Зарождение войны. Борьба прогрессивных сил за сохранение мира.

Глава первая. Агрессивность империализма.

Первая мировая империалистическая война возникла в результате длительного развития противоречий капиталистической системы. Она была порождена ею, зрела и вызрела внутри нее. Война явилась острейшим проявлением империалистических противоречий, кризисом капитализма.

«Европейская война, — писал В. И. Ленин, — означает величайший исторический кризис, начало новой эпохи. Как всякий кризис, война обострила глубоко таившиеся противоречия и вывела их наружу, разорвав все лицемерные покровы, отбросив все условности, разрушив гнилые или успевшие подгнить авторитеты»[17]. Капитализм, втаптывавший многие народы в кровавое месиво всемирной войны, вступал в новый этап своего развития — общий кризис.

Победа Великой Октябрьской социалистической революции открыла новую эпоху всемирной истории. Содержание этой эпохи — переход человечества от капитализма, переставшего быть всеохватывающей мировой системой, к социализму.

В условиях общего кризиса капитализм стал еще более агрессивным. Наряду с дальнейшим развитием его внутренних противоречий возникло и новое противоречие — между двумя противоположными социальными системами, ставшее главным противоречием новой исторической эпохи. Органически присущая капитализму враждебность коренным интересам народных масс усугубилась.

Еще не завершилась первая мировая война, как в недрах капитализма стала постепенно зарождаться новая мировая война. Это был внутренний, спонтанный процесс.

Империализм по своей экономической сущности является монополистическим капитализмом. В годы войны произошло соединение могущества монополий и банков с охраняющей их классовые интересы государственной машиной капиталистических стран, возник единый механизм угнетения, эксплуатации, крайней реакции, агрессии. Капитализм становился государственно-монополистическим. Капиталистические государства, находясь на страже корыстных интересов финансовой олигархии, во имя прибылей монополий не собирались останавливаться перед любыми мерами классового террора, любыми актами насилия, экспансии, агрессии.

После войны капиталистические правительства полностью или частично отказались от тех мер регулирования производства и снабжения предприятий сырьем, которые проводились в обстановке военного времени. Однако система государственно-монополистического капитализма продолжала развиваться. Усиление эксплуатации трудящихся и милитаризацию в мирное время господствующие классы объясняли «необходимостью» преодоления последствий мировой войны, экономическими кризисами и надуманными угрозами извне.

Под влиянием Великой Октябрьской социалистической революции, в результате общего подъема классовой борьбы рабочих против гнета и произвола монополий по всему миру прокатилась революционная волна. Сбылось пророчество Ф. Энгельса: короны катились по мостовым. Народы смели прочь германскую и австро-венгерскую монархии, на их месте возникли буржуазные республики, произошло национальное самоопределение народов Австро-Венгрии. [Карта 1]

Но республиканская форма, предоставлявшая некоторые возможности для деятельности прогрессивных политических организаций и партий, была лишь формой экономического и политического господства монополистической буржуазии. Типичным примером такого капитализма была послевоенная Германия, о которой В. И. Ленин писал: «Здесь мы имеем „последнее слово“ современной крупно-капиталистической техники и планомерной организации, подчиненной юнкерско-буржуазному империализму»[18].

Демократические формы, которые приобрела сразу же после войны буржуазная диктатура во многих странах, вовсе не исключали применения капиталистическими правительствами террористических мер против тех, кто не желал мириться с произволом и гнетом монополий. За фасадом «демократического образа жизни» скрывались крайности диктатуры. Кровавые расправы с недовольными стали обыденным явлением в ряде капиталистических стран, включая Германию периода Веймарской республики[19].

Все более широкое применение капиталистическими правительствами военно-полицейского террора, усиление реакции по всем линиям несли в себе новую грозную опасность для человечества. Сама природа государственно-монополистического капитализма порождала тенденции к развитию ультраправых партий и организаций, к авторитарным режимам и диктатурам, включая фашистские. Угроза войны была постоянной. Опыт истории учит: тот, кто взялся за оружие против своего народа, при первом удобном случае с величайшей готовностью применит его и против других народов.

Порождение войн империализмом обусловливается прежде всего глубинными экономическими факторами. К ним относятся дальнейшее развитие процесса концентрации и централизации капитала, рост экономической и политической мощи монополий, их стремление к всевластию не только в своей стране, но и за ее пределами. Монополистический капитал по самой своей природе стремится к безграничному преобладанию и господству, к международной монополии. Отсюда острота борьбы за рынки сбыта и сырья, за сферы приложения капитала и тем более за то, чтобы вернуть те времена, когда капитал безраздельно господствовал на земном шаре, когда его всемогуществу не противостояла социалистическая система. Обострение неравномерности развития и проистекающее отсюда изменение в соотношении сил капиталистических держав обусловливали особенно быстрый рост военной опасности. [Карта 2]

Потенциальная опасность новой мировой войны порождалась самой природой империализма и существовала с первых дней того империалистического «мира», которым завершилась война. Да иначе и не могло быть — характеру закончившейся войны полностью соответствовал и характер «мирного» устройства.

Окончание первой мировой империалистической войны было отмечено в странах капиталистического Запада колокольным звоном и орудийными салютами, торжественными богослужениями и восторженными статьями буржуазной прессы, елейными речами политических буржуазных деятелей и высокопарными заявлениями право-социалистических лидеров. Пацифистские организации, которые преследовались в дни войны, получили теперь самые благоприятные возможности для своей деятельности. Подлаживаясь под настроения масс, главы буржуазных правительств выступали с пацифистских позиций. Они заверяли, что отныне пришел конец войнам, тем более мировым. Такими были речи британского премьера Д. Ллойд-Джорджа и президента США В. Вильсона. И эти речи произносились в те дни, когда войска интервентов бесчинствовали на советской земле, когда империалистические правительства прилагали все усилия, чтобы вооруженной рукой ликвидировать ненавистную им Советскую власть. Вести войну и давать клятвы, что войн больше никогда не будет, — своего рода вершина буржуазного лицемерия.

Что касается французского премьера Ж. Клемансо, получившего за свою воинственность прозвище «тигр», то он не скрывал своих агрессивных устремлений и говорил, что последовавший за первой мировой войной мир «является и не может не быть лишь продолжением войны»[20].

Международное коммунистическое движение, его вождь В. И. Ленин дали глубокий научный анализ положения в мире, сложившегося в послевоенные годы. Марксисты предупреждали, что опасность новых захватнических войн не устранена, что за первой мировой войной может последовать и вторая. В. И. Ленин говорил в 1922 г.: «Реакционные империалистические войны на всех концах мира неизбежны. И забыть то, что десятки миллионов перебиты тогда и будут еще биты теперь… человечество не может, и оно не забудет»[21].

Однако, потерпев поражение в интервенции против Советского государства, капиталистические правительства, занятые дележом добычи, доставшейся им после первой мировой войны, еще лишь помышляли о будущей мировой схватке. Развитие противоречий капитализма в 20-е годы протекало подспудно, было прикрыто, подобно тому как поток раскаленной лавы скрывается остывающей коркой.

Появились буржуазные теории, будто бы капитализм вступил в новую полосу развития, исключающую мировые войны, — в «эру пацифизма». В. И. Ленин отмечал в 1922 г., что «пацифистских фраз, разговоров и заверений, иногда даже клятв против войны и против мира (имеется в виду Версальский мир. — Ред.) раздается во всем свете необыкновенно много, а готовности сделать действительные шаги, даже самые простые, для обеспеченности мира мы встречаем в большинстве государств, и особенно современных цивилизованных государств, необыкновенно мало»[22].

Характеризуя истинную сущность буржуазного пацифизма в 20-е годы, VIII пленум Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала (ИККИ) в мае 1927 г. констатировал в своих тезисах, что «в обстановке усиленных приготовлений к империалистическим войнам разговоры буржуазных правительств и мелкобуржуазных пацифистов о разоружении являются величайшим лицемерием и издевательством…»[23].

Уже в 20-е годы съезды большевистской партии предупреждали об угрозе новой мировой войны.

История убедительно показала правоту коммунистов. Теперь, основываясь на историческом опыте, даже некоторые буржуазные историки признают, что «под грохот орудийного салюта была погребена первая мировая война и зачата вторая»[24]. Однако они не говорят главного: в чьем лоне совершилось это зачатие? Ответ на этот вопрос крайне важен, так как речь идет о виновности не отдельных преступников, а целой общественной системы. Многие буржуазные авторы стремятся обелить систему капитализма. Американский историк Перкинс прямо заявляет: «…капиталистическое общество отнюдь не является воинственным по самой своей природе…»[25]. Факты же свидетельствуют, что вторая мировая война, как и первая, была порождена системой империализма, свойственными ей противоречиями. Она вызревала внутри этой системы. Предсказание Ф. Энгельсом первой мировой войны Владимир Ильич назвал гениальным[26]. Столь же гениальным явилось предвидение В. И. Лениным возможности второй мировой войны и тех основных направлений, в русле которых будет назревать мировой военный конфликт, значительно превосходящий первый. «Вопрос об империалистских войнах, — писал В. И. Ленин в 1921 г., — о той главенствующей ныне во всем мире международной политике финансового капитала, которая неизбежно порождает новые империалистские войны, неизбежно порождает неслыханное усиление национального гнета, грабежа, разбоя, удушения слабых, отсталых, мелких народностей кучкой „передовых“ держав, — этот вопрос с 1914 года стал краеугольным вопросом всей политики всех стран земного шара. Это вопрос жизни и смерти десятков миллионов людей. Это — вопрос о том, будет ли в следующей, на наших глазах подготовляемой буржуазиею, на наших глазах вырастающей из капитализма, империалистской войне перебито 20 миллионов человек…»[27].

Грозовые тучи сгущались над планетой. Первая мировая война завершилась империалистическим миром, оформленным договорами версальско-вашингтонской системы послевоенного устройства[28]. И при разработке договоров, и в самом их содержании сказались империалистические противоречия, хищнический характер империализма, органически присущие ему стремления к ликвидации революционных завоеваний народов и ко все большему их закабалению. Это определяло политику крупнейших капиталистических государств.

Для осуществления своих планов правящие круги США направили в Европу в 1919 г. президента Вильсона. Буржуазная, а также социал-демократическая пропаганда превозносила президента, замалчивая его подлинную роль главы американских миллиардеров. Ожидать справедливости от Вильсона, ставшего «идолом мещан и пацифистов»[29], конечно, не приходилось.

Как на важнейшее орудие своей политики, США рассчитывали на Лигу наций[30]. Американские империалисты надеялись превратить ее во всемирный управляющий орган, всецело находящийся в их руках, в постоянное политическое орудие внешней политики США, в генеральный штаб мировой реакции, который бы выполнял карательные функции против рабочего и национально-освободительного движения, а также подготовил и осуществил антисоветский военный поход.

В манифесте II конгресса III, Коммунистического Интернационала справедливо говорилось, что правящие круги США пытались с помощью Лиги наций «прикрепить к своей золотой колеснице народы Европы и других частей света, обеспечив над ними управление из Вашингтона. Лига наций должна была стать по существу мировой монопольной фирмой „Янки и К°“»[31].

Однако захватить руководящую роль в этой международной организации Соединенным Штатам Америки, столкнувшимся с решительным сопротивлением ряда европейских капиталистических правительств, не удалось. Это повлекло за собой демонстративный отказ США от участия в Лиге наций. Правительство заокеанской империалистической державы ограничивалось лишь посылкой на ее заседания своих «наблюдателей» — официальных и неофициальных.

Создание Лиги наций и ее деятельность в первые годы носили совершенно определенную антисоветскую направленность. Об этом с восторгом писали буржуазные газеты. Одна из них заявляла: «По существу, Лига наций, когда она будет образована, должна будет расправиться с Россией и восстановить порядок»[32].

Усилившись в годы первой мировой войны, американские империалисты стали претендовать на колонии своих конкурентов из европейских капиталистических стран.

Возросшая неравномерность экономического развития капитализма придавала вопросу о переделе колониального мира еще большую напряженность. Учитывая все это, В. И. Ленин с полным основанием говорил: «Америка не может помириться с остальной Европой… потому что между ними глубочайшая экономическая рознь, потому что Америка богаче других»[33].

Антагонистические противоречия между США, Антантой[34] и Германией, вызвавшие кровопролитную первую мировую войну, не были устранены, а лишь приняли иные, по-прежнему опасные для мира в Европе формы. Налицо был новый конфликт между Англией, Францией и США — странами-победительницами, с одной стороны, и побежденной Германией — с другой. Ряд важных обстоятельств придавал этому конфликту особую остроту.

Первое из таких обстоятельств заключалось в том, что даже побежденная империалистическая Германия сохраняла гигантские экономические возможности. Она «благодаря своему развитию и ресурсам оставалась потенциально самой сильной страной» в Европе[35]. Неравномерность развития буржуазных стран обусловливала выдвижение Германии вперед в самом ближайшем будущем. Конфликт между соотношением сил «великих» империалистических держав и разделом между ними колониальных владений не был ликвидирован и в конечном счете неминуемо вел к новой мировой войне. Даже в первые послевоенные годы правящие круги Германии не хотели смириться с тем, что их политическое положение в мире не соответствует той экономической силе, которой обладала страна. Германские монополисты вели борьбу «за место под солнцем», за мировые позиции и мировые рынки, за создание столь желанной сердцу промышленников, банкиров и юнкеров огромной колониальной империи. Еще в ходе первой мировой войны, 16 мая 1918 г., в дюссельдорфском «Штальхофе» — мрачном серокаменном здании в центре города — состоялось совещание самых влиятельных представителей делового мира (А. Тиссен, Г. Стиннес, А. Фёглер, Э. Кирдорф, А. Гугенберг, П. Клёкнер, Э. Пенсген и другие). Обсуждались предложения о том, чтобы «Германия и ее союзники на длительное время осуществили военную оккупацию коммуникаций, связывающих европейские страны с Севером России», и вопрос «освоения» России, Украины и лимитрофов[36]. Центральная мысль, как гласит протокол, состояла в том, чтобы обеспечить «возможно более глубокое финансовое проникновение в Россию для сохранения политического и военного превосходства Германии»[37]. Все помыслы немецких монополистов были направлены к реваншу, к тому, чтобы вновь обрести возможность стать на дорогу войны. За их мнимой покорностью скрывались острая ненависть к победителям и уверенность в том, что войну удастся «переиграть».

Версальская система империалистического мира означала торжество победителей над побежденной Германией и ее союзниками. Она была направлена против Советской России и носила контрреволюционный характер, создавалась в интересах борьбы с революционным и национально-освободительным движением. Это была система беспримерного грабежа и порабощения сотен миллионов людей во всех концах земного шара. Версальская система поставила ряд европейских стран в неравноправное положение. Установленные Версалем линии новых границ безжалостно кромсали живые тела европейских наций. Перекраивая карту Европы, империалисты стремились к тому, чтобы не допустить дальнейшего распространения революционного пожара и задушить Советскую Россию[38]. Но они оказались не в состоянии помешать многим важным процессам, развернувшимся вопреки их воле. Под влиянием Великой Октябрьской социалистической революции и в результате внутренних факторов во многих государствах Европы, Азии и Африки высоко поднялась волна национально-освободительного движения. Версальским «миротворцам» пришлось признать факт образования ряда новых государств в Европе признать тем самым успех национально-освободительной борьбы. [Карта 1]

Зато они, используя крупную буржуазию молодых государств и позицию социал-демократических партий, приложили максимум усилий, чтобы подчинить себе эти государства. Обосновывая этот курс, официальный меморандум американской делегации на Парижской мирной конференции 1919 г. назвал буржуазные правительства пограничных с Советской Россией стран «последним рубежом обороны между Германией, где продолжает расти влияние большевизма, и силами Ленина в России… падение последнего барьера между русскими большевиками и партией Либкнехта в Германии может привести к тому, что большевизм наводнит Западную Европу, вплоть до Рейна, где стоят союзные войска»[39].

Создавая антисоветский плацдарм, руководящие деятели Англии, США, Франции и Италии избегали употребления данного термина, опасаясь, что это может выдать их агрессивные намерения. В документах делегаций, не предназначенных для опубликования, еще можно было встретить слова «линия обороны», в печати же говорилось о «защитном барьере». Свой вклад в поиски подходящего термина внес итальянский премьер Орландо. Он первым заговорил о «санитарном кордоне». А французский премьер Клемансо заявил в палате депутатов: «Мы желаем поставить вокруг большевизма железный занавес, который помешает ему разрушить цивилизованную Европу»[40]. За этим символическим занавесом сосредоточивались те силы, которым империализм отводил роль штурмового отряда против Советской России.

Империалисты умышленно противопоставляли друг другу большие и малые народы Европы, пытались натравить государства континента на Советскую Россию. Они жестоко мстили странам, в которых наиболее сильно проявлялись революционные тенденции, происходили крупные революционные события. США, Англия и Франция вознаградили Италию за ее участие в войне на их стороне многими славянскими землями, находившимися ранее в составе Австро-Венгрии и освобождение которых от чужеземного ига выдавалось за одну из целей первой мировой войны.

Ряд стран Африки, избавленных от германского господства, тут же оказался под не менее тяжким колониальным ярмом империалистических победителей. Владения Турции также стали их колониями, а сама она подверглась грабежу, и лишь национально-освободительная революция, победившая при братской поддержке советских республик, спасла национальную независимость и целостность этой страны.

Вашингтонская система договоров, вступившая в силу через три года после версальской, вырабатывалась также без участия Советского государства, вопреки его интересам и против него. Участники конференции подписали договор о совместной защите их колониальных владений, направленный против национально-освободительного движения и Советского государства.

США и Англия в острой дипломатической схватке с Японией добились ликвидации многих важных экономических и политических позиций, занятых ею в Китае в годы войны и ставивших его в подневольное положение. Место Японии в грабеже Китая спешили занять Соединенные Штаты. Вашингтонская система стала новой петлей, наброшенной империалистическими поработителями на шею многострадального китайского народа. Во всех вопросах, обсуждавшихся во время создания данной системы, сказывались глубочайшие империалистические противоречия: японо-американские, англо-японские, англо-американские, франко-итальянские, англо-французские и другие.

В. И. Ленин большое значение придавал конфликту между Японией и Соединенными Штатами Америки. «Если возьмете две империалистические страны: Японию и Америку — они хотят воевать, они будут воевать за первенство в мире, за право грабить»[41], — говорил он уже в декабре 1920 г. В. И. Ленин предвидел также дальнейшее обострение противоречий между Америкой и всем остальным капиталистическим миром, особенно между США и странами капиталистической Европы.

Антинародные захватнические цели версальско-вашингтонской системы определили ее противоречивость и неустойчивость, усугублявшиеся соперничеством империалистических держав. Версальско-вашингтонская система послевоенного устройства была лишь временным закреплением передела капиталистического мира в пользу держав-победительниц. Старые конфликты между этими державами сохранились, возникли также и новые.

Но главное отличие обстановки после первой мировой войны от обстановки, предшествовавшей этой войне, состояло в том, что в результате Великой Октябрьской социалистической революции завершилась эпоха всевластия капитала на земном шаре и началась новая историческая эпоха — эпоха перехода человечества от капитализма к социализму и коммунизму. Сфера господства империалистических держав и возможности порабощения и ограбления ими других народов сократились, что неизбежно обостряло их взаимную борьбу.

Наряду с теми глубокими антагонизмами, которые разъединяли империалистические государства и проявлялись в их взаимной борьбе, у них имелись и определенные общие стремления, порожденные классовой ненавистью монополистической буржуазии к СССР, ее желанием уничтожить социалистическое государство. Не ослабляя взаимной борьбы за мировое господство, правящие круги капиталистических держав пытались сговориться между собой и объединиться в едином антисоветском фронте. Такая опасность была вполне реальной, и если империалистическая дипломатия формировала подобный фронт, то советская социалистическая дипломатия мобилизовала все свои возможности и все свое мастерство, чтобы, используя противоречия империализма, воспрепятствовать его созданию.

Первая мировая война и Октябрьская революция положили начало новому общему кризису капитализма. Главнейшим его фактором явилось возникновение и успешное развитие первой на земном шаре социалистической страны. Общий кризис капитализма означал, что этот общественный строй клонится к закату и гибели, что неотвратимый процесс разложения охватил капитализм от основания до вершины: его экономический и государственный строй, его политику и идеологию. В капиталистическом мире были победители и были побежденные. Но весь этот мир в целом понес тягчайшее поражение. И хотя империализм еще располагал большими экономическими и военными возможностями, хотя он мнил себя властителем судеб народов и мира, это самомнение уже не отвечало новой обстановке на земном шаре, сложившейся после победы Октябрьской социалистической революции.

Великий Октябрь оказал неизмеримое революционизирующее влияние на народы капиталистических стран и колоний. Победа над первым военным выступлением мирового империализма против Советской России показала всему трудовому народу планеты способность освобожденных рабочих и крестьян с оружием в руках отстоять свои завоевания, а успешное строительство социализма в СССР стало главнейшей составной частью и могучей движущей силой мирового революционного процесса.

Новая расстановка классовых сил на мировой арене открыла и новое направление в их борьбе. Возникновение и развитие Советского социалистического государства, ставшего центром притяжения всего международного революционного и национально-освободительного движения, переместило главную ось мировой политики и международных отношений в плоскость борьбы старого капиталистического мира с крепнущим, набирающим силы советским социалистическим обществом. Это основное противоречие новой исторической эпохи ослабляло капитализм, углубляло все внутренние и внешние противоречия мировой капиталистической системы.

В правящих кругах капиталистических стран существовали две основные тенденции в отношении к Советскому государству. Одна тенденция, представленная наиболее агрессивными империалистическими силами, заключалась в стремлении во что бы то ни стало уничтожить Советскую Россию путем войны. Ее проявлением была вооруженная интервенция против советских республик. Эта тенденция долго преобладала в высших сферах Англии, Соединенных Штатов Америки и Франции.

Классовая злоба туманила сознание политических деятелей буржуазии, успевших забыть ту спасительную для их стран роль, которую сыграла в годы первой мировой войны ненавистная им теперь Россия. Английские лидеры хотели не только уничтожить Советскую власть, но и расчленить Россию. Если они произносили в парламенте более осторожные речи, то лишь из-за страха перед возможной реакцией народных масс, память которых не была столь короткой. Французские руководящие деятели, сознавая, что их страна всегда нуждалась в сильном союзнике на востоке Европы, не разделяли намерений уничтожить Россию как государство, хотя также были преисполнены ненависти к Советам, и потому принимали самое активное участие в организации и осуществлении вооруженной интервенции.

Другая тенденция в правящих кругах капиталистических стран свидетельствовала о некотором благоразумии и большей дальновидности ее сторонников. Представители этой тенденции, оставаясь на классово враждебных СССР позициях, считали опасным и бесперспективным намерение уничтожить его вооруженным путем. Они рассчитывали на то, что реставрация капитализма в нашей стране будет достигнута методами идеологического проникновения, диктатом и экономической интервенцией. Эта тенденция отражала взгляды тех кругов, которые были заинтересованы в советском рынке и торговых отношениях с Советами.

В. И. Ленин призывал различать сторонников одной и другой тенденций. Считая вопрос о взаимоотношениях государств двух различных социальных систем коренным в международной политике, партия во главе с В. И. Лениным энергично боролась за то, чтобы эти отношения основывались на принципах мира и развивались в обстановке мирного сосуществования.

На Парижской конференции 1919 г. при решении вопросов послевоенного устройства разрабатывались планы антисоветской вооруженной интервенции. Но империалистическим замыслам противостояла выдвинутая Советской властью программа подлинно демократического мира, провозглашенная уже в ленинском Декрете о мире. Эта программа, а также огромное революционизирующее воздействие Великой Октябрьской социалистической революции на трудящихся всего земного шара явились важнейшими факторами, которые наряду с другими предопределили крушение надежд на мировую гегемонию той или иной капиталистической державы.

По мере того как империалисты убеждались, что свалить Советскую власть не удается, в их политике по отношению к побежденной Германии складывалась новая стратегическая линия. Ее смысл состоял в установлении тесного сотрудничества с германским империализмом, в содействии возрождению его экономических и военных сил, в использовании реакционных, реваншистских и агрессивных устремлений Германии против Советского государства. Этот курс отчетливо проявился уже на Парижской мирной конференции. У. Черчилль в своих воспоминаниях так представил линию США, Англии и Франции в отношении Германии: «Трое государственных людей (речь идет о Вильсоне, Ллойд-Джордже и Клемансо. — Ред.), занятых разработкой послевоенного устройства, и прежде всего обсуждением „русского вопроса“, пришли к следующему выводу: несомненно, покорить Россию в материальном отношении вполне возможно, но в моральном отношении это слишком ответственная задача, чтобы ее могли выполнить одни лишь победители. Осуществить ее мы можем лишь с помощью Германии». Сделав этот вывод, «трое государственных людей» приняли следующее решение: «Германию нужно пригласить помочь нам в освобождении России и восстановлении Восточной Европы»[42].

Творцы версальского империалистического «мира».

Слева направо: Д. Ллойд-Джордж, В. Орландо, Ж. Клемансо и В. Вильсон. Париж. 1919 г.

Так возник план превращения побежденной Германии из противника по первой мировой войне в союзника Англии, США и Франции против Советского государства. Германских империалистов такой поворот событий ободрил. Впрочем, план использования Германии в качестве такой контрреволюционной силы был подсказан самими немецкими монополистами, банкирами, юнкерами. В. И. Ленин еще в конце 1918 г. отметил, что «германские генералы и капиталисты обращаются к союзникам и говорят им: вы хоть и победили нас, но не очень увлекайтесь в ваших экспериментах над нами, ибо и вам и нам грозит мировой большевизм, в борьбе с которым мы можем вам пригодиться»[43]. И германский империализм стремился сделать все, чтобы продемонстрировать способность выполнить предназначенную ему роль ударной силы в борьбе с мировым большевизмом. Резко усилилась антисоветская направленность политики наиболее агрессивных кругов Германии, еще более беспощадными и кровавыми стали расправы с участниками рабочего, революционного движения. Однако плану правящих кругов Англии, США и Франции использовать Германию против социалистического государства активно противодействовала советская внешняя политика. Ее большим успехом стало заключение в 1922 г. советско-германского договора в Рапалло, ставшего на ряд лет основой добрососедских отношений двух стран.

Первая мировая война наглядно разоблачила агрессивную природу империализма. Пережитые народными массами страдания во время войны и в послевоенные годы, пример победоносной социалистической революции в России убеждали их, что вне социализма не может быть спасения от войн, не может быть коренных перемен в условиях жизни трудящихся.

Несмотря на жестокие меры буржуазных правительств, в революционную борьбу втягивались громадные людские массы на всех континентах земного шара. Развитие этого процесса шло не по прямой линии. Его крутой подъем произошел сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции, что было отражением ее международного значения и влияния. На этой стадии возникли советские республики в Венгрии, Баварии, Словакии[44]. Позиции капитализма в Германии были поколеблены Ноябрьской революцией 1918 г. Не было такой страны в капиталистическом мире, которая не испытала бы влияния Октябрьской революции. В этой обстановке мощного революционного подъема в марте 1919 г. создается III Коммунистический Интернационал. На его первый конгресс прибыли делегаты из 30 стран.

Изменившие делу рабочего класса в годы первой мировой войны, вожди II Интернационала и на новом этапе мировой истории сыграли позорную роль спасителей капиталистического строя, идейно разоружали пролетариат, парализовали его волю и энергию, решимость навсегда покончить с капитализмом. Предательство лидеров социал-демократии, при слабости ее революционного крыла, было основной причиной того, что первый революционный натиск пролетариата ряда стран (преимущественно Европы) был отбит. Но уже в 1926 г. в Англии разразилась всеобщая забастовка пролетариата, невиданная и по своему размаху, и по проявившейся в ее ходе международной солидарности рабочих. Это говорило о серьезных препятствиях на пути агрессивной политики империализма. В июле 1927 г. антифашистская демонстрация и всеобщая забастовка трудящихся Вены переросли в уличные бои с полицией.

В годы мирового экономического кризиса 1929–1933 г., когда его тяжелые последствия обрушились прежде всего на трудящихся, классовый антагонизм в главных капиталистических государствах еще более обострился.

Рост безработицы и снижение реальной заработной платы сочетались с увеличением интенсивности труда и степени его эксплуатации в капиталистическом производстве. В этом отношении показательны данные таблицы 1, относящиеся к Соединенным Штатам Америки.

Таблица 1. Усиление эксплуатации рабочего класса США[45].

Эта таблица показывает, как с возраставшей расточительностью в отношении ресурсов рабочей силы усиливалась эксплуатация рабочих, занятых в промышленности. В 1932–1935 г. более половины рабочих обрабатывающей промышленности США находились в рядах безработных. Но каждый занятый рабочий давал продукции на 70 с лишним процентов больше, чем в 1920 г.

Условия жизни трудящихся неизменно побуждали их к борьбе против засилья монополий.

Под влиянием Великой Октябрьской социалистической революции чрезвычайно усилились противоречия между капиталистическими метрополиями и их колониями, возник острейший кризис колониальной системы империализма, широко развернулось национально-освободительное движение народов колоний и зависимых стран. Устои капитализма подтачивались и со стороны колониальных тылов. На национально-освободительном движении также сказывались приливы и отливы революционной волны, хотя отливы ее были не столь ясно выраженными, как в классовых боях в капиталистических странах. В первые годы после Великого Октября крупные события национально-освободительной борьбы — от восстаний до народных революций охватили Афганистан, Египет, Индию, Персию (Иран), Корею, Монголию, Турцию и другие страны. Молодое Советское государство оказало поддержку многим из этих революций. Именно благодаря его поддержке революции в Афганистане, Монголии, Турции смогли устоять против вооруженной интервенции империалистов или их агентуры.

В последующие годы национально-освободительные восстания произошли в Бирме, Индии, Индокитае, Марокко, Палестине, Сирии, в некоторых случаях вылившись в войну против империалистических захватчиков; все более развивалась антиимпериалистическая, антифеодальная революция китайского народа.

XIV съезд ВКП(б) констатировал, что налицо «подрыв всей системы империализма со стороны пробуждающихся колониальных и полуколониальных народов (Китай, Индия, Сирия, Марокко), движение которых, приняв местами форму освободительных национальных войн, достигло огромных, ранее невиданных размеров…»[46]. Стремясь сохранить колониальную систему, империалистические державы отвечали на революции и восстания нескончаемыми колониальными войнами. Такие войны разжигали аппетиты капиталистических хищников, все более жаждущих мировой войны.

Капитализм после войны 1914–1918 г. в еще большей степени, чем до нее, представлял собой постоянный источник военной опасности. Над человечеством нависала угроза новых войн и интервенций.

В послевоенные годы развертывается непрерывный процесс дальнейшего обострения присущих империализму коренных противоречий. В его основе находились глубинные экономические факторы, действовавшие как внутри отдельных стран, так и в капиталистическом мировом хозяйстве в целом.

Крайне обострилось противоречие между общественным характером производства и частнособственнической природой капиталистического присвоения. Именно оно обусловило глубокие и затяжные кризисы перепроизводства, сотрясавшие капиталистический мир. С окончанием первой мировой войны и империалистической военной интервенции против Советского государства развернулся экономический кризис 1921–1923 г. Последовавшая за ним стабилизация капитализма была временной, относительной и частичной. Затем разразился самый разрушительный за всю историю капитализма мировой экономический кризис 1929–1933 г. Его сменила длительная депрессия особого рода. С 1937 г. в ряде капиталистических стран вновь возник экономический кризис, развитие которого прервала мировая война.

Напряженное экономическое положение в странах капитала породило систематическую недогрузку производственного аппарата и сделало безработицу хроническим, неустранимым явлением. Ограниченная невысокой покупательной способностью населения емкость внутренних рынков предопределила возросшую для капиталистических государств роль внешних рынков.

Но и эти рынки сократились вследствие выпадения России из орбиты мирового капиталистического хозяйства, развития национально-освободительного движения народов колоний и полуколоний, а также и потому, что капитализм продолжал держать в нищете население колониальных стран. Все это свидетельствовало о дезорганизации мирового капиталистического хозяйства, порожденной общим кризисом капитализма и составлявшей одну из наиболее важных сторон этого кризиса[47].

Успешное развитие социалистической системы, представленной в те годы Советским Союзом, обнажало враждебность империализма коренным интересам народов, его несостоятельность в решении назревших социально-экономических проблем, способствовало широкому распространению социалистических идей. Борьба старого, отживающего свой век капиталистического строя против растущего социализма еще более усугубляла внутренние противоречия империализма.

Неравномерность развития, представляющая собой безусловный закон капитализма, приобрела после первой мировой войны новые черты. Общий кризис капитализма усилил тенденцию к торможению технического прогресса. Но эта тенденция в одних странах, например в Англии, проявлялась в большей степени, в других она сказывалась меньше (Германия и Япония). После первой мировой войны дальнейшее обострение неравномерности развития капитализма было связано в значительной степени еще и с международной экономической политикой монополистического капитала. Сказывалось растущее значение международных монополий. Большая роль в изменении соотношения экономических потенциалов принадлежала тому курсу, который проводился правящими кругами капиталистических держав-победительниц в отношении Германии.

Производственные мощности Германии пострадали от военных действий, репарационных поставок и оккупации Рура Францией и Бельгией в 1923 г.; в течение ряда лет не обновлялся основной капитал промышленности. Для широкой модернизации производства не хватало средств, тем более что Германия, лишенная колоний, не имела внешних источников прибылей. Ее капиталистические противники по первой мировой войне могли, казалось, торжествовать победу над своим опаснейшим конкурентом, возрождение экономического потенциала которого неизбежно могло бы затянуться на долгие годы, в то время как производство в других капиталистических странах шло бы вперед.

Но в критический момент (1923–1924 г.) под пошатнувшееся здание германского империализма началось подведение нового фундамента. Главенствующую роль в этом сыграли американские монополии. Ими руководило отнюдь не сострадание, столь чуждое империалистам. Напротив, заокеанские монополисты хотели нажиться за счет трудящихся Германии, использовать ее в целях войны против СССР. В Германии издержки производства, прежде всего заработная плата в первые послевоенные годы, были низкими, что сулило добычу за счет эксплуатации рабочего класса. Укрепляя власть капитала в Германии, реакционные круги США стремились превратить эту страну в своего рода «антибольшевистский бастион» в Европе. Они сознательно делали ставку на возрождение военного могущества германского империализма, видя в нем подходящее орудие для осуществления своих планов, направленных против социализма, национального освобождения народов, демократии и мира.

Важной вехой на пути формирования и проведения в жизнь этого опасного для дела мира политического курса явился «план Дауэса», утвержденный державами-победительницами в августе 1924 г. и закрепивший ведущую роль Соединенных Штатов Америки в германском вопросе. Оккупация Рура французскими войсками прекращалась. Предоставлялись кредиты для возрождения германской экономики и военного потенциала. Подсчитано, что только в 1923–1929 г. Германия получила около 4 млрд. долларов иностранных займов, из них — 2,5 млрд. от США[48].

Финансовая поддержка США и Англии дала возможность германским монополиям в течение 5–6 лет воссоздать тяжелую индустрию и мощную военную промышленность — важнейшую предпосылку будущей агрессии. Главным источником репарационных платежей, которые по-прежнему должна была выплачивать Германия, становились налоги на предметы потребления, что означало перенесение тяжести репараций на плечи германских трудящихся. «План Дауэса» был рассчитан на реализацию германской промышленной продукции на советском рынке, что должно было сорвать индустриализацию СССР и превратить его в аграрно-сырьевой придаток капиталистической Германии.

С помощью США преодолевалась нехватка в стране военно-промышленного сырья, было начато производство синтетического горючего, искусственного каучука и волокна, спасен от банкротства пушечный король Крупп, германская тяжелая промышленность за несколько лет была обновлена и модернизирована. Возрождение тяжелой промышленности и военной индустрии Германии шло на основе уже не старой, а новой, наиболее совершенной по тому времени техники и технологии. Германская промышленность по технической оснащенности вскоре превзошла промышленность других капиталистических стран Европы.

Поступления капиталов из-за рубежа способствовали дальнейшей концентрации производства и развитию в Германии системы государственно-монополистического капитализма.

США обеспечили себе большое участие в промышленных предприятиях Германии. Монополии заокеанской державы стали владельцами либо совладельцами автомобильной фирмы «Опель» и заводов Форда в Германии, электро — и радиофирм «Лоренц» и «Микст-Генест», угольного концерна «Гуго Стиннес», нефтяного концерна «Дойч-американише петролеум», химического концерна «ИГ Фарбениндустри», объединенного «Стального треста» и других промышленных гигантов.

Один из главных авторов «плана Дауэса» — германский финансовый король Шахт, сыгравший впоследствии важную роль в установлении фашистской диктатуры, откровенно признавал, что он «финансировал перевооружение Германии деньгами, принадлежавшими иностранцам». С возрождением Германии в качестве первоклассной индустриальной державы немецкие милитаристы опять обрели промышленную базу для вынашиваемых ими планов новой агрессии.

Германское правительство обсуждало проблемы новой мировой войны еще тогда, когда не закончилась первая мировая война. Этому вопросу были посвящены два заседания в военном министерстве, состоявшиеся 14 июня и 5 сентября 1917 г. На первом из них был высказан взгляд, что Германии следует «как можно лучше развивать хозяйственную жизнь в мирный период, приспосабливая ее к использованию в военных целях… Чем сильнее мы развиваем экономику в мирное время, тем лучше мы готовы к войне. Ни в коем случае нельзя допустить ослабления этого процесса»[49]. О будущей войне участники заседания говорили как о чем-то предрешенном. Но в отношении срока, который понадобится для воссоздания военно-промышленного потенциала, они особого оптимизма не проявляли. Характерно, что обсуждение этих проблем было продолжено спустя восемь лет в имперских министерствах экономики и обороны[50], словно не было поражения Германии в первой мировой войне, Ноябрьской революции и образования Веймарской республики.

Ураган экономического кризиса 1929–1933 г. тяжело поразил Германию. Ее правящие круги воспользовались моментом для усиления политического и экономического нажима на трудящихся. Безработица в стране достигла огромных размеров. Со злобой взирали немецкие монополисты на своих соседей на Западе, воспользовавшихся поражением Германии для захвата многих внешних рынков. Не могли они мириться с тем, что доля Германии в экспорте капиталистических стран уступала Англии. Доля отдельных стран в общем экспорте капиталистического мира составляла в 1929 г. (в процентах): США — 15,6, Англии — 10,7, Германии — 9,2, Франции — 5,9[51]. Германия становилась опаснейшим конкурентом на мировых рынках не только для Англии и Франции, но и для США. Она стремилась к захвату главенствующего положения на их рынках, в то время как ее соперники прилагали все усилия к тому, чтобы сохранить и упрочить свою монополию. Уже в этой борьбе крылись глубокие причины второй мировой войны.

Представление о неравномерности развития капитализма после первой мировой войны и до середины 30-х годов может дать таблица 2.

Таблица 2. Развитие ряда отраслей экономики главных капиталистических стран в 1920–1935 г.[52]

Примечание. Производство электроэнергии в Германии в 1930–1934 г. без Саарской области. По Англии — отпуск с шин, по другим странам — валовая выработка.

Данные этой таблицы свидетельствуют о быстром росте производства в Германии и особенно в Японии по сравнению с США, Англией и Францией. Одним из проявлений неравномерности развития было то, что Германия в сравнительно короткие сроки преодолела последствия экономического кризиса 1929–1933 г., а в США, Англии и Франции даже в 1935 г. размеры производства в тяжелой промышленности оставались ниже докризисного. В японской промышленности быстро развивались даже те отрасли, для которых в стране не было необходимого количества собственного природного сырья.

Так в капиталистическом мире складывалось новое соотношение экономических потенциалов. Оно все менее соответствовало сложившемуся распределению колониальных владений. Перед первой мировой войной Германия обладала колониями в Африке и бассейне Тихого океана, хотя они и уступали английским в 10 раз по территории и в 30 раз по населению. После первой мировой войны Германия была лишена всех колоний, в то время как Англия еще более увеличила их. Соответствующие данные приведены в таблице 3.

Таблица 3. Размеры и население колониальных владений империалистических держав[53].

Борьба на внешних рынках оказалась более напряженной и более важной для капиталистических стран, чем ранее. Объяснялось это общим сокращением сферы эксплуатации в результате Великой Октябрьской социалистической революции и обусловленным ею подъемом национально-освободительного движения, нехваткой рынков сбыта, кризисами перепроизводства и, наконец, возросшей ролью многих видов колониального сырья и топлива, особенно нефти. Коренной передел мира на основе применения вооруженной силы казался монополистам единственным выходом.

Как и перед первой мировой войной, в капиталистическом мире возник вопрос о коренном переделе колоний и сфер влияния в соответствии с реальным соотношением сил «великих» держав. Развитие этого противоречия неумолимо вело к новому предвоенному политическому кризису, к вооруженной борьбе империалистических государств.

Наряду с противоречиями между вчерашними победителями и побежденными усилилось соперничество между самими победителями.

Используя свою экономическую мощь, американские монополии теснили английских конкурентов, особенно там, где их позиции были наиболее уязвимы. «Америка сменила Германию в качестве главной соперницы Англии в финансовых и коммерческих вопросах, а также в области морского могущества, заметно оттеснив последнюю от валютного и финансового контроля над мировым рынком»[54]. Уязвимыми районами Великобритании были ее доминионы: Канада, Австралия, Новая Зеландия; ряд зависимых стран Латинской Америки: Аргентина, Бразилия, Уругвай; наконец, некоторые страны Юго-Восточной Азии, а также Китай. Соединенные Штаты Америки с успехом применяли такое важное оружие экономического закабаления, как предоставление займов, использование силы финансового капитала. Уже в 1925 г. XIV съезд ВКП(б) отметил «небывало возросшую роль Северо-Американских Соединенных Штатов, граничащую с их мировой финансовой гегемонией…»[55]. [Карта 2]

Все более усиливавшиеся экспансионистские устремления американского империализма в отношении Юго-Восточной Азии и Тихоокеанского бассейна наталкивались на встречный поток экспансии, шедшей из Японии. Первая мировая война была широко использована японским империализмом для овладения важными стратегическими и экономическими позициями. Япония, укрепившись в Китае, превращала его в свою колонию, ее товары проникли на рынки не только многих близлежащих стран, но даже Мексики и других государств Западного полушария. Однако многие приобретения Японии были отняты у нее на Вашингтонской конференции, где Англия по ряду вопросов выступала единым фронтом с США против Японии.

В последующие годы английская дипломатия заигрывала с Японией, стремясь использовать в своих интересах японо-американские империалистические противоречия. Это еще более обостряло антагонизм США и Великобритании. Президент Соединенных Штатов К. Кулидж в 1927 г. с раздражением сообщал конгрессу: «Япония во многом идет на сотрудничество с нами, но мы не в состоянии прийти к соглашению с Великобританией»[56]. Спустя два года при обсуждении в конгрессе программы военно-морского строительства сенатор Уолш из Монтаны с предельной откровенностью заявил: «Совершенно очевидно, что строительство крейсеров, предлагаемое законопроектом, рассчитано на войну в первую очередь с Англией, во вторую — с Японией»[57].

Если Соединенным Штатам Америки не всегда удавалось заручиться поддержкой Англии в делах стран Юго-Восточной Азии и Тихоокеанского бассейна, то в европейских делах между ними существовало далеко идущее согласие в стремлении превратить враждебную им Германию в своего союзника против Советского государства. С течением времени и в отношении Японии все более утверждалось подобное направление совместной англо-американской политики.

В сложном положении оказалась после первой мировой войны Франция. Ранее при недостаточном военно-экономическом потенциале ее позиции в Европе во многом определялись союзом с Россией, который поднимал политический вес Франции. Взяв непримиримо враждебный курс в отношении Советской страны и поставив в годы вооруженной интервенции своей задачей воссоздание России царского типа, французские политические деятели в конечном счете принесли в жертву классовым интересам престиж своего государства. Утрату союза с Россией против Германии правящие круги Франции пытались компенсировать военными блоками с Польшей и Малой Антантой[58]. Эти блоки носили антисоветский характер, не отвечали подлинным национальным интересам Франции и поэтому не могли укрепить ее позиции в Европе, в том числе и в отношении Германии. Попытки же удержать немецкую экономику на уровне первых послевоенных лет, даже с применением мер насильственной политики (оккупация Рура), потерпели полное крушение, знаменовавшее с принятием англо-американского «плана Дауэса» конец периода относительного преобладания Франции в послевоенной капиталистической Европе и переход руководящей роли к Англии и США. Окончательно прекратила существование и англо-французская Антанта. Последующие шаги британской дипломатии, уравнивавшей в правах победительницу Францию и побежденную Германию (как это было сделано на конференции в Локарно), способствовали еще большему обострению империалистических противоречий в Европе.

Новое положение Франции среди европейских капиталистических держав ободрило итальянских империалистов, давно уже зарившихся не только на французские и английские колонии в Африке, но и на близлежащую часть территории Франции.

Бурная схватка разыгралась между Италией и Францией на Лондонской морской конференции 1930 г. из-за программы военно-морского строительства. В ее повестке дня стоял вопрос о распространении на крейсеры, эсминцы и подводные лодки той пропорции, которая была принята на Вашингтонской конференции в 1922 г. в отношении самых крупных военных кораблей. Суть этой пропорции состояла в том, что совокупные тоннажи линкоров США, Англии, Японии, Франции и Италии должны были относиться соответственно, как 5: 5: 3: 1,75: 1,75, а авианосцев как 5: 5: 3: 2,22: 2,22. Однако новое соглашение было принято на Лондонской морской конференции лишь между США, Англией и Японией. Франция и Италия не присоединились к соглашению потому, что не смогли, несмотря на все усилия британской дипломатии, договориться между собой. Франция требовала для себя более высокой относительной доли, с чем не соглашалась Италия. Разрешить этот конфликт оказалось невозможным, и итало-французское соглашение об ограничении суммарного тоннажа крейсеров и подводных лодок достигнуто не было.

Аппетиты итальянского фашизма увеличивались, так как Англия в значительной мере поддерживала Италию в борьбе против Франции. Британская дипломатия, сближаясь с фашистской Италией, стремилась обрести союзника против Франции и отвести в ее сторону захватнические притязания итальянского империализма, использовать его для укрепления своих позиций в мире, а также для агрессии против СССР.

Англо-итальянское сближение оказывало отрицательное влияние на положение в Европе, подрывало даже те слабые устои европейской безопасности, которые пыталась создать в своих интересах буржуазная Франция. В орбиту англо-итальянской политики оказались втянутыми Венгрия (итало-венгерский договор 1927 г. о дружбе) и Болгария. Чтобы разложить Малую Антанту изнутри, Италия пыталась сговориться с Югославией и ослабить союзнические отношения Франции с Румынией. В 1926 г. с этой целью был заключен на антисоветской основе итало-румынский договор. При поддержке британской дипломатии Италия утвердила свое господство над Албанией (итало-албанский договор 1926 г., сделавший Италию ее «гарантом»).

Продолжалась давняя тяжба между Италией и Германией в связи с итальянскими претензиями на часть территории Австрии. Временами она приобретала острую форму, а Италия даже позволяла себе недвусмысленно угрожать своей сопернице, которая до поры до времени старалась избегать конфликтов.

Мировая война зрела внутри капиталистического мира. В этом мире существовал ряд направлений, по которым могла развернуться новая всемирная военная схватка. «Чего хотят короли промышленности, снова организуя всемирную бойню? — писал в эти годы М. Горький. — Они воображают, что война поможет им выскочить из тисков экономического кризиса, созданного анархией производства, идиотизмом страсти к наживе»[59].

Наряду с враждебной напряженностью в отношениях между империалистическими державами обострялось и противоречие между двумя противоположными социальными системами. Все более опасными становились коварные стремления правящих кругов стран капитала вынести назревавшую войну за пределы порождавшей ее системы капитализма и попытаться разрешить внутренние противоречия этой системы, а также классовый антагонизм двух систем путем войны против Советского Союза. Объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) отмечал в 1927 г., что «подготовка войны против СССР означает не что иное, как воспроизведение на расширенной основе классовой борьбы между империалистской буржуазией и победоносным пролетариатом. Именно таков будет классовый смысл этой войны». В решении пленума подчеркивалось, что «если внутренние противоречия между различными империалистскими государствами чреваты крупнейшими конфликтами между ними (англо-американский, итало-французский, балканский и средне-европейский, польско-германский, японо-американский и т. д.), то, с другой стороны, не исключен и временный блок этих государств против СССР, т. е. прямая военная или финансовая поддержка сил, непосредственно ведущих операции против государства рабочего класса»[60].

Противоречия империализма, его классовый антагонизм к Советскому Союзу обусловливали рост милитаризма во внутренней жизни, идеологии и политике главных капиталистических держав. Милитаризм был призван служить классовым целям внутренней и внешней политики монополистического капитала. О социальных функциях милитаризма В. И. Ленин еще в 1908 г. писал: «Современный милитаризм есть результат капитализма. В обеих своих формах он — „жизненное проявление“ капитализма: как военная сила, употребляемая капиталистическими государствами при их внешних столкновениях („Militarismus nach aussen“, как выражаются немцы) и как оружие, служащее в руках господствующих классов для подавления всякого рода (экономических и политических) движений пролетариата („Militarismus nach innen“)»[61].

После первой мировой войны милитаризм особенно наглядно проявлялся в росте вооружений в мире капитала, в агрессивном внешнеполитическом курсе капиталистических государств и в идеологической подготовке империализмом новых войн.

Дальнейшее обострение противоречий капитализма являлось объективной основой порождения империализмом постоянной военной опасности. Но было бы ошибкой рассматривать на этом основании милитаристов как невольные жертвы исторического процесса, исключать роль субъективного фактора. Подобно всем предшествовавшим эксплуататорским классам, капиталисты всегда рассматривали войны как совершенно естественное дело, подготовку и руководство их ведением считали своей неотъемлемой прерогативой. Таким образом, получалось определенное единство, теснейшее переплетение объективных и субъективных предпосылок новой войны. История неопровержимо свидетельствует, что с первых дней мирного периода милитаристское крыло монополистической буржуазии совершенно сознательно, планомерно и целеустремленно вело всестороннюю подготовку новых войн.

Алчность империалистической буржуазии, абсолютная несовместимость ее коренных интересов с прогрессивным развитием человечества особенно проявились в постоянной всеохватывающей гонке вооружений. Окончилась первая мировая война, армии военного времени были демобилизованы, а рост вооружений продолжался. Прошло уже пять месяцев мирного времени, но по-прежнему, по словам В. И. Ленина, «…весь капиталистический мир вооружен с ног до головы и выжидает момента, выбирая лучшие стратегические условия, обследуя способы нападения»[62].

Политические деятели буржуазии понимали, что трудящиеся до крайности измучены войной и что открыто выступить с программой вооружений невозможно. Чтобы успокоить жаждущие мира массы и отвлечь их внимание от милитаристской деятельности правительств, были организованы долгие и бесплодные словесные турниры на многочисленных заседаниях Лиги наций, посвященных проблеме разоружения[63]. Прикрываясь маской сторонников мира, капиталистические державы добивались лишь ослабления империалистических соседей (особенно вероятных противников) и стремились всемерно усилить свою военную мощь. И не случайно, что все проекты и предложения о «разоружении» составляли в капиталистических странах, как правило, те, кто непосредственно планирует войну: генеральные штабы. Дело дошло до того, что в 1926 г. Гинденбург собирался назначить представителем Германии на переговорах по разоружению в системе Лиги наций одного из наиболее отъявленных милитаристов той поры — генерал-полковника фон Секта[64]. Но немецкие милитаристы все же не рискнули бросить столь наглый вызов мировому общественному мнению.

Надо ли удивляться тому, что Лига наций не сумела даже в самой малой мере и хотя бы на самый короткий срок приостановить гонку вооружений. Реальное разоружение вовсе не входило в расчеты создателей этой международной организации.

Росту вооружений в мире капитала способствовало и то, что в ходе войны многие решающие позиции в политической жизни воюющих стран захватила военщина. Характеризуя это обстоятельство, В. И. Ленин писал в январе 1920 г.: «…преступнейшая и реакционнейшая империалистская война 1914–1918 годов воспитала во всех странах и выдвинула на авансцену политики во всех, даже самых демократических республиках именно десятки и десятки тысяч реакционных офицеров, готовящих террор и осуществляющих террор в пользу буржуазии, в пользу капитала против пролетариата»[65]. Говоря о возрастании роли реакционного офицерства в политической жизни капиталистических стран, В. И. Ленин подчеркивал также, что оно обеспечено сочувствием буржуазии и помещиков[66]. Как справедливо заметил американский историк антифашист Г. Фрид, Веймарская республика лучше заботилась об офицерах старого режима, чем сама вильгельмовская монархия[67].

Рост вооружений обеспечивался прежде всего увеличением военных бюджетов, в значительной мере связанным с повышением технического уровня буржуазных армий. Под убаюкивающие речи о минувшей «последней войне» и «вечном мире» империалистические правительства, где явно, где тайно, неуклонно увеличивали ассигнования на военные нужды.

В Германии сверх официальных ассигнований на военные нужды ежегодно бесконтрольно и тайно «выкраивалось» из средств других министерств от 35 млн. до 74 млн. марок[68]. Японской военщиной по чрезвычайным военным бюджетам только с декабря 1925 г. по март 1927 г. было получено более 900,5 млн. иен. Военные расходы Италии на душу населения возросли в 1927 г. против довоенного времени (1909 г.) на 64 процента[69]. Так обстояло дело в странах будущей фашистской коалиции.

Подобная картина наблюдалась и в других капиталистических странах. Даже по официальным данным, ежегодные расходы военного министерства США за первые три послевоенных года в среднем превосходили довоенный уровень более чем в 19 раз[70]. Справедливо писала тогда газета «Нью-Йорк уорлд»: «Соединенные Штаты тратят больше на подготовку к будущим войнам, чем любое другое государство в мире. Бессмысленно говорить об экономии в расходах федерального правительства, если будет продолжаться это бессмысленное расточительство»[71].

Военные учения в Нью-Йорке. Самолеты ставят дымовую завесу. 1930 г.

Военные бюджеты всех главнейших капиталистических стран в совокупности (без Германии) возросли с 1912 г. по 1924/25 г. на 1 442 млн. рублей[72]. Военные расходы на душу населения в середине 20-х годов составляли (в долларах): в США — 5,7, Франции — 8,7 (для сравнения отметим, что в СССР — 1,5).

Бурный рост прямых военных расходов продолжался и во второй половине 20-х годов. По данным Лиги наций, расходы Франции на содержание сухопутной армии, воздушных и военно-морских сил возросли с 5 543,6 млн. франков в 1925 г. до 11 599,7 млн. франков в 1930/31 г.[73] Огромные суммы на подготовку войны привлекались и дополнительно. Так, в 1927/28 г. в связи с принятием законов «Об общей организации армии в мирное время», «О составе кадров и численности армии», «О комплектовании армии» и проведением других военных мероприятий было выделено дополнительно свыше 5 млрд. франков[74].

Увеличение расходов на вооружение не остановил даже мировой экономический кризис 1929–1933 г. По исчислениям берлинского конъюнктурного института, произведенным на основе военных бюджетов 53 стран, индекс мировой продукции (за 100 процентов взят уровень 1928 г.) составлял в 1913 г. — 54, в 1932 г. не превышал 56; в то же время индекс мировых расходов на производство вооружения вырос с 64 в 1913 г. до 107 в 1932 г.[75]

В росте вооружений в 20-е годы имелась определенная особенность: упор делался прежде всего на совершенствование оружия, военной техники и профессиональной подготовки личного состава, что обусловливалось появлением новых средств вооруженной борьбы.

Отмечая это стремление буржуазии, В. И. Ленин писал в 1920 г.: «…после великой империалистской бойни все правительства в мире стали бояться всенародной армии, открытой для крестьян и рабочих, стали переходить тайком ко всевозможным приемам подбора специально подобранных из буржуазии и специально снабженных особенно усовершенствованной техникой воинских частей»[76].

На обоснование именно такого курса были направлены и многие военные теории тех времен: теория «самостоятельной воздушной войны», «малых профессиональных армий», «механизированной», или «танковой» войны.

Заветную мечту эксплуататорских классов ярко выразил английский военный теоретик Фуллер: «…идеальная армия, к которой надо стремиться, это — не вооруженный народ, а один человек, притом не какой-нибудь сверхученый, но просто человек, способный нажать кнопку или вынуть пробку и тем привести в действие машины, изобретенные лучшими умами науки в мирное время»[77].

Наиболее дальновидные военные теоретики понимали всю неосуществимость подобных стремлений. Они вынуждены были считаться с реальным положением вещей и учитывать возрастающую роль человека в современных войнах. Бывший начальник генерального штаба французской армии генерал М. Дебенэ писал: «Нельзя забывать, что техника, приобретшая господство и ставшая богом войны, — эта техника сама по себе инертна. Каков бы ни был ее характер: пушки ли это, пулеметы, самолеты, танки, газы или другие смертоносные орудия, они приобретают ценность только в руках человека; поэтому первейшим требованием техники является требование… в людской силе»[78]. Французскому генералу вторил австрийский — Эймансбергер: «И в будущем решающим фактором будет не машина, а человек, который ее применяет»[79].

Большинство военных деятелей капиталистических государств не только признавали решающую роль человека на войне, но и отвергали идею малой профессиональной армии, считая ее неспособной обеспечить защиту коренных интересов господствующих классов. Итальянский подполковник Р. Маретта в книге «Какой будет завтрашняя война?» писал: «Это безумие позволить ослепить себя призраком малой ударной армии»[80]. И правительства крупнейших империалистических держав, как правило, следовали курсу на сохранение и расширение массовых армий. В странах-победительницах и нейтральных странах в 1925 г. численность вооруженных сил почти на 1,2 млн. человек была больше, чем в 1913 г.[81] Мировая война закончена, Германия повергнута, а победители упорно увеличивают численность своих армий.

Специфической особенностью послевоенного периода являлся бурный рост «неофициальных армий». Во всех капиталистических странах велась подготовка военнообученных резервов различными внеармейскими организациями (спортивными клубами, стрелковыми союзами, боевыми фашистскими отрядами и т. д.).

В США такие кадры создавались прежде всего в национальной гвардии. Новый закон о национальной обороне, принятый конгрессом США в июне 1920 г. (действовал до 1950 г.), определил верхний порог ее численности в 436 тыс. человек, то есть на 70 процентов больше последующей (1922–1935 г.) среднегодовой численности регулярных вооруженных сил США[82].

В Японии подготовкой неофициальной армии занимались различные милитаристско-фашистские организации: «Союз резервистов империи», «Общество вишни» («Сакурайкай»), состоявшее из офицеров военного министерства и генерального штаба армии, «Общество государственных основ» («Кокухонся»), в которое входило около 200 крупных представителей военщины («гумбацу») и монополий («дзайбацу»). По данным 1928 г., из 5 млн. учащихся средних и высших школ Японии военное обучение проходило свыше 1 400 тыс. человек[83].

Военный министр Японии принимает парад военизированного студенчества. 1923 г.

В Германии сразу после первой мировой войны рассадниками милитаризма стали «Германский офицерский союз», объединявший до 100 тыс. человек, и солдатские союзы, насчитывавшие в конце 1927 г. до 2 млн. человек. С 1918 г. активно действовала одна из наиболее крупных вооруженных организаций монополистической буржуазии и юнкерства «Стальной шлем» («Stahlhelm»)[84]. Процессу ремилитаризации немало способствовали и такие реакционные военизированные организации, как «Союз имперского флага» («Reichsbanner»), «Орден молодых немцев» («Jungdeutsche Orden»), «Танненбергбунд», «Вервольф» и другие. Формировались и укреплялись вооруженные отряды национал-социалистской партии. Многочисленные случаи финансирования рейхсвером[85] военных учений, организуемых штурмовыми отрядами, а также передачи им крупных партий оружия были зарегистрированы еще в 1929 г. Вопреки статье 177 Версальского мирного договора, категорически запрещавшей гражданским союзам и учреждениям заниматься какими-либо военными вопросами, особенно проводить обучение или упражнения «в военном искусстве или употреблении военного оружия»[86], все эти организации готовили кадры для армии.

Члены союза «Стальной шлем» присягают на верность завоевательной политике. Германия. 1931 г.

Особенно широко военизация населения проводилась в тех странах, где фашизм уже успел захватить государственную власть. Так, в Венгрии вся молодежь в возрасте от 12 до 21 года должна была в обязательном порядке заниматься в военно-спортивном обществе «Левенте». По донесению главного руководителя этого общества, уже к октябрю 1927 г. военной подготовкой было охвачено 700 тыс. человек[87].

Фашистская Италия, по существу, была превращена в настоящий военный лагерь — дети 6–8 лет входили в отряды так называемых «волчат», 8-14 лет — в отряды «балилла», организованные по военному образцу; молодежь в возрасте 14–18 лет включалась в отряды «авангардистов», а с 18 лет наиболее «испытанные» и «благонадежные» переводились в «юношеские фашистские боевые группы»; университетская молодежь входила в особые военизированные фашистские организации; в университетах и средних учебных заведениях вводились курсы «военной культуры»; для получения аттестата средней школы учащийся должен был сдать экзамен на офицерский чин. Эта фашистская система получила юридическое оформление в законе от 31 декабря 1934 г. «О военизации итальянской нации», устанавливавшем, что «военное обучение должно начинаться, как только ребенок в состоянии учиться, и продолжаться до тех пор, пока гражданин в состоянии владеть оружием»[88].

Общая численность неофициальной армии во многих капиталистических странах была огромной. По имеющимся данным, она к 1927 г. равнялась в Великобритании более 656 тыс., в Италии — 800 тыс. человек (не считая бойскаутов), в Соединенных Штатах Америки — 1855 тыс., в Германии — почти 4 млн. человек[89]. Глубокая научная оценка роли и места этих вооруженных отрядов буржуазии дана в тезисах «Задачи Коминтерна в борьбе против войны и военной опасности», утвержденных VIII пленумом Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала (ИККИ) в мае 1927 г.: «До мировой войны 1914 г. капитализм не знал распространения в широком размере этого вида чисто классовой контрреволюционной армии. Он пользовался для борьбы с массовыми движениями „государственными“ органами, постоянной армией, полицией, жандармерией. Обострение классовой борьбы после войны совлекло последние остатки „демократизма“ с буржуазии. Повсюду капитал организует свои боевые организации, численность которых в целом ряде стран превосходит размеры регулярной армии. Задача этих отрядов помимо поддержания внутренней реакции в „мирное“ время заключается в военное время в том:

а) чтобы быть постоянным надежным резервом для подавления революционных движений, возникающих во время войны или к концу ее;

б) чтобы гнать массы штыками на войну в случае мобилизации;

в) чтобы быть готовыми кадрами для современных армий на случай империалистической войны»[90].

Используя все средства для увеличения и подготовки неофициальной армии, империалистическая буржуазия исключительное внимание уделяла и повышению боеспособности регулярных вооруженных сил. Об этом заботились правительства всех стран капитала, но особую изворотливость проявили германские монополисты, вынужденные хотя бы внешне считаться с ограничениями, содержащимися в Версальском договоре. Достаточно указать, что, по некоторым данным, Веймарская республика в 1930 г. расходовала на содержание стотысячного рейхсвера столько же, сколько Франция тратила на содержание армии численностью 750 тыс. человек[91].

Германский империализм сумел даже в условиях «демократической» Веймарской республики возродить главное орудие осуществления своих агрессивных планов — армию. Уже в те годы армия снова стала «государством в государстве», «замкнутая в самой себе серошинельная масса с унифицированным духом, вновь образец исполнительности, дисциплины, порядка, прусского долга в условиях мирного времени; благодаря неустанному, упорному, часто изнурительному труду прекрасно обученная военному делу, внешне монолитная и снова авторитетная, армия, представляющая собой силу для враждебной коалиции, несмотря на свою малочисленность. Все негативные явления 9 ноября полностью преодолены, машина снова функционирует до самого мельчайшего колесика…»[92].

Особое внимание уделялось подбору и подготовке офицерского состава. Все шире развертывалось обучение офицеров запаса из числа студентов высших и средних специальных учебных заведений. Например, в США в 1928 г. оно было организовано в 325 учебных заведениях; офицерские звания присваивались ежегодно более чем 6 тыс. студентов, которые включались в корпус офицеров резерва[93]. Быстро росли командные кадры и в веймарской Германии. Статья 160 Версальского мирного договора, по которой общая численность офицеров, включая персонал штабов, не должна была превышать 4 тыс. человек, грубо нарушалась. Уже в 1929 г. в рейхсвере на каждую тысячу солдат приходилось 100 офицеров, 30 старших унтер-офицеров и 300–400 унтер-офицеров, в генеральном штабе рейхсвера числилось 992 офицера — на 303 офицера больше, чем в генеральном штабе кайзеровской армии мирного времени. Численность аппарата военного министерства также намного превышала штат кайзеровского министерства. Широко применялась система досрочного перевода большой части офицеров в запас и зачисления их на государственную пенсию.

При подборе и комплектовании офицерского корпуса неуклонно проводился принцип буржуазной классовости. В подавляющем большинстве офицерский корпус, и особенно генералитет, во всех империалистических странах состоял из представителей верхушки господствующих классов. Об этом неопровержимо свидетельствуют статистические данные по ряду стран, в том числе и по веймарской Германии (см. таблицу 4).

Таблица 4. Классовое происхождение генералов и офицеров германского рейхсвера (по данным на 1930 г.)[94].

* В кайзеровской армии в 1913 г. офицеры, отцы которых были офицерами, составляли лишь 24 процента офицерского корпуса.

Рейхсвер республиканской Германии был прямым наследником кайзеровской армии и ее милитаристских традиций. Это находило свое проявление, в частности, и в том, что особым влиянием в рейхсвере пользовались офицеры дворянского происхождения. Дворяне составляли только немногим более 0,1 процента общей численности населения Веймарской республики, но на 1 мая 1932 г. дворянами по происхождению было 52 процента генералов рейхсвера, 29 процентов полковников, 23 процента подполковников, 16 процентов майоров, 17 процентов капитанов и ротмистров, 23 процента обер-лейтенантов и лейтенантов[95]. Характерно, что за годы республиканского режима в Германии количество офицеров дворянского происхождения в армии почти не уменьшилось (21,3 процента в 1921 г. и 20,5 процента в 1932 г.)[96].

Классовый подбор офицерского корпуса во многом определял его лицо. Верность этого корпуса монополистической буржуазии, обусловленная его принадлежностью к классу господ, закреплялась широко развернутой системой идеологической обработки личного состава армии и флота. И в этом господствующие классы опирались на все самое реакционное, закостеневшее, лишь бы добиться желанного результата — обеспечить слепое повиновение масс воле империалистических правительств. Даже буржуазная печать, характеризуя систему воспитания личного состава рейхсвера, вынуждена была признать, что оно осуществлялось «методами реакционной прусско-кайзеровской школы», что «все офицеры, начиная от капитана и выше, — отборные феодально-реакционные элементы. Всякая самостоятельная мысль в рейхсвере бесцеремонно убивается, культивируется вера в авторитет, слепое и мертвое подчинение начальству…»[97]. И совсем не случайно это офицерство впоследствии составило костяк гитлеровской армии.

В реакционном духе воспитывался офицерский корпус и в Японии. В газете «Мияко» 3 марта 1930 г. генерал-лейтенант Тамон опубликовал статью под многозначительным названием «Мозг нации и армии», в которой прямо заявлял, что «никакая административная или политическая организация страны не может заменить собой офицерский корпус, несущий в себе высокий дух японизма, беспредельную преданность божественному императору и готовность умереть за него»[98].

Чтобы обеспечить беспрекословное подчинение рядового состава, буржуазные правительства не брезговали и палочной дисциплиной. Например, в хортистской армии офицеры и унтер-офицеры широко применяли унижающие человеческое достоинство физические наказания солдат[99]. Основой политического воспитания личного состава во всех буржуазных армиях было разжигание национализма и шовинизма, беспардонная ложь о том, что армия якобы стоит вне политики, над классами и служит всему обществу, возбуждение ненависти к революционным массам всех стран, и особенно к народам Советского Союза.

Многие буржуазные армии участвовали в новых колониальных войнах, различных вооруженных акциях против народов других государств. Так, после взятия города Нанкин китайской Национально-революционной армией корабли военно-морского флота США, а также британский корабль 24 марта 1927 г. подвергли зверской бомбардировке жилые кварталы города, в результате чего было убито и ранено 2 тыс. человек.

Одним из главных направлений в гонке вооружений являлось техническое усовершенствование военной машины. Резко возрастала оснащенность войсковых соединений более совершенными средствами вооруженной борьбы. Если в начале войны 1914–1918 г. на пехотную дивизию военного времени приходилось во Франции и США по 24 пулемета, то в 1927 г. во Франции — 483, а в США — уже 947[100]. Особенно бурно в течение первого послевоенного десятилетия росло количество боевых самолетов. По официальной справке Наркомата иностранных дел СССР, представленной в Лигу наций, к концу 1927 г. военно-воздушные силы Франции имели в своем составе 6114 самолетов, Соединенных Штатов Америки — 3800, Великобритании — 3460, Италии — 1700, Польши — 498 самолетов[101].

Продолжалась гонка и в строительстве военно-морского флота (таблица 5).

Таблица 5. Морское соперничество крупнейших капиталистических держав[102].

В США в 1922 г. стоимость материальной части (кораблей и их вооружения) почти в 3,6 раза была выше, чем до войны (в 1912 г. — 402 млн. долларов, в 1922 г. — 1 446 млн. долларов)[103].

В империалистических странах шла усиленная милитаризация всех отраслей хозяйства, особенно промышленности. В Японии в 1929 г. 63 процента продукции машиностроительной и металлообрабатывающей промышленности производилось на заводах военных арсеналов. В 1930 г. около 50 процентов всех рабочих этих двух отраслей промышленности были заняты в военном производстве. Более 2 тыс. фабрики заводов Японии имели заказы для военного и военно-морского министерств[104]. К 1931 г. частные компании, получив крупные субсидии правительства, построили 8 самолетостроительных, 6 авиамоторных заводов, а также заводы точных приборов, радиооборудования и другие.

В Польше в целях более тщательного приспособления всего государственного аппарата к войне в течение 1927–1929 г. почти во всех министерствах, государственных банках, управлениях и учреждениях, вплоть до воеводских управлений, были организованы военные отделы, которые возглавлялись ставленниками диктатуры Ю. Пилсудского.

Почти во всех капиталистических странах бурными темпами развивалась имеющая громадное значение для военного дела химическая (особенно азотная) промышленность.

Широкий размах приобрела торговля оружием. Только за 1931 г., по официальным (сильно преуменьшенным) данным, Англия экспортировала оружия на 13366 тыс. долларов, США — на 3897 тыс., Франция — на 2 730 тыс., Италия — на 2243 тыс. долларов. Малые страны также спешили урвать свою долю от жирного военного пирога. В том же 1931 году Чехословакия продала оружия на 3 922 тыс. долларов, Швеция — на 3705 тыс., Бельгия — на 1 490 тыс. и Голландия — на 708 тыс. долларов[105].

При явном попустительстве и прямой денежной помощи монополистов США и Англии стремительно развивался процесс тайной ремилитаризации Германии. В своей статье «Руководители и рабочие оружейных заводов», опубликованной 1 марта 1942 г. в журнале фирмы, Г. Крупп хвастался, что почти с самого момента поражения Германии в ноябре 1918 г. и даже тогда, когда победители в Версале пререкались по поводу условий, на которых компания Круппа могла продолжать существование, он начал тайно готовиться к последующему перевооружению Германии[106]. Уже в 1922 г. между командованием рейхсвера и фирмой Круппа было заключено секретное соглашение о разработке конструкций танков и артиллерийских орудий[107]. А в октябре 1926 г. генерал Хайе, принимая у фон Секта командование рейхсвером, заявил ему: «Вы снова посадили Германию в седло. Мне остается только удержать ее в нем»[108].

Еще более благоприятные условия для тайного перевооружения рейхсвера создались после того, как в декабре 1926 г. прекратилась работа Союзной военно-контрольной комиссии в Германии. В 1928–1929 г. развернулось строительство военных самолетов, бронеавтомобилей и танков. Чтобы обойти ограничения, установленные Версальским договором, немецкие монополисты вступали в различные альянсы с иностранными фирмами или создавали подставные компании за границей, вследствие чего германские конструкторы могли производить военную технику на зарубежных заводах. Часть боевых самолетов строилась на заводах Хейнкеля, перебазированных после войны в Швецию и Данию, другая часть производилась на предприятиях — филиалах фирмы «Дорнье» в Италии, Швейцарии и Испании[109]. К концу 1929 г. в самой Германии существовало 12 самолетостроительных фирм, 4 фирмы, строившие планеры, 6 авиамоторных, 4 фирмы, выпускавшие парашюты[110]. В 1929 г. была создана новая модель миномета. Примерно в 1931 г. изготовлен танк, явившийся прототипом тех T-III, с которыми германские танковые дивизии прошли Западную Европу в 1940 г. Дальнейшее развитие этой конструкции дало возможность в 1943 г. начать выпуск танков «тигр»[111]. Велись активные изыскания в области военной химии. Производство военной оптики на предприятиях концерна Цейса с 1923–1924 г. до начала 30-х годов возросло в четыре с лишним раза[112].

Мероприятия по вооружению Германии проводились в глубокой тайне, но общегосударственный курс на всемерное возрождение военно-экономического потенциала был секретом полишинеля. В 1929 г. 13 стран, в том числе Франция, Китай, Испания и Бельгия, сообщили Лиге наций, что Германия является их главным поставщиком оружия и боеприпасов[113]. Впоследствии немецкие монополисты и бывшие гитлеровские генералы и адмиралы признавали, что именно тайная ремилитаризация веймарской Германии создала решающую предпосылку для быстрого роста агрессивной военной мощи Германии после захвата власти фашизмом[114].

Даже самый краткий анализ практической деятельности империалистических государств в первое послевоенное десятилетие неопровержимо доказывает глубокую правоту официального заявления советской делегации на IV сессии подготовительной комиссии Лиги наций по разоружению в ноябре 1927 г.: «…ни количественного, ни качественного роста вооружений не посмеет отрицать никто»[115]. Так обстояло дело во всех крупных капиталистических державах, в том числе и в Германии, уже в 20-х годах грубо нарушавшей многие военные статьи Версальского мирного договора.

В двадцатилетии, разделявшем мировые войны, трудно найти такой год, когда в какой-либо части земного шара не велась война. Самую значительную из них — вооруженную интервенцию против Советского государства — империалистические державы организовали еще до завершения первой мировой войны. Интервенция явилась решающим фактором в развертывании гражданской войны в России. В. И. Ленин отмечал, что именно «всемирный империализм… вызвал у нас, в сущности говоря, гражданскую войну и виновен в ее затягивании…»[116]. Вооруженная интервенция и гражданская война представляли собой ярчайшее проявление классовой ненависти и самую острую форму классовой борьбы империалистической буржуазии, свергнутых в России эксплуататоров против рабочих и крестьян.

Со стороны трудящихся Советской России гражданская война была справедливой, освободительной, законной. За свое право строить социализм им пришлось заплатить дорогой ценой. За три года войны против интервентов и белогвардейцев количество убитых, раненых, умерших от эпидемий и голода лишь по РСФСР составило примерно 8 млн. человек. Огромный ущерб нанесли интервенты уже пострадавшему в годы первой мировой войны народному хозяйству страны.

Поражение, понесенное империализмом в его попытках задушить социалистическую революцию «в её колыбели», еще более разожгло ненависть правящих кругов капиталистических государств к Стране Советов, к рабочему, демократическому и национально-освободительному движению. Эта ненависть проявилась в преступлениях интервентов против Советской России, в кровавых расправах империалистов и их ставленников с поднявшимися на революционную борьбу рабочими и крестьянами Болгарии, Венгрии, Германии, Латвии, Литвы, Польши, Словакии, Финляндии, Эстонии. Контрреволюционный террор в тех или иных формах проявлялся и во Франции, Соединенных Штатах Америки и многих других капиталистических государствах.

Адмирал Хорти и американский офицер принимают парад карателей концентрационного лагеря, где были замучены тысячи трудящихся. Венгрия. 1919 г.

Руководящая роль в происках и действиях контрреволюции повсеместно принадлежала правящим кругам держав — победительниц в первой мировой войне. Главной силой мировой реакции в условиях первых послевоенных лет являлись империалисты Соединенных Штатов Америки, Англии и Франции. «Демократические свободы» буржуазного мира служили лишь прикрытием диктатуры его властителей.

В эти годы империалисты развязали ряд войн против народов колониальных и зависимых стран, поднявшихся на борьбу за национальное освобождение. Против революции в Турции, свергнувшей власть султана, империалисты принудили выступить Грецию, предоставив ей оружие и финансовую помощь. В 1919 г. Англия начала войну против Афганистана, вставшего на путь национального освобождения. Соединенные Штаты Америки осуществляли непрерывные акты агрессии против стран Западного полушария. В течение 1918–1919 г. их войска неоднократно вторгались на территорию Мексики, в Доминиканскую Республику, Гватемалу, Панаму, Гаити. Настоящая война была предпринята Соединенными Штатами Америки в 1926–1933 г. против законного правительства Никарагуа, возглавлявшегося президентом X. Сакасой и национальным героем А. Сандино. Испания и Франция в 1921–1926 г. вели войну против народных масс Марокко, создавших независимую республику Риф, Франция в 1920–1926 г. выступила против национально-освободительного восстания друзов в Сирии. В 1927 г. началась открытая англо-американская интервенция в Китае, облегчившая контрреволюционный переворот правым кругам гоминьдана во главе с Чан Кай-ши.

Все эти войны и интервенции не заслоняли империалистам их главной цели — уничтожения Советского государства. Бесславное поражение в войне против только что рожденной Республики Советов ничему не научило правящие круги западных стран. Стремясь держать Советскую Россию в постоянном напряжении и препятствовать мирному социалистическому строительству, империалисты прибегали к организации налетов вооруженных банд: финских реакционеров — на Карелию, петлюровцев — на Украину, басмачей — на Среднюю Азию. В 1929 г. китайские милитаристы организовали вооруженный конфликт на границах СССР.

Империалисты планировали новую вооруженную интервенцию и рассчитывали осуществить ее совместными усилиями единого антисоветского фронта капиталистических держав. В середине 20-х годов руководящая роль в борьбе за создание такого фронта принадлежала правящим кругам Англии и Соединенных Штатов Америки. В качестве главной ударной силы и орудия всей мировой реакции против социалистического государства предполагалось использовать Германию. Сильная и в то же время находившаяся в зависимости от английских и американских монополий, Германия должна была оправдать их доверие и взять на себя миссию вооруженной борьбы с революционными силами Европейского континента. Между Англией и США сложилось своего рода «разделение труда». Американские банки и монополии взяли на себя главную роль в возрождении тяжелой индустрии и военного потенциала Германии, что и было наиболее важной стороной «плана Дауэса». Английская дипломатия занялась политическим оформлением антисоветского блока.

Германские империалисты хотели получить в награду новые территории. Министр иностранных дел Германии Г. Штреземан пояснил свою позицию в частном письме достаточно откровенно. «Я рассчитываю… — писал он, — получить обратно германские земли на Востоке»[117]. Слово «обратно» имело здесь особый смысл, оно отражало мнение империалистов Германии, что им «на Востоке» должны принадлежать все те земли, на которые немецкие завоеватели устремлялись со времен средневековья вплоть до первой мировой войны. Такой курс полностью соответствовал и тайным планам немецкой военщины. Один из типичных ее представителей — генерал Тренер писал тогда в дневнике: «С тех пор как я стал военным министром, все мои помыслы были направлены только к осуществлению одной цели: освобождению страны (под „освобождением“ немецкие милитаристы всегда понимали захват соседних земель. — Ред.). Ясно, что эту цель я не мог открыто высказать ни для общественности, ни при посещении войск. Такая цель не может быть достигнута быстрым натиском, а только при большом терпении. В трудной парламентской борьбе я стремился поднять рейхсвер на высшую ступень совершенства и в предстоящее время превратить его в боевой инструмент современного способа ведения войны»[118].

В целях обмана общественного мнения многоопытная английская дипломатия решила представить создание антисоветского блока как «защиту» капиталистического мира от «советской угрозы», как обеспечение европейской безопасности. В феврале 1925 г. министр иностранных дел Англии О. Чемберлен составил секретную записку, в которой писал, что Советская Россия «нависла, как грозовая туча, над восточным горизонтом Европы — угрожающая, не поддающаяся учету, но прежде всего обособленная». Он предлагал «определить политику безопасности вопреки России и даже, пожалуй, именно из-за России»[119]. Так обрисовывалась агрессивная сущность предлагаемой им «политики безопасности».

Для практического осуществления намеченной политики в октябре 1925 г. в Локарно (Швейцария) была созвана конференция представителей Англии, Франции, Германии, Бельгии, Италии, Польши, Чехословакии. Она рассматривалась как политическое продолжение «плана Дауэса». Именно так оценил ее Ф. Келлог, занимавший в то время пост государственного секретаря США. «Конференция в Локарно, — говорил он в конгрессе, — выдающееся достижение, она естественно следовала за работой комитета Дауэса»[120]. Она юридически оформила новую политику вчерашних победителей в отношении Германии.

Соединенные Штаты Америки из тактических соображений не приняли непосредственного участия в Локарнской конференции, но по активности в ее проведении не уступали ведущей державе — Англии. Подлинная роль США была тогда же разоблачена Э. Тельманом: «Американские банкиры не участвуют в Локарно официально. Ни один представитель американской буржуазии не подписал договора. Но американский финансовый капитал, рассматривающий Европу как большую колонию, из которой он может выкачать чудовищные прибыли, весьма деятельно сотрудничал при осуществлении Локарно. В конторах банкиров, крупных промышленников и крупных аграриев представители американского финансового капитала недвусмысленно дали понять, что американский империализм желает Локарно»[121].

Между участниками Локарнской конференции имелись острейшие империалистические противоречия. Однако они отошли на второй план перед ненавистью к Советскому Союзу, ставшей лейтмотивом всей работы конференции и ее решений. С полным основанием корреспондент газеты французских коммунистов писал из Локарно: «Дипломатических представителей объединяет только одно: ненависть к большевизму и Советскому государству»[122].

Выражением антисоветизма явился гарантийный пакт Германии, Бельгии, Франции, Англии и Италии, подписанный в результате Локарнской конференции. Первая его статья устанавливала «сохранение территориального „статус-кво“, вытекающего из границ между Германией и Бельгией и между Германией и Францией, и неприкосновенность указанных границ…». Вторая статья обязывала эти страны «не предпринимать друг против друга какого бы то ни было нападения или вторжения и ни в коем случае не прибегать к войне друг против друга»[123]. Гарантия соблюдения договора возлагалась на всех его участников. [Карта 6]

Таким образом, в гарантийном пакте можно отчетливо видеть характерный для внешней политики Англии, Франции и США совершенно определенный курс. Его смысл заключался в том, чтобы застраховать эти страны от германской агрессии и в то же время открыть для нее путь на Восток, против Советского Союза. Именно этот курс нашел впоследствии отражение в мюнхенском империалистическом сговоре.

Участники Локарнской конференции замышляли агрессивную войну против Советского Союза. Но перед лицом общественного мнения они прибегали к лживой увертке, будто бы речь идет о такой войне, которая будет предпринята Советским Союзом. С большим удовлетворением встретили они выступление министра иностранных дел Германии Г. Штреземана, заявившего, что, если против Советской России начнется война, «Германия не сможет считать себя безучастной и должна будет, несмотря на трудности, выполнить свои обязательства… Германия не сможет избежать войны, если она начнется». И тут же, играя на антисоветских настроениях собравшихся, Штреземан поставил вопрос о вооружении Германии[124]. Отвечая ему, О. Чемберлен сказал: «Германия станет союзником всех остальных государств — членов Лиги. Ее сила станет их силой. Ее слабость будет их слабостью. Все остальные государства будут вынуждены оказать помощь Германии, и те, кто разоружил Германию, должны будут опять вооружить ее»[125]. Так Штреземан добился того, чего хотел: обязательств Англии и Франции, за которыми находились и Соединенные Штаты Америки, обеспечить вооружение Германии. А как использовать это вооружение, в какую сторону повернуть жерла орудий — у Штреземана имелись свои соображения, делиться которыми он не собирался.

В Локарно позорную роль сыграли представители Польши и Чехословакии — А. Скшинский и Э. Бенеш, подписавшие арбитражные договоры с Германией. Подлинный смысл соглашений заключался в следующем: вместо гарантии польско-германской и чехословацко-германской границ, как это было сделано в отношении франко-германской и бельгийско-германской границ, решение всех спорных вопросов предоставлялось постоянной согласительной комиссии из представителей обеих сторон и назначенных ими же представителей третьих государств. Таким образом создавались условия для капитуляции буржуазных правительств Польши и Чехословакии, как только Германия вновь приступит к традиционному «дранг нах Остен»[126].

Арбитражные договоры Германии с Польшей и Чехословакией нанесли сокрушительный удар по системе союзов, созданных после первой мировой войны буржуазной Францией не только против Советского государства, но и в интересах своей безопасности от германской агрессии. Пытаясь сохранить эту систему, правительство Франции заключило в Локарно союзные договоры с Польшей и Чехословакией. Договоры предусматривали взаимную помощь, но не против любой германской агрессии, а лишь против неспровоцированного применения Германией оружия в ее отношениях с одной из договаривавшихся сторон[127]. Тем самым отнюдь не исключался «мирный» захват Германией стран Восточной Европы или пропуск через эти страны ее войск для нападения на СССР.

Новоявленные локарнские «миротворцы» были награждены Нобелевской премией мира. В общий хор, прославлявший Локарно, влились и голоса правых лидеров социал-демократических партий. Социалистический рабочий интернационал[128] объявил Локарнскую конференцию «первым шагом на пути к умиротворению Европы». В противоположность этому XIV съезд ВКП(б) прозорливо отметил, что локарнские «гарантийные договоры …означают по сути дела не что иное, как расстановку сил для новой войны»[129].

Конференция в Локарно — расстановка сил для новой войны. 1925 г.

Ближайшими последствиями Локарно явились критические события 1927 г., когда Англия предприняла серьезную и крайне опасную попытку развязать войну против Советского Союза силами объединенного антисоветского фронта, хотя его формирование было далеко от завершения. Но английских политических деятелей это обстоятельство не смущало. Они считали, что предпринятые ими провокации приведут в действие все враждебные СССР силы и закрепят роль Англии как лидера антисоветского фронта. В том же году в СССР активизировались троцкисты, перешедшие к открытой борьбе против Коммунистической партии и Советского государства.

23 февраля 1927 г. английская дипломатия начала наступление. Она направила Советскому Союзу ноту с вымышленными обвинениями и угрозой разрыва торговых и дипломатических отношений. В апреле китайская полиция с прямого согласия английского и американского послов совершила налет на советское полномочное представительство в Пекине. Спустя месяц английская полиция совершила аналогичный налет на советское торговое представительство в Лондоне и на общество англо-русской кооперативной торговли (АРКОС). 27 мая правительство Великобритании порвало дипломатические отношения с Советским Союзом. По наущению английской реакции 7 июня был злодейски убит в Варшаве советский посол П. Л. Войков. Правительства Англии и США всячески побуждали Польшу к военным действиям против СССР. Американские бизнесмены предоставили Польше крупные средства для закупки вооружения.

Однако решающая роль в планируемой английским империализмом войне против СССР отводилась Германии. После убийства П. Л. Войкова британское министерство иностранных дел запросило министерство иностранных дел Германии, будет ли разрешен проход английских войск через ее территорию на восток. Берлин не спешил с ответом, понимая, что такой проход войск неминуемо втянул бы в войну и немцев[130]. 23 июля 1927 г. Штреземан заявил в рейхстаге, что Германия не намерена участвовать в военном походе против СССР и будет соблюдать нейтралитет.

Подобная позиция Германии была обусловлена, с одной стороны, советской внешней политикой, выразившейся в ряде важных акций, которые противодействовали локарнскому сговору, с другой стороны — столкновениями империалистических интересов. Одним из проявлений этих противоречий были неоднократные заявления германских руководителей в закрытом кругу о том, что они пойдут лишь на такую войну, которая будет выгодна их стране, а не какой-либо иной державе, например Англии. Руководители Франции также заверили Советское правительство в том, что Англии не удастся увлечь их на путь разрыва с СССР.

Англия так и не смогла завершить создание антисоветского фронта и предпринять «крестовый поход» против СССР. XV съезд ВКП(б) в резолюции по отчету Центрального Комитета Коммунистической партии отмечал: «…правильная политика Центрального Комитета обеспечила в труднейших условиях отчетного периода укрепление международной мощи СССР, повышение роли нашей страны как фактора международного мира, рост авторитета СССР как очага всемирного революционного движения»[131].

В условиях мирового экономического кризиса, начавшегося в 1929 г., произошло дальнейшее обострение всех противоречий империализма. В правящих кругах ряда империалистических держав возник новый план разрешения противоречий за счет Советского Союза путем войны. Расстановка антисоветских сил в лагере империализма претерпела некоторые изменения. В связи с внешнеполитическими поражениями Великобритании антисоветские происки в Европе поспешили возглавить правящие круги Франции. Стремясь создать против СССР политический блок европейских государств, правительство и военное командование Франции развернули активную деятельность в странах Прибалтики, Восточной и Юго-Восточной Европы. Военные миссии Франции систематически посещали эти страны, вели переговоры об унификации вооружения и поставках оружия, о подготовке военных кадров, а также о реорганизации армий. На перевооружение предоставлялись значительные займы. Особыми симпатиями французских империалистов пользовались фашистский диктатор Польши Пилсудский и румынские реакционеры. Польша и Румыния получали наибольшие займы и кредиты на закупку оружия. Большую роль в планах антисоветской войны французские империалисты отводили остаткам белогвардейского отребья, которое спешно приводилось в боевую готовность, переучивалось и вооружалось.

Снова со всей остротой встал вопрос о том, присоединится ли Германия к антисоветскому фронту. Народный комиссар иностранных дел СССР M. M. Литвинов в докладе на сессии ЦИК СССР в декабре 1929 г. говорил: «…в Германии имеются лица, группы, организации и даже партии, которые ставят своей целью радикальное изменение всей политики Германии в сторону антисоветских махинаций…»[132]. Внешняя политика СССР вела активную борьбу за сохранение добрососедских отношений с Германией. Этой борьбе способствовали заинтересованность германских промышленников в торговле с Советским Союзом, а также развитие империалистических конфликтов в связи с французскими планами гегемонии в Европе.

Обострение империалистических противоречий сказывалось и в итало-французских отношениях. Италия предъявляла собственные претензии на участие в руководстве Европой. На этих противоречиях играла английская дипломатия.

Усиленно готовился к войне японский империализм. Подобно германским монополистам, правящие круги Японии вынашивали антисоветские планы, не желая, однако, чтобы их осуществление пошло на пользу США и Англии.

Таким образом, во второй половине 20-х и начале 30-х годов были две антисоветские «военные тревоги»[133]. В 1927 г. английская реакция, а в 1930 г. французская усиленно провоцировали нападение ряда связанных с ними государств на Советский Союз. Совершенно четко обозначилось основное направление политики Англии, Франции и США, рассчитанной на взаимное ослабление Советского Союза и Германии войной между ними, на уничтожение Советской власти. США, Англия и Франция пытались проводить аналогичную линию и в отношении Японии.

Однако благодаря активности миролюбивых сил, прежде всего Советского Союза, в обоих случаях война была предотвращена. Вместе с тем организованные империалистами «военные тревоги» имели тяжкие последствия для дела мира и во многом предопределили развитие событий на пути ко второй мировой войне.

С увеличением экономической и военной мощи Германии, ростом захватнических устремлений ее правящих кругов разрабатывалась и соответствующая программа действий, которую германские руководители даже не считали нужным скрывать. Подводя итог поступавшей обширной информации, заместитель министра иностранных дел Англии Ванситтарт 12 мая 1930 г. писал, что германское правительство стремится восстановить свою страну в качестве мировой державы и колониальной империи, присоединить Австрию, перевооружить свою армию и изменить польско-германскую границу[134]. Английские политические деятели тешили себя мыслью, что Германия дополнит данную программу планами войны против СССР и этим ограничится. Но, как показало развитие событий, германские империалисты шли гораздо дальше в своих планах борьбы за мировое господство.

Сложную обстановку в Европе, отвлекавшую внимание капиталистических правительств, использовали японские империалисты для того, чтобы подготовить и незамедлительно предпринять войну против Китая, начав ее захватом Маньчжурии. Японское правительство решило прикрыть агрессию антисоветскими лозунгами в расчете на благожелательную позицию своих империалистических соперников. Вторжение Японии в Маньчжурию не было лишь очередной локальной войной, а явилось составной частью тех действий, которые представляли собой новый этап в зарождении второй мировой войны — образование конкретных ее очагов. Предыстория этих событий включает «план Дауэса», конференцию в Локарно и попытки новых антисоветских походов.

Непрерывная гонка вооружений и неизменно агрессивный внешнеполитический курс государственно-монополистического капитализма создавали на нашей планете все более напряженную обстановку. Анализируя ее, В. И. Ленин писал в 1920 г.: «…новые империалистские войны уже готовятся теперешней политикой всех буржуазных государств, — и не только готовятся сознательно, но и вытекают с объективной неизбежностью изо всей их политики…»[135].

Огромную роль в подготовке новых войн империалисты всех стран отводили идеологии. При этом они не только опирались на исторический опыт эксплуататорских классов, всегда уделявших серьезное внимание идеологической подготовке войны, но и тщательно учитывали некоторые важнейшие особенности новой эпохи, обусловившие значительное возрастание роли идеологии в жизни человеческого общества.

В пучину первой мировой войны были втянуты колоссальные людские массы, в том числе и из колониальных стран. В ходе ее трудящиеся ценой бесчисленных жертв подходили к правильному пониманию причин происхождения войны, неоплатной вины мирового империализма за муки и гибель многих миллионов людей, к осознанию своих коренных классовых интересов, ибо, как говорил В. И. Ленин, «война в XX веке в цивилизованной стране заставляет правительства разоблачать самих себя»[136].

Всемирно-историческое значение для роста политической зрелости трудящихся всего мира имела победа Великой Октябрьской социалистической революции. Правда о Советской власти проникала в самые глухие уголки нашей планеты. Уже в марте 1920 г. В. И. Ленин с гордостью отмечал: «…нашу мирную политику одобряет громаднейшее большинство населения земли»[137]. В великой жизненной силе идей марксизма-ленинизма империалисты убедились и на собственном опыте в процессе вооруженной интервенции против молодых советских республик, когда, по словам В. И. Ленина, «путем агитации и пропаганды мы отняли у Антанты ее собственные войска»[138].

Готовя новые войны, империалисты учитывали этот печальный для них опыт. Они, широко используя печатную пропаганду, радио, кино и другие средства массовой информации, по всем направлениям продолжали усердно внедрять идеологию милитаризма, что явилось прелюдией непосредственной идеологической подготовки второй мировой войны.

Вдохновляющему воздействию революционных идей империалистическая буржуазия противопоставила свою идеологию, включая пропаганду милитаризма.

Когда-то буржуазия немало гордилась тем, что в противовес средневековому невежеству и культу грубой силы провозгласила победу разума, идей свободы, равенства и братства. Но эти времена давно остались позади. Органически присущая эпохе империализма реакция во всех сферах общественной жизни утвердилась и в идеологии. «В цивилизованной и передовой Европе, — писал В. И. Ленин еще накануне первой мировой войны, — с ее блестящей развитой техникой, с ее богатой, всесторонней культурой и конституцией, наступил такой исторический момент, когда командующая буржуазия, из страха перед растущим и крепнущим пролетариатом, поддерживает все отсталое, отмирающее, средневековое. Отживающая буржуазия соединяется со всеми отжившими и отживающими силами, чтобы сохранить колеблющееся наемное рабство»[139].

Но буржуазия не только пытается в самых хитроумных «новейших» формах гальванизировать давно осужденные всеми честными людьми, но столь нужные ей человеконенавистнические идеи угнетателей прошлых времен. Для наиболее эффективного воздействия на сознание народа она, продолжая кичиться своей «объективностью», в действительности идет на прямую фальсификацию исторических событий, свою пропаганду совершенно сознательно основывает на прямом обмане, изощренной, а порой и грубой лжи. Все это убедительно подтверждает справедливость положения, выдвинутого В. И. Лениным еще в 1914 г.: «…буржуазные влияния на рабочих никогда и нигде в мире не состояли только в идейных влияниях. Когда идейное влияние буржуазии на рабочих падает, подрывается, слабеет, буржуазия везде и всегда прибегала и будет прибегать к самой отчаянной лжи и клевете»[140].

Однако, несмотря на антинаучность и ложность основных посылок буржуазной идеологии, было бы серьезной ошибкой недооценивать ее опасность, так как эта идеология насаждается представителями экономически господствующего класса капиталистических государств.

На духовную подготовку народов к войне капиталистами был брошен весь арсенал буржуазной идеологии — взгляды политические и правовые, философские и религиозные, этические и эстетические.

Извращенно истолковывая весь ход развития человеческого общества, не только многие историки, философы, юристы, публицисты, военные теоретики, но и государственные деятели буржуазных стран проповедовали культ войны и армии. В новых условиях повторилась та ситуация, при которой, как писал К. Маркс еще в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», «усы и солдатский мундир» провозглашались «высшей мудростью общества и его наставниками»[141]. Особенно рьяно эта проповедь велась в странах, потерпевших поражение в первой мировой войне или считавших себя обделенными.

В Германии популярный в те годы философ О. Шпенглер утверждал, что война вообще есть вечная форма и высшая ценность человеческого бытия и весь смысл существования государства состоит якобы в ведении войн[142]. Это был милитарист-теоретик. А милитарист-практик генерал Г. фон Сект прославлял военщину и агрессию еще более усердно: «Я могу сказать, что милитаризм сделал Пруссию и затем Германию большими и сильными»[143].

Культ войны буквально пронизывал фашистскую библию «Майн кампф». А в тайном меморандуме Гитлера, распространенном в 1927 г. монополистом Кирдорфом среди германских промышленных магнатов, ставились все точки над «и»: «В этом мире последнее решение в экономической борьбе не определяется более или менее значительной деятельностью конкурентов, а, напротив, силой меча… который должен быть брошен на чашу весов»[144].

В мире найдутся люди, которые и сейчас могут сказать, что ведь это писал нацистский фюрер. Но вот «демократический» министр иностранных дел Штреземан в своих осторожных, но многочисленных высказываниях еще за несколько лет до гитлеровского меморандума неустанно утверждал, что «в конечном счете большие вопросы решались всегда с помощью меча»[145].

В Японии 20-х годов всячески внедрялась формула «война — отец созидания и мать культуры», широко пропагандировались принципы «Хакко Ити У» и «Кодо»[146], ставшие, по определению Международного военного трибунала, «символами мирового господства, осуществляемого при помощи военной силы»[147]. В учебниках истории, пропагандистских статьях, «научных» трудах широко популяризировались итоги войн, которые японский империализм вел в 1894, 1904 и 1914 г. В них утверждалось, что Япония должна каждые десять лет испытывать «благодетельный ветер войны» и что источником всех несчастий страны стало отсутствие войны в 1924 г.[148] Культ войны и армии усиленно насаждался и религией; одним из наиболее распространенных символов синтоизма[149] являлся меч, и поклонение ему занимало важное место во многих церемониях. Военнослужащим усердно прививалась старинная мораль «бусидо» («путь воина»), воспевавшая верность самураев[150] императору, которая, как считало командование, «будет решающим условием победы Японии в войне с ее противниками». В проекте наставления по «моральному воспитанию», составленном генеральным штабом, было сказано, что «победа дается только тем, кто проникнут духом преданности императору».

Позицию итальянского империализма выражал Б. Муссолини. Он публично заявлял, что «фашизм… не верит ни в возможность, ни в пользу постоянного мира…»[151], ратовал за войну и призывал итальянцев «воспринять дух и свободу империалистического Рима»[152]. Разжигая милитаристский психоз, Муссолини говорил командному составу армии 26 августа 1933 г.: «Война может разразиться внезапно, с минуты на минуту, поэтому нужно быть готовым к войне не завтра, а сейчас. Мы всегда были и остаемся прежде всего военной нацией. Поскольку у нас нет страха перед словами, добавим — милитаристской. И дополним — воинствующей нацией!»[153].

Хотя в Англии и США тогда еще не существовало массовых постоянных армий, милитаристская пропаганда и там приняла значительные размеры. «История показывает, — писал У. Черчилль, — что война — удел человеческой расы. За исключением только кратких и случайных перерывов, на земле никогда не было мира. Когда история еще не начиналась, земля была полна убийственных распрей»[154].

Одним из важных направлений в идеологической подготовке империализмом новых войн было дальнейшее разжигание национализма и расизма. В ходе первой мировой войны стараниями монополистов, военщины и их ученых прислужников шовинистические страсти в воюющих странах были «разожжены до последней степени»[155]. Они не утихли и с наступлением мира.

Спекулируя на условиях Версальского договора и опираясь на реакционные традиции пруссачества, германские милитаристы вдалбливали в голову бюргеров идеи пангерманизма, «богоизбранности» немецкой нации, призванной вернуть себе былое могущество. В марте 1924 г. Штреземан на съезде германской народной партии в Ганновере говорил, что национальная идея должна быть поднята в сердцах всех немцев и явиться «моральным оружием» в их борьбе за свое будущее[156]. Это было тем более возможно, что немецкий мелкий буржуа, представитель средних слоев, прошел в свое время школу вильгельмовского воспитания, которое всеми средствами вытравляло из сознания немцев демократические идеи, покрывало романтической позолотой все реакционное в истории Германии, насаждало дух высокомерия по отношению к другим народам. От самой глухой деревенской школы до университета немцу твердили: «Все величайшие в истории военные подвиги — прусские, все величайшие творения искусства — германские, самые великие изобретения и самые выдающиеся ученые — немецкие, самые сильные гимнасты — немецкие, самая лучшая промышленность — германская, а самые толковые рабочие — немцы»[157]. Именно на этих националистических антиверсальских дрожжах росла нацистская партия, широчайшим образом использовавшая дикий шовинизм и расизм для подготовки народа к новой мировой войне.

В Японии пропагандой национализма и расизма занимались многочисленные военно-фашистские организации, печать, театр, кино. В учебнике «Ниппон синторон» («Теория японского синтоизма») утверждалось, что японский император — божество, японцы — раса богочеловеков, все другие люди — существа «пресмыкающиеся», «подобные червям»; японская «священная империя возвышается над всем в мире в своем единственном и недостижимом превосходстве», а все другие государства «эфемерны, как утренняя заря»[158].

Стремясь возбудить великодержавные чувства, Муссолини говорил в мае 1927 г. о «необходимости» создать такую могучую авиацию, чтобы «рев ее моторов смог бы заглушить любой другой шум на полуострове (Апеннинском. — Ред.), а тень от ее крыльев заслонила бы солнце над нашей землей. И тогда, в период между 1935 и 1940 годами, когда, как мне кажется, наступит решающий момент в истории Европы, мы сможем заставить выслушать нас и признать, наконец, наши права»[159].

В хортистской Венгрии усиленно насаждалась своя разновидность расизма — так называемый туранизм, направленный в конечном счете на «обоснование» агрессивных претензий хортистской клики на господство среди народов Дунайского бассейна. Пышным цветом при режиме Пилсудского распустился национализм в Польше.

В своеобразных формах пропаганда шовинизма и расизма велась после первой мировой войны в США, Англии, Франции и других капиталистических странах.

Особое место в идеологической подготовке империализмом новых войн занимала геополитика. Эта реакционнейшая теория порождена империализмом на заре его истории. Ф. Ратцель в Германии, Г. Маккиндер в Англии, А. Тайер Мэхэн в США, Ю. Челлен в Швеции еще на рубеже XIX–XX веков заложили основы геополитики. Таким образом, как справедливо подчеркивается в марксистской литературе, геополитика — это межгосударственное явление эпохи империализма[160].

После первой мировой войны геополитические взгляды особенно усиленно пропагандируются в Германии; издается специальный журнал «Цайтшрифт фюр геополитик», выходят в свет книги А. Дикса, О. Маулла, А. Грабовского, Н. Кребса, К. Хаусхофера[161]. Первое место среди этих проповедников агрессии принадлежало, бесспорно, бывшему генералу кайзеровской армии, а затем профессору географии Мюнхенского университета Хаусхоферу, который помог превратить геополитику в составную часть фашистской идеологии. Через своего бывшего адъютанта и ученика Р. Гесса он устанавливает контакт с Гитлером с самого начала нацистского движения, затем посещает его в Ландсбергской тюрьме и оказывает на него сильное влияние. Именно от Хаусхофера была воспринята Гитлером идея завоевания Германией «жизненного пространства»[162], ставшая одной из первооснов национал-социалистского мировоззрения и сыгравшая зловещую роль в идеологической подготовке фашистской агрессии.

Геополитические взгляды как средство «оправдания» подготовки войны распространялись и в других странах. Японская доктрина «сферы взаимного процветания» была нацелена на захват всей Азии. Муссолини заявлял, что фашистская Италия «должна расшириться или задохнуться»[163]. В хортистской Венгрии в печати, по радио, в устной пропаганде звучал лозунг, призывавший к пересмотру условий Трианонского договора, ревизии послевоенных границ[164].

Для разжигания милитаристских чувств в Германии велась широкая и разнообразная колониальная пропаганда. Лишившись заокеанских владений, германские монополисты делали все возможное, чтобы подготовить население страны к борьбе за возврат потерянных и приобретение новых колоний. Ведущую роль в этой поджигательской деятельности играли возвратившиеся из колоний германские предприниматели, дельцы, чиновники, военные; по данным на 1921 г., их число достигало 200 тыс.[165]

Главным центром колониальной пропаганды было существовавшее еще с 80-х годов XIX века «Германское колониальное общество». В 1926 г. оно имело 250 отделений в городах страны и насчитывало 30 тыс. членов; во главе его стояли бывший губернатор Германской Восточной Африки депутат рейхстага Г. Шнее и активный колониальный делец Т. Зейтц[166]. Это общество было окружено широко разветвленной сетью дочерних колониальных организаций. Вскоре после первой мировой войны создаются «Германское общество участников колониальной войны», «Союз памяти колониальных воинов», «Колониально-хозяйственный комитет», «Колониальный союз германских националистов», «Женский союз Красного Креста для немцев, проживающих в колониях», «Объединение для германских поселений и путешествий». Осенью 1922 г. они вошли во вновь созданное «Колониальное имперское объединение».

Все эти «общества» и «союзы» вносили свою посильную лепту в подготовку новой войны. Уже в 1920 г. под воззванием с требованием возврата колоний было собрано около 4 млн. подписей[167]. В Рендсбурге специальная школа подготавливала немецких девушек к жизни в заокеанских странах[168]. Для колониальной пропаганды широко использовалась пресса, применялись порой самые неожиданные средства, вплоть до изготовления и распространения специальных подставок для пивных кружек, снабженных колониальными лозунгами. В 1928 г. колониальные объединения, предпринимательские хозяйственные союзы опубликовали «Всеобщую германскую колониальную программу», подписанную руководящими представителями германского монополистического капитала. В ней открыто выдвигались требования передела мира.

Почти все буржуазные партии Веймарской республики в своих программах заявляли о необходимости признать права Германии на экономическую и политическую деятельность в колониях[169]. В сентябре 1924 г. в ноте Совету Лиги наций правительство Веймарской республики выдвинуло требование возвратить ей колонии как предварительное условие вступления Германии в Лигу наций, а через три месяца в новом меморандуме этого правительства говорилось, что Германия имеет виды на территории, находящиеся в подмандатном управлении[170]. Немецкие правящие круги стремились привлечь на свою сторону симпатии народов Востока, выдвигая демагогические лозунги: «Германия и Восток, обманутые Версалем», «Германия и Восток — жертвы империалистического произвола»[171].

На протяжении всего первого послевоенного десятилетия колониальная пропаганда велась также в Италии и Японии. В Англии, Франции, США наряду с этим осуществлялись меры по удержанию колоний, вплоть до вооруженной борьбы против народов, пытавшихся вырваться из-под ига колониализма. А когда положение колонизаторов осложнялось, они — уже в 20-е годы — прибегали к организации коллективного колониализма. Примером этого может служить координация усилий и взаимная помощь Франции и Испании в удушении республики Риф в 1925–1926 г.[172]

В идеологической подготовке империализмом новых войн большое место занимала фальсификация истории, истории первой мировой войны в особенности. Империалисты, учитывая все возрастающее значение исторических знаний для формирования сознания народа, во всех странах капитала широким фронтом вели работу по использованию истории для политических нужд дня.

Прежде всего германские империалисты стремились искоренить из народного сознания революционные воспоминания и традиции. Немецкая буржуазная историография имела в этом позорном деле немалый опыт. Ведь именно она нарекла славный 1848-й «безумным годом» («Das tolle Jahr»). В 50-е и 60-е годы XIX века, по оценке К. Маркса, «реакции в Германии удалось совершенно вытравить воспоминания о 1848–1849 годах»[173]. Еще большую волну ненависти вызвала у империалистов Ноябрьская революция 1918 года. Оклеветать, извратить ее сущность и роль в истории страны, представить революцию как «стихию безумия», заставить забыть, любыми путями вытравить революционные традиции у широких кругов трудящихся, сохранить и укрепить милитаристские традиции — таково было стремление реакционных немецких историков. «Gegen Demokraten helfen nur Soldaten» («против демократов помогают только солдаты») — вот главное правило, основной принцип «исследования» истории немецкими реакционерами начиная с 1848 г. и до наших дней.

Милитаристским реваншистским духом были пронизаны исторические изыскания, касающиеся любого периода немецкой истории. Известный историк Г. Риттер писал о Мартине Лютере, что «он — это мы сами: вечный немец». При анализе эпохи освободительных войн начала XIX века Риттер недвусмысленно пытался призвать немцев к такой же решительной борьбе против капиталистических конкурентов и в современных условиях. С особым усердием немецкие историки изучают эпоху Бисмарка. В 1919 г. выходит в свет третий том «Мыслей и воспоминаний» Бисмарка, с 1924 г. издаются его «Собрания трудов»; широко публикуются мемуары других политиков, дипломатов, военных деятелей тех времен, а также исследования и статьи. Весь этот поток литературы должен был, с одной стороны, убедить широкие массы в правильности воинственной политики «железного канцлера» и германского империализма в целом, а с другой — всемерно возбудить националистические чувства. И совершенно не случайно тот же Риттер доклад о Бисмарке в 1928 г. закончил словами: «Deutschland, Deutschland uber alles, uber alles in der Welt» («Германия, Германия превыше всего, превыше всего в целом мире»).

В эпицентре идеологической борьбы находилась история первой мировой войны, особенно вопрос о ее виновниках. Общую линию империалистов охарактеризовал в 1927 г. американский исследователь Г. Ласвель: «Не должно быть колебаний по отношению к тому, кого нужно ненавидеть. Причиной войны не должны выставляться ни мировая система управления международными делами, ни тупость и недоброжелательство правящих классов, но исключительно хищнические инстинкты неприятеля. Преступность и простодушие должны быть разграничены географически, причем вся преступность должна находиться по ту сторону границы»[174].

Именно по этому рецепту страны-победительницы записали в Версальском договоре, что единственной виновницей войны 1914–1918 г. является Германия (немецкой делегации было заявлено, что данный вопрос не подлежит дискуссии). Выступая в марте 1921 г. в Лондоне, Ллойд-Джордж говорил: «Для союзников германская ответственность за войну является основным положением. Это — базис, на котором воздвигнуто здание Версальского договора. Если это положение будет отклонено или если тут будет сделана уступка, договор окажется разрушенным. Мы желаем поэтому уяснить раз и навсегда, что союзники должны рассматривать германскую виновность как установленный факт»[175].

Конечно, это решение противоречило истине, потому что организаторами первой мировой войны были империалисты всех стран. Но и немецкие буржуазные историки и политики, выступая против тезиса Версальского договора о виновности Германии, боролись не за истину, а за оправдание германского империализма и создание идеологических предпосылок для подготовки им новых войн. К. Каутский писал в 1920 г., что «Германия не планировала войны» и «пыталась избежать ее»[176]. Президент Гинденбург в 1927 г. говорил, что «война была для нас крайним средством самозащиты всего народа от врагов в мире посредством тяжелых жертв. С чистым сердцем мы выступили на защиту отечества, и чистыми руками немецкое войско владело оружием»[177]. Таким образом, создавался своеобразный единый фронт от правых социал-демократов и буржуазных историков до престарелого фельдмаршала. Все они пытались представить германский империализм в виде непорочного агнца и всю ответственность за мировую войну переложить либо на Россию, либо на Францию и Англию.

Через три с половиной месяца после прихода Гитлера к власти официоз нацистской партии откровенно писал: «Не следует забывать, что германская историческая наука предприняла борьбу против Версальского договора. Ее задача — выковывать историческое оружие против лжи о виновниках войны, относительно „коридора“ и Верхней Силезии, за присоединение Австрии и для борьбы за Рейн»[178]. Это заявление нельзя рассматривать лишь как изложение взглядов фашизма на роль истории. В нем не только ставились задачи перед германской исторической наукой, но и был брошен ретроспективный взгляд на деятельность историков в период Веймарской республики. Большинство их в 20-е годы, выполняя социальный заказ германского империализма, все усилия сосредоточили на том, чтобы распороть по всем швам Версальский договор, воспитать немцев в духе национализма, шовинизма и реваншизма.

Широко развернутая антиверсальская пропаганда по вопросу о виновниках войны сочеталась со столь же лживой трактовкой причин печального для Германии исхода войны. Поражение страны приписывалось пресловутому «Dolchsto» («кинжал в спину»), якобы всаженному левыми силами.

Культивируя миф о непобедимости германской армии и правоте генерального штаба, о гениальности полководцев Гинденбурга и Людендорфа, реакционная немецкая историография вносила свой немалый вклад в подготовку новой мировой войны. Об истинном характере работ историков веймарской Германии один из видных идеологов германского империализма — генерал Кейм откровенно писал в конце 1920 г.: «Старый милитаризм… мы не в состоянии возродить. На этот счет не надо себя обманывать. Но подлинный военный дух мы должны лелеять и растить. Дух Танненберга, который вел нас к победе в бесчисленных боях, — тот дух, который в августе 1914 г. воодушевлял всех немцев и теперь еще воодушевляет многие сотни тысяч соотечественников… Для этого следует непрестанно напоминать народу, во всех его слоях, о героических воинских подвигах мировой войны, воплощающих истинную германскую доблесть»[179].

Возрождение милитаризма в Германии началось прежде всего с воссоздания и широкого распространения его идеологии и традиций в государственном аппарате, школе, рейхсвере. Как свидетельствует генерал Мюллер, работавший в 20-е годы в военно-политическом отделе министерства рейхсвера, «традиции в Веймарской республике культивировались ради подготовки к реваншу»[180]. Значительная часть работников немецкой культуры и науки, в том числе и исторической, сыграла крайне неблаговидную роль по отношению к своему и другим народам, поддерживая, разрабатывая и насаждая милитаристские традиции и идеологию. Если о прусском учителе говорили, что он выиграл сражение за создание германской империи при Бисмарке, то реакционные авторы периода Веймарской республики несут большую ответственность за то, что они идеологически подготовили молодежь для агрессии против других народов, для бесчисленных жертв мировой войны.

Пропаганда культа войны, разжигание националистических страстей, реваншизма, попытки геополитического «оправдания» агрессивных вожделений, фальсификация истории в милитаристских целях — все это не представляло чего-либо совершенно нового. Подобные приемы идеологической подготовки войн в той или иной форме, в том или ином масштабе применялись всеми эксплуататорскими классами и ранее. Характерным для межвоенного периода было то, что пропаганда войны стала еще более откровенной и навязчивой, резко возросли ее масштабы и размах, значительно усовершенствовались ее технические возможности.

Одно из существенных различий в империалистической пропаганде до первой мировой войны и после нее состояло в том, что буржуазная пропаганда все в большей мере прибегала к демагогии, к бездоказательным обещаниям, лишь бы увлечь массы за собой, не обращая внимания на то, что ее элементы не были не только в логической связи между собой, но даже противоречили друг другу. Видный буржуазный исследователь истории германского фашизма В. Хофер писал: «Неясность в программных положениях позволила национал-социалистам одновременно выступать и в антикапиталистическом и в антипролетарском облачении, изображать себя в качестве силы одновременно реставраторской и революционной, называть себя националистами и одновременно социалистами. В результате партия (гитлеровская. — Ред.) сумела приобрести себе союзников в различных социальных слоях немецкого народа»[181].

В системе идеологической подготовки войны в межвоенный период появилось качественно новое направление — антикоммунизм, антисоветизм. Оно сразу же стало главным, доминирующим во всей идеологической подготовке войн и охватило все без исключения империалистические страны.

После свершения Великой Октябрьской социалистической революции и всемирно-исторических побед молодой Советской власти буржуазия была смертельно «запугана „большевизмом“, озлоблена на него почти до умопомрачения…»[182]. Безраздельно господствуя многие столетия, буржуазия в гуле вооруженного восстания в Петрограде, в победном марше красноармейских полков впервые расслышала звуки похоронного колокольного звона для себя как класса. И с этого момента она страстно желала уничтожения Советской власти, мирового большевизма. Б. Колби, государственный секретарь США в 1920–1921 г., откровенно заявил в начале 30-х годов, что американская политика непризнания Советского государства с самого начала «была основана на определении России враждебным государством»[183]. А в мае 1931 г. он разъяснял в печати: «Когда я говорю о России как о „враждебном государстве“, я утверждаю только то, что свободно признавалось и нигде не отрицалось»[184]. У. Черчилль, заявляя в ходе дебатов в английском парламенте в 1926 г., что надеется дожить до того дня, когда в России будет свергнута Советская власть и создано «цивилизованное правительство»[185], выразил заветную мечту не только свою, но и мировой империалистической буржуазии. Черчилль в данном случае высказал лишь то, что давно уже было сокровенной мечтой также и его единомышленников, которые не только рассуждали, но и начали конкретную расстановку сил для осуществления антисоветских планов.

15 января 1920 г. командующий американскими оккупационными войсками в Германии генерал Г. Аллен записал в дневнике: «Германия является государством, наиболее способным успешно отразить большевизм». Далее он недвусмысленно расшифровывает свое понимание этого «отражения»: «Расширение Германии за счет русской территории на длительное время отвлекло бы немцев на Восток и уменьшило бы тем самым напряженность их отношений с Западной Европой»[186].

Такой «социальный заказ» англо-франко-американских империалистов полностью соответствовал мировому антикоммунизму, антисоветским планам германской военщины. Буквально на второй день после Ноябрьской революции — 10 ноября 1918 г. — канцлер Эберт по телефону договаривался с верховным главнокомандованием сухопутных войск о совместных действиях против большевизма и леворадикальной части германского рабочего класса[187]. В тот же день фельдмаршал Гинденбург специальной телеграммой потребовал от офицеров и солдат принять все меры для того, чтобы «воспрепятствовать распространению террористического большевизма»[188]. О «необходимости» борьбы с коммунизмом генерал Тренер писал Гинденбургу в 1923 г.[189] 15 марта 1929 г. Гитлер заявил: «Каждый офицер должен знать, что марксизм разрушил старую империю»[190]. В феврале 1930 г. начальник войскового управления генерал фон Хаммерштейн писал: «Рейхсвер решительным образом ведет борьбу против линии коммунизма, третьего интернационала»[191].

В общем антисоветском хоре слышался голос и японских милитаристов. В 1928 г. Алкава Такахару написал книгу «О современных идеях в армии», которая легла в основу идеологической обработки японского солдата. В этой книге автор утверждал, что теперь уже невозможно полностью оградить армию от идей социализма и коммунизма и поэтому воспитатели армии должны «смело вступить в столкновение с Марксом и расправиться с коммунистами»[192].

Мировая буржуазия стремилась любыми путями как можно быстрее уничтожить нарождающийся социалистический мир. На это прежде всего и была направлена ее экономическая, политическая, военная и идеологическая деятельность.

В области идеологии первая заповедь империалистов заключалась в том, чтобы не допустить в свои страны «идейной заразы большевизма», скрыть от народа самый факт успешного практического осуществления идей научного социализма. Буржуазия когда-то пыталась игнорировать появление марксизма. Тогда эта попытка провалилась. Но обреченные классы, как правило, плохо внемлют урокам истории. Империалисты «заключили между собой настоящий заговор молчания, боясь пуще всего распространения правдивых известий о Советской республике вообще, официальных ее документов в особенности»[193].

Но, как известно, идеи путешествуют без виз, и, несмотря на все препоны, правда о Советах доходила до трудящихся капиталистических стран. На борьбу с идеями социализма буржуазия мобилизовала все, что только могла: прессу, кино, радио, театр, литературу. И везде была ложь, везде буржуазная печать «в миллионах экземпляров своих изданий поливала большевиков отвратительными клеветами…»[194], «нет того нелепого и чудовищного обвинения, которое против нас не возводили бы»[195]. Но пожалуй, наиболее излюбленными были утверждения о «красном милитаризме». В январе 1921 г. народный комиссар иностранных дел РСФСР Г. В. Чичерин вынужден был послать всем советским дипломатическим представителям за границей телеграмму о том, что «кампания лжи по поводу наших якобы агрессивных намерений против наших соседей становится настолько необузданной, что мы не можем продолжать относиться к ней равнодушно, а действительная цель подстрекания против нас мирно живущих в соседстве с нами народов становится все более очевидной»[196].

По мере успехов Советской власти размах клеветнической кампании еще более возрастал. В интервью сотруднику Российского телеграфного агентства (РОСТА) в июле 1925 г. Г. В. Чичерин говорил как о типичнейшем явлении противостоявшего нам политического лагеря — о вошедших в систему и превратившихся в ремесло подлогах. Они были составной частью кампании лжи и клеветы, развернутой против СССР его противниками и сделавшейся в эти годы особенно ожесточенной. В интервью перечислялось 20 фальшивок, обнаруженных за короткое время, и на основе неопровержимых фактов делался вывод о том, что связанные с правительствами органы большей частью совершенно сознательно пользовались подобными фальсификациями и оплачивали их[197].

Лидеры правых социалистов продолжали верно служить своим хозяевам-империалистам. В резолюции Объединенного Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) летом 1927 г. отмечалось, что «идейную подготовку войны против СССР наряду с буржуазией берет на себя и так называемая международная социал-демократия вместе с „ультралевыми“ ренегатами коммунизма: всемерное дискредитирование СССР как государства; клевета о перерождении, кулацкой политике… и бонапартизме; крики о „красном империализме“, о якобы поджигательской роли СССР, который „виновен“ в нарушении мира, заботливо „охраняемого“ Лигой наций… — все это должно служить прикрытием и оправданием классовой войны империалистской буржуазии против пролетарского государства и отвлечь рабочих Европы от выполнения пролетарского долга защиты всеми мерами СССР»[198].

Что же касается входивших в социал-демократические партии рабочих, то значительная их часть не поддерживала внешнеполитического курса своих правых лидеров и занимала позитивную позицию в вопросах защиты мира. Антивоенные выступления рабочих — социал-демократов вливались в общее русло борьбы за сохранение мира.

Итак, едва завершилась первая мировая война, как международный империализм стал угрожать человечеству новой мировой войной. Эта опасность порождалась как обострением всех противоречий капитализма в период его общего кризиса, усилением неравномерности развития, так и обусловленным самой природой империализма его реакционным внутриполитическим и агрессивным внешнеполитическим курсом, ростом вооружений, милитаристской идеологией. Систематическая пропаганда антикоммунизма во всех капиталистических странах в огромной степени способствовала созданию милитаристского угара. Именно в атмосфере, отравленной духом антикоммунизма, могло появиться такое чудовищное общественное явление, как фашизм. Ныне всему миру известно, какую роковую роль сыграли идеи антикоммунизма в подготовке и развязывании второй мировой войны.

Практическую подготовку войны за новый передел мира империалисты фактически начали сразу же после окончания первой всемирной вооруженной схватки. «Война окончена, да здравствует новая война!» — вот девиз государственно-монополистического капитализма.

Глава вторая. Фашизм — наиболее мрачное порождение империализма.

Фашистские движения и режимы возникли после первой мировой войны как выражение стремлений наиболее реакционных, шовинистических кругов финансового капитала к открытой террористической диктатуре. Эта тенденция была прослежена В. И. Лениным задолго до появления первых фашистских групп и диктатур, когда еще и понятия «фашизм» не существовало. В труде «Империализм, как высшая стадия капитализма» он раскрыл закономерности, присущие государственно-монополистическому капитализму, которые ведут к подобным диктатурам, показал неразрывную связь усиления государственной машины империализма с неслыханным ростом ее чиновничьего и военного аппарата для репрессий против пролетариата и широких народных масс как в монархических, так и в самых свободных, республиканских странах. Характеризуя империализм как последнюю стадию капитализма, Ленин писал: «Всеобщее увлечение его перспективами, бешеная защита империализма, всевозможное прикрашивание его — таково знамение времени»[199].

Фашизм — это детище общего кризиса капитализма, кризиса всей социально-экономической, политической и идеологической структуры буржуазного общества. Монополистическая буржуазия, а в ряде случаев и немонополистическая, опасаясь за судьбы своего классового господства, видела в фашизме ту силу, которая должна расправиться с революционными массами, и прежде всего с рабочим классом[200]. Совещание коммунистических и рабочих партий 1969 г. в Москве отметило, что «фашизм усиливает свою активность в момент обострения кризиса империализма, когда возрастает стремление реакции применять методы грубого подавления демократических и революционных сил»[201].

При быстром развитии и обострении кризиса «верхов», с одной стороны, и возрастающей мобилизации и революционной решимости «низов» — с другой, государственная власть буржуазии становится шаткой. В такой момент создается обстановка, когда господствующие классы уже не в силах управлять по-старому, а рабочий класс и его союзники еще не готовы предпринять решительные совместные действия для выхода из кризиса революционным путем. Господствующий класс, чтобы укрепить свою власть, прибегает к методам террористической диктатуры, одну из разновидностей которой и представляет собой фашизм. Конечно, ставка на фашизм — политический риск, но правящие круги, как доказывает опыт, идут на такой риск.

Фашизм — это террористическая диктатура монополистического капитала. Ее цель — укрепление классового господства крупной буржуазии, предотвращение революционного взрыва, подавление рабочего класса и его организаций.

Фашистские движения и диктатуры возникли в 20-е и 30-е годы в тех странах, где влияние общего кризиса капитализма было особенно сильным и назревало его разрешение революционным путем. [Карта 3]

В эпоху империализма происходит самое тесное и сложное переплетение интересов и связей монополий, банкового капитала не только в национальном, но и в международном масштабе. Фашизм везде и всюду, где он получал распространение, выступал под флагом шовинизма. Но его стремление к мировому господству не препятствовало международным связям монополистов. Монополии фашистских государств состояли в бесчисленных картельных соглашениях с крупнейшими монополиями других капиталистических стран, особенно с теми из них, которые носили международный характер.

Тесные экономические связи монополий порождали политическое, дипломатическое и военное сотрудничество фашистских правительств с правительствами других буржуазных государств.

В области идеологии и пропаганды единство классовых интересов монополистов проявилось в том, что кровавые расправы фашистов со всеми, кто противился их произволу, не осуждались, а восхвалялись политическими деятелями и печатью «демократических» государств. Этим же занимался и Ватикан. Римский папа Пий XI заявил в 1929 г.: «Муссолини ниспослан нам провидением; это человек, свободный от политических предрассудков либерализма»[202].

Фашистское движение до захвата власти — это терроризм, нелегальные боевые организации, антипарламентаризм, национальная и социальная демагогия. После установления фашистской диктатуры — это устранение с политической арены всех других партий и в особенности беспощадная ликвидация всех рабочих организаций, режим террора, «тоталитарное» государство.

В. И. Ленин отмечал, что существует совершенно определенное полицейское правило, которое выражается в следующем: «Против народной революции, против классовой борьбы нельзя опираться на полицию, надо опираться тоже на народ, тоже на классы»[203]. Иначе говоря, реакция всегда пытается кроме полиции и армии создать себе более или менее широкую социальную опору, привлекая на свою сторону деклассированные элементы, чтобы формировать из них ультраправые организации и вооруженные отряды.

Фашизм создал себе массовую социальную базу, применяя методы демагогии и обмана. Ложь сопутствовала фашистским диктатурам на протяжении всей их истории, отмеченной преступлениями и кровью. Широкое использование фашизмом социальной демагогии[204] отличало его в известной мере от других буржуазных партий. Если последние, как правило, замалчивали кризис капиталистической системы, то фашисты «смело» критиковали ее, предлагали свой выход из кризиса и даже демагогически заявляли о ликвидации классов и классовых различий, о введении социального равенства.

Гитлер в книге «Майн кампф» писал: «Национал-социалистское государство не знает „классов“. Оно в политическом отношении знает только граждан, пользующихся совершенно одинаковыми правами и несущих одинаковые обязанности»[205]. Фашистские главари поносили «плутократов», обещали ликвидировать «процентное рабство», навсегда покончить с экономическими кризисами и безработицей. Спекулируя на стремлении масс к социализму, фашизм называл себя революционным, социалистическим движением — «национал-социализмом».

Фашистская демагогия оказывала тлетворное влияние на определенные слои общества, прежде всего на те, которые испытывали тяжелые последствия наступления крупного капитала, экономических кризисов: мелкую и среднюю буржуазию, безработных и люмпен-пролетариев, утративших перспективу и отчаявшихся людей.

В фашистскую партию шли прислужники контрреволюции: чиновничество, военщина, полицейские агенты и провокаторы, охранники и жандармы. Но не только они составляли социальную базу фашизма. Фашизм сумел опутать своими сетями сравнительно широкие слои мелкой буржуазии и часть рабочих. Некоторое представление о социальной базе фашизма можно получить из официальных данных состава гитлеровской партии. В 1930 г. в рядах германских нацистов состояло: «самостоятельных хозяев» (владельцев промышленных и торговых предприятий, банкиров, монополистов и кулаков) — 20 процентов (всего состава партии), крестьян — 11 процентов, крупных чиновников — 13 процентов, служащих (главным образом бывших военных) — 21 процент. Промышленные рабочие составляли в 1930 г. лишь 20 процентов фашистской партии, в то время как их удельный вес в обществе составлял 45 процентов[206].

Буржуазная демократия казалась фашистам опасной, и они, готовя войну, с неистовством обрушивались на ее институты. В угоду промышленным и финансовым акулам, организовавшим военное производство, фашизм ввел систему государственного регулирования, аналогичную той, которую проводили правительства воевавших капиталистических стран в годы первой мировой войны. Осуществление регулирования производства и распределения представляло собой дальнейшее развитие государственно-монополистического капитализма, создание военной экономики.

Захватывая власть и выполняя социальный заказ буржуазии, фашисты старались прежде всего истребить передовую часть рабочего класса, разгромить его организации.

Фашистские главари задолго до второй мировой войны планировали дальнейшее усиление репрессий и расправ, так как они знали, что население их стран войны не хочет и придется столкнуться с сильным антивоенным движением. Главный палач гитлеровской Германии — Гиммлер в одном из своих выступлений перед руководителями офицерского корпуса фашистского вермахта откровенно заявил: «В предстоящей войне мы будем иметь не только сухопутный фронт на земле, морской фронт на воде, воздушный фронт в небе, мы будем иметь еще и четвертый театр войны внутри Германии. Это та основа, из которой мы должны исходить»[207].

Характерная черта фашизма — грубое беззаконие, бесчеловечные расправы с трудящимися массами, противниками фашистского режима, поборниками сохранения мира. Фашизм всюду опирался на национализм, шовинизм, расизм, а в ряде стран и на реваншизм. Не случайно фашистские диктатуры утвердились именно там, где национальное чванство, проповедь ненависти к другим народам больше всего оказывали пагубное влияние на политическую жизнь и идеологию и где все эти черты, подогретые поражением в первой мировой войне, породили шовинизм.

Марксистские партии дали точную характеристику классовой сути фашизма с момента его появления. V конгресс Коммунистического Интернационала, состоявшийся в 1924 г., записал в своей резолюции: «Фашизм является одной из классических форм контрреволюции в период развала капиталистического строя и пролетарской революции — особенно там, где пролетариат, борясь за власть, но не обладая революционным опытом и не имея революционной руководящей классовой партии, не смог организовать пролетарской революции и довести массы до установления пролетарской диктатуры.

Фашизм представляет из себя боевое оружие крупной буржуазии в борьбе с пролетариатом… Питательной средой для его корней являются, главным образом, те средние слои буржуазии, которые капиталистический кризис обрекает на гибель, а также элементы, деклассированные войной, как бывшие офицеры и пр., отчасти даже некоторые элементы пролетариата, горько разочаровавшиеся в своих надеждах на революцию и озлобленные»[208]. Это было обобщением событий, происходивших в Италии.

Летом 1935 г. VII конгресс Коммунистического Интернационала решительно выступил против недооценки фашистской угрозы как в отдельных странах, так и во всем мире. Конгресс с большой тревогой отмечал, что фашизм превратился в угрозу международную, что фашизм — это наиболее опасный и наиболее жестокий враг, с которым когда-либо сталкивалось международное рабочее и демократическое движение. Мобилизуя коммунистов против всякой недооценки фашизма, конгресс осудил «опасные иллюзии автоматического краха фашистской диктатуры» и призвал трудящихся к бдительности по отношению к каждому шагу фашистского движения. Конгресс дал развернутую характеристику фашизма, его сущности, социальной базы, его политики и классового предназначения.

В докладе Г. М. Димитрова «Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала в борьбе за единство рабочего класса, против фашизма» и в резолюции конгресса предельно ясно было сказано о социально-политических корнях фашизма и его классовой функции. В этих документах раскрывалась полная несостоятельность утверждений социал-демократических лидеров о том, что фашизм — это якобы власть восставшей мелкой буржуазии, стоящая над пролетариатом и буржуазией. «Нет, — говорил Димитров. — Фашизм — это не надклассовая власть и не власть мелкой буржуазии или люмпен-пролетариата над финансовым капиталом. Фашизм — это власть самого финансового капитала. Это организация террористической расправы с рабочим классом и революционной частью крестьянства и интеллигенции. Фашизм во внешней политике — это шовинизм в самой грубейшей форме, культивирующий зоологическую ненависть против других народов»[209].

Приход фашизма к власти не был обыкновенной заменой одного буржуазного правительства другим. То была смена одной государственной формы классового господства буржуазии — буржуазной демократии — другой ее формой — открытой террористической диктатурой. Фашизм приходил к власти во взаимной, подчас острой борьбе со старыми буржуазными партиями или с определенной частью их, в борьбе разных групп монополистической буржуазии, в борьбе в самом фашистском лагере, которая иногда доходила до вооруженных столкновений, как это было, например, в Германии и Австрии. Однако во всех случаях путь фашизму прокладывали правящие буржуазные круги. Западногерманский философ К. Ясперс резонно замечает: «Поток не прорвал бы плотины, если бы люди, сидевшие на решающих постах, не открыли ему шлюзы»[210].

Каким бы путем фашизм ни развивался и какие бы средства ни использовал для захвата власти, он всегда и везде характеризовался свирепейшим наступлением капитала на трудящиеся массы, бешеной реакцией и контрреволюцией, безудержным шовинизмом и захватнической политикой.

Эта характеристика фашизма, данная XIII пленумом Исполкома Коминтерна и VII конгрессом Коминтерна, раскрывает не только природу, но и основную классовую функцию фашизма.

Фашистские диктатуры характеризовались слиянием сил монополий, государственной машины, военщины, гангстерских штурмовых отрядов, разбойничьей идеологии в единый механизм, направленный против рабочего класса и всех освободительных движений человечества. «Никакая фантазия не в состоянии выдумать того, — писала старейшая деятельница КПСС Е. Д. Стасова, — что осуществляли и осуществляют каждый день в концентрационных лагерях, в казармах штурмовиков, в огромной тюрьме, в которую фашизм превратил Германию, носители новой „национальной немецкой культуры“»[211].

Вся политика фашизма, и внутренняя, и внешняя, определялась интересами монополий. Так, например, решающее влияние на колонизаторскую политику гитлеровской Германии оказывали банки, угольные, стальные, химические и другие монополии.

О покровительстве фашизму со стороны официальных властей имеется множество неопровержимых доказательств. Итальянский историк-антифашист Г. Сальвемини рассказывает следующее. В 1920 г. либеральный кабинет Джолитти, пост военного министра в котором был предоставлен социал-реформисту Бономи, «считал, что следует использовать фашистское наступление для того, чтобы сломить социалистов и коммунистов», и «поэтому позволил руководителям армии снабжать фашистов ружьями и грузовиками и разрешил отставным офицерам и офицерам запаса командовать ими»[212].

В Германии фашизм вырос еще в большей мере, чем в Италии, под руководством и заботливой опекой старого режима и особенно военных властей. Его с самого начала поддерживали, финансировали и субсидировали представители крупной буржуазии. Еще в 1924 г. процесс над Гитлером — Людендорфом и следственная комиссия баварского парламента обнаружили факты финансовой поддержки гитлеровцев со стороны крупной буржуазии.

Глава «Стального треста» Ф. Тиссен и глава Рейнско-Вестфальского угольного синдиката Э. Кирдорф убедили руководителей германского рурского капитала согласиться на то, чтобы все угольные и стальные концерны вносили обязательный налог в избирательный фонд национал-социалистов. Во время выборов президента в 1932 г. Тиссен передал национал-социалистам в течение нескольких дней более 3 млн. марок[213]. Без этой помощи гитлеровская агитация в 1930–1933 г. не могла бы принять таких фантастических размеров.

В национал-социализме монополистическая буржуазия имела готовое орудие для осуществления своих целей. Нацистская партия давала ей то, в чем она нуждалась больше всего: массовую базу, без которой нельзя держаться у власти, а главное, помышлять о реванше. Германские монополисты мечтали о времени, когда прекратятся ненавистные забастовки, с улиц исчезнут красные флаги и можно будет без помех приступить к непосредственной подготовке новой мировой войны.

Германский империализм вручил в январе 1933 г. политическую власть национал-социалистской партии потому, что видел в ней наиболее пригодный инструмент для осуществления своих планов завоевания мирового господства.

Во многих капиталистических странах руководящая роль переходила к поджигателям войны и самым оголтелым представителям империализма. Но даже в большинстве тех стран, где сохранилась буржуазно-парламентская система, наблюдалось дальнейшее усиление политической реакции и фашизма.

Правящие круги Англии, Франции, других капиталистических государств не только не выступили на борьбу с той смертельной опасностью, которую представлял собой фашизм для демократии и мира, но и сами в большинстве своем были заражены убеждением, что капитализм можно укрепить только при помощи фашизма и войны. Они надеялись на то, что война, к которой со всей очевидностью готовился фашистский блок — Германия, Япония, Италия, — будет войной против ненавистного им Советского государства.

Выдвижение фашизма выражало стремление империалистической буржуазии поставить у власти силу, которая сумела бы осуществить непосредственную материальную и, что не менее важно, идеологическую подготовку новой мировой войны.

Италия вышла из первой мировой войны настолько ослабленной, что ее территориальные притязания мало принимались во внимание. Настроения реванша и ущемленного национального самолюбия стали важным фактором развития политической жизни в стране.

Внутреннее положение Италии характеризовалось серьезными социально-экономическими потрясениями. Война дезорганизовала экономику и финансы. Государственный бюджет, ложившийся всей тяжестью на народ, не покрывал расходы своими доходами. Усиливалась инфляция, и курс бумажной лиры падал. Государственный долг достиг огромных размеров.

Демобилизованные из армии солдаты не находили работы. Рост безработицы осложнялся тем, что эмиграция из страны, всегда отвлекавшая часть рабочей силы и прекратившаяся во время войны, не сразу возобновилась с наступлением мира.

Классовые противоречия и классовая борьба резко обострились. События Великой Октябрьской социалистической революции в России нашли широкий отклик среди итальянских трудящихся масс. Первые послевоенные годы (1918–1920) были для Италии временем сильного революционного движения. Его кульминационным пунктом явились массовые выступления трудящихся в августе — сентябре 1920 г., когда итальянские металлисты, а затем и рабочие других отраслей промышленности начали захватывать фабрики и заводы по всей стране. Эти события вплотную подводили пролетариат к решению вопроса о власти.

В сельскохозяйственных районах страны развернулась борьба за раздел помещичьих земель. Широкие размеры приняло забастовочное движение батраков. Почти в каждой деревне существовали так называемые «камеры труда» и «красные лиги», которые регулировали зарплату, продолжительность рабочего дня батраков, добивались ликвидации феодальных пережитков в отношениях между помещиками и крестьянами.

Сентябрь 1920 г. показал, что обострившаяся до предела классовая борьба в Италии грозит опрокинуть капиталистический строй.

Но итальянская социалистическая партия и Всеобщая конфедерация труда не обнаружили в то время достаточной революционности и решительности, не возглавили движение, не повели пролетариат от захвата отдельных фабрик и заводов к захвату государственной власти. Их правые оппортунистические элементы старались потушить революционное движение, увлечь пролетариат на путь борьбы за частичные реформы. А господствовавшие в партии центристы, испугавшись размаха и характера борьбы, не встали во главе масс. Предоставленные самим себе, лишенные руководства, рабочие не смогли захватить власть. Движение оказалось в тупике и замерло.

Буржуазия отлично понимала, почему ей удалось удержаться. «Италии грозила катастрофа, — писала влиятельная буржуазная газета „Коррьере делла сера“. — Революция не произошла не потому, что ей кто-либо преградил путь, а потому, что Всеобщая конфедерация труда ее не захотела»[214]. Но правящие классы получили серьезный урок. Они поняли, что выступление пролетариата не всегда может быть «побеждено непротивлением», как характеризовал прошедшие события военный министр Бономи[215], призывая к более решительным действиям.

Стремление монополистов к сохранению своего классового господства любой ценой сказалось в том, что они поспешили заблаговременно организовать силы, которые смогли бы не допустить новой вспышки революционной борьбы, осуществить превентивную контрреволюцию и, более того, использовать нараставший революционный гнев народа в своих классовых целях. Такой силой стал фашизм — выразитель интересов самых агрессивных кругов монополистической буржуазии, орудие в ее руках в борьбе с пролетариатом, трудящимися массами и прогрессивной интеллигенцией.

Организатором первых фашистских отрядов, а затем вождем фашистского движения в Италии стал Б. Муссолини. Исключенный в начале первой мировой войны из социалистической партии, он был одним из лидеров движения за вступление Италии в войну. Ярлык «социалиста», который он продолжал носить, помог ему проникнуть в рабочую среду. На деньги французской буржуазии, заинтересованной в том, чтобы втянуть Италию в войну, Муссолини основал свою газету «Народ Италии» («Popolo d'Italla»), страницы которой в годы первой мировой войны заполнялись крикливой милитаристской пропагандой. «Нейтральные не двигают событиями, а подчиняются им. Только кровь дает бег звенящему колесу истории»[216].

В этих напыщенных фразах весь Муссолини с его дешевой риторикой и демагогией, рассчитанной на экзальтированных и не искушенных в политике людей. «Кто слишком дрожит за свою шкуру, не пойдет сражаться в траншеях, но вы не встретите его и на баррикадах»[217] — вот обычная для Муссолини политическая спекуляция.

Такое же сочетание яростного национализма с социальной демагогией было характерно и для деятельности фашистской организации, созданной Муссолини в марте 1919 г., под названием «Союз борьбы» («Fascio di combattimento»)[218]. Вначале организация насчитывала всего несколько десятков человек, но постепенно стала расширять свои ряды, главным образом за счет бывших фронтовиков.

На первых порах фашисты вербовали своих сторонников, прикрываясь внешнеполитическими лозунгами и пытаясь представить себя защитниками «национальных интересов». Исходным пунктом этой пропаганды стали жалобы на «испорченную победу» («Sconfitta vittoria»). Муссолини и другие фашистские вожди изображали дело так, будто весь мир (и больше всего правители стран Антанты) заражен ненавистью к Италии, которая окружена врагами, а правительство проявляет преступную слабость и безволие. Фашистские заправилы уверяли, что только фашизм может положить этому конец, только он даст возможность Италии получить господство над Адриатическим морем. «Если какое-либо правительство Италии в прошлом пошло на позорные уступки, — писал фашист Гарголини, — это не значит, что итальянская нация согласится отдать Адриатическое море — mare nostrum (наше море. — Ред.) — на усмотрение всемогущих узурпаторов и ростовщиков. Греция, Югославия и Албания ненавидят нас. Но еще больше ненавидят нас великие державы, которые… издеваются над нами, третируют и обессиливают нас. Мы сумели подняться из трясин военного Капоретто. Восторжествуем и над нашим дипломатическим Капоретто»[219].

От проклятий, адресованных бывшим союзникам, фашисты переходили к проклятиям в адрес «прогнившей демократии», «неспособных и продажных парламентских болтунов и демагогов», которые объявлялись виновными за все внешне — и внутриполитические беды Италии.

Фашизм постарался завербовать на свою сторону прежде всего наиболее неустойчивые элементы вернувшейся с фронта молодежи, среди которой происходило резкое политическое расслоение. Наиболее сознательная часть ее искала выход из тяжелого экономического положения страны в классовой революционной борьбе. Другая значительная часть, главным образом выходцы из мелкобуржуазных семей, достигшая на войне разных чинов и почестей, не собиралась заниматься скромным трудом конторщиков, учителей, техников, мелких адвокатов, тем более что Италия давно страдала перепроизводством работников этих профессий. Трескучие фразы, эффектные жесты, абсолютная политическая беспринципность — все, что было в избытке у фашистских вождей, привлекало эту молодежь, готовую на что угодно, лишь бы не тянуть лямку прозаического существования.

Но не только некоторая часть молодежи становилась легкой добычей фашизма. Тяжелый материальный и моральный кризис переживали средние слои населения, мелкая буржуазия. С падением курса лиры превращались в призрак накопленные сбережения, приобретенное положение и доходы. Будущее казалось беспросветным. Материальная необеспеченность многочисленной буржуазной интеллигенции низводила ее в социальном отношении до уровня люмпен-пролетариата. Война увеличила и без того большую амплитуду политических колебаний в этой разношерстной среде.

Фашизм воспользовался неустойчивым экономическим положением мелкой буржуазии, политическими шатаниями в ее рядах для того, чтобы превратить ее в орудие контрреволюции и осуществить планы укрепления капиталистических порядков. Лозунги защиты мелкой собственности, демагогия, направленная против нажившихся на войне «акул капитализма», создавали фашизму видимость общности его интересов с интересами средних слоев и мелкой буржуазии. Выбитая из колеи ростом дороговизны, разочаровавшаяся в либерализме, ищущая спокойствия и материального благополучия, завороженная призраком «великой Италии», масса мелкой буржуазии и средних слоев населения устремилась к фашизму, который представлялся ей спасителем нации и единственным средством наведения «порядка» в стране.

Фашистские дельцы вербовали в свои отряды и крестьян, вернувшихся с войны и заставших разоренное за время их длительного отсутствия хозяйство, и рабочих, нашедших запертыми ворота заводов вследствие сокращения военного производства и пополнивших ряды безработных.

Фашизм установил тесные связи с группами сельской буржуазии и помещиками, которые испытывали страх перед ростом крестьянского движения, грозившего ликвидировать их привилегии. Одновременно фашизм стал создавать свою массовую базу и среди части среднего крестьянства, напуганного слухами об экспроприации земли, движением батраков и сельскохозяйственных рабочих. Для борьбы с ненавистными «красными лигами» сельская буржуазия и помещики звали фашистов, и те выступали орудием реакции в итальянской деревне. Эта борьба развернулась вскоре во всех земледельческих округах Италии. Особенно жестоко было подавлено аграрное движение в Болонье и Ферраре.

Резкое усиление фашизма началось после сентября 1920 г., когда его поддержала крупная буржуазия, а он предоставил в ее распоряжение свои вооруженные отряды. Начались погромы рабочих и демократических организаций, избиения и убийства политических и профсоюзных деятелей, в стране царили террор и насилие.

На путь решительной борьбы против фашизма встала оформившаяся в январе 1921 г. коммунистическая партия Италии. В ряде мест были созданы комитеты пролетарской защиты, отряды «народных смельчаков». В них вступали антифашисты независимо от классовой и политической принадлежности. Однако эта зародышевая форма единого антифашистского фронта не привела к единству даже в рабочем движении. Руководство итальянской социалистической партии в течение долгого времени придерживалось в отношении фашизма тактики «пассивного сопротивления». Эффективность же действий молодой коммунистической партии снижалась из-за ее попыток повести антифашистское движение исключительно по пути борьбы за диктатуру пролетариата.

Неорганизованному антифашистскому фронту противостояла партия фашистов с ее вооруженными отрядами чернорубашечников, пользовавшимися всемерной поддержкой буржуазно-демократического правительства, военных властей, полиции, суда и крупной буржуазии. Военные власти давали оружие, а профессиональные офицеры обучали банды и руководили их операциями. Генеральный штаб издал в октябре 1920 г. циркуляр, предлагавший дивизионным командирам поддерживать фашистские организации. Рабочих и крестьян разоружали, а фашисты открыто носили оружие. Полиция в лучшем случае оставалась пассивной, чаще же прямо поддерживала фашистов. Суды выносили суровые приговоры рабочим, подвергавшимся нападению чернорубашечников, которых оправдывали.

Известный американский журналист Моурер писал: «В этой атмосфере убийств, насилий и поджогов полиция оставалась „нейтральной“… Должностные лица пожимали плечами, в то время как вооруженные банды под страхом смерти вынуждали социалистов уходить в отставку или устраивали форменные судилища, приговаривая своих врагов к телесным наказаниям, изгнанию или казни… Иногда карабинеры и королевские гвардейцы открыто выступали вместе с фашистами, парализуя сопротивление крестьян. С одними фашистами крестьяне справились бы, но они были беспомощны в борьбе с объединившимися фашистами и полицией»[220]. Итальянский историк Сальвемини также отмечал единство фашистов и милитаристов. Он писал: «Профессиональные военные, поставлявшие фашистским бандам оружие и офицеров, внесли в фашистское движение свои умонастроения, а с ними и методическую жестокость, не свойственную политической борьбе в Италии до 1921 г. Именно военные специалисты передали фашистам свой принцип строгой иерархии. Без их помощи никогда не могли бы быть созданы вооруженные отряды фашистов, а организация фашистской партии ничем бы не отличалась от организации любой другой итальянской партии»[221].

Армия и правительственные органы знали о намерениях фашистов захватить власть. Начальник службы армейской информации доносил 17 октября 1922 г.: «Муссолини настолько уверен в победе и в том, что он является хозяином положения, что предвидит даже первые шаги своего правительства. Кажется, он намеревается совершить переворот не позже 10 ноября, но возможно — 4 ноября»[222].

Однако никаких мер, чтобы остановить фашистов на пути к захвату власти, правительство не предприняло. Да и трудно было ожидать этого после того, как в течение почти двух лет сменявшие друг друга «либеральные» и «демократические» правительства Италии потворствовали и помогали фашистам. Открытая передача власти в руки фашизма произошла в 1922 г. 28 октября был совершен фашистский переворот, названный Муссолини «великим походом на Рим». Этим дуче хотел создать видимость того, что фашистским отрядам пришлось сломить противостоявшие им вооруженные силы. В действительности все происходило по-другому. Правительство Факта, который уже вел переговоры с фашистами, подало в отставку. Муссолини получил от короля предложение сформировать новое правительство, и «великий поход» на Рим выразился в том, что 30 октября дуче прибыл в столицу Италии в спальном вагоне. В этот же день он приветствовал вместе с королем проходившие по улицам «вечного города» отряды фашистов.

Сразу же после переворота, несмотря на сохранение парламентских форм, появились два новых государственных института: в декабре 1922 г. «Большой фашистский совет» (БФС) и в январе 1923 г. королевским декретом было закреплено юридическое признание созданной год назад фашистской милиции, которая отныне стала называться «Добровольная милиция национальной безопасности» (ДМНБ). БФС был организован на базе дирекции фашистской партии с добавлением к ней министров-фашистов и некоторых фашистских лидеров, назначенных лично Муссолини, ставшим председателем БФС. Этот совет контролировал законопроекты перед внесением их в парламент, деятельность самого правительства. Созданием ДМНБ Муссолини стремился добиться преобладания исполнительной власти в лице фашистского правительства над законодательной в лице короля и парламента. Передача ДМНБ в подчинение Муссолини усиливала его личную власть.

«Лицо фашизма». Фотомонтаж художника Д. Хартфильда. 1928 г.

«Поход на Рим» итальянских фашистов во главе с Муссолини. 1922 г.

Фашистский отряд чернорубашечников отправляется на избиение рабочих. Рим. 1923 г.

Отряд итальянской фашистской милиции.

После фашистского переворота коммунисты и социалисты организовали отдельные выступления трудящихся, главным образом забастовки. Обострение политической ситуации произошло летом 1924 г. Поводом для массового выступления широких слоев трудящихся послужило убийство фашистами депутата-социалиста Д. Маттеотти. Депутаты оппозиционных партий вышли из парламента и образовали так называемый «Авентинский блок»[223]. Компартия предлагала либерально-демократическим и социалистическим руководителям блока объединиться и начать борьбу с фашизмом. Но и на этот раз решительные действия не были предприняты, и фашистам быстро удалось овладеть положением.

В январе 1925 г. Муссолини заявил о своем твердом намерении силой обуздать всякую оппозицию. Это был сигнал к началу нового фашистского наступления, направленного на ликвидацию остатков буржуазно-демократических свобод. В июне на съезде фашистской партии Муссолини провозгласил стремление фашизма трансформировать моральное и политическое сознание итальянцев в сознание монолитное и тоталитарное: «Мы хотим фашизировать нацию… Фашизм должен стать образом жизни… должны быть итальянцы эпохи фашизма, как были, например, итальянцы эпохи Возрождения». Здесь же было впервые объявлено о стремлении фашизма к созданию империи[224].

В усилении фашистской диктатуры особое значение имел закон от 3 апреля 1926 г., утвердивший контроль правительства над профсоюзами. После покушения в конце октября на Муссолини 5 ноября 1926 г. был издан закон о роспуске всех «антинациональных» партий, чем формально завершался переход к однопартийной системе. В апреле 1927 г. была принята так называемая «Хартия труда», по которой устанавливался корпоративный принцип структуры государства и общества Италии. Вместо классовых профсоюзов создаются корпорации, объединявшие рабочих и предпринимателей каждой отрасли производства. Эти корпорации, находившиеся под государственным контролем, должны были стать краеугольным камнем фашистской государственности.

Кандидатов в парламент теперь могли выдвигать только корпорации. После одобрения кандидатур «Большим фашистским советом» их включали в списки для голосования. Таким образом, оппозиция не имела никаких возможностей для противоборства фашизму на парламентском поприще.

Механизм законченной фашистской диктатуры включал в себя партийные, а также профсоюзные, молодежные, студенческие, женские и спортивные организации. Подобно паутине, они опутывали все слои и группы населения фашизированного государства и общества.

В основе фашистской доктрины лежала идея «общенациональной власти», стоявшей якобы на страже «общих интересов». Исходя из этой идеи, фашисты требовали от народа полного подчинения. «Все в государстве, и ничего вне государства» — эти слова Муссолини — своего рода формула фашистского тоталитаризма.

Итальянский фашизм первым из режимов подобного рода стал насаждать систему массового психоза, безумия экзальтированной толпы, уверовавшей в фашистского дуче и утратившей способность к самостоятельному мышлению. Такой массовый психоз был использован для разжигания жажды крови, оправдания зверств и насилия.

Фашизм означал специфическую форму государственно-монополистического капитализма, которая обеспечивала фашистскому руководству возможность действовать в интересах всей верхушки монополистического и финансового капитала. Показательно в этой связи усиление процесса сращивания государственного и капиталистического хозяйственного аппарата. Фашистские деятели, находившиеся у власти, используя свое положение, сами становились крупными промышленниками и финансистами. Из 400 депутатов фашистского парламента, избранных в 1929 г., 175 занимали оплачиваемые посты в административных советах крупных акционерных обществ; один из депутатов сотрудничал в 43 акционерных обществах, другой — в 33 и т. д.[225]

Государственно-монополистическое регулирование осуществлялось фашистским режимом в интересах экономической подготовки войны с целью реализации агрессивных планов итальянского империализма по созданию огромной империи на всех берегах Средиземного моря с его превращением в «итальянское озеро». Философ Д. Джентиле, поставивший себя на службу фашизму и написавший основные части «Доктрины фашизма», официально приписываемой Муссолини, говоря о функциях фашистского государства, утверждал: «Для фашизма стремление к империи, то есть к национальному распространению, является жизненным проявлением. Обратное, то есть „сидение дома“, — это признак упадка. Народы, возвышающиеся и возрождающиеся, являются империалистами»[226].

Таким образом, террористические функции фашистского государства, все его организационные и экономические мероприятия связывались с захватническими внешнеполитическими планами. По мере роста насилия внутри страны фашистское государство становилось все более агрессивным во внешней политике, активизировало военную подготовку к созданию империи.

В Германии эти характерные черты фашизма были продемонстрированы в еще более широких масштабах.

Обстановка, в которой оказалась Германия после первой мировой войны, была во многом сходной с условиями, сложившимися в Италии. Но при всем сходстве существовали и значительные различия в глубине и остроте происходивших событий. Они объяснялись конкретными социально-экономическими и политическими факторами.

Особенность исторического развития германского капитализма заключалась в том, что со второй половины и особенно с конца XIX века экономика Германии росла более быстрыми темпами, чем в других капиталистических странах Европы. В. И. Ленин отмечал, что «быстрое развитие капитализма Германии было развитием молодого и сильного хищника…»[227]. Сказывалось действие закона неравномерности экономического и политического развития капитализма.

Германский империализм выступил на мировую арену в то время, когда все кресла за капиталистическим «столом яств» были заняты. Германия, «которая развивалась экономически в XX веке быстрее остальных европейских стран и которая особенно „обижена“ при разделе колоний»[228], выступила с воинственными требованиями передела мира. Итальянские монополисты хотя и негодовали по поводу «испорченной победы», но принадлежали к лагерю победителей. Германия же была побеждена и на время вычеркнута из числа великих империалистических держав.

Возникшая в Италии революционная ситуация была сведена на нет пассивностью руководства социалистической партии, его нежеланием возглавить революционную борьбу масс. В Германии Ноябрьскую революцию 1918 г. предала в буквальном смысле этого слова правая социал-демократия. Ее лидеры стали душой контрреволюционного заговора. В январе 1919 г. возглавлявшие правительство социал-демократы Эберт и Шейдеман потребовали вооруженного разгрома революционных рабочих. Это грязное дело от имени правительства они поручили своему «партайгеноссе» Г. Носке, который, принимая поручение, заявил: «Кто-нибудь ведь должен стать кровавой собакой»[229].

При помощи правых социал-демократов было совершено одно из самых подлых злодеяний — убийство вождей германского пролетариата Карла Либкнехта и Розы Люксембург. «Не найти слов для выражения всей мерзости и низости этого палачества, совершаемого якобы социалистами, — писал В. И. Ленин. — Очевидно, история избрала такой путь, на котором роль „рабочих лейтенантов капиталистического класса“ должна быть доведена до „последней черты“ зверства, низости и подлости»[230].

В Германии в противоположность Италии в процессе подавления революции было установлено прямое сотрудничество правой социал-демократии и командования рейхсвера. Правосоциалистические политики чувствовали себя в сильнейшей зависимости от военного командования и при каждой революционной вспышке обращались за помощью и поддержкой к вооруженным силам.

В Германии, как и в Италии, имелись те же достаточно большие социальные слои, которые легко могли поддаться демагогии фашистов. Это слои мелкой буржуазии, деклассированные элементы, офицерство, демобилизованное из армии в связи с окончанием первой мировой войны и не приспособившееся к жизни в условиях мира. Новый порядок их не привлекал, они ненавидели его лидеров — «людей Ноября». Они жаждали восстановления старых порядков.

Особенно остры были эти чувства у тех, кто оказался вне рядов сильно сокращенной армии. Они не могли и не хотели приспособиться к гражданской жизни, были вырваны с корнем из привычной им обстановки и чувствовали себя изолированными и преданными, окруженными враждебным миром. Они хотели действий, действий любой ценой, все равно против кого — большевиков, славян, «красных», спекулянтов, евреев, правительства или держав-победительниц.

Германский монополистический капитал, разгромив революцию руками социал-демократов и военщины, не испытывал столь острой, как в Италии, потребности в создании какой-то новой политической силы, способной осуществить немедленно превентивную контрреволюцию. В этом сыграли роль милитаристские традиции, укоренившиеся веками во всей общественной и политической жизни Германии. В Европе не существовало страны, подобной Пруссии, где бы военное ремесло было овеяно таким романтическим ореолом, а военная служба столь почетной, где бы милитаризм и все, связанное с ним, возводилось на такой высокий пьедестал. Вокруг Пруссии «железом и кровью» была объединена Германия. Агрессивность империализма множилась на воинственность прусского юнкерства, которое и в германской империи сохранило многие привилегии. Слова Бисмарка: «Мы имеем самую лучшую армию, самый лучший офицерский корпус! С прусским лейтенантом никто не сравнится!» — неустанно вбивались в головы немцев. Каждый мелкий чиновник или лавочник, надевший в годы войны офицерскую форму, считал, что на него уже распространяется блеск прусской офицерской касты, а вместе с тем и ее привилегированное положение в обществе. Офицеры старались использовать любой предлог, чтобы сохранить свои привилегии и звания.

Центром притяжения деклассированных элементов вначале стали полувоенные «добровольные» формирования, создававшиеся рейхсвером в обход Версальского договора в качестве своего резерва и носившие полуфашистский характер. Они использовались военным командованием как важное средство давления на правительство, усиливая его зависимость от военщины.

Державы Антанты терпимо относились к явному нарушению Версальского договора ввиду настойчивых заверений германских государственных деятелей, что такие формирования необходимы для борьбы с революцией. Стремление любой ценой помешать победе демократических сил народа, использовать германскую военщину для борьбы с революционным движением не только в Германии, но и за ее пределами вело к тому, что западные державы сами поощряли восстановление германского милитаризма.

Возникшие после войны многие фашистские и полуфашистские организации, объединявшие часто лишь по нескольку десятков человек, самостоятельного значения не имели и нередко рассматривались командованием рейхсвера как ширма для создания новых военных и полувоенных формирований. В одну из таких организаций, именовавшую себя «Германской рабочей партией», армейское командование в Мюнхене направило в качестве политического агитатора Гитлера. Он был преуспевающим буржуа, длительное время укрывавшимся от военной службы, а в годы войны не продвинулся в армии далее чина ефрейтора[231]. Начиная с 1919 г. Гитлер получил поддержку и покровительство капитана Э. Рема — начальника штаба военного коменданта Мюнхена. В короткий срок он занял руководящее положение в организации, получившей название «Национал-социалистская германская рабочая партия». Разоблачая фальшь этого наименования, Э. Тельман писал: «…за их словами „нация“ и „социализм“ скрывается зверская рожа капиталистов-эксплуататоров»[232]. Национал-социалисты избрали свой партийный символ и флаг: черную свастику в белом круге на красном фоне. Такое сочетание, подсказанное, очевидно, рейхсвером, должно было сохранить белый, черный и красный цвета старого имперского флага, а эмблема указывала на родственную связь с националистическими военными формированиями, символом которых являлась свастика. Но основным цветом флага был красный. Он должен был подчеркнуть, что партия является «национал-социалистской» и «рабочей». Новый флаг сыграл немалую роль в пропаганде. Все плакаты и листовки гитлеровцев имели красный цвет, их грузовые машины декорировались алыми флагами. С той же пропагандистской целью гитлеровцы одевались под рабочих.

В феврале 1920 г. появилась программа партии. Она носила националистический, расистский, реваншистский характер. Программа призывала к созданию «великой Германии» путем захвата земель и колоний, аннулированию Версальского и Сен-Жерменского договоров, которые лишили Германию территорий на востоке и западе, колоний и воспретили объединение ее с Австрией. Расизм программы выражался в требованиях, что только лица германской крови могут быть гражданами немецкого государства, допускаться к решению вопросов законодательства и руководства государством. Социальная демагогия гитлеровцев сказывалась в обещаниях, содержавшихся в программе: упразднить нетрудовые доходы и «процентное рабство», конфисковать все военные прибыли, национализировать тресты, обеспечить всеобщее участие в прибылях концернов, ввести смертную казнь для ростовщиков и спекулянтов.

В выступлениях по поводу своей программы Гитлер делал особый упор на статьи, требовавшие аннулирования Версаля и создания великой Германии «от Немана до Братиславы, от Кенигсберга до Страсбурга», и истерически вопил о ликвидации «засилья евреев».

В декабре 1920 г. Гитлер приобрел расистскую газету «Фёлькишер беобахтер», которая стала центральным партийным органом. Деньги на эту покупку были предоставлены частично из фондов рейхсвера.

В 1921 г. национал-социалисты создали полувоенные формирования, названные штурмовыми отрядами — СА (Sturmabteilungen). Под руководством офицеров эти отряды скоро превратились в большую силу контрреволюции. Они располагали собственной кавалерией, артиллерией, техническими средствами.

По характеристике известного немецкого историка Э. Никиша, «любой человек с инстинктами убийцы и садиста был в СА на своем месте. Чем более жестоко он себя вел, тем больше его уважали; здесь можно было вволю быть скотом… В СА получали полную свободу все преступные наклонности. Казармы штурмовиков являлись средоточием всех мыслимых пороков: тунеядцы, пьяницы, жизненные банкроты, громилы, гомосексуалисты, убийцы готовили здесь свои самые темные деяния, при помощи которых надлежало „пробудить Германию“»[233].

В то же время устанавливается тесная связь нацистов с генералом Э. Людендорфом. По мере того как росла гитлеровская партия, ее глава проявлял все большую самостоятельность, отказываясь от безоговорочного подчинения рейхсверу.

Одновременно Гитлер находит покровителей среди монополистов. Уже в начале 20-х годов в Баварии сложилась группа промышленников, делавших ставку на гитлеровскую партию и выделявших для нее значительные средства. Но даже в свой «мюнхенский период» руководство гитлеровской партии уже не ограничивалось Баварией и устанавливало связи с влиятельными представителями монополистической верхушки Германии.

Короли угля и стали Рейнско-Вестфальского района, а также прусское юнкерство, ненавидевшие даже само слово «демократия», считали необходимым покончить с республиканскими порядками, «политикой выполнения» Версальского договора и путем военного переворота установить милитаристскую диктатуру как шаг к реставрации монархии.

В 1923 г. внутренняя и внешнеполитическая обстановка Германии резко обострилась. В январе этого года Франция под предлогом невыполнения Германией условий Версальского договора и неплатежа ею репараций оккупировала Рур. Сердце немецкой промышленности было парализовано. В ответ германское правительство провозгласило политику «пассивного сопротивления». На Германию обрушились тяжелые социальные потрясения. Субсидирование политики «пассивного сопротивления» привело к невиданной до сих пор инфляции. Рабочие и служащие не могли приобрести на свою зарплату даже хлеба. Спекуляция достигла небывалых размеров. Все основы общественной и экономической жизни страны были подорваны.

Коммунистическая партия выдвинула лозунг единого фронта борьбы против оккупантов и отечественных капиталистов и создания рабоче-крестьянского правительства. Вскоре в Саксонии и Тюрингии были образованы рабочие правительства. 23 октября началось героическое Гамбургское восстание. Но социал-демократы взорвали единый фронт. В конечном счете контрреволюция победила.

Создавшейся обстановкой воспользовались национал-социалисты, чтобы нанести удар по республиканскому правительству и установить военно-террористическую диктатуру. 8 ноября генеральный комиссар Баварии фон Кар должен был выступать на митинге почетных граждан города Мюнхена в пивном зале «Бюргерброй». По приказу Гитлера СА, усиленные сохранившимися еще в Баварии «добровольными» военными отрядами, окружили пивной зал и одновременно заняли некоторые другие общественные здания. Как только Кар начал речь, в зал ворвались вооруженные штурмовики во главе с Гитлером, который, вскочив на стул, для большей убедительности выстрелил в потолок, а затем провозгласил программу — образование «национального правительства». В ультимативной форме он предложил Кару и генералу Лоссову, командующему войсками рейхсвера в Баварии, присоединиться к нему. Находившийся тут же Людендорф заявил, обращаясь к Лоссову: «Вы сделаете это, Лоссов». На что тот ответил: «Желание вашего превосходительства — приказ для меня».

Однако когда Кар и Лоссов вернулись в свою резиденцию, то получили категорический приказ из Берлина покончить с мятежом. Поэтому они заявили Гитлеру и Людендорфу, что слово, данное под пистолетом, их ни к чему не обязывает, и потребовали, чтобы те сложили оружие. Гитлер и Людендорф на другой день вывели своих сторонников на демонстрацию, чтобы показать, «кто хозяин в городе». Но в центре города их встретил огонь полиции, усиленной частями рейхсвера. В считанные минуты все было кончено. Перепуганные насмерть Гитлер и Людендорф успели скрыться[234]. Так бесславно закончилась баварская попытка «похода на Рим».

Фашистский путч в Германии. Мюнхен. Ноябрь 1923 г.

Крупная германская буржуазия, имевшая большой опыт подавления революционных выступлений рабочего класса, опасалась, что попытка реакционного переворота может вызвать такой отпор революционных сил, который опасен для нее самой, и в тех условиях не рискнула пойти на установление открытой фашистской диктатуры.

Отказав Гитлеру в немедленной поддержке, монополистическая буржуазия тем не менее решила сохранить его в качестве резерва на будущее. Гитлер и его сообщники, представ перед судом, были осуждены на короткий срок тюремного заключения. Уже в конце 1924 г. их освободили.

Находясь в заключении, Гитлер слепил из разных реакционных произведений книгу «Майн кампф» — библию национал-социализма и его программу. Здесь было преклонение перед прусским милитаризмом; стремление искоренить марксизм; звериная ненависть к народам Европы, в первую очередь к французам и славянам как «неполноценным» и «выродившимся»; призыв возвратиться к традициям Тевтонского ордена и его политике «дранг нах Остен»; антисемитизм, доведенный до погромной травли, расистские рассуждения о «расе господ», аккумулировавшие взгляды империалистических идеологов разных стран; мистическая идея «третьего рейха», призванного господствовать над всеми народами. Гитлеровская программа провозглашала законной и необходимой войну за утверждение господства «высшей расы» над всеми другими народами. В этой программе нашли свое выражение захватнические планы германского империализма.

Обыватель Германии в силу полученного им воспитания и всей системы идеологического воздействия был весьма податлив явлениям массового психоза, и на этом играли гитлеровцы. Немецкий мещанин — филистер, тот самый, которого так ненавидели и с гневом и презрением клеймили К. Маркс и Ф. Энгельс, тосковал. Ему не хватало божества в виде императора, которому он мог бы поклоняться, изображения которого висели бы перед его глазами, при мысли о котором он мог бы замирать от восторга. Генрих Манн в романе «Верноподданный» в Дидерихе Геслинге вывел образ немецкого бюргера и красочно нарисовал картину психоза и ажиотажа вокруг персоны, олицетворяющей единоличную власть: «Опьянение, сильнее, чудеснее того, какое может дать пиво, приподняло его над землей, понесло по воздуху. Он размахивал шляпой высоко над головами толпы, в атмосфере клокочущего энтузиазма… Там, под триумфальной аркой, скакала на коне сама власть, с каменным ликом и сверкающими очами. Власть, которая растаптывает нас, а мы целуем копыта ее коня… Она вошла в нашу кровь, потому что покорность у нас в крови. Мы лишь атом, бесконечно малая молекула ее плевка… Жить в ней, быть ее частицей, беспощадной ко всем, кто не с ней, и ликовать, хотя бы она растаптывала нас, ибо этим-то она и оправдывает нашу любовь!»[235].

Название романа Манна «Верноподданный» стало нарицательным для обозначения немецкого филистера, который был опорой для самых реакционных начинаний правителей Германии. На таких «верноподданных» не без основания рассчитывали гитлеровцы.

Постепенно гитлеровская партия была восстановлена в Баварии. В северных районах Германии ее воссозданием занимался Г. Штрассер, добивавшийся автономного положения по отношению к баварскому центру. В Берлине в качестве гаулейтера действовал переметнувшийся от Штрассера к Гитлеру И. Геббельс. Ему была поставлена задача пропагандой и силой привлечь рабочих столицы на сторону нацизма[236].

Гитлер одел свои СА в новую, коричневую форму, ввел не военное, а фашистское приветствие, в 1925 г. организовал СС (Schutzstaffeln) — специальные отряды безопасности для охраны собственной особы и расправы со своими противниками[237]. Его партия продолжала расти. В 1926 г. она насчитывала 17 тыс., в 1927 г. — 40 тыс., в 1928 г. — 100 тыс., в 1929 г. — 178 тыс., в 1930 г. — около 380 тыс., а к концу 1931 г. — уже более 800 тыс. человек[238]. Этот рост шел в значительной степени за счет поглощения многих расистских и националистических групп, десятки которых существовали в различных частях Германии. В гитлеровские вооруженные отряды вливались остатки «добровольных» военных организаций, ушедших после их формального роспуска в подполье.

Фашистская партия в Германии превратилась в центр притяжения всех реакционных, расистских и антисемитских организаций. Ее фанатический динамизм привлекал как студенческую молодежь, так и старых солдат, ищущих «героических» подвигов в битвах с политическими противниками. Полиция смотрела сквозь пальцы на похождения фашистских молодчиков. Отряды СА проходили специальную подготовку к уличным боям. Был выдвинут лозунг: «Улица — наша траншея». Молодежь, наслушавшаяся в школе о подвигах немецких солдат, млела от счастья, что она может показать свою храбрость народу вместе с «фронтовыми солдатами».

Гитлеровцы принимали энергичные меры, чтобы заслужить доверие крупного капитала. Во время референдума 1926 г. по вопросу, возместить или нет дому Гогенцоллернов и владетельным князьям стоимость конфискованного у них после Ноябрьской революции имущества, они решительно встали на сторону монархистов. Для объяснения этого они вновь прибегли к социальной демагогии, заявив, что защищают принцип частной собственности, в сохранении которого, дескать, заинтересованы и ремесленники, и квалифицированные рабочие, и низшие слои гражданских служащих.

Буржуазия оценила поведение нацистов в этой важной политической кампании. Руководители торговли и промышленности Гамбурга приглашали Гитлера выступать на их собраниях. Темой своих речей он избрал жгучий для монополистов вопрос о восстановлении Германии как великой державы, требовал полного искоренения марксизма, давал понять, что эту задачу может выполнить только национал-социалистская партия. «Перед Бисмарком благоговели, — говорил Гитлер. — Почему? Широкие массы любят мужественность, потому что они женственны; они хотят, чтобы их вели, и не желают иметь такого ведущего, который бы говорил им: это можно сделать одним путем, можно другим, а возможно, и еще как-нибудь. Массы хотят человека, который, топнув сапогом, говорит: вот правильный путь»[239].

Все это импонировало представителям большого бизнеса. В апреле 1927 г. Гитлер был приглашен на встречу с 400 предпринимателями Рура, проходившую на вилле Круппа. После этого он и его партия стали регулярно финансироваться крупными промышленными монополиями и банками, связанными с международными деловыми и политическими кругами. Крупный бизнес признал способность гитлеровской партии в случае необходимости превратиться в массовую опору открытой диктатуры монополистического капитала. Близился конец капиталистической стабилизации, надвигался шторм экономического кризиса, первые признаки которого проявились уже в 1928–1929 г. В этой обстановке германские монополисты, чувствовавшие возрождение экономической и военной мощи их страны, с особенной силой мечтали о такой диктатуре, которая крайним насилием подавила бы внутреннее сопротивление и открыла путь к реваншу. Гитлер казался вполне подходящей кандидатурой для этого. «Мы его ангажировали»[240], — сказал о нем Ф. Папен.

Многие западные авторы, обеляя буржуазную демократию, отрицают преемственность, связывавшую Веймарскую республику с гитлеровским рейхом. Этот взгляд с предельной точностью разоблачен в программном документе ЦК СЕПГ, утвержденном вторым пленумом ЦК в апреле 1963 г., — «Очерк истории немецкого рабочего движения». В нем говорится: «Четырнадцатилетняя история Веймарской республики доказала, что на путях формальной буржуазной демократии, которая прикрывает диктатуру монополистического капитала, невозможно защитить интересы рабочего класса и решить жизненные вопросы нашего народа. История Веймарской республики не была историей демократии, служащей интересам народа. Это была история формирования империалистических, антидемократических сил финансового капитала и милитаризма и их политики, которая, прикрываясь буржуазно-демократическим фасадом веймарского государства, была направлена на уничтожение демократии и установление открытой фашистской диктатуры над германским рабочим классом и всем немецким народом. История Веймарской республики показала, что господство империализма и подлинная демократия находятся в несовместимом антагонизме»[241].

Взаимоотношения монополистического капитала с его фашистским детищем становились все более прочными, что и определило характерные черты гитлеризма.

В области политической был взят курс на открытую террористическую диктатуру крупного германского финансового капитала, на отказ от буржуазной парламентской демократии и замену ее новой формой власти — кровавой фашистской тиранией как крайним средством подавления рабочего движения и развязывания агрессивных авантюр.

Немецкие фашисты преследовали цель низвести народ до уровня безмолвного и слепого орудия монополистов. Для обмана народа фашисты называли себя националистами и социалистами. Они даже были готовы бросить подачки массам со стола монополистического капитала, особенно за счет завоевания и разграбления других стран. Но на самом деле, стремясь к захвату чужих территорий, порабощению европейских наций, включая германскую, и добиваясь мирового господства, гитлеровская партия выступала в качестве партии империалистической, захватнической, угнетательской.

Идеология гитлеровцев, главной составной частью которой был крайний антикоммунизм, нашла выражение прежде всего в варварском расовом учении, в теории о недостаточном для немцев «жизненном пространстве», в диком шовинизме. Она явилась средоточием всех наиболее реакционных, псевдонаучных и антигуманистических теорий, выдвигавшихся в интересах господствующих эксплуататорских классов.

Ставшая официальной военной доктриной фашизма теория «тотальной войны» свидетельствовала о том, что гитлеровцы не собирались делать различий между армией и мирным населением страны, подвергшейся нападению. Они преднамеренно готовили уничтожение городов и деревень, массовое убийство гражданского населения, вплоть до физической ликвидации целых народов, угон на каторжные работы в Германию трудоспособных мужчин, женщин, подростков.

К важнейшим характерным чертам германского фашизма в области экономики относятся: его стремление к утверждению государственно-монополистических методов капиталистического хозяйства, преимущественное развитие военной экономики, осуществление широкой программы военных мероприятий, требующих привлечения большого количества рабочей силы (строительство автострад и др.).

Одной из характерных черт германского фашизма является прочный союз с милитаризмом. Гитлеровцы насаждали в стране культ армии, культ войны, превозносили военщину, насильственные методы решения вопросов внутренней и внешней политики. Они усугубили такую порочную традицию германского милитаризма, как переоценка своих сил и недооценка сил противника. Это обусловливало авантюристичность планов и действий гитлеровцев. Крайняя реакционность германского империализма вылилась в созданный им союз темных сил — фашизма и милитаризма.

ГЛАВНЫЕ ФАШИСТСКИЕ ДЕМАГОГИ «ТРЕТЬЕГО РЕЙХА».

А. Гитлер.

Г. Геринг.

И. Геббельс.

На первом этапе общего кризиса капитализма стремление крупной буржуазии к установлению фашистской диктатуры проявилось не только в Италии и Германии, но и в ряде других капиталистических стран, выразившись в активизации ультраправых организаций и групп. Однако выбор правящими кругами формы своего господства — буржуазно-демократической или фашистской — зависел от многих факторов, среди которых главенствующее значение принадлежало соотношению сил боровшихся общественных классов.

В тех странах, где развитие революционного движения не создавало прямой угрозы диктатуре монополистической буржуазии, она предпочитала сохранить традиционные буржуазно-демократические формы государственного устройства, отводя ультраправым и явно фашистским организациям и группам роль своего резерва. Так обстояло дело в Англии, Соединенных Штатах Америки, а также в Чехословакии, где монополии активно содействовали развитию фашизма, но в своем большинстве предпочитали обходиться без фашистской диктатуры. Это отнюдь не исключало того, что другая, меньшая часть монополистического капитала толкала ультраправых на осуществление государственного переворота в ее интересах. Следовательно, на выбор формы государственного правления буржуазии влияла также и борьба в ее собственных рядах. Но многие группировки крупной буржуазии Англии и Соединенных Штатов Америки с явным сочувствием относились к итальянскому и германскому фашизму, с неослабным вниманием изучали его опыт, который намеревались использовать при опасном для них повороте событий. И в международном, а не только внутреннем плане монополисты видели в фашизме своего классового союзника, свой резерв. Так, американские правые открыто предупреждали, что Муссолини «может понадобиться, чтобы спасти страну от американского эквивалента Ленина»[242].

Были и такие страны, в которых монополисты сделали свой выбор в пользу фашизма, но не смогли его осуществить в силу мощного отпора рабочего класса попытке фашистского переворота. Так, например, во Франции многочисленные ультраправые организации («Боевые кресты» полковника де ля Рока, «Французское действие», «Французская солидарность», «Патриотическая молодежь» и их юношеские и спортивные филиалы) располагали большим количеством оружия, вплоть до самолетов, и не нуждались в средствах. Они получали субсидии даже из специальных правительственных фондов, а многие министры либо тайно входили в фашистские организации, либо были тесно с ними связаны. Пользуясь поддержкой правительства Даладье, французские фашисты предприняли в феврале 1934 г. вооруженную попытку государственного переворота. Эта попытка встретила такой отпор трудящихся масс, что перепуганная буржуазия сменила свою ориентацию: правительство приказало муниципальной гвардии и полиции принять участие в ликвидации мятежа. В последующее время были многочисленные фашистские провокации, к которым, однако, крупный капитал относился с опаской. Отпор же этим провокациям с возраставшей силой оказывали французские трудящиеся. Во главе борьбы с фашизмом шла Французская коммунистическая партия. Вокруг нее и сложился широкий антифашистский Народный фронт.

Фашистские диктатуры возникли лишь в некоторых государствах, принимая различные формы в зависимости от соотношения классовых сил, исторических, социальных и экономических условий, национальных особенностей и даже международного положения данной страны. Таким образом, фашизм представлял собой явление международное и борьба против него неизбежно становилась интернациональной, предполагая единство действий прогрессивных сил. Наряду с законченными фашистскими диктатурами имелись такие реакционно-террористические режимы, которым была свойственна лишь часть характерных для фашизма особенностей. В соответствии с этим они и назывались по-разному: фашистскими, монархо-фашистскими, полуфашистскими, военно-диктаторскими. Иной раз возникали наименования, порожденные местными условиями, например режим санации[243] в Польше. По оценке историков Польской Народной Республики, некоторые черты санации «либо сближали ее с фашизмом, либо подготовляли для него почву»[244].

Для исследования социальных процессов капиталистического мира в межвоенные годы и происхождения второй мировой войны крайне важно выявить общие и особенные черты реакционно-террористических диктатур того времени. Прежде всего, естественно, встает вопрос об их классовом содержании. В своей основе оно было повсеместно одним и тем же — формой власти крупного капитала и помещиков. Характерным примером явилось поведение крупной буржуазии и помещиков в Польше в 1926 г., когда пилсудчики осуществили «поход на Варшаву». 180 представителей крупного капитала Польши, объединенных в «Центральный союз польской промышленности, горного дела, торговли и финансов», подписали специальное заявление о решительной поддержке состоявшегося переворота. Такое же заявление сделали земельные магнаты на своем съезде, проходившем в октябре 1926 г. в имении князя Радзивилла.

В отличие от Германии и Италии в ряде стран решающая роль в установлении фашистских или полуфашистских диктатур принадлежала внешним силам. Различие между фашистскими группировками нередко определялось их внешнеполитической ориентацией. Военно-диктаторские режимы в некоторых странах Латинской Америки возникли по воле и под прямым, иногда даже военным, давлением Соединенных Штатов. В странах Юго-Восточной Европы длительное время шла борьба за власть между фашистскими организациями, ориентировавшимися на Францию или Англию. После установления фашистской диктатуры в Германии решающую роль приобрели прогерманские реакционные силы стран этой части континента. Большинство фашистских режимов в малых странах Европы превратилось в прямых союзников и пособников гитлеровской Германии.

Безудержный террор против прогрессивных сил, острейшая классовая ненависть к революционным движениям, Советскому государству представляли собой главную общую черту всех без исключения фашистских и полуфашистских диктатур. Однако остатки буржуазной демократии в ряде случаев эти диктатуры не только сохранили, но и поставили себе на службу. Так обстояло дело в Австрии, Болгарии, Венгрии, Польше, Румынии, где продолжали существовать парламенты, хотя их роль была низведена до покорного служения диктатурам, а избирательные права трудящихся предельно урезаны. Напротив, в Испании в годы фашистского режима генерала Примо де Ривера кортесы были распущены, а в Югославии после государственного переворота 1929 г. Народная скупщина даже упразднена. [Карта 3]

Сложность и пестрота социальной структуры стран Юго-Восточной и Центральной Европы, связанная с этим общая политическая неустойчивость порождали множество конкурировавших между собой и боровшихся за власть фашистских группировок, ориентировавшихся на ту или иную империалистическую державу. Вот почему фашизм в этих странах не мог пойти на полную ликвидацию буржуазно-парламентской формы правления и допускал существование «оппозиционных» партий. По этому поводу Г. Димитров на VII конгрессе Коминтерна говорил: «В одних странах, преимущественно там, где у фашизма нет широкой массовой базы и где борьба отдельных группировок в лагере самой фашистской буржуазии достаточно сильна, фашизм не сразу решается ликвидировать парламент и сохраняет за другими буржуазными партиями, а также за социал-демократией известную легальность»[245].

Итальянскому и германскому фашизму удалось методами социальной демагогии создать себе значительную массовую базу. Социальная демагогия была присуща всем фашистским партиям и организациям и в других странах. Однако создать такую же массовую базу они не смогли, хотя некоторая часть населения была обманута фашистскими посулами.

К характерным чертам диктатур Муссолини в Италии и Гитлера в Германии относится «фюрерство», то есть олицетворение в лице диктатора верховной, безапелляционной и не связанной никакими законами государственной власти. Примечательным было то, что итальянский дуче верховодил, несмотря на формальное сохранение королевской власти в Италии.

В других странах фашистские диктаторы так и не стали «фюрерами». Некоторым подобием были лишь Пилсудский в Польше и отдельные главари в странах Латинской Америки. В Болгарии, Греции, Югославии, Японии диктатура приобрела монархо-фашистскую форму — она опиралась на верховную власть короля (Греция, Югославия), царя (Болгария) или императора (Япония).

Определенные различия имелись и в области идеологии. Речь идет, конечно, не о ее социальной сущности, реакционно-буржуазной, а лишь о степени, в которой эта идеология была пронизана крайним расизмом и шовинизмом. В данном отношении в одном ряду с итальянским и германским фашизмом находился их японский сородич. Национализм пустил глубокие корни в буржуазно-помещичьей Польше и, в той или иной степени, в других странах Центральной и Юго-Восточной Европы. Одним из его проявлений были преследования национальных меньшинств, в Польше — белорусов и украинцев. Но все же ни в одной из этих стран он не достиг таких вершин изуверства, как в фашистских Германии и Италии.

Всем разновидностям фашизма была присуща агрессивность. Японский монархо-фашизм в этом отношении не уступал итальянскому и германскому[246]. Три главных зачинщика новой мировой войны стремились к господству над всем земным шаром или над значительной его частью. В других странах, не располагавших большим военно-экономическим потенциалом, была также ненасытная жажда территориальных приобретений, столь присущая крупной буржуазии и помещикам, но она не выливалась во всемирные масштабы, а проявлялась в захватнических претензиях по отношению к соседним государствам. Правящие круги Польши и Румынии хотели реализовать свои территориальные претензии за счет СССР.

Когда речь шла об агрессии против СССР, все реакционные режимы в силу их классовой природы обнаруживали поразительное единство, несмотря на противоречия между ними. Ненависть к СССР объединяла фашистские режимы с германским империализмом и его гитлеровским порождением. Это было в значительной мере связано еще и с тем, что правящие круги стран Центральной и Юго-Восточной Европы сознавали могущество Советского Союза и хотели бы воевать против него вместе с более мощными капиталистическими державами. Их фашистские диктаторы тешили себя расчетами на то, что их страна сможет стать равным партнером гитлеровской Германии в агрессии против Советского Союза и осуществить свои захватнические притязания.

Историческая заслуга коммунистических партий стран с диктаторским режимом заключается в том, что в самых трудных условиях жесточайшего террора правящих кругов они неустанно вели борьбу против фашизма и войны, за подлинные национальные интересы народов своих стран. Они прозорливо предупреждали о неизбежных губительных последствиях реакционно-агрессивного курса[247].

Одной из главных задач фашистских диктатур явилось проведение определенных государственных мероприятий по регулированию производства, дальнейшее развитие системы государственно-монополистического капитализма в целях скорейшей подготовки к войне, к осуществлению агрессивных планов господствующих классов.

В тех странах, где к моменту прихода фашизма к власти еще не было развитого монополистического капитализма, установление фашистской диктатуры способствовало ускоренной монополизации и насаждению системы государственно-монополистического регулирования хозяйства.

Внешнеполитические цели фашизма находились в зависимости от степени могущества той или иной страны. Но везде фашистские диктатуры использовались империалистической буржуазией в агрессивных целях, несли с собой смертельную угрозу для Советского Союза, международного коммунистического движения, для демократических прав и свобод трудящихся, национального и даже биологического существования многих народов.

Фашизм — это война, сразу же сказали коммунисты. «Так как фашизм, — отмечает Палм Датт, — является… выражением наиболее насильственной политики капитализма, охваченного кризисом, то он неизбежно означает войну»[248]. Фашистские клики бешено форсировали подготовку и развязывание войны, объективные причины которой глубоко коренились в самой системе государственно-монополистического капитализма. Западногерманский историк Хофер согласен признать, что «национал-социалистская диктатура в Германии является той предпосылкой, без которой вторая мировая война как историческое явление была бы немыслима; национал-социалистская диктатура выступает как главная ее причина»[249]. Но фашизм был порождением империалистической системы. Хофер не разоблачает ее виновность в возникновении мировых войн. В действительности же именно алчный финансовый капитал Германии, как пишет А. Норден, «указал путь, на который Гитлер должен был вступить с оружием в руках»[250].

Самый влиятельный человек в концернах Веймарской республики — К. Дуисберг, председатель наблюдательного совета «ИГ Фарбениндустри» и президент имперского союза германской промышленности, был одним из тех, кто пестовал фашистскую партию. И не удивительно, что Дуисберг приветствовал приход фашистов к власти. «При режиме, установленном Адольфом Гитлером, Германия вновь станет могущественной»[251], — заявил он.

Ошибочно было бы считать, что буржуазная демократия может стать полной гарантией против войны. Исторический опыт свидетельствует, что даже самые «демократические» буржуазные государства прибегают к захватническим войнам и агрессии против других стран и народов и что каждая такая война сочетается с усилением реакции и террора внутри ведущей ее страны.

Но фашистский политический режим принуждал к принятию той программы, которая наиболее отвечала воле финансового капитала. Осуществлялось интенсивное идеологическое принуждение. Фашистский террор распространился и на область идеологии. Фашистские органы пропаганды (в Германии было создано министерство народного разъяснения и пропаганды) во главе с Геббельсом действовали в тесном контакте с политической полицией (гестапо в Германии) и широко пользовались ее услугами. Они не переубеждали людей, придерживавшихся других взглядов, они их уничтожали.

Ими усиленно насаждалась самая реакционная идеология — комплекс политических, философских, религиозных, моральных (фактически аморальных) и художественных (на деле антихудожественных) взглядов. Идеология фашизма, как и он сам, — характерный продукт общего кризиса капитализма.

Идеологи фашизма отдавали себе отчет в своей неспособности противопоставить марксизму какую-либо научную теорию. Поэтому в их программы вошло отрицание общественных наук, научных знаний, научного мировоззрения, призывы к варварству. Фашистские идеологи открыто говорили: «Мы скорее за мировоззрение, которое ругают как варварство, ибо мы считаем наилучшим боевой клич, провозглашенный в последние годы: назад к варварству»[252]. Вскоре на улицах и площадях фашистских стран заполыхали костры сжигаемых книг, а впоследствии небо над Европой затмил черный дым крематориев.

Из отрицания науки давалось и характерное для фашистов определение мировоззрения, которое они рассматривали не как научное познание закономерностей общественного развития, а как слепую, безрассудную веру в «истины», провозглашаемые фюрером. Служебное предназначение подобного понимания мировоззрения Гитлер определил следующими словами: «Человек может умирать (на войне. — Ред.) только за ту идею, которую он не понимает». Иначе говоря, если бы люди поняли классовый смысл нацистских идей, они бы не стали за них воевать.

Комплекс фашистских идей был почти одинаков во всех странах, где установились подобные диктатуры. На первом месте находилась расовая теория, согласно которой данная нация является единственной, «богом избранной», и потому ей должно принадлежать мировое господство и все богатства земли. Ведь «избранная нация» не может жить в условиях ограниченного и потому недостаточного «жизненного пространства»! В действительности фашисты заботились только о монополистической верхушке. Чтобы скрыть истинное значение своих лозунгов, фашистские лидеры усиленно убеждали население страны в полном совпадении и единстве своих идей с национальными интересами.

Другой важной составной частью фашистской идеологии и политики было прославление грубой силы, являющейся будто бы главным фактором общественного прогресса и всего развития человечества. С этим неразрывно связывался культ вождя, «сверхчеловека», отличающегося от простых смертных силой своего интеллекта, волей к всеобъемлющей власти, способностью подчинить себе массы и средствами крайней жестокости осуществить свои цели. Образцами таких «сверхчеловеков» провозглашались фашистские вожди, фюреры.

Идеология фашизма требовала признания абсолютной правоты фюрера и безграничного к нему доверия. Всеми средствами — от печати и радио, театральных постановок и массовых зрелищ до концентрационных лагерей и пыток — фашисты убеждали население в том, что такое доверие не требует ни размышлений, ни доказательств, что оно основывается исключительно на вере, носящей религиозный характер. И Муссолини, и Гитлер называли фашизм религиозной концепцией, высшей формой религиозного культа.

Фашистский культ вождя используют и некоторые современные буржуазные авторы, для того чтобы доказать, что фашизм был порождением лишь отдельных личностей.

Представителей различных направлений буржуазной историографии объединяет стремление скрыть классовый характер фашизма как диктатуры монополистического капитала. Буржуазные историки, философы и социологи пытаются изобразить фашизм как своеобразный конгломерат «революционных и консервативных» сил, не поддающийся четкой социально-политической характеристике.

Для современной профашистской литературы характерна книга английского автора Гамильтона, выдающего себя за историка. В предисловии он пишет: «По существу, фашизм был „мифом“, полной противоречий „системой идолов“, не поддающейся логическому определению или рациональному анализу»[253]. Он пытается уверить молодежь, не пережившую войны и бомбежек германской авиацией английских городов, что никакого фашизма вообще не было, существует лишь миф о фашизме. Впрочем, за его туманными формулировками скрывается определенная концепция, которую раскрыло издательство, поместившее на суперобложке книги Гамильтона следующую аннотацию: «Современные историки предпочитают пересмотреть правду о фашизме, не говорить о том, что он в начальные годы апеллировал к разумным людям доброй воли. Было бы слишком просто… рассматривать раннее развитие фашизма как злокачественное образование, как неизбежную предтечу гитлеровских концентрационных лагерей».

Так фашистские палачи изображаются выразителями доброй воли разумных людей! Берется под сомнение злокачественная природа фашизма, не только породившая чудовищные злодеяния, но и проявившая себя в этих преступлениях против человечества.

Широкое распространение на Западе получили концепции американского историка Д. Вейсса, англичанина С. Вульфа и западногерманского историка Э. Нольте. Все они хотят предать фашизм забвению, вычеркнуть из истории недавнего прошлого важную составную ее часть — борьбу народов против фашизма. Вульф предлагает «хотя бы временно выбросить из политического словаря слово „фашизм“»[254]. Вейсс называет фашизм «последним издыханием консерватизма»[255]. Для Нольте фашизм — это консервативный феномен, имевший свою собственную природу[256]. И Вейсс, и Нольте пытаются найти истоки фашизма в феодальной реакции на Великую французскую буржуазную революцию. Эта концепция игнорирует, следовательно, присущий империализму симбиоз феодальной и монополистической реакции, единство милитаризма и государственно-монополистического капитализма.

Большая группа буржуазных исследователей, отрицая генетическое родство между фашизмом и крайним консерватизмом, делает упор на «революционные» компоненты фашизма. Подобные взгляды наиболее активно отстаивает американский историк Э. Вебер. Он недоволен тем, что еще находятся ученые, которые продолжают смешивать реакционеров и фашистов[257]. Фашисты, по утверждению Вебера, «были или хотели быть революционерами»[258].

Концепции реакционной историографии, зачастую на первый взгляд взаимно друг друга исключающие, пропитаны стремлением реабилитировать фашизм, помешать борьбе прогрессивных сил против неофашизма. Реакционная историография скрывает подлинное классовое лицо и служебное предназначение фашизма, представляющего собой целую иерархическую систему организованного массового насилия, созданную финансовым капиталом. Фашизм был призван империалистическими заправилами сыграть роль организатора новой мировой войны.

История фашизма как определенного социального явления, которое приобрело различные конкретные формы в отдельных странах, убедительно раскрывает его суть. Фашизм представлял собой прямое порождение мирового империализма, был им вспоен и вскормлен. Он появлялся там, где был особенно нужен монополистическому капиталу. Террористическая фашистская диктатура имела совершенно определенное классовое предназначение. Она создавалась для расправы с революционным, демократическим, национально-освободительным, коммунистическим движением, для подготовки и развязывания агрессивных войн. Поскольку природа империализма не изменилась, фашизм и сегодня реально существует в некоторых странах и представляет собой значительную потенциальную угрозу в капиталистическом мире.

Служебная роль фашизма не ограничилась задуманными и осуществленными им по воле монополий многочисленными локальными актами агрессии. Именно империализм и его детище — фашизм образовали очаги второй мировой войны.

Глава третья. Очаг войны на Дальнем Востоке.

В годы первой мировой войны и в послевоенный период Япония укрепила свои позиции на Азиатском континенте и в бассейне Тихого океана. С таким положением не хотели мириться другие капиталистические державы, и прежде всего давний соперник Японии в борьбе за господство в этой части мира — Соединенные Штаты Америки.

Вскоре после войны правительство США решило, что наступило подходящее время не только положить предел экспансии Японии, но и заставить ее вернуть захваченное. Отношения между этими странами достигли наивысшей напряженности. «Америка и Япония, — говорил В. И. Ленин в марте 1920 г., — накануне того, чтобы броситься друг на друга, потому что Япония отсиделась во время империалистической войны и забрала себе почти весь Китай…»[259].

Отступление Японии на Вашингтонской конференции предотвратило ее вооруженное столкновение с США на определенный период, но не ослабило конфликта между ними. Не успели еще высохнуть чернила подписей на вашингтонских договорах, как в Японии развернулась широкая кампания против условий, на которые согласились ее представители. Но этого согласия требовало реальное соотношение сил: Япония значительно уступала в экономическом и военном потенциале США и Англии.

Социально-экономическая структура японского общества в 20-х годах была своеобразной и сложной. Более половины населения занималось сельским хозяйством, в котором сохранялись феодальные пережитки и процветала жестокая эксплуатация. Крестьянское хозяйство основывалось на мелком землевладении и аренде.

Доминирующую роль в промышленности страны играло текстильное производство, охватывавшее в 1930 г. 50 процентов общего числа рабочих. Стоимость продукции промышленности, производящей средства производства, достигала лишь 30 процентов общей стоимости всей промышленной продукции.

Японская промышленность включала огромное количество мелких предприятий. В 1929 г. на крупных предприятиях было занято немногим более половины рабочих, а остальные — на средних и мелких. Металлургия и машиностроение были развиты слабо.

Уязвимое место японского капитализма — недостаточная сырьевая база. В стране нет собственной железной руды, хлопка, цветных металлов (кроме меди), мало угля, да и тот низкого качества. Собственным производством Япония удовлетворяла лишь 58 процентов потребности в чугуне и 76 процентов в стали.

При очень высокой степени эксплуатации рабочих и крестьян их жизненный уровень оставался особенно низким. Зато войны приносили большие прибыли капиталистам и банкирам. С конца 1914 и до 1920 г. число фабрик и заводов Японии увеличилось с 32 тыс. до 46 тыс., объем производства в машиностроении возрос в восемь раз, металлургии — в шесть с половиной раз[260]. В. И. Ленин отмечал, что японский империализм опирался не только на свое экономическое могущество, но и на грабеж экономически слабых соседей[261].

Война и колониальные захваты на протяжении ряда десятилетий были основными вехами японской истории. Кратковременные передышки между войнами служили главным образом для ликвидации последствий прошедшей войны и подготовки к следующей. Масштабы войн с каждым разом становились все более широкими. Это предопределило значительную роль милитаризма в жизни государства, влияние его на внешнюю и внутреннюю политику.

Японская военщина в классовом отношении была тесно связана с помещиками — многие офицеры вышли из этой среды, но как инструмент японской империалистической политики она была спаяна единством классовых интересов со всей системой монополистического капитала страны. Военные активно выступали за укрепление монархии. Мощным орудием угнетения, подавлявшим всякое сопротивление народных масс путем жесточайшего военно-полицейского террора, служил огромный военно-бюрократический аппарат абсолютной монархии. Для империалистической буржуазии он явился не только гарантом ее господства внутри страны, но и главным орудием колониального разбоя. Представители военных кругов неизменно входили в состав правительства или возглавляли его. Урезанная, формальная парламентская система в Японии не мешала монополиям и военщине проводить свою политику.

Всеобщее избирательное право для мужчин (со множеством оговорок) было введено лишь в 1925 г., а первые выборы прошли только в 1928 г. В стране сохранялись императорская власть, влиятельные военные группировки. Большой силой в политической жизни страны обладали феодальные круги: генро — пожизненные советники императора, дзюсины — его приближенные и ведущие сановники, тайный совет. Их решения были непреложными. Пропитанные национализмом в его крайних формах, эти закулисные круги сумели прийти к соглашению с монополистическим капиталом, соединить самурайскую воинственность с присущей капитализму тягой к внешней экспансии.

Буржуазный парламентаризм был лишь фасадом, прикрывавшим сложные переплетения феодализма, императорского всесилия, могущества монополий, тесно связанных с милитаризмом, с немощными буржуазно-демократическими партиями. Избираемый путем всеобщих выборов (лимитируемых всевозможными цензами), парламент и назначаемое им правительство не имели полной власти в решении важнейших государственных вопросов, включая военные и военно-морские, не всегда могли влиять на решения высшего органа феодально-милитаристской олигархии — тайного совета. Функции контроля за его действиями фактически принадлежали приближенным императора, находившимся в тесном союзе с милитаристами и крупнейшими промышленниками.

Буржуазная военно-политическая машина Японии была полностью поставлена на службу реакции. Действуя в духе закона «О поддержании общественного спокойствия», принятого в 1925 г., правительство направляло репрессии против коммунистов и всех прогрессивных элементов внутри страны. В 1928 г. была запрещена новая рабоче-крестьянская партия, поставлены вне закона совет профсоюзов левого объединения, Всеяпонская лига пролетарской молодежи.

Демократические и пацифистские силы преследовались. В то же время велась широкая националистическая пропаганда. Ее исходным пунктом являлась расистская теория превосходства японской нации над другими. Провозглашалась непримиримая борьба с коммунистическим и прогрессивным движением не только в Японии, но и по всей Азии. Особая воинственность проявлялась в отношении Советского Союза, чьи дальневосточные земли давно не давали покоя правящей клике Японии.

Потерпев поражение на Вашингтонской конференции, Япония не отказалась от своих захватнических планов в отношении Китая и, используя его политическую раздробленность и непрекращавшуюся милитаристскую междоусобицу, продолжала борьбу с США за овладение этой страной.

Однако с конца 1924 — начала 1925 г. в Китае развернулись важные политические события. Назревала революционная ситуация. Усилилась борьба масс против реакции. Компартия и гоминьдан образовали единый фронт.

Империалистические державы решили сообща подавить освободительное движение китайского народа. В декабре 1924 г. государства, подписавшие Вашингтонское соглашение девяти держав, потребовали от бэйпинского правительства исполнять все договоры, уважать привилегии и соблюдать право неприкосновенности, которыми пользовались иностранцы в Китае. Американский сенатор Бора отмечал: «Невозможно передать словами то, как… иностранный капитал в Китае эксплуатирует человека. Нет другого места на земле, кроме Китая, где бы так успешно чеканились доллары и центы из крови беспомощных детей»[262]. Затем США, Англия, Франция, Италия и Япония направили в порты Китая свои военные корабли. В мае 1925 г. в Шанхае полиция международного сеттльмента расстреляла демонстрацию китайских студентов и рабочих, а в июне английская и французская полиция открыла огонь по мирной демонстрации в Кантоне. Это вызвало глубокое возмущение народа. По стране прокатилась волна стачек, митингов, демонстраций. В Гонконге вспыхнула всеобщая забастовка. Ее поддержали рабочие Шанхая, Кантона, Нанкина. Бэйпинское правительство обратилось к иностранным державам с призывом пересмотреть неравноправные договоры.

Мощный подъем освободительного, демократического движения вылился в антиимпериалистическую революцию 1925–1927 г., основными лозунгами которой были: полное восстановление национального суверенитета Китая, свержение власти империалистической агентуры в лице феодальных милитаристов, политическое объединение страны под властью демократического правительства. В революции участвовали рабочий класс, крестьянство, национальная буржуазия. К революционному движению примыкали значительные слои помещиков.

В июле 1926 г. Национально-революционная армия Китая начала поход с революционного Юга на Север, чтобы объединить всю страну. Советский Союз поставлял революционной армии оружие и боеприпасы. Военно-стратегический план этого похода был разработан при участии советских военных специалистов во главе с В. К. Блюхером. Северный поход явился важным этапом национально-освободительной войны китайского народа. Он привел к огромному расширению революции. Войска реакционных милитаристов были разгромлены.

Империалисты ответили на развитие революции открытой вооруженной интервенцией. К апрелю 1927 г. в китайских водах сосредоточилось около 200 иностранных военных кораблей.

НА ПОМОЩЬ КИТАЙСКОЙ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ (Шанхай. 1927 г.)

Войска английских интервентов.

Американские десантные части.

Французская пехота.

Японские оккупанты.

Чтобы запугать народные массы и ускорить переход буржуазно-помещичьего крыла гоминьдана в лагерь контрреволюции, корабли Англии и США подвергли жестокому обстрелу Нанкин.

Одновременно китайские милитаристы организовали серию антисоветских провокаций. Эти акции послужили сигналом к контрреволюционному выступлению военного лидера гоминьдана Чан Кай-ши, перешедшего на сторону помещиков и компрадорской буржуазии. 12 апреля по его приказу была учинена расправа над рабочими Шанхая. Контрреволюционные перевороты произошли в Нанкине, Ханчжоу, Нинбо, Аньцине, Фучжоу и завершились созданием в Нанкине право-гоминьдановского правительства во главе с Чан Кай-ши. Гоминьдан из партии единого национального антиимпериалистического фронта превратился в реакционную буржуазно-помещичью партию.

Лозунг чанкайшистской реакции: «Народ всей страны, вооружайся, чтобы единым фронтом выступить против России». 1929 г.

После прихода к власти Чан Кай-ши борьба империалистических государств за сферы влияния в Китае вступила в новый этап. Соперничество между ними развернулось за контроль над гоминьдановским правительством. США и Англия заявили о широкой политической, финансовой и экономической поддержке Чан Кай-ши. В Нанкин начали прибывать многочисленные американские экономические миссии; при гоминьдановском правительстве появились советники Вашингтона. Чан Кай-ши стал ориентироваться на Америку, от которой рассчитывал получить займы, экономическую помощь и военную поддержку в борьбе против своих конкурентов.

В целом ситуация в Китае к этому моменту характеризовалась спадом революционной волны, консолидацией реакционных сил, укреплением позиций гоминьдана. Правительство Чан Кай-ши проводило открытый террор против коммунистов, рабочего и крестьянского движения.

Коммунистическая партия Китая приняла решение организовать вооруженный отпор реакции, для чего взяла курс на создание Красной армии, революционных баз на юге страны и расширение партизанского движения.

В начале 30-х годов в руководстве КПК образовалась «левая» авантюристическая группировка во главе с Ли Ли-санем. Она считала, что мировая война обеспечит «взрыв мировой революции», «подтолкнет революцию в Китае». Ли Ли-сань и его сторонники жаждали военного столкновения Японии с СССР, которое должно было возникнуть из «восстания в Маньчжурии». Этот провокационный план поддержал фронтовой комитет во главе с Мао Цзэ-дуном. Авантюристическую линию в руководстве КПК сурово осудил Коминтерн[263].

Активизация партизан, частей и соединений Красной армии серьезно беспокоила Чан Кай-ши и его окружение. В ноябре 1930 г. они организовали первый поход с целью подавления революционных сил, который, однако, оказался безуспешным. Потерпела поражение и вторая экспедиция. Окончился крахом третий поход с участием 300 тыс. гоминьдановцев в июне 1931 г., а также и все последующие походы.

Империалистические государства внимательно следили за развитием событий в Китае, где так сложно переплетались англо-американские, американо-японские и англо-японские противоречия.

Важные экономические позиции в Китае занимала Англия; к 1931 г. ей принадлежало 36,7 процента всех иностранных инвестиций в Китае. На долю Японии приходилось 35,1 процента, США и Франции соответственно — 6,1 и 5,9 процента[264]. Около 40 процентов английского капитала в Китае было вложено в торговлю и банки. Основной капитал английского «Гонконг-Шанхайского банка», занимавшего особое положение в экономической жизни Китая, составлял 50 млн. гонконгских долларов. Банк предоставлял Китаю займы, хранил средства, полученные в счет таможенных и соляных пошлин. Немалую роль играли и другие английские банки, находившиеся в этой стране.

Большая часть английских капиталовложений в Китае приходилась на горнодобывающую промышленность. Англичане контролировали два крупных предприятия: «Бэйпинский синдикат» и «Китайскую машиностроительную и горную компанию», которые имели исключительное право на добычу угля, железной руды, сооружение железных дорог, верфей. В Шанхае, Амое и Тяньцзине было несколько английских машиностроительных и судостроительных заводов. Под контролем англичан находились Шанхай-Нанкинская, Шанхай-Нинбоская, Кантон-Коулунская, Пукоу-Цзинаньская и некоторые другие железные дороги. Британский капитал играл важную роль и в торговом судоходстве страны: к концу 1930 г. более двух третей внешнеторговых перевозок Китая и около одной пятой перевозок речного флота приходилось на английские суда.

Британских предпринимателей больше всего интересовали район бассейна реки Янцзы и провинции Гуанси и Гуандун, где концентрировалась большая часть их капиталовложений. На Шанхай, в котором проживало более 10 тыс. британских подданных (всего в Китае их было около 13 тыс.) и располагались главные конторы английских банков и компаний, приходилось около трех четвертей всех английских инвестиций.

Англичане занимали прочные позиции и в Южном Китае, особенно в Гонконге и Кантоне. Через Гонконг, один из крупнейших портов мира, проходила значительная часть экспорта и импорта Китая.

Гораздо меньше английский капитал был заинтересован в Северо-Восточном Китае (Маньчжурия), где инвестиции его не превышали 3–4 млн. фунтов стерлингов, то есть менее 3 процентов всех иностранных капиталовложений в Маньчжурии[265]. Доля Англии во внешней торговле Маньчжурии также была невелика.

Великобритания имела в Китае широкую сеть военных баз (7 тыс. английских солдат и 365 офицеров)[266]. В 1929–1930 г. в китайских водах находилось одновременно 40–50 английских военных кораблей, в том числе 5–6 крейсеров, 1 авианосец, 8 эсминцев и 18 канонерских лодок[267]. Опираясь на военно-морскую базу Гонконг, англичане контролировали морские подступы ко всему Южному Китаю. Под их неослабным контролем находились также Шанхай и река Янцзы. 17 марта 1930 г. министр иностранных дел Великобритании Гендерсон заявил в палате общин: «Численность и размещение английских гарнизонов в Китае соответствуют рекомендациям наших военных советников»[268].

В Северо-Восточном Китае особенно сильны были позиции Японии. Здесь находилась большая часть всех ее капиталовложений в Китае. Крупнейший банк «Иокогама спиши бэнк» открыл в Маньчжурии шесть отделений и совершал значительную часть валютно-расчетных сделок.

Большая часть чугуна, железной руды и угля из этого района поставлялась в Японию. К 1931 г. основные командные экономические позиции в Северо-Восточном Китае находились в руках японских монополий. Крупнейшее объединение, управлявшее Южно-Маньчжурской железной дорогой, имело свои склады, паровозный завод, флотилию, пристани, угольные шахты, газовые и лесопильные заводы, доменные печи и т. д. Концерны Мицуи, Мицубиси, Окура, Ясуда, Сумитомо являлись обладателями акций Южно-Маньчжурской железной дороги. Япония занимала первое место во внешней торговле Маньчжурии, которая была важным источником сырья. В 1930 г. на долю Японии приходилось 96,9-99,9 процента всего экспортированного из Китая чугуна и железной руды, 70,5 процента каменного угля, 88,5 процента шелковых коконов, 78 процентов хлопка.[269] [Карта 2]

Позиции США в Китае были более слабыми в сравнении с Англией. Но предприниматели США, активно наступая, увеличивали вложения капитала в китайскую промышленность. С 1913 по 1930 г. их инвестиции возросли в два раза. В Китае действовали семь американских банков. Важнейшими из них были «Международная банковская корпорация» (филиал банка «Нейшнл сити») и «Азиатская банковская корпорация».

С каждым годом увеличивалось количество американских фирм. В 1929 г. авиационная компания США заключила с Чан Кай-ши контракт на китайско-американскую почтовую связь и получила право на эксплуатацию трех основных авиалиний: Шанхай — Ханькоу, Нанкин — Бэйпин (Пекин) и Шанхай — Кантон.

Экспансия США распространилась и на Маньчжурию. В 1929 г. «Нейшнл сити» принял решение о создании в Харбине филиала с 27 отделениями по всему Северо-Восточному Китаю. В 1930 г. была организована американо-китайская авиационная компания, пытавшаяся получить концессию на авиалинию Мукден — Харбин. Против этого решительно выступили японцы, и американцы вынуждены были отступить.

К концу 20-х годов США заняли более прочные позиции в Шанхае в долине реки Янцзы. Особенно преуспев в области торговли, они намного опередили Англию. Председатель американской торговой палаты в Шанхае С. Френч заявил спустя год после прихода к власти Чан Кай-ши: «Америка крайне нуждается в значительно более широком выходе для ее продукции… Мы должны сделать все от нас зависящее для сохранения и расширения доли Америки в этом грандиозном потенциальном рынке Азии»[270].

Однако экспансионистские устремления Вашингтона встретили ожесточенное сопротивление со стороны Лондона и Токио. Борьба за господство в Китае приняла напряженный характер и явилась одной из главных причин того, что американские монополисты и военные стратеги стали считать Японию главным врагом США в Азии.

В 1924 г. был утвержден план военных действий против Японии, получивший название «Оранжевый план». Он оставался в силе до 1938 г. Основная его идея заключалась в создании превосходства военно-морского флота США над японскими силами в западной части Тихого океана и укреплении Филиппин как плацдарма для удара по Японии с юга.

А тем временем Япония продолжала свою линию в отношении Китая. В январе 1927 г. министр иностранных дел Сидэхара выступил перед парламентом с речью, которая определила позицию японской дипломатии в китайском вопросе (она была названа дипломатией Сидэхары). Японский министр обосновал необходимость установления между Китаем и Японией «особых отношений», «сосуществования и сопроцветания». При этом получение особых прав японцами в Китае должно было произойти путем договоренности с местными лидерами[271].

В то же время государственный секретарь США Келлог в инструктивном письме посланнику США в Китае Муррею рекомендовал изыскать пути и средства для защиты принадлежавших США прав, учитывая «невозможность в настоящее время использовать сухопутные войска и военно-морской флот Соединенных Штатов»[272].

Соединенные Штаты Америки стремились добиться экономического господства во всем Китае. Япония, уступая США в экономической мощи, не могла поставить перед собой такую задачу. Ее правящие круги решили прибегнуть к традиционному для них методу — недостаток экономических возможностей компенсировать военной силой. В связи с этим они отводили первое место Северо-Восточному Китаю. Японские монополисты хотели превратить этот район в свою сырьевую базу и использовать его в качестве стратегического плацдарма для нападения на Китай и СССР. В приговоре Международного военного трибунала для Дальнего Востока по делу главных японских военных преступников второй мировой войны подчеркивается: «В японских военных планах захват Маньчжурии рассматривался не только как этап в завоевании Китая, но также как средство обеспечения плацдарма для наступательных военных операций против Советского Союза»[273].

16 апреля 1927 г. генерал Танака подверг резкой критике позицию Сидэхары. Он считал ее слабой и призывал к «великому обновлению» политики Японии в отношении Китая. На следующий день кабинет Вакацуки пал. Танака, придя к власти, объединил в своем лице два важнейших поста — премьер-министра и министра иностранных дел. Отбросив «слабую дипломатию Сидэхары», он начал проводить более решительную политику: на рейде Шанхая появилась японская эскадра, а в провинции Шаньдун высадились японские войска.

В июне 1927 г. начальник штаба Квантунской армии представил меморандум с планом захвата северо-восточных провинций Китая, в котором предусматривалась экспансия и в Монгольскую Народную Республику. Если же Китай, указывал он, воспротивится такому развитию событий, вопрос должен решаться силой. Премьер полностью разделял эти взгляды и неоднократно подчеркивал «уникальность» связей Японии и Маньчжурии. Завоевательная политика правительства Танаки в отношении Юго-Восточной Азии была конкретизирована на Восточной конференции руководителей военного министерства, генерального штаба, Квантунской армии и видных японских дипломатов.

Генеральный консул США в Мукдене Майерс сообщал в Вашингтон, что после прихода к власти генерала Танаки активность японцев в Маньчжурии возросла и что Япония намерена в конечном итоге аннексировать Маньчжурию.

В 1928 г. представители штаба Квантунской армии заявили, что три северо-восточные провинции Китая должны превратиться в японский протекторат.

К этому времени внутриполитическая жизнь Японии сдвинулась резко вправо. Укрепился союз монополий с милитаризмом. Монополистический капитал нашел в самурайской военщине, одержимой фанатизмом, орудие экспансии, насилия и войны.

Милитаристы Японии объединялись в открытые и тайные военно-фашистские организации, опиравшиеся на мощную финансово-промышленную олигархию, и все более консолидировались вокруг сторонников военной диктатуры.

Японская агрессия на Дальнем Востоке готовилась по всем линиям: политической, экономической, идеологической. В конце 20-х — начале 30-х годов в правящих кругах Японии не было больших разногласий по вопросу об этапах осуществления обширной захватнической программы. Предполагалось, что на первом этапе сравнительно легко будет захвачен Северо-Восточный Китай. Следующие этапы включали военные походы с этого плацдарма против МНР, СССР и всего Китая.

Происходило укрепление союза монополий с военщиной и значительное усиление влияния военно-фашистских кругов, перевооружение армии и флота, увеличение их численности. С конца 20-х годов милитаристские круги Японии совместно с ведущими монополиями разрабатывали план новых крупных государственных субсидий военной промышленности, и особенно тем ее отраслям, которые в случае войны должны использоваться в первую очередь. В 1929–1930 г. правительство принимало активные меры для того, чтобы расширить капиталовложения в военную промышленность, поднять ее технический уровень. К 1930 г. на заводах-арсеналах, подчиненных военному ведомству, было занято 100 тыс. человек.

Военное производство стало основным для многих монополий. Более 2 тыс. фабрик и заводов выполняли заказы военного и военно-морского министерств. Металлургические заводы Явата поставляли на нужды военного производства 62,3 процента стали и проката. В сентябре 1931 г. авиационные заводы Мицубиси впервые приступили к серийному выпуску тяжелых бомбардировщиков. Алюминиевая промышленность, созданная в начале 30-х годов и послужившая базой для японского самолетостроения, в 1933 г. дала 19 тыс. тонн алюминия в слитках[274].

К началу 30-х годов в Японии был создан государственный аппарат по мобилизации военной промышленности, снабжению военными материалами в условиях воздушных налетов, действия которого в конце 1930 г. проверялись на учениях в городах Киото, Осака и Кобе. Рос бюджет армии и флота, увеличивались военные расходы в целом.

Таблица 6. Бюджетные расходы Японии в 1931–1934 г.[275]

В Японии не произошло перехода государственной власти к фашистской партии и создания диктатуры, заменяющей прежний государственный аппарат, но постепенно и планомерно господствующая роль закреплялась за наиболее реакционными и агрессивно настроенными элементами. К 1933 г. в Японии насчитывалось несколько сот реакционных организаций, из них более 80 крупных[276].

В начале 30-х годов правящие классы сконцентрировали свои политические силы для создания «правительства сильной руки», то есть для укрепления существовавшего аппарата монархии, его фашизации, концентрации власти в руках наиболее реакционных представителей военщины.

Чтобы еще более укрепить свое положение в государственном аппарате, военщина использовала социальное разочарование и волнения широких слоев мелкой буржуазии, потерю ими доверия к парламентским партиям. Брожение усилилось в связи с мировым экономическим кризисом, крайне обострившим классовые противоречия внутри страны. Среди мелкой и средней буржуазии укреплялось мнение, будто военщина является единственной силой, способной вывести Японию из кризиса. Военная клика, особенно шовинистически настроенное «молодое офицерство», активно выступала против «негативной» внешней политики правительства, ратуя за войну с Китаем, а в дальнейшем и Советским Союзом.

Для достижения этих целей военщина использовала свое влияние на бывших военнослужащих. Под ее непосредственным руководством находился «Императорский союз резервистов», а также некоторые военизированные спортивные общества, насчитывавшие свыше 7 млн. человек.

Наиболее видные представители японского милитаризма вынашивали планы установления в Японии фашистского режима, для чего они поддерживали тесные связи с финансовыми магнатами, «Обществом государственных основ», объединявшим до 200 профашистских деятелей правящих кругов Японии.

Фашистское «молодое офицерство» в борьбе за власть стало на путь заговоров, убийств и путчей. Один из его руководителей — генерал Араки, требуя коренных преобразований японской государственной политики, давал понять, что военщина готова стать идейным вдохновителем движения за агрессивный курс, направить его на осуществление планов японского империализма.

В стране широко распространялась печатная продукция, воспевавшая войну, завоевания, убийства, смерть. Фашистские писаки вбивали в голову каждого японца, что мужчина — это только «мясо великого стада войны», а женщина — покорная рабыня, добыча воина. Воспевая Пафос легкой смерти, они призывали японцев не рассуждая умирать за императора.

Эти идеи особенно усердно пропагандировались среди военнослужащих, которых давно готовили к завоевательным походам в соседние страны.

В 20-е и начале 30-х годов происходила реорганизация армии, оснащение ее новейшими образцами стрелкового и артиллерийского вооружения.

По мнению японских правящих кругов, в 1931 г. создалась благоприятная внутренняя и международная обстановка для осуществления захватнических планов. Глубокий и длительный экономический кризис, охвативший капиталистический мир, сильно поразил и Японию. Промышленный кризис совпал с аграрным. В стране резко упало производство промышленной продукции, армия безработных и полубезработных достигла почти 3 млн. человек. Заработная плата рабочих значительно уменьшилась. В 1931 г. внешняя торговля по сравнению с 1929 г. снизилась по экспорту на 47 и по импорту на 55 процентов[277]. Цены на отдельные важные промышленные товары и основные продукты сельского хозяйства — рис и шелк-сырец — упали более чем наполовину.

Американский рынок стал для японских товаров труднодоступным. Цена на шелк снизилась до одной четверти прежней, что уменьшило стоимость японского экспорта в США более чем на 40 процентов. В июне 1930 г. США подняли таможенные пошлины на японские товары в среднем на 23 процента.

Экономические потрясения усилили недовольство среди трудящихся Японии. Возросло количество забастовок в городе и конфликтов крестьян с землевладельцами в деревне. В правительственных и военных кругах страны видели выход из сложившейся ситуации в завоевании новых рынков сбыта, источников сырья и сфер приложения капитала. Правые элементы активизировали свою деятельность. Возник союз военных «критиков» внешней политики и фашистских организаций, использовавших недовольство масс в своих политических целях. Милитаристы нуждались в массовой опоре, а фашисты — в оправдании своих демагогических лозунгов, которые можно было осуществить с помощью военной клики, ратовавшей за «национальное обновление». Внешняя экспансия широко рекламировалась как средство решения внутренних противоречий.

Первым объектом для нападения агрессоры избрали Северо-Восточный Китай. На его долю приходилось 93 процента добычи нефти, 79 процентов выплавки железа, 55 процентов добычи золота, 41 процент железнодорожных линий, 37 процентов запасов железной руды, 23 процента выработки электроэнергии и 37 процентов внешнеторгового оборота Китая[278]. Империалисты в Токио определенно рассчитывали на «понимание» мировым империализмом захвата Северо-Восточного Китая, благодаря которому Япония оказывалась в прямом приграничном соприкосновении с СССР.

В Японии развернулась широкая антисоветская пропаганда под лозунгом защиты Маньчжурии «от большевистской угрозы». В июле 1931 г. в прессе было опубликовано выступление генерала Койсо на заседании кабинета министров, в котором он заявил, что «выполнение пятилетки (в СССР. — Ред.) создает серьезную угрозу Японии… Ввиду этого монголо-маньчжурская проблема требует быстрого и действенного разрешения».

Подобные выступления преследовали двоякую цель: подготовить общественное мнение страны и заверить западные державы, что острие агрессии направляется против СССР.

Одновременно японская дипломатия, стремясь обеспечить внезапность нападения, вступила в переговоры с гоминьдановским правительством об урегулировании разногласий. В Лондоне начались переговоры о разделе Китая на сферы влияния. Создавалось впечатление улучшения американо-японских отношений. За два дня до выступления японцев в Маньчжурии японский посол Дебуци в связи с предстоящим отпуском нанес визит государственному секретарю США Стимсону. Собеседники нашли, что момент, выбранный для отдыха посла, весьма удачен, так как в ближайшее время на дружественные отношения, установившиеся между их странами, ничто не сможет повлиять.

В связи с подготовкой к войне в первой половине 1931 г. японский генерал Харада посетил Европу для изучения обстановки. На обратном пути он остановился в Москве, где встречался с послом Хиротой и военным атташе Касахарой. Посол просил Хараду передать начальнику генерального штаба, чтобы Япония «проводила решительную политику против Советской России и была готова в любую минуту начать войну с целью захвата Восточной Сибири»[279]. 29 марта 1931 г. Касахара писал в генеральный штаб, что Япония должна продвинуться по крайней мере до озера Байкал, рассматривать дальневосточные провинции, которые она захватит, как часть собственной империи и создать там военные поселения на долгие годы.

В марте полковник Судзуки был направлен в Северо-Восточный Китай и Корею с целью изучения вопроса о возможности использования этого района в качестве плацдарма для нападения на Советский Союз. «Военные действия в Приморье, — писал Судзуки в докладе генштабу, — в основном предусматривают высадку главных сил армии на побережье восточнее Владивостока, причем части, действующие в Северной Корее, согласуют свои операции с главными силами, с тем чтобы вести самостоятельные действия в отрыве от главных сил»[280].

Японские милитаристы понимали, что рискованно начинать войну против СССР лишь своими силами. Поэтому японская дипломатия прилагала все усилия к тому, чтобы создать агрессивный антисоветский блок капиталистических государств. Особую активность в этом отношении проявляли военные атташе, аккредитованные в Берлине, Варшаве, Анкаре, Лондоне, Париже, Риме.

Подготовка к агрессии сопровождалась усилением репрессий против борцов за мир и демократию. В 1929 г. было арестовано 4942 человека, в 1930 г. — 6124, в 1931 г. — 10 422, в 1932 г. — 13 938 человек[281]. Осенью 1932 г. полиция арестовала всех членов конференции компартии и произвела массовые аресты коммунистов в стране.

Но Коммунистическая партия Японии продолжала жить и бороться. Она разъясняла трудящимся смысл и характер перехода японского капитала в наступление, вскрывала причины взрыва национального шовинизма, призывала к интернациональной солидарности. Выполняя свой классовый долг, японские коммунисты предупреждали народ о готовящейся агрессии.

Японская промышленность быстро переводилась на военные рельсы, развертывались новые отрасли военного производства, налаживался массовый выпуск вооружения и боеприпасов. Приоритет отдавался авиа- и танкостроению. Возводились новые военно-морские судоверфи. Параллельно создавался комплекс подсобных отраслей химии, металлургии цветных, легких и редких металлов.

Подробный план захвата Маньчжурии разрабатывался в штабе Квантунской армии летом 1931 г. Предлог для начала агрессии искали недолго — 18 сентября 1931 г. неподалеку от Мукдена на Южно-Маньчжурской железной дороге японская агентура совершила диверсию. Незначительные повреждения, причиненные взрывом, послужили «основанием» для оккупации японскими войсками всей Южной Маньчжурии. В трехмесячный срок Маньчжурия оказалась в руках агрессора. Но это явилось результатом не столько высокой боеспособности армии самураев, сколько отсутствия серьезного сопротивления со стороны китайских войск. [Карта 4]

Как только началось японское нападение, Чан Кай-ши телеграфировал правителю Северо-Восточного Китая Чжан Сюэ-ляну: «Избегать расширения инцидента, решительно не допускать сопротивления»[282]. Чжан Сюэ-лян отдал приказ своим войскам, расположенным в Мукдене, оставить оружие в казармах, не применять его и не отвечать на огонь каким-либо другим способом[283]. Чан Кай-ши считал главным врагом Коммунистическую партию и Красную армию Китая и, чтобы расправиться с ними, был готов пойти на сговор с Японией. Отсюда его политика: не оказывать вооруженного сопротивления японцам, не втягивать в антияпонскую борьбу китайский народ, не ослаблять свою армию и попытаться полностью переложить ликвидацию агрессии на Лигу наций.

Вот почему правительство Китая направило письмо на имя генерального секретаря Лиги наций. Китайский представитель просил немедленно созвать Совет Лиги и принять меры для сохранения мира между народами. В этом письме правительство Чан Кай-ши даже не квалифицировало нападение Японии на Китай как акт агрессии, хотя Япония нарушила договор девяти держав, пакт Бриана — Келлога[284] и устав Лиги наций.

При обсуждении письма китайского правительства участники заседания Совета Лиги показали, что они не желают принимать каких-либо действенных мер против Японии. Объясняя это, британский представитель лорд Сесиль заявил: «Япония всегда была одним из столпов Лиги наций»[285]. Он предложил урегулировать конфликт на месте.

Совет Лиги наций принял решение послать японскому и китайскому правительствам телеграммы с предложением воздержаться от дальнейших враждебных действий и найти возможность отозвать свои войска. Таким образом, Лига прибегла к тому способу, который впоследствии неоднократно применялся империалистами: агрессор и его жертва получили одинаковые предостережения. Такое решение Лиги наций не было направлено против Японии. Генеральный секретарь Лиги наций Э. Друммонд в разговоре с японским делегатом отметил «отвагу» японских войск, а к китайскому правительству обратился с предупреждением, что эффективность действий Совета Лиги наций зависит от способности китайского правительства сдерживать антияпонское движение и соблюдать спокойствие[286].

В первый же день рассмотрения японо-китайского «конфликта» Совет Лиги наций обратился с письмом к правительству США. «Позиция Соединенных Штатов имеет решающее значение для членов Лиги»[287], — писал в своих мемуарах Вильсон, занимавший в то время пост американского посланника в Женеве.

Американское правительство через государственного секретаря Стимсона дало понять, что США не примут участия в расследовании мукденского инцидента. В кругу советников Стимсон осудил Лигу наций, «старающуюся передать ношу» США, и указывал на необходимость избегать всего, что могло бы вызвать недовольство Японии.

Стимсон телеграфировал в Женеву, что США не будут участвовать в обсуждении «японо-китайского спора» на форуме Лиги наций, и дал инструкции Вильсону всячески противодействовать созданию посреднической комиссии и содействовать тому, «чтобы Япония и Китай достигли соглашения между собой посредством прямых переговоров»[288]. Высказывание заместителя государственного секретаря Кэстла было более определенным. Он считал, что наилучшим выходом из создавшегося положения «было бы установление полного контроля Японии» над Северо-Восточным Китаем. Естественно, что в Токио испытывали большую признательность за такое «понимание». Стимсон вскоре записал в дневнике: «Японцы очень довольны моей предупредительностью, которую я им продемонстрировал, сопротивляясь слишком суровому обращению с ними…»[289]. Весь капиталистический мир одобрил «тактичную» дипломатию Стимсона. Протестовали лишь жертва агрессии и Советский Союз.

Во второй половине октября на специальном заседании правительства президент США сформулировал свои взгляды по вопросу японских военных действий в Маньчжурии, которые затем изложил в пространном меморандуме. «Предположим, — писал Гувер, — Япония наберется смелости и заявит: „Больше мы не можем терпеть эти договоры. Мы должны указать, что Китай оказался не в состоянии обеспечить должный порядок внутри страны, который предусматривается договорами. Значительная часть территории Китая находится под влиянием китайских коммунистов, сотрудничающих с Россией. Правительство Маньчжурии оказалось в руках военного авантюриста, не признающего китайское правительство, а Китай не принимает никаких мер, чтобы заставить его подчиниться. На этой территории царит анархия, что совершенно недопустимо. Само существование нашего народа зависит от расширения экспорта наших промышленных товаров в Китай и от гарантии поставок сырья из этой страны. Сегодня наша экономика почти парализована в связи с тем, что в Китае происходят беспорядки. Кроме того, при наличии большевистской России на севере и возможности появления на нашем фланге большевистского Китая наша независимость окажется под угрозой. Либо страны, поставившие свои подписи под пактом девяти держав, должны объединиться с нами и восстановить в Китае порядок, либо мы должны сделать это сами в качестве акта самосохранения. Если вы к нам не присоединитесь, мы будем считать себя свободными от взятых обязательств, поскольку ныне обстановка полностью изменилась“.

Америка, разумеется, не приняла бы такое предложение, но и не смогла бы выдвинуть серьезные возражения против этого шага японцев»[290].

Таким образом, президент США, по существу, рассматривал военные действия Японии в Маньчжурии как «наведение порядка» в Китае. Его беспокоило прежде всего национально-освободительное движение китайского народа и влияние Советского Союза на Дальнем Востоке. Поэтому в заключении меморандума говорилось, что США не будут предпринимать ни военных, ни экономических санкций против Японии[291].

В Вашингтоне считали, что японские военные действия в Маньчжурии заставят Чан Кай-ши еще больше ориентироваться на США, приведут к обострению японо-советских отношений, а может быть, и к столкновению Японии с СССР. Для американского правительства важно было направить японскую экспансию на север, а не на юг.

Позиция Англии определялась в значительной степени тем, что в Маньчжурии у нее были малые экономические интересы. Поэтому в Лондоне полагали, что японские военные действия в северо-восточных провинциях Китая создадут военную угрозу Советскому Союзу, отвлекут внимание Чан Кай-ши от районов, в которых сосредоточены британские экономические интересы. Кроме того, нанкинское правительство вынуждено будет обращаться к Англии за помощью и поддержкой. Принималось во внимание и то, что Япония могла быть использована в случае необходимости для подавления национально-освободительного движения в Китае. Интересы Франции заключались в том, чтобы отвлечь внимание Японии от Индокитая.

Для обсуждения вопроса о вторжении Японии в Маньчжурию в середине октября 1931 г. вновь собрался Совет Лиги наций.

Стимсон телеграфировал американскому консулу в Женеве Джильберту, чтобы он покинул кресло за столом Совета и присутствовал в зале заседаний Совета лишь в качестве наблюдателя, как это было прежде[292]. Его участие в работе Совета Лиги наций свелось к тому, что США присоединились еще к одной безрезультатной посылке Японии и Китаю напоминания о нарушении ими пакта Бриана — Келлога. Японцам было рекомендовано к 16 ноября 1931 г. вывести войска с оккупированной территории. Напрасно некоторые члены Лиги убеждали Вашингтон принять участие в обсуждении вопроса. В американской столице не желали противодействовать японской агрессии.

16 ноября Совет Лиги наций еще раз собрался в Париже для рассмотрения обстановки в Маньчжурии. Стимсон говорил по телефону американскому послу в Англии Дауэсу: «Мы не хотим, чтобы Вы или кто-нибудь еще бывали на заседаниях Совета Лиги, но мы желаем, чтобы они пришли к Вам и обсудили с Вами, а Вы с ними вопросы, которые интересуют США»[293].

Накануне открытия сессии Совета Лиги Саймон и японский посол в Лондоне Мацудайра пришли к единству мнений по вопросу о положении в Северо-Восточном Китае. Одновременно Дауэс вел переговоры с Мацудайрой, в ходе которых была достигнута договоренность о том, что «Лига должна отказаться от установления определенного срока эвакуации японских войск» и стремиться к прекращению «военных действий путем перемирия». После этого американский посол согласовал эту позицию с английским министром иностранных дел Саймоном. Затем Дауэс, прибыв в Париж, поспешил заручиться согласием Бриана[294]. Следовательно, основные вопросы были решены еще до открытия заседания Совета Лиги наций.

Одновременно реакционная печать Англии и Франции развернула широкую антисоветскую кампанию. Английская газета «Таймс» писала 14 ноября, что «с политической и экономической точки зрения действия Японии имеют значительное оправдание». На следующий день японскую агрессию оправдывала «Обсервер». Французская газета «Тан» 21 ноября утверждала: «Япония — цивилизованная нация, наш верный союзник в войне — представляет и защищает на Востоке мир социального порядка и мир против дикой анархии…». В тот же день другая французская газета — «Орор» откровенно писала, что Япония «является в Китае хорошим жандармом», а «Матэн» выразила сожаление по поводу того, что действия японцев «развертываются только в Маньчжурии».

В печати раздавались и прямые призывы к войне против СССР. «Советская держава, — писала газета „Либерте“, — уязвима в Сибири. И если Европа поймет свой долг перед цивилизацией, то бесконечные степи Сибири могут стать в ближайший день полем битвы, в которой погибнет большевизм».

Политика поощрения агрессора особенно ярко проявилась в том, что под звуки успокоительных речей дипломатов в Лиге наций американские бизнесмены осенью 1931 г. и в 1932 г. предоставили Японии военные поставки на 181 млн. долларов[295], а военный министр Франции разрешил торговцам оружием тайно отправить в Германию порох для изготовления боеприпасов, заказанных Японией[296].

Явное попустительство США, Англии и Франции ободряло японских империалистов. Их войска предприняли наступление на север. В ноябре они захватили Цицикар и вышли на Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД). В самой Японии усилилась антисоветская кампания. [Карта 4]

10 декабря 1931 г. Совет Лиги наций принял решение, вполне устроившее агрессора: для расследования «маньчжурского инцидента» образовать комиссию во главе с англичанином лордом Литтоном. Это означало, что Лига наций окончательно решила не противодействовать японской агрессии, но произвести разведку дальнейших намерений Японии.

Первым против агрессоров выступил рабочий класс северо-восточных провинций Китая. 19 сентября рабочие Мукдена приняли активное участие в уличных боях против японских войск. С первых дней японского нападения на Маньчжурию Коммунистическая партия Китая противопоставила предательской политике гоминьдановской реакции действенную программу активной борьбы с агрессором. 22 сентября 1931 г. ЦК КПК выпустил воззвание с призывом организовать массовую борьбу против вооруженного вторжения Японии. Китайские патриоты во главе с компартией призывали правительство начать войну за изгнание японских милитаристов.

В Шанхае, Ухани, Нанкине, Бэйпине, Гонконге прошли массовые забастовки и демонстрации трудящихся. 23 сентября 1931 г. в Нанкине состоялся митинг, на котором присутствовало около 100 тыс. человек. Собравшиеся требовали от правительства объявить войну японским захватчикам. 26 сентября в Шанхае участники массового митинга призывали к развертыванию антиимпериалистической, антияпонской войны, объединению для этого всех сил китайского народа. [Карта 4]

Коммунистическая партия развернула работу по организации антияпонских отрядов и созданию северо-восточной народно-революционной армии, по оказанию помощи добровольческим частям. На оккупированной территории возникли партизанские отряды, состоявшие из рабочих Южно-Маньчжурской железной дороги, горняков Бэньси и Фушуня, металлургов Мукдена и Аньшаня. Уже в ноябре 1931 г. двухтысячный партизанский отряд напал на японский гарнизон Фушуня. Партизаны нанесли ряд ударов по интервентам в промышленных районах Северо-Восточного Китая.

Еще большего размаха движение достигло в декабре 1931 г. В Нанкин прибыло более 50 тыс. представителей от различных организаций Китая. Все они требовали от правительства Чан Кай-ши ответных военных действий против Японии. 2 декабря демонстрации прошли в Нанкине и Фучжоу, 5 декабря — в Бэйпине. 6 декабря гоминьдановское правительство объявило в столице военное положение. Несмотря на это, 28 декабря в Нанкине состоялась демонстрация 60 тыс. студентов, прибывших из Шанхая, Бэйпина, Ухани, Циндао и других городов. Участники демонстрации оказали сопротивление полиции.

Китайские патриоты стали широко применять экономическую форму борьбы против захватчиков: они повсеместно бойкотировали японские товары. В бойкоте приняли участие широкие слои китайского населения, включая часть национальной буржуазии, которая была заинтересована в вытеснении японских товаров и замене их китайскими.

Антияпонские выступления трудящихся Китая встретили поддержку и сочувствие советского народа, верного принципам классовой солидарности и пролетарского интернационализма. Газета «Правда» 25 сентября 1931 г. писала: «Есть только одна сила, способная положить конец насилию империалистов над трудящимися Китая, — это победа рабоче-крестьянской революции в Китае под руководством китайской компартии. Рабочие и крестьяне Китая уже несколько лет ведут не без успеха вооруженную борьбу против империалистов и гоминьдана. Теперь, когда японский империализм пытается расправиться с китайским народом, рабочие всего мира поднимаются на защиту китайской революции. Трудящиеся СССР следят за борьбой в Китае с величайшим вниманием, их сочувствие на стороне китайского народа». Советские люди понимали, что захват северо-востока Китая положил начало активному проникновению Японии на континент, что Япония, осуществлявшая свою программу аннексий, создавала очаг мировой войны.

Оккупация Маньчжурии явилась нарушением русско-японского Портсмутского договора 1905 г. Продвижение японских войск на север, непосредственно к границам СССР, угрожало безопасности нашей страны.

Последовательно проводя миролюбивую внешнюю политику, Советское правительство в декабре 1931 г. предложило Японии заключить пакт о ненападении. После года проволочек токийское правительство заявило, что момент для заключения пакта о ненападении еще не созрел.

Высшее военно-политическое руководство Японии, став на путь агрессии против Китая и подготовки к войне против СССР, США и Великобритании, всемерно повышало мощь вооруженных сил. Увеличивалась, численность личного состава, совершенствовались вооружение, организационная структура войск, оперативно-тактическая подготовка, усилилась идеологическая обработка военнослужащих. Япония создавала плацдармы в Маньчжурии и Корее для нападения на Советский Союз и военно-морские базы для ведения боевых действий против Соединенных Штатов Америки и Англии.

В 1930–1935 г. вооруженные силы Японии увеличились с 250 тыс. до 400 тыс. человек, в том числе военно-морской флот — с 75 тыс. до 100 тыс. человек[297]. Особенно быстро росла Квантунская армия. Ее численность с января по август 1932 г. увеличилась более чем в два раза, а количество орудий, танков, бронемашин, самолетов — в три раза.

Главнокомандующим вооруженными силами Японии был император Хирехито, которому подчинялись военный и военно-морской министры, начальники генеральных штабов армии и флота и генеральный инспектор военного обучения[298]. В качестве совещательных органов при императоре имелись высший военный совет, совет фельдмаршалов и адмиралов и совет приближенных императора (дзюсинов). На период войны предусматривалось создание императорской ставки, состоящей из секций армии и флота и совета национальных ресурсов.

Сухопутные войска подчинялись военному министру и начальнику генерального штаба армии. Объединения, соединения и части армии входили во внутренние округа (Северный, Западный, Восточный и Центральный), группы войск (Квантунскую, Корейскую и Формозскую) и в экспедиционные войска в Китае.

Высшим объединением сухопутных войск являлась полевая армия, включавшая одну — четыре дивизии, одну или несколько пехотных бригад, бронетанковые, артиллерийские и другие части. Высшим соединением была пехотная дивизия двухбригадного состава, в которую входили четыре пехотных, артиллерийский, кавалерийский полки, бронетанковый отряд и другие части и подразделения общей численностью 26 тыс. человек. Штатная численность офицеров была рассчитана на развертывание каждой бригады в дивизию. В армии имелись и другие типы пехотных дивизий, в которых насчитывалось по 9 тыс. человек (в метрополии), по 14–17 тыс. (в Северном Китае), по 21 тыс. (в Квантунской армии)[299].

В 1930 г. сухопутные войска имели 720 танков, 600 самолетов, 1184 орудия, 5450 станковых и ручных пулеметов[300]. За 1931–1935 г. намного увеличилась огневая мощь сухопутных войск. Они получили 574 танка, 1070 самолетов, 1651 орудие, более 10 тыс. пулеметов.

В военно-морской флот Японии, руководство которым осуществляли военно-морской министр и начальник морского генерального штаба, входили созданный в мае 1933 г. объединенный флот (1, 2 и 3-й флоты и учебный отряд) и восемь военно-морских баз с «охранными эскадрами». 1-й флот (база Йокосука) имел наиболее мощные линкоры, новые крейсеры, эсминцы и подводные лодки. Во 2-м флоте (база Сасебо) находились современные боевые корабли — крейсеры, эсминцы и подводные лодки. 3-й флот, действовавший в китайских водах, состоял из кораблей устаревших типов. В 1931–1935 г. военно-морской флот Японии пополнился 46 новыми боевыми кораблями, в основном крейсерами и эсминцами, общим водоизмещением 134 536 тонн[301]. Морская авиация в сентябре 1931 г. имела 472 базовых и 329 корабельных самолетов[302]. Всего военно-морской флот насчитывал в 1935 г. 9 линейных кораблей, 5 авианосцев, 2 авиатранспорта, 12 тяжелых и 22 легких крейсера, 7 устаревших крейсеров постройки 1899–1902 г., 110 эсминцев и 63 подводные лодки[303]. В 1932–1935 г. военно-морской флот получил 1980 новых базовых и корабельных самолетов, заменивших самолеты устаревших типов.

Подготовка вооруженных сил к расширению агрессии основывалась на опыте интервенции против Советской России, военных действий в Маньчжурии и Северном Китае; учитывались также военно-теоретические взгляды, распространенные в европейских странах и США.

В связи с тем что театры военных действий, на которых японское командование планировало проводить операции, имели самый разнообразный рельеф, растительность, водные бассейны и климатические условия, в оперативно-тактической подготовке армии большое внимание обращалось на отработку действий соединений, частей и подразделений в условиях ночи, в горах, с форсированием водных преград, в лесу, населенных пунктах, в пустыне, зимой. Основным видом боевых действий считалось наступление. При обучении войск ведению наступательного боя особенно тщательно отрабатывались вопросы взаимодействия всех родов войск, а также организации совместных действий армии и военно-морского флота. С декабря 1933 г. Квантунская армия начала усиленную подготовку частей и соединений к нападению на СССР[304].

Основное внимание военно-морских сил Японии направлялось на подготовку к военным действиям против флотов США и Великобритании на Тихом океане и в районе Южных морей. Летом и осенью флот проводил большие маневры, которые начинались с длительного совместного плавания и заканчивались «сражением». Отрабатывались варианты действий с целью нарушения морских коммуникаций вероятного противника и обеспечения своих коммуникаций между японскими островами и китайским побережьем. К маневрам привлекались авианосный флот и базовая авиация военно-морских сил.

Захват Маньчжурии и программа дальнейших завоевательных походов использовались для усиления шовинистической пропаганды в стране. Росли популярность и авторитет военных кругов. По всей стране демонстрировался фильм, пропагандировавший особую роль Японии в Азии. На экране возникала политическая карта мира, в центре ее находились Япония и Маньчжоу-Го, а к этому «центру нового порядка» примыкали Сибирь, Китай, Индия и страны Южных морей. Изображение сопровождалось словами военного министра Араки: «Придет день, когда мы заставим весь мир относиться с уважением к нашим национальным ценностям… Соотечественники! Взгляните на положение в Азии. Будет ли оно неизменным вечно? Наша высшая миссия — создать в Азии рай. Я обращаюсь к вам с горячим призывом устремиться вперед в едином порыве». Вслед за этим на экране на длительное время появлялась надпись: «Свет приходит с Востока»[305]. Пропаганда такого рода захлестнула Японию.

Идеологическая подготовка японской армии представляла собой совокупность мероприятий правящих кругов, командования, реакционных организаций, специального пропагандистского аппарата, направленных на привитие личному составу тэнноистских[306], шовинистически-милитаристских и антикоммунистических взглядов.

У военнослужащих воспитывались безграничная преданность императору и беспрекословное подчинение стоящим выше по должности. Смерть за императора считалась проявлением высшего патриотизма. «Кардинальными моментами в деле воспитания армии, — писал генерал Араки, — являются тренировка и закалка духа воина, чтобы он, не колеблясь ни минуты, готов был отдать жизнь за процветание императорского дома…»[307]. Воспитывая в личном составе стремление сознательно идти на смерть, командование превозносило героизм трех солдат-подрывников, погибших во время операции в Китае под Цзянванем[308]. В центре Токио им был поставлен памятник. Японской военщине прививалась кастовая, профессиональная «этика», выраженная в самурайских традициях «бусидо». Их основной принцип — «отречение… от всех благ земной жизни и от самой жизни во имя идеи великой империи, вершиной которой является вера в императора и его божественное происхождение»[309]. Личному составу внушалась также идея «кодо» («императорского пути»). Широкая пропаганда принципа Хакко Ити У внедряла идею создания колониальной империи под владычеством Японии. В армии повседневно пропагандировалось, что военная служба — особая честь, а военный — лучший человек: «Нет цветка краше вишни и человека лучше военного».

Для идеологической обработки населения, в особенности молодежи, были мобилизованы политические учреждения, например парламент, а также пресса, радио, кино, театр, учебные заведения, религия. Классовому отбору в вооруженные силы способствовала территориальная система комплектования. Как правило, полк дислоцировался в районе своего комплектования. По мнению военно-политического руководства Японии, это помогало установить тесную связь между командованием частей, местными властями и реакционными организациями для усиления идеологического воздействия на военнослужащих, а также для отсева призывников, пребывание которых в армии считалось нежелательным. Средний офицерский состав армии на 30 процентов был представлен сыновьями крупных и мелких помещиков, кулаков, на 30–35 процентов — выходцами из крупной и средней буржуазии, чиновничества и интеллигенции, на 35–40 процентов — из мелкобуржуазной среды и прочими элементами. Унтер-офицеры рекрутировались в основном из кулачества, мелких разорившихся торговцев, городского мещанства и интеллигенции. Рядовой состав пополнялся главным образом из крестьян. В армию, как правило, призывались младшие братья, не пользовавшиеся правом наследования и не имевшие средств к существованию. Из 500 тыс. призывников в строй становилось лишь около 100 тыс. человек[310]. При этом производился отсев политически неблагонадежных и физически слабых.

Ответственность за идеологическую обработку военнослужащих возлагалась на командиров всех степеней, которые в процессе воспитания личного состава должны были проявлять знание политики, основ педагогики и психологии солдат. Командование жестоко наказывало офицеров за упущения в политическом воспитании. Например, в 1932 г. на шанхайском фронте была расстреляна в полном составе восставшая рота 24-й бригады: солдаты за мятеж, а офицеры за то, что не смогли предупредить солдатское выступление и справиться с ним.

Система идеологической обработки японских вооруженных сил сумела до такой степени извратить сознание военнослужащих, что они воспринимали агрессивные действия Японии как священное и патриотическое дело, стоящее любых жертв.

Курс на агрессию и войну нашел конкретное воплощение в военно-стратегических планах против Китая («Хэй») и против СССР («Оцу»)[311], разработанных генеральным штабом армии Японии в конце 20-х — начале 30-х годов. Генеральный штаб флота составил планы нападения на колониальные владения Великобритании, Франции и США.

В декабре 1933 г. генерал Тодзио, весьма влиятельный политический деятель, назвал Советский Союз первым врагом Японии. Он заявил, что для выполнения великой миссии «расы Ямато» (японцев. — Ред.) необходимо страну сплотить воедино и развивать вооруженные силы; прибегая к дипломатии, помнить, что «дипломатия, если она не поддержана силой, никогда не может достигнуть результата»[312].

В 1933 г. после захвата Маньчжурии и части территории Северного Китая генеральный штаб армии уточнил и детализировал план «Оцу»: из 30 дивизий, которые предполагалось сформировать, 24 выделялись для военных действий против Советского Союза. В первые же дни войны планировалось вторжение на территорию СССР. После успешного завершения операций, развиваемых на восток, намечалось нанести удар в северном направлении с целью овладения районом озера Байкал. Новый оперативно-стратегический план на 1934 год отличался от предыдущего тем, что предусматривал начало наступления еще до прибытия в Маньчжурию дополнительных контингентов японских войск. В нем была учтена вероятность ведения военных действий одновременно против Советского Союза и Китая[313].

Еще до оккупации Маньчжурии генеральный штаб армии спланировал военные действия против Китая: захват Бэйпина и Тяньцзиня, Шанхая и прилегающих к нему районов[314]. Для развертывания агрессии против США и Великобритании японское командование считало необходимым овладеть плацдармом в Южном Китае, расторгнуть Вашингтонское соглашение об ограничении морских вооружений и укрепить базы на Тихом океане, в первую очередь на Марианских и Каролинских островах. Планируя расширение агрессии, японское правительство приняло решение заключить военный союз с Германией[315].

Правительство СССР, внимательно следя за действиями дальневосточного агрессора, изыскивало возможности организации коллективного отпора Японии. В этом большую роль могло сыграть правительство Китая.

Солидарность советского народа с китайским народом, боровшимся против японской агрессии, и готовность СССР оказать помощь жертвам этой агрессии нашли отклик среди китайских патриотов.

После захвата северо-восточных провинций Китая командование японской армии выбрало следующим объектом нападения Шанхай — крупнейший промышленный центр и ключ к долине реки Янцзы. [Карта 4a]

Командующий японским экспедиционным корпусом Иосидзава 26 января 1932 г. заявил иностранным корреспондентам, что «займет Шанхай в течение трех часов без единого выстрела». Через три дня японцы вторглись в город, но неожиданно натолкнулись на мужественное сопротивление. Началась героическая оборона Шанхая. Народное ополчение и рабочие воодушевили солдат расположенной в городе 19-й китайской армии. Защитники Шанхая сумели в самоотверженной борьбе остановить противника, вторжение которого поддерживали 3 авианосца, 11 крейсеров и 36 эсминцев.

Попытка японцев захватить Шанхай вызвала крайнее беспокойство в лагере империалистов других стран, обострила их противоречия. Дальнейшее распространение японской агрессии затрагивало интересы западных держав, так как через Шанхай проходило 40 процентов торговли Китая. Было ясно, что, захватив этот город, Япония займет господствующее положение в Центральном Китае. Новое японское наступление, отмечал английский исследователь, вызвало отрицательную реакцию общественного мнения в Англии, а также создало предпосылки для англо-американского сотрудничества на Дальнем Востоке[316]. Президент США Гувер послал в Шанхай для совместных с англичанами действий войска и военные корабли. Коменданты военных баз на Филиппинах и Гавайских островах получили приказ укрепить эти американские форпосты.

Между тем Япония продолжала всемерно усиливать свои позиции в Китае. В целях маскировки агрессии японское правительство тщательно разработало и осуществило специфическую форму колониального режима в Маньчжурии. Система колониального господства прикрывалась местной национальной вывеской: 9 марта 1932 г. Япония провозгласила создание марионеточного государства Маньчжоу-Го во главе с Пу И — последним китайским императором из маньчжурской династии. Вскоре после образования Маньчжоу-Го японские наместники огласили его конституцию. Спустя 14 лет Пу И дал следующие показания: «На бумаге, чтобы обманывать народ и весь мир, они (японцы. — Ред.) представляли Маньчжурию как независимое государство. Но в действительности Маньчжоу-Го управлялось Квантунской армией»[317].

В конце февраля при посредничестве командующего английским флотом на Дальнем Востоке адмирала Келли начались японо-китайские переговоры о прекращении военных действий. В условиях нараставшего народного сопротивления гоминьдановское правительство 5 мая 1932 г. поспешило заключить перемирие с японским командованием. Вновь обнаружилось нежелание Чан Кай-ши дать отпор захватчикам.

С оккупацией Маньчжурии японскими войсками начался новый этап национально-освободительного движения китайского народа. Революционные силы во главе с коммунистической партией активизировали вооруженную борьбу. 14 апреля 1932 г. Временное центральное правительство освобожденных районов Китая обратилось к народу страны с манифестом, в котором официально объявило войну Японии. Партия призывала широкие массы под руководством этого правительства сплотиться в национально-революционной борьбе.

В ответ на этот призыв патриотические слои населения Северо-Восточного Китая, возглавляемые коммунистами, взяли курс на организацию вооруженного отпора японским агрессорам. Вместе с ними на путь вооруженной борьбы вступили и корейцы, эмигрировавшие в Северо-Восточный Китай. Вооруженной борьбой корейцев руководили коммунисты, которые видели в ней возможность избавления своей порабощенной родины от ига японского милитаризма.

Наиболее широкий размах партизанское движение корейцев, проживавших на территории Северо-Восточного Китая, приобрело в пределах Цзяндао[318]. Именно здесь, в уезде Аньту, был создан первый партизанский отряд под руководством Ким Ир Сена (Ким Сон Чжу). Партизанское движение двух соседних народов против общего врага стало сливаться в единый поток. По мере его расширения на территории Маньчжурии начали формироваться крупные партизанские соединения. В 1934 г. было создано и самостоятельное соединение корейских партизан — корейская Народно-революционная армия (КНРА).

Партизанские армии стали наращивать удары по оккупантам, и прежде всего по полицейским учреждениям, марионеточным воинским формированиям и даже регулярным войскам японской Квантунской армии. В борьбе с оккупантами они накапливали боевой опыт и совершенствовали организационные формы. К концу 1935 г. в Северо-Восточном Китае действовало уже семь партизанских армий, в том числе и КНРА. Партизанские армии не имели единого руководящего органа и действовали обособленно. Лишь в 1937 г. было создано объединенное командование партизанских армий, которое возглавил китайский коммунист Ян Цзин-юй.

Новый этап национально-освободительного движения китайского народа характерен постепенным образованием единого антиимпериалистического фронта борьбы, который складывался под непосредственным влиянием Коминтерна при руководящей роли Коммунистической партии Китая. В июне 1932 г. политическая комиссия ИККИ отмечала, что в Китае намечается тенденция к слиянию борьбы масс освобожденных районов с рабочим движением на гоминьдановской территории. В этом слиянии — залог победоносного развития антиимпериалистической борьбы.

Отряд японских войск отправляется в Китай. 1932 г.

Китайские солдаты на оборонительном рубеже около Шанхая. 1932 г.

Китайские солдаты в контратаке. Шанхай. 1932 г.

Японская реакция использовала оккупацию Шанхая для возрождения самурайского духа. 1932 г.

Японские интервенты сжигают китайские деревни. 1932 г.

Жертвы злодеяний японских империалистов в Маньчжурии. 1932 г.

Милитаристская Япония, захватив северо-восточные провинции Китая, экспроприировала все расположенные на территории Маньчжурии китайские железные дороги, аннулировала китайские банкноты. Оккупированная Маньчжурия стала важнейшим источником сырья для Японии. Промышленный потенциал этой богатейшей части Китая привлекал японские монополии. Выгодное географическое положение Маньчжурии позволяло превратить ее в плацдарм для агрессии на север, запад и юг Азиатского континента. Поэтому японский генеральный штаб считал Маньчжурию главным опорным пунктом дальнейшей экспансии.

В первые же месяцы оккупации Япония приступила к выкачиванию из Маньчжурии всех видов сырья, прежде всего для тяжелой промышленности. В метрополию пошел поток каменного угля, железной руды, бокситов, цинка, олова, леса. В расхищении естественных богатств захваченной территории объединили свои силы концерны Мицуи, Мицубиси, Сумитомо, Ясуда и государственная машина, предоставившая монополиям-гигантам не только исключительно выгодные концессии на эксплуатацию сырьевых ресурсов, но и огромные субсидии. С 1932 по 1936 г. сумма чистых капиталовложений Японии в экономику Маньчжурии составила 1,2 млрд. иен (приблизительно 90 процентов всех иностранных капиталовложений)[319].

В целях максимальной эксплуатации природных и людских ресурсов Маньчжурии, ставшей, по существу, колонией Японии, оккупанты форсировали развитие ее экономики. Стратегическим «освоением» этого богатейшего края непосредственно занялся штаб Квантунской армии. Под его руководством составлялись первый и второй варианты «экономической программы», рассчитанные главным образом на то, чтобы обеспечить всем необходимым из местных ресурсов Квантунскую армию, готовившуюся для захвата обширных территорий Китая и советского Дальнего Востока. С этой, целью на предприятиях Маньчжурии увеличивалась выплавка чугуна, стали, добыча угля, производство синтетической нефти. Военные заводы приступили к серийному выпуску новых видов стрелкового и артиллерийского вооружения. Немного позже была составлена дополнительная программа, предусматривавшая серийное производство танков и бронемашин.

Оккупанты развернули у китайской, монгольской и советской границ интенсивное строительство аэродромов, железных и шоссейных дорог. К 1934 г. в Северо-Восточном Китае и Корее — тыловой базе маньчжурского стратегического плацдарма — было построено около 40 аэродромов и 50 посадочных площадок. Начала действовать важнейшая стратегическая железная дорога между Кореей и Маньчжурией, и Япония приобрела возможность перебрасывать войска к границам СССР вдвое быстрее, чем прежде. В Маньчжурии было построено около 1000 километров железных дорог стратегического значения. Все ближе к советским границам выдвигались базы снабжения, парки автомашин, арсеналы, пункты военного обеспечения.

Японские империалисты проявляли особую заботу о Квантунской армии, предназначавшейся для выполнения широких агрессивных планов. Эта армия представляла собой одну из наиболее сильных и хорошо оснащенных группировок японских войск. Ее личный состав прошел длительную специальную подготовку с учетом географического положения и климатических условий Дальневосточного театра военных действий и был воспитан в духе непримиримой ненависти к Советскому Союзу. Квантунская армия непрерывно пополнялась новыми частями и соединениями. В 1934 г. в ее составе находилось пять пехотных дивизий, две пехотные и три охранные бригады, пять авиаполков, танковый, тяжелый артиллерийский полки, железнодорожный полк и полк связи. На границах с Советским Союзом — в Маньчжурии, Корее, на Южном Сахалине и Курильских островах — в 1935 г. было сосредоточено более 200 тыс. японских и 75 тыс. маньчжурских солдат и офицеров, свыше 200 боевых самолетов[320].

Квантунская армия, чувствуя себя полновластным хозяином, ввела строжайший контроль за экономической и политической жизнью Маньчжурии. Население оккупированных районов воспитывалось в духе покорности японскому диктату, антикоммунизма и антисоветизма. В школьные программы включалось изучение географии «великой Японии», к которой причислялись территории советского Дальнего Востока и Сибири вплоть до Урала. Под руководством штаба армии было создано «Общество молодых патриотов». В его задачу входило «поднятие культурного и морального уровня населения и воспитание у него уважения к Японии и верности ей». Вскоре общество уже насчитывало 2917 штабов в провинциях и городах Маньчжурии. В центральном штабе работали 73 офицера Квантунской армии.

Создавались многочисленные японские поселения, размещавшиеся, как правило, неподалеку от советской границы. Японские переселенцы имели оружие, обучались военному делу и могли быть в любое время использованы для захватнической войны против СССР и МНР.

Таким образом, путем колониальной эксплуатации местного населения, усиленного развития военной промышленности, строительства аэродромов, стратегических железных и шоссейных дорог японские руководящие круги стремились подготовить Маньчжурию в качестве своего плацдарма.

14 июля 1932 г. военный атташе Японии в Москве Кавабэ направил специальный доклад японскому генеральному штабу, предлагая усилить подготовку к войне с Советским Союзом, которая, по его мнению, была неизбежна[321]. На следующий день начальник русского отделения 2-го (разведывательного) отдела японского генерального штаба Касахара телеграфировал Кавабэ, что «подготовка (армии и флота — Ред.) завершена. В целях укрепления Маньчжурии война против России необходима для Японии». В 1933 г. военный министр Араки на совещании губернаторов заявил: «…в проведении своей государственной политики Япония неизбежно должна столкнуться с Советским Союзом, поэтому Японии необходимо военным путем овладеть территориями Приморья, Забайкалья и Сибири»[322].

Как было подтверждено на процессе в Токио, в генеральном штабе «между начальниками отделов и отделений существовала договоренность о том, что подготовка к войне, с Россией должна быть завершена к 1934 г.»[323].

Усиливались провокации японской военщины и ее маньчжурских ставленников на принадлежавшей Советскому Союзу Китайско-Восточной железной дороге. В заявлении Наркоминдела СССР от 16 апреля 1933 г., переданном японскому послу в Москве, перечислялись многочисленные факты нарушения японцами договорных заверений, данных ими в отношении КВЖД. Стремясь пересечь провокационные выступления японских милитаристов, Советское правительство предложило Японии купить КВЖД. После длительных отказов и проволочек японское правительство в 1935 г. согласилось на приобретение дороги государством Маньчжоу-Го за 140 млн. иен плюс 30 млн. в качестве компенсации советским железнодорожным служащим. Цена была явно заниженной, но СССР, стремясь отсечь узел японских провокаций, согласился на такие условия.

4 января 1933 г. правительство Советского Союза повторно предложило Японии заключить пакт о ненападении. Начальник бюро европейско-американских дел японского МИД Того в секретном меморандуме вынужден был признать, что «желание Советского Союза заключить с Японией пакт о ненападении вызвано его стремлением обеспечить безопасность своих дальневосточных территорий от все возрастающей угрозы, которую он испытывает со времени японского продвижения в Маньчжурии»[324]. Но в Токио оставались верными антисоветскому курсу — предложение СССР не было принято. Позиция Советского Союза по этому вопросу была высказана на XVII съезде ВКП(б). «Отказ Японии от подписания пакта о ненападении… — говорилось в Отчетном докладе ЦК съезду, — лишний раз подчеркивает, что в области наших отношений не все обстоит благополучно… одна часть военных людей в Японии открыто проповедует в печати необходимость войны с СССР и захвата Приморья при явном одобрении другой части военных, а правительство Японии вместо того, чтобы призвать к порядку поджигателей войны, делает вид, что это его не касается»[325].

Границы Советского Союза и Монгольской Народной Республики стали ареной непрерывных японских провокаций. СССР и МНР пресекали их силой оружия. Только за один 1935 год было зарегистрировано около 80 случаев провокаций японской военщины и агентуры на границах СССР. Усилились провокационные действия судов Сунгарийской флотилии Японии. В 1936 г. советская пограничная охрана задержала 137 японских агентов[326].

Перед советским военным командованием стояла сложная и трудная задача. Защита границы, протянувшейся на тысячи километров и отдаленной от основных индустриальных центров страны, требовала большого напряжения сил. Выполняя интернациональный долг, Советская Армия оказала помощь в укреплении обороны Монгольской Народной Республики, имевшей большую и уязвимую границу с Маньчжоу-Го. 24 ноября 1934 г. правительство СССР по просьбе монгольского правительства заключило с МНР соглашение, по которому оба государства давали обязательства в случае нападения на одну из сторон оказывать друг другу помощь вплоть до военной. И это было своевременно, поскольку уже с 1935 г. японская армия начала сосредоточивать свои силы по всему фронту монголо-маньчжурской границы. Положение на дальневосточных рубежах СССР и союзной МНР становилось все более напряженным.

В Токио тем временем решали вопрос о районе концентрации военных усилий. Строителей «японской империи» привлекал Китай, ослабленный гражданской войной и разрухой. Китай так и не получил никакой поддержки от США и Англии для отражения японской агрессии. В марте 1933 г. японские войска захватили китайскую провинцию Жэхэ, миновали Великую Китайскую стену и оказались на путях, ведущих в Центральный Китай.

Попав в тяжелое положение, китайское правительство вступило с японцами в тайные переговоры о перемирии. Скрытность их была обусловлена требованием японской дипломатии не уведомлять и не вовлекать в переговоры третью сторону. Утром 31 мая 1933 г. китайская делегация, согласно выработанному японцами унизительному ритуалу, покинула свои роскошные вагоны и по пыльной дороге направилась в резиденцию японского командования, где подписала соглашение о перемирии, по которому японцы удерживали все захваченное. Перемирие в Тангу (по месту подписания) означало капитуляцию правительства Чан Кай-ши перед агрессором. Чан Кай-ши вновь обратился к своим покровителям и союзникам в Западной Европе и США с просьбами о помощи и предоставлении займов[327].

В Токио внимательно следили за дипломатическими демаршами своей жертвы и выжидали момента, когда изолированный и ослабленный националистический Китай пойдет на новую сделку с Японией.

США и Англия проявили циничное равнодушие к судьбе Китая. Более того, они оказывали Японии экономическую помощь и прямую военную поддержку. США являлись главным поставщиком дефицитных материалов и стратегического сырья для японской промышленности. Сразу же после вторжения японских войск в северо-восточные провинции Китая поток военно-стратегических материалов возрос во много раз. Импорт бензина полностью контролировался американскими компаниями. Представители военно-морского флота США полагали, что не только позволительно, но и желательно продавать военное снаряжение Японии. Англия также поставляла ей вооружение и дефицитные материалы.

Ободренная своими успехами, Япония 27 марта 1933 г. официально возвестила о выходе из Лиги наций. Даже эта международная организация расценивалась в Токио как препятствие на пути осуществления экспансионистского курса.

Но отношение Японии к Лиге наций не меняло политику США и Англии. Американский посол в Японии Грю сообщал своему правительству, что «большая часть общества и армия под влиянием пропаганды пришли к выводу о неизбежности войны Японии с Соединенными Штатами, либо Японии с Россией, либо с обеими сразу»[328]. Посол говорил о быстром укреплении и высокой боеспособности японской армии и флота, об их крайней агрессивности. Но все эти сообщения не влияли на курс Вашингтона. Впрочем, и сам Грю был непоследователен. В одних случаях он признавал, что японская агрессия опасна и для США, в других опасность исключал. Он писал, что с практической точки зрения оккупация Маньчжурии Японией принесла много преимуществ: созданное и управляемое японцами Маньчжоу-Го будет служить бастионом на пути большевизма. Доказывая возможности «бастиона», Грю сообщал в Вашингтон, что японские вооруженные силы являются самыми мощными в мире[329].

В октябре 1933 г. государственный секретарь США Хэлл писал Грю «о своей радости» по поводу улучшения отношений между США и Японией[330].

Американские правительственные круги радовало то направление, в котором, как им казалось, развивалась агрессия их империалистического конкурента на Тихом океане: японские дивизии тогда находились на советской границе. Все расчеты правящих кругов США и Англии строились из предположения японо-советской войны. Американское посольство каждые две недели сообщало в Вашингтон о состоянии отношений между Японией и СССР[331]. Оно предсказывало, что нападение на Советский Союз осуществится сразу же, как только японская армия завершит модернизацию. По мнению посольства, японцы не станут откладывать начало военных действий на более поздний период, так как всякая отсрочка будет на руку Советскому Союзу, энергично осуществлявшему оборонительную программу на Дальнем Востоке.

Учитывая позицию США и Англии, Япония стала действовать более решительно. 17 апреля 1934 г. заведующий отделом информации МИД Японии Амо сделал иностранным корреспондентам неофициальное заявление о том, что Япония играет в делах Восточной Азии особую роль и будет противостоять любым действиям Китая или третьих держав в случае организации сопротивления ее политике, если даже это выразится в форме технической или финансовой, не говоря уже о военной помощи Китаю[332].

Правительства США и Англии поняли смысл заявления. Посол Грю отмечал, что осуществление принципов, изложенных в нем, поставит Китай в зависимое положение от Японии[333]. Английский министр иностранных дел Саймон в разговоре с послом США в Англии Бингхэмом сказал, что он с большим опасением относится к подобным заявлениям Токио[334]. Однако политика «умиротворения» возобладала и на этот раз.

Используя тяжелое положение Китая, Япония все более открыто требовала установления своей опеки над ним. Чрезвычайные эмиссары Токио в строжайшей тайне почти ежедневно беседовали с Чан Кай-ши, и иностранные посольства могли лишь фиксировать продолжительность бесед.

В новых тайных переговорах с Японией гоминьдановский Китай демонстрировал свою сговорчивость. С согласия Чан Кай-ши между представителями китайской и японской сторон была достигнута договоренность, в результате которой 51-я армия и дивизии, подчинявшиеся центральному правительству, были выведены из провинции Хэбэй, все органы гоминьдана распущены, было объявлено о запрещении антияпонской агитации. Вскоре та же участь постигла и провинцию Чахар[335].

Уверовавшая в безнаказанность, японская военщина теперь уже не пыталась даже скрыть своих планов. 17 октября 1935 г. командующий японскими войсками в Северном Китае генерал Тада выступил с меморандумом, в котором заявил, что на Японию возложена божественная миссия «освобождения народов Востока, стонущих под игом белой расы». Китай, заявил генерал, должен признать, что единственным реальным решением всех его проблем было бы сотрудничество с Японией. Тада обещал создать «рай сосуществования и общего процветания». Первые шаги к этому «раю», говорил он, следует сделать в Северном Китае[336]. 29 октября Тада обвинил центральное китайское правительство в невыполнении обещаний о роспуске всех антияпонских организаций в Северном Китае. Вслед за этим прокатилась волна арестов известных своим свободомыслием лиц, всех заподозренных в «нелояльном» отношении к японцам.

В октябре 1935 г. Япония провозгласила свою политику в отношении Китая. Она заключалась в «трех принципах», изложенных японским министром иностранных дел Хиротой: союз Китая с Японией для подавления коммунизма в Азии; отход Китая от политики сотрудничества с «варварами» (имелись в виду все иностранные державы, кроме Японии. — Ред.); установление экономического сотрудничества между Японией, Маньчжоу-Го и Китаем[337]. Вполне очевидно, что следование Китая данным принципам означало: согласие на занятие китайской земли японскими оккупационными силами; установление опеки Японии над Китаем, особенно во внешней политике и в экономической области; поглощение китайской экономики японской.

Подготавливая измену в национальном масштабе, Чан Кай-ши начал переговоры с японским послом об осуществлении «трех принципов» Хироты. Оправдывая политику «умиротворения» агрессора, Чан Кай-ши осенью 1935 г. открыто заявил: «Ради высоких идеалов взаимного процветания и совместного существования двух народов, а также ради сохранения мира в Восточной Азии мы готовы пойти на разумные уступки для удовлетворения японских интересов»[338]. Японцы в подкрепление «аргументов» своего посла направили воинские части к Бэйпину и Тяньцзиню. 27 ноября армия оккупантов захватила важные стратегические дороги севера. [Карта 4]

В результате военного давления и политического шантажа Япония добилась успеха: в конце декабря 1935 г. в полусекретной обстановке, опасаясь народного гнева, гоминьдановская верхушка Китая дала согласие на образование зависимого от Японии сепаратного Хэбэй-Чахарского политического совета. Таким образом, в страхе перед прогрессивным движением, упрочивая свою власть какими угодно методами, гоминьдановские правители выдали агрессору еще две крупные провинции Китая. Так Япония, расширяя экспансию, добилась установления господства над значительной территорией Северного Китая. В результате опасность японской агрессии для Советского Союза еще более усилилась.

Развертывая подготовку войны против СССР и Китая, японские милитаристы внимательно следили за складывавшейся в мире обстановкой. Они понимали, что США и Великобритания не намерены открыто противостоять Японии в ее экспансии. Учитывая то, что управляемый гоминьдановским правительством Китай также не стремился встать всеми силами на пути японского продвижения в глубь Азии, в Токио приходили к выводу, что единственной силой, способной нарушить их планы, является Советский Союз, сумевший в чрезвычайно трудных условиях надежно укрепить оборону своих дальневосточных рубежей. Японская правящая верхушка, сознавая это, искала в мире такие силы, которые могли бы отвлечь боевую мощь армии социалистического государства.

Вот почему захват гитлеровцами власти в Германии рассматривался правящими кругами Японии как своего рода дар судьбы. Азиатский агрессор смотрел на нацистского хищника с тайной надеждой, что тот в своем стремлении занять господствующее положение в Европе сумеет приковать к себе вооруженные силы СССР, США, Англии и Франции, а это облегчит осуществление захватнических планов японских монополистов.

Нацистские стратеги со своей стороны видели в милитаристской Японии потенциального союзника, способного создать против СССР второй фронт — на востоке, ослабить страну социализма, увеличить удельный вес Германии в Европе. Обоюдная «симпатия» двух мировых агрессоров начинает обнаруживаться уже в 1933 г. Японо-германское сближение прогрессировало с каждым последующим годом, несмотря на то что еще в первой мировой войне обе державы воевали друг против друга и самурайский дух «стоявшей в центре мира» Японии не терпел конкурентов, а гитлеровская идеология считала желтую расу одной из низших рас человечества.

Агрессивные интересы японского и германского империализма — вот что сближало эти столь далеко расположенные друг от друга державы. Их объединяла ненависть к первой в мире стране социализма, расчет на взаимопомощь в осуществлении планов овладения миром. Правящие круги обеих стран алчно взирали на потенциальную добычу — британские и французские колониальные владения. Агрессивная идеология самураев находилась в кровном родстве с теориями «избранного народа» нацистов. Насилие, подавление внутренней оппозиции, вся внутренняя структура Германии и Японии предопределили их сближение.

Когда глава японской делегации в Лиге наций Мацуока 24 февраля 1933 г. покинул зал заседаний, символизируя выход Японии из этой международной организации, он не спешил вернуться на родину. Мацуока — теперь уже неофициально — посетил ряд европейских столиц. В начале марта новые хозяева Германии показали ему гигантские индустриальные комплексы «ИГ Фарбениндустри», Круппа и Сименса. 4 марта в немецкой прессе Мацуока назвал Германию «одной и единственной страной в истории, которая имеет столько параллелей с историческим путем Японии и которая также борется за признание своего места в глазах всего мира»[339]. Мацуока был принят руководителями рейха.

В конце марта 1933 г. немецкие консулы в Маньчжурии получили из Берлина приказ тесно сотрудничать с японцами. Официоз нацистской партии газета «Фёлькишер беобахтер» 14 августа 1933 г., поддерживая японскую агрессию, писала: «Япония сто раз права, когда стремится играть особую роль в Восточной Азии». На Нюрнбергском процессе Риббентроп показал, что в 1933 г. Гитлер запрашивал его мнение о возможности союза с Японией на антисоветской основе[340].

В сентябре 1933 г., когда Квантунская армия терзала свою жертву, гитлеровский идеолог Розенберг говорил на съезде нацистской партии в Нюрнберге: «Мы признаем закономерность развития желтой расы и желаем ей в пределах своего жизненного пространства создать такую культуру, которая соответствовала бы ее духу»[341].

В январе 1934 г. в Японии вышел сборник речей нацистского фюрера со специальным «обращением автора к японскому народу», призывавшим крепить германо-японские связи.

Дипломатическое сближение двух стран ускорилось с назначением послом Германии в Токио Дирксена. Перед отбытием в японскую столицу его инструктировали Гинденбург, Гитлер и военный министр Бломберг. Последний дал понять, что цель Гитлера — установление тесных отношений с Японией, которую он желает видеть своей военной союзницей[342]. Посольство США в Берлине 9 февраля 1934 г. сообщило своему государственному секретарю, что германское министерство пропаганды обязало все немецкие газеты и журналы не публиковать статьи, неприятные японцам[343]. Обе страны установили регулярную радиосвязь, была создана германо-японская ассоциация. Президент палаты пэров Японии Токугава во время визита в Германию, обставленного с большой помпой, заявил, что «дружба между нашими могущественными странами будет еще более крепкой»[344].

Началось сближение и по военной линии. Немецкий флот обращался за новейшими достижениями в области кораблестроения в первую очередь к Японии, а не к Англии, как ожидали в Лондоне. Германию особенно интересовала техника строительства авианосцев. Посол Дирксен с удовлетворением сообщал, что японцы, изменив прежней скрытности, дали чрезвычайно важные сведения немецким специалистам. Американский посол в Японии отметил «интимный характер обмена мнениями и информацией, существующий между Японией и Германией»[345]. В мае 1935 г. 70 японских офицеров направились в Германию «для службы связи». В июне — июле американский посол в Берлине сообщал, что, по его мнению, Гитлер в стремлении окружить Россию решил заключить союз с Японией[346]. Чтобы как-то «сократить» географическую отдаленность, между Токио и Берлином устанавливается телефонная связь через страны Южных морей.

В июне 1935 г. непосредственно встает вопрос о японо-германском военном союзе. Риббентроп, а затем и Гитлер через военного атташе Японии генерала Осиму предложили заключить союз, направленный против СССР[347]. Отвечая на запрос Осимы, Токио послал в Берлин представителя генерального штаба Вакамацу. В декабре в германской столице в обстановке крайней секретности состоялась конференция, участниками которой были Осима, Вакамацу, Риббентроп и Бломберг[348]. Японский эмиссар довел до присутствующих мнение своего генерального штаба о желании заключить договор с Германией. Главные пункты его надлежало выработать и согласовать в первую очередь генеральным штабам обеих стран.

Так была заложена основа для заключения в следующем году военного пакта агрессоров.

Тем временем глубокие изменения происходили во внутриполитической жизни Китая. Тяжелое чувство национального унижения охватило широкие слои населения. Среди представителей различных классов и социальных групп — рабочих, крестьян, интеллигенции, буржуазии и даже части помещиков — росло стремление оказать отпор захватчикам, укреплялось сознание необходимости объединить все силы китайской нации для решительного вооруженного сопротивления агрессии. В результате возникли объективные предпосылки для создания единого национального антияпонского фронта.

Встал вопрос о немедленном прекращении гражданской войны, которую вел Чан Кай-ши против революционных сил Китая. В июне 1935 г. в воззвании центрального правительства и реввоенсовета революционных баз говорилось о создании «единого народного фронта всех борющихся против японского империализма и Чан Кай-ши»[349]. При самом активном участии ИККИ было подготовлено обращение ЦК КПК и Временного рабоче-крестьянского правительства (декларация 1 августа 1935 г.), в котором предлагалось положить конец междоусобной борьбе, выражалась готовность Красной армии Китая прекратить военные действия против чан-кайшистских войск и организовать совместную борьбу против японского империализма. «За последние годы, — говорилось в обращении, — наша страна и наш народ находятся на волоске от гибели. Если Японии будет дан отпор — Китай будет жить; если нет — Китай погибнет. Отпор Японии и спасение родины стали священным долгом каждого китайца»[350]. Это обращение явилось важным поворотным моментом в политике сплочения антиимпериалистических сил в Китае.

Реальная оценка сложной обстановки на Дальнем Востоке приводила Советское правительство к бесспорному выводу: милитаристы Японии встали на путь агрессии против стран Азиатского континента и в своем движении на северо-запад создали большую угрозу для Советского государства. Это настоятельно требовало ускорить подготовку дальневосточных районов СССР к неожиданным поворотам авантюристического курса милитаристской Японии. Прилагая огромные усилия в области социалистической индустриализации, Страна Советов вынуждена была крепить свои дальневосточные рубежи. Только мощь Советской Армии могла отрезвить японских генералов, опьяненных безнаказанностью агрессии в Китае.

Коммунистическая партия и Советское правительство разработали и в короткие сроки осуществили ряд важнейших мероприятий по дальнейшему укреплению дальневосточных рубежей.

Дальний Восток превратился в огромную строительную площадку, вступали в строй новые заводы и фабрики. Темпы строительства возрастали из года в год. В 1932 г. ассигнования на капитальное строительство на советском Дальнем Востоке превысили уровень 1928 г. в 5 раз, а в 1937 г. — в 22,5 раза.

За годы второй пятилетки в Приморье выпуск валовой продукции крупной промышленности возрос почти в три раза, добыча угля увеличилась почти вдвое, золотодобыча — втрое, выпуск продукции машиностроения и металлообработки — в четыре с лишним раза[351].

Расширялись посевы хлеба, овощей и картофеля. Был создан особый колхозный корпус (ОКК). В Постановлении Центрального Комитета ВКП(б) от 16 марта 1932 г. указывалось, что цель создания ОКК состоит в том, «чтобы укрепить безопасность советских дальневосточных границ, освоить богатейшие целинные и залежные земли, обеспечить население Дальнего Востока и армию продовольствием, значительно сократить ввоз хлеба и мяса из Сибири на Дальний Восток, развивать экономику Дальнего Востока»[352].

Для укрепления дальневосточных границ большое значение имело освоение новоселами, и в том числе военнослужащими, уходившими в запас, огромных просторов благодатного края. Только за два года (1931–1932) на Дальнем Востоке поселилось более 14 тыс. бывших военнослужащих и их семей. Большую роль в подъеме промышленности, сельского хозяйства и заселении края сыграло принятое в декабре 1933 г. ЦК ВКП(б) и Совнаркомом СССР постановление «О льготах для населения Дальневосточного края».

Учитывая нарастание угрозы военного нападения на СССР со стороны Японии, Центральный Комитет партии и Советское правительство приняли срочные меры к усилению войск Особой Краснознаменной Дальневосточной армии (ОКДВА). 13 января 1932 г. комиссия обороны при СНК СССР в постановлении об усилении ОКДВА войсками и военно-техническими средствами указала на необходимость перевести на штаты кадровых четыре территориальные стрелковые дивизии и перебросить их в течение января — марта этого года в Приморье и Забайкалье[353]. Созданная еще в 1931 г. Приморская группа войск к 1934 г. имела в своем составе шесть стрелковых и кавалерийскую дивизию[354]. Переброска новых частей и соединений на Дальний Восток продолжалась непрерывно. В 1931–1937 г. сюда прибыли из центральных и западных округов 12, 22, 40, 59-я стрелковые, 8-я и 31-я кавалерийские дивизии, десятки отдельных танковых батальонов, артиллерийских дивизионов, зенитных батарей, бомбардировочных и истребительных авиабригад[355].

Партия и правительство приняли ряд важных постановлений, направленных на повышение боевой готовности войск. В постановлении от 27 мая 1933 г. «О мероприятиях первой очереди по усилению ОКДВА» указывалось на необходимость сооружения бензохранилищ, укрепленных районов, дорог, складов[356].

Для развертывания оборонительных работ в конце января 1934 г. в состав ОКДВА влился отдельный корпус военно-строительных частей Народного комиссариата тяжелой промышленности СССР. Он был сформирован из военно-строительных частей Московского, Ленинградского военных округов и включал 15 строительных батальонов.

Укреплялись не только сухопутные, но и морские границы. К середине 30-х годов была значительно усилена боевая мощь Краснознаменной Амурской военной флотилии. По постановлению Совета Труда и Обороны от 17 февраля 1934 г. в состав флотилии вошло восемь канонерских лодок и бронекатеров. А к концу 1934 г. ее боевая мощь еще более усилилась. В 1932 г. для защиты советского Дальнего Востока создается Тихоокеанский флот. Части Советских Вооруженных Сил были выдвинуты к границам Маньчжурии. В кратчайшие сроки создавались пограничные укрепленные районы. На важных операционных направлениях побережья Тихого океана устанавливалась береговая артиллерия, пополнялась новыми самолетами морская авиация.

Бурное развитие экономики Советского Союза в годы первой и второй пятилеток, и особенно оборонной промышленности, позволило оснастить армию и флот новейшей техникой и оружием. В дальневосточных дивизиях и частях появились новые орудия и зенитные установки, ручные и станковые пулеметы. На вооружение артиллерийских частей начали поступать тракторы Сталинградского и Челябинского заводов, что позволяло приступить к переводу корпусной артиллерии с конной тяги на механическую.

Все эти меры носили оборонительный характер и были обусловлены новой обстановкой на Дальнем Востоке и в зоне Тихого океана.

Вся внутренняя и внешняя политика правящих классов Японии, начиная с середины 20-х годов, сосредоточивалась на подготовке большой войны, грабеже соседних стран. Открытая агрессия японских милитаристов против Китая, в результате которой Япония захватила Маньчжурию и вышла к границам СССР, создала сложное международное положение. Подталкиваемая империалистами Англии, США и Франции к походу на север, японская военщина образовала очаг войны на Дальнем Востоке и усиленно готовилась к нападению на Советский Союз.

Центральный Комитет ВКП(б), Советское правительство, неизменно проводя политику мира, принимали все меры к укреплению дальневосточных границ. Советские люди были твердо уверены, что если японские милитаристы попытаются напасть на СССР, то получат сокрушительный отпор.

В замыслах правящих кругов США, Англии и Франции таился опасный для них же самих просчет, заключавшийся в уверенности, что японская агрессия будет направлена только против СССР и не коснется западных держав. Однако японские монополисты не собирались следовать только по тому пути, на который их настойчиво толкала мировая реакция. Афишируя антисоветские планы, они готовили также войну против США, Англии, Франции, Голландии, помышляя о захвате их владений в бассейне Тихого океана. На Дальнем Востоке возник опасный очаг мировой войны.

Японский милитаризм угрожает. Главнокомандующий японским флотом вице-адмирал Такахаси на фоне тяжелых орудий крейсера «Яманири». 1935 г.

Глава четвертая. Образование главного очага Мировой войны.

Мировой экономический кризис, начавшийся в 1929 г., обнажил все противоречия империализма, привел к небывалому обострению политического положения как внутри капиталистических стран, так и в международной обстановке. Усилились агрессивность империализма, его стремление найти выход из создавшегося положения на путях подготовки и развязывания новой мировой войны.

Германия занимала особое место в системе империализма. Ее промышленность в течение десяти послевоенных лет быстро восстанавливалась. К 1929 г. ее уровень повысился по сравнению с довоенным в полтора раза. Германия производила почти 12 процентов мировой промышленной продукции[357]. В экономической и политической жизни страны возросла роль монополий. Гигантских размеров достигли концерны Круппа, Флика, Сименса, «Стальной трест», «ИГ Фарбениндустри», «АЭГ». Процесс концентрации промышленности сопровождался централизацией банковского капитала в руках «Дойче банк», «Дрезденер банк», «Донат банк» и немногих других.

Высокая степень концентрации капитала и огромная производственная мощность промышленности Германии привели к тому, что она оказалась глубоко пораженной экономическим кризисом.

Кризис охватил все отрасли хозяйства страны. В течение 1929–1933 г. индекс ее индустриальной продукции упал более чем на 40 процентов. Промышленный кризис сопровождался финансово-кредитным: только за первые два его года обанкротилось более 200 мелких и средних банков[358]. Экономический кризис перерос в кризис всей политической системы империализма. Германия стала центром противоречий империалистического лагеря.

Кризис нанес тяжелый удар прежде всего по немецкому рабочему классу. Сокращение производства привело к тому, что почти половина промышленного пролетариата страны (8 млн. человек) осталась без работы[359]. Как отмечал в 1932 г. американский публицист Г. Кникербокер, Германия «побила мировой рекорд по сокращению заработной платы»[360].

Переплетение промышленного кризиса с аграрным ухудшило и положение крестьянства. Разорялись также особенно многочисленные в Германии средние слои — ремесленники, кустари, лавочники. Положение немецкого народа осложнялось еще и тем, что он находился под гнетом не только германского, но и иностранного капитала, так как выплачивал репарации и проценты по долгам и кредитам.

В этих условиях рабочий класс решительно выступил в защиту своих политических прав. В стране нарастал революционный кризис. Осенью и зимой 1929/30 г. в Берлине, Саксонии и других местах Германии прошли забастовки протеста, жестоко подавленные правительством[361]. 24 августа 1930 г. ЦК КПГ обратился ко всем антифашистским и демократическим силам страны с программой национального и социального спасения немецкого народа.

В период острого политического кризиса в Германии верхи уже не могли управлять страной прежними методами — руками социал-демократов проводить политику выхода из кризиса за счет трудящихся. Не имея возможности сдержать растущее влияние коммунистов, буржуазия стала все шире применять террористические методы господства и форсировать милитаризацию страны.

Опасаясь революционного взрыва в Германии, международная реакция пришла на помощь немецким империалистам. В 1929 г. вместо репарационного «плана Дауэса» был разработан новый, так называемый «план Юнга», способствовавший притоку капиталов в Германию и предусматривавший снижение взимаемых с нее репараций. Фактически же они вскоре были отменены, как и вся система контроля над Германией, установленная Версальским договором. Германский империализм вновь обрел полный экономический и финансовый суверенитет. Принятие «плана Юнга» сопровождалось антисоветской кампанией. Под флагом антикоммунизма и антисоветизма создавался единый фронт германской и международной империалистической реакции, ставивший целью ликвидировать остатки Веймарской республики и установить режим открытой террористической диктатуры империалистической буржуазии.

Фашистская партия с ее антикоммунистической, шовинистической и реваншистской внутренней и внешней политикой все сильнее привлекала симпатии германского финансового капитала, который видел в ней орудие для расправы с рабочим движением и подготовки страны к агрессивной войне. В 1929–1930 г. германские монополисты стали теснее сближаться с гитлеровцами. Магнаты рейнско-вестфальской тяжелой промышленности Э. Кирдорф, Ф. Тиссен и А. Фёглер, и ранее связанные с нацистами, взяли курс на укрепление этой партии. В феврале 1930 г. рурский угольный синдикат в Эссене обязал каждого своего члена вносить в кассы фашистской и немецкой национальной народной партий, других реакционных организаций семь пфеннигов с каждой тонны проданного угля для поддержки «национальных интересов»[362]. Подобную поддержку фашистской партии оказывали также многочисленные немецкие князья и бароны, крупные землевладельцы, иностранные монополисты, например английский нефтяной магнат Г. Детердинг, американский автомобильный король Г. Форд и другие.

23 сентября 1930 г. атташе американского посольства в Берлине Д. Гордон доносил государственному секретарю США Г. Стимсону: «Нет никакого сомнения, что Гитлер получил значительную финансовую поддержку от определенных крупных промышленников… Ставшие известными в последние дни факты создают впечатление, что важные финансовые круги — пусть даже и не в таком объеме, как сообщалось ранее, — оказывали и оказывают давление на канцлера и других членов кабинета, чтобы предпринять эксперимент с участием нацистов в правительстве (можно полагать, что социал-демократы в качестве платы за свое активное сотрудничество с правительством будут настаивать на неприятных для финансистов условиях). Как раз сегодня до меня дошел слух из источника, обычно хорошо информированного, что представленные здесь различные американские финансовые круги весьма активно действуют в том же направлении»[363].

С помощью полученных от монополистов средств нацисты создавали свой разветвленный партийный аппарат, печатали и распространяли многочисленные газеты и листовки. Эти средства использовались ими также для расширения террористических организаций нацистской партии — СА и CС, все более рьяно участвовавших в кровавых расправах с революционным рабочим движением.

30 марта 1930 г. в связи с обострением классовых противоречий в стране на смену кабинету Г. Мюллера пришло правительство блока буржуазных партий во главе с лидером правого крыла католической партии центра Г. Брюнингом, в которое вошли доверенные лица монополий и юнкерства. Правительство Брюнинга не считалось с мнением рейхстага и, фактически являясь «президентским кабинетом», правило страной с помощью «чрезвычайных декретов» о снижении заработной платы рабочим и служащим, введении новых налогов на трудящихся и уменьшении обложения капиталистов, сокращении пособий по безработице и социальному страхованию. В результате в 1929–1932 г. средний недельный заработок германского рабочего сократился вдвое, а общая сумма зарплаты и жалованья, которая выплачивалась предпринимателями, — с 44,5 млрд. до 25,7 млрд. марок. Пособие по безработице было снижено до 9 марок в неделю[364], что едва обеспечивало полуголодное существование самого безработного, не говоря уже о его семье.

Используя трагическое положение миллионов трудящихся, национал-социалисты развернули небывалую по масштабам пропагандистскую кампанию под реваншистскими, расистскими, шовинистическими лозунгами. Они обещали: рабочим — ликвидировать безработицу, крестьянам — запретить продажу земли с торгов, лавочникам — закрыть крупные универмаги, ремесленникам — снизить цены на сырье и установить более высокие цены на их продукцию и всем — уничтожить «процентное рабство». Нацисты не останавливались ни перед чем. Стремясь привлечь на свою сторону женщин, они выдвинули циничный лозунг: «Каждая женщина получит мужчину, дайте только Гитлеру прийти к власти»[365]. Нацистская агитация оказывала сильное разлагающее действие.

Фашисты широко использовали в своих целях буржуазно-демократические свободы. «Мы идем в рейхстаг, — говорил Геббельс в 1928 г., — чтобы в арсенале демократии вооружиться ее собственным оружием. Мы становимся депутатами, чтобы парализовать веймарский дух с его же помощью. Если демократия настолько глупа, что предоставляет нам для этой медвежьей услуги бесплатные билеты и дотации, то это ее дело. Для нас хорош любой легальный способ, чтобы круто повернуть нынешнее положение… Мы приходим как враги! Мы приходим так, как волк врывается в овечье стадо»[366].

Усиливался фашистский террор. Отряды СА фактически превратились в настоящую армию численностью до 300 тыс. человек. Более 60 процентов ее составляли люди, длительное время лишенные работы и заработка. Многие из них были переведены на казарменное положение, что давало им пищу и кров. Хорошо вооруженные отряды, в которые включали и уголовников, организовывали кровавые побоища на улицах, срывали митинги и собрания коммунистов, убивали антифашистов. Гитлеровцам удалось завлечь в свои сети значительную часть студенчества, мелкой буржуазии, всевозможные деклассированные элементы, служащих и отсталые слои рабочего класса, поэтому на выборах в рейхстаг 14 сентября 1930 г. они собрали 6,41 млн. голосов, почти в 8 раз больше, чем в 1928 г.

Воротилы финансового капитала приветствовали успех гитлеровцев на выборах и оказывали им еще большую поддержку. Со своей стороны гитлеровцы стали активнее добиваться поддержки монополистов. Как писал руководитель фашистской прессы О. Дитрих, «летом 1931 г. фюрер принял решение заручиться поддержкой ведущих представителей немецкой экономики, чтобы разрушить существующую правительственную систему… В последующие месяцы фюрер на своем „мерседесе“ исколесил всю Германию, повсюду устраивая секретные совещания с авторитетными лицами»[367]. Одна из таких встреч состоялась 19 июня 1931 г. в Мюнхене между Гитлером, монополистом Стиннесом и нацистским гаулейтером Вагнером. Вскоре Стиннес в письме к Гитлеру выразил восхищение «проектом расширения немецкого жизненного пространства на востоке» и рекомендовал избрать в качестве первой цели агрессии Советский Союз и страны Юго-Восточной Европы.

11 октября 1931 г. в Гарцбурге состоялось совещание Гитлера с главарями других фашистских организаций, в котором участвовали бывший директор Рейхсбанка Шахт, магнаты капитала — Тиссен, Флик, Крупп, Пенсген, Гугенберг, генерал Сект и немецкие принцы. Шахт в своих мемуарах пытается умалить значение этого сборища, получившего наименование «гарцбургского фронта». Он утверждает, что «этого фронта никогда не существовало»[368]. В действительности именно тогда немецкая реакция и создала блок гитлеровцев с генералитетом и юнкерством и разработала план передачи власти фашистам[369].

9 декабря 1931 г. Тиссен и Фёглер встретились с Гитлером в берлинском отеле «Кайзерхоф»[370]; в середине декабря 1931 г. восточнопрусская знать потребовала от президента Гинденбурга передачи власти Гитлеру.

Для того чтобы монополисты не опасались некоторых демагогических антикапиталистических положений, записанных в программе нацистской партии, принятой в 1924 г., гитлеровцы пересмотрели ее и внесли ряд изменений[371]. Требование национализации концернов, синдикатов и трестов было заменено обязательством не покушаться на частную собственность, включая крупные промышленные предприятия. В январе 1932 г. Гитлер сообщил об этом собранию крупнейших монополистов, состоявшемуся в Дюссельдорфе. Присутствовавшие с восторгом приняли заявление Гитлера о намерении «искоренить марксизм в Германии» и завоевать «жизненное пространство», так как в его речи в полной мере были выражены агрессивные стремления королей германской тяжелой индустрии, финансистов и юнкеров. Чтобы обеспечить мировое господство, Гитлер намечал создать многомиллионную армию, для вооружения которой потребуется огромное количество орудий, танков, военных кораблей. Такой план произвел на собравшихся промышленников глубокое впечатление, и в результате большие суммы из сейфов воротил тяжелой промышленности потекли в кассу национал-социалистской партии.

Вопрос о наделении Гитлера полномочиями рейхсканцлера был решен. Но за кулисами шел отчаянный торг: на каких условиях гитлеровцы должны быть допущены к власти? В торг включилось и командование рейхсвера, которое стремилось, используя национал-социалистов в качестве опоры, держать правительство в своих руках. Гитлеровцы же требовали всей полноты власти. Позднее, на VII конгрессе Коммунистического Интернационала, Г. Димитров говорил, что «фашизм приходит обыкновенно к власти во взаимной, подчас острой борьбе со старыми буржуазными партиями или с определенной частью их, в борьбе даже в самом фашистском лагере…»[372].

В мае 1932 г. под давлением финансово-юнкерских кругов, особенно «клуба господ», объединявшего 300 богатейших семей Германии, правительство Брюнинга ушло в отставку. Рейхсканцлером был назначен барон фон Папен, а в качестве министров в его кабинет вошли видные представители промышленников и банкиров: генерал Шлейхер, барон Нейрат и другие. Создание такого правительства открыло нацистам путь к власти. Опасность фашизма стремительно нарастала. Гитлеровцы усилили кровавый террор против рабочего класса и демократических организаций.

Коммунистическая партия Германии призвала трудящихся и все прогрессивные силы нации сплотиться в движении «Антифашистского действия». Фашизм мог быть остановлен. Борьба немецкого народа против гитлеровцев к лету — осени 1932 г. приобрела такую силу, что влияние фашистов пошло на убыль.

В то время при наличии единства рабочего класса, к которому призывали коммунисты, еще можно было сломать хребет фашистскому зверю. Но руководители социал-демократии отклоняли все их предложения и проводили политику «меньшего зла», которая предусматривала поддержку буржуазных правительств, осуществлявших власть с помощью чрезвычайных декретов якобы для предотвращения установления фашистской диктатуры. На президентских выборах в марте — апреле 1932 г. они призывали голосовать за ставленника монополий, аграриев и милитаристов — Гинденбурга. Но если коммунисты говорили: «Кто голосует за Гинденбурга, тот голосует за Гитлера, кто голосует за Гитлера, тот голосует за войну»[373], то социал-демократы заявляли: «Кто выбирает Гинденбурга, бьет по Гитлеру». В итоге голосования за Гинденбурга было подано 18,6 млн. голосов, и он стал президентом. Гитлер собрал 11,3 млн. голосов[374].

В июле 1932 г. было разогнано прусское конституционное правительство, что явилось дальнейшим шагом на пути фашизации страны. Однако и к этому социал-демократы отнеслись пассивно. Когда коммунисты предложили организовать всеобщую забастовку, они отказались. Социал-демократия без боя сдала нацистам Веймарскую республику. Она не просто «проглядела» фашизм, она фактически расчистила ему путь. После безмолвного ухода социал-демократов с министерских постов в Пруссии фашисты поняли, что никакого сопротивления с их стороны не будет.

Единственным до конца последовательным борцом против фашистской опасности была Коммунистическая партия Германии. В условиях жестоких преследований в стране с сентября по декабрь 1932 г. состоялось 1100 стачек, много митингов с участием коммунистов[375]. Численность компартии выросла со 125 тыс. человек в 1928 г. до 360 тыс. к концу 1932 г.[376]

На выборах в рейхстаг в ноябре 1932 г. за компартию было подано около 6 млн. голосов (каждый шестой избиратель); она приобрела 100 мандатов.

Рост влияния коммунистов серьезно беспокоил заправил германских и международных монополий. 11 ноября 1932 г. Тиссен советовал управляющему делами союза охраны совместных экономических интересов в Рейнской области и Вестфалии М. Шленкеру оказать Гитлеру всемерную поддержку. Руководители монополистического капитала видели, что стоявшие у власти буржуазные партии не способны предотвратить надвигавшийся революционный кризис, и предпринимали меры для устранения разногласий по вопросу состава будущего правительства Германии. Одни монополии требовали назначить рейхсканцлером Гитлера, другие настаивали на создании коалиционного правительства, руководящая роль в котором принадлежала бы лидерам старой реакционной партии монополистического капитала и юнкерства — немецкой национальной народной партии — во главе с Гугенбергом. Но гитлеровцы, претендовавшие на руководящую роль, отказались войти в такое правительство.

В середине ноября 1932 г. 17 крупных промышленных и банковских магнатов направили президенту Гинденбургу петицию с требованием назначить рейхсканцлером Гитлера, а Шахт сообщил об этом последнему[377]. Тогда же советник Гитлера по экономическим вопросам Кеплер, тесно связанный с германскими монополиями, сообщил банкиру К. Шредеру, что достигнута полная договоренность о создании правительства во главе с Гитлером. В это же время к Гинденбургу дважды обращается с письмами бывший кронпринц и настойчиво советует ему: «Пока еще не поздно, примите, Ваше превосходительство, величайшее историческое решение: уполномочьте Гитлера теперь же сформировать правительство…»[378]. Во втором своем письме от 2 декабря 1932 г. кронпринц совершенно откровенно определяет и заветную цель всей этой акции: «Будет создан отчетливый национальный фронт против левых»[379].

3 декабря 1932 г. было сформировано правительство во главе с генералом Шлейхером, доверенным лицом руководства рейхсвера. Э. Тельман предвидел, что новое правительство сыграет роль своеобразного трамплина для установления фашистской диктатуры. И действительно, в дни канцлерства Шлейхера германская империалистическая реакция завершила закулисную подготовку передачи власти гитлеровцам.

4 января 1933 г. на вилле Шредера, близ Кёльна, состоялись секретные переговоры Гитлера с Папеном, а 7 января — новое совещание, о котором Кирдорф писал: «В последний раз перед захватом власти встретились в моем доме вожди хозяйства с А. Гитлером, Р. Гессом, Г. Герингом и другими руководящими лицами»[380]. Владельцы металлургических концернов и банкиры приняли окончательное решение о передаче власти фашистам.

Сговор заправил монополий с гитлеровцами сопровождался усилившимся террором фашистских банд, убийствами антифашистов, разгромом демонстраций и митингов рабочих, а также помещений демократических организаций. Компартия Германии продолжала самоотверженную борьбу против растущей опасности прихода фашистов к власти. В начале января 1933 г. КПГ призвала к массовой демонстрации протеста против правительства Шлейхера, невыносимого положения трудящихся и фашистского террора. На призыв компартии откликнулись сотни тысяч антифашистов в важнейших промышленных центрах Германии.

Но германский империализм упорно проводил принятый курс. 28 января 1933 г. президент Гинденбург дал отставку Шлейхеру и поручил Гитлеру сформировать новое правительство. Так 30 января фашистская партия овладела государственной властью. В Германии установилась террористическая диктатура наиболее реакционных, шовинистических, агрессивных кругов финансового капитала.

М. Горький писал в 1934 г. по поводу прихода Гитлера к власти: «Если нация, которая дала миру Ганса Сакса, Гёте, Бетховена, семью Бахов, Гегеля, Гумбольдта, Гельмгольца и многих десятков крупнейших „мастеров культуры“, — если эта нация избирает вождем своим Гитлера, это, конечно, факт, свидетельствующий об истощении творческой энергии ее командующего класса…»[381].

30 января 1933 г. — один из самых черных дней в истории Германии. Это — переломный момент в процессе зарождения второй мировой войны; с этого дня началось стремительное превращение Германии в государство войны, принесшее неисчислимые беды немецкому народу и всему человечеству. Даже такой реакционер, как генерал Людендорф, сумел понять роковое значение этого события. В направленном 1 февраля 1933 г. письме Гинденбургу он писал: «Назначив Гитлера рейхсканцлером, Вы выдали наше немецкое отечество одному из наибольших демагогов всех времен. Я торжественно предсказываю Вам, что этот человек столкнет наше государство в пропасть, ввергнет нашу нацию в неописуемое несчастье. Грядущие поколения проклянут Вас за то, что Вы сделали»[382]. В другом письме президенту Людендорф дал следующую оценку террору, воцарившемуся в «третьей империи» с приходом к власти гитлеровцев: «Все более ужасные отношения устанавливаются в руководимом Вами рейхе. Право все более попирается вопреки болтовне о правопорядке и о введении нового права. Неслыханным образом попрана и физическая свобода немцев. А там, где для немецкой духовной жизни созданы „культурные камеры“, а вернее, „свинцовые камеры“, похоронены и последние остатки духовной свободы, чего не было даже ни в иезуитском государстве Парагвай, ни в период мрачного средневековья»[383].

Передача власти Гитлеру не была победой «легальной оппозиции», как ныне утверждают западногерманские буржуазные фальсификаторы истории и авторы мемуаров[384]. Это был фашистский переворот, заранее подготовленный путем закулисного сговора заправил германских монополий, финансистов, реакционного генералитета и аграриев при тайном соучастии лидеров правых социал-демократов.

Германский нацизм имел много общих черт с фашизмом в других странах. Но именно он стал самой зверской и человеконенавистнической его формой, для которой характерно: особое рвение к выполнению социального заказа монополий; тесная уния нацистских фюреров с монополистическим капиталом; яростный антикоммунизм, откровенный шовинизм, политика кровавого террора; всесторонняя лихорадочная подготовка мировой войны во имя достижения главной цели — мирового господства, устранения капиталистических конкурентов и ликвидации классового противника — Советского Союза.

Гитлеровское государство, так называемая «третья империя»[385], — самое мрачное порождение монополистического капитала. Фашистская диктатура была призвана в кратчайшие сроки и наиболее эффективно обеспечить восстановление военно-промышленного потенциала страны и подготовить ее к войне не только материально, но и морально: пробудить низменные инстинкты, оболванить миллионы солдат, превратив их в автоматы, способные только грабить и убивать.

Если империалисты Италии на первых порах хотели превратить Средиземное море в «итальянское озеро» и создать империю в Африке — на большее они при своих ограниченных возможностях рассчитывать в то время не могли, — то в Германии дело обстояло иначе. Высокая концентрация и централизация производства и капитала, исключительная агрессивность ее буржуазии, выросшая на почве захватнических традиций прусского милитаризма и безмерном национальном чванстве[386], давняя мечта обеспечить себе «место под солнцем», наконец, доведенная до уровня истерии жажда реванша — все это породило планы невиданной в истории агрессии.

Для современной реакционной историографии, стремящейся снять с империалистов ответственность за подготовку и развязывание второй мировой войны, утверждение о том, что германские монополии не имели ничего общего с гитлеровским правительством, стало трафаретным приемом. Один из представителей этой историографии — К. Штехерт писал: «Широко распространенное мнение, будто крупная немецкая промышленность поддерживала гитлеровскую партию, является объективно неверным»[387]. Несколько по-другому сформулировал аналогичный тезис западногерманский историк Г. Якобсен, считающий, что фашистская диктатура, как и война, представляла собой импровизацию одного лишь Гитлера. «Я сознательно ограничиваюсь… личностью Гитлера, — говорил он, — так как в нем и принятых им преимущественно самостоятельно и самовластно решениях следует искать один из важнейших ключей к пониманию начала, хода и результатов этой глобальной войны»[388]. Такого же мнения придерживается западногерманский историк Г. Михаэлис, утверждающий, что вторая мировая война является «одной из самых грандиозных импровизаций в истории»[389]. Следовательно, он пытается отрицать, что немецкие монополисты и их ставленник — гитлеровская партия заблаговременно и всесторонне готовили войну.

Исторические факты, не говоря уж об элементарной логике, полностью опровергают концепцию адвокатов германского империализма, которые, по сути дела, продолжают линию официальной пропаганды, проводившейся в Германии в годы фашистской диктатуры. Германия изображалась как «общенародное государство», возглавляемое фюрером, олицетворявшим якобы интересы немецкой нации. В действительности фюрер выражал интересы монополистического капитала — подлинного властелина «третьей империи». Именно монополии определяли внутреннюю и внешнюю политику Германии, а гитлеровцы в конечном счете лишь выполняли их социальный заказ.

Руководитель отдела декартелизации американской военной администрации в Западной Германии Д. Мартин так охарактеризовал роль монополий в фашистской Германии: «Довоенные фильмы изображали маршировавших прусским шагом нацистов полновластными хозяевами Германии. Стоит, мол, Гитлеру скомандовать, и самые могущественные властители Германии донацистского периода бросаются выполнять его приказания, опасаясь возможных репрессий. Но после того как мы ознакомились с архивами на вилле Хюгель и порасспросили Альфреда Круппа и директоров его заводов, от этого впечатления не осталось и следа. Гитлеру и его партии никогда не давали забывать, что своим приходом к власти они обязаны промышленникам и что они смогут добиться успеха только с помощью промышленников»[390]. Впрочем, даже эта оценка не может быть признана полной. Взаимоотношения монополистов с гитлеровцами не ограничивались предоставлением помощи. Здесь имело место нечто гораздо большее. Оно заключалось в том, что гитлеровская партия выполняла волю монополистического капитала и была его верным орудием, орудием террора, войны, крайней бесчеловечности. Конечно, это не означает, что лидеры германского фашизма были безвольными приказчиками капиталистов. Установленный ими режим служил интересам монополий и имел определенное классовое предназначение, которое могло и не совпадать с частными устремлениями отдельных монополистов. Гитлеровские лидеры старались примирить интересы различных, нередко враждовавших между собой монополистических групп и проявляли инициативу в поисках таких решений, которые полнее отвечали бы желаниям главных представителей финансовой олигархии.

Фашистская диктатура, добившись невиданного ранее сосредоточения власти в руках государственного аппарата, в то же время усилила его зависимость от монополий, вследствие чего до крайности возрос их гнет над многомиллионными массами трудящихся.

Наиболее активную роль в определении курса политики гитлеровского правительства играли такие «киты» промышленно-финансового капитала, как Шахт, Крупп, Тиссен, Шредер, Рехлинг, Флик, Рехберг и другие. Все они поддерживали самые близкие отношения с фашистскими главарями и в своих многочисленных памятных записках высказывали им предложения о проведении тех или иных мероприятий по подготовке к войне. Тесную связь с Гитлером установил, например, «Имперский союз германской промышленности» во главе с Круппом. 24 марта 1933 г. союз направил верноподданническое письмо Гитлеру, в котором заверял в готовности сделать «все, что в его силах, чтобы помочь правительству осуществить сложные задачи, вставшие перед ним»[391]. Правительство в свою очередь помогало союзу промышленников всеми имевшимися в его распоряжении средствами.

Монополисты оказывали решающее влияние не только на определение внутренней и внешней политики гитлеровского правительства — они поддерживали его морально и материально. Крупные денежные суммы регулярно переводились в кассы гитлеровской партии и после установления фашистской диктатуры. В июне 1933 г. «Имперское объединение германской промышленности» (так был переименован союз) учредило «фонд Адольфа Гитлера из пожертвований германской экономики». Все члены объединения были обязаны систематически перечислять средства на текущий счет этого фонда, председателем попечительского совета которого стал Крупп, лично внесший за предвоенные годы 12 млн. марок[392]. Всего за время фашистской диктатуры через фонд Гитлера нацистская партия получила около 700 млн. марок[393].

Заместитель Гитлера по нацистской партии Р. Гесс в секретном циркуляре разъяснил значение фонда для внутренних мероприятий фашистской верхушки: фонд предоставит, с одной стороны, «имперскому руководству средства, необходимые для СA, CС, „гитлеровской молодежи“ и других организаций», а с другой — даст «участвующим в фонде предпринимателям уверенность, что их работа по восстановлению немецкой экономики не будет заторможена». Под «восстановлением» понималось возрождение военной мощи Германии и ее подготовка к агрессивной войне.

Многие монополии субсидировали мероприятия гитлеровцев непосредственно. Например, концерн «ИГ Фарбениндустри» с 1933 по 1939 г. перевел политическому руководству нацистской партии более 580 тыс. марок, CС — 512 тыс., СА — 258 тыс., корпусу летчиков — 639 тыс. марок и т. д. Каждый совершенный немецкими фашистами территориальный захват сопровождался обильными даяниями монополистов. Накануне Мюнхена концерн «ИГ Фарбениндустри» «пожертвовал» 600 тыс. марок в фонд «помощи» Судетам[394].

Тесное сотрудничество гитлеровцев с монополистами проявлялось и в том, что важные государственные посты, особенно в области экономики, были предоставлены руководителям крупнейших концернов. В августе 1934 г. Шахт, глава Рейхсбанка, тесно связанный не только с немецким, но и американским и английским финансовым капиталом, занял пост министра экономики[395], превратившись фактически в финансово-экономического диктатора Германии. Тиссен и Рейнхардт стали государственными советниками в Пруссии, причем они управляли теми районами, в которых находились принадлежавшие им промышленные предприятия.

Гитлеровское правительство создало целую систему подчинения монополистам всей экономики страны. 15 июля 1933 г. был учрежден генеральный совет хозяйства, в котором заправляли пушечный король Крупп, промышленный магнат Рура Тиссен, генеральный директор заводов «Стального треста» Фёглер, электрический король Сименс, крупнейший банкир и финансовый посредник между Гитлером и американскими банками Шредер, председатель наблюдательного совета коммерческого банка Рейнхардт, генеральный директор германского калиевого синдиката Дин, президент центральной ассоциации банков и банковских предприятий Фишер. Этот орган с полным основанием можно было назвать «действительным правительством Германии»[396].

Ведущие германские монополисты голосуют за военные приготовления Гитлера.

Слева направо: А. Фёглер, фон Рентельн, Г. Крупп. 7 октября 1933 г.

27 февраля 1934 г. был издан закон «О подготовке новой органической структуры германской экономики», в соответствии с которым создавались 6 имперских хозяйственных групп (промышленности, энергетики, банков, страхования, ремесла и торговли). Им подчинялись 31 отраслевая и около 300 специальных групп и подгрупп[397], ставших единственными представителями в своих отраслях. Каждый предприниматель был обязан присоединиться к одной из них. Таким путем представители ведущих концернов овладели всем хозяйственным и финансово-политическим аппаратом фашистской Германии, подчинив общественно-экономическую жизнь страны своей диктатуре. Созданные на основе закона имперская хозяйственная палата и хозяйственные палаты в провинциях (18 палат) обладали большими полномочиями в распределении заказов и сырья. Германия была, кроме того, разбита на военно-хозяйственные округа.

Все более широкое применение в экономике получала практика фюрерства, введенного законом «Об упорядочении национального труда» от 20 января 1934 г. Предпринимателям предоставлялась фактически неограниченная власть. Закон устанавливал, что предприниматель является «фюрером» предприятия и рабочие обязаны хранить ему верность, основанную якобы на общности их производственных интересов. Узаконивалось полнейшее единовластие капиталиста над рабочими, которые становились, по сути дела, подневольными рабами.

26 июня 1935 г. был принят имперский закон «О трудовой повинности», имевший большое практическое значение для подготовки Германии к новой мировой войне. Он был определенным дополнением к всеобщей воинской повинности и обязывал каждого молодого немца до призыва на действительную военную службу отработать год на сооружении военных объектов.

Союз гитлеровцев с монополистами был закреплен тем, что сами фашистские главари стали владельцами или совладельцами крупных капиталов. По свидетельству Тиссена, ко времени захвата государственной власти фашистские правители не имели ничего, кроме долгов, однако очень скоро, после 1933 г., стали миллионерами. Они не жалели никаких средств на свои прихоти, особенно в том случае, если расходы покрывались за счет государственной казны. Олицетворением расточительства и казнокрадства «третьего рейха» был Геринг. Этот высокопоставленный фашист был одновременно премьер-министром Пруссии и министром авиации, председателем рейхстага и генеральным инспектором лесов и охоты. Общий размер годового вознаграждения Геринга составлял около 2 млн. марок. Кроме того, он получал огромные доходы от государственного концерна «Имперские заводы Германа Геринга» и из других источников. Будучи главой правительства Пруссии, он распоряжался ею как собственной вотчиной, раздавая приближенным государственные земли. Тиссен писал о Геринге: «То, что принадлежит Пруссии, — принадлежит ему»[398].

Гитлер — фюрер и рейхсканцлер, верховный главнокомандующий вермахтом — нажил миллионы от продажи книги «Майн кампф», которую распространяли в принудительном порядке. Он стал совладельцем фашистского издательства «Эйер», подчинившего себе все другие. Только от выпуска ежедневных газет издательство получало в год около 700 млн. марок чистой прибыли, значительная часть которой доставалась Гитлеру. Он обогащался сам и поощрял к этому своих приближенных, поговаривая: «Пускай они делают что хотят, лишь бы они не дали себя накрыть на этом».

По распоряжению гитлеровского министра внутренних дел с 1 мая 1933 г. каждому вступавшему в брак вручался экземпляр книги Гитлера «Майн кампф».

Обер-палач гитлеровской Германии Гиммлер наживался на ограблении репрессируемых антифашистов и конфискации имущества евреев. Он терпеливо ждал своего часа и основным источником личного обогащения сделал присвоение государственных и частных ценностей в оккупированных странах, имущества безвинных жертв фашизма, уничтожаемых в лагерях смерти.

Руководитель «Немецкого трудового фронта» Лей обогатился на грабеже профсоюзных средств и взносов рабочих и служащих в фонд «трудового фронта». Свою жизненную «философию» он выражал словами бульварной песенки: «Срывайте розы, прежде чем они увянут!».

Геббельс присваивал миллионы марок из контролируемых им фондов прессы, радио и кино. «Черный фонд» его министерства, отмечает Тиссен, составлял около 200 млн. марок в год[399].

Риббентроп и ранее имел крупное состояние, а став министром иностранных дел, начал обогащаться с еще большим усердием. Он первым среди гитлеровских главарей предпочел «на всякий случай» размещать свои капиталы за границей. Американский журналист Кникербокер подсчитал, что только шесть или семь фашистских главарей к началу войны поместили в иностранных банках около 1,5 млрд. франков[400].

Большую роль в приходе гитлеровцев к власти сыграла немецкая военщина. Многие буржуазные историки обычно замалчивают или даже пытаются отрицать эту зловещую роль милитаристов.

Тесный союз гитлеровцев с генералитетом сложился сразу же с появлением нацистской партии. Фашистский переворот 1933 г. осуществлялся при активном содействии президента Германии — военного деятеля первой мировой войны главнокомандующего вооруженными силами фельдмаршала Гинденбурга.

Буржуазные историки, как правило, усиленно подчеркивают некоторые раздоры между командованием рейхсвера и гитлеровцами в 20-е годы. Они пространно пишут о «колебаниях» руководителей рейхсвера генералов Шлейхера, Хаммерштейн-Экворда, Адама, Бредова и Бусгпе в тревожные январские дни 1933 г., когда наступил кризис правительства Шлейхера.

Конечно, расхождения между верхушкой нацистской партии и руководством генералитета были, причем временами они обострялись и приводили к взаимным выпадам в печати. Но дальше «семейной ссоры» они не заходили и касались некоторых вопросов тактического характера, особенно того, кто из них должен играть первую скрипку в системе диктатуры империалистической буржуазии. Руководство рейхсвера стремилось подчинить себе нацистское движение, «приручить» его крайне честолюбивых, неразборчивых в средствах фюреров и использовать их массовую базу, в особенности же ударную силу — штурмовые отряды, в интересах подготовки к войне. Однако Гитлера и его ближайшее окружение не устраивали вторые роли, они безудержно рвались к власти, и по мере превращения национал-социалистской партии в одну из наиболее влиятельных политических сил их аппетиты возрастали.

Понимая, что без помощи рейхсвера они не получат власть, гитлеровцы искали наиболее приемлемую форму соглашения с его руководством. Нацистскую партию и рейхсвер давно объединяли общие цели подготовки тотальной войны, антикоммунизм и реваншизм.

С обострением экономического и особенно политического положения в Германии конкретно встал вопрос о способах и формах привлечения гитлеровцев к участию в правительстве.

Уже в декабре 1930 г. все еще влиятельный в милитаристских кругах генерал Сект заявил в печати: «На вопрос, желательно ли участие гитлеровской партии в правительстве, я отвечаю безусловным „да“. Оно не только желательно, а более того — необходимо»[401].

В последующие годы руководители рейхсвера неоднократно вели переговоры с Гитлером относительно привлечения нацистов в имперское правительство. В августе 1932 г. министр рейхсвера Шлейхер во время очередных переговоров с Гитлером в принципе согласился с его требованием предоставить пост рейхсканцлера (надеясь сохранить за собой занимаемый пост) и после встречи усиленно уговаривал президента Гинденбурга назначить фюрера главой правительства. В январе 1933 г. Шлейхер, являясь уже не только министром рейхсвера, но и канцлером, снова вступил (через посредников) в переговоры с Гитлером и вместе со своими сторонниками, высшими руководителями рейхсвера генералами Хаммерштейн-Эквордом, Бусше и Бредовым, высказался за кандидатуру Гитлера как единственную возможность решения правительственного кризиса[402]. Но оказалось, что их уже обошли более активные приверженцы нацистов. Гитлер получил пост рейхсканцлера, министром рейхсвера стал генерал Бломберг, а Шлейхер и его сторонники получили отставку, не оказав при этом никакого сопротивления. Проиграв гонку за высшие командные должности в нацистском государстве, они вынуждены были уступить дорогу более реакционным и пронырливым генералам, таким, как Бломберг, Рейхенау, Кейтель, сделавшим при Гитлере головокружительную карьеру.

Против прихода фашистов к власти решительно выступила Коммунистическая партия Германии. Она развернула самоотверженную борьбу против установленного террористического режима.

30 января 1933 г., в то самое время, когда отряды СА устраивали митинги и факельные шествия в честь правительства Гитлера, ЦК КПГ обратился к СДПГ и христианским профсоюзам с призывом провести совместную генеральную забастовку, направленную на свержение нового правительства, и определил его как «правительство открытой фашистской диктатуры… грубое и неприкрытое объявление войны трудящимся, немецкому рабочему классу». Коммунистическая партия предупреждала: «Бесстыдное урезывание заработной платы, безудержный террор коричневой смертоносной чумы, попрание последних скудных остатков прав рабочего класса, беззастенчивый курс на подготовку империалистической войны — вот что предстоит нам пережить в ближайшее время»[403]. По мнению КПГ, гонения, развернутые фашистами против коммунистов, являлись лишь прологом к уничтожению всех рабочих организаций. «Кровавый, варварский режим фашистского террора навис над Германией». ЦК КПГ призывал всех рабочих, независимо от их партийной принадлежности, создать совместно с коммунистами единый фронт борьбы за свержение гитлеровского правительства и привлечь на свою сторону остальные слои трудящихся — крестьян, среднее сословие, интеллигенцию.

Правление социал-демократической партии отклонило обращение компартии Германии от 30 января.

7 февраля 1933 г. на нелегальном заседании ЦК КПГ Э. Тельман охарактеризовал правительство Гитлера как открытую фашистскую диктатуру. «В лице Гитлера рейхсканцлером стал человек, поставивший во главу угла своей внешней политики войну против Советского Союза». Тельман призвал членов партии и ее активистов использовать самые различные формы сопротивления гитлеровскому режиму.

Таким образом, с первых дней существования фашистской диктатуры ЦК КПГ правильно оценил классовый характер, а также агрессивную сущность ее внешней и внутренней политики. В качестве ближайшей цели руководство КПГ выдвинуло свержение фашистской диктатуры единым фронтом рабочего класса и его союзников. Члены партийных организаций КПГ в листовках и выступлениях перед рабочими предприятий и жителями городов вскрывали цели гитлеровского режима и призывали бороться против него.

В конце января — феврале коммунисты, социал-демократы, члены профсоюзов и другие противники нацизма организовали совместные демонстрации и митинги, требуя свержения гитлеровского правительства. Такие выступления состоялись в Берлине, Дюссельдорфе, Вуппертале, Дортмунде, Кёльне, Гамбурге, во многих городах Тюрингии, Мекленбурга и Померании. Вечером 31 января 10 тыс. коммунистов и других антифашистов Штутгарта после митинга, организованного КПГ, прошли по улицам города. В Касселе коммунисты и находившиеся под влиянием социал-демократов железнодорожники сорвали факельное шествие отрядов СА. 19 февраля 20 тыс. рабочих Лейпцига, принадлежавших к различным партиям и общественным организациям, собрались на митинг протеста против прихода к власти гитлеровского правительства. 23 февраля перед тысячами берлинских трудящихся на последнем открытом митинге КПГ во дворце спорта выступил Вильгельм Пик. В своей речи он призвал немецкий рабочий класс к созданию единого фронта для борьбы против фашизма[404].

Факты опровергают измышления реакционных англо-американских и западногерманских историков, будто рабочий класс Германии безропотно подчинился фашистской диктатуре и «за одну ночь утратил свой боевой дух». В труднейших условиях многие немецкие рабочие вели борьбу против фашистской диктатуры. Однако совместные действия трудящихся не приняли массового характера. Практически единства рабочего класса добиться не удалось. Лидеры СДПГ и Всеобщего объединения немецких профсоюзов саботировали создание единого фронта. 7 февраля на митинге в берлинском Люстгартене, где присутствовало 200 тыс. трудящихся, в том числе много коммунистов, социал-демократические лидеры, руководившие митингом, не разрешили представителю КПГ огласить обращение Центрального Комитета КПГ к руководству СДПГ, в котором говорилось о необходимости единства действий всего рабочего класса. В Дортмунде начальник городской полиции социал-демократ К. Цёргибель направил против антифашистской демонстрации, организованной коммунистами, полицейские подразделения и приказал арестовать ее участников. Полицейские начальники — социал-демократы принимали репрессивные меры против антифашистской деятельности даже членов своей партии.

Решив не вести переговоров с КПГ и занять выжидательную позицию, руководители СДПГ делали вид, будто они лишь выбирают подходящий момент, чтобы «броситься в драку». На самом же деле правые лидеры СДПГ отказались от борьбы против фашизма и продолжали занимать позиции воинствующего антикоммунизма. Они всячески сдерживали антифашистскую деятельность членов своей партии и находившихся под ее влиянием организаций, стремившись не допустить единства действий рабочего класса — главной силы в борьбе за свержение фашистской диктатуры, выступили против проведения всеобщей забастовки.

Руководители Всеобщего объединения немецких профсоюзов заняли такую же негативную позицию. «Не позволяйте втянуть вас в поспешные действия и совершать пагубные акции»[405], — призывали они рабочих в листовке, изданной 30 января.

Некоторые представители интеллигенции и буржуазных партий предупреждали об опасности, которую несла с собой фашистская диктатура для немецкого народа. Буржуазный публицист К. Осецкий, выступая на последнем легальном собрании берлинской группы союза немецких писателей в феврале 1933 г., говорил: «Я не принадлежу ни к какой партии. Я боролся на стороне всех течений, чаще правых, но иногда и левых. Сегодня мы должны понять, что все, кто стоит слева, — наши союзники. Знамя, под которое я становлюсь, является… знаменем объединенного антифашистского движения»[406].

Отношение так называемых умеренно буржуазных партий к правительству Гитлера определялось антикоммунизмом. Их лидеры видели в фашизме лишь врага коммунистов, которых они считали и своими врагами. Заняв примиренческую позицию по отношению к нацистам, они подготовили этим поражение своих партий.

Обстановка сложилась таким образом, что и социал-демократическая и буржуазные партии не противостояли фашистскому перевороту. Значительная часть населения была введена в заблуждение и поддержала гитлеровский режим. Некоторая часть немецкого народа заняла выжидательную позицию. В первые дни и месяцы нацистской диктатуры количество активных борцов движения Сопротивления было незначительным.

Захват власти в Германии фашистами — не случайное явление. Фашистская диктатура не была властью, которая, по утверждению многих буржуазных фальсификаторов истории, якобы стояла над классами. Она представляла собой одну из форм политического господства монополистической буржуазии. «В лице гитлеровской партии, — пишут историки Германской Демократической Республики, — власть взяла та партия, которая своим авантюризмом, своим террором против народных масс, своим оголтелым реваншизмом и антисоветизмом и своей безудержной национальной демагогией больше всего отвечала классовым интересам наиболее реакционных групп немецкого финансового капитала. Фашистское господство явилось открытой террористической диктатурой самых реакционных, самых шовинистических и империалистических элементов немецкого финансового капитала. При фашизме достигло своего апогея переплетение власти немецкой финансовой олигархии с государственной властью, развитие государственно-монополистического капитализма»[407].

«Миллионы за мной». Фотомонтаж художника Д. Хартфильда. 1932 г.

Важнейшее значение для установления и упрочения открытой террористической диктатуры монополистического капитала имела перестройка государственного аппарата фашистской Германии. Основными элементами этой перестройки были: обеспечение монопольного положения национал-социалистской партии; отказ от буржуазно-демократических методов деятельности и переход к открыто насильственным, репрессивным методам; «очищение» государственного аппарата от демократических элементов, настроенных оппозиционно или могущих, по мнению фашистских главарей, стать в оппозицию по отношению к проводимому ими курсу; резкое усиление роли карательных и разведывательных органов; изменения в структуре, компетенции и взаимоотношениях государственных органов, уничтожившие все буржуазно-демократические государственно-правовые институты, установленные веймарской конституцией[408] (права парламента, автономия земель, местное самоуправление, буржуазная законность и т. п.).

Непосредственная перестройка государственных органов проводилась с конца марта 1933 г. до начала 1935 г. В это время создавались главные звенья государственного аппарата и определялись все основы его деятельности. К числу важнейших законодательных актов, оформивших государственный строй фашистской Германии, относились: закон от 24 марта 1933 г. «О ликвидации нищеты народа и рейха» (закон о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий); закон от 14 июля 1933 г. «Против образования новых партий», который карал как тяжкое преступление попытки создания других (кроме национал-социалистской) партий; закон от 1 декабря 1933 г. «Об обеспечении единства партии и государства»; закон от 30 января 1934 г. «О новом устройстве государства» (о ликвидации автономии земель); закон от 2 августа 1934 г. «О верховном главе государства»; положение от 30 января 1935 г. «О германских общинах» и некоторые другие.

В результате перестройки государственного аппарата быстрым темпом происходило его сращивание с монополиями и национал-социалистской партией.

Высшая власть сосредоточилась в руках фашистского правительства, в первую очередь Гитлера, получившего новый титул фюрера фашистской партии и государства, на практике равный титулам цезаря, императора.

Поворот от буржуазной демократии к фашистской диктатуре повлек за собой большие изменения в системе карательных и разведывательных органов и общее повышение их роли в механизме государства. В систему карательных и разведывательных органов вошли организации национал-социалистской партии: СА, СС и СД[409].

Фашистское правительство объявило о полной поддержке штурмовых отрядов, возвело их в ранг вспомогательной полиции и заявило о единстве целей государства и СА. Так, газета «Эсэсовец» от 6 января 1934 г. писала: «Новая Германия не могла бы существовать без бойцов СА… То, что сделано до сих пор, а именно захват власти в государстве и уничтожение всех… последователей марксизма, либерализма, уничтожение этих людей — это только предварительная задача… к выполнению… больших национал-социалистских задач…»[410].

СА стали важнейшим орудием борьбы с антифашистским движением, фашистское руководство запретило полиции вмешиваться в действия штурмовых отрядов, предоставив им полную свободу. 3 марта 1933 г. Геринг, говоря о расправах штурмовых отрядов с коммунистами, заявил: «Я не собираюсь осуществлять правосудие. Моей задачей является только разрушение и уничтожение… Борьбу не на жизнь, а на смерть… я поведу с помощью… коричнево-рубашечников»[411].

Штурмовые отряды занимали значительное место в системе карательных органов. «Внутренние политические оппоненты, — говорил Геббельс в 1935 г., — исчезли не по каким-то никому не известным тайным причинам. Нет, они исчезли потому, что движение наше располагало самым сильным оружием в стране, и этим самым сильным оружием являлись отряды СА»[412]. Особое место среди карательных органов фашистской Германии занимали отряды СС (в 1933 г. в них было 52 тыс. человек). Они осуществляли «охрану внутренней безопасности империи»[413].

Нацистское руководство, ликвидировав всякие рамки, ограничивавшие деятельность карательных органов, использовало их для проведения открытого и неограниченного террора. В приказе министра внутренних дел Фрика указывалось: «Рейхсфюрер СС и начальник германской полиции могут принимать административные меры, необходимые для поддержания порядка и безопасности, даже если они выходят за законные пределы административных мер»[414].

После прихода к власти фашисты перестроили полицейскую систему, затронув все стороны ее организации и деятельности. Главная задача полиции заключалась в том, чтобы осуществлять массовый террор и истреблять физически коммунистов и антифашистов.

В специальном приказе о применении полицией оружия, изданном Герингом в феврале 1933 г., говорилось: «Полицейским чиновникам, которые при исполнении своих обязанностей пустят в ход оружие, я окажу покровительство, независимо от последствий употребления оружия. Напротив, всякий, кто проявит ложное мягкосердечие, должен ждать наказания по службе. Всякий чиновник всегда должен помнить, что непринятие мер — больший проступок, чем допущенная ошибка при их проведении»[415].

Фашистская партийно-государственная верхушка полностью подчинила своему произволу систему судебных органов, превратив их в орудие террора против коммунистов и антифашистов.

Для рассмотрения дел «политического» характера на территории, подведомственной областному (земскому) суду, создавались «исключительные суды». Упрощенный порядок судопроизводства превращал их в оперативные органы расправы с антифашистами.

Как создавались «исключительные суды» в фашистской Германии, можно видеть на примере так называемого «народного суда», учрежденного 24 апреля 1934 г. Этот суд создавался канцлером (по представлению министра юстиции) из двух членов и трех заседателей для разбора дел о государственной измене, которые до того рассматривались имперским судом. Порядок производства дел в «народном суде», по существу, не отличался от принятого в остальных «исключительных судах».

Съезд нацистской партии, состоявшийся в 1935 г., официально провозгласил окончательный отказ от либералистского исходного пункта старого уголовного законодательства «ни одного наказания без закона» и установил принцип «наказание за каждый проступок»[416], означавший на деле оправдание и обоснование любых варварских методов фашистской юстиции и всей системы карательных органов, направленных на уничтожение людей, не угодных гитлеровскому режиму.

Повальный террор, тотальная слежка, всеобъемлющая фашистская пропаганда превратили Германию в чудовищную казарму, а большинство немцев — в послушные существа, над которыми витал дух гитлеризма. Полиция, гестапо, ведомство Геббельса все делали для того, чтобы этот дух стал душой всего сущего в «третьем рейхе». Американский писатель Эптон Синклер, суммировав рассуждения одного из главарей фашистской Германии — Геринга, так выразил античеловеческие, антисоциальные устремления нацистов: «У нас есть специалисты по всем областям знания, и они годами вырабатывали для нас способы сломить волю тех, кто становится нам поперек дороги. Мы изучили тело человека, его мозг и то, что вам угодно называть душой, мы знаем, как с ним нужно обращаться. Мы посадим его в специально сконструированную камеру, где он не сможет ни стоять, ни сидеть, ни лежать, не испытывая при этом неудобства. Яркий свет днем и ночью будет слепить ему глаза, и если он на секунду забудется сном, то его растолкает приставленный к нему сторож. В камере будет поддерживаться определенная температура — не настолько низкая, чтобы он умер от холода, но вполне подходящая, чтобы превратить его нравственно в послушный комок глины»[417].

Существенно возрастала роль разведывательных органов в подавлении сопротивления эксплуатируемых масс и осуществлении агрессивных внешнеполитических замыслов германского империализма. Для достижения своих целей фашисты выдвинули разведку на первый план среди других звеньев государственного механизма. Создание новой системы разведки стало важнейшей практической задачей нацистов. Это объяснялось тем, что тотальный шпионаж наиболее полно отвечал планам монополистической буржуазии и самому существу фашистской диктатуры, исключительной по своей реакционности и агрессивности.

Планы создания системы разведки обсуждались в Мюнхене на совещании верхушки нацистской партии еще в середине 1932 г.[418] После прихода фашистов к власти эти вопросы были поставлены в ряд первоочередных.

Реорганизация разведывательного аппарата Германии представляла собой неотъемлемую часть общего процесса фашизации политической надстройки, в частности государственного аппарата. В основу ее были положены те же принципы, которые характеризовали организацию и деятельность всего государственного аппарата фашистской Германии: тотальность, несвязанность законом и т. п.

Создание фашистского разведывательного аппарата происходило в 1933–1935 г. путем реорганизации разведки веймарского периода и образования новых служб. В эти годы сложились основные звенья разведывательного аппарата, вполне отчетливо проявились важнейшие фашистские принципы его организации и деятельности.

Особую роль в системе государственной разведки фашистское руководство отводило политической полиции. В результате целого ряда мероприятий политическая полиция была превращена в широко разветвленный, централизованный аппарат, наделенный карательными функциями.

В апреле 1933 г. указом Геринга в Пруссии была создана государственная тайная полиция (гестапо). Она объявлялась высшей полицейской властью, подчинялась министерству внутренних дел и должна была решать задачи политической полиции[419]. В последующем гестапо превратилось в исключительный по своему положению орган. Согласно указу Геринга от 30 ноября 1933 г. гестапо подчинялось только премьер-министру Пруссии. В марте 1934 г. районные управления гестапо отделились от местных властей и получили независимость от всех других государственных органов. При этом руководящие органы общей полиции были обязаны действовать в соответствии с директивами гестапо[420]. В дальнейшем гестапо стало одним из управлений главного управления имперской безопасности Германии.

В борьбе с авангардом рабочего класса и антифашистскими силами гестапо на основании декрета президента Гинденбурга от 28 февраля 1933 г. широко использовало превентивный арест и заключение в концентрационные лагеря коммунистов и прогрессивных лиц.

Деятельность гестапо была не чем иным, как легализованным произволом и расправой. Гестаповцы бросали в концентрационные лагеря не только коммунистов и антифашистов, но и лиц, не угодных нацистскому режиму, всех инакомыслящих для их последующего физического уничтожения или превращения в рабов.

На службу фашистам был призван один из «старых» разведывательных органов Германии — отдел контрразведки военного министерства (абвер), возглавляемый адмиралом В. Канарисом. Еще в дофашистский период этот отдел начал заниматься не только контрразведкой, но и разведкой. К 1935 г. абвер превратился в основной разведывательный центр фашистского государства, предназначенный для ведения шпионажа и совершения диверсионных и террористических актов в СССР, а также в капиталистических странах.

Абвер создал свою агентурную сеть в государственном аппарате, различных общественных организациях многих стран, а также в армейских штабах (даже в разведывательных и контрразведывательных органах). Так, сотрудник австрийской военной разведки полковник Лахузен в действительности являлся агентом Канариса и по его заданию готовил аншлюс Австрии.

Абвер работал в тесном контакте с разведывательными службами союзных с Германией стран — Италии, Испании, Японии. Его глава еще задолго до второй мировой войны под предлогом борьбы с коммунизмом налаживал связи с английской (Интеллидженс сервис) и американской (Си-Ай-Си) разведками.

У абвера имелись свои подразделения в военных округах и стратегических центрах, в союзных и нейтральных странах, а также в разведывательно-диверсионных школах, готовивших агентуру.

Готовясь к агрессивной войне, фашистское руководство значительно усилило и расширило деятельность своей разведки и контрразведки. При этом большая роль отводилась абверу. Именно он приступил к сбору сведений о военно-промышленном потенциале других государств.

В 1935 г. Гитлер поручил абверу добывать шпионскую информацию об оборонной мощи стран, прежде всего Советского Союза, в отношении которых разрабатывались планы военного нападения. Гитлеровскую разведку интересовали стратегические и мобилизационные планы страны, местонахождение правительственных учреждений, оборонных предприятий, телеграфов, электростанций, железнодорожных вокзалов, морских и речных портов, арсеналов и складов, количество подвижного состава и прохождение грузов, система обороны пограничных районов и т. д.

В Германии кроме абвера существовали и другие, негосударственные разведывательные учреждения. В 1933–1935 г. количество их значительно увеличилось, и они приобрели большой вес, став составной частью фашистской разведки. Важнейшее место среди них занимали различные организации национал-социалистской партии.

Общее руководство разведывательным аппаратом различных ведомств сосредоточилось в объединенном штабе связи. Его возглавляли фашистские заправилы Гесс (председатель), Геббельс, Риббентроп, Розенберг, Боле, Борман.

В апреле 1933 г. в Берлине создается отдел внешней политики национал-социалистской партии во главе с Розенбергом. Отдел руководил всеми внешнеполитическими действиями фашистской партии и германского правительства. Одновременно в широких масштабах осуществлялась замена доверенными лицами ответственных чиновников дипломатических учреждений Германии за границей, в первую очередь в Лондоне, Париже, Риме, Варшаве и Москве.

Для усиления разведывательной деятельности против Советского Союза ведомство Розенберга направило своих постоянных тайных представителей в Москву, Ленинград, Харьков и Магнитогорск. Кроме того, проводились вербовочные мероприятия в отношении сотрудников отдельных германских фирм, в частности фирмы «Отто Вольф», имевшей соглашение с советскими хозяйственными учреждениями.

С организацией внешнеполитического отдела Розенберг получил большие полномочия для расширения своей агентуры на юге и востоке Европы. Под руководством этого отдела в Вене действовал особый украинский комитет, который вел пропаганду по «украинским делам», налаживал связи с украинскими националистами на территории Украины и в центрах украинской эмиграции, главным образом в Варшаве, Париже, Праге и Белграде. В Вене также было создано особое разведывательное бюро, в задачи которого входило ведение разведки против Советской Украины, а также установление контактов с профашистскими организациями в Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии и Югославии. Подобный орган для осуществления разведки на Балканах и в Советском Союзе действовал и в Венгрии.

Придавая особое значение организации подрывной деятельности на советской территории, немецко-фашистская разведка использовала все возможности для проведения шпионажа, диверсий, антисоветской пропаганды.

Под флагом шовинистической идеи о единстве германской нации фашисты намеревались подчинить своему влиянию всех немцев на земном шаре, считая, что они должны служить интересам только Германии. Исходя из этого, гитлеровская разведка развернула активную работу по установлению связей и привлечению к подрывной деятельности против СССР немцев, переселившихся в свое время из Германии и проживавших на Украине, Кавказе, в Поволжье, Средней Азии и других районах. Под видом помощи переселенцам отдел зарубежных немцев, созданный по указанию национал-социалистской партии, и фашистские разведывательные органы систематически направляли из Германии в СССР посылки и денежные переводы в целях вербовки новой агентуры.

Засланные агенты абвера и гестапо выискивали среди получателей почтовых отправлений из Германии политически неустойчивых лиц для осуществления подрывных акций. Чтобы вовлечь в шпионскую работу советских граждан немецкого происхождения, разведывательные службы фашистской Германии действовали всеми доступными им способами: шантажом, угрозами, подкупом и т. п.

В сборе шпионской информации активно участвовали германское посольство в Москве, дипломатические миссии и другие представительства. Немецкие дипломаты-разведчики привлекали к шпионажу против Советского Союза многих сотрудников дипломатических представительств Австрии, Турции и некоторых других капиталистических государств, представителей различных фирм, акционерных обществ и иных организаций, участвовавших в строительстве новых предприятий на территории СССР.

Для вербовки агентуры и организации разведывательно-подрывной деятельности на территории СССР гитлеровцы использовали деловые связи Германии. Именно в этих целях в Германии был создан русский комитет германской промышленности, во главе которого стоял опытный разведчик Чунке. Сотрудники немецких торгово-промышленных учреждений, находившихся в СССР, тщательно отбирались, проходили специальную разведывательную подготовку и только после этого направлялись для «коммерческой» деятельности в Советский Союз.

Одним из легальных прикрытий для фашистской агентуры являлся высший церковный совет — руководящий орган лютеранской церкви, который поддерживал связь с находившимися в СССР пасторами. От некоторых из них разведка получала сведения об экономике и политическом положении Советского Союза. Германская разведка активно использовала немцев — проповедников сектантских групп (менонитов и адвентистов), существовавших в Москве, Ленинграде, Поволжье, среднеазиатских республиках, Азербайджане, Орджоникидзевском крае. Фашистские разведывательные органы полностью подчинили своему влиянию находившиеся в Германии центры украинских, армянских и грузинских буржуазно-националистических организаций.

Разоблачение агентов разведывательных служб Германии, заброшенных в СССР, показывало, что фашистские лазутчики стремились получить сведения не только о количестве и качестве вооружения и боевой техники, но и о стратегических пунктах и подходах к ним, рельефе местности, мостах и переправах; это свидетельствовало о том, что немецкие шпионы собирали данные, необходимые для разработки плана нападения на Советский Союз.

Процесс создания фашистского тотального разведывательного аппарата и процесс формирования вермахта протекали параллельно, во взаимной связи. Они в основном завершились к 1935 г. В разведывательную деятельность было вовлечено огромное количество учреждений и организаций, создана массовая агентура внутри страны и за границей. Однако в своей враждебной по отношению к СССР деятельности германская разведывательная служба потерпела полное поражение.

С приходом гитлеровцев к власти развернулась лихорадочная подготовка к войне, которая стала главным содержанием деятельности немецко-фашистского государства. Внутренняя и внешняя политика нацистской Германии, ее экономика, официальная наука и культура, система начального, среднего и высшего образования, спорт, вся гигантская пропагандистская машина были направлены на форсированную милитаризацию страны. Подтвердилось то, о чем предупреждали германские коммунисты, их вождь Э. Тельман еще до захвата нацистами власти: «Гитлер — это война!».

Факты полностью опровергают вымысел реакционных буржуазных историков, будто в своей политике Гитлер всегда импровизировал и оказался втянутым в войну вопреки своему желанию. В действительности правящие круги фашистской Германии готовились к тотальной войне сознательно, планомерно, невиданными темпами, с исключительной целеустремленностью, дьявольской энергией. Если в веймарской Германии милитаризация велась подспудно, методично, с известным соблюдением, по крайней мере внешним, международных договорных обязательств, то фашистский режим сразу дал бешеный разгон всей деятельности по подготовке агрессии — экономической, политической, идеологической и военной.

Разгромив прогрессивные организации, а заодно отбросив буржуазно-демократические институты и порядки как «гнилые», мешавшие сконцентрировать усилия государства на быстром наращивании военного потенциала, гитлеровцы безоговорочно объявили о полном подчинении всех сфер общественной жизни политике милитаризации. Руководители нацистского государства взяли курс на создание в максимально короткие сроки самой мощной в мире военной машины, чтобы осуществить бредовые планы установления мирового господства германского империализма. Они бросили открытый вызов веками складывавшимся международно-правовым нормам и по мере укрепления вооруженных сил все более решительно переходили к разбойничьим методам односторонних действий и «свершившихся фактов».

Получив полномочия рейхсканцлера, Гитлер сразу же продемонстрировал особое внимание нового режима к рейхсверу. Утром 31 января 1933 г., на другой день после сформирования фашистского правительства «национальной концентрации», он выступил перед личным составом ряда частей. 3 февраля фюрер подробно изложил основные цели и принципы политики нацизма командованию рейхсвера. Конфиденциальное программное заявление означало, что преступные цели и методы нацистской партии, давно известные мировой общественности по устным и печатным выступлениям ее руководителей и погромным акциям фашистских организаций, теперь были возведены в ранг государственной политики страны, которая занимала второе место в капиталистическом мире по индустриальной мощи.

Новый рейхсканцлер подчеркнул, что первейшей целью возглавляемого им правительства является «восстановление политического могущества. На это должны быть направлены все усилия государственного руководства (всех его ведомств!)». Под «восстановлением политического могущества» он понимал воссоздание мощных вооруженных сил и установление при их поддержке политической гегемонии германской империи. «Строительство вермахта, — подчеркивал фюрер, — важнейшая предпосылка для достижения цели — завоевания политического могущества».

Гитлер определил два основных направления в своей агрессивной политике: «Отвоевание новых рынков сбыта… и, пожалуй, это лучшее — захват нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация». Необходимость последнего он обосновывал тем, что «жизненное пространство для немецкого народа слишком мало» и требуется «радикальное изменение» обстановки.

В соответствии с захватническими целями глава фашистского правительства определил главные задачи нацистского государства внутри страны: «Полное, коренное изменение современного внутриполитического положения в Германии. Никакой терпимости по отношению к взглядам, препятствующим достижению наших целей (пацифизм). Кто не исправится, должен быть сломлен. Беспощадное искоренение марксизма. Внушение молодежи и всему народу идеи, что спасти нас может только борьба и перед этой идеей отступает на задний план все остальное… Закалка молодежи и усиление военного духа, используя для этого все средства. Смертная казнь за измену стране и народу. Строжайшее авторитарное государственное руководство. Ликвидация раковой опухоли демократии!»[421].

Заявив о «необходимости» введения воинской повинности, Гитлер подчеркнул: «Государственное руководство должно позаботиться прежде всего о том, чтобы военнообязанные не были отравлены ядом пацифизма, марксизма, большевизма как до призыва на военную службу, так и после ее прохождения». Он назвал вермахт «важнейшей и самой социалистической организацией государства», дав понять тем, кто еще не уразумел суть национал-социалистской демагогии, какой смысл вкладывается гитлеровцами в термин «социализм». Пообещав генералам, что вооруженные силы и впредь останутся «неполитическими и надпартийными» в том смысле, что «борьба внутри страны — не их дело, а функция нацистских организаций», рейхсканцлер заверил, что слияния армии с СА не предусматривается[422].

В заключение фюрер отметил: «Самый опасный период — строительство вермахта. В это время выявится, имеет ли Франция государственных мужей; если да, она нам не предоставит этого времени, а обрушится на нас (по всей вероятности, вместе с восточными сателлитами)»[423].

Следовательно, уже на первом совещании с командованием рейхсвера Гитлер достаточно откровенно и доверительно изложил суть внешней, внутренней и военной политики фашистского режима. Он не скрывал и тех опасностей для страны в целом, которые таила в себе такая политика. Тем не менее генералы и офицеры не только не протестовали, а, не теряя времени, развернули бурную деятельность, причем вплоть до 1938 г. руководству рейхсвера была предоставлена возможность самостоятельно решать все практические вопросы военного строительства. Поэтому совершенно несостоятельными выглядят утверждения многих буржуазных историков, будто германские генералы вплоть до 1937 г. оставались в неведении относительно опасных планов Гитлера.

Выполняя изложенную перед командованием рейхсвера программу, Гитлер и стоявшие за ним реакционные империалистические силы развернули всестороннюю подготовку к агрессивной войне. Прежде всего нацистское руководство позаботилось об укреплении фашистского режима и создании внутриполитических условий для подготовки и развязывания такой войны.

В восьмитомном труде «История германского рабочего движения», созданном Институтом марксизма-ленинизма при ЦК СЕПГ, говорится: «Главная задача гитлеровской диктатуры состояла в том, чтобы в интересах германского монополистического капитала, юнкеров и милитаристов сломить силу немецкого рабочего класса и его союзников путем уничтожения его марксистско-ленинского авангарда — коммунистической партии, поработить рабочий класс, а также другие силы народа и сделать их пригодными для войны»[424].

Сразу после переворота гитлеровцы развернули репрессии против Коммунистической партии. Приказом Геринга были запрещены собрания и демонстрации этой партии. 23 февраля 1933 г. полиция произвела налет на здание ЦК КПГ. Однако разгромить компартию было далеко не просто: она пользовалась огромным авторитетом и доверием значительной части немецкого населения. Чтобы развязать себе руки и перейти к открытому массовому террору, гитлеровцы решились на чудовищную провокацию — поджечь рейхстаг и обвинить в этом коммунистов.

В ночь на 28 февраля 1933 г. поджигатели собрались в доме председателя рейхстага Геринга. По подземному ходу они проникли в здание парламента и совершили свое черное дело. Вскоре было опубликовано правительственное сообщение, в котором виновниками поджога объявлялись коммунисты. Гитлер, прибыв к месту происшествия, в присутствии многочисленных журналистов воскликнул: «Это перст божий! Теперь никто не помешает нам уничтожить коммунистов железным кулаком!»[425]. Нацистская печать изощрялась в нападках на коммунистов, утверждая, что «пожар должен был послужить сигналом для начала страшной всесокрушающей борьбы против немецкой нации, немецкой культуры и немецкой экономики»[426].

Действительно, было совершено злодейское, и притом далеко не последнее, нападение на немецкую нацию, человеческую культуру, цивилизацию, организованное гитлеровцами. Пламя над рейхстагом явилось первым вестником тех пожаров, которые вскоре запылали по всей Европе, отмечая путь немецко-фашистской агрессии.

Обстоятельства поджога рейхстага были документально раскрыты после войны на Нюрнбергском процессе, но западногерманские неофашисты во второй половине 60-х годов снова стали распространять гитлеровскую версию и даже пропагандировали ее по телевидению.

В связи с этим директор института истории Бернского университета В. Хофер заявил: «Приказ о поджоге поступил из высших сфер нацистской партии, и он был выполнен специальной командой сотрудников служб СС и СА»[427]. Раскрылись и новые детали преступления. В частности, установлено, что, когда спустя год после пожара возник конфликт между Гитлером и руководством фашистских штурмовых отрядов, последнее предприняло неудавшуюся попытку перебросить за границу сведения об организации поджога рейхстага. Это ускорило разгром руководства штурмовых отрядов и уничтожение участников провокации.

После поджога рейхстага антикоммунизм стал официальной, государственной доктриной германской империи. Организации КПГ, ее активисты подверглись чудовищному фашистскому террору. Гинденбург подписал заранее подготовленные чрезвычайные законы «О защите народа и государства», «Против измены германскому народу и изменнических действий», направленные на беспощадное подавление всякого сопротивления фашизму и реакции. Под предлогом «защиты от опасных для государства коммунистических насильственных акций» отменялось действие семи статей конституции, в которых были зафиксированы элементарные буржуазно-демократические права (свобода личности, свобода выражения мнения, свобода печати, союзов, собраний, сохранение тайны почтовой переписки, телефонных разговоров). Вводились обыски и аресты без ордеров, смертная казнь за разнообразные «преступления» политического характера[428]. В стране было объявлено чрезвычайное положение. Начались массовые облавы и аресты. В ночь на 28 февраля только в одном Берлине было арестовано 1500 человек, а по всей стране — более 10 тыс.[429] 3 марта фашисты схватили руководителя Коммунистической партии Германии Э. Тельмана.

Многих руководящих деятелей КПГ нацистские палачи уничтожили при аресте или в концентрационных лагерях. Биографии и предсмертные письма части погибших активистов партии, заботливо собранные и опубликованные в ГДР, раскрывают их высокий моральный дух, верность своему народу и коммунистическим идеалам[430]. Партия была вынуждена переправить за границу членов ЦК КПГ — В. Пика, В. Ульбрихта, В. Флорина, Ф. Геккерта и других видных деятелей.

Предпринимая поход «за искоренение марксизма», против организованного рабочего движения, немецкие империалисты хотели получить возможность беспрепятственно проводить политику войны как внутри страны, так и за ее пределами. 5 марта 1933 г. состоялись выборы в рейхстаг. Несмотря на свирепый террор, Коммунистическая партия собрала 4 848 тыс. голосов[431], что свидетельствовало о доверии к ней широких слоев народа. Однако гитлеровцы не допустили коммунистов-депутатов в рейхстаг и, попирая все демократические законы, аннулировали их мандаты. Коммунистическая партия Германии была официально запрещена, а не успевшие скрыться депутаты-коммунисты арестованы.

24 марта рейхстаг, перечеркнув веймарскую конституцию, предоставил правительству Гитлера чрезвычайные полномочия. В его руках фактически сосредоточилась вся законодательная и исполнительная власть. Представители буржуазных партий поддержали создание режима открытой террористической диктатуры. Например, 30 марта 1933 г. было опубликовано заявление фракции католической партии центра в кёльнском муниципалитете (лидер — К. Аденауэр). В нем говорилось: «Мы приветствуем уничтожение коммунизма и подавление марксизма, осуществленные ныне в таких масштабах, которые были невозможны в течение всего послевоенного периода»[432]. В начале августа 1934 г. после смерти Гинденбурга пост президента был упразднен, и Гитлер официально сконцентрировал в своих руках все управление страной. Депутатов в рейхстаг больше не избирали — их назначали фашистские главари[433].

Придя к власти, нацисты поставили своей целью истребить передовую часть пролетариата. Рабочие и демократические организации были разгромлены. Террор фашистов прежде всего направлялся против коммунистов. Из 300 тыс. человек, состоявших в партии к началу 1933 г., 150 тыс. подверглись преследованиям, были брошены в тюрьмы и концентрационные лагеря, десятки тысяч членов партии убиты[434]. Террор был распространен и на социал-демократов, правые лидеры которых сыграли столь неблаговидную роль, фактически содействуя установлению фашистской диктатуры в Германии. Всего по стране было уничтожено 200 тыс. человек; около миллиона томились в заключении.

В начале мая 1933 г. гитлеровцы разогнали профсоюзы. Созданный ими так называемый «Немецкий трудовой фронт», включавший как рабочих, так и предпринимателей, должен был демонстрировать отсутствие в фашистском государстве классовых противоречий. Его задача состояла в том, чтобы полностью подчинить рабочих предпринимателям и закрепить их за предприятиями. По словам известного немецкого экономиста Ю. Кучинского, «в течение приблизительно ста дней у немецких рабочих были отняты и уничтожены все основные буржуазно-демократические права и свободы, которые они завоевали за сто лет тяжелых боев»[435].

Расправа с коммунистами должна была, по мнению гитлеровцев, не только укрепить фашизм внутри страны, но и обеспечить сочувствие буржуазного Запада, поставить немецких империалистов во главе реакционных сил Европы. Консервативная печать демократических государств, пишет Г. Якобсен, выразила свое «почтительное понимание мероприятий по сплочению национального фронта в Германии, причем она подчеркивала прежде всего объявленные Гитлером защитные акции против большевизма»[436].

Фашистская Германия постепенно превращалась в международную базу контрреволюции. В борьбе против революционного движения гестапо сотрудничало с полицией Австрии, Венгрии, Италии, Польши, Румынии, Чехословакии и других стран. В Вене была создана международная полицейская комиссия под председательством Гиммлера. На конференциях этой «политической полиции» присутствовали представители 50 капиталистических государств. Особенно тесные контакты гитлеровцы установили с полицейскими организациями Чехословакии и Польши, которые передавали посольствам и консульствам, а иногда и непосредственно гестапо материалы о зарубежной деятельности германских антифашистов. Характерно, что польская полиция расправлялась и с теми немецкими антифашистами, которые предупреждали о готовившемся нападении Германии на Польшу[437].

С 21 сентября по 23 декабря 1933 г. в Лейпциге проходил провокационный судебный процесс по делу о поджоге рейхстага. Организаторы пожара посадили на скамью подсудимых выдающегося деятеля международного коммунистического движения Г. Димитрова, в лице которого суд должен был обвинить компартию Германии, Коминтерн, Советский Союз. Лейпцигский процесс был призван дать гитлеровцам идеологическое оружие для антисоветской войны.

Против Г. Димитрова фашисты мобилизовали весь государственно-полицейский аппарат. Разыгрывая роль свидетелей, перед судом предстали полицейские, шпики, провокаторы. Выступили даже Геринг и Геббельс, которые рассчитывали решающим образом повлиять на ход судебного процесса. Но Димитров, сумевший превратить его в суд над фашизмом, опрокинул все планы нацистов. Мощная волна антифашистского движения во всем мире, мужественная и умелая защита Димитровым дела коммунизма, разоблачение им провокаторов и фашистского судилища — все это привело лейпцигский процесс к позорному провалу. Фашисты не смогли доказать причастность Димитрова к пожару. Признав фактически полную бездоказательность обвинения, суд вынужден был оправдать бесстрашного революционера. Фашизм потерпел крупное моральное и политическое поражение.

Лейпцигский процесс, кроме того, наглядно показал, что Коммунистическая партия Германии представляет собой большую силу и борется против гитлеровского режима. Ни одна буржуазная партия, а вместе с ними и социал-демократическая не пошли по пути решительного противодействия нацистам. Позорно вели себя их депутаты рейхстага. 17 мая 1933 г., когда Гитлер выступил с проникнутым жаждой военного реванша заявлением по внешнеполитическим вопросам, они проголосовали за резолюцию, в которой говорилось, что рейхстаг единодушно поддерживает имперское правительство Гитлера[438].

Пассивность и даже угодничество лидеров социал-демократии не удовлетворили фашистов: их беспокоило наличие в партии рабочих. Вот почему вслед за коммунистической они запретили социал-демократическую и остальные (кроме национал-социалистской) политические партии. Все буржуазные партии поспешили заявить о самороспуске.

И только Коммунистическую партию Германии нацистам сломить не удалось. Несмотря на большие потери от фашистского террора, она и в глубоком подполье продолжала свою благородную борьбу за мир, демократию и социализм, своевременно выдвигая новые стратегические и тактические задачи. Величайшее мужество и самоотверженность проявили немецкие коммунисты, партия которых жила и действовала все годы фашистской диктатуры и второй мировой войны как подлинно пролетарская, верная марксизму-ленинизму. Надежды фашистского руководства на полное «единство нации» в войне за мировое господство немецких монополий оказались несостоятельными. В секретном циркуляре гестапо от 3 июня 1935 г. говорилось: «Находящаяся на нелегальном положении коммунистическая партия Германии не только не прекращает своей деятельности, но и продолжает ее в широких масштабах»[439] Такое признание классового врага — свидетельство героизма немецких коммунистов.

По мере того как раскрывалось подлинное лицо фашистской диктатуры, оппозиция режиму возникла даже в гитлеровских штурмовых отрядах, являясь отражением недовольства обманутой мелкой буржуазии и средних слоев. Под влиянием демагогии и террора гитлеровцев, непреодоленных последствий кризиса 1929–1933 г. ряды СА с полумиллиона человек в 1933 г. выросли до 4 млн. в 1934 г.[440] Чувствуя свою «силу числа», рядовые штурмовики и даже младшие командиры стали довольно громко поговаривать о необходимости «второй революции»[441]. В середине 1934 г. вспыхнули волнения в отрядах СА Берлина, Гамбурга, Франкфурта-на-Майне, Дрездена, Эссена, Дортмунда, Касселя, Кенигсберга и Фрейбурга. Руководители СА во главе с Ремом пытались использовать брожение в своих целях. Они стремились выдвинуться путем превращения штурмовых отрядов в основу регулярных вооруженных сил. Обеспокоенный Гитлер под предлогом участия в свадьбе гаулейтера Тербовена прибыл в Эссен, где обратился за советом к Круппу. Получив его, он тут же вылетел в Мюнхен, откуда дал приказ об уничтожении руководителей штурмовых отрядов. Ночью 30 июня 1934 г., названной «ночью длинных ножей», а также 1 и 2 июля с личным участием фюрера была учинена кровавая расправа с руководством СА. В своей речи в рейхстаге 13 июля 1934 г. Гитлер объявил, что был расстрелян 71 человек. На самом деле число убитых превысило 1070, а арестованных — 1120[442] Последующей «чисткой» из отрядов было удалено 200 тыс. штурмовиков. Попутно Гитлер свел счеты с деятелями буржуазной оппозиции и некоторыми генералами, не проявившими должного уважения к военным познаниям недавнего ефрейтора. Среди убитых оказались генерал фон Шлейхер, который долгое время был ближайшим сотрудником Гинденбурга и возглавлял правительство Германии, а также генерал Бредов. Гинденбурга не возмутили убийства, он даже направил Гитлеру благодарственную телеграмму за решительность в расправе с недовольными.

Руководство рейхсвера приняло активное участие в подготовке и проведении акции 30 июня. Рейхсвер был приведен в полную боевую готовность и оказывал содействие эсэсовцам в массовых арестах и расстрелах без суда и следствия. Министр рейхсвера распорядился разъяснить всем офицерам, что о «реабилитации» убитых генералов не может быть и речи[443]. В связи с этим О. Винцер, министр иностранных дел ГДР, справедливо отмечал: «Во имя вооружения и подготовки к войне тогда, как и сегодня, милитаристы, идеалом которых был и остается фельдмаршал в президентском кресле, всегда были готовы принять участие в любом позорном деле»[444]. Оценивая значение этой кровавой акции, один из ближайших приспешников Гитлера — А. Розенберг записал в своем дневнике: «НСДАП расчистила себе дорогу к завершению создания третьего рейха»[445].

С установлением фашистского режима все более усиливались гонения против еврейского населения Германии. В 1933–1935 г. были изданы законы, запрещавшие евреям работать в государственных учреждениях, служить в армии; их лишили прав гражданства, запретили браки с «арийцами». Вскоре нацисты перешли к прямому террору, организуя погромы и бесчеловечные расправы. Впоследствии евреи были переданы в распоряжение СС, гестапо и уничтожались в лагерях смерти. Гитлеровцы полагали, что, участвуя в этих расправах, немцы проникнутся сознанием своего расового превосходства над другими народами.

Полиция расчищает дорогу в рейхстаг фашистским депутатам. 1933 г.

Штурмовики готовятся к расправе с рабочими и коммунистами. 1933 г.

Расправа гитлеровцев с антифашистами в ночь поджога рейхстага. Берлин. 1933 г.

Молодой рабочий, зверски убитый немецкими фашистами. 1933 г.

Разгром фашистской полицией типографии газеты КПГ «Роте Фане». Берлин. 1933 г.

В интересах укрепления режима и подготовки страны к войне фашисты непрерывно усиливали централизацию государства. Ликвидировав все представительные учреждения и выборные должности, они последовательно проводили в жизнь принцип фюрерства, согласно которому подчиненные назначались вышестоящим начальником и безоговорочно подчинялись ему. На вершине иерархической лестницы стоял «фюрер и рейхсканцлер германской империи».

Происходило сращивание партийного и государственного аппарата. 1 декабря 1933 г. был издан закон «Об обеспечении единства партии и государства», первый параграф которого гласил, что нацистская партия «является носителем идей государства и неотделима от государства, устройство ее будет частью народного права, а организация ее будет определяться волей фюрера»[446]. Почти все лидеры нацистской Германии совмещали государственные и партийные должности.

В соответствии с законом от 30 января 1934 г. были ликвидированы права самоуправления провинций и земель, где учреждались должности имперских наместников. В одних землях наместник сам возглавлял кабинет министров, в других имел право назначать и смещать председателя и членов правительства, а также чиновников и судей. Гитлеровцы разделили страну на 32 гау (области), которые возглавлялись назначенными Гитлером гаулейтерами.

Установление и укрепление фашистского режима, беспощадное подавление и уничтожение прогрессивных организаций и всех инакомыслящих, строжайшая централизация государства, концентрация власти в руках самых реакционных, агрессивных и авантюристических сил германского империализма, готовых на все во имя осуществления захватнических планов, создали важнейшие государственно-политические предпосылки для подготовки и ведения тотальной войны за мировое господство.

Одновременно германские империалисты развернули военно-экономическую подготовку страны. Они учли опыт первой мировой войны, когда кайзеровский генеральный штаб и правительство недооценили значения своевременного развертывания военной экономики, и задолго до прихода нацистов к власти (в 1924–1929 г.) при активном участии американского и английского капитала создали военно-промышленный потенциал. Поэтому подъем военного производства, который отмечался после установления гитлеровской диктатуры, явился продолжением прежнего курса, но с применением новых методов и несравнимыми с предшествовавшим десятилетием темпами и размахом. В лице Гитлера немецкие монополии нашли наконец то, что долго искали. Им было известно, что еще осенью 1931 г. Гитлер заявил: «Если я теперь приду к власти, то вызову военного министра и спрошу его: „Во что обойдется тотальное вооружение?“ И если он потребует 20, 40, 60 и даже 100 миллиардов марок, он безусловно их получит, и тогда будем вооружаться, вооружаться, вооружаться до полной готовности, а потом…». Когда один из участников беседы заметил: «Потом мир опять объединится против Германии. Вы получите вторую мировую войну, которую проиграете так же, как мы проиграли первую», Гитлер ответил: «Я прикажу расстрелять каждого, кто проговорится…». Собеседник пытался еще возражать, но Гитлер буквально прорычал: «Расстрелять, расстрелять…»[447]. И вот теперь Гитлер дорвался до власти и горячо взялся за «дело».

Являясь председателем союза германских промышленников, Г. Крупп представил Гитлеру проект реорганизации промышленности страны, чтобы ускорить перевооружение рейхсвера. Его фирма одна из первых приступила к массовому производству военной продукции. «Вместо грузовиков на конвейерах появились танки, а тысячи стальных болванок, заготовленных в предшествующие годы… стали превращаться в орудийные стволы. На кильских судоверфях Крупп начал широкое строительство подводных лодок, минных тральщиков и эсминцев… Когда Геринг заявил о возрождении люфтваффе, Крупп уже открыто испытывал на побережье Балтийского моря новое зенитное орудие»[448].

Крупные военные заказы от правительства получили и другие концерны, способные наращивать производство вооружения. Среди монополистических объединений, немало сделавших для перестройки промышленности уже в первый год фашистской диктатуры, выделялся концерн Флика[449]. В апреле 1933 г. глава крупнейшей фирмы Тиссен по прямому поручению Гитлера провел совещание с представителями авиационной промышленности, на котором было принято решение резко увеличить производство боевых самолетов всех типов — от одноместных истребителей до крупных бомбардировщиков[450]. В июле 1933 г. обсуждался вопрос о производстве танков и выборе наиболее правильных технических решений при разработке моделей, предназначенных для массового выпуска[451]. О темпах роста военной промышленности Германии можно судить по данным выпуска самолетов. В 1931 г. их было произведено лишь 13, в 1933 г. — 368, в 1935 г. — 3183[452]. Это были преимущественно военные самолеты или такие «гражданские», которые легко могли быть переоборудованы в военные.

Старые предприятия вскоре перестали удовлетворять потребности рейхсвера. В срочном порядке началось возведение новых. В первые три года фашистской диктатуры вступило в строй более 300 военных заводов, в том числе 55–60 авиационных, 45 автомобильных и бронетанковых, 70 военно-химических, 15 военно-судостроительных и 80 артиллерийских[453].

Большое значение в системе мероприятий по созданию военной экономики имело расширение сырьевой базы, осуществлявшееся многими путями: разведкой и организацией добычи полезных ископаемых внутри страны, принудительным изъятием изделий из цветных металлов у населения, ограничением потребления военно-стратегического сырья в гражданских отраслях производства, усиленным ввозом его из-за границы, разработкой и внедрением всевозможных заменителей. На все это было израсходовано уже в первые годы фашистской диктатуры до 10 млрд. марок.

Размеры капиталовложений в военное производство видны из таблицы 7.

Таблица 7. Капиталовложения в экономику Германии[454].

Существенно важным в подготовке к войне явилось строительство дорог военно-стратегического значения. Некоторые автострады, пересекая Германию с запада на восток, обеспечивали быструю переброску войск с одного театра военных действий на другой.

Как заявил на съезде нацистской партии Тодт, руководивший автодорожным строительством, в 1935 г. в строительстве автострад участвовало 120 тыс. человек. 170 тыс. человек строили другие автомобильные дороги. Всего же, с учетом предприятий-поставщиков, с автодорожным строительством было связано 440 тыс. рабочих и служащих[455]. Расходы на строительство железных дорог с 805 млн. марок в 1932 г. возросли до 1 876 млн. марок в 1935 г.[456]

Милитаризация экономики способствовала усилению процесса концентрации капиталов и всевластия монополий. По данным германского статистического управления, в конце 1935 г. доля концернов в общей сумме акционерного капитала составляла: в каменноугольной промышленности — 82,4 процента, в черной металлургии — 76,6, в производстве электроэнергии — 85,2 процента. Уже тогда концерны контролировали 85 процентов всего акционерного капитала[457]. Особенно большая роль принадлежала «ИГ Фарбениндустри», «Стальному тресту», «Всеобщей компании электричества» и концерну Круппа. Быстро набирали силу фирмы, которые представляли бурно развивавшиеся отрасли военного производства. Среди них ведущее место занимал концерн Круппа. Количество его рабочих стремительно увеличивалось и в конце 1935 г. составляло 90 тыс. человек. Концерн представлял собой гигантский комплекс металлургических, машиностроительных, танковых, артиллерийских, автомобильных, авиационных и судостроительных заводов. Его обороты выросли со 191 млн. марок в 1932/33 г. до 896 млн. марок в 1936/37 г.[458] За это время вдвое увеличились обороты концернов Сименса и «ИГ Фарбениндустри», в восемь-девять раз — концерна «Юнкерс». Деятельное участие в вооружении фашистской Германии принял концерн Цейса, изготовлявший точные оптические приборы, так необходимые в артиллерии, авиации, на боевых кораблях.

В. И. Ленин подчеркивал, что «капиталистическое хозяйство „на войну“ (т. е. хозяйство, связанное прямо или косвенно с военными поставками) есть систематическое, узаконенное казнокрадство…»[459]. Ленинские слова полностью подтверждаются данными об источниках финансирования военной экономики фашистской Германии, потребовавшей огромных средств государственного бюджета. Валютные резервы Рейхсбанка были сравнительно невелики. Золотой запас Германии составлял всего около 900 млн. марок, его хватило лишь на первые полтора года фашистской диктатуры, поэтому главным источником финансирования было увеличение всякого рода поборов с трудящихся: прямых и косвенных налогов, принудительно размещаемых государственных займов, поборов в фонд «трудового фронта» и т. д. Широко гитлеровцы прибегали и к прямому ограблению населения и общественных организаций. Так, ими были захвачены кассы распущенных буржуазных партий и разгромленных профсоюзов.

12 июня 1933 г. был издан закон «О защите германского народного хозяйства», который санкционировал грабеж лиц «неарийского происхождения» и всех неугодных гитлеровцам. По признанию Шахта, благодаря другому закону («О государственной измене») удалось получить 100 млн. марок[460].

Одной из форм финансирования программы вооружений явился выпуск государственных краткосрочных беспроцентных векселей и так называемых «векселей по созданию работ». В 1933–1938 г. было выпущено на 12 млрд. марок «мефо-векселей» (векселей без реального обеспечения)[461]. Законом «О сокращении безработицы» от 1 июня 1933 г. предусматривалось проведение крупных работ с использованием принудительного труда безработных за грошовое вознаграждение. В гигантских военных приготовлениях первых лет фашистской диктатуры участвовало 4 млн. безработных. Это позволило гитлеровскому правительству хвастливо объявить об «успешном» решении проблемы занятости рабочей силы и вместе с тем сэкономить крупные средства при создании военного хозяйства.

Часть капиталовложений в военное производство шла из прибылей монополий, увеличивавших таким образом свой основной капитал. Особенно быстро росли прибыли самых крупных военных концернов. Так, чистая прибыль концерна «ИГ Фарбениндустри» с 71 млн. марок в 1923 г. увеличилась до 153 млн. марок в 1936 г.[462] Прибыли «Стального треста» со 121 млн. марок в 1934 г. за три года выросли до 257 млн. марок[463]. Обогащение Круппа происходило еще стремительнее, причем прибыли концерна находились в прямой зависимости от количества полученных военных заказов. Об этом свидетельствует таблица 8.

Таблица 8. Рост прибылей концерна Круппа[464].

Непосредственное руководство экономической подготовкой к войне в 1933–1935 г. осуществляли министерство хозяйства и военное министерство. Уже в 1933 г. Я. Шахт, министр хозяйства, организовал точный учет предприятий, наиболее важных в военном отношении. Были разработаны экономические планы производства 200 важнейших видов военных материалов, а также план подготовки к войне сельского хозяйства. В 1935 г. заготовлялись и рассылались на места продовольственные карточки. Шахт беспокоился, чтобы о них не стало известно за рубежом, потому что «такое мероприятие было бы расценено как подготовка к предстоящей вскоре войне и тем самым как доказательство агрессивных намерений Германии»[465].

Тайно изданным 21 мая 1935 г. законом «Об обороне империи» вводилась должность генерального уполномоченного по военной экономике, на которого возлагалось руководство подготовкой экономики к войне, а в военное время — мобилизацией «всех экономических сил для ведения войны»[466]. На этот пост был назначен Шахт. Однако его компетенция не распространялась на военную промышленность, руководство которой осуществляло военное министерство через военно-экономический штаб во главе с полковником (позже генералом) Томасом. Все военно-экономические мобилизационные мероприятия генеральный уполномоченный по военной экономике и военный министр должны были проводить в тесном сотрудничестве[467].

Наряду с быстрым развитием военной промышленности экономическая подготовка предусматривала: достижение автаркии[468] в снабжении сырьем; равномерное рассредоточение промышленных объектов по всей территории страны; увеличение производственных мощностей предприятий, обслуживающих и питающих войну; проведение технической реконструкции и рационализации в важных в военном отношении отраслях промышленности[469].

Германские монополии не только усердно выполняли задания фашистского правительства и органов экономической подготовки к войне, но и сами проявляли инициативу, подсказывая нацистским руководителям мероприятия, которые вскоре приобретали силу законов и неукоснительно проводились в жизнь. Промышленник Рехлинг в записке Гитлеру «Мысли относительно подготовки к войне и ее ведения» предлагал исходить из того, что война неизбежна и к ней надо готовиться «всеми средствами». «Предстоящая война, — отмечал он, — будет в первую очередь войной техники…»[470], без разделения на фронт и тыл. Монополисты обсуждали с представителями военного министерства вопросы применения различного оружия, поставляемого концернами. Директор фирмы Круппа Г. Купке консультировался с представителями вермахта о подготовке сменяющихся колесных пар для транспортирования 280-мм пушек, чтобы обеспечить переход на русскую железнодорожную колею[471].

В меморандуме «ИГ Фарбениндустри», представленном в 1935 г. совету вооружений имперского министерства обороны, указывалось: «Если не копировать только организационные формы, возникшие в силу необходимости во время войны (имеется в виду первая мировая война. — Ред.), а исходить из интересов подчинения в будущем всех производительных сил подготовке к выполнению одной задачи — это значит создать (естественно, используя опыт, полученный во время войны) новую военную экономическую организацию, которая поставит на службу военному производству всех мужчин и женщин, все производственные сооружения и машины, все сырье. И все это будет охвачено экономической организацией, подчиненной строгому военному руководству. Вся продукция промышленности, ремесел и промыслов, а также сельского хозяйства имеет в этом смысле военное значение и поэтому должна быть включена в рамки всеобъемлющей военной экономики»[472].

Фирму «ИГ Фарбениндустри» беспокоила, нехватка рабочей силы, неизбежная в случае большой войны, и она рекомендовала министерству обороны считаться с тем, что квалифицированный рабочий «на своем рабочем месте… сможет внести более ценный вклад в общее дело обороны страны, чем своей службой с оружием в руках». В меморандуме предлагалось также скорее «подготовить подробные мобилизационные планы для промышленных предприятий, жизненно важных предприятий ремесел и промыслов, а также для всех отраслей сельского хозяйства, которые в совокупности, без каких-либо исключений, имеют жизненно важное значение…»[473]. В министерстве обороны не только готовились такие планы, но и зрела варварская мысль принудительно использовать в промышленности и сельском хозяйстве Германии иностранных рабочих.

Чтобы не прекращался приток капиталов и военно-стратегического сырья, монополисты советовали Гитлеру заверять западные державы в лояльном к ним отношении, что полностью совпадало с расчетами фюрера. Постоянно напоминая представителям правящих кругов США, Англии и Франции о своей ненависти к Советскому Союзу и планах войны только с ним, он стремился в полной мере воспользоваться их экономической и политической поддержкой.

Новый этап в экономической подготовке к войне наступил с введением в действие «четырехлетнего плана» развертывания военного производства, который был разработан в 1935–1936 г., а в сентябре 1936 г. утвержден съездом гитлеровской партии в Нюрнберге. Месяцем раньше Гитлер издал секретный меморандум об экономической подготовке к войне. Он заканчивался совершенно определенной директивой: «1) через четыре года мы должны иметь боеспособную армию, 2) через четыре года экономика Германии должна быть готова к войне»[474]. Таким образом, дата развязывания мировой войны была уже определена — не позднее 1940 г.

Я. Шахт призывает мобилизовать ресурсы государственного банка Германии на нужды подготовки второй мировой войны.

На плакате справа: «Дух новой Германии — дух мира». Берлин. 1933 г.

В процессе подготовки к войне фашистский режим, создав разветвленный и мощный аппарат, развернул в невиданных масштабах идеологическую обработку населения. «После того как нацисты пришли к власти, — отмечает австралийский автор Е. Брэмстед, — их пропаганда приобрела тотальный характер, она не ограничивалась только непосредственно политической сферой, а охватила всю область культурной деятельности государства… должна была проникать во все поры общества»[475]. В 1933 г. было сформировано министерство пропаганды, которое возглавил Геббельс — один из главных факельщиков второй мировой войны.

Народное образование, печать, радио, библиотеки, музеи, театры, кино — все средства духовной культуры министерство взяло под свой контроль и поставило на службу агрессивной политике нацистов.

Подводя некоторые итоги идеологической обработки немецкого населения, Гесс говорил в мае 1935 г.: «Воздействие новых идей распространяется в Германии не только на политику, но и на культуру в целом, во всеобъемлющем значении этого слова: на искусство и литературу, науку и экономику, на силы обороны страны и на рабочую силу, на общество и семью. Во всех ее формах жизнь народа подвержена влиянию политики национал-социализма или изменена им»[476].

Рассматривая пропаганду как одно из основных средств укрепления своего господства и подготовки населения к войне, гитлеровцы ежегодно увеличивали бюджетные ассигнования министерству Геббельса: в 1934 г. они составили 26,1 млн. марок, в 1935 г. — 40,8 млн. и в 1938 г. возросли до 70,7 млн. марок[477].

Дополняя методы террора, пропаганда должна была обеспечить полный контроль фашистов над мыслями и чувствами масс. Дресслер-Андресс, руководитель нацистского радиовещания, так формулировал главную задачу пропаганды: «Тотальное воздействие на народ, обеспечение единой реакции на события…»[478]. Пропаганда, поучал Гитлер, должна быть направлена «главным образом на чувства и только в очень ограниченной степени рассчитана на так называемый разум… Чем скромнее ее научный балласт, чем больше концентрирует она свое внимание на чувствах масс, тем значительнее ее успех»[479]. Фюреру вторил Геббельс. Пропаганда, писал он, «не имеет своей задачей быть одухотворенной… Она отнюдь не должна быть порядочной, щепетильной, мягкой или смиренной; ее задача — обеспечить успех…»[480]. Задачу всей пропаганды гитлеровцы видели в массированном идеологическом и психологическом воздействии на массы путем внушения крикливых фашистско-милитаристских лозунгов, выражавших суть их политической и военной доктрины: «Германия, проснись!», «Германия превыше всего!», «Долой Версаль!», «Народ, к оружию!», «Мы будем маршировать дальше!», «Мы устремляемся на Восток!», «Покончим с коммунизмом!».

Характерными чертами нацистской пропаганды было ее монопольное положение в стране и опора на весь аппарат государственного насилия. По существу, речь шла о массированном идеологическом принуждении. Один из ответственных сотрудников министерства пропаганды откровенно писал в 1933 г.: «Использование силы может быть частью пропаганды. Между силой и пропагандой лежит различная степень эффективного влияния на народ и массы: от внезапного привлечения внимания или дружеского убеждения отдельной личности до трескучей массовой пропаганды, от плохо организованных приверженцев до создания полугосударственных или государственных институтов, от индивидуального террора до массового террора, от санкционированного применения силы более сильным… до военного принуждения к послушанию и дисциплине по законам военного времени»[481].

Основные усилия геббельсовской пропаганды были сконцентрированы на идеологической и психологической подготовке масс к захватнической войне. Сначала исподволь, а затем все более открыто она внушала идею необходимости и неизбежности борьбы за «жизненное пространство». Немецкий народ объявлялся «народом без пространства», незаслуженно обделенным историей. Этим гитлеровцы объясняли экономические трудности, снижение жизненного уровня трудящихся[482]. Населению, особенно малоземельным и безземельным крестьянам, они указывали «путь на Восток» как единственно возможный способ исполнения их надежд.

В 1933 г. осуществилось выдвинутое немецкой реакцией еще в конце 20-х годов требование сделать геополитику «географической совестью государства». Геополитика была возведена в ранг официальной «науки», изучавшейся во всех университетах «третьего рейха». Созданный нацистами «Союз геополитики» в своем печатном органе призывал: «Не ограничивайся рамками тесного, небольшого пространства, а мысли масштабами великих и обширных пространств, масштабами континентов и океанов, и следуй этим путем за своим фюрером!.. Тому, кто поддерживает фюрера в народной борьбе за жизненное пространство, требуется не только размах, но также выдержка и стойкость»[483]. То, о чем еще умалчивала официальная пропаганда — установление мирового господства германского империализма, — стали открыто проповедовать геополитики.

Для обоснования «законности» агрессии и «права» фашистского государства на захват и порабощение других народов использовались расовая теория и тесно связанные с ней национал-шовинистические идейки. Внушая немцам, что они, как «избранный народ», самой «судьбой» и «кровью» определены к господству, нацистская пропаганда воспитывала высокомерное отношение и презрение к другим народам. Расовая теория неоднократно перестраивалась гитлеровцами в соответствии с потребностями текущей внешней политики. Так, по мере сближения с Италией и Японией на почве совместной подготовки агрессии происходила «переоценка» расовых качеств итальянцев и японцев. Итальянцев, которых нацисты относили ранее к «малоценной средиземноморской расе», вскоре объявили «достойными» потомками гордых римлян, а японцев, прежде обзываемых презрительными кличками, возвели на пьедестал «избранной расы» Азии, «арийцев Востока». Неизменным оставалось отношение к славянам как представителям «низшей расы», которых фашистские варвары планировали поработить и истребить, а их земли заселить германцами.

Определяя расовую борьбу как главную движущую силу общественного развития, нацисты стремились отвлечь трудящихся от классовой борьбы. Ненависть рабочих и других слоев трудящихся к капиталистам они старались обратить в ненависть к другим нациям. В самой Германии таким «громоотводом» должны были служить евреи, которых фашистская пропаганда объявляла виновными во всех бедах немецкого народа.

Расовая теория использовалась гитлеровцами также для обоснования господства фашизма и его идеологии. В 1933 г. на съезде нацистской партии Гитлер объявил чистоту расы единственной предпосылкой «правильного» мировоззрения: «Народ, чистый в расовом отношении, в соответствии со своей чистой сущностью инстинктивно занимает адекватные позиции во всех жизненно важных вопросах… руководствуясь лишь в себя различные расовые элементы, все зависит от того, мировоззрение какого из них возьмет верх в идеологической борьбе. Заслуга национал-социализма, утверждал фюрер, „прежде всего в том, что он помог одержать победу мировоззрению, отражавшему инстинктивные потребности германской крови“»[484]. В этом плане расистская теория широко использовалась для оправдания террора, жестоких репрессий против инакомыслящих. Все, кто боролись против фашизма, объявлялись «нечистыми» в расовом отношении и как носители «чуждого» германской расе мировоззрения подлежали истреблению.

Проверка соответствия «арийскому стандарту». Германия. 1933 г.

Расизм гитлеровцев. Немецкая женщина выставлена на осмеяние за общение с евреями.

На съезде нацистской партии в 1935 г. расовая «наука» была объявлена «важнейшей основой национал-социалистского понимания природы и человеческой истории», «основой… законодательства национал-социалистского рейха»[485]. Главный теоретик расизма профессор Г. Гюнтер был награжден впервые учрежденной этим съездом «премией в области науки»[486].

Ядром фашистской идеологии и основным направлением ее пропаганды был антикоммунизм. Фашисты изображали коммунизм и первое социалистическое государство «врагами всего мира», а «третью империю» объявили «бастионом западной цивилизации», требуя предоставления ей полной свободы в вопросах вооружения и организации «крестового похода» на Восток. В этом духе они развернули пропагандистскую кампанию не только в самой Германии, но и вне ее, стремясь повлиять на общественное мнение Запада, склонить правительства европейских государств поддержать мероприятия по перевооружению Германии и планы агрессии против Страны Советов. Нацистская антикоммунистическая пропаганда тесно смыкалась с дипломатией, которая строила свои расчеты на максимальном использовании антисоветских настроений правящих кругов Англии, Франции, США, Польши и других капиталистических стран.

Фашистские руководители и дипломаты уверяли, будто Германия вооружается только ради обеспечения своей безопасности и ограждения других европейских государств от «угрозы большевизма». Так, 18 декабря 1935 г. Гитлер заявил польскому послу в Берлине, что единственное его желание — препятствовать «продвижению России на Запад», что он «за солидарность стран Европы, но она не должна идти дальше польско-советской границы… Как можно связать себя с Советской Россией, которая проповедует мировую революцию?»[487]. Одновременно своим приближенным он говорил другое: «Мне придется играть в мяч с капитализмом и сдерживать версальские державы при помощи призрака большевизма, заставляя их верить, что Германия — последний оплот против красного потопа. Для нас это единственный способ пережить критический период, разделаться с Версалем и снова вооружиться»[488]. По свидетельству английского социолога Зимана, нехитрые уловки фюрера обеспечили ему полный успех, ибо тот, кто хотел быть обманутым, оказался обманутым. Антикоммунистическая пропаганда убедила европейцев в приемлемости диктатуры Гитлера и в том, что Германии — оплоту против большевизма — следует разрешить усиливать свою мощь[489]. В первые месяцы Гитлер еще побаивался противодействия западных держав, и это удерживало его от чрезмерного риска, но, убеждаясь в их потворстве, он все более действовал с присущей фашистам наглостью.

Гитлер, пришедший к власти при сочувствии монополистов США и Англии, с помощью которых он продолжал вооружаться, вовсе не собирался превращать Германию в орудие их политики. Немецкие империалисты преследовали свои собственные цели: коренным образом переделить мир, создать грандиозную колониальную империю, сокрушить капиталистических конкурентов, социалистическое государство и завоевать мировое господство. Вследствие этого антикоммунизм германских фашистов тесно связывался с расизмом, геополитикой и другими составными частями их идеологии, которая была вся пронизана агрессивным духом, «обосновывая» захватнические устремления в любом направлении.

Истинная сущность намерений немецко-фашистского империализма выражалась в идее «империи». Нацистские идеологи утверждали, будто стремление к созданию «великой германской империи», «тоска по империи» извечно присущи немецкому народу. Однако внешние враги и раздоры среди самих немцев препятствовали полному воплощению этой идеи в жизнь. «Третья империя», созданная нацистами, призвана, наконец, осуществить то, что не удалось сделать «священной римской империи германской нации» и «второй империи». Такими «идеями» пропитана, например, книга, написанная главарями «третьего рейха» с одиозным названием «Народ, к оружию!», особенно глава «Судьба германцев. Тоска по империи»[490]. В ней достаточно определенно намечены основные направления фашистской агрессии — на запад и на восток. Извечными и непримиримыми врагами Германии, всегда стоявшими на пути создания ею «великой империи», объявлялись Франция и Россия. Эти мысли не были новыми, они развивались еще Бисмарком, а со времени появления «Майн кампф» составили идейный багаж нацистской партии в области внешней политики.

Милитаристская сущность нацистской идеологии концентрировалась в теории насилия. Возвеличивая войну, она рассматривала насилие как основную движущую силу истории человечества. Печать, литература, искусство пропагандировали убогие и человеконенавистнические «мысли» фюрера о войне, высказанные им в «Майн кампф» и многочисленных выступлениях. В программной речи об отношении нацизма к рейхсверу он заявил: «Если люди хотят жить, они вынуждены убивать себе подобных… Не только отдельные люди, но и целые народы, пока существуют в этом мире, вынуждены отстаивать в борьбе свои жизненные права. В действительности нет никакой разницы между войной и миром… Борьба всегда была и будет, и она постоянно требует полной отдачи людских сил. Оружие и формы борьбы, средства и тактика могут изменяться, но остается неизменным боевое использование человеческих жизней»[491]. Гитлер утверждал, что «права и претензии германской нации» могут быть осуществлены только лишь «средствами политики силы»[492] вплоть до «использования отточенной немецкой шпаги»[493].

Пропагандируя подобные изречения фюрера, нацистская пресса, радиовещание, школа, литература, искусство насаждали в стране дух милитаризма, культ солдатчины. Воспевались прусские военные традиции. На щит поднимались немецкие завоеватели, и среди них особенно Фридрих II. Так, одна из фашистских газет писала: «…нам нужно солдатское героическое понимание истории, которое учит восхищению Фридрихом Великим за мужество отчаяния, с которым он боролся против целого мира врагов, и за то, что, как говорит Клаузевиц, он чувствовал „гордость славной гибели“. Нам нужно понимание истории, которое видит в битве под Танненбергом классический пример того, как воля к победе в состоянии совершить вещи, кажущиеся невозможными. Нам нужно понимание истории, которое учит, что можно преодолевать судьбу»[494].

Даже понятие «социализм» гитлеровцы трактовали в прусско-милитаристском духе. В лекции на тему «Молодежь и немецкий социализм», прочитанной Геббельсом в конце 1933 г., провозглашалось: «Наш социализм унаследован от прусской армии и прусских чиновников. Это тот социализм, который сделал возможной Семилетнюю войну Фридриха Великого и его гренадеров»[495].

Фашистская пропаганда войны паразитировала на германской истории и культуре. Действия древних германцев периода великого переселения народов, походы Фридриха Барбароссы, немецких псов-рыцарей, легенды о германских героях, сказания о Нибелунгах и произведения искусства на эти темы, например оперы Вагнера, использовались для эмоционального воздействия на немецкое население. Из произведений великих представителей немецкой философии, науки, литературы, искусства — Гегеля, Фихте, Канта, Гёте и других — тщательно отбиралось и в фальсифицированном виде преподносилось все, что хоть в какой-то мере способствовало подготовке народа к войне.

Особое место в обосновании перевооружения Германии и захватнической политики фашизма занимала антиверсальская кампания. Нацисты спекулировали на ущемленных чувствах немецкого народа, порожденных империалистическими условиями мира, которые были навязаны побежденной Германии. Главные усилия они направили на борьбу за отмену тех статей Версальского договора, которые мешали форсированному перевооружению и связывали им руки для агрессии. Пропагандистская кампания проводилась под демагогическими лозунгами «свободы», «равноправия» для немцев, их «права на самоопределение». Под ними понимали освобождение германского государства от международных обязательств, отмену ограничений для него в области вооружения и присоединение всех территорий с немецким населением.

28 июня 1934 г. одна из газет германских финансовых магнатов — «Берлинер Бёрзенцайтунг» многозначительно отмечала: «Не случайно Версальский трактат впервые в истории мирных договоров не включает формулы, в которой воевавшие стороны условились бы… о взаимном согласии в длительном мире». Автор статьи делал вывод, что «этот мир… связывает нас лишь фактически, но не морально». Далее он обосновывал неизбежность «потрясений», то есть войны, и подчеркивал: «Новая Германия не хочет механической ревизии, слепого восстановления всего того, что было», а добивается «переустройства всей Европы».

Министерство пропаганды развернуло активную работу в целях мобилизации творческой интеллигенции, стремясь использовать ее в духовном растлении населения и распространении фашистской идеологии. Для осуществления этих задач оно привлекло все свои отделы (кино, театра, изобразительного искусства, музыки, литературы, радио, высшего и среднего образования и другие). На видных представителей интеллигенции в каждом отделе заводились личные дела с обстоятельными справками, а также сведениями доносчиков о том, в какой степени деятельность данного человека соответствовала требованиям режима. Верных слуг фашизма поощряли, противников и колеблющихся для начала вызывали на «беседу», больше похожую на полицейский допрос, где применялись все средства запугивания и задабривания; «неисправимых» отправляли в концентрационные лагеря. Действуя в тесном контакте с гестапо, министерство пропаганды, по существу, являлось одним из его звеньев. Все усилия пропаганды сосредоточивались на том, чтобы отравить сознание немецкого народа и бросить его в пекло войны во имя интересов германского империализма.

Расчищая путь фашистской идеологии, нацисты изъяли из библиотек, книжных магазинов и у населения всю прогрессивную литературу. На улицах и площадях городов, в первую очередь у университетов и библиотек, запылали костры, сложенные из книг — драгоценного достояния человеческой мысли. Фашистские варвары сжигали произведения К. Маркса и Ф. Энгельса, В. И. Ленина, классиков мировой литературы, выдающиеся творения немецких демократов. Гитлеровцы заполонили редакции газет и журналов, киностудии, театры, радиостанции, школы и университеты, откуда были изгнаны все прогрессивно настроенные деятели культуры. Более двух тысяч видных ученых, представителей науки и искусства, в том числе А. Эйнштейн, Т. Манн, А. Цвейг, покинули страну, десятки тысяч попали в тюрьмы и концлагеря.

Гитлеровцы сжигают книги — ценнейшее достояние мировой культуры. Берлин. 1933 г.

Направив острие своей грязной пропаганды против Советского Союза и международного коммунистического движения, германские фашисты создали специальный орган — «антикоминтерн», который фактически стал одним из главнейших отделов министерства Геббельса. Согласно секретной директиве, изданной позднее, «антикоминтерн» в целях маскировки стал выступать как частное объединение.

Важное место в идеологической подготовке войны занимал так называемый «остфоршунг»[496], зародившийся еще во второй половине XIX века и связанный с самого начала с захватнической политикой германского империализма. Для оправдания этой политики были выдвинуты тезисы о «культурной и хозяйственной миссии немцев на Востоке» и «славянской опасности».

Особое место среди многочисленных институтов «остфоршунга» принадлежало институту Восточной Европы в Бреслау (Вроцлав), которым руководил Г. Кох. В Кенигсберге этими вопросами занимался экономический институт по изучению России и восточных государств во главе с Т. Оберлендером, в годы войны совершившим, как и Кох, тягчайшие преступления. В Берлине функционировали русский и украинский исследовательские институты, в Данциге (Гданьск) — институт остланда и т. д.[497] Все они «изучали Восток» главным образом применительно к подготовке войны против СССР и других восточноевропейских государств. Как и другие учреждения, институты не только издавали многочисленные книги, брошюры и журналы, «научно» обосновывавшие захватнические претензии германского империализма, но и консультировали органы генерального штаба при планировании войны и осуществлении оккупационной политики. Они готовили шпионов, резидентов, гаулейтеров для территорий, намеченных к оккупации. На открытии школы внешнеполитического отдела гитлеровской партии ее директор Шмидт в присутствии Розенберга, Гесса, Риббентропа, Гиммлера и других рейхсфюреров следующим образом формулировал цели Германии на Востоке: «По поручению фюрера вам предстоит работать на политических, военных и административных должностях среди славянских народов: московитов, украинцев, белорусов… Ваша миссия так же ответственна и трудна, как историческая миссия тевтонских и ливонских рыцарей с той разницей, что у тех были границы продвижения на восток, у вас же их нет! Вы — авангард победоносной германской расы, начинающей свой „дранг нах Остен“ через болота и степи большевистской Московии. Вы — начало великого переселения народов германского племени»[498].

Руководством нацистской партии было созвано специальное совещание под лозунгом «Судьбы Европы — на Востоке». Нацист в профессорском звании Машке в докладе «Возвращение немецкого Востока» утверждал, будто германский «дранг нах Остен» — всего-навсего показатель «творческого характера социальных сил германского народа» в прошлом и подтверждение, что «эти силы продолжают в нем жить». Захват земель на Востоке в прошлом он называл «великим общественно-политическим успехом», героем которого были «не отдельные лица, а весь германский народ, сплоченный воедино»[499]. Будущая агрессия против Советского Союза представлялась на этом совещании в фальшивом обличье «народной войны».

На основании указаний гитлеровского руководства все пропагандистские организации Германии сосредоточивали свое внимание на идеологической обработке молодежи, видя в ней резерв вермахта. Они превратили систему образования в орудие воспитания ненависти к другим народам, презрения и чудовищной жестокости к ним. Гитлеровские главари похвалялись тем, что из молодых людей они делают диких зверей. На съезде нацистской партии в 1935 г. Гитлер заявил, что немецкий юноша должен стать «быстрым, как борзая, крепким, как дубленая кожа, и закаленным, как крупповская сталь»[500]. Фюрер определил основные ступени фашистского «воспитания», которые обязан пройти каждый немец в «третьем рейхе»: мальчик вступает в организацию «юнгфольк», откуда переходит в «гитлерюгенд». Затем юноша идет в СA, CC или другие нацистские военизированные организации, отбывает обязательную трудовую повинность, после чего призывается в вермахт. Из армии или флота молодой человек снова возвращается в СA, CC и другие нацистские организации. Круг замыкается[501]. Все эти звенья духовного растления подготавливали молодежь к роли пушечного мяса для будущей войны.

Так росли фашистские фанатики. 1933 г.

Освоение оружия — основной предмет в средней школе фашистской Германии. 1935 г.

Изготовление фашистской свастики — экзамен на получение производственного разряда. 1934 г.

Первый день в казарме.

Обучение новобранца в фашистской армии фашистского вермахта.

Новобранцы принимают присягу. 1935 г.

Послушное орудие фашистской диктатуры.

Армия нацистской Германии впитывала дух расизма и реваншизма. Вся система воспитания готовила почву для тех неслыханных злодеяний, которые гитлеровская Германия творила в годы второй мировой войны.

В тесной связи с идеологической подготовкой войны находилась военно-теоретическая деятельность германских милитаристов. Президент «Немецкого общества военной политики и военной науки» генерал Кохенхаузен писал: «Само собой разумеется, что исследования и дальнейшее развитие военно-теоретических и военно-научных вопросов должны осуществляться в рамках национал-социалистского мировоззрения»[502].

В работах реакционных военных теоретиков еще периода Веймарской республики проявлялись элементы фашистской идеологии: национал-шовинизм, расизм, геополитика, апология диктаторской власти, прославление грубой силы и войны. Почти все военные теоретики Германии были сторонниками фашистского режима, его идеологии и целиком поставили себя на службу агрессивной политике. Во многих их исследованиях проводилась мысль, будто только фашизм может разрешить любые военно-политические проблемы Германии. Они выдвинули лозунг «сильной личности», способной путем террористической диктатуры подавить рабочее движение внутри страны, обеспечить себе тыл для ведения будущей войны. Например, генерал Е. Бухфинк еще в 1930 г. писал, что военный диктатор должен спокойно переносить вид крови[503]. Автор с восхищением обращал взоры на Италию Муссолини как «единственное государство, руководимое волей истинно великого человека, которое ни перед кем не склоняется и все с большей силой выдвигает свое требование на участие во власти»[504], то есть империалистическое требование передела мира и установления своего господства в районе Средиземного моря.

Подобные военные теоретики идейно подготавливали приход нацистов к власти, а в период «третьей империи» соревновались между собой в попытках «научно» доказать, что фашистский режим — и только он — вполне соответствует характеру и требованиям эпохи. Так, автор многочисленных статей о тотальной войне Э. Вальтер писал в военно-теоретическом журнале: «Двадцатый век будет назван грядущим историком веком войны… Если раньше мир хотел придать войне свой собственный порядок, втиснуть ее в правовые нормы, принудить к соблюдению своих законов и ценностей, то ныне, наоборот, он должен подчиняться требованиям войны, которая стала негласной госпожой века и отодвинула мир на положение перемирия. Эта эмансипация войны, которая является самым главным событием и чертой эпохи, требует завершающего этапа: упразднения социального порядка, основанного на предпосылках мира, и замены его таким, который соответствует требованиям войны. Создание подобной социальной конституции войны — специфическая задача нынешнего времени…»[505].

Военные теоретики фашистской Германии рассматривали войну как неизбежное и жизненно необходимое явление, объясняя ее в соответствии с реакционными философскими воззрениями. Используя традиционные религиозно-мистические, этические и психологические аргументы, они главный упор делали на расово-биологические, социал-дарвинистские и геополитические «объяснения» войны. Общим для всех теорий являлось отрицание исторической обусловленности и классовой сущности войны и стремление представить ее как естественное явление, абсолютно неустранимое из жизни человеческого общества. Автор книги о химической войне Г. Бюшер писал: «О смерти и жизни, о войне и мире решают не прокламации и речи, не договоры и союзы, а законы возникновения и уничтожения, которые не подвластны человеческой воле… Подобно тому как мы не можем избежать смерти, мы не в состоянии избежать и войны. Жизнь таит в себе зародыш смерти. Это судьба всего живого… Война — это судьба»[506].

Большинство военных теоретиков «третьей империи» воспевало войну как борьбу за выживание нации, как выражение способности расы или народа к развитию, право сильного уничтожать слабого. «Война есть высшее проявление человеческих способностей, — писал генерал Сект. — Она является естественной и высшей ступенью развития в истории человечества»[507]. Подготовку войны для осуществления мирового господства фашистские военные теоретики пытались представить как борьбу за существование немецкого народа, за судьбу каждого немца в отдельности.

В борьбе, уверяли они, победа будет за германцами как наиболее сильной, жизнеспособной расой. Фёрч, один из видных теоретиков фашистской Германии, писал: «Вся жизнь есть борьба… Сильное должно побеждать, жить и развиваться, слабое… быть побежденным, умереть и не возрождаться»[508].

Фашистско-милитаристская философия войны составляла основу взглядов нацистских руководителей и командования рейхсвера на характер будущей войны, способы ее подготовки и ведения, принципы военного строительства. Ядром военной доктрины служила теория тотальной войны, разработанная немецкими военными теоретиками еще в 20-е годы как обобщение опыта первой мировой войны. Военный эксперт нацистской партии К. Хирл изложил ее главные положения в своем выступлении на съезде национал-социалистской партии в 1929 г. По сути, оно было «программным заявлением» партии по вопросам военной политики[509]. В первой половине 30-х годов, особенно после фашистского переворота, разработка проблем подготовки и ведения войны ускорилась. Большинство немецких военных теоретиков характеризовали будущую войну как тотальную. Своего рода обобщением и наиболее характерным выражением их взглядов по этому вопросу была книга генерала Людендорфа «Тотальная война», вышедшая в 1935 г.

Под «тотальной» фашистские теоретики понимали войну всеобъемлющую, в которой допустимы все средства и методы для разгрома и уничтожения противника. Они требовали заблаговременной и полной мобилизации экономических, моральных и военных ресурсов государства. Политика государства должна быть целиком подчинена решению этой задачи. Исходя из этого, Людендорф требовал «выбросить за борт все теории Клаузевица» и особенно его положения о соотношении войны и политики. Он утверждал, что в современную эпоху изменилась сущность и войны, и политики, что война, предпринимаемая монополистами, будто бы отвечает интересам народа. «Война и политика служат выживанию народа, но война есть высшее выражение народной воли к жизни. Поэтому политика должна служить ведению войны»[510].

В центре внимания фашистских военных теоретиков была проблема подготовки населения страны к активному участию в войне. Людендорф писал: «Центр тяжести тотальной войны в народе». Его «духовная сплоченность является в конечном счете решающим для исхода этой войны…»[511]. Главным условием создания «морального» духа населения и армии теоретики считали укрепление режима военной диктатуры фашистского типа, а основными методами — террор против демократических и антивоенных сил, широкое использование национальной и социальной демагогии.

Не менее важное значение они придавали заблаговременной и всеобъемлющей подготовке германской экономики к войне. Людендорф призывал фашистское руководство извлечь уроки из опыта прошлого, заранее предусмотреть многократно возросшие потребности в материальном обеспечении войны и, учитывая вероятность установления противниками морской блокады, обеспечить максимум самоснабжения страны военными материалами и продовольствием[512].

Существенной особенностью будущей войны считался ее истребительный характер, то есть борьба не только против вооруженных сил противника, но и против его народа. «Тотальная война беспощадна», — писал Людендорф. Фашистский военный журнал провозглашал: «Война будущего является тотальной не только по напряжению всех сил, но и по своим последствиям; иными словами: по внутренней логике тотальной войны ей соответствует такая же победа. Тотальная победа означает полное уничтожение побежденного народа, его полное и окончательное исчезновение со сцены истории»[513].

В теоретических измышлениях немецко-фашистских милитаристов подчеркивались преимущества, которые дает отрицание норм международного права и обычаев ведения войны. «Чем энергичнее одна из сторон использует боевые средства нового времени, — говорил Бухфинк, — чем беззастенчивее она переходит все границы традиционных представлений о военном и международном праве, тем сильнее проявляется ее превосходство»[514]. Фюрер откровенничал с одним из своих приближенных — Раушнингом: «Воздушные налеты, неслыханные по своей массированности, диверсии, террор, акты саботажа, покушения, убийства руководящих лиц, сокрушительные нападения на все слабые пункты вражеской обороны внезапно, в одну и ту же секунду… Я не остановлюсь ни перед чем. Никакое так называемое международное право не удержит меня от того, чтобы использовать предоставляющееся мне преимущество. Следующая война будет неслыханно жестокой и кровавой»[515]. Так обосновывались и оправдывались варварские методы ведения войны, примененные вскоре на практике.

Немецкие военные теоретики, как правило, отдавали себе отчет в том, что затяжная война может окончиться для господствующего класса Германии катастрофой. Поэтому они считали, что «руководство тотальной войной будет исходить из того, чтобы как можно быстрее ее закончить и таким образом не подвергать опасности исход войны вследствие нарушения сплоченности народа и возникновения экономических трудностей, которые не замедлят отразиться на народе и на ведении войны, если она затянется»[516]. Это обстоятельство заставляло германских милитаристов уделять большое внимание разработке стратегической концепции «молниеносной войны», идея которой в свое время была выдвинута Шлиффеном. Анализируя опыт первой мировой войны, они единодушно пришли к выводу, что провал плана Шлиффена обусловлен не его порочностью, а ошибками германского командования, прежде всего Мольтке-младшего. Немецко-фашистские теоретики, генеральный штаб и командование вермахта настойчиво искали пути осуществления идей быстротечных операций и кампаний на основе использования новейших средств вооруженной борьбы. В этом они усматривали единственную возможность преодолеть явное несоответствие своих далеко идущих завоевательных планов экономическому и военному потенциалам Германии.

В 1933–1935 г. многие проблемы «молниеносной войны» еще не были решены, и вокруг них развернулась полемика. Довольно влиятельная группа генералов и офицеров немецко-фашистской армии, взгляды которых мало отличались от оперативно-стратегических концепций первой мировой войны, отдавали предпочтение традиционным родам войск: пехоте, артиллерии, кавалерии. Они проявляли осторожность и даже некоторый скептицизм в оценке новой техники, в частности возможности самостоятельного оперативного использования танков и механизированных войск. Эта группа сомневалась, что в будущем можно избежать позиционных форм вооруженной борьбы. Критикуя подобные взгляды, военный еженедельник писал: «Громадное большинство генералов любит позиционную войну и осаду; там они имеют время на обдумывание, отсутствуют неожиданности, нет никакой необходимости принимать быстрые решения»[517].

Другая группа военных теоретиков и практиков была склонна переоценивать роль новейших средств борьбы, полагая, что внезапные и массированные удары танковых и мотомеханизированных войск во взаимодействии с авиацией обеспечат победу Германии в молниеносных кампаниях и войне в целом. Так, Гудериан, смакуя, описывал картину блицкрига: «В одну из ночей откроются двери авиационных ангаров и армейских автопарков, завоют моторы и части устремятся вперед. Первым неожиданным ударом с воздуха будут разрушены и захвачены важные промышленные и сырьевые районы, что выключит их из военного производства. Правительственные и военные центры противника окажутся парализованными, а его транспортная система нарушенной. В первом же внезапном стратегическом наступлении войска проникнут более или менее далеко в глубь территории противника… За первой волной авиации и механизированных войск последуют моторизованные пехотные дивизии с целью удержать захваченные территории и высвободить подвижные соединения для очередного удара»[518].

Концепция «молниеносной войны» вполне отвечала авантюристическим устремлениям фашистских руководителей и пользовалась их безусловной поддержкой. Из нее, как и из более общей доктрины тотальной войны, германские милитаристы исходили в строительстве вооруженных сил. С приходом гитлеровцев к власти немедленно был взят курс на создание массовой, многомиллионной, высокомеханизированной армии. Теория малых профессиональных армий, которая и ранее не пользовалась успехом среди германских милитаристов, была решительно отброшена. 9 мая 1935 г. «Берлинер Бёрзенцайтунг» писала: «Ложный путь, приведший к вере в маленькие, хорошо оснащенные армии, которые основаны на долгосрочной службе, окончен. Как и в первую мировую войну, в новой войне придется считаться с вооруженной силой нации, то есть с многомиллионными армиями».

Быстрое развертывание 100-тысячного рейхсвера в массовую армию стало возможным потому, что эта армия создавалась еще в годы Веймарской республики. Уже тогда были подготовлены кадры офицеров и унтер-офицеров, разработаны образцы вооружения и налажено их производство. Это, хотя и с оговорками, вынуждены признать буржуазные историки. «Во время захвата власти, — пишет немецко-фашистский военный теоретик генерал В. Эрфурт, — Гитлер нашел часть своих военных планов уже осуществленными в результате деятельности генерального штаба сухопутных сил»[519].

Однако темпы роста вооруженных сил в первые же годы господства фашистов намного превзошли прежние намерения генералов рейсхвера. По плану «А», разработанному командованием рейхсвера в 1932 г., предусматривалось к 31 марта 1938 г. завершить подготовку к развертыванию 21 пехотной дивизии. Эта задача была выполнена уже к октябрю 1934 г.

Решающий шаг на пути развертывания вооруженных сил для осуществления агрессивных акций был сделан 16 марта 1935 г., когда в Германии вышел закон о создании вермахта и вводилась всеобщая воинская повинность. Сухопутная армия мирного времени определялась в 36 дивизий, объединенных в 12 армейских корпусов. Вооруженные силы, получившие официальное название «вермахт», делились на три вида: сухопутную армию, военно-морской и военно-воздушный флоты, имевшие собственные главные командования. Министерство рейхсвера преобразовывалось в имперское военное министерство. От имени фюрера и верховного главнокомандующего координацию и практическое руководство всеми видами вооруженных сил осуществлял военный министр генерал Бломберг[520].

В связи с введением всеобщей воинской повинности гитлеровское правительство официально заявило, что не считает себя связанным ограничениями в вопросах вооружения, наложенными Версальским договором[521]. Западные державы, подписавшие договор, реагировали на это лишь формальными нотами протеста. Такое поведение Англии, Франции и Италии, писал французский посол в Берлине А. Франсуа-Понсэ, убеждало Гитлера в том, что «он может себе позволить все и даже предписывать свои законы Европе»[522].

21 мая 1935 г. был принят закон, определявший призывной контингент, сроки службы в вермахте, обязанности и права военнослужащих[523]. Устанавливая поначалу одногодичный срок действительной службы в армии, гитлеровцы стремились за короткое время подготовить кадры для агрессивной войны. Однако по настоянию главного командования сухопутной армии, указывавшего на отрицательные последствия ускоренной подготовки солдат, с 24 августа 1936 г. срок действительной службы был увеличен до двух лет[524]. 16 марта 1935 г. германское правительство объявило, что оно доводит количество дивизий до 36. Однако и этот предел вскоре был превзойден[525]. О росте сухопутных сил фашистской Германии свидетельствует следующая таблица.

Таблица 9. Темпы роста сухопутных сил Германии[526].

В 1935 г. было создано 11 корпусных и 3 окружных военных командования. Численность сухопутных сил достигла 300 тыс., то есть в три раза превысила количество личного состава, определенного Версальским договором. С учетом военно-морского и военно-воздушного флотов и всех вспомогательных войск личный состав достиг 900 тыс.

Базой для формирования массовой армии служил не только рейхсвер, но и полиция, значительная часть которой находилась на казарменном положении. Организованная по армейскому принципу, она проходила регулярную боевую подготовку. Из полиции было взято около 2500 офицеров для вермахта[527]. Вермахт пополнялся за счет кадров различных военизированных организаций, примыкавших к нацистской партии: СА, гитлерюгенда, национал-социалистских автомобильного и авиационного корпусов, спортивных обществ.

Важной задачей гитлерюгенда, насчитывавшего к началу войны до 8 млн. юношей[528] являлась военная подготовка молодежи и воспитание ее в милитаристско-фашистском духе. Построенная по военному образцу, эта организация имела свои части и подразделения, члены ее носили униформу, имели ранги и звания, обучались стрелковому делу под руководством офицеров-инструкторов. Один из руководителей гитлерюгенда заявил: «С течением времени мы хотим добиться того, чтобы немецкие школьники так же уверенно обращались с оружием, как с пером».

Помимо выполнения охранно-полицейских функций отряды СА занимались военной подготовкой допризывников и демобилизованных. Хотя по вооружению и боевой подготовке штурмовые отряды, несомненно, значительно уступали рейхсверу и формально не подчинялись его командованию, тем не менее они получали от него указания о военной подготовке своих членов. Прежде чем вступить в вермахт, молодежь должна была пройти военное обучение в отрядах СА или других военизированных организациях.

В составе СА были созданы специальные соединения, предназначенные для военных действий к востоку от Германии. Они были оснащены и обучены как кадровые войска. К началу 1936 г. имелось 34 таких соединения, каждое из которых по своей численности приближалось к пехотной дивизии, а в целом они насчитывали до 320 тыс. человек[529]

Подготовку кадров для танковых и моторизованных войск вел нацистский автомобильный корпус, который охватывал до 400 тыс. автомобилистов и имел мощную техническую учебную базу: 26 автомотошкол, 23 отдельные мотогруппы. В его распоряжении было около 150 тыс. автомашин и мотоциклов[530] Деятельность этой организации способствовала быстрому развертыванию фашистских танковых войск, превращению их в главную ударную силу сухопутной армии. В течение двух лет гитлеровцам удалось создать три танковые дивизии, вооруженные новейшими для того времени танками T-I и Т-II. Одной из дивизий командовал Гудериан.

Еще более быстрыми темпами развивалась авиация. В марте 1935 г. Геринг хвастливо заявлял: «Я намереваюсь создать военно-воздушные силы, которые, когда пробьет час, обрушатся на врага подобно карающей деснице возмездия. Противник должен считать себя побежденным еще до того, как он начнет сражаться»[531]. Военно-воздушные силы создавались с таким расчетом, чтобы не только взаимодействовать с другими видами вооруженных сил, прежде всего с сухопутной армией, но и самостоятельно вести воздушную войну. Основное внимание сосредоточивалось на наступательных силах — бомбардировочной авиации. В конце 1933 г. гитлеровское правительство приняло решение к 1 октября 1935 г. увеличить парк ВВС до 1610 боевых самолетов, из них бомбардировщиков — почти 50 процентов, разведчиков — 30, истребителей — 12, самолетов морской авиации — 6 процентов[532]. Эта программа была досрочно выполнена благодаря заблаговременно созданной мощной авиационной промышленности.

Личный состав ВВС готовился в летных школах гражданской авиации и многочисленных спортивных союзах. К 1933 г. только общество «Спортфлюг» и его филиалы подготовили 3200 летчиков и 17 тыс. планеристов[533]. Министерство авиации во главе с Герингом осуществляло руководство всей деятельностью по подготовке и созданию мощного военно-воздушного флота. Спортивные общества и клубы были объединены в «Германский союз спортивной авиации», основу которого составил нацистский авиационный корпус.

В июле 1934 г. была принята программа строительства ВВС, которая предусматривала создание военно-воздушных сил в составе 4021 самолета (из них половина учебные). Авиационные предприятия должны были поставить дополнительно к уже имевшимся 894 бомбардировщика, 245 истребителей, 662 самолета-разведчика, 153 самолета морской авиации[534]. Эта программа также проводилась в жизнь.

Развитие военной авиации приняло такие широкие масштабы, что скрывать этот факт стало невозможно. 10 марта 1935 г. Геринг официально объявил о решении германского правительства создать военно-воздушные силы. К тому времени Германия имела 2500 самолетов, из них 800 боевых[535]. Было сформировано 20 боевых эскадрилий, в том числе 4 истребительные, 7 бомбардировочных, 5 разведывательных; 20 эскадрилий имелось при летных училищах[536].

Для развития военно-морского флота гитлеровцы получили от Веймарской республики еще более солидную базу, чем для ВВС. С 1933 г. гитлеровцы значительно расширили программу и ускорили темпы военно-морского строительства. Быстро нарастали бюджетные ассигнования на флот. В дополнение к запланированным ассигнованиям на 1933 г. в сумме 186 млн. марок в феврале — апреле этого года было выделено еще 115,7 млн. марок. В 1934 г. ассигнования составили 487 млн. марок, а в 1935 г. — 650 млн. марок[537]. Личный состав ВМС вырос за эти годы более чем вдвое и составил в 1935 г. 34 тыс. матросов и офицеров[538]. В 1934 г. были спущены; со стапелей на воду и в 1935 г. вошли в строй второй броненосец («карманный» линкор) «Адмирал Шеер» водоизмещением 12,1 тыс. тонн, крейсер «Нюрнберг» (6980 тонн). Кроме того, в это время находились на стапелях 3 линкора (из них два крупных — по 31,8 тыс. брутто-тонн каждый), тяжелый крейсер, эсминцы и другие корабли[539].

Новым толчком к усилению гонки военно-морских вооружений послужило англо-германское соглашение, заключенное 18 июня 1935 г. Германия получила право иметь флот, составлявший 35 процентов, а по подводным лодкам — даже 45 процентов от английского, причем в будущем она могла создать подводный флот, равный английскому[540]. Поскольку общий тоннаж кораблей английского военно-морского флота составлял в то время 1 200 тыс. тонн, Германия получила возможность создать флот в 420 тыс. тонн. Фактически же общий тоннаж ее флота составлял 112,2 тыс. тонн, а за вычетом совершенно устаревших броненосцев — 78 тыс. тонн. Следовательно, фашистская Германия могла увеличить свой флот в 5,5 раза[541].

Для гитлеровцев это соглашение имело огромное военное и политическое значение. Оно фактически легализовало перевооружение фашистского рейха и поощряло его руководителей на дальнейшие нарушения международно-правовых обязательств и, естественно, вызвало ликование в стане гитлеровцев. На Нюрнбергском процессе Риббентроп говорил: «Гитлер и я были весьма довольны этим договором, Гитлер был счастлив, как никогда».

После заключения морского соглашения развернулось лихорадочное строительство большого германского военного флота. 12 подводных лодок, тайное строительство которых началось давно, немедленно вошли в строй. Кроме уже заложенных на стапелях вскоре началось строительство двух линейных кораблей водоизмещением 41,7 тыс. тонн и 42,9 тыс. тонн, ряда тяжелых крейсеров, эсминцев, 24 подводных лодок[542].

21 мая 1935 г. фашистское правительство приняло закон «Об обороне империи», который вплоть до начала второй мировой войны держался в тайне. В нем определялись обязанности военных и гражданских властей при подготовке, развязывании и ведении войны. Закон предоставил Гитлеру право принимать единоличные решения о введении военного положения в стране, всеобщей мобилизации и объявлении войны[543]. На Нюрнбергском процессе закон об обороне квалифицировался как краеугольный камень всей подготовки нацистской Германии к войне.

Стремясь превратить вооруженные силы в послушное орудие своей политики, гитлеровцы уделяли особое внимание их фашизации. На руководящие должности в военном министерстве и главных командованиях видов вооруженных сил были поставлены наиболее преданные фашизму генералы и адмиралы: Бломберг, Рейхенау, Редер, Фрич, Кейтель, Йодль.

2 августа 1934 г., сразу после смерти престарелого президента Гинденбурга, верховным главнокомандующим вооруженными силами был объявлен Гитлер, и в тот же день войска были приведены к присяге. В ней, в частности, говорилось: «Клянусь перед господом богом этой священной присягой безоговорочно повиноваться фюреру германской империи и народа — Адольфу Гитлеру, верховному главнокомандующему вооруженными силами…»[544]. Если присяга Веймарской республики требовала служения германскому государству и верности его конституции, то эта — верности и безоговорочного повиновения Гитлеру. Она сыграла немаловажную роль в превращении германских вооруженных сил в покорное воле нацистов средство осуществления их агрессивных планов.

Вместе с тем нельзя согласиться с утверждением бывших гитлеровских генералов и офицеров, будто эта присяга, и только она, заставила их верно служить фюреру, совершать преступления против народов, ставших жертвами фашистской агрессии. Завоевателями и поработителями они стали помимо клятвенных обязательств Гитлеру. Показательно и то, что присяга была подготовлена генералами, которые затем обеспечили приведение к ней всего личного состава рейхсвера. По приказу Бломберга текст присяги составил его ближайший помощник генерал Рейхенау[545]. Никто из германских генералов и офицеров не отказался присягнуть на верность фюреру[546]. В соответствии с духом фашистского государства, его агрессивной политикой гитлеровцы изменили формулировку «обязанностей германского солдата». Если ранее говорилось, что рейхсвер служит государству, а не партиям (что отнюдь не отвечало действительности), то новый текст гласил: «Вермахт является носителем вооруженной силы немецкого народа. Он защищает германскую империю и отечество, объединенный национал-социализмом народ и его жизненное пространство»[547]. Включение в документ фашистского лозунга «жизненного пространства» определило служебное предназначение вермахта как орудия захватнической политики германского империализма.

Фашизация рейхсвера и его преемника — вермахта выражалась и в насаждении внешних форм нацизма — эмблем, приветствий (вне строя), различных ритуалов. Особое значение гитлеровцы придавали идеологической обработке личного состава в духе фашистского милитаризма. Пропаганда антикоммунизма, расизма, национал-шовинизма, прославление грубой силы и войны составляли ее основу.

На словах нацисты утверждали, что их армия стоит вне политики и в ней не допускается проведение «партийной пропаганды»[548]. На деле это означало лишь запрещение вести в вооруженных силах любую пропаганду, кроме фашистской. Многочисленные документы, опубликованные в послевоенный период, свидетельствуют о том, что руководство рейхсвера и вермахта проявляло постоянную заботу об усилении фашистской пропаганды среди личного состава вооруженных сил. Так, в директиве от 21 ноября 1933 г. военный министр требовал, чтобы пресса, радио, другие средства пропаганды направляли свои усилия на насыщение вермахта национал-социалистскими идеями и борьбу вермахта против коммунизма[549]. В директиве Бломберга от 4 апреля 1934 г. о внедрении национал-социалистской идеологии в вермахт отмечалось: «Первый год национал-социалистского государства заложил основы для политического и экономического возрождения нации. Второй год на первый план ставит насыщение нации руководящими идеями национал-социалистского государства… Это в полной мере относится и к вермахту… Поэтому я требую, чтобы в будущем занятиям по текущей политике в вермахте во всех инстанциях придавалось еще большее значение и повышенное внимание»[550]. Руководства вермахта обязывало всех офицеров изучать национал-социалистское учение и организовало специальные занятия для них[551].

В то же время нацистское руководство требовало от всех партийных инстанций тесной связи с вермахтом, сотрудничества с его командованием, в том числе в вопросах воспитания личного состава. В этом отношении характерно директивное письмо заместителя фюрера Гесса от 13 мая 1935 г. В нем подчеркивалось, что единство нацистской партии и вермахта является решающим фактором, от которого зависит судьба немецкой нации. «В то время как национал-социалистская рабочая партия Германии является единственным носителем политической воли немецкого народа, — писал Гесс, — армия — единственным носителем оружия… маршируя порознь, они работают совместно над созданием основ солдатской национал-социалистской Германии… Я ожидаю от всех партийных инстанций, что они всегда и всюду будут обеспечивать выполнение задач и нужд вермахта, поддерживать их служебные органы во всех отношениях и тесно с ними сотрудничать… Я ожидаю от всех руководителей, но особенно от носителей высшей власти, что они сделают, несмотря на возникающие мелкие недоразумения, все для углубления взаимопонимания и обеспечения еще более тесной связи партии с вермахтом»[552].

Кульминационным пунктом лихорадочной деятельности гитлеровцев по превращению Германии в государство войны в 1933–1935 г. был седьмой съезд национал-социалистской партии, состоявшийся в сентябре 1935 г. Съезд был назван «партийным съездом свободы», а 1935 год — «годом свободы». Нацисты объявили, что теперь наконец немцы обрели долгожданную «свободу» — военный суверенитет, свободу вооружаться. Съезд прошел как открытая демонстрация быстро возраставшей военной мощи фашистского государства и как грандиозная пропагандистская акция, предназначенная для идеологической и психологической обработки немецкого населения в интересах подготовки войны.

Характерно, что антидемократическая, ультрареакционная и милитаристская сущность гитлеровской партии нашла свое выражение не только в выступлениях на данном съезде (как и на других), но и в специфической форме его проведения. Не было ни отчетного доклада, ни его обсуждения, не было и выборов руководящего органа партии. Все это считалось несовместимым с «принципом фюрерства». Вместо отчетного доклада было зачитано обращение Гитлера. Речи почти всех ораторов, особенно главных идеологов фашизма Розенберга и Геббельса, были посвящены «обоснованию» антикоммунизма, расизма и милитаризма.

Основные мероприятия съезда проходили не столько в зале заседаний, сколько на огромной специально оборудованной площади на окраине Нюрнберга, где нацистская верхушка проводила смотр массовых военизированных организаций: СA, CC, нацистских автомобильного и авиационного корпусов, «рабочего фронта», отрядов отбывающих трудовую повинность, гитлерюгенда и национал-социалистской организации женщин. Каждый день посвящался одной из этих организаций. Имперский руководитель каждой из них по-военному рапортовал Гитлеру, который затем выступал перед выстроившимися колоннами с речью. После каждого митинга проводился парад. За время съезда более 300 тыс. функционеров нацистской партии, членов СА и СС, представителей организаций трудовой повинности, молодых нацистов из гитлерюгенда в униформах прошли перед трибуной, на которой находились властители «третьей империи». Шестой, заключительный день съезда посвящался вермахту. В этот день помимо речей и парадного марша многотысячных колонн войск были проведены показательные учения мотопехоты, бронетанковых войск, артиллерии, авиации с боевой стрельбой и бомбометанием. Все это должно было оглушить зрителей и слушателей радио, вселить веру в мощь и непобедимость немецкого оружия, возможность реализации захватнических планов, начертанных в библии фашизма — «Майн кампф».

Знамена старой кайзеровской армии проносят по улицам Нюрнберга накануне съезда гитлеровцев. 1935 г.

Принятие захватнической программы на съезде нацистов в Нюрнберге в 1933 г. (Это еще не скамья подсудимых.)

Милитаристско-фашистская геббельсовская пропаганда в дни «работы» съезда была нацелена не столько на разум, сколько на чувства немцев. Грандиозный многодневный спектакль, разыгранный в Нюрнберге, многочисленные речи Гитлера и других нацистских руководителей ловко приспосабливались к психологии немецкого обывателя и пробуждали в нем самые низменные шовинистические, реваншистские, агрессивные чувства и мысли.

К восторгу немецких обывателей фашистский солдат поставлен там же, где стоял солдат кайзера, «на старом карауле» в центре Берлина. 1935 г.

Используя разветвленный аппарат террора — гестапо, СС, военную контрразведку, гитлеровцы пресекали проникновение в среду солдат и офицеров демократических и антивоенных настроений, выражений недовольства фашистскими порядками. Никто не протестовал дважды, ибо за любое оппозиционное суждение каждого немца ждал концлагерь или смертная казнь. Фашистской пропаганде была обеспечена полная монополия. Дополняя террор и взаимодействуя с ним, она, по существу, контролировала поведение и даже мысли и чувства каждого, и особенно солдат вермахта. Гитлеровцы стремились воспитать «бойца», слепо повинующегося воле фюрера и готового беспрекословно выполнить любой приказ фашистского командования. Уже первые годы нацистского режима показали, какую огромную опасность для соседних народов и самой немецкой нации несет духовное растление молодежи, солдат человеконенавистнической фашистской идеологией.

Таким образом, фашистский переворот в Германии явился поворотным пунктом в практической подготовке к войне во всей политике германского империализма, в развертывании его военно-экономического, морально-психологического и военного потенциалов. Он привел к возникновению в центре Европы опаснейшего очага войны. Дух милитаризма пропитывал всю общественную жизнь «третьего рейха».

Прогрессивные силы, и прежде всего Советский Союз, коммунисты всего мира внимательно следили за развитием событий в Германии и мобилизовали массы на борьбу против фашизма. Коммунисты дали глубокую социально-политическую оценку процессам, происходившим в 1933–1935 г. в этой стране. «Дело явным образом идет к новой войне»[553], — указывалось в январе 1934 г. в Отчетном докладе XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б).

О превращении фашистской Германии в государство войны предупреждали и некоторые буржуазные деятели. Например, посол США Додд сообщал 5 апреля 1935 г. своему правительству: «По всей Германии воздвигнуты огромные казармы, окруженные большими учебными плацами, и многочисленные аэродромы, на которых день и ночь тренируются крупные бомбардировщики… Из этих фактов вы можете заключить, что война является здесь непосредственной и главной целью»[554].

Ярко описывал обстановку в Германии вскоре после прихода к власти гитлеровцев бывший офицер немецкого генерального штаба С. Эркнер: «Образ жизни армии выступает в качестве всеобщей социальной формы существования общества, силы которого полностью мобилизованы на подготовку войны. Все безраздельно подчиняется армии. Казармы и война создают атмосферу каждого дня. Конституция претерпела существенные изменения. Вся государственная деятельность мирного времени ограничивается военными рамками. Государство перестало заниматься обычными проблемами мирной жизни. На глазах у всех оно превратилось в военное государство — то есть такое, первейшей функцией которого стала подготовка к войне… Военные критерии и военная иерархия стали неотделимы от всей жизни общества. В гитлеровской Германии все, абсолютно все — люди и вещи — существует отныне, лишь находясь в зависимости от войны, то есть применительно к условиям военного времени»[555].

Создав к 1935 г. довольно внушительную военную силу, гитлеровцы начали переходить к конкретным агрессивным акциям, стремясь испытать свою армию и создать предпосылки для захватов. Первой такой акцией была операция под кодовым названием «Шулунг», которая предусматривала вступление вермахта в демилитаризованную Рейнскую зону. Директива о подготовке этой операции была издана военным министром Бломбергом 2 мая 1935 г. Дата проведения операции ставилась в зависимость от внешнеполитической ситуации. 7 марта 1936 г. такой момент наступил.

Осенью 1935 г. командование вермахта разработало первый детальный план войны против Франции под кодовым названием «Рот». Тогда же были составлены планы вторжения в Австрию («Отто») и Чехословакию («Грюн»)[556].

В полную силу заработал немецко-фашистский генеральный штаб, планировавший огонь и смерть соседним странам. Над Европой нависла страшная угроза немецко-фашистского нашествия, порабощения и даже физического уничтожения ее народов. Никогда еще человечество не стояло перед такой угрозой. Казалось бы, все страны, все политические партии должны были объединиться, чтобы сообща воздвигнуть защитный барьер на пути германской агрессии, но этого не произошло — напротив, Англия, США и Франция вместо противодействия все более поощряли агрессивные планы гитлеровской Германии.

ФАШИСТСКАЯ ГЕРМАНИЯ ФОРСИРОВАННО ГОТОВИТ АРМИЮ К НОВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ.

Бомбардировщики над Бранденбургскими воротами. Берлин. 1935 г.

Танки на параде. 1934 г.

Военный флот на маневрах. 1934 г.

Парад вермахта. 1935 г.

Глава пятая. Политика поощрения фашизма.

Главной политической силой в Англии, наиболее последовательно проводившей курс на превращение Германии в антисоветский плацдарм международного империализма, была консервативная партия, в первую очередь ее крайне реакционное крыло, так называемые «дайхардовцы» — «твердолобые». В. И. Ленин в работе «Вооружения и капитализм» относил английских консерваторов к числу тех буржуазных политиков, «которые составляют тесную международную шайку, подстрекающую народы к соревнованию в деле вооружений…»[557]. Последующие события в полной мере подтвердили глубокую историческую обоснованность ленинской оценки.

Разжиревшие на войне английские монополии стремились сохранить завоеванные международные позиции и установить британское мировое господство. Однако экономическое положение Великобритании не соответствовало этим грандиозным замыслам.

Первые послевоенные годы характеризовались углублением кризисных явлений в английской экономике. Во второй половине 1920 г. в Англии начался экономический кризис. Индекс промышленного производства, равнявшийся в 1920 г. 90,5 (1913 г. — 100), упал в 1921 г. до 61,5 процента. В годы временной стабилизации капитализма английская экономика не сделала сколько-нибудь значительного шага вперед. Ее серьезно подорвали платежи по американским займам, составившим в годы первой мировой войны огромную сумму — 850 млн. фунтов стерлингов.

В 1929 г. Англию, промышленное производство которой едва достигла довоенного уровня, охватил мировой экономический кризис. Объем промышленной продукции в 1932 г. сократился на 17,8 процента. Особенно пострадали от кризиса старые отрасли промышленности. Так, выплавка чугуна упала с 7,59 млн. тонн в 1929 г. до 3,57 млн. тонн в 1932 г. Индекс прибылей акционерных компаний сократился почти на 25 процентов по сравнению с 1924 г.

Углубление кризиса в английской экономике имело непосредственную связь с политикой возрождения германского промышленного и военного потенциалов, проводившейся правящими кругами. Английские монополии стремились создать в Германии выгодную для себя сферу приложения капиталов и рынок сбыта. В то же время английская буржуазия рассчитывала использовать германский финансово-промышленный капитал в роли конкурентоспособного экономического противовеса французскому капиталу, своему главному сопернику в Европе.

Некоторые западные исследователи заявляют, что «Англия старалась смягчить франко-германские разногласия»[558]. Анализ событий опровергает такой тезис.

Глубоко прав Э. Тельман, который писал, что согласно концепции, выработанной английскими правящими кругами, «противоречия между отдельными государствами, и в первую очередь между Францией и Германией, должны быть использованы в интересах мировой политики Англии»[559].

Английские трудящиеся боролись против все нараставшей нищеты, безработицы и бесправия, против нового нажима реакционных сил, выступали в поддержку Советской России и национально-освободительного движения народов колоний Британской империи, которое особенно активизировалось в Индии, Египте и Ираке.

В 1919 г. произошло первое после войны крупное выступление английского рабочего класса — всеобщая забастовка рабочих промышленности Клайда (Шотландия). В Глазго она вылилась в ожесточенную схватку бастующих с полицией. Всеобщую стачку объявили железнодорожники. Попытка правительства использовать войска против бастующих окончилась неудачей: солдаты братались с рабочими, поэтому воинские подразделения пришлось вернуть в казармы. Усилилось влияние профсоюзного и лейбористского движения.

Крупнейшим достижением английского рабочего класса в годы подъема классовой борьбы было создание в 1920 г. Коммунистической партии Великобритании — авангарда английских трудящихся.

Опытная английская буржуазия, используя характерный для рабочего движения Англии оппортунизм лейбористских лидеров, перешла в контрнаступление. Усилились репрессии против бастующих. В стране один за другим принимались чрезвычайные антирабочие законы. Однако трудящиеся Англии оказали мощный отпор реакции, которая была вынуждена маневрировать. Свидетельство тому — формирование в 1924 г. первого лейбористского правительства и последующее признание им Советского Союза.

Забастовочное движение продолжало нарастать и принимало все более массовый характер. В 1926 г. Англию потрясла первая в ее истории всеобщая стачка. В 1931 г. на нескольких кораблях военно-морского флота Англии, находившихся в гавани Инвергордон (Северная Шотландия), произошло восстание матросов.

Экономическое положение трудящихся Англии было тяжелым. К 1932 г. количество безработных достигло 3,5 млн. человек[560]. Стоимость жизни возросла почти в полтора раза по сравнению с 1914 г. Часть трудящихся получала заработную плату ниже прожиточного минимума. Около 20 процентов населения могли обеспечить себе лишь нищенские нормы питания, близкие к рациону, установленному для заключенных в шотландских тюрьмах[561] (в Шотландии население, подвергавшееся национальной дискриминации, жило особенно бедно). В последующие годы страну охватила более мощная волна классовой борьбы пролетариата. Новой формой этой борьбы стали знаменитые «голодные походы» в знак протеста против экономической политики правительства. В феврале 1934 г. в Лондоне по призыву компартии был проведен конгресс единства действий, который принял программу конкретных требований английских рабочих и безработных к правительству. После окончания конгресса состоялась грандиозная демонстрация рабочих в Гайд-парке, в которой участвовало около 200 тыс. человек. Боевая демонстрация трудящихся прошла под лозунгами борьбы против безработицы, голода, фашизма и войны.

Политику ремилитаризации и поддержки фашизма в Германии английские правящие круги рассматривали и как важный фактор для подавления антиимпериалистической борьбы трудящихся Европы, возведения плотины против большевизма и создания более благоприятных условий для разгрома рабочего движения внутри страны. «Волны классовой ненависти, — писал прогрессивный английский историк Р. Арнот, — захлестывали сторонников британских официальных устоев… Большевики — вот кто был для них самым опасным врагом»[562].

Реакционная внутренняя и внешняя политика английских правящих кругов способствовала созданию и активной деятельности фашистских организаций в самой Англии. Английский фашизм не имел широкой массовой базы и использовался монополистическими кругами Англии в качестве резервного орудия укрепления своей власти. Вместе с тем фашистское движение в стране рассматривалось реакционной английской буржуазией как одна из эффективных форм поддержки международного, особенно немецкого, фашизма.

Предшественниками фашистских организаций в Англии явились различные экстремистские группировки, которые правящие круги использовали для борьбы с рабочим движением. Одной из них был «Британский имперский союз», выступавший под националистическими лозунгами и с программой фашистского толка. Прообразом фашистских штурмовых отрядов были «специальные» части «черно-пегих» и «вспомогательные отряды», участвовавшие в 20-е годы в подавлении национально-освободительной борьбы ирландского народа. В эти части вербовались, как правило, уголовники или бывшие офицеры. В 1923 г. в кругах, близких к лидеру правого крыла консервативной партии герцогу Нортумберлендскому, создается организация «Британские фашисты», деятельность которой правительство разрешило официально. Ее программа ставила своей задачей «препятствовать распространению коммунизма и большевизма». В августе 1924 г. организация насчитывала более 100 тыс. человек, которые объединялись в мелкие группы, возглавляемые командирами. В их обязанности входило «принимать энергичные меры против революционных элементов в своем районе». Этой организацией, как и многими ей подобными, руководили представители военщины, парламентариев, бизнесменов Англии. В 1924 г. председателем «Британских фашистов» стал бригадный генерал Блэкени. Наибольшую активность организация проявила в период всеобщей забастовки в 1926 г.

В конце 20-х — начале 30-х годов в Англии появились и другие фашистские и профашистские организации. В 1928 г. были созданы «Имперская фашистская лига», издававшая газету «Фашист», «Национал-социалистская лига», организация «Зеленые рубашки» и некоторые другие. Основной костяк «Британских фашистов» и различных фашистских групп влился в созданный в 1932 г. «Британский союз фашистов», наиболее крупную фашистскую организацию Англии в 30-е годы. Руководитель союза британский «фюрер» миллионер О. Мосли был членом исполкома лейбористской партии и входил в состав правительства Макдональда. В мае 1930 г. он вышел из правительства и попытался использовать недовольство рядовых членов лейбористской партии, чтобы захватить в ней руководство и сделать себе карьеру. Когда эти попытки провалились, Мосли объявил о создании новой партии, которая затем превратилась в «Британский союз фашистов». Подражая Гитлеру, Мосли изложил свою программу в книге «Великая Англия», изданной в 1932 г. Внутриполитическая программа Мосли сводилась к подчинению рабочего класса диктатуре «корпоративного государства». В ней содержалась социальная демагогия, рассчитанная на различные слои населения: безработным он обещал работу, мелким предпринимателям — защиту от «рабочих-большевиков», капиталистам — новые прибыли. Мосли выдвинул шовинистический лозунг «Англия превыше всего» и поклялся добиться установления британского мирового господства.

Программа Мосли привлекала в ряды фашистов главным образом представителей мелкой буржуазии, разочарованных своим положением, а также различные деклассированные элементы и военщину. В первые два года существования партия росла довольно быстро, хотя количество ее членов хранилось в тайне. Но известно, что к началу 1934 г. в Англии было не менее 400 действующих отделений «Британского союза фашистов», насчитывавших в среднем по 50 человек[563].

По примеру гитлеровцев Мосли ввел для членов своего союза специальную партийную форму (черную рубашку) и сформировал так называемые «оборонительные силы» с соответствующими штабами. Английские фашисты проводили митинги в Манчестере, Ливерпуле, Бирмингеме, Шеффилде и других крупных городах Англии. Нередко они кончались избиением тех, кто выступал против фашистских молодчиков. Английская полиция в этих случаях, как правило, становилась на сторону чернорубашечников.

В 30-е годы в Англии кроме «Британского союза фашистов» появились новые ультраправые организации. Видное место среди них занимала группа «Имперская политика», созданная парламентариями во главе с Р. Бэнксом. Ее члены были ярыми сторонниками политики умиротворения агрессоров и злобными врагами Советского Союза, Группа издавала ежемесячный обзор международных отношений, содержавший клевету на СССР и превозносивший фашистские режимы в Германии и Италии.

Осенью 1935 г. в Англии было создано «Общество англо-германского содружества». В него вошли представители английского финансового капитала (среди них руководители крупнейших банков) и ряд видных деятелей консервативной партии. Общество вело пропаганду за сближение Англии и гитлеровской Германии. Один из его руководителей — лорд Лондондерри заявил, что общество считает своей задачей содействовать заключению пакта между Англией, Францией, Италией и Германией, то есть добиваться того, что впоследствии было осуществлено консерваторами во главе с Чемберленом в Мюнхене.

Британские правящие круги, и в особенности консервативная партия, заняли покровительственную позицию по отношению к английскому фашизму. «Поскреби консерватора — и ты обнаружишь фашиста»[564] — эти слова Ллойд-Джорджа никогда не теряли актуальности. Фашистские организации создавались на деньги крупных английских капиталистов и пользовались их поддержкой. В частности, «Британский союз фашистов» в основном существовал на средства газетного магната лорда Ротермира; материальную помощь и разностороннюю поддержку союз получал из Германии и Италии.

Рабочий класс Англии давал решительный отпор фашистским вылазкам. 9 сентября 1934 г., когда в Гайд-парке собралось около 2,5 тыс. сторонников Мосли, трудящиеся Лондона организовали контрдемонстрацию, в которой участвовало до 150 тыс. человек. Фашистский митинг был сорван. Характерно, что выступление трудящихся Лондона произошло вопреки усилиям реакционных лейбористских и профсоюзных лидеров, саботировавших антифашистскую борьбу рабочего класса. Генеральный совет британских профсоюзов препятствовал участию членов профсоюзов в контрдемонстрации против Мосли, но сила рабочего единства сорвала эту акцию оппортунистических лидеров британского рабочего движения[565].

Английская буржуазия всеми способами показывала свое расположение к итальянскому, а затем и германскому фашизму. В 1923 г. английский король за услуги, оказанные контрреволюции, пожаловал Муссолини одну из высших наград Англии — орден Бани. В 1928 г. руководитель крупнейшей английской монополии «Импириэл кемикл индастриз» А. Монд, находясь в Риме, заверил сторонников дуче: «Я восхищаюсь фашизмом, потому что он обеспечивает социальный мир». Черчилль заявил на пресс-конференции в Риме, что он «очарован Муссолини»[566]. Это заявление вызвало восторженные отклики в итальянской прессе, которая особенно восхваляла Черчилля за то, что «он распознал истинный дух фашистского движения»[567].

Английская реакция всячески поддерживала нараставшее фашистское движение в Германии и способствовала приходу Гитлера к власти. Особое рвение проявили английские магнаты Детердинг и Ротермир, уже много лет финансировавшие германский фашизм. Осенью 1930 г. Ротермир выехал в Германию, где встретился с Гитлером. Затем он опубликовал в немецких и английских газетах статью, в которой ратовал за приход гитлеровцев к власти. «Переход политического влияния в Германии к национал-социалистам выгоден и для всей остальной Европы, — писал Ротермир, — ибо таким образом воздвигается еще один оплот против большевизма…». Размах истерической кампании английской реакционной печати в пользу нацизма вызвал отрицательную реакцию даже в немецкой буржуазной прессе. «Если ориентироваться только на английские газеты, — писала „Кёльнише цайтунг“ 15 октября 1930 г., — то создается мнение, будто в Германии, кроме национал-социалистов, нет никакой другой партии, которая имеет хоть какое-либо значение».

Активизировались контакты английской буржуазии с представителями нацистского руководства. На встречах британские деятели всякий раз находили «достижения Гитлера замечательными». В 1932 г. с визитом к Гитлеру собирался Черчилль[568]. В Англию был приглашен Розенберг, а затем Риббентроп. Встречу последнего с лидером консерваторов Болдуином организовал на своей даче в 1933 г. председатель английской консервативной партии лорд Дэвидсон, который и засвидетельствовал, что она «прошла успешно»[569].

В конце 20-х — начале 30-х годов усилился процесс оказания Англией прямой помощи становлению германской военной машины. Условия для этого были созданы всей предыдущей деятельностью английской реакционной буржуазии: активным участием Англии совместно с США в планах Дауэса и Юнга, укреплением связей английских и германских картелей, прогерманской дипломатической деятельностью Англии, важнейшим актом которой стал Локарнский пакт, тайной и явной поддержкой нарушений правительством Веймарской республики военных ограничений, установленных Версальским договором.

Содействие правительства Англии подготовке вермахта. Немецкий офицер на стажировке в английском военном лагере Ольдершот. 1935 г.

Состав английского правительства начала 30-х годов, где доминировали консерваторы, в полной мере соответствовал целям дальнейшей активизации антисоветской, фактически профашистской внешней политики. Список его членов напоминал перечень представителей крупнейших военных концернов, фирм и банков. Премьер-министр С. Болдуин был совладельцем военных заводов «Болдуине лимитед». Министр финансов Н. Чемберлен занимал директорское кресло военной фирмы «Бирмингем смолл армс компани». Крупным акционером химического концерна «Импириэл кемикл индастриз» был министр иностранных дел Саймон. Военный министр Хейлшем, министр внутренних дел Гильмур, а также министр колоний Кэнлиф-Листер имели тесные связи с военно-промышленным концерном «Виккерс». Руководящая верхушка буржуазной Англии, у руля которой вскоре встал Н. Чемберлен, с наибольшей последовательностью проводила опаснейшую для Англии, но выгодную для своих карманов политику ремилитаризации Германии и поощрения нацизма.

Буржуазные историки и мемуаристы, особенно из числа британских консерваторов, пытаются оправдать эту политику. Бывший премьер-министр Великобритании, один из видных деятелей консервативной партии — Г. Макмиллан писал в своих мемуарах: «Первые акции гитлеризма не давали повода для беспокойства. Более того, мы знали Муссолини и фашистскую Италию, и результаты казались неплохими… Естественно, никому не приходило в голову прочесть „Майн кампф“»[570].

Но у Макмиллана короткая память. Английская реакция по-иному встретила погромные действия гитлеровцев, пришедших к власти. В Англии нашлось немало явных доброжелателей фашистского режима. В одном из документов германской дипломатии такими доброжелателями названы: королевский двор, аристократия, значительная часть духовенства, военные и другие влиятельные круги Англии[571].

Гитлеровскому режиму была обеспечена широкая финансовая поддержка лондонского Сити. Английский банк стал выполнять роль учреждения, под гарантии которого виднейшие фирмы Великобритании снабжали Германию в кредит медью, алюминием, никелем и другим сырьем, необходимым для военной промышленности. В конце 1934 г. банк предоставил германскому рейхсбанку заем в 750 тыс. фунтов стерлингов. «Финансисты считали, — писала 6 декабря 1934 г. газета „Дейли уоркер“, — что это является единственно возможным средством для подавления растущего недовольства германских рабочих и крестьян…».

В декабре 1934 г. после встречи главы английского нефтяного треста «Ройял датч шелл» с Гитлером была заключена сделка между германскими промышленниками и англо-американскими нефтяными магнатами: последние предоставили Германии нефтепродукты в размере ее годового потребления за 1934 год. Английские концерны «Импириэл кемикл индастриз» и «Виккерс» снабжали германскую военную промышленность сырьем и стратегическими материалами, «Бритиш петролеум компани» — алюминием. Поставки осуществлялись как открытыми, так и тайными путями, в частности через Канаду. Этот факт был вскрыт генеральным секретарем компартии Великобритании Гарри Поллитом в связи с расследованием королевской комиссией частного производства и торговли оружием, которые приняли скандальные размеры. Выступая на заседании комиссии, Г. Поллит обратил внимание присутствовавших на то, что сам председатель комиссии Д. Бэнкс является акционером английского концерна, замешанного в спекуляциях оружием[572].

Автомобильная компания «Роллс-Ройс» передала гитлеровскому правительству, якобы для «коммерческих целей», партию новых моторов типа «Кестрель», применявшихся на боевых самолетах. В апреле 1934 г. компания «Армстронг-Сиддли» продала Германии авиамоторы, созданные в результате шестнадцатилетних исследований английских инженеров[573]. А в мае гитлеровцы разместили в Англии заказ на 80 мощных авиационных моторов этой компании. В ответ на запрос в парламенте министр иностранных дел Саймон объявил, что выполнение заказа «не противоречит условиям существующих международных соглашений». Из Англии в Германию ввозились самолеты, танки, пулеметы. Несмотря на то что перевооружение Германии принимало угрожающие размеры и она готовилась официально объявить о легализации строительства военно-воздушных сил и введении всеобщей воинской повинности, английское правительство, и в первую очередь консерваторы, продолжали поддерживать формулу «равноправия» в вооружениях[574].

Активную прогерманскую роль играли английские военные круги. Имперский генеральный штаб установил тесные контакты с командованием гитлеровского вермахта. По свидетельству тогдашнего военного атташе Германии в Лондоне, командование британского генштаба считало, что «Германии следует использовать благоприятный шанс для того, чтобы в перспективе навести порядок в Европе»[575]. Английские военные представители в Германии открыто выражали свое удовлетворение наращиванием германских вооруженных сил. «16 марта 1935 года, — писал в своих воспоминаниях Гудериан, — я был приглашен на вечернюю беседу к английскому военному атташе (в Берлине. — Ред.). Незадолго до моего ухода из дома радио передало правительственное сообщение о введении вновь всеобщей воинской повинности в Германии. Беседа, которую я вел в тот вечер с английским атташе и присутствовавшим при этом моим знакомым офицером из Швеции, была чрезвычайно оживленной. Оба эти офицера выразили полное понимание, когда я сказал, что немецкая армия с удовлетворением встретила радостную весть о введении всеобщей воинской повинности»[576].

Формально английское правительство направило в связи с введением в Германии всеобщей воинской повинности ноту с «возражениями». Но, по существу, она означала скрытое одобрение действий гитлеровцев. «Если германское правительство, — писала 20 марта 1935 г. „Правда“, разоблачая политику английского империализма, — демонстративно отвергло какие бы то ни было гарантии безопасности и бешено вооружается, чтобы навязать Европе новую войну, то оно осмелилось на этот шаг только благодаря позиции британского империализма… Английский империализм всеми силами мешает согласованным действиям тех, для кого вооружения фашистской Германии являются непосредственной опасностью».

24-26 марта 1935 г. в Берлине состоялись переговоры Саймона с Гитлером. Они происходили в присутствии лорда хранителя печати Идена и английского посла в Берлине Фиппса. Со стороны Германии присутствовали также Нейрат и Риббентроп. Гитлер произнес длинную речь, в которой требовал для Германии мощной армии, флота и авиации, «необходимых для решения проблемы жизненного пространства», в том числе и за счет СССР. Он выдвинул также требования: ликвидировать «польский коридор», присоединить к Германии северные районы Чехословакии и Австрию. Во время переговоров Гитлер поставил вопрос о возвращении Германии прежних колоний, что вызвало возражение со стороны Саймона, и о пересмотре соглашения о морских вооружениях. Хотя в этой агрессивной программе, изложенной Гитлером, просматривались явные очертания военной угрозы и для западных стран, она соответствовала главному намерению британского империализма — направить германскую военную машину на Восток, против СССР. Гитлер был доволен встречей, а также другими контактами с английскими министрами. «Мы поняли друг друга»[577], — доверительно информировал он своих приближенных.

Британские политические деятели Д. Саймон и А. Иден ведут переговоры с Гитлером. 1935 г.

Материалы немецких дипломатических документов того времени убедительно свидетельствуют о том, что гитлеровская Германия опиралась на Англию как на основную международную силу в своей подготовке к войне. Германский посол в Лондоне докладывал на Вильгельмштрассе[578] в марте 1935 г.: «Сейчас достигнуто фактическое равенство прав для Германии в вооружениях на суше; задача германского государственного руководства состоит в том, чтобы завершить это огромное достижение… Ключ к положительному решению находится в руках Англии»[579].

Дальнейшие события не заставили себя ждать. 18 июня 1935 г. правительство консерваторов, возглавляемое Болдуином, подписало англогерманское морское соглашение, которое представляло собой крупнейший акт поощрения английским империализмом гонки вооружений и агрессивных планов фашистской Германии.

Англо-германское морское соглашение не было «самым неожиданным актом», как пытался утверждать У. Черчилль[580]. Оно преднамеренно открывало возможности фашистской Германии для огромного, фактически безграничного, увеличения ее морских сил. Соглашение было заключено, несмотря на официальный протест Франции, и стало одним из звеньев предательской политики английских правящих кругов по отношению к своему французскому союзнику[581].

Соглашение было в первую очередь направлено против СССР, так как вело к резкому изменению стратегической обстановки на Балтийском море в пользу Германии. Это отмечалось в английских и американских официальных кругах[582]. Одновременно оно изменяло соотношение сил и на Северном море, что создавало потенциальную угрозу со стороны Германии как Англии, так и Франции. При содействии английских правящих кругов гитлеровская Германия ковала оружие, которое в конце концов было обращено не только против СССР, но и против Англии и Франции и их союзников.

Международное коммунистическое движение правильно оценивало происходившие события и своевременно предупреждало трудящихся о последствиях реакционной внешней политики английских правящих кругов. «Проводимая английским национальным правительством линия поддержки фашистской Германии, в особенности же англо-германское морское соглашение», — писал в конце 1935 г. Р. Палм Датт, — привела к такой обстановке, которая способствует осуществлению германских «планов насчет Австрии и Юго-Восточной Европы»[583]. Последующие события подтвердили этот вывод.

Следует отметить, что не все представители правящих кругов Англии выступали в поддержку курса на ремилитаризацию Германии, но мнение противников такого курса не оказывало влияния на политику консерваторов.

Решительным и последовательным борцом против самоубийственной политики поощрения английскими правящими кругами возрождения германской военной машины и фашизма выступала Коммунистическая партия Великобритании, которая опиралась на антивоенное движение трудящихся масс.

Английский народ ответил на возраставшую опасность войны новым усилением борьбы против реакционной внутренней и внешней политики правительства. В июне 1935 г. в Англии были подведены итоги так называемого «плебисцита мира», в котором, несмотря на отрицательное отношение к нему правительства, консервативной партии и реакционной прессы, приняло участие 11,5 млн. человек. Подавляющее большинство участников плебисцита высказались за коллективную безопасность, разоружение и действенные санкции против агрессивных государств. «Несомненно, — отмечал Г. Поллит в своей речи на VII конгрессе Коминтерна, — того же результата можно было достигнуть при организации подобного голосования против фашизма»[584]. Однако монополисты Англии и правительство консерваторов не посчитались с мнением народа. С твердолобым упорством они продолжали следовать антисоветскому курсу, поощряя германскую экспансию и фашизм.

Нацистское руководство, учитывая линию консерваторов, делало соответствующие выводы для своих агрессивных планов. Гитлер, по утверждению западногерманского историка С. Хаффнера, считал, что «захват жизненного пространства за счет России» он может осуществить с помощью самого надежного его союзника — Англии[585]. Формировавшееся на антисоветской основе англо-германское сотрудничество явилось одним из немаловажных факторов, способствовавших превращению Германии в главный очаг второй мировой войны.

На развитие мировых событий существенно влияла внешняя политика Соединенных Штатов Америки, обусловленная внутренней политикой правящих кругов страны.

Положение в США характеризовалось острыми классовыми противоречиями, а также борьбой различных политических направлений, корни которых глубоко уходили в область экономики.

Первая мировая война была широко использована монополиями США как источник невиданного обогащения. Значительно возросло промышленное и сельскохозяйственное производство, возникла благодатная почва для его увеличения и в годы послевоенной капиталистической стабилизации (1924–1929). С 1913 по 1929 г. промышленное производство США поднялось на 70 процентов[586]. Прибыли монополий и банков достигли огромных размеров, необычайно усилился процесс централизации капитала. К 1918 г. один процент населения страны владел более чем половиной всех богатств США. Наряду с экономическим могуществом монополий возросли их политическая сила, влияние на все стороны общественной жизни страны. Однако среди монополистов не было единства в определении курса правительства, что приводило к резким поворотам внутренней и внешней политики страны.

На внешнюю политику США значительное влияние оказывало новое соотношение экономических сил, сложившееся после первой мировой войны. К 1928 г. промышленное производство США превысило производство всей капиталистической Европы. Экономический центр мирового капитализма переместился за океан — на Американский континент. Из должника США стали могущественным кредитором: если к началу первой мировой войны они задолжали европейским странам 4,5 млрд. долларов, то к концу ее одни только военные долги капиталистической Европы Соединенным Штатам Америки составили 10 млрд. долларов.

В. И. Ленин писал: «Американские миллиардеры были едва ли не всех богаче и находились в самом безопасном географическом положении. Они нажились больше всех. Они сделали своими данниками все, даже самые богатые, страны. Они награбили сотни миллиардов долларов»[587]. Отныне американские монополисты, распространяя мысль о том, что новая мировая война была бы для США не бедствием, а благодеянием, лелеяли планы нового обогащения.

Но даже при таких барышах, полученных от военных поставок и ограбления других стран, главным источником наживы Соединенных Штатов оставался труд производителей материальных ценностей, прежде всего рабочих. Их положение, а также положение фермеров оставалось крайне трудным. В годы войны и в послевоенный период резко увеличилась интенсивность труда, усилилась капиталистическая эксплуатация.

В США бурно поднималось рабочее движение, на которое оказала вдохновляющее влияние Октябрьская революция в России. Основной формой выступлений американского пролетариата против политики правящих кругов были забастовки. В 1919 г. в них участвовало более 4 млн. человек. Рост сознательности рабочего класса привел к возникновению Коммунистической партии США, основанной в сентябре 1919 г.

Рабочий класс Соединенных Штатов решительно выступал против участия своей страны в вооруженном нападении интервентов на молодое Советское государство и стремился оказать ему интернациональную поддержку. Однако всякое проявление классовой солидарности трудящихся США с Советской Россией беспощадно подавлялось правительством, все шире прибегавшим к средствам классового насилия, к оружию.

В 1929 г. США постиг жесточайший экономический кризис, откуда он и распространился по всему миру. К марту 1933 г. количество безработных достигло 17 млн. человек. Социального страхования не было, и безработные, лишенные средств к существованию, находились на грани голодной смерти.

Буржуазный историк Шлезингер так описывал бедственное положение рабочей семьи: «И вот новые поиски работы — сначала энергичные и с надеждой, затем мрачные, потом отчаянные… Поиски продолжаются, одежда превращается в лохмотья, обувь расползается. Газета под рубашкой спасает от мороза, картон утепляет ботинки, вата в их носках смягчает трудную ходьбу по улицам, рогожа, намотанная на ступни, облегчает долгие часы ожидания на морозе у фабричных ворот. А тем временем сбережения тают и ужас овладевает семьей. Отец растерял свою бодрость, он многие часы проводит дома, раздраженный, виноватый… Мясо исчезает со стола, лярд заменяет масло, отец выходит на улицу все реже, он ужасно тих… Тени сгущаются в темных холодных комнатах, отец зол, беспомощен и полон стыда, исхудавшие дети все чаще болеют, а мать, бодрящаяся днем, тихо льет слезы в подушку по ночам»[588].

Рабочий класс США не был пассивным созерцателем обрушившихся на него бедствий экономического кризиса. 6 марта 1930 г. в десятках городов состоялись многолюдные демонстрации безработных, требовавших предоставления им работы и хлеба. Крупные силы полиции, брошенные против демонстрантов, жестоко с ними расправились. В 1931–1932 г. состоялись массовые «голодные походы» в Вашингтон.

Во время второго «голодного похода» в столицу прибыло 25 тыс. ветеранов первой мировой войны. Они раскинули свой лагерь в Анакостия-Флэтс — болотистом предместье Вашингтона. Манифестация бывших солдат проходила под лозунгами верности существующей системе и не была связана с левым движением в стране. Однако правительство направило против ветеранов войска под командованием начальника штаба американской армии генерала Д. Макартура. Были применены танки, кавалерия и слезоточивые газы.

В борьбу против правящих кругов, стремившихся всю тяжесть кризиса свалить на плечи трудящихся, включились и фермеры. В ряде районов США возникли объединенные комитеты действия из фермеров и рабочих. К движению присоединялись и представители прогрессивной интеллигенции. Экономический кризис перерастал в кризис политический, кризис всей системы американского капитализма. Газеты с тревогой писали: «Вызывающие беспокойство экономические явления не только превосходят все прежние эпизоды подобного рода, но и угрожают гибелью капиталистической системе»[589].

Массы внимательнее прислушивались к голосу коммунистов, влияние которых усиливалось, особенно среди безработных. Создавшееся положение вызывало глубокое беспокойство у правителей США. Хотя за коммунистами шла относительно небольшая часть сознательных рабочих, Вашингтон пытался обвинить компартию США во всех бедах, которые переживала страна. В мае 1930 г. в палате представителей был организован комитет по «расследованию коммунизма». Борясь с лицами, придерживавшимися левых взглядов, правительство широко прибегало к высылке из страны «нежелательных элементов». В 1930–1933 г. из США было депортировано 74 тыс. человек.

Антикоммунистическая кампания вопреки надеждам ее зачинщиков не могла смягчить обстановку в стране. Для миллионов американцев было очевидно, что в кризисе повинна капиталистическая система, и они все активнее поднимались против буржуазного строя.

Но правительство было готово подавить любые массовые выступления. В январе 1934 г. Г. Вудринг, вскоре назначенный военным министром, откровенно заявил: «Люди, которые считают, что американская армия не готова и не способна взять контроль над страной, просто не знают фактов. Наша армия — единственная правительственная организация, которая уже стоит в готовности не только к защите страны, но и способна справиться с социальными и экономическими проблемами в случае чрезвычайного положения… Давайте говорить прямо! В случае если создастся угроза внешней войны, экономического хаоса или социальной революции, армия имеет подготовку, опыт, организацию и людей для защиты правительства…»[590].

Однако некоторые представители американской буржуазии считали, что одной готовности вооруженных сил к подавлению социальных волнений недостаточно. Они требовали встретить угрозу революции на дальних подступах, настаивая на изменении государственной структуры США. В этом вопросе единства в правящих кругах не было. Определенная часть монополистов, банкиров и военщины склонялась к тому, чтобы, позаимствовав опыт Италии, установить фашистскую диктатуру. Консервативный публицист В. Джордан так характеризовал настроения участников ежегодной конференции торговой палаты в 1931 г.: «В считанные месяцы экономический диктатор, подобный Муссолини, может побудить их маршировать в красных, белых, синих рубашках, приветствуя какой-нибудь новый символ». Весной 1932 г. сенатор от штата Пенсильвания Д. Рид счел возможным публично заявить: «Я редко завидую системе правления в других странах, но я говорю: если нашей стране когда-либо был нужен Муссолини, то именно теперь пробил час». В 1931 г. президент Колумбийского университета Н. Батлер встретил первокурсников речью, в которой, между прочим, сказал, что тоталитарные системы «выдвигают куда более умных, волевых и значительно более мужественных людей, чем государства с представительной формой правления»[591]. Эти оценки распространялись и на главарей фашистской диктатуры в Германии. Председатель комиссии сената по иностранным делам К. Питтмэн называл Гитлера «человеком мужества и усердия», «крестоносцем… в борьбе против большевизма»[592].

В пользу фашистского режима высказывались в США не только отдельные лица, но и целые организации. В сентябре 1931 г. Американский легион (ультраправая организация бывших военнослужащих) на своем съезде принял решение о том, что кризис не может быть «быстро и эффективно разрешен существующими политическими методами». На Среднем Западе возникла террористическая организация «Черный легион», центр деятельности которой находился в штате Мичиган. «Черный легион», получивший название по форме, которую носили его члены, — черный балахон с изображением черепа и скрещенных костей и капюшоном, прикрывающим лицо, был типичной фашистской организацией.

«Черный легион» строился по военному образцу. Его члены включались в территориальные «дивизии», которыми командовали «полковники». Деятельность легиона держалась в строгой тайне. На чрезвычайно мрачной церемонии посвящения в легионеры каждому вручалась крупнокалиберная пуля с предупреждением, что он получит другую, если не будет молчать. С 1933 г. штаты Мичиган, Индиана, Огайо стали ареной кровавой деятельности «Черного легиона», который в тесном контакте с предпринимателями развернул террор против активных профсоюзных работников и демократически настроенных людей. В середине 30-х годов легионеры убили несколько десятков человек, стремясь запугать в первую очередь представителей рабочего движения.

Парад куклуксклановцев. Нью-Йорк. 1931 г.

Такое клеймо выжигали на спинах своих жертв куклуксклановцы США.

В январе 1932 г. в Капитолии появился новый сенатор, Хью Лонг, от штата Луизиана. Началась короткая, но шумная карьера человека, стремившегося создать фашистскую диктатуру. До избрания в сенат Лонг был губернатором штата Луизиана, где создал мощную политическую машину, лично ему преданную.

Став сенатором, Лонг с первых дней бросил вызов не только правительству, но и фракции демократической партии, к которой принадлежал. Действуя в духе фашистских демагогов, Лонг объявил, что «в Америке мы, конечно, стоим перед лицом коммунизма». Обрушивая проклятия на «богачей», он туманно обещал широким слоям народа лучшее будущее, где не будет вопиющего неравенства. И это он говорил, широко пользуясь поддержкой крупных монополий, олицетворявших неравенство. Однако более влиятельная часть монополистов считала, что крайности фашизма подольют горючее в огонь народного негодования и создадут еще большую опасность для общественного и государственного строя США. Они склонялись к тому, чтобы поставить во главе страны человека, который сможет системой реформ, не затрагивающих основ американской буржуазной демократии, внести успокоение в массы, ослабив их страдания, вызванные экономическим кризисом.

Избирательная кампания 1932 г. по выборам президента проходила в крайне напряженной обстановке. Демократическая партия выдвинула своим кандидатом Франклина Д. Рузвельта, который обещал «новый курс» для страны.

Рузвельт был убежденным защитником капиталистической системы, и вся его политика направлялась на ее укрепление. Проводя «новый курс», он широко пользовался методами социального маневрирования, пытался облегчить положение трудящихся, но отнюдь не за счет ослабления роли монополистического капитала. Напротив, «новый курс» способствовал усилению роли государственно-монополистического капитализма в экономике и политической жизни страны.

Уильям Фостер, длительное время возглавлявший Коммунистическую партию США, писал: «…Рузвельт поддерживал профсоюзное движение, но, идя на уступки рабочим и неграм, он тем самым, несомненно, действовал в интересах капиталистической системы. Если бы он не сделал этих уступок, то массы, исполненные боевого духа, вероятно, пошли бы значительно дальше влево и в открытой борьбе добились бы от предпринимателей и правительства гораздо более существенных реформ»[593].

Ф. Рузвельт шел на различные, часто противоречивые меры. Критерием ценности того или иного закона в его глазах было только одно — в какой мере он отвечал укреплению традиционных основ американского капитализма.

Правое крыло правящих кругов США было недовольно социальным маневрированием администрации Рузвельта, в ходе которого иногда делались существенные уступки трудящимся. Оппозиция «новому курсу» существовала постоянно, в ее рядах и возникали различные фашистские организации, количество которых со временем достигло 700.

На следующий день после прихода нацистов к власти в Германии — 31 января 1933 г. — У. Пелли основал в США организацию «Серебряные рубашки». Он заявил, что ее цель — спасти Америку «таким же образом, как Муссолини и его чернорубашечники спасли Италию, а Гитлер со своими коричневорубашечниками принес спасение Германии». «Серебряные рубашки» стали одной из самых активных фашистских организаций в США.

Другой реакционный деятель — «почетный командор ордена рыцарей белой камелии» Дж. Дитеридж объявил, что стремится объединить всех «христиан» (то есть расистов) под эмблемой свастики[594]. Активная деятельность фашистских организаций была бы невозможна без финансовой помощи представителей крупного капитала, которые держали их как резерв на случай неудачи правительства с социальным экспериментированием.

Фашистские организации США открыто заявляли о своей солидарности с европейскими фашистскими державами. Деятельность их носила подрывной характер, так как они являлись агентурой гитлеровской Германии в США.

В 1931–1934 г. в некоторых банкирских конторах Уолл-стрита подумывали произвести с помощью Американского легиона фашистский переворот в США. Профашистские симпатии руководителей легиона не составляли секрета. Еще в 1931 г. национальный командор Р. О'Нейл передал через посла фашистской Италии в Вашингтоне приветствие национального исполнительного комитета легиона «его светлости Бенито Муссолини». Спустя два года национальный вице-командор посетил Италию и даровал дуче звание почетного члена легиона.

Заговорщики решили во главе переворота поставить отставного генерала С. Батлера, в прошлом командовавшего морской пехотой. Но здесь они ошиблись: С. Батлер, притворившись простаком, выяснил детали заговора, источники его финансирования и, найдя это предприятие антиконституционным и сомнительным, передал собранную информацию в конгресс, где в 1934 г. было проведено соответствующее расследование. Рассмотрение дела, порученное одному из комитетов конгресса, было в высшей степени поверхностным. Однако правдивость показаний Батлера не вызывала сомнений. Как ни пытались пособники американских фашистов принизить их значение, комиссия признала в отчете о расследовании: «Были представлены свидетельские показания, указывающие на то, что некоторые лица сделали попытку создать фашистскую организацию в нашей стране. Не подлежит сомнению, что подобные планы обсуждались, разрабатывались и могли бы быть приведены в действие…»[595].

Неудача с Батлером не обескуражила правых. Они основали в августе 1934 г. «Лигу американской свободы», объявившую, что она будет «бороться с радикализмом», «охранять и защищать конституцию». «Лигу» поддерживал ряд крупнейших монополистов, в первую очередь Дюпоны и Морганы. «Лига американской свободы» была активным фронтом правых сил, стремившихся пресечь дальнейшие уступки трудящимся в рамках «нового курса». Она неуклонно выступала против новых мер такого рода, и ее массированная пропаганда была отмечена лютой злобой к администрации Ф. Рузвельта. Это была куда более серьезная попытка организации сил реакции, чем заговор, руководство которым было предложено Батлеру.

Министр внутренних дел Г. Икес, характеризуя обстановку, сложившуюся в США в 1935 г., говорил: «С каждым днем становится все яснее, что в нашей стране существует опасное движение, которое стремится заменить наши свободные установления ненавистным фашизмом. Эта группа состоит из (или по меньшей мере пользуется активной поддержкой) людей, наживших огромные состояния и добившихся могущества путем эксплуатации не только естественных богатств Америки, но и ее мужчин, женщин и детей. Они не останавливались ни перед чем в своей погоне за этими богатствами, а теперь они не остановятся ни перед чем, чтобы их сохранить и приумножить. Стремясь довести нас до патриотической горячки разговорами о том, что „нашей стране грозит коммунистическое восстание“, эти господа пытаются заручиться нашей поддержкой для фашистского переворота»[596].

Как признал впоследствии промышленный магнат К. Вандербильт, ультраправые бизнесмены долго обсуждали план похищения президента с целью изменить политический курс страны[597].

Хотя горячие головы среди правых были готовы пойти на переворот, однако их шансы на успех были невелики. Наибольшие возможности сулила попытка перестроить США в фашистском духе, используя на первых порах традиционные институты страны, то есть добиваясь воцарения в Белом доме в результате обычной избирательной процедуры человека с диктаторскими полномочиями. В США в первой половине 30-х годов были две потенциальные кандидатуры такого рода — начальник штаба американской армии генерал Д. Макартур и сенатор X. Лонг. При надлежащей поддержке финансовых воротил любой из них мог победить на президентских выборах и даже в случае неудачи вырасти в фигуру первостепенного национального значения. Ф. Рузвельт в кругу своих приближенных именовал их «двумя самыми опасными людьми в США».

Генерал Макартур был кумиром крайней реакции, которая запомнила и благословила его «победу при Анакостия-Флэтс». «Никто другой, — говорил Рузвельт, — не наделен таким обаянием, верностью традициям и величественной внешностью, как Макартур, и нацистски настроенные американские лидеры с одобрением вспоминали инцидент, который всем либералам казался достойным порицания — битву при Анакостия-Флэтс»[598].

Против фашистских тенденций вели борьбу прогрессивные силы, и прежде всего американские коммунисты. Они неустанно разоблачали происки правых сил, вскрывали тайные замыслы реакции.

То, что со временем стало очевидным, далеко не всегда ясно проявлялось в бурном водовороте 30-х годов. Левые силы, критиковавшие администрацию Ф. Рузвельта, сосредоточивая внимание иной раз на крутых методах претворения в жизнь реформ «нового курса», в сущности, не представляли себе четко, что между правительством и фашистскими кругами были существенные различия. Рузвельт опирался на ту часть американской буржуазии, которая считала, что ресурсы традиционной системы правления в США не исчерпаны. Народ, получивший определенное облегчение от «нового курса», стоял за Рузвельта. В сложившихся условиях отождествление «нового курса» и фашизма было бы крайне ошибочным.

На VII конгрессе Коммунистического Интернационала Г. Димитров говорил: «Но и сейчас еще имеются остатки схематического подхода к фашизму. Разве не проявлением такого… подхода является утверждение отдельных товарищей, что „новый порядок“ Рузвельта представляет собой еще более ясную, острую форму развития буржуазии в сторону фашизма… Нужна значительная доля схематизма, чтобы не видеть, что самые реакционные круги американского финансового капитала, атакующие Рузвельта, как раз представляют собой прежде всего ту силу, которая стимулирует и организует фашистское движение в Соединенных Штатах. Не видеть за лицемерными фразами таких кругов о „защите демократических прав американских граждан“ зарождающегося в Соединенных Штатах действительного фашизма — это значит дезориентировать рабочий класс в борьбе против его злейшего врага»[599].

Администрация Ф. Рузвельта вела борьбу с теми, кто, по мнению Белого дома, представлял реальную угрозу существующему порядку. В 1935 г. Макартур был удален с ключевого поста начальника штаба армии и отправлен служить на Филиппины. Честолюбивый генерал смертельно обиделся и в последующие 16 лет ни разу не побывал на родине — в Соединенных Штатах.

Значительно труднее было сбросить с политической арены сенатора X. Лонга, развернувшего лихорадочную деятельность уже на дальних подступах к президентским выборам 1936 г. Когда стало понятно, что Лонг добился определенной известности, к нему начали поступать средства из темных источников, что дало ему возможность основать газету «Американский прогресс». Хотя газета постоянно терпела убытки, помощь правых позволила Лонгу в 1935 г. довести ее тираж до 375 тыс. экземпляров. Еще в октябре 1933 г. вышла книга Лонга с демагогическим названием «Каждый человек — король!». На 343 страницах этой новой фашистской библии сенатор пытался доказать, что он «борется за права простого человека». Даже при ничтожной, по американским понятиям, цене — 1 доллар удалось продать всего лишь 20 тыс. книг, еще 70 тыс. экземпляров сторонники Лонга распространили бесплатно.

В том же направлении, что и Лонг, устремил свои усилия другой фашистский демагог — детройтский католический священник Ч. Кофлин. Его деятельность началась в годы кризиса и достигла кульминационного пункта в середине 30-х годов. Проповеди «святого отца», передававшиеся по радио из его церкви в штате Мичиган, по минимальным подсчетам, слушали 3,5 млн. человек. Кофлин поносил Уолл-стрит, интеллигентов, евреев, открыто выступал на стороне фашистских держав, стремился заставить американцев проникнуться сочувствием к глобальной стратегии германского фашизма и методам реализации его программы. По словам министра юстиции в правительстве Рузвельта Ф. Биддла, Кофлин и «его бойцы из Христианского фронта и Христианских активистов придерживались тактики яростного антисемитизма, проповедовавшегося коричневорубашечниками Гитлера и СА»[600].

В начале 1935 г. Лонг и Кофлин заключили негласный союз. Зловещий «радиопоп» счел возможным поддержать кандидатуру сенатора, если она будет баллотироваться на президентских выборах 1936 г.[601] Рузвельт, озабоченный деятельностью Лонга и его сторонников в ходе подготовки к президентским выборам, предпринял ряд контрмер. В частности, он отдал секретное указание расследовать деятельность организации Лонга, чтобы добыть компрометирующие его сведения. Федеральные власти вплотную занялись изучением коррупции в штате Луизиана. Они изобличили нескольких соратников Лонга в воровстве и предали их суду. В ответ на это Лонг объявил, что он будет драться с правительством Рузвельта до конца[602].

Не оставалось сомнений, что Хью Лонг несет Соединенным Штатам фашизм. В публикациях компартии постоянно подчеркивалось, что Лонг — «олицетворение фашистской угрозы»; именно он, разъяснялось, например, в «Дейли уоркер» 12 и 15 марта 1935 г., выступает претендентом на роль американского Гитлера или Муссолини. Хотя Лонг, безусловно из тактических соображений, отвергал аналогии между ним и Гитлером, весь его образ действий свидетельствовал о противоположном.

В марте 1935 г. генерал X. Джонсон, человек, близкий к Белому дому, резко выступая против союза Лонга и Кофлина, говорил: «Вы можете смеяться над отцом Кофлином, вы можете фыркать при имени Хью Лонга, но никогда наша страна не подвергалась большей опасности». По его словам, «великий демагог из Луизианы и политиканствующий падре» надеялись осуществить план, по которому «американский Гитлер во главе войск въедет в Вашингтон». Джонсон призывал своих соотечественников отвергнуть Лонга и Кофлина, сплотиться вокруг Ф. Рузвельта, ибо «в нем наша единственная надежда»[603].

До президентских выборов оставалось еще больше года, а избирательная кампания Лонга вступила в практическую стадию. Он не скупился на расходы. Помимо крупных поступлений от партийной машины штата Луизиана он получил тайные заверения от представителей ряда ведущих монополий и банков, что они предоставят в его фонд до 2 млн. долларов, а если потребуется — и больше с единственным условием — убрать Ф. Рузвельта из Белого дома[604].

В начале сентября 1935 г. Лонг приехал в штат Луизиана по политическим делам. Он провел ряд совещаний, а вечером 8 сентября отправился к губернатору штата. В коридоре приемной губернаторского дворца при неясных до сих пор обстоятельствах началась перестрелка, в ходе которой Лонг был убит.

Движение сторонников Лонга после его убийства фактически распалось. Хотя фашистские организации США не прекратили своей деятельности, ни один из их лидеров даже отдаленно не пользовался такой популярностью, как Лонг. Обнаглевшие бандиты из «Черного легиона» после ряда убийств были привлечены к ответственности; одиннадцать из них приговорили к пожизненному тюремному заключению[605]. Судебное преследование, конечно, коснулось далеко не всех виновных, но послужило определенным предостережением для распоясавшихся фашистов.

Фашистское движение в США не получило дальнейшего развития, потому что подавляющая часть правящих кругов страны оценила «новый курс» как наиболее эффективное средство сохранения капитализма в американских условиях. «Они понимали, — писал член Национального комитета компартии США Г. Грин, — что американский капитализм еще обладал обширными резервами, при помощи которых можно было выдержать бурю; он не находился в таком отчаянном положении, как германский капитализм… Капиталистические группировки, поощрявшие внутреннюю политику Рузвельта или по меньшей мере активно не выступавшие против нее, как правило, испытывали больший, чем другие, страх перед германским империализмом и требовали твердой политики по отношению к нему. Они даже благосклонно взирали на антифашистское движение как внутри страны, так и за границей, поскольку оно было направлено против германского империализма»[606].

В результате маневрирования на путях «нового курса» администрации Ф. Рузвельта удалось снизить накал социального напряжения в Соединенных Штатах. В данной ситуации сползание к фашизму было просто не нужным для монополистов. Сложные и противоречивые процессы, протекавшие во внутренней жизни США, влияли и на их внешнюю политику.

Правящие круги США знали, что германские монополисты в своих завоевательных планах зарятся и на Американский континент. Однако это не порождало беспокойства, потому что, во-первых, американский империализм считал гитлеровскую Германию опасной только для СССР, а во-вторых, в США бытовала уверенность, основанная на опыте первой мировой войны, что и новая мировая война не затронет территорию их страны, но зато позволит выйти из экономического кризиса и станет источником прибылей монополий. Монополии, не связанные с военным производством, опасались войны, ее социальных последствий.

Чтобы не ослабить свои позиции внутри США, Рузвельт и его окружение не хотели вступать в конфликт с теми американскими монополиями и банками, которые активно помогали подготовке Германии ко второй мировой войне. Хотя в речах американского президента нередко звучало опасение перед немецко-фашистской агрессией, однако необходимых реальных мер даже внутри страны (против фашистских организаций и монополий, связанных с германскими фирмами), а тем более в области внешней политики правительство США не предпринимало. Пресловутый «нейтралитет» по отношению к агрессорам, а на деле их поощрение, отражал суть политики тех американских монополий, влияние которых на правительство преобладало.

Идеологи американского империализма, освещая события предвоенных лет, стремятся обелить преступную политику поощрения фашистской агрессии «изоляционизмом масс». Д. Перкинс пишет, что именно по этой причине правительство США «не предпринимало больших усилий, чтобы направить свою европейскую политику по линии согласованных действий»[607].

У. Лэнжер и С. Глисон утверждают, что «преобладающим настроением было решительное противодействие не только любому вмешательству в конфликты за рубежом, но и участию в любых коллективных действиях для предотвращения или урегулирования таких конфликтов. За высокой стеной нейтралитета американский народ считал разумным спокойно работать для собственного блага, невзирая на все бури, которые могли разразиться в других местах»[608].

Существование таких настроений — безусловный исторический факт. Но исходили-то они как раз не от масс, а от правящих кругов и их пропаганды. Трудящиеся же США, по свидетельству У. Фостера, активно выступали против фашизма и вовсе не поддерживали фальшивого «изоляционизма» правящих кругов[609].

Правительство Рузвельта проводило своеобразный «нейтралитет» и в отношении связей американского и германского монополистического капитала. Оно не противодействовало таким связям, а лозунг «защиты демократии против тоталитаризма» в определенной мере им способствовал[610].

И хотя большая часть американских капиталов в германскую промышленность была вложена до прихода Гитлера к власти, их поступление продолжалось и после, вплоть до начала второй мировой войны.

Важную роль в укреплении отношений гитлеровской Германии с США сыграл Я. Шахт. Еще в феврале 1933 г. он убеждал поверенного в делах США в Берлине, что фашистский режим «не представляет никакой опасности для американского бизнеса в Германии»[611]. Вскоре после своего назначения на пост президента Рейхсбанка, что было воспринято международными монополиями положительно, Шахт в мае 1933 г. выехал в США для закрепления и расширения контактов между фашистскими лидерами Германии и правящими кругами Америки. В качестве эмиссара Гитлера и германских монополистов Шахт встретился с президентом Рузвельтом, членами правительства и заправилами Уолл-стрита. Шахт заверял своих собеседников, что «нет более демократического правительства в мире, чем правительство Гитлера», что фашистский режим «является лучшей формой демократии»[612], и добивался предоставления Германии новых американских займов. Отбывая из Нью-Йорка в Европу, Шахт заявил, что он вполне удовлетворен результатами своего визита.

Шахт способствовал также расширению связей гитлеровцев с монополистическими кругами других стран. В июне 1933 г., будучи членом германской делегации на международной экономической конференции в Лондоне, он вместе с идеологом фашистской партии Розенбергом принял участие в разработке так называемого «меморандума Гугенберга», при помощи которого гитлеровцы пытались запугать западные державы «опасностью большевизма» и выторговать для себя кредиты[613].

После ряда маневров германское правительство шаг за шагом сокращало уплату платежей по займам, а в 1935 г. полностью приостановило выплату долгов. Так, с помощью американской и английской финансовой олигархии, заинтересованной в восстановлении военно-экономического потенциала фашистской Германии, гитлеровцы получили крупные суммы, которые они направили на вооружение.

Большую роль в координации усилий международной банковской олигархии в финансировании фашистского движения в Германии играл кёльнский банкир барон Шредер, связанный с нацистской партией. Он поддерживал тесные контакты с отделениями своей банковской фирмы в США и Англии. Все юридические формальности по займам, проходившие через банк Шредера, выполнялись в Америке адвокатской фирмой «Салливэн энд Кромвэл», во главе которой стояли братья Джон Фостер Даллес, Аллен Даллес и другие.

Вскоре после установления фашистской диктатуры Германию посетили представители банковских объединений США Олдрич и Манн для обсуждения вопросов, связанных с финансированием вооружений Германии. Спустя несколько дней в беседе с американским послом в Берлине они заявили, что с Гитлером «можно иметь дело»[614]. В результате переговоров было достигнуто важное соглашение. Американские банки отсрочили получение с Германии платежей по ранее предоставленным кредитам. Они дали обязательство, что впредь все доходы с американских капиталов и имущества в Германии будут расходоваться исключительно внутри этой страны. Немецкие и американские банкиры договорились о самом важном — о том, что капитал США примет деятельное участие в перевооружении Германии либо путем строительства новых военных предприятий на ее территории, либо путем реконструкции уже имевшихся. Среди них были автомобильные заводы Форда в Кёльне и завод «Опель» в Рюссельгейме, в расширение которого вложила капиталы «Дженерал моторс», заводы американских компаний «Дженерал электрик» и «Интернэйшнл телефон энд телеграф корпорейшн» («ИТТ»); «Стандард ойл» построила в Гамбурге нефтеперегонный завод, по тому времени крупнейший в мире.

Из американских фирм и банков, активно способствовавших захвату гитлеровцами власти в Германии, а затем их военным приготовлениям, многие принадлежали сионистскому капиталу. Список банков и фирм, помогавших гитлеровской Германии, выглядит как справочник сионистского капитала США. Особую активность проявляли банкиры Лазар и Лимэн, связанные с германскими фирмами деловыми и родственными отношениями. Видный сионистский деятель Н. Гольдман, длительное время возглавлявший всемирный еврейский конгресс и всемирную сионистскую организацию, отмечает в автобиографии, что, когда некоторые еврейские организации США пытались организовать международный экономический бойкот Германии, сионистские фирмы, являясь контрагентами германских компаний, сорвали этот бойкот[615].

Помогали гитлеровцам и сионистские главари из других стран. Так, еще в 1929 г. амстердамский банкирский дом «Мендельсон и К°» перевел в распоряжение Гитлера 10 млн. долларов. В 1931 г. он же совместно с роттердамским банковским консорциумом и при посредстве римского коммерческого банка вручил главарю немецких фашистов еще 15 млн. долларов. Наконец, уже после прихода Гитлера к власти им было получено по тем же каналам 126 млн. долларов[616].

Большое значение для вооружения Германии и создания ее военной машины имели прямые вложения американского капитала в германскую промышленность. По официальным данным, прямые американские капиталовложения в германскую промышленность в 1930 г. составляли 216,5 млн. долларов. В Германии имелось до 60 филиалов американских концернов[617]. Сенатор Килгор говорил в 1943 г.: «Огромные суммы американских денег шли за границу на строительство заводов, которые теперь являются несчастьем для нашего существования и постоянной помехой для наших военных усилий»[618]. Килгор имел все основания сделать такое заявление, поскольку сенатская комиссия, возглавляемая им, определила сумму американских капиталовложений в Германии в 1 млрд. долларов. Комиссия Килгора установила также, что только часть американских компаний владела столь большой долей акционерных капиталов, которая позволяла контролировать 278 немецких акционерных обществ. Это показывает, насколько за годы гитлеровской диктатуры укрепились связи американских и германских монополистов и сколь велика была роль капитала США не только в воссоздании, но и в дальнейшем развитии военно-промышленного потенциала фашистской Германии.

Американские капиталовложения были направлены в первую очередь в машиностроительную, автомобильную, электротехническую, авиационную, нефтяную, химическую и прочие отрасли промышленности военного значения. Монополии США помогали Германии не бескорыстно. Их капиталовложения давали большие прибыли.

Большинство картельных соглашений между американскими и немецкими фирмами были заключены в 1926–1929 г., в период осуществления «плана Дауэса».

Особенно большую роль в подготовке войны сыграли картельные связи концернов металлургической промышленности. Еще в 1926 г. был создан международный стальной картель, в который вошли металлургические магнаты Германии, Франции, Бельгии, Люксембурга, Саара. Организатором картеля был Э. Пенсген — глава концерна «Стальной трест»[619].

Позже круг участников картеля расширился. В него вошли главные производители стали в Австрии, Польше, Чехословакии, Англии и США, крупнейшие американские компании по производству стали «Юнайтед Стейтс стил», «Бетлехем стил» и «Рипаблик стил». Картель стал давать около 90 процентов чугуна и стали, поступавших на мировой рынок. Руководящая роль в картеле принадлежала немецким монополиям, в частности «Стальному тресту». Гитлеровцы высоко ценили заслуги Пенсгена в вооружении Германии.

В 1929 г. было заключено соглашение между американским нефтяным трестом «Стандард ойл» и германским химическим концерном «ИГ Фарбениндустри», сыгравшее важнейшую роль в подготовке гитлеровской Германии к мировой войне. Концерн «ИГ Фарбениндустри» получил от «Стандард ойл» свыше 60 млн. долларов для разработки технологии производства синтетического горючего в промышленных размерах[620]. С приходом фашистов к власти связи монополий США и Германии стали еще более тесными.

При активной помощи американских фирм немецкие империалисты организовали в широких масштабах ввоз оружия из-за границы. Только за восемь месяцев 1934 г. американская авиационная фирма «Эйркрафт корпорейшн» увеличила экспорт своей продукции в Германию по сравнению с 1933 г. в 6,4 раза. Кроме «Эйркрафт корпорейшн» поставками самолетов занимались и другие американские фирмы. Компания «Юнайтед эйркрафт транспорт» ввозила части для постройки самолетов, фирма «Сперри жироскоп компани» — авиационную радиоаппаратуру. В широких масштабах направляли в Германию свою продукцию — в основном моторы и самолеты — американские компании «Кертисс райт», «Америкэн эйркрафт» и другие.

Особое значение для Германии имело предоставление ей американскими фирмами патентов на новейшие изобретения в области авиации. Фирма «Пратт энд Уитни» заключила с германской компанией «Байерише моторверке» договор о передаче Германии патента на авиадвигатели с воздушным охлаждением. Свои патенты на военные самолеты передала немецкой фирме американская компания «Юнайтед эйркрафт экспорт». Продала Германии патент на новый самолет крупнейшая американская компания «Дуглас».

В феврале 1933 г. американский химический трест Дюпона заключил соглашение с «ИГ Фарбениндустри» о продаже взрывчатых веществ и боеприпасов, которые направлялись в Германию через Голландию.

Уже в 1934 г. поставки оружия из США в Германию приняли такие размеры, что ими заинтересовалась сенатская комиссия по расследованию деятельности военных предприятий. Комиссия установила, что между американскими и немецкими фирмами существует множество секретных соглашений о взаимной информации и обмене патентами в области вооружения. Член комиссии сенатор Кларк заявил: «Если бы Германия проявила завтра активность в военном смысле, она оказалась бы более мощной благодаря патентам и техническому опыту, переданным ей американскими фирмами».

В 1940 г. морской министр США Фрэнк Нокс признал, что «в 1934 и 1935 г. Гитлеру поставлялись сотни первоклассных авиационных моторов, изготовляемых в США», а сенатская комиссия в том же 1940 г. пришла к выводу, что «американские промышленники с согласия правительства США свободно продавали германскому правительству патенты и права на конструирование моторов…»[621].

«Стандард ойл» взял на себя финансирование строительства новых заводов синтетического горючего в Германии[622]. О размахе финансирования можно судить по заявлению американского коммерческого атташе в Берлине, который в декабре 1935 г. в официальной беседе отметил, что «по истечении двух лет Германия будет производить нефть и газ из каменного угля в количестве, достаточном для длительной войны. „Стандард ойл“ предоставил ей для этого миллионы долларов»[623].

Трест «Стандард ойл» не только активно помогал налаживать производство синтетического бензина, но и расходовал крупные суммы на разведку и организацию добычи нефти в Германии[624]. Тресту принадлежало более половины капитала нефтяной компании, в собственности которой находилось более трети всех бензозаправочных станций. Германо-американская нефтяная компания владела нефтеперерабатывающими заводами, заводами минеральных масел. Когда началась мировая война, заводы по гидрогенизации угля имелись в Германии и Японии. Но их не было в США.

В 1935 г. вскоре после разрыва Гитлером военных статей Версальского договора и введения в Германии всеобщей воинской повинности американская компания «Этил газолин корпорейшн» передала с разрешения американского правительства патент, которым она владела монопольно, на производство тетраэтилсвинца — антидетонационной присадки в бензин. В одном из секретных документов, ставших известными после войны, эксперты «ИГ Фарбениндустри» следующим образом оценивали значение помощи американской фирмы: «Нет необходимости подчеркивать, что без тетраэтилсвинца современная война немыслима. Мы же с начала войны были в состоянии производить тетраэтилсвинец исключительно потому, что незадолго до этого американцы построили для нас завод, подготовили его к эксплуатации и передали нам необходимый опыт»[625]. Столь же велика была помощь американского капитала и в разработке способов производства синтетического каучука.

В лабораториях «Джаско» и на ее опытном заводе в Батон-Руж (штат Луизиана) была разработана технология массового производства каучука «буна». Право собственности на этот патент перешло к германскому тресту. «Стандард ойл» разработал способ получения и технологию производства нового вида каучука — бутилового, более высокого по качеству, чем «буна».

Американские монополии помогали фашистской Германии и в производстве алюминия, магния, никеля, карбид-вольфрама, бериллия и других стратегических материалов.

В 1935 г. германское производство легких и цветных металлов уже превосходило французское и канадское в четыре раза, британское и норвежское — в шесть раз, на 16 тыс. тонн превышало американскую выработку[626].

Для успешной подготовки войны гитлеровцы считали крайне необходимым ослабить зависимость Германии от ввоза железной руды. В Германии имелось несколько железорудных месторождений с 20-25-процентным содержанием железа. Разработка таких бедных руд считалась нерентабельной. Тем не менее на базе этих месторождений началось строительство трех заводов с годовым производством стали 6 млн. тонн, что составляло треть всей выплавки стали в Германии. Официально работы производились концерном Германа Геринга, но в действительности их выполняла специально созданная американская фирма «Р. Брассерт». «Эта компания, — пишет английский экономист Н. Мюлен, — до того почти неизвестная в Германии… оказалась тесно связанной с „автаркией“ рейха в области снабжения его железной рудой — одним из главных элементов экономической независимости в производстве вооружений»[627]. Фирма «Р. Брассерт» была только филиалом крупной чикагской фирмы Брассерта, сотрудничавшей с американским трестом Моргана.

По условиям картельных соглашений американские фирмы должны были информировать своих немецких партнеров о всех интересующих их технических новинках. Так, фирма «Баушэнд Ломб» охотно предоставляла Цейсу военные секреты США и лишь просила хранить все сведения в тайне[628].

Крупную роль, которую играли американские монополии в подготовке Германии к войне, подтвердил впоследствии не кто иной, как Я. Шахт, являвшийся правой рукой Гитлера в вопросах финансирования военного производства. Находясь в своей камере во время Нюрнбергского процесса, Шахт рассмеялся, услыхав, что немецким промышленникам будет предъявлено обвинение в вооружении «третьего рейха». «Если вы хотите предать суду промышленников, способствовавших вооружению Германии, — сказал он американскому офицеру, — то вы должны будете судить своих собственных промышленников. Ведь заводы „Опель“, принадлежавшие „Дженерал моторс“, работали только на войну»[629].

Тесные связи банкирского дома Моргана с немецкими фашистами были установлены через находившуюся под его полным контролем международную телефонно-телеграфную корпорацию — «ИТТ».

Вскоре после фашистского переворота в Германии председатель правления «ИТТ» был принят Гитлером. В результате беседы во главе всех трех немецких фирм, принадлежавших «ИТТ», был поставлен агент Риббентропа Г. Вестрик, который назначил на руководящие посты в правлениях фирм и на предприятиях главарей СС и других видных гитлеровцев[630].

Если через «ИТТ» дом Моргана установил контроль над многими предприятиями, производившими телеграфную и телефонную аппаратуру, а также над радиопромышленностью Германии и протянул щупальца к самолетостроению, то через другую крупную американскую фирму — «Дженерал электрик» он имел тесные связи с электропромышленностью Германии.

За годы фашистской диктатуры «Дженерал электрик» добилась полного контроля над «Альгемайне электрицитетс гезельшафт» (АЭГ) — крупнейшим германским электротехническим концерном с капиталом 120 млн. марок. Через АЭГ фирма «Дженерал электрик» приобрела косвенный контроль над значительной частью электропромышленности Германии, в том числе и над известным электроконцерном Сименса, компанией электроламп «Осрам» и т. п.[631]

Так, несмотря на то что фашизм в пределах США потерпел поражение, часть американских монополий придерживалась политики содействия вооружению гитлеровской Германии. На них лежит большая доля ответственности за то развитие событий, которое привело к мировой войне.

Тактика гитлеровцев в области внешней политики состояла в том, чтобы не допустить создания системы коллективной безопасности народов, за которую последовательно боролось правительство СССР, поддерживаемое рядом государственных деятелей капиталистических стран. Такая тактика встретила понимание и поддержку в правящих кругах США и Англии, влиятельными были ее приверженцы и во Франции.

С приходом к власти в Германии гитлеровцев правительства западных держав увидели новую возможность для внешнеполитической изоляции Советского Союза путем создания блока крупных империалистических держав, включая фашистскую Германию. Этот курс нашел отражение в «пакте четырех». Инициатором пакта выступил фашистский диктатор Италии Муссолини, поддержанный премьер-министром Англии Макдональдом и министром иностранных дел Саймоном. В марте 1933 г. итальянский посол в Берлине вручил министру иностранных дел Германии Нейрату проект пакта. Гитлеровское правительство восприняло его с энтузиазмом. После длительных переговоров, во время которых были учтены пожелания фашистской Германии, «пакт четырех» (пакт согласия и сотрудничества Англии, Франции, Германии и Италии) был подписан в Риме 15 июля 1933 г.

Под дымовой завесой сотрудничества «в целях поддержания мира» четыре империалистические державы договаривались об установлении на антисоветской основе своего диктата в Европе, о сотрудничестве в политических и во всех других вопросах. В частности, пакт предусматривал ревизию версальской системы мирных договоров, признание за Германией равенства прав в вооружении, сотрудничество в европейских и внеевропейских вопросах, в том числе и колониальном[632]. Поистине это было щедрым подарком Гитлеру, значительно укрепившим позиции фашистской Германии на международной арене. Пакт означал сговор правительств Англии и Франции с фашистскими правительствами Германии и Италии, отказ от коллективного отпора агрессорам и был направлен на отстранение Советского Союза, активно боровшегося за обуздание поджигателей войны, от участия в решении вопросов европейской политики. Большую угрозу пакт представлял для малых государств Юго-Восточной и Центральной Европы, находившихся в союзных отношениях с Францией.

«Пакт четырех» получил также одобрение и поддержку в правящих кругах США. 9 июня 1933 г. в правительственном заявлении он характеризовался как «доброе предзнаменование»[633].

Правительства Англии и Франции считали, что «пакт четырех» приведет к исполнению их давнишнего желания — создать в Европе директорию четырех держав (во главе с англо-французским блоком) и повернуть германскую военную машину на восток.

Однако «пакт четырех» не разрешал империалистических противоречий, особенно франко-германских. Он не устранял заинтересованности Франции в сохранении версальской системы. Серьезные опасения вызвал пакт в странах Малой Антанты и Польше. Еще в марте 1933 г. конференция министров иностранных дел стран Малой Антанты выступила против проекта «пакта четырех».

Исчерпывающая политическая оценка пакта и его неизбежных последствий была дана Советским Союзом[634]. Разоблачение подлинного смысла пакта привело к тому, что он не был ратифицирован Францией. Однако, хотя формально «пакт четырех» и не вступил в силу, он оказал пагубное влияние на последующее развитие международных событий. Пакт способствовал подрыву системы французских союзов в Европе и росту капитулянтских и прогерманских настроений в правящих кругах стран Центральной и Юго-Восточной Европы. Он сыграл свою роль и в том, что поощрил реализацию гитлеровцами программы милитаризации страны и подготовки агрессивной войны.

Установление фашистского режима в Германии было положительно встречено Ватиканом. По его указанию фракция католической партии центра в рейхстаге в марте 1933 г. проголосовала за Гитлера, а затем объявила о самороспуске. Кстати, одним из первых успехов гитлеровской дипломатии стало соглашение (конкордат), заключенное с Ватиканом 20 июля 1933 г. от имени Гитлера фашистским дипломатом и международным разведчиком Папеном. Католическая церковь получала официальную защиту и поддержку со стороны гитлеровского правительства. В свою очередь католические священники включались в систему «духовного воспитания» немецкого народа и вермахта в соответствии с шовинистической программой нацизма. Конкордат был первым открытым международным признанием фашистского террористического режима в Германии.

Борьба против Советского Союза, мирового революционного и демократического движения служила основой сговора двух наиболее реакционных сил мира — германского фашизма и Ватикана. В беседе с секретарем папы кардиналом Пачелли[635] Папен говорил, что «теперь германское правительство имеет во главе человека, являющегося бескомпромиссным противником коммунизма и русского нигилизма во всех его формах»[636].

Союз церкви с фашизмом. Государственный секретарь Ватикана Пачелли (впоследствии папа Пий XII) подписывает конкордат с гитлеровским правительством. Ватикан. 1933 г.

Большую роль в дипломатической подготовке второй мировой войны, в подрыве безопасности народов Европы имел также заключенный гитлеровцами договор о ненападении с правящей кликой буржуазно-помещичьей Польши.

К моменту установления фашистской диктатуры германо-польские отношения достигли крайней остроты. В течение всего периода Веймарской республики не прекращались польско-германские таможенные конфликты.

По Версальскому договору (статья 87) значительная часть польских западных земель осталась за Германией. Правительства США, Англии и Франции, не желая удовлетворить законные требования Польши о выходе к морю, создали так называемый «польский коридор», который использовался провокаторами войны как источник постоянных конфликтов между Германией и Польшей. Старинный польский город Гданьск (Данциг), контролирующий устье Вислы, был объявлен «вольным городом» под эгидой Лиги наций. Границы Польши на западе, северо-западе и севере были определены так, что Польша оказалась в стратегическом отношении в германских клещах. Восточная Пруссия — очаг германского милитаризма и агрессии — нависала над Польшей. Более 700 тыс. немцев, оставшихся на территории Польши, использовались германскими империалистами для всевозможных провокаций. Лига наций почти на каждом своем заседании занималась рассмотрением жалоб Германии на положение немецкого национального меньшинства в Польше.

Империалистическая Германия никогда не желала гарантировать западные границы Польши. Германские империалисты рассматривали польское государство как временное и называли его «Saisonstaat» («государство на сезон»). В каннибальских гитлеровских планах «дранг нах Остен» одно из первых мест (вслед за Австрией и Чехословакией) отводилось планам агрессии против Польши.

В первых выступлениях после захвата власти главари фашистской Германии продолжали требовать отторжения польских территорий. 12 февраля 1933 г. Гитлер говорил, что вопрос о «польском коридоре» должен быть вскоре разрешен. В том же году он потребовал передачи Германии Данцига и «польского коридора». С помощью гитлеровцев данцигские фашисты захватили большинство в сенате «вольного города», и гаулейтер Форстер стал президентом сената.

Гитлер устроил помпезную демонстрацию в начале 1933 г. у гробницы Фридриха II, инициатора раздела Польши, говорившего, что ее надо «обдирать», как кочан капусты, «лист за листом, город за городом».

Германо-польские противоречия широко использовались империалистическими кругами США, Англии и Франции в своих закулисных комбинациях. Вскоре в американской и английской прессе появились статьи, а в США вышла книга «Кипящий котел», где настойчиво пропагандировалась мысль о целесообразности передачи «польского коридора» Германии взамен присоединения к Польше литовской Клайпеды. Постоянные связи издателя ряда английских газет лорда Ротермира с немецкими центрами пропаганды и его деятельность в пользу передачи Германии Поморья, Верхней Силезии, Данцига и «польского коридора»[637] поощряли реваншистские притязания германского империализма.

Гитлеровцы старались создать видимость изменения своей политики в отношении Польши. Они прибегли к обманному методу: усыпить бдительность жертвы, чтобы использовать ее, насколько возможно, в своих агрессивных целях, а затем напасть на нее.

Поворот в политике гитлеровцев в отношении Польши соответствовал планам польской реакции. Хотя захват власти фашистами в Германии и поощрение германской агрессии империалистами Англии и Франции, что особенно подтверждалось подписанием «пакта четырех», создавали большую угрозу для Польши, антинародная правящая клика Польши решила использовать новую обстановку в своих узкоклассовых интересах.

С захватом власти гитлеровцами в Германии буржуазное правительство Польши связывало большие надежды. Оно считало, что наступил долгожданный час совместного с Германией похода против Советского Союза. Поэтому правящая клика Польши очертя голову бросилась в объятия гитлеровской Германии.

2 мая 1933 г. Гитлер в беседе с польским послом Высоцким, а затем 15 ноября при встрече с новым послом Липским говорил о желании Германии установить «дружественные» отношения с Польшей. Играя на антисоветских устремлениях правящих кругов Польши, Гитлер, повторяя слова Черчилля и Клемансо, заявил, что Польша является форпостом Европы против Азии, «стражем Запада против проникновения коммунизма с Востока»[638].

Вскоре было опубликовано сообщение о прекращении германо-польской таможенной войны и подписано германо-польское экономическое соглашение, чрезвычайно выгодное для Германии. Его подписание состоялось в день, когда Германия заявила о выходе из Лиги наций. В Женеве польский министр иностранных дел Ю. Бек продолжал закулисные переговоры с представителями фашистской Германии.

Завершил сделку германо-польский пакт (сроком на 10 лет) от 26 января 1934 г. с официальным названием «Декларация о неприменении силы между Польшей и Германией». Оба правительства заявили о своем желании «открыть новую эпоху в политических отношениях между Польшей и Германией», обязались «ни в коем случае не прибегать к применению силы с целью разрешения спорных вопросов».

Германо-польский пакт был подготовлен всей предшествующей антисоветской политикой правительств Польши, Англии, Франции и США, поощрявших Германию к нападению на Советский Союз. Пакт стал одним из серьезных этапов на пути ко второй мировой войне. Уже сам факт подписания договора был выгоден германским империалистам. В нем даже не упоминалось о признании Германией незыблемости своих восточных границ, что обеспечивало ей возможность дальнейших провокаций против Чехословакии и самой Польши. Пакт укреплял внутреннее и международное положение германского фашизма. Объявляя о прекращении затянувшегося германо-польского конфликта, он помогал гитлеровцам создать ложное впечатление о своих мирных устремлениях и тем самым ввести в заблуждение и ослабить бдительность народов. Он сводил на нет франко-польский союз, ослаблял позиции Франции, особенно в Восточной Европе, наносил еще один удар по ее системе военно-политических союзов[639].

Пакт нанес серьезный урон идее коллективной безопасности в Европе, помог Гитлеру расстроить ряды ее сторонников. Германия приобрела в лице правительства Польши союзника, которого использовала в своих агрессивных целях: для подрыва конференции по разоружению и Лиги наций, для срыва мероприятий, выдвигаемых Советским Союзом по сохранению мира и созданию системы коллективной безопасности, для планирования войны против СССР. В своих подрывных действиях в Европе гитлеровцы широко использовали пилсудчика Ю. Бека. Западногерманские историки пишут, что пакт с Польшей «оправдался для Гитлера четыре года спустя, сыграв свою роль в его мероприятиях против Австрии и Чехословакии»[640].

Советский Союз еще в январе 1934 г. указывал на опасность германо-польского пакта как для самой Польши, так и для мира в Европе. Газета «Известия» от 29 ноября 1934 г. предупреждала, что пакт подрывает союз Польши с другими странами и оставляет «изолированную Польшу лицом к лицу с фашистской Германией. Будет ли тогда договор о ненападении достаточной основой для мирных отношений обеих стран? Не встанет ли тогда снова вопрос о польско-германской границе и вообще о польско-германских отношениях, и уже не только в дипломатической плоскости?».

Однако польское правительство не вняло этим вполне обоснованным предостережениям. Пренебрегая коренными национальными интересами польского народа и государства, правящая клика буржуазно-помещичьей Польши рассматривала пакт с фашистской Германией как решающее событие в подготовке войны против Советского Союза.

В январе 1934 г. польский посол в Германии Липский, подписавший от имени своего правительства германо-польский пакт, говорил французскому дипломату Роша, что теперь «никогда не будет и речи о каком-либо восточном Локарно. Мы предупреждаем об этом Москву. Отныне германская экспансия меняет направление и цель. Мы спокойны. Судьба Австрии и Богемии не интересует более Польшу…»[641]. Реакционный журналист Мацкевич признал, что польская правящая клика рассматривала это соглашение в первую очередь как антисоветский акт. «Договор Гитлера с Польшей от 26 января 1934 г., — писал он, — являлся началом осуществления германского похода против Советского Союза при активном участии Польши, при нейтралитете Англии и Франции»[642].

Польские фашистские публицисты-эмигранты после войны пытались утверждать, что в сложившейся международной обстановке 1934 г. в условиях, когда Англия и Франция подписали «пакт четырех» с Германией и Италией, польскому правительству будто не оставалось иного выхода, как заключить пакт с Гитлером. Будучи врагами Советского государства, они сознательно замалчивают о другой возможности — сближения с СССР, что действительно гарантировало бы безопасность Польши. Подписанный еще 25 июля 1932 г., польско-советский пакт о ненападении мог стать действительной гарантией независимости Польши. Советский Союз настойчиво добивался установления дружественных отношений с Польшей, вносил ряд конкретных предложений, но все его добрые намерения наталкивались на глухую стену антисоветизма.

Для того чтобы еще больше вовлечь Польшу в антисоветские акции и использовать ее для подрыва безопасности в Европе, гитлеровцы сулили польскому правительству территориальные приобретения, особенно за счет Советского Союза. Во время частых поездок лидеров фашистской Германии в Польшу обсуждались планы совместной войны против Советского Союза. Гитлеровцы знали, что предложения совместной войны против СССР вызовут одобрение со стороны правящей клики Польши.

Наиболее полно и откровенно планы войны против СССР обсуждались во время визитов Геринга в Польшу в 1935 г. на так называемую «охоту» в Беловежскую пущу. Суть этих переговоров изложена в официальной записке тогдашнего заместителя министра иностранных дел Польши графа Шембека.

«Сегодня обсуждал с господином Липским вопрос о визите Геринга в Польшу, — пишет Шембек. — Посол утверждал, что во время бесед в Беловеже и в Варшаве Геринг был весьма откровенен. Особенно в беседе с генералами, когда он наметил в общих чертах далеко идущие планы, намекнув об антирусском союзе и совместном нападении на Россию. Геринг давал понять, что при этих условиях Украина стала бы польской сферой влияния, а Северо-Западная Россия — германской»[643].

С фашистским диктатором Пилсудским и президентом Мосьцицким Геринг имел еще более откровенный разговор. Он предложил Пилсудскому принять на себя общее командование объединенными германо-польскими силами в войне против СССР. Предложение было встречено с восторгом.

Новые «друзья» Польши. Имперский министр пропаганды Германии Геббельс на приеме у Пилсудского. 1935 г.

Таким образом, вопрос о совместной войне против Советского Союза был основой германо-польского союза и служил той приманкой, с помощью которой Гитлеру удавалось использовать польскую правящую клику в своих целях. Правительство Польши послушно следовало в фарватере политики гитлеровской Германии и часто даже опережало ее в подрыве мира и безопасности народов Европы.

Именно потому, что польско-германская сделка наносила сильный удар по планам организации европейской безопасности, она вызвала одобрение в правящих кругах США, Англии и даже Франции, которые увидели в польско-германском пакте продолжение их собственных планов возрождения германского милитаризма и поощрения антисоветской политики Германии. Польский посол в США Соколовский доносил в Варшаву о том, что помощник государственного секретаря Филиппе выразил большой интерес и удовлетворение развитием германо-польских отношений[644].

Правящие круги Англии также подталкивали Польшу к сделке с гитлеровской Германией. Советник польского посольства в Лондоне Вселакия сообщал о своей беседе 11 декабря 1933 г. с двумя директорами департаментов МИД Англии — Виграмом и Коллнером, которые заявили ему об идентичности целей внешней политики Англии и Польши, о том, что Форин оффис (министерство иностранных дел Великобритании) «очень хорошо проинформирован» о польско-германских переговорах и что правительство Англии согласно оказать давление на Литву с целью ее «объединения с Польшей»[645].

Когда же пакт был подписан, министр иностранных дел Великобритании Саймон просил польского посла Скирмунта передать польскому правительству от себя лично и от правительства благодарность по этому поводу. Он сказал также, что поручил послу в Берлине принести Гитлеру поздравление британского правительства[646].

Несмотря на то что германо-польский пакт создавал брешь в системе французских союзов в Европе, крайне правые круги Франции, однако, восприняли германо-польскую сделку с одобрением и рассматривали ее как пример, которому должна следовать Франция. Польский посол в Париже Хлаповский сообщал 25 ноября 1933 г., что «Кэ д'Орсе (так именуют министерство иностранных дел Франции по названию набережной, на которой оно расположено. — Ред.) довольно итогом немецко-польского примирения и выражает недовольство только тем, что не было проинформировано о подготовке заключительной фазы переговоров»[647].

С одобрением был встречен германо-польский пакт также реакционными силами других стран капиталистического мира. Они увидели в нем прототип будущей организации международных отношений в Европе, альтернативу политике мира и борьбы за создание системы коллективной безопасности, предлагаемой прогрессивными силами во главе с Советским Союзом.

В связи с тем что в правящих кругах западных держав все более брали верх капитулянтские элементы, гитлеровцы решили использовать обстановку для дальнейшего подрыва версальской системы, и в частности для присоединения Саара. И это понятно. Для гитлеровских планов перевооружения страны Саарская область с ее развитой угольно-металлургической базой имела важное значение.

Путем обмана, шантажа и террора гитлеровцы стремились убедить безработных Саарской области в том, что они будут обеспечены работой в Германии. Печать, радио, кино, театры, массовые зрелища, витрины магазинов — все было использовано для агитации за присоединение Саара к Германии. На результаты саарского плебисцита повлияла позиция церковников, призывавших голосовать за фашистскую Германию.

В день плебисцита, 13 января 1935 г., у избирательных урн дежурили вооруженные гестаповцы. Гитлеровская агитация, террор, а также благосклонная позиция Англии и Франции обеспечили исход плебисцита в пользу Германии. 1 марта Саарская область была присоединена к рейху. Это был крупный внешнеполитический успех гитлеровцев, достигнутый при содействии правительств Англии и Франции. Присоединение Саарской области — важного стратегического пункта на границе с Францией — усиливало военно-экономический потенциал Германии и способствовало укреплению фашистского режима. Фашистская пропаганда стала еще более открыто требовать возвращения Германии других территорий и ревизии границ, установленных Версальским договором.

Требования нацистов о равенстве в вооружениях были поддержаны монополиями и правительствами ряда империалистических держав[648]. В целях легализации германских вооружений международной империалистической реакцией была использована Женевская конференция по разоружению, возобновившая свою работу в феврале 1932 г. Ее участники отвергли конструктивные предложения советской делегации о всеобщем разоружении[649].

Особенно неблаговидную роль играло английское правительство. Именно по его инициативе еще в декабре 1932 г. на совещании пяти держав (Великобритания, Франция, Италия, США, Германия), созванном в Женеве, было достигнуто соглашение о том, что Германии будет предоставлено «право равенства (на вооружение. — Ред.) в системе, которая обеспечит безопасность всех наций»[650]. Соглашение фактически освободило Германию от соблюдения Версальского договора.

Некоторые историки отмечают, что даже в начале 30-х годов, когда Франция была более сильной, чем Германия, военной державой, ее государственные деятели не хотели полностью противиться влиянию английской политики. Из-за боязни восстановить против себя Англию Франция не только пассивно наблюдала за перевооружением Германии, но в декабре 1932 г. Эррио под давлением Макдональда предоставил Германии равноправие в вооружении, а в 1933 г. Даладье парафировал задуманный Макдональдом и Муссолини пакт четырех держав, который даже Рейно назвал «первым актом умиротворения»[651].

Весной 1933 г. английское правительство внесло на конференцию по разоружению так называемый «план Макдональда», предусматривавший увеличение германской армии со 100 тыс. до 200 тыс. человек с краткосрочной службой солдат (до восьми месяцев). План был поддержан также и американским правительством. Чувствуя попустительство западных держав, Германия увеличивала свои требования, затем, ссылаясь на отказ Лиги наций признать за ней равное право на вооружение, 14 октября 1933 г. объявила о выходе из Лиги наций и об уходе с конференции по разоружению.

Новый шаг по пути легализации германских вооружений правительствами западных держав был сделан во время франко-английских переговоров в начале февраля 1935 г. В официальном коммюнике об итогах переговоров выдвигалось предложение о необходимости сотрудничества с Германией и заключения ряда соглашений, среди которых важнейшим явилась западная воздушная конвенция («воздушное Локарно») с участием Англии, Франции, Германии, Италии и Бельгии.

Убедившись, что западные державы согласны на легализацию германских вооружений, гитлеровцы 10 марта 1935 г. открыто объявили о создании военно-воздушного флота Германии. Но и это нарушение Версальского договора не обеспокоило правительства Англии и Франции.

Одностороннее расторжение Германией военных статей Версальского договора означало нарушение одной из важнейших основ послевоенного мирного урегулирования. Германия провозглашала, что она переходит к ускоренным темпам перевооружения, к подготовке войны. Такой акт наносил удар по безопасности народов Европы. Однако западные страны не оказывали противодействия.

Нота английского правительства от 18 марта 1935 г. содержала лишь призрачный намек на протест. Одновременно английское правительство сообщало, что оно не откладывает визит Саймона в Германию. Как признает бывший советник германского посольства в Лондоне Е. Кордт, «отсюда Гитлер заключил, что с английской стороны не следует ждать более серьезного противодействия»[652].

Правительство Франции, которое было более чувствительно к перевооружению Германии, предложило передать вопрос на рассмотрение Лиги наций.

Усилия гитлеровцев получали таким образом все большую поддержку со стороны реакционных кругов Англии, которые направляли британскую внешнюю политику. Как говорил Риббентроп на Нюрнбергском процессе, Гитлер исходил из того, что, «учитывая изменившееся положение в Европе и быстрое усиление России, Англия теперь хочет видеть сильную Германию».

Получив санкцию на неограниченное вооружение со стороны крупнейшей европейской державы — Великобритании и опираясь на помощь американских монополий, фашистская Германия считала возможным начать реализацию своих агрессивных планов.

Немало буржуазных ученых задают вопрос: «Как это могло случиться?». Они имеют при этом в виду помощь США, Англии и Франции гитлеровской Германии. Американский историк Е. Беннетт пишет: «Теперь мы имеем документальные свидетельства германских архивов, которые показывают безоговорочное стремление правительства (Гитлера. — Ред.) изменить существующий порядок. Однако союзники имели доказательства этого уже и тогда — в донесениях атташе, в речах в рейхстаге, в германской прессе. Дело было не в отсутствии доказательств, а скорее в неумении осознать их важность»[653].

Неумение или нежелание? Ошибка или преступление? Давно сказано: лучший судья — время. Опыт истории, оплаченный горем, мучениями, кровью и жизнями многих миллионов людей, неопровержимо свидетельствует, что тогдашняя политика поощрения фашизма со стороны правительств западных держав была всецело порочной.

Основные тенденции развития капитализма после первой мировой войны подтвердили историческую правоту и научную прозорливость ленинской теории империализма, ее важнейшее положение о том, что война коренится в самой сущности капиталистического мира.

Реакционные историки ФРГ, США и Англии пытаются снять с повестки дня исторической науки исследование процессов зарождения войны, предполагающее раскрытие глубинных противоречий капитализма. Анализ же этих противоречий подрывает главнейшую основу трактовки фальсификаторами истории второй мировой войны, утверждающими, что она возникла случайно, в силу действия не коренных, а привходящих факторов.

Реакционные историки ФРГ[654] стремятся опровергнуть ту бесспорную истину, что главной движущей силой в подготовке войны выступали влиятельные круги немецкого монополистического капитала, скрыть взаимосвязь фашизма, его политики и идеологии со всей системой империализма.

Многие буржуазные авторы пытаются представить фашизм внеклассовым явлением, ничего общего не имеющим с крупной буржуазией. Э. Нольте в книге «Эпоха фашизма» писал, что фашизм определяется прежде всего «относительно бесклассовым обликом»[655] и что он никогда не был «главным детищем аристократии и крупной буржуазии»[656]. Чтобы обелить монополистический капитал, Нольте готов обвинить фашизм. В. Тройе в 1966 г. утверждал, что лишь немногие промышленники стремились установить контакт с Гитлером и нацистской партией[657] и что еще до прихода их к власти в Германии влиятельные группы промышленников Рура были напуганы «гитлеровским тоталитаризмом»[658].

Однако ставшие широко известными в послевоенное время документы свидетельствуют о том, что те, кто в 1932 г. подписал письмо на имя Гинденбурга о передаче власти Гитлеру, стояли на капитанском мостике германской политики, приведшей к войне[659].

Реакционная историография всячески стремится дискредитировать марксистско-ленинскую оценку сущности фашизма и доказать отсутствие его органической связи с основными тенденциями развития государственно-монополистического капитала, поставившего систему капиталистического регулирования на службу гитлеровскому тоталитарному режиму[660].

Экономические истоки второй мировой войны были заложены во все более углублявшемся конфликте между общественным характером производства и частнокапиталистической формой присвоения, в неравномерности развития капиталистических стран, значительном усилении различных форм милитаризма при государственно-монополистическом капитализме, образовании всесильных финансово-промышленных объединений, экономически поделивших мир, обострении конкурентной борьбы на международных рынках.

Подготовка к войне нашла свое выражение в целой системе экономических, научно-технических, социальных и идеологических мероприятий в складывавшихся группировках противостоявших капиталистических стран. Эти мероприятия привели к однобокому развитию экономики, усилению ее мобильности и военных возможностей, концентрации стратегического сырья и рабочей силы в интересах гонки вооружений, к высокой степени подчиненности военным целям научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ, к государственному финансированию монополий, производивших боевую технику.

По мере вызревания факторов, которые вели к военному конфликту, происходили существенные сдвиги в социально-политическом строе империалистических государств, в расстановке и соотношении их внутренних классовых сил. Постепенно ликвидировались завоеванные борьбой рабочего класса демократические свободы, развертывалось широкое наступление на коммунистические партии и массовые организации трудящихся. В ряде стран устанавливались военно-диктаторские режимы, проводились меры по укреплению социальной базы милитаризма и военщины, происходило подчинение государственного аппарата военно-промышленным монополиям и военному руководству. Чем больше убыстрялся ход военно-милитаристской машины, тем отчетливее обнаруживалась тенденция к росту политической реакции по всем линиям.

Именно в этот период на авансцене истории появился фашизм — опаснейшее орудие наиболее реакционных и воинственных кругов монополистического капитала. Фашизм стал главной контрреволюционной и антидемократической силой, грозившей человечеству неисчислимыми бедствиями мировой войны.