Зарубежный детектив

ГЛАВА ПЕРВАЯ

С непристойным грохотом распахнулась дверь, и на меня накинулась Аделина:

— Ну что, подавать чай или как?

— Да уж поздновато и…

— Сейчас ровно четыре, да будет вам известно, доктор Бовуазен!

Я опускаю глаза, предвкушая продолжение.

— Я, видимо, сегодня не буду пить чай.

— Ах вот как! А в честь чего, позвольте вас просить?

Отвечать я не собираюсь, поскольку она сама все знает не хуже моего и спрашивает, только чтобы меня позлить. Но Аделина и не думает отступать.

— Случайно не из-за мамзель?

— Вы прекрасно знаете, что я договорился с ней на поднятого самое позднее, она будет волноваться и решит, что я вообще не приду.

Аделина издает хмыканье, в котором смешано все — и цинизм, и презрение, и еще целый букет самых разнообразных, но исключительно малоприятных эмоций.

— Что тут говорить, можно только пожалеть человека, который по собственной воле пресмыкается перед этой…

— Выбирайте выражения, Аделина!

— Да ладно, ладно! Не буду ничего говорить, здесь все равно умных людей никто не слушает! По-вашему, в котором часу ваша пассия соизволит отпустить вас домой?

— Как обычно, я думаю.

— Он думает!

Раздается нечто вроде лошадиного ржания, и отмщенная Аделина покидает комнату, разрезая воздух семьюдесятью восемью килограммами живого веса, кои приводит в движение вполне еще, — несмотря на минувшие шестьдесят восемь весен — упругая мускулатура. Подозреваю, что она ревнует меня к Элизабет. Она страшно давно состоит у меня на службе, и мысль, что кто-то другой может командовать старым шалопаем, то бишь мною, кажется ей противоестественной. Аделина ухаживает за мною, холит, лелеет, неусыпно надзирает за моим здоровьем. Она не допустит, чтобы я покинул этот мир раньше ее, а мне-то уже семьдесят два, и пятьдесят из них я пользовал обитателей моего любимого альби, принимал многие поколения альбигойских младенцев, выросших сегодня в солидных матрон и строгих отцов семейств.

Я действительно люблю Элизабет, и гораздо сильнее, чем предполагает Аделина. Я готов на все, на любые безумства, лишь бы избавить ее от страданий. Она в каком-то смысле моя дочь или, точнее, внучка, которых у меня, увы, никогда не было. По-моему, она отвечает мне взаимностью и по-настоящему счастлива, когда мы вместе. Только Аделина может утверждать обратное, но по правде говоря, я не очень-то верю в ее напускную неприязнь к Элизабет: когда я время от времени привожу ее на несколько часов к нам домой, моя старая экономка расшибается на кухне в лепешку. Что до меня, то я уверен, что не будь Элизабет, не стал бы я так долго попирать нашу грешную землю. Элизабет — любовь всей моей жизни, единственное мое утешение на старости лет. К несчастью, ей только тринадцать, и, боюсь, мне не дожить до светлого дня ее совершеннолетия. Впрочем, лучше об этом не думать.

Я люблю эту молчаливую, замкнутую — может, только оттого, что никому не пришло в голову распахнуть ей навстречу объятия? — девочку, не по годам развитую, чья сверхъестественная наблюдательность вызывает ненависть всех, кому доводится ходить мимо домика привратника на бульваре Генерала Сибия, где живет ее семья. Элизабет все видит, все знает, ловит все обрывки разговоров прохожих, ей доверяются как взрослой, а иногда она расспрашивает и сама.

Элизабет целые дни проводит у окошка (зимой оно закрыто, летом распахнуто), наблюдая за людьми. Кстати, мне до сих пор неясно, любит она их или нет. Частенько дети делают крюк, только бы не попасться ей на глаза — так они ее побаиваются. Калеки вообще смущают детей, а у Элизабет практически нет ног. Через семь лет после того, как я помог появиться ей на свет, она подхватила полиомиелит. Я выбивался из сил, стараясь если не победить болезнь, то, по крайней мере, заставить ее хоть немного отступить, но потерпел неудачу и, наверное, именно потому так привязался к Элизабет. Раз уж я не помог ей стать как все, значит, мой долг, так мне кажется, — защитить ее от всех. Что совсем не просто, и сама малышка вовсе не пытается облегчить мне задачу — она и пальцем о палец не ударит, чтобы понравиться людям. Она живет в собственном мире, куда вход наглухо закрыт.

Элизабет обладает настоящим даром подражать голосам, которые она слышала раз пять-шесть, не больше. В дождливые дни она развлекается подделкой чужих почерков и всякий раз радуется, когда я приношу ненужные мне письма. Элизабет могла бы стать выдающимся мастером по этой части. Хорошо, что у нее есть и другие развлечения, например книги. С тех времен, когда я пытался ее лечить и мы проводили вместе по многу часов, она продолжает называть меня дедой. Не очень оригинально, что и говорить, но нам этого вполне достаточно, да и в чувствах наших нет особой оригинальности.

Фамилия Элизабет — Пуантель. Отец ее работает кладовщиком на складе оборудования у Беду, что на площади Сен-Сесиль. Эдуард Пуантель — высокий здоровяк, душа-человек, неспособный причинить зло (как, впрочем, и добро). Его таланты помогли ему получить маршальский жезл — его должность, а любовь к порядку и врожденная порядочность надежно гарантируют спокойную жизнь. Думаю, он любит свою младшую дочь, правда, на то, чтобы защищать ее от Жермены, своей супруги и матери Элизабет, любви его явно недостает. Жермена — дама еще в самом соку, ей только-только стукнуло сорок, она работает привратницей на бульваре Генерала Сибия, за что и имеет в своем распоряжении симпатичный домик прямо за стеной, отделяющей поместье от внешнего мира. Вилла с садом принадлежит богатым людям, уроженцам Альби, которые по большей части живут в Париже, а на родину приезжают на две-три недели в году. Жермена презирает мужа, которому обязана более чем средним достатком, и питает явную неприязнь к своему несчастному ребенку. Никак она не может простить ей немочь, которая унижает ее, мамашино, человеческое достоинство. Все надежды только на старшую дочь, Мадо, высокую брюнетку 22 лет, развязную девицу, ни на шаг не отстающую от моды; она только что обручилась, неизвестно из каких соображений, с тихоней (и к тому же не от мира сего) Пьером Турньяком, кассиром в банке Шапеза, что на бульваре Карно. Более несуразную пару вообразить невозможно. Насколько Мадо обожает ходить в гости, танцевать, смеяться и веселиться, настолько кроткий и спокойный Пьер любит проводить время дома, в семье. По правде говоря, я немного ревную к нему, потому что он лучший — за исключением меня, так я полагаю, — друг Элизабет. Они с малышкой понимают друг друга с полуслова и могут шушукаться часами, что неизменно действует на нервы Мадо. Пьер ни великан, ни коротышка, ни красавец, ни урод, совсем недавно он отпраздновал двадцать шесть лет. Простой парень, без комплексов, в общем и целом милый. Честно говоря, я рассчитываю, что он займется моей «внучкой», когда меня уже не будет на свете, а чтобы облегчить жизнь Элизабет, я сделаю ее своей наследницей.

С тех пор как я продал свой кабинет, я живу не в самом Альби, а по ту сторону Тарна, на улице Танда. Тем, кто удивляется, как это я, пламенный патриот родного города, не живу в самом его центре, я отвечаю, что именно потому, что я так глубоко к нему привязан, я и живу там, где живу. Из окна я постоянно вижу собор-крепость и дворец Берби. По вечерам, в хорошую погоду, заходящее солнце отбрасывает на камни огненные языки, напоминающие гигантский пожар. Мы, альбигойцы, всю жизнь храним в сердце воспоминания о крестовом походе Симона Монфорского и вряд ли когда-нибудь забудем.

Я отправляюсь к Элизабет — после придирчивого осмотра Аделиной моего костюма: соответствует ли он погоде и времени суток, — прохожу по Старому мосту, медленно, насколько мне позволяют мои негнущиеся старые ноги, бреду по набережной Шуазель, затем выбираюсь на площадь Архиепископства, площадь Сен-Сесиль, и если у меня в запасе остается несколько минут, захожу прочесть короткую молитву в наш чудесный собор, чья наружная суровость искупается итальянским изяществом интерьера. Не знаю, верю ли я в Бога или нет, но я всегда с удовольствием возношу ему благодарность за то, что родился в Альби. Покинув храм Господень, я вступаю в старые кварталы, полнящиеся разными историями, и по улицам Аббатов и Шапуан-Жиро выхожу наконец на бульвар, где живет Элизабет.

Я подошел уже к внучкиному дому, когда увидел Турньяка, выходившего оттуда. Он тоже заметил меня и поспешил навстречу, протягивая руку. Мы неплохо относимся друг к другу, потому что оба любим Элизабет.

— Как здоровье, доктор?

— Спасибо. А вы как?

— В лучшем виде. Да и как иначе, ведь через два месяца свадьба.

— Конечно, рады?

— Еще бы.

Не знаю уж почему, но мне послышалась некоторая нарочитость. По-моему, он далеко не так счастлив, как пытается меня убедить.

— Зайду к вам на днях, доктор. Госпожа Пуантель настаивает, чтобы я как можно скорее принес справку о здоровье.

— Интересная мысль.

— Вы, наверное, знаете, что ее не очень-то радует перспектива стать моей тещей. Может, она рассчитывает, что вы найдете у меня какую-нибудь болезнь и тогда она сможет всерьез воспротивиться нашему браку?

Он рассмеялся, делая вид, что все это не более чем шутка, но смех его прозвучал как-то натянуто.

— Ну что ж, приходите вечером в понедельник.

— Нет, только не в понедельник! Это последний день месяца.

— И что с того?

— Везу зарплату на завод «Эспанор». А что, если сегодня к концу дня?

— Давайте. В семь вас устроит?

— Договорились. Надеюсь, из-за меня вы не опоздаете к ужину.

— Ни в первый, ни в последний раз.

Элизабет на редкость красивая девочка и сложена удивительно пропорционально. Под копной темных кудряшек немного худощавое личико кажется особенно тонким. Случайные прохожие, заглядывающие с улицы, завидуют ее красоте. Ведь им невдомек, что без костылей она и шагу не может ступить на своих безжизненных ногах.

Сейчас, кроме нас с Элизабет, в доме никого нет, вот почему я всегда прихожу в это время. Отец и сестра на работе, мамаша болтается по городу. После традиционного поцелуя я устраиваюсь рядом с калекой и вручаю ей столь же традиционную безделушку, которая скрасит ей несколько часов после моего ухода. Я беру Элизабет за руку и изо всех сил пытаюсь подарить ей хоть немного нежности, которой она лишена в семье.

— Ты себя хорошо вела?

Она пристально смотрит на меня слегка опухшими глазами.

— У меня нет выбора, ты сам знаешь, деда.

— Хорошо спала?

— Да. Мне приснилось, что я чемпионка, как те, которых показывают по телевизору, я бегу и никто не может меня догнать.

Терпеть не могу, когда она предается подобным мечтаниям, от которых ничего, кроме вреда, быть не может. Чтобы отвлечь ее, говорю, что встретил Пьера.

И тогда она рассказывает, что Турньяк оказался поблизости по своим делам и зашел к ней на минутку. У меня немедленно портится настроение. Вот уж не думал, что с годами так поглупею. Поэтому я и говорю, чтобы уколоть ее:

— Кажется, через два месяца свадьба? Пьер мне сообщил об этом с таким восторгом. Наконец-то вижу человека, довольного жизнью.

— Я бы не сказала.

Какое-то время я не нахожусь что ответить, озадаченный не столько ее словами, сколько тоном. В нем нет ни вызова, ни горечи. Просто констатация факта.

— Что ты выдумываешь? Пьер обожает твою сестру уверяю тебя!

— Зато она его ни капельки не любит.

— Она что, сама тебе об этом говорила?

— Нет.

— Значит, он?

— Нет.

— Как прикажешь тебя понимать?

Она смотрит на меня, как учительница на безнадежного ученика.

— Да что Мадо слушать, и так все ясно. Пьера я и без слов понимаю.

Слова ее нагоняют на меня тоску, ибо подтверждают подозрения. И тем не менее я тщусь оспорить ее грустный вывод.

— Зачем она тогда выходит за него?

— Потому что он ее очень любит.

— Ты хочешь сказать, что твоя сестра…

— Его ни капельки не любит.

— Интересно, что ты в этом понимаешь?

Она и не думает спорить, она вежливо и терпеливо продолжает втолковывать мне, как ребенку, неспособному уяснить все с первого раза.

— Ночью, когда мне не спится, я подсаживаюсь к окну. Знаешь, пустой бульвар — это чудо что такое. По нему гуляют кошки, сходятся, иногда дерутся. Выходят из кино или из гостей люди. Спешат домой. Иногда идут под ручку. Некоторые останавливаются и целуются. Ведь когда целуются, значит, любят друг друга, да?

Порядком смущенный, я бормочу:

— В принципе, да. — И спешу сердито добавить: — Шпионить нехорошо, Элизабет.

— Почему, собственно? Я их не зову, они сами приходят и останавливаются у меня под окном. И вообще, мне нравится, когда люди целуются, они становятся такими красивыми. Прямо как в сказке…

— А при чем тут Мадо?

— Она уходит почти каждый вечер…

— Ну и?

— …Но не с Пьером.

— Так с кем же?

— С Жильбером Налье, страхагентом.

Этот Жильбер Налье считается первым парнем в нашем городе. Хорош собой, язык подвешен что надо, обожает гоночные машины, от девиц отбоя нет. Поэтому-то я и удивился, что он положил глаз на серенькую Мадо Пуантель, разве что речь идет о короткой интрижке.

— Ты уверена?

— Разумеется.

— А может, они просто дружат, с чего ты взяла?

— Они подолгу целуются, прежде чем разойтись.

— Ты рассказала Пьеру?

Она пожимает плечами.

— Он бы очень огорчился.

— Будем надеяться, что ты ошибаешься.

— Знаешь, деда, я слышала, как Пьер клялся Мадо, что очень скоро разбогатеет.

— Правда? И каким же образом?

— Не знаю. Он не стал ничего объяснять. Только заверил Мадо, что готов на все, лишь бы она была счастлива.

Она на минуту умолкла, а затем спросила:

— Думаешь, Пьер дурак?

— Он влюблен, а это почти одно и то же… Скажи-ка, откуда ты все узнала?

— Я подслушала.

— Подслушала?

— Под дверью Мадо. Она у себя в комнате ругалась с Пьером.

— Ну и манеры, в самом деле! Ты считаешь, что порядочная девочка может себя так вести?

Со слезами на глазах она заявляет:

— Порядочную девочку, да еще калеку, наверно, должны были бы любить родители и сестра. Или жалеть, по крайней мере. А меня кто жалеет? Кроме тебя и Пьера, кто мной интересуется? Вот мне и приходится действовать, чтобы понять, что происходит, и защитить тех, кого я люблю.

Уж лучше бы я промолчал. Я схватил Элизабет на руки и сделал несколько танцевальных па. Немного запыхавшись, я прошептал:

— Представь, что я — прекрасный принц и пришел в гости к спящей красавице. Один поцелуй — и мои морщины разгладятся. И я стану прекрасным юношей…

— А я смогу ходить?

Я ничего ей не ответил и только крепче прижал ее к груди, а она зашептала мне на ухо:

— Вот видишь…

Ровно в семь пришел Турньяк. Аделина, ворча под нос, провела его в кабинет. Когда Турньяк устроился напротив меня, я был вынужден попросить экономку удалиться.

— А теперь оставьте нас вдвоем, Аделина.

— Да уж я поняла. Если мешаю, так бы сразу и говорили.

— Сколько раз вам повторять, у меня прием, черт бы вас побрал!

— Ну и что? Что, интересно, он может сказать такого, чего бы я не знала? В любом случае предупреждаю: если суп остынет, я его разогревать не намерена! Что я вам, тварь бесчувственная?

И она удалилась в самом что ни на есть мрачном настроении. Если бы я не знал ее, то решил бы, что она разошлась из-за пустяка. Дело не только в том, что Аделина страшно любопытна, просто она не может смириться с тем, что по чьей-то вине сбивается установленный ею распорядок дня — единственное, по ее, мнению, средство от всех напастей.

Как я и предполагал, Турньяк безнадежно здоров. Я прослушал его, задал все надлежащие вопросы и наконец подытожил:

— Если госпожа Пуантель против вашего с Мадо брака, ей придется поискать другой предлог.

Турньяк улыбнулся вежливо, но не слишком уверенно. Чтобы прервать неловкое молчание, я заметил:

— Никогда бы не подумал, что Мадо выйдет за такого, как вы. И я этому очень рад. Брак с человеком уравновешенным, спокойным повыбьет у нее дурь из головы.

— Доктор, я и сам никогда бы не подумал. Она такая живая, веселая, да и друзья у нее не те, что у меня.

— При всем при том странно, что вы обратили на нее внимание.

— Не сочтите меня за человека тщеславного, но скорее она меня заметила… Никак не пойму почему. Знаете, я могу вам кое в чем открыться: она сама стала меня обхаживать!

— Не может быть!

— Да-да! Однажды я встретил ее в кафе. Мы, конечно, были немного знакомы. Она спросила, можно ли подсесть за мой столик, ей было одной скучно… Мы разговорились. Она разоткровенничалась, что ей ужасно надоели парни, которые ни о чем, кроме развлечений, и думать не желают, а ей хочется спокойной буржуазной жизни. И она не стала скрывать, что мечтает о муже, который бы обеспечил ей спокойное, без всяких там драм и конфликтов существование. Короче, я ушам своим не верил… Ну и я в свою очередь убеждал ее в том, что любой мужчина может только мечтать о такой девушке. И так далее и тому подобное. Потом мы начали встречаться, я стал бывать у нее. Мадо прекратила болтаться где-то по вечерам. (Тут я чуть не отозвал его дураком, в конце концов — каждому свое.) И когда я наконец заговорил о браке, она мне не отказала… Невероятная история, да?

— А когда это случилось? Я хочу сказать, когда начался ваш дивный роман?

— Месяца четыре как.

— И уже свадьба? Вы времени даром не теряете.

— Да это не я. Мадо сама назначила число.

— То есть командует парадом она?

— Но кто-то же должен командовать, а я не умею.

Очередной кандидат в подкаблучники. Вполне допускаю, что Пьер пал жертвой провинциальной роковой дамы, но вот резоны Мадо мне совсем неясны: что она нашла в Пьере, да еще замуж за него собралась? И как прикажете понимать пылкие свидания с Налье?

— Вам нравится у Пуантелей?

— Да, из-за Элизабет.

Новый укол в сердце!

— Вы любите ее?

— Очень.

— Она вам отвечает тем же.

— Знаю.

Как только речь зашла об Элизабет, в голосе его зазвучали те ноты, которых явно не хватало, когда он говорил о Мадо. Я решил сострить:

— Не хотите ли вы сказать, что женитесь на Мадо, чтобы с полным правом заниматься Элизабет?

— Нет, конечно, тем более что…

— Что-что?

— Моя невеста просто не выносит свою сестру. Не знаю даже почему.

— Ну, ревность никогда не нуждалась в поводах. Так как вас понимать, если, например, Элизабет останется одна на белом свете, вы ее к себе заберете?

Он замялся.

— Я надеялся до последнего времени. Но когда сказал о своих планах Мадо, она заявила, что не потерпит у себя дома сопливку, которая и так порядочно отравила ей жизнь.

— Ну и где же выход, по ее мнению?

— Она сказала, что есть специальные дома для инвалидов.

Я встал, не дав ему договорить, и сухо заметил:

— Вы слышали мою экономку? Она не выносит, когда я опаздываю к столу. Успокойте госпожу Пуантель относительно вашего здоровья и примите мои поздравления.

Он был окончательно сбит с толку.

— Я… я думал, мы думали, что… что вы ответите на наше приглашение и придете на свадьбу.

— Думаю, будет лучше, если я займусь Элизабет. Вряд ли Мадо будет рада калеке в свадебном кортеже. Это ведь так не элегантно. Всего доброго.

С тех пор как я отошел от дел, мы едим вместе с Аделиной. В сущности, мы оба — старые бобыли, и я счел, что вреда не будет, если два одиночества соединятся. Накрывая на стол, она делится со мной сплетнями, собранными по магазинам, и комментариями к ним. Хотя Аделина простодушна, ей не чужд здравый смысл, и она подыскивает фактам самые естественные объяснения. К рассказу о Турньяке и Мадо я приступил только за сыром, предварительно выпив второй и последний на сегодня стаканчик вина, это тоже установленная Аделиной норма. Я поделился своими страхами: что ждет эту чудную пару?

— Видите ли, моя дорогая, бедняга Пьер решительно ослеп. У него один свет в окошке — Мадо. А по-моему, эта самая Мадо — настоящая шлюха. Ума не приложу, что она затеяла, но ясно, что жениха она водит за нос. Может, мне поговорить с ним?

Аделина стукнула кулаком по столу.

— Этого еще не хватало! Вам-то какое дело? Конечно, она наставит ему рога, ну и что дальше? Думаю, он в Альби не будет одинок. Нравится быть посмешищем, его дело! Мужчинам на роду написано терпеть от женщин все…

— А вы-то что в этом смыслите?

Она просто окаменела от негодования:

— Вы забыли, что я была замужем и стала вдовой не по своей воле!

— Извините, у меня из головы вылетел ваш Гастон.

— Вот именно, Гастон! Откровенно говоря, я тоже немного о нем подзабыла. Мыслимое ли дело, уже сорок лет как овдовела! Но мне-то простительно. Вы что думаете, я бы не вышла замуж, если бы захотела? Кавалеров хватало! К несчастью, я слишком привязалась к одному доктору, которого всегда боготворила…

Я перегнулся через стол и взял ее за руку.

— Знаю, Аделина, знаю…

Экономка моя ненавидит нежности, и чем сильнее она растрогана, тем громче фырчит.

— Знает он, да ничего вы не знаете. И вот что я вам скажу: плевать вы хотели и на Турньяка, и на Мадо, у вас одна забота — Элизабет. Она будет больше с Пьером, чем с вами, а вот это вам не по нутру. Что, не правда?

— Турньяк только что мне признался, что если Элизабет осиротеет, сестра сдаст ее в приют для инвалидов.

— Но как же это так, господи помилуй!

— Увы. Конечно, жить в одном доме с калекой — испытание для всех. Я опасаюсь за здоровье Эдуарда Пуантеля, ведь он сердечник. Как только его не станет, жена и дочь немедленно сплавят Элизабет…

— Когда я слышу подобную жуть, мне так и хочется свернуть шеи этим бабенкам!

— И вас прямым ходом отправят в тюрьму до конца жизни, а что будет со мной? Ведь я, в сущности, приспособлен к жизни не лучше малютки. Нет, Аделина, я знаю другой, менее радикальный способ спасти Элизабет от участи, что ей готовят родные.

— Что за способ?

— Я ее удочерю.

— Что?

— Если угодно, она юридически станет моей дочерью. Тогда она сможет унаследовать мое состояние, разумеется, вместе с вами, и обеспечит себе нормальную жизнь, у нее будут средства нанять человека, чтобы за ней ухаживали. И она не будет ни у кого сидеть на шее, особенно у родных.

Наверно, мысль удочерить Элизабет подспудно вызревала уже довольно давно, но пришла на ум внезапно, когда Турньяк приоткрыл мне будущее, ожидающее крошку.

На следующее утро, немного утомленный, я остался дома и перечел все, что было в моей библиотеке о приемных детях. Я решил остановиться на частичном удочерении, более приемлемом для родителей, чем полное.

Еще через день, в воскресенье, ближе к полудню, я явился к Пуантелям, где застал только Элизабет, как всегда, на своем посту у окна. Отец с матерью ушли к мессе, а Мадо с Пьером или с кем-нибудь еще отправилась в бар. Я не преминул воспользоваться случаем, на который, по правде говоря, основательно рассчитывал, подходя по бульвару Генерала Сибия к дому Пуантелей, чтобы объяснить Элизабет, зачем собираюсь ее удочерять. Разумеется, я ни словом не обмолвился о прожектах ее сестрицы, а лишь упомянул, что мне надобны гарантии, чтобы и после моей смерти она смогла жить по своему усмотрению, насколько позволит ее немощь, конечно.

— Мне придется звать тебя папой?

— Да нет же, ничего не изменится… Просто, если твои не будут против, ты будешь зваться Пуантель-Бовуазен вместо Пуантель.

— И я буду жить с тобой?

— Я не хочу лишать тебя семьи.

— Думаешь, они будут без меня убиваться?

— Почти уверен.

— Ну а я уверена в обратном.

С родителями проблем практически не было, что меня, по правде сказать, даже удивило. Надо отдать должное матери Элизабет: она и не пыталась изобразить на лице печаль, которую и не испытывала, а перспектива свалить с себя все денежные расходы, связанные с калекой, ее очень даже воодушевила. Заверения в том, что Элизабет станет моей наследницей, успокоили и отца, которого слегка донимали уколы совести. Будь он один, он бы наверняка мне отказал, но настроения жены не были для него тайной за семью печатями. И он ограничился тем, что потребовал кое-какие уточнения.

— Так что же в конце концов изменится?

Я убедил его, что единственной формальной переменой будет присоединение моей фамилии к той, которую девочка носит с рождения. К моему удивлению, он был задет.

— Ах вот как, значит, она будет носить не только мою фамилию?

Госпожа Пуантель, перейдя в наступление, избавила меня от необходимости отвечать.

— Ну и что? Что такого особенного в твоей фамилии? Велика честь носить имя неудачника, который и семью-то свою не может нормально прокормить!

Получив свое, Эдуард счел за лучшее отступить. Тут на сцене возникла Мадо. Общий вид участников ненадолго поверг ее в замешательство, она внимательно оглядела всех, затем каждого в отдельности и только тогда решилась осведомиться с чуть заметной тревогой:

— Что происходит?

Мамаша в двух словах посвятила ее в мои планы. Девица с изумлением уставилась на меня и ухмыльнулась:

— Что же, желаю удачи, доктор! Если вам нужно мое согласие, то считайте, что вы его получили, да еще в придачу и благодарность — от меня лично.

Тут она повернулась к своей сестре и, кривляясь, провозгласила:

— Мадемуазель Пуантель-Бовуазен! Смех, да и только!

Она на минуту заткнулась, а когда заговорила снова, в голосе ее послышалась горечь:

— Ноги висят, как лапша, и гляди-ка, сумела разбогатеть, а у меня вроде все на месте, так приходится выходить за этого сморчка, чтобы вообще не застрять в девках.

Пуантель не выдержал:

— Никто тебя не понуждает, Мадо!

— Конечно, так я и буду пахать в универмаге за несколько сотен, а наша краля будет как сыр в масле кататься. Что, по-вашему, это нормально?

Она порядком действовала мне на нервы, и я ответил ей как можно строже:

— А по-вашему, нормально, что у вас есть ноги, а у нее нет?

Тут она приумолкла, собрала вещи, которые, войдя в комнату, швырнула на стул, и, удаляясь, бросила мне:

— Забирайте ее поскорее, доктор, сил моих больше нет!

Жермена Пуантель запротестовала:

— И речи нет, чтобы твоя сестра переехала, Мадо! По крайней мере, в ближайшее время!

— Ах, так, ну тогда я уберусь отсюда!

Когда она наконец очистила помещение, я объявил:

— Полагаю, если, конечно, с вашей стороны и со стороны вашего супруга не будет возражений, что стоило бы обсудить возможность переезда Элизабет.

— Совершенно с вами согласна, доктор. Никогда… никогда бы не подумала, что Мадо так отреагирует. Я была уверена, что она по любви выходит за Турньяка… Ах, доктор, как же вам повезло, что вы живете один… От какой нервотрепки вы избавлены!

Я не стал терять время на препирательства с этой дурой.

— Раз мы обо всем договорились, иду к нотариусу Сен-Брису оформлять бумаги. До скорого свидания!

— До скорого, доктор, и спасибо вам… за Элизабет!

Я наклонился поцеловать мою в недалеком будущем законную дочь. Она обвила руками мою шею и прошептала на ухо:

— Вот видишь, они совсем меня не любят.

У меня не было пороха с ней спорить.

С тех пор как я удалился от дел и решил вознаградить себя за все недосыпы, накопившиеся по вине моей взыскательной клиентуры, встаю я поздно. Аделина с уважением относится к моим свежеприобретенным привычкам и, зная, что я никогда не завтракаю, дает мне выспаться всласть. Так что я редко встаю раньше девяти, потом отправляюсь в ванную, где блаженствую не меньше часа. И этого наслаждения я долго был лишен из-за своей профессии. Короче, когда я спускаюсь в кабинет, где экономка ждет меня с пожеланием доброго утра и вопросами о самочувствии, на часах уже больше десяти. А вот поинтересоваться, что я буду есть, ей в голову не приходит. Она резонно считает себя единственным экспертом в этой области, отлично разбираясь в том, что мне полезно, а что вредно. Ситуация, прямо скажем, малоприятная и абсолютно безвыходная для человека, который в течение полувека составлял меню для своих пациентов.

Итак, в понедельник утром, воодушевленный одержанной накануне победой и перспективой воссоединиться с Элизабет, я устроился за своим рабочим столом, за которым, впрочем, уже не работаю, и предался приятным мечтаниям о своих сегодняшних занятиях. Обдумывание планов — любимое мое занятие. Конечно, сначала надо позвонить Сен-Брису и договориться с ним о встрече, и в зависимости от этого я отправлюсь к Элизабет до обеда или во второй половине дня. Я уже было взялся за телефонную трубку, когда — по своему обыкновению — без стука в комнату ворвалась Аделина. Мне сразу не понравилось ее выражение лица, и я приготовился к неприятностям. Я только успел пролепетать едва слышно:

— В чем дело, Аделина?

Мое сердце сжалось в комок.

— Что-нибудь с Элизабет?

Она даже оторопела:

— С Элизабет?

— Что-нибудь приключилось с Элизабет?

— А что с ней может приключиться?

Я начал нервничать.

— Вы приходите с трагическим выражением лица, словно стряслось бог знает что. Я и решил, что-то случилось с Элизабет, что, не так?

Экономка набросилась на меня пуще прежнего:

— Опять эта Элизабет, куда ни плюнь, везде Элизабет. Прости Господи, можно подумать, свет клином сошелся на этой девчонке! Что, Земля остановится без вашей Элизабет?

Я мягко поправил:

— Без нашей Элизабет, моя дорогая.

Я заметил, что грубая фамильярность действует на Аделину наилучшим образом.

— Ну ладно, ладно… Меня уломать ничего не стоит… Нет, к счастью, с малышкой все в порядке. В чем дело? На грузовик банка Шапеза, который вез зарплату рабочим «Эспанора», где-то больше полумиллиона на новые деньги, на шоссе около Сент-Аффрик напали бандиты.

— Ограбление? У нас?

— Укокошили шофера — беднягу Монтредона, двоюродного брата бакалейщицы с улицы Сук, у которой я обычно все покупаю, и второго, кто с ним ехал, кажется, его зовут Бюрло. Так что убийцы славно поработали!

— Но ведь на завод «Эспанор» должен был ехать Пьер Турпьяк!

— Видимо, нет, о нем никто ничего не говорил.

— Слава Богу! Элизабет бы этого не перенесла…

До сегодняшнего дня волна насилия и безнравственности, захлестнувшая в последние годы страну, щадила Альби, но теперь дошел черед и до нашего города, еще одним счастливым исключением стало меньше. На душе у меня сделалось муторно, словно оскорбление было нанесено лично мне.

— Что ж, Аделина, ничего не попишешь. Остается надеяться, что бандитов быстро изловят, а суд воздержится от привычного благодушия раз родители не против, то других сложностей не предвидится, после чего поздравил с принятым решением.

— Как приятно слышать, доктор, что люди, которым не о чем беспокоиться, берут на себя чужие заботы.

— Я очень люблю девочку, метр, и думаю, что мое решение отчасти продиктовано эгоизмом.

— В благих делах всегда есть доля эгоизма, потому-то они всегда гуманны.

Какое-то время мы пообсуждали сегодняшнее ограбление у Сент-Аффрик, посетовали на нынешние нравы. Нотариус поделился со мной последними сведениями: напал на грузовик и застрелил двух служащих Шапеза один-единственный преступник.

Покинув контору, я подумал, что как только утихнут первые волнения, картина начнет потихоньку проясняться. Пройдет несколько часов, и над историей ограбления потухнет ореол сенсационности, отпадут детали, додуманные рассказчиками, дабы набить себе цену, и медленно, но верно выяснится, что же в конце концов произошло. Пока что твердо известно, что у грабителя сообщников не было, что двое убиты, а деньги исчезли. Чтобы выкинуть из головы всю эту пакость, я решил заглянуть к Элизабет и поделиться с ней приятными новостями об удочерении.

Только что пробило полдень, и из магазинов и контор хлынул торопливый поток служащих и продавцов, сливаясь со столь же многочисленной армией домохозяек, поспешающих с сумками наперевес к своим исходным кухонным рубежам.

На улице Супругов навстречу мне шел красавец Жильбер Налье, не выходивший у меня из головы с того дня, как Элизабет посвятила меня в свои открытия. Очень скоро я понял, что встречи не избежать. Вид у Налье, прямо сказать, был не очень-то счастливый. Может, поссорился с Мадо? Или страдал оттого, что надвигается день свадьбы Турньяка — а значит, день расставания с подругой? Конечно, друзьями мы с ним не были, но знакомы были достаточно давно, поэтому он нисколько не удивился, когда я с ним поздоровался.

— Здравствуйте, господин Налье.

Мысли его витали где-то очень далеко, поэтому он вернулся на грешную землю не сразу.

— Ах, извините, доктор, я задумался.

Я коварно закинул удочку:

— В ваши годы только счастливая или неудачная любовь может повергнуть в такое состояние.

Он пожал плечами и презрительно парировал:

— Делать мне нечего — о девчонках думать.

— Не хотел бы показаться нескромным, но вид у вас действительно озабоченный.

— Есть от чего!

— Проблемы со здоровьем?

— Если бы! Вы бы меня быстро поставили на ноги. Вам, доктор, разумеется, известно, что произошло сегодня утром на дороге около Сент-Аффрик?

— Ограбление и убийство.

— Вот именно.

— Ужасная история, что и говорить, но, наверно, хуже всех Шапезу, раз его облегчили на такую круглую сумму?

Налье завопил, как резаный:

— Шапезу-то что!

— То есть как?

— Он застрахован! И знаете кретина, который его застраховал?

— Нет, конечно.

— Это я!

— Ну и что же? Разве ваша вина, что грузовик ограбили?

— Вы думаете, там, в Тулузе, в центральном отделении, будут рассуждать, как вы? Я считал, что заключил сделку века, застраховав от ограблений банк Шапеза, а выходит, я влечу своим хозяевам в копеечку — в полмиллиона новыми! Спасибо мне не скажут, это уж точно!

— Все свалят на вас…

— Если меня просто куда-нибудь переведут, то будем считать, я легко отделался. А ведь мне так нравится в Альби… Я надеялся проработать здесь до пенсии и, кто знает, может, и жениться!

От ограбления мы перешли к амурным заботам Жильбера Налье, а значит, и к Мадо. Может, я был не прав и он на самом деле ее любит? Следовательно, она сознательно предпочла ему Турньяка? По правде сказать, я совсем не понимал ее резонов.

— Да бросьте, Налье, не стоит так убиваться. История и в самом деле малоприятная, что тут говорить, но в ваши годы, да еще с вашим характером, я уверен, вы одолеете все невзгоды. А вдруг полиция быстро отыщет преступника и вернет награбленное.

— Ха, полиция!

По всей видимости, страхагент не слишком верил в способности альбигойских пинкертонов, и я подумал: услышь его мой друг, комиссар Лаволлон, то-то бы он разозлился. Но все же Налье был не прав: Лаволлон парень толковый, и мне не раз приходилось видеть, как он распутывал дела — пусть и не столь чрезвычайные, как сегодня, — но все же непростые. Он всегда отлично справлялся со своей работой, надеюсь, и теперь промаху не даст. Я расстался с Налье, так и не сумев его разубедить, и поспешил в сторону бульвара Генерала Сибия.

У Пуантелей я застал только отца и дочь. Эдуард никак не мог понять, куда подевались его женщины. Предоставив ему возможность ворчать дальше, я пересказал Элизабет свой разговор с нотариусом. Пуантель все жужжал вокруг нас, точно неповоротливая здоровенная муха. Но выбора не было — с его присутствием приходилось считаться. Едва я повернулся в его сторону, как он снова принялся стенать:

— Нет, вы представляете, доктор! Я целыми днями работаю. У меня жесткий график. Прихожу домой поесть, а обеда нет и в помине. Ну и люди, куда мать пропала, Элизабет?

— Не знаю.

— Она ничего не сказала, когда уходила?

— Мама вообще со мной не разговаривает, когда мы одни.

Мысли Пуантеля двинулись по другому пути, и раздражение сменилось на беспокойство.

— Лишь бы с ней ничего не случилось…

Я поглядывал на него с недоверием, но никак не мог разобрать, насколько он был искренен в этот момент. Вполне возможно, что он действительно волновался, дурак несчастный! Элизабет предположила:

— Может, болтает с приятельницами?

— Болтает? Что у нее, другого времени нет?

— Но ведь ограбления случаются не каждый день, папа!

Элизабет не переставала меня удивлять.

— Ты уже в курсе дела?

— На бульваре только об этом и говорят.

Слегка успокоившийся Пуантель снова помрачнел.

— Тоже мне причина. Пропадай все пропадом, лишь бы ей все разнюхать. Она, видишь ли, должна до всего докопаться, а я тут хоть зубы на полку клади!

В дверь тихо, против своего обыкновения, прошмыгнула Мадо. Не сказать, чтоб отец был ей очень уж рад.

— Что-то ты не больно торопишься!

— Меня задержали.

— Впрочем, ты могла бы пообедать и на работе, потому что ваша драгоценная мамаша еще не прибыла, и судя по всему, обед нам сегодня не светит!

— Мне без разницы, я есть не хочу.

— Ты только о себе и думаешь!

Мадо вела себя как-то странно.

— Что-то случилось, Мадо?

— Да нет, просто встретила одного знакомого. У него неприятности.

— Из-за ограбления?

Она с удивлением уставилась на меня.

— А вы откуда знаете?

— Я тоже его встретил, и он со мной поделился.

Она даже не спросила, кого я имею в виду.

— Как вы думаете, сумеет он выпутаться?

Элизабет не дала мне ответить.

— Чего тебе волноваться, Мадо, ведь с Пьером все в порядке.

Сестрица заорала в бешенстве:

— Не лезь, куда тебя не просят, шпионка вонючая! Подумаешь, раз я обручилась, так у меня и друзей быть не должно!

— Не сердись, Мадо. Прости меня, пожалуйста, я и не знала.

Девица стала взывать ко мне:

— Нет, вы только послушайте! Она просто издевается надо мной, эта вонючка, ей-богу! Когда вы наконец заберете ее отсюда? Никому жизни здесь нет!

Краем глаза я увидел, что по щеке Элизабет поползли слезы. В присутствии Пуантеля мне было как-то неудобно вступаться за его дочь, поэтому я выжидательно поглядел на него. Он смутился и запротестовал, но как-то нерешительно.

— Ну ты, Мадо, преувеличиваешь. У тебя сестра — инвалид, ты должна об этом помнить.

— Что же, я в этом виновата? Ах нет! Так пусть она от меня отстанет, больше мне ничего и не надо.

Дрожащий детский голосок раздался в тишине, воцарившейся после воплей старшей сестры.

— Мадо, мне бы так хотелось, чтобы ты меня хоть чуточку любила.

Появление Жермены Пуантель помешало Мадо ответить. Мамаша была так взбудоражена новостями, что ничуть не заметила напряженности.

— Ну знаете…

Побагровевший Пуантель не дал ей договорить.

— Я знаю только, что хочу есть, а в доме нет ни крошки.

— Ну что ж, в этом ты весь, дорогой мой Эдуард! Самое главное — твое брюхо, а дальше хоть трава не расти. Хочешь знать мое мнение? Ты мне отвратителен!

— Жермена, я запрещаю тебе…

Мамаша Пуантель решила призвать меня в свидетели.

— Трагедия всколыхнула весь город, а ему тут обед подавай!

Эдуард резонно поинтересовался, чем нормальный обед мог бы повредить полицейскому дознанию. На что посыпались обвинения в узости мышления, грубой прозаичности натуры. О, если бы Шепуа были бы в курсе дела двадцать три года назад, когда он явился просить руки их дочери, им бы хватило ума ему отказать, и на свете было бы одной счастливой женщиной больше! В полном отчаянии Пуантель воздел руки к небу и простонал:

— И все только из-за того, что какой-то шпане приспичило обчистить банкира и отправить на тот свет двух бедолаг.

— Ты что, не понимаешь истинной глубины трагедии?

— Извини, Жермена, я так понимаю: если ты не хочешь оставить меня без обеда, то сейчас же должна приняться за готовку. Или я уйду несолоно хлебавши, или опоздаю на склад.

— Опоздаешь на склад? По-моему, сегодня тебя никто не хватится.

— И все из-за грабежа?

— Ну конечно!

— Бедная моя Жермена… Представь, что не все жители Альби устроены, как ты, некоторые, между прочим, любят работать и не тратят время на бессмысленную трепотню.

— Ну, к примеру взять, твой хозяин — добрейший господин Беду?

— Например, он.

— Так знай же, свидетель, что оказался на месте преступления, несмотря на страх, наполовину его парализовавший, чему я нисколько не удивляюсь, сообразил записать номер машины, на которой скрылся убийца.

— И что же?

— А то, что найти владельца машины особого труда не составило!

Я не удержался и включился в семейную перепалку.

— И кто же он?

Жермена, вполне заслужившая мужниных оплеух, торжествующе оглядела нас всех по очереди. Настал ее звездный час! Старая мегера наслаждалась, видя, как мы сгораем от любопытства. Потеряв терпение, Эдуард накинулся на нее:

— Будешь ты говорить, так тебя и растак!

— Кажется, у нашего папы аппетит поутих! Папочка больше не требует обеда? Папочка не считает, что я трачу время на бессмысленную трепотню?

Мадо, которая равнодушно взирала на родительские дебаты, наконец вмешалась:

— Ладно, мама, брось. Скажи наконец, о ком речь!

Пуантельша набрала побольше воздуха в легкие и продекламировала, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Господин Луи Беду — хозяин существа, с которым я, как это ни прискорбно, состою в законном браке!

Тут мы оцепенели, поскольку все, кроме Элизабет, прекрасно знали Луи Беду. Первым очнулся Эдуард.

— Неправда! Быть того не может! Только не хозяин, только не он!

— А почему, позволь тебя спросить?

— Но… потому что он… хозяин!

— Хорошенький довод! Ну а теперь пойду чего-нибудь приготовлю.

Мадо закачала головой.

— Я не буду, мне не хочется.

Эдуард вздохнул.

— Мне тоже что-то не очень.

Жермена закудахтала с негодованием:

— Только что подыхали с голода!

А Элизабет сказала:

— Хочу есть.

Мамаша попыталась испепелить ее взглядом.

— Верная дочь своего отца! Вместо сердца — утроба!

Девчонка заупрямилась:

— Но я-то не знаю господина Беду…

— Это ничего не значит! Если бы ты не была такой эгоисткой, ты бы и о других подумала!

— И о грабителях тоже?

— Кончай, или схлопочешь у меня!

Сокрушенный и поверженный на стул Эдуард бормотал себе под нос:

— Хозяин… да он и мухи в жизни не обидел… Разве что свою жену, если, конечно, она правду рассказывает… Говорят, он не дает ей ничего покупать.

Я спросил:

— Почему? Разве у него дела плохо идут?

— Да нет, но они бы шли лучше, если бы он так не тратился.

Жермена поспешила ему возразить:

— Но ведь ты говоришь, он не особо балует жену?

— Ее-то нет, но вот… ту, что в Тулузе! Она-то ему в копеечку влетает!

Тут у мамаши Пуантель желчь полилась рекой:

— Вот он каков, наш достопочтенный господин Беду, которого на проповеди нам всегда ставят в пример! У самого семья, а он тащит все из дома, чтобы только угодить потаскухе! Ну что ж! Полумиллиону новыми, я думаю, она будет рада!

— Что ты говоришь, ты что!

— По-моему, все и так ясно! У твоего Беду не было выхода, и он ради своей крали из Тулузы убил и ограбил. Скорее бы его повязали, а я обязательно пойду на суд!

Раздув ноздри, она уже вкушала дивный аромат грядущего скандала. Я решил поставить ее на место.

— Вам не кажется, что вы опережаете события, милейшая? Если у Беду есть любовница, из этого еще не следует, что он способен на убийство и грабеж.

Она зарычала, точно тигрица, у которой пытаются отнять законную добычу:

— Но ведь на месте преступления была его машина!

— На ней мог приехать кто угодно.

Она прошипела:

— Вы, мужчины, только и можете выгораживать друг друга!

Оставив поле брани, Пуантельша в организованном порядке двинулась на штурм кухни.

Спускаясь к Тарну, я все не мог смириться с мыслью о виновности Луи Беду. Мне казалось, что внешность у него была не совсем та, что надо. Почему-то я был уверен (что, конечно, не особенно умно), что у преступника должна быть какая-то особая внешность, разумеется, не такая, как у этого пятидесятилетнего пухлого коротышки, чьи слащавые манеры и тихий голос больше бы подошли канонику, живущему на свое законное жалованье, чем Джеку Потрошителю. С другой стороны, я бы никогда не подумал, что этот порядочный коммерсант, столь высоко чтимый нашим кюре, мог предаваться излишествам страсти. Я был просто поражен, узнав, что он содержит в Тулузе столь требовательную любовницу. И все-таки я не мог поверить, чтобы в Альби под личиной уважаемого Луи Беду орудовал новый доктор Джекил и мистер Хайд.

На Старом мосту я столкнулся с комиссаром Лаволлоном и дюжим крепышом, которого раньше мне видеть не доводилось. Мы с Лаволлоном знакомы целую вечность. Практически он прослужил в Альби всю жизнь (ему осталось, наверное, года два-три до пенсии), и когда я еще был практикующим врачом, мне не раз приходилось выступать судебным экспертом. Особенно я ценил в этом изящном человеке ту непритязательную элегантность, с которой он выполнял свою работу. Человек начитанный, Лаволлон посвящал немногие часы досуга изучению латинской поэзии эпохи крушения Римской империи.

— Полагаю, дорогой комиссар, эта ужасная история порядком портит вам жизнь.

— Да, я, разумеется, накануне отъезда предпочел бы обойтись без этого чудовищного дела. Позвольте представить вам комиссара Гажубера из тулузского отделения уголовной полиции, который вместе с помощником прислан к нам на подмогу. Доктор Бовуазен сейчас уже отошел от дел, но знает наш город лучше всех, и я уверен, может вам рассказать немало интересного.

Я, в свою очередь, заверил полицейского из Тулузы, что рад буду посодействовать, и мы расстались, пожав друг другу руки.

Как я и предполагал, Аделина даже не стала меня упрекать за опоздание, хотя оно вышло за всякие рамки. Она лишь метнула в мою сторону ледяной взгляд и ничего не ответила на приветствие. За столом она ни разу не разжала губ, а я в отместку отказался от копченой свинины с чечевицей, хотя люблю ее больше всего на свете. Аделина сочла это за удар ниже пояса и не убрала со стола, пока я не ушел к себе. Холодная война полыхала до вечера. Я капитулировал за ужином. Густой суп, приготовленный с тонким знанием дела, пробудил в моей душе благодарность, одержавшую верх над самолюбием.

— Сроду не ел такой похлебки!

Ответа не последовало. Но я добавил:

— Я бы съел вторую тарелку.

Половник безмолвно взметнулся в воздух и опустился в мою тарелку столь же беззвучно. Разделавшись с супом, я откинулся на спинку стула и произнес:

— Все-таки вы потрясающая мастерица, Аделина!

Тут я заметил легкое подрагивание между левым крылом носа и уголком губ и внезапно вспыхнувшую искру во взгляде. Я продолжал гнуть свое:

— Даже в «Харчевне Святого Антония» вряд ли смогут приготовить такую изумительную вещь.

Тут наконец раздался вздох, отпускающий ранее нанесенные обиды.

— Моя милая, моя дорогая, я опоздал к обеду…

— На целый час!

На целый час, потому что был у Элизабет.

И я принялся рассказывать, как Мадо и ее мамаша обращаются с малюткой, как попрекают куском хлеба. Чем дальше, тем больше вздымалась от негодования грудь домоправительницы. Когда я кончил, Аделина с такой силой грохнула кулаком по столу, что зазвенели тарелки.

— Что за бессердечные стервы! Лучше мне ничего не говорите, иначе я прямо сейчас пойду к ним, все переверну вверх дном и заберу девчонку.

Так суп и Элизабет помогли нам заключить мир.

На следующий день я долго нежился в постели после вчерашних треволнений. Мне нужно было побыть одному. Я никуда не пошел, сидел в кабинете и грезил. Со мной и прежде случались такие приступы лени. Конечно, это реакция на долгие годы, когда мне приходилось помногу вкалывать. Аделина приготовила на обед тушеное мясо по-альбигойски. Выходя из-за стола, я мечтал лишь об одном: поскорее отправиться в кровать, дабы создать наилучшие условия для переваривания пищи, которое, как я сразу понял, будет нелегким, если не сказать трудным. У моей экономки те взгляды, что вкусная еда не может причинить неприятностей и что единственная заслуживающая уважения кухня — кухня наших предков. Я имею слабость разделять ее точку зрения, но скорее из чревоугодия, чем из благоразумия.

Итак, я предавался усваиванию мяса по-альбигойски. Не проспал я и часа, что для меня маловато, как Аделина пришла доложить, что неизвестный ей полицейский желает со мной переговорить. Она провела его в кабинет и, видимо, чтобы подстегнуть меня, доверительно сообщила:

— Скажу вам честно, весьма интересный мужчина.

Я совсем не удивился, признав в посетителе того полицейского, которого мне представлял Лаволлон.

— Не знаю, помните ли вы меня, доктор… Комиссар Гажубер…

— Разумеется… Садитесь, пожалуйста, чем могу быть полезным?

— Мне нужна ваша помощь.

— Конечно, если только это в моих силах.

— Так вот… Надеюсь, не обижу вас, если скажу, что Альби — город маленький, и как в любом провинциальном городе, все внимательно следят друг за другом. Как считает комиссар Лаволлон, мы должны действовать по возможности осторожно, чтобы избежать лишних сплетен и пересудов. Мой коллега уверен, что вы, если, конечно, согласитесь, сможете поделиться сведениями о ваших земляках, на выяснение которых у меня бы ушла куча времени, к тому же это вызвало бы нездоровое любопытство. Вот, например, мне бы хотелось, чтобы вы рассказали о Пуантелях, с ними, как я знаю, вы связаны весьма тесными узами.

— Пуантели? А какое, черт возьми, они имеют отношение к делу?

— Разве их старшая дочь не обручена с неким Пьером Турньяком?

— Не понимаю, какое полиции дело до их планов?

— Все дело в том, доктор, что следствие заинтересовалось личностью Пьера Турньяка.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Не успел полицейский закончить фразу, как в кабинет вихрем влетела разъяренная Аделина. Не успели мы с моим визитером прийти в себя, как экономка, уткнувшись в тулузского сыщика, завопила ему прямо в лицо:

— Вот, оказывается, в чем ваша работа! Не можете найти налетчика и хватаете первого, кто подвернется под руку! Стыд и срам! Если бы несчастный Пьер вас услышал, он бы подал на вас в суд за клевету и был бы тысячу раз прав! Не хотела бы я быть на вашем месте! Мой вам совет, чтоб вас не линчевали, оставьте ваши россказни при себе! Всего наилучшего!

Засим она развернулась и с гордым видом ретировалась. Гажубер уставился на меня как баран, узревший новую конструкцию ворот. Я натужно улыбнулся.

— Моя экономка… любит подслушивать под дверью. Она полагает это своим кровным долгом. У Аделины вообще весьма оригинальные взгляды на собственные права и обязанности.

— Я заметил.

— Но, в сущности, она женщина порядочная.

— Она приходится родственницей Турньяку?

— Вовсе нет.

— Так к чему ее филиппика?

— Хоть Аделина и погрешила против гостеприимства, она лучше любых моих пространных объяснений продемонстрировала, какие толки пойдут по городу, если следствие будет упорствовать в своем заблуждении.

— Заблуждении?

— Господин комиссар, только не зная Пьера Турньяка, можно заподозрить его в убийстве или ограблении.

— Почему?

— Потому что это самый безобидный парень, какого мне доводилось видеть. Даже чересчур. Он боится лишнее слово сказать, не то что сделать. Ладит разве что с детьми да с животными. Он действительно обручен с Мадлен Пуантель, и я очень опасаюсь этого брака, поскольку она ужасно распущенная девица, а он сущий простофиля. Уверяю вас, если собираетесь заниматься Пьером, вы на ложном пути.

— Вы дружны с ним, доктор?

— Нет, но по определенным причинам не проходит и дня, чтобы я не навестил Пуантелей, точнее, их младшую дочку — калеку Элизабет, которую люблю как родную. А с тех пор, как Мадо решила выйти за Пьера, я часто встречаю его там и должен сказать, что он мне симпатичен, но не больше. Иногда его бесхребетность действует мне на нервы.

Полицейский попросил у меня позволения закурить и, затянувшись, пустился в объяснения:

— Доктор, вот уже пятнадцать лет, как я вылавливаю преступников всех мастей. И должен вам сказать, немало довелось встречать таких, которым хоть сейчас отпускай грехи без исповеди, такой у них кроткий вид и хрустальная репутация. Может, помните, года два назад неподалеку от Лиона по подозрению в убийстве арестовали человека, которого считали самым любезным и самым порядочным торговцем в квартале. Так что репутация, внешность, популярность не имеют для меня никакого значения, потому что я не судья, а сыщик.

— Но ведь психология тоже вещь не последняя.

— Это не по моему ведомству. Для меня важны улики и, если повезет, признание преступника. Остальное — вне моей компетенции. Смею вас уверить, я достаточно хорошо разбираюсь в своем деле и наугад не действую. Раз я занялся Пьером Турньяком, значит, у меня есть на то веские основания. Я ведь не садист, но и не дурак, я обычный чиновник и стараюсь как можно лучше выполнять свою работу.

— Я в этом не сомневаюсь, но…

— Позвольте мне договорить, доктор. Судя по показаниям, что я снял в банке Шапеза, где Турньяк и в самом деле пользуется всеобщим уважением, на него возложены обязанности экспедитора, он сопровождает грузовик с зарплатой для «Эспанора».

— Да, это мне известно.

— Так вот, накануне преступления впервые за все время работы Турньяк потребовал себе на понедельник однодневный отпуск, мотивируя его семейными обстоятельствами.

— Но у него же нет семьи!

— Ага, доктор, вижу, и вы удивлены?

Я раскаивался в дурацком замечании, неосторожно вырвавшемся у меня. Несомненно, полицейский мог записать очко в свой актив.

— Господин Шапез предоставил ему отпуск и заменил его другим служащим. Как вам известно, ему суждено было погибнуть вместе с шофером. Я полагаю, весь Альби знает, что номер машины, на которой ехал убийца, записан.

— Кажется, машина принадлежит Луи Беду?

— По-вашему, Беду больше Турньяка похож на преступника?

— Разумеется, нет.

— Вот видите! И господин Беду утверждает, что одолжил свою машину Пьеру Турньяку, который обратился к нему рано утром.

— Не хочу ни в чем подозревать Беду, но он сам вам об этом сказал?

— Не только он, доктор. Когда мы спросили Турньяка, он подтвердил показания Беду. Он пришел за машиной в шесть утра.

Мне стало страшно. У меня даже перехватило дыхание, но я все равно попросил комиссара продолжать.

— Пока нам больше ничего не известно. Сегодня Турньяк вышел на работу как обычно. Я собираюсь пойти в банк и переговорить с ним в кабинете директора. Если он, как вы говорите, такой застенчивый, привычная обстановка должна его приободрить. В комиссариате он будет чувствовать себя скованно, замкнется. Мне кажется, доктор, если бы вы присутствовали при нашей беседе, это придало бы ему храбрости.

Я не имел ничего против того, чтобы отправиться на допрос. Я бы проследил, чтобы все проходило нормально, и, возможно, сумел бы помочь несчастному Пьеру.

«— Я пойду с вами.

В ту же минуту мне вспомнились слова Элизабет. Она Слышала, как Пьер клялся Мадо, что в самом скором времени он в угоду ей разбогатеет. Неужели этот идиот… Наверно, озабоченность отразилась на моем лице, потому что Гажубер решил поинтересоваться:

— Вам плохо, доктор?

— Нет, нет… Все в порядке… Семьдесят два года… Маленькие сбои в механизме… Машина-то уже не новая… Но проходит так же внезапно, как и начинается… Пойдемте!

Я предупредил Аделину, что вряд ли буду к обеду, потому что иду к Пьеру. Внизу у дома ждала машина комиссара, и мой спутник представил мне водителя — инспектора Кларенса.

Октав Шапез — последний отпрыск одной из тех славных семей, что создали наш нынешний Альби. Роста среднего, крепкого сложения, лицо налито кровью. Он никогда ко мне не обращался, иначе бы я предостерег его от удара, что угрожает ему довольно давно. Характер у него крутой, но справедливый, в общем и целом все относятся к нему неплохо, а подчиненные уважают даже его капризы. Некоторые считают, что он слишком много о себе понимает, но это обычная история со знаменитыми провинциальными семействами, сменившими прежнюю аристократию. От своих предков они унаследовали чванство, а изысканность в меньшей степени.

На сей раз надменность у Шапеза как рукой сняло. Чтобы подчиненный мог обмануть его доверие, тем более Пьер Турньяк, на которого он рассчитывал при всех обстоятельствах, — это, конечно, было выше его разумения и приводило его в полное замешательство. Он отказывался верить в то, что, кстати, пока еще не было подтверждено. Он клялся, что, пока ему не докажут черным по белому вину Пьера, он ни за что не поверит. Прежде я был совершенно равнодушен к банкиру, но теперь проникся к нему симпатией.

Когда на пороге кабинета появился Пьер, вызванный шефом по телефону, вид у него был жалкий. Я сразу же понял, что у него нет ни малейшего шанса вырваться из лап Гажубера, будь он сто раз невиновен. Пьер улыбнулся мне такой доверчивой улыбкой, что у меня защемило сердце.

Гажубер пошел в атаку без промедления.

— Господин Турньяк, почему вы не сопровождали грузовик как обычно, вчера — в день покушения?

— Я попросил дневной отпуск, и мне его дали.

— На каком основании?

— По личным мотивам.

— Вы должны понимать, господин Турньяк, что при данных обстоятельствах мы не можем удовлетвориться вашим ответом.

— Я собирался поехать за город со своей знакомой.

— Для этого вы взяли машину у господина Беду?

— Да.

— И куда же вы поехали с вашей знакомой?

— Никуда не поехали. Она не пришла.

— Странно, однако… Пойдем дальше. Если ваша знакомая не пришла на свидание, то что вам помешало вернуться в банк?

— Я считал, она опаздывает, и продолжал ждать.

— Ну разумеется. Господин Турньяк, я вынужден выяснить у вас имя вашей знакомой.

— Мадлен Пуантель, моя невеста.

— Эта юная особа не работает?

— Ей тоже дали отпуск на работе в универмаге.

— Мадемуазель Пуантель имела что-то в виду, когда предлагала вам провести этот день вдвоем?

— Не знаю, ведь я ее так и не видел.

— Господин Турньяк, сколько вы зарабатываете в месяц?

— Примерно 1350 франков.

— Мне говорили, что ваша невеста знает толк в развлечениях?

— Да, действительно.

— На ваш взгляд, вы вдвоем могли бы заработать достаточно, чтобы удовлетворить ее запросы?

— Как-то не задумывался.

— Хорошо… Вы не будете против, если я попрошу доктора Бовуазена спросить мадемуазель Пуантель насчет вчерашнего рандеву?

— Нет, конечно.

— Прекрасно. Итак, доктор?

— Иду, иду.

Закрыв за собой дверь кабинета Шапеза, я почувствовал, что мне здорово не по себе. Разговор Турньяка и полицейского напомнил мне немецкие фильмы звукового кино. Такое же ощущение полной иррациональности. Я никак не мог поверить в реальность увиденного и услышанного.

Войдя в универмаг, я осведомился у первой же продавщицы, где найти Мадо. Она объяснила, и скоро я увидел, как Мадо в секции женского белья пытается уговорить своих потенциальных клиенток приобрести десу, некогда предназначавшееся исключительно для падших женщин. Она засмеялась, увидев меня, и лукаво поинтересовалась, не собрался ли я купить белье для своей экономки. Но мне было не до смеха.

— Мне, милочка, надо задать вам пару вопросов. Вы можете отлучиться на несколько минут?

— Дома что-нибудь случилось?

— Нет.

Она облегченно вздохнула, чем весьма расположила меня к себе.

— Постойте, пойду спрошу.

Мадо ушла и быстро вернулась.

— Ваше имя произвело наилучшее впечатление. Заведующий отделом вас знает. Вы когда-то лечили его жену. Он дал мне пять минут.

— Вполне достаточно.

— Ну, пойдемте.

И она затащила меня в комнатушку, которой иногда пользовались для примерок.

— Слушаю вас, доктор.

— Мадо, умоляю вас отвечать честно и откровенно. Вы вчера были на работе?

— Так ведь я работаю каждый день!

— И вы не просили внеочередного отпуска?

— Я? Зачем?

— Ну, чтобы поехать, например, за город с Пьером?

— Что за странная мысль?

— Значит, нет?

— Разумеется, нет!

— Я старый друг вашей семьи и по праву друга хочу, дитя мое, спросить, почему вы намереваетесь выйти за Пьера Турньяка?

Она пожала плечами.

— Не все ли равно, за него или за другого?

— По-вашему, так строят семейный очаг?

— Уж как-нибудь!

— Мадо, могу я доверить вам одну тайну?

— Мне?

— Вы не выйдете замуж за Турньяка.

— По… почему?

— Потому что он лгун.

И, ничего не прибавив к сказанному, я удалился.

Я попросил заведующего отделом, у которого Мадо отпрашивалась, чтобы он провел меня к заведующему кадрами. Тот принял меня чрезвычайно любезно и уверил, что Мадо Пуантель ни о каком внеурочном отпуске не просила и вчера вышла на работу как всегда.

Как бы мне хотелось, чтобы дорога от универмага до банка Шапеза оказалась раз в десять длиннее, может, тогда я бы смог хоть немного собраться с мыслями. Турньяк — убийца? Полное безумие, несуразица и тем не менее… К чему эта дурацкая выдумка с несостоявшимся свиданием? Неужели он был настолько глуп, так ослеплен страстью, что ради Мадо пошел на два убийства и грабеж? Да нет же, конечно, он тут совершенно ни при чем, подобная гипотеза абсурдна, я сразу это понял, едва только ее сформулировал. А с другой стороны, зачем бы Мадо врать? Если бы она собиралась удрать в понедельник с Пьером, уж как-нибудь об этом знали бы и ее мать, и отец, и, естественно, Элизабет, от которой вообще ничего не ускользает. Тут мне в голову пришел другой вариант. Честно говоря, я о нем уже подумывал некоторое время, но всерьез пока не рассматривал. А что, если Турньяк вовсе не такой уж простак, как мы привыкли считать? Может, он просто обвел нас вокруг пальца? Ведь рассказывал же мне Гажубер о лионском коммерсанте, на вид совсем безобидном…

Когда я появился в кабинете Шапеза, по незаметным переменам в обращении полицейского я тут же понял, что он догадался о плохих новостях для моего подопечного. Я даже не смел поднять на Турньяка глаза.

— Вы повидались с мадемуазель Пуантель, доктор?

— Да, я видел ее.

— И что же?

— Она не помнит, чтобы назначала свидание своему жениху на вчерашний день, и вышла на работу как всегда. То же мне подтвердил и завкадрами.

Ненадолго воцарилось молчание, которое прервал комиссар, вежливо осведомившись:

— Что скажете на это, господин Турньяк?

— Ничего не понимаю.

— Мы тоже, что еще хуже.

И снова тишина. Кажется, нервы вот-вот сдадут.

— Видите ли, господин Турньяк, я вынужден выяснить, с какой целью вы сочинили историю со свиданием.

— Я ничего не сочинял!

— Вы слышали, что сказал доктор?

— Да… Ума не приложу, зачем Мадо соврала!

— Значит, она врет?

— Само собой.

— И зачем?

— Если бы я знал… Но к чему все эти вопросы? Не подозреваете же вы, что я как-то замешан во вчерашней истории?

Гажубер долго смотрел на Турньяка, прежде чем дать ответ:

— Это-то я и пытаюсь выяснить.

— Но ведь это чудовищно!

Полицейский никак не отреагировал на возмущение Пьера, а повернулся ко мне:

— Доктор, вы не стали объяснять девушке причину вашего любопытства?

— Нет.

— Значит, ей ничего не известно о том, почему мы подозреваем господина Турньяка?

— Нет, конечно.

— Господин Турньяк, раз мадемуазель Пуантель не проинформирована о той непростой ситуации, в какой вы оказались в настоящий момент, можно предположить, что отвечала она совершенно чистосердечно. Вдобавок мне непонятно, зачем девушке, обрученной с молодым человеком, скрывать, что встречается с ним?

Пьер развел руки с самым беспомощным видом, на него было больно смотреть. Он напомнил мне милого и комичного пингвина. Гажубер подвел итоги:

— Боюсь, господин Турньяк, нелегко вам будет выбраться из западни, в которую вы угодили. В ваших интересах помочь следствию, которое, по-моему, уже близится к концу, и сообщить, например, где спрятаны награбленные деньги.

На мгновение Пьер, казалось, стряхнул с себя апатию, в которую его повергло предъявленное комиссаром обвинение.

— Клянусь вам, я не имею ни малейшего отношения к налету, у меня действительно было назначено свидание с Мадо в то утро.

— Господин Турньяк, записываете ли вы обычно номера купюр, выдаваемых кассиру «Эспанора»?

— Естественно.

— Почему же вы отступили от общего правила на этот раз?

— Но я записал номера, как обычно. Список лежит в сейфе в моем кабинете.

— К несчастью, списка там нет, господин Турньяк. Полагаю, вы обнаружили его пропажу?

— Да… но… я думал, его взял господин Шапез.

— Вы брали список, господин Шапез?

Банкир покачал головой. Полицейский продолжал:

— Ваш хозяин не мог его взять, господин Турньяк, потому что его не было на месте, а его не было на месте, потому что вы его туда не положили, а вы его туда не положили, потому что в ваши планы не входило записывать номера купюр, которые вы собирались себе присвоить.

— Не понимаю, ничего не понимаю, зачем все на меня нападают.

— Будьте благоразумны, господин Турньяк, вы же не ребенок, не стоит отпираться. Если у вас действительно была назначена встреча с невестой, почему вы не пошли к ней домой и не выяснили, отчего она опаздывает, или в магазин и не узнали, что ей помешало воспользоваться выходным?

— Мадо терпеть не может, когда я что-нибудь предпринимаю… Она раздражается, как будто я за ней шпионю… И если бы я пошел ее искать, она бы здорово разозлилась.

Гажубер покачал головой.

— И вы так и прождали ее?

— Да.

— Верится с трудом, как по-вашему?

— Возможно, но тем не менее все так и было.

Полицейский встал из-за стола.

— Господин Турньяк, я вынужден попросить вас пройти со мной в комиссариат.

Затрудняюсь сказать, что напугало меня больше: ледяная и неумолимая вежливость комиссара или очевидное замешательство Пьера. Гажубер подошел к подозреваемому, но в это время решил вмешаться Шапез.

— Нет, нет и еще раз нет! Невозможно! Уверяю вас, вы ошибаетесь! Не мог Пьер натворить того, в чем вы его обвиняете! Он ничего такого не сделал! Даю голову на отсечение!

Гажубер бесстрастно оборвал банкира на полуслове:

— На вашем месте я бы воздержался от таких легкомысленных клятв!

— Но я знаю Пьера целую вечность, и никогда, никогда он не причинил мне ни малейшего беспокойства, никаких хлопот… Я всегда ставлю его в пример новичкам. Маниакально добросовестный, он каждый месяц тренируется в тире, чтобы суметь дать отпор в случае нападения на грузовик. Повторяю вам еще раз, господин комиссар, быть того не может, чтобы парень вдруг ни с того ни с сего оказался убийцей и перестрелял ну если не друзей, то хотя бы и просто товарищей по работе! Конечно, я не знаю, зачем мадемуазель Пуантель понадобилось открещиваться от свидания, как это ни выглядит абсурдно, но Пьер на самом деле вел себя так, как он говорит.

Усталый и расстроенный Шапез вытер платком вспотевший лоб и, плюхнувшись в кресло, пропыхтел:

— Я верю в вас, Пьер. Верю, что все это лишь ужасная и глупейшая ошибка!

Гажубер слушал не шелохнувшись, а когда хозяин кабинета умолк, проронил:

— Значит, вы хорошо стреляете, господин Турньяк?

— Не слишком.

— А из какого пистолета вы стреляете в тире?

— Из своего собственного, то есть того, что мне дали, как экспедитору.

— И где он?

— М-м… дома.

— А почему вы не оставляете его здесь, на работе?

— Потому что я постоянно слежу за его состоянием, а по воскресеньям хожу в тир.

— Вы можете нам его показать?

— Разумеется.

Пьер живет в старой части города на восхитительной улице Пюэш-Беренгье, которая словно сошла со страниц средневекового часослова. Двухкомнатная квартира обставлена весьма посредственной мебелью, доставшейся Пьеру от родителей. Да, вкус у бедняги Турньяка явно не на высоте.

Поскольку Шапезу незачем было идти с нами, то в гостиной, мещанский вид которой, пожалуй, даже умилял, мы оказались втроем. Хуже всего смотрелись сувениры, привезенные из отпусков на океанском и средиземноморском побережьях. Полицейский тихо попросил у Турньяка пистолет. Молодой человек направился к секретеру, откидывающаяся доска которого была обезображена инкрустациями из перламутра. На наших глазах он открыл его и стал копаться по всем полкам, отделениям и ящичкам, пока не обернулся к нам и упавшим голосом прошептал:

— Здесь его нет…

Полицейский даже не ликовал. Он только проговорил:

— Весьма огорчен за вас, господин Турньяк, но может быть, вы положили его в другое место?

— Нет… Я его вообще не трогаю, только когда смазываю, а потом кладу на место.

— Вы позволите поискать мне?

— Как вам угодно…

Гажубер начал рыться повсюду, и я был заворожен его точными и быстрыми движениями, отработанной методикой поиска. Не прошло и десяти минут, как он покончил с комнатой и получил разрешение заняться спальней, куда пригласил и нас. Пистолет он обнаружил на дне мешка с грязным бельем, куда не постеснялся запустить руку. Он предусмотрительно обернул оружие в тряпку, а затем спросил Пьера:

— Ваше, Турньяк?

— Да, не пойму, как оно сюда попало?

Я отметил про себя отсутствие протокольного «господин», с которым Гажубер до сих пор обращался к Пьеру.

— А вот мне все понятно, и должен вам сказать, что вы поступили не очень-то умно.

— Уверяю вас…

— …что прятали не вы, все это я знаю наизусть. Вам определенно не везет… У меня такое впечатление, что вы даже не замечаете, как вокруг вас все закрутилось.

Гажубер поднес ствол пистолета к самому носу, понюхал, затем вынул и внимательно осмотрел обойму.

— Почему здесь не хватает двух патронов, Турньяк?

— Откуда мне знать, Бог ты мой!

— Никаких соображений, где они могут быть?

— Нет.

— А вот у меня есть.

— Если так дальше дело пойдет, я рехнусь.

Тут вмешался я:

— И где же они, комиссар?

— По всей видимости, в морге, доктор, где их вынули из трупов шофера и экспедитора.

Турньяк взвыл:

— Быть того не может! Вы все против меня! Но почему, почему?

Голос у Гажубера прозвучал более чем сурово:

— Потому что двое убито и полмиллиона пропало.

Пьер схватился за голову.

— Прекратите, умоляю вас, прекратите!

— Турньяк, у кого еще есть ключ от вашей квартиры?

— Ни у кого… Я никогда не запираю дверь, чего тут брать…

— Вы продолжаете настаивать, что провели весь вчерашний день у себя дома?

— Ну да… почти весь…

— То есть?

— Я выходил около часа дня…

— И куда вы ходили?

— Не помню… я нервничал, я был расстроен… куда-то шел. Господин комиссар, заклинаю вас, поверьте, я невиновен. Боже мой, я… я убил двоих! Если бы вы меня знали хоть немножко, вам бы такая мысль и в голову не пришла!

— Те двое знали вас…

— И что же?

— Поэтому они ничего и не заподозрили. Они решили, что вы пришли занять свое место в матине… И вы убили их, выпустив по пуле в каждого.

— Неправда, клянусь, это неправда!

Он кинулся ко мне:

— Доктор, умоляю вас, скажите ему, что он ошибается!

— Не думаю, что от моих слов что-то зависит, бедный мой Пьер!

В наш разговор вмешался Гажубер:

— Здесь нам больше делать нечего. Чтобы покончить с расследованием, надо идти к Пуантелям.

Вместо того чтобы сразу отправиться на бульвар Генерала Сибия, я попросил Гажубера завернуть ко мне, чтобы предупредить Аделину. Дело приняло слишком серьезный оборот, чтобы я точно мог сказать, вернусь ли к ужину.

Едва моя экономка узнала, что приключилось с Пьером, как ужин и распорядок дня мгновенно выветрились у нее из головы.

— Доктор, не могут же они повесить на господина Турньяка эти чудовищные преступления!

— Боюсь, все к тому идет.

— Что за чушь! Бред! Это… это…

Она даже стала заикаться от возмущения.

— Скажу вам честно, только чудо спасет его от тюрьмы.

— И что же будет?

— Одному Господу известно, как все обернется.

Она затрясла головой, как корова, пытающаяся избавиться от надоедливых мух.

— Можете говорить мне что угодно, никогда в жизни не поверю, чтобы Пьер Турньяк кого-нибудь убил.

В двух словах я рассказал ей о сценах, при которых мне довелось сегодня присутствовать, и о несказанной глупости Пьера, долдонящего о несуществующем свидании.

— А теперь мы идем к Пуантелям для очной ставки Пьера и Мадо. Откровенно говоря, меня очень беспокоит реакция Элизабет. Вы же знаете, как она привязалась к своему будущему зятю. Лучше, если я буду там. Захвачу, пожалуй, свою сумку с инструментами.

Аделина скинула фартук и торжественно заявила:

— Я с вами!

— Мне некогда. Они внизу, наверное, уже заждались.

— Хорошо, хорошо, бегите… Я догоню и, если понадобится, займусь малышкой.

На этот раз все Пуантели были в сборе. Наше появление произвело впечатление, они уставились на нас, пытаясь понять, что могло бы означать сие вторжение. Я представил следователя:

— Комиссар Гажубер из тулузского отделения уголовной полиции расследует дело о налете…

Эдуард Пуантель осведомился:

— А мы при чем?

Я смешался:

— Цель его посещения деликатного свойства, но без этого не обойтись…

Прежде чем закончить свою мысль, я подошел к Элизабет и положил руку ей на плечо, пытаясь защитить малышку от того, что произойдет, произойдет неминуемо.

— Он вам сам обо всем расскажет. Пьера Турньяка подозревают в ограблении.

Я почувствовал, что плечо Элизабет задрожало у меня под ладонью. Никто не закричал, не запротестовал. Всех охватило оцепенение. Первым заговорил Пьер:

— Они ошибаются… Я не виноват.

Я следил за Мадо. Она разрыдалась. Тело Элизабет тоже стало содрогаться. Пуантель же только проворчал:

— Вот еще…

Жермена решила перейти в наступление. Она набросилась на Турньяка:

— Я всегда знала, что вы притворщик. Вы мне никогда не правились! Если бы дочка меня послушалась… Но родители, конечно, дураки, известное дело!

Дальше была очередь Мадо:

— Ну что же, сильно ты преуспела! Теперь на тебя весь Альби будет пальцем показывать, да еще в сообщницы запишут…

Бедная невеста застонала:

— Мама, прошу тебя…

— Конечно, теперь легко реветь. Но о нас ты подумала? Как теперь людям в глаза смотреть — пустили в дом убийцу?

Я решил встрять в их перепалку:

— Мадам, не забывайте, что его только подозревают.

Она протянула руку в сторону Пьера, словно рассчитывая что-нибудь от него получить.

— Посмотрите на него! Нет, вы только посмотрите! Убийца! Я вам говорю, он убил тех двоих!

Эдуард схватил жену за руку и оттащил ее в сторону.

— Послушай, Жермена, успокойся, не знаешь — не говори.

Она поневоле отступила, но продолжала бурчать:

— Вас он всех провел, но со мной этот номер не пройдет!

Я наклонился к Элизабет.

— Не бойся, зайчик!

— Я и не боюсь.

Гажубер приступил к своим обязанностям. Он обратился к Мадо:

— Мадемуазель, в день покушения вы назначали свидание своему жениху, с тем чтобы провести несколько часов за городом? Не торопитесь с ответом. Подумайте, учтите, что от вашего ответа зависит будущее молодого человека. Слушаю вас.

— Доктор уже задавал мне тот же вопрос в магазине… но я не понимаю его смысла. Ведь не мог же Пьер вам такое сказать?

— Осторожно, мадемуазель! Я знаю, что вы вчера работали как обычно. Но меня интересует другое. Действительно ли вы предлагали своему жениху поехать за город? По его словам, он ради этого и одолжил машину у господина Беду.

— Да никогда в жизни! Не понимаю, зачем Пьер все это сочинил?

— Правда не понимаете?

— Ну… скажем, лучше бы мне не понимать.

— Итак, мы пришли к тому, что вы не звали Турньяка ни на какую прогулку в день преступления?

— Конечно, нет.

Полицейский обратился к Пьеру:

— Итак?

— Мадо, почему ты не расскажешь им всю правду?

— Ты сам лжешь!

— Ну вспомни, я зашел за тобой в полдень, подождал тебя у входа, а затем проводил через парк Рошгуд.

— Да, помню.

— Мы немного посидели на скамейке… Поговорили о нашем будущем… Вспомни, я тебе еще рассказал о квартире на улице Ларош.

— В самом деле.

— И потом вдруг ты говоришь: «Слушай, Пьеро, вот было бы здорово взять отпуск, ты бы одолжил машину, и мы бы уехали куда-нибудь подальше от Альби на целый день».

— Неправда!

— Ну как ты могла забыть? А я тебе еще сказал, что назавтра мне надо ехать с банковским грузовиком…

— Да он, ей-богу, свихнулся!

— Ты рассердилась и пригрозила, что бросишь меня, если я не уступлю твоему капризу, это твои собственные слова.

Мадо стала взывать к нам.

— Откуда он это взял?

Но Турньяку отступать было некуда, и он шел дальше по своему тернистому пути.

— Вечером ты зашла ко мне узнать, как я решил, и сказала, что о своем отпуске уже договорилась, а если я предпочитаю тебе работу, то ты поедешь с кем-нибудь другим.

— Да он бредит, у него галлюцинации!

— Мадо, я в ужаснейшем положении… полиция обвиняет меня в ограблении… Скажи правду, спаси меня. Умоляю, Мадо!

— Не могу же я врать полиции, только чтобы тебе угодить!

Пьер не выдержал и расплакался. Посреди рыданий он простонал:

— Мадо… ты… ты… от тебя я…

Всем стало не по себе, не исключая и госпожу Пуантель. Тихий голосок Элизабет заставил нас вздрогнуть.

— Я верю тебе, Пьер.

Старшая сестра так и подскочила.

— Ах ты!..

Не успел я вмешаться, как она оказалась рядом с малышкой и влепила ей пару мощных пощечин. Я схватил ее за плечо и оттолкнул.

— Не стыдно вам?

Жермена Пуантель поддержала старшую дочь, а папаша заявил, что не потерпит, чтобы Элизабет трогали хоть пальцем, и очень скоро все свелось к традиционной склоке, свидетелем которой мне доводилось бывать не раз. Склока продолжалась до тех пор, пока Гажубер не произнес бесстрастным голосом:

— Не угодно ли вам успокоиться?

В моментально установившейся тишине он подошел к Элизабет:

— Почему ты считаешь, что Турньяк говорит правду?

— Потому что я его знаю.

— Но ты и сестру свою знаешь не хуже!

— Нет. Пьер всегда говорит правду. А Мадо может заставить его сделать что угодно. Он рядом с ней глупеет…

— Ты что-нибудь знаешь об этом свидании?

Мордочка у нее съежилась, так она старалась сдержать слезы. Она отрицательно помотала головой. Ей было ужасно больно, что она ничем не может помочь своему другу. Гажубер защелкнул наручники на Пьере.

— У меня нет другого выхода, учитывая нависшие над вами подозрения. Следователь примет решение относительно обвинения.

Уже на пороге Турньяк обернулся к нам.

— Спасибо, доктор. Мадо, мне жаль тебя… Элизабет, клянусь, я здесь ни при чем… Клянусь твоей жизнью…

Не успела дверь закрыться, как Жермена Пуантель обрушилась с поношениями и проклятиями на того, кого только что увел Гажубер. Пуантель же, убежденный, что полиция никогда не ошибается, стал потихоньку поддакивать жене, а Мадо сокрушалась над своей судьбой.

— Подумать только, я могла стать женой убийцы…

Элизабет, рыдавшая у меня на руках, выпрямилась.

— Мадо, мама и ты, папа, вы же знаете, что Пьер невиновен… Почему вы его не защищаете? Вы же видите, что он один-одинешенек… кто ему поможет? Я читала, что те, что заставляют страдать безвинных, будут наказаны…

Жермена и старшая дочь в мгновение ока превратились в самых настоящих фурий, вцепились в Элизабет, стали хлестать ее по щекам и трясти, беспрерывно вереща:

— Заткнешься ты или нет, чудовище?

Мне никак не удавалось вырвать бедняжку из рук мегер, но внезапно распахнулась дверь, и на пороге появилась могучая фигура Аделины. Увидев ее, я возликовал, как, вероятно, возликовал бы и Наполеон у Ватерлоо, если бы вместо Блюхера подоспел Груши. Экономка своим не тихим голосом поинтересовалась:

— Что здесь происходит?

Точно старое, испытанное могучими бурями судно, она подплыла к нам, одним движением плеча раскидала женщин, расправила одеяло, торчавшее у нее под мышкой, укутала в него малышку и, схватив ее на руки, прогремела:

— Забираю ее, есть возражения?

Мадо заорала:

— Унесите эту заразу, чтобы духу ее здесь не было!

Аделина смерила ее взглядом:

— А тебе, дражайшая, сильно повезло, что руки у меня заняты, а то накостыляла бы я тебе — на всю жизнь была бы память!

И обратилась к мамаше:

— Засим остаюсь вашей покорнейшей слугой!

Жермена уже было хотела запротестовать, но дочь ей помешала:

— Замолчи, пускай убирается и пусть не вздумает нос сюда показывать, иначе уйду я, всерьез и надолго!

Папаша простонал, что он этого не заслужил, хотя в общем-то было не совсем понятно, на что он, собственно, намекает.

Не скоро улеглось в Альби волнение, вызванное арестом Турньяка. Но понемногу, как пляж, вновь обретающий после шторма привычные очертания, так и город все реже и реже вспоминал о Пьере, и, когда все было тысячу раз переговорено, переключился на другие темы. Гажубер как благовоспитанный человек пришел ко мне попрощаться.

— Ну вот, доктор, моя миссия окончена. Возвращаюсь в Тулузу к бумагам, которые наверняка накопились за время моего отсутствия.

— А что станет с Турньяком?

— Ему предъявлено обвинение в убийстве и вооруженном ограблении. Его переведут в ближайшую тюрьму, где он будет дожидаться начала процесса.

— Как вам кажется, у него есть шанс?

Он поколебался с минуту.

— Честно сказать, не уверен. Ни намека на смягчающие обстоятельства, если, конечно, он не скажет, куда спрятал деньги.

— Он сознался?

— Такие люди никогда не сознаются.

— Комиссар, вы считаете, он виновен?

— Доктор, государство не платит мне деньги за то, что я думаю о том или ином его подданном. Я должен отыскать виновного, основываясь на уликах и доказательствах, изобличающих вину. Со всех точек зрения Турньяк удовлетворяет этим требованиям. Поэтому я его и арестовал. После меня работал следователь. Теперь очередь за судом.

— А если Мадо солгала?

— С какой целью?

— Не знаю.

— Все гипотезы возможны, доктор, особенно когда невозможно их доказать.

Прошли месяцы, над городом и его обитателями мирно промелькнуло несколько времен года. По-моему, кроме меня, Аделины и Элизабет, о Пьере и думать больше было некому, ну, может, еще папаша Пуантель. А остальные…

Элизабет устроилась в моем доме, как и у себя, возле окошка, где и проводила целые дни. Я попросил учительницу хотя бы немножко с ней позаниматься, рассчитывая, что ее природный ум, усвоив азы, быстро наверстает упущенное. Соседская девчонка стала приходить к ней играть по четвергам после обеда. Ее звали Люси, она была дочерью армянина-портного, обосновавшегося в Альби сразу после войны. В повседневной жизни на улице Танда одно обстоятельство меня очень беспокоило, а одно очень радовало. Первое — это бесконечное молчание, в которое была погружена Элизабет, прерываемое лишь изредка, когда она нехотя отвечала на наши вопросы. Ясно было, что ее снедало беспокойство, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что думала она о заключенном в тюрьме Турньяке. Иногда я заставал ее в слезах и приходил в отчаяние, не зная, как помочь. Радовало же меня потрясающее взаимопонимание, сразу же установившееся между Аделиной и девочкой. Словно они жили вместе уже долгие годы. Я просто не узнавал экономку: от ее угрюмости не осталось и следа. Они с Элизабет оказались теми рыбаками, что видят друг друга издалека. Я бы покривил душой, если бы умолчал о своей ревности. Будь моя воля, я бы предпочел оставаться единственным избранником Элизабет.

Пуантели заходили несколько раз: отец в глубине души всегда любил свою младшую дочь, а мать — только чтобы избежать пересудов, но ни разу Элизабет не согласилась с ними повидаться. После пары безуспешных попыток раздосадованная Жермена отступила. Что до Эдуарда, то он пользовался безрезультатными визитами к дочери, чтобы излить мне душу. Я чувствовал, что ему необходимо объясниться, оправдаться в моих глазах — мое мнение, оказывается, для него много значило.

— Конечно, доктор, отец из меня никудышный, раз я не посмел встать на защиту малышки, но пожили бы вы с моей женой… Знаете, она меня презирает… Ненавидит за то, что я кладовщик. Ей бы хотелось стать важной дамой. А тут муж бедняк, дочь — инвалид, ну она и озлобилась. Ей кажется, что судьба обошлась с ней несправедливо.

— Но ведь у нее остается еще Мадо.

Он пожал плечами.

— Мадо только о себе и думает… Скажите, доктор, малышка… Она согласится когда-нибудь повидаться со мной? Как вы думаете?

— Почти уверен… Но ведь надо и ее понять. Пуантель, вы же ее буквально бросили на произвол судьбы и не вступились за человека, который ее по-настоящему любил, — за Турньяка. Так что же удивительного, если она забилась в угол, как раненый зверек, и показывает зубы. Со временем она успокоится, придет в себя.

И Пуантель уходил, с каждым разом он казался все дряхлее и грузнее. Наверняка дочь провожала его своим неумолимым взглядом, спрятавшись, словно загадочная принцесса из волшебной сказки. И кто знает, не запечатлеется ли ее личико на стекле и не явится ли оно далеким поколениям благодаря причудливой игре солнечных лучей, — не правда ли, хороший сюжет для фантастики, до которой так охочи англосаксы.

Элизабет говорила мало, но Турньяк вообще молчал. Я нанял ему адвоката, человека еще молодого, не утратившего пыла и энтузиазма, присущего новичкам. Он регулярно слал мне письма, в которых все отчетливее звучало отчаяние: клиент не желает помочь ему в поисках аргументов для защиты. У него создалось впечатление, что Турньяк вообще не собирается защищаться под тем ребяческим предлогом, что все его предали. Хотя, уточнял адвокат, за все время у него было два-три посетителя, и то из благотворительности.

Я решил навестить нашего узника. Однажды утром, встав пораньше и посвятив в свои планы Аделину, я ушел, чтобы не возбуждать любопытства Элизабет. Мне не хотелось ей говорить, куда я иду, опасаясь, что Турньяк может отказаться от свидания, и тогда мне нечего будет ей рассказать.

В отведенный для свиданий час, очутившись в толпе других посетителей, я испытал странное чувство, что-то вроде сострадания к старикам, женщинам с усталыми лицами, принаряженным детям, ожидающим минуты, когда через решетку можно будет обменяться парой слов с заключенными.

Турньяк ничуть не изменился. Может, стал чуть бледнее и рыхлее обычного. Видимо, он из тех людей, которые, попав в неволю, сами того не замечая, быстро опускаются.

— Я очень рад, что вы согласились повидаться со мной, Пьер.

— Вы всегда были добры ко мне, и потом вы вряд ли считаете меня убийцей?

Я уклонился от ответа на вопрос, который был к тому же не слишком определенно сформулирован, и заговорил об Элизабет.

— Девочка живет теперь у меня… Я ее почти удочерил…

— Вот хорошая новость! Она здорова?

— Она чувствовала бы себя лучше, если бы вас освободили.

Мое замечание растрогало его, и я увидел, как его глаза увлажнились. Я продолжал муссировать ту же тему в надежде, что помогу ему избавиться от внутреннего оцепенения.

— Она вас очень любит.

— Я тоже ее люблю.

— Несмотря ни на что, она в вас верит.

— Она права… Детям, наверно, легче видеть правду, чем взрослым.

— Потому что взрослые не прислушиваются к тому, что им подсказывает сердце… Пьер, расскажите мне, что же произошло на самом деле?

Он удивился и ответил не сразу, но когда заговорил, в голосе его звучала усталость.

— Доктор, все произошло так, как я уже рассказывал… Накануне Мадо предложила мне провести день на воздухе… Она считала, что свидание поможет нам лучше узнать друг друга… Вечером она зашла ко мне за ответом. Я уже успел заглянуть к господину Беду, который относится ко мне совсем неплохо, потому что я не раз помогал ему с оформлением в банке. Он часто говорил, что его машина в моем распоряжении, если я захочу прокатить свою подружку. Назавтра утром, в шесть часов, я пошел за машиной, а накануне господин Беду дал мне ключи от гаража, которые я затем должен был спрятать под камнем, слегка выступающим в ограде сада. Потом я вернулся к себе и стал ждать Мадо.

— А ее все не было.

— Ее не было. Время шло, но я все находил извинения ее опозданию, пока наконец не понял, что она и не придет. Тогда я отвез машину в гараж.

— Вы видели Беду, когда ставили машину?

— Нет. Было уже девять, он, наверно, был на складе.

— Почему же вы не пошли на бульвар Генерала Сибия?

— Мадо запретила мне. Она не хотела, чтобы родители узнали о нашей вылазке. Боялась, что им не понравится наша затея.

— А в универмаг?

— Я не решился. Там всякие визиты частного порядка запрещены.

— Черт вас побери! Но когда вы поняли, что она обвела вас вокруг пальца, почему вы не пошли в банк?

— Я так расстроился… Но где-то после двенадцати я пошел на работу и по дороге услышал о том, что произошло на шоссе в Сент-Аффрик. И не посмел показаться на глаза господину Шапезу, мне было очень стыдно.

— А как отреагировал на вас Шапез, когда вас увидел?

— Он сказал, что мне здорово повезло и рад, что дал мне отпуск, иначе я бы уже лежал в морге.

— Пьер, вы, наверно, не раз думали о поведении Мадо?

— Ну да.

— И что же?

— Я думаю, она пожалела о своей затее… Я уверен, что загородная прогулка была испытанием.

— Для вас?

— Нет, для нее.

— Я что-то не понимаю…

— Доктор, Мадо меня не любила, никогда не любила… Это был просто каприз.

— В таком случае я не понимаю, зачем вы собирались на ней жениться?

— Но ведь я ее любил и думал, что сумею и ее заставить меня полюбить.

— Но это нисколько не объясняет ее поведение.

— Доктор, у Мадо был не один, а несколько романов. Я не собирался в этом копаться… Но думаю, в один прекрасный момент ей все надоело и с моей помощью она решила вырваться из своей дурацкой жизни… И потом, наверно, семья ее тоже осуждала… Может, она искренне предложила мне эту поездку за город? Может, хотела выговориться? Или, наоборот, порвать со мной, а может, с теми, другими?

— Но это никак не оправдывает ее ложь!

— Она наверняка перепугалась.

— Но чего? Кого?

— Не знаю.

— Бедный мой… От имени Элизабет, от своего имени умоляю вас, помогите адвокату, если только это в ваших силах.

— Хорошо, доктор, я буду бороться! Передайте малышке, что я невиновен и как только меня оправдают, я сразу же к ней приду. Первым делом я пойду к ней.

У меня не хватило мужества еще раз навестить Турньяка. Его линия защиты показалась мне настолько ребяческой, что я терялся в догадках, как он сможет себя спасти. Да, пожалуй, такого простака свет не видел.

С моего визита в тюрьму прошло четырнадцать месяцев. За это время Элизабет официально стала моей дочерью. Она по-прежнему занимается со своей учительницей, которая хвалит ее за усердие и сообразительность. Она все так же играет со своей подругой Люси. Но я-то знаю ее как никто и вижу, что она с нами лишь отчасти, если можно так выразиться. Для меня не секрет, что она живет ожиданием суда, и приговор, боюсь, решит судьбу не одного только Турньяка.

С помощью комиссара Гажубера мне удалось отыскать местечко в зале суда. С первых же слов я понял, что дело Пьера безнадежно. Свидетелям защиты оставалось только выражать свое уважение обвиняемому. Что до свидетелей обвинения, то и они не были настроены против Турньяка, они просто подтвердили сказанное на предварительном следствии: машина Беду, одолженная обвиняемым, была замечена на месте преступления, в день нападения он брал отпуск. Мадо еще раз перед присяжными повторила свои показания, что у нее с Пьером сроду не было никакой договоренности относительно поездки за город вместо работы. С нарочитым смущением девушка добавила, что за несколько дней до ограбления ее жених в ответ на ее упрек в более чем скромном финансовом положении заявил, что собирается скоро разбогатеть. Когда Турньяка попросили откомментировать ее заявление, он признал, что действительно так все и было, но добавил, что сказал это просто так, только чтобы угодить невесте. Скорее всего никто ему не поверил, и судья вынес приговор: двадцать лет тюремного заключения.

Пьер Турньяк исчез с нашего горизонта. Очень скоро ему было суждено превратиться только в имя, которое безжалостное время уничтожит и развеет по ветру, так что никто никогда о нем и не вспомнит. А я уже был слишком стар, чтобы сокрушаться над вечными законами человеческой природы.

Я очень опасался, как отреагирует Элизабет на приговор, и потому изо всех сил старался приукрасить ситуацию, сочиняя что-то насчет досрочного освобождения и прочую белиберду. Пока я мямлил, что не все, мол, надежды потеряны, девочка не отрывала от меня своих сухих глаз. Когда я кончил, она лишь поинтересовалась:

— Они не поверили Пьеру, который говорил правду, но поверили тем, кто врал. Так всегда бывает?

— Нет, нет, конечно… но ты в самом деле считаешь, что Пьер сказал правду?

Во взгляде ее было написано изумление.

— А ты в этом сомневаешься?

— Я сомневаюсь, потому что твоя сестра…

Она не дала мне договорить:

— Никто не знает, что такое Мадо!

— Но, послушай, Элизабет, все задавались одним и тем же вопросом и удовлетворительного ответа так и не нашли: зачем было Мадо врать?

— Она никогда не любила Пьера.

— Но она просто могла послать его подальше и не впутывать в преступление, которое он не совершал! Она же не изверг!

— Мадо очень несчастна.

— Несчастна? С чего вдруг?

— Господь забыл подарить ей сердце.

Больше мне ничего не удалось из нее выудить. А когда я сказал Аделине, что разговор меня совсем не удовлетворил, она, к моему изумлению, заявила:

— Доктор, я, конечно, уважаю и ваши знания, и ваш опыт… Но в некоторых вещах больше доверяю малышке.

— Четырнадцатилетней девчонке!

Экономка покачала головой, а затем сообщила:

— Она гораздо старше… и потом она видит все куда лучше нашего.

— А почему, позвольте вас спросить.

— У нее очень чистый взгляд.

— Что должно означать ваше идиотское объяснение?

— Ей ничего не известно из того, что мы, доктор, знаем по опыту, а хорошего мы знаем, прямо скажем, немного. Она живет в другом мире… Ей неведомы те резоны, которые заставляют нас думать о людях дурно и мешают трезво судить о вещах… Она посторонняя и всегда такой останется, уродства жизни ее не коснутся.

Аделина понизила голос:

— Должна вам признаться, иногда она меня даже пугает.

Я сострил:

— Своей излишней прозорливостью?

— Нет. Просто она, как и все страдальцы, гораздо старше своего возраста и видит людей такими, как они есть, а мы эту способность давно потеряли.

Со времени суда прошло уже полгода, когда мы получили от Пьера письмо. Оно было адресовано Элизабет. Она прочла его без нас, потому что мы не хотели ее смущать. Потом она позвала меня и Аделину, чтобы прочесть письмо вслух.

Лицо Элизабет светилось. Никогда я ее такой не видел и счел своим долгом избавить ее от иллюзий, которые, испарившись, причинят лишь страдания.

— Пусть бедняга тысячу раз прав, но, по-моему, смешно поручать тебе выяснение того, что он называет правдой. Спрашивается, как ты, в твоем возрасте и твоем состоянии, можешь взяться за дело?

Элизабет очаровательно нам улыбнулась, а потом сообщила:

— Я, деда, правду уже знаю.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я строго посмотрел на нее и самым серьезным и торжественным тоном провозгласил:

— Элизабет, ты уже не ребенок… В твоем возрасте нужно отдавать отчет в своих словах. А потому как я очень тебя люблю, хотел бы, чтобы ты была лучше, чем другие… Я ненавижу, когда ты говоришь просто ради того, чтобы говорить.

Она еще раз улыбнулась:

— Но, деда, я прекрасно знаю, что говорю. Уверяю тебя, я знаю правду об ограблении.

— Элизабет, слушай… другому на твоем месте я бы залепил пару затрещин!

Но она только весело рассмеялась.

— А вот и не ударишь, ты ведь веришь мне, даже когда кричишь, что это не так.

— Я не верю тебе, когда… потому… Послушай, Элизабет, ну посуди сама, как ты могла обнаружить правду, не вставая с кресла?

— Я просто здраво посмотрела на вещи.

— На какие такие вещи?

— На вещи, которые…

— Которые только ты одна и видишь, разумеется?

— На которые одна я обратила внимание.

— А почему?

— Потому что остальным было невдомек.

Измученный, я отступил.

Только что от Элизабет ушла ее подруга, и девочка принялась убирать книги и игрушки. Я был рядом.

Она щебетала, объясняя, какие оплошности допустила в игре ее подружка, и глаза ее светились торжеством: она выиграла, она оказалась сильнее, несмотря на свои бездействующие ноги!

С появлением Аделины пришлось расстаться с миром детей и вернуться в мир взрослых. Экономка была чрезвычайно возбуждена и, не теряя времени, доложила нам:

— Никогда бы в жизни не поверила! Знаете, что мне только что сказали?

— Нет.

— Элизабет, твоя сестра обручилась!

Поскольку Элизабет не выказала ни малейшего интереса, пришлось осведомиться мне:

— И за кого же она выходит замуж?

— За Жильбера Налье!

Девочка прошелестела своим тонким голоском:

— За кого же еще…

— Почему твоя сестра обязательно должна выходить за Налье, а не за кого-нибудь другого?

Она была очень удивлена.

— Да потому, что они вместе будут тратить награбленные деньги, деда!

— Элизабет! Стыд и позор! Как ты можешь… Лучше я уйду, а не то забудусь и всыплю тебе по первое число!

Аделина процедила сквозь зубы:

— Хотела бы я на это посмотреть!

Найдя наконец достойного противника, я дал волю гневу.

— Подобные замечания с вашей стороны меня нисколько не удивляют! Вы пресмыкаетесь перед девчонкой и вместо того, чтобы как следует отругать, когда она плетет черт знает что, вы ее только поощряете! Вы дурно на нее влияете, Аделина!

— Повторите, что вы сказали!

— Захочу и повторю!

Но поскольку мне не очень хотелось, я повернулся и вышел. Едва я очутился в своем кабинете, как влетела домоправительница. И немедленно пошла в атаку.

— Не стыдно вам, доктор, таким тоном разговаривать с Элизабет, да еще грозить этому чистому ангелу?

— Этот ваш чистый ангел ведет себя как последняя дрянь!

— Как… как вы… И вы!..

— По-вашему, нормально, что она называет родную сестру преступницей? Я тоже не считаю, что Мадо золото, но так поливать ее грязью…

— С чего вы взяли, что она поливает ее грязью?

— Аделина, вы что, совсем рехнулись?

Она придвинулась поближе.

— А по-вашему, нормально, что она выходит замуж за Налье, с которым наверняка спала, пока обхаживала Пьера?

— Не собираюсь это обсуждать! У вас злой язык. Даже если Налье был ее любовником, почему бы им не узаконить связь?

— Да не в этом дело, меня возмущает, что она дождалась суда над Пьером и только тогда решила вступить в законный брак!

— Одним словом, вы с Элизабет заодно? Впрочем, ничего удивительного.

— Да, заодно!

— С этой вздорной девчонкой!

— Девчонка будет поумнее меня и уж не глупее вас!

— Что за вздор вы мелете, несчастная Аделина!

Тут экономка схватила обитый кожей стул и уселась напротив меня.

— Вы, доктор, можете обманывать себя сколько угодно, но меня вам не переубедить!

— О чем это вы?

— Вы же знаете не хуже меня, не хуже Элизабет, что Пьер невиновен! Что, не так?

— Да, признаюсь, вся эта история по-прежнему не дает мне покоя, я никак не могу смириться с тем, что он преступник.

Она опустила свой бюст на мой письменный стол и пристально посмотрела мне в глаза.

— Да вам никогда и не удастся, доктор. Вам известно, что все подстроил Налье, а шлюхе Мадо оставалось только подыскать козла отпущения!

— Да что вы! Что вы…

— Хорошо. Тогда объясните мне, зачем понадобилось такой девушке, как Мадо, соблазнять такого парня, как Пьер?

— Честно говоря, не понимаю.

— Ах вот как? Так я вам скажу: потому что он был экспедитором. И положа руку на сердце, вы согласитесь, что Мадо, конечно же, назначала свидание на понедельник! И что она взяла у этого дурака пистолет, а затем положила его на место! Она всех провела — и вас, и тулузского комиссара, и нашего! Они с Налье подстроили так, чтобы Пьер попал в ловушку, у них все получилось, и никому не доказать, что они наврали!

— Аделина, не могу в это поверить!

— Не можете или не хотите?

— Не знаю… не знаю…

Так я расписался в своем поражении. И жалко пробубнил:

— Что же делать?

— Увы… Делать нечего.

Она тяжело поднялась со стула.

— Но, по крайней мере, пощадите девочку… Когда она обнаружила, что взрослые врут, она была просто в шоке… Если хотите знать мое мнение, она до конца не оправится… Ее сердце не вынесет того, что дурные люди празднуют победу. А как она страдает от того, что вы на их стороне.

— Я?

— Ну да, ведь вам все равно.

Засим она оставила меня наедине с моими мыслями.

Должен признаться, что мне не удалось опровергнуть гипотезу Аделины, поскольку подсознательно я был с ней кое в чем согласен. В воцарившейся тиши кабинета я решил во всем как следует разобраться.

В пользу Пьера говорила прежде всего избранная им линия защиты, абсолютно нелепая в случае, если она была им придумана. И действительно, как можно было рассчитывать, что Мадо подтвердит приглашение поехать за город, если она не была в курсе дела? Поведение Турньяка, который, убедившись, что невеста на свидание не пришла, не отправился ни к ее родителям — узнать, не заболела ли она, — ни в универмаг, куда ее могли неожиданно вызвать, противоречило самой элементарной логике. Этот слабак не решился ее искать, потому что смертельно боялся своей возлюбленной. Он был из породы подкаблучников, и его абсурдная беспомощность придавала в моих глазах достоверность его версии. К тому же я вполне мог допустить, что, узнав по пути на работу о покушении, он пришел в ужас: уклонившись от своих прямых обязанностей, он тем самым должен был понести моральную ответственность, по крайней мере, за смерть одного и ущерб, причиненный банку. И вот еще один из доводов Элизабет: зачем Мадо притворялась, будто влюблена в парня, хотя ничего, кроме презрения, к нему не питала? И зачем было обручаться с Турньяком, если она любила Налье, который отвечал ей взаимностью? Страхагент за это время не разбогател, и насколько мне известно, в тулузском управлении после ограбления не стали его трогать только по ходатайству Шапеза.

Я медленно продвигался вперед в своих рассуждениях, не пропуская ни одной детали, постоянно споря сам с собой. В конце концов я пришел к такому умозаключению: если ограбление было и в самом деле совершено Пьером Турньяком, то в таком случае он вел себя как последний дурак и так неуклюже, словно добивался, чтобы его поймали с поличным. Что мешало ему во время суда сказать, куда он деньги спрятал? На что они ему через двадцать лет при всех девальвациях и возможных денежных реформах? Короче говоря, обвинения против Турньяка наталкивались на такое количество несообразностей, что странно, как судьи могли не усомниться в главной версии. Правда, я и сам тогда удовлетворился поверхностными объяснениями, и видимая стройность улик не дала мне составить собственное суждение. Но профессионалы-то, я полагаю, могли и обойти подводные рифы.

И наоборот, если признать, что Пьер невиновен, а истинные преступники — Мадо и Налье, все сразу встает на свои места. Страхагент, испытывающий нужду в деньгах, вместо с Мадо, которая только и мечтает жить на широкую ногу, разрабатывают план ограбления. Она сходится с Турньяком, не потому что он славный малый, а потому, что служит у Шапеза кассиром и отвозит зарплату на «Эспанор», Она внушает бедняге, что собирается выйти за него замуж, и он настолько очумел от негаданной радости, что покорно пляшет под ее дудку. К примеру взять эту странную поездку за город в понедельник. Почему именно в понедельник? Да потому что в этот день так называемый жених должен везти банковские деньги. Она заставляет его взять отпуск, который следователю наверняка покажется подозрительным. В воскресенье вечером, придя за ответом, она могла прибрать пистолет. От нее же Налье узнал о том, что Беду одолжил свою машину. Мадо назначила свидание на столь ранний час, точно зная или догадываясь, что Пьер не будет дожидаться полудня, чтобы вернуть машину хозяину. А когда Турньяк отправился в банк, страховщик подбросил в пакет с грязным бельем пистолет, из которого застрелил двух служащих Шапеза. Мадо отрицает свидание, и так как она в тот день работала как обычно, тем самым алиби ее жениха сведено на нет.

Теперь я был убежден, что Пьер невиновен, и злился на себя за то, что не прислушался к Элизабет раньше. Но меня привела к этому выводу логика, а Элизабет — любовь.

Я полагал, что Мадо и Налье не задержатся в Альби. Если они ограбили машину, им надо уехать куда-нибудь подальше, чтобы спокойно распоряжаться добычей. Не думаю, чтобы Пуантели-старшие были посвящены в дело. Они, конечно, звезд с неба не хватают, люди ограниченные, даже бессердечные, но порядочные.

И все же два обстоятельства по-прежнему не находили объяснения. Как Налье мог рассчитать, что Пьер вернет машину Беду до часа, назначенного для налета? Откуда он узнал, что в банке не были записаны номера купюр? В обоих случаях риск был самоубийственный. Очень долго мне не удавалось одолеть эти препятствия, пока наконец я случайно не вспомнил разговор Пуантеля о серьезных тратах Беду в Тулузе. Неужели коммерсант был в сговоре с Налье? Если да, то все вставало на свои места. Как только машина оказалась в гараже, Беду позвонил страхагенту, которому оставалось только ее забрать, совершить свое злодейское нападение, дав возможность свидетелю записать номер машины, якобы взятой Турньяком. Значит, дело только за незаписанными банкнотами. Невозможно представить, чтобы Мадо наводила справки о них у своего жениха, он бы наверняка насторожился. Вдохновившись своей версией, я предположил, что и Шапез тоже был соучастником ограбления. Я понимал, что захожу слишком далеко, но тем не менее… тогда бы прояснилась и забывчивость с номерами купюр, благодаря чему деньги вышли из-под контроля. И все же я не смел вполне поверить в свою правоту.

Я был изнурен долгой борьбой с самим собой, мне необходима была разрядка, но в то же время я ликовал, словно помолодев на несколько лет.

Я столько исходил по улицам родного города, что никогда заранее не задаюсь вопросом, какой путь избрать. Ноги сами несут меня, и я не всегда отдаю себе отчет, куда иду. Но как бы я ни шел, я всегда оказываюсь на бульваре Генерала Сибия. В этот вечер, как обычно, я решил зайти к Пуантелям, невзирая на поздний час и на то, что со времени переезда Элизабет ко мне я у них больше не бывал.

Меня приняли учтиво, но сдержанно. Один только Эдуард поинтересовался здоровьем дочери, чем заслужил замечание жены:

— Уж если бы Элизабет заболела, доктор как-нибудь дал нам знать, будь спокоен! Мог бы сам сообразить, дорогой муженек…

Поздоровавшись со мной ледяным тоном, Мадо продолжала накрывать на стол, давая понять, что мое присутствие не слишком желательно. Поскольку никто не спросил о причине моего позднего визита, я решил взять быка за рога.

— Экономка сказала, что по городу идут разговоры о свадьбе Мадо.

Упомянутая Мадо повернулась ко мне и нахально бросила:

— Никакие это не разговоры, доктор, а сущая правда. Через месяц я стану госпожой Налье!

— Вот оно что!

Столь же напористо дочь Пуантелей продолжала:

— Что, удивлены?

— Да, отчасти.

— А почему, скажите, пожалуйста?

— Потому что, оказывается, Элизабет все поняла гораздо раньше меня, обидно, что девочка утерла мне нос. Она уже давно предвидела ваш брак с Налье, причем знала, что до приговора свадьбы не будет.

Мадо окончательно вышла из себя.

— Какого черта эта зараза лезет не в свои дела?

— Она любит Пьера Турньяка.

— Тем хуже для нее.

— Ее потрясло, что Пьера осудили, хотя он и невиновен.

— Ах вот что!

— Знаете, Мадо, дети острее взрослых реагируют на несправедливость.

Тут встряла Жермена Пуантель:

— Но где, по-вашему, несправедливость?

Мадо ухмыльнулась.

— Брось, мама. Ты же видишь, он пришел наговорить нам гадостей. Валяйте, валяйте, доктор!

Эдуард собрался было прийти мне на помощь.

— Мадо, не смей разговаривать таким тоном!

— А ты, папа, поделишься своими соображениями, когда я тебя спрошу. Ну, доктор?

— Элизабет удивляется, что вы так долго тянули со свадьбой.

— С чего это я должна перед ней отчитываться?

— Конечно, не должны, но понимаете, все ее реакции продиктованы несправедливым, с ее точки зрения, осуждением Турньяка.

— По-моему, мнение паршивки в инвалидном кресле мало кого волнует.

— Пока другие часами играют и развлекаются, она сидит и думает.

— Что это значит?

— Что у нее есть время тщательно продумывать мысли, которые приходят ей в голову, а когда вывод кажется ей нелогичным, она делится со мной. А если мне нечего ей ответить, я пытаюсь кое-что разузнать.

— Ну наконец! Ну давайте, договаривайте же!

— Раз вы настаиваете… Элизабет смущают два момента. Во-первых, почему вы с Налье так долго не играете свадьбу. Ведь известно же, что вы поддерживали с ним самые нежные отношения, еще когда встречались с Турньяком. И потом, зачем вы пытались убедить всех, что собираетесь пожениться с Турньяком, хотя у вас в мыслях этого не было? Разумеется, я цитирую слова Элизабет.

Жермена Пуантель решила выразить возмущение от имени всего семейства.

— Ну дает! Ты слыхал, Эдуард? Твоя доченька, оказывается, ломает себе голову! Иначе говоря, у нее возникли проблемы, и она нашла кого к нам послать. А я-то была о вас лучшего мнения!

И вдруг, хотя ничто того не предвещало, Пуантель переметнулся в мой лагерь с оружием и амуницией.

— Послушай, Жермена, и ты, Мадо… И меня мучают те же сомнения, что и малышку. Будь любезна, ответь-ка нам обоим.

Мадо, разозлившись, воскликнула:

— Ага, значит, теперь я должна давать отчет не только мамочке с папочкой, но еще и сестричке! Сама себе удивляюсь, как я вам всем не врезала! Мы с Налье женимся, потому что нравимся друг другу, и точка! Мы долго тянули, потому что хотели удостовериться, что наше чувство взаимно, а заурядный флирт превратился в настоящую любовь. К тому же налет Турньяка стал серьезным испытанием для карьеры Жильбера, ему понадобилось время, чтобы укрепить свое положение и вернуть доверие начальства, сейчас он этого наконец добился. Вы тут говорили о моем обращении с Пьером — так у меня была депрессия, я подумала, что выйду за него — и у меня будет спокойная, хотя и скучноватая жизнь. Тогда мне больше всего хотелось покоя. Вы довольны, доктор?

— Последний вопрос, если можно?

— Пожалуйста!

— Вы собираетесь остаться в Альби?

— Конечно, нет! Хватит с меня Альби! Скорее всего мы переедем на побережье. Что, удивлены?

— Ничуть. Элизабет так мне и говорила.

— А откуда ей знать?

— С ее точки зрения, ваше решение совершенно закономерно и единственно возможно. Я повторяю, девочка много размышляет, и совпадения, которые ставят нас в тупик, ее совсем не смущают.

— Бог в помощь! Пускай себе размышляет до посинели я, только нас оставит в покое! Эта зануда зла на всех за то, что мы не калеки. Ненавижу ее!

— А вот Элизабет не умеет ненавидеть. Но она страдает из-за Пьера.

— Я не заставляла его убивать и грабить!

Притворно-нежным голосом я мягко заметил:

— Слушайте, Мадо… Ведь вы не хуже Элизабет знаете, что Пьер ни в чем не виноват.

В мгновение ока девица превратилась в фурию и налетела на меня, задыхаясь от крика:

— Кто же тогда? Говорите, ну, говорите же!

Я спокойно отстранил ее:

— Час правды еще не настал!

— Проваливайте!

— Простите, что вы сказали?

— Плевать я хотела, что вы доктор, говорю вам, проваливайте немедленно!

Эдуард воскликнул:

— Мадо, с ума ты сошла?

Жермена выросла перед ним:

— Она права! Нас оскорбляют в нашем же доме, а ты и пальцем не пошевелишь! Ну и не мешай другим, если сам не в состоянии дать отпор!

Бедняга Пуантель бросил на меня жалобный взгляд. Я улыбнулся ему.

— Не беспокойтесь, господин Пуантель, я ухожу.

Дойдя до двери, я повернулся и с наигранной самоуверенностью, но не повышая голоса, сообщил:

— Час пока не настал, но будьте покойны, мадемуазель Пуантель, он настанет!

Захлопнувшаяся дверь избавила меня от проклятий, посыпавшихся вслед.

Пуантель догнал меня на площади Сен-Сесиль. Ему было ужасно неловко.

— Доктор… Простите нас… Эти женщины… они… ну словом, мне с ними не справиться… Не могу я им перечить… Скажите… Можно мне повидаться с Элизабет?

— Разумеется.

— Спасибо… Между нами говоря, мне этот брак тоже совсем не по вкусу… Но Налье, видать, устроил свои дела, раз купил новую машину — «мерседес», ни много ни мало.

— Может, заключил выгодную сделку?

— Надо полагать… Все кругом делают деньги, только я один должен жить на зарплату… Да я не завидую… Разве из-за Жермены, понимаете?

— Еще бы!

Уже на набережной Шуазёль я задал ему вопрос:

— Что вы хотели сказать вашим «все кругом»?

— Я имею в виду тех, с кем я вижусь… Ну вот мой хозяин, господин Беду…

Сердце мое забилось сильнее.

— Раньше он все цапался с женой, а теперь просто как два голубка… В семье мир и покой… А все потому, что купил жене меховую шубу, думаю, она ему стала в копеечку.

— Он что, распростился со своей тулузской подругой? Как бы не так! Ездит к ней два раза в месяц.

— На поезде?

— На машине, вместе с господином Шапезом, который заезжает за ним на склад.

Я с трудом прошептал:

— А что, у Шапеза тоже открылась тайная страсть?

— Да, но не к женщинам, а к картам. Кажется, он здорово проигрался… Скажу вам по секрету, не хотел бы я держать свои денежки у него в банке.

Едва вернувшись домой, даже не раздеваясь, я бросился звонить в тулузское управление уголовной полиции и, к счастью, сразу застал Гажубера. Очень удивившись, он согласился принять меня послезавтра в одиннадцать утра. Садясь за стол, я крепко обнял Элизабет, чем слегка ее изумил.

— Ты умнее всех на свете, доченька.

На следующий день, еще до полудня, мы сидели у кресла Элизабет и вместе с Аделиной потягивали ратафию (ее тайная страсть к этому ликеру не такая уж тайна). В дверь позвонили, и Аделина, которая не выносит, чтобы ее отвлекали, пока она предается своей греховной слабости, чертыхаясь, пошла открывать. Скоро она вернулась вместе с Жильбером Налье, который держал в руках красивый сверток. Я почувствовал, как напряглась Элизабет, да и мне самому было непонятно, с чего это вдруг в моем доме оказался человек, которого я в жизни к себе не приглашал. Он поздоровался со мной, поздоровался с Аделиной, слегка потрепал по щеке мою дочь.

— Доктор, я позволил себе нарушить ваш покой, поскольку решил во что бы то ни стало, хотя я здесь вроде бы и ни при чем, принести вам извинения от имени семейства Пуантелей. Невеста рассказала мне, какой вам был оказан прием, я был весьма озадачен, ведь они все вас боготворят. Да, да! Мадо только о вас и говорит, а госпожа Пуантель утверждает, что в жизни не обратится к другому врачу, если, не дай Бог, с ней случится что-нибудь серьезное.

Я не стал его прерывать, но и не торопился прийти ему на помощь, когда красноречие его постепенно иссякло. Теперь он запинался.

— Когда я узнал о вчерашней сцене, сначала я просто не поверил, потом списал все на нервозность Мадо. Она вот-вот выйдет замуж, покинет домашний очаг, родителей… ну, вы понимаете?

— Ваша невеста, по-моему, не производит впечатления чувствительной натуры, а?

— Мне кажется, вы не правы, доктор, если позволите… Мадо очень сентиментальна.

Вмешалась Элизабет:

— Мадо всегда была несчастна, потому что никого никогда не любила. Нельзя быть счастливым, когда никого не любишь.

Замечание малышки остудило страсти. Налье попытался издать веселый смешок, но он получился каким-то сипатым.

— Ты еще очень юна, Элизабет, чтобы судить взрослых. Вот подрастешь и узнаешь, что бывают обстоятельства, когда приходится поступать не самым лучшим образом. Я знаю, ты была очень привязана к Турньяку… Ты, конечно, не могла предвидеть, как все повернется, да и никто не мог… Вот я принес тебе конфет…

— Не хочу.

— Почему?

Она подняла на него свои чистые глаза.

— Не буду есть конфет, пока Пьер в тюрьме.

Я увидел, как задрожали ноздри у нашего гостя. Он был в ярости, и я уже спрашивал себя, как обойтись с ним, если он поднимет на малышку руку. Но достаточно было одного взгляда на экономку, от моего беспокойства не осталось и следа. Она тоже наливалась изрядным гневом, и случись Налье опрометчиво выказать свои агрессивные намерения, ему бы не поздоровилось.

— Ты злишься на свою сестру, да? И поэтому злишься на меня?

— Нет. Мне жаль вас обоих, и я иногда плачу по ночам, когда думаю о вас и Мадо…

— Что за нелепость!

— Вы ведь страдаете оттого, что засадили Пьера в тюрьму?

— Мы? Ты что, спятила?

— Да нет, хотя все возможно.

— Да объясни же наконец! Или я…

Вскочила меднолобая богиня справедливости — наша Аделина и переспросила:

— Или вы… что?

— Чертова девчонка!

— Потому что говорит правду?

— Да какую там правду, черт подери!

Экономка профырчала:

— Вы бы не могли выбирать выражения в нашем с доктором присутствии, да еще перед ребенком, а?

— Вы тут все сговорились…

— Мы сговорились? Да никакого сговора не было и нет, молодой человек. Элизабет считает, что убили банковских служащих вы, украли зарплату тоже вы, а помогала вам Мадо, и теперь вы вынуждены на ней жениться, боясь, как бы она на вас не донесла!

На лице Налье поочередно сменились все цвета радуги, а рот то судорожно открывался, то закрывался, но ему так и не удалось издать сколько-нибудь членораздельный звук.

Наконец он прохрипел:

— Я! Мы! Позор! Как вы смеете… Доктор! Вы — свидетель!

— Тысяча извинений, но свидетелем быть не могу.

— Вы не… а почему?

— Потому что придерживаюсь того же мнения, что моя экономка и Элизабет.

— О! Вы… вы обвиняете меня в… убийстве?

— И в ограблении!

В бешенстве Налье швырнул свой сверток об стену, конфеты разлетелись по полу. Он нахлобучил на голову шляпу и вне себя пригрозил:

— Вы еще обо мне услышите!

Я с издевкой ответил:

— Из прессы, по-видимому?

Он с таким треском захлопнул за собой дверь, что затрясся весь дом. В тишине, установившейся после его громоподобного ухода, Элизабет сказала:

— Подбери конфеты, Дидина.

— Я думала, ты их не любишь.

— Смотря кто угощает.

Комиссар Гажубер выслушал меня, ни разу не перебив. Когда я закончил, он сперва раскурил потухшую трубку, а затем поделился со мной своими соображениями.

— Нельзя не признать, что ваша версия звучит очень правдоподобно. К сожалению, сомнительны сами посылы: виновен не Пьер, а три весьма почтенные гражданина Альби, один из которых занимает достаточно заметное положение в городе. Боюсь, что симпатия к осужденному подтолкнула вас к весьма поспешным и по меньшей мере рискованным выводам. Я, безусловно, обращусь в тулузское управление страхового общества, где служит Налье. Наши люди справятся о тулузской подруге Беду и заглянут в игорные дома, чтобы узнать, сколько денег спустил там Шапез и когда. Не скрою, доктор, что берусь за это не только ради вашего удовольствия, но и потому, что дело оставило неприятный осадок.

Провожая меня, он добавил:

— И все же, доктор, не возлагайте слишком больших надежд. Добиться пересмотра очень непросто. Нужны новые доказательства невиновности Турньяка, а это…

Направляясь к автовокзалу, где собирался сесть на автобус до Альби, я столкнулся с Беду. Он был отчасти удивлен нашей встречей. Прежде он был мне безразличен, но с тех пор, как я заподозрил в нем подлеца и одного из виновников злоключений Пьера, я его попросту возненавидел. Уже по тому, как я ответил на его приветствие, он догадался, что между нами пробежала какая-то кошка. Он решил выкрутиться из неловкой ситуации, сострив:

— О, доктор, наша встреча вам, кажется, некстати?

— А почему, собственно говоря?

Он взглянул на меня понимающе:

— Может, вы решили, что я подумал, будто у вас здесь, в Тулузе, есть знакомая?

— Ну, учитывая мой возраст, острота сомнительного вкуса.

— Полноте, при чем тут возраст?

— Вы решительно льстите, приписывая мне собственное молодечество.

На лице его отразилось сомнение.

— Что вы хотите сказать?

— Счастливчик! Вы что, думаете, Альби не в курсе ваших тулузских побед?

Окончательно сбитый с толку, он не нашел ничего лучшего:

— Как, да вы что, а вы откуда знаете?

— Уж и не помню, кто мне об этом говорил.

— Эти городишки — наказание Господне! Но в любом случае, могу я рассчитывать на вашу скромность, доктор?

— Я слишком долго исповедовал в миру, хранить чужие тайны стало моим профессиональным навыком.

— Спасибо.

— Но и вы меня не видели.

— Будьте покойны.

— Я бы не хотел, чтобы все узнали, что я тайком ходил к комиссару Гажуберу.

— К тому, что арестовал Турньяка?

— Да, к нему самому.

— Он вас вызывал?

— Нет, я сам к нему напросился, чтобы рассказать ему об обнаруженных мною новых фактах, которые докажут, что Турньяк осужден несправедливо.

Он встревожился.

— Я… я думал, что после приговора… дело окончательно закрыли.

— Нет, могут возобновить, если в суд будут представлены доказательства невиновности осужденного.

Он быстро облизнул губы.

— А у вас есть доказательства?

— Видите ли, я знаю имя преступника, но вы понимаете, больше я пока ничего вам сказать не могу. До свидания, доброй вам ночи! Кто знает, не будет ли она последней?

— Простите, не понял?

— Я хотел сказать, что в определенном возрасте смерть может призвать нас совершенно внезапно.

Прежде чем окончательно расстаться, он высокомерно заметил:

— Не сказал бы, что ваши шутки так уж веселы.

— Что делать, профессия такая, ну и кроме того, богатый жизненный опыт.

Устроившись в альбигойском автобусе, я подумал, что, несмотря на мои лицемерные пожелания, вряд ли Беду сегодняшняя ночь покажется такой приятной, как он, верно, рассчитывал.

Несколько дней спустя раздался телефонный звонок из нашего полицейского комиссариата.

— Алло? Доктор Бовуазен?

— Да, я.

— Говорит секретарь комиссара Лаволлона. Комиссар был бы признателен, если бы вы зашли к нему, и как можно скорее.

— Хорошо, я буду у него до двенадцати.

— Спасибо, доктор.

Повесив трубку, я тут же отправился к экономке на кухню.

— Аделина, думаю, все в порядке!

— О чем вы?

— Лаволлон просит зайти к нему.

— Ну и что?

— А то, что он, судя по всему, получил известие из Тулузы.

Экономка, которую я уже успел посвятить в наш с Гажубером разговор, вздохнула.

— Это было бы слишком хорошо… Боюсь даже поверить.

— Но послушайте, раз Гажубер позвонил, значит, он узнал кое-что любопытное и попросил своего коллегу ввести меня в курс дела.

— Почему же он сам вам не позвонил?

— Таков порядок, дорогая моя! Он не может действовать через голову Лаволлона, иначе тот обидится.

В приподнятом настроении я быстро дошагал до Лис де Ронель, где располагается наш комиссариат, и пересек его порог с плохо скрытым торжеством на лице. Однако прием, оказанный мне комиссаром, был менее сердечным, чем я ожидал. Видимо, он был задет тем, что дилетант утер ему нос.

— Садитесь, доктор.

— Как дела, дорогой комиссар?

— Если вы ничего не имеете против, давайте пока повременим со светскими любезностями.

— О, вы, кажется, не в духе?

— Я не в духе, потому что не люблю, когда уважаемые мною люди сбиваются с пути истинного и суют нос куда не след.

Тут уж взбесился я.

— Не угодно ли вам объясниться?

— Для этого я вас и пригласил.

— Ну что ж, слушаю.

— Доктор, вы не ребенок и должны понимать, как омерзительно профессионалу всякое дилетантство. Что бы вы сказали, если бы человек без диплома начал лечить больных?

— Что-то я вас не понимаю. Вам звонили из Тулузы?

— Нет, мне из Тулузы не звонили, но у меня были Жильбер Налье и Луи Беду.

Я расстроился, и в голосе моем прозвучала злоба:

— А мне-то что за дело. У каждого своя компания.

Он повысил голос:

— Я, доктор, не шучу.

— Очень жаль в таком случае.

— Как вы посмели назвать Жильбера Налье убийцей и грабителем?

— Кто вам это сказал?

— Он сам, конечно.

— Я Налье в гости не звал. Он без приглашения явился ко мне, и я обошелся с ним так, как он того заслуживает. По-моему, я еще пока хозяин в собственном доме.

— Вам доводилось слышать о диффамации?

— По-моему, я ни с кем не делился своими соображениями насчет господина Налье.

— А с вашей экономкой?

— Она — моя экономка, то есть состоит у меня на службе.

— У меня создается впечатление, что вы не в себе.

— Забавно, ей-богу, только человек пытается доказать профессионалу, что он плохо справляется со своими прямыми обязанностями, как его тут же обзывают сумасшедшим, маньяком и идиотом.

— Черт побери! Никто вас не просил заниматься частным сыском!

— Что вы об этом знаете?

Произошла заминка, которой я и не преминул воспользоваться:

— Пока вы тут терпеливо выслушиваете разглагольствования Налье, в тюрьме сидит невинный человек.

— Это вы так считаете.

— И я это докажу!

— А пока что воздержитесь от оскорблений в адрес ваших сограждан!

— Мне такие сограждане не нужны, разбирайтесь с ними сами, дорогой комиссар. Но чтобы вас успокоить, могу поклясться, что у меня нет ни малейшей охоты встречаться ни с Налье, ни с Беду.

— Давайте поговорим о Беду.

— Как-то не тянет. Он мне столь же отвратителен, как и Налье.

— По какому праву вы заявили ему, будто знаете, кто убил банковских служащих и что Турньяк ни при чем?

— Ничего не может быть проще: потому что так оно и есть.

— Доктор, только наша давняя дружба может уберечь вас от больших неприятностей. В ваши-то годы строить из себя народного мстителя!

— Господин комиссар, когда вы доживете до моих лет, на которые только что не слишком учтиво намекнули, то поймете, что чувство справедливости живет в сердце долее всех прочих. И когда те, что почитают себя профессионалами, не справляются со своим долгом, за дело берутся честные люди!

Лаволлон, побагровев, пробулькал:

— Убирайтесь… отсюда… доктор… я… боюсь… иначе… мне придется… принять меры!

Ярость настолько ослепила меня, что и не помню, как добрался до дому. Так, значит, Лаволлон теперь на стороне Налье и Беду. Тут мне пришло в голову, что у него, собственно, и не было оснований разделять мою веру в невиновность Пьера. А я-то, считавший себя поборником справедливости, вел себя по отношению к комиссару отнюдь не справедливо. Реакция Аделины, которой я поведал о своей стычке с Лаволлоном, меня ничуть не успокоила. Она кляла на чем свет стоит всех полицейских, вместе взятых, и укрепила меня в решимости продолжать борьбу.

После обеда я предался сиесте в расстроенных чувствах.

Едва я погружался в сон, как немедленно оказывался перед трибуналом, состоявшим из Лаволлона, Налье и Беду. От их издевательств я просыпался в холодном поту. Я вынужден был встать и выпить стакан воды, совершенно противопоказанный для пищеварения, но зато приведший меня в чувство.

Телефонный звонок вывел меня из мрачных раздумий. Звонил Гажубер. Лаволлон тут же выветрился у меня из головы.

— Доктор, мы проверили факты, на которые вы нам указали… С сожалением должен сообщить, что они не подтверждают ваших предположений. Установлено, что ваш коммерсант действительно содержит любовницу, но вовсе не на широкую ногу, а меховая шуба, о которой вы говорили, — из гардероба тулузской подруги, которая получила в подарок другую. Так что тут не мотовство, а, напротив, скорее бережливость. Как бы там ни было, но ваш знакомец предусмотрительно выбрал себе любовницу тех же габаритов, что и его законная супруга. Не правда ли, хитрый малый, да и разборчивый? Картежник в самом деле здорово проигрался, он и сейчас еще не разделался с долгами в нескольких домах, но тем не менее понемногу их выплачивает. Его заведение после интересующего нас события ни процветает, ни хиреет. И наконец, страхагент купил себе «мерседес», но машина подержанная. Что касается его фирмы, то неудачную сделку ему простили и в целом им вроде бы довольны. Но все же он собирается уйти с этой работы и попытать счастья в других краях.

Итак, доктор, не представляется возможным доказать, что образ жизни трех подозреваемых существенно изменился со времени известных событий. Чтобы вас утешить, скажу, что, с другой стороны, нет никаких доказательств, что мы не имеем дело с ловкими и чрезвычайно осмотрительными людьми, которые только выжидают время, чтобы в полной мере насладиться плодами преступления. Не исключено, что коммерсант поправил свои дела благодаря небольшим вливаниям неправедных сокровищ, что банкир расплачивается с долгами из того же источника, а счастливый жених делает первые осторожные шаги на пути к богатству так, чтобы никто не спросил у него отчета. Вот и все, что я хотел вам доложить, доктор.

— Спасибо, комиссар.

— Вы, наверно, разочарованы?

— Весьма… Я думал, что уже близок к развязке, а выясняется, что даже и с места не сдвинулся.

— Вы знаете, многие полицейские приходят к такого рода выводам.

— Но я думаю о том, кто сейчас сидит.

— Если он невиновен.

— Если он невиновен… В любом случае я вам признателен, что вы рассмотрели мое заявление, и прошу вас извинить за причиненное беспокойство.

— Не извиняйтесь, доктор, это наша работа. До свидания.

— До свидания, комиссар.

Я поверил трубку и почувствовал, как сильно сдал за последние несколько часов. Неужели мы с Аделиной сглупили и поддались на бредни ослепленной любовью девчонки? Надежда сменилась глубочайшим унынием, я готов был обозвать себя старым дураком, который на восьмом десятке стал всеобщим посмешищем, потому что вел себя как сопливый мальчишка. Но, взявшись за гуж, не говори, что не дюж, как бы тебе ни было тяжко.

Когда я вошел, Аделина что-то вполголоса обсуждала с Элизабет. По моему виду экономка сразу же догадалась, что дела плохи.

— Доктор, что… какие-то неприятности?

— Большие неприятности, Аделина.

Я счел своим долгом немедленно избавить их от иллюзий, прекрасно понимая, что мне предстоит нанести тяжелый удар:

— Только что звонил комиссар Гажубер. Если в двух словах, то полицейские закончили неофициальное расследование, из которого следует, что ни материальное положение, ни поведение трех подозреваемых нами людей не дают никаких оснований для обвинений. Нужно признать собственное поражение и отказаться от бесцельной борьбы.

Я был готов к слезам и крикам. Но ни слез, ни криков не последовало. Экономка ограничилась только одним замечанием:

— Это доказывает, что у комиссара за это время ловкости не прибавилось.

— Зачем упрямиться, дорогая?

— Затем, что я не из тех, кто отступает перед трудностями, однажды выйдя на поиски правды. — И строго добавила: — Не все крепки верой, увы!

И я понял, что разубеждать ее бесполезно.

— Теперь ты, деда, считаешь, что Пьер — преступник?

В голосе Элизабет звучало такое отчаяние, что я отдал бы все сокровища мира, только бы ее разубедить, но к чему лгать? Я не имел права оставлять ее в заблуждении.

— Прости меня, девочка, но, честно говоря, не знаю, что и думать.

— Неважно, ведь мы с Дидиной по-прежнему в него верим.

Экономка, не желая от нее отставать, предрекла:

— Настанет день, когда все маловеры устыдятся своих сомнений.

Для меня наступила череда тяжелых дней. Я чувствовал, как между мной и моими близкими вырастала стена. Из кабинета я почти не выходил. Мне было боязно выбраться на улицу — а вдруг я столкнусь с Мадо, Налье, Беду или Лаволлоном? Хорош я буду! Я уже подумывал, не отправиться ли мне к комиссару и Пуантелям с извинениями. Единственно, что меня удерживало, так это страх прослыть предателем в глазах Элизабет и экономки.

День свадьбы Мадо приближался, но никто из Пуантелей ко мне не шел. Надо полагать, моя схватка с Налье окончательно порушила и без того хрупкие мосты. Даже Эдуард перестал интересоваться своей дочерью. Отношения с Аделиной и Элизабет ничем не напоминали прежние. Мне не доверяли. Едва я входил в комнату к Элизабет, как шушуканье тут же прерывалось. Я, к своему величайшему сожалению, чувствовал, что стал для них врагом.

Днем мы переносили малышку в комнату, некогда служившую приемной. Эта комната на первом этаже выходила на улицу, так что Элизабет и Аделина имели возможность перекидываться фразами с нашими соседями. Эти реплики и стали для них основным источником информации. Так, в понедельник вечером мы узнали, что свадьба Мадо и Налье назначена на ближайшую субботу. Во вторник мне снова позвонили из Тулузы.

— Доктор Бовуазен?

— Да, я.

— Это Гажубер… Доктор, я поздравляю себя с тем, что мы не устремились с ходу по пути, на который вы нас толкали.

— А в чем дело?

— Отныне виновность Турньяка больше не вызывает сомнений.

— Он признался?

Я почти уверен, что на какую-то десятую долю секунды сердце у меня остановилось.

— Почти. Он сбежал вместе с другим заключенным, тоже осужденным на двадцать лет. Если человек невиновен, ему незачем удирать.

Не зная, что ответить, я положил трубку, даже забыв поблагодарить предупредительного полицейского. Точно сомнамбула, я спустился вниз, чтобы объявить новость Элизабет и Аделине. В свою очередь, экономка затрещала:

— Зачем он…

— Раз он убежал, значит, понял, что дело проиграно.

Я не смел поднять глаза на Элизабет, опасаясь увидеть искаженное горем личико, но когда я все же набрался духу, то встретил улыбку.

— Деда, я думаю, он сбежал, чтобы отомстить.

Утром в среду местное радио сообщило о побеге, а также о том, что беглецы, пересекая железнодорожное полотно, не заметили приближающийся состав, и один из них был в лепешку раздавлен ночным скорым, следовавшим из Бордо в Нарбон. Тело несчастного превращено в такое месиво, что опознать его не представляется возможным. Сказать, Турньяк это или его сокамерник Бьянкур, можно будет, только когда поймают второго.

Оставшийся в живых забрал все, что помогло бы установить личность. Забавная деталь: в кармане погибшего был обнаружен талисман в виде вязаной пестрой куклы. Кому из беглецов она принадлежала, неизвестно.

Итак, пятьдесят процентов вероятности, что Турньяк жив. Я решил скрыть новость от своей дочери, но не успел к ней войти, как она сразу же спросила:

— Ты слышал последние известия, деда?

— Да, но знаешь, не надо…

— Как Пьеру повезло!

— Пьеру повезло?

— Ведь задавили его приятеля.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

И больше ни слова. Я и не настаивал, не желая лишать ее надежды.

В тот же день нам стало известно, что Мадо и Налье по каким-то личным мотивам отложили свадьбу на две недели. Элизабет решила, что они испугались появления на церемонии Пьера. Безусловно, в ее словах что-то было, и я почувствовал себя слегка отмщенным за те мучительные унижения, которым подвергался в последнее время, хотя и был единственным их свидетелем.

Комиссар Лаволлон позвонил мне к вечеру.

— Наверно, излишне спрашивать, слышали ли вы о побеге Турньяка?

— Действительно излишне.

— Полагаю, бегство заставило вас изменить свои взгляды относительно его невиновности.

— Пока нет.

— Но, черт возьми, если он невиновен, почему он убежал?

Я припомнил слова Элизабет.

— Может быть, чтобы отомстить?

— Отомстить… кому?

— Тем, кто его засадил.

— Ну вы упрямы, как баран!

— А вы слепы, как крот! Поймите же наконец, и ангел может потерять терпение. Когда вам ни за что дадут двадцать лет, а вы невиновны, то и для вас это будет изрядным потрясением, и вы заклинитесь на одной мысли, как бы наказать сломавших вам жизнь.

— Ну вы даете!

— Очень может быть, но не хотел бы я быть на месте Налье и его дружков!

— За них не беспокойтесь, мы их защитим. А вам я напоминаю, что, если Турньяк появится у вас или попытается вступить с вами в контакт, вы обязаны немедленно меня проинформировать. Вам ведь не захочется, чтобы вас обвинили в пособничестве?

Я повесил трубку, ничего ему не ответив. Полицейский действовал мне на нервы.

В пятницу я обнаружил в почте письмо для Элизабет. Почерк показался мне знакомым. Я отнес письмо малышке, а она, только взглянув на конверт, закричала:

— От Пьера!

Я понял, что она права. Серьезных осложнений не миновать, это ясно. Элизабет распечатала конверт и заметила:

— Тут не сказано, откуда и когда он пишет.

Я подумал, что тем самым Турньяк соблюдает элементарную осторожность.

— Но почтовый-то штемпель есть?

— Монтобан.

— Читай, зайка.

Я удивился, что голос Элизабет в конце даже не задрожал. Аделина сказала только:

— Боже, как грустно читать о таких вещах…

Малышка аккуратно сложила письмо и сунула его обратно в конверт. Нелегкий наступил для меня момент.

— Дорогая моя… Я обещал комиссару Лаволлону сообщить обо всех контактах с Пьером… Понимаешь, малышка, мы обязаны так поступить, иначе нарушим закон… Представь, что бедняге удастся выполнить его дикие угрозы, тогда нас посчитают сообщниками со всеми вытекающими последствиями.

— Что же ты хочешь, деда?

— Ну… дай мне письмо, я покажу его комиссару.

К моему величайшему изумлению, Элизабет протянула мне свое, как я считал, сокровище.

— Знаешь, зайка, я не уверен, что смогу тебе его вернуть. Вполне вероятно, что Лаволлон оставит его у себя, чтобы как следует изучить…

— Не волнуйся, деда. Письмо — это только клочок бумаги, а все, что Пьер здесь пишет, я и так давно знала.

Я опасался, что Аделина начнет упрекать меня в бессердечии и кричать, что все мои обязательства сводились лишь к весьма туманному обещанию полицейскому, который первый поверил в вину Турньяка и тем самым помог его врагам. Но она дала мне уйти без единого слова напутствия. Я был очень смущен и даже отчасти напуган таким благоразумием.

Как только я вручил комиссару письмо Пьера, он мне признался:

— Положа руку на сердце, никак не ожидал, что вы сдержите свое обещание, доктор. Простите мне мое недоверие… простите, что заблуждался на ваш счет.

— Что касается ошибок, то вы, в полиции, грешите ими часто, но вот что в них сознаетесь — это для меня новость.

Воздержавшись от ответа, Лаволлон углубился в письмо Турньяка.

— Вы верите, доктор, в то, что он пишет?

— Ну, разумеется, потому что он только подтверждает мои собственные догадки.

Хозяин кабинета стал разглядывать конверт.

— Монтобан… Чем это может нам помочь, наверняка он уже оттуда смылся. Тем не менее я туда позвоню… По-моему, начеку надо быть нам всем здесь. А вы что думаете?

Я поднялся со стула.

— Пожалуйста, не преувеличивайте, господин комиссар… Я пока еще не нанялся к вам в осведомители.

Мы попрощались тепло, почти как на Северном полюсе.

В эту ночь я спал скверно. Видимо, дело было в угрызениях совести, которые не давали мне покоя, а ведь я в нем так нуждался! Выполнять свой долг всегда непросто, но я был отнюдь не доволен своим походом к Лаволлону. Наутро все ночные мучения обнаружились у меня на физиономии. Меня спросили, не заболел ли я. Я ответил, что очень тревожусь за Пьера. Тогда Элизабет успокоила меня:

— Не волнуйся, деда, у Пьера все в порядке.

— Откуда ты знаешь?

— Он мне сам сказал.

— Он…

— Да, сегодня ночью, когда заходил меня повидать.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Хотя Аделина не хуже моего слышала, что сказала крошка, она даже бровью не повела. Я разнервничался и говорил на повышенных тонах.

— Элизабет, если ты меня разыгрываешь, то это просто смешно и к тому ясе некрасиво с твоей стороны. Но если это не розыгрыш, тогда мой тебе совет — объяснись, и поживее, пожалей мои нервы!

— Да это совсем не розыгрыш, деда… Пьер пришел ко мне, и мы с ним довольно долго болтали.

— Как же он вошел?

— Через окно, само собой! Он не хотел тебя будить.

— Очень мило с его стороны! А Аделина спала в соседней комнате и ровным счетом ничего не слышала!

Экономка, припертая к стене, промолвила с большим достоинством:

— Разве я сказала, что ничего не слышала?

— Ну это уж слишком! Вы услышали ночью шум в комнате девочки и даже не пошевелились?

— А с чего вы взяли, что я не пошевелилась?

— Аделина! Кончайте надо мной издеваться!

— Я над вами и не собираюсь издеваться, доктор, но с тех пор как вы перешли во вражеский стан и стали пособником лжеправосудия — нет вам моего доверия!

— Я сам отвечаю за свои поступки и не собираюсь никому давать отчет! Но сейчас я с сожалением убеждаюсь, что напрасно вам так долго доверял! И это после стольких лет, проведенных под одной крышей!

— Доктор, если бы не Элизабет, я бы ушла от вас сию же секунду. Вы заявляете, что перестали мне доверять, а по-вашему, я что, вам верю?

— Запрещаю вам…

— Чувствам не прикажешь! Одним словом, вы нас предали, а посему я и не стала вас будить, когда Пьер с улицы окликнул малышку. Я как-то не мечтала, чтобы вы вызвали полицию. Против бедняги и так настроены все кругом, так чтобы еще и старые друзья его предали!

Полное поражение!

— Оставьте ваши соображения при себе, Аделина, и скажите наконец, что произошло!

— Сквозь сон я услышала ритурнель, которую Пьер всегда раньше насвистывал. Вошла в комнату Элизабет, а там окно открыто, ну я и помогла забраться нашему другу. Успокойтесь, никто его не видел.

— Слава богу! Что ему было нужно, Элизабет?

— Ничего… Просто ему хотелось пожить нормальной жизнью хотя бы чуть-чуть… Он рассказывал мне о тюрьме, о том, что ему пришлось вынести… Снова говорил о том, о чем писал в письме: лучше умереть, чем снова оказаться за решеткой, потому он и убежал. Только я боюсь, как бы он не перебил всех этих.

— Этих?

— Налье… своего начальника — банкира… того, кто одолжил ему машину… Вот только он пока еще не решил, что делать с Мадо.

— Какой ужас!

Аделина поинтересовалась:

— А что они натворили — это не ужас?

— Никто не имеет права строить из себя мстителя!

— Да, а палачом быть лучше?

— Элизабет, Пьер обещал еще появиться?

— Откуда ему знать, когда столько народу идет у него по пятам?

Я догадался, что больше мне из них ничего не вытянуть. Они сплотились против меня на почве безоговорочной преданности беглецу. Немного поколебавшись, я все же позвонил Лаволлону. Мне не хотелось быть сколько-нибудь причастным к готовящейся кровавой бане. Комиссар поблагодарил меня и пообещал прийти с минуты на минуту. И действительно, вскоре появился.

— Доктор, я в отчаянии. Еще раз спасибо, что предупредили. Может быть, благодаря вам мы и сумеем предотвратить чудовищное сведение счетов. Я могу поговорить с вашей Элизабет?

Я провел Лаволлона к малютке.

— Здравствуй, милая. Доктор рассказал мне о вашем ночном госте. Надеюсь, вы не очень перепугались?

— А с чего мне пугаться Пьера?

— Но ведь он… убийца!

— Так могут говорить те, кто его совсем не знает!

— Хорошо… Я пришел сюда не затем, чтобы обсуждать, виновен ли Турньяк, с излишне впечатлительной девчонкой. Но я хочу знать, он что, твердо решил расквитаться с виновниками, как он считает, своих злоключений?

— Да. Он повторил несколько раз, что будет скрываться, пока не перебьет господина Налье, господина Шапеза и господина Беду. С моей сестрой он пока ничего не решил. Может, он ее еще капельку любит?

— Понятия не имею, меня это не касается! Меня интересует, как он намерен осуществить свои преступные планы. Вам что-нибудь известно?

— Нет.

Лаволлон вышел из комнаты Элизабет и сообщил мне:

— Я не собираюсь поднимать шум и зря беспокоить возможные жертвы. Я займусь розыском, и, если он еще в городе, мы его изловим, мое вам слово!

На прощание комиссар протянул мне руку:

— Забудем прежние обиды, ведь теперь вы снова встали на путь законности, и спасибо за помощь!

Вернувшись к Элизабет, я поблагодарил ее за то, что она помогла полиции. Она ничего не ответила. А Аделина прошептала:

— По-моему, малышке вовсе не по вкусу тот род занятий, которым ее дед предается с некоторых пор.

— Плевать я хотел, Аделина, на то, что вы там думаете! Просто-напросто я не желаю, чтобы моя дочь совалась в эту грязную историю.

— Но из этого не следует, что она должна помогать полиции ловить безвинного человека.

— Безвинного? Что-то я в этом сомневаюсь!

— Я уже вам не удивляюсь…

— Невинные не удирают! Они просят друзей помочь и спокойно ждут, когда их попытки увенчаются успехом. Правда всегда в конце концов выходит наружу.

— Чаще всего посмертно.

Доведенный до отчаяния, я повернулся к экономке спиной, чтобы не наговорить слов, о которых потом придется жалеть, и обратился к девочке:

— Элизабет, когда человек начинает мстить, он опускается до своих обидчиков. Тебе не приходило в голову, что Пьер может быть виноватым? А что, если он потерял голову, мечтая разбогатеть, чтобы не потерять твою сестру?

— Но, деда, если он преступник, за что же ему мстить?

— Ну, например, после ареста у него мог помутиться рассудок. Пойми же наконец, преступление, совершенное им, столь противоречит его истинной натуре, что он просто отказывается сам в него поверить. И чтобы оправдаться в собственных глазах, переваливает все на других.

— Но почему именно на господ Налье, Шапеза, Беду и на Мадо?

— Полагаю, он с самого начала знал о связи твоей сестры и страхагента, ненавидел Шапеза за то, что тот не повышал его по службе, а в его воспаленном мозгу имя Беду связалось с его «автомобильным комплексом»: у него не было машины, чтобы покатать Мадо, а у Налье была. Все трудности и лишения, связанные с положением скромного клерка, из подсознания перешли в сознание, и он решил отомстить жизни, выбрав в жертвы известных тебе людей. Не можем же мы допустить, чтобы он убивал невинных людей, да к тому же еще и твою сестру. Ты, надеюсь, не забыла про Мадо?

Экономка сочла своим долгом заметить:

— Если вам угодно мое мнение, доктор, Мадо сама должна призадуматься.

— Я уже вам, Аделина, говорил, что прекрасно обойдусь без вашего мнения! И если вы будете продолжать пичкать Элизабет своими идиотскими советами, я буду вынужден запретить вам с ней общаться!

Малышка простонала:

— Нет, деда, ты никогда этого не сделаешь?!

— А вот поглядим!

— Я умру…

Совершенно очевидно, что мои слова не произвели ни малейшего впечатления на Элизабет и что они прекрасно спелись с Аделиной. Ревность, смешанная с гневом, привела меня в возбуждение, совершенно противопоказанное моему здоровью. Если бы я сейчас измерил себе давление, то цифры бы наверняка оказались рекордными, впрочем, я бы вполне обошелся и без рекордов. Чтобы привести себя в чувство, я решил прибегнуть к давнему, испытанному средству: поведать свои заботы городу. Мирные улицы, старые дома — свидетели почти легендарных для нас времен, и люди XX века действуют на меня умиротворяюще. Я успокаиваюсь при одном их виде. Я понимаю тщету мимолетных раздражений. И для того чтобы получить этот урок вечной мудрости, мне не надо брать в руки книгу. Но когда все идет вкривь и вкось, я захожу ненадолго в наш собор святой Сесили. Опускаюсь на стул, рассматриваю светлые своды, и итальянская живопись всегда согревает мне сердце. Разглядывая амвон, я размышляю о смиренном терпении старых мастеров. На этот раз свои получасовые медитации я завершил таким монологом:

— В сущности, ты, Жером, — круглый дурак. Не было у тебя забот, так на восьмом десятке они тебе понадобились? Ты не хуже моего знаешь, что твой мотор уже начал барахлить и может остановиться в любой момент, так с какой стати ты полез в чужие дела? Удочерение девочки — лучший поступок в твоей жизни. Все, бал окончен, Жером. Ты уже не живешь, а доживаешь. Здесь, в этом месте, ты бы мог вспомнить, что только вера еще что-то значит, а не рассудок и не расчеты. Умственные способности Элизабет и Аделины куда скромнее, чем твои, но они верят в отверженную доброту, в поруганную невинность, и никто на свете не заставит их отречься от истины, как они ее понимают. А что, если они правы, Жером? Вспомни, кто Мадо и кто Пьер? Кому из двоих верить? Взгляд полицейских — невиновным незачем бежать — это взгляд гражданина, свободного в поступках и выборе. Весь опыт Гажубера и Лаволлона несопоставим с отчаянием несчастного, расплачивающегося за чужие грехи. Полицейские слишком многое знают, слишком многое помнят, для того чтобы оценить чистоту, а малышка и экономка не знают почти ничего, зато их взгляд свеж и ясен. Нет, Жером, они правильно смотрят на вещи, они ближе к истине.

Едва я ступил на паперть, как с тихим миром грез было покончено — я оказался снова в мире людей, но теперь был полон решимости бороться за Пьера Турньяка. Только я пришел к этому выводу, как на меня снизошел покой, а вместе с ним уверенность и мужество. Я знал, что вместе с Элизабет и Аделиной мы создадим несокрушимую гвардию, которая до последнего будет защищать невинного беглеца.

Мне понадобилось время, чтобы понять, насколько был взволнован город. Конечно, чужак или недавний обитатель ничего бы и не заметили, но для меня Альби — живое существо с бьющимся сердцем, и я как врач узнаю о его работе, вслушиваясь в уличные шумы и доносящиеся из домов звуки. Я слежу за его дыханием даже по ночам. Выйдя на Ратушную улицу, я почувствовал себя так странно, что начал приглядываться к поведению сограждан, попадавшихся мне на пути, и вынужден был отметить, что альбигойцев охватила лихорадка: они останавливались посреди улицы и пускались в бурные дискуссии, помогая себе выразительными жестами. Из случайно донесшейся до меня реплики я понял, что речь шла о появлении в городе Пьера Турньяка и о его темных планах. У меня на душе посветлело: итак, наказание началось!

На площади Виган я зашел в красивое современное кафе — гордость нашего города. Решившись нарушить свой режим и воспользовавшись тем, что Аделина меня не видит, я заказал себе портвейн. Зал был полон, гул стоял изрядный. Это жужжание всегда напоминает мне пчелиный рой за работой. Вероятно, никто бы меня и не заметил, если бы не один дальний знакомый, которому взбрело в голову громко со мной поздороваться:

— Здравствуйте, доктор Бовуазен!

Потом я рассудил, что он специально решил привлечь ко мне всеобщее внимание. Иначе зачем он назвал меня по фамилии, мог бы ограничиться и просто «доктор». Как бы то ни было, но его приветствие прервало все разговоры, и к своему столику я шел в гробовой тишине под обстрелом дюжины пар глаз. Положение малоприятное, и я не знал, какой тактики придерживаться. К счастью, прелестнейшая девочка подошла ко мне за заказом, и жизнь вернулась в свое русло. Но у меня не было никаких сомнений, что моя персона стала главным предметом всех разговоров. Меня разглядывали, за мной подсматривали. Наконец один из посетителей набрался храбрости. Это был мой давний пациент. Он подошел ко мне засвидетельствовать свое почтение и заметил, что я не часто захожу в кафе. Я же сослался на возраст и здоровье. Он не столько слушал меня, сколько обдумывал, как бы задать вопрос, который так и вертелся у него на языке. В конце концов он рискнул:

— Доктор, говорят, в городе появился Турньяк.

— Я слышал.

— Кажется, вы его видели?

— Это не соответствует действительности.

— Говорят, он собирается мстить.

— Кто знает, что творится в душе человека, который считает, что его осудили несправедливо?

— Но вы-то, доктор, считаете его невиновным?

— Я не считаю, я знаю точно.

— Да?

Я встал и улыбнулся.

— Но это мое личное мнение.

Не успел я закрыть за собой дверь, как моего интервьюера обступили со всех сторон.

На Старом мосту я столкнулся с моей экономкой, которая пыталась пройти мимо, глядя прямо перед собой. Когда мы поравнялись, я схватил ее за руку.

— Аделина…

Лицо ее казалось высеченным из мрамора.

— Аделина, мы тридцать лет прожили душа в душу, зачем же нам ссориться теперь?

— В предыдущие тридцать лет вы меня ни разу не оскорбили!

— Не преувеличивайте, Аделина, я и не думал вас оскорблять!

— По-вашему, заявление, что я порчу ребенка, это не оскорбление?

— Никогда я не говорил, что вы портите ребенка!

— Ну почти так!

— Разве, Аделина?

— Пока вы не извинитесь передо мной, миру не бывать!

— Хорошо, считайте, что я извинился.

— От всего сердца?

— От всего сердца.

Она подозрительно взглянула на меня.

— Что-то я не уверена, что доктор говорит искренне. С чего это вдруг вы передумали?

— У меня есть на то свои резоны.

— И какие же?

— Да ведь я вас люблю, ваше упрямство!

— Вы с вашей лестью…

— Вы что, хотите, чтобы я на коленях молил вас о прощении?

— Нет, но вы должны, не сходя с места, поклясться, что никогда не разлучите меня с Элизабет!

— Аделина, у вас с возрастом мозги съехали набекрень. Да у меня и в мыслях не было разлучать вас с Элизабет. Но я и сейчас считаю, что вы не должны были оставлять ее одну.

Экономка слегка ухмыльнулась.

— Не волнуйтесь, она ничем не рискует.

— Почему?

— Сами увидите.

И я действительно увидел. На улице Танда под моими окнами расхаживал полицейский. Лаволлон времени не терял.

Аделина приготовила карамельное пирожное — любимый десерт Элизабет. Это одно из самых ненавистных мне блюд, но с тех пор, как девочка переселилась к нам, потакание моим вкусам отошло у экономки на второй план.

Пока они ели, я самым невинным тоном сообщил:

— Я тут был в городе, и у меня создалось впечатление, что все или почти все в курсе ночных событий. Вряд ли Лаволлон раструбил эту новость. Тогда кто же? У вас нет никаких соображений на сей счет, Аделина?

— У меня?

Вопрос прозвучал так фальшиво, что без дальнейших объяснений я понял, что она прикидывается.

— Вы случайно не рассказали никому из ваших приятельниц?

— Вполне возможно.

— Значит, они поспешили поделиться с кем только могли, ну а потом… Короче, полгорода уже проинформировано, и вряд ли комиссар порадуется вашей инициативе.

Едва я договорил, как в дверь громко постучали. Я заметил:

— Не удивлюсь, если это он сам собственной персоной.

Но это был не Лаволлон, а Мадо. Мне показалось, что она тронулась. Не успев перевести дыхания, она забормотала:

— Мне сказали… что Пьер… приходил сюда… сегодня… сегодня ночью?

Я не без удовольствия взирал на ее растерянность.

— Так и есть.

— И вы… вы с ним говорили?

— Нет, не я, а Элизабет.

Она жалобно подступилась к сестре.

— Он говорил тебе… обо… обо мне?

— Не только о тебе, но и о Налье, Шапезе и Беду.

— Но… почему?

— Потому что он считает вас всех сообщниками.

— Боже мой! Неправда! Надо ему объяснить, что это неправда!

Будь она ни при чем, ей бы впору удивиться, что ее имя упомянуто вместе с именами двух почтенных буржуа, которых никто пока и не думал ни в чем подозревать. Мадо явно врала. Она была посвящена в план ограбления. Теперь я убедился в ее причастности и в невиновности Пьера.

— Вот и надо сказать об этом ему.

— Если бы я знала, как его найти…

Элизабет тверда заявила:

— Где он прячется, не знает никто.

— И даже ты не знаешь?

— Даже я. Понимаешь, Мадо, Пьер больше никому не верит… Представь себя на его месте… Все его предали.

— Но я не виновата.

Она расплакалась, и от слез потек весь ее макияж. Вид у нее стал ужасающий.

— Умоляю тебя, Элизабет… Что ты намерена делать?

Ответ — безжалостный, хотя и якобы сочувственный — сразил ее наповал:

— Мне страшно за его обидчиков…

Та завопила:

— Я не хочу! Не хочу! Не хочу!

Опасаясь истерики, я помог Аделине усадить Мадо в кресло и попытался успокоить, но она и слушать ничего не желала. Она рыдала, икала и брызгала слюной.

— Нужно его арестовать! Нужно ему помешать! Какой кошмар!..

Элизабет, мило улыбаясь, продолжала:

— Он еще не до конца уверился, что ты была в сговоре с ними, Мадо.

Старшая сестра рухнула на колени перед младшей и схватила ее за руки.

— Умоляю тебя… Скажи ему, что он ошибается… Я здесь совсем ни при чем… я бы точно вышла за него, если бы его не арестовали…

— Я никогда не буду врать Пьеру.

Мадо кинулась ко мне за помощью:

— Доктор, прошу вас, спасите меня…

— Сначала поклянитесь, что вы не виноваты в том, в чем вас подозревает Пьер.

— Клянусь!

— А другие?

— Не знаю.

При случае прелестная Мадо готова была заложить своих друзей.

— Вы должны предупредить Налье.

— К сожалению, его нет в городе. Его вызвали в дирекцию, в Тулузу. Он должен вернуться только завтра.

Наконец она с распухшим лицом и блуждающим взглядом удалилась, и Аделина обратилась ко мне:

— Доктор по-прежнему убежден в виновности Пьера?

Подобно всем простофилям на свете, я мечтал лишь об отмщении тем, кто ввел меня в заблуждение. Я с головой ушел в интриги Элизабет и Аделины. Я старался изо всех сил заслужить прощение за свою близорукость и сожалел, что Налье отлучился. То-то бы я нагнал на него страха. Но оставались еще Беду и Шапез. Подобно командору, я отправился на поиски своего Дон Жуана.

Беду сидел в своем скромном кабинетике на задворках склада, чудовищно обставленном достойными образчиками административного стиля кануна первой мировой войны. Он встретил меня приветливо.

— Не ждал, доктор, но очень рад вашему приходу.

— Очень мило с вашей стороны.

— Садитесь в это кресло, оно вроде бы поудобнее других. Ужасная обстановка, да? Я-то уже привык… Тут жил и работал мой отец. И потом, не знаю, как вы, но я считаю, что уродство успокаивает и внушает доверие. Когда поставщики заходят сюда, им сразу ясно, что я их денег на ветер не бросаю. А служащим не с руки просить прибавки к жалованью, когда они видят, чем я довольствуюсь. Коммерция — это прежде всего психология. Но я думаю, вы, доктор, пришли не для того, чтобы выслушивать мою болтовню. Чем обязан вашему визиту?

— Симпатии к вам.

— Да что вы говорите…

— И беспокойству, такие, знаете ли, дела творятся…

От веселья не осталось и следа.

— Какие еще дела?

— Вы слышали, что Турньяк сбежал из тюрьмы?

— Да, конечно… Но он, вероятно, погиб, иначе бы полиция его уже поймала.

— Он в Альби.

— В Альби?

— В городе только об этом и речь.

— Я с утра не выходил. А потом, какое мне дело, что бедняга вернулся в родные места? Значит, его быстрее схватят. Если бы я его встретил, я бы…

— Думаю, вам представится случай, дорогой Беду.

— Да, а почему?

— Даже боюсь вам говорить, настолько это чудовищно.

— Ну говорите же!

— Этой ночью Турньяк был у меня.

— У вас!

— Без моего ведома… Он забрался в окно к моей дочери-калеке. Они были очень дружны до известных вам событий.

— Да, да, и что же?

Он забеспокоился.

— И он сказал Элизабет, что собирается вас навестить.

— Черт возьми! С какой стати?

— Он намерен вас убить.

— Что-о-о!

Он вскочил, и я увидел, как побелели его пальцы, вцепившиеся в линейку, которой он до того поигрывал.

— Да я… я полагаю… что вы… вы, наверно… шутите, доктор?

— Подобное предположение для меня оскорбительно!

— Но он что, с ума сошел, что ли?

— Он рассказал малышке, что вы были в сговоре с налетчиком и получили часть украденных денег.

— Это клевета! Самая настоящая клевета!

— Еще он сказал, что вы предупредили налетчика, когда Турньяк отвез машину назад в гараж, и поэтому преступник сумел воспользоваться ею и тем самым скомпрометировал Турньяка.

— Послушайте, доктор, вы-то не верите в эти бредни?

— Конечно, нет, но я решил вас предупредить. Мне бы не хотелось, чтобы с вами что-то случилось.

— Спасибо… Но позвольте заметить, вам бы следовало известить полицию.

— Уже известил, друг мой. Но опасаюсь, что комиссар Лаволлон не принял его угрозы всерьез, вот почему я счел необходимым поговорить с вами. Я исполнил свой долг и теперь с вашего позволения удаляюсь.

— Ах да… До свидания, доктор… Благодарю вас за ваши хлопоты, за то, что вы передали мне его беспочвенные и абсурдные угрозы…

Я был неумолим.

— Для мстителя они отнюдь не абсурдны!

Вдохнув свежего воздуха, я сказал себе, что добрейшего господина Беду, с легкостью отправившего человека на каторгу ради прекрасных глаз своей подружки, ждет тяжелый вечер и бессонная ночь. Пьеру не спалось, так почему же истинные виновники должны безмятежно почивать?

По нервозности Шапеза, по его срывающемуся голосу я тут же понял, что его уже посвятили в происходящее. Отчего бы Беду стал ему звонить? Если банкир не являлся его сообщником, у него не было бы никакого резона. Чем дальше, тем больше надежных, неоспоримых доказательств: гнев Налье, ужас Мадо, страх Беду, нервозность Шапеза. Банкир напустил на себя игривость.

— Ну что, доктор, вы, наверно, пришли сообщить, что Турньяк покушается и на мою жизнь тоже?

— Видимо, Беду поведал вам о нашем разговоре?

— Только что. Я повесил трубку, когда мне сообщили о вашем приходе.

— А зачем?

— Простите?

— Почему Беду счел нужным сообщить вам о моем демарше, который в общем и целом вас никак не затрагивает?

— Но, доктор…

— Разве что он решил, будто и вы на мушке?

— А я действительно на мушке?

— Да.

— Ах… Это сказал Турньяк?

— Да.

— И он собирается меня убить?

— Да.

Ему никак не удавалось зажечь сигарету, так дрожали его руки.

— Примите успокоительное. Мой вам совет.

— Вы не знаете, почему он меня так ненавидит?

— Знаю, но должен заметить, что не верю ему ни на йоту. На мой взгляд, Турньяк спятил. Пребывание в тюрьме его доконало.

Улыбка у банкира была жалкая.

— Но сумасшедший, одержимый манией убийства и разгуливающий на свободе, ничуть не безопаснее убийцы, действующего сознательно.

— Вот именно.

— Так в чем же может обвинить меня парень, которого я искренне любил и защищал как мог?

— В соучастии в ограблении. И в том, что упекли его в тюрьму.

— Он рехнулся! Я что, обокрал самого себя?

— Да, чтобы получить страховку.

— В жизни никто не поверит в подобную чепуху! Зачем мне было изображать из себя гангстера?

— По словам Турньяка, чтобы расплатиться с карточными долгами, которые числятся за вами в игорных домах Тулузы.

Теперь банкир напоминал боксера, пропустившего сильнейший удар противника и раскачивающегося посреди ринга, не соображая, где он и кто он.

— Ложь… глупейшая ложь…

— Он клялся, что переписал номера краденных купюр, а вы забрали список, ведь ключ от сейфа был только у вас двоих.

— Не мне вам, доктор, говорить, что все это досужий вымысел больного воображения.

— Ну разумеется.

— Как вы считаете, я должен поставить в известность комиссара Лаволлона?

— Я уже позаботился.

— А он даже не почесался!

— Действительно, он, кажется, не собирается ничего предпринимать. По крайней мере, насколько я знаю. Ведь он не обязан посвящать меня в свои планы.

— Но слушайте! Он же мог меня предупредить! Что бы вы стали делать на моем месте?

— Я был бы очень внимателен.

— Что вы имеете в виду конкретно?

— Не открывайте дверь, не убедившись, кто за ней стоит… Оглядывайтесь на улице — кто идет у вас за спиной, кто впереди. Не выходите на улицу после наступления темноты.

— Это не так просто.

— Но умереть тоже нелегко.

Последняя реплика его доконала. Я вышел, и он не обратил на меня никакого внимания.

Вечером того же дня страх сковал Альби.

Когда я в прежние времена заходил в комнату к больному, я ощущал присутствие смерти. Долгие годы врачебной практики выработали у меня особое чутье, позволяющее угадывать приближение мрачной гостьи. Должен сознаться, мне самому этот талант был в тягость. Но с тех пор как я ушел от дел, у меня не было случая вспомнить о своем сверхъестественном даре. Однако сегодня, открыв окно в сумерках, заволакивающих дымкой предметы, смягчающих краски, превращающих Тарн в муаровую ленту, а собор и дворец Берби в розовую массу с неясными очертаниями, я вновь узнал этот странный, издавна меня преследующий запах. Город дышал, словно больной в горячке. Но я знал, что в Альби прокралась не смерть, а страх, подогнанный по росту современного человека, то есть поделенный на эгоизм каждого. По всей вероятности, он нисколько не похож на страх былых эпох, когда горожане, сбившись в толпу, с одинаковым замиранием сердца вслушивались, не донесет ли ветер шаги крестоносцев Симона де Монфора.

Страх, конечно, породили тревожные рассказы Мадо, Беду и Шапеза. В общем-то альбигойцам была довольно безразлична судьба этой троицы, но у тех, кто знал Турньяка, кто следил за его процессом, совесть была нечиста. Я бы сравнил их — оставив в стороне вопрос о масштабе соответствующих событий, — со свидетелями судилища Пилата и освобождения Вараввы, которым так никогда и не удалось отделаться ни от стыда, ни от угрызений совести, ведь они даже боялись высказать их вслух.

Многим более или менее далеким знакомым Пьера Турньяка, питавшим к нему уважение, приходилось сейчас задаваться вопросом, до конца ли они исполнили свой долг, не отступили ли они трусливо перед велениями совести.

Городу нездоровилось. Прислонившись к окну в кабинете, я вслушивался, как разворачивается внутренняя борьба. Мне не было жаль моего города. Быть может, потому, что я и сам на какое-то время поддался общему слабоволию и малодушию. Ведь человеку свойственно находить себе оправдания за чужой счет. Не знаю, чего было больше — бессознательности или цинизма, но я, во всяком случае, отправился спать в полном душевном покое.

Я еще спал, когда Аделина вошла и стала трясти меня — я ненавижу, когда меня трясут, потому что у меня немедленно начинается мигрень. Как бы ни был глубок и спокоен мой сон, перед хваткой моей экономки ему не устоять. Я с трудом сел в постели.

— А? Что? В чем дело? Который час?

— Без четверти девять.

— С ума сошли будить меня в такую рань?

— Это не я.

— Как это не вы?

— Комиссар Лаволлон.

— Коми… Он сказал, что ему нужно?

— Нет, но настроение у него скверное.

— Тем лучше!

— Что?

— Поймай он Пьера, у него было бы хорошее настроение.

— В любом случае вам надо подниматься, и побыстрее. Он не собирается долго ждать и заявил, что, если вы через пять минут не доберетесь до него в ваш кабинет, он сам вынет вас из постели.

Я бы не сказал, что я по натуре уступчив, к тому же не люблю, чтобы кто-нибудь покушался на мою свободу. Методы полицейского пришлись мне не по вкусу. Окончательно привела меня в чувство ярость, и, обретя угасший было пыл, я спрыгнул на коврик, позабыв, правда, что сплю в одной пижамной куртке, к счастью, довольно длинной. Сконфуженный, я принес экономке свои извинения, а она протянула мне мой халат, прибавив с жалостью, жестоко меня уязвившей:

— Ах ты Боже мой! Что за церемонии! Я и так знаю вас вдоль и поперек. Да и чем таким вы можете удивить?

Вот отчего я открыл дверь кабинета с твердым намерением добиться от Лаволлона, не сошел ли он с ума и с какой стати он будит меня ни свет, ни заря… и неужели у него нет дел поважнее, чем морочить голову честным людям. Но гость перебежал мне дорогу, тут же взяв инициативу в свои руки.

— Вот и вы! Ну как, довольны собой, доктор? Если да, то заявляю вам — рано радоваться!

Признаюсь, своим выпадом он выбил меня из седла. Я решил призвать на помощь иронию.

— Не знаю, зачем вы пришли, глубокоуважаемый комиссар, но вам необходимо срочно показаться врачу. Давайте я смерю вам давление.

Но я, кажется, не достиг своей цели, потому что он сухо парировал:

— Мне шутить некогда, доктор.

— Однако воспитанный человек всегда найдет время выказать свое почтение осчастливленному визитом хозяину.

— По-моему, я был достаточно вежлив, черт побери!

— Смотря на чей взгляд!

— Доктор, вы совсем потеряли голову.

— Не угодно ли вам выразиться яснее?

— Куда уж яснее. Яснее будет, если я передам ваше дело в уголовный суд.

— Гляди-ка, а говорили, что вам и пошутить-то некогда!

— Я шутить не намерен!

Комиссар и впрямь был вне себя. Поэтому он подошел ко мне вплотную и заорал прямо в лицо:

— Вам известно, что я отвечаю за порядок в городе?

— А что, я как-то его ненароком нарушил?

— Ненароком? Отнюдь, скорее умышленно!

— Вам не кажется, что вы несколько преувеличиваете?

— Преувеличиваю? Я тут со всей возможной осторожностью занимаюсь розысками Турньяка, чтобы никак не растревожить население, а в это время кумушки с кошелками носятся по городу и каркают о надвигающейся резне. Но вам все мало, вы вламываетесь к Беду, Шапезу и под предлогом, будто хотите их предостеречь, нагоняете на них такого страху, что они баррикадируются в своих квартирах и не подпускают никого на пушечный выстрел. У их жен ум за разум заходит, они обрывают мой телефон, пытаясь понять хоть что-нибудь! Но и это еще не все! Вы так преуспели в своей подрывной деятельности, что все альбигойцы до единого превратились в ищеек и вынюхивают беглеца! Мои люди не знают, за что хвататься! В комиссариате не осталось ни одного человека, потому что все мечутся по городу, и всюду то же безумие! Не говоря уж об остряках, которые углядели Турньяка в сутане или полицейской форме, регулирующего уличное движение!

Произнеся эту длиннейшую филиппику на одном дыхании, Лаволлон в полном измождении рухнул в кресло и стал отирать носовым платком лоб.

— Если так будет продолжаться, мне придется вызывать на подмогу префекта и все полицейские силы департамента…

— И тогда Турньяка выловят побыстрее, да?

Он взвился, видимо, силы вернулись к нему.

— Нет, мы его не поймаем! И знаете почему? Потому что в Альби его нет!

— А письмо?

— Для отвода глаз! Он расписал, как собирается всем мстить, только чтобы отвлечь наше внимание, а сам в это время дал деру! Может, он уже в Испании!

— Да вы оптимист, как я погляжу!

— Оптимист! Вот именно, что оптимист! Если так пойдет дело, то надо мной будет потешаться не только все население, но и начальство. Дадут пинка под зад и отправят дослуживать к черту на кулички!

— Мне было бы очень вас жаль!

— Вы лжете!

— Комиссар, вы забываетесь!

— Потому что говорю правду? Ведь так оно и есть! Вопреки всякой вероятности, несмотря на решение суда, вы не пожелали смириться с мыслью, что Турньяк — преступник, и теперь пытаетесь отомстить за него самым отвратительным образом. Вот вам мое мнение! Подобное поведение недостойно человека, пользовавшегося до сих пор всеобщим — и моим тоже — уважением!

— Я от вас своих взглядов никогда не скрывал.

— Вы не имеете права выступать с ними публично!

— Насколько я помню, в Декларации прав человека сказано, что любой гражданин имеет право высказывать свое мнение!

Лаволлон был уже на грани апоплексического удара, но тут в комнату вошла Аделина и объявила:

— Почтальон принес письмо для Элизабет. Отдавать ей?

— Что за письмо?

— Судя по почерку, от Пьера Турньяка.

Комиссар вырвал письмо из рук экономки, а та прокомментировала это так:

— Ну и странные же манеры у нынешних полицейских!

Она очень тихо вышла из комнаты, бесшумно закрыла за собой дверь, чем весьма меня поразила. А Лаволлон тем временем, нимало не обратив внимания на ее реплику, читал письмо, которым овладел столь предосудительным образом. Он поднял голову, поглядел на меня незрячими глазами и произнес бесцветным голосом:

— Небось придется у вас прощения просить?

Тут я отобрал у него письмо, он, правда, и не пытался сопротивляться, и я прочел:

У меня перехватило в горле.

— Наконец все встало на свои места.

— Да… Где же мерзавец мог спрятаться? На письме стоит вчерашнее число, и опущено оно в Альби.

Он смотрит на меня странновато, и я понимаю, к чему он клонит.

— Если вы думаете, что я его прячу у себя, то вы заблуждаетесь. Но если вы сомневаетесь, можете перевернуть весь дом вверх дном.

— Нет смысла… Вы, конечно, сколько угодно можете изображать из себя Дон Кихота, но известные границы вы переступать не станете. Пойду соберу своих людей. Нужно во что бы то ни стало помешать планам Турньяка, я должен сам предупредить тех, кого этот псих выбрал себе в жертвы. И я отдам приказ, чтобы в него стреляли без предупреждения. До скорого, доктор, увидимся, когда кончится этот кошмар! Извините за вторжение. В конце концов вы с вашей инициативой опередили меня и, кто знает, быть может, спасли жизнь несчастным.

Несчастным!.. Что за чепуху мелет этот Лаволлон!

Точно боевой петух, который, складывая растрепанные в сражении перья, возвращается в свою клетку, так и я, радостно насвистывая, пошел к Элизабет и Аделине. Снова мне удалось одержать верх над Лаволлоном, что наполняло меня тщеславием, которое я и не пытался скрыть. Я как-то упустил из виду, что своей победой обязан прежде всего удачно подоспевшему письму Пьера.

Элизабет помогала экономке готовить обед. Аделина, продолжая помешивать какое-то варево в кастрюльке, моей ровеснице, осведомилась:

— Ушел ваш полоумный?

— Да еще и извинился!

— Все ж таки!

И она принялась с удвоенной силой орудовать деревянной мешалкой. Я устроился рядом с малышкой, которую вместе с креслом пододвинули к столу, чтобы она могла чистить картошку, которую наша повариха обжарит в гусином жире.

— Аделина?

— Да, доктор.

— Одно мне так и неясно.

— Что именно?

— В прошлый раз, когда я собирался отнести письмо Пьера в полицию, вы заявили, что я превышаю свои полномочия, забирая у Элизабет принадлежащую ей вещь. А теперь вы приносите адресованное моей дочери послание, заранее зная, что Лаволлон станет его читать?

Экономка снизошла до меня и, уперев руки в боки, с вечной мешалкой в руке, принялась втолковывать:

— Я поняла, что у вас почва уходит из-под ног и вам не поздоровится, но в это время как раз подошел почтальон. Письмо было настоящим подарком судьбы, и им вполне можно было заткнуть рот вашему обидчику. Я спросила разрешения у малышки, она согласилась.

— С вашей стороны это было рискованно, Аделина. А если бы Пьер написал, где он скрывается?

— Нет, быть того не могло.

— Почему?

— Он же еще не знал, что вы стали на его сторону, зато он точно знал, что вы прочтете письмо.

Я бросил на экономку строгий взгляд.

— И как же это вы могли слышать, о чем мы говорим с Лаволлоном?

Она пожала плечами.

— Как-как, у двери!

С этими словами она вновь углубилась в свою кастрюлю, а Элизабет рассмеялась.

— Дидина — твой ангел-хранитель, деда.

Я так рад был услышать смех крошки, что не мог позволить себе в ее присутствии оспаривать роль Аделины как моей защитницы, тем более что так оно и есть.

Я выжидаю некоторое время, чтобы наконец задать вопрос, не дающий мне покоя с ухода Лаволлона:

— Что же нам теперь делать?

Элизабет на это отвечает:

— В каком смысле?

— В смысле Пьера.

— А что мы должны делать?

— Если только это в наших силах, мы должны расстроить его убийственные планы.

Тут подключается и экономка:

— И как, интересно, вы собираетесь это сделать?

— Не знаю.

— Жребий брошен… И да свершит он написанное ему на роду!

— Нет, Аделина… Сейчас общественное мнение на стороне Пьера… Люди призадумались: был ли справедливым вынесенный приговор… Если он сдастся полиции, разумеется, никого не убивая, то, возможно, ему удастся привлечь к себе внимание прессы и добиться повторного рассмотрения дела. Комиссар Гажубер с удовольствием подключится, если представится случай. Но если Пьер переступит черту, то он вызовет всеобщий страх, отвращение, для него все будет кончено.

— Мы ничего не можем поделать.

— Надо постараться предупредить его, предостеречь.

— Но как?

— А что, если поместить объявление в газете?

— Вряд ли ему придет в голову читать газету.

— А я так не думаю. Надо попробовать.

Элизабет пытается меня успокоить:

— Деда, я уверена, Пьер никого не будет убивать.

— И мне бы хотелось так думать.

— Если бы ты хорошо его знал, ты бы не сомневался.

— Но, дорогая, вспомни, что ты говорила Мадо…

— Но я просто хотела ее напугать, чтобы она навела страх и на других, в общем, наказать их всех.

У меня недостало сил ее ругать, ведь и я действовал так же.

— Почему ты полагаешь, что он не выполнит свои жуткие угрозы?

Она улыбается своей очаровательной улыбкой:

— Он просто на это не способен, бедняга.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Я человек по натуре мирный, и насилие любого рода мне всегда было отвратительно. Главенство мускульной силы над разумом — это сознательный отказ от всего, чем мы вправе гордиться. Панический страх, который я напустил на главных участников драмы, казался мне достаточным наказанием. Я вовсе не стремился к тому, чтобы история завершилась потоком крови. Как только Турньяк вновь окажется в руках правосудия, я создам комитет в его защиту, подготовлю общественное мнение, вручу Гажу беру все сведения, которые помогут отработать новые версии. Я продолжал надеяться, что справедливость наконец восторжествует. Вот почему мне очень бы хотелось разделять уверенность Элизабет, но, увы, она слишком плохо знала людей, ей было неведомо, на что может толкнуть человека страсть. Я лег спать, полный тяжелых предчувствий.

Утром я выждал время, чтобы было удобно позвонить комиссару Лаволлону. Я боялся услышать, что счет убийствам уже открыт. И немного успокоился, когда он мне ответил:

— Не волнуйтесь, доктор. Ничего страшного не случилось. Я уже удостоверился, что возможные жертвы покушения пребывают в полном здравии, хотя и не сказал бы, что разговаривают они излишне вежливо.

— Тем лучше!

У него тоже немного отлегло от сердца, поэтому он позволил себе пошутить:

— Ну что, доктор, за последние часы ваша вера в невиновность Турньяка, должно быть, пошатнулась?

— Напротив, дорогой друг. Я верю в нее все больше, по я не хочу, чтобы она была подкреплена убийством.

— Должен признаться, никогда бы не подумал, что вы в вашем возрасте сумели сохранить молодой задор. Поздравляю. Но, к сожалению, с моим профессиональным опытом трудно лелеять детские иллюзии. Кому, как не мне, знать, что нет на свете существа более хитрого, злого и порочного, чем человек. Вот почему, доктор, удостоверившись, что ночь прошла спокойно, еще раз все обдумав, я пришел к выводу, что наш мнимый простофиля Пьер Турньяк водит нас за нос. Может, он и был в Альби, может, и виделся с вашей дочерью, но все это, как и письма, только для отвода глаз. Не исключаю, что ему хотелось еще раз повидаться с Элизабет, возможно, любовь к ней — последнее светлое пятно в его преступной душе. Еще более вероятно, что в действительности он объявился в городе ради того, чтобы перепрятать награбленное в надежное место. Как бы то ни было, своими угрозами он отвлек наше внимание, мобилизовал полицию и безо всякого труда смылся. Обдурил нас, как детей, извините за выражение. Нам остается лишь делать хорошую мину при плохой игре, пускай другие ловят Пьера Турньяка, а я хочу пригласить вас поужинать сегодня в «Харчевню святого Антония», у нашего дорогого Жака Рие. Договорились?

— Почему бы и нет?

— Итак, до вечера, до восьми.

— До вечера, комиссар.

Я пребывал в состоянии эйфории весь день. Я играл в карты с Элизабет, рассказывал всякие забавные истории Аделине (и даже сумел в конце концов ее рассмешить.) Так что мы провели несколько приятных часов в полной гармонии. Даже мое заявление о вечерних планах не встретило серьезного отпора со стороны экономки, она лишь коротенько напомнила мне список блюд и напитков, к которым я не имел права прикасаться. Она выполняла свой долг, но без особой настойчивости, поскольку догадывалась, что я вряд ли прислушаюсь к ее указаниям.

Удалившись в кабинет немного передохнуть, я оперся на подоконник и вдруг почувствовал, что тревога вновь подкрадывается ко мне. А если Лаволлон ошибался? Если Пьер притаился в темном закоулке старого города и только выжидает время, чтобы нанести удар? Или, может, просто напуганный устроенной на него охотой, забился в угол и, точно раненый зверь, дрожит, слыша, как приближается лай натравленной на него своры? Мысль эта была мне невыносима, и я поспешил выйти из дому.

Кажется, я прочесал весь старый город, не столько рассчитывая встретить Пьера, сколько надеясь, что, увидев меня, он обратится ко мне за помощью. Я никого не встретил, никто меня не остановил. В изнеможении от своих бесплодных поисков я случайно вышел к собору и поспешил войти в последний приют моего отчаяния. Мой взгляд блуждал по цветным отсветам картин, я погрузился в молчаливое царство покоя, мира, незыблемости.

Я был невольно поражен разительным сходством профиля ближайшей ко мне святой и Элизабет. Это наблюдение вернуло меня к тревогам сегодняшнего дня. Конечно, я боялся за Пьера, но еще больше я опасался того, какое впечатление произведет известие о его преступлениях, аресте или гибели на мою столь ранимую доченьку. Она к нему очень привязалась, потому что, несмотря на свой возраст, он остался в душе простодушным и чистым ребенком. Он был для нее прежде всего другом, негаданным подарком судьбы. Отсюда и ненависть к Мадо, чьи капризы и бесчестность лишили ее главного смысла жизни. Элизабет, без сомнения, любит меня, столь же нежна она и с Аделиной, но все-таки мы с экономкой принадлежим миру взрослых, а наводить с ним мосты ребенку очень непросто. Пьер как раз и был таким мостиком, он был куда ближе к детям, чем к взрослым мужам. Мне кажется, Элизабет не так мучилась своим увечьем, потому что надеялась жить у сестры, рядом с Пьером. Когда Мадо заявила, что не возьмет младшую сестру, жизнь для малышки потеряла всякий смысл. Нам с Аделиной с трудом удалось спасти ее от нее же самой. Я вполголоса вознес Господу молитву, прося его сжалиться над моей многострадальной дочерью.

На улице Вердюс я почувствовал, что выбит из колеи.

Мне срочно надо принять что-нибудь покрепче. Я вошел в первое попавшееся бистро и заказал вермут. Опершись на стойку, я потягивал из своей рюмки, когда вдруг рядом со мной оказался мужчина лет пятидесяти. Приятная внешность, но сразу видно, что в гастрономических удовольствиях он себе отказывать не привык. Живые маленькие глазки под тяжелыми веками выдавали в нем весельчака. Не успел я опомниться, как он уже мягко взял меня за локоть:

— Извините… Вы случайно не доктор Бовуазен?

— Да, это я.

— Ну мое имя вам ничего не скажет, я шофер господина Шапеза.

— Да?

— Я видел, как вы давеча приходили к моему шефу.

— И что же?

— Я хотел вас спросить, вы приходили к нему как врач? Что-то я не понимал, к чему он клонит.

— Вы считаете, что это вас касается?

— Я очень беспокоюсь, доктор.

Вид у него был и в самом деле обеспокоенный.

— Хорошо, могу вас заверить, что мой визит был частного характера.

— Очень жаль.

— Но почему?

— Потому что с патроном не все ладно.

— Ого!

— Может, и нехорошо говорить так о господине Шапезе, доктор, но я к нему очень привязан, и мне больно видеть его в таком плачевном состоянии. А когда вы приходили, я подумал, вот он-то и скажет, что с хозяином.

— А почему вы думаете, что у меня какие-то особые таланты?

— Потому что вас здесь, в Альби, знают. Вас очень уважают, а потом, доктор, вы уже немолоды, и никто не побоится вам довериться.

Мне показалось, что вермут вдруг стал слишком горчить.

— Ну ладно, давайте дальше.

— Вот! Значит… Странные какие-то вещи происходят, ничего в толк взять не могу. Почитай, с того момента, как вы у него побывали, шеф никого не принимает и велел Марселю, привратнику, отвечать всем, что его нет. Заперся у себя в кабинете, и с тех пор ни слуху ни духу. Глупо, конечно, но мы с Марселем даже решили, что он задумал что-то нехорошее, что он собирается… ну, вы понимаете, что я хочу сказать?

— Да, да, продолжайте.

— Мы с Марселем ужасно расстроились, поверьте. Просто мы оба давно работаем в банке и очень прикипели и к банку, и к хозяину. Мы с Марселем долго спорили, надо упредить мадам Шапез или не стоит. Ну, а потом Марсель говорит, у мадам Маргариты права голоса в доме никакого, и если супруг решит ей о своих бедах доложить, то сделает это и без нашей подсказки. Так ведь?

— Естественно.

— Так дела обстояли и вчера вечером, и сегодня целый день. До того дошло, что мы с Марселем подумали, не поехал ли он часом крышей.

— Даже так?

— Ну представьте, скажем, служащему нужно зайти к господину Шапезу, а тот говорит, нет, пускай сначала позвонит по телефону, потом стучит в дверь особым стуком. Причем каждый раз условный стук менялся. И вот я вижу, как уполномоченный спускается из кабинета такой бледный, что я его спрашиваю:

«Что-нибудь не так, господин Масьё?» — «Бедный Роталье, — это он мне так отвечает, — он дверь открыл, а в руках пистолет. Он, видать, думает, что он на Диком Западе, ей-богу! Нет уж, пусть вызывает меня сколько ему влезет, я к нему не пойду!»

— А вы знаете, чего боится господин Шапез?

— Может быть, все из-за Турньяка… Говорят, он прячется в городе.

— А почему ваш хозяин должен его бояться?

— Ну, у меня-то есть свои догадки… Турньяк, он, наверно, мстит всем, кто ему не помог, а мог бы помочь… Вот шеф сидит и ждет… Поэтому он и достал пистолет.

— А вы не сгущаете краски?

Шофер горячо запротестовал:

— Сгущаю краски? Что за чушь, доктор, простите за грубое слово! Вот вам пример, часа два назад посылает он за мной Марселя, едва я вхожу, как он: «У тебя есть оружие, Поль?» — «Нет», — отвечаю. «Вот, бери, положишь в машине», — и протягивает мне пистолет. У меня аж мурашки по спине. А он говорит: «Увидишь, что человек бежит нам навстречу, не жди, пока он выстрелит, стреляй первым». В нормальном состоянии таких вещей не говорят, и потом, я как-то плохо представляю себе, как это я буду охотиться на человека прямо посреди Альби. Ну я, конечно, не стал с ним спорить, пообещал, что со мной ему нечего бояться.

— И вы не спросили, к чему эти предосторожности?

— Конечно, спросил.

— А что он ответил?

— Что меня это не касается! И тут же сказал: «Едем домой». Но сначала позвал Марселя и говорит: «Погляди, нет ли кого в засаде около банка, а то вдруг выскочит и нападет на нас». Детский сад, ей-богу! Поехали на виллу, причем улицами, где сроду не ездили, а когда добрались, шеф велел проводить его до дверей, да еще с оружием в руках! Но больше всего меня потрясло, что полицейские вроде бы его охраняют… А вы что думаете, доктор?

— Да ничего особенного… Наверно, у Шапеза депрессия. Позвоню его жене, посоветую показать его кому-нибудь из моих коллег.

Не скажу, что я был особенно горд собой, входя в «Харчевню святого Антония», где меня должен был ждать Лаволлон. Я уже начал сомневаться, не переборщил ли я, так запугав Шапеза… Но в то же время стало ясно, как день, что у банкира совесть нечиста, потому что сам по себе он не робкого десятка, да и профессия его не для пугливых. Хотел бы я знать, что с Беду. Забился ли и он в угол? И еще я думал об их женах, которые вряд ли могут что-нибудь понять в делах и поступках супругов.

В харчевне меня встретил сам патрон Жак Рие, человек еще молодой, стройный, на редкость храбрый, подаривший Альби заведение такого класса, какого прежде здесь никогда не бывало. Он повел меня к столу у стеклянной двери, ведущей в крошечный садик, подсвеченный с земли. Он, казалось, был полон волшебных растений. Комиссар уже изучал меню.

— Знаете, доктор, я только начинаю приходить в себя.

— Я тоже, откровенно говоря.

— Лишь бы Турньяк убрался отсюда подальше, больше мне ничего не надо. Что вы возьмете?

— Фасолевый суп, друг мой!

— Суп?

— Без тарелки супа я сытым не буду.

Мы остановились на маринованном супе, мясе под добрым старым кагором и блинами «флямбе».

К десяти мы уже почти разделались с блинами и попивали «Гайяк», когда в зал вошел полицейский и направился к нашему столику. Лаволлон изменился в лице.

— В чем дело, Бриуз?

Парень был здорово взволнован. Он сделал несколько заходов, но так и не смог произнести ни одной членораздельной фразы:

— Господин Беду…

— Ладно… постой минутку.

Комиссар поднялся, сделал мне знак, чтобы я следовал за ним, и вместе с полицейским мы вышли в холл.

— Ну, Бриуз?

— Несколько минут назад, минут десять, господин Беду явился в комиссариат.

— Что он хотел?

— Видеть вас.

— Зачем?

— Он заявил, что вы его вызывали, и очень огорчился, услышав, что вас нет… Я предложил ему подождать. Он не захотел. Сказал, что идет домой и, если вам понадобится, будет ждать вашего звонка до полуночи.

— Но я ему не звонил. И что же дальше?

— Только он вышел из комиссариата, как раздались выстрелы. Мы выскочили и увидели, что господин Беду лежит на земле, а какая-то машина на дикой скорости мчится в сторону Лис де Ронель.

— Какая марка?

Полицейский с самым жалким видом признался:

— Не знаю. Мы же занимались Беду.

— В каком он состоянии?

— Он умер, господин комиссар. Несколько пулевых ранений в грудь. К счастью, есть свидетель.

— Где он?

— В комиссариате. Ждет вас.

— Не могли с этого начать! Идите вперед, я за вами, и узнайте, как зовут свидетеля.

Полицейский ушел, а Лаволлон повернулся ко мне:

— Рано мы с вами обрадовались, доктор. Турньяк стал на тропу войны. Что ж, придется позвонить префекту и с помощью жандармерии начать облаву.

Я был подавлен. Произошло то, чего я опасался более всего. Песенка Пьера была спета. Я горько сожалел о злой шутке, которую я сыграл с несчастным Беду. Пока мы мчались в кабинет Лаволлона, он размышлял вслух:

— Наверняка он и позвонил Беду, вызвал его в комиссариат, а сам подстерегал его в краденой машине.

Свидетель сообщил, что его зовут Роже Сейа, тридцати шести лет, по профессии облицовщик. Живет на улице Круа-де-ла-Пе.

Когда труп Беду был отправлен в морг, комиссар обратился к свидетелю:

— Расскажите, что вы видели.

— Вот. Возвращаюсь от друзей, они живут на улице Жюля Роллана, и где-то метрах в тридцати от комиссариата гляжу, выходит мужчина и быстро-быстро идет в сторону Лис. Тут его кто-то окликнул из «ситроена». Он стал как вкопанный, потом поворотился и говорит типу, который мне не виден: «Это вы!»

Ну а мужик, которого я все равно не вижу, кричит:

«Идите сюда!»

Тот подходит к дверце, и тут же ему прямо в брюхо несколько пуль. Я метрах в пяти стоял, не больше, ну я и перепугался, что эта гнида и меня пришьет. Я плюхнулся прямо в канаву, вот, видите, пропал новый костюм.

— Вы запомнили номер машины?

— Я назвал его полицейскому, который требовал у меня документы.

Лаволлон обратился ко мне:

— Не понимаю, как это Беду, узнав Турньяка, не побоялся пойти к нему навстречу. Это ни в какие ворота не лезет, особенно если вспомнить, как он трясся.

Но тут вмешался Роже Сейа:

— Извините, комиссар, но это был не Турньяк, я его до ареста хорошо знал, я у него как-то работал. За рулем сидел не Турньяк.

Я словно вдохнул полные легкие кислорода. Лаволлон же был окончательно сбит с толку и крайне грубо спросил свидетеля:

— Тогда кто же?

— Господин Шапез.

— Что-о-о?

— Банкир Октав Шапез.

— Вы сошли с ума!

— Простите, господин комиссар, говорю вам, что видел. А будете тут на меня орать, так я сейчас же уйду.

— Осторожно, господин Сейа. То, что вы нам сообщили, очень и очень серьезно. И если сомневаетесь хоть на йоту…

— Какие тут сомнения, господин комиссар. Все случилось в двух шагах от меня.

— Еще раз, господин Сейа, вынужден вам напомнить, что ложное свидетельство может повлечь тяжелые последствия для лжесвидетеля.

— Интересно, зачем мне лжесвидетельствовать и топить мужика, которого знаю не хуже, чем все в Альби.

— Итак, вы считаете, что видели, как господин Шапез застрелил господина Беду?

— Не считаю, а утверждаю, господин комиссар.

Лаволлон совсем растерялся.

— Ладно… Бриуз, помогите свидетелю оформить показания, пусть он подпишет их в вашем присутствии, и позовите еще кого-нибудь. Спасибо, господин Сейа, вы оказали нам большую услугу.

— Но вряд ли вы довольны, а?

— Нет, сам я не получил никакого удовольствия, но правосудию нет дела до наших личных эмоций.

Едва Сейа вышел из комнаты в сопровождении Бриуза, как вынырнул другой полицейский доложить, что уже обнаружен владелец «ситроена», из которого убийца стрелял в Беду.

— И кто же он?

— Шапез, господин комиссар.

— Спасибо. Вы свободны.

Когда мы остались одни, Лаволлон простонал:

— Кто бы мог подумать! Нет, доктор, что все это может значить?

— Значит только одно. Вы, дорогой друг, уже поняли, но еще боитесь признаться самому себе, что Турньяк невиновен.

Полицейский вздохнул:

— Боюсь, что…

— Поитесь?

— Судебную ошибку исправить всегда нелегко. В конце концов я рад, что Турньяка арестовывал не я.

Он с трудом распрямился.

— Шапез… Невозможно поверить… но почему он убил Беду?

— Да потому что Турньяк был прав, обвиняя Беду, Налье и Шапеза… Моя дочка правильно все отгадала.

— Да, не слишком это лестно для моей проницательности.

— Элизабет любила Пьера, а других она не знала, разве что Налье, его она ненавидела… Вы Турньяка не знали, зато уважали Шапеза, Беду и, может быть, Налье… Просто вы с ней оба прислушивались к зову своего сердца.

— И все-таки ума не приложу, зачем было Шапезу вызывать Беду в комиссариат, чтобы там его пристрелить. Какой смысл?

— Может, лучше пойти и спросить у него самого, как вы полагаете?

— Да, да, конечно…

На моих глазах он схватил наручники и сунул за пазуху пистолет.

При этом вид у него был настолько несчастный, что я не удержался и заметил:

— Разве Шапез ваш близкий друг?

— Нет, но его жена родилась в Пуатье, как и я… Она очень дружила с моей младшей сестрой. Часто бывала у нас… Когда я приехал в Альби, мне было так приятно узнать, что и она здесь живет… Такая мягкая, нежная… немного не от мира сего. Даже странно, что она вышла замуж за банкира… Нет, она не заслужила такой участи.

Прежде чем приказать постовому открыть ворота виллы Шапезов, Лаволлон подозвал агента, наблюдавшего за домом, и потребовал с него отчета. По его словам, Шапез сел за руль своего «ситроена» около 22 часов и вернулся минут двадцать спустя.

— Боже мой! — промолвил Лаволлон, звоня в ворота. — Я бы ничего не пожалел, лишь бы оказаться за тысячу километров отсюда.

Нам открыла госпожа Шапез. Я в жизни не видел ее без головного убора. И сейчас, в домашнем платье, передо мной стояла другая женщина. Она, казалось, постарела лет на десять, настолько изможденный и жалкий был у нее вид. Заметив Лаволлона, она попыталась выдавить из себя улыбку.

— Я ждала вас, Анри…

— Поверьте, я разделяю ваши страдания, Мадлен… Вы, конечно же, знакомы с доктором Бовуазеном.

— Конечно… Входите, господа.

В гостиной комиссар спросил:

— Где ваш муж?

— У себя в кабинете, он заперся там, когда вернулся.

— Мадлен, вам известно, зачем я пришел?

— Наверно, из-за господина Беду?

— В том числе… Мадлен, расскажите, что произошло. Положение дел таково, что вы уже не сможете больше повредить своему мужу, которого я вынужден буду арестовать по подозрению в предумышленном убийстве.

Бледные щеки госпожи Шапез оросились слезами. Мы не стали ее успокаивать, только спустя некоторое время Лаволлон взял ее за руку:

— Поверите ли, Мадлен, эта история мне столь же мучительна, сколь и вам.

— Да, я в этом не сомневаюсь, Анри.

— Настал момент, когда Шапез должен предстать перед правосудием. Я пришел ему об этом сообщить. Расскажите все, Мадлен.

— Со вчерашнего дня Октав сам не свой… Конечно, мне не раз приходилось видеть его и обеспокоенным, и озабоченным, но все это не идет ни в какое сравнение с последними двумя сутками. Он был встревожен, напуган, я бы сказала, взвинчен… Он подскакивал от каждого неожиданного звука, так что успокоить его мне стоило большого труда. Заслышав звонок в дверь, он хватался за пистолет и прятался.

— Вероятно, вы пытались выяснить, в чем дело?

— Он послал меня подальше.

— Мадлен, вам известно, что ваш муж картежник?

— Да.

— Он говорил о делах?

— Никогда в жизни.

— А сегодня вечером?

— Он вернулся с шофером, забаррикадировал дверь, едва притронулся к ужину, а потом сел в кресло и все время тупо молчал. Вдруг зазвонил телефон… Я пошла к аппарату, но тут он взвился и завопил: «Не бери трубку, не бери, не бери!» Как в припадке… Но телефон все звонил… Он сник и разрешил мне подойти. Звонили мужу. Я спросила имя абонента, но мне ответили, что это не имеет никакого значения, поскольку господин Шапез прекрасно его знает. Когда я повторила все Октаву, он согласился взять трубку… Он прошептал: «Ах, это вы… Да, что? Подонок! Без четверти десять… Ладно, договорились… Я всегда в нем сомневался… Спасибо, что предупредили. Да, мне тоже кажется, что это конец… Большего я сделать уже не могу, извините… прощайте!»

— Кто ему звонил — мужчина, женщина?

— Не могу сказать. Когда я задала ему этот вопрос, он сказал, что это неважно, и вдруг заявил, что должен уйти… Срочное дело. В подробности посвящать меня не стал. Уходя, он поцеловал меня, как не целовал уже много лет, и прошептал: «Тебе нелегко будет меня простить, Мадлен».

— Дальше?

— Он только что вернулся и объявил: «Я свел счеты с этим подонком». Обычно он так не выражался. Я ему попеняла, а он ответил: «Нельзя от убийцы требовать, чтобы он выражался как джентльмен». Я ничего не могла понять и продолжала настаивать. Тогда он признался: «Я только что тремя выстрелами отправил на тот свет Беду… Пристрелил на месте». Я не в силах была поверить. «Да, Мадлен, все так и есть… У меня не было другого выхода… Не могу я позволить, чтобы какой-то там Беду предал меня, не мог я ему этого спустить. Дело сделано». Его признание потрясло меня настолько, что я не могла ни возмущаться, ни плакать. Я только прошептала: «А что же теперь будет?» Он нежно взглянул на меня и сказал: «Сиди и спокойно жди полицию. Наверняка приедет твой друг Лаволлон… Ты расскажешь ему все, что случилось вечером». Я разволновалась и стала спрашивать, почему бы ему не рассказать все самому. «Меня уже здесь не будет, дорогая». — «Ты хочешь бежать?» — Он улыбнулся, да-да, Анри, он улыбнулся и прошептал: «В некотором смысле… Не падай духом, малышка». Я не успела ему помешать, как он заперся в кабинете. Я бросилась к двери и стала умолять его отпереть, но тут позвонили вы, Анри… что теперь будет?

— Мадлен… Вы, наверно, и сами догадываетесь?

Она не стала отвечать, а упала в глубокое кресло у окна и беззвучно разрыдалась. Комиссар подошел к кабинету и постучал:

— Шапез! Это я, Лаволлон, именем закона, откройте! Но в доме по-прежнему было тихо.

— Шапез! Именем…

Раздался выстрел, гулкое эхо разнесло его по всему дому. Мы не шелохнулись, а в это время стало слышно, как кто-то бежит по саду. Мадлен Шапез глухо застонала. К Лаволлону подбежал полицейский из оцепления.

— Господин комиссар, ничего…

— Ломайте дверь.

Полицейский, молодой, крепкий паренек, справился со своей задачей быстро. Лаволлон вошел в комнату первым. Он остановился у порога и шепнул мне:

— Ваша очередь, доктор.

Раскинувшийся в кресле Шапез издали казался спящим, но, подойдя ближе, мы увидели, что кровь, залившая правую часть лица, вряд ли позволит ему когда-нибудь пробудиться к жизни. Выстрел снес кусок черепа. У ног покойного валялся пистолет. Подошел комиссар.

— Избавьте от этого зрелища Мадлен.

У меня в кармане пальто всегда наготове большой носовой платок. Я развернул его и накинул на лицо того, кто еще совсем недавно был Октавом Шапезом. Пока я занимался этим мрачным делом, Лаволлон изучал письмо, которое покойник написал, прежде чем пустить в голову пулю. Дочитав, он протянул его мне.

После того как полицейские составили положенные протоколы, а люди из морга препроводили Шапеза к его помощнику, Лаволлон приказал отвезти Мадлен к своей жене, загодя предупрежденной. Мы покидали место событий поздно ночью. В машине Лаволлон пробурчал:

— Мне на роду написано постоянно приносить вам свои извинения. Итак, Турньяк невиновен… Но как найти его, все объяснить и попросить вернуться в тюрьму на короткое время, пока его не освободят официально?

Я признался, что не располагаю на этот счет никакой информацией. И добавил:

— Хотя Шапез и был сволочью, но в определенной порядочности ему не откажешь. В своем письме он называет сообщником только Беду.

— А может, других у него и не было?

— Вы так полагаете?

— Нет.

Комиссар проводил меня до дверей, где мы и распрощались. Он счел нужным посвятить меня в свои планы:

— Завтра утром вызову Налье и мадемуазель Пуантель.

— Интересно, как они отреагируют на смерть этих двоих…

— А вот мне интересно, кто позвонил Беду и вызвал в полицию, а потом уведомил Шапеза, что его дружок собирается его предать?

— Вы думаете Турньяк?

— А вы?

Вместо ответа я пожал плечами, мол, это выше моего разумения. Вставляя ключ в замочную скважину, я размышлял о том, что если эту ловушку во имя возмездия расставил Пьер, то, значит, он куда хитрее, чем мы полагали.

К моему изумлению, в квартире горел свет. Аделина и Элизабет ждали меня.

— Как, вы еще не легли?

Элизабет встретила меня очаровательной улыбкой.

— Деда, мы так волновались. Мы боялись, как бы с тобой не приключилась беда!

Я стал распекать экономку.

— Вы себя ведете легкомысленно. Малышка должна давным-давно спать!

— Как я могу заснуть, когда тебя нет дома!

Вот и ругай ее после этого!

Я все никак не мог решиться: подождать ли до завтра с известием о Пьере Турньяке, невиновность которого теперь признана официально. Но молчать я был не в состоянии: мне так хотелось поскорее их обрадовать!

— В сущности, может, вы и правильно сделали, что не стали ложиться, хотя это абсолютно недопустимо! Должен поделиться с вами потрясающей новостью.

Я смотрел по очереди на два с надеждой повернутых ко мне лица — одно морщинистое, другое гладкое, пара усталых глаз и пара чистых, но и в тех и других горел тот же пламень.

— Пьер Турньяк невиновен!

Но реакции, на которую я мог рассчитывать, не последовало. Элизабет только обронила:

— Мы в этом убеждены очень давно, деда.

Аделина проворчала:

— Вот уж действительно потрясающая…

Немного задетый, я повысил голос:

— Нет, вы, видать, ничегошеньки не поняли. Пока мы одни верили в его невиновность, Пьеру в его взаимоотношениях с законом было ни тепло ни холодно! Но сейчас он признан невиновным официально, слышите, о-фи-ци-аль-но, и его освободят, как только станет известно, где он скрывается!

Экономка недоверчиво поинтересовалась:

— Что это вдруг, ни с того ни с сего посреди ночи?

— Вот так.

— И каким же это образом, скажите на милость?

— Самым простым и самым надежным образом: сознался истинный преступник, который и организовал ограбление.

Очень коротко я проинформировал их о гибели Беду, самоубийстве Шапеза, подробнее остановился на письме, в котором он сообщает о своем злодеянии и называет имя сообщника. Я взял Элизабет на руки.

— Представляешь, моя хорошая, Пьер скоро вернется и придет сказать тебе спасибо за то, что ты никогда в нем не сомневалась.

Поскольку она мне не отвечала, я отстранил ее лицо от своего плеча и обнаружил, что она плачет. Сбитый с толку, я обратился к Аделине, на что та сказала:

— Ведь и от счастья плачут, доктор, а потом столько переживаний за один день, все эти трупы…

Я уже начал раскаиваться в том, что поддался искушению живописать случившееся. Не надо было рассказывать об убийствах, они бы и так все узнали очень скоро. Я сам отнес Элизабет в кровать. Большого подвига в том не было, ведь моя маленькая калека весила совсем немного, а когда Аделина аккуратно накрыла ее и подоткнула простынь, я со всей нежностью поцеловал мое обретенное дитя.

Я так перенервничал, что не мог уснуть всю ночь. Измученный упорной бессонницей, я надел халат и припал к моему наблюдательному посту, то бишь к окну. Не было видно Тарна, зато прекрасно слышалось его постоянное ворчание, шум, столь привычный моему уху, что приходилось напрягать внимание, чтобы в нем удостовериться. Очертания собора и дворца Берби сливались в одну черную тень, которая, казалось, пыталась добраться до неба. Первые труженики, заступающие на работу с зарей, еще не покинули свои жилища. Но уже были заметны первые предвестники утреннего света. Мужчины и женщины готовились к своим дневным трудам. Разбитое вечной усталостью воинство готовилось к штурму транспорта, который должен был развезти его по заводам.

Понемногу город начинал дышать. Тишина ночи постепенно сменялась гулом наступающего дня. После долгого сонного забытья горожане возвращались к реальной жизни. Тревоги и печали вновь овладели умами, и я знал, по крайней мере, двух женщин, которым пробуждение — если, конечно, они вообще спали — сулило непосильное бремя: госпожа Беду, Мадлен Шапез… Я пытался представить себе особу из Тулузы, которая так и не дождется очередного визита своего любовника. Пистолет банкира перевернул вверх дном узкий мирок интриг, расчетов и лжи.

Я старался угадать реакцию людей, когда они узнают об убийстве Беду, самоубийстве Шапеза, но особенно, как будет воспринята весть о судебной ошибке по отношению к Пьеру Турньяку. Полиции и судьям не поздоровится, да и Гажубера мне было искренне жаль. Страшная ошибка проистекала скорее всего из-за недооценки психологии и пристрастия к уликам без должного внимания к душевной организации подозреваемых. Вполне возможно, что эта ошибка вызовет скандал и неблагоприятно скажется на его карьере.

А что же Пьер? В своем убежище, где ему было суждено пережить долгие, мучительные часы, как и всякому существу, скрывающемуся от погони, он, вероятнее всего, даже и не подозревал, что стал почти свободным человеком и что пройдет немного времени — и все бросятся к нему с поздравлениями, словами сочувствия, все будут бурно защищать его… задним числом. Невозможность предупредить беглеца повергала меня в отчаяние. Мне бы так хотелось первым сообщить ему приятное известие и отвезти его к Элизабет и Аделине, которые никогда, ни на секунду не заблуждались на его счет.

Размышления о Пьере Турньяке естественно навели меня на мысли о Мадо и Налье. Они тоже будут потрясены, когда узнают, что невиновность беглеца признана, хотя еще официально и не удостоверена. Как поведет себя Мадо? От всего сердца мне бы хотелось, чтобы прав оказался Лаволлон и что единственным сообщником Шапеза был Беду, однако верилось в это с трудом. Если Пьер правдиво рассказал об ограблении, зачем ему тогда лгать о планировавшейся поездке, о приходе Мадо?

Как бы там ни было, но нас ждало еще немало бед и невзгод. Когда я вновь устроился в постели и уснул, было уже утро.

Около десяти я проснулся с сильной головной болью и пренеприятным вкусом во рту. Вылезать из постели мне не хотелось, и я позвал Аделину, чтобы она принесла мне стакан воды и аспирин. Она обещала приготовить все, что нужно, но добавила, что встать все равно придется, поскольку комиссар Лаволлон срочно требует меня к себе.

— Он позвонил в полдевятого и просил вас разбудить. Но я ему ответила, чтобы он и не думал, я за ваше здоровье отвечаю и не собираюсь отправлять вас на тот свет. Ну, короче, много всего было сказано, но последнее слово осталось за мной. В конце концов он размяк и согласился, чтобы я вам дала поспать. Взамен я пообещала, что отправлю вас к нему как можно скорее.

— Он говорил, что ему нужно?

— Нет, но, судя по настроению, ничего хорошего.

— Аделина, сей Лаволлон начинает меня утомлять. Он только и делает, что угрожает или просит прощения. Я уже подустал!

— Я, доктор, всегда считала, что ваши знакомые оставляют желать лучшего.

Слышал бы ее Лаволлон…

Дабы доказать самому себе, что никто — будь он даже комиссаром полиции — без должных оснований не имеет права покушаться на мою свободу, я неторопливой походкой пенсионера направился в кабинет этого суматошного Лаволлона. Меня безо всяких проволочек проводил дежурный.

— Что за пожар?

Злой, как всякий человек, плохо спавший из-за собственных глупостей, которые к тому же скоро неминуемо станут общим достоянием, полицейский огрызнулся:

— Лучше, если бы вы этой ночью сгорели синим пламенем.

— С удовольствием могу констатировать, что вы шутить изволите с утра пораньше.

Он грохнул кулаком по столу.

— С чего вы взяли, что я шучу?

— Ваши слова трудно объяснить иначе.

— Вы так полагаете? Так я вам, доктор, растолкую: ответственное должностное лицо видит, что его предает друг, который кладет все свои жизненные силы на то, чтобы издеваться над правосудием, до смерти натравливая людей друг на друга.

— Хорошенькое начало. Но согласитесь, кое-какие разъяснения все-таки необходимы.

— Без всяких сомнений. И этими разъяснениями послужит ваш ответ на следующий вопрос: скажите, доктор, как могло получиться, что…

Я не расслышал вопроса, который пытался задать мне Лаволлон, потому что грохот в соседней комнате не дал ему договорить. Он стал вслушиваться:

— Там, кажется, дерутся, право слово!

Он было пошел посмотреть, в чем дело, как внезапно дверь с силой распахнулась, обнаружив Мадо, растрепавшуюся в схватке с полицейским Бриузом, который тщетно пытался ее удержать, пока его коллега отражал атаку Жильбера Налье. Лаволлон закричал:

— Что все это значит?

В ответ Мадо завизжала:

— На помощь! На помощь!

Лаволлон схватил ее за плечи и хорошенько встряхнул:

— Успокойтесь, мадемуазель! Приказываю вам успокоиться!

— Как я могу успокоиться, когда за мной гонится убийца! Защитите меня!

Когда Налье удалось вырваться из рук полицейского, он завопил:

— Не слушайте ее! Она с ума сошла!

— Сошла с ума? Что, Беду, по-твоему, не отправился на тот свет? А Шапез? Скажите, господин комиссар, ведь их убили?

— Откуда вы знаете?

— Мне сказали по телефону.

— Кто?

— Не знаю, какая разница! Главное — их убили, и теперь очередь за мной! Он поклялся убить нас из мести!

Жильбер, окончательно потеряв самообладание, хрипел:

— Заткнись, дура! Закрой варежку!

— Лучше я в тюрьму сяду, чем меня будут убивать!

Налье одним рывком отскочил от присматривавших за ним полицейских и бросился на Мадо с кулаками. Комиссар едва успел вмешаться. Сильнейший удар пришелся ему в плечо, что, надо сказать, не подняло ему настроение.

— Наденьте ему наручники, пусть придет в себя!

Не успели защелкнуться наручники, как страхагент на глазах обмяк. Опустив голову, он бубнил:

— Шлюха… грязная шлюха… шлюха…

Я понял, что дело движется к развязке. И хотя меня переполняла радость, я не мог не испытывать страха перед тем, что должно было неминуемо произойти, думал я и о Пуантелях. Кажется, Лаволлон тоже догадался. Перед тем как задать вопрос Мадо, он покосился на меня.

— Мадемуазель… Почему вам так захотелось в тюрьму?

С искаженным страхом и слезами лицом она простонала:

— Чтобы Пьер не убил меня, как Беду и Шапеза!

— Вам нечего…

— Нет, еще как…

Налье в последний раз попытался заткнуть ей рот.

— Умоляю, Мадо, замолчи…

Она затрясла головой.

— Слишком поздно, Жильбер… Беду и Шапез уже поплатились… Теперь наш черед.

Страхагент самым смехотворным образом стал апеллировать к нам:

— А я ее считал приличной девушкой!

Теперь в игру вступил комиссар:

— Итак, мадемуазель, по-вашему, Турньяк намерен поступить с вами, как с покойными Беду и Шапезом?

— Я в этом уверена.

— А почему?

— Потому что он знает, что я была с ними в сговоре.

Налье стенал от отчаяния.

— Из-за нее все насмарку…

Лаволлон стал поторапливать Мадо.

— Мадемуазель, перед смертью Шапез заверил нас, что Турньяк не имел отношения к ограблению.

— Он сказал правду.

— Значит, вам известно, кто убийца.

— Да.

— И кто же?

Она немного поколебалась, потом ткнула пальцем в сторону Жильбера:

— Он.

Налье не стал протестовать.

— Хорошо, комиссар, я сознаюсь… И потом, у меня ведь нет другого выхода, так? Эта кретинка все испортила, все пустила под откос… Только учтите, она сама в этом деле по уши!

Лаволлон приказал увести страхагента, а Мадо бросил:

— Говорите, я вас слушаю… Бриуз, записывайте.

И я услышал печальную историю бессовестной девицы, озабоченной в жизни только одним — как бы поскорее разбогатеть. В Налье она нашла достойного партнера, а сам страхагент не раз пускался в загул вместе с Шапезом и Беду. Все трое жили не по средствам, и наступил момент, когда перед банкиром и коммерсантом замаячил призрак банкротства. Что до Жильбера, то на его счету несколько неблаговидных делишек, нанесших ущерб фирме, но пока еще не раскрытых. Всем срочно нужны были деньги, много денег. Беду пришла в голову мысль об ограблении, Шапез придумал западню для Турньяка, а осуществление плана взял на себя Налье. Мадо согласилась охмурить бедного Пьера, заранее зная, что он должен пасть жертвой дьявольской комбинации. Она назначила на понедельник мнимому жениху известную загородную прогулку. Вечером накануне, зайдя к нему, выкрала у него револьвер. Беду одолжил машину, а когда Пьер привез ее назад, Налье, дежурившему у склада, оставалось только сесть за руль и отправиться на дело. Убивать служащих банка в их планы не входило. Они надеялись, что те, завидев оружие, не будут сопротивляться. Но те сдаваться не собирались, и Налье был вынужден их застрелить. Свидетеля организовал страхагент, дал ему время запомнить номер машины, а затем отогнал ее поближе к дому Турньяка, поднялся в его квартиру, подбросил оружие, пока Турньяк, вконец расстроенный, шатался по городу, пытаясь совладать с отчаянием. Сообщники поделили пятьсот тысяч франков старыми деньгами и даже условились, что будут тратить их с величайшей осмотрительностью. Великолепно задуманная и столь же блестяще исполненная афера не давала полиции ни малейшего шанса. А Элизабет сумела ее разгадать…

Мадо подписала свои показания, которые затем зачитали вслух Налье, но тот никак не отреагировал. Этот крепкий орешек на поверку оказался размазней, когда реальность вдребезги разбила его мечты. Он и не пытался протестовать, только прежде чем взяться за ручку, счел нужным признаться:

— Без нее бы у нас ничего не выгорело.

Комиссар поддакнул:

— Надеюсь, и судьи будут того же мнения, когда вы оба предстанете перед правосудием. А теперь скажу вам одну вещь, которая вас немало удивит…

И он облизнул губы, точно гурман, приступающий к изысканному яству.

— Беду убил не Турньяк, а Шапез, а потом он покончил с собой. Он и не думал вас обвинять, и мы не располагали против вас никакими уликами, кроме более чем гипотетического лжесвидетельства Мадо, которое трудно было доказать, и некоторых подозрений, не поддающихся проверке.

Налье, выпучив глаза, уставился на полицейского, окончательно сбитый с толку.

— Значит, то есть, если бы она не сказала…

— Вы бы здесь не сидели.

Страхагент взметнулся со своего стула столь резво, что охрана не успела ему помешать, и всем своим весом кинулся на сообщницу, обрушив ей на голову весьма чувствительный удар наручниками. Но Мадо даже ничего и не почувствовала в истерическом припадке, начавшемся нервным хохотом при словах Лаволлона, что она сама себя заложила.

Когда мы снова оказались наедине с комиссаром, я потихоньку обрел хладнокровие, порядком подрастерянное во время мучительной сцены, и не очень твердо подытожил:

— Вот и конец делу, дорогой друг, и новое доказательство тому, что дурные люди всегда бывают наказаны.

Лаволлон посмотрел на меня загадочно:

— Вам очень, очень повезло, доктор, что виновные сознались.

— Мне? Но почему, объясните, ради Бога?

— Потому что их признания позволяют закрыть дело.

— Честно вам скажу, я не понимаю ни слова.

— Не понимаете, потому что не хотите понять.

— Я устал от ваших темных пророчеств.

— Хотите, чтобы я поставил все точки над «и»?

— Очень буду вам признателен.

— Доктор, я вызвал вас сюда, несмотря на все возмущение вашей экономки, потому что собирался сообщить вам новость, полученную сегодня утром из Тулузы и еще не опубликованную в газетах.

— Что за новость?

— Этой ночью около Сен-Жан-Пье-де-Порт арестовали второго беглеца, того, кто не попал под колеса поезда…

Горло у меня вдруг перехватило в предчувствии того, что мне предстоит услышать.

— И им оказался не Пьер Турньяк, доктор.

— Не может… но как же! Это невозможно!

— Возможно, доктор, потому что так оно и есть.

Мысли мои оказались в полном разброде, я судорожно пытался уцепиться за логику…

— Но послушайте, как же Пьер мог погибнуть, когда… Но боже мой, что же все это значит?

Лаволлон поднялся, подошел вплотную, оперевшись обеими руками о мое кресло, приблизил ко мне лицо:

— Раз бедняга Турньяк поплатился жизнью за несовершенное им преступление, то я, по-моему, имею право потребовать объяснений у вас: как мертвец мог отправить два письма вашей дочери и провести несколько часов у нее в комнате?

Я бы с удовольствием и сам ответил на этот вопрос. Но я плавал в каком-то тумане. Вернувшись на место, комиссар продолжал:

— Зная, какую боль причинит девочке-калеке весть о смерти ее героя, я не стану официально задавать вам вопрос, который только что задал, так сказать, в частном порядке…

И тут от моей растерянности не осталось и следа, мысли мои сосредоточились только на трагической смерти Пьера и страданиях Элизабет. По тому, с каким трудом я добрел до дверей, я понял, как одряхлел за считанные мгновения. Я собирался переступить порог, когда Лаволлон добавил:

— …И еще потому, что я вас очень люблю.

Добирался до своего дома я бесконечно долго. Последние события никак не давали мне покоя. Я попытался отыскать разумное объяснение. Бред… нет, невероятно… Только на Старом мосту до меня дошло, что сейчас мне придется рассказать Элизабет о гибели Пьера, отчего она если не умрет, то придет в такое уныние, которое может повлечь весьма пагубные для ее здоровья последствия.

Когда я увидел их обеих в кухне, сердце мое сжалось. Сейчас я буду вынужден нанести им непоправимый удар! Аделина взглянула на меня и очень строго спросила:

— Так как?

— Все кончено… Мадо и Налье сознались… Мы их больше не увидим…

Экономка больше не проронила ни звука, но Элизабет грустно, как в давние тяжелые дни ее жизни, слабо проговорила:

— Никого мы больше не увидим, ведь и Пьера нет в живых.

Я в ужасе уставился на нее. Не может быть, чтобы эта девчонка была наделена даром провидения. Никогда я не верил в подобную чепуху и не собирался пересматривать свои взгляды на восьмом десятке.

— Любовь моя… откуда ты знаешь?

Она достала из кармана пригоршню цветной шерсти, сплетенную в косичку, отдаленно напоминающую куклу, и прошептала:

— В кармане погибшего под поездом нашли такую же… Это была пара… Я ему подарила в последний раз, когда он заходил.

И только тогда разрыдалась. Ее слезы вывели меня из полнейшей растерянности, мешающей трезво смотреть на вещи. И я наконец понял, что происходило долгое время на моих глазах, но совершенно для меня незаметно.

Я оставил их наедине со скорбью и, не сказав ни слова, удалился в свой кабинет. Пусть Аделина обождет со своим обедом. Есть мне не хотелось. Значит, они обе лгали мне… С этой мыслью мне было труднее всего смириться… Но вместе с тем, раз они выбрали по отношению ко мне такую тактику, следовательно, они мне не доверяли… Следует ли их порицать? Но хотя я и видел оправдание их поступкам, тем не менее этот заговор старухи и ребенка — пусть ими и двигали благороднейшие мотивы — казался мне чудовищным. Не ведая жалости, старательно и упорно они преследовали мучителей Пьера с завидной выдержкой. Они первыми узнали, что Турньяк погиб, и, ничем не выказав своего горя, продолжали мстить. Кто был мозговым центром в тандеме? Я полагал, что Элизабет, только дети могут действовать так жестоко, сами не отдавая себе в этом отчета, безо всяких — или почти безо всяких — угрызений совести.

Я вспомнил, как Элизабет сообщила мне о приходе Пьера, а Аделина заявила, что сама была тому свидетелем. Кто мог усомниться в их искренности? Девочка делится тем, что с ней произошло, а экономка подтверждает ее рассказ. Еще больше меня сбивала с толку Аделина, представшая с неожиданной стороны. Мне и в голову никогда бы не пришло, что она может отдаться страсти. А ведь я так долго прожил с ней бок о бок…

В самом деле, выдумка о появлении Пьера требовала только выдержки, но вот письма… кто мог их написать? Внезапно я припомнил фантастические способности Элизабет имитировать чужие почерки, голоса, и в то же время, как я сейчас понял, за те два года, с момента ареста Турньяка, она ни разу на моих глазах не предавалась своему любимому занятию. По всей видимости, она тренировалась с Аделиной, пока меня не было дома. Это новое доказательство недоверия причинило мне боль. Но вместе с тем я вынужден был признать, что они и не могли довериться мне, зная, что я выдал бы их из законопослушания, посчитав это своим долгом. Они прятались от меня, чтобы не привлечь моего внимания к их экзерсисам.

Постепенно картина становилась все более ясной, понятной и очевидной. Я мог оценить детали выстроенной моей дочерью и экономкой интриги. Письмо от беглеца, проштемпелеванное в Альби, опустила, по всей вероятности, Аделина. Что касается послания из Монтобана, то я не без труда припомнил, что подружка Элизабет уехала к бабушке с дедушкой, в главный город департамента Тарни-Гаронна. Значит, дочка могла отправить своей приятельнице в письме письмо с маркой на свое имя, чтобы та отправила его из Монтобана. В довершение всего мои женщины и были теми анонимными абонентами, которые вызвали Беду в комиссариат к определенному часу, предупредили сообщника о его мнимом предательстве и довели до безумия Мадо, объявив ей о смерти этих двоих. Аделина своим грубым голосом могла спугнуть Беду, а Элизабет, подражая Мадо, поставить на ноги Шапеза, а затем бесцветным голосом переговорить с сестрой, та, наверно, приняла ее за свежеиспеченную вдову.

Удивительная наивность и столь же удивительное двоедушие… Я переставал понимать, на каком я свете. Что мне делать? Смириться? Негодовать? Признать, что я всего лишь одураченный свидетель развернувшейся без моего ведома трагедии? Или взять реванш и выставить на улицу Аделину? Я долго колебался и в конце концов выбрал тишину, потому что главное преимущество моего возраста — обретение той истины, что счастье неотделимо от тишины.

Когда я вошел на кухню, они обе, каждая по-своему, встревоженные, повернулись ко мне. Я улыбнулся и спросил:

— Так что же вы, Аделина, не зовете меня? Я чуть-чуть закемарил и теперь ужасно хочу обедать.

Атмосфера разрядилась. Я сел на обычное место и обнаружил, что рядом со своей тарелкой Элизабет усадила куколку из цветной шерсти. Пьер по-прежнему был с нами.