Заря

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Так как на селе не нашлось помещения, могущего вместить всех собравшихся, собрание состоялось на открытом воздухе перед правлением колхоза. Президиум разместился на просторном, как терраса, крыльце, а колхозники по всей лужайке кто на чем. Большинство, правда, явилось со своими табуретами, стульями и «семейными» скамьями.

День был праздничный. Веселой была и погода: нарядное, в перистых облачках небо, освеженная прошедшим ночью дождиком земля.

Несмотря на то, что народу собралось «как на ярмарку», ничего похожего на ярмарочный галдеж на площади не произошло. Порядок и тишину временами нарушал только ветер, хлопотливо шелестевший молодой листвой четырех старых тополей, да воробьи, то и дело налетавшие на эти же тополя целой стаей и начинавшие писклявую перебранку. Но глупых птиц быстро призывали к порядку пионеры. Не словом, конечно, а камешками. Прогнали мальчики и двух заинтересовавшихся таким многолюдным собранием телят.

А люди, независимо от возраста, характера и положения, вели себя вполне сознательно. Даже если кто и щелкал семечки, то потихоньку и скорлупки собирал в горстку.

Особенную значительность событию придало то, что открыл собрание первый секретарь райкома, очень уважаемый всеми без исключения колхозниками человек. Это ясно почувствовалось уже по тому, как встретили люди Наталью Захаровну. Едва только легкая фигурка Васильевой показалась на крыльце, вся площадь перед крыльцом огласилась приветственными возгласами. И сразу же раздались аплодисменты, как будто в воздух поднялась огромная стая веселых птиц.

— Я, может быть, и петь не собираюсь, а вы мне хлопаете, — пошутила Васильева, быстро обегая взглядом повеселевшие лица. И сама заговорила весело: — Батюшки, сколько же здесь знакомых да приятелей!

Такие слова Натальи Захаровны народу понравились. Ведь почти каждый принял их на свой счет.

— Вот мы с вами сейчас и побеседуем, как добрые друзья. А поговорить нам есть о чем. Войну закончили победой. Да и засуху, теперь уже можно сказать, тоже победили. Значит, пора подумать и о хорошей жизни. Надо подумать. Ведь если человек бредет, не зная дороги и без всякой цели, он ни к чему и не придет.

— А то еще, гляди, и в канаву завалится! — одобрительно глядя на Васильеву, сказал примостившийся у самых ступенек крыльца Балахонов. Никифор Игнатьевич сегодня опять надел свой заветный костюм и выглядел торжественно.

— Правильно, товарищ Балахонов, и такая неприятность может получиться с человеком, идущим без направления. Да и с колхозом тоже. Вот почему партия наша и правительство намечают для всей страны не только хозяйственный план, но и политические цели ставят перед народом. Ну, о том, что каждая наша пятилетка — это даже не шаг, а целый перегон на пути к экономической мощи и зажиточности — это у нас даже пионеры знают. Знаете?

— Знаем, Наталья Захаровна! — разноголосо, но дружно и обрадованно отозвались со всех сторон по-петушиному звонкие голоса.

— А вот для какой высокой цели нужна нам зажиточность и богатство? Ведь и капиталистические государства к тому же стремятся. Другое дело, что ничего у них из этого стремления не получится. Не может государство достичь изобилия, если каждый человек в стране ищет себе отдельную тропу. Прямо как в басне: рак пятится назад, а щука тянет в воду. У нас такого быть не должно. Не окрепнет государство наше — не заживет и народ, потому что на земле советской одно от другого неотделимо. Значит, не только руководители наши, но и все мы должны мыслить по-государственному!

Так, начав с шуточки, закончила Наталья Захаровна очень серьезными словами, И всех навела на размышления. Хоть и ни слова она не сказала ни о Бубенцове, ни о Торопчине, но… такое уж было обыкновение у первого секретаря райкома. Зачем решать за других? Ведь если человек сообразит сам, решение для него куда крепче, чем подсказанное со стороны. Навести на правильную мысль — другое дело. Знала Васильева своих колхозников не только по лицам да по фамилиям.

И действительно, большинство собравшихся уже по-иному взглянуло на поведение Бубенцова. Вопрос, может быть, дошел бы и до полной ясности, если бы следом за Васильевой слова не попросил Шаталов.

Степенно вышел Иван Данилович на край крыльца, зычно откашлялся и заговорил:

— Очень уместно вы, товарищ Васильева, напомнили нам старинную басню «Лебедь, рак да щука». Мы, коммунисты, самокритики не боимся и смело должны взглянуть: а не завелся ли и в наших рядах какой-нибудь рак либо щука. Так-то вот…

— На себя в зеркало полюбуйся, в акурат рака увидишь, — сердито пробормотала Дуся Самсонова, но тут же смутилась и даже голову в плечи втянула. Забыла, видно, девушка, что рядом с ней сидел сынок Ивана Даниловича. Но, кажется, Николай не расслышал слов Дуси, а если и расслышал, то не обиделся. Самому было стыдно за отца. Правда, Иван Данилович не стал, как ожидал Николай, да и многие другие, нападать на Торопчина. Но, начав с решительной «самокритической» фразы, дальше начал петлять Данилыч, как напуганный косач по огороду. Говорил довольно пространно, цветисто и даже, на первый взгляд, а вернее слух — дельно. Шаталов, обращая свои слова больше к столу, за которым сидела Наталья Захаровна, объяснил, как он понимает постановление Февральского пленума ЦК. Выяснилось, что понимает правильно. Потом выразил желание, чтобы и Торопчин с партийной линии не сбивался.

— А я сбиваюсь? — спросил Иван Григорьевич.

— Обидного слова я тебе, товарищ Торопчин, не скажу… пока! — поддел все-таки Данилыч Торопчина так же, как недавно его собственный сын подкусил.

Не сказал Шаталов «пока» обидного слова и про Бубенцова, хотя начало обращения к председателю заставило многих насторожиться.

— А вот тебе, Федор Васильевич, я прямо объясню, хошь сердись, хошь нет. Ты, конечно, в колхозных делах крепко разбираешься. И порядки, нужно сказать, навел строгие! На что тут обижаться?

— Но все-таки… Я бы, например, на твоем месте иначе поступал. Так сказать, другой бы политики придерживался.

— А какой? — раздался вопрос с лужайки.

— Такие вопросы наспех не решаются! — с достоинством ответил Иван Данилович и, очевидно обидевшись, вскоре закончил свою «обличительную» речь хорошей фразой: — Мы, колхозники, конечно, доверие нашей партии и правительства оправдаем. Как говорится, целиком и полностью! А порукой тому — урожай, который зреет на наших колхозных полях!

Но, несмотря на патриотическую концовку, речь Шаталова почти никому не понравилась. Похлопали, правда, Ивану Даниловичу в ладошки, но жидко и снисходительно.

— Говорил, говорил, а толку чуть. Только дыму напустил полну горницу, идол! — выразила по существу общую оценку Марья Николаевна Коренкова, — Ну, погоди!

Не уяснил вопроса до конца и выступивший следом за Шаталовым младший конюх Никита Кочетков. Только Дусю Самсонову расстроил. Раз надумал выступать, должен был прийти к секретарю посоветоваться. А то Наталья Захаровна наверняка ведь подумает: «Ну, хороши у Самсоновой комсомольцы — двух слов связать не могут».

— Я обвиняю товарища Бубенцова, хотя лично мне он ничего плохого не сделал, да и колхозу тоже, — начал Никита своим неустойчивым баском.

— Чего же тогда обвинять вылез? — не удержавшись, выкрикнула Дуся.

— Обождите, товарищ Дуся Самсонова. А вот я вас спрошу — у кого, по-вашему, Федор Васильевич Бубенцов служит, а?

Так как теперь Никита обратился уже непосредственно к Дусе, она и ответила:

— Известно у кого — у колхоза.

— Хорошо. Так кто же дал право Федору Васильевичу со своим хозяином так грубо обращаться? Это во-первых…

— А сам говоришь, что ничего плохого от Бубенцова не видел, — совсем уже рассердившись на такую нелогичность, вновь прервала речь Кочеткова Самсонова.

— Да помолчи ты, нетерпимая. Дай человеку слово сказать. Может, и дельное услышим, — урезонила Самсонову сидящая рядом женщина.

— Верно, Дуся. Ты прямо какая-то… — заступился за «оратора» и Николай Шаталов.

А Никита добрался, наконец, до сути.

— Я — это и есть колхоз! И если Бубенцов обидел нехорошими словами мою тетю Елизавету Дмитревну, значит всыпал и мне, да и тебе тоже. Словом, ударил по одному, а пришлось по всем. Теперь — другое. Раз я — колхоз, мне интересно, чтобы меня любили мои соседи, другие колхозы. Уважения хочу добиться в районном масштабе! Поняла? — Никита никак не мог отстать от Самсоновой ни словами, ни взглядом, хотя и сам чувствовал, что его речь от этого проигрывает. Не речь, а разговор получается.

— В областном, может быть? — а разве Дуся могла не отозваться, раз Никита обращался непосредственно к ней?

— И в областном! — неизвестно почему обиделся Кочетков.

— Поднимай выше, Никита! Кидай на всю республику! — поддержал Кочеткова кто-то из приятелей-комсомольцев. Но эта поддержка окончательно смазала по существу не глупое выступление комсомольца.

Шум утих только тогда, когда на крыльце перед столом президиума появился следующий оратор, уважаемый в колхозе человек. Андриан Кузьмич Брежнев говорил негромко и без пафоса. Но его слова были услышаны всеми и почти всем понравились потому, что напоминали сказку: большой до нее охотник русский человек.

— Вот роется в навозе жук. И доволен этот жук, наверное, своим существованием. А что он видит?.. Кучу навозную, да и то не всю сразу… Теперь возьмем петуха. Тоже невесть какая живность. Но может он все-таки вспорхнуть на крышу и оттуда посмотреть на все село, где обитается. Значит, выше петух жука?

— Какой же разговор! То — жук, а то птица, — выкрикнул крайне заинтересованный образным подходом Брежнева его постоянный почитатель Александр Камынин. И, обратившись к окружающим, пояснил: — Головастый мужик Андриан!

— И птица птице рознь, — рассудительно продолжил I Брежнев. — Вот почему, интересно, орла царем птиц зовут? А потому, что может орел подняться на страшенную высоту и оттуда весь наш район глазом окинуть.

— Ах ты, мамаша моя, любезная женщина! — совсем уже умилился Камынин и посмотрел вверх. Да и многие почему-то взглянули на небо, хотя орла там в этот момент не было. Да и откуда ему взяться? Коршун или ястребок еще могли бы залететь.

— Высоко орел летает, а все-таки до людей ему не подняться. Человек, если, конечно, он стоящий, вот, не сходя с этого места, может всю свою страну увидеть! К чему это я говорю?.. А к тому, что должен интересоваться каждый колхозник нашего района, как, например, в Донбассе живут шахтеры, в чем они в настоящий момент нуждаются. А шахтер или другой какой рабочий пусть беспокоится о нас, колхозниках. Так я понимаю социализм! И Иван Григорьевич Торопчин так же. А вот ты, Федор Васильевич, пока до такого сознания не дошел. Видишь ты свой колхоз и хорошо видишь. Прямо скажу — ничего от твоего глаза не укроется. А того не понимаешь, что колхоз-то наш не в лесу ведь стоит дремучем, где кругом только звери обитаются, и не посреди большой воды… С таким сознанием, милый, далеко не ушагаешь. Да и другие за тобой не пойдут!

— Вот, брат, как. В петухи вывел председателя нашего. Ай-яй-яй, — даже расстроился Камынин.

Федор Васильевич Бубенцов сидел за столом президиума рядом с Васильевой., Сидел на виду у всех. И чувствовал, что посте слов Брежнева взоры нескольких сотен людей устремились только на него. Тех самых людей, которые выбрали его председателем, поставили над собой, а теперь с него же требовали ответа. Но не знал пока Федор Васильевич, не мог решить, как и что он ответит народу. К чему же все-таки он ведет свой колхоз?

— Можно мне сказать? — донесся из задних рядов вопрос.

— Всем можно. Выходи сюда, Марья Николаевна, — ответила Васильева.

Коренкова не спеша поднялась с места и направилась к крыльцу. Идя на собрание, она надела свое лучшее платье, повязала шелковой косынкой волосы и, поколебавшись, открыла флакончик «Красной Москвы». Вообще в последнее время Марья Николаевна обрела былую уверенность и стала следить за собой, подтянулась, помолодела.

— Смотри, краля какая Маша-то! — вырвалось одобрительное восклицание у завхоза, известного ценителя женской привлекательности.

— Будешь кралей. За сорок бабе, четверо детей, а она замуж собирается, — несколько охладила пыл Кочеткова сидящая рядом жена Елизавета, сама не молодая, но все еще считавшаяся первой красавицей по селу.

— Так и Балахонов ведь не купидон! — нашелся Павел Тарасович.

Кузнец действительно ничуть не напоминал своим обликом купидона, хотя и вырядился по-праздничному. Сутуловатый, длиннорукий, жилистый. А сейчас от жары — на самом припеке сидел Балахонов — да от волнения и лицо у него стало как только что вынутый из горна лемех. Молотком стукни, и искры посыплются. А волновался Никифор Игнатьевич, и сильно волновался, за свою невесту. Хоть и жил он еще не под одной крышей с Марьей Николаевной, но к характеру ее успел присмотреться. Ласковая, ласковая, но уж если разойдется…

«Беда, всех сейчас кипятком сполоснет», — тревожно размышлял Балахонов, глядя на приближавшуюся к крыльцу Коренкову. А когда она проходила мимо, посоветовал негромко, но внушительно:

— Аккуратнее выступайте, Марья Николаевна.

Идя на собрание, Коренкова и сама было решила выступить «аккуратно», а то и промолчать. Но когда поняла, что не только все выступающие, но и большинство собравшихся обвиняют Бубенцова, — прислушивалась ведь она не только к тому, что говорилось с крыльца, а и к тому, как доходят до народа слова, — не выдержала. Значит, правду Кочетков сказал — снять хотят Федора Васильевича с председателей. Этому воспротивилась вся ее простая и честная натура. За что?.. Дорог был все-таки Марье Николаевне этот ставший за последнее время еще более резким и замкнутым человек. И, пожалуй, только Торопчин да она по-настоящему понимали Бубенцова. Вот и сейчас, хотя и сидит Федор Васильевич за столом президиума на вид спокойный и строгий, но знала Коренкова, что делая буря бушует у него внутри. И как люди не понимают! Тот же Брежнев. Так ли сам-то поступает, как говорит? Правда, очень трудно было найти в поведении Андриана Кузьмича что-нибудь неблаговидное. Просто примерной жизни человек, а уж работник! Но, каким бы ни казалось чистым зеркало, а проведи пальцем да присмотрись повнимательней, и обязательно обнаружишь пыль. А уж Марья Николаевна к Брежневу присмотрелась! Ничего, конечно, плохого ей Андриан Кузьмич не сделал, но один недавний разговорчик Коренковой крепко запомнился, хотя для постороннего уха показался бы совершенно безобидным, даже приветливым:

— Горох, Машенька, нынче сеять не собираешься?

— Пока нет. А что?

Поняла, конечно, Коренкова, сразу поняла, куда был нацелен этот невинный вопросик старого бригадира. Сама ведь когда-то подсунула ему эту бобовую культуру. Но не подала и виду.

— Да хотел я тебе один сорт рекомендовать. «Вятский ползунок» по-нашему называется. Отличную урожайность дает. Советую попробовать.

— Спасибочки, Андриан Кузьмич.

Ну не обидно было Марье Николаевне вести такой разговор? Да разве не она первая по колхозу высокие обязательства на себя приняла? И не Брежнев Коренкову, а она его на соревнование вызвала. А хлеба? У нее в бригаде хороши, а у Брежнева лучше. Конечно, надо их еще выходить — подкормить, от сорняков очистить, но разве Андриан прозевает? Нет, своего Брежнев не упустит никогда! Это Марья Николаевна знала твердо.

— Очень мне понравилась, Андриан Кузьмич, твоя присказка. Хорошо ты сказал: одно дело жук, а петух — совсем другое. И про шахтеров вспомнил к месту. Обо всех, словом, побеспокоился.

Так приветливо и вкрадчиво начала свое выступление Коренкова. Однако Брежнев почему-то обеспокоился. Снял свою шляпу и отер чистым платком благообразно лысеющую голову. Хорошо среди ясного дня припекало солнце.

— Только вот я часто думаю, почему это некоторые люди сами так складно не поступают, как учат других… Даже члены партии нашей.

— А ты по имени-отчеству к людям обращайся, Марья Николаевна. Так будет повежливее, — посоветовала Коренковой Наталья Захаровна. Васильева слушала поначалу ласковую, затем требовательную, а под конец и резкую речь Марьи Николаевны с нарастающим интересом. Да и все колхозники насторожились.

А кое-кто и встревожился. Зато другим прямые слова Коренковой пришлись по душе.

— Будто сама я говорю! — крепко сдавив руку Николая Шаталова и подавшись вперед, прошептала Дуся Самсонова. — Давай, давай, Маша.

— Могу и повеличать, — Коренкова улыбнулась Васильевой и вновь повернулась к собранию. — Далеко ходить не придется. Во-он он сидит — завхоз Кочетков, член правления нашего колхоза. А спросите-ка его: кому ты, Павел Тарасович, стелешь солому под ноги, а кому камешки подкидываешь?.. Торопчину ты Бубенцова чернишь, а при Бубенцове осуждаешь Торопчина. Как дым — куда ветер дунул, туда и понесло. Разве это порядок?

— Так! Водится за Павлом такой перепляс! — послышались одобрительные голоса. — Они — Кочетковы — такие!

У сидящего в самом центре собрания Кочеткова даже лихие кудри на голове зашевелились, не то от ветра, не то с перепугу. Он оторопело скосился на жену. А Елизавета и глазом не повела. Сидит себе да еще и семечки щелкает. Прямо истукан, а не женщина!

— Вот ты, Павел Тарасович, собираешься Бубенцова с должности снять. Только учти, что председатель колхоза — это тебе не картуз с кокардой: стащил с пустой головы да на крючок повесил.

— Я этого не говорю! — не выдержав, крикнул завхоз.

— Здесь-то, может быть, и не скажешь, а мне вчера все объяснил, как полагается.

Недаром все-таки Балахонов просил Марью Николаевну выступать «поаккуратней». Слова Коренковой действовали на колхозников, как ветер на угли. То здесь, то там начали слышаться приглушенные пока, но возбужденные голоса.

— А что плохого сделал тебе Федор Васильевич? Разве что жену твою на работу заманил без пряника. Так это и ей и колхозу на пользу!

— Ты, Коренкова, скажи лучше, кому это ухваты Балахонов мастерил на колхозной кузне?

Однако иронический выкрик Елизаветы Кочетковой пришелся не так по Коренковой, как по кузнецу. И вынесла же нелегкая Никифора Игнатьевича к самому крыльцу. Было бы ему где-нибудь в самом заду притулиться. Гляди, и не увидела бы его, сироту, Наталья Захаровна. А теперь вон как смотрит секретарь райкома — усмешливо. Так тебе и надо — жениться, видишь ли, задумал на преклоне лет. Да еще какую невесту высватал, под монастырь подведет такая. Молчала бы уж!

Но невеста и не думала молчать.

— Балахонов ухваты отковал мне, Елизавета Дмитревна. На все чугуны! — заявила она, не моргнув глазом. — Только не из колхозного железа.

Веселое оживление, как рябь по воде, прокатилось по всей лужайке перед правлением колхоза.

— Давай, Марья Николаевна, причесывай всех. Под ежа! Там разберемся, — зычно выкрикнул коренастый, почти квадратный, богатырь Матвей Рощупкин — лучший косарь и пахарь колхоза и большой озорник и заводила.

— Не к чему это — шарманку-то крутить! — строго пробасил сидящий прямо за спиной Коренковой Шаталов. — Не о пустяках люди поговорить пришли.

— Знаешь что, Иван Данилович? — Марья Николаевна повернулась к Шаталову. — Пустяковая живность — мышь, а амбару приносит большой вред. Да и не все ведь у нас умеют такие хорошие слова говорить, как ты сказал. — Коренкова вновь обратилась к собранию. — Вот Шаталов здесь при всех обещал партии и правительству выполнить обязательства, которые мы с вами записали еще весной, в трудное время. А я его тоже при всех спрошу: чьими руками ты, Иван Данилович, урожай, который не сеял, убирать собираешься? Опять на Дусю Самсонову, да на Кропачева, да на Андриана Кузьмича рассчитываешь? Или, может быть, Василису Токареву жать пошлешь, многодетную вдову солдатскую? Она ведь на посевной хорошо поработала. Ей бы первой на Доске почета быть, да вот плохо у нас тихоньких замечают. Не видно Василисы из-за твоей широкой спины, товарищ Шаталов, да и голос у нее против твоего слабый.

Тут уж замерло все собрание. Ведь впервые за все время существования колхоза прозвучали обличающие Шаталова слова. Вернее, поговаривали так многие, но по углам да шепотком, а Марья Николаевна оконфузила его при всем честном народе! Да ведь со свету теперь Данилыч ее сживет, со всеми потрохами съест, как курицу!.. А может быть, и не съест? Смотри, какой сидит, как сытый да гладкий кот ополосками облитый.

Торопчин слушал Коренкову внимательно и с интересом. Но слова ее Ивана Григорьевича не очень радовали. Показалось ему, что Марья Николаевна все дальше и дальше уходит от главного, к чему было Васильева подвела народ. И когда сидящая рядом с ним Наталья Захаровна подтолкнула его и сказала шепотком:

— Маша-то?.. Учат вас все-таки и бабоньки уму-разуму!

Торопчин ответил:

— Хорошо, но мельчит Марья Николаевна, пожалуй.

— Да ну? — Васильева взглянула на Торопчина с удивлением, — А мне-то показалось, что женщина на полный лемех пашет. Ты взгляни-ка на народ повнимательней.

Иван Григорьевич пристально оглядел собрание. Он увидел сотни знакомых лиц и почти на всех лицах выражение подлинного волнения и заинтересованности. А главное — ни на одном лице не нашел самого страшного для него: не чувства, а отсутствия чувств — равнодушия. Многим, очень многим колхозникам захотелось и самим поговорить, высказать здесь, на народе, свои, может быть, самые сокровенные мысли, желания, мечты.

Это охватившее всех настроение, вызванное во многом уж очень доходчивыми словами Марьи Николаевны, теперь люди возвращали ей. Коренкова, не отрываясь, смотрела в ставшие едиными глазами сотни глаз, и ей казалось, что она не говорит, а слушает то, что говорят ей эти глаза.

— Да как же я или другой кто, честный, друзей-подруг своих учить бы стала, если сама никогда не училась и учиться не хочу? Зачем я буду людям говорить хорошие слова, коли сама их только недавно услышала или вычитала из газет, а в душу не допустила? А главное, сама еще не по хорошим словам живу. Да разве поверят мне? Никогда! Наши люди верят только тому, кто сам вместе с ними честно трудится!

— Верно, Марья Николаевна! — громко поддакнул Коренковой растрогавшийся Брежнев. Но, пожалуй, лучше было бы для Андриана Кузьмича похвалить женщину не так громко, про себя. Увлекшись, Марья Николаевна про него, своего соперника, и забыла. А теперь вспомнила.

— Вот почему слова Андриана Кузьмича всем нам понравились?.. Да потому, что ничего плохого про работу его не скажешь. Хорошо трудится человек!

— Всякому бы так-то! — выкрикнул, даже не привстав, а подпрыгнув, необычайно легко возбуждающийся почитатель Брежнева Камынин. Но Коренкова быстро усадила его на место.

— Но и Брежнев хорошими своими словами, пожалуй, сам себя поприжал. Послушать его — ну прямо обо всем печальник, все бы село наше обогрел у себя на печи. Недаром, видно, не другого кого, а себя первого выше орла Андриан Кузьмин пустил, а Бубенцова рядом с петухом усадил на жердочку!

Смех, веселый говор и разрозненные хлопки прервали речь Коренковой, но ненадолго. Уж очень интересно было народу послушать, чем же все-таки поприжал сам себя знаменитый бригадир. Неужели и к Андриану ключи подберет неугомонная женщина?

— А вот почему это ты, Андриан Кузьмич, никого из нас не допускаешь в свой кабинет?

— Приходи, сделай милость, Марья Николаевна. Очень даже рад буду, — попытался умилостивить своего обвинителя Брежнев, первым догадавшийся, к чему клонит Коренкова.

— Спасибо, приду. И других с собой приведу. У тебя есть чему поучиться. А то что ж получается — вот семена-то проверенные почему-то не у Камынина, а у тебя оказались?.. И упряжки самые лучшие к себе в бригаду собрал. Из третьей бригады в прошлом году сеялку новую оттягал, а у меня волов. Только не на такую напал!

Да, понял тут и Брежнев, что и в нем, прославленном бригадире и одном из старейших по колхозу членов партии, есть «петушиная струя». А уж раз сам Брежнев понял, со стороны-то ведь еще виднее. Вот почему и гаркнул обрадованно горластый заводила Матвей Рощупкин, недолюбливавший Брежнева именно за его всегдашнее благообразие:

— Так его!.. Придерживай, Андриан, шляпу, а то, гляди, без ветра сдует!

Озорной выкрик Рощупкина рассмешил всех. Веселое оживление раскатилось по лужайке. Но Марье Николаевне это не понравилось. До главного-то ведь она еще не добралась. Поэтому Коренкова крикнула звонко и властно:

— Я все это к чему говорю?

— Тих-ха!

— Дайте досказать человеку.

И еще раз быстро возникший шум так же быстро и утих, Действительно, разве ж не интересно, чем вся эта речь кончится.

Марья Николаевна выждала, когда снова утихли голоса и смех, и лишь тогда заговорила. Иначе заговорила — негромко и задушевно:

— Только про одного человека в колхозе нашем я не могу сказать ни единого плохого словечка. А чужие — нехорошие вымыслы — повторять не буду. Давно я знаю Ивана Григорьевича Торопчина. Вот еще таким недоросточком помню. И отца его Григория Потаповича, и братьев, и сестру Наталью знала и около мужа своего и брата со слезами похоронила в памяти. Да разве только я?

Вот когда она воцарилась — полная тишина. Даже где-то далеко-далеко в поле прозвучавшая песенка жаворонка в село донеслась.

Услышал жаворонка и Торопчин. И вот только тут понял, что не разменяла свою речь на незначительные слова Марья Николаевна, не забыла о главном женщина. И не потому, что сказала Коренкова про него хорошие слова. Не Ивана Григорьевича она похвалила, а то, к чему он стремился всей своей честной душой.

— Не тем он хорош мне, Иван Григорьевич, что совершает какие-то особенные подвиги; нет, так же трудится человек, как и многие из нас. И живет тут же на селе одинаково, как все мы, колхозники, — трудно пока живет. Но, может быть, никто из нас не видит так ясно, как Торопчин видит, той светлой жизни, к которой ведет всю страну наша партия. А вот…

Марья Николаевна запнулась. Как же это так получилось?… Ведь она и выступить-то решила для того, чтобы сказать слово в защиту Федора Васильевича Бубенцова, а заговорила о Торопчине.

— Вот только одного я не понимаю…

Коренкова лихорадочно перебирала в голове все те доводы, которые еще недавно в разговоре со своим женихом приводила в защиту Бубенцова. Ведь такими вескими казались тогда они ей самой. Так почему же сейчас она эти слова произнести не решается? А люди все на нее смотрят, ждут.

Ждал слов Марьи Николаевны, пожалуй, как никто из всех собравшихся, и сам Бубенцов. Чувствовал он то искреннее и хорошее отношение к нему, которое толкнуло женщину выступить. Пока Коренкова не сказала про него ни одного дурного слова. Но почему же слова обвинения, которые она говорила другим, и в Федора Васильевича впивались, как шипы? Что же теперь она про него самого скажет?..

— Не понимаю я, почему же вы все… и Иван Григорьевич тоже, осуждаете нашего председателя. Да разве Федор Васильевич плохо работает?.. Разве он не о колхозе беспокоится, а о себе?

— Правильно, все это правильно, Марья Николаевна, — сказал Торопчин. Негромко сказал, но почти все услышали. А Коренкову слова Торопчина приободрили. И она закончила свое выступление уже уверенно.

— Значит, есть и у Федора Васильевича своя правда! И правда его колхозу нужна. А раз колхозу, то и государству тоже.

— Эх, Марья Николаевна, раньше тебе надо было точку поставить, — укоризненно покачала головой Васильева. — Что это значит — своя правда?

Но если Наталья Захаровна произнесла этот вопрос так тихо, что ее никто, кроме рядом сидящих Торопчина и Бубенцова, не слышал, то то же самое спросила Коренкову, но уже громко, от лица всего собрания, Дуся Самсонова, тоже расстроенная концом выступления Коренковой:

— Значит, у нас каждый человек свою правду выдумывает?

На вопрос Дуси ответил, обратившись, однако, к Коренковой, другой комсомолец, знаменитый комбайнер Андрей Рощупкин:

— Неверно говоришь, Марья Николаевна! Своей «правдой» Бубенцов тем подсевает, кого ты сама осудила. Правда в нашей стране одна — государственная. И с этой правдой страна наша к коммунизму идет!

С трудом удалось Ивану Григорьевичу Торопчину унять возникшие после окончания речи Коренковой шум и разноголосицу, Всех задели за живое последние слова Марьи Николаевны. Ведь у многих еще гнездилась где-то глубоко в сознании «своя правда», которой каждый человек пытается оправдать иногда не совсем благовидное свое поведение. «Оперился» было и Кочетков: «А кто, как не он, стоял и стоит на страже колхозного имущества!» Даже всегда невозмутимый Брежнев сцепился с богатырем Матвеем Рощупкиным, который с торжеством заявил Андриану Кузьмичу:

— Вот ты, выходит, и есть тот самый навозный жук, который вокруг своей кучи елозит!

Когда, наконец, шум утих, Торопчин спросил:

— Кто еще хочет выступить, товарищи?

Долго никто не отзывался, хотя подмывало многих. Наконец медленно и тяжело поднялся из-за стола Бубенцов.

— Мне-то разрешается сказать?

— Ну, конечно, Федор Васильевич. Думаю, что весь народ хочет послушать своего председателя, — мягко и ласково ответила Васильева. Улыбнулась и добавила негромко: — Хорошего слова от тебя люди ждут.

Прихрамывая сильнее обыкновенного, Бубенцов вышел на край крыльца. Исподлобья, тяжелым, немигающим взором обвел лица колхозников.

— Ну, держись, ребята, — почему-то крепче натягивая на голову картузик, пробормотал сидящий в первом ряду Камынин. — Сейчас начнет кропить и с правой и с левой!

Но Бубенцов «кропить» не стал. Заговорил, чего от него не ожидали, спокойно.

— Вот Торопчину Ивану Григорьевичу объясняться не надо. Все его мысли люди выразили. Значит, то, что он в народе посеял, дало крепкий росток. А мне… Мне, пожалуй, и сказать нечего. Думал я, что для вас стараюсь, для колхоза то есть. Но, видно, коротенькими мои мысли оказались, как у ежака хвост, раз вы же меня и осудили — те самые люди, для которых я старался. Конечно, с другого человека обида сходит, как шелуха с луковицы. Только я не из таких!

— На кого же ты обижаешься, Федор Васильевич? — спросила Васильева.

— Я вам так отвечу, Наталья Захаровна, как мой дед Федор Архипович говорил: «Нет горшей обиды для человека, чем на самого себя», — не поворачиваясь к Васильевой, сказал Бубенцов. — Эти слова не пустяковые. Вот умом я, пожалуй, и начал понимать, а значит дойду и до настоящего понимания, но только еще раз повторяю, не легкий я человек, не телок, которого от одной матки оторви, а он завтра согласится другую сосать.

— Это очень хорошо, Федор Васильевич. Ведь человек чаще всего от пустоты легкий, как пузырь. — Наталья Захаровна смотрела на Бубенцова с глубоким сочувствием. Но Федор Васильевич в ее сторону не поворачивался.

Он долго молчал, и никто не проронил ни слова. Все колхозники смотрели на своего председателя, пожалуй, с почтительным удивлением: «Ух, и силен мужик!»

Потом увидели, как Федор Васильевич опустил голову и весь как-то обмяк, осел, словно чувал, из которого вытекло через прорез зерно.

— А пока… пока управлять колхозом я не могу. Мне сейчас не то что работать, жить мне трудно будет при таком моем настроении.

Многого ждали колхозники от выступления своего председателя. Знали ведь люди его характер. Но такого оборота никто не ожидал. Смутилась даже Васильева, вернее, расстроилась. Шепнула что-то Торопчину.

— Отказываюсь, — еще раз подтвердил свое решение Бубенцов и двинулся с крыльца. Сидящие на ступеньках вскочили, уступая ему дорогу.

— Подожди, Федор!

Бубенцов задержался. А Торопчин поспешно поднялся из-за стола, подошел и стал рядом с ним.

— Мы с тобой, Федор Васильевич, прежде всего коммунисты.

Бубенцов взглянул на Торопчина. Долго глядел Ивану Григорьевичу прямо в глаза. Потом сказал:

— До сих пор и я так думал. Но люди, видно, смотрят на меня по-иному. Да и сам ты, Иван Григорьевич, давно во мне сомневаешься.

— Нет! А если кто-нибудь в тебе и усомнился, то думаю, что не сегодня, так завтра опять в тебя поверит. Потому что одно из самых важных качеств для коммуниста — честность!

— Если не самое важное, — сказала Васильева.

— Теперь слушай, Федор Васильевич! Очень хорошо, что ты сам назвал свои прежние мысли коротенькими. Значит, теперь начинаешь мыслить по-иному. А слово Бубенцова, крепкое и честное, никогда с поступками не расходится. Вот почему мы верим тебе, как верили, когда выбирали в председатели. Слышишь, Федор, выбирали!.. Ты ведь не сам на эту должность пришел, а вот они, колхозники и наши с тобой товарищи, оказали тебе большое доверие! И честь! Ведь председатель колхоза — это, товарищи, самая нужная и самая ответственная должность на селе! И только они могут тебя освободить. А сам ты отказаться не можешь. Если ты действительно коммунист.

— Правильно!

Вначале еле слышный, как ветер, пробегающий по далеким вершинам, одобрительный шумок перешел в гул многих голосов, в котором с трудом можно было различить отдельные слова и выкрики. Все колхозники, почувствовав торжественность момента, поднялись с мест.

Если бы Иван Григорьевич видел, каким растроганным, ласкающим взглядом смотрела на него первый секретарь райкома Наталья Захаровна Васильева!

— Товарищи! — Торопчин выпрямился и окинул веселым взглядом как бы выросшую толпу. — Кто за то, чтобы оставить Федора Васильевича Бубенцова председателем нашего колхоза «Заря»?

Смотрел Федор Васильевич и не верил своим глазам, Он видел, как всё дружнее и дружнее начали подниматься руки. Видел, как степенно поднял руку только что жестоко оскорбивший его бригадир Андриан Кузьмич Брежнев, а затем — обвинявший его комсомолец Никита Кочетков. Как одна из первых вскинула свою руку Марья Николаевна Коренкова, и стоящий рядом с ней кузнец Балахонов, и Камынин, и Василиса Токарева, Как, задорно и весело улыбаясь, крикнула ему что-то звеньевая Дарья Самсонова, поднял обе руки Шаталов Николай.

А лица?.. Какие хорошие, сердечные лица!

Вот он, колхоз! Не только амбарами он силен, но и единым сознанием колхозников. И не только стремление к зажиточности объединяет теперь людей в колхозе, а гораздо более высокая и прекрасная цель!

Цель, к которой рано или поздно придет, не может не прийти все человечество.

Июль 1947 г. — январь 1948 г.

Москва — Тамбов