Затерянный мир; Отравленный пояс; Рассказы о профессоре Челленджере; Туманная земля

Когда земля вскрикнула

Если мне не изменяет память, мой друг Эдуард Мелоун, журналист из «Газетт», как-то упоминал о профессоре Челленджере — кажется, ему довелось участвовать вместе с ним в каких-то удивительных приключениях. Однако обычно я так поглощен работой и моя фирма настолько завалена заказами, что в голове у меня удерживаются лишь факты, не выходящие за рамки моих профессиональных интересов. Вот и о Челленджере я имел самые смутные представления — помнится, слышал о нем как о гениальном сумасброде, нрава вспыльчивого и необузданного. Поэтому я был крайне удивлен, получив однажды от него деловое письмо следующего содержания:

14-БИС, Энмор-Гарденс,

Кенсингтон.

«Сэр! Мне необходимо воспользоваться услугами специалиста по артезианскому бурению. Не скрою, сам я невысокого мнения о специалистах узкого профиля и предпочитаю людей, обладающих, подобно мне, универсальным интеллектом, — у них более разумный и широкий взгляд на вещи, нежели у тех, кто специализируется в какой-то отдельной области (что, увы является не более чем ремеслом) и потому наделен весьма ограниченным кругозором. Тем не менее я намерен Вас испытать.

Мне довелось просматривать список авторитетных специалистов по артезианскому бурению, и мое внимание привлекло Ваше имя — несколько странное, чуть было не сказал «нелепое»; наведя справки, я выяснил, что мой юный друг, мистер Эдуард Мелоун, знаком с Вами. Ввиду этого имею честь сообщить, что буду рад побеседовать с вами, — я, вероятно, сочту возможным доверить Вам одно весьма важное дело. Большего пока сказать не могу, поскольку дело это сугубо конфиденциальное и обсудить его можно только в приватной беседе. В связи с этим прошу Вас отменить все другие дела и прибыть по вышеуказанному адресу в следующую пятницу в 10.30 утра. Перед дверью имеется скребок для обуви и коврик — миссис Челленджер крайне щепетильна в этом отношении.

Остаюсь, сэр, как всегда,

Джордж Эдуард Челленджер».

Я отдал письмо старшему клерку, и тот от моего имени сообщил профессору, что, мол, мистер Перлисс Джоунс рад принять приглашение. Это было вполне корректное деловое письмо и начиналось оно с обычной фразы: «Ваше письмо от (без даты) получено». Это вызвало новое послание профессора:

«Сэр, — писал он, и почерк его напоминал забор из колючей проволоки, — я вижу, Вы выражаете неудовольствие по поводу того, что мое письмо не датировано. Позвольте обратить Ваше внимание на тот факт, что в качестве некоторой компенсации за чудовищные налоги наше правительство имеет обыкновение ставить маленькую круглую печать, или штамп, на внешней стороне конверта, где и указана дата отправления. Если этот штамп отсутствует или же неразборчив, то Вам следует адресовать свой упрек соответствующей почтовой конторе. А Вас я просил сосредоточиться на вопросах, имеющих непосредственное отношение к делу, ради которого я обратился к Вам, и не заниматься комментариями по поводу формы, в которой написаны мои письма».

Я понял, что имею дело с сумасшедшим, поэтому счел благоразумным, прежде чем браться за дело, навестить моего друга Мелоуна; мы знакомы еще с тех давних пор, когда оба играли в раггер[9] за Ричмонд. Я нашел его все тем же весельчаком-ирландцем; его очень позабавила моя первая стычка с Челленджером.

— Это пустяки, старина, — сказал он. — Стоит провести в его обществе хотя бы пять минут — и покажется, что с тебя заживо содрали кожу. Уж по части оскорблений ему равных нет!

— Так почему все это терпят?

— Отнюдь… Если сосчитать все судебные процессы по обвинению в клевете, все скандалы и оскорбления действием полицейского суда…

— Оскорбления действием?!

— Да, бог ты мой, ему ничего не стоит спустить человека с лестницы, если тот хоть в чем-то с ним не согласен. Это типичный неандерталец — в пиджачной паре. Я представляю его себе с дубинкой в одной руке и кремневым топором в другой. Если некоторые рождаются не в свое столетие, то он появился на свет не в свое тысячелетие. Ему бы жить в раннем неолите или около того.

— И при всем при том он профессор!

— В том-то и чудо! Это самый могучий интеллект в Европе, к тому же подкрепленный такой активностью, которая позволяет ему воплотить все замыслы. Коллеги постоянно вставляют ему палки в колеса, поскольку люто ненавидят его, но это все равно, что сотне траулеров пытаться удержать на месте трансатлантический гигант. Он просто не обращает на них внимания и спокойно идет своим курсом.

— Ясно одно, — сказал я. — Я не желаю иметь с ним ничего общего и, пожалуй, отменю встречу.

— Ни в коем случае. Ты должен быть точен до минуты, да-да, именно до минуты, иначе тебе здорово достанется.

— Это с какой же стати?

— Изволь, объясню. Прежде всего не принимай близко к сердцу то, что я наговорил тебе о старике. Всякий, кому удается сойтись с ним поближе, привязывается к нему всей душой. У старого медведя, в сущности, доброе сердце. Вспоминаю, как он сотни миль нес на руках заболевшего оспой младенца — из глухих дебрей до самой Мадейры[10]. Он велик во всем. И все будет в порядке, если вы с ним сработаетесь.

— Да не собираюсь я с ним работать!

— Смотри, прогадаешь. Ты слышал что-нибудь о таинственных раскопках в районе Хенгист-Даунса на южном побережье?

— Думаю, это какие-то секретные изыскания, связанные с угледобычей.

Мелоун подмигнул:

— Можешь называть это как хочешь. Видишь ли, я пользуюсь полным доверием старика и не могу сказать ничего определенного, покуда он сам не разрешит. Но кое-что все же могу рассказать, поскольку это было в газетах. Некто Беттертон, разбогатевший на каучуке, несколько лет назад оставил свое состояние Челленджеру с условием, что эти средства будут использованы в интересах науки. Оказалось, что сумма составила несколько миллионов. Тогда Челленджер приобрел участок в районе Хенгист-Даунса в Суссексе. Это была бросовая земля на северной оконечности мелового края, значительную часть которой он обнес колючей проволокой. Посередине участка была глубокая лощина. Здесь он и начал раскопки. Заявил, — тут Мелоун снова подмигнул, — что в Англии есть нефть и он намерен это доказать. Построил небольшой комфортабельный поселок, заселил рабочими, положив им хорошее жалованье, и те поклялись держать язык за зубами. Как и весь участок, лощина тоже обнесена колючей проволокой и охраняется сторожевыми собаками. Из-за этих зверюг несколько репортеров чуть было не лишились жизни, не говоря уж о штанах. Дело это небывалое по размаху; ведет его фирма сэра Томаса Мордена, но и ее сотрудники поклялись молчать. А сейчас, видно, наступило время, когда потребовалась помощь специалиста по артезианскому бурению. Надеюсь— теперь-то ты не откажешься от этого предложения? Не глупи, дело сулит массу новых впечатлений, а вдобавок и чек на кругленькую сумму, не говоря уж о перспективе поработать бок о бок с самым удивительным человеком из тех, кого ты когда-либо встречал или сможешь повстречать в будущем.

Доводы Мелоуна подействовали, и в пятницу утром я отправился в Энмор-Гарденс. Я так боялся опоздать, что отказался у двери на двадцать минут раньше назначенного. Я томился в ожидании у дома, и вдруг взгляд мой упал на «роллс-ройс», который показался мне знакомым — у него была характерная серебристая стрелка на дверце. Ну конечно же, это автомобиль Джека Девоншира, младшего компаньона знаменитой фирмы Мордена. Я знал его как учтивейшего из смертных и поэтому был весьма шокирован, когда он, внезапно появившись в дверях, воздел руки к небесам и с чувством воскликнул:

— Будь он проклят! О, будь он проклят!

— Что случилось, Джек? Вы, кажется, чем-то огорчены?

— Привет, Перлисс! Вы что, тоже ввязались в это дело?

— Пока нет, но у меня, похоже, тоже есть шанс.

— Тогда вы скоро поймете, насколько это невыносимо.

— Вы, кажется, на грани срыва.

— Пожалуй что так. Судите сами — выходит дворецкий: «Профессор просил меня сообщить вам, сэр, что он в настоящее время крайне занят — кушает яйцо, — но если вы посетите его в более удобное время, весьма вероятно, что он примет вас». Так прямо и велел мне передать. Могу добавить, что я приходил получить сорок две тысячи фунтов, которые он нам заложил.

Я присвистнул:

— Вы не можете получить с него долг?!

— О нет, в отношении денег он вполне аккуратен. Надо отдать должное этой старой горилле: он не скряга. Но платит когда хочет и как хочет. Ему никто не указ. Ну что ж, теперь вы попытайте счастья, посмотрим, как он вам понравится. — С этими словами Джек вскочил в свой лимузин и был таков.

Время от времени поглядывая на часы, я ждал, когда наступит час испытания. Должен сказать, что я сам не робкого десятка и в своем «Белсайз-боксинг-клаб» устойчиво держу второе место в среднем весе, но никогда я так не волновался перед деловым визитом. Физической расправы я не боялся: даже если этот безумец войдет в раж и набросится на меня, я, конечно же, смогу за себя постоять; скорее, это было сложное чувство, в котором страх перед публичным скандалом перемешивался с опасением потерять выгодный контракт. Однако не так страшен черт, как его малюют. Я захлопнул часы и направился к двери.

Мне открыл пожилой дворецкий с каменным лицом, выражение которого (или, вернее, отсутствие такового), естественно, говорило, что его обладатель привык к любым потрясениям и ничто на свете уже не сможет его удивить.

— Сэр, вам назначено?

— Конечно.

Он заглянул в список, который держал в руке.

— Ваше имя, сэр?…Все точно, мистер Перлисс Джоунс. Десять тридцать. Все в порядке. Мы должны соблюдать осторожность, мистер Джоунс, поскольку нас одолевают журналисты. Профессор, как вы, возможно, осведомлены, недолюбливает прессу. Пожалуйте сюда, сэр. Профессор Челленджер сейчас примет вас.

В следующее мгновение я уже был в обществе профессора. Мой друг Тед Мелоун в своем рассказе «Затерянный мир» обрисовал этого человека гораздо лучше, чем это мог бы сделать я, и поэтому не стану затруднять себя описанием. Единственное, что бросилось мне в глаза, — это исполинских размеров туша за письменным столом красного дерева, длинная черная борода лопатой и два громадных серых глаза, вызывающе глядящих из-под полуприкрытых век. Огромная голова была откинута назад, борода выдвинута вперед, и всем своим видом, выражавшим высокомерное нетерпение, он словно говорил: «Ну, какого черта тебе здесь надо?» Я положил на стол свою карточку.

— Ага, — сказал он, взяв карточку так, будто она скверно пахла. — Ну да, конечно. Вы и есть так называемый эксперт, мистер Джоунс. Мистер Перлисс Джоунс. Скажите спасибо вашему крестному отцу, мистер Джоунс, поскольку именно это нелепое имя[11] и привлекло поначалу мое внимание.

— Профессор Челленджер, я пришел сюда для деловой беседы, а не для того, чтобы обсуждать с вами мое имя, — сказал я с достоинством.

— Вы, милый мой, похоже, очень обидчивы. У вас нервы не в порядке. С вами надо быть начеку, мистер Джоунс. Прошу вас, садитесь и успокойтесь. Я читал вашу брошюрку о мелиорации Синайского полуострова. Вы ее сами написали?

— Конечно, сэр. Кажется, на обложке проставлено мое имя.

— Вот именно! Вот именно! Но это не всегда одно и то же, не так ли? Тем не менее я готов принять на веру ваше утверждение. Книга эта не лишена определенных достоинств. За скучным тяжеловесным слогом обнаруживаются неожиданные проблески мысли. Тут и там мелькают крупицы здравого смысла. Вы женаты?

— Нет, сэр. Не женат.

— Ну, в таком случае есть надежда, что вы сумеете хранить тайну.

— Если уж я дам слово, то непременно его сдержу.

— Ну хорошо. Мой юный друг Мелоун, — он говорил так, словно Теду было не больше десяти лет от роду, — хорошо отозвался о вас. Он считает, что вам можно доверять. Это очень важно, поскольку я в настоящее время провожу один из величайших экспериментов, — можно даже сказать, величайший эксперимент, — в мировой истории. И предлагаю вам участвовать в нем.

— Почту за честь.

— Это действительно большая честь. Признаюсь, я не привлек бы никого к этому делу, если бы гигантский размах предприятия не требовал специалистов высочайшего класса. Теперь, мистер Джоунс, заручившись вашим словом, перехожу к существу вопроса. Так вот, я считаю, что земля, на которой мы живем, сама является живым организмом со своим кровообращением, органами дыхания, а также нервной системой.

Передо мной, несомненно, сидел сумасшедший.

— Ваш мозг, насколько я могу судить, — продолжал он, — не в состоянии воспринять мою идею. Но постепенно он свыкнется с ней. Вспомните хотя бы, насколько болотистая местность, поросшая вереском, напоминает волосяной покров гигантского животного. И такие параллели можно провести везде и во всем. Подумайте о периодических подъемах и опусканиях суши, которые можно сравнить с медленным дыханием животного. Наконец, обратите внимание на бесконечное ерзанье и почесывание, которые наш лилипутский разум воспринимает как землетрясения и бури.

— А как насчет вулканов?

— Да-да-да. Они соответствуют тепловым точкам нашего тела.

Мысли путались у меня в голове — я судорожно пытался найти аргументы против этих чудовищных фантазий.

— А температура?! — закричал я. — Ведь неопровержимо доказано, что она стремительно повышается по мере продвижения в глубь земли, а центр земли — это расплавленная субстанция!

Он отмел мои доводы.

— Возможно, вы знаете, сэр, — ведь среднее образование теперь доступно каждому, — что земля несколько приплюснута у полюсов. Это означает, что полюс ближе к центру, чем любая другая точка земной поверхности, и таким образом в гораздо большей степени подвержен воздействию тепла, о котором вы говорите. Если следовать вашей логике, то на полюсах должен быть тропический климат!

— Эта идея совершенно новая для меня.

— Еще бы! Выдвигать новые идеи, которые поначалу удивляют простых смертных, — это привилегия оригинально мыслящей личности. А теперь, сэр, взгляните: что это такое? — Он поднял со стола небольшой предмет.

— Полагаю, это морской еж.

— Именно! — воскликнул он с несколько преувеличенным восторгом, словно услышал разумные слова из уст ребенка. — Это морской еж, обыкновенный Echinus. Природа воспроизводит себя в разных видах, размер здесь не так важен. Этот еж — модель, прототип земли. Вы видите, у него не идеально круглая форма, он слегка приплюснут у полюсов. Давайте представим себе землю в виде огромного ежа. Что вы на это скажете?

Я мог бы сказать, что все это чушь, но постеснялся и стал подбирать довод, опровергающий конкретные положения его теории.

— Живое существо нуждается в пище, — сказал я, — а чем питается гигантский организм земли?

— Замечательный вопрос! Замечательный! — заявил профессор с изрядной долей снисходительности. — Вы быстро схватываете очевидное, но более сложные вещи доходят до вас с трудом. Чем питается земной организм? Обратимся к нашему маленькому другу — ежу. Вода, в которой он обитает, проходит через поры его крохотного тельца и обеспечивает питание.

— Так вы полагаете, что вода…

— Нет, сэр, не вода. Эфир. Земля пасется на орбитальных полях в космическом пространстве, и по мере ее вращения эфир проникает внутрь ее организма, обеспечивая тем самым его жизнедеятельность. Целая стайка других планет-ежей делает то же самое: Венера, Марс и остальные, — у каждой свое пастбище.

Этот человек был абсолютно безумен, но спорить с ним не следовало. Он воспринял мое молчание как знак согласия и улыбнулся с самым добродушным видом.

— Похоже мы делаем успехи, — заметил он. — Впереди уже виден свет. Поначалу он, конечно, несколько ослепляет, но скоро мы к нему привыкнем. Прошу вас уделить мне еще несколько минут, и мы покончим с этим существом у меня в руке. Допустим, что по твердой оболочке его тела ползают некие крохотные насекомые. Как вы думаете, будет ли еж знать об их существовании?

— Думаю, что нет.

— Теперь вам, надеюсь, ясно, что земля не имеет ни малейшего представления о том, как человечество эксплуатирует ее. Она не подозревает ни о развитии растительного мира, ни об эволюции живых существ, которые расплодились на ней за время ее путешествий вокруг солнца, словно ракушки на днище старого корабля. Таково нынешнее положение вещей, которое я и предлагаю изменить.

Я остолбенел.

— Как изменить?!

— Я хочу, чтобы земля узнала, что существует по меньшей мере один человек, Джордж Эдуард Челленджер, который просит внимания, — нет, который требует к себе внимания. Для нее наверняка это будет первый опыт такого рода.

— А как, интересно, вам это удастся?

— Ага, вот тут-то мы подошли к самому главному. Давайте вновь обратимся к интересному маленькому созданию, которое я держу в руке. Под этой защитной коркой все сплошь нервы и чувствительные центры. Вполне очевидно, что если паразитирующее на нем существо пожелает привлечь к себе внимание, то достаточно будет проделать отверстие в его панцире и таким образом возбудить сенсорный аппарат.

— Безусловно.

— Возьмем другой пример: допустим, блоха или комар ползает по нашему телу, но мы не замечаем этого до тех пор, пока насекомое не вонзит хоботок в кожу, которая и есть наша защитная оболочка. Это, кстати, служит нам неприятным напоминанием о том, что мы не одни. Теперь, надеюсь, вам ясна моя мысль. Опять во тьме забрезжил свет.

— О боже! Так вы предлагаете вонзить жало в земную кору?

Он с удовлетворенным видом закрыл глаза.

— Перед вами, — сказал он, — первый человек, который пробуравит эту огрубевшую шкуру. Можно даже сказать об этом как о свершившемся факте: который пробуравил ее.

— Вы… вы сделали это?

— При весьма эффективном содействии Мордена и К0; думаю, можно сказать: да, я сделал это. Несколько лет неустанной работы, которая, не прекращаясь ни днем ни ночью, велась при помощи всевозможных буров, сверл, землечерпалок и взрывов и в конце концов привела нас к цели.

— Вы хотите сказать, что пробили кору?

— Если ваше замечание означает удивление, то это еще ничего. Но если оно означает недоверие…

— Что вы! Избави бог, сэр!

— Вам придется принять мои слова на веру. Мы пробили кору. Если быть точным, ее толщина составила четырнадцать тысяч четыреста сорок два ярда, или, грубо говоря, восемь миль. Возможно, вам будет интересно узнать, что в ходе работ мы наткнулись на угольные пласты, которые в конечном итоге возместят нам все расходы. Нашей главной трудностью были подземные источники в нижнемеловых слоях и гастингские песчаники, но мы их преодолели. Теперь нам предстоит заключительный этап, и он пройдет у нас под знаком мистера Перлисса Джоунса. Вы, сэр, — в роли комара, ваш артезианский бур — жалящий хоботок. Интеллект сделал свое дело; мыслитель уходит со сцены. Теперь выход инженера, несравненного — с его металлическим жалом. Я достаточно ясно выражаюсь?

— Но вы сказали — восемь миль! — вскричал я. — Сэр, отдаете ли вы себе отчет, что пять тысяч футов — это почти предел для артезианского бурения? Правда, мне известна одна скважина глубиной шесть тысяч двести футов — в Верхней Силезии, — но она считается чудом техники!

— Вы меня не поняли, мистер Перлисс. То ли я неясно выражаюсь, то ли у вас голова дырявая, — трудно сказать. Я вполне представляю себе возможности артезианского бурения и вряд ли стал бы тратить миллионы на мой исполинский туннель, если бы мне нужно было пробурить шестидюймовую скважину. Единственное, что потребуется от вас, — это иметь наготове острый бур длиной не более ста футов, приводимый в действие электромотором. Вполне подойдет обыкновенный ударно-канатный бур, поднимаемый вверх с помощью противовеса.

— Но почему электромотором?

— Я, мистер Джоунс, даю распоряжения, а не разъяснения. Прежде чем мы закончим эксперимент, может случиться, — подчеркиваю, может случиться, — что ваша жизнь будет зависеть от того, насколько налажено управление буром на расстоянии при помощи электричества. Надеюсь, это не сложно сделать?

— Конечно, нет.

— Тогда готовьтесь. Дело пока не требует вашего присутствия, но необходимые приготовления можно сделать уже сейчас. Мне больше нечего добавить.

— Но мне необходимо знать, — возразил я, — какую почву предстоит бурить. Песок, глина, известняк — каждая порода требует особого обращения.

— Ну, скажем, желе, — ответил Челленджер. — Да, давайте пока считать, что придется бурить желе. А теперь, мистер Джоунс, у меня есть другие дела, поэтому желаю вам всего хорошего. Можете набросать проект контракта с расчетом ваших расходов и представить управляющему работами.

Я поклонился и повернулся, чтобы уйти, но, дойдя до дверей, остановился: одолело любопытство. Профессор уже что-то яростно писал, скрипя по бумаге гусиным пером, и недовольно поднял на меня глаза:

— Ну, сэр, что вам еще? Я думал, вы уже ушли.

— Позвольте все-таки спросить, сэр, каково практическое значение столь необычного эксперимента?

— Прочь, сэр, прочь! — закричал он раздраженно. — Будьте выше низменной меркантильности и примитивного торгашества. Избавляйтесь от ваших убогих представлений. Науке нужны знания. Даже если путь познания сам ведет нас к цели, мы все равно должны прилагать усилия к ее достижению. Понять раз и навсегда, кто мы, где мы, почему живем, — разве это само по себе не величайшее стремление человечества? Прочь, сэр, прочь!

Его массивная черная голова вновь склонилась над бумагами и слилась с бородой. Гусиное перо заскрипело еще пронзительнее. Я оставил его, этого удивительного человека, ломая голову над странным делом, в которое оказался вовлечен с его легкой руки.

Вернувшись в контору, я застал там Теда Мелоуна; широко ухмыляясь, он поджидал меня, чтобы узнать о результатах визита.

— Ну как, — воскликнул он, — ты не пострадал? Не было попытки нападения или оскорбления действием? Должно быть, ты вел себя с ним чрезвычайно тактично. Так что ты думаешь о старике?

— Это самый раздражительный, высокомерный, нетерпимый, самонадеянный человек из всех, кого я знал, но…

— Вот именно! — вскричал Мелоун. — Все мы спотыкаемся на этом «но». Конечно, он именно таков, как ты говоришь, и даже хуже, но согласись, что к столь великому человеку неприложимы наши мерки и от него можно вытерпеть больше, чем от простого смертного. Не так ли?

— Ну, я не настолько близко с ним знаком, чтобы судить наверняка. Однако признаю, что если все его слова — правда, а не бред сумасшедшего, страдающего манией величия, тогда он, безусловно, выдающаяся личность. Но неужели это правда?

— Конечно же, правда. Челленджер не станет зря говорить. Но насколько ты в курсе дела? Он уже рассказал тебе о Хенгист-Даунс?

— Да, но не вполне понятно.

— Можешь мне поверить, дело это грандиозное и по замыслу и по исполнению. Он ненавидит газетчиков, но мне доверяет — знает, что я лишнего не скажу. Оттого-то я и допущен к его секретам, или, точнее, посвящен в некоторые из них. Он стреляный воробей, поэтому никогда не знаешь, насколько он откровенен. Но как бы то ни было, я достаточно осведомлен, чтобы заверить тебя, что Хенгист-Даунс — это реальное дело, причем находящееся на стадии завершения. Мой тебе совет: не торопи события, просто держи свою технику наготове. Очень скоро тебе придет уведомление — или от него или от меня.

Получилось так, что с известием явился сам Мелоун. Несколько недель спустя он ни свет ни заря пришел ко мне в контору с важным сообщением.

— Я только что от Челленджера, — сказал он.

— Ты прямо рыба-лоцман у акулы.

— Я гордился бы любым положением при нем. Это воистину удивительный человек. Он блестяще осуществил свой проект. Теперь дело за тобой, и только потом он даст сигнал к поднятию занавеса.

— Не поверю, пока не увижу собственными глазами. Тем не менее у меня все готово и погружено в грузовик. Он может отправиться в любую минуту.

— Тогда не стоит терять времени. Я рекомендовал тебя как сгусток энергии и олицетворение пунктуальности, так что уж не подводи меня. А мы тем временем поедем на поезде, и по дороге я расскажу тебе, что предстоит сделать.

Было чудесное весеннее утро — 22 мая, чтобы быть до конца точным, — когда мы отправились в путешествие, которое положило начало моему участию в событиях, ставших впоследствии историческими. По дороге Мелоун вручил мне письмо от Челленджера, которое должно было стать для меня руководством к действию. В нем говорилось следующее:

«Сэр! По прибытии в Хенгист-Даунс Вы поступаете в распоряжение мистера Барфорта, главного инженера, который полностью в курсе моих планов. Мой юный друг Мелоун, податель сего, также поддерживает со мной связь и таким образом избавляет меня от необходимости лично присутствовать на объекте. В стволе шахты, на глубине четырнадцати тысяч футов и ниже, мы зафиксировали некоторые явления, которые полностью поддерживают мои догадки относительно природы земного организма, однако требуются дополнительные — сенсационные — доказательства, прежде чем я смогу быть уверенным, что произведу достаточное впечатление на инертное сознание современного научного мира. Вам выпала честь добыть необходимые доказательства, а этим горе-ученым останется только их засвидетельствовать. Спускаясь в лифте под землю, Вы заметите (конечно, при условии, если обладаете столь редким качеством, как наблюдательность), что последовательно проходите мезозойские слои известняковых пород, угольные пласты, девонские и кембрийские отложения и, наконец, гранит, сквозь который пробита большая часть нашего туннеля. В настоящее время дно покрыто брезентом, и я запрещаю Вам трогать его, ибо любое грубое прикосновение к внутренней чувствительной пленке земной плоти может вызвать непредсказуемые последствия. Двадцатью футами выше поперек шахты по моему распоряжению закреплены два бревна. Между ними есть небольшой зазор — его можно использовать для зажима вашей артезианской трубы. Установите бур длиной пятьдесят футов, так, чтобы его острие почти упиралось в брезент. Если Вам дорога жизнь, не опускайте бур ниже. Тридцатифутовая часть бура останется над бревнами, и когда мы начнем эксперимент, бур, надо полагать, не меньше, чем футов на сорок, сможет погрузиться в земное вещество. Поскольку эта субстанция чрезмерно мягкая, Вам, я думаю, не придется силой приводить установку в движение, а достаточно будет опустить бур, и он войдет в слой, который мы обнаружили, под собственной тяжестью. Этих рекомендаций, на мой взгляд, вполне достаточно для любого среднего интеллекта, но я не сомневаюсь, что Вам потребуются дополнительные указания; свои вопросы можете задавать через нашего юного друга Мелоуна.

Джордж Эдуард Челленджер».

Вполне понятно, что при прибытии на станцию Стор-рингтон, к северному подножию Южного Даунса, я был крайне взволнован. Нас ожидал видавший виды «вокс-холл-30», на нем мы проехали шесть-семь миль, трясясь по каким-то проселкам и тайным тропам. Несмотря на свою кажущуюся заброшенность, они были глубоко изборождены колеями и носили следы оживленного движения. Лежавший в траве сломанный грузовик, попавшийся нам по пути, свидетельствовал о том, что дорога эта стала тяжелым испытанием не только для нас. Однажды из-за куста утесника показались части какого-то заржавевшего механизма, похожие на клапаны и поршень гидравлического насоса.

— Это все Челленджер, — ухмыльнулся Мелоун. — Говорят, машина на одну десятую дюйма оказалась больше необходимого размера, и он просто выкинул ее на обочину.

— И ему, конечно же, был предъявлен иск.

— Иск? Милый мой, да нам можно держать здесь собственный суд. Дел наберется столько, что судья целый год будет над ними корпеть. И правительство, кстати, тоже. Старому черту на всех наплевать. Король против Джорджа Челленджера и Джордж Челленджер против короля — ну и насутяжничаются же они! Вот мы и приехали. Все в порядке, Дженкинс, можете нас впустить.

В автомобиль заглядывал здоровенный детина с заметно изуродованным ухом; лицо его выражало подозрительность. Узнав моего спутника, он успокоился и отдал честь.

— Порядок, мистер Мелоун. А я было подумал, что это Ассошиэйтед Пресс из Америки.

— Так это они у нас сейчас на хвосте?

— Сегодня они, а вчера — «Таймс». Околачиваются тут! Вот, полюбуйтесь. — Он указал на крошечную точку где-то на горизонте: — Видите отблеск? Это телескоп чикагской «Дейли ньюс». Да они теперь буквально охотятся за нами. Однажды я видел, как они сгрудились, словно стая ворон, там, у Бэкона.

— Бедная пресс-команда! — сказал Мелоун, когда мы проходили через калитку в ощетинившейся колючей проволокой неприступной ограде. — Я сам из их числа, поэтому представляю, каково им сейчас.

Тут мы услыхали позади жалобное блеяние: «Мелоун! Тед Мелоун!» Блеяние исходило от маленького толстячка, который только что подъехал на велосипеде и теперь тщетно пытался вырваться из мощных объятий привратника.

— Отпустите меня! — шипел он. — Уберите руки! Мелоун, ну скажи ты этой проклятой горилле!

— Отпустите его, Дженкинс! Это мой друг, — крикнул Мелоун. — Ну, старина, в чем дело? Чего ты здесь потерял? Твое место на Флит-стрит, а не в этом медвежьем углу.

— Ты прекрасно знаешь, чего мне здесь надо, — сказал наш газетчик. — У меня задание написать репортаж о Хенгист-Даунсе, без него мне лучше не возвращаться.

— Очень сожалею, Рой, но тебе здесь ничего не светит. Придется остаться по ту сторону забора. Если тебя это не устраивает, обратись к профессору и попроси разрешение на осмотр объекта.

— Я уже просил, — сказал журналист уныло. — Сегодня утром.

— Ну и что он сказал?

— Сказал, что выбросит меня в окно.

Мелоун засмеялся:

— А ты что?

— А я ему: «У вас что, дверь сломана?» — и шасть в нее, — чтобы показать, что с ней все в порядке. Не было времени спорить. Ну и дружки у тебя, Мелоун, — тот бородатый ассирийский бык в Лондоне, здесь — этот головорез, который только что испортил мой новый целлулоидный воротничок…

— Боюсь все-таки, что ничем не смогу помочь, Рой, тут я бессилен. На Флит-стрит говорят, что тебя еще никогда не били, но сейчас ты очень рискуешь. Возвращайся в редакцию и подожди пару дней, а я, как только старик позволит, дам тебе всю информацию.

— Так что, нет никакого шанса войти?

— Ни малейшего.

— А если — «плата по договоренности»?

— Ты бы лучше думал, что говоришь.

— Я слышал, это будет кратчайший путь в Новую Зеландию.

— Это будет кратчайший путь в больницу, если ты еще станешь здесь ошиваться, Рой. А теперь прощай, у нас дела.

— Это Рой Перкинс, военный корреспондент, — объяснил Мелоун, когда мы шли по двору. — Теперь репутация у него испорчена: ведь он всегда считался непревзойденным. Ему помогает пухленькое наивное личико. Когда-то мы работали вместе. А вон там, — он указал на деревенского вида домики с красными крышами, — живут рабочие, отличные, специально отобранные мастера; они получают здесь гораздо больше среднего заработка. Для этого им приходится быть холостяками, трезвенниками и притом уметь хранить тайну. Не думаю, что до сих пор через них просочилась хоть какая-нибудь информация. Вот их футбольное поле, а домик неподалеку — библиотека и клуб. Старик — прекрасный организатор, уж поверь мне. А вот и мистер Барфорт, главный инженер.

Перед ним стоял высокий худой человек с грустными глазами, лицо его выражало крайнее беспокойство.

— Очевидно, вы и есть инженер по артезианским скважинам? — мрачно спросил он. — Я ждал вас. Рад, что вы уже здесь, потому что, скажу откровенно, высочайшая ответственность порученного дела действует мне на нервы. Мы работаем не покладая рук, и никогда не угадаешь заранее, что нас ждет дальше: внезапно хлынувший меловой поток, пласт угля, струя нефти или языки адского пламени. Мы свое дело сделали, теперь ваша очередь — свести воедино все накопленные факты.

— Там внизу очень жарко?

— Жарко, это уж точно. Но при таком атмосферном давлении и ограниченном пространстве иначе и быть не может. Конечно, вентиляция отвратительная. Мы накачиваем воздух вниз, но два часа — это предел человеческих возможностей, хотя там и работают только добровольцы. Вчера сам профессор спускался вниз и остался весьма доволен. Но давайте сначала вместе пообедаем, а потом уж вы сами все увидите.

После поспешной и скудной трапезы главный инженер с трогательным усердием показал нам оборудование машинного отделения и отработавшие агрегаты всевозможного назначения, грудой валявшиеся прямо на траве. С одной стороны стояла огромная гидравлическая черпалка Эррола, теперь демонтированная, первой начинавшая землеройные работы. Рядом виднелась машина, от которой тянулся длинный стальной трос; на нем были закреплены скипы, поднимавшие на поверхность породу со дна шахты. В машинном отделении работало несколько мощных турбин Эшера-Висса, вращавшихся со скоростью 140 оборотов в минуту и управляющих гидравлическими аккумуляторами, которые создавали давление в тысячу четыреста фунтов на квадратный дюйм. По трехдюймовым трубам оно передавалось в шахту и приводило в движение четыре перфоратора с полыми насадками брандтов-ского типа. К зданию машинного отделения примыкала электростанция, снабжавшая энергией огромную осветительную установку. Рядом была установлена еще одна турбина, мощностью двести лошадиных сил, которая вращала десятифутовый вентилятор через двенадцатидюймовую трубу, нагнетавший воздух на дно шахты. Демонстрация всех этих новшеств сопровождалась пространными комментариями главного инженера, который был весьма горд своими познаниями в технике и до смерти утомил меня разного рода техническими подробностями, что и побуждает меня, в свою очередь, отыграться на читателе. Тут, к счастью, нас перебил шум мотора, и я увидел свой трехтонный «лейланд», который, покачиваясь, полз по траве, до отказа набитый трубами и инструментом. В кабине ехали мой десятник Питерс и его помощник с чумазой физиономией. Оба они сразу же принялись разгружать машину, а мы с главным инженером и Мелоуном направились к шахте.

Объект поразил меня масштабами строительства, гораздо большими, чем я ожидал. Тысячи тонн вынутого грунта были уложены вокруг устья шахты в виде гигантской подковы, образовавшей довольно высокий холм. У подножия подковы, состоявшей из мела, глины, угля и гранита, высился частокол железных стоек и дисков, к которым тянулись щупальца насосов и тросы подъемников. Все эти стойки и опоры соединялись с кирпичным зданием машинного отделения, замыкавшим концы подковы. Внизу лежало устье шахты — огромное зияющее отверстие тридцати — сорока футов в диаметре, выложенное кирпичом и местами забетонированное. Вытянув шею, я заглянул в эту путающую бездну, которая, как меня уверяли, имела около восьми миль в глубину, и у меня закружилась голова, когда я представил, что она в себе таит. Солнечный луч по диагонали проникал в жерло, но я видел лишь несколько ярдов стены из грязнобелого мела, укрепленной в слабых местах кирпичной кладкой. Глядя вниз, я заметил где-то далеко-далеко в темноте крошечный лучик света, еле различимую точку, ярко выделявшуюся на черном фоне.

— Что это за свет? — спросил я.

Мелоун перегнулся через парапет рядом со мной.

— Это поднимается одна из клетей, — ответил он. — Не правда ли, любопытно? Она сейчас в миле от нас, а может, и дальше, а едва уловимый свет исходит от мощной дуговой лампы. Клеть двигается быстро и будет здесь через несколько минут.

Крошечный огонек рос на глазах, пока не залил серебристым сиянием весь видимый участок шахты, так что мне пришлось отвести глаза от его слепящего блеска. Мгновение спустя железная клеть остановилась на специальной площадке, из нее буквально выползли четыре человека и побрели к выходу.

— Почти вся смена, — сказал Мелоун. — Шутка ли — проработать два часа на такой глубине. Ну, кое-что из твоего оборудования уже можно монтировать. Думаю, сейчас стоит спуститься вниз. Тогда ты сможешь сам оценить обстановку.

У машинного отделения была небольшая пристройка, куда он и провел меня. На стене висело несколько довольно просторных костюмов, сшитых из тончайшей шелковой материи. По примеру Мелоуна я разделся и облачился в один из них; на ноги надел легкие туфли на резиновой подошве. Мелоун, который переоделся быстрее, первым вышел из раздевалки. Через секунду послышался такой шум, словно сцепилась целая свора собак, и выскочив на улицу, я увидел, как мой друг катается по земле в обнимку с чумазым рабочим, который сопровождал мое оборудование. Мелоун явно пытался вырвать у него из рук какой-то предмет, но тот судорожно вцепился в него. Мелоун, который оказался намного сильнее, в конце концов все же завладел предметом и, бросив его на землю, топтал ногами до тех пор, пока он не разлетелся на куски. Только тогда я понял, что это был фотоаппарат. Мой работник уныло поднялся с земли.

— Чтоб ты сдох, Тед Мелоун, — сказал он. — Совсем новый фотоаппарат, и стоил десять гиней.

— Ничем не могу помочь, Рой. Вижу — ты собираешься фотографировать. Что мне еще оставалось делать.

— Как, черт побери, вам удалось заделаться ко мне в помощники?! — закричал я, горя праведным гневом.

Ловкач ухмыльнулся и подмигнул:

— Есть способы. Но ваш десятник ни при чем. Я просто поменялся одеждой с его напарником, вот так и пробрался внутрь.

— А теперь постарайся точно так же выбраться наружу, — сказал Мелоун. — Нет смысла препираться, Рой. Твое счастье, что здесь нет Челленджера, а то он спустил бы на тебя собак. Я и сам бывал в переделках, поэтому не буду к тебе слишком суров, но на будущее учти: лучше тебе сюда не соваться! А ну, пошел отсюда!

Наш предприимчивый посетитель был с позором изгнан с территории лагеря двумя ухмыляющимися парнями. Теперь-то наконец читающая публика поймет подделку той нашумевшей статьи на четыре колонки, озаглавленной «Безумная мечта ученого», с подзаголовком: «Кратчайший путь в Австралию», которая появилась в «Эдвайзере»; с Челленджером чуть не случился удар, а главный редактор «Эдвайзера» пережил несколько неприятных минут, чуть не ставших для него последними, когда вынужден был объясняться с ним. Статья, изобиловавшая яркими, хотя не во всем правдивыми подробностями, явилась отчетом Роя Перкинса, «нашего опытного военного корреспондента», о пережитых им приключениях и содержала, в частности, такие пикантные пассажи: «Этот косматый буйвол с Энмор-Гарденс», «Территория за колючей проволокой, охраняемая бандитами и кровожадными псами». Заключительный аккорд звучал так: «От входа в англо-австралийский туннель меня оттащили два головореза, один из которых по профессии журналист, а на деле грубый мужлан, жалкий прихлебатель, другой же — мрачная фигура в дурацком костюме, выдающий себя за специалиста по артезианским скважинам, хотя внешность его больше напоминает грабителя с большой дороги». Разделавшись с нами, мошенник подробно описал уходящие вглубь рельсы и петляющий туннель, по которому ползут вагончики канатной дороги. Единственной реальной неприятностью, которую доставила нам эта статья, было настоящее нашествие зевак, день и ночь торчавших в районе Южного Даунса в ожидании сенсации. Однако когда день, богатый сенсациями, наступил, они горько пожалели о том, что не остались дома.

Мой десятник со своим мнимым помощником навалили оборудование как попало, но Мелоун уговорил меня не обращать на это внимания, а как можно скорее спуститься вниз. Мы вошли в подъемник, представлявший собой клеть из стальных решеток, и в сопровождении главного инженера отправились в самые недра земли. Здесь действовала целая система автоматических подъемников, каждый из которых управлялся со своей площадки, вбитой в стене шахты. Подъемники двигались с большой скоростью; их плавное скольжение больше напоминало ход поезда, нежели безудержное падение вниз, которое в нашем сознании ассоциируется с британскими лифтами.

Как я уже сказал, вместо стен в подъемнике были стальные прутья, горел яркий свет, поэтому можно было вполне отчетливо разглядеть те породы, мимо которых мы двигались. Я машинально отмечал их про себя: вот желтоватый известняк, вот кофейного цвета гастингские залегания, вот — более светлый тон ашбэрнхемских пород, затем — темные карбоновые глины и, наконец, сверкающий и искрящийся в лучах электрического света, агатово-черный уголь, прослоенный глиняными пластами. Тут и там виднелись кирпичные крепления, хотя по большей части стены держались сами по себе, и глядя на них, нельзя было не подивиться огромному труду и инженерному мастерству, вложенным в строительство. Вслед за угольными пластами начинался какой-то смешанный слой, по виду напоминавший бетон, а дальше шел обыкновенный гранит, кварцевые кристаллики которого мерцали и вспыхивали так, словно темные стены шахты были покрыты алмазной крошкой. Мы забирались все глубже и наконец достигли такой глубины, на какую не спускался еще ни один смертный. Удивительно разными по цвету были эти доисторические напластования, и мне никогда не забыть широкий розовый пояс полевого шпата, который засиял неземной красотой в лучах наших мощных ламп.

Мы ехали вниз, сменяя лифты, а воздух становился все более плотным и жарким, так что в конце концов даже легкие шелковые одежды стали казаться невыносимыми, а пот стекал струйками прямо в туфли на резиновой подошве. Наконец, когда я решил, что больше не выдержу, наш последний лифт остановился, и мы ступили на круглую платформу, устроенную в нише шахты. Мелоун окинул стены каким-то подозрительным взглядом, и если бы я не знал, что он не робкого десятка, то подумал бы, что он сильно нервничает.

— Интересно, — сказал главный инженер, проводя рукой по стене. Затем он поднес руку к свету, и мы увидели, что на ней блестит какой-то странный липкий налет. — Здесь постоянно что-то движется, колеблется, меняется. Ума не приложу, в чем тут дело. Профессор, похоже, доволен, но для меня все это крайне непривычно.

— Должен признаться, что я своими глазами видел, как эта стена буквально-таки вздрогнула, — сказал Мелоун. — В прошлый раз, когда мы устанавливали эти два бруса для твоих буров, — их вбивали в стену для большей прочности, — так она вздрагивала при каждом ударе. Идеи нашего старика кажутся дикими в Лондоне, когда стоишь на твердой почве, а здесь, на глубине восьми миль, я уже не так уверен в их абсурдности.

— Если бы вы видели, что творится под этим брезентом, вашей уверенности еще поубавилось бы, — сказал инженер. — Мы прошли нижние слои как по маслу и уперлись в какую-то небывалую породу. «Закройте и не прикасайтесь к ней», — приказал профессор. Вот тогда мы, выполняя его указания, и накрыли ее брезентом.

— Нельзя ли нам взглянуть?

На скорбном лице главного инженера отразился испуг.

— Не шуточное это дело — нарушить приказ профессора. До того хитер, что от него ничего не укроется. Ну да ладно, была не была, заглянем внутрь, авось обойдется.

Он повернул лампу, и свет ее упал прямо на темный брезент. Потом нагнулся и, взявшись за веревку, привязанную к краю, обнажил небольшой участок поверхности.

Нам открылся вид необычный и пугающий. Поверхность представляла собой какую-то сероватую субстанцию, лоснящуюся и блестящую, которая вздымалась и опускалась так, словно внутри билось сердце. Это были неотчетливые, хотя и ритмические колебания, они скорее походили на чуть заметное волнение или легкую рябь, едва пробегавшую по поверхности. Да и сама поверхность не была однородной; внутри, просвечивая сквозь тонкую пленку, виднелись мутные беловатые пятна; напоминая собой вакуоли, они постоянно меняли свою форму и размер. Мы стояли, ошеломленные этим невиданным зрелищем.

— Очень похоже на зверя, с которого заживо содрали шкуру, — сказал Мелоун благоговейным шепотом. — Старик недалек от истины с этим своим несчастным ежом.

— Боже мой! — воскликнул я. — И я должен вонзить гарпун в это чудовище!

— Да, тебе выпала такая честь, сын мой, — ответил Мелоун, — и, к сожалению, вынужден констатировать, что, если не возникнет непредвиденных обстоятельств, мне придется быть в этот момент рядом с тобой.

— А мне нет, — решительно заявил главный инженер. — Ни за что! Если же старик станет настаивать, я просто откажусь от должности. Бог мой, да вы только взгляните!

Серая масса неожиданно вздыбилась, надвигаясь на нас, словно морская волна на стену волнолома. Затем волна спала, и брезент лег на прежнее место.

— Такое впечатление, будто оно знает о нашем присутствии, — сказал он. — Иначе зачем бы ему так наступать на нас? По-моему, это свет оказывает на него такое воздействие.

— Какова же теперь моя задача? — спросил я.

Мистер Барфорт указал на брусья, укрепленные на дне шахты как раз под площадкой для лифта. Расстояние между ними составляло около девяти дюймов.

— Это идея нашего старика, — сказал Барфорт. — Можно было бы и получше закрепить их, но спорить с ним — все равно что противиться бешеному буйволу. Легче и безопаснее просто выполнять его приказания. Он считает, что вам следует установить здесь шестидюймовый бур, закрепив его на брусьях.

— Думаю, это не составит труда. Сегодня же и приступлю.

Можно себе представить, насколько необычной была для меня эта работа, а ведь мне доводилось бурить скважины на всех шести континентах. Профессор Челленд-жер настаивал, чтобы управление буром производилось на расстоянии, и я находил, что это вполне разумно, поэтому мне предстояло подключить мою установку к электромотору, что, впрочем, было нетрудно, так как шахта была буквально напичкана проводами.

С крайней осторожностью мы с Питером спустили вниз все наши трубы и сложили их на каменистой платформе. Потом приподняли клеть нижнего лифта, чтобы освободить достаточно места для работы, мы все же собрались использовать ударно-канатный метод, поскольку нельзя было полностью рассчитывать на силу тяжести. Для этого под площадкой лифта мы установили блок, через который с одной стороны был перекинут стофунтовый груз, а с другой — наши трубы с V-образным наконечником. В завершение трос, державший груз, закрепили так, чтобы им можно было легко управлять при помощи электромотора. Это была в высшей степени тонкая и сложная работа, и выполнялась она в условиях более чем тропической жары; к тому же нас не оставляло сознание, что одно неосторожное движение или случайное падение инструмента на дно может привести к немыслимой катастрофе. Да и вся окружающая обстановка внушала нам благоговейный трепет. Вновь и вновь наблюдал я дрожь, проходящую по стенам, и даже ощущал слабую пульсацию, стоило мне дотронуться до них. Понятно, что мы с Питером не очень огорчились, когда в последний раз подали сигнал к подъему. Наверху мы сообщили мистеру Барфорту, что профессор Челленджер может приступать к эксперименту как только пожелает.

Нам не пришлось долго ждать. Спустя три дня по завершении работ я получил приглашение.

Это был обычный пригласительный билет, из тех, какие используются для семейных торжеств; текст на нем гласил:

Профессор Дж. Э. Челленджер.

Ч.К.О., Д.М., Д.Н.[12] и проч. и проч. (бывший президент Зоологического института, удостоенный такого количества почетных званий и степеней, что все они не уместились бы на этом билете)

прибыть в 11.30 утра, во вторник 21 июня, в Хенгист-Даунс, Суссекс, чтобы стать свидетелем торжества разума над материей.

Специальный поезд отправится от вокзала «Виктория» в 10.05. Проезд за счет пассажиров. По завершении эксперимента состоится обед (или не состоится, смотря по обстоятельствам). Станция назначения — Сторрингтон.

Просьба ответить на приглашение (далее вновь следовало имя печатными буквами).

14-бис, Энмор-Гарденс, Юго-Запад.

Оказалось, что Мелоун получил аналогичное послание, и я застал его в тот момент, когда он весело гоготал над ним.

— Просто нахальство посылать это нам, — заявил он. — Мы там будем при всех условиях, как сказал палач убийце. Ну, доложу я вам, в Лондоне только и разговоров, что об этом деле. Старик на верху блаженства: наконец-то к его косматой голове привлечено всеобщее внимание.

И вот наступил великий день. Сам-то я направился на место днем раньше, чтобы проверить, все ли в порядке. Бур пребывал в заданном положении, груз был надежно закреплен, электрическое оборудование исправно, и я был доволен: с моей стороны сделано все, чтобы эксперимент прошел без сучка и задоринки. Пульт управления в пятистах ярдах от устья шахты, чтобы свести до минимума опасность непредвиденных последствий, так что, когда я в то роковое утро прекрасного летнего дня поднялся на поверхность, душа моя была спокойна, и я взобрался на холм, чтобы окинуть взором площадку, которой предстояло стать главным местом действий.

Казалось, весь мир устремился в Хенгист-Даунс. Насколько охватывал взор, дороги были запружены народом. По проселкам тряслись и подпрыгивали автомобили, иные уже высаживали своих пассажиров у наших ворот. Для большинства прибывших здесь и был конечный пункт следования. У входа их встретил целый отряд привратников, на которых не действовали ни уговоры, ни взятки, так что за ограду мог попасть лишь счастливый обладатель приглашения. Менее удачливые присоединялись к огромной толпе, постепенно образовавшей на склоне и гребне холма плотный слой зрителей. Все это напоминало Эпсон-Даунс в день дерби.

Наш лагерь был разбит на несколько участков со специально подготовленными местами, предназначенными для привилегированной публики. Один участок был отведен для пэров, другой — для палаты общин, третий — для руководителей научных обществ и светил науки, среди которых находились, в частности, Ле Пелье из Сорбонны и доктор Дризингер из Берлинской академии, немного поодаль располагалось специально оборудованное укрытие, обложенное мешками с песком и крытое рифленым железом, — для членов королевской семьи.

В четверть двенадцатого вереница экипажей доставила со станции приглашенных гостей, и я спустился в лагерь, чтобы помочь в их размещении. Профессор Чел-ленджер стоял возле особого ограждения и был неотразим в своем сюртуке, белом жилете и блестящем цилиндре; лицо его носило приторно-сладкое выражение благодушия, смешанного с необычайным самодовольством. «Типичная жертва мании величия» — как писал о нем один из его недоброжелателей. Он провожал, а иногда просто подталкивал гостей к приготовленным для них местам, а затем, собрав вокруг себя горстку избранных, взобрался на вершину небольшого холмика и оглядел всех с видом председателя, ожидавшего приветственных аплодисментов. Поскольку таковых не последовало, он сразу приступил к делу, и его голос загремел, достигая самых отдаленных уголков нашего лагеря.

— Господа, — прогрохотал он, — слава богу, нет нужды обращаться к дамам. Если я и не пригласил их быть с нами в этот день, то уж, уверяю вас, вовсе не из желания набить себе цену таинственностью, поскольку, смею вас заверить, — эти слова, сказанные с притворной скромностью, прозвучали довольно тяжеловесно, — у меня Мелоун, в данном случае мой полномочный представитель. Обнаженная чувствительная субстанция подвергнется внешнему воздействию, а как уж она станет реагировать на это, покажет эксперимент. Будьте любезны, займите свои места, а эти два джентльмена спустятся в шахту и сделают последние приготовления. Тогда я нажму кнопку на этом столе, и эксперимент состоится.

Обычно после подобных обращений Челленджера публика чувствовала себя так же, как сейчас Земля, — словно ей проткнули кожу и обнажили нервы. Наше собрание не было исключением, и, конечно же, все рассаживались по местам с ропотом неодобрения и даже возмущения. Челленджер остался один на своем возвышении; его черная грива и борода тряслись от волнения. Однако ни я, ни Мелоун не могли в полной мере насладиться этим зрелищем, поскольку спешили исполнить свою невиданную доселе миссию. Двадцать минут спустя мы были уже на дне шахты и убирали брезент с обнаженной поверхности.

Нам открылся удивительный вид. Благодаря какой-то странной космической телепатии наша старушка планета словно поняла, что по отношению к ней готовится неслыханная дерзость. На ней вздувались огромные серые пузыри, которые тут же лопались с громким треском. Наполненные воздухом вакуоли делились и сливались вновь с повышенной активностью. Поперечное волнообразное движение стало гораздо отчетливее. В соустьях извилистых канальцев, проходящих под поверхностью, казалось, пульсирует какая-то темно-багровая жидкость. Во всем чувствовалось биение жизни. Тяжелый запах затруднял дыхание.

Я зачарованно наблюдал это зрелище, как вдруг Мелоун, стоявший неподалеку, сдавленно вскрикнул:

— Боже мой, Джоунс! Ты только взгляни туда!

Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить обстановку, и в следующее мгновение я уже прыгнул в клеть подъемника.

— Скорее! — закричал я. — Возможно, дело идет о жизни и смерти!

То, что мы увидели, было поистине пугающим. Вся нижняя часть шахты, казалось, тоже участвовала в том неистовом движении, которое мы заметили на дне; стены вздымались и пульсировали в такт обнаженной поверхности. Наконец это движение достигло отверстий, в которых были закреплены брусья, и стало ясно, что брусья вот-вот рухнут. Если же это произойдет, заостренный конец моего бура войдет в тело Земли, не дожидаясь электрического сигнала. Но прежде нам с Мелоуном надо выбраться наружу. Находиться на глубине восьми миль под землей, где в любой момент может произойти небывалый катаклизм, — это была жуткая перспектива. Мы бешено понеслись вверх.

Забудем ли мы хоть когда-нибудь этот кошмарный подъем? Лифты мчались с визгом и скрежетом, и все равно минуты казались часами. Добравшись до очередной пересадочной площадки, мы выскакивали, садились в новый подъемник, нажимали кнопку «Пуск» и летели дальше. Через решетчатую крышу клетей далеко виднелось маленькое пятнышко света — выхода из шахты. Пятнышко росло, пока не превратилось в большой круг, и тогда мы с облегчением увидели кирпичную кладку устья. Мы поднимались все выше и выше и наконец в безумном ликовании выпрыгнули из нашей тюрьмы, вновь ощутив под ногами мягкий зеленый покров. Но нужно было бежать. Не успели мы сделать и тридцати шагов, как где-то на огромной глубине мой железный дротик вонзился в нервный центр старушки Земли и великое мгновение наступило.

Что же произошло? Ни я, ни Мелоун не успели ничего сообразить, поскольку небывалой силы вихрь сбил нас с ног и мы покатились по траве, словно камни для керлинга[13] по ледяному полю. Тогда же до нашего слуха донесся самый страшный вопль, какой нам когда-либо довелось слышать. Найдется ли среди нас, очевидцев, хоть один, кто сможет описать этот вопль? Это был рев, в котором боль, гнев, угроза и оскорбленное величие Природы слились в ужасающий, пронзительный звук. Он длился минуту и был подобен слившимся воедино голосами тысячи сирен; парализовав всех присутствующих своей мощью, он пронесся по всему южному побережью, достиг берегов соседней Франции, перелетев через Ла-Манш, и в конце концов растаял в спокойном летнем воздухе. Ни один звук за всю историю человечества не мог бы сравниться с этим криком раненой Земли.

Потрясенные и оглушенные всем случившимся, мы с Мелоуном успели почувствовать удар и услышать звук, но об остальных событиях этого удивительного дня мы узнали из рассказов очевидцев.

Первым делом на поверхность вылетели клети подъемников, остальные механизмы, размещенные в нишах, остались на месте, но уж твердый пол клетей принял на себя всю силу подземного удара. Подобно тому, как ядра, заряженные в пушку, вылетают поочередно, одно за другим, все четырнадцать клетей взмыли в воздух и, описав величественную параболу, попадали вниз, причем одна из них где-то в море у Уортингской дамбы, а другая — в поле неподалеку от Чичестера. Очевидцы уверяли, что не видели ничего более удивительного, чем четырнадцать клетей, безмятежно парящих в небесной сини.

Затем настала очередь гейзера. В небо на две тысячи футов взметнулась невероятных размеров струя какой-то безобразной густой жидкости, по консистенции напоминающей деготь. Патрульный аэроплан, облетавший место действия, был сметен, как артобстрелом, и совершил вынужденную посадку, зарывшись в зловонную жижу. Возможно, эта немыслимая субстанция с едким тошнотворным запахом была кровью планеты. Однако профессор Дризингер, которого поддерживала вся Берлинская школа, полагает, что это защитная жидкость, подобно той, которую выбрасывает скунс, и служит она для того, чтобы оберегать матушку Землю от посяганий всяких там назойливых Челленджеров. Если это так, то главный виновник, восседавший на своем троне на холме, остался безнаказанным, в то время как многострадальные представители прессы, оказавшиеся на самой линии огня, до нитки вымокли под струей вонючего фонтана и потом в течение длительного времени стыдились показаться в приличном обществе. Зловонный дождь был отнесен ветром к югу и обрушился как раз на толпу горемык, столь долго и терпеливо ожидавших грандиозных событий на вершине холма. Несчастных случаев не было. Не было и разрушений, однако многие дома приобрели весьма устойчивый запах, а некоторые до сих пор хранят память об этом знаменательном событии.

В конце концов жерло потухло и закрылось. Так уж заведено природой, что рана затягивается постепенно, изнутри; вот и Земля с чудесной скоростью восстанавливает любую прореху в своем вечно живом организме. Долго слышался пронзительный треск — звук, родившийся в самых недрах и постепенно поднимавшийся к поверхности, — это сходились стены шахты, пока, наконец, с оглушительным грохотом не захлопнулось выложенное кирпичом устье; тогда словно небольшое землетрясение всколыхнуло вал, ограждавший вход в шахту, и на месте дыры образовалась пирамида из каких-то обломков и железяк. Эксперимент профессора Челленджера был не просто закончен — он был навсегда погребен и укрыт от постороннего глаза. Если бы не памятная плита, водруженная недавно Королевским обществом, вряд ли бы кто из потомков узнал, где именно состоялось это удивительное представление.

И, наконец, наступил финал-апофеоз. На некоторое время воцарилась тишина: люди пытались собраться с мыслями и понять, что же все-таки произошло, и вдруг они осознали, что на их глазах свершилось величайшее открытие, только тогда оценив гениальность замысла и простоту исполнения. В этот миг все в едином порыве повернулись к Челленджеру. Отовсюду полетели к нему крики восторга, а он взирал вниз со своего возвышения на море поднятых кверху лиц и приветственные взмахи платков. И сейчас он стоит у меня перед глазами — даже отчетливее, чем тогда. Вот он поднялся со стула — глаза полузакрыты, на губах самодовольная улыбка, левая рука уперта в бок, правая засунута за борт сюртука. Эта сцена останется в веках: я слышал, как застрекотали фотокамеры, словно кузнечики в зеленой траве. Вот, освещенный лучами июньского солнца, он сдержанно поклонился на все четыре стороны, — Челленджер-суперученый, Челленджер-первопроходец, Челленджер — единственный представитель рода человеческого, которого вынуждена была признать сама матушка Земля.

Несколько слов вместо эпилога. Всем известно, что эксперимент потряс мир. Конечно, нигде больше планета не издала такого рыка, как на месте непосредственного вмешательства, но своим поведением в других частях света она продемонстрировала, что действительно составляет единый организм. Через всевозможные отверстия, клапаны и вулканы выразила она свое возмущение. Страшно бушевала Гекла, и исландцы боялись мировой катастрофы. Везувий фонтанировал так, что его верхушка чуть не обрушилась на землю. Этна извергла столько лавы, что Челленджеру в итальянских судах был предъявлен иск на общую сумму в полмиллиона лир за ущерб, причиненный виноградникам. Даже в Мексике и Центральной Америке наблюдались признаки мощного глубинного возмущения, а вопли Стромболи разнеслись по всему восточному Средиземноморью. Каждый человек испытывает желание заставить мир заговорить. Но заставить мир кричать — это стало исключительной привилегией Челленджера.

Дезинтеграционная машина

Профессор Челленджер пребывал в прескверном расположении духа. Взявшись за ручку двери, я замер в нерешительности перед его кабинетом и услышал нижеследующий монолог; слова гремели и отдавались по всему дому:

— Да, я говорю, что вы второй раз ошиблись номером. Второй, за одно утро! Вы что, воображаете, будто какой-то идиот на другом конце провода может отвлекать ученого от серьезной работы своими назойливыми звонками? Я не потерплю этого!.. Алло, сию же минуту пошлите за управляющим вашей бездарной телефонной лавочки! А, вы и есть управляющий?! Так почему же в таком случае вы не управляетесь? Да, разумеется, вы управились с тем, что позволили отвлечь меня от дела — дела, важность которого вашему уму не дано понять! Я желаю связаться с главным распорядителем. Что, его нет? Этого и следовало ожидать! Я отдам вас под суд, сэр, если подобное повторится! Ведь наказали же горластых петухов. Да, это я добился их осуждения. Наказали петухов, а с какой стати терпеть дребезжание телефона? Все ясно. Извинение в письменном виде? Очень хорошо. Я рассмотрю его. Доброго утра!

Именно после этих слов я отважился переступить порог. Безусловно, время я выбрал не самое удачное. Когда Челленджер положил телефонную трубку, я очутился не перед профессором — передо мной был разъяренный лев! Его огромная черная борода топорщилась, могучая грудь негодующе вздымалась. Он окинул меня с головы до пят взглядом надменных серых глаз, и на меня обрушились последствия его гнева.

— Проклятые лентяи! За что только этим негодяям деньги платят! — загремел он. — Мне было слышно — они смеялись, когда я излагал им свою вполне справедливую жалобу. Это заговор, дабы докучать мне! А теперь, юный друг, еще и вы явились сюда, чтобы довершить бедствия злополучного утра. Вы здесь, позвольте узнать, по собственной воле, или же ваша газетенка отправила вас заполучить у меня некое интервью? Как у друга у вас, разумеется, есть привилегии, но как журналист — можете убираться!

Я лихорадочно шарил в кармане в поисках письма от Макардла, но тут профессору на память пришел еще новый повод для недовольства. Огромные волосатые руки его рылись в бумагах на столе и наконец извлекли оттуда газетную вырезку.

— Весьма мило с вашей стороны упомянуть обо мне в одном из ваших последних литературных опусов, — сказал он, негодующе потрясая передо мной листом. — Это было в каких-то дурацких замечаниях касательно останков ископаемого ящера, недавно обнаруженных в соленгофских сланцах. Вы начинаете абзац со слов: «Профессор Дж. Э. Челленджер, принадлежащий к величайшим умам современности…»

— И что же, сэр? — осведомился я.

— К чему подобные возмутительно несправедливые определения и ограничения? Можно подумать, будто вы в состоянии сказать, кто они, эти другие выдающиеся мужи, которым вы приписываете равенство, а то, чего доброго, еще и превосходство надо мною?

— Я неудачно выразился, сэр. Разумеется, мне следовало бы сказать: «профессор Челленджер, величайший ум современности», — согласился я, и сам совершенно убежденный в правоте этих слов. Мое признание сразу же обратило зиму в лето.

— Дорогой мой юный друг, не думайте, что я придираюсь, отнюдь. Но, будучи окружен задиристыми и безмозглыми коллегами, человек оказывается вынужден защищаться. Вы знаете, мой друг, самоутверждение чуждо моей натуре, но мне приходится отстаивать свои принципы перед бездарными оппонентами. А теперь, проходите! Садитесь! Что же привело вас ко мне в этот час?

Мне следовало приступать к делу крайне осмотрительно, поскольку я знал, что малейшая неосторожность — и лев снова зарычит. Я развернул письмо Макардла.

— Могу ли я зачитать вам это, сэр? Письмо от Макардла, моего редактора.

— Как же, помню его: не самый гнусный представитель журналистского племени.

— По крайней мере, сэр, он исключительно высоко ценит вас и искренне вами восхищается. И когда требуется, я бы сказал, высочайшее качество экспертизы, он всегда обращается именно к вам. Вот и сейчас я здесь по этой самой причине.

— Что же ему угодно? — Под влиянием лести Челленджер охорашивался подобно индюку. Он уселся, положа локти на стол, сцепив свои огромные, как у гориллы, руки; борода его топорщилась, а большие серые, полуприкрытые глаза милостиво остановились на мне. Он был велик во всем, что бы ни делал, и его благожелательность подавляла сильнее, нежели гнев.

— Я прочту вам его записку ко мне, сэр. Вот что он пишет:

«Дорогой Мелоун, пожалуйста, как можно скорее повидайте нашего высокоуважаемого друга, профессора Челленджера, и попросите его о содействии в следующем деле. Некий латвийский джентльмен по имени Теодор Немор, проживающий в Уайт-Фрайер-Меншэнс, в Хэмпстеде, утверждает, что он будто бы изобрел машину самого необычайного свойства, способную дезинтегрировать любой материальный объект, расположенный в пределах ее влияния. Под ее действием материя, составляющая тела живой и неживой природы, якобы разлагается и возвращается в свое молекулярное или атомическое состояние. При этом, направив процесс в обратную сторону, объект можно восстановить в первоначальном виде. Заявление представляется несколько нелепым, и все же существуют неоспоримые доказательства, что для него имеются определенные основания и что этот человек действительно натолкнулся на какое-то замечательное открытие.

Нет нужды распространяться ни о том, какую революцию подобное открытие произведет в жизни человечества, ни о чрезвычайной важности этого изобретения в случае применения его в качестве оружия нового типа. Держава, которая, хоть единожды, смогла бы дезинтегрировать таким образом военный корабль или превратить батальон противника в кучку атомов, стала бы властительницей мира. По соображениям социального и политического свойства нельзя терять ни минуты, чтобы разобраться в сути изобретения. Намереваясь подороже продать его, автор рвется к известности, поэтому встретиться с ним не составит труда.

Прилагаемая визитная карточка откроет перед Вами двери его дома. Я бы очень желал, чтобы Вы и профессор Челленджер встретились с этим инженером, изучили его изобретение и написали для «Газетт» взвешенный отчет о ценности данного открытия. Надеюсь сегодня вечером услышать о результате Вашей поездки.

Р. Макардл».

— Таковы полученные мною указания, профессор, — добавил я, складывая письмо. — Я горячо надеюсь, что вы не оставите меня одного и поедете со мною, ведь где же мне самому, сэр, с моими-то ограниченными способностями, разобраться в подобном деле?

— Верно, Мелоун! Верно! — умиротворенно замурлыкал великий человек. — Хотя вы никоим образом и не лишены природного ума, но я согласен, что проблема, которую вы изложили, вам не по плечу. Этот бесцеремонный телефон уже расстроил мне утреннюю работу, и тут уж ничего не поделаешь. Между прочим, я тружусь сейчас над ответом этому итальянскому шуту Мазотти. Его взгляды на развитие личинок тропического термита достойны лишь насмешки и всяческого презрения. Но с окончательным разоблачением мошенника можно подождать и до вечера. Так что, мой юный друг, я к вашим услугам.

Вот как вышло, что в то октябрьское утро я оказался вместе с профессором в вагоне подземной дороги, мчавшем нас по туннелю на север Лониона. Я и не подозревал тогда, что стою на пороге одного из самых удивительных приключений в моей богатой событиями жизни.

Уезжая с Энмор-Гарденс, я по телефону (которому только что так досталось) заранее удостоверился, что изобретатель дома, и предупредил его о нашем визите. Жил он в комфортабельной квартире в Хэмпстеде. Когда мы приехали, хозяин добрых полчаса продержал нас в приемной. Все это время он оживленно беседовал с группой посетителей. По их голосам можно было понять, что это русские.

Я мельком глянул на них через полуоткрытую дверь, когда они наконец стали прощаться с хозяином в холле, и у меня сразу же сложилось о них впечатление как о состоятельных и интеллигентных людях; в блестящих цилиндрах, в пальто с астраханским воротом у них был вид процветающих буржуа, который так любят напускать на себя преуспевающие коммунисты.

Входная дверь затворилась за ними, и в следующую минуту Теодор Немор вошел в комнату. Я и сейчас вижу, как он стоит в солнечном свете, потирая длинные тонкие руки, с широкой улыбкой, застывшей на неприятном лице, и рассматривает нас хитрыми желтыми глазками.

Это был низенький толстяк. В теле его ощущалось какое-то неуловимое уродство, хотя и трудно было определить, в чем именно оно заключается. Вполне можно было назвать его горбуном без горба. Большое, дряблое лицо походило на недоделанную клецку, точно такого же цвета и консистенции, а украшавшие лицо прыщи и бородавки угрожающе выступали на его мертвенно-бледной коже. Глаза были как у кота, и по-кошачьи топорщились редкие и длинные колючие усы над неопрятным и слюнявым ртом. Все в его лице казалось гадким и омерзительным, пока дело не доходило до рыжеватых бровей. Над ними располагался великолепный черепной свод, какой мне редко прежде доводилось видеть. Даже шляпа Челленджера, я думаю, могла бы прийтись этой величественной голове впору. Если судить по нижней части лица Теодора Немора, он мог принадлежать к подлым, коварным заговорщикам, а верхняя указывала, что его должно причислить к великим мыслителям и философам мира сего.

— Ну-с, джентльмены, — заговорил он бархатным голосом, в котором чувствовался легкий иностранный акцент, — вы приехали, насколько я понял из нашего краткого разговора по телефону, чтобы поближе познакомиться с дезинтегратором Немора? Не так ли?

— Совершенно верно.

— Могу я поинтересоваться: вы представляете британское правительство?

— Вовсе нет. Я — корреспондент «Дейли газетт», а это — профессор Челленджер.

— О, знаменитое имя, я бы сказал, — имя европейской известности, — улыбка подобострастной любезности обнажила желтые клыки. — Да, так вот. Я хотел сказать, что британское правительство уже упустило свой шанс. Что еще оно упустило, возможно, выяснится позднее. Вполне вероятно, что оно упустило свою империю. Да, джентльмены, я готов был продать свое изобретение первому правительству, которое предложило бы мне за него соответствующую цену. И если сейчас дезинтегратор попал в руки тех, кого вы, скорее всего, не одобряете, то винить вам остается только самих себя.

— Так, стало быть, вы уже продали свое изобретение?

— Да, за цену, назначенную мною самим.

— Вы полагаете, что приобретший его станет монополистом?

— Несомненно.

— Но его секрет известен другим так же хорошо, как и вам.

— Ничего подобного, сэр, — тут он коснулся своего огромного лба, — вот сейф, где надежно заперт мой секрет. Сейф этот куда прочнее стального и защищен кое-чем посерьезнее, нежели замок с шифром. Кому-то может быть известна одна сторона моего открытия, другим — другая. Но никто на свете, кроме меня, не знает всего целиком.

— Вы, по-моему, забываете тех джентльменов, которым уже продали его.

— Нет, сэр; я не настолько безрассуден, чтобы передать свое знание кому бы то ни было, пока мне не выплачены деньги. Поскольку они покупают его у меня, то пусть и перемещают этот сейф, — он снова дотронулся до своего лба, — со всем его содержимым, куда пожелают. Мои обязательства в этой сделке, таким образом, будут выполнены — добросовестно, неукоснительно выполнены. И после этого начнется новая история человечества.

Он потер руки, и неподвижная улыбка на его лице исказилась, перейдя в хищный оскал.

— Вы, конечно же, извините меня, сэр, — зарокотал Челленджер, до сей поры сидевший в полном молчании, но его выразительное лицо выказывало при том крайнее неодобрение словам и поведению Теодора Немора, — однако прежде чем обсуждать саму проблему, нам бы хотелось убедиться, что предмет для обсуждения вообще существует, так как у нас есть веские основания в этом сомневаться. У нас еще в памяти недавний случай, когда один итальянец претендовал на создание мины с дистанционным управлением, но предварительное ознакомление с сутью работы показало, что он просто-напросто отъявленный мошенник. И эта история может повториться. Вы понимаете, сэр, что я весьма дорожу своей репутацией ученого — репутацией, которую вы любезно назвали европейской, хотя смею думать, она не менее известна и в Америке. Осторожность — необходимый атрибут науки, и вам придется представить нам доказательства, дабы мы могли отнестись к вашим притязаниям серьезно.

Желтые глаза Немора как-то особенно зло посмотрели на моего спутника, но лицо его при этом расплылось в улыбке притворного добродушия.

— Вы достойны своей репутации, профессор. Я часто слышал, что вы как раз тот человек, обманывать которого едва ли и стоит пытаться. И я готов провести перед вами наглядный опыт, каковой непременно убедит вас в реальности моих достижений. Но прежде чем перейти к нему, я должен сказать несколько слов касательно главного принципа, лежащего в основе работы моей машины.

Вы понимаете, что опытная установка, которую я собрал здесь в своей лаборатории, — всего лишь модель, хотя в отпущенных ей пределах она и работает превосходно. Было бы совсем не сложно с ее помощью дезинтегрировать, например, вас, уважаемый, а затем воссоздать вновь. Но не ради таких занятий одно из самых могущественных государств готово заплатить мне цену, выражающуюся в миллионах. Моя модель просто научная игрушка. Приложите эту силу в большем масштабе — и вы достигнете невероятных практических результатов.

— Можно ли нам увидеть эту модель?

— Вы не только увидите ее, профессор Челленджер, но и испытаете ее работу на себе самом, если, конечно, у вас хватит мужества решиться на это.

— Если хватит мужества!.. — зарычал лев. — Ваше «если», сэр, в высшей степени оскорбительно.

— Ну, ну, ну… Я вовсе не собираюсь оспаривать ваше мужество. Я хочу только заметить, что предоставлю вам полную возможность проявить его. Но сперва несколько слов о законах, лежащих в основе дезинтеграции и управляющих ею.

Когда известные кристаллы, соль, к примеру, или сахар, помещают в воду, они растворяются в ней и исчезают. И не узнаешь, что они когда-то в ней находились.

Затем, если путем выпаривания или как-то иначе уменьшить количество воды, то наши кристаллы опять окажутся перед нами, мы снова их видим, и они точно такие же, как и раньше. В состоянии ли вы представить себе процесс, посредством которого вы, органическое существо, точно так же постепенно растворяетесь в пространстве, а затем благодаря обратному изменению условий появляетесь вновь?

— Это ложная аналогия! — вскричал Челленджер. — Даже если я сделаю столь чудовищное допущение, будто молекулы нашего тела может рассеять некая разрывающая сила, то с какой стати они вновь составятся точно в том же порядке, как раньше?

— Это возражение не отличается глубиной и не касается сути дела. Я могу сказать вам на это только то, что молекулы, вплоть до последнего атома, вновь воссоздают структуру, которую они ранее составляли. Существует незримая матрица, и благодаря ей каждый кирпичик структуры попадает на свое настоящее место. Можете улыбаться, профессор, но ваш скептицизм и улыбка вскоре сменятся совсем иными чувствами.

Челленджер пожал плечами:

— Я вполне готов перейти к испытаниям.

— Есть и еще кое-что, что мне бы хотелось довести до вашего сведения, джентльмены, так как это поможет вам уразуметь мою идею. Из восточной магии и западного оккультизма вам должно быть известно о феномене аппорта, когда некий предмет внезапно переносится со значительного расстояния и появляется на новом месте. Как же это возможно сделать, если не освобождением молекул, их перемещением по эфирной волне и последующим их воссоединением, когда каждая из них встает в точности на свое место, будучи направлена туда действием непреодолимого закона? Вот, как мне кажется, настоящая аналогия с тем, что совершает моя машина.

— Нельзя объяснить что-либо невероятное при помощи другого невероятного, — изрек Челленджер. — Я не верю в ваши аппорты, мистер Немор, и не верю в вашу машину. Мое время дорого, и если нам предстоит увидеть демонстрацию вашего дезинтегратора — или как там его еще, — то я бы попросил вас перейти к делу без дальнейших церемоний.

— Тогда благоволите следовать за мной, — проговорил изобретатель. Он повел нас из квартиры по лестнице вниз и далее через маленький садик. Там помещался просторный флигель. Хозяин отпер дверь, и мы вошли внутрь.

В нем оказалась большая выбеленная комната, с бесчисленными медными проводами, свисавшими с потолка в виде гирлянд, и огромный магнит, установленный на возвышении. Перед ним было нечто похожее на призму из стекла фута три длиною и около фута в диаметре. Справа от нее был стул, установленный на цинковой платформе, а над ним висел полированный медный колпак. Как к стулу, так и к колпаку протянулись тяжелые провода, а сбоку находился своего рода храповик с пронумерованными прорезями и покрытой резиною ручкой, которая сейчас стояла на нулевой отметке.

— Дезинтегратор Немора, — сказал этот непостижимый человек, махнув рукой в сторону машины. — Перед вами модель аппарата, которому суждено прославиться, изменив соотношение сил между нациями. Кто владеет этой машиной, владеет и всем миром. Вы же, профессор Челленджер, тем не менее отнеслись ко мне, позволю себе заметить, без должной учтивости и уважения. Осмелитесь ли вы теперь сесть на этот стул, дабы позволить мне на вашей собственной особе продемонстрировать возможности новой, неведомой силы?

Челленджер обладал мужеством льва, и всякий вызов, брошенный его достоинству, был способен довести его до неистовства. Он было решительно направился к машине, но я успел схватить его за руку и попытался остановить.

— Вы не можете пойти на это, — сказал я. — Ваша жизнь слишком драгоценна. Это ведь, в конце концов, просто чудовищно. Что может гарантировать вашу безопасность? Ближайшим подобием этого аппарата, которое я когда-либо видел, — был электрический стул в американской тюрьме.

— Мою безопасность гарантирует то, что свидетель — вы, и если со мной что-нибудь случится, то этого субъекта привлекут к ответственности за человекоубийство.

— Это слабое утешение для мировой науки, сэр, ведь вы оставите незавершенной работу, которую, кроме вас, никто сделать не сможет. По крайней мере, позвольте пойти первым мне, и тогда, если опыт окажется совершенно безвредным, можете последовать и вы.

Сама по себе опасность, разумеется, никогда бы не остановила Челленджера, но мысль о том, что его научная работа может остаться незавершенной, сильно его озадачила. Он заколебался, и, прежде чем он успел принять решение, я ринулся вперед и шлепнулся на стул. Я видел, как изобретатель взялся за ручку. И услышал какой-то щелчок. Затем на долю секунды появилось странное ощущение путаницы и смятения, перед глазами поплыл туман. Когда он развеялся, передо мной все еще стоял изобретатель со своей гнусной улыбкой, а побледневший Челленджер пристально всматривался в меня из-за его плеча. Щеки профессора, обычно румяные как яблоко, утратили свой цвет.

— Ну, давайте же! — сказал я.

— Уже все позади. Вы реагировали восхитительно, — ответил Немор. — Вставайте, пожалуйста, и теперь профессор Челленджер, надо надеяться, готов, в свою очередь, приступить к эксперименту.

Мне никогда не доводилось видеть моего старого друга в такой растерянности. Казалось, его железные нервы на какое-то мгновение совершенно сдали. Он схватил меня под локоть дрожащей рукой.

— Боже мой, Мелоун, это правда, — сказал он. — Вы исчезли. В этом нет никакого сомнения. Сначала был туман, а потом пустота.

— Сколько же я отсутствовал?

— Минуты две или три. Признаюсь, я был в ужасе. Я уже не мог вообразить, что вы вернетесь. Затем он щелкнул этим тумблером, если это тумблер, переведя его на другое деление, и вот вы снова на стуле, правда, слегка сбитый с толку, но тем не менее живой и невредимый. Я возблагодарил Бога, увидев вас!

Большим красным платком он вытер пот с влажного лба.

— Итак, сэр? — спросил изобретатель. — Или, быть может, вам изменило мужество?

Челленджер явно сделал над собой усилие. Затем, оттолкнув мою протестующую руку, он уселся на стул. Ручка управления щелкнула и застыла на третьем делении. Челленджера не стало.

Я, несомненно, пришел бы в ужас, если бы не совершенное хладнокровие оператора.

— Прелюбопытный процесс, не правда ли? — заметил он. — Принимая во внимание, сколь поразительна личность профессора, странно подумать, что сейчас он — всего лишь молекулярное облако, висящее где-то в этой комнате. Разумеется, он теперь всецело находится в моей власти. Пожелай я оставить его в таком подвешенном состоянии, ничто на свете не помешает мне.

— Я быстро найду способ, как помешать вам.

И вновь его улыбка превратилась в хищный оскал:

— Не воображаете ли вы, что подобная мысль в самом деле была у меня на уме? Боже упаси! Ведь только представить себе: окончательный распад профессора Чел-ленджера! — исчез, растворился в пространстве, не оставив никаких следов. Ужасно! Просто ужасно! В то же время он не был со мной настолько учтив, как следовало бы. Не кажется ли вам, что небольшой урок…

— Нет, не кажется.

— Хорошо, назовем это назидательной демонстрацией. Это будет, скажем, нечто такое, что даст материал для курьезной заметки в вашу газету. К примеру, я открыл, что волосы на теле, поскольку они находятся на совершенно особой вибрационной частоте по отношению ко всей остальной живой органической ткани, могут по желанию быть включены в воссоздающуюся структуру или же удалены из нее. Мне было бы интересно взглянуть на медведя без его щетины. Получайте!

Щелчок тумблера, и секундой позже Челленджер вновь восседал на стуле. Но что за Челленджер! Какой-то остриженный лев! Хотя я изрядно рассердился дурной шутке, каковую позволил себе в отношении профессора изобретатель, все же я едва удержался от хохота.

Его огромная голова была лысой, как у младенца, а подбородок гладким, как у девушки. Лишенная своей великолепной бороды, нижняя часть лица сильно смахивала на окорок, и профессор был похож теперь на старого гладиатора, поколоченного и обрюзгшего, массивная бульдожья челюсть которого нависала над двойным подбородком.

Вероятно, на наших лицах было какое-то особое выражение — не сомневаюсь, во всяком случае, что дьявольская ухмылка мистера Немора стала при этом зрелище еще шире, — но, как бы то ни было, рука Челленджера устремилась к лицу и голове, и он осознал произошедшую перемену. В ту же минуту он вскочил со стула, схватил изобретателя за горло и швырнул на пол. Зная невероятную силу Челленджера, я подумал, что час Немора пробил.

— Ради бога, осторожнее! Ведь если вы убьете его, мы никогда не сможем поправить дела! — вскричал я.

Мои слова возымели действие. Даже в минуты безумной ярости Челленджер всегда был открыт доводам разума. Он вскочил на ноги, потащив за собой дрожащего изобретателя.

— Даю пять минут, — задыхаясь от ярости, выговорил он. — Если через пять минут я не стану таким, как был, то вытрясу душу из вашей пакостной оболочки!

С Челленджером, когда он впадал в ярость, спорить было отнюдь не безопасно. Самый храбрый человек, и тот дрогнул бы; что уж там говорить о мистере Неморе, который явно не отличался особой смелостью. Напротив, прыщи и бородавки на его лице неожиданно стали виднее прежнего, потому как оно переменило обычный для себя цвет замазки на белый цвет рыбьего брюха. Руки и ноги у него дрожали, он еле-еле мог ворочать языком.

— И правда, профессор, — залепетал он, держась рукой за горло, — такое насилие совсем ни к чему. Безобидная шутка, мне подумалось, вполне может быть уместна в кругу друзей. Моим желанием было только продемонстрировать вам возможности своей машины. Мне показалось, что вам хотелось увидеть полную демонстрацию. Ни о каком оскорблении достоинства, уверяю вас, профессор, не могло быть речи!

Вместо ответа Челленджер забрался обратно на стул.

— Не спускайте с него глаза, Мелоун. Не разрешайте ему никаких вольностей!

— Я прослежу за этим, сэр.

— А теперь, милейший, уладьте дело, не то вам придется ответить за содеянное.

Напуганный изобретатель приблизился к машине. Восстановительная сила ее была пущена на полную мощность, и через минуту старый лев вновь предстал перед нами, украшенный своей спутанной гривой. Обеими руками он любовно разгладил бороду, затем провел по макушке, как бы желая убедиться в своей полной реставрации. После чего он торжественно сошел со своего насеста.

— Вы позволили себе бесцеремонность, сэр, которая едва не возымела для вас весьма серьезные последствия. Однако я принимаю ваше объяснение, что вы сделали это исключительно в целях демонстрации. А теперь я намерен задать вам несколько конкретных вопросов по поводу свойств этой удивительной энергии, об открытии которой вы заявили.

— Я готов ответить на любой из ваших вопросов, кроме того, какова природа и источник данной энергии. Это моя тайна.

— Так вы действительно утверждаете, что никому в мире, кроме вас, она не известна?

— Ни у кого нет о ней ни малейшего понятия.

— А у вас не было помощников?

— Нет, сэр. Я работаю один.

— Вот как! Невероятно интересно. Вы рассеяли мои сомнения относительно факта существования этой энергии, но я еще не постиг, в чем, собственно, ее практическое значение.

— Как я уже объяснял, это только модель. Но, разумеется, очень легко построить установку большего размаха. Как вы понимаете, в данном случае дезинтегратор действовал лишь по вертикали. Определенные токи над объектом и определенные — под ним создают некоторые вибрации, которые либо дезинтегрируют, либо восстанавливают материальные объекты. Но процесс может идти и по горизонтали. В этом случае эффект действия его был бы аналогичен, но он покрыл бы земное пространство пропорционально силе своего тока.

— Приведите пример.

— Предположим, что один полюс находится на одном катере, а другой — на другом. Тогда военный корабль, попавший в поле между ними, просто-напросто исчезнет, распавшись на молекулы. Точно та же участь постигнет и любое войсковое соединение.

— И вы уже продали этот секрет с монопольным правом собственности одной из европейских держав?

— Да, сэр, продал. И как только они заплатят мне деньги, они получат в свое распоряжение такую силу, которой ни одна нация до сего времени не обладала. Даже сейчас вы не в состоянии представить всех возможностей моего изобретения, если оно попадет в умелые руки, то есть в руки, не боящиеся пользоваться оружием, которое они держат. Эти возможности неизмеримы и беспредельны. — Злорадная улыбка пробежала по дьявольскому лицу этого человека. — Представьте себе какой-нибудь квартал, например, в Лониони, где установлены подобные машины. Вообразите эффект такого потока энергии в пределах, легко определяемых по воле оператора. Что ж, — он разразился отвратительным хохотом, — я уже вижу целую долину Темзы начисто выметенной. И ни единого мужчины, ребенка или женщины не осталось бы ото всех кишащих здесь миллионов человеческих существ!

Ужас объял меня при этих словах, но еще более ужаснуло меня воодушевление, с которым они были сказаны. Однако на моего спутника они, по-видимому, оказали совсем иное действие. К моему изумлению, Челленджер расплылся в добродушной улыбке и дружески протянул изобретателю руку.

— Итак, мистер Немор, следует вас поздравить, — заявил он. — Нет сомнения, что вы завладели замечательной собственностью: могучей силой природы и обуздали ее, и теперь человек может использовать ее в своих целях. Весьма, конечно, прискорбно, что применение это неизбежно должно быть разрушительным, но наука не знает различий подобного рода, а лишь следует знанию, куда бы оно ни вело. Помимо принципа, лежащего в основе действия машины, у вас, я полагаю, нет возражений относительно того, чтобы я ознакомился с ее конструкцией?

— Ни в коей мере. Машина всего лишь тело. А вот душой ее, оживляющим ее принципом вы, профессор, разглядывая это тело, завладеть никак не сможете.

— Безусловно. Но даже и ее механизм представляется творением великого мастера, большого, я бы позволил себе заметить, знатока своего дела. — Некоторое время Челленджер расхаживал вокруг машины, трогал и щупал руками отдельные ее части. После чего он вновь поместил свое громоздкое туловище на стул с электроизоляцией.

— Не угодно ли вам совершить еще одну экскурсию в пространство? — удивился изобретатель.

— Позже, пожалуй, позже. Между прочим, тут у вас, вы наверное знаете об этом, имеется небольшая утечка электричества. Я, сидя здесь, отчетливо ощущаю, как через меня проходит слабый ток.

— Не может этого быть. Стул тщательно изолирован.

— Но уверяю вас, я чувствую контакт с электричеством, — Челленджер спустился с насеста наземь.

Изобретатель поспешил занять его место.

— Я ничего не чувствую, — заявил он.

— А разве нет дрожи внизу позвоночника?

— Нет, сэр, я ничего не чувствую.

Тут последовал резкий щелчок, и Немор исчез. В изумлении я воззрился на Челленджера.

— Силы небесные! Вы трогали машину, профессор!

Он милостиво улыбнулся мне с видом легкого недоумения.

— Вот так да! Вероятно, я нечаянно дотронулся до ручки управления, — сказал он. — Да, вот именно так и происходят несчастные случаи, а все из-за того, что эта модель слишком грубо сделана. Такой рычаг следовало бы снабдить предохранителем.

— Он стоит на цифре три. Эта отметка указывает на дезинтеграцию.

— Да, я это видел, когда опыт проводили над вами.

— Но я был так взволнован, когда он вернул вас назад, что даже не посмотрел, на какой отметке стоит возвращение. А вы заметили?

— Я бы мог заметить, мой юный друг, но я не обременяю свой ум мелкими деталями. Здесь много делений, и мы не знаем их назначения. Мы можем только ухудшить дело, если станем экспериментировать с неведомым. Наверное, лучше оставить все, как есть.

— И вы намерены…

— Безусловно. Так оно лучше. Небезынтересная личность мистера Теодора Немора растворилась в пространстве, его машина теперь бесполезна, а некое иностранное правительство осталось без знания, посредством коего оно могло бы причинить много вреда. Мы с вами неплохо поработали нынешним утром, мой юный друг. Ваша газетенка, несомненно, напечатает теперь занимательный репортаж о необъяснимом и таинственном исчезновении одного латвийского изобретателя как раз во время визита ее собственного специального корреспондента к нему на квартиру. Не скрою, я получил истинное удовольствие от проделанного эксперимента. Такие светлые минуты приходят, чтобы озарить скучную рутину повседневной деятельности необычным светом. Но в жизни, мой юный друг, есть не только удовольствия, но также и обязанности. И сейчас я возвращаюсь к своему итальянцу Мазотти и его нелепым взглядам на развитие личинок тропического термита.

Я оглянулся. Мне почудилось, что легкий маслянистый туман все еще окутывает стул.

— Но все-таки… — начал было я.

— Первой обязанностью законопослушного гражданина является предотвращение убийства, — изрек профессор Челленджер. — Я так и поступил. Довольно, Мелоун, довольно! Тема исчерпана и не стоит обсуждений. Она и так уже слишком надолго отвлекла мои мысли от дел более важных.