Затерявшиеся в тайге

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наверное, я оттого и проснулся, что было абсолютно темно. Дождь все шуршал. Я сел, прислушался. Нет, не показалось—все идет, окаянный...

Только приглядевшись, я увидел слабо тлеющие угли костра. Выбрался к нему—хотел подбросить пищи, пошарил вокруг в темноте, но ничего не нашел. Наверное, кто-нибудь раньше вставал и бросил последнее. Залез обратно, прижался к Леше и попытался уснуть. Подумал сквозь сон: а ведь где-то люди спят в постелях...

Сырое, туманное утро. Дождь ослабел, и я понадеялся, что к обеду совсем перестанет. Сам по себе он нам не мешает, но мокрая трава по дороге, мокрая трава на новом месте ночлега, и снова надо нарубить кучу веток для логова—все это удерживает на стоянке в Гиблом лесу. Лежим, никто не встает. А дождь все идет и идет...

Вспомнил об эксперименте с часами. Вернее, без них. Собрал ответы. Леша: девять ноль-ноль. Я: тоже девять. Толя: девять двадцать. Смотрю на часы: девять пятнадцать. Записываю, ничего не сказав им обоим. Вылез на улицу, поднял капюшон, присел возле черных углей костра, поднес к ним ладони и уловил слабое струение теплого воздуха. Разгреб золу и нашел пару углей побольше, которые зажглись алым узором, когда я подул на них. Значит, костер можно попытаться раскочегарить.

Достал из кармана скрученный кусок сухой бересты, припасенный заранее для этого случая, просунул один уголек внутрь бересты и положил рядом другой. Потом принялся осторожно, но сильно дуть. Когда березовая кора загорелась, достал несколько сухих веток из нашей подстилки — и пламя сразу окрепло. Бросив в него несколько недогоревших поленьев осины, я предоставил огню самому позаботиться о себе. Довольно с него наших забот. И так по существу не спим по ночам, а бдим у костра. Мы уже превратились в настоящих огнепоклонников.

Толя встал, собрал удочки и пошел к речке. Грибов нет, рыбы нет, хлеба нет и картошки тоже на завтрак нет. И нескоро теперь это будет. Поэтому решили заняться делами. Я подумал, что было бы очень неплохо, если бы неподалеку удалось найти штучек пять подосиновиков. Через полчаса нашел их, вручил попечению Леши, снял взмокшие кеды, пристроив поближе к огню, и полез в дом погреться чайком, заботливо приготовленным Лешей. А сам он, почистив грибы и поставив котелок на огонь, пошел в сторону речки посмотреть, как там у Толи дела.

Вернулся почти сразу. Спрашиваю его: «Есть что-нибудь?» Отвечает: «Сейчас сам увидишь». Ну, думаю, если Толя так быстро возвращается, значит, уже наловил. Но сколько—вот в чем вопрос... А ведь и часа не прошло, как он отправился...

Подходит Толя, совершенно мокрый до пояса. Идет босиком, неся в одной руке сапоги-скороходы, а в другой — мокрые портянки, с которых капает вода.

«Представляешь, четыре пескаря упустил!» Я подумал, что на этот раз он, войдя в воду, ловил их котелком, иначе я не мог объяснить, почему он мокрый до пояса. Но оказывается, все обстояло иначе. Он решил поменять место и стал переправляться на другой берег по упавшему дереву. Поскользнулся, рухнул в воду, выпустив котелок, и пойманные пескари вернулись в родную стихию. И вот теперь Толя сидит у костра, сушится.

Давясь, немного поели грибов. Сели рядом под крышей. Леша вздохнул, как будто подумал о чем-то для него очень тяжелом, и сказал: «Эх, сигаретку бы...» Спросил его: «Совсем плохо без курева?» Он ответил: «Да так... Когда об этом не думаешь, вроде бы ничего. А когда подумаешь— хочется...» — «А думаешь часто?» — «Часто...» — вздохнул Алексей.

— Послушай, — спросил я его, — если честно, не жалеешь, что с нами пошел?

— Конечно, нет. О чем тут жалеть?

— Скажи, а с какой профессиональной точки зрения тебя это наше мероприятие интересует?

Помолчал, подумал, пожевав стебель травинки.

— Да видишь ли, просто все... Одно дело — работать, имея только конечные результаты такого эксперимента, а другое — самому в нем участвовать. Все как бы изнутри видишь...

Больше он ничего не сказал. Не слишком-то разговорчивый человек, наш Алексей. Он может долго сидеть, думая о чем-то своем. Хотя в общем человек он довольно общительный, коммуникабельный, как теперь говорят. Но при всем том инициативу на коммуникабельность редко сам проявляет. Бывает, что за час-полтора, а то и за два от него не услышишь ни слова. А меня долгое молчание тяготит, угнетает. Когда один — дело другое: что нового сам себе можешь сказать? А если рядом есть кто-нибудь, непременно захочется выговориться.

В тайге мы научились лучше понимать и ценить привычки друг друга. Конечно, я не могу сказать, что мы всегда в полной мере понимали даже себя, но я чувствовал: кажется, каждый искренне этого хочет.

... Унылый, сумрачный день. Затяжной, мелкий дождик. Леша стоит возле костра, нахлобучив капюшон и время от времени приподнимая крышку котелка, чтобы продегустировать его содержимое. Что там дегустировать... Вкусовые нюансы этой стряпни на всю жизнь, наверно, запомнили...

А ноги таскать стало заметно труднее. Вот пошел, а они, будто чужие. Проходил мимо костра, зацепил за корягу, она толкнула котелок, тот накренился, и часть варева вылилась на бревно. Я, не сдержавшись, выругался, направив проклятие в свой собственный адрес. Леша никак на этот инцидент не отреагировал. Наклонился и начал с бревна собирать ложкой грибы и аккуратно возвращать их в котелок. Что добру зря пропадать...

Тихо... Отчетливо проквакала в небе какая-то птица. Теперь, мне кажется, я не удивлюсь, если над головой, пронзительно щебеча, пролетит стая лягушек. Однако у воды, там, где им полагалось быть, да и в любом другом месте мы лягушек так и не встретили. Не удалось мне пока Лешу порадовать возможностью приготовить новое блюдо.

Леша, ловко зацепив дужку котелка особой палочкой, перенес его внутрь дома и поставил на ложе. Сказал мне: «Не двигайся, а то мало осталось». Начали есть. Толя вдруг вскрикнул, бросил ложку, закрыл глаза и зажал рот ладонью. Мы с Лешей встревожились. Доктор уже собирался засучить рукава и сделать профессиональный осмотр, как Коваленко открыл рот и, еле ворочая языком, произнес со страданием: «Ох, язык прикусил... Посмотри, Леша, кровь есть?»—и он выставил пострадавший орган наружу.

Да, действительно... Такое впечатление, что он не только прикусил язык, но и успел еще пожевать. — Кровь есть, — констатировал доктор. — Помажь йодом, — не удержался я от совета.

— Нет, я лучше перевяжу,—пообещал Алексей. А к обеду дождь кончился. Выглянуло солнце—и лес сразу сделался чистым, прозрачным. Неужели это наш Гиблый лес?... Толя, не медля, начал возиться, собирая рыболовные снасти. Более чем скромные результаты первых попыток нам показали: худо-бедно, а рыба здесь водится. Кроме того, вооружены мы настолько, что на минимальный улов можем рассчитывать. Так что надежда на лучшие времена еще оставалась.

Вернулся Толя часа через два. Он нес котелок, из которого торчала трава. Ага, значит, в нем кто-то сидит! Так и есть: пять рыбок сантиметров по семь: три пескаря и две рыбешки побольше—гольцы.

Леша—человек сердобольный. Не захотел бросать живых рыбок в кипящую воду. Сказал: «Я их выну из котелка, чтобы уснули... А то ведь живые они все-таки...»

Уха получилась сказочно вкусной, но она лишь возбудила наш аппетит. Грибы никогда не вызывали у нас желания есть, даже есть что-то другое, а вот эта уха, словно напомнив о былой роскошной гастрономической жизни, вызывала желание есть еще и еще.

А потом меня потянуло в сон. Я почувствовал, что если сейчас не пойду в наш дом и не прилягу, то повалюсь на землю прямо здесь, у костра.

Спал недолго, около часа, но этот час очень взбодрил. Подумал: а ведь сегодня впервые за все время удалось соснуть днем. Раньше не получалось. Пора собираться и двигаться дальше. И все-таки пришлось остаться еще на ночь в Гиблом лесу. Внезапно разразился такой ливень, что мысли о переходе смыло бесследно за несколько секунд. Обрушившийся дождь был столь сильным, что мы изредка с тревогой стали поглядывать на склон, под которым расположились, опасаясь, не хлынет ли оттуда нежданный поток. Но нет, обошлось.

Ближе к вечеру, когда дождь ослабел, мы снова столкнулись с необходимостью заготовить на ночь дрова. Уж слишком поучителен был опыт последней ночи. Надо уйти подальше, найти березу и нарубить поленьев побольше. На этот раз мы пошли вместе с Толей. Более часа махали с ним топором, срубили по нескольку довольно больших берез, разделили их на равные полешки и перетащили к дому. Получилась внушительная поленница, обещающая на ночь тепло. Что и говорить, дровосеками мы стали как будто хорошими.

А вот сил после проделанной работы совершенно никаких не осталось. И я и Толя буквально рухнули на ложе и долгое время лежали не двигаясь.

Толя начал по частям поднимать свое тело. Сначала согнул ноги в коленях и полежал, собираясь с силами в таком положении. Потом перевалился на бок и отжался рукой — сел. Потом для устойчивости обхватил руками колени и так посидел. Затем медленно поднялся, постоял немного, согнувшись, и выпрямился.

— Ты куда?—спросил я его.

— Хочу на рыбалку пойти...

— Да плюнь ты на эту рыбу... — неуверенно начал я его отговаривать. Однако вовремя одумался:—А вообще-то, конечно, три пескаря гораздо лучше полной корзины грибов...

— То-то и оно. И я пойду и поймаю этих трех пескарей. — Толя натянул свою универсальную шляпу и, тяжело ступая, начал спускаться к реке.

Истинный рыбак—Анатолий Павлович. Никогда не теряет надежды на лучший исход. Именно эта надежда и заставляла его подолгу простаивать с удочкой у воды, пристально вглядываясь в непоколебимые поплавки. Он менял место, переходил по упавшему дереву на другой берег и там долго, терпеливо стоял, одной рукой отгоняя безжалостных кровопийц, а другой стараясь удержать в неподвижном состоянии удочку.

Вечерний улов состоял из одного пескаря. Но на Толином лице отчетливо виднелись следы озарения. Я поспешил выяснить, что же случилось? Оказывается, он только что окончательно понял, почему рыба так плохо клюет:

— Тут очень мелко, и рыба все видит.

— А ведь действительно... Как это мы раньше не догадались...

— Я и этого-то из-за засады поймал.

— Как?!

— Из-за куста.

— А ты не пробовал подползти незаметно? — постарался я развить его мысль.

— Надо попробовать, — подумав, кивнул Коваленко. Так мы стали соавторами нового способа ужения рыбы. Интересно, как отнесутся к нему специалисты.

Уже стемнело, когда я, прихватив свой блокнот, пошел на берег речки. Комаров здесь значительно меньше, но зато много мошки. Ее не сразу и увидишь, такая она маленькая, а кусает, как жалит. Сидеть у воды очень приятно. А то все лес да лес... У речки даже настроение отчего-то находит другое. Обязательно надо почаще менять обстановку.

Здесь, глядя на зеленоватую воду, я подумал: скучаю ли я без города? И сам толком не смог бы ответить на этот вопрос. Не знаю... Наверное, нет. Нам трудно сейчас, физически трудно, но мы отдыхаем душой. Смятение нас не терзает, мы уверены, что рано или поздно, но найдем выход из леса. Мы даже подготовлены морально к тому, что это может случиться не скоро. Зато здесь мы испытываем чудесное, уже позабытое чувство: мы часть всего, что вокруг.

В городе не бывает таких ощущений. Разве иногда только... У меня это случается весной, когда впервые после зимы открывается голубое, теплое, зовущее небо. Тогда я непременно испытываю огромное, с трудом подавляемое желание немедленно схватить дорожную сумку, побросать в нее все необходимые вещи и куда-то уехать. Неважно куда, но из города—обязательно. И очень часто я уезжаю.

Вот только в такие дни, когда весеннее солнце выкрашивает небо в ослепительно голубую краску, я вспоминаю, что я — часть нечто большего, нежели улицы моего любимого старого города.

... Все чаще и чаще говорим о всяких вкусных вещах, на которые набросимся, когда вернемся домой. Или хотя бы попадем в деревню, где есть магазин. Первым делом, как выберемся, куплю в сельском магазине плитку шоколада и тут же съем ее всю. Потом подумаем, что съесть еще. А если шоколада почему-то не будет, то высосу банку сгущенного молока с какао. Это, пожалуй, и лучше. А если такой сгущенки не будет, то...

Холодно стало у речки. Вода потемнела, приобрела желто-бурый оттенок. Что-то потянуло к костру... Вернувшись, спросил у Толи: — Как для тебя идут дни в тайге—быстро или медленно?

— Нормально.

— Что значит—нормально? Как и в Москве?

— Да.

— А для тебя? — спросил Алексея.

— Когда идем, время проходит быстро. А когда сидим на месте вот как вчера и сегодня, то медленно.

Это полностью совпадает с моими ощущениями. В переходах дни протекают гораздо скорее. В таком случае да здравствует каждый идущий! Пусть дни его проходят быстрее, зато он живет интереснее!

Леша в задумчивости разглядывает микроскопического пескарика, по неопытности попавшегося на Толин крючок Леша явно раздумывает, как сним поступить.

— Ну что, — спрашиваю, — будем его есть?

— А что же, — ответил повар, — долго ли...

Чтобы хоть что-то пожевать, съел немного рябины несколько ягод костяники. Утешил себя тем, что проглотил пусть и ничтожную, дозу микроэлементов.

Провели эксперимент с часами. Толя: восемь тридцать Леша: девять ноль-ноль. Я: девять ноль-ноль. Часы показывали восемь сорок пять. Все ошиблись ровно на пятнадцать минут. Удивительно, как точно мы научились без часов определять время.

Завтра обязательно, в любую погоду, уйдем из этого проклятого леса.

Утром проснулся чуть позже шести. Друзья крепко спали, и я не решился их разбудить. Эта ночь была самой холодной из всех, что мы здесь пережили. Просто студеная ночь... И ветер откуда-то взялся, леденящий, порывистый. И некуда деться нам от него...

Временами возникал мелкий дождь и шелестел по траве и по листьям. Хорошо бы смотреть в эту ночь из окна, сидя в теплом, уютном доме, и не думать о картошке, о хлебе, о куске мяса с красным вином. В доме в такую ночь тоже должно быть темно, и тогда темнота за окном обязательно покажется таинственной, зовущей и одновременно пугающей. Человек всегда боялся темноты, а ведь можно научиться ее понимать...

Да, надо сниматься и уходить из Гиблого леса, пока нет большого дождя. А ребята спят, и так не хочется их будить... Придется еще подождать.

В этот день на завтрак были грибочки. Треть, даже четверть котелка на троих. И смородиновый чай. Мы положили все листья, что оставались, и подержали подольше котелок на огне. А сняли крышку и удивились: цветом он был ничуть не хуже грузинского чая. Да и вкусом тоже.

Леша забавно охарактеризовал вчерашний наш ужин: «Пир нищих. Одна меленькая рыбка на троих бугаев». Одно тут не точно: никакие мы сейчас не бугаи. Общая слабость усиливается, и это не проходит для нас незаметно. Встаешь—голова кружится, идешь—ноги подгибаются, садишься — хочется лечь.

Эх, сейчас бы малинки нашей любимой! Даже не верится, что был день, когда мы ею объелись... И ведь недавно — всего несколько дней назад. Но то время казалось таким далеким теперь...

Толя внезапно сорвался. После перехода неподалеку от берега мы нашли подходящее место и занялись устройством ночлега. Я вспомнил, что, уходя из Гиблого леса, Толя долго шарил вокруг логова — все не мог найти свою ложку. Я тогда был увлечен какими-то другими делами и не обратил внимания, нашел он ее или нет. И вот теперь, когда Леша уже собирался снимать с огня котелок, я об этом спросил. Я понимал, что если эта чертова ложка потерялась, то Толе наверняка ее жаль: во-первых, жалко свой труд. Во-вторых, какая-никакая, пусть неудобная очень, но все же ложка. Другую-то он не сделал еще.

Реакция в ответ на вопрос была для меня неожиданной. Раскричался Толя, разнервничался... — Ты что, не знаешь, что я ее искал и не нашел?! По-моему, это очевидно, что у меня нет ложки! И ты это прекрасно знаешь! Я не понимаю, зачем ты об этом спрашиваешь?!

С изумлением, очень плохо понимая, что происходит, смотрел я на него... Поучительный был эпизод. Видимо, в таких ситуациях, когда человек сильно измотан, ослабляется самоконтроль, усиливается мнительность, много труднее сдерживать раздражение. Решил для себя на будущее: это обязательно надо учитывать. Иначе мелких ссор и нервотрепки

не избежать.

Наблюдаю потихоньку за доктором: как он ведет себя, когда наступает вот такой жаркий момент. Леша никак не проявляет какого-либо своего отношения и никогда никого не поддерживает. Возможно, он прав. По науке-то прав наверняка.

... Уже второй день мы идем вдоль реки. Берега ее раздвигаются, воды делаются быстрее, светлее. Вьется речка в теснине меж сопок, открывавших над нею щербатые скалы, бурлит на порогах, вскипая и сразу после них успокаиваясь. Или вдруг совсем затихает в укромных заводях, словно бы отдыхая от бурной, стремительной жизни. На наших глазах случайно встреченный в распадке родник превратился в ручей, стал вот этой речкой. Приведет ли она нас куда-нибудь, где есть надежда встретить людей?... Должна привести. Даже самые большие реки где-то кончаются.

Я пытался представить не раз, хотя бы приблизительно, то место, где мы находимся. Но даже и приблизительно я не мог бы сказать, как далеко мы удалились от того поселка, из которого вышли на тракт. Да где и сам тракт, мы представляли лишь в общих чертах: в той же стороне, где Енисей. Но впадает ли в Енисей наша река? Вполне возможно, что она сливается с другой такой же речушкой, а та—с такой же другой, а та в свою очередь—с третьей... Если идти, следуя прихотям этой речонки, мы из тайги и к следующему году не выберемся. Мы старались все время идти по самому берегу, но иногда приходилось подниматься на сопки, а поднявшись, еще не сразу понимали, где именно внизу течет наша река.

Случалось, что мы и теряли ее, когда, прикинув дальнейшее направление, шли вверх по склонам, чтобы срезать углы. Вскоре, однако, мы убедились, что этого делать не следует: путь по берегу длиннее, но зато сил отнимает значительно меньше.

Иногда мы сверяли направление нашего движения с направлением речки, прибегая к услугам прибора Толи. Получалось, если верить ему, что мы идем на северо-запад, а Енисей — точно на западе. Конечно, можно было бы бросить нашу речушку и углубиться в тайгу, пытаясь двигаться точно на запад, но это казалось довольно рискованным. Река давала нам большую вероятность на встречу с людьми.

Я думаю, не исключено, что мы выйдем где-то неподалеку от Енисейска, если будем и дальше идти по берегу речки. В Енисейске никто из нас не был, но я знал, что это город старый, на десять лет старше Красноярска. И ведь именно здесь, где-то в этих краях, совсем недалеко от стен Енисейска, пролегала дорога, которой прошел Робинзон, возвращаясь на родину. Мы могли бы еще представить, как выглядит теперь Енисейск, но как бы интересно было узнать, каким он был во времена, когда его увидел Робинзон!...

Не исключено, что именно в Енисейск заезжали изредка и английские купцы, возвращавшиеся из Китая в Европу. Они-то и привозили с собою помимо пушнины и кожи легенды и удивительные рассказы о природе Сибири. Конечно, и для Дефо весьма соблазнительным показалось отправить своего Робинзона в путешествие по таинственным, загадочным землям Сибири. А задумав это, ему необходимо было получить хоть какие-то, а желательно и более точные сведения о тех местах, по которым предстояло пройти Робинзону. Такие сведения тогда можно было узнать лишь у купцов, пересекавших Сибирь. Ну, а остальное довершила фантазия...

Странное дело: от ходьбы совершенно не устаем. Нас может замотать работа с топором, сбор валежника, а ходьба—нет. Идти даже приятно. Может быть, постоянная смена обстановки снимает психологическую нагрузку, напряжение, усталость... Может быть, срабатывает подспудная мысль о том, что мы не сидим, выжидая, и что с каждым сделанным шагом приближаемся все же к концу нашей дороги. Именно поэтому мы предпочитаем как можно больше идти. Только близость ночи или внезапный дождь нас заставляют остановиться.

Хлопоты по устройству ночлега порядком уже надоели. Главное в этом — однообразие и монотонность работы. Даже то, что мы справлялись с ней сравнительно быстро, не избавляло от чувства, похожего на раздражение. Сначала—колья. Срубить и вбить. Потом — готовить ложе. Вниз — лапник, сосновые ветки, а сверху — березовые. Затем— устройство кровли, самая тонкая и кропотливая часть работы. Обычно мы это делаем с Толей, одновременно с разных сторон. Он тянет к себе, я — к себе. Оба чертыхаемся на неповоротливость и тупость друг друга. Леша при этом деликатно отходит подальше. Коваленко уверяет меня, что я напрасно взялся за это дело, раз не смыслю в нем ни шиша, только мешаю ему. Он добавляет, что и дураку ясно, какой высоты должны быть колья и на каком расстоянии их надо расставить.

Я отмеряю это расстояние стопой, а он — длиной топорища. Он уверен, наверное, что одна стопа у меня много короче другой, поскольку все после меня переделывает. Разрази меня господь, если я понимаю, зачем: ширины пленки как раз хватает. Но моему другу не нравится. Ему кажется, что мои колья стоят вкривь и вкось, в то время как вбитые ei могут служить демонстрацией точности глазомера.

Когда мы беремся за пленку, каждый из нас старается побольше натянуть со своей стороны, чтобы удобнее было крепить и чтобы получше закрыться от бокового дождя. Сначала мы терпим и ругаемся про себя, но потом неизбежно вырываются реплики.

Коваленко: «Отвяжи у себя».

Я: «А зачем? Я хорошо привязал...»

Коваленко: «Ты что, не видишь?! У меня не натягивается!»

Да, пожалуй, он прав. Кажется, я действительно слишком много взял на себя. Вздохнув, я отвязываю.

Выждав, пока Толя привяжет так, как он считает нужным, я приступаю к своей части работы. И тут же убеждаюсь, что мне привязывать нечего. Свободный край пленки на несколько сантиметров не дотягивается до кольев с моей стороны.

«Привязал... — ворчу я, не скрывая злорадства. — Посмотри, что получилось!»

«Натяни как следует!» — потребовал Коваленко. — Тогда достанет!»

«Да мне и натягивать нечего!!»

Коваленко: «Отойди, дай я сам».

Я отхожу в сторону и наблюдаю за его борьбой с силами упругости, возникающими от его стараний в пленке и кольях.

«Сейчас разорвешь...»—стараюсь я сдержать его пыл.

Коваленко наваливается всем телом на кол, пытаясь дотянуться его концом до края пленки. Кол гнется, потом трещит. Тогда Коваленко со злостью его выдергивает, хватает топор (я при этом предусмотрительно отхожу за ближайшее дерево) и с ожесточением начинает вколачивать кол в новое место.

Иногда во время этой работы мы начинаем выяснять наши отношения и заодно вообще отношение к жизни. Короче, я никому не советую устраиваться на ночлег на природе вместе с лучшим приятелем. На голодный желудок тем более.

Право, тут стоит подумать, что лучше: ночевать на голой земле под открытым небом или спать в относительно комфортабельных условиях, прижимаясь друг к другу в тщетной попытке согреться и сознавая при этом, что уже потеряли приятеля. Я и сам до сих пор не знаю, что лучше. С Толей нас мирило одно обстоятельство: мы слишком хорошо знали друг друга.

... На новом месте расположились на редкость удачно: ветер задувает к нам дым и вместе с ним тепло от костра. Дым давно уже не доставляет нам больших неприятностей, а тепла в нашей жизни не хватает больше всего. Впервые так получилось: на улице холодно, а под крышей тепло.

Ночью, когда пламя пригасло, опять сделалось холодно. А подбросили дровишек — прослезились от дыма, но зато и согрелись.

И еще новое место тем хорошо, что сильный ветер разгоняет комариков.

Подсчитали спички. На разведение огня на этой стоянке ушло сразу три штуки — ветер все задувал занявшийся было огонь. После подсчетов выяснилось: на сегодняшний день израсходовано семнадцать спичек. Выходит, полной коробки вполне на месяц может хватить.

Просыпались мы на этот раз скорее уже по привычке, а не по необходимости. Мы с Лешей нашли и притащили совершенно сухое сосновое бревно длиной метра четыре, уже без коры, и едва успели положить его в огонь, как оно тут же занялось. А потом только и оставалось продвигать его по мере сгорания, подставляя свежую часть. До самого утра оно дотянуло. Один только раз мы упустили момент, когда надо было подвинуть, и конец бревна, прогорев, перестал давать пламя. Тут же сделалось холодно, и мы все трое одновременно проснулись. Такая замечательная находка — это бревно! Леша как-то очень уж хорошо сегодня сказал:

— Больше всего во всей нашей жизни здесь мне нравятся ночи и вечера... Выйдешь часа в три-четыре, посмотришь на небо, а оно такое чистое...

— Если чистое, — скептически возразил Коваленко.

— Да, если чистое, — спокойно согласился с ним Алексей. — И звезды такие великолепные...

Относительно звезд скептику возразить уже было нечего. Мы редко их видим: их свет ревниво берегут облака. Или таежная чаща смыкается так, что свет их, пройдя миллиарды километров пути, рассеивается, слабеет и гаснет, встретив зеленое покрывало тайги.

А мы так любим звездные ночи... Мир раздвигается, делается просторнее и шире, когда на небе возгораются звезды.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Каждая ночь мне кажется хоть не намного холоднее предыдущей. Каждое новое утро встречает нас все более густым, плотным туманом. В это утро мы впервые увидели все осенние краски. Еще вчера вечером береза напротив стояла, как в июне, совершенно зеленой, а теперь одна из ее средних ветвей сделалась желтой. В кроне одинокой осины появились алые листья.

Я даже не сразу понял, как лес изменился вокруг: за одну только ночь сделался ярче, наряднее. Украдкой, под пологом ночи, колдовала здесь осень. Она подкрадывалась незаметно почти, но, уходя, оставляла следы.

Все больше, больше берез с пожелтевшими ветками... Теперь, когда на них налетает ветер, в траву сыплется целый ворох трепещущих листьев. Словно бессчетные стаи золотых бабочек опускаются с неба на землю. Нет-нет да и прорисуется узорчатым пятном на фоне пока еще сочной зелени красный рябиновый лист. А то и в траве вспыхнет алый мазок, наклонишься, думая: гриб, а это слетевший осиновый лист. Осень на наших глазах овладевает тайгой. Ее наступление неторопливо, но неотвратимо.

Я часто спрашивал себя, что же я люблю больше— весну или осень? Трудно ответить на этот вопрос... Осенью, сухой, солнечной, пусть и холодной, вокруг делается так же чисто, прозрачно, как и весной. И так же, как и весной, хочется уединения, хочется пойти в лес и смотреть, смотреть без устали, как лес в сонной растерянности теряет убранство. Конечно, настроение осенью совершенно иное, не то что весной, но разве скажешь, какое приятнее? Весна — надежда, весна — обещание... А осень —тихая печаль, расставание.

И думается весной и осенью тоже по-разному. Весной — энергичнее, бодрее. А осенью—спокойнее, да и глубже, наверное... Весна увлекает в путь, а осень призывает к осмыслению того, что встретил в пути.

Весна меня возбуждает, но осень я люблю все же больше, наверное.

... В бору возле нас уже часа два крутится пара матерых дятлов. Ведут они себя при этом странно: стоит одному укрепиться на дереве и заняться работой, как второй тут же налетает, как ястреб, и гонит его. Едва он сам начнет клювом постукивать по соседней сосне, как подскакивает тот. которого он только что гнал, и начинает в ответ задирать. Не понимаю: если уж они так не выносят друг друга, взяли бы да тихо-мирно разошлись в разные стороны. А то нет: я не работаю и тебе не дам

И вот сорвались, слетелись к земле и начали драться — свирепо, по-уличному, как петухи, наскакивая грудью на неприятеля и устрашающе хлопая крыльями, взлетая в пылу атаки и вновь опускаясь в траву. Еще немного, мне показалось, и они станут осыпать друг друга отборной площадной руганью.

А я — то считал, что дятел всегда ведет себя по-джентльменски. С детства любил эту птицу. А эти двое — на тебе, учинили на людях такую безобразную потасовку...

От искр костра в нашей пленке образовалось множество мелких и крупных дырочек. Во время дождя из них весьма неприятно капает. Я вспомнил народную поговорку о банном листе и, взяв березовый листик, поплевал на его верхнюю сторону и заклеил одну, а потом и все остальные дырочки Листики, в точности следуя поговорке, приклеились прочно, даже и сильный ветер их не сдувал, и к тому же не пропускали воду. Отличный способ.

Мелкий осенний дождичек сыплет и сыплет, никак не иссякнет. А у нас костер, у нас свежие маслята крутятся в кипящей воде в котелке...

Леша сказал, что ему опять гастрономический сон приснился. Вполне отчетливо — как наяву, да и только—он слышал, как на сковородке неописуемо приятно скворчит не то шпикачка, не то сарделька.

Слушая его, я подумал: если бы мне такой сон приснился, уж мне бы обязательно показалось, что эти самые шпикачки еще и подпрыгивают в кипящем масле.

— Ну и что? — спрашиваю у Леши, ожидая продолжения с описанием всевозможных подробностей.

— А ничего. Просыпаюсь, а их нет.

Вместе с ним и мы с Толей испытали жестокое разочарование. Как будто и перед нашими носами повертели сковородкой с аппетитно пахнущими шпикачками. а потом до очередного угощения во сне убрали.

... Вспомнилось, какой чудный вечер поднесла вчера нам тайга. Ветер утих, разогнав облака, и из-за зубчатого частокола вершин елей и сосен вдруг показалась луна. Полная, удивительно ровная, она медленно поднималась, заливая тайгу каким-то звонким серебряным светом.

Вспыхнули, отозвавшись таким же звоном, березы— это их родственный свет: зажглась длинная хвоя сосен — каждую ветвь словно бы иней осыпал; трава сделалась металлической, светлой, кажется, пройди по ней — и она зазвенит тихо, тонко, так нежно...

И мы опустились, легли на землю, которой на ночь завладела луна, деля свою власть разве только со звездами, и растворились в этом волшебном свете вместе со всем, что вокруг...

По-прежнему идем вдоль берега речки. Иногда приходится шагать по камням, на которые набегает вода, медленно передвигаться под обрывистым берегом, цепляясь за скальные выступы или просовывая пальцы в глубокие трещины, если скала попадалась ровной и гладкой. Мы осторожно ступали по топкому берегу, покрытому густой сочной травой, перебирались на другую сторону речки по упавшим деревьям.

В пути мы гораздо лучше чувствуем себя. Возможно, тому способствуют пейзажи, постоянно меняющиеся перед глазами, возможно, и само движение нас увлекает. Нередко, остановившись, мы испытывали тягостное, неприятное чувство. И наоборот, едва начинали идти, как неизменно ощущали подъем настроения. Движение, наверное, самое естественное состояние человека.

Часто я вглядываюсь в лица своих товарищей. Как изменились, как устали они... У Леши и взгляд утомленный, немного печальный. У Толи глубоко провалились щеки, чувствуется, что иногда он заставляет себя через силу что-нибудь делать. И у обоих красные глаза, воспаленные от дыма костра и бессонницы. Хотел бы увидеть и самого себя, да вряд ли это теперь скоро удастся.

Как-то подумал: а ведь я от леса устал. Нет, я не могу сказать, что он надоел, но иногда очень хочется выйти на просторное место, чтобы увидеть далекий горизонт и небо не только над головой, но и вокруг. Наверное, человеку трудно привыкнуть к жизни в однообразном пространстве, в замкнутом мире. А лес в определенные моменты может создавать ощущение замкнутого мира. Только окончательно привыкнув к нему, поняв и испытав его настолько, насколько вообще это возможно, избавишься от такого ощущения.

Иногда нам кажется, что откуда-то издалека доносится лай собаки. Прислушаемся — нет, ничего... Или почудится, что донеслись слабые, размытые расстоянием звуки музыки. Постоим, в напряжении вслушиваясь, потом вздохнем: опять показалось... Сколько разных незнакомых звуков возникает в тайге... И как тихо в ней, когда эти звуки воспринимаются как часть ее жизни, как часть тишины...

Тишина тоже ведь никогда не бывает абсолютно беззвучной: наверное, даже и в космосе, если прислушаться, можно услышать, как струится свет звезд. А на земле тишина—это суховатый шорох ветра в вершинах деревьев, это бархатный шелест травы, это журчание воды на камнях. Все вместе это и есть тишина. И что в наше шумливое машинное время для человека, всю свою жизнь живущего в городе, может быть желаннее, приятнее, чем тишина?... Ведь город по-настоящему тихим никогда не бывает...

Спросил у Леши: «Как, по-твоему, отношения у меня с Толей нормальные?» Он ответил: «Вполне нормальные». — «Но ведь мы конфликтуем по мелочам...»— «А это и лучше. Гораздо хуже, если человек долго накапливает раздражение, а потом сразу все изливает».

Ну, раз психолог думает так, значит, все в полном порядке.

Хочется мяса, жареной картошки, хлеба с солью и пива. Но, учитывая то обстоятельство, что ничего

этого у нас нет, в тот день мы решили вообще отказаться от ужина. Маслята—замечательные грибы, но в пресном, отвратительно буром бульоне самый вид их нам неприятен.

Поступили так, как поступаем последнее время все чаще: на ночь совсем не едим, а утром стараемся недостачу восполнить.

Темнеет. В тайге быстро сгущается тьма. Скоро нам опять ложиться на холодную, влажную землю. И, как всегда, неизбежная перед сном процедура — заготовка дров для костра. Наученные собственным безжалостным опытом, мы теперь предпочитаем собрать топлива как можно больше. Пусть уж лучше останется.

Еще засветло мы с Лешей нашли и прикатили большой пень, вернее, просто нижнюю часть от сгнившей сосны. Он был без коры и абсолютно гладкий, как будто его специально полировали. Его можно было бы определить как квадратный, если бы он не уродился цилиндром: длиной около метра и диаметром тоже около этого. А соблазнились мы тем, что он показался сухим. Мы и раньше клали пни на костер: они долго сохли, а потом прекрасно горели, давая высокое жаркое пламя.

Эту ночь мы встречали в старом сосновом бору, чистом, сухом. Сосна царствовала здесь безраздельно, пропитывая воздух пряным, бодрящим запахом. Такой воздух хотелось нюхать, вдыхать и вдыхать долго, закрыв глаза, чтобы ничто не отвлекало от восприятия всех его оттенков.

Сухих и сосновых веток на земле валялось великое множество, поэтому, пожалуй впервые, за все время нашей жизни в тайге мы были уверены в том, что огонь выстоит под любым дождем и до утра не погаснет.

Сначала мы хотели оставить пень на ночь, чтобы просох и дольше горел, а потом передумали и решили сразу положить на огонь—мало ли... Вдруг совсем не станет гореть...

Пень вспыхнул сразу, как вязанка соломы, как если бы его начинили хорошим зарядом пороха. Из его недр вырвалось высокое пламя, он загудел, завыл, как ракета на старте, и мне показалось даже: еще немного, еще какое-то мгновение—и он взлетит.

Пень, к счастью, остался на месте, хотя и продолжал угрожающе гудеть и дрожать, суля в скором времени рассыпаться на объятые пламенем обломки. Все бы это еще ничего, но внезапно налетел сильный ветер, пламя на пне вытянулось из него роем вырвались крупные искры. А кругом сухая трава, старая хвоя, местами пышным ковром покрывавшая землю, подсохшие сосны, вплотную подступившие к нам. Я замер, на секунду представив себе, что может случиться, если хотя бы одна из всех этих искр найдет себе благодатную почву...

Однажды я видел большой лесной пожар. И навсегда запомнил его. Дело было летом на Волге, под Юрьевцем. Стояли сухие, знойные дни Я был в деревне на школьных каникулах, мучился от безделья и страшно скучал, слоняясь из конца в конец деревни. Невыносимая, знойная скука...

И вдруг крик, перекинувшийся словно пламя, от дома к дому вдоль улицы; «Лес горят?» И сразу начали выбегать из домов люди кто с чем — с топорами, ломами, лопатами. Появилось несколько подвод, люди уселись на них и деревня вмиг опустела.

Я в растерянности стоял один посреди улицы, еще плохо понимая, что происходит. Лес горит... Ну и что? Подумаешь... Погорит, погорит — перестанет... Не будет же он всю жизнь гореть... Я видел, как горели в Москве двух-трехэтажные дома старого Замоскворечья: сухие бревна полыхали, как факелы, на противоположной стороне улицы нестерпимый жар, крики, суматоха... Из окон, объятых пламенем, летят одеяла, подушки, воет сирена «скорой»... Вот это—пожар! А то—лес...

И вдруг подумал: но все-то уехали, а я остался! Все там будут что-то делать, все ведут себя так, как будто случилось нечто очень серьезное... И я кинулся вдогонку за последней подводой. Догнал ведь...

Сидевшие на подводе удивились моей неожиданной прыти: «А ты, Московский, куда? Там жарко будет"» Меня почему-то никто не звал по имени, а только вот так—Московский.

Издалека мы увидели над лесом медленно вздымавшийся густой сизый дым. Подъехали ближе. С разных сторон, со всех окрестных деревень, к лесу бежали и ехали люди. Такое я никак не думал увидеть...

Пробежав немного по просеке — меня уже захватило волнение и какой-то щемящий сердце незнакомый азарт, — я ощутил лицом волну горячего воздуха. И почти сразу же сделалось трудно дышать. Еще немного — и я увидел нечто такое, что меня поразило, горела земля. Сплошной раскаленной стеной стоял лес, в который я еще вчера ходил за грибами. Дальше казалось из-за невыносимого жара невозможно сделать ни шагу. А люди, словно не замечая этого жара, бежали дальше — ближе к огню.

Громко трещали горячие ветви, загудело огнем, падая, дерево... Кто-то кричал, кто-то командовал, а я все стоял, потрясенный увиденным. Люди копали канаву, рубили деревья, и я понял, что это очень важно — отделить горящий участок леса от основного массива.

Один человек воткнул топор в ствол березы и убежал — его зачем-то послали в деревню. Я выдернул этот топор и присоединился к группе, что валила деревья. Я давно уже взмок: горячий воздух обжигал руки, лицо, вливался в легкие, как жгучая патока, но другие терпели, и я тоже терпел, глядя на них. Летели искры, они кусались, как осы, выло свирепое пламя, кричали взволнованные люди...

Не знаю, сколько часов продолжалось сражение, но только огонь сбился, утих, задохнулся. Уже не было единой горящей стены — эта часть леса сразу же выгорела, огонь заметно продвинулся, оставив черную обнаженную землю, дымящиеся пни и стволы. Некоторые из них мы засыпали землей, сбивая еще сильное пламя. Позже только я понял, как умело и ловко окружили очаг и придавили его.

Возвращался в деревню я гордый: на щеке и на руках у меня было несколько мелких ожогов, рубашка местами почернела, от искр в ней образовалось несколько дырочек. Я чувствовал себя человеком, который участвовал в трудном сражении и, победив, возвращался.

Я навсегда запомнил этот пожар.

С тех пор я крайне осторожно в лесу обращаюсь с огнем. И здесь, в тайге, мы соблюдали все меры предосторожности, разводя костры или оставляя пепелище, когда покидали стоянку. Обязательно разбрасывали непрогоревшие поленья, заливали их водой, обкладывали угли дерном и уходили, только убедившись, что пламя ни при каких обстоятельствах не может возникнуть вновь.

И вот теперь этот пороховой, чертов пень! А рядом — наше жилище, обложенное со всех сторон предельно сухими ветками. Вокруг—сосновый бор. У ближайшей сосны — а до нее было полтора метра, никак уж не менее — из-под коры проступила смола и потекла по стволу густой янтарной струей. У молоденькой сосенки рядом очень быстро пожелтела хвоя на нижних ветвях, готовая вспыхнуть в любое мгновение, и я понял, что медлить дальше не только нельзя, но даже и времени нет. Огонь вот-вот грозил перекинуться... Если бы хоть ветер не раздувал опасное пламя...

Мы кинулись рубить топором и резать ножом дерн, собираясь для начала обложить пень с разных сторон. А в нем тем временем выгорела насквозь середина, и огонь моментально втянулся в нее, будто в трубу. Теперь пень весь был охвачен бушующим пламенем. Подойти к нему вплотную уже не представлялось возможности—такой жар исходил, и нам приходилось с силой метать тяжелые плиты дерна, пытаясь сбить мощное пламя

Постепенно мы обложили пень со всех сторон дерном, но огонь не сдавался, высовывал гибкие хищные языки в малейшую щель и нещадно дымил. Тогда мы стали брать землю руками и пригоршнями засыпать эти щели. Было невыносимо жарко, пот лил, как будто мы стояли в парилке. Мы были измазаны землей, копотью, руки от мелких ожогов зудели.

Внезапно сделалось тихо и абсолютно темно.

Глазами, привыкшими к яркому свету, мы теперь с трудом различали друг друга. И тут же ощутили ледяное прикосновение ветра. Оказывается, все время, пока мы сражались с огнем, капал слабенький дождик... И самое неожиданное, огня теперь нет. Мы сами задушили его. А ветер, словно решив нас наказать за беспечность, ни в какую не давал разгореться огню. Видно, ветер выбирает в друзья только сильное пламя...

Толя сказал: «Будет очень смешно, если мы теперь не сможем костер разжечь...» Куда уж смешнее... Потратить столько сил, чтобы его погасить, а потом столько времени, чтобы разжечь...

Но огонь разгорелся. В его свете, спокойном, ровном, теперь умиротворяющем, я взглянул на часы. Полтора часа длилось сражение. Оставив Толю присматривать за коварным, способным на предательство пламенем, мы с Лешей спустились к реке, чтобы вымыть лицо и руки.

Вода в реке была ледяная. В ней плавал неведомо откуда взявшийся кусок ослепительно чистого льда. И сразу захотелось к нему приложиться щекой, чтобы остыть, передать ему накопившийся жар. Только чуть позже я понял, что не лед это—луна.

На подстилке из веток мы долго ворочались— возбуждение после схватки еще оставалось. Холодный ветер находил лазейки и задувал под одежду, безжалостно изгоняя остатки тепла. Мы прижимались друг к другу, ненадолго так замирали, но вскоре холод заставлял переменить положение.

Костер был рядом, однако его тепло не доходило до нас. Через каждые двадцать—тридцать минут мы вставали, подходили к костру, наклонялись над ним и мечтали о большом, сильном пламени, которое, как мы поняли, в этом бору нельзя разводить. Там, где это можно было сделать, например в Гиблом лесу, не получалось, а там, где нельзя, он вырвался сам.

Лесной пожар... Бедствие, но оно же и благо. Трудно бывает сказать иногда, какая роль огня в жизни леса важнее—роль врага или друга. Леса секвойи, растущие на Тихоокеанском побережье Америки, болотная и песчаная сосны не только приспособились выживать после пожаров, но даже и извлекать для себя пользу: после пожара они начинают быстро, привольно расти, избавившись от конкуренции прочих деревьев. У отдельных видов сосен во время пожара раскрываются шишки и семена выпадают на землю. А после, на пепелище, они хорошо прорастают и дают жизнестойкие молодые побеги. Более того, как показали эксперименты, в лесу, где долгое время не бывает пожаров, происходят резкие, неотвратимые изменения, в результате которых состав его в корне меняется — старые породы деревьев уступают место пришельцам. Кроме того, пожары способствуют переходу органических соединений в минеральные—для растений наиболее удобную и потому более доступную форму.

Был такой опыт. В течение нескольких десятков лет от пожаров тщательно охранялся дубовый лес. Сначала все шло нормально, а потом заметили, что желуди, опадавшие на землю, перестали прорастать, поскольку среди дубов развились другие деревья, в отличие от дуба огонь не переносящие, и создали свой собственный климат. Прошло несколько лет, и дубовый лес превратился в свое жалкое подобие, а еще несколько позже практически погиб. Только отдельные деревья еще боролись за жизнь, ведя отчаянную, но скрытую борьбу со своими собратьями.

Кто-кто, а лесники давно отлично знают, как полезны оказываются на некоторых лесных участках ежегодные палы. Они уничтожают сорный подлесок и предотвращают случайный сильный пожар. Разумеется, дело это не простое — тонкое, требующее большой осторожности, опыта. Так что пожар пожару — рознь.

... Спали, как обычно, урывками — по часу, по полчаса. Да и всегда-то ночи здесь были такие.

Утром я проснулся первым. Взглянул на небо, осмотрелся вокруг и вдруг в одно мгновение понял: все, лета больше не будет. Настала осень. Теперь она уже не отступит.

Целые группы берез на склоне соседней сопки стояли облитые золотом. С трудом верилось, что еще вчера днем они были зеленые: множество желтых пятен светилось в листве. Столько превращений всего за две последние ночи... И серое, унылое, беспросветное небо.

Я перевел взгляд на поле сражения. Оно было изрыто и перепахано. Как будто здесь прошло стадо мамонтов и усердно поработало бивнями, добывая себе пропитание.

Заворочались, закряхтели ребята. Из-под капюшонов курток торчат только носы. Мы так всегда заворачиваемся, надеясь, что станет теплее. Но это всего лишь самообман. Капюшон куртки сделан из той же тонкой ткани, что и куртка, и совершенно не греет, разве только защищает от прикосновения холодного ветра.

— Уж небо осенью дышало, — продекламировал я им натощак, — уж реже солнышко блистало... — я надеялся с помощью классики отразить сегодняшний день.

Алексей сел, протер глаза грязной ладонью—не удалось вечером отмыть—и произнес таким тоном, каким обычно говорят: «Прекратите!»

— Короче! — Огляделся, потянулся и добавил спокойнее: — Становился день.

И мы, медленно и весьма неохотно переставляя ноги, отправились собирать грибы к завтраку.

Не знаю, как мои друзья, но я уже начинал потихоньку, про себя разумеется, поругивать день, когда задумал ввязаться в эту историю Сомнения все чаще обуревали меня.

Последняя ночь своим холодом настолько нас измотала, что мы решили согреться в ходьбе и покинуть стоянку сразу после завтрака.

С радостью и с сожалением ушли мы из соснового бора. С радостью потому что постоянный холодный ветер проморозил нас казалось, насквозь. А с сожалением потому что приятно все-таки жить в чистом сосновом лесу, где нет комаров и мошки.

Да, холодно, совсем неуютно стало в тайге...

Мы спустились еще дальше вниз берегом речки и к концу дня выбрали место для новой стоянки. Спасаясь от промозглого ветра, укрылись в низинке, под защитой лесистого склона сопки. Ветер тут много тише, зато сразу же объявились комарики и мошка с надоедами-мухами. Пока жили в бору, совершенно забыли с них.

Толя после неудач на рыбалке забросил удочки. Что в них толку, если рыба не ловится... Да и червей трудно копать—сил-то мало. Я предложил как-то ему: «Давай попробуем какую-нибудь другую наживку? Жуков или гусениц... Вдруг рыба лучше брать будет»— «Да нет —отмахнулся он от меня, — не будет она жуков и гусениц брать, я знаю...» А сам я не стал пробовать, потому что из меня в принципе рыбак никакой. Тот пескарь, которого я изловил несколько дней назад, был единственной рыбой, пойманной мною в течение жизни.

Здесь, в низинке, Толя не удержался — взял, размотал удочки Минут за десять поймал трех пескарей, а потом, сколько ни сидел,—ни одной поклевки. Очень непоследовательно ведет себя рыба в этих местах Или, может быть, счастье рыбацкое переменчиво.

У нас появилось новое правило: идешь к дому — обязательно прихвати что нибудь для костра. Трудно ходить по лесу и собирать специально дрова. А так, глядишь, незаметно запас набирается.

Интересно, какая в Москве погода?... Так же холодно по ночам? Каждый вечер ждем почти с содроганием: неприятно ложиться спать, точно зная, что не позже чем через час проснешься от холода. И вот ведь как человек устроен — все равно с надеждой ложишься. Вечером, перед тем как улечься, Толя опять повстречался с гадюкой. Везет же ему на встречи с ползучими гадами... Оба проявили благоразумие и поспешили с миром разойтись в разные стороны. Чуть позже, когда стемнело, над нашими головами неожиданно раздался странный, гудящий, с сильным присвистом звук. Подняли головы и увидели трех уток, летевших необыкновенно стремительно. Никогда не думал, что утки могут так быстро летать. И тут же подумалось: может быть, где-то неподалеку большая вода?

В свете костра Толя уселся доделывать ложку. А Леша, по-моему, загрустил что-то сегодня... Уединяется, подолгу молча сидит, глядя на противоположный берег реки. Пытался выяснить, что с ним происходит, но безуспешно. Отвечает: «Да так, ничего». Спрашиваю: «Курить сильно хочется?» Отвечает: «Когда что-то делаешь, нет. Об этом не думаешь. А стоит только сесть и задуматься, невольно мысли о сигаретах приходят в голову». И дальше он развил такую любопытную мысль: «Я вообще склонен считать, что курение как сам процесс нужно человеку как средство общения. В том числе и общения с самим собой». Точка зрения, безусловно заслуживающая внимания. Особенно если учесть, что высказал ее специалист-психолог.

О грибочках без соли и думать противно Картошечки бы в котелок, луку, сметаны и соли от души... Ах, какая вкусная это была бы еда...

Ночью проснулся опять от стужи. Встал, подтащил большое бревно, положил его конец прямо на угли. Потом пришлось постоять, упираясь руками в колени, ожидая, пока не пройдет головокружение. Грелся у костра стоя. Стоишь, повернувшись к нему лицом, — мерзнет спина. Станешь греть спину, холодеет все остальное. Подсоедини ко мне в этот момент с разных сторон электроды — и получится отличная термопара, способная осветить и согреть наше лежбище.

Встал Леша, склонился над огнем, вытянув руки к нему. Изо рта, когда говоришь, валит густой, плотный пар.

— Может, чайку подогреем? — спросил Алексей.

А что? Это идея. Хоть где-нибудь далеко внутри себя тепло ощутить... Хорошо попить смородинового чайку! Единственная отрада в нашей таежной жизни.

Поставили котелок на огонь, тихонько звякнув при этом крышкой. И сразу выбрался Толя к огню. Как всегда ночью, из-под капюшона только и видно что нос. На этот нос, видимо, можно во всем положиться. Во всяком случае его обладатель еще ни разу не опоздал ни к обеду, ни к завтраку.

Попили молча чайку и, вздохнув, опять полезли в берлогу. Хоть бы было накрыться чем...

Спали, как обычно, тревожно. Дремлешь, а в сознании прокручивается только одно: как бы костер не погас... А в пять утра разбудил мелкий дождичек. Сыплет на пленку, будто кто-то манку просеивает. Эх, если бы вместо этого дождя нам манну небесную...

Часа через три дождичек внезапно кончился, и Леша, словно под выстрел стартового пистолета, выскочил и как-то очень уж лихорадочно принялся готовиться к завтраку: сходил с котелком за водой, подкинул веток в огонь. Готовить ему, конечно, особенно нечего. Вряд ли есть на свете еще кулинар, который столь долгое время готовил бы только одно: «Грибы несоленые разные в собственном соку».

Спрашиваю друзей: «А что бы мы ели, если бы не было грибов?» Алексей: «Наверное, тогда бы ели кору...» Толя: «Вообще бы ничего не ели. И то было бы легче».

А я думаю, ели бы один только шиповник. В тайге в это время его сколько угодно. Однако, конечно, неплохо съесть и что-то другое... Все чаще говорим мы о том, что купим в долгожданном магазине, который встретим на нашем пути. Получается, что не существует ничего из съедобного, что бы мы не захотели немедленно съесть, не отходя от прилавка. Раньше в мечтах мы собирались учинить трапезу на ступенях у магазина, теперь же дальше прилавка отойти не могли.

Тучи нежданно убрались с неба, как будто кто-то стянул с него грязную тряпку, и небо открылось синее, ясное. И солнце сразу же пролило тепло. Не удержались мы, сбросили с себя влажную одежду и улеглись на нее. Надо же хоть немного погреться... Когда-то теперь другой случай представится...

Ах, какая же замечательная компенсация за бессонные ночи! Впервые за много дней мы увидели солнце. Так приятно ощущать на обнаженной спине ласковое прикосновение теплого, слабо текущего воздуха... И отступает прочь напряжение, вызванное постоянным ощущением холода, а вместо него нисходит теплая расслабляющая благодать... Совсем другая начинается жизнь, когда в небе появляется солнце.

— А что, если мы выследим и поймаем твою змею?—спросил я у Толи.

— И съедим? — уловил мою мысль Коваленко.

— Нет уж, увольте... — вяло возразил Алексей. Я заметил, что он очень консервативно относится к пище.

— На Востоке змеи—деликатес, -сообщил я ему с такой уверенностью, будто только что прибыл оттуда, — любимое блюдо детей и факиров.

Леша некоторое время лежал неподвижно, потом приподнялся на локте и к чему-то сказал:

— Змеиный частик в томате. Потом опять же без всякой связи:

— Змея, изжаренная на углях, это угорь.

И я понял, что его поварская фантазия уже включилась в работу.

В самом деле, лягушек в тайге мы до сих пор не встречали, поэтому лишены были возможности продегустировать их, а та змея живет рядом с нами, буквально под боком. Что, если ночью ей вдруг захочется погреться у нас...

Толя сел и возбужденно сказал:

— Пойдем перевернем то дерево, под которым я ее видел?

— Подождите... — попросил Алексей, — давайте после обеда...

Он уговорил нас, и мы решили эй дать час-другой жизни, чтобы разжирела немного.

— Грибы будем есть на обед или пропустим? — спросил Алексей таким тоном, каким мог бы спросить один прыгун другого о высоте.

— Будем... — вздохнули мы.

— Если честно, — спросил я его,—тебе не надоело три раза в день готовить одно и то же? — и добавил как можно ехиднее: — Чувство профессионального достоинства тебя не тревожит при этом?

— Нет, — честно сказал Алексей.

— И напрасно. Ни в одном, даже в самом захудалом, заведении общепита тебя бы ни дня не терпели. У тебя очень ограниченные возможности.

— Если вас не устраивает... — начал он.

— Нас-то устраивает... — и я с упреком посмотрел на него.

— Пойдем, Толя, принесем ему еще грибов, пусть совершенствует свое мастерство.

И мы пошли вверх по сопке, где в изобилии произрастали маслята.

Я уклонился несколько в сторону, собирая грибы, как вдруг услыхал Толин голос:

— Иди скорее сюда! Я нашел ее! Она под другое дерево спряталась!

Я подбежал к костру, выхватил из кучи дров сосновую палку, на бегу обломал ее концы так, чтобы получилась рогулька, и приблизился к старой сосне, в корнях которой виднелось углубление, похожее на чью-то нору.

— Вот она! Голову видишь? — Толя показывал палкой в нору. Там, прижавшись к земле, свернулась гадюка. Мне она показалась величиной с анаконду средних размеров.

Подбежал Алексей, вооруженный суковатой дубиной, габариты которой наводили на мысль о предстоящей охоте на мамонта.

— Осторожно, — сказал я товарищам, — змея может ударить на расстояние, в полтора-два раза превышающее длину ее тела. При этом я успел подумать, что Коваленко тут же отреагирует: «Погодите, надо измерить...» Но я ошибся на этот раз, уж слишком его захватила охота.

Я подцепил змею своей рогулькой, и она сразу же поползла из укрытия. Алексей изловчился и нанес страшный удар своей дубиной. Этот удар мог бы проломить череп пещерному медведю, но Алексей промахнулся. Земля от удара дрогнула, на нас посыпалась хвоя старой сосны. Алексей в возбуждении снова поднял дубину. Глаза его горели.

— Подожди... — попросил я его, — ты еще нас перебьешь... Но он успел еще пару раз садануть дубиной по кочкам.

И тут мне удалось прижать гадюку к земле. Толя ударил палкой, но змея вырвалась. Следующая сцена была очень похожа на главный эпизод из документального фильма о тигроловах. Возгласы в точности соответствовали азартным крикам таежных охотников, берущих живьем матерого зверя.

— Держи крепче, а то уйдет! — кричал Коваленко, нанося удары палкой, от которых я с трудом успевал уворачиваться. — Отойди!—страшным голосом кричал Алексей, подняв и не имея возможности опустить свое орудие смерти.

— Да возьми ты топор!—кричал я Толе. — Руби!! И Толя размашистым ударом канадского лесоруба отсек змее голову. Топор так глубоко погрузился в землю, что нам пришлось его довольно долго откапывать.

Мы не хотели ее убивать, но нам очень хотелось есть. И очень слабым утешением казались мне слова Эрика Кольера — человека, прожившего почти всю жизнь в лесу: «Ни один человек не сможет долго прожить в тайге, не убивая...»

Потом я подцепил змею палкой — в руки почему-то брать не хотелось—и перенес на широкий пень, уже послуживший столом нам за завтраком. Обезглавленная, она продолжала шевелиться, сворачиваясь в кольца и вновь разворачиваясь.

Я отдал Леше грибы — маленькие шляпки молочных маслят, а сам попробовал заняться змеей. Я разрезал ее на равные кусочки, снял с них кожу— она отделялась легко, выпотрошил. Мне захотелось самому приготовить змею, и я сказал об этом товарищам.

— А ты сможешь? — заинтересованно спросил Алексей.

— Не знаю...

— Тогда давай.

Я положил филейные кусочки в перевернутую крышку котелка и поставил ее на огонь. Змеятина тотчас зашипела и начала вытапливать жир. Увидев это, я сориентировался и с возможно большей небрежностью в голосе сказал Алексею и Толе:

— Я вам ее в собственном жире зажарю. Алексей при этих словах, я заметил, посмотрел на меня с уважением.

— Так в Китае готовят, — сам не знаю, зачем это сказал...

Минут через десять кусочки змеиного мяса зажарились и стали издавать аппетитный запах. Я поставил крышку-сковородку на пень и объявил, что намерен снять пробу. Толя и Леша не без интереса наблюдали за мной. А я и сам в это время как будто к себе приглядывался.

Мясо оказалось удивительно вкусным. Оно напоминало не то свинину, не то курятину. Но больше всего по вкусу оно походило на мясо змеи. Хотя, признаться, я ел его первый раз в жизни.

— Ух, вкуснятина!—объявил Алексей.

— Замечательно! — вздохнул Коваленко.

— Тут надо еще уметь приготовить... — сказал я в надежде на похвалу. Но друзья пропустили мимо ушей мою прозрачную реплику.

Не успели опомниться, как съели змею всю, вместе с костями. А ведь было в ней без малого шестьдесят сантиметров — Толя исхитрился и успел точно измерить.

— Если по пять штук в день на человека... — начал он новый подсчет. Но мы с Лешей не дали закончить.

Жаль, конечно, что в тайге удавы не водятся... Нам бы одного надолго хватило.

Леша долгое время похаживал возле костра, явно обдумывая что-то очень серьезное, потом признался:

— Удивительно, откуда такая агрессия во мне проснулась... Охотничий азарт появился какой-то... Никогда в жизни не думал, что могу испытать подобные чувства...

Выходит, и психологам иногда бывает полезно покопаться в себе. Можно, оказывается, и в этом случае открыть что-то новое. Надо только посмотреть на себя со стороны в какой-нибудь неожиданной или хотя бы просто новой ситуации.

Поразмышляв о глубинах собственной психики, Леша пошел к костру готовить наше любимое блюдо. Потому что, хоть мы и оценили по достоинству жаркое из свежей змеи, голод после этого заговорил о себе с новой силой.

— Жаль, что томатной пасты нет... — вскоре сказал Алексей, помешивая ложкой содержимое котелка.

— А зачем она тебе сейчас? — спросил я, подумав, уж не собирается ли Леша есть ее ложками. Может, не выдержал человек, надломился...

— В грибы положить.

— В грибы?! Пасту?!

— А что?

Внимательно глядя на него и стараясь быть объективным, я подумал: а вдруг и в самом деле в нем просыпается незаурядный кулинарный талант? И все-таки грибы есть не стали. Слишком уж изысканное блюдо довелось перед этим отведать. Лежим рядом, все трое. Редкий случай, что не идем, не работаем, а откровенно бездельничаем. Хотя, по правде сказать, мы просто приходим в себя, впитывая тепло, которое безвозмездно нам дарит солнце. Вместе с теплом оно дарит надежду: куда-нибудь да приведут нас эти скитания.

Толя неожиданно говорит, обращаясь ко мне:

— Представь: вот мы так лежим, а вон по тому склону сопки спускается медведь. Что ты будешь делать?

— Ничего. — Я в этом абсолютно уверен.

— Почему?

— Алексей подпустит его поближе—и как саданет ему промеж глаз своей дубиной!

Мы соглашаемся на том, что после этого медведю не выжить.

И тут я обращаю внимание на пень, который давно уже валяется возле костра. Это был удивительный, прекрасный, ни на что не похожий пень Потому что это был не обыкновенный безобразный обломок старого дерева. С одной стороны его явственно виднелся аккуратно сделанный спил.

Его спилили! Значит, неподалеку от нас бывали люди! Возможно, где-то рядом стоит сруб, в который заходят охотники...

Как это взбодрило и обнадежило нас!...