Затмить Земфиру

Горбоносый бомбардировщик с «магендавидом» на борту метал дерьмо в районе Северного Чертаново. Будто слон в цирке, напуганный трещоткой какого-нибудь сорванца из первого ряда. Те, кого, как Маню в Египте, отметила «рука Божья» (упало, короче, на голову), водили хоровод возле станции метро. Я же лежал в сугробе, придавленный кокосовой пальмой. Бомбардировщик пикировал прямо на меня. Дерьмо валило из его открытого люка огнедышащей лавой. Я жуткий копрофоб, и когда увесистый шмат, словно удар боксера, накрыл меня... Короче, весь в поту я проснулся и с минуту брезгливо рассматривал руки, подушку, одеяло перед собой. Утеревшись майкой, взглянул на клепсидру [23] , купленную на восточном базаре в Каире, там, где певунья обнимала слепых заразных детей. Часы показывали одиннадцать. Опаздываю. Я ведь сказал архивистке, что буду к двенадцати. У них же там один стол и очередь.

Пока стоял под душем, вспоминал, к чему снится дерьмо. Вот некоторые говорят – к деньгам, к славе. Фигня все это. Жизнь вскоре показала, что дерьмо снится к дерьму. Не успел я включить фен, звонок. Маня на проводе. Привет, хэлло, как дела, нормально.

– Я через час улетаю в Уфу.

– Ничего себе. Ты шутишь?

– Не шучу. Слышишь гул двигателей?

В трубке и вправду гудело. Самолеты, блин, с дерьмом. Вещие сны.

– Мне трудно понять. Что-то случилось?

– Я вчера вечером позвонила в Уфу, на студию. Мне сказали, есть «окно». Музыканты мои тоже свободны. Надо было принимать срочное решение. И Настя деньги достала. Настя, кстати, со мной летит.

– С тобой? – Полузабытое чувство ревности кольнуло меня в солнечное сплетение. – А продюсера с собой ты не могла взять? Я ведь все-таки твой продюсер.

– Настя дала деньги, это ее право. – Было явственно слышно, как Маня недовольно скрежетнула зубами.

– Понятно. То есть ничего не понятно. А как же наша свадьба? Точнее, мы же заявление в загс не подали.

– О господи! Ты слышал, что я сказала? Студия свободна, музыканты. Меня все ждут. Что важнее в конце концов?

– Ну да, ну да. Все прежние договоренности недействительны. В силу все-таки вступили «авторские права».

– Какие авторские права?

– На душу, мысли, чувства. Тебя же и цитирую. К тому же убиты два «Зэ». Свобода, полная свобода!

– Ты что, бредишь? Какие «двазэ» убиты?

– Зверь и Земфира. Земфира – метафорически.

– Не истери, чувак! Что ты все время паришься на пустом месте?

– Нет, ну а кто клятвенно обещал, что мы подадим заявление до твоего отъезда в Уфу?

– Послушай, не дави. Когда на меня давят, я все наоборот делаю. Я начинаю вспоминать, что вообще должна быть одна.

– Да-да. «Так лучше для творчества».

– Да, так лучше для творчества. Ничего не отвлекает. Гений, в высоком, ницшеанском смысле, всегда один. Ход истории, как говорил профессор, зависит от воли одиночек.

– Какой, к черту, профессор?

– Профессор филологии Базельского университета Фридрих Ницше.

– Ты что, подсела на Ницше? Ты всерьез считаешь себя гением? Но реальные гении не кричат на каждом углу о своей гениальности!

– Фигня. Земфира, когда еще в училище была, в Уфе, плевала на всех и уже тогда считала себя гением.

Вот такая у нас певунья. И никаких гвоздей.

Меня стало медленно сносить в привычный ступор, словно температурящего в сон. Уфа, Земфира, Ницше, Настя. Силы на исходе. Я устал бороться. Маня непредсказуема – повторять это каждый день, как номер собственной «visa».

– Ладно. Спорить с тобой бесполезно.

– Это точно.

– Сказала бы хоть – проводил.

– Настины друзья проводили, все в порядке. Ладно, не обижайся. Бегу на посадку. Ищи клубы и Бурлакова!

Буду звонить, звони чаще, пока, удачи, целую.

Я повесил трубку. Смешно, но на секунду я вдруг почувствовал себя В. Уральским или, что еще потешнее, М. Кравчуновской. Второстепенным персонажем во всей этой нашей с Маней небесной истории.

Нужно было срочно выпить, чтобы каким-то образом выдернуть себя на поверхность.