Завещание

12

Рано утром они встретились на песчаном берегу реки. Нестеров только умылся. Крупные капли пронзенной солнцем воды скатывались по его круглому лицу. Мокрые русые волосы бережно облегали голову, спадали на тонкую, совсем еще мальчишечью шею, обнаженную сейчас загнутым воротником гимнастерки.

Калинкина спускалась с кручи босая, в сильно подобранной юбчонке, с полотенцем через плечо. Свежая после сна, прямая, как березка. На ней была ярко-синяя блузка, которая вместе с ее черноволосой головой отливала на свету дрожащим сине-черным огнем.

Нестеров обернулся на шорох ее шагов и замер.

— Дуня, ты… Здравствуй, Евдокия Трофимовна… — Он задохнулся, слова вылетели из памяти, и он смотрел на нее, приоткрыв рот.

— Доброе утро, Миша… Что, «Дуня, ты»?.. Ты что-то не досказал. Договори, Миша. — Она остановилась, и он понял: Дуня готова стоять час-два, целый день, лишь бы услышать слова, которые застряли у него в горле.

— Дуня, ты такая… красивая… Прямо не знаю какая…

И тут будто кто-то подтолкнул его. Он подбежал к земляной лестнице, ведущей на кручу, и, подхватив Калинкину, опустил на целых пять ступенек ниже. Ставя ее на мокрый песок, он почувствовал, как бьет ее кровь в его ладонь, оказавшуюся у нее под сердцем.

Их никто не видел на этом берегу тихой реки. Но они оба так смутились, что, отойдя друг от друга, долго стояли, не в силах вымолвить ни одного слова.

— Ну, что у нас сегодня, Миша? Какие дела-заботы? — наконец спросила Калинкина, входя до колен в реку и оглядываясь на него, все еще смущенного и сразу потерявшего ловкость, которую она вчера в нем приметила.

— Как вечером договорились, Дуня, коней оставим под присмотром мужиков, а сами сплавимся по реке и обследуем территорию, показанную Переваловым и Кольцовым. Вдруг на что-нибудь наткнемся реальное. А у тебя какие-нибудь иные соображения возникли? По колхозным делам сердце ноет?

— От колхозных дел «совнарком» на неделю меня отставил… Проживут, ничего не случится. А тут ты хозяин. Как скажешь, так и сделаем… А только утром с Аграфеной разговор был у меня. Она сказала: «Ты, девка, присоветуй прохфессору избушку дяди Федота отрыть. Оползнем в буераке ее накрыло. Кто знает, может, там инструмент какой-нибудь остался. Прохфессор-то, видать, доказать кому-то хочет, что был тут купец-инженер. Не придумка это чья-нибудь».

— Молодец Аграфена! Дело советует. Я тоже об этом думал. Но все-таки вначале надо на территории побывать. Двух-трех дней нам хватит на эту поездку. Как думаешь?

— Как ты, так же. Сейчас умоюсь, позавтракаем и скорее в лодку. — Она изогнулась над водой, поддевала ее большими пригоршнями и бросала себе на лицо. Золотые брызги разлетались вокруг, с тонким звоном падали в реку. Нестеров завороженно смотрел на Калинкину, думал о себе как о постороннем: «Ну, Мишка, гад ты полосатый, кажется, втюрился ты по уши, как мальчишка. Уж не трепался бы хоть, сволочь, насчет женоненавистничества, не разводил бы турусы на колесах насчет неверности Симы… Ради того, чтобы с такой красавицей оказаться, и сам бы Симу отринул… Признайся, подлец, хоть сам себе в этом, будь честным… Не хитри, не пристало…»

— Пойдем, Миша. Я готова. — Калинкина прикоснулась к его руке своими мокрыми, холодными пальцами, но сквозь этот холодок Нестеров почувствовал, как пульсирует, бьет током энергия ее молодого существа. Он взял ее руку в свою и, отступив от ступенек, пропустил вперед, с трудом удерживая себя от желания поцеловать ее в затылок.

Через полчаса они плыли в лодке. Сидели друг к другу лицом: Калинкина на носу, с гребями в руках, он в корме, с веслом, конец которого был спрятан под мышкой изувеченной руки.

День был такой ясный, такой запашистый от расцветавших лугов, такой упоительный, что у Нестерова кружилась голова. Река катилась почти неслышно, поблескивали ее отмели, отражая в своей зеркальной глади белобокие облака. Суетливые стрижи будто невидимыми нитями прошивали небесные просторы, расчерчивая их на замысловатые фигуры. Бабочки, как разноцветные молнии, вспыхивали перед глазами и тут же исчезали в прибрежных кустарниках. Лес не просто зеленел, а пылал зеленью, и даже испарина над ним была пронизана изумрудными переливами.

Плыли молча, а точнее сказать, разговаривали молча, без слов, одними взглядами.

Нигде не отступая от указок безногого бакенщика: «Сначала доплывете до сломанной сосны, потом минуете мой шалаш на песке, дальше проплывете голубой яр с обнажениями жароупорной глины, тут пересечете реку и протокой подплывете прямо к Песчаной Гриве», — Нестеров и Калинкина часа через два приткнулись к берегу.

Нестеров вытащил на сушь лодку, причальную цепочку закрепил на корневище, торчавшее из намытого бугорком, будто просеянного через сито песка.

— Ну как, Дуня? Что будем делать? Если начнем стан сооружать и обед готовить, время потеряем. Если сразу пойти на местность, то может ходьба завлечь… до вечера проходим. — Нестеров держал в руках винчестер, не зная, то ли надеть его на плечо, то ли положить на землю.

— Точь-в-точь, как в сказке: налево пойдешь — голову потеряешь, направо отправишься — душу отдашь, — весело засмеялась Калинкина, лукаво сверкая на Нестерова огромными глазами. — А если сказать всерьез: пойдем. — Она взяла из лодки свое ружье и закинула его за спину.

«Я уж, кажется, и без этого и голову потерял, и душу отдал», — с затаенным неудовольствием подумал о себе Нестеров, чувствуя, что Калинкина догадывается о его мыслях.

— Пойдем, Дуня. Нечего нам здесь рассусоливать. В самом деле: без обеда не умрем, а палатки можно натянуть и вечером. — Он говорил нарочито грубоватым тоном, с некоторым ожесточением в отношении себя.

— Что берем с собой, Миша?

— За тобой лопата, за мной топор. Еще я прихвачу кайлу. Лупа, бинокль, компас всегда со мной.

Остальное свое имущество: палатки, провизию, два котелка, кружки — Нестеров завернул в свой плащ и спрятал на берегу, в зарослях разросшегося черемушника.

— Как пойдем, Миша? — спросила Калинкина, пристраиваясь в затылок Нестерову.

— Как велел бакенщик: сначала вдоль берега реки с километр до Ржавой промоины, потом примем круто вправо до Сухого яра.

Отправляясь на осмотр интересовавших его земель, Нестеров не ставил никаких новых целей, кроме визуального знакомства с прииском и рудником Тульчевского. Найти сразу какие-то признаки месторождения или наткнуться на какие-нибудь следы экспедиции — об этом нечего было и думать. Поисковый опыт Нестерова позволял ему смотреть на вещи трезво. Но и визуальное знакомство с местностью могло многое дать для будущего. Без этого просто невозможно было бы думать о реальных шагах по раскрытию тайны давней экспедиции.

До Ржавой промоины Нестеров и Калинкина шли шаг в шаг. Но когда километра через два они уткнулись в Сухой яр и, поднявшись на него, двинулись дальше, Нестеров заспешил. Он оторвался от Калинкиной, и только по его возгласам: «Дуня! Я здесь!» — она определяла, где он находится. Шла на его голос.

Всхолмленная местность, поросшая редким леском, была изрезана буераками, зияла обвалами, звенела родниками, катившимися в извилистую речку с круглыми стоячими кручами.

В одном месте Калинкина нагнала Нестерова. Скинув сапоги и засучив выцветшие брюки, Нестеров стоял по колено в воде и, сильно склонившись, рассматривал дно речки, усеянное разноцветной галькой.

— Что, Миша, не утерпел, за поиски самородков взялся? — пошутила Калинкина и опустилась на траву, вытягивая ноги в сапогах.

— Да нет, Дуня, по другой причине разулся: подошвы нажег, — попытался отвести ее предположения Нестеров, но, помолчав, признался: — Поразительное место, Дуня. Ты обратила внимание, какие тут повсюду глубокие разрезы? Вполне допускаю, что коренные палеозойские породы приближены в этом месте гораздо сильнее, чем где-нибудь в других местах нашей области.

— Ты меня прости, Миша, за невежество, я ведь агроном. Что же, по-твоему, это имеет значение для твоего дела? — спросила Калинкина.

— Конечно, Дуня. Близость коренных пород может придать этим рыхлым отложениям самые неожиданные сочетания. Тульчевский, видно, именно на это и рассчитывал и, вероятнее всего, знал об этом что-то очень существенное.

— Послушай, а кто его мог вооружить этими знаниями? Ты об этом думал, Миша? — спросила Калинкина, сбрасывая с ног сапоги.

— Думал. И неоднократно. Тут, на мой взгляд, есть два варианта. Неподалеку отсюда существовал мужской староверческий монастырь, в котором обитали много лет люди. Среди них могли быть и знающие. А второе, что еще более важно: с девятьсот седьмого по десятый год на приреченских землях работали партии Главного переселенческого управления. Они выявляли пригодные земли для колонизационных целей, то есть для заселения переселенцами из центральных губерний. В этих партиях, кстати сказать, хорошо оснащенных по тому времени, работали опытные специалисты. Партии вели большие исследовательские работы геологического, гидрологического, ботанического и метеорологического характера. В летнее время работы велись в полевых условиях. Вероятность находок была вполне реальной. Возможно, сам Тульчевский, а может быть, кто-нибудь другой наткнулся на месторождения, что тоже не исключено, на признаки и спутники золота и ртути…

Калинкина махнула перед своим залоснившимся от испарины лицом коричневой рукой:

— Как в каждом деле, Миша: чем дальше в лес, тем больше дров.

Нестеров засмеялся удачному сравнению Калинкиной, выйдя из реки, сел возле нее.

— У нас на раскопках почти так же говорили: чем глубже в землю, тем больше земли.

Они посидели еще несколько минут в тени ветвистой пихты и пошли дальше, ныряя по рытвинам, буеракам, промоинам. На этот раз шли вместе, переговаривались о том о сем, останавливались около свежих обнажений, и Нестеров расковыривал осыпи острым концом лопаты.

Под вечер солнце принялось пылать с таким ожесточением, что в лесу стало душно. Нагревшийся воздух распирал ноздри, дышалось тяжело.

— К ночи гроза соберется. Парит, как в бане. Давай, Миша, поворачивать, — сказала Калинкина, видя, что Нестеров увлекся осмотром местности и забыл обо всем на свете.

— Хорошо, Дуня. Вот только осмотрим вон тот холмик и пойдем. В самом деле, не к добру припекает, — ответил Нестеров, продираясь через хрустящий под ногами валежник.

Пока осматривали «тот холмик», на небе произошли перемены: чистое, голубое, неохватное, оно вдруг стало темнеть, хмуриться… Вскоре из-за горизонта поползли быстрые облака с косматыми полотнищами по краям.

Торопились к берегу реки, где оставили лодку и имущество. Тут обязанности разделили: Калинкина рубила колья для палаток, а Нестеров, орудуя обрубком тяжелой коряжины, забивал колья в песок.

Едва натянули палатки, ударил ветер, забурлила река, заскрипел сухостойник, застучали в брезент крупные дробины небесной воды.

Калинкина бросила в свою палатку мешок с харчами, ружье, агрономскую стеганку, кинулась и сама туда же. Нестеров с минуту колебался, стоит ли ползти в палатку, посматривая на небо и надеясь, что ветер быстро раздует скопившиеся тучи, но гром с такой оглушительной силой разорвался где-то совсем над головой, что Нестерову невольно захотелось прижаться к земле. Он поспешно юркнул в свою палатку, растянулся на плаще, прислушиваясь к бурному плеску реки.

А молния сверкала через короткие промежутки и так ослепительно, что на мгновение сгустившаяся темнота рассекалась, как от удара мечом, и Нестеров отчетливо видел перед собой белеющий песок, бурлящую реку, заросли краснотала на противоположном берегу. «Ну, дает! Прямо как на фронте при артналете», — думал Нестеров, не переставая наблюдать в приподнятый полог за новыми вспышками молнии.

Вдруг послышался такой раскат грома, что Нестерову показалось, что заколыхалась земля.

В ту же минуту, наперекор отголоскам эха, раздался истошный крик Калинкиной:

— Ми-ш-а-а-а! Боюсь!

Нестеров вскочил на колени, намереваясь посмотреть, что с ней происходит, но вновь вспыхнула молния, и вместе с вспышкой света в его палатку ворвалась Калинкина. Она кинулась к Нестерову, обняла его и, не давая ему сказать ни одного слова, припала своими губами к его губам.

Удивительно, но разгулявшаяся, страшная в своей неукротимости стихия будто бы только и ждала этого. Затих ветер, перестала блистать молния, смолкли раскаты грома, и по молодой листве черемушника и тальника зашелестели тихие, ровные капли.

— Мой… мой… С первого взгляда мой… И стыдно мне, Миша, и хорошо… и стыдно и хорошо… — шептала Калинкина, и Нестеров чувствовал, как ее тело становится доверчивым и податливым.

В палатку бережно, с убаюкивающей осторожностью стучал первый теплый в эту весну дождь, прозванный в народе емким словом «травник».