Завод

Глава первая

В дни, свободные от состязаний, знатоки бегов собирались в маленьком скверике рядом с ипподромом. В основном это были пожилые люди. Последние осенние листья лысеющих дубов с шорохом слетали на их пальто и шапки. Весь сквер утопал в дурманящем сладковатом запахе умирающих листьев.

У каждой скамейки обычно собирался свой клан. Или скорее — небольшой клуб, со своим неофициально признанным председателем из самых авторитетных знатоков, или, как тут было принято величать, — Полковником. Полковник, как правило, усаживался на середине скамейки, а вокруг сидели и стояли рядовые члены клуба.

Кирилл прошел аллейкой, пытаясь разглядеть за одинаковыми черными спинами фигуру Ивана Николаевича. Он был уверен, что старик здесь — куда ему еще деться в этот холодный осенний день. И не ошибся. Иван Николаевич сидел на краю скамейки, уткнув подбородок в сплетенные пальцы рук и прикрыв покрасневшие рыхлые веки. Серая шапка-пирожок прятала его красивые седые волосы. Кирилл вначале хотел дать знать о себе, но передумал и зашел за изогнутую тяжелую спинку скамейки…

— Кто хорошо разбирался в лошадях, так это великий князь Константин, — послышался сиплый голос Полковника из середины толпы знатоков. — Крупнейший был специалист, я вам скажу… И в газетах об этом писали.

— А не писали в газетах, какой он был толстяк? — спросил Иван Николаевич, не поднимая век.

— Нет. Об этом не писали, — высокомерно ответил Полковник.

— А жаль. Этот знаток являлся в манеж, чтобы согнать лишний жир, — продолжал Иван Николаевич.

— Интересно, как это? — заинтересовался пухлый гражданин с неестественно лиловыми щеками.

— А так. Взбирался на обитый кожей манекен лошади и трясся до одурения. Затем слезал, довольно хлопал по деревянной лошадиной морде и смывался… Забот у него было предостаточно. Этот сукин сын продал Америке Аляску и Алеуты за семь миллионов долларов.

— За семь миллионов двести тысяч, — педантично поправил Полковник. — Тут нужна точность.

Наконец-то Кирилл его увидел во внезапно образовавшемся просвете. Это был старый человек с коротко остриженной бородкой, горбатым носом. Старик все пытался пробиться взглядом слезящихся глаз к Ивану Николаевичу сквозь окружавшую его толпу.

— Кроме того, ваш великий князь был чуть ли не официальный двоеженец, — не отступал Иван Николаевич.

— Позвольте, милейший, какое это имеет отношение к бегам? — воскликнул мужчина с поднятым воротником пальто, многозначительно оглядывая своих коллег.

Все согласно засмеялись и с любопытством обернулись к Ивану Николаевичу, ожидая, что он на это ответит. Однако Иван Николаевич явно ничего не находил подходящего, неторопливым движением вытащил из кармана платок, протяжно высморкался и сунул платок обратно.

— Поэтому он и продал Аляску. Женам на цацки, — буркнул он.

— Ах, как вы однообразны. Это несерьезно, — победно произнес Полковник. — Так вот, Изумруд принадлежал великому князю. Тот купил лошадь за восемь тысяч золотом. И сорвал первый приз на Весенних скачках…

Черные пронафталиненные пальто и шляпы возбужденно задвигались. Видимо, вопрос их глубоко задел.

— Ха! Вы знаете, сколько стоила Принцесса Крыма? — произнес пухлый гражданин. — Семьдесят тысяч рублей в новых деньгах. На аукционе продали французам. Я сам видел. В шестьдесят третьем году.

— Семьдесят тысяч в новых? Глупости! Принцесса на круг позволяла себе три проскачки! — засомневался мужчина с поднятым воротником.

— «Проскачки»… — передразнил толстячок с лиловыми щеками. — А кто жокей? Филя-косой. Это жокей?! Это циркач! Я б его не пустил на ипподром семечки продавать. У него, простите, задница с седла соскальзывает.

— Тише, друзья, тише. — Полковник пытался унять расходившихся знатоков. — При чем тут Принцесса Крыма? Так дали маху французы…

— Ну, это слишком! — взорвался «воротник». — Француз Решамбо взял приз на Европейских дерби… Французы не понимают… Вы много понимаете! «Великий князь, великий князь»… Жулик он, ваш князь. Гад и контра…

— К тому же двоеженец, — подбавил Кирилл. — Официальный.

— Именно! — гордо подтвердил человек с поднятым воротником и присел на скамейку, обессиленный, но, судя по всему, далеко не покоренный.

— Тиха-а-а! — Полковник постучал детскими кулачками о тощие коленки. — Разошлись. По ерунде-то, господи…

Иван Николаевич сдвинул на затылок шапку и удивленно повернул голову на голос Кирилла. Его-то он никак не ожидал встретить здесь. Больше двух недель Кирилл не показывался на ипподроме. Да и сам Иван Николаевич ему за это время не звонил.

— Пойдем-ка отсюда. — Он поднялся. И сразу стал выше всех на голову. — Ну их к чертям. Дилетанты!

Они торопливо шли вдоль аллеи. Свободной оказалась лишь последняя скамья. Иван Николаевич бросился на нее, вытянул ноги.

— Послушайте, как вы здесь оказались?

— Соскучился.

— Знаете, и я тоже. Очень рад вас видеть.

— Были б рады, позвонили.

— Не хотел. — Иван Николаевич снял шапку и тряхнул головой, откидывая со лба волосы. — Что нового? Какие вести от нашего друга-моряка?

Кирилл подумал, что он ни разу за все время не зашел к Адькиной матери. И жила она недалеко от Ларисы. Мог бы и заскочить…

— Новости? Да никаких новостей и нет… Болтается где-нибудь в море-океане. Травит за борт. Он ведь не переносит качки…

Кирилл рассказал, как однажды, давно, они всем классом полетели на экскурсию в Москву. И хуже всех перенесли Полет Адька и еще одна девчонка. Кирилл сидел между ними, так ему крепко досталось — и слева, и справа. Адька теперь стал моряком, а та девчонка замуж вышла и второй раз не может родить, выворачивает ее всю, бедняжку, так, что до родов дело не доходит.

— Токсикоз, — важно произнес Иван Николаевич. — Только это к вестибулярному аппарату имеет слабое отношение. Как-никак я, в некотором роде, эскулап.

— Вы что… в медицинском институте преподаете? — невзначай произнес Кирилл.

— Ага, — поспешно сказал Иван Николаевич и торопливо переспросил — Как дела на заводе? Уладилось?

— Уладилось, — нехотя ответил Кирилл. Он думал — врет ведь старик про медицинский, врет. А зачем? И было неловко. В эту минуту он жалел, что пришел… Иван Николаевич понял состояние Кирилла.

— Точнее — когда-то я и преподавал. А теперь вот пенсионер. — Видно, и старику эта чепуховая ложь была неприятна. — И все. Об этом больше ни слова… Говоришь, наладилось на заводе? Ты ведь в другую бригаду переходить собирался?

— Перешел… Только пока никак в струю не попаду. Так. Все на подхвате.

— Не все сразу, — успокоил Иван Николаевич. — Бригадир как?

— Бригадир? Ну! — Кирилл одобрительно махнул рукой. — Парень свой, только чокнутый малость. Все в какие-то дела втравливает. По науке чтобы все было…

— Ас отцом как? Наладил?

Кирилл тоже вытянул ноги и сунул руки в карманы, тяжело оттягивая вниз полы куртки.

— Вот что… Об этом больше ни слова. Как с медицинским институтом. Договорились?

Иван Николаевич передернул плечами и обиженно замолчал. Кирилл искоса оглядывал старика. Только сейчас он обратил внимание на непривычно мятые брюки. Да и пальто, видно, лицовано-перелицовано…

— Я заходил к вам домой…

— А кто позволил? Кто?! В гости без приглашения не являются. Манера, — резко перебил Иван Николаевич. — И вы видели его?

— Кого?

— Не прикидывайтесь. Моего брата.

— Я поцеловал замок. — Кирилл с удивлением обернулся к старику — что его так взволновало?

— Пожалуйста, ко мне ходить пока не надо, прошу вас. — Казалось, старику было страшно неловко за свою несдержанность, а как ее сгладить, он не знал… — Так зачем я вам понадобился? — бодро произнес он, дружески прихлопнув Кирилла по колену.

— В воскресенье бега… Меня интересуют прогнозы, — решительно сказал Кирилл.

— Вот оно что… Вероятно, победят сильнейшие.

— Бросьте. Что я, дурак, что ли? Таскаю каштаны для чужих… Как будто я не могу держать свою ставку.

— И держите. При чем здесь я? — сухо произнес Иван Николаевич.

— Легко сказать, — усмехнулся Кирилл. — Вы-то человек свой на ипподроме…

— Послушайте. Вы парень неглупый, а разговариваете, простите, довольно наивно, — старик сдерживал раздражение. — Если вас попросили два раза снять кассу, так вы за это получили навар… Кстати, последнее время к вам никто с этим уже не обращался, насколько я понимаю… И мой вам совет — занимайтесь своим заводом. У вас настоящая профессия. У вас чудесная приятельница. Лариса. Лучше уделяйте время ей, чем ходить на ипподром, поверьте мне. Я вам искренне желаю добра. Вы мне как сын, Кирилл…

Старик тяжело оперся на руках, поднялся и сделал несколько шагов к выходу, сильнее обычного припадая на левую ногу.

Кирилл не смотрел ему вслед. Он лишь слышал, как шуршали красные, чеканной меди, дубовые листья под ногами старика. Неожиданно шуршание оборвалось. Кирилл повернул голову. Иван Николаевич остановился у будки сторожа и поманил пальцем Кирилла…

— У вас затруднения с деньгами? Я могу одолжить вам небольшую сумму. — Иван Николаевич достал потрепанное коричневое портмоне. Многочисленные отделения были набиты засаленными листочками, квитанциями. Денег не было видно. Однако старик извлек откуда-то сложенную в несколько раз десятку. — У вас есть рубль? Не то я останусь вовсе пустой, как говорится. А мне хочется пообедать, не заходя домой.

— Мне ваши деньги не нужны… Лучше назовите фаворитов на воскресных бегах, — упрямо произнес Кирилл.

— Убирайтесь к черту! — В уголках губ Ивана Николаевича застоялась белесая пена. — Глупый мальчишка! — Он зло спрятал десятку и отправил портмоне в карман. — И не смейте приходить на ипподром… Я… я вам запрещаю это делать, иначе сообщу вашему отцу, ясно?.. И не смейте приходить на ту квартиру. Я все равно там сейчас не живу.

А деньги сейчас Кириллу были нужны. В аванс он получил всего тридцать четыре рубля. У отца в бригаде меньше шестидесяти в аванс не выписывали. Обычно он отдавал половину денег матери. Правда, она их у Кирилла не требовала, но это была для него огромная радость — вручить матери заработанные деньги. Так повелось с его первой получки. Мать по этому поводу устроила тогда вечеринку. Пригласили чуть ли не весь их бывший десятый класс. Он и сегодня отдаст матери деньги, что ж делать — марку надо держать! К тому же придется отдать все, не станет же он жаловаться, что в другой бригаде начислили почти в два раза меньше.

У кассы Кирилл осмотрелся. Не хватало бы еще встретить кого-нибудь из отцовской бригады! Сам-то отец, как всегда в первый понедельник месяца, в товарищеском суде заседает.

— Ну, сколько наработал? — спросил из-за спины Сопреев, стараясь заглянуть в ведомость.

— А вам-то что? — От неожиданности Кирилл смутился.

— Крепче держи, не растеряй. Человек хорошее ценить начинает, когда с дерьмом сталкивается. У тебя сейчас самое время.

— Что верно, то верно! — Кирилл окинул взглядом щуплую фигуру Сопреева и пошел в цех.

«Ох и жук! Так сказал, словно не они меня из бригады поперли, а я сам ушел. Кого же он дерьмом обозвал? Юрку Синькова? Ох и гад этот Сопреев! Все они хороши, не могут забыть, как Юрка отказался доводить бракованные датчики. Но ведь он оказался прав. „Радуга“ в этом месяце не вышла. Типовых испытаний не выдержала. И почему люди ненавидят того, кто не хочет быть таким, как они сами? Ох и гад этот Сопреев! А я тоже хорош, не смог ему ответить, не сообразил, что к чему! Подумаешь, старше, ну и черт с ним, что старше!» — думал Кирилл, складывая инструмент в ящик. Он искоса поглядывал, как его бригадир Синьков выводит на бумажке какие-то цифры?

— Ну что, шеф? Дебет с кредитом не сходятся?

— Сойдутся, — ответил Синьков и подвел под колонкой цифр жирную черту. — Опять я в дыре сижу, брат Кирилл. Работаю-работаю, а все не наработаю…

— Месяц был невезучий, — подбодрил Кирилл.

— Не говори.

— Самое обидное, «Радуга» не пошла. — Кирилл вспомнил о своем невысоком заработке. — А кое-кто за наладку датчиков деньги получит. Недаром ведь шустрили вечерами.

— Еще неизвестно, получит или нет, — с нескрываемой досадой произнес Синьков.

— Получит! — убежденно сказал Кирилл. — Еще не было случая, чтобы мой папахен за проделанную работу денег не получил. Умеет он это. Из камня гривенник выжмет.

Синьков принялся снимать рабочий халат.

— Черт тебя знает, Алехин-младший! Чего ты так взъелся на своего отца?

— Стечение обстоятельств, — стараясь унять дрожь в голосе, громко проговорил Кирилл и рассказал Синькову о злополучном сломанном станке, о разговоре с Сопреевым. А память выискивала другие обиды, собранные за два года пребывания в отцовской бригаде.

— Возможно, твой отец и вправду не знал, что уйти из бригады тебе предложил Сопреев, — искренне сказал Синьков.

Кирилл ухмыльнулся и захлопнул ящик.

— Ты наивный человек. В этом я убедился еще раньше, когда ты с такой легкостью отказался от выгодной халтуры.

Синьков расхохотался. Ему давно нравился этот высокий красивый парень.

— Вот что, Алехин. Завтра с утра отправляйся в институт полимеров. — Синьков достал записную книжку, вырвал листок. — Тут адрес и фамилия.

Кирилл выжидательно молчал.

— Захвати образец слюды. Объясни принцип работы прибора. Нагрузки. Кинематику. Все честь по чести. И узнаешь у этого товарища, чем можно заменить изоляцию из слюды. Греется, скажешь, очень. Я бы и сам пошел, да дел куча с утра.

Пока Кирилл озадаченно вертел в руках листок с адресом, дверь за Синьковым уже закрылась. Кирилл бросился следом и нагнал бригадира на лестнице. Тот удивленно оглянулся.

— Слушай, я не смогу. Я механик, а не технолог. — Кирилл протянул ему листок.

Синьков отвернулся и пошел вниз по лестнице. Кирилл не отступал.

— Ну, послал бы Лису или Машкина, а?

Они вышли из цеха и пересекли заводской двор, обходя лужи. В том же порядке, как спускались по лестнице, — впереди Синьков, а следом Кирилл. Правда, теперь разговор их принял несколько иное направление.

— Какое наше дело, из чего изоляция? — удивлялся Кирилл.

— Меньше будет греться блок, легче подогнать температурную. Тогда ты заработаешь не тридцать рэ, а больше, — объяснил Синьков.

— Материальная заинтересованность?

Синьков промолчал.

Кирилл повернул ключ до упора и коленом поддал важную, простроченную крест-накрест медными шляпками дверь. Навстречу пахнуло запахом жареных котлет. Он повесил шапку и стянул куртку. Наклонился, пошарил под тумбочкой, выискивая комнатные туфли. Как обычно, одна туфля сразу оказалась под рукой, зато вторая притаилась в самом закутке, позади каких-то коробок. Кирилл извлек туфлю и в досаде пнул отцовские сандалии.

— Что ты там устраиваешь? — донесся из кухни голос матери.

— Ищу шлепанцы. — Кирилл пытался стереть с колен сальный мастичный след.

— Клади на место! Почему я никогда не ищу? — Мать убавила огонь под сковородкой и вышла в прихожую. — Явился не запылился! — сказала она, улыбаясь. Ей нравилось смотреть на сына, такого большого, стройного, с длинными неуклюжими руками. — Есть будешь? Или отца подождешь?

— Чего там ждать, не все ли равно? И потом сегодня он задержится — «судный день».

— Мой руки и садись.

В день получки Татьяна обычно уходила с завода пораньше. Так уж повелось, что день этот бывал каким-то разболтанным. К тому же весть об уходе Всесвятского вот уже несколько дней будоражила отдел. И, как это часто бывает, все соглашались, что Шарик, в общем-то, человек невредный и начальник толковый. Неизвестно, кто еще займет его место за рифленой перегородкой. Попадется упрямая бестолочь — наплачется отдел. Всесвятскому осталось отработать последние три дня.

По дороге Татьяна зашла в магазин. И удачно. На прилавке лежало парное мясо. Она купила сразу три килограмма. Зачем, и сама не знала. Просто кусок был очень хороший, жаль рубить.

— Двое мужчин, а все я одна, — произнесла она навстречу вошедшему в кухню сыну. — Иду под дождем, ноги подгибаются. Картошки пять кило…

— Я же купил недавно.

— Недавно? С вашим-то аппетитом!..

Но Кирилл уже не слушал мать. Он придвинул к себе тарелку. Розовая, в маленьких масляных пузырьках, жареная картошка рассыпчатой грудой развалилась на тарелке. А в центре лениво возлежали две котлеты в темно-коричневых панцирях.

Кирилл проткнул вилкой котлету и даже зажмурился от наслаждения. Как бы ни был он голоден, он ел неторопливо, смакуя. Зная, что матери доставляет удовольствие небезразличное отношение к тому, в чем она себя считала великой мастерицей.

— Ну? Ничего? — как можно равнодушнее спросила мать.

В ответ раздалось восторженное мычание.

— Подхалим! Котлеты ведь чуточку подгорели. Впрочем, действительно вкусно, — добавила она снисходительно.

И так повторялось почти каждый день.

— Всесвятский еще работает? — наконец спросил Кирилл.

— Работает.

Кирилл обстоятельно осмотрел вторую котлету, прежде чем начать ее есть.

— А верно, что главному инженеру намылили холку за историю с «Радугой»? — спросил он.

— Не знаю. Как там, в новой бригаде, дела?

Кирилл был слишком увлечен котлетой и не обратил внимания на поспешность, с которой мать перевела разговор.

— Ничего дела. Аванс получили.

— Сколько?

— Вкусно ты, мама, готовишь. Тебе бы шеф-поваром на дипломатических обедах. — Кирилл положил вилку и достал из кармана деньги. — Как всегда — тридцать, — сказал он и торопливо добавил — А правда, что ваша Анна Борисовна с главным инженером шуры-муры крутит?

— Глупости какие-то болтаешь. — Татьяна растерялась.

— Почему глупости? Она молодая, незамужняя. Да и он вроде не валится от ветра.

Татьяна, сама того не ожидая, легонько стукнула сына по загривку. Тот ошалело вздернул головой и уставился на мать.

— Ты что? Чуть не подавился.

— Не болтай, чего не знаешь! — Мать засмеялась каким-то непривычным смехом.

Хлопнула входная дверь, и в проеме показалось улыбающееся лицо отца.

— Здорово, семейство! Ну и погодка, — бодро произнес он. — Вижу, вам без меня весело!

В кухне сразу стало тихо. И было слышно, как отец возится в прихожей.

— Черт знает что такое! — Отец искал свои сандалии. — Каждый раз, как мальчишка, ползаю по всей квартире. И ведь ставлю на место…

Мать многозначительно взглянула на Кирилла. Тот отодвинул тарелку, пробормотал «спасибо», поцеловал мать в шею и торопливо направился к себе, обойдя отца, который уже появился в кухне со свертком. Павел отодвинул в сторону тарелки и принялся развязывать тесемки. Татьяна молча и с любопытством наблюдала за ним.

— Теперь закрой глаза. Раз, два, три! — Он откинул крышку коробки и извлек перламутровую сумку. — Нравится?

Кружевной, словно легкая изморозь, рисунок переливался под хрустким глянцем. Замысловатый латунный замок добротно щелкнул, обнажая шелковую отделку внутри.

— Именно то, что я искала. Импортная?

— Наша.

— Спасибо.

— Хочешь легко отделаться! — Павел приблизил к губам Татьяны свою щеку.

— Как тебе удалось ее купить?

— Прохожу мимо универмага. Очередь. За чем? Сумки. Тут я вспомнил, что ты сумку искала. — Павел рассказывал, топчась на кухне. Потом ушел в ванную мыть руки.

Резко пристукнула дверь комнаты Кирилла.

«Мешаю я ему. Интересно, чем он там занимается? Валяется небось», — подумал Павел, продолжая рассказывать.

— Встал в конце, стою. Разнесся слушок: сумок мало. Ну, думаю, не достанется. А тут какой-то тип без очереди полез. Все возмущаются. Я, не долго думая, к директору. Представился. Он говорит, я вас знаю. Доска-то почета рядом с универмагом висит. С чем изволили? Безобразие, говорю, у вас тут. Лавочка, а не универмаг. Без очереди отпускают. Знаешь, как я умею, — солидно, внушительно. Он и вынес мне сумку. Еще и руку жал.

Широкое лицо Павла, посвежевшее от холодной воды, добродушно улыбалось. Он отвел со лба короткую челку чуть тронутых сединой волос.

— Как же ты пронес мимо очереди? — Татьяна глядела в его озорные зеленоватые глаза.

— На животе, плащом прикрыл.

— А еще общественный судья! — Татьяна рассмеялась. — Сегодня-то кого судили?

— Ну его! — Павел махнул рукой и сел на табурет. — Обмоем?

— Тебе б только повод. — Татьяна достала из буфета графинчик.

— Надо обмыть, чтобы в сумке не пустело. — Он запрокинул рюмку. Сильным шатуном толкнулся кадык. — Хорошо прошла… А ты чего не ешь?

— Не хочется. Напробывалась, пока готовила.

— У людей семьи как семьи. Обедают вместе, а тут словно на вокзале, — проворчал Павел. Он повел головой в сторону комнаты Кирилла. — И вроде не обидел, не оттолкнул ведь…

— Брось цепляться, — сдержанно проговорила Татьяна. — Все тебе мерещится.

— Что мерещится? — Павел отодвинул тарелку. — Сын он мне или чужой? Смотрит волчонком. Перешел в другую бригаду. А что выиграл? Так же работает, как и у меня, а получает тридцать целковых.

— Сколько? — Татьяна взглянула на буфет, где лежали деньги.

— Тридцать. Говорили умные люди: один ребенок — для чужих. — Павел встал, ему было неприятно продолжать разговор. — Хочу поработать немного. Надо книжный шкаф доделать, а то стоит, глаза мозолит.

Кирилл просматривал отпечатанные на машинке листы. Мать редко заходила в его комнату, обычно только при уборке. Он поднял голову и, щурясь от бившего в глаза света, посмотрел на мать.

— Ты сколько получил сегодня в аванс? — Татьяна плотно прикрыла за собой дверь.

— Как всегда. Шестьдесят.

— Врешь.

— Настучал, значит, Сопря отцу. Ох и быстрый! Старый сплетник!

— Ты вот что, Кирюша, возьми их себе. — Татьяна положила деньги на секретер.

— Я ни от кого не хочу зависеть! — упрямо проговорил Кирилл.

Татьяна подсела к секретеру. Теперь она поняла: сын читает технические условия на какой-то прибор.

— В институт полимеров с утра отправляюсь. Вопросик надо утрясти один, — небрежно сказал Кирилл. — Довольно заковыристая штука.

— Ну, ну! — серьезно проговорила она. — Я тебе мешать не буду. Но поговорить мне с тобой надо, Кирюша. Что это ты так к отцу относишься, а? Между прочим, когда-то ты был маленьким, болел, а отец глаз ночью не смыкал. Носил тебя на руках. Дурак ты, дурак…

Из комнаты раздалось постукивание молотка. Эти осторожные, вкрадчивые удары на самом деле были точными, жесткими, с маху вгоняющими гвоздь по шляпку в доску. Если гвоздь сопротивлялся, стук становился частым-частым, словно уговаривал, словно пытался втереться в доверие. С тем чтобы при удобном случае резко и коротко покончить с гвоздем.

Татьяна повернула голову к стене, к чему-то прислушиваясь. Полупрозрачная тень от ее головы тревожно поднялась на неправдоподобно тонкой шее…

— Мам, — негромко произнес Кирилл, — а ведь ты не любишь его.

Тень не шевельнулась. Казалось, Татьяны и нет в комнате, а тень была отражением изогнутого кронштейна настольной лампы.

— Не любишь, я знаю. И притворяешься. А ради чего, мама?

— Что ты болтаешь, олух небесный? — громко, не таясь, выкрикнула Татьяна. — Мы двадцать лет вместе! — Она хотела еще что-то добавить, но замолчала и вышла из комнаты.

Кирилл продолжал сидеть недвижно, уставившись в пересечение каких-то линий, составляющих каркас прибора. В висках, словно азбукой морзе, постукивало: «Какое я имею право так говорить? Какое я имею право их судить?»

Порыв ветра метнул в окно не то дождь, не то мокрый снег. Кирилл приподнялся, отодвинул стул и прошел в соседнюю комнату. По напряженной спине отца он видел, как трудно тому и неудобно прибивать верхнюю планку. Надо было придержать ее на весу чуть ли не лбом. Кирилл шагнул и подхватил планку. Отец молча вбил два гвоздя. Кирилл видел его руки — жилистые, поросшие редкими, белесыми волосами. Непривычная жалость шевельнулась в груди Кирилла.

— Стар ты становишься, батя, — произнес он.

— И ты вроде не молодеешь, — как бы нехотя ответил отец. — Что дома сидишь?

— Слякоть. Погода шепчет: займи, но выпей, — с наигранной веселостью сказал Кирилл. — Дал бы миллион в долг.

— Не дам. Держи ровней. — Отец нацеливался, чтобы поточнее ударить молотком. — Сам зарабатываешь. Или обеднела твоя бригада? Возвращайся, подкормлю.

Кирилл глотнул томящий ком, который вдруг подкатил к горлу.

— Обойдусь. Йоги по три недели не едят. И здоровые.

— Кто? — не расслышал отец.

— Йоги. Люди такие в Индии. Знакомый моряк рассказывал. В земле жить могут. И хоть бы что.

— Индийский пролетариат… Человек на все идет, когда заработки плохие, — рассудительно произнес Павел, довольный ударом. — И не болтай под руку, палец могу зашибить.

— Дай на пиво! — Кирилл почувствовал желание нагрубить отцу.

— Нет мелких.

— Сдачу принесу, — не отвязывался Кирилл.

— Вчера одного такого побили у пивного ларька. — Отец нацелил новый гвоздь. — И за дело, видно. Он не сопротивлялся. Стоял и ждал, пока перестанут.

— Ну а ты что? — перебил Кирилл.

— Я ничего. Если он не сопротивлялся, значит, сознавал, что за дело бьют.

— Сознательного били… Меня не тронут. Я сопротивляться буду, потому как я ни в чем не виноват.

— Найдут причину.

Кириллу вдруг захотелось сбросить эту планку, пнуть ногой аккуратно отполированную доску. Еще немного, и он это сделает, а там будь что будет!

— Тебя-то не трогают. А ты тоже любитель пива, — сказал Кирилл, как бы с силой выталкивая слова.

— Я человек спокойный, уверенно себя в жизни чувствую. Это и по мне видно, и людям передается. Ко мне и уважение в очереди, и вежливое обращение продавца.

— Говорят, я внешне на тебя похож!

— Именно внешне, — подхватил отец. — А из-под внешности нутро проглядывает легкомысленное. И на внешности отражается. Впрочем, вся бригада у вас такая. Быстрые больно.

Кирилл сжал в ладонях планку и напряг ноги. Подобрался. Сейчас он рванет планку на себя, да так, что все перекосится.

В комнату вошла мать с тарелками в руках.

— Работаете? А я думаю, кто это воркует, а это папа с сыном. — В голосе Татьяны звучали нотки удовлетворения и радости. Кирилл это сразу уловил. Нет, не сломать ему этот шкаф. Он даже обрадовался появлению матери.

— Попробуйте пирожков. Не сбежит ваша работа, а пирожки остынут.

Отец подмигнул Кириллу и отложил молоток. Пирожок вкусно хрустнул под его крепкими зубами.

— Так кого же сегодня судили? — Татьяна уютно пристроилась в мягком кресле.

Павел придвинул второе кресло.

— Ему, подлецу, сорок лет. Журавский, из ремонтного цеха. А отец — старик, полуслепой, ревматик. Так он, подлец, отцу помогать отказался. А я сижу и убеждаю его, словно маленького: надо отцу помогать. Неужели тебе приятно, что люди твое имя треплют? Не обеднеешь на десятку, полторы. Убеждаю! Вместо того чтобы его, подлеца, выпороть!

— Суд и быт! — громко прервал Кирилл. — Что-то ты долго в судьях засиделся, батя. Не продует?

— Как это долго? — оторопело произнес Павел. — Срок.

— Порасспрашивать бы надо, сколько времени прошло с выборов. Может, что и изменилось, — проговорил Кирилл и добавил — Ведь тебе все равно — помогает Журавский своему старику или нет.

— Как это все равно? — Павел приподнялся с кресла.

— Так. Все равно. А если старик — профессиональный алкаш, дрался бутылками? Подумаешь, ревматизм. От водки и ревматизм.

Кириллу хотелось еще что-то сказать, но он сдержался и направился к себе.

Павел проводил взглядом сына и посмотрел на жену. Татьяна, запрокинув голову на спинку кресла, глядела в потолок. Павел вздохнул и положил остаток пирожка в тарелку. Есть ему расхотелось.

Глава вторая

— Нет ничего более постоянного, чем временное? — повторил Греков и взглянул на молодого человека, изрекшего эту фразу. Высокий, худой, он был, по-видимому, руководителем этой троицы. Именно он и передал Грекову пачку страниц — итог трехнедельных наблюдений за деятельностью завода.

— То, что вы тут предлагаете, утопия, — сказал Греков. — Писание, достойное Томаса Мора. И за это его, кажется, казнили.

— Его казнили не за «Утопию», — поправил блондин, сидящий у двери.

— А за что же?

Молодые люди переглянулись между собой. Грекова это задело.

— Мор отказался признать короля главою церкви. А упрямство до добра не доводит, — проговорил третий консультант, бледный широколобый юноша. — Видите ли, Геннадий Захарович, наша задача заключалась в том, чтобы дать предварительные рекомендации. Ваша мысль о том, что некоторые из наших предложений вы согласны испытать, боюсь, не даст нужного эффекта. Нужна твердая и четкая реализация идеи.

— Позвольте, вы сами сказали, что нет ничего более постоянного, чем временное! — Греков шутливо погрозил пальцем долговязому руководителю.

— Я это высказал в вопросительной форме. Мы свой этап работы закончили. Теперь слово за машиной. Где отметить командировки?

Все трое поднялись, словно по команде. Однако Греков продолжал оставаться в своем кресле, и молодые люди замешкались. Греков нажал кнопку селектора и попросил секретаря принести в кабинет четыре чашки кофе.

— Ходите по заводу три недели. И ни разу не выразили желания поговорить со мной, с техническим руководителем. — Греков указал молодым людям на только что покинутые стулья.

— Это могло бы повлиять на объективное решение задачи, — произнес тощий парень.

— Да присядьте же наконец! Общение с машиной накладывает отпечаток и на людей. Издержки научно-технической революции. — Греков встал из-за стола и подошел к молодым людям. — В театре были за эти три недели? Конечно, не были.

На пороге появилась секретарша с подносом, уставленным кофейником и чашками. Греков одобрительно кивнул и сказал:

— Кофе не очень горячий. Поторопитесь.

Первым двинулся к столу блондин, затем уселись и два других молодых человека.

— Вообще-то интерес общества к искусству, несомненно, падает. И в этом нет ничего страшного. — Широколобый юноша постарался заполнить неловкую паузу.

— Конечно. Человек занят на работе, — поддержал Греков, — а дома телевизор.

— Не совсем так. — Руководитель группы достал из кармана вельветового пиджака сигареты. — Разрешите?

Греков молча придвинул металлическую пепельницу.

— Еще Руссо предупреждал о том, что технический прогресс несет в себе опасность распада искусства. Старик был во многом наивен. Но мысль о противоречивости прогресса сама по себе гениальна. Наука ищет истину в дальнейшем разложении вещества, вытаскивая на свет молекулы и атомы, а искусство, желая идти в ногу со временем, выносит на поверхность таких художников, которые, так сказать, стремятся проверить алгеброй гармонию. И постепенно искусство перестает волновать, ибо оно заставляет напряженно мыслить. А мыслить утомительно — этого хватает и на работе. Нет смены эмоциональных восприятий, а есть постоянная цепь однообразных сигналов.

Греков с трудом подавил улыбку. Сколько же лет этим молодым людям? Каждому не больше двадцати пяти. Он хотел спросить, но воздержался, догадываясь, что это можно истолковать и как высокомерие.

— Значит, в гармоническое общество вы не верите, как я понял? — сказал Греков.

— Как вам сказать? — Руководитель группы отхлебнул кофе. — Могу высказаться откровенней. Что значит научно-техническая революция? Возьмите ваш завод. Что наблюдается у вас сейчас? И что вас ожидает в будущем? С ростом технической вооруженности ваши рабочие все четче будут делиться на две категории. Первая, по моей классификации, — активная часть. Люди, у которых, как говорится, варит котелок. Сложность процессов увлекает их творческие натуры. Они чувствуют себя в этой стихии свободно. Мыслить — это их потребность, их форма существования. Но, к сожалению, существует и вторая категория. Это люди творчески инертные. Они с трудом закончили школу, а тут такие сложности. Эта часть, в свою очередь, делится на две подгруппы. Одни изворотливы и приспосабливаются. По существу, перестав быть рабочими, пытаются стать общественниками, «деятелями». Кое-кто на это клюет и выдает этих деятелей за передовых. Вторая подгруппа свою растерянность подчас заливает водкой, прикрывает цинизмом, аполитичностью и критиканством.

— И что дальше? — Греков с интересом слушал самоуверенного сухопарого руководителя группы.

Тот развел руками, очевидно, не зная, что ответить, но, помедлив, все же сказал:

— Все дело в жизнестойкости прогресса. Эволюция человеческого общества знает довольно печальные страницы. Возможно, научно-техническая революция найдет достойный выход из положения.

— Создаст роботов? — проговорил блондин. — Механических гениев и мыслителей, так, Федя?

— Нет, нет. Это не выход. Может быть, выход в том, что знания человека обновляются быстрей, чем меняется техническая вооруженность, то есть постепенное уменьшение инертной части за счет роста активной.

Греков отодвинулся от стола и закинул ногу на ногу.

— Возможно, вы и верно подметили дифференциацию рабочей среды в период научно-технической революции. Но это, пожалуй, верно лишь для начальной ее стадии. Если рабочий будет заинтересован своей работой, он непременно постарается встать на уровень задачи, предложенной производством.

— А как его заинтересовать? Как? — горячился Федя.

— По-моему, он должен четко представлять себе, во что выльется в конце концов его труд. Это, конечно, сделать сложно, ибо даже инженеры часто не знают ничего об итоге своей работы.

— И не только инженеры, — поддержал блондин. — Целые институты иной раз разрабатывают тему, которая является составной частью чего-то более крупного.

— Именно, — произнес Греков. — Но при победе научной революции я убежден, что найдут способ заинтересовать любого рабочего тем, чем он занимается.

— Слушай, Федюня, — сказал блондин, — ты что-то изрекал насчет двух категорий рабочих. Плюрализм получается, а, Федюня?

— Напротив, диалектическое единство, — ответил Федор. И они горячо заспорили.

«Черт знает что, — думал Греков. — Изрекал… Плюрализм… Дают рекомендации по экономическим вопросам. Электронно-счетные машины. Черт знает что!»

— Вы женаты? — спросил он у широколобого юноши.

— Ага, — ответил тот за всех. — У Федора уже двое детей.

— Сколько же вам лет, Федор?

— Скоро двадцать шесть.

— А вам? Простите, как вас зовут? — обратился Греков к блондину. — Три недели не появлялись, я забыл ваши фамилии.

— Несущественно. Меня зовут Эдуардом, — произнес блондин. — Мне двадцать восемь лет. А его — Борисом. Ему двадцать четыре. Ну, мы двинем, Геннадий Захарович? Ждем вас у себя в институте.

— Приеду. Непременно приеду. Теперь же я с вами связан. — Греков проводил молодых людей до двери. У порога они остановились.

— Кстати, на вашем заводе, мне кажется, высок уровень людей, которых я отнес бы к первой категории моей классификации, — активная часть, — сказал Федор и одернул полы вельветового пиджака. — Это весьма примечательно.

Оставшись один, Греков подошел к книжному шкафу. Темно-сиреневые тома энциклопедии прочной кладкой спрессовались на двух полках. Уступая нетерпеливому рывку, один из кирпичей нехотя покинул строй. «Плюрализм… Идеалистическое учение… Все состоит из множества независимых друг от друга сущностей». Греков захлопнул том. Лежалая бумага пахнула затхлостью.

«Показушники. „Вельветовые пижоны“! — без злости подумал Греков и, не дожидаясь секретарши, принялся складывать в пирамидку кофейные чашки. — Ишь ты, его классификация!..»

Значительная часть рекомендованных молодыми людьми мероприятий не раз уже обсуждалась в беседах и на собраниях. Так что неожиданностей для Грекова не было. И какие, собственно, могут быть неожиданности? Допустим, ликвидировать литейку? Давно пора. Или столярный цех? Безусловно, пора. И литейка и столярный только удорожают себестоимость приборов. Да и качество литья оставляет желать лучшего — не специализированное производство, а по современной технологии — кустарщина. Для этих «вельветовых пижонов» все просто. А если завтра его подведут поставщики, не пришлют вовремя детали, вроде последней истории с датчиками, как он будет выкручиваться? А так, со своей литейкой, спокойней.

«Что они там еще предлагают? — Греков перевернул страницу. — Списать двадцать один станок. Ну и размахнулись! Молодцы, ничего не скажешь. Так просто ведь не спишешь. Станки надо заменить. А эти куда деть? В профтехучилище? Им новые токарные станки подавай, не дураки. Что еще дельного? Сократить управленческий аппарат. Это модно. Перепланировать сборочный цех — разместить верстаки вдоль помещения для лучшего естественного освещения. Выкрасить стены в салатные и бледно-голубые тона. Рабочие халаты должны быть разнообразных, но спокойных цветов…» Греков захлопнул папку. Все это жевано-пережевано не только в специальной, но и в научно-популярной литературе.

В кабинет вошла секретарша. Заметив собранные чашки, она улыбнулась и укоризненно покачала головой.

— А Гмыря еще болеет? — спросил Греков.

Секретарша утвердительно кивнула, вытряхивая в одну из чашек содержимое пепельницы.

— В какой он больнице?

— В первой. Восьмая палата. — Секретарша поправила стулья. — Вчера на подпись бумаги отвозила. Трудно ему. Дышит тяжело.

— Больше и подписать некому? — раздраженно спросил Греков. — Вызовите ко мне Глизарову.

Из приемной донеслись частые телефонные звонки. Междугородная. Греков повернулся к селектору и передвинул тумблер.

— Здорово, Греков! Ну, брат, помолись за меня. Выговора нам не будет, а на вид поставят. Замминистра злой, как черт. Мы им обедню подпортили! — доносился голос Смердова из далекой Москвы.

Греков понимал, директор рад, что все неприятности из-за срыва плана уже позади. Можно наконец вернуться после недельного отсутствия домой. А неприятностей было много. И еще они не кончились. Еще будет бюро горкома. Но это уже дома, можно покаяться, пообещать. Простят. Сколько лет работали без срывов.

— Встретил я тут директора ростовского завода, — дребезжала трубка. — Ох и выдал я ему под горячую руку! На железнодорожников валит. Ну пошли с ним в «Метрополь». Я с него слово взял, что впредь с датчиками будет в ажуре. Ты что там молчишь? Уснул?

— Нет, нет. Я слушаю, — ответил Греков.

— Ты узнай у Гмыри номер заказа. Я тому директору в карман положу.

— Гмыря болеет, — перебил Греков.

— Тьфу, черт! — выругался Смердов. — Без него никто ничего не найдет. Словом, завтра жду телеграмму с номером заказа.

Греков посмотрел на страницы перекидного календаря, словно хотел убедиться, что уже седьмое декабря. Опять будет штурмовщина, гонка, конец года. Невыполнение плана в декабре — удар по всему годовому заданию.

— Вы скажите этому сукину сыну, директору, — произнес Греков, — что поставки надо выполнить в срок. Мы подадим в арбитраж. Он не умеет работать, а вы его водите в «Метрополь».

— Я б ему шею намылил. — Смердов вздохнул. — Но так дела не делают. Я тут побывал на одном заводишке. Экскурсия. Слюнки текут. И главное, поставщики у нас одни и те же. Это мы с тобой, наверное, работать не можем, а, Греков? С больной головы на здоровую валим. Что молчишь?

— Что ж, давайте уволимся.

Смердов рассмеялся.

— Ну, ну! Обиделся. Воевать надо. Так я жду телеграмму. И еще… — Смердов уточнил несколько вопросов, требующих согласования в Москве.

Придерживая трубку плечом, Греков записал на календаре просьбы директора. А в кабинет уже входила Глизарова с кожаной папкой начальника отдела. Она замещала Всесвятского, пока не подберут подходящего человека. Кандидатура Глизаровой была наиболее удобной — дипломированный инженер с восьмилетним стажем работы. Правда, Татьяна Алехина имела побольше опыта, но она была всего лишь техник.

— Что нового? — Греков покосился на кожаную папку.

— Ничего. Текущие дела.

— И в текущих делах может быть новое. — Греков достал ручку и приготовился подписывать бумаги.

— А у меня ничего нового нет, — произнесла Глизарова непривычно резким голосом.

Она отошла в сторону, с преувеличенным вниманием рассматривая корешки книг за стеклом шкафа. Поведение ее было необычным. Но Греков продолжал подписывать бумаги.

— Скажите, как долго продлится мое временное начальствование? — спросила Аня, не оборачиваясь.

— Нет ничего более постоянного, чем временное, — Греков улыбнулся.

— Я не шучу.

— А я тем более. Признаться, я озадачен вашим тоном, Анна Борисовна. Вы со мной так разговариваете, по-моему, впервые. Или считаете — это прерогатива начальника отдела? А это что за бумага?

Глизарова обернулась, бросив мимолетный взгляд на стол. Грекову показалось, что в ее глазах блеснули слезы.

— Вчера отправили целый контейнер документации. Копию в министерство, копию в управление. Пишут и технологи, и конструкторы, и экономисты. Все пишут. Это новый циркуляр с требованием подробной справки о повышении производительности труда, о механизации и автоматизации. Когда же работать?

— Учитесь у Всесвятского.

— Поэтому он и уволился.

— Не только поэтому, — угрюмо заметил Греков. — Если мы не можем сократить собственную внутреннюю отчетность, тогда о чем говорить? — Он продолжал подписывать бумаги.

Ага, письмо из «Экспортприбора». Греков пригладил ладонью белую мелованную бумагу с грифом, заполнившим половину листа. Грамота, а не фирменный деловой бланк. Надо выделить кандидатуру для командировки в Польшу… Ну вот, кажется, все. Конец бумагам.

Греков захлопнул папку и с любопытством посмотрел на Глизарову: долго она будет разглядывать книжный шкаф? Он видел нежную белую шею, проглядывающую сквозь каштановые волосы, спадающие на спину. Пора бы и обернуться, не в гости пришла.

— У меня к вам предложение, Анна Борисовна. Это касается непосредственно вас как инженера по труду. Если мы переведем нормировщиков в цехе на сдельщину? Слишком они спокойно сейчас живут. А если их заинтересовать рублем — глядишь, и зашевелятся. Изыщут такие резервы, какие нам и не снились, а?

— Это идея не ваша, а Всесвятского, — проговорила Аня, помедлив, словно справляясь с какими-то мыслями, имеющими к данной теме весьма отдаленное отношение. — Ему тогда не разрешили в облсовпрофе.

— Положим, идея не только Всесвятского. — Греков побарабанил пальцами по бумагам, оставленным «вельветовыми пижонами». — По новой реформе мы имеем право…

— Я не думаю, — нетерпеливо перебила Глизарова. Она водила пальцем по стеклу, рисуя какие-то фигурки.

Греков поднялся и подошел к шкафу.

— Что с вами? Вы чем-то расстроены?

Аня испуганно взглянула на дверь — наверняка в приемной все слышно.

— Пожалуйста, потише. — Она прислонилась плечом к шкафу. — Конечно, я расскажу. Мне позвонили по телефону… Какой-то мужской голос… Он сказал, что я вам вешаюсь на шею. Что вы специально Шарика уволили, чтобы со мной видеться чаще…

— Кого уволил? — не сразу сообразил Греков.

— Шарика. Всесвятского, — уточнила Аня. — Что у вас семья, а я эту семью разбиваю. Что вы аморальный тип. Что вам плевать на завод ради личных интересов. Окружили себя подхалимами… И много всякой гадости еще наговорил о вас, обо мне…

Аня смолкла, опустив руки и склонив голову.

— И вы не положили трубку? — наконец произнес Греков.

— Я так растерялась…

— Эх вы! Испугались какого-то сплетника. Ведь все это ложь. Так чего же пугаться? Главный инженер — аморальный тип? Ему личное дороже общественного? А вам-то какое до этого дело?

— Да, да, — вяло согласилась Глизарова и улыбнулась печальной улыбкой.

Она вернулась к столу и принялась медленно завязывать папку. Ей, наверное, хотелось еще что-то сказать. Греков ждал, понимая, что это ни к чему и может лишь усложнить их отношения, направить по неверному пути.

— Я ничего не боюсь, — решительно произнесла Аня, вскидывая на Грекова темные глаза.

И Греков спасовал. Он улыбнулся ей как можно приветливее. Аня приняла этот ход, ибо улыбка Грекова оставляла в ней надежду на то, что когда-нибудь, возможно, что-то изменится. Она взяла со стола папку и вышла.

От грязной снежной хляби асфальт казался мягким. Дворники скрежетали широкими деревянными лопатами. Снегоочиститель железными лапами торопливо захватывал развалистую массу и выплевывал ее нескончаемым потоком в понуро бредущий следом замызганный грузовик.

Греков перешел на другую сторону улицы. Больница сверкала ранними вечерними огнями за спутанными прутьями обнаженных деревьев. Снег в больничном сквере был чист и даже слегка похрустывал, словно новенькая крахмальная скатерть.

Греков хорошо знал расположение больничных отделений — отчасти потому, что когда-то отлеживался со своей печенью, а отчасти оттого, что в женском терапевтическом отделении работала ординатором Шурочка и ему доводилось заезжать к ней по разным поводам. В больнице его знали и халат выдали без промедления.

Гмырю он увидел сразу, как только вошел в палату. Тот лежал на кровати, запрокинув голову. Кроме него, в палате было еще двое больных, увлеченных игрой в шахматы. Греков подошел поближе — не спит ли? Гмыря повернул голову, вгляделся и возбужденно приподнялся на локте.

— Господи, Геннадий Захарович? Вот так гость! — Гмыря засуетился. Рубашка сползла с плеча, открыв бледную, покрытую редкими седыми волосами кожу.

Греков присел на табурет, жестом успокаивая разволновавшегося старика.

— Ну как, Василий Сергеевич? Скоро на улицу выпустят?

— Куда уж мне! На погост пора.

— Ну, ну. Что за настроение? — Греков обвел палату взглядом. Белые чистые занавески. Светлые свежевыкрашенные стены. У каждой кровати подсветка.

— Хорошая палата, — произнес он.

— И кормят неплохо, — выдохнул Гмыря.

Греков спохватился и полез в карман, извлекая апельсин и плитку шоколада.

Гмыря протестующе всплеснул руками.

— Мне всего носят, палату на содержание взял!

Греков положил апельсин на тумбочку, отодвинул какие-то таблетки и микстуры.

— Не дают вам поболеть спокойно? И тут достают. — Греков кивнул на разграфленный лист бумаги.

— А я сам просил. Это мой оперативный график по экспорту. Ну как там дела?

Греков принялся обстоятельно рассказывать о заводских делах. Гмыря слушал внимательно, не прерывая, боясь, чтобы у главного инженера не пропала охота говорить о работе. Гмырю интересовали конкретные вопросы: есть ли телеграмма-подтверждение из Караганды о покупке грех шахтных сейсмостанций, в каком состоянии экспортные градиентометры и есть ли на них вызов? Связываться лишний раз с «Экспортприбором» ему не хотелось, хотя он и любил ездить в командировку именно в это учреждение, расположенное на шумной московской площади. Массивные дверные ручки и мягкие ковровые дорожки внушали уважение, а бесчисленные коридоры скрадывали любой громкий разговор. Это Гмыре нравилось. Солидно. Чувствовался масштаб. Там не встретишь «толкачей» из экспедиции. Впрочем, честно говоря, Гмыря души не чаял в этих прожаренных степным геологическим солнцем парнях, привозивших с собой не только справки-доверенности на получение прибора, но иной раз и вяленую рыбу, сушеный урюк. В этих парнях была частица его молодости.

— Кстати, ваш заместитель с трудом нашел мне номер заказа ростовского завода, — укоризненно сказал Греков.

Гмыря глубоко вздохнул.

— Гм… Что он вообще может найти? Он же еще мальчик.

— Не скажите. Он должен заменять вас при надобности, — не скрывая недовольства, произнес Греков. — К тому же ваш заместитель закончил техникум.

— Что там техникум! Для того чтобы разобраться в моей системе учета, надо закончить две академии. Зато потом будет так же просто, как играть на барабане. Когда я выберусь из этой больницы, я специально дам урок, как пользоваться моей системой.

— Я с двойным нетерпением буду ждать вашего выздоровления, — примирительно произнес Греков.

— Хотите сказать, научи мальчика работать — и катись на все четыре стороны?

— Нет. — Греков улыбнулся. — Я хочу сказать: работайте столько, насколько вас хватит, но не забудьте и о своей смене.

— О! Это ответ. Между прочим, главный учитель — это самостоятельность и личная ответственность. Пока ее нет, человек всегда будет мальчиком. У меня есть пример из жизни. В Херсоне жила одна семья…

— Браиловские?

— При чем здесь Браиловские? И откуда вы знаете Браиловских? — удивился Гмыря, но, вспомнив беседу в арбитраже, успокоился. — Другая семья. Суховейко, кажется. Они жили от нас через балку. Портные. И у них рождались девочки. Какое-то несчастье. Что ни год — новая девочка. Это ж надо! Наконец соседи обратили внимание и сказали этому Суховейко: сколько же можно? Ты представляешь всю ответственность, какую берешь на себя за подобный факт? Кто будет девочек защищать от хулиганов? Кто будет продолжать фамилию? Суховейко крепко задумался. Действительно, ответственность. И что вы думаете? У него родился мальчик. Потом еще мальчик. Словом, четыре девочки и три мальчика. Вот что значит ответственность, а вы говорите! — Гмыря умолк. Он давно так много не разговаривал и устал.

— Ваш Херсон — веселый город, — сказал Греков.

— Или!

Гмыря прикрыл глаза. Отдышавшись, он поправил рубашку, натянув ее на голое плечо. В расправленных складках казенной рубашки появился большой прямоугольный штамп. «Словно клеймо на плече, — подумал Греков, поглядывая на часы. — Еще минут пять посижу, и надо уходить».

— А кого вы направите в Польшу? — Гмыря приоткрыл глаза. — Эти приборы капризны, как единственный ребенок. Очень они чувствительны к изменению температуры. Поэтому я стараюсь передать их заказчикам прямо на заводе. Так кого вы направите в Польшу?

— Посоветуюсь с начальником цеха, — уклончиво ответил Греков.

— Я думаю, лучше направить Алехина.

— Почему именно Алехина?

— Хорошие руки. Солидный, представительный мужчина.

— Не знаю, — перебил Греков. — Ну я пойду, Василий Сергеевич. — Он встал, неловко толкнув колченогий табурет, который с грохотом упал. Греков поднял его, смущенно оглядываясь. В палате никого не было — он и не заметил, как исчезли оба шахматиста.

То ли привлеченная шумом, то ли по делу в палату вошла нянечка. Вглядевшись в посетителя, она расплылась в улыбке и сообщила, что Александра Ивановна сейчас обходит отделение и скоро освободится. Греков кивнул. Он был доволен, что проник сюда незамеченным, но, оказывается, Шурочка еще в больнице. Теперь не отвертеться — придется зайти к ней, иначе обидам не будет конца.

— Жена у меня тут работает, — пояснил он Гмыре.

Однако Гмыря, казалось, не слышал. Он смотрел на Грекова туманными глазами и молчал.

— Говорю, жена работает здесь врачом, — громче повторил Греков.

— Да, да. Я понял, — торопливо ответил Гмыря. — Посидите, куда вам спешить?

— Нет, мне пора, Василий Сергеевич. И к жене надо подняться. — Греков вздохнул.

Нянечка покинула палату.

«Пошла доносить о моем визите», — подумал Греков, присаживаясь.

— Я вот еще о чем, Геннадий Захарович, — заговорил Гмыря. — Передайте Лепину, что зла на него не держу. Он прав. Во многом прав. Ведь никто не выступил, а он выступил. Потому что люди за копейку держатся, головы поднять не хотят… Я, конечно, мог бы оправдаться, но не хочу. Лежу тут, газеты почитываю. Другой раз послушаю, о чем больные меж собой разговаривают. На первом плане разговоры о хворобах, о раках всяких, чтоб им пусто было. Но как только кому станет полегче — тут же о работе разговор затевают. Стало быть, припекло.

Греков с любопытством слушал, терпеливо пережидая многочисленные паузы, астматичное покашливание.

— Тут парнишка лежал, слесарь. Надоело, говорит, скучно работать. Двести в месяц выгоняю, а уехал бы от тоски, да везде вроде так же. Измучился хлопец. Я ему рассказал о львовском заводе. Побывал я там как-то. Дворец, а не завод. Автоматика. Счетные устройства чуть ли не у каждого станка. Словом, заинтересовал парня. Прислал он мне недавно письмо, благодарит за то, что я его с места сдвинул. Что сердцу самый вред? Покой! Казалось бы, наоборот — не надо напрягаться, стучи себе помаленьку. Так нет же, именно при покое сердце начинает барахлить. Движение ему надо. Так и нашей конторе импульс нужен… — Гмыря протянул руку, истончавшую за время болезни, и тронул Грекова за колено. — У меня в кабинете, в столе, коричневая тетрадка. Там всякие мысли записаны о службе сбыта. Скажу, не хвастая, мысли эти появились задолго до того, как в газетах подняли эту тему. Полистайте ее. Может, что и пригодится.

— Любопытно, — проговорил Греков. — Вы думали о серьезных вещах, а сами помалкивали. Чтобы спокойнее было?

— А что делать? Такова жизнь. Один, как говорится, в поле не воин… Я расскажу случай. У нас в Херсоне жила почтенная дама… — Гмыря свесил руку с кровати и прикрыл веки. — Нет. Не расскажу. Сил нет. Устал…

В коридоре прогуливались больные. В холле мерцал сиреневый экран телевизора. Греков вышел на лестницу. Женское отделение разместилось этажом выше.

Сквозь полуоткрытую дверь ординаторской Греков увидел сидящую у письменного стола жену. Полная, в белом халате, она что-то писала, наверное, заполняла истории болезней. Когда-то в молодости Греков называл ее «Пимен Гиппократский». Шурочка восприняла прозвище без энтузиазма. Шли годы, и Греков забыл о прозвище. А вот сейчас вдруг вспомнил.

Шурочка поднялась, подошла к двери и с силой захлопнула ее, так и не заметив мужа. С потолка сорвался лепесток известки. Греков осторожно спустился на несколько ступенек, затем торопливо заспешил вниз.

Дом он нашел сразу — рядом с гастрономом. В памяти всплыло и расположение подъезда, в углу, за какими-то ящиками. А вот этажа и номера квартиры Греков не помнил. Пришлось просмотреть список жильцов, вывешенный у подъезда.

Под кнопкой звонка был прикреплен лист бумаги, на котором значилось: «Звонок не фурычит. Стучите сильнее, можно ногами. Хозяин».

Греков постучал согнутым пальцем. Никакого эффекта. Греков повернулся спиной и пяткой поддал в дверь. Щелкнул замок, и на пороге возник Лепин в тренировочных трикотажных штанах и свитере. Он изумленно оглядел гостя, близоруко щурясь, потом, видимо оправившись от неожиданности, произнес:

— Заходите, коль пришли. — Лепин посторонился, пропуская Грекова в прихожую. — А вообще-то, надо предупреждать. Я человек молодой, холостяк, сами понимаете. — Лепин принял пальто главного инженера и повесил на прибитый к стене олений рог.

— Ладно, не ворчите, — поддержал Греков шутливый тон хозяина квартиры. — Когда мы в последний раз играли тут в преферанс?

— Года три назад, Геннадий Захарович. Такие вещи надо помнить. Я тогда выиграл три рубля шестьдесят две копейки. Прошу вас. — Лепин указал рукой на дверь в комнату.

— По-моему, с тех пор здесь не убиралось? — сказал Греков, оглядывая помещение.

— Что вы! Ровно три раза. Под Новый год приберу в четвертый раз и, вероятно, в последний. Съезжаю. В порядке обмена жилплощадью. Будет у меня коммунальная светелка.

Греков искоса взглянул на Лепина. Нет, кажется, не пьян, а просто зол.

— Я не пьян. — Лепин отгадал его мысли. — Хотя у меня и есть для этого повод.

— Проходил мимо, дай, думаю, загляну к своему сотруднику. Сегодня у меня вечер визитов. Был у Гмыри, теперь зашел к его идейному противнику. — Греков старался избежать разговора с Лепиным о его бывшей жене. Обычно подобные разговоры заканчивались рассуждениями о подлости прекрасной половины человечества, а это Грекова утомляло, хотя, признаться, и забавляло. Доводы Лепина бывали остроумны, но однообразны, как это случается, если не мужчина уходит от женщины, а наоборот.

— Пива хотите? — спросил Лепин. — У меня есть три бутылки.

— Давайте.

Лепин заторопился в кухню, было слышно, как он звякал стаканами, хлопал дверцей шкафчика.

Посреди просторной комнаты стоял круглый стол. Повсюду лежали груды книг, рулоны чертежей, листы бумаги, исписанные кривым почерком. Греков подобрал один листок и принялся читать. Автор рассматривал блага, которые, по его мнению, сулило объединение функций конструктора, технолога и экономиста-программиста в одно производственное ядро. Это была качественно новая структура. Она исключала многие недостатки, порожденные разобщенностью отделов, их скрытой взаимной враждой.

Идея подобного объединения принадлежала Грекову. Когда-то он поделился своими планами с главным конструктором. Мысль была принята Лепиным с энтузиазмом, но пока оба держали ее в секрете. Предстояло разработать теоретические обоснования объединения. Греков увлекся чтением и не заметил возвращения хозяина.

— Знаете, о чем я думаю? Надо создавать это производственное ядро на полюбовной основе. — Лепин сбросил с журнального столика пыльные газеты, расставляя стаканы и бутылки. — Надо объявить десять брачных дней. За этот срок каждый из сотрудников должен подобрать себе партнеров по своему вкусу. Свободный плебисцит. Люди знают друг друга не первый день и смогут найти партнеров по душе.

— А если кто-нибудь останется без партнера?

— Тогда специальная комиссия внимательно проанализирует причину. И если эти одиночки окажутся склочниками или бездарями, мы от них постараемся избавиться.

— Чувствую, кроме сложностей, связанных с реорганизацией завода, мне предстоят еще и дрязги, порожденные вашей фантазией, — проговорил Греков.

— Рядом с вашими первыми неприятностями вторые будут выглядеть приятным отдыхом. И этот отдых вам предоставляю я.

— Благодарю вас.

— Не стоит благодарности. — Лепин вежливо кивнул. — Кстати, как чувствует себя больной?

— Шлет привет. Восхищается вашей отвагой.

— Он, вообще-то, неплохой человек, этот Гмыря. Просто он растерян. И по-своему встречает угрозу. Пивом чокаются или нет? Я уже забыл.

— Не лгите, Семен. Ничего вы не забыли. — Греков поставил стакан. — Я все думаю о вашем свободном плебисците. Знаете, что самое сложное в перестройке нашего завода? Не технические трудности, нет. Морально-психологический барьер. Что значит в наших условиях уволить человека? Даже если все уверены в его бездарности! На его стороне и профсоюз, и суд, и всевозможные комиссии…

— Ничего не поделаешь, Геннадий Захарович. Ложка дегтя портит бочку меда.

— Во всяком случае, вы настроены слишком кровожадно. Надо искать другой выход.

— Когда воздушный шар терпит аварию, воздухоплаватели избавляются от лишнего груза. Иначе катастрофа, Геннадий Захарович. Тут полумерами не обойтись. Иначе благие намерения останутся втуне.

— Но и дорога в ад, говорят, вымощена благими намерениями, — сердито прервал Греков. Его все больше и больше настораживала крайность суждений главного конструктора.

Уловив в настроении Грекова какую-то перемену, Лепин умолк, близоруко щурясь.

— Наденьте очки. Глаза портите, — сказал Греков.

— Обойдусь. — Лепин отпил пива. — Иногда слишком четкий рисунок разочаровывает.

Греков встал и прошелся по захламленной комнате. Когда мужчину покидает женщина, он нередко становится равнодушным или старается любым другим способом самоутвердиться, питая иллюзорную мечту о реванше. Хотя этот реванш выглядит весьма туманно, а некогда оскорбленный и покинутый превращается в заурядного диктатора. Греков думал об этом, разглядывая висящий над диваном черный кларнет. Серебряные клапаны придавали ему особое изящество. Словно гусар на параде. Греков вспомнил, что на кларнете играла бывшая жена Лепина. Пожалуй, кларнет был единственной вещью в комнате, с которого смахивали пыль.

— Храните как память? — поинтересовался Греков.

— Могу уступить, если найдется покупатель. Бас-кларнет. Божья свирель, как говорится. Триста рублей. Но вам, как главному инженеру, уступлю за двести. — Лепин подошел к круглому столу и принялся наводить на нем порядок. — Покупаете бас-кларнет?

— У вас наступили черные дни? — Греков усмехнулся.

— Да. Представьте себе! Вчера по телефону позвонил какой-то тип. Правда, мне показалось, что из трубки понесло сивухой, но не в этом дело. Если он смог набрать номер, то был не так уж и пьян…

Грекову показалось, что он уже знает то, о чем сейчас поведает Лепин.

— Он заявил, что я спелся с вами. Что затравил хорошего человека. Гмырю. Уложил его в больницу. И что вообще мы с вами гонимся за славой, не замечаем живых людей, но простые рабочие этого так не оставят. — Лепин развел руками. — В общем, дурак какой-то. И подлец.

— Больше он ничего не говорил? — спросил Греков. — Никаких имен и фамилий не упоминал?

— Нет… Собственно, я не запомнил дословно. Но тема варьировалась одна и та же.

— И вы кого-нибудь подозреваете?

— Понятия не имею. Может, Павел Алехин спьяна?

— Нет! — сказал Греков. — Исключено. Я его знаю с юности. На такое Пашка не пойдет. Если что задумает, скажет не таясь, это уж точно.

Греков подумал, стоит ли рассказывать о разговоре с Аней Глизаровой. Нет, пожалуй, пока не стоит. Возможно, это совпадение. Делать вывод рано. Однако он был убежден, что между обоими звонками есть связь. Какая? И там и здесь сплетник касался его, Грекова.

За стеной послышались короткие гудки точного времени. Одиннадцать. При всех допусках Шурочка уже должна спать. К тому же, пока он доберется домой, пройдет еще минут тридцать.

Греков поднялся. У заваленного бумагами круглого стола он задержался.

— Знаете, за что казнили Томаса Мора?

— Томаса Мора? — удивленно переспросил Лепин. — Его, кажется, прижали за несбыточные мечты. Дофантазировался, бедолага.

— Нет, Семен. Он перечил королю.

— Ну, допустим. — Лепин соображал, к чему клонит главный инженер.

— Отсюда вывод — занимайтесь утопией, но не перечьте королю. Ясно?

Лепин перехватил взгляд Грекова, брошенный на стол.

— Ясно. Толку, правда, будет маловато, — пробормотал Лепин. — И откуда у вас такие энциклопедические знания, Геннадий Захарович?

Греков рассмеялся и похлопал молодого человека по плечу.

— Признаться, я сейчас мыслю не конкретно, а так, ощущениями. Просто есть разные люди, Семен, простите за банальность. А того подонка-сплетника надо выбросить из головы.

Глава третья

Не заходя в цех, Кирилл спустился в подвал. Юра Синьков сидел перед прибором и выводил блик в окуляр. Кропотливая процедура. Хотя в подвале температура держалась постоянная, да и пол не слишком сотрясался, все равно блик регулировался с трудом.

— А, появился, академик! — Синьков отложил отвертку и поднялся навстречу Кириллу. — Как дела? Принес?

Кирилл поставил на соседний стол чемоданчик. Аккуратно сложенные черные пластинки тускло блеснули в полутьме подвала.

— Ну расскажи, расскажи. Не скромничай, — подбодрил Синьков.

Кирилл рассказал, как две недели просидел в институте полимеров, испытывая пластинки на температуру. Как отремонтировал сломанный автоклав. Как научился строить графики, выискивать оптимальный режим, менять концентрацию состава. Все приходилось делать самому, институтским было не до него. Покажут и уйдут на полдня. А сегодня старший технолог в институте похвалил Кирилла и предложил переходить к ним лаборантом. Оклад — девяносто плюс премия…

— Я тебе перейду! — Синьков похлопал Кирилла по спине. — Ты и нам пригодишься. Ишь ты, нашли кого переманивать!

Кирилл молчал с серьезным видом.

— Так вот, пока я буду возиться, к тебе просьба. Надо фрезернуть контур вкладышей. — Синьков взял со стола металлическую деталь и подал Кириллу. — Сходи к отцу. На их станке можно избежать горизонтальной обработки.

— Ну вот еще! — Кирилл насупился. — Не подпустят они меня к станку. Полмесяца ремонтировали.

— Надо, Кирюша. Времени-то нет.

— Иди сам. Я не пойду, — упрямился Кирилл, хотя он был не прочь наладить отношения с отцом. Надоели косые взгляды, многозначительные вздохи. Да и у матери с отцом что-то произошло. Разговаривают мало, отмалчиваются. Сам же Кирилл дома чувствовал себя прескверно — и дернуло его тогда наговорить матери всякой чепухи!

— Ты не тяни время, — напомнил Синьков. — Ступай.

К распахнутому окну инструментальной кладовой выстроилась небольшая очередь. Кирилл попытался ее обойти, но кто-то ухватил его за рукав.

— Никак, Алехин? — Машкин радостно таращил свои синие глаза и улыбался.

— Ну, я… Чего скалишься-то?

Машкин покинул очередь и сделал несколько шагов в сторону, увлекая за собой Кирилла.

— Слышь, Алехин, — он понизил голос, — ты вот что… К обеду спустись под лесенку, ждать будем. Только не опаздывай.

— А в чем дело?

— Там узнаешь. Мы уж решили, что ты в институт перешел. Ну, покедова.

— Не приду я. Температурную надо подгонять.

— Пожалеешь, Алехин. Локоточки будешь кусать.

Кирилл неопределенно кивнул и заспешил в цех.

Обогнув несколько верстаков, он увидел отца. Синий халат, не топорщась, словно был сшит в ателье, ладно облегал его осанистую фигуру. Рядом согнулись над какими-то дисками Сопреев и Кирпотин.

Первым поднял свою маленькую голову Сопреев, он словно настороженно принюхался и что-то сказал. Павел оставил инструмент, повернулся и, чуть улыбаясь, подбадривающе смотрел на сына.

Кирилл подошел.

— Ну что, прынц? — загомонил Сопреев. — Как там в институте? Двинул науку или пожалел?

— С тобой, Михаил, хорошо дерьмо хлебать — первым хватаешь, — произнес Кирпотин.

— А ты помолчи, — откликнулся Сопреев.

Кирилл положил на стол деталь и посмотрел на отца.

— Фрезеровать бы желательно. По нашему копиру.

— Без надобности не подходишь, — проговорил отец и взял деталь. — Какой допуск?

— Десятка. — Кирилл ногой пододвинул к себе железный табурет и сел.

— Значит, снаряжаешь своего бригадира в Польшу? — спросил у Кирилла Сопреев. — Чего молчишь?

— В какую Польшу?

— Твой отец столько времени отдал прибору, налаживал, осваивал, а Юрка только его заполучил и уже в Польшу катит, как прынц, — не унимался Сопреев.

— Ты чего лезешь во все дырки? — рассердился Павел. — Или сам рассчитывал съездить?

— А что? И я не один денек над этим приборчиком просидел.

— Вот и видно, что только сидели, — не выдержал Кирилл. — Температурную отладить не смогли.

— Ты, Кирюша, не путай, — спокойно сказал отец. — Прибор нами сделан по чертежам. А что конструкторы напахали, дело не наше.

— Нечего твоему Синькову выкаблучиваться, — прервал Сопреев. — Все грамотными стали. В любимчики лезут. А тебе я скажу, Паша, дело не в Польше. Просто Греков подставил тебе ножку, чтобы ты не рыпался.

Кирилл вскочил с места.

— И чего ты его слушаешь?

— Хватит! — Павел хлопнул ладонью о стол. — С утра одно и то же!

— Ты на свою жену стучи, Паша, — негромко сказал Сопреев. — Думаешь, мы не заметили, как ты с лица переменился, когда узнал, что Юрку Синькова в Польшу отряжают?

— Я лично ничего не заметил, — проговорил Кирпотин и потянулся к детали, которую принес Кирилл.

Павел отвел его руку и взглянул на сына.

— Сам обработай. Нам некогда. — Он принялся за прерванную работу.

Это было слишком неожиданно.

— Боюсь, у меня не получится. — Кирилл старался подавить растерянность.

— Почему же? — не глядя на сына, спросил Павел. — Ты уже и фрезерную забыл? Молодец. Ловко.

— Откуда ж ему помнить? — вновь подал голос Сопреев. — По институтам шастает. Наши грехи замаливает.

— Да помолчи ты! — оборвал его Кирпотин и, обратившись к Кириллу, добавил: — Давай-ка вместе. Я подстрахую. Вспомни наш станочек. Идет, Паша? — Кирпотин повернулся к Алехину.

Тот махнул рукой.

— Сразу после обеда и приходи на участок. Ждать буду. — Кирпотин дружески подмигнул Кириллу.

С тех пор как ребята впервые попали на завод, они облюбовали это место для своих встреч. Под лестницей на заднем дворе было темно, прохладно, пахло известью, лежали свернутые бухты кабелей, порожние ящики, бочки и прочая дребедень. Если кто-нибудь и обращал внимание на негромкие голоса, которые иной раз доносились из-под лестницы, то все полагали, что там работают подсобники.

Когда Кирилл спустился, в укромном местечке уже сидели трое дружков — Лисицын, Машкин и парень из механического цеха. Имени его Кирилл не помнил.

Лисицын молча наклонился над какой-то бочкой и принялся вытаскивать из нее обрывки толя, куски оберточной бумаги, серую строительную вату.

— Ну и спрятал! — Машкин принимал из рук товарища весь этот хлам.

— Дальше спрячешь — ближе возьмешь, — ответил Лисицын, не поднимая головы.

Наконец звякнуло стекло, и в полумраке блеснула бутылка водки. Рядом с ней Лисицын поставил три бутылки пива.

— Все? — спросил Машкин.

— Все, — подтвердил Лисицын. — А тебе мало, да?

Машкин не ответил и торопливо засунул обратно в бочку извлеченный хлам.

Только сейчас Кирилл заметил на одном из ящиков четыре картонных стаканчика, банку консервов и несколько соленых огурцов.

— Свадьба, что ли? — спросил Кирилл.

— Ага. Лиса женится, — серьезно сказал парень из механического цеха.

— Что я, дурак? Мне и в холостяках неплохо. — Лисицын похлопал ладонями о пиджак, стряхивая пыль.

— А ты все с этой ходишь? С Веркой-намотчицей? — спросил Кирилл.

— Ходишь! Чуть папой не стал.

— Вот дает! — восхищенно произнес Машкин. — Смотри, Лиса, подзалетишь.

— Это я подзалечу? — Лисицын засмеялся. — Однажды умора была…

— Я вижу, вы тут знатоки собрались, — прервал Кирилл. — По поводу чего же банкет?

— Сейчас узнаешь, не торопись. — Лисицын сорвал колпачок и налил в стаканчик. — Так вот, я не хотел объявлять заранее. Мне сегодня двадцать стукнуло.

— А я думал, тебе семнадцать, — сказал парень из механического цеха.

— Это потому, что он худой. Худые всегда моложе кажутся, — проговорил Кирилл. — Ты, Лиса, сколько весишь?

— Пес его знает. Не летаю, — значит, тяжелее воздуха, — отшутился Лисицын. — Поздравьте же меня, гады.

Ребята потянулись к нему картонными стаканчиками.

— Молодец, Лиса, не зажал день рождения, — сказал Машкин, хрустя огурцом.

— А чего зажимать? — согласился Лисицын. — Сомневался, что Кирилл подойдет, а он молоток. Ну как там, Кирилл, в институте? Ничего ребята?

— Люди ничего, приятные, — ответил Кирилл. — Много молодых вроде нас. У них там отдел есть, жароустойчивые смолы разрабатывают. Я вот думаю, не поступить ли мне учиться в институт. Или в техникум. Приятно, когда в башке шарики шевелятся. Давай теперь за родителей. У тебя, Лиса, есть родители?

— Есть, — ответил Машкин. — Его батя — парикмахер. Да, Лиса?

— Ну и что? — Лисицын насторожился.

— Ничего, — спокойно ответил Машкин. — Я у него полубокс сделал.

— Парикмахер так парикмахер, — согласился Кирилл и поднес к губам стакан. Запах водки вновь прошиб его глубокой судорогой. Он пересилил себя и выпил. По телу расползлась приятная теплота. — А ты, Лиса, почему такой маленький. Худой какой-то. Болел, что ли?

— Нет. Это его батя в парикмахерскую опаздывал. Спешил, да, Лиса? — Машкин захохотал.

— Пошляки вы, ну и пошляки! — Кирилл достал из банки кильку.

— Вот гад, жрет мое угощение да еще обзывается! Ну что? По пивку ударим? — спросил Лисицын.

— Я больше не стану. Мне надо вкладыш фрезернуть. — Кирилл тряхнул головой, разгоняя одурманивающую тяжесть.

— Ну вот еще! — возмутился Лисицын. — Значит, ты меня не уважаешь? Я, может, специально подогнал день рождения к твоему приходу из института, а ты… Друг, называется!

— Ладно, — уступил Кирилл. — Наливай, если ты такой принципиальный.

Лисицын разлил пиво, плеская мимо стакана на грязный ящик. Они уже не приглушали голоса, заслышав поблизости чьи-нибудь шаги. Им было хорошо сидеть под лестницей, рассуждать о жизни. Они были взрослыми, самостоятельными людьми.

— Слушай, а ты кто такой? — В поле зрения Кирилла попался парень из механического цеха.

— Ты спятил? — обиделся парень. Он казался самым трезвым. — Спрашивает, кто я такой?

— Ты извини меня. Видимся мы с тобой часто, здороваемся. А как тебя зовут, я не знаю.

— Валька он, Валька! — Машкин сел на ящик, прислонясь к стене, и закрыл глаза.

— А я тебя знаю. Ты сын Павла Егоровича, — проговорил парень из механического цеха. — Лучшего мастера завода, верно?

— Гад он, — пробормотал Лисицын.

— Ты говори, да не заговаривайся, понял! — Кирилл поставил на ящик бутылку пива.

— Гад и есть! — радостно повторил Лисицын.

— Ты отца его не трогай, — вступился Машкин. — Пусть и гад, да он ему отец.

— И механик классный, а не какой-нибудь там парикмахер, — счел необходимым вставить парень из механического.

— По-твоему, парикмахер не человек? — высоким фальцетом выкрикнул Лисицын. — Его люди уважают. Не то что некоторых. Гад он, твой Павел Егорович!

— Я тебя сейчас разукрашу, сморчок! — Кирилл придвинулся к Лисицыну.

— Только тронь попробуй! Ты сам-то чего из бригады ушел? Потому что они сволочи, крохоборы. И твой отец, и Сопреев, змея подколодная. Шептун, гад… Еще людей судят. Степанова премии лишили и разряд понизили. Может быть, этот Степанов и пил оттого, что в бригаде у него такие же прохиндеи, как и твой батя. Выгодные заказы — Алехину, за границу в командировку — Алехина, сверхурочная халтура — Алехину. У других мастеров учеников полно, люди добром вспоминают, а у твоего? Родного сына и то турнул. Думаешь, мы слепые-глухие, да?

— Дурак ты, Лиса. Что ты понимаешь? Может, у него характер сложный! — заорал Кирилл. От водки и гнева мысли с трудом ворочались в его голове.

— А я плевал на его характер! — не унимался Лисицын. — А раз ты советский человек, что ты должен делать? Помогать товарищу! Что еще?

— Не пить на работе, — сказал Кирилл.

— Вот гад. Сам пил, а теперь оговаривает! — вновь возмутился Лисицын. — Вот уж точно сын своего папаши…

Кирилл тяжело, всем телом навалился на Лисицына. Парень из механического цеха оттолкнул Кирилла.

— Иди ты… Не мешай спать, — пробормотал Лисицын, не поднимаясь.

Машкин тоже улегся на ящик и сложил руки под щекой.

— И этот свистит в обе ноздри, — сказал парень из механического цеха. — Давай хоть с тобой потолкуем.

— Ну вас к черту, алкоголики! — пробурчал Кирилл и выбрался из-под лестницы.

Казалось, что ступеньки мягко выгибаются под его шагами, проваливаются вниз. Кирилл цеплялся за перила и старался держаться ровней. Он понимал, что в таком виде его появление в цехе нежелательно. Надо было проспаться под лестницей. Это — самое разумное.

Обогнув первые верстаки, Кирилл наскочил на стоящего к нему спиной начальника цеха. Пробормотав извинение, он постарался пройти мимо, но Стародуб ухватил его за рукав.

— Ну что, Кирюша, подобрал изоляцию? Если вы температурную наладите, бо-о-ольшое дело сделаете… — Стародуб смолк, изумленно глядя в бледное лицо Кирилла.

— Можно идти? — Кирилл смотрел на светлые волосы начальника цеха. — А вы, Иван Кузьмич, линять вроде стали…

— Линяю, линяю… — Стародуб придержал парня за рукав. — Ну, молодец. Водку, значит, употребляешь?

— Я? — возмутился Кирилл. — С чего вы взяли? — Рванув рукав, он пошел дальше, едва различая в зыбком тумане решетчатую стену станочного участка.

Кирпотин уже орудовал у станка, подбирая режим обработки.

— Ты, Алехин, сам поработай, а я подстрахую, — сказал Кирпотин, когда Кирилл приблизился. — Лады?

— Лады, дядя Саша, — проговорил Кирилл. — Вообще-то, вы парень свой. Я к вам, дядя Саша, претензий не имею. Вы хороший человек, дядя Саша, верно?

Павел схватил сына за плечо и резко встряхнул.

— Ты чего? Больно ведь! — Кирилл поморщился, склоняя голову набок.

Павел молчал, глядя в тусклые, бездумные зрачки сына.

— А ты почему меня из бригады прогнал, а? Другие отцы, наоборот, все стараются передать, — с трудом выговаривал Кирилл. — А ты?

— Это Юркина работа, — зажужжал Сопреев. — Настроил его. Авторитет твой подрывает…

— Мой бригадир — хороший человек. Его не троньте! — Кирилл хмельно взглянул в ту сторону, откуда доносился голос Сопреева. На секунду его глаза посветлели. — Ах, это ты, Сопря? Шел бы ты к черту, а, Сопря? Так ведь не пойдешь, да?

Ноги у Кирилла сделались мягкими, а станок вместе с людьми стал валиться набок…

Спотыкаясь в полутьме, Павел Алехин добрался до подвала и распахнул дверь.

Синькова он увидел у бетонной плиты, на которой высился прибор. Павел подошел к плите и шумно подтянул к себе табурет.

— Ну, ну! Все коромысло раскачал, — недовольно проговорил Синьков, не отрываясь от окуляра. — Потише нельзя?

— Потише тебе надо, значит? — Голос Павла дрожал.

Синьков удивленно обернулся — неужели Алехин-старший? Вот так гость. Синьков выпрямился и протянул руку к выключателю. Низкий свод подвала озарил бледный свет люминесцентных ламп.

— Что ж ты, бригадир, с механиком кефир из рюмочек пьешь? — спросил Алехин, разглядывая Синькова.

— Какой кефир, Павел Егорович? — Синьков растерялся.

— Какой кефир, спрашиваешь? — Павел огляделся. Ничего подозрительного не было видно. И запах стоял обычный, сырой, подвальный.

— Механик-то твой, Алехин, пьян, — сообщил Павел.

— Ну? — удивился Синьков, словно узнал сейчас хотя и необычную, но довольно смешную новость. — Вот черт! А у меня работы навалом. С чего это он вдруг? Угостил, что ли, кто-нибудь?

— Это уж тебя надо спросить. — Реакция Синькова озадачила Алехина-старшего.

— Ну, знаете ли, я тут ни при чем.

— Спокойный ты, Синьков, ничего тебя не трогает.

— Да, парень выпил. Конечно, плохо, что на заводе, в рабочее время. Но почему я должен сходить с ума? Я хорошо знаю Кирилла, и мне ясно, что произошла неприятная история. Какой-то подлец угостил парня. Тот не смог отказаться — мужская солидарность. Вот и вся моя точка зрения по этому вопросу. — Синьков решительно придвинулся к плите.

Яркое освещение мешало наблюдать, но выключать свет было неловко. Он напряг зрение, чтобы выделить блик на голубоватом зеркале экрана.

— Выходит, ты его оправдываешь? Хорош гусь. Бригадир, называется. Да ты обязан воспитывать своих людей, ясно тебе?

— Ясно, — согласился Синьков, чувствуя нарастающее раздражение. Почему он должен сносить дурацкие придирки человека, которого не уважает. Синьков снял контрольный листок и протянул Алехину. — Полюбуйтесь, Павел Егорович. Прекрасный астигматический макет. Ось пучка лежит точно в меридиональной плоскости. Изображение имеет вид эллипса рассеяния. Ну как? — Синьков сделал вид, что его очень интересует мнение старшего товарища.

— Хорошо! — Алехин швырнул на стол бумагу. — Повтори-ка это слово. Как его? Астматический, да?

— Астигматический, — поправил Синьков.

— Хорошо. Астигматический, это хорошо… Ну и жук ты, Юрка! Далеко пойдешь.

Синьков поднялся и подобрал бумажку.

— Мне интересно знать, Павел Егорович, за что вы меня так не любите?

— Я? Тебя?! — с наигранным недоумением проговорил Алехин.

— Да. Именно меня… Я-то понимаю за что. Но ведь это глупость, Павел Егорович.

— Интересно.

— Боитесь вы меня. А после ухода из бригады Кирилла — особенно. Словно я у вас что-то отнять хочу, а что — вы и сами толком не знаете.

Алехин хлопнул себя по коленям и напряженно рассмеялся.

— Боюсь? Тебя?! Ну и силен ты, мальчонка! Ошибаешься, Юра, никого я не боюсь. Просто ты нахальный парень, а я не люблю нахалов. Думаешь, я не понял твой этот финт ушами? — Алехин ткнул рукой в сторону бумаг. — Уделать меня хочешь? Спешишь, парень. Может, я и не понимаю ничего в твоих формулах. Но у меня еще есть тут кое-что. Понял? — Алехин выбросил вперед растопыренные пятерни своих сильных рук. — Я микроны пальцами определяю, без всяких твоих формул! Этого ты в институте своем не получишь! С этим родиться надо, ясно?

— С головой тоже родиться не мешает. — Синьков старался говорить спокойно, но получалось так, как будто он пытается доказать Алехину свое превосходство. — В наше время голова становится все необходимей, Павел Егорович… Да и руки у меня тоже есть, не жалуюсь.

Алехин встал, отпихнул табурет. У двери подвала он остановился.

— Дух в тебе, Юрка, не тот. Нет, не сработаться нам с тобой.

— Придется вам на пенсию уйти.

— Что? Ты… ты… За дипломами гонишься? Рано мной командовать вздумал, щенок.

— Дался вам мой диплом. А может, я хочу у станка стоять с дипломом? Вам этого не понять, я знаю. Завидуете вы мне, вот что!

Алехин отпрянул от двери. Казалось, он сейчас ударит Синькова.

— Завидую? Я? Тебе?! Да меня полстраны знает, дурень!

Синьков отвернулся к маленькому зарешеченному подвальному оконцу. Алехин постоял секунду, затем шагнул за порог, сильно хлопнув дверью. Стук словно пробудил Синькова, он подскочил к двери и крикнул в коридор:

— Не смейте говорить мне «ты»! Никто вам такого права не давал!

Из коридора были слышны тяжелые затихающие шаги Алехина.

Кот лежал на площадке, опустив голову на вытянутые лапы. Учуяв постороннего, он поднял уши и повел ими, словно ощупывая воздух. Теперь и Кирилл увидел кота. Надо двигаться осторожно. Вражда с котом не затихала с тех пор, как тот чуть было не разорвал ему брюки. Казалось, всякий раз кот специально подстерегал Кирилла, чтобы наброситься на него. При этом бабушка Ларисы, отдирая кота, приговаривала, что кот просто ревнует. И Кирилл давно жаждал расправиться со своим соперником. Только подходящего момента не было. И вдруг один на один. Действительно, удача.

В первое мгновение он решил дать коту хорошего пинка. Но, поразмыслив, решил, что полумерами ничего не добьется — кот злопамятный. Будет еще хуже. Тогда Кирилл вспомнил о сетке: по дороге домой он должен был купить кое-что в магазине.

— Степан, Степанушка! — Кирилл старался лаской усыпить бдительность кота. — Хороший котик. Паршивец ты мой, Степанушка…

Кот внимательно следил за приближением Кирилла. Поравнявшись с котом, Кирилл осторожно дотронулся до его головы и стал слегка перебирать пальцами за ушами. Надо торопиться, еще чего доброго на площадку выглянет баба Галя. Кирилл достал просторную сетку и осторожно принялся натягивать ее на кота.

Почуяв недоброе, кот поднялся было на лапы, но Кирилл ловко затолкал его в сетку и бросился бежать вниз по лестнице. Кот взвыл.

— Не был бы ты дураком, все обошлось бы, — приговаривал Кирилл. — Сам виноват. Не вызывать же мне тебя на дуэль!

Трамвайная остановка была напротив дома. Кирилл примостился на задней площадке, сунув сетку под скамью и прикрыв ее ногами от посторонних глаз. Непривычный шум напугал кота, и он затих, окончательно запутавшись в сетке.

Вернулся Кирилл через полчаса. Дверь открыла Галина Сергеевна. Вид у нее был обеспокоенный.

— Опять пришел? — встретила она Кирилла обычными словами. — А Степана ты не видел?

— Видел. В гастрономе. Стоит в очереди за свежезамороженными мышами, — ответил Кирилл.

Бабке шутка пришлась не по душе.

В коридор вышла Лариса, и бабка заторопилась к себе.

— Чай поставь! — крикнула вслед Лариса.

— К тебе ходит, ты и ставь, — проворчала бабка.

— Чего она злится на меня? — Кирилл расстроенно пожал плечами.

— Кот куда-то делся, вот она и нервничает. — Лариса прошла в комнату и обернулась, поджидая гостя.

Кирилл уже сожалел, что связался с котом: если бабка его заподозрит в похищении Степана, помириться с ней будет трудно.

— Не звонил, не появлялся. — Лариса прикрыла дверь.

— Забегался, — ответил Кирилл. — А ты соскучилась?

— Конечно. Хотела сама позвонить, но, думаю, подожду еще денек. — Лариса смотрела на Кирилла. Он попытался ее обнять, но она увернулась. — Руки!

— Куда же мне их деть?

— За спину… Нет, нет. За свою!

— Тише, Галина Сергеевна услышит. — Кирилл отошел к креслу.

— Вот так, — произнесла Лариса. — Теперь я допишу конспект.

Кирилл молчал, разглядывая люстру. Лариса села за стол, подперла ладонью щеку и занялась конспектом, словно она была в комнате одна.

— Я где-то читала такую фразу: «Он ничего не говорит, зато известно, что он думает глупости», — сказала Лариса.

— Это про меня.

— Вероятно. Знаешь, Кирюша, иной раз так хочется, чтобы тебя словом нежным назвали. Вспомнили, что ты девушка, что тебе-ласка нужна. А сейчас все за иронию прячутся, как в нору.

— Время такое. — Кирилл усмехнулся.

— Время, — грустно повторила Лариса. — Теперь вообще принято считать, что женщина в мужчину превращается.

— А мужчина в женщину, — подхватил Кирилл, но шутка не прозвучала. Лариса даже не улыбнулась. — А ты сама? Ты тоже за иронию прячешься. Так что мы с тобой на равных.

Лариса захлопнула конспект и отбросила его на край стола.

— Я одной своей институтской подруге сказала, что люблю тебя. И что сама тебе в этом признаюсь. Та ужаснулась. Говорит, я непредусмотрительна, разве можно признаваться первой? Ведь все парни — дураки. Начинают воображать, петушиться, важничать. Им начинает казаться, будто все девушки готовы преклонить перед ними колени. Не успеешь и моргнуть, как он приметит себе более красивую. Ты тоже так думаешь?

— Нет. — Кирилл обхватил руками ее голову и наклонился. В глазах Ларисы отразилась перевернутая люстра, словно игрушечный, сверкающий огнями кораблик. Кирилл осторожно коснулся губами ее губ.

— Я тебя очень люблю, — произнес он, отстраняясь и рассматривая лицо Ларисы. — Наверное, я не умею целоваться. Мне мешает нос.

— Это хорошо, что нам что-то мешает. Иначе мы бы с ума сошли.

— А вдруг мы с тобой и сойдем с ума?

Лариса поднялась. Теперь она смотрела на Кирилла сверху вниз. И вместо корабликов Кирилл видел в ее зрачках отражение своего лица.

— Я ничего не боюсь, Кирилл. Ведь я тебя люблю. А это для меня самое важное. Самое, самое важное…

На маленьком кухонном столике стояли три чашки и высился пирог.

— Да найдется твой Степан, куда ему деться? — Лариса обняла бабку за острые плечи. Глаза Галины Сергеевны покраснели.

«Кажется, с этим котом я перегнул, — угрюмо подумал Кирилл, занимая место за столом. — Еще свихнется старушенция. А бабка она ничего, пироги печет здорово. Пошуровать по дворам, может, найду?»

Кирилл принял решение и повеселел. Его будоражила близость Ларисы — он мог протянуть руку и дотронуться до ее руки.

Галина Сергеевна словно позабыла о пропавшем коте, поглядывала на молодых людей, плотно сжав губы.

— Так чем же ты занимаешься на заводе? — спросила Лариса.

— Градиентометрами. — Кирилл отрезал кусок пирога и, подставляя ладонь, перенес его себе на тарелку.

— А что это?

— Откуда ж ему знать? — ворчливо сказала Галина Сергеевна. — Его дело — копай глубже, бросай дальше.

Кирилл удивленно взглянул на старуху. «Правильно сделал, что умыкнул кота. Старушенцию тоже не мешало бы заодно прихватить», — раздраженно подумал он и сказал:

— Могу и объяснить, если поймете, конечно. В земле находятся полезные ископаемые. И у каждого этого ископаемого своя плотность. А в приборе имеется коромысло с грузиком, подвешенное на тонкой вольфрамовой нити. К тому же в природе существуют законы Ньютона, по одному из которых коромысло взаимодействует с этими полезными ископаемыми. Чем тяжелее минерал, тем больше, угол закручивания нити. Ну, а потом через целую систему всяких там зеркал этот угол регистрируется геологами, и составляется карта. По ней определяют площадь, где залегают минералы с одинаковыми плотностями. А потом, если будешь копать глубже и бросать дальше, то найдешь полезное ископаемое. Затем его перерабатывают, и вы, Галина Сергеевна, покупаете в магазине чайник или кастрюлю. Или садитесь в автобус, сделанный из этого ископаемого.

— Я хожу пешком.

— Значит, лично вам, Галина Сергеевна, наш градиентометр не нужен.

— Умный ты, умный. — И было непонятно — одобряет его старуха или же упрекает. — Кто ж тебя всему этому научил?

— Что сам, а что подсказали. У меня и бригадир умный.

— Умней тебя?

— Умней.

— А ты, выходит, глупей его?

Старуха открыла было рот, чтобы произнести какую-то фразу, да так и замерла, напряженно к чему-то прислушиваясь.

— Ну, глупей. Дальше что? — Кирилла забавлял этот разговор.

— Тише ты. И так видно, что глупей, — прошептала она и тихонечко привстала, затем отодвинула стул и прытко заспешила в прихожую. Раздался нетерпеливый перещелк замка.

Лариса тоже вышла в коридор, откуда доносилось хриплое урчание кота.

«Вернулся, зараза, — удивился Кирилл. — Ведь отвез его за три остановки от дома. Надо было его за город свезти». Кирилл отодвинул чашку и поднялся.

Кот терся к ногам старухи, довольно выгибая спину. Хвост его словно трубил особую радость по поводу возвращения домой. На Кирилла он не обращал никакого внимания.

— Ну? Кило мышей купил? Нет? — бодро присоединился ко всем Кирилл. — Конечно. Котов много — мышей мало…

Галина Сергеевна обернулась к Кириллу:

— А ты неглупый. Ты — молодец. Это я так, понервничала…

И кот, утробно мурлыкая, ушел на кухню следом за старухой, унося свой роскошный хвост.

Луна запуталась в сложном ворохе антенн, которыми была утыкана крыша старого дома. А сам дом больше походил на заржавленный корабль, дремлющий у причала и покорно ждущий, когда превратят его в лом и переплавят. Адька Зотов давно говорил, что их дом должны снести, а все не сносили. Сколько раз Кирилл приходил в огромный глухой двор.

Миновав длинную, словно тоннель, арку, Кирилл очутился во дворе. Далекой памятью из полутьмы двора выплыла скамейка. И на ней сейчас кто-то сидел. Тлеющий кончик сигареты напоминал в темноте стоп-сигнал автомашины. Вот стоп-сигнал двинулся и, плавно разгораясь, осветил багровым светом лицо сидящего человека. Чем-то неуловимо знакомым повеяло от освещенной части лица. Кирилл остановился. Кто же мог сидеть в этом дворе, на этой скамейке… Нет, не может быть.

— Зотов, — негромко произнес Кирилл, словно случайно.

— Ну.

— Ты, что ли?

— Ну я, я…

Они поздоровались так, будто никуда Адька и не уплывал, будто они только вчера и расстались. И в этом был особый мужской шик, скупость чувств, настоящая дружба. Так им казалось…

Теперь Кирилл разглядел, что у ног Адьки стоял чемоданчик.

— А я к тебе, понимаешь, направился. Узнать хотел у матери, как тебя там укачивает.

— Хорошо укачивает… Я-то случайно домой заскочил. Судно пришло в Лиепаю, меня и отпустили на несколько дней. Сел в самолет и домой. А мамы нет, телеграмму-то я не давал, вот и лег в дрейф. В гости, что ли, она ушла? Сколько раз собирался ключи заказать, а все забывал. Теперь кукую.

— Ну, молодец ты, Адька! Я рад! — И Кирилл хлопнул друга по спине. — Как рейс, ничего?

— Ничего. В Париже был.

— Ну?

— Был. Пришли в Руан, пока стояли, приехал агент туристский. Экскурсия на автобусе.

— И все, конечно, поехали?

— Человек десять со всего судна. Валюту жалко. Два фунта все же, не бесплатно.

— Молодец ты, молодец. Деньги — это вода…

— Вода, — согласился Адька. — А без воды, как говорится — и ни туды, и ни сюды.

— Завидую я тебе. Столько ты повидал.

Кирилл присел на скамью. Лунный серпик рванулся вперед, выскользнув из цепких переплетений антенн, и, по-видимому, был этим очень доволен — сиял, словно начищенный.

— Ты не завидуй. Когда неделями вокруг чистая вода. Когда тебя выворачивает наизнанку. Блевать уже нечем, так желчью отходишь… Кто кому завидует, неизвестно. Шуруешь на своем заводе. Вечерком с Лариской в кино ходишь… Ты еще с Ларисой?

Кирилл молча кивнул.

— Значит, сел на рифы. Ничего, хорошей водой тебя снимет.

— Почему? А вдруг я женюсь? Помнишь, разговор был у сэра Джона в машине. Ты хотел на моей свадьбе гульнуть… Придется тебе предоставить такую возможность.

— Ну, ну… Я тогда шутил. — Адька достал сигареты и протянул Кириллу. — Пользуйся… А вообще-то она девчонка ничего. Во всех отношениях… Слушай, как там старик наш поживает? Видишь его?

— Видел как-то…

И Кирилл рассказал о встрече с сэром Джоном в скверике у ипподрома. О его непривычно потрепанном костюме, о разладе, возникшем между стариком и Полковником. Вообще, все это странно и непонятно.

— Может, на ипподроме кто-то загремел. Вот старик и пережидает бурю, — высказал предположение Адька.

— Знаешь, мне кажется, сэр Джон совсем другой человек.

— Как это? — Адька щелкнул зажигалкой.

— Ну, мы его не за того принимаем.

— Обычный тотошник. И фарцует понемногу. Я-то знаю… Да прикури наконец.

Кирилл глубоко втянул в себя сладковатый пряный дымок.

— Жучок старик. А может, и жук, — убежденно произнес Адька. — Кстати, я лекарство ему привез от гипертонии… А, кроме женитьбы, что у тебя хорошего?

— Ничего. Выговор схлопотал. И зарплату срезали. За пьянку.

— Ну ты даешь… В алкаши метнулся? Оставляй тебя тут без присмотра…

Кирилл и про это рассказал. И о Лисе, и о Вторнике, и о том парне, из механического, имени которого Кирилл так и не запомнил — вышибло водкой.

— День рождения, значит, справляли… Ну а что Лиса? Турнули с завода?

— Какой там?! Ведь все уснули, под лестницей. Вышли как огурчики. Не придраться… Один я погорел.

Они еще беседовали минут пятнадцать.

На пятом этаже неярко засветилось окно. Как от включенного торшера или ночника.

— Мать вернулась. С черного хода, наверно, прошла. — Адька загасил сигарету. — Новостей много, приятно… Знаешь, когда долго не слышишь новостей… А придешь в порт, все разговаривают на непонятном языке… Самое страшное в рейсе не качка, а тоска. Иной раз кажется — бросишься в море и вплавь… Лишь бы домой… Ну, ладно. Созвонимся.

Адька встал, поднял чемоданчик и протянул руку.

— Слушай, а ты вроде меньше стал ростом, — засмеялся Кирилл.

— Ну? — Адька серьезно оглядел себя. — А может, ты подрос? Витамины, знаешь… Ну, до завтра.

Глава четвертая

Из Москвы Смердов вернулся во второй половине дня и, не заезжая домой, отправился на завод.

Главного инженера он не застал: Греков проводил совещание по новой технике в центральном конструкторском бюро и обещал появиться после трех.

Смердов попросил вызвать секретаря парткома Старостина. Так уж повелось со времен предыдущего парторга Киселева — по возвращении из командировки директор приглашал к себе для информации парторга и главного инженера.

Папка «текущих дел» лежала посреди стола. Бумаг на подпись было немного, в основном полученные сегодня и те, что требовали личного вмешательства директора.

Смердов собирался захлопнуть папку, когда его внимание привлекло письмо на знакомом исполкомовском бланке. Он сунул письмо в общую стопку, но затем извлек и положил отдельно, на виду.

Скрипнула дверь кабинета, и на пороге появилась секретарша. Она хотела уточнить, будет ли прием по личным вопросам — сегодня среда.

— Нет. Перенесите на следующую неделю, — приказал Смердов.

Секретарша напомнила, что приема не было уже две недели. Но Смердов не ответил. Он еще раз перечитал исполкомовское письмо и вздохнул. Не позвонить ли сейчас же председателю? Или лучше поехать самому? Поначалу заехать в горком, привлечь сторонников. А где взять этих сторонников? Не от горкома ли исходит все это? Скоро седьмой десяток распечатывать, а все наивен, как мальчишка. Так исполком бы и отважился на подобное письмо без благословения горкома. Нет, надо выметаться на пенсию. Хватит. Наработался. Уехать на дачу, гулять, читать книги… Но отпустят ли? Отпустят. И причина подходящая: не смогу руководить объединенным коллективом. Новые люди, у каждого свой характер. А заново налаживать отношения — стар. И здоровье уже не то. Нитроглицерин в кармане таскаю…

Рафаэлю Поликарповичу взгрустнулось. Он взглянул в полированную стенку шкафа. Какой-то туманный, застывший рисунок. Повел крупной головой, словно убеждаясь, что это его отражение, а не чужое. Удивительно, как много может изменить случай. Задержись он тогда в управлении или, допустим, чуть дольше прокопайся в кошельке, выискивая мелочь гардеробщику, не наткнулся бы на министра. И все вышло бы иначе. Хотя, пожалуй, нет… Вопрос не пустяковый — объединение завода с хозяйством, принадлежащим совершенно другому ведомству. Но министр одним телефонным звонком тут же, при Смердове, все определил. Конечно, министр.

Смердов усмехнулся. Забавная картинка, скажи он секретарю горкома: «Вы занимайтесь своими вопросами, а кого с кем сливать в своем министерстве, предоставьте уж мне…» А с другой стороны, их тоже можно понять. Ведь не куда-нибудь, а в горком приходят жаловаться на нехватку рабочей силы, на всякие неурядицы…

Смердов подумал, что он уже и оправдал горком. Под впечатлением исполкомовского письма? А ведь письмо-то лишь начало, предвестник неприятностей, которые ожидают строптивого директора. Или он ошибается? Просто совпадение, случайность?

— Случайность, случайность, — вслух пробормотал Смердов. — Случайность — часть закономерности.

Он не заметил, как в кабинете появился Старостин. Тот вошел тихо, словно просочился сквозь стену.

— С приездом вас, Рафаэль Поликарпович! — Старостин улыбнулся. Директор поздоровался и указал на кресло.

Старостин сел, скрестив ноги, словно застыл в нелепом танце.

— Что нового? — спросил Смердов, предупреждая встречный вопрос.

Парторг извлек записную книжку, перелистал ее, освежая в памяти какие-то цифры.

— Знаете, Георгий Леонидович, вы были бы незаменимы как начальник производства, — сказал Смердов.

Старостин, не улавливая иронии, пожал плечами.

— Мне кажется, парторг должен быть в курсе всего, что происходит на заводе.

— Да, да, — согласился Смердов и придвинул листок чистой бумаги. — Так что же дальше?

Старостин снова принялся листать свою книжицу. Сначала он избегал употреблять технические термины, но вскоре стал сыпать ими, обвиняя разработчиков в каких-то просчетах.

— Вы и впрямь незаменимый начальник производства. — Смердов что-то чертил на листке. — Вы окончили техникум?

— Да.

— Вот это и чувствуется… — Смердов смотрел в сторону и говорил негромко, доброжелательно. — Не занимайтесь вопросами, в которых вы слабы. Вы парторг завода, а это обязывает ко многому. Извините за нравоучение, но я старше вас вдвое. А партийный стаж у меня в пять раз больше вашего. Вам надо непременно стать высококвалифицированным специалистом. Иначе как же вам, парторгу, проводить линию партии на заводе? Полагаться на консультантов? Но это не исключает субъективизма. Вот скажите мне, почему вы считаете, что партийная работа — сложная, тонкая сфера деятельности — ваше призвание? Почему?

Старостин подтянул ноги под кресло и нахохлился.

— Странно вы рассуждаете, Рафаэль Поликарпович. Мою кандидатуру утверждал горком.

— Ну, ошиблись. У них тоже дел по горло. Не продумали.

— Как это не продумали? — обиделся Старостин. — Я всей душой. Дома появляюсь лишь переночевать. Все на заводе и на заводе.

— Да, да… Это верно.

Смердов устал. Сказывалась задержка с вылетом из Москвы.

— Мне, Рафаэль Поликарпович, обязанности мои хорошо известны! — Голос Старостина стал жестким. — А если кого-то моя работа и не устраивает, можно поговорить на парткоме. Или в горкоме. Прояснить, как говорится, ситуацию.

— Обиделись. Напрасно. Значит, вы ничего не поняли, Георгий Леонидович. А жаль.

Старостин провел ладонью по пышной каштановой шевелюре. Неужели директор не отдает себе отчета в том, что подобным образом беседовать с парторгом не совсем благоразумно? А если он так себя ведет, уже получив поддержку в горкоме? Нет, этого не может быть. На завод директор приехал прямо из аэропорта. Кроме того, вчера Старостин случайно повстречал на улице заведующего промышленным отделом горкома. И тот говорил с ним как ни в чем не бывало. Никаких признаков недовольства, а тем более возможных перемен он, Старостин, не ощутил.

Смердов догадался о сомнениях, беспокоивших сейчас Старостина.

— Все, что я тут вам говорил, Георгий Леонидович, расценивайте как мое частное мнение.

Греков появился в кабинете стремительно и деловито.

— Полюбуйтесь, — произнес Смердов вместо приветствия и подтолкнул к краю стола письмо. Затем, повернувшись к парторгу, добавил: — Надеюсь, вы знаете, чем порадовал нас исполком?

— Понятия не имею, — сухо ответил Старостин.

— Нам вдвое срезали фонд жилой площади.

— Ну?! — искренне изумился Старостин. — Это же форменный произвол. Люди столько лет стоят на очереди…

— Я склонен считать, что это административные санкции. — Смердов поднялся. Высокий, полный, он своей фигурой словно сблизил стены кабинета.

— Санкции? Против кого? — Старостин насторожился.

— Я сказал в министерстве, что нас уговаривают объединиться с соседями. Министр тут же связался с горкомом… — Смердов досадливо махнул рукой.

— Ну и дела! — упавшим голосом проговорил Старостин. — Нам этого не простят.

— Вот и первая ласточка. — Директор кивнул на письмо. — Теперь жди подарков.

Греков отложил письмо и негромко сказал:

— Опять же знамя не присудят…

— Конечно, не присудят, — с готовностью согласился Старостин. — Так зажмут, что ой-ой! По всем показателям.

Намек понять было нетрудно. Скоро Смердову исполнится шестьдесят. Дата солидная. Ждали наград. Даже об ордене поговаривали.

Лицо Смердова покраснело, стало тяжелым. Он откинул со лба волосы и кашлянул.

— Попали мы между молотом и наковальней. Направо пойдешь — уши надерут местными силами. Налево — подзатыльники министерские схлопочешь. Вот работа окаянная!

— Прямо надо идти, Рафаэль Поликарпович, — посоветовал Греков, глядя в расстроенное лицо директора. — Прямо — кратчайшее расстояние…

— До инфаркта, — подхватил Смердов.

— А чтобы идти прямо — необходима цель. Серьезная цель. Возможно, самая важная в твоей жизни. — Греков положил подбородок на сжатый кулак.

— И у вас есть такая цель? — иронически спросил Смердов.

— Есть. Конечно, она сразу не возникла. Мы шли к ней все вместе долго, трудно. Но она есть.

— Темните вы что-то, Геннадий Захарович. — Смердов озабоченно нахмурился. — Я думаю, что надо ехать на поклон.

— Надо, надо. — Старостин оживился. — Хозяин — человек мудрый. Он так повернет, что все станет на место. А таиться не стоит, смысла нет. Хуже будет.

Смердов и сам понимал, что умалчивание не лучший выход из положения. А с чем, собственно, ему ехать в горком? В чем каяться?

— Пообещаем. Поплачем. Выдвинем сроки… — Старостин поглаживал свои тощие колени. — А там, смотришь, и забудется это слияние. Жизнь каждый день ставит новые задачи. Впопыхах кое-что и упустить нетрудно.

— Экий вы, право, — облегченно произнес директор. Он не скрывал своего удовлетворения: оказывается, столь щекотливое дело можно решить. Пусть временно, пусть и неопределенно, но решить таким простым, а главное, испытанным способом.

Вызовы в горком всегда были для Старостина событием, несмотря на то что на неделе они повторялись довольно часто. Инструкции, рекомендации, требования. Старостину это нравилось. Он чувствовал себя частью большого механизма, от которого зависит общий слаженный ход. И указания горкома он старался выполнять добросовестно.

Вот и сейчас он выдвинул верхний ящик стола, где в прозрачной пластиковой папке хранился образец анкеты предстоящего опроса сотрудников завода. Правда, срок сдачи не близок, впереди еще полгода. Однако он не совсем представлял себе, для чего, например, в анкете такой пункт: «Сколько человек охвачено Обществом охраны природы. Сколько из них женщин. Сколько мужчин. Сколько до сорока лет. Сколько до пятидесяти». Интересно, секретарь горкома знает об этой анкете, которую прислал на завод инструктор отдела промышленности?

«Спрошу у него, пожалуй, — подумал Старостин. — Завтра спрошу. Начнешь людей тормошить, выяснять. А они возьмут да и пошлют подальше. И будут правы. Ведь этой анкетой только от дела настоящего отрывают».

Он решительно положил папку на видное место, чтобы не забыть. Взглянул на перекидной календарь. Что на сегодня? Зайти к литейщикам. У них с формовкой не ладится. И тут вновь в памяти всплыл разговор с директором. Просто не в духе был Смердов, ясное дело. Ему хорошо рассуждать, а с парторга тоже спрашивают, еще как спрашивают!

Дверь кабинета приоткрылась, и показалась голова начальника цеха Стародуба.

— Заходи, Кузьмич, заходи. — Старостин по-деловому нахмурился.

Иван Кузьмич вошел в кабинет.

— Я хочу газеты просмотреть. Беседа по текущей политике. — Стародуб подсел к столу, на котором хранились подшивки газет.

— Слушай, Кузьмич, сколько человек у тебя охвачено Обществом охраны природы? — спросил Старостин.

— А сколько тебе надо? — с готовностью откликнулся Стародуб. — Допустим, сто пятьдесят. Весь цех. Хватит?

— Шутишь. А тут графа специальная. — Старостин постучал пальцем по папке.

— Шут с ней, с графой. Глупости это, Жора, — проговорил Стародуб. — Ты мне вот в чем помоги. Я оставлю кое-что у тебя. Лады? На день. Завтра унесем, а, Жора?

— Спирт?

— Нет. Дихлорэтан. Яд ведь. А у тебя тут строго.

— Ставь, — вздохнул Старостин. — Только до завтра.

Стародуб приоткрыл дверь и крикнул:

— Заноси!

Двое парней втащили в комнату огромную бутыль в деревянном садке, набитом стружками, и поставили в угол, куда указал Старостин.

Парни вышли.

— Вот. Теперь я спокоен, — проговорил начальник цеха.

— Сразу бы и сказал. А то — «газеты, политзанятия».

— «Сразу». Парткабинет. А тут с этим! Неуважительно, — произнес Иван Кузьмич. — И зачем тебе эта охрана природы? Кибернетики взбаламутили?

— Почему кибернетики? — Старостин отложил папку. — Это по другой линии.

— А я думал, эти удальцы. Тоже устраивали опрос. Слух прошел, что будут сокращать штаты. А у меня и так людей не хватает.

— Так ведь не о сокращении речь шла, а о внедрении новых методов, об автоматике, — разъяснил Старостин. — Вот у тебя, Кузьмич, что наблюдается? — Старостин положил ладонь на свою записную книжку, но вдруг смутился и отвел руку. — У тебя, Кузьмич, как сто лет назад делали, так и сейчас делают.

— Стало быть, надежно, — проговорил Стародуб и встал, отодвинув подшивку. — Новое не всегда новое, Жора. Возьми в жизни. Ты вот человек молодой, энергичный. Кровь бурлит. А я по жизни потопал. Опыт есть. Был я женат, например. Потом развелся. Женился во второй раз. А зачем, спроси? Не знаю, хоть убей! Поначалу, как говорится, увлекся, слабинку дал. К заманчивому будущему потянуло. И что же? Поломал жизнь и ей и себе. Будущее это оказалось похожим на прошлое даже в мелочах. Я это к чему говорю? Торопимся мы что-то менять, ломать. А новое должно приходить естественным путем. В институтах им все кажется плевым делом. Скажешь, не прав я, Жора? Если по жизни?

— Нет, не прав ты, Кузьмич! Примеры из жизни, с женитьбой — это одно. А завод — дело другое. Тут наука, Кузьмич, это… — Старостин пощелкал пальцами, пытаясь подыскать нужные слова, но, так и не найдя их, вздохнул.

Начальник цеха, видимо, хотел возразить, но передумал. Стоит ли спорить с парторгом? Да и было бы о чем? А то так, беспредметный разговор. Мало ли какие комиссии приезжают на завод? Вот недавно пожарные приезжали. Это не шуточки! Акт хотели составить и штраф наложить. А все из-за того, что огнетушители завалили ящиками готовой продукции. Гмыря виноват. Его богатыри постарались, а отвечать пришлось начальнику цеха. С трудом уломали пожарных.

— И вот еще что, парторг. Нехорошо получается. Сколько можно бракованные датчики перебирать, — сказал Стародуб, задерживаясь в дверях. — Раз обманешь, второй, а в третий не поверят.

Начальник цеха вышел.

«Сходить пообедать, что ли? — подумал Старостин. — Конечно, надо с этими датчиками кончать».

Он приподнял за уголок прозрачную папку. Нет, не станет он показывать первому эти анкеты. Еще поставишь инструктора под удар, а он этого не простит… Вот Шапошник, тот бы наверняка снес анкеты хозяину. Ну, то Шапошник. Он умел. И Старостин вздохнул, вспомнив бывшего парторга — худого, нескладного человека с бледным энергичным лицом. К тому же Шапошник был инженер… Не то что он, Старостин, окончил профтехучилище, а секретарствует в организации, где одних инженеров пруд пруди. Трудно, что и говорить. Хоть и старается… Нет, что-то не то, не то. В главном. В самой сути… Взять этих ребят из Москвы. Кибернетиков.

Старостин вспомнил, как однажды они сидели вместе в столовой и один из ребят, широколобый Федя, спросил его, почему он пригнулся, когда вошел в зал, где шло совещание?

И Старостин тогда удивленно оглядывал парня. Что это он? Мало ли почему он пригнулся? Допустим, не хотел мешать тем, кто сидел в зале и смотрел на сцену. А Федя тогда ему сказал: «Гоните из себя это, Георгий Леонидович. И тем более плохо, что пригнулись-то вы непроизвольно. Не замечая».

Тогда разговор с парнем Старостин воспринял как чудачество. А теперь почему-то все чаще стал задумываться над смыслом. Нет, не мелочь это. В этом что-то было. Нельзя определенно сказать — что, а было, и все…

Вообще-то они подружились — Старостин и те ребята. Старостин им помогал — присылал людей для анкетирования, нажимал на руководителей отделов, которые не очень охотно предоставляли материал…

Взбудоражили его ребята, это точно.

«А вот уехали и не простились», — вспомнил Старостин и достал из кармана ключи от кабинета.

Стол, покрытый малиновой скатертью, упирался в другой, полированный, как бы образуя посадочный знак «Т».

Навстречу заводской троице, раскинув в приветствии руки, поднялся среднего роста светлоглазый мужчина в черном костюме. Греков не был убежден, знает ли его первый секретарь горкома или нет. Встречались они не так уж редко, но ведь положение их при встречах было не совсем одинаковым. Один всегда сидел в зале, а второй в президиуме. Смердова и Старостина секретарь, конечно, знал в лицо.

А вы и есть главный инженер завода? — спросил секретарь.

«Догадался. Методом исключения», — подумал Греков, отвечая на рукопожатие.

— Да. Я и есть главный инженер завода Греков.

— Коростылев, — представился секретарь.

— Я так и решил, — Греков улыбнулся.

Смердов был серьезен. Его крупное лицо хмурилось. Старостин то и дело ворошил свою каштановую вьющуюся шевелюру. Его волосы, закрученные словно тонкие пружинки, казалось, издавали легкий металлический шорох.

Коростылев вернулся на свое место, привычным жестом указал на стулья и, не дожидаясь, пока приглашенные рассядутся, заговорил:

— Мне звонил ваш министр и указал на превышение нами своих полномочий. Думаю, он был не совсем точно информирован. Горком предлагает рассмотреть возможность слияния предприятий. Воз-мож-ность!

Смердов поглаживал ладонью малиновый бархат скатерти. Если сейчас заявить, что заведующий отделом говорил о слиянии как о вопросе решенном, то начнутся выяснения — кто что сказал. А восстанавливать против себя заведующего отделом промышленности неразумно.

Смердов опустил руку в карман пиджака, нащупал сигаретный коробок, но так и не решился вытащить. Он был особенно недоволен собой — вместо того чтобы сосредоточиться на предстоящем разговоре, раздумывает, закурить ли в кабинете секретаря горкома или воздержаться? Какая-то ерунда. Ведь и курить-то он вроде бы бросил и носил сигареты с собой так, для баловства.

— Кстати, у меня есть новые сигареты. Наша фабрика собирается выпускать. Прислали на дегустацию, — сказал Коростылев. Очевидно догадавшись о раздумьях директора, секретарь привстал и положил на стол золотистую пачку.

— «Караван», — вслух прочел Греков.

— Название мне не нравится, — произнес Коростылев.

— Да… Что-то в нем есть такое… — Старостин неопределенно повертел в воздухе пальцами. Он достал мятый блокнот, приготовившись к обстоятельному разговору.

— А мне название нравится. — Греков распечатал пачку. — Загадочное. Наводит на неторопливые размышления. Собаки лают, караван идет. Восточная мудрость.

Смердов поджал губы. Теперь его раздражал тон Грекова — вздумал перечить первому, когда предстоит серьезный разговор. Тут каждый нюансик надо взвешивать. Неизвестно, что может повлиять на настроение секретаря.

— И сигареты ничего, неплохие, — словно назло директору проговорил Греков, выпуская в потолок струйку дыма.

Смердов скосил глаза на Коростылева.

— И мне сигареты нравятся, — согласился секретарь. — Мягкие.

Смердов облегченно вздохнул.

— Не такие уж они и мягкие, положим. — Греков еще раз глубоко затянулся, будто проверяя свое впечатление. — Но неплохие.

«Вот зануда», — тоскливо подумал Смердов, достал из папки исполкомовское письмо и положил перед секретарем.

Вспыхнул розовый глазок селектора. Коростылев, словно радуясь тому, что можно отвлечься от начала разговора, снял трубку.

— Из комбината? — переспросил он. — Пусть перезвонят минут через десять.

«Минут десять? Конечно. Все уже решено, и толковать не о чем. Напрасно мы явились сюда», — подумал Смердов. И еще он подумал, что Старостин прав — надо соглашаться на слияние. Дело все равно небыстрое. Пока договорятся с министерством, подготовят документацию, утрясут сотни вопросов, пройдет много времени. А там, глядишь, что-нибудь и переменится. Может, и на пенсию уйду.

И, подумав об этом, Смердов облегченно вздохнул. Ему куда проще было согласиться с желанием горкома, чем завтра принимать у себя в кабинете людей и отказывать им в давно ожидаемой жилой площади.

— Рафаэль Поликарпович, вам оставляют двести метров. Разве этого мало? — Секретарь горкома отложил письмо. — На мясокомбинате куда больше рабочих, а им тоже оставили двести квадратных метров. Подождите немного. Надо разгрузить городскую очередь.

— Понимаем, понимаем. — Смердов соображал, как бы ловчее перевести разговор. — Однако у соседа-то? Старый завод, основные кадры давно осели. А нет-нет да и подбрасываете им жилье.

— Вот видите, а вы не желаете с ними объединяться, — шутливо ответил Коростылев и добавил с едва уловимой жесткой ноткой: — Осторожничаете, Рафаэль Поликарпович. Сейчас взят курс на увеличение выпуска товаров бытового назначения.

— Почему мы осторожничаем? Пожалуйста. Согласовывайте с министерством. Мы не против, пробормотал Смердов.

— Вы нам и помогите найти общий язык с министерством. Позиция директора весьма важна. — Коростылев стряхнул пепел в тяжелую, литого стекла пепельницу. — И позиция не посредника, а нашего союзника. Ваш министр относится к слиянию узковедомственно. Не хочет брать на себя лишние хлопоты. А мы постараемся его убедить — если не сами, то через соответствующие инстанции. Да и вас тоже в случае надобности, Рафаэль Поликарпович. — Голос Коростылева становился все глуше. — Нельзя же так, друзья мои. Ваши возможности вполне позволяют вам объединиться с соседями. Надо же как-то разрешить вопрос нехватки рабочей силы. На-до! — Коростылев оперся о подлокотники кресла и встал. — В конце концов это несправедливо, вы арендуете городскую территорию, так будьте добры хоть чем-нибудь помочь городу.

— К тому же это весьма прибыльно, — иронически подхватил Смердов. — Не представляю, как бы некоторые наши заводы выполнили план без производства рентабельных раскладушек и вилок! — Он почувствовал, как наливается жаром его лицо: ведь дал себе слово не перечить секретарю, а не сдержался.

— Что ж, это печальная практика, — проговорил Коростылев. Его густые рыжеватые брови выпрямились в ровную линию. — Тут кое-что не продумано.

— Конечно, — конечно, — поспешил согласиться Смердов, прикрывая веки.

— Между прочим, даже такое специализированное предприятие, как у Форда, и то наряду с автомашинами выпускает ширпотреб, — вдруг произнес Старостин. Это прозвучало неожиданно, и по тону парторга было не понять, осуждает он оборотистого Форда или поддерживает. — Там используют отходы производства, а нам хотят передать самостоятельное предприятие. — Старостин постучал пальцем по своему мятому блокноту.

Все разом обернулись к парторгу.

— Ну и что, Георгий Леонидович? — весело проговорил Греков. — Пройдет время, и это предприятие примется за наши отходы.

— Глупости… Ведь у нас мелкосерийное производство с широкой номенклатурой. Какие отходы? — не успокаивался Старостин.

— Подумаешь, выпустим в месяц сотню соковыжималок. Зато выполним очередное мероприятие. И вместо нехватки рабочей силы окажется избыток: дюжина уборщиц и машинисток. Будет еще загублен старый, имеющий и традиции и опыт завод, единственная беда которого в несовременной организации производства… — Греков помолчал, как бы раздумывая, продолжать или нет. — Или другой вариант. Мы настолько увлечемся соковыжималками, что забросим геофизическую аппаратуру и полностью перейдем на укрепление кухонной автоматики. Тогда геофизическую аппаратуру примется осваивать расторопная колхозная бригада, приспособив под это дело зернохранилище и пригласив к себе вместо агрономов группу конструкторов.

Коростылев, склонив голову набок, смотрел в лицо Грекова. Чуть запавшие щеки главного инженера покрылись бледно-розовыми пятнами.

— Что с вами, Геннадий Захарович? Не слишком ли вы увлеклись? — Смердов не мог понять поведение главного инженера. Ведь уговорились же обо всем.

— Он прав! — громко сказал Старостин.

— А вы б помолчали, уважаемый Георгий Леонидович. — Смердов резко обернулся к Старостину.

— Почему? Я такой же член партии, как и вы. И нахожусь в кабинете секретаря горкома, а не у вас дома. — Старостин тряхнул своими кудрями. — Геннадий Захарович прав!

— Думаю, нет нужды напоминать о пользе слияния мелких производств, — Коростылев произносил слова спокойно, уверенный в том, что повышать тон нет надобности.

— Но не по принципу общего трамвайного маршрута! — возразил Греков.

— Вы несколько сгущаете краски.

— Нисколько, товарищ Коростылев. Почему нас не объединят с центральным конструкторским бюро? Или с проектной организацией? Вот какой камень надо сдвинуть. А то они окопались, сами себе хозяева. Зачем им идти в подчинение?

— И окладов таких не будет, — поддержал Старостин.

Греков одобрительно кивнул и расправил плечи. Ему хотелось избавиться от гнетущей скованности. Он ненавидел себя в таком состоянии. Но что поделать, нервы!

— И до ваших проектировщиков дойдут руки. Дайте срок. Хотя разумней, если именно завод будет подчиняться проектировщикам. Вас это не устраивает? — Коростылев улыбнулся.

— Лично меня это устраивает, — ответил Греков. — Меньше будет забот.

— И ответственности, — в тон ему сказал Коростылев, — например, за невыполнение плана. Как же вы так? Выполняли, выполняли и вдруг — прокол.

В кабинете стало тихо.

Смердов перевел взгляд к окну, лицо его приняло отрешенно-смиренное выражение.

— На все есть свои причины… — Греков налег грудью на малиновый край стола. — Да, да… Свои причины. Вы знаете, Сергей Сергеевич, во сколько раз поток остро необходимой рабочей информации превышает физические возможности начальника цеха нашего завода? В три раза! А мастера цеха? В пять!

Коростылев с любопытством посмотрел на главного инженера. Греков поднялся из-за стола, неловко ударился об его угол. Прижимая ладонью ушибленный бок, сделал несколько шагов по кабинету.

— Недавно я попросил экономистов проанализировать состояние нашего завода. Ребята попались толковые, из института профессора Тищенко. Они все и преподнесли. — Греков остановился на мгновение у стола и положил руку на свою кожаную папку. — Мы с вами люди взрослые. И нечего нам очки втирать друг другу. Положение серьезное. Случайный, по общему мнению, провал плана произошел по причине далеко не случайной. Не знаю, как на других предприятиях, но уровень нашего производства уже не может обеспечить высокий технический класс продукции, которую мы выпускаем, а тем более той, что готовимся выпускать. А если говорить начистоту, обвинять меня надо не за срыв плана в прошлом месяце, а за качество некоторой продукции, что покидала наш завод за последние год-два. Именно за это. И главное…

— Браво, Греков! — прервал Смердов и демонстративно похлопал в ладоши. — Теперь возьмите бюллетень и ложитесь в психдиспансер.

— Не мешайте, Рафаэль Поликарпович! — Старостин сделал протестующий жест. — Дайте сказать человеку.

— Продолжайте, Геннадий Захарович. Вы сами определили условия: «нечего втирать очки». — Коростылев вплотную приблизился к Грекову, — В чем же заключается самое главное?

— Извольте — скажу. — Греков потер пальцами подбородок. — Главное в том, что мы сеем равнодушие и безответственность. Раз можно заниматься своим делом так, как иной раз занимаемся мы, то все дозволено. Вот почему, Сергей Сергеевич, я отважился забраковать аппаратуру, в которой притаилась маленькая «липа». Возможно, эти приборы работали бы неплохо, но в самой их основе было небольшое отступление от технических условий. Если говорить иначе — маленькое отступление от закона. И вообще, перед законом не должно быть генералов и солдат. Все равны. Пренебрежение законом дорого обходится и человеку и человечеству. Рано или поздно. Хотя поначалу может показаться, что все благополучно. Заб-луж-дение! Ладно, я, кажется, увлекся и отступил от темы.

— Вы давно, Греков, отступили от темы, — проворчал Смердов. — Цель нашего визита — исполкомовское письмо. А вы расфилософствовались!

— Почему, Рафаэль Поликарпович? — Греков усмехнулся. — Сессия исполкома выделила нам триста квадратных метров жилья. Решение сессии — закон! Однако произошло нарушение закона. Вот мы и приехали в горком. А тут, оказывается, поддерживают отступление от закона. Повторяется то, что случилось с нашим бракованным прибором.

— Ну, нет! — возразил Коростылев. — На последней сессии было решено разгрузить городскую очередь частично за счет ведомственных распределений. Вы просто не знаете об этой поправке к закону.

Греков сел и резко хлопнул себя по коленям.

— Значит, все по закону! А мы думали, злая воля. Думали, хотят усмирить нашего строптивого Рафаэля Поликарповича.

— Усмирить? Зачем же так? Мы можем поладить и методом убеждения. — Коростылев отошел от Грекова к столу и приподнял за угол коричневую папку. — Отважились забраковать некачественный прибор?

— Есть обстоятельства, при которых исполнение своего прямого долга требует решительности и воли. Я имею в виду не какие-либо исключительные ситуации, а обыденные и простые. Разве у вас подобного не бывает, Сергей Сергеевич?

— Бывает, Геннадий Захарович, бывает.

Они разговаривали таким тоном, словно встретились на дне рождения или на семейной вечеринке. Два старых приятеля, знавшие друг друга много лет. Лишь подчеркнутое обращение друг друга на «вы» вносило в разговор незначительный, но вполне определенный оттенок, исключающий ложную доверительность, когда собеседники так нравятся друг другу, что походя прощают мелкую сладенькую лесть, за которой прячется взаимное равнодушие.

Глазок селектора торопливо замигал. Секретарша сообщила, что вновь звонят с мясокомбината.

— Сейчас не могу. Я им сам перезвоню, когда освобожусь. — Коростылев нетерпеливо положил трубку и обернулся к Грекову. — Жаль, мы с вами редко встречались. Мне нравится наш разговор.

— Думаю, что не очень. Ведь в наших неприятностях отчасти есть и ваша вина, — сказал Греков. — И вполне может быть, что в дальнейшем на мою голову посыплются всевозможные шишки, происхождение которых я не сразу и пойму.

— Знаете, Геннадий Захарович, мне действительно было интересно с вами разговаривать, но, оказывается, вы все время думали о себе, что вы герой. И даже втайне восхищались собой. — В голосе Коростылева звучало огорчение.

— Извините, — смущенно проговорил Греков. Он чувствовал стыд. Какие у него были основания не доверять Коростылеву? Никаких. Да он и не подумал о том, что именно так могут быть истолкованы его последние фразы.

— Да чего уж там! Пожалуйста. — Коростылев поднял коричневую папку: — Можно ознакомиться?

— Прошу вас, — торопливо сказал Греков. — Буду рад. Это экономические и отчасти социологические рекомендации.

Коростылев переложил папку на свой полированный стол.

Пора было и уходить. Первым молча поднялся со своего кресла Смердов. Края его плотно сжатых губ были приспущены, придавая лицу директора брезгливое и обиженное выражение. Поднялся и Старостин, озабоченно сунув в карман свой блокнот; он так и не раскрыл его за все время разговора.

Однако Коростылев, казалось, не замечал этих сборов. Он что-то искал среди бумаг, сосредоточенно нахмурив брови.

— Так мы пойдем, Сергей Сергеевич, — нарушая неловкость обстановки, проговорил Старостин.

— Одну минуточку. Кажется, нашел. — Коростылев выбрался из-за стола и подошел к Грекову. — Я все думал, показать вам или нет? Решил, что надо показать. Возьмите с собой и распорядитесь, как вам будет угодно.

Греков в недоумении скользнул взглядом по голубому конверту и спрятал его в карман.

Очередь продвигалась быстро. Смердов взял винегрет. Спросил полпорции солянки. Антрекот. Кисель. Расплатившись с кассиром, направился к свободному столику.

Следом подошел и Греков.

— Разрешите присоединиться?

Смердов молча и подчеркнуто недовольно подвинулся, не переставая жевать и глядя в слепое, затянутое морозцем стекло.

Греков поглядывал на Смердова. Тот отодвинул пустую тарелочку из-под винегрета и принялся за солянку.

— Так и будем молчать? — произнес Греков.

— А о чем нам говорить? Наговорились, — помедлив, угрюмо ответил Смердов. — Дураком своего директора выставили. О чем же еще говорить?

— Напрасно вы так, Рафаэль Поликарпович.

— Молодцы. Ничего не скажешь, молодцы. — Смердов с ожесточением впился крепкими зубами в мясо. — А ведь уговорились. Обо всем уговорились!

— Вы неправильно жуете. По науке надо жевать и вертикально и слегка перетирая. Глядите как… — Греков начал жевать, как рекомендует наука.

Смердов искоса посмотрел на Грекова.

— Будто корова, — произнес он серьезно.

— Вот-вот, — Греков кивнул. — Укрепляет десны. Только не надо торопиться.

— И жуйте себе по науке. А мне и так удобно. — Смердов вновь отвернулся к матовому зимнему стеклу и вздохнул. — А где Старостин?

— На завод уехал.

— И меня не предупредил, — недовольно сказал Смердов.

— Оробел, видно, — Греков насмешливо прищурился.

— Оробел! Там, в кабинете, небось не оробел. Даже Форда вспомнил. Ну и прыткий оказался, не ожидал.

Греков не мог понять, осуждает директор парторга или нет.

— А он молодец.

— Кто?

— Старостин, конечно. Не казенная душа.

— Это вы на меня намекаете? — Смердов повернулся к Грекову.

— Да уж не знаю на кого. — И вдруг Греков заметил у одного из столиков Кирилла Алехина в компании какого-то старика и молодого человека в морской куртке. Греков уловил скользящий взгляд Кирилла, хотя Кирилл и сделал вид, что не узнал главного инженера… — Недавно мне один человек по телефону рассказывал, как побывал на каком-то заводе. Экскурсантом. Слюнки, говорит, текли от зависти. И главное, поставщики у нас одни и те же. А вот работают люди, умеют. Не вы ли мне об этом рассказывали?

— Так ведь им внимание какое! — загорячился Смердов. — А мы что? Экспериментальный завод…

— Вот именно! — Греков говорил ироническим тоном. — Нам сам бог велел экспериментировать.

— Но что они хотят, ваши молодцы из Москвы?

— Хотят использовать преимущества, которые дает социалистический строй, — резко ответил Греков.

— А нельзя ли поконкретней?

— Пожалуйста. Они предлагают связать в единую систему всех наших смежников. И в Москве, и в Магадане! Никакой отсебятины. График — закон! План выпуска и план поставок — закон! — столь же резко продолжил Греков.

— И все? — прервал Смердов. — Единая система? Прекрасно! И когда это будет?

— Ну, это зависит во многом и от нас. Предстоит большая работа. По реорганизации структуры, подбору кадров.

— И все это было в той папке, которую вы оставили Коростылеву? — Смердов вопросительно смотрел на Грекова.

— Нет. Там кое-какие выводы по нашему заводу. А работа по этой теме проводится в Институте кибернетики уже много лет. Почему же вы не спрашиваете, что за конверт передал мне секретарь горкома?

Смердов пожал плечами, мол, это касается вас, я не имею к этому ни малейшего отношения.

— Вот ознакомьтесь. — Греков сунул руку за борт пиджака и извлек конверт, на котором аккуратным круглым почерком было выведено: «Первому секретарю горкома товарищу Коростылеву С. С. В личные руки». Обратного адреса не было.

Смердов принялся ощупывать карманы в поисках очков.

— Ладно. Я сам вам прочту, — сказал Греков, вытаскивая из конверта листок. — «Заботясь об интересах нашего родного социалистического государства, обязан сообщить о безобразных делах, творимых главным инженером нашего завода Грековым. У вышеназванного Грекова сильно пошатнулся авторитет в коллективе. И, всячески стараясь удержать авторитет, Греков творит эти безобразия. Завод не выполняет плана, занимается приписками, доводкой сданных приборов. А в прошлом месяце вообще сплошное безобразие. Греков пустился на авантюру. Он приказал собрать датчики из бракованных. Люди работали как патриоты своей страны и собрали датчики. Но Греков прибор „Радуга“ забраковал. Специально, чтобы поднять свой пошатнувшийся авторитет. А при чем тут наши советские рабочие? Разве они виноваты, что Греков приказал собирать датчики из хлама? Нет, не виноваты, товарищ секретарь. Тогда почему им не хотят оплачивать их труд согласно договоренности? Работа была сверхурочная, люди не покидали цех несколько суток. Кроме всего прочего, Греков, стараясь поднять свой авторитет, окружил себя подхалимами и приспособленцами. Это главный конструктор Лепин и другие. А также ведет себя аморально и развратничает. У него внебрачная любовь с экономистом Глизаровой Аней. А у Грекова семья, и он член партии. К тому же он эту Глизарову назначил на должность уволенного им честного человека Всесвятского, который не стал мириться со всеми безобразиями. Вообще, честных людей травят. Так, начальник сбыта Гмыря, бывший фронтовик, лежит с инфарктом…»

— Хватит! — Смердов хлопнул ладонью по листу.

— Здесь и о вас есть. — Греков сдвинул ладонь директора и расправил лист. — Где ж это? Ах, вот… «Директор завода Смердов, опытный производственник, попал под влияние Грекова и надел на глаза розовые очки…» И в конце: «Сердце переполнено радостью за успехи наших других предприятий, и оно же обливается кровью за безобразия у нас на заводе…»

— И никакой подписи? — проговорил Смердов.

Греков сложил письмо, спрятал в карман и оглянулся.

Молодой человек в морском бушлате что-то рассказывал, энергично жестикулируя. Кирилл подпер виски сжатыми кулаками, не сводя взгляда с морячка. А старик посмеивался, утирая губы салфеткой…

— Я вот думаю, с какой стати Коростылев передал мне это письмо?

— Хотел показать, что не сердится на ваше хамство. Да и что ему делать с этим письмом? Ведь это навет, безобразие какое-то, — проговорил Смердов.

— Почему? — Греков придвинул к себе кисель какого-то лимонного цвета. — Например, история с Всесвятским? Или, допустим, история с датчиками. Кстати, за проделанную работу, Рафаэль Поликарпович, надо платить. Бригада сделала все возможное.

— Я не могу оплачивать брак.

— Авторитет руководителя?

— Вот и платите из своего кармана, Геннадий Захарович. Ваша была идея, если не ошибаюсь. — Смердов волновался и не скрывал этого. — Поднимайте свой авторитет. — Смердов кивнул на карман Грекова, в который тот спрятал письмо.

— Это уж вы зря вспоминаете, Рафаэль Поликарпович.

— Не зря. Все это ваши новации, эти ваши социологи. Столько лет выполняли и перевыполняли план! И все было хорошо. Надо энергичней работать, уважаемый Геннадий Захарович.

Они работали вместе много лет. Бывали и разногласия, и взаимное недовольство. При этом Смердов, случалось, кричал на Грекова. Тот частенько отвечал ему тем же. Но сейчас было нечто иное. И не спор, а негромкий и в чем-то совершенно необычный для них разговор.

Они одновременно покинули столик и, лавируя между посетителями, двинулись к выходу.

Поравнявшись с Кириллом, Греков остановился и тронул его за плечо. На него глянули продолговатые, с едва заметной косинкой, синие глаза Татьяны — до чего ж он все-таки похож на свою мать…

— Что, Алехин? Говорят, ты неплохо поработал в институте полимеров?

— Здравствуйте, — выражение лица Кирилла было настороженным и выжидательным. — Кто говорит?

— Да говорят, — Греков заставил себя улыбнуться.

— Вроде ничего. Температурную держит, — а глаза Кирилла все ждали, о чем еще вспомнит главный?

— Молодец, Алехин, молодец, — Греков с любопытством взглянул на красивого старика в довольно заношенном черном костюме. Старик улыбался, словно ему очень нравилось, что хвалят Кирилла… — Жми, Алехин, жми, — добавил Греков уже через плечо.

Смердов, одетый в тяжелую длиннополую выворотку, стоял в гардеробе и озабоченно натягивал перчатки. Казалось, он не замечал отсутствия Грекова — только вот справится с перчатками и уйдет.

— Знаете, кто это? Сын Алехина, Кирилл.

Смердов прекрасно уловил значение тона главного инженера. Нет, голубчик, распустил я тебя не в меру. Повременим с перемирием…

— Парню за пьянку в цехе выговор влепили, а вы его по головке… Именно дешевый авторитет. Именно…

Греков на весу перенял от гардеробщика пальто и, продевая на ходу руки, выскочил на улицу.

Сумерки плотно облепили дома сизой прозрачной дымкой. И дома, вероятно боясь растеряться, семафорили друг другу освещенными окнами.

На рекламном щите были расклеены плакаты с изображением лошадиной морды. Жокеи в пестрых камзолах, в стремительном скоке приподнялись над седлами. В воскресенье — открытие зимнего сезона на ипподроме. Большие конные испытания. Работает тотализатор. Участвуют питомцы пятого и восьмого конных заводов — победители многих союзных и международных скачек. Среди участников — чемпион Спартакиады народов, мастер спорта Юсуф Юсуфов и его сыновья — Атарбек, Теймураз и Женя.

Свернув за угол, Греков глухо застегнул пальто до самого воротника и пошел медленней, вдыхая холодный липкий воздух, неуловимо пахнущий свежими огурцами.

Спустя минут двадцать из того же кафе вышли Кирилл, Адька и Иван Николаевич.

Старик закутал шею шарфом и, заронив в него подбородок, старался надышать тепло в ворсистую мякоть шерсти. Он прихрамывал сильнее обычного. То ли боялся поскользнуться, то ли наступило обострение.

— Так нельзя, я должен вас чем-то отблагодарить, — старик тронул Адьку за рукав: — Если вы не берете денег, давайте условимся о другом.

— О чем? — Адька надвинул козырек на переносицу, так он себе казался более мужественным: — О чем? Вы старый больной человек. Могу я позволить себе жест — подарить бывшему компаньону лекарство? К тому же в нашем государстве лечение бесплатное.

— Но вы еще далеко не государство.

— Я его частица… И все же, почему вы оставили коммерцию?

— Не ваше дело.

Кирилл шел молча, не вслушиваясь в разговор своих спутников. Его мысли занимала неожиданная встреча с Грековым. Расположительный тон главного инженера, признаться, его озадачил. Выходит, его пребывание в институте полимеров не прошло незамеченным…

Старик остановился перед рекламным стендом.

— Дилетанты! Господи, ну и дилетанты… Намалевали.

Молодые люди разглядывали разноцветных жокеев с улыбчивыми цирковыми лицами. У Юсуфа Юсуфова было усатое лицо Карабаса Барабаса. Что это так возмутило старика? Обыкновенный плакат…

— Как обыкновенный?! Открытие зимнего сезона. И кого они изобразили? Жокея! Это зимой-то? Безграмотно… В зимних соревнованиях участвуют только наездники в колясках. А не жокеи…

— Халтурщики, — подначил Адька.

— Именно, — возмущенно подтвердил старик. — Послушайте, Арнольд. Я знаю, как вас отблагодарить, хоть и не верю в лекарство от гипертонии. — Старик обернулся к Зотову. Даже в вечернем освещении было видно, как поблескивают его маленькие глазки: — Я покажу вам, как работают лошадей. У меня там связи. Нас пропустят… Идемте, идемте. Это очень интересно…

— У него свидание, — Адька указал пальцем на Кирилла, словно тот был на противоположной стороне улицы.

— Ну и что? — воодушевился старик. — Это с той милой девушкой?

— У вас отличная память, сэр, — усмехнулся Адька.

— Я вас однажды уж предупреждал, Арнольд: сэр — звание дворянское, — обиделся старик и тут же заторопился: — И девушку возьмем с собой. Это очень интересно, уверяю вас. Очень…

Трехъярусное легкое здание манежа было по-вечернему затемнено, лишь тусклая лампочка раздвигала сумрак над узенькой дверцей служебного входа.

Иван Николаевич попросил своих спутников подождать, а сам заторопился к вахтеру. Залысины на его пальто как-то необыкновенно выпячивались, словно спина старика сейчас существовала отдельно от его длинной торжественной фигуры… Поравнявшись с вахтером, Иван Николаевич наклонился и что-то проговорил. Женщина замахала руками, точно отгоняя комара.

— Через вас одни неприятности, — громко сказала она.

Теперь молодые люди услышали и голос старика.

— Ну, пропусти, Зинаида, пропусти. Я и лошадок осмотрю. Польза ведь.

— Начальство запретило пропускать вашего брата, тотошника, — все повышала голос вахтер: — Мало вам трибун, так сюда проникаете.

— Какой же я тотошник, Зинаидушка? — старик старался говорить тихо, но голос в пустом узком коридоре усиливали бетонные стены: — Я и на бегах уже, поди месяца два не был.

Вахтер молчала. Старик легонько постучал пальцами по деревянной перекладине.

— Я тебе шоколадку принесу, честное слово. Завтра и занесу.

— На кой мне ваш шоколад?! — вахтер повернулась к старику спиной.

Лариса махнула рукой к выходу. Кирилл вопросительно взглянула на Адьку. Но тот как ни в чем не бывало рассматривал развешанные на стене газеты… Скрипнула входная дверь и мимо молодых людей развалистой наезднической походкой прошел человек. Старик обернулся, вытягивая шею и всматриваясь.

— Юсуф? Юсуфушка, — засуетился Иван Николаевич. — Здравствуй, Юсуфушка.

Человек приятельски похлопал старика по спине.

— Что, не пропускают? — обратился он к вахтеру. — Пропусти ты, Зина, Ивана Николаевича.

— Велено не пускать, — послабевшим голосом ответила вахтер. — Вчера к Спиридонову из милиции приходили. Сезон, говорят, начинается…

— Какой же он букмекер? Он фельдшер, правда, Иван Николаевич? А Спиридонов все равно у себя в кабинете чай пьет.

— Какой же я букмекер? Я фельдшер, все знают, — загомонил старик. — Вот внукам хочу работу показать… Ведь ты работаешь сегодня лошадок, а, Юсуфушка? — И, не дожидаясь ответа, старик радостно прокричал: — Лариса, мальчики. Идите сюда… Что вы там застряли?

Голос Ивана Николаевича звучал непривычно, с ласково-деревенским окончанием фразы, словно старик всю жизнь прожил вдали от суетливого города.

— Так это вы, Юсуф Юсуфов? — проговорила Лариса. — А где ваши усы?

Мужчина весело взглянул на девушку и рассмеялся. И все рассмеялись.

— У меня их сроду не было. Эти художники друг дружку рисуют. — Юсуфов все смотрел на Ларису и улыбался, при этом золотые коронки его зубов как бы выползали из-под толстых влажных губ. И очень не вязались его имя и фамилия с типично русским лицом.

— Ладно. Идти так идти, — Кирилл решительно придвинулся к барьеру.

Вахтер откинула планку и ворчливо предупредила, чтобы не особенно там задерживались, — чего доброго нагрянет Спиридонов да пришьет ей, что тотошники взятки подсовывают и проходят на манеж.

Старик торопливо семенил следом за наездником, пригибаясь, чтобы не казаться таким высоким рядом с крепышом Юсуфовым.

— Так мы в конюшню заглянем, а, Юсуфушка? Можно?

— Можно, можно… Ты пощупай мне одного жеребца. Неделю его работаю, — не оборачивался Юсуфов.

— Ну и как? — Старик искоса мазнул взглядом спешащих рядом молодых людей и незаметно так, молодцевато, выправил вперед тощую грудь.

— Как?! Неработанный шел полуторную без десять.

— Ну?! — искренне воскликнул Иван Николаевич и причмокнул в удовольствии: — Классный жеребец… Чей же он?

— От Гегемона и Змейки.

— Это какой же Змейки? — старик приостановился. — Не Анафемы ли с Вандалом?

— Ну, — Юсуфов толкнул фанерную дверь конюшни.

Длинный, сыпанный влажным песком коридор плетью рассекал призовую конюшню на две половины. Высокие решетки денников выглядывали подобно дверям номеров гостиницы. На расчищенной площадке были свалены несколько сломанных американок, ржавые спицы которых раскинулись в стороны от ободка, будто застывшие взрывы. Валялись резиновые башмаки для копыт, рваные ногавки. Воздух был свежий, с запахом соломы.

Пожилая женщина мыла в раковине металлические скребницы, постукивая ими о кран. В глубине коридора хрипловато и коротко заржала лошадь.

Женщина повернулась к Юсуфову и покачала головой.

— Узнал, а? Узнал вас Поплавок, а, Степан Петрович?

— Узнал, стервец, — порадовался Юсуфов.

— Учуял, значит, — поддержал Иван Николаевич.

— Учуял, учуял. — Юсуфов снял широкое ворсистое пальто и повесил в шкафчик, приглашая и молодых людей. — Меня зовут Степан Петрович, — проговорил он, ни к кому не обращаясь в отдельности, но так, словно специально для Ларисы. — Юсуф Юсуфов — псевдоним. Разрешите? — Он ловко снял с Ларисы пальто и задержал его в руке, выбирая крючок. — Псевдоним. Я раньше работал в цирке…

— Это чувствуется. — Кирилл перехватил Ларисино пальто и накинул на гвоздь. — А ваши сыновья там, на афише… тоже цирковой фокус?

Прозвучало грубовато. Лариса шагнула в сторону и повертела у виска указательным пальцем. Юсуфов вновь выдавил из-под верхней губы золотые коронки, так и не удостаивая Кирилла ответом.

Темные денники выглядели сиротливо — их обитатели работали сейчас на манеже. Юсуфов шел быстро впереди. И Кириллу казалось, что его маленькая головка есть просто часть могучей спины, непостижимым образом выдавленная вверх. Вдруг Юсуфов остановился у двери какого-то денника, прислушался и резким толчком отбросил дверь. Пахнуло густым, теплым духом.

В глубине денника на перевернутом ящике сидели два человека. Появление Юсуфова, да еще в сопровождении незнакомцев, их явно озадачило. Один из мужчин проворно смахнул с ящика бутылку.

Юсуфов молча переносил взгляд с одного на второго.

— Ей-богу, Степан Петрович, — захныкал, поднимаясь, долговязый узкоплечий дылда с бесцветным, заросшим светлыми волосами лицом, — мы так, в общем… За Поплавка. Ведь полуторную без десять выдал. Это ж для кого угодно рекорд. А он сразу — и на тебе…

— Ай-яй-яй, Вася. Классный ты, Вася, конюх. А вот балуешься ты, Вася, балуешься…

— Дак ведь повод, Степан Петрович, — горестно ответил дылда. — Если б не этот рекорд, разве я б себе позволил?

— Позволил бы, Вася, позволил.

— Эх… Не такой я человек, Степан Петрович, чтобы за просто так в конюшне водкой баловаться, — дылда опустил глаза и рассматривал свои огромные красные ладони. — Я ведь что? Я ведь уважение имею… И стаж у меня безупречный… Санаторием награждали…

— Собирай, — коротко прервал его наездник.

Из глубины денника донеслось ржание. Лариса прильнула к решетке и шепотом позвала к себе Кирилла.

В слабо освещенном деннике стояла лошадь. Она по-птичьи склонила голову набок, разглядывая большим глазом Ларисино лицо. Темные волосы спадали по шее лошади глубоким завитком. Маленькие острые уши чутко дрожали, будто стрелки компаса, выбирая точное положение. Изогнутая шея, замершая на взлете морской волной, переходила в спину и, словно обессиленная, стекала темным блеском по тонким длинным ногам, брезгливо переступающим по некрашеным доскам денника. А морда узкая, стремительная. Четко очерченные ноздри, словно два слепых зрачка…

Лошадь вздернула голову, заслышав скрежет засова, и нетерпеливо стукнула передними копытами.

— Поплавок… Мальчик мой, — проговорил Юсуфов. Он достал квадратик сахара.

Медленно взмахнув ресницами, жеребец потянулся к угощению.

— Ну что, Иван Николаевич, как он с виду?

Старик, не отвечая, задрал рукава пиджака, обнажая тонкие белые руки, и подошел к жеребцу. Лицо его было серьезно.

— Ой, ударит, — испугалась Лариса.

Конь повернул в ее сторону голову и тряхнул гривой… Все рассмеялись.

Старик точным скользящим движением пригладил круп жеребца, по-особенному, тыльной стороной ладони прощупал ребра, почку, заглянул в зубы.

— Хорошего порядка жеребец, — заключил Иван Николаевич. — Чем растираете?

— Флюидом, — торопливо ответил конюх Вася, вытягивая по-солдатски свои длинные руки.

— С зеленым чаем?

— Нет, — растерялся Вася. — На опии. Сахар свинцовый кладем.

— Чай зеленый настаивай. Хорошая штука… И повыше забирай, когда трешь…

Вася промолчал и принялся готовить Поплавка к запряжке. Он по-хозяйски сложил весь приклад у коня, чтобы сподручнее было обряжать, и ловким движением принялся обматывать бинты. Это нравилось жеребцу. Он сам попеременно подставлял конюху свои скульптурные ноги.

— Добро-то, а? — хмельно бормотал Вася. — Мне б такие… Я бы в ансамбле песни-пляски такое выдавал…

Кирилл следил за всем этим внимательно и восторженно. Ему хотелось погладить коня, дотянуться до нетерпеливо подрагивающей кожи или угостить сахаром. Он незаметно взглянул на Юсуфова — попросить, что ли, кусочек?

— Ногавки, — командовал Юсуфов. — Чек… Ты, Вася, готовь шарабан.

Долговязый конюх повернул к наезднику небритое лицо, удивленно вытаращив маленькие плутоватые глазки.

— Шарабан, шарабан, — повторил Юсуфов. — Покатаем гостей… Не платить же фельдшеру за визит.

— Дак ведь конь-то, Степан Петрович… Старшего класса жеребец… Можно считать, весь сезон чистый крэг, а вы… унижение ему такое вправляете…

— Сказал — шарабан, — оборвал Юсуфов и повернулся к старику: — Не забыли, как вожжи держать, а?

Иван Николаевич взволновался. Он потер ладонями о брюки и задвигал тощими плечами. Острое лицо его напряглось и порозовело. И, переводя взгляд с наездника на коня, он не знал, что и ответить.

— Не забыл, не забыл, — проговорил за него Юсуфов, следя за работой конюха.

— Власть употребляют, — довольно громко бормотал Вася, заканчивая обряжать. — Крэгового жеребца в шарабан, как паршивого лошака… Полюбовницам удовольствие, а жеребцу нарушение режима. Ясно дело… А ишшо за водку отматерил… Порядочки на конюшне, куда там…

— А что это такое? — громко произнесла Лариса, пытаясь заглушить Васино недовольство.

— Чек, — ответил Юсуфов и провел взглядом по тонкой фигуре девушки. — Чтобы лошадь морду вниз не опускала. Резвость падает, — и, повернувшись, он бросил конюху: — Не ворчи. Тоже, умник… Пусть дистанцию пройдет под нагрузкой, — однако в тоне наездника звучала виноватость.

Конюх ничего не ответил, лишь движения его стали короткими и злыми.

Все пространство ипподрома, похожее на овальное блюдо, освещалось ртутными лампами, и бледно-сиреневая ледяная дорожка казалась выложенной мириадами драгоценных камешков, каждый из которых переливался своим особым оттенком. А пустующие ярусы трибун подчеркивали эту острую неестественную красоту.

По беговому кругу проносились рысаки в легких одноосных американках. Обычная вечерняя работа лошадей… Поплавок, вытянув морду, тревожно встречал и провожал остренькими ушами проносившихся лошадей.

— Подбери вожжи-то, распустил, как сопли, — проворчал Вася. То, что ездку будет вести старик фельдшер, было для конюха неожиданной глубокой обидой. И он, не стесняясь Ларисы, длинно и запутанно выматерился.

Шарабан мягко присел под тяжестью четырех человек, спрямляя рессоры. Было тесновато. Лариса прижалась к Кириллу. Ее глаза нетерпеливо блестели в предвкушении езды…

— Большую резвость не задавайте, — Юсуфов улыбнулся Ларисе. — Так. Пусть согреется жеребец… Трогайте.

Шарабан резко дернулся вперед, завалив седоков к спинке сиденья. Все мощнее отхлестывая задними ногами, Поплавок набирал резвость. Он чувствовал непривычность коляски и чужие руки наездника. Однако старик вел себя все уверенней, и это передавалось жеребцу, успокаивая его, выравнивая легкую рысь — тротт в энергичный мах.

Сделав четверть круга, Иван Николаевич принял жеребца на вожжи, и Поплавок, требуя свободы, высоко задрал голову и часто заработал ногами, переводя мах в резвую. При этом голова его казалась неподвижной, лишь равномерно покачивался горизонт, изломленный крышей манежа. Воздух свистел в переплетах шарабана. Блики ртутных ламп мелькали тоннельными огнями метрополитена…

— Дает! — восхищенно произнес Адька.

— А что такое крэг? — спросила Лариса.

— Лучшая лошадь на ипподроме, — торопливо пояснил Адька, боясь, что Кирилл его перебьет.

Но Кирилл молчал, прикрыв глаза, весь отдаваясь скорости и глотая тугой зимний воздух остывающими зубами.

— Ну? Молодец, Поплавочек ты мой, — покрикивал Иван Николаевич, прижимая жеребца к бровке. — Молодец, сынок! Отличный ты рысак, Поплавочек… Молодец, граф! Ох ты и молодец, граф! Прославил Русь, граф, хвалю! Алексей Григорьевич, граф Орлов-Чесменский…

Старик все восхищался ходом жеребца. И голос его из певуче-деревенского, так привычно звучащего на конюшне ипподрома, где он мог быть сразу принятым «за своего», голос этот превращался в обычный холодновато-вежливый, из-за чего старик и был когда-то прозван сэром Джоном…

За финишным столбом старик сбросил резвую, чтобы успокоить жеребца до конюшни. Поплавок был этим недоволен, он крутил из стороны в сторону головой и заводил недоуменный глаз назад, к наезднику…

— В русско-турецкую кампанию граф Орлов в битве под Чесмой пленил семью турецкого генерала, — рассказывал старик, ни к кому не обращаясь. — А после окончания кампании он доставил семейство генерала в целости и сохранности, за что и получил в подарок от султана табун чистокровных арабских жеребцов. Среди них и был знаменитый Сметанка, предок орловских рысаков…

Иван Николаевич обернулся, слушают ли его молодые люди или нет? Вроде слушают… Он еще погасил резвость. Теперь Поплавок шел ленивым троттом, покачивая в такт движению головой, словно здороваясь со встречными рысаками…

— Искусство. Истинное искусство… И стыдно его осквернять грязными делами. Грех. И никакого достоинства, — спина Ивана Николаевича обмякла, убаюканная троттом. — Мелкие людишки, поправ прекрасное, разменивают свое достоинство на потные мятые рубли… Грех! — Старик ткнул рукой в пустые траншеи ярусов манежа, словно манеж был заполнен многотысячной орущей толпой.

— Что-то не замечал я раньше за вами святости, сэр, — проговорил Адька, ерзая на стертом жестком сиденье.

— Вы были близоруки, дружок, это точно…

Лариса запрокинула голову и рассматривала медленно отступающие пронзительные капли ртутных ламп на фоне неподвижных далеких звезд. Разговор Ивана Николаевича с Адькой сливался в набор слов, ускользающие от внимания. В сравнении с только что пережитой сказкой слова эти были пустыми, прозрачными… Она положила щеку на плечо Кирилла, втягивая холодный запах его шеи.