Завоевание Константинополя

«Завоевание Константинополя» Жоффруа де Виллардуэна и историческая мысль средневековья

Биография Жоффруа де Виллардуэна сохранилась в довольно полном виде. Точнее говоря, она может быть более или менее обстоятельно реконструирована на базе всевозможных, большей частью отрывочных, но для отдельных этапов и компактных известий о нем. В различных источниках содержатся, по крайней мере, важнейшие сведения, которые, будучи дополнены фактами, с одной стороны, упоминаемыми самим хронистом в его записках, с другой — устанавливаемыми на основании различных документов косвенным образом (это относится, например, к некоторым хронологическим датам его curriculum vitae), позволяют детально наметить главные вехи жизненной стези автора «Завоевания Константинополя». Мы ограничимся здесь лишь самым сжатым биографическим очерком[1].

Территория, непосредственно примыкавшая к замку Виллардуэн, на границе между сухой, скалистой, известняковой и сырой, дождливой частью Шампани, в XII в. была подвассальна графам Бриенна. Первый сеньор этой местности, именовавшийся по названию замка, был некто Вилэн де Виллардуэн. Судя по датам выданной им дарственной грамоты и другого акта — от 1170 г., где о нем говорится как об уже усопшем, он скончался между 1145 и 1170 г. Известно также, что у него было восемь детей, из которых шестеро — мужского пола. Одним из них и являлся Жоффруа де Виллардуэн.

Помимо фамильного замка и его окрестностей, он владел рядом поместий в Шампани, в частности сеньорией Вилли, в трех лье к югу от г. Труа: как владелец этого поместья, Жоффруа считался прямым вассалом графов Шампани. В результате своего второго брака он стал, кроме того, сеньором Лезинна (в графстве Тоннэр) и потому соседом Гийома де Шанлита, впоследствии участника Четвертого крестового похода.

Младший сын в знатном семействе средней руки, связанном с графами де Бриенн, фамилией, занимавшей высокое положение на феодальной лестнице, Жоффруа де Виллардуэн родился около 1150 г. или чуть ранее[2]. В 1172 г. он удостоился звания рыцаря: Жоффруа был тогда и вассалом графа Шампани в шателении Труа. Вероятно, к этому времени он уже состоял в браке. Находясь на службе графа Шампанского, рыцарь Жоффруа де Виллардуэн мало-помалу благодаря своим способностям и в соответствии с «заслугами» продвигался вверх по иерархическим ступеням графского двора. В 1185 г., в регентство графини Марии, правившей при малолетнем графе Анри II, Жоффруа де Виллардуэн занял должность и получил титул маршала Шампани, сменив в этом звании Эрара д’Ольней. Сохранилась грамота от 1185 г., в которой он обозначен титулом Godfridus marescallus. Таким образом, будущий хронист вошел в состав совета графини-регентши. Обязанности маршала сочетали в себе функции главного конюшего (ему надлежало следить за содержанием и пополнением графских коней, за доставкой им фуража) и коменданта крепостей; во время военных действий маршал командовал рыцарями, выступавшими в авангарде.

По рождению, связям (собственным и своих сородичей) — налаживанию этих связей способствовало должностное положение маршала[3] — Жоффруа де Виллардуэн был близок ко многим видным феодальным домам Шампани и соседних областей — Вильморам, Лезиннам, Шаппам, Монбарам и др. Граф Анри II достиг совершеннолетия в 1187 г.: отныне Жоффруа де Виллардуэн титуловался «маршалом графа Анри». Вслед за своим сюзереном он отправился в 1190 г. в крестовый поход (Третий), участвовал в осаде Акры. Несомненно, участие в крестовом походе, проходившем в сложной международной обстановке[4], обогатило политический опыт «маршала графа Анри», расширило его общий кругозор, познакомило с восточным миром. 24 ноября 1190 г., в день бракосочетания «героя» Третьего крестового похода маркиза Конрада Монферратского, выехав из лагеря вместе с другими рыцарями, Жоффруа. де Виллардуэн подвергся неожиданному нападению отряда мусульман и попал в плен. На родину он вернулся лишь в 1194 г.

С этого времени маршал Шампани снова заседает в советах графини Марии, вторично взявшей в свои руки бразды правления, поскольку Анри II остался в Палестине (он был в 1192—1197 гг. правителем Иерусалимского королевства), а затем, после его кончины, ввиду малолетства наследника и преемника Тибо III. По долгу службы, но, возможно, и вследствие того доверия, которое окружающим внушали его личные качества, Жоффруа де Виллардуэн оказывается прикосновенным ко множеству административных дел светских и церковных владетелей. В 1194 г. его имя встречается в акте графа Готье III де Бриенна рядом с именем Жоффруа де Жуанвилля — оба выступают свидетелями со стороны графа. В 1195 г. маршал Шампани по просьбе графини-регентши берет на себя посредничество в тяжбе между аббатством Понтиньи и рыцарем Ангобараном де Сиерон. В 1198 г. к его посредничеству прибегают монахи обители Монтьерамей. В том же году он избирается посредником наряду с архиепископом Сансским в тяжбе графства Шампанского с капитулом собора в Труа. В апреле 1198 г. Тибо III принес вассальную присягу (оммаж) королю Филиппу II Августу, и Жоффруа де Виллардуэн выступает одним из гарантов верности молодого графа наряду с десятью другими видными баронами Шампани, причем в грамоте, содержавшей текст присяги (в грамоте, которой, подписав ее, они подтвердили обязательства своего сеньора от его имени), маршал Шампани назван третьим, сразу же после коннетабля и кравчего[5]. 1 июля 1199 г. Тибо III, соблюдая соответствующую церемонию, совершает юридический акт, определявший его молодой супруге Бланке Наваррской ее долю имущества на случай, если она переживет мужа, — при торжественном оформлении дарственной грамоты Жоффруа де Виллардуэн присутствует среди наиболее именитых лиц, рядом с теми же Готье III де Бриенном и Жоффруа де Жуанвиллем.

Разнообразные административные, судебные, политические дела и церемониал, сопровождавший урегулирование отношений между светскими и церковными феодалами, между знатью и королем и т. д., создавали условия, в которых Жоффруа де Виллардуэн, так или иначе втянутый в эти дела, встречался со многими сеньорами Франции, Бургундии, Шампани, графства Перш и других земель — имена их сеньоров часто попадаются на страницах его хроники: он непосредственно знал всех этих титулованных лиц еще до Четвертого крестового похода. Вероятно, Жоффруа де Виллардуэн был очевидцем и знаменитого рыцарского турнира, состоявшегося 28 ноября 1199 г. в замке Экри (современный Асфельд — в Арденнах), где граф Тибо III принял крестоносный обет (вместе с графом Луи Блуаским). Здесь и сам маршал Шампани, как явствует из его записок, тоже «взял крест»[6].

Дальнейшее возвышение Жоффруа де Виллардуэна прямо сопряжено с подготовкой и развертыванием нового крестоносного предприятия, о чем он постоянно говорит в своей хронике. Личная скромность и даже самоуничижение, с которыми диктовал свой труд Робер де Клари (он лишь единожды называет в нем собственное имя)[7], отнюдь не были присущи его высокопоставленному собрату-мемуаристу из Шампани. Повествуя о событиях похода, Жоффруа де Виллардуэн сплошь да рядом оттеняет свое участие в них, отмечает собственный вклад в решение тех или иных дипломатических трудностей, рисует свою роль в боевых действиях крестоносцев и т. д. Поэтому факты его биографии, относящиеся к 1201—1207 гг., могут быть установлены более или менее подробно.

Жоффруа де Виллардуэн действительно играл выдающуюся роль в крестовом походе и позже, при утверждении крестоносцев на византийских землях. По удачному выражению его новейшего биографа, он был своего рода «начальником штаба» крестоносного воинства, а впоследствии стал его историком[8]. Из предводителей крестоносцев, не принадлежавших к числу титулованных, именитых особ, разве что только один Конон Бетюнский, рыцарь-поэт, прославившийся своим дипломатическим красноречием, выполнял столь же ответственные функций, как и маршал Шампани. Оба они были, согласно определению того же биографа, душой крестового похода, а вернее сказать, его мозгом. В конце 1200 г. Жоффруа де Виллардуэн получает полномочия (сообща с Милоном ле Бребаном) от своего графа Тибо III для ведения переговоров с Венецией на предмет соглашения о перевозке крестоносцев «за море» (Конону Бетюнскому и Алану Макеро аналогичное поручение дал граф Бодуэн IX Фландрский). Не кто иной, как Жоффруа де Виллардуэн, держал весной 1201 г. речь перед «венецианским народом» в храме св. Марка, дабы склонить граждан морской республики к сооружению и затем предоставлению флота крестоносцам (в речи были сформулированы их намерения и пожелания). Вместе со своим партнером по посольству, Милоном ле Бребаном, он подписал договорную грамоту с Венецией именем графа Тибо III. Когда последний накануне крестового похода неожиданно умер (24 мая 1201 г.) и встал вопрос о его замене на посту командующего войском, то опять-таки Жоффруа де Виллардуэн, теперь уже вместе с титулованными баронами — Матье де Монморанси, Симоном де Монфором и Жоффруа де Жуанвиллем — занялся поисками новой кандидатуры: он пытался добиться согласия герцога Эда Бургундского стать предводителем войска (вместо только что скончавшегося Тибо III). Чуть позднее, после отказа Эда, а затем и Тибо Бар-Ле-Дюк принять наследие Тибо III в совете французских сеньоров он же назвал имя ломбардского маркиза Бонифация Монферратского как наиболее подходящего для этого дела сеньора. Возможно, что Жоффруа де Виллардуэн предварительно уже вел с ним какие-то переговоры, возвращаясь из Венеции (в апреле—июне 1201 г.)[9]. Как бы то ни было, идея, выдвинутая маршалом Шампани, встретила поддержку баронов в Суассоне.

Между тем «внутренние» дела шли своей чередой: когда вдова Тибо III, Графиня Бланка Наваррская, в мае 1201 г. принесла оммаж королю, взявшему ее под свое высокое покровительство, Жоффруа де Виллардуэн назначается в Сансе в коллегию десяти знатных сеньоров, которой поручается подобрать супруга наследнице графини (если предстоящему родиться у нее ребенку суждено оказаться девочкой)[10]. Еще во время переговоров с венецианцами о фрахте кораблей было условлено, что крестоносцы погрузятся на предоставленные им в Венеции суда в июне 1202 г. Чтобы обеспечить себя средствами в дорогу — это соображение было, во всяком случае, не менее существенным, чем благочестивые мотивы,— Жоффруа де Виллардуэн произвел некоторые имущественные распоряжения в пользу церковных учреждений. В 1201 г. он уступил на определенных условиях церкви св. Этьена в Труа свою долю десятины с селений Жассэн и Сент-Ютэн, а в 1202 г., перед самым отправлением в Венецию, передал аббатству Кэнси свои владения в Пюи де Шасерей. Сохранилась грамота, уточняющая намерения дарителя: он говорит о себе как о человеке, собирающемся встать на «стезю Иерусалимскую» (iter Jerosolymitanum arripiens)[11]. В другой грамоте, выданной труаской церкви св. Лупа и датируемой апрелем 1202 г. (по-видимому, она была изготовлена во второй половине месяца, после Пасхи, пришедшейся тогда на 14 апреля), Жоффруа де Виллардуэн называет себя «я, некогда маршал Шампани» (marescallus quondam Campanie), — свидетельство того, что он уже сложил с себя обязанности должностного лица в графстве. Дата дарственной аббатству Кэнси, изготовленной в Лезинне (акт в Труа составлен был, вероятно, ранее нее) и включавшей согласие жены и детей дарителя, позволяет считать, что Жоффруа де Виллардуэн в конце апреля или в начале мая 1202 г. там, в Лезинне, расстался со своим семейством[12]. Лезинн стал для бывшего маршала Шампани последним селением в родной земле на пути к Венеции.

Едва прибывшему в город на лагунах (в июне 1202 г.) Жоффруа де Виллардуэну пришлось вместе с графом Гюгом де Сен-Полем поспешить в Павию, где находился тогда со своим отрядом граф Луи Блуаский, колебавшийся насчет того, следует ли идти в Венецию или лучше двинуться на Восток другим маршрутом. Жоффруа де Виллардуэн сумел положить конец его колебаниям: он уговорил графа направиться к условленному месту сбора крестоносцев[13]. В начале октября того же года, в канун отплытия флота из Венеции, Жоффруа де Виллардуэн скрепил своей свидетельской подписью заемное письмо графа Бодуэна Фландрского, вошедшего в долги к четырем знатным венецианцам[14].

Во время крестового похода Жоффруа де Виллардуэн — о чем он сам и сообщает[15] — присутствовал на всех советах графов и других именитых крестоносцев, участвуя вместе с ними в принятии важнейших решений. Его постоянная забота заключалась особенно в том, чтобы не допустить распыления рыцарской рати. Во время ее пребывания в захваченном крестоносцами 24 октября 1202 г. далматинском городе Задаре Жоффруа де Виллардуэн был среди тех весьма немногих предводителей, которые в начале 1203 г. вошли в сговор с византийским царевичем Алексеем об оказании помощи его отцу и ему в восстановлении на константинопольском престоле[16]. На Корфу, где значительная часть крестоносцев обнаружила намерение отделиться от основных сил, чтобы избежать войны с Византией, на что рыцарей подталкивали их главные предводители вкупе с венецианским дожем Энрико Дандоло, и где бароны-главари вынуждены были униженно, со слезами умолять ратников, готовых уйти прочь, остаться с ними, Жоффруа де Виллардуэн находился, по-видимому, хотя сам он в данном случае не называет своего имени, в числе баронов, павших на колени перед теми, кто выказал недовольство новым поворотом событий[17].

После высадки войска в Скутари — здесь были сформированы семь боевых отрядов крестоносцев (построенные в основном по земляческому принципу) — Жоффруа де Виллардуэн занял второе место в командовании пятым отрядом, куда входили рыцари из Шампани (командиром назначили Матье де Монморанси)[18]. Повествуя о штурме Константинополя 17 июля 1203 г., Гюг де Сен-Поль называет в своем письме Жоффруа де Виллардуэна наряду с Матье де Монморанси и Ожье де Сен-Шероном в качестве командиров тех отрядов, которым поручили охрану лагеря, где расположилось войско[19]. На следующий день, 18 июля, когда узурпатор Алексей III бежал из Константинополя, а Исаак II Ангел был восстановлен на престоле, Жоффруа де Виллардуэна снова уполномочили выступить с дипломатической миссией, на этот раз уже при дворе восстановленного в своих правах автократора: вместе с Матье де Монморанси и двумя венецианцами ему предстояло добиться от василевса подтверждения условий договора, заключенного в Задаре с его сыном, царевичем Алексеем; речь к Исааку II опять-таки держал именно Жоффруа де Виллардуэн[20]. Спустя несколько месяцев, скорее всего в конце ноября 1203 г., его вновь направили во Влахернский дворец (вместе с Кононом Бетюнским, Милоном ле Бребаном и тремя венецианцами), чтобы заставить молодого Алексея IV, который после своей коронации и после того, как он сумел обеспечить власть империи в провинциях, явно отступился от крестоносцев, выполнить принятые им на себя финансовые и прочие обязательства. На сей раз, правда, оратором, обратившимся к Алексею IV с увещеванием, выдержанном в твердом тоне, выступил Конон Бетюнский[21].

После завоевания Константинополя крестоносцами 13—15 апреля 1204 г. и избрания Бодуэна Фландрского в мае того же года государем Латинской империи, когда захватчики предприняли рейды во Фракию и Македонию, на Жоффруа де Виллардуэна возложили обязанность охранять Константинополь в отсутствие главного войска: для этой же цели в городе оставили Конона Бетюнского, Милона ле Бребана и Манассье де Лиля[22]. Как раз в то время вспыхнула распря между императором Бодуэном Фландрским и маркизом Бонифацием Монферратским из-за обладания городом Салоники. Жоффруа де Виллардуэну поручают миссию миротворца. Вместе с Манассье де Лилем и двумя уполномоченными дожа, Марко Санудо и Равано далле Карчери, он отправляется к Адрианополю, осажденному отрядами маркиза Монферратского, и, проявив непреклонность в переговорах с Бонифацием, добивается согласия последнего на то, чтобы передать решение его конфликта с императором латинским дожу Венеции и графу Блуаскому, а равно и ему самому, Жоффруа де Виллардуэну, и Конону Бетюнскому[23]. Византийский писатель Никита Хониат в главе VII своей «Истории», рассказывая о взятии Константинополя и называя в числе предводителей крестоносцев некоего «Жофре», т. е. Жоффруа де Виллардуэна, отмечает, что он «пользовался в войске латинян большим авторитетом».

Такой авторитет ему приходилось завоевывать шаг за шагом — он располагал им вовсе не с самого начала крестового похода, когда и не занимал-то особенно высокого положения среди крестоносцев: мы видели, что к моменту их высадки в Галате в июле 1203 г. он состоял в пятом боевом отряде, которым командовал Матье де Монморанси, и был там лишь вторым лицом после командира.

Как бы то ни было, но уже при разделе территории бывшей Византии осенью 1204 г., во время выделения фьефов рыцарям, Жоффруа де Виллардуэн добился такого доверия в верхах, что его избрали в число 12 крестоносцев, на которых, вкупе с 12 венецианцами, возложили эту деликатную миссию[24]. Лично для себя он получил тогда фьеф близ устья р. Марицы в районе Макри, Траянополя и Виры[25]. В конце же 1204 г., в период «организационного» становления Латинской империи, когда были учреждены и распределены не только фьефы, но и новые титулы и звания, Жоффруа де Виллардуэн удостоился титула и соответственно на него была возложена служба, которую он исполнял еще на родине,— маршала: отныне он станет гордо именовать себя «маршал Романии и Шампани»[26]. С той поры Жоффруа де Виллардуэн — один из главных сановников императорского двора наряду с Кононом Бетюнским, Милоном ле Бребаном, Манассье де Лилем и Макэром де Сент-Менеу: его имя, как и имена этих лиц, часто встречается в актах императора Бодуэна от февраля 1205 г., составленных во Влахернском дворце: маршал фигурирует в них в качестве свидетеля[27].

После кончины Матье де Монморанси Жоффруа де Виллардуэн становится командиром боевого подразделения крестоносцев из Шампани. В марте 1205 г. в связи с восстанием греков, призвавших на помощь болгарского царя Калояна («Иоанниса»), император Бодуэн решил предпринять поход против мятежного Адрианополя. Туда был направлен небольшой воинский контингент: во главе него поставили Жоффруа де Виллардуэна и Манассье де Лиля. В Чурло они освободили запертых там рыцарей, предводительствуемых Гийомом де Бланвелем, и, пройдя Аркадиополь и Булгарофигон, достигли Никицы, в девяти лье от Адрианополя, где остались ожидать подхода императора[28]. Его отряд присоединился к отряду Жоффруа де Виллардуэна 28 марта, и на следующий день рыцари приступили к осаде города. Греков поддержали подоспевшие болгары во главе с Калояном. После этого Жоффруа де Виллардуэну и Манассье де Лилю была поручена охрана лагеря крестоносцев со стороны Адрианополя[29]. Именно здесь под вечер 14 апреля 1205 г. — в этот день крестоносцы были наголову разбиты болгарским войском, причем сам император Бодуэн попал к ним в плен (в битве пали около 300 рыцарей), — Жоффруа де Виллардуэн сумел остановить панику и собрать бежавших с поля сражения. Сообща с дожем он решил под покровом ночи отойти к Родосто (на берегу Пропонтиды). Дандоло возглавил авангард, маршал же замыкал ряды отступавших, прикрывая их отход. Таким образом, благодаря решительности действий, хладнокровию и энергии Жоффруа де Виллардуэна, по крайней мере такую картину нарисует он сам в своей хронике, остатки разгромленного войска были спасены[30]. Жоффруа де Виллардуэн сумел привести их в Родосто, где к нему присоединился отряд Анри д’Эно, брата императора Бодуэна. Вместе с ним «маршал Романии и Шампани» возвратился в Константинополь и в ближайшие месяцы оказывал ему поддержку в делах управления Латинской империей (Анри д’Эно временно стал регентом). В октябре 1205 г. регент утвердил распределение фьефов, произведенное ранее, в том числе и «долю» своего маршала, который скрепил акт об утверждении своей печатью: она поставлена здесь рядом с печатями Анри д’Эно и венецианского подеста Марино Дзено[31].

В начале лета 1206 г. Жоффруа де Виллардуэн сопровождал Анри д’Эно в его походе, предпринятом в целях снятия болгарской осады с Дидимотики. Вместе с Макэром де Сент-Менеу он возглавлял авангардный отряд рыцарей[32]. Крестоносцам удалось тогда отбросить болгар, предводительствуемых Калояном, вплоть до их собственных земель. Не довольствуясь преследованием противника, маршал двинулся в июле 1206 г. на выручку оказавшегося в чрезвычайно опасном положении рыцарского отряда Ренье Тритского, который в течение 13 месяцев был заперт в крепости Стенемак, вблизи Филиппополя. Жоффруа де Виллардуэн в этом предприятии командовал небольшим авангардным отрядом, смело прошедшим по Родопским горам[33].

Наряду с военными Жоффруа де Виллардуэн выполнял и поручения дипломатического характера. Так, в январе 1207 г. ставший еще в августе 1206 г. императором Анри д’Эно направил его вместе с Милоном ле Бребаном в портовый город Энос, чтобы доставить оттуда свою невесту, дочь Бонифация Монферратского. Императорские послы торжественно приветствовали ее от имени жениха и, оказывая всяческие почести, привезли в Константинополь[34]. Не успев вернуться в столицу, Жоффруа де Виллардуэн был облечен императором полномочиями вместе с венецианским подеста Марино Дзено уточнить границы владений (как в городе, так и вне города), уступленных патриарху Градо[35]. Видимо, в это же время, действуя именем императора сообща с Милоном ле Бребаном и вместе с двумя венецианскими уполномоченными, выступавшими от имени подеста, маршал занимался уточнением границ владений крестоносцев и Венеции в Галлиполи[36].

Вскоре, однако, реальная ситуация вновь потребовала от Жоффруа де Виллардуэна переключиться на военные дела. 31 марта 1207 г. ему пришлось неожиданно отправиться морем вместе с императором (причем удалось собрать лишь немного рыцарей) на выручку Макэра де Сент-Менеу, осажденного в Кивоте (близ Никомидии) силами никейского деспота (правителя) Феодора Ласкаря[37]; через несколько недель — новая тревога и новая морская экспедиция, на этот раз в помощь Пьеру де Брашэ и Пейану Орлеанскому, подвергшимся нападению в Кизике[38].

В последний раз хронист упоминает самого себя в своем повествовании, сообщая о встрече императора Анри д’Эно и Салоникского короля Бонифация Монферратского в Кипселе в августе 1207 г. Здесь новоявленный король, несомненно, в знак признательности маршалу за все то, что он сделал для поддержания добрых отношений между ним и латинским императором, предоставил ему в качестве фьефа Мосинополь, по соседству с фьефами, которыми Жоффруа де Виллардуэн владел в Макри и Траянополе[39]. Спустя несколько дней, 4 сентября 1207 г., в схватке с болгарами попавший в устроенную ему засаду, Бонифаций Монферратский был смертельно ранен: известием об этом событии завершается хроника Жоффруа де Виллардуэна[40].

Высказывалось предположение, что, быть может, именно смерть последнего из предводителей Четвертого крестового похода и побудила автора мысленно перенестись в прошлое и записать свои воспоминания, предназначавшиеся для родных, друзей, для двора в Шампани и, собственно, всей феодальной знати Франции[41]. Если дело и обстояло таким образом, то, во всяком случае, кончина маркиза была лишь поводом к написанию хроники-мемуаров: причины обращения Жоффруа де Виллардуэна к недавнему прошлому, как мы увидим, коренились в более глубоких пластах его исторического сознания и политического мышления.

О дальнейшей жизни и государственной деятельности Жоффруа де Виллардуэна почти ничего неизвестно, да и сохранившиеся сведения крайне разрозненны и фрагментарны. Воспользовавшись передышкой, которую принесла Латинской империи гибель энергичного болгарского царя Калояна 8 октября 1207 г. (убежденного врага завоевателей-крестоносцев), последовавшая вскоре после смерти Бонифация Монферратского, Жоффруа де Виллардуэн решил в ближайшие месяцы принять меры для того, чтобы материально обеспечить своих близких: в марте 1208 г. он оформил дарения в пользу дочерей и сестер, а также дарения тем обителям, с которыми они были связаны,— Пресвятой Девы в Ноннэ (Труа) и в Фуасси[42]. К этому же или несколько более позднему времени относится его ответ (данный совместно с Милоном ле Бребаном) на запрос графини Бланки Шампанской, желавшей уточнить кое-какие детали, которые касались статуса ряда фьефов в ее владениях[43]. Из хроники Анри де Валансьенна, продолжателя записок Жоффруа де Виллардуэна, мы знаем, что маршал Романии и Шампани остался в завоеванной крестоносцами стране. Он продолжал выполнять свои обязанности вассала латинского императора и придворного служаки.

В конце мая 1208 г. возобновилась война против болгаро-влахов и их союзников — куманов (половцев), овладевших чуть ли не всей территорией Латинской империи. Анри д’Эно предпринял поход против калоянова племянника — царя Борила. Французские рыцари продвинулись до Филиппополя, где 31 июля 1208 г. произошла жестокая баталия. Жоффруа де Виллардуэн и Милон ле Бребан командовали здесь передовыми отрядами крестоносного воинства. Судя по рассказу Анри де Валансьенна, маршал проявил храбрость в бою и выказал воинскую «мудрость»[44]. Нанеся поражение болгарам, император повернул назад к столице, а по пути остановился в Памфилоне; по его просьбе маршал Романии и Шампани задержался в этом городе до ноября месяца для восстановления его крепости[45]. На обратной дороге в Константинополь он встретился с болгарским князем Славом, противником Борила и союзником французов: Жоффруа де Виллардуэн присоветовал ему посвататься к дочери императора Анри д’Эно; с этой целью тот действительно поехал в Константинополь[46]. В декабре 1208 г. Анри д’Эно выехал в Салоники, чтобы принять оммаж у Бонифациева преемника. Маршал Романии и Шампани был оставлен для охраны имперской столицы — это поручение выполняли вместе с ним Милон ле Бребан и Орлеан Пэйанский[47]. Именно в данной связи имя нашего хрониста в последний раз упоминает Анри де Валансьенн.

О пребывании Жоффруа де Виллардуэна в греческой земле в последующие годы историки располагают лишь двумя указаниями, содержавшимися в актовом и эпистолярном материале. В одном случае Жоффруа де Виллардуэн выступил уполномоченным императора при подписании соглашения 2 мая 1210 г., заключенного в Равенике (близ Зейтуни, ныне Ламия), об урегулировании церковных дел в Салоникском королевстве[48]. Во втором случае маршал Романии фигурирует как свидетель-гарант (вместе с Кононом Бетюнским и Милоном ле Бребаном)[49] соглашения между епископом Гардики (Фтиотидская епархия) и госпитальерами, подписанного 11 декабря 1212 г. в г. Гальмиросе при посредничестве архиепископа Гийома из г. Филиппы.

В источниках отсутствуют всякие сведения о том, что Жоффруа де Виллардуэн когда-либо вернулся на родину. Нет никаких данных и относительно причин, помешавших возвращению: то ли это были какие-то объективные обстоятельства, то ли сам маршал не пожелал уезжать из своих новых владений. Дошедшие до нас документы не позволяют сказать что-либо определенное и насчет того, продолжал ли Жоффруа де Виллардуэн, прочно осев в Латинской империи, носить прежний титул маршала Шампани. В хронике он еще применяет по отношению к себе этот титул, но, скорее всего, лишь потому, что использование такой формулы облегчает ему обозначать собственную персону, избегая многократного повторения своего имени. Кроме того, что справедливо заметил еще Э. Фараль, былой ранг стал как бы неотъемлемой частью всей личности хрониста. Интересно, однако, что если в 1208 г. в двух актах, адресованных в Шампань и касавшихся семейных дел, о чем говорилось выше, он все еще величает себя этим титулом (а его жена Шана де Лезинн тоже примерно в 1208 г. называет себя «маршалиссой Шампани»), то позднее Жоффруа де Виллардуэн оставляет себе лишь новое звание — «маршала Романии». С 1209 г. во всех официальных документах его имя фигурирует только с присовокуплением этого титула или его аналогов («маршал империи», «маршал всей империи Романии»),

Нам неведома точная дата смерти хрониста, и мы не знаем вообще, каким образом он закончил свою жизнь. Известно лишь, что в июне 1218 г. его сын Эрар подписал две грамоты, которыми подтвердил дарения своего «дражайшей памяти дорогого отца, Жоффруа де Виллардуэна, маршала Шампани», аббатству Пресвятой Девы в Ноннэ на условии, что монастырь будет регулярно отмечать годовщины кончины его отца и матери[50]. Кроме того, в марте 1219 г. Эрар подписал подобный же акт для приорства Фуасси[51], а в мае того года учредил еще две памятных годовщины в честь своих родителей — в аббатстве Ларривур[52] и в обители Шэна[53]. Поскольку все пять поминовений были установлены в течение года, есть основание полагать, что Жоффруа де Виллардуэн скончался сравнительно недавно. Однако какие-либо известия о нем в промежуток времени между 1212 и 1218 гг. в источниках как на Востоке, так и в Шампани не встречаются, поэтому определенность в датировке его смерти все-таки отсутствует. Впрочем, во многих исследованиях принято по традиции относить ее к 1213 г.: единственным основанием для такого «уточнения» служит то обстоятельство, что в 1213 г. Эрар, сын Жоффруа, в одном из документов называл себя «сеньором Виллардуэна». Однако документ этот датирован уже январем 1213 г., а ведь еще 11 декабря 1212 г. Жоффруа де Виллардуэн свидетельствовал упомянутый выше акт, так что доводы в пользу подобной датировки по меньшей мере сомнительны.

Созданный около 1210 г. труд Жоффруа де Виллардуэна «Завоевание Константинополя» наряду с одноименным произведением пикардийского рыцаря Робера де Клари[54] — первоклассный источник фактических сведений о скандально знаменитом в средневековой истории Четвертом крестовом походе 1198—1204 гг. Как известно, поход этот закончился разбойничьим захватом рыцарями-крестоносцами столицы христианской Византии в 1203—1204 гг., после чего произошли бурные потрясения на Балканах и в Малой Азии, ознаменовавшие образование государств западных завоевателей на византийской территории — Латинской империи и подвассальных ей княжеств. Пожалуй, никто из хронистов-современников, будь то французы или англичане, венецианцы или генуэзцы, немцы или фламандцы, греки или русские, словом, никто из историков и мемуаристов, которые так или иначе писали о событиях, приведших к гибели Греческого царства, не сохранил столь обильного и полноценного с точки зрения его детализированности и обстоятельности фактического материала относительно реально происходивших перипетий грандиозной по тем временам «международной» рыцарской авантюры и ее ближайших последствий для стран Балканского полуострова, как Жоффруа де Виллардуэн.

Вместе с тем хроника-мемуары «маршала Шампани и Романии» — замечательный памятник французской исторической мысли. То был период роста и укрепления феодального строя на Западе, отмеченный постепенным преодолением политической раздробленности и первыми, подчас еще непрочными и нелегко пробивавшими себе дорогу успехами королевской власти. Успехи эти опирались на поддержку объединительных усилий центра основным слоем поднимавшегося феодального класса — мелким и средним рыцарством, а также населением возвышавшихся городов. Тогда-то, на рубеже XII—XIII вв., и во Франции, являвшейся типичной страной феодализма, явственно обозначился перелом в социально-политической структуре общества: оно вступило в фазу формирования феодальной государственности нового образца — в фазу постепенного территориального сплочения и политической консолидации. Указанный процесс принял четкие очертания при Филиппе II Августе (1180—1223), на чье правление приходится и Четвертый крестовый поход — предприятие по составу своих участников и руководителей преимущественно французское (хотя и не только французское) и по-своему запечатлевшее противоречивые тенденции, характерные для жизни страны на рассматриваемой ступени ее развития.

В отличие от времени Третьего крестового похода (1189—1192 гг.), возглавлявшегося тремя западными государями, сам Филипп II Август стоял теперь в стороне от очередной крестоносной затеи папства в лице Иннокентия III (1198—1216), попытавшегося вновь двинуть рыцарскую рать Европы на освобождение гроба господня в Иерусалиме: всецело поглощенный внутренними делами, король Франции не принимал непосредственного участия в Четвертом крестовом походе. Эти дела оказались связанными с острыми столкновениями феодальных сил в Западной Европе, прежде всего с борьбой Капетингской короны против английских государей из династии Плантагенетов (Ричарда I Львиное Сердце — до 1199 г., а после его смерти — Иоанна Безземельного) — главных соперников молодого короля, удерживавших немало земельных владений во Франции. С Плантагенетами смыкалась и часть крупных сеньоров страны (граф Фландрский и др.), стремившихся помешать ее консолидации над властью Филиппа II. Союзниками Плантагенетов на континенте была, кроме того, внушительная группировка северогерманских князей — так называемая партия Вельфов во главе с королем Оттоном IV, племянником (по материнской линии) Ричарда Львиное Сердце и Иоанна Безземельного. Названные конфликты (а они втянули в свою орбиту немало непокорных французскому королю крупных вассалов — впоследствии все эти сеньоры отправятся в крестовый поход!) осложнились дипломатическим вмешательством — в пользу англо-вельфской коалиции —«апостольского престола», универсалистско-теократической политике которого противоречил объединительно-централизаторский курс Филиппа II Августа. Его отношения с Иннокентием III в конце XII — начале XIII в. были поэтому в основном натянутыми, хотя периоды напряженности сменялись порой периодами ее ослабления. А поскольку провозглашенный папой Четвертый крестовый поход изначально был задуман и развертывался в фарватере этой универсалистско-теократической политики, являясь ее составной частью, постольку и это обстоятельство также побуждало королевскую власть во Франции воздерживаться по крайней мере от прямого участия в папском предприятии. Правда, Филипп II связывал с ним собственные миродержавные планы, но они оставались скрытыми почти от всех сеньоров, которые вступили в 1199—1202 гг. на «стезю господню».

В такой ситуации должна была особенно рельефно обнаружиться и действительно обнаружилась подлинная социально-классовая суть новой крестоносной экспедиции как акта феодальной экспансии. Не случайно во Франции ее вдохновляли и направляли не в последнюю очередь явные и тайные противники короны (из числа крупных вассалов короля, не так давно выступавших на стороне англо-вельфской партии). Эта экспансия призвана была содействовать упрочению их. собственного могущества — успех сулил приобретение новых земель и богатств. Крестовому походу споспешествовали отчасти и те феодальные элементы, которые вынуждены были склоняться к поддержке крепнувшей королевской власти и на практике даже способствовать претворению в жизнь тщательно завуалированных, но тем не менее далеко шедших политических замыслов Филиппа II Августа. К числу таких «тайных агентов» короны, быть может, невольно относился и Жоффруа де Виллардуэн, который, по крайней мере в. начальной стадии крестового похода, приложил определенные старания к тому, чтобы поставить во главе крестоносцев противника англо-вельфской коалиции — маркиза Бонифация Монферратского, родственника Филиппа II Августа и его союзника в Германии (Филиппа Гогенштауфена)[55].

Все эти противоречивые тенденции реальной действительности, своеобразно преломлявшиеся в мире идей и представлений, в умонастроениях феодальной среды, в политическом мышлении сеньориальных кругов, наложили несомненный отпечаток и на записки Жоффруа де Виллардуэна, на концептуальные установки их автора.

Достоинства его хроники как исторического труда определяются главным образом четкостью и значительной точностью в передаче событий Четвертого крестового похода, фактографической добротностью, логической и пусть в меньшей степени, но все же хронологической упорядоченностью повествования. В этом плане мемуары маршала Шампанского сильно разнятся от воспоминаний Робера де Клари, зачастую смешивающего быль с небылью, громоздящего домыслы, увлекающегося третьестепенными деталями, хотя иной раз и важными для воссоздания колорита всей картины крестового похода, но в принципе не всегда столь уж существенными и т. д. Жоффруа де Виллардуэну вовсе чужды фантазии пылкого пикардийца, да ему и не требовалось подменять реальные события вымышленными, искусственно придавать занимательность рассказу, включая в него — для казуальной связности — «интригующие» эпизоды давней истории государств крестоносцев и Византии, почерпнутые в расхожей молве, и т. д. Маршал Шампанский, не в пример Роберу де Клари, совершенно не нуждался в том, чтобы компенсировать недостаток или отсутствие конкретных данных игрой воображения, ибо, находясь в центре важнейших событий, политики и дипломатии крестоносцев, он был превосходно осведомлен не только о том, что происходило «на поверхности», но и о потаенных пружинах, обусловливавших крутые повороты в судьбах крестового похода, неотвратимо толкавших его в сторону Константинополя. Судя по всему, Жоффруа де Виллардуэн имел в своем распоряжении, помимо того, что задержалось в его памяти или было зафиксировано в дававшихся им путевых заметках, и какие-то документы и официальные акты: во всяком случае, страницы, где он излагает, например, содержание некоторых договорных грамот (франко-венецианская сделка о фрахте флота в 1201 г., договор крестоносцев с византийским царевичем Алексеем в 1203 г., мартовский договор 1204 г. между французами и венецианцами о разделе империи), вполне адекватно раскрывают подлинное содержание этих грамот, а местами даже воспроизводят их текст. Точно так же тон и стиль посольских речей, приводимых хронистом и выдержанных в манере, несколько отличной от остального повествования, где автор говорит от своего лица, позволяют думать, что он располагал копиями писем, нередко дублировавших выступления послов. Поразительно верны и детальны документально подтверждаемые хронологические выкладки мемуариста, обычно скрупулезнейшим образом следующего за событиями и лишь иногда группирующего эпизоды, которые относятся к одному и тому же событийному ряду (кое-где упоминаются факты, скажем, имевшие место в более позднее время, хронологически выпадающие из рассматриваемого сюжета, но в конечном итоге касающиеся этого же тематического ряда)[56]. В указанном смысле записки Жоффруа де Виллардуэна также не идут ни в какое сравнение с мемуарами Робера де Клари, хронологический остов которых нередко приблизителен и очень неполон.

Тем не менее, несмотря на фактологические достоинства, еще с XVI—XVII вв. превратившие записки Жоффруа де Виллардуэна едва ли не в основной источник знаний о Четвертом крестовом походе, все же его хроника, подобно мемуарам Робера де Клари, интересна не столько в чисто «фактурном» отношении, сколько в первую очередь в концептуальном аспекте. Ее ценность в огромной степени обусловливается своеобразным авторским видением и, что особенно важно в интересующей нас связи, авторским освещением событий, активным и значимым участником которых Жоффруа де Виллардуэн являлся, его суждениями об этих событиях, преподносимыми им в отличие от Робера де Клари со всей определенностью и категоричностью — в форме собственных, притом весьма красноречиво сформулированных, умозаключений. Как и мемуары Робера де Клари, «Завоевание Константинополя» Жоффруа де Виллардуэна — исторический труд, написанный светским человеком, но не мелким рыцарем, а феодальным сеньором средней руки, достигшим положения высокопоставленного сановника графов Шампани, а после создания Латинской империи — и носителя высокого титула маршала Романии. Иными словами, по своему социальному облику автор — и это в известном смысле сближает его с пикардийским хронистом — составляет исключение в ряду других латинских писателей, рассказывавших о Четвертом крестовом походе со слов очевидцев. Большей частью то были представители образованного «сословия» — духовенства. Жоффруа де Виллардуэн, как и Робер де Клари, повторяем, — мирянин. При этом, однако, его «Завоевание Константинополя» по своей концептуальной схеме и «программе», в особенности же по своей политической направленности в целом, противостоит мемуарам Робера де Клари. Тот был простым рыцарем и в своем повествовании отразил чаяния и настроения массы рядовых крестоносцев. Напротив, Жоффруа де Виллардуэн входил в элиту крестоносного воинства, в число выдающихся по своему положению actores rerum крестоносного предприятия, «задействованным» во всех или почти во всех сколько-нибудь важных дипломатических и боевых акциях «воинства божьего». Версия событий, выдвинутая в его произведении, продиктована была, как увидим, достаточно ясно осознававшимся самим автором и не утаивавшим своих намерений и от читателя стремлением изобразить в максимально благоприятном свете деяния предводителей этого воинства, включая их наиболее неблаговидные поступки.

Можно сказать, что хроника маршала Шампанского — один из ранних примеров политической тенденциозности, искусно проводимой в чисто событийном, казалось бы, повествовании средневекового автора. И в целом, и в деталях все оно последовательно подчинено главной цели — всемерного оправдания перед лицом истории тех далеко не достославных «подвигов», которые совершили в христианских землях и против их христианских же жителей несостоявшиеся «освободители гроба господня». Он воссоздал историю завоевательного предприятия, руководимого феодальной знатью и венецианской купеческой олигархией, под углом зрения людей своего круга, представителей владетельных и служилых сеньоров, связанных с феодальными верхами, менее всего озабоченных необходимостью решения официально прокламировавшихся религиозных задач, но побуждаемых в первую голову вполне «реалистичными», корыстными мотивами политического, в частности престижного, свойства (а также, если говорить о венецианцах, надеждами на экономические выгоды, которые сулила заморская экспедиция в случае ее успеха).

Неудивительно, что и по стилю преподнесения, равно как и самого отбора фактов, Жоффруа де Виллардуэн существенно расходится с Робером де Клари. Историку-сеньору, к тому же вступившему в шестой десяток своей жизни и достаточно умудренному опытом политической деятельности, не к лицу были (да это и не согласовывалось бы с принципиальными «целевыми» установками его повествования) восторженность и непосредственность, излияния чувств при передаче материала — черты, столь характерные для впечатлительного пикардийского рыцаря, впервые вырвавшегося из своего захолустья в «большой мир» и высказывавшего безмерную любознательность ко всему, что там ему повстречалось. Жоффруа де Виллардуэн сдержан в повествовании, хотя временами и впадает в выспренно-сентиментальную риторику. Его не интересуют житейские, бытовые подробности событий, о которых он рассказывает. Маршал Шампанский почти везде остается в рамках прозаически-делового изложения всего того, прямым участником, очевидцем чего ему пришлось быть или о чем он узнавал от других свидетелей крестового похода. Он отбрасывает прочь эпизоды, представляющиеся в его глазах незначительными, пренебрегает живописными деталями, с упоением неофита воспроизводимыми Робером де Клари.

Одни и те же сюжеты оба мемуариста раскрывают в совершенно различной манере — это происходит не только потому, что информация, которой располагал каждый из них, была разной по объему и «качеству»: маршал Шампанский хорошо знал, о чем судил-рядил тот или другой совет сеньоров-предводителей (ведь сам он присутствовал «на всех советах» — § 120) и был не слишком осведомлен о том, как трактовали их решения рядовые крестоносцы, тогда как у Робера де Клари все обстояло наоборот. Различия объясняются главным образом другим: социально «запрограммированная» направленность видения обоими авторами событий, совершавшихся у них на глазах, культурный и политический кругозор хронистов и, что наиболее важно, целеположенность подхода к материалу были у них весьма неодинаковыми. Один был рупором «общественного мнения» menue peuple, другой, маршал Шампанский, выражал устремления, взгляды и чаяния les haut homes. Герои одного — воины-авантюристы из рыцарских низов, герои другого — маркиз Бонифаций Монферратский, дож Энрико Дандоло, графы и герцоги, доблести и заслуги которых он — там, где они представляются ему достойными,— воспевает и увековечивает. Разный подход, разное понимание событий — отсюда расхождения в их интерпретации при наличии и общих элементов ее, заключающихся в конечном счете в апологетизированном, панегирическом освещении постыдных даже с официально-католической точки зрения рыцарских «деяний».

Жоффруа де Виллардуэн — историк преимущественно, если не исключительно, рационалистично-политического склада мышления, и в этом его коренное отличие от склонного давать волю фантазии и восхищаться «чудесами», простецки наивного Робера де Клари. О чем бы ни заходила речь у того и другого, как воплощение средневекового историзма, оба предстают перед нами в достаточно разном обличье. Огромный флот крестоносцев? Робер де Клари с неподдельным воодушевлением говорит о знаменах и флажках рыцарей, развевавшихся на башнях нефов при отплытии эскадры к Задару, его приводят в восторг мощные звуки сотни пар серебряных и медных труб, сопровождавшие выступление кораблей из Венеции (гл. XIII)... Жоффруа де Виллардуэн если и выказывает восхищение зрелищем отплытия большого флота, украшенного флажками, то оно занимает его разве что в плане оценки перспектив грядущей победы крестоносцев, предопределенной могуществом этой великолепной эскадры, на которой одних боевых метательных орудий и таранов имелось свыше трехсот (§ 76). Подготовка крестоносцев к боевым встречам, маневры по сближению с противником? Робер де Клари, находившийся в гуще воинов, подробно распространяется о том, как располагались различные отряды, в какой последовательности наступали конница и пехота, к каким необычным приемам «устрашения» врага прибегали крестоносцы, мобилизуя и вооружая кухонной утварью воинскую прислугу и проч. (гл. XLV, XLVII). Жоффруа де Виллардуэн напрочь опускает все подобного рода детали, тем паче явные вымыслы, довольствуясь лишь перечислением предводителей их или иных отрядов или сведениями о решающих эпизодах битвы, от которых зависел ее исход (§ 148—153, 161, 167 и др.). Город Константинополь? Робер де Клари ослеплен его «чудесами» и без устали выражает свое восхищений громадностью и великолепием императорских дворцов (гл. LXXXII), редкостными реликвиями, во множестве найденными в церквах (гл. LXXXII—LXXXIII), богатствами храма св. Софии (гл. LXXXV), роскошью и прихотливостью архитектуры византийской столицы (статуи над воротами и проч. — гл. LXXXIII—LXXXIX), ее ипподромом (гл. ХС) и т. д. Жоффруа де Виллардуэн довольствуется несколькими беглыми штрихами, чтобы отметить богатства Константинополя и подчеркнуть его могущество (§ 128); точно так же ему представляется достаточным лишь в немногих словах охарактеризовать колоссальную добычу, размеры и ценность которой сами по себе говорят о масштабах завоевания и о том, что такая добыча не могла не подвергнуть испытанию «бескорыстие» крестоносцев (§ 249—254). Коронация Бодуэна? Робер де Клари описывает ее пышный ритуал во всех экзотичных подробностях — от облачения в императорские одежды до торжественной трапезы во дворце Вуколеон (гл. XCVI—XCVII). Жоффруа де Виллардуэна привлекает одна только политическая сторона избрания первого латинского императора, исключительно ей он и уделяет внимание (§ 256—258).

Перед нами отчетливо вырисовывается система восприятия и преподнесения исторических событий историком-политиком, более того, вырисовывается в целом менталитет крупного феодала из среды тех, кто по призыву Иннокентия III ринулся на Восток завоевывать себе под знаменем религии поместья и сокровища и кто в конце концов захватил и разграбил византийскую столицу.

Познакомимся же теперь ближе с личностью и творчеством хрониста, чтобы затем подробнее рассмотреть идейное содержание и политические тенденции его труда; это, в свою очередь, позволит выяснить и его собственно историческую ценность, и его специфику как произведения светского французского историка, отражавшего настроения и взгляды представителей высших кругов феодального общества, которые сыграли определяющую роль в судьбах Четвертого крестового похода.

ИСТОРИК И РЫЦАРСКИЙ ЭПОС

Если мы более или менее обстоятельно осведомлены хотя бы о важнейших вехах биографии Жоффруа де Виллардуэна, точнее о ее событийной канве, то этого нельзя сказать в такой же мере относительно внутреннего мира хрониста, общекультурного кругозора и духовного облика его личности в целом. Все материалы, которыми располагает историк, приходится черпать исключительно в самом «Завоевании Константинополя». Точно так же лишь на основе произведения «маршала Романии и Шампани» можно составить по крайней мере приблизительное представление о современных ему литературных образцах, влияние которых, пусть опосредованное, он, будучи сравнительно образованным человеком (в отличие от полуграмотного Робера де Клари), все же, вероятно, испытывал, когда «вручал пергаменту» собственную версию только что прошумевших на всю Европу событий, диктуя свой рассказ писцу, заносившему на скрижали истории его устное повествование. Правда, мы не в состоянии с полной достоверностью судить о литературном контексте труда Жоффруа де Виллардуэна. На этот счет строились и строятся только гипотезы, высказывались и высказываются только более или менее обоснованные догадки, подкрепляемые данными, которые удается извлечь опять-таки из хроники.

Опираясь именно на них, кое-кто из новейших западных медиевистов, в частности американская исследовательница Джаннет Бир и английский ученый Колин Моррис, изображали Жоффруа де Виллардуэна «эпическим историком», списывая на «эпичность» многочисленные погрешности его произведения против фактов. Основу такой концепции составляет прежде всего стилистический анализ записок маршала Шампанского. Действительно, в манере преподнесения описываемых им событий нетрудно подметить черты, свидетельствующие о прямом и косвенном воздействии, которое оказывали на его стиль (как и на стиль Робера де Клари) повествовательные приемы, присущие рыцарскому эпосу,— песням о подвигах (chansons de geste), героическим сказаниям и романам, пользовавшимся популярностью в феодальной среде. Сплошь и рядом у хрониста встречаются лексические обороты, типичные для эпоса Северной Франции конца XII—начала XIII в. Он часто употребляет, например, явно идущие от устной речи одни и те же застывшие словесные «формулы», которые либо напоминают аудитории о чем-то, уже изложенном ранее, либо предуведомляют ее о событиях, которым предстоит быть рассказанными в ходе дальнейшего повествования «как я вам сказал», но не «как я написал»!)[57].

Постоянно применяет хронист стереотипные обороты, когда подводит «итог» изложению какой-то группы событий («таким-то образом, как вы слышали, дож принял крест» — § 69; «так они отплыли из гавани Венеции, о чем вы [только что] слышали» — § 76; «вот таким образом, как вы слышали, была поделена константинопольская добыча» — § 255 и т. п.; ср. § 334, 414)[58]. Среди приемов авторского повествования мы находим и распространенные в рыцарском эпосе переходные «мостики», связывающие разные, хотя и смежные, сюжеты, о которых идет речь в рассказе (§ 229: «Больше мы вам [пока] ничего не скажем о тех, кто оставался в Константинополе, а поведаем вам о тех, кто отправился в другие гавани»)[59]. Нередко автор записок прямо обращается к своим слушателям: «А теперь послушайте-ка об одном из самых величайших чудес» — § 70; «И тщетно стали бы вы вопрошать, есть ли какой-нибудь город более прекрасный...» — § 77; «Так вот, сеньоры, знайте, что если бы...» — § 104 и проч. Из аналогичного расхожего в устном творчестве той поры словарного запаса заимствованы отдельные излюбленные Жоффруа де Виллардуэном словечки — «измена» или «предательство» — в смысле несоблюдения или открытого нарушения вассальных обязательств (§ 214)[60], удвоения одинаковых по значению понятий («опочил и преставился»), использование идентичных выражений в характеристике сходных ситуаций[61] и многое другое в этом же роде.

В самих описаниях тех или иных реалий антуража крестового похода, тех или иных впечатлений, которые испытывали его участники, включая самого хрониста, нередко также заметны стилевые следы эпоса с его «былинной», расплывчато-обобщенной и стереотипной картинностью. Именно в такой «былинно»-схематичной, традиционной для эпоса манере нарисована панорама Константинополя, который впервые предстал во всем своем величии очам «пилигримов», находившихся «на нефах, галерах и юиссье» в июне 1203 г.: они «и вообразить не могли, что где-либо на свете может существовать такой богатый город, когда увидели эти высокие стены и эти богатые [могучие] башни, которыми он весь был обнесен вокруг, и эти богатые дворцы, и эти высокие церкви, которых там было столько, что никто не мог бы поверить, если бы не видел своими глазами...» (§ 128).

Та же шаблонная схема вопроизводится хронистом, притом в таких же словах, и там, где он передает впечатления рыцарей, рассматривавших город уже не издалека, с расстояния в три лье, как это было в первом случае, а непосредственно побывавших в византийской столице после водворения на престоле Исаака II Ангела (18 июля 1203 г.): «Вы можете узнать, что многие из войска [пилигримов] отправлялись повидать Константинополь и [посмотреть на] богатые дворцы, и высокие церкви, которых там было так много, и великие богатства, такие, которых никогда вообще не было в каком-либо городе» (§ 192). Жоффруа де Виллардуэн употребляет стертые, пригодные к применению во всякой аналогичной ситуации эпитеты и во многих других описаниях сходного типа: «высокими стенами и высокими башнями» укреплен далматинский Задар («и тщетно стали бы вы вопрошать, есть ли какой-нибудь город более прекрасный, или более укрепленный, или более богатый» — § 77); «сильнейшими» и «богатыми» крепостями рисуются балканские города, захваченные крестоносцами уже после взятия Константинополя,— Христополь (§ 280), Ла Бланш («весьма сильная и богатая» — § 280), Серры («это был укрепленный и богатый город» — там же), Салоники (один «из самых лучших и самых богатых в христианском мире» — там же), приморские города Коринф и Навплия, отдавшиеся под власть византийского феодального магната Льва Сгура (города, «самые могущественные под небесами» — § 301) и т. д.

Влияние такого рода и других традиций рыцарского эпоса, прослеживаемое в хронике Жоффруа де Виллардуэна, неудивительно. Ведь будущий историк Четвертого крестового похода провел свою молодость и зрелые годы при дворе графа Анри Щедрого (1127—1181) и его преемников, причем почти 15 лет (с перерывом) находился в ближайшем окружении графини-регентши Марии Шампанской, покровительницы труверов, сказителей, романистов. Ее двор являлся своеобразным центром литературного творчества[62]. К тому же дочь Алиеноры Аквитанской в противоположность своему ученому супругу графу Анри Щедрому, светски и богословски образованному человеку, владевшему латынью и чтившему античных авторов, отдавала бесспорное предпочтение литературе на родном языке. Мария Шампанская, привившая шампанскому двору поэтические вкусы пуатевинского и английского дворов, как известно, вдохновила выдающегося поэта-романиста Кретьена де Труа на создание снискавшего ему славу романа о Ланселоте. Ей посвятили свои произведения видные представители эпической поэзии Гас Брюле и Готье Аррасский[63].

Находясь в таком изысканном литературном окружении[64], маршал Шампанский имел, конечно, все возможности для того, чтобы хорошо узнать творения певцов, вымышленных их фантазией рыцарских деяний и усвоить определенные черты их стиля. Установлено, во всяком случае, что с chansons de geste Жоффруа де Виллардуэн был знаком, несомненно, в большей степени, чем с современной ему латинской литературой, которая являлась доменом преимущественно писателей-клириков[65]. Не случайно его хроника начисто лишена каких-либо черт агиографичности: в повествовании мемуариста полностью отсутствуют «священные небылицы», в нем не упоминаются «чудеса» святых Георгия и Маврикия, не говорится об их «реальном» участии в битвах и тому подобных «фактах», служивших обычными аксессуарами и латинской хронографии, и рыцарского эпоса крестовых походов, который складывается в XII в.

С другой стороны, однако, само поэтическое мышление, само образное восприятие мира сказителями, пользовавшимися таким признанием при дворе графов Шампанских, не оказали по сути никакого влияния на хрониста. Его не воодушевляли куртуазные принципы ни Кретьена де Труа, ни тем более трубадуров (таких, как Рамбаут де Вакейрас, Гаусельм Файдит, Эльяс Кайрель де Марей), которым покровительствовал маркиз Бонифаций Монферратский[66], с кем будущий историк крестового похода находился в весьма добрых отношениях. Жоффруа де Виллардуэн служил в молодые годы своему графу-философу Анри Щедрому, которого высокого ценил и к окружению которого также принадлежали мужи и сведущие в богословии, и сопричастные светской образованности. Таковы бывший секретарь аббата Бернара Клервоского — Николя де Монтьерамей, выполнявший затем эту должность при графе Шампани; знаменитый эрудит своего времени, «теоретик» хронографии Иоанн Солсберийский, трактовавший историю как сферу чисто человеческих дел и событий, в которой Бог не играет решающей роли[67]. Возможно, что именно близость к Анри Щедрому и окружавшим его интеллектуалам послужила одним из факторов (согласно гипотезе Ж. Дюфурнэ), способствовавших дистанцированию Жоффруа де Виллардуэна от образного мировосприятия, свойственного представителям куртуазной поэзии[68], пусть какие-то формальные элементы их творчества и не прошли для него вовсе бесследно.

Показательно в этом отношении, например, что все неведомое, экзотичное, с чем сталкивались крестоносцы на своем пути, он передает в выражениях, близких к тем, которые употреблял и для описания повседневной реальности. Так, будучи немало изумлен, как и остальные сеньоры-крестоносцы, громадностью Константинополя, Жоффруа де Виллардуэн деловито приравнивает величину кварталов, сгоревших во время третьего пожара города, к размерам трех взятых вместе больших городов «королевства Франции» (§ 247)[69]. Он вообще равнодушен к ходячим образам, наполняющим, к примеру, рифмованные хроники; мемуарист не прибегает к нагромождениям необычных слов, чтобы воспроизвести «местный колорит», как поступает, скажем, Вас, автор «Романа о Бруте»[70]. Когда Жоффруа де Виллардуэн характеризует флот, на котором крестоносцы отбыли в октябре 1202 г. из Венеции, то эта картина с точки зрения ее выразительности оказывается довольно блеклой и, во всяком случае, явно уступает тем, в которых раскрываются аналогичные сюжеты у Васа[71]. Жоффруа дэ Виллардуэн удивительно скуп в выборе слов, но это и понятно: ведь он не поэт и не романист, ему не надо было перерабатывать и «оживлять» свои источники — он сам выступал очевидцем рассказываемого. Хронист, наверное, мог бы, если бы захотел, включить в текст принятые и авторами художественных произведений того времени «общие места», тем не менее он их избегает, проявляя сдержанность, которая, по излишне суровой оценке Дж. Бир, подчас граничит — в расплывчатых, порой до схематизма, описаниях — с бессодержательностью[72].

Наряду с эпическим в повествовании хрониста заметно влияние и определенных элементов другого нарративного жанра — волшебных сказок. «А теперь послушайте-ка об одном из величайших чудес» — так начинается рассказ о предыстории бегства царевича Алексея из Константинополя в Италию, о дворцовом перевороте 1195 г., об ослеплении Исаака II его братом Алексеем III и пр. (§ 70). Подобный зачин свойствен именно сказкам, где действуют кудесники и кудесницы. То же относится и к хронологической неопределенности, проступающей в отдельных местах повествования, к примеру, в следующем затем продолжении того же рассказа: «В это самое время был в Константинополе император по имени Сюрсак» и т. д. В какое «это самое время»? Ведь здесь говорится не о том времени, событий которого Жоффруа де Виллардуэн был участником и свидетелем, а о более раннем! Перед нами типичная «размытая» формула стиля устного сказочного фольклора. Хронист применяет ее здесь, вероятно, и потому, что не знает точных дат излагаемых фактов, и, возможно, желая избежать педантичного воспроизведения деталей, способных замедлить его динамичный рассказ. «В это самое время» — просто расхожий для хрониста, как и в фольклоре, оборот речи — и не более того; в других случаях он ведь и обнаруживает знание политической истории Византийской империи, и не скупится на подробности, необходимые для того, чтобы придать ясность повествованию[73].

Итак, мы вправе констатировать литературные влияния, сказавшиеся на историческом труде «маршала Романии и Шампани», в первую очередь влияние, главным образом формальное, рыцарского эпоса, вполне закономерное в той обстановке, в которой жил и действовал министериал графов Шампанских. Из этого вовсе не следует, однако, что он был «эпическим историком», как полагала Дж. Бир, или, тем паче, «куртуазным писателем», каким склонна изображать его О. Смолицкая. Нередко попытки представить Жоффруа де Виллардуэна писателем эпического склада объективно апологетичны. В этом отношении примечательна, в частности, позиция К. Морриса, который как раз традициями рыцарского эпоса, наложившими некоторый отпечаток, сильно преувеличиваемый исследователем, на труд Жоффруа де Виллардуэна, объясняет все его недостатки[74]. Автор «Завоевания Константинополя», по Моррису, прежде всего рыцарь, ветеран крестовых походов, его интерес сосредоточен почти целиком на батальной истории, на подвигах соратников; ко всему прочему, включая нравственную сторону их деяний, он якобы безразличен. И хотя хронист рисует реальную действительность, он тем не менее, полагает Моррис, писатель эпический, отсюда его упущения и всякого рода «неточности».

Ссылки на эпические традиции и гиперболизация их воздействия на автора записок «Завоевание Константинополя», который, по его собственным уверениям, рассказывал одну лишь правду и «ни разу ни единым словом не солгал с умыслом о том, что ему ведомо» (§ 120), призваны, таким образом, ретроспективно снискать «прощение» Жоффруа де Виллардуэну за допущенные им «промахи» и, как увидим, зачастую намеренные искажения, а тем самым в завуалированной форме призваны затушевать и наиболее неприглядные стороны крестового похода, приведшего к завоеванию христианской Византии «воинами Христовыми», оправдать его в полном соответствии с тем, как это делает и сам хронист, о чем — далее.

Из сказанного явствует, что если даже и принимать во внимание известное воздействие эпических традиций на форму преподнесения событий в записках Жоффруа де Виллардуэна, а отвергать это воздействие не приходится, то все же нет никаких оснований подходить к оценке его произведения в целом только с такими, чисто литературными мерками, ибо хроника Жоффруа де Виллардуэна есть прежде всего исторический труд[75]. В той связи весьма существенно выяснить прежде всего, насколько привержен Жоффруа де Виллардуэн провиденциалистской доктрине, насквозь пронизывающей в XII—XIII вв. историографию крестовых походов.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ, ИХ ДВОЙСТВЕННОСТЬ: ПРОВИДЕНЦИАЛИСТСКИЕ ПРИНЦИПЫ ИСТОЛКОВАНИЯ И РЕАЛИЗМ ОСВЕЩЕНИЯ СОБЫТИЙ

Маршал Романии и Шампани жил и писал в то время, когда религия всецело владела людскими умами и душами. Католическая религия и церковь были в ту пору авторитетной, могущественной и общественно-политической и идеологической силой, формировавшей на Западе воззрения, духовный склад любого человека, его восприятие мира в целом, понимание связи происходящих вокруг событий — от самых обычных, повседневных, до наиболее значительных и выходящих за пределы обыденного. Религия и церковь неизбежно обусловливали и видение исторических фактов.

Человеком, вскормленным в традиционно религиозном духе, предстает перед нами в своей хронике и Жоффруа де Виллардуэн. Его облик в этом отношении отчасти сходен с обликом Робера де Клари, но только отчасти: в рассказе Жоффруа де Виллардуэна религиозные аксессуары присутствуют все же относительно полнее, его хроника несколько гуще насыщена ими, чем произведение его меньшого собрата — пикардийского рыцаря. В отличие от него маршал Шампанский стоял на высоте, во всяком случае ординарной рыцарской образованности своего времени. Неудивительно, что, с одной стороны, мы обнаруживаем в его хронике те же, что и в записках Робера де Клари, укоренившиеся в рыцарской среде проявления стандартного, религиозно окрашенного мышления, но с другой — они выражаются у него тоньше, разнообразнее по оттенкам и, что, пожалуй, особенно существенно, выражаются в форме, гораздо более близкой к официально-богословскому мировоззренческому складу, т. е. проступают как бы в более абстрактном, теологизированном, освященном традицией католического историописания виде, хотя и не занимают слишком много места в его сочинении, так что едва ли можно согласиться с мнением Ж. Ларма, по которому Жоффруа де Виллардуэн в определенной степени был «оцерковленным (clergie) историком»[76]. По крайней мере, степень эта не столь высока, какой она рисуется названному исследователю.

Датировка событий, как и у Робера де Клари, ведется обычно у Жоффруа де Виллардуэна по церковным праздникам, что было и вообще принято в среде мирян (церковнослужители, включая римских пап, употребляли в своей документации древнеримскую систему отсчета месяцев и дней — с «идами», «календами» и пр.). Так, рыцарский турнир в Экри в 1199 г., где «взяли крест» первые из пожелавших отправиться в заморский поход, состоялся «в канун адвента» (§ 3); болгарский царь Калоян (Иоаннис) двинул в 1206 г. рать из половцев (куманов) и влахов к Дидимотике и Адрианополю для поддержки греков, восставших против владычества латинян, спустя три недели после Рождества (§ 404); в 1202 г. крестоносцы пустились в дорогу к своему сборному пункту — Венеции — «после Пасхи, около Пятидесятницы» (§ 47); вскоре по восстановлении Исаака II и Алексея IV на константинопольском троне (июль 1203 г.) «пилигримы» обсуждали просьбу последнего о том, чтобы продлить срок пребывания венецианского флота и всего войска в византийской столице до дня св. Михаила (29 сентября) и «ото дня св. Михаила до Пасхи» (§ 198). По такому же принципу датируется множество других, больших и малых, событий: мы находим в хронике и день св. Иоанна (24 июня — § 30), и день св. креста (14 сентября — § 45), и «день св. Мартина» (11 ноября — § 78), и «праздник св. Марии на Сретенье» (2 февраля — § 405, 411) и прочие аналогичного рода, выделяемые в пределах года или месяца вехи, взятые из церковного счетно-временного обихода, глубоко внедрившегося в историческое сознание всех, в том числе и светских хронистов. Точно так же крупномасштабное летосчисление ведется маршалом Шампанским по годам «воплощения Господа нашего Иисуса Христа» (или просто «от воплощения Иисуса Христа» — § 1, 76, 119, 441 и пр.).

В хронике тем не менее чаще, чем в повествовании пикардийского рыцаря, встречаются фразеологические обороты и термины, относящиеся к тем или иным институтам католицизма, к тем или иным элементам религиозного ритуала (культа). Это в общем-то ходовые, привычные человеку его круга понятия и слова, но употребляются они в записках Жоффруа де Виллардуэна порой обильно, свидетельствуя о его более основательной и более глубоко дифференцированной, чем у Робера де Клари, осведомленности в сфере церковных установлений.

Кое-кто из западных исследователей, в частности уже упоминавшийся Ж. Ларма, считают возможным говорить, явно впадая при этом в преувеличения, о клерикальной окрашенности рассказа шампанского историка. С нашей точки зрения, было бы вернее констатировать наличие у него каких-то ее элементов: они действительно выражены в его мемуарах, повторяем, несколько рельефнее и шире, нежели в записках неграмотного рыцаря Робера де Клари (где в лучшем случае заметен лишь налет религиозного тона, да и то местами)[77], тем не менее переоценивать занимаемое ими здесь место все же не приходится.

В еще большей мере и, пожалуй, в первую очередь сказанное относится к самой трактовке «маршалом Романии и Шампани» событий крестового похода 1202—1204 гг. Несомнено, Жоффруа де Виллардуэн, подобно Роберу де Клари, разделял со своими современниками-историками убеждение во всемогуществе Божьем, в том, что все человеческие деяния совершаются по воле Всевышнего, что ход и исход исторических событий зависят от небесного промысла. Причем и в этом плане сановный министериал графов шампанских явственнее и глубже по сравнению с мелким и необразованным рыцарем Робером де Клари проникнут провиденциалистским пониманием описываемого или по крайней мере в большей степени склонен прибегать в повествовании к трафаретным формулам провиденциалистского мышления. Вместе с тем его объяснения событий в отличие от тех, которые предлагает Робер де Клари, начисто лишены присущего иногда последнему архаического олицетворения сверхъестественных сил, наивной образности в описаниях вторжения небожителей в человеческую историю, лишены приземленной конкретности ее провиденциалистского видения (ангел, «вовремя» разрывающий тетиву лука Андроника I и тем спасающий Исаака II и пр.) в записках пикардийца. Как человек, по-видимому, более широко, чем простой рыцарь Робер де Клари (принадлежавший к мелкопоместной «деревенщине»), сопричастный официальному церковному менталитету своего времени, Жоффруа де Виллардуэн и Божье вмешательство в земные дела мыслит как бы в отвлеченном виде или, по выражению Дж. Бир, «несколько формально»[78]. Тем не менее эти земные дела, с его точки зрения, осуществляются все-таки при решающем участии Творца: он всемогущ, и потому именно его воля определяет судьбы каждого «пилигрима» в отдельности и всего их воинства; она предопределяет осуществимость или неосуществимость задумываемого ими, обеспечивает успехи или, напротив, вызывает провалы предпринимаемых акций (§ 18, 46, 93, 154, 182, 183, 369, 384, 475 и др.).

Только при поддержке Бога, по Виллардуэну, крестоносцам удавалось совершить то, что им самим казалось невозможным. Увидев перед собой «высокие стены и высокие башни» далматинского Задара, «пилигримы», как рассказывает хронист, делились друг с другом своими сомнениями насчет того, сумеют ли они овладеть столь могучей крепостью: «Каким образом можно взять силой такой город, если этого не содеет сам Бог?» (§ 77). И уже post factum, когда Задар перешел в их руки, хронист, поведав об этом, вкладывает в уста ложа Энрико Дандоло, по-видимому, собственное, достаточно стереотипное в хронографии суждение о причинах достигнутого успеха: «Мы завоевали этот город милостью Божьей и вашей»,— говорит дож «графам и баронам» (§ 86), не умаляя такой формулой и заслуг их самих, но ставя все же на первое место «милость» небес. Помощь свыше, с точки зрения хрониста, — необходимое условие всякой удачи. Завязывая дипломатические переговоры с дожем и предводителями крестоносцев, формулируя обязательства царевича Алексея, которые он готов принять на себя, его послы и послы германского короля Филиппа Гогенштауфена, приехавшие в Задар, сразу же ставят выполнение этих обязательств в зависимость от того, удастся ли возвратить царевичу его законное наследие (т е. византийский престол), а уж это дело возможно только в случае, если так «будет угодно Богу» (§ 93).

Перед походом на Константинополь лагерь крестоносцев раздирают горячие споры: следует ли идти на это дело? Большинство настроены отрицательно в отношении плана главарей. «Так вот, сеньоры, знайте, что если бы Бог не возлюбил это войско, оно не могло бы оставаться в целости, когда столько людей стремились причинить ему зло» (§ 104), т. е. якобы желали даже ценой раскола сил «пилигримов» заставить предводителей отказаться от их антиконстантинопольского проекта. Если крестоносцы обратили греков в бегство, то сделали они это лишь «с помощью нашего Господа Бога» (§ 140). Узнав, что Исаак II восстановлен на императорском троне, паломники «с великим благочестием воздавали хвалы нашему Господу за то, что он в столь короткое время оказал им поддержку» (§ 183). Они славословят Всевышнему (а с ними и хронист, не упускающий случая сообщить об этом) и после того, как вводят царевича Алексея в город, сумев заручиться у Исаака II подтверждением принятых его сыном обязательств: «Велико было ликование... в лагере пилигримов по причине успеха и победы, которую даровал им Господь» (§ 190). Уведомляя свою аудиторию о принятом (тоже в результате пылких споров) решении паломников задержаться в Константинополе на год, чтобы дать возможность Алексею IV укрепиться у власти и таким образом выполнить свои денежные обязательства, Жоффруа де Виллардуэн подчеркивает, что дискуссии окончились именно так, а не иначе, только «с помощью Бога» (199). 1 января 1204 г. греки попытались брандерами сжечь венецианский флот, однако их попытка была отбита «с помощью Божьей», благодаря которой «наши не понесли никаких потерь» (§ 290). Вообще, полагает хронист, «никакой человек не может повредить тому, кому Бог захочет помочь» (§ 183).

Бог взвешивает и словно берет в расчет и заслуги, и дурные деяния своих «верных» (§ 60), он воздает честь тем, кто готов отдать за него жизнь (§ 29, 251), дарует победу сражающимся за него (§ 191, 198, 242, 253), препятствует торжеству злых умыслов (§ 220); Господь, по Виллардуэну, не забывает своих, когда они оказываются в трудном положении, он ободряет страждущих (§ 84, 181, 190): «Но Бог, который подает надежды страждущим, не пожелал, чтобы они так страдали» (§ 61).

Естественно, что в изображении хрониста те, кто берет крест, питают любовь к Богу (из «любви к Богу», т. е. безвозмездно, венецианцы снаряжают 50 галер сверх построенных для крестоносцев в соответствии с условиями договора 1201 г. — § 23), они взывают к Богу, находясь в опасности (ведь если он «не проникнется жалостью [к нашим людям], мы погибли» — § 364), умоляют его именем о тех или иных нужных уступках («бога ради» — § 97, 115), вверяют ему участь близких (германский король препоручает «деснице Божьей» царевича Алексея, своего шурина — § 92), возносят хвалы благодеяниям Бога (§ 162, 183, 251).

Как и у Робера де Клари, божественный промысел, по Жоффруа де Виллардуэну, всего отчетливее обнаруживает себя в чудесах, но и в этом отношении представления обоих хронистов в немалой степени разнятся между собой, не говоря уже об их отличии от взглядов церковных бытописателей. Повествование историка из Шампани совершенно свободно от «священных небылиц», которые, хоть и изредка, однако, все же дают себя знать в рассказе Робера де Клари. Собственно о «чудесах» как таковых (в принятом тогда понимании, соответствовавшем ветхо- и новозаветному, — возвращение зрения слепым, исцеление калек наложением рук, сбывшиеся знамения, предвестники гибели или спасения и пр.) Жоффруа де Виллардуэн говорит только однажды, а именно, почтительно, хоть и кратко, рассказывая о проповеди Фулька из Нейи (§ 1). В остальных же случаях «чудеса Господни», как они видятся хронисту, — это просто неожиданные и потому представляющиеся необъяснимыми для разума повороты в развертывании той или иной конкретной ситуации, которые возникают во время крестового похода и которые происходят притом, по Виллардуэну, непременно в благоприятную для крестоносцев сторону (§ 175, 182, 475). Иными словами, в его изображении «чудо Божье» — это не непосредственное, воочию (буквально!) зримое (или домысливаемое) вторжение небесных сил в историю людей, а лишь непостижимое самим участникам событий проявление Божественного промысла в человеческих деяниях и судьбах. «Механизм» его действия остается скрытым, неведомым, находящимся «за кулисами» исторической сцены — налицо лишь реальные плоды этой «небесной работы», явственно сказывающиеся в крутых извивах, превратностях происходящего.

Такого рода «чудом» рисуется, например, встреча беглого византийского царевича Алексея с крестоносцами, когда он после своего визита к германскому королю прибыл в Верону: здесь, в Ломбардии, завязываются переговоры, в конечном итоге которых поход примет в дальнейшем совершенно новое, никем до того не предполагавшееся направление — на Константинополь. Рассказ об этом, по сути переломном для крестоносного предприятия, эпизоде Жоффруа де Виллардуэн, обращаясь к своим слушателям, начинает такими словами: «А теперь послушайте-ка об одном из самых великих чудес и об одном из величайших происшествий, о которых вы когда-либо могли слышать» (§ 70). «Величайшее чудо» и вместе с тем «происшествие» — это в сущности всего-навсего авантюрная эпопея юного Алексея и связанные с нею дипломатические усилия, которые вскоре приведут к заключению сделки между предводителями крестоносцев, царевичем и поддерживавшим его Филиппом Гогенштауфеном (§ 91—94, 98—99), а в последнем случае обернутся захватом Константинополя.

Другой пример «чуда», как его трактует историк из Шампани, — события, ближайшим образом предшествовавшие первому завоеванию византийской столицы крестоносцами (1203 г.) 17 июля 1203 г. отряды «пилигримов», находившиеся у ее стен и готовые к бою, выстроились лицом к лицу против отрядов узурпатора Алексея III, в десять раз превышавших их по численности; ни та ни другая сторона не отваживаются двинуться навстречу противнику, но ничто не предвещает ни отступления, ни тем более бегства узурпатора из столицы — ведь он располагает таким превосходством сил! Напротив, крестоносцы ощущают себя в крайне угрожаемом положении. «И знайте, — торжественно восклицает хронист, — что никогда Бог не доводил какой-либо народ до большей опасности, чем та, которой он подверг их [пилигримов] в этот день» (§ 181). К общему изумлению, вечером того же дня Алексей III отвел свое войско ко дворцу Филопатон; крестоносцы поскакали вслед отступавшим грекам. Решающей схватке тем не менее так и не суждено было произойти: враждебные действия прекратились, «как того хотел Бог». И, сообщая далее о поспешном ночном бегстве Алексея III из Константинополя, Жоффруа де Виллардуэн добавляет: «А теперь послушайте-ка о чудесах нашего Господа, как они великолепны повсюду, где ему угодно [их сотворить ]» (§ 182). И здесь «чудо» — лишь крутой и нежданный исход, казалось бы, неумолимо надвигавшегося боевого конфликта, исход, до самого конца остававшийся неясным и даже чреватым, быть может, роковой опасностью для «пилигримов»; сам же по себе акт божественного вмешательства и тут остается где-то за пределами реально происходящего. «Чудо», в изображении хрониста, опять-таки предстает чем-то абстрактным и лишь материализуется во внезапной перемене хода событий, от которой в выигрыше оказываются возлюбленные чада Всевышнего.

Разумеется, Господь особенно немилостив к тем, кто — так рисует дело хронист — способствовал распылению «пилигримов», кто отправился «за море», минуя Венецию, из других гаваней (Брюгге, Марселя). Жоффруа де Виллардуэн неоднократно сокрушается об участи этих рыцарей и их отрядов, отказавшихся соединиться с войском, собравшимся в городе на лагунах. Хронист подчеркивает обреченность их замыслов. Прибыв в Сирию, они не совершили там ничего достопримечательного, и одни умерли «от дурных испарений земли, другие вернулись к себе» — все это случилось потому, что «Бог не захотел» слияния обеих частей крестоносцев «из-за их грехов», тех, кто разъединял войско (§ 229). Для хрониста важно прежде всего подкрепить собственное порицание и осуждение «пилигримов», избравших самостоятельный путь в «страну Сирию», ссылками на волю Всевышнего: именно он покарал бесчестием крестоносцев-отступников за эти прегрешения. Провиденциалистские установки в данном случае, как, впрочем, и во многих иных, в чем мы убедимся в дальнейшем, отражая в значительной степени систему исторических воззрений хрониста, служат в то же время своего рода инструменталистским принципом — средством проведения его политической концепции, один из элементов которой образует осуждение «пилигримов», якобы старавшихся погубить крестоносное войско, разрушив его целостность.

Как видим, по убеждению хрониста, «события приключаются так, как хочет Бог» (§ 326). Иначе говоря, в глазах Жоффруа де Виллардуэна течение историй обусловлено провиденциалистскими факторами — точно так же это представляли себе и все остальные современники «маршала Романии и Шампани». Нельзя не признать, повторяем, что в этом отношении хронисту, являвшемуся знатным сеньором, приобщенным к теологической образованности, присуща, несомненно, большая субъективная глубина религиозного видения излагаемых событий, большая внутренняя приверженность идее провиденциалистской сущности и сверхъестественной причинной обусловленности их связи, чем Роберу де Клари, обходящемуся чаще всего поверхностно-клишированными стереотипами при объяснении фактов, свидетелями которых ему довелось быть. Выше уже указывалось на несостоятельность взглядов тех исследователей (в частности Ж. Ларма), которые приписывают Виллардуэну чуть ли не такой же характер исторического мышления, который был свойствен экзальтированным хронистам начальной поры крестоносных войн: Ж. Ларма считает даже, будто маршал Шампанский, диктуя свое произведение, сочинял нечто вроде «Деяний Бога через франков» на манер какого-нибудь Гвиберта Ножанского (Gesta Dei per Francos)[79], жившего веком ранее. Подобный взгляд в корне неверен, но было бы, вероятно, ошибочным и отрицать убежденность Виллардуэна в существовании у истории провиденциалистского «двигателя».

Уже отмечалось, что Жоффруа де Виллардуэн воспринял главные доктринальные установки «философии истории» начала XIII в. Небезынтересно в этой связи, что в тексте Жоффруа де Виллардуэна обнаруживается ряд как бы раскавыченных заимствований из Ветхого и Нового завета[80]: у него встречаются обороты, близкие к употребляемым главным образом в Евангелиях, апостольских посланиях и в текстах Псалтыри. Вероятно, не чуждый этой литературе хронист Четвертого крестового похода, по идее своей предприятия религиозного, иной раз просто по привычке, автоматически воспроизводил знакомые ему выражения Священного Писания — там, где приходилось повествовать о событиях, так или иначе наводивших автора на соответствующие аналогии. Скрытые цитаты являли собой, по определению Дж. Бир, как бы бессознательное подражание тому, что вошло в его плоть и кровь и само собой закрепилось в его лексиконе. К примеру, уже приводившийся ранее отрывок — о сомнениях и страхах, объявших «пилигримов» при виде грозных укреплений Задара (§ 77), едва ли не целиком построен на новозаветных текстах: «Увидевши это, ученики удивились и говорили» (Матф., 21, 20); «И все изумлялись, и дивились, говоря между собою» (Деяния, 2, 7). Точно так же сообщение о том, как греки, удостоверившись в слабости позиций Алексея IV, в его колебаниях и склонности в критические минуты искать прибежище у своих «благодетелей», решили низвергнуть молодого василевса с престола и «составили тайный заговор, чтобы предать [своего сеньора]» (§ 221), сходствует с евангельским: «Фарисеи же вышедши имели совещание против Него, как бы погубить Его» (Матф., 12, 14). Налицо и другие, пусть непрямые, но все же заимствования подобного рода. Говоря, например, об алчности как об одном из наибольших пороков, поразивших «пилигримов», когда, захватив Константинополь и окрестности, они принялись беззастенчиво расхищать богатства и земли Византии, хронист формулирует свой рассказ в выражениях, явно близких к фразеологии первого послания апостола Павла к Тимофею. У Виллардуэна читаем: «...Ибо жадность, которая есть корень всех зол, не бездействовала» (§ 253), или «жадность, которая причинила столько зла, не давала им покоя» (§ 303); названный же новозаветный текст гласит: «Ибо корень всех зол есть сребролюбие» (Тимоф., 6, 10).

Довольно часты в хронике и ветхозаветные реминисценции — там, где рассказывается о страхе «пилигримов» перед многочисленными врагами, о благодарениях, которые они возносили небесам после какой-либо победы, там, где дается описание битв и т. д. Многие речевые обороты Жоффруа де Виллардуэна выдержаны в подобных случаях в «библейском ключе»[81], прямо или косвенно почерпнуты в Псалтыри, в книгах Пророков и т. д.

Высказывалось предположение, что Жоффруа де Виллардуэн был знаком с их французскими переводами, появившимися в конце XII — начале XIII в. (в одной из булл Иннокентия III от 1199 г. упоминается о том, что миряне имеют у себя отдельные части Писания — Евангелия, послания апостола Павла, Псалтырь, книгу Иова «и многие другие книги», переведенные «на галльский язык» — «in gallico sermone»)[82].

В рассказе Жоффруа де Виллардуэна слышатся также фразеологические и смысловые отголоски мотивов церковной проповеди крестового похода. Он представляется хронистом не только правым делом, но и «освободительной войной» — в полном соответствии с канонами папской пропаганды, проводившейся в посланиях Иннокентия III, в устных выступлениях проповедников вроде Фулька из Нейи. В своей произносимой от имени всех послов речи к венецианцам Жоффруа де Виллардуэн, обращаясь с просьбой о предоставлении флота, заклинает их «проникнуться жалостью к Иерусалиму, находящемуся в порабощении у турок» (§ 27). Отвечая ему, дож Венеции также подчеркивает, что ныне предпринимается столь «великое дело, как освобождение нашего Господа» (§ 29). Цель крестового похода, по Виллардуэну, «отомстить за поношения, причиненные Иисусу Христу» (§ 27), оказать «помощь Святой земле». Именно с такими увещеваниями французские сеньоры обращаются (после внезапной кончины графа Тибо III Шампанского) к герцогу Эду Бургундскому (§ 38); те же выражения вкладывает автор хроники и в уста баронам, увещевающим остальных сеньоров, собравшихся на о. Лидо, раскошелиться из последнего для расчета с венецианцами, — иначе не удастся оказать «подмогу Заморской земле» (§ 59), и в уста вестника Алексея III, пытающегося уговорить латинян покинуть пределы его царства (как христианин, «он хорошо знает, что вы отправились в поход, чтобы помочь святой Заморской земле» — § 143). Направляя послов к Филиппу Швабскому, бароны изъявляют намерение «отвоевать Заморскую землю» (§ 72). Та же формула в разных вариантах повторяется и в других местах хроники (§ 96, 97). В целом крестовый поход, в глазах его автора, призван вознести христианство и унизить землю турок (§ 57)[83].

Вероятно, Жоффруа де Виллардуэн, судя по всему этому, гораздо точнее, чем Робер де Клари, знал содержание папских посланий, возвещавших войну против «неверных» (1198 г.), и слышал немало крестоносных проповедей — как Фулька из Нейи, так и высших служителей церкви из числа примкнувших к крестоносному рыцарству. Хронист едва ли не текстуально воспроизводит кое-где речи священнослужителей — аббата Лоосского, склонявшего крестоносцев в Задаре заключить договор с царевичем Алексеем о походе на Константинополь, ибо «это такое дело, посредством которого лучше всего можно отвоевать Заморскую землю» (§ 97), и остальных, в частности тех, кто в апреле 1204 г. обосновывал «справедливость» и «законность» войны крестоносцев против христиан-греков (§ 225).

Все это, конечно, так, но из сказанного вовсе не следует, что Жоффруа де Виллардуэн, разделявший со своими современниками провиденциалистские взгляды на историю, писал свой исторический труд с теологических позиций. Подобно запискам Робера де Клари, его хроника, несмотря на присущие ей кое-где отдельные черты «ученой церковности» в преподнесении материала, в основе своей имеет мирской, светский характер — именно этим, собственно, произведение «маршала Романии и Шампани» выделяется наряду с повествованием пикардийского рыцаря из множества созданных на Западе в начале XIII в. исторических сочинений о Четвертом крестовом походе. Действительно, на страницах хроники всегда действуют живые люди, совершающие те или иные поступки и испытывающие разнообразные чувства, причем собственные побуждения этих людей, а не какая-то трансцендентная сила на практике выступают реальной основой и причиной всевозможных событий: герои мемуаров Жоффруа де Виллардуэна (в отличие от персонажей записок Робера де Клари таковыми являются главным образом знатные особы — «о меньшом народе» маршал Романии и Шампани упоминает лишь иногда — хотя и у него встречаются имена простых рыцарей, отличившихся особой смелостью или верностью сеньору, — § 160, 168, 359) выказывают воинскую доблесть на поле брани (§ 156, 167, 169, 358 и др.) и занимаются мародерством (§ 137); принимают решения и следуют им или, напротив, не исполняют их (§ 358); ведут дипломатические переговоры (§ 14—31), заключают и расторгают союзы (§ 143—144, 333 и др.), составляют грамоты (§ 42); ведут торг (§ 56), одалживают деньги (§ 61), расплачиваются с долгами, пуская в ход золотую и серебряную утварь (§ 68); радуются победам и добыче (§ 329, 339) и печалятся о павших в бою (§ 332) или скончавшихся от болезни (§ 200, 334); составляют завещания (§ 36) и получают дань от побежденных; чествуют «пилигримов», сумевших избежать поджидавшей их опасности (§ 326); проявляют ум, хитрость (§ 331), коварство (греки! — § 332); клянутся в верности или постыдно предают соратников (§ 345, 346); волнуются по поводу тревожных вестей (§ 336); переживают страхи (§ 49, 339) и т. д. и т. п. Они могут быть предусмотрительными (§ 340) или пожинают плоды собственной недальновидности (§ 348) и безрассудства (§ 355, 356); отдают боевые приказы и распоряжения (§ 343), ободряют своих, чинят жестокости (болгарский король Иоаннис повелел отрубить головы 30 пленным рыцарям — § 345), пребывают «в огорчении и расстройстве» (§ 347). Словом, живая жизнь проходит в мемуарах Жоффруа де Виллардуэна во всем ее многообразии, и она-то всегда находится на переднем плане в повествовании, а вовсе не ее имплицитные потусторонние «ингредиенты». Правда, хронист в отличие от Робера де Клари скуповат на житейские детали, ему чужд тот непосредственный интерес ко всему «необыкновенному» и «чудесному», что довелось крестоносцам увидеть в далеких от родины землях; его повествование вообще довольно суховато, оно совершенно не расцвечено авторской фантазией и развертывается в своей повседневной обыденности по строго событийной, хронологически более или менее последовательно выдержанной канве, лишенной каких бы то ни было «фиоритур» воображения и даже простой наблюдательности. В этом смысле мемуары Жоффруа де Виллардуэна историчнее, чем записки порой щедрого на выдумки и бытовые подробности Робера де Клари. И все-таки, как и хроника пикардийца, мемуары маршала Шампанского в главном и решающем тоже проникнуты земным, посюсторонним восприятием описываемого. Это отнюдь не «деяния Бога через франков», хотя там и сям Всевышний «незримо» направляет в повествовании ход событий, а прежде всего история самих этих событий в их реальном обличье, история деяний самих участников крестового похода в их внутренней взаимосвязи, какой она рисуется хронисту, история фактов в их действительном сцеплении, обусловленном причинами в сущности вполне земного происхождения и земного же характера.

Иными словами, историческому мышлению Жоффруа де Виллардуэна свойственна типично средневековая расщепленность, или дихотомичность: хронист ясно видит и весьма реалистично излагает события, которых был участником и очевидцем, причем рассказывает о них как историк вполне «от мира сего», прочно стоящий на почве земного их видения, хотя и памятующий в то же время, что за видимым и осязаемым хаосом исторических свершений, больших и малых, полном случайностей и неожиданностей, кроется десница Божья. Превалирующим компонентом данной дихотомии исторического мышления хрониста, компонентом, который, собственно, и придает его повествованию уникальную ценность выдающегося памятника истории крестовых походов, является, однако, светский: описания и объяснения событий из них самих, из имманентно присущей им логики (или алогичности!), прежде всего поступками и свойствами людей — их храбростью, мужеством или же трусостью и малодушием, верностью долгу или предательством, мудростью, предусмотрительностью или же недальновидностью, склонностью впадать в панику при малейшей опасности или сохранять выдержку в затруднительных обстоятельствах, кичливостью и гордыней или же благоразумием и сдержанностью. Именно такой подход к фактам, на деле преподносимым без всяких «посторонних прибавлений», доминирует в повествовании хрониста.

Помимо охарактеризованных, в его мемуарах рельефно отразились и многие другие существенные черты исторического мышления феодальной среды, к которой он принадлежал душой и телом, отразились, в частности, важнейшие принципы восприятия и оценки ее представителями личностных качеств участников событий, их «героев» и «антигероев» со свойственными им достоинствами и слабостями, добродетелями и пороками. Все они в своей совокупности образуют немаловажный фактор в развертывании сложной событийной ткани крестового похода и играют значительную роль в объяснении хронистом его причудливых судеб.

В самом деле, оттеняя положительные качества сеньоров и рыцарей, принявших обет крестового похода и отправившихся «освобождать» Заморскую землю, Жоффруа де Виллардуэн на первое место всегда ставит их верность взятым на себя обязательствам, вытекали ли они из норм вассальных отношений или определялись конкретными договоренностями об условиях выполнения той или иной «службы», оказания тех или иных «услуг». Соблюдение и несоблюдение таких обязательств — главнейший в его глазах критерий оценки нравственного уровня действующих лиц крестоносной эгопеи, их соответствия либо несоответствия высокой идее, ради которой они опоясались мечом. Верность данному слову, верность в соблюдении заключенных договоров — один из коренных устоев политической культуры феодального класса, проявлявшийся и в творчестве хронистов крестовых походов, которые выступали выразителями его исторического сознания, в том числе Жоффруа де Виллардуэна. Во время крестового похода среди его участников выявилось немало таких, кто нарушал эти устои. Не сдержали своего слова, якобы устрашась опасностей, подстерегавших войско, которое должно было двинуться в путь из Венеции (так, по крайней мере, объясняет их поведение сам Виллардуэн), брюггский шателен Жан де Нель, Тьери, сын графа Филиппа Фландрского, и Николя де Майи — командиры фламандских рыцарей, отбывших на кораблях из Фландрии. Обещав присоединиться к своему сеньору Бодуэну Фландрскому и «всему венецианскому войску» «там, куда им велено будет прибыть», эти предводители — а под их командованием находились многие из «добрых вооруженных людей» графа Бодуэна, — перезимовав со своими людьми в Марселе, «отправились в Сирию», хотя и «знали», словно предуведомляет своих слушателей хронист (разумеется, post factum!), что там «им не содеять никаких подвигов» (§ 48, 49, 103).

К «изменникам», т. е. к тем, кто фактически старался лишь избежать коварных сетей Венеции, но кого хронист изображает всего-навсего недостойными рыцарства трусами, он относит епископа Отюнского, графа Гига де Форэ, Пьера де Бромона, поплывших на фламандских кораблях; французов Бернара де Лорей, Гюга де Шомона, Анри д’Арэна, Жана де Виллера и других, которые якобы тоже «уклонились от явки в Венецию» «по причине великого страха» и «двинулись в Марсель» (§ 50). И для них такая «измена» не осталась без последствий — «изменникам», как о том Виллардуэну уже было, конечно, известно ко времени, когда он взялся за свой труд, пришлось потерпеть «великую неудачу» (§ 50). Не пожелали идти в Венецию, а отправились прямо на юг Италии, чтобы оттуда отплыть на Восток, и много других «добрых людей», в том числе «один из доблестнейших на всем свете рыцарей Анри д’Арзильер», а также Жиль де Тразиньи, вассал Бодуэна, графа Фландрского и Эно: этот рыцарь, получив от своего сеньора 500 ливров, чтобы сопровождать графа, тем не менее покинул его в Пьяченце (§ 54).

В тоне порицания упоминает хронист рыцаря Робера де Бова, который вопреки клятве, принесенной на святых мощах, оставил трех своих сотоварищей по посольству, направленному крестоносцами из Задара в Рим, дабы испросить «прощения» у апостолика: свою миссию он в отличие от прочих послов, по словам хрониста, «исполнил так худо, что хуже не мог»: «нарушил клятву и по стопам иных уехал в Сирию» (§ 105—106). Еще до этого «клятвопреступником» оказался знатный барон Рено де Монмирай: во время пребывания войска в Задаре (зимой 1202/03 г.) он «упросил, чтобы его послали в Сирию» (послом) и, поддержанный в своей просьбе графом Луи Блуаским, тоже поклялся на святых мощах, что вместе с прочими рыцарями, которые поедут с ним в Сирию, вернется в войско через 15 дней тотчас после того, как они «выполнят поручение». Его отпустили, но и он, и «многие другие», которые были с ним, «не исполнили как следует» свою клятву, ибо «в войско не вернулись» (§ 102). Жоффруа де Виллардуэн, в представлении которого верность клятве — едва ли не высшее достоинство рыцаря, решительно осуждает всех этих «изменников» и не без удовлетворения сообщает каждый раз — в назидание аудитории — о бедственной участи, постигшей тех, кто изменил слову.

Впрочем, он гневно порицает не только рыцарей, поправших принцип феодальной верности, но и византийского императора Алексея IV, не выполнившего своих денежных обязательств по отношению к крестоносцам: убедившись, что он «ищет причинить им только зло», вожди «пилигримов» бросили ему открытый вызов (§ 209—210, 213—215). Мотивируя их разрыв с Алексеем IV, хронист вкладывает в уста посла крестоносцев, красноречивого Конона Бетюнского, слова, ясно свидетельствующие, что, во мнении самого Жоффруа де Виллардуэна, Алексей IV, отказываясь заплатить своим «благодетелям» за труды, нарушил тем самым свой долг — и друга, и сеньора, которому они сослужили верную службу. Свой вызов предводители войска формулируют в типично феодальной манере, подчеркивая открытый характер этого акта, предпринятого ими в качестве вынужденного ответа на вероломство императора: «И передают они вам, что не причинили бы вам зла, ни вам, ни кому-либо другому, не бросив вызова: ибо они никогда еще не совершали предательства, и в их стране нет обычая поступать таким образом» (§ 214).

Рассказывая о безуспешной попытке греков сжечь флот крестоносцев в Константинополе, хронист с едкой иронией констатирует: «Вот какую награду хотел дать им император Алексей за услугу, которую они сослужили ему» (§ 220). Верная служба, казалось бы, предполагавшая и соответствующую компенсацию, была вознаграждена враждой! В таком же осуждающем тоне говорится в хронике — и не один раз — о коварстве греков вообще. Когда крестоносцы, прибыв к византийской столице, узнали о восстановлении на престоле Исаака II, то с рассветом дня 18 июля 1203 г. они на всякий случай вооружились, ибо «не слишком доверяли» грекам (§ 184). «Греки, которым была весьма свойственна неверность, не исторгли притворства из своих сердец» — так характеризует Жоффруа де Виллардуэн политику греков, тайно вступивших в переговоры с болгарским царем Калояном о союзе (§ 333). Упоминая об овладении рыцарями графа Анри д’Эно городом Чурлот (1205 г.), хронист не упускает случая сообщить, что после сдачи города принесли ему греки клятву верности, «которая в те времена плохо выполнялась» (§ 390). Неоднократно указывает Жоффруа де Виллардуэн и на вероломство болгарского «короля» Иоанниса. Он заставил поклясться двадцать пять своих самых знатных людей сохранить жизнь латинянам, укрывшимся в замке графа Серры; если они сдадут его, то их препроводят «целыми и невредимыми с их оружием и их лошадьми в Салоники, или в Константинополь, или в Венгрию». Между тем на четвертый день по выполнении крестоносцами данных ими обещаний Иоаннис нарушил все свои клятвы: он приказал схватить, отнять у них «все их добро» и увести их раздетыми и разутыми (причем пешком) во Влахию. Комментарии Виллардуэна гневно однозначны: «Вот какое смертельное предательство совершил король...» (§ 393—394).

Даже в тех случаях, когда жертвой неверности оказывается враг крестоносцев, хронист резко отрицательно отзывается о самом проявлении вероломства. Он клеймит поведение Алексея V Дуки (Морчофля) в отношении свергнутого им Алексея IV, хотя крестоносцы находились уже в состоянии войны с ним: «Посудите сами, было ли когда-нибудь совершено какими-либо людьми столь ужасное предательство» (§ 222). Точно так же категорически порицается поведение Алексея III не только в отношении его брата Исаака II Ангела, которому он в свое время «выколол глаза и сделался императором путем такого предательства» (§ 70, 313), но и в отношении лицемера Морчофля. Последний, потерпев в 1204 г. поражение от крестоносцев, попытался в дальнейшем заручиться поддержкой экс-императора — укрепившегося в Месинополе Алексея (III), предварительно породнившись с ним: однажды он был приглашен им на обед, где тот «позвал его в некие покои и велел повалить его [наземь] и вырвать ему глаза из головы таким вот изменническим образом, как вы слышали» (§ 271). В данном случае Жоффруа де Виллардуэн не довольствуется тем, что возводит понятие «неверность» в ранг некоей общей категории крайне отрицательного порядка (на «неверность» оказываются способными и свои рыцари, и чужаки — греки, болгары). Расширительная интерпретация «предательства» служит хронисту для окончательного и полного оправдания земельных захватов, произведенных крестоносцами на территории Византии. Узнав, как поступил прежний экс-император (Алексей III) с другим (Алексеем IV), они «много говорили между собой» и «твердо заявили, что эти люди не вправе владеть землей, коль скоро они так изменнически предают друг друга» (§ 272).

Хронист бескомпромиссен и в своем отстаивании принципа верности и любому данному кому-либо слову. Недаром, повествуя о распрях между близкими ему сеньорами, Виллардуэн так сокрушается по поводу отсутствия у них порой твердости в этом плане. Он не одобряет ни действий латинского императора Бодуэна, ни поступков обязанного ему вассальной верностью маркиза Бонифация Монферратского, затеявших распрю из-за Салоник. Маркиз претендовал на город, изъявляя в то же время готовность оставаться вассалом Бодуэна и держать от него эту землю. Бодуэн же старался завладеть Салониками силой, не считаясь с просьбами своего вассала об уступках, т. е. проявил нелояльность в отношении него (§ 275—278). В ответ тот предпринял осаду Адрианополя, принадлежавшего Бодуэну, началась открытая война (§ 281). Хронист не винит ни первого, ни второго — во всем виноваты дурные советники: «Увы! какой дурной совет получили они, один и другой, и сколь великий грех совершили те, кто учинил эту распрю» (§ 278). С чувством удовлетворения рассказывает маршал Шампани далее об успехе своей посреднической миссии в урегулировании этой опасной по возможным последствиям, братоубийственной распри (§ 285—286). Хронист подчеркивает, что, человек дела, он был откровенно суров с маркизом, хотя их дружба, казалось бы, и не позволяла такой суровости: но маркиз захватил земли императора и осадил его людей, между тем, с точки зрения Виллардуэна, верность сюзерену превыше всего, даже если сюзерен в чем-то и поступает нелояльно по отношению к вассалу. Поэтому он и осуждал маркиза, не удосужившегося поставить в известность о своих действиях, несовместимых с положением вассала, баронов в Константинополе (§ 285).

Итак, идеальная верность — одна из всенепременнейших добродетелей, украшающая поступки «героев»; напротив, ее отсутствие — порок, являющийся причиной всевозможных пагубных осложнений в истории крестового похода.

Наряду с верностью, важнейшей феодальной добродетелью, наличие или отсутствие которой у действующих лиц мемуаров предопределяет ход многих событий, служит храбрость. В ней Жоффруа де Виллардуэн усматривает основу основ безупречной репутации своих героев. При этом отвага, без которой нет и самого рыцаря, не отождествляется с любым смелым, пусть и безрассудным порывом: храбрость, в глазах повествователя, — это прежде всего твердость души, качество, которое позволяет крестоносцам стойко противостоять опасности. Правда, Виллардуэн нигде и никого не упрекает в расчетливости, в том, что кто-либо старался заблаговременно «измерить» самою величину опасности и «соизмерить» с ней свое поведение. И это понятно: ведь в сущности он рисует общее положение крестоносцев (с того времени, когда они прибыли к Константинополю, и до дня гибели Бонифация Монферратского) полным беспрестанных опасностей. О каких расчетах могла тут идти речь? Будучи, например, участником посольства, которое «пилигримы» и венецианцы, отчаявшись в получении денег от Алексея IV, снарядили осенью 1204 г. в его столицу (§ 211), Жоффруа де Виллардуэн не видел ничего постыдного в том, что позволил себе описать чувство радости, охватившее послов, когда они сумели живыми выбраться из города после того, как прямо во Влахернском дворце, в присутствии греческой знати, бросили вызов императору. Византийский двор был шокирован и возмущен такой наглостью, поскольку «никто и никогда не отваживался бросать вызов императору Константинопольскому в его [собственных] покоях» (§ 215). Само собой, послы могли ожидать для себя самого худшего — во Влахернах уже «поднялся великий шум» (§ 216), когда они, покинув резиденцию василевса, вскочили на коней и поскакали прочь. Оказавшись за городскими воротами, ни один из послов не удержался от того, чтобы сильно не возрадоваться, — «и это было неудивительно, потому что они спаслись от великой опасности» (§ 216)! Хронист не скрывает чувств своих героев — это были и его собственные чувства.

Ему представляется вполне естественным и то, что, очутившись впервые близ византийской столицы и увидев ее громадные размеры и укрепления, «пилигримы» ясно поняли авантюристический характер предпринятого ими дела. «И знайте, — вспоминает Виллардуэн, — что не было столь храброго и отважного человека, который не задрожал бы всем телом, и это не было удивительно, ибо с тех пор, как сотворен мир, никогда столь великое дело не предпринималось таким [малым] числом людей» (§ 128). Размер опасности этой авантюры подчеркивает в речи к графам и баронам, по высадке на берег собравшимся в церкви св. Стефана на свой совет, и дож Энрико Дандоло: «Вы предпринимаете самое великое и самое опасное дело, которое когда-либо предпринимали люди» (§ 130). Хронист не находит ничего, что могло бы быть поставлено в укор крестоносцам ни тогда, когда они, покидая Скутари («либо остаться в живых, либо погибнуть», дабы «захватить землю»), последовали предписаниям «епископов и священников» — исповедались и составили завещания («ведь они не ведали, как Бог исполнит над ними свою волю» — § 154), ни когда, расположившись в конце июля 1203 г. перед Влахернским дворцом и подвергаясь частым нападениям греков, днем и ночью находились в состоянии беспокойства (§ 165): ведь «на одного человека в войске [крестоносцев] приходилось две сотни в городе» (§ 163).

Такова же позиция мемуариста при описании событий 17 июля 1203 г. Алексей III вывел тучи своих воинов — «казалось, что вся равнина покрыта боевыми отрядами; и они передвигались аллюром, в полном порядке» (179); «пилигримы» почувствовали всю громадность нависшей над ними угрозы, ибо у них было всего шесть боевых отрядов, у греков же их было около шестидесяти, «и не было у нас ни одного, который был бы больше, чем какой-либо у них» (§ 179). Виллардуэн нисколько не порицает их и за то, что, увидев отступающих греков, которых увел Алексей III, «пилигримы» вздохнули с облегчением: среди них «не было такого храбреца, который бы не испытывал великой радости» (§ 181), ибо «никогда Бог не спасал каких-либо людей от большей опасности» (§ 181). То же самое относится и к известиям хрониста о многих других опасных для крестоносцев ситуациях: «Пребывали в великом страхе» ввиду восстания греков в начале 1205 г. рыцари, оставленные в Чурлоте (§ 343); после разгрома при Адрианополе уцелевшие — как из числа предводителей, так и рядовых рыцарей — в паническом беспорядке бегут с поля битвы; Жоффруа де Виллардуэну и Манассье де Лилю с трудом удается остановить беглецов, из которых «многие были до того напуганы, что они бежали... прямо к своим палаткам и домам» (§ 363).

Реалистично характеризуя подобные эмоции, хронист лишь более выпукло оттеняет гигантские, в его представлении, масштабы затеянного «пилигримами» предприятия и таившуюся в нем серьезную угрозу для участников. Само по себе осознание этого и даже испуг или паническое поведение рыцарей кажутся ему в порядке вещей.

Не допускает Жоффруа де Виллардуэн только одного для своих героев — малодушия и трусости, заставляющей человека отрекаться от самого себя под влиянием страхов или уклоняться от принятых обязательств. Под этим углом зрения рисуются им и те, кто постарался в начале похода обойти стороной Венецию или покинул остров Лидо, чтобы избавиться от необходимости оказывать сомнительные услуги Адриатической республике, и те, кто во время похода держал себя недостойным рыцарей образом.

С суровым презрением отзывается хронист о рыцарях, которые ввиду восстания греков оставили в Филиппополе своего сеньора Ренье Тритского в «большой опасности»: эти рыцари, в том числе его сын, брат, племянник и еще 30 человек, попали в плен к грекам, выдавшим их Иоаннису, который приказал отрубить пленникам головы. Хронист воздерживается от выражения какого-либо сочувствия жертвам жестокости «короля Валахии», поскольку рыцари эти выказали трусость. «И знайте, что в войске их весьма мало оплакивали, потому что они столь худо обошлись с тем, с кем не должны были бы так поступать» (§ 345). Столь же беспощаден приговор, вынесенный хронистом еще 80 рыцарям, покинувшим Ренье Тритского после ухода первого отряда: эти «вовсе не испытывали стыда», ибо «не были так близки ему», как уехавшие раньше (§ 346). Менее суров Жоффруа де Виллардуэн к тем, кто бежал с поля боя («устрашился и дрогнул») под Адрианополем, но был не из числа рыцарей, а из числа людей, неопытных в ратном деле (§ 359); однако он считал позорным поведение рыцарей, которые бежали после пленения императора Бодуэна (§ 361), а тем более поведение рыцарского отряда, который уже тогда, когда боевые порядки были восстановлены и приняты меры к организованному отступлению остатков разгромленного греками и болгарами воинства, все же продолжал беспорядочное бегство к Константинополю, спеша «поскорее попасть туда»: «и за это их сурово порицали» (§ 367). Хронист особо отметил и трусливое дезертирство семи тысяч рыцарей, бежавших на пяти венецианских кораблях по получении известий об адрианопольской катастрофе. Их умоляли остаться сам легат апостолика — кардинал Пьетро Капуанский и красноречивый рыцарь-трувер Конон Бетюнский, которому была поручена охрана Константинополя, — тщетно! Не вняли они и увещаниям маршала Жоффруа де Виллардуэна, обратившегося к ним в Родосто: ведь «никогда не смогут помочь какой-нибудь земле, которая бы так нуждалась в подмоге» (§ 378).

Клеймя позором дезертиров, хронист поименно называет особо запятнавших себя трусостью — знатного и именитого рыцаря Пьера де Фрувиля, вассала павшего под Адрианополем графа Луи Блуаского и Шартрского, и других: «Недаром говорится, что худо делает тот, кто из страха смерти совершает поступки, за которые его всегда будут попрекать» (§ 379) — такова мораль, которую извлекает для своей аудитории «маршал Романии и Шампани». Позже он заклеймит таким же образом сдачу болгарам осажденного ими города Серры, где находились рыцари Бонифация Монферратского: окруженные противником, они предложили вступить в переговоры, «за что их порицали и укоряли» (§ 393). Непростительным, в глазах хрониста, был и скоропалительный уход из Родосто более двух тысяч его защитников — венецианцев, французов и фламандцев, бежавших морем и по суше, несмотря на то что город был до этого основательно укреплен (§ 415—416). Мемуарист пытается как-то объяснить этот непостижимый с точки зрения здравого рыцарского смысла случай и не находит ничего более подходящего, кроме как сослаться на волю Господа, который порой «допускает случаться бедам с [его] людьми» (§ 415). Провиденциалистская установка «выручает» повествователя в объяснении этого позорного, по его собственному представлению, поведения рыцарей-трусов.

Обращает на себя внимание следующее: сурово и пространно порицая малодушных, Жоффруа де Виллардуэн вместе с тем не слишком щедр на похвалы рыцарям-храбрецам, вероятно потому, что смелость и отвага представлялись ему качествами настолько обязательными для рыцаря, что их наличие как бы разумелось само собой. Смелые рыцарские деяния — это, в глазах хрониста, нечто обычное, о чем не стоит и распространяться. Иногда только он отзывается с похвалой об отдельных рыцарях, выказавших доблесть в каких-то особо исключительных, экстремальных ситуациях. Эти рыцари называются по именам: рыцарь-командир Жак д’Авень, первый бросившийся в бой за Галатскую башню (§ 160) и раненный в лицо мечом; Николя де Жанлэн, его вассал, поспешивший на помощь сеньору, — он «держался так доблестно, что был удостоен великой похвалы» (§ 160); фламандский рыцарь Эсташ дю Марше, также отличившийся в одной из схваток под Константинополем (§ 168), и некоторые другие. Большей частью, однако, хронист скуп на какие-нибудь льстящие храбрецам суждения: он предпочитает просто рассказывать о подвигах, словно исходя из представления, что подвиги эти сами за себя свидетельствуют. Мы не находим, к примеру, ни слова прямого одобрения там, где хронист повествует об отваге Андрэ де Дюрбуаза, первым взобравшегося на крепостную башню 12 апреля 1204 г. (§ 242), или где рассказывается о доблестной кончине графа Луи Блуаского, тяжело раненного во время битвы под Адрианополем и убитого врагами (§ 357—360), или о героической стойкости Ренье Тритского, который почти 13 месяцев выдерживал осаду в Станемаке (§ 435—438). Хронист приводит одни только голые факты, обходясь безо всяких оценочных комментариев. Откровенно и даже пылко восхищается он разве что отвагой 92-летнего слепого старца — дожа Венеции Энрико Дандоло, необыкновенной для человека его возраста и при его физической немощи. В хронике читаем об удивительной доблести дожа, приказавшего своим людям под угрозой суровой кары первым высадить его на сушу у константинопольских стен и вынести перед ним знамя св. Марка (§ 173—174); перед, казалось, неизбежным 17 июля 1203 г. сражением с греками дож «сказал, что хочет жить или умереть вместе с пилигримами» (§ 179). Исключение, сделанное в этом смысле для дожа, не случайность: это — важный элемент общего апологетического изображения в хронике главы Венецианской республики, о чем дальше.

Итак, осуждение трусости — неотъемлемая составная часть «рыцарского кодекса», лежащего в основе преподнесения и оценки событий Виллардуэном. В свою очередь, открытое порицание малодушия и имплицитное превознесение смелости выступают двумя сторонами одной и той же медали, а именно — чувства личной чести, превыше всего ценимого автором-сеньором, и свойственной ему как командиру и одновременно «военному историку» заботы об общем успехе предприятия в целом. «Худо делает тот, кто из страха смерти совершает поступок, за который его всегда будут упрекать» (§ 379) — вот квинтэссенция «рыцарского кодекса» храбрости. Иными словами, крестоносцам надлежит, с точки зрения хрониста, быть выше страха смерти — во имя достижения цели похода. С этим этическим принципом, пронизывающим мемуары, связан и другой: главное, по мысли Жоффруа де Виллардуэна,— это перспектива благополучного завершения того дела, ради которого «пилигримы» отправились за море. Трусость же, полагает он, никогда не ведет ни к чему хорошему. За это красноречиво говорят искусно выстраиваемые мемуаристом факты: в самом деле, ведь те малодушные «пилигримы», которые бежали из Задара, кто на торговых кораблях, кто сушей, думая пройти через Славонию, погибли, — «жители той земли напали на них и многих поубивали, остальные же возвратились обратно, прибежав в войско» (§ 161); сложили свои головы, притом в большом числе, и те, кто, желая миновать Венецию, поплыл на фламандских кораблях прямо в Сирию: они поступили на службу к князю Антиохийскому, воевавшему с армянами, но тюрки подстерегли французов и вышли на них из засады, «и франки были разбиты, и никто не уцелел — все были либо убиты, либо взяты в полон» (§ 229—230) (следует перечень наиболее знатных из 80 рыцарей, погибших или попавших в плен). Жоффруа де Виллардуэн всем строем своей речи выделяет это свидетельство как принципиально важное: «И книга ясно свидетельствует, что, кто бы ни бежал из венецианского войска, с каждым приключались несчастье или позор. Недаром говорится, что мудр тот, кто придерживается наилучшего» (§ 231). Трусость отождествляется с наихудшим поведением, а оно, по Виллардуэну, всегда идет в ущерб общему делу крестоносного рыцарства. Точно так же бесславно погибли и те, кто, смалодушничав, первым покинул своего сеньора Ренье Тритского в Филиппополе (§ 345), и те, кто сдался врагу в г. Серры (§ 393—394); сами себя погубили страхом рыцари, оставившие приморский город Родосто, надежно укрепленный венецианцами: получив весть, что болгары овладели Навлией, а ее гарнизон истреблен победителями, защитники Родосто «прониклись таким страхом, словно это они сами потерпели поражение», и в панике бежали, кто на кораблях, кто сушей. В результате «Иоаннис» без труда овладел Родосто, угнав уцелевших в Валахию (§ 415—416).

Постоянному порицанию трусости и малодушия тех или иных рыцарей или целых контингентов их — главной, по Виллардуэну, причины, сгубившей в конечном счете крестовый поход, в хронике противостоит представленная опять-таки сугубо фактографически или, чаще, в имплицитно-нравоучительном виде тенденция к восхвалению тех предводителей, которые проявили себя стойкими военачальниками, мудрыми политиками и хорошими организаторами, руководствовавшимися прежде всего благоразумием. Основное в самохарактеристике, прямо или косвенно даваемой Жоффруа де Виллардуэном, — это его проявлявшаяся на протяжении всего похода и продиктованная именно благоразумием забота о сохранении целостности крестоносной рати. Хрониста в общем-то мало беспокоит ее нравственное лицо: важнейшую свою заслугу, как и других главных предводителей, действовавших в фарватере венецианского политического курса, он видит в том, что все они старались любой ценой отстоять единение «пилигримов», которое, как ему кажется (или как он это старается представить), могло бы служить залогом победоносного увенчания крестового похода.

Примечательно в этой связи, насколько важное место уделено в рассказе Жоффруа де Виллардуэна уже упомянутой выше распре Бонифация Монферратского и императора Бодуэна из-за Салоник (§ 275—290). Ростки ее наметились еще во время избрания первого латинского императора (на трон претендовали граф Бодуэн Фландрский и маркиз Бонифаций Монферратский — § 256). Повествуя об этом, хронист выпячивает мысль, согласно которой еще тогда «доблестные мужи в войске», ссылаясь на (псевдо)исторический прецедент — опыт Первого крестового похода (оказывается, первые крестоносцы чуть было не потеряли Иерусалим из-за раздоров Годфруа Бульонского с Раймундом Сен-Жилльским — § 257)[84], всячески старались предотвратить раскол, чреватый потерей всего завоеванного. Тем не менее после избрания императором Бодуэна Фландрского соперничество вчерашних претендентов переросло в открытый конфликт. Описывая его, Жоффруа де Виллардуэн прослеживает все перипетии этой распри: он подробно останавливается на ее истоках, обвиняя во многом дурных советников императора Бодуэна (§ 277, 294). Впрочем, несмотря на свои явные симпатии к маркизу, личность которого в целом рисуется им в панегирических тонах[85], Жоффруа де Виллардуэн в данном случае выказывает известную объективность, делая это, правда, поневоле: ведь ему нужно было оттенить собственную роль в урегулировании конфликта, в водворении «порядка» и потому он, должно быть, впадая в сильное преувеличение, рассказывает о своем якобы весьма свободном и суровом обращении с маркизом, о том, как он решительно воспользовался доверием последнего к себе, чтобы склонить его к согласию на посредничество группы знатных сеньоров в улаживании конфликта (§ 283—286) (маршал Шампани «упрекнул его весьма сурово и за его поступок, и за то, что он завладел землей императора», и т. д. — § 285), о том, как маркиз признал свою вину и «очень оправдывался» (§ 285) и, наконец, о том, сколь велика была общая радость в стане «пилигримов» при получении вести, что конфликтовавшие стороны примирились (§ 299).

Благоразумие (а единение сил рыцарства — его важнейший признак!) во имя достижения конечной цели, невзирая на любые «промежуточные» этапы, через которые «пилигримам» неизбежно и даже чуть ли не против собственной воли пришлось проходить (завоевание и разграбление христианских городов и земель!), чтобы исполнить свое предназначение, — вот что довольно часто старается выставить на вид Жоффруа де Виллардуэн, изображая действия предводителей во время крестового похода. Его внимание привлекают, к примеру, организация снабжения войска продовольствием (§ 351), правильное распределение сил (§ 349), своевременная выработка четких планов военных действий. Так, он хотя и сдержанно, но с явным одобрением рассказывает, в частности, о вынесенном баронским советом в июле 1203 г. решении брать город и с суши, и с моря (§ 162), затем, когда «пилигримы» расположились против Влахернского дворца, о мерах, принятых баронами, чтобы поставить заслоны на пути многочисленных врагов — греков, тоже и с суши, и с моря (постройка палисада, возведение вала и т. п. — § 166). В то же время хронист сокрушается по поводу проявления крайней недисциплинированности крестоносцев под Арианополем в апреле 1205 г., когда, вопреки собственному постановлению — не трогаться с места при приближении легковооруженных куманов (§ 356) — граф Луи Блуаский, едва лишь те налетели на лагерь, погнался за напавшими, да еще послал за Бодуэном, и оба, таким образом, «Увы, худо исполнили то, что было решено накануне вечером» (§ 358), — они отошли на два лье от лагеря, что, по Виллардуэну, и послужило причиной постигшей их здесь катастрофы.

Когда над горсткой рыцарей, оставшихся в Константинополе (после разъезда остальных для завоевания своей доли земель), сгустились тучи — «адрианопольские греки взбунтовались» (§ 336), — император Бодуэн и Луи Блуаский поспешили, не собрав нужного количества воинов, всего со 140 рыцарями (§ 349) двинуться на соединение с Жоффруа де Виллардуэном к Некизе (§ 348). Хронист с осуждением пишет об этом скороспелом шаге — ведь «у них-то было мало людей [для сражения] в тех опасных местах» (§ 348). Одна-единственная ошибка, неосмотрительность — и развертывается целая цепь превратностей: силы крестоносцев оказываются распыленными, а итог — поражение 14 апреля 1205 г. Рассказывая о последующем соединении остатков рыцарства (во главе с Анри д’Эно, дожем Энрико Дандоло и самим маршалом Шампани) в Родосто, Жоффруа де Виллардуэн горестно восклицает: «О, Боже, какой бедой было то, что все эти силы, которые собрались там вместе, не были вместе с остальными у Андринополя, когда там находился император Бодуэн» (§ 384).

Встречаясь в записках Жоффруа де Виллардуэна с запоздало назидательными ламентациями подобного рода, относятся ли они к нарушению кем-либо вассальных клятв или условий заключенных договоров, к проявлениям малодушия или к иным действиям, которые в последнем счете вели к распылению сил «пилигримов» и их ослаблению перед лицом врагов, будь то греки или сарацины, болгары или куманы, невольно задаешься вопросом: в какой мере и каким образом открыто провозглашаемые и отстаиваемые хронистом принципы рыцарского «кодекса чести» (верность, смелость и проч.) связаны с общей концепцией его произведения, которая, несомненно, присутствует в нем и, более того, весьма последовательно, как увидим, проводится автором? Внимательный анализ мемуаров показывает, что не только эти принципы, лежащие в основе восприятия мемуаристом мира социальных явлений, но и сам провиденциализм, фундаментальный мировоззренческий комплекс, определяющий отношение Жоффруа де Виллардуэна к описываемому им и его оценку, при ближайшем рассмотрении оказываются подчиненными не только вполне мирской, имманентно-событийной логике, включающей и элемент случайности, но и отчетливо проступающей в хронике политической тенденции, более того, целостному историко-политическому замыслу.

Ознакомление с «Завоеванием Константинополя» поневоле заставляет задуматься над идейно-политической направленностью произведения и в связи с этим — над его спецификой как памятника исторической мысли начала XIII в. Не подлежит сомнению, что Жоффруа де Виллардуэн сочинял свой труд по прошествии известного времени после захвата крестоносцами христианской Византии — акта, формально во всяком случае (хотя бы на первых порах), осужденного папством, — и потому излагал события достаточно обдуманно. Наряду с другими соображениями ему приходилось, видимо, «учитывать» и это обстоятельство. Как бы то ни было, но, выступая в роли историка, рассказывающего о событиях, отстоящих от него на определенном «расстоянии», «маршал Романии и Шампани» освещал их, имея в голове если не подробный план всего рассказа, то по крайней мере отдавая себе отчет в том, что именно и в каком виде он будет преподносить слушателям и читателям. Иными словами, Виллардуэн приступил к делу, внутренне проникшись уже какой-то выработавшейся у него общей системой представлений о предмете предстоящего повествования, об основных сторонах и «гранях» этого предмета. Берясь за составление хроники, автор, должно быть, мысленно видел перед собой некий концептуальный проект, сконструированный, по всей вероятности, не до конца и еще не прорисованный во всех деталях, однако вполне сложившийся в своих главных «ярусах», «узлах» и более или менее ясный рассказчику по своей магистральной «схеме».

Этим, по-видимому, и могут быть объяснены заверения хрониста в своей абсолютной субъективной правдивости, подкрепляемые ссылками на то, что-де он был живым свидетелем описываемого: «И Жоффруа, маршал Шампанский, который продиктовал это произведение и который ни разу ни единым словом не солгал с умыслом (sic! — М. 3.) о том, что ему ведомо, — а он бывал на всех советах — с уверенностью свидетельствует» (§ 120) — такова не лишенная своеобразного подтекста формула, к которой обращается хронист, чтобы убедить слушателей рассказываемой им эпопеи завоевания Константинополя в ее полной аутентичности (в пределах доступного его знанию!). «Не солгал с умыслом», подчеркивает автор! Следовательно, он не исключает «невольных» погрешностей своего повествования против истины, но заранее как бы снимает с себя ответственность за них, словно говоря, что если в нем и содержится что-либо неверное, то сам он, рассказчик, тут ни при чем[86].

В чем же состоял основной замысел Виллардуэна? Каким образом удалось и удалось ли автору последовательно провести свою концепцию? Что, в конце концов, представляет собой труд маршала Шампани в плане его концептуального содержания? Соответствует ли он правде истории или расходится с нею? Ответы на такие вопросы мы можем попытаться отыскать лишь в фактах, передаваемых хронистом, и лишь в той их связи, в которой они им реально представлены. Сам он, естественно, будучи очевидцем, а не сторонним по отношению к рассказываемому наблюдателем «издалека» и вообще будучи мемуаристом, а не историком-«мыслителем», историком, так сказать, практического, а не философского склада ума, нигде не дает прямых ответов на подобные вопросы, да и вопросы такого рода, разумеется, не ставит. В лице Жоффруа де Виллардуэна, как, впрочем, и Робера де Клари, перед нами выступают исторические писатели вполне конкретного, практически-реалистичного образа мышления и видения того, что они передают. Их можно было бы условно назвать «событийщиками».

Это, однако, отнюдь не означает, что Жоффруа де Виллардуэн диктовал свое сочинение, «как бог на душу положит», безо всякой «задней мысли». В противном случае для чего было бы ему столь настойчиво заверять аудиторию в своей правдивости? Аналогичные заверения, правда, присутствуют едва ли не во всей латинской хронографии крестовых походов и, более того, составляют «топос» средневековых хроник в целом, но в каждом данном случае эта традиция, восходящая к античному историописанию («цель историка — истина»), на практике нарушается, и всегда по-своему. Жоффруа де Виллардуэн, как нам кажется, являет собой образец ярко выраженного политически тенденциозного светского историка эпохи классического средневековья. Концептуальный строй его произведения обусловливался в основном побуждениями, вытекавшими из прямых, своекорыстных политических интересов той «интернациональной» группы феодальной знати, которая сыграла решающую роль в драматических перипетиях крестового похода 1202—1204 гг. и в его трагическом финале. Виллардуэн сумел уловить подспудное стремление этой группы к «самоутверждению» в глазах современников и потомков, к обоснованию своей линии в «ложном» крестовом походе — вопреки всему! — и в меру своих способностей изобразить сцепление его событий так, как они рисовались заинтересованным «верхам» сообразно этому стремлению.

В обширной научной литературе, посвященной Четвертому крестовому походу и его хронографии, уже давно дебатируется проблема достоверности мемуаров Жоффруа де Виллардуэна. Исследователи единодушно признают, что автор действительно был свидетелем всех или почти всех событий, о которых он рассказывает, с начала и до конца, так что многие факты, взятые сами по себе, он и в самом деле передает верно, с подкупающей непосредственностью очевидца и в полном соответствии с подлинно происходившим.

Особенно пунктуален хронист в своих хронологических выкладках там, где у него отсутствует точная календарная датировка тех или иных эпизодов. Тщателен он и в классификации фактов — в тех случаях, когда ему приходится группировать события, совершавшиеся в одно и то же время, но в разных местностях, и выстраивать повествование в хронологически расчлененные событийные ряды. Считается также бесспорной точность и правдивость хрониста в воспроизведении богатой фактической конкретики крестового похода, всего того, что автор видел собственными глазами или знал по надежным источникам. Сюда относятся и сведения, сообщаемые, безусловно, на основе документальных актов, находившихся в его распоряжении и даже скрепленных порой собственноручной подписью «маршала Романии и Шампани», и данные, скажем, о составе отдельных боевых отрядов «пилигримов», об участниках их военных акций в Византии, о самом ходе боевых операций на суше и на море и т. д.

Словом, как правило, признается по крайней мере правдоподобие очень многого из рассказанного этим свидетелем. И не только внешнее правдоподобие: в самых различных отношениях его хроника — это в некотором роде единственный столь полный, а нередко и уникальный по причинно-событийной достоверности, фактографической убедительности источник по истории Четвертого крестового похода.

Из мемуаров Жоффруа де Виллардуэна мы узнаем порой о таких не вызывающих сомнения подробностях событий и их сплетении между собой, о таких эпизодах и оттенках «тайной дипломатии» предводителей крестоносного ополчения, о таких зигзагах их «большой политики», не говоря уже о разнообразнейших сторонах повседневной истории предприятия, о которых остальные источники либо вовсе хранят молчание, либо упоминают бегло, вскользь и схематично.

Из признания всего этого историками XIX—XX вв. тем не менее отнюдь не следует, что они столь же единодушны в оценке хроники, в определении степени соответствия описываемого автором подлинному развитию событий. Напротив, мнения медиевистов насчет того, заслуживает ли произведение Жоффруа де Виллардуэна абсолютного доверия, во всем ли и целиком ли он правдив в своем рассказе, не искажает ли, не затуманивает ли сама общая направленность его повествования, если таковая имеется, настоящую историю крестового похода, притом в ее существеннейших пунктах, решительно расходятся. Каким же образом мы со своей стороны могли бы сегодня, располагая новейшими достижениями медиевистики в области изучения истории Четвертого крестового похода и его хронографии, охарактеризовать произведение Жоффруа де Виллардуэна в качестве документа исторической мысли эпохи?

Э. Фараль когда-то в принципе заметил, что, говоря о достоверности рассказа хрониста, проявлять «излишек недоверия столь же опасно, как и выказывать избыток доверия»[87]. Жоффруа де Виллардуэн, при всей кажущейся «простоте», «наивности», ясности, логичности и убедительности его повествования, — писатель достаточно сложный, притом сложный именно на средневековый лад. Его историческое мышление, точнее система такового, не укладывается в прокрустово ложе элементарно-однозначных понятий, столь привычных историографам, имеющим дело со взглядами исторических писателей, которые создавали свои труды в новое и новейшее время.

Трудности адекватного раскрытия исторической мысли Жоффруа де Виллардуэна усугубляются в особенности вследствие того, что, как уже указывалось в иной связи, в своих записках он в основном довольствуется передачей фактов и только фактов, которые нанизываются на нить повествования один за другим, не будучи раскрываемы под каким-либо четко выраженным и сформулированным историко-философским или историко-политическим углом зрения. Его восприятие описываемого отмечено непосредственностью, зримой фактографичностью; хронисту чужда склонность к каким-либо отвлеченным рассуждениям, к исторической «рефлексии», хотя там и сям он «вздыхает» по поводу «недостойных» деяний сеньоров и рыцарей, отъехавших от войска, нанеся ему этим непоправимый ущерб.

И тем не менее именно факты истории крестового похода преподносятся им, как показывает более пристальный анализ идейного содержания мемуаров, в некоем «запрограммированном» виде, сообразно определенной, изначально присутствовавшей у него политической тенденции, в наличии которой скорее всего сам мемуарист и не отдавал себе отчета, но которая так или иначе определяет содержание и общую направленность «Завоевания Константинополя». Эта хроника — один из первых в средневековой хронографии (тематически узкособытийного жанра) образцов искусного, как раз в своей житейски-фактографичной непосредственности, проведения четкой, заведомо политической по характеру, идеи, ради воплощения которой осуществляются весьма изощренные и хорошо завуалированные, хотя, безусловно, во многом бессознательные, искажения пережитой самим хронистом действительности.

Природа этих искажений двоякая. С одной стороны, они обусловлены в конечном счете объективным социально-политическим «заказом», «порученным» хронисту его окружением и обстоятельствами, при которых ему пришлось диктовать писцу свой труд; с другой — внесены в повествование собственными стараниями «маршала Романии и Шампани», его, так сказать, усердием далеко не всегда добросовестного в изложении и объяснении событий рассказчика.

В чем суть «заказа», который мы имеем в виду? И насколько вправе мы вообще предполагать его существование?

Сам Жоффруа де Виллардуэн обходит молчанием цели своего историко-литературного начинания. Он ни слова не говорит о мотивах, побудивших его «взяться за перо», в отличие от большинства хронистов крестоносных войн[88], как, впрочем и остальных средневековых историков. Действительно, почти все они считали нужным сообщить читателям своих произведений, какие же обстоятельства заставили их поведать о событиях, являющихся предметом предпринятого ими рассказа. Объяснения эти, как правило, весьма наивны и с современной точки зрения бесхитростны. У хронистов крестовых походов они сводятся обычно либо к рассуждениям религиозно-назидательного характера, определяющим «душеспасительную», вероукрепляющую направленность их сочинений (Раймунд Ажильский, Роберт Монах, Фульхерий Шартрский, Оттон Фрейзингенский и др.), либо к констатациям прагматического порядка, раскрывающим политико-пропагандистскую, дидактическую сущность этих сочинений: прославление героев-вождей и рядовых участников, увековечение памяти о крестоносцах-победителях, предупреждение повторения однажды совершенных крестоносцами ошибок, возбуждение деятельной вражды католиков против иноверцев, восхваление деяний служителей церкви — в поучение современникам и потомкам (Одо Дейльский, Гийом Тирский, Гунтер Пэрисский и др.). Примерно так же обстояло дело и у всех других авторов XII—XIII вв.

Вразрез с такой искони утвердившейся и продолжавшейся так же впоследствии в хронографии традицией Жоффруа де Виллардуэн ничего не говорит о своих явных или тайных намерениях как историка. Высказывалось предположение, что он принялся сочинять хронику, имея в виду воздать честь погибшему в бою с болгарами 4 сентября 1207 г. и близкому к нему предводителю крестоносцев маркизу Бонифацию Монферратскому, кандидатуру которого на пост главнокомандующего он сам, Виллардуэн, некогда предложил совету французских баронов-крестоносцев (§ 41). Жоффруа де Виллардуэну, согласно данной гипотезе, важно было не только и не столько сохранить, сколько защитить память о покойном, поскольку тот как-никак в глазах современников нес ответственность за судьбы крестового похода, уклонившегося от цели. Вместе с тем определенная доля ответственности ложилась и на плечи Виллардуэна, поскольку именно он рекомендовал избрать этого человека верховным военачальником крестоносного войска. Таким образом, по указанной гипотезе, хроника была задумана также для того, чтобы, выстроив факты в единое целое, убедить аудиторию, прежде всего шампанское рыцарство, в правильности сделанного им, Виллардуэном, в 1201-1202 гг. выбора, пусть крестовый поход и не достиг провозглашенной в нем цели. Иными словами, если у Виллардуэна и было тайное намерение, когда он приступил к составлению своего труда, то суть его заключалась в восхвалении Бонифация Монферратского и вместе с тем в самооправдании. В качестве наиболее весомого довода в пользу такой гипотезы, связывающей гибель Бонифация Монферратского и общий замысел хрониста, якобы стремившегося наряду с апофеозом маркизу «создать точку опоры» самому себе как влиятельному политику крестового похода, выступает лишь одно соображение: хроника в самом деле обрывается — на чисто феодальный манер — рассказом о смерти Бонифация Монферратского.

Хотя в этом гипотетическом построении, по-видимому, содержится доля истины, но не более того: судя по всему, замысел хрониста при всей кажущейся на первый взгляд неясности его намерений был гораздо обширнее и глубже, нежели это представляется в рамках столь узкого подхода[89].

Чтобы проникнуть в действительную суть его замысла, необходимо уяснить прежде всего, каким образом рисуется в записках вся цепь событий, звенья которой, постепенно соединяясь друг с другом, замкнули ее в том пункте, когда крестоносцы разгромили Константинополь и на месте Византии создали Латинскую империю.

Картина, изображаемая хронистом, точнее остов этой картины, или ее «скелет», в целом достаточно прозрачна. Как и Робер де Клари, Жоффруа де Виллардуэн по праву считается творцом концепции, с легкой руки французского католического историка графа П. Риана вошедшей в историографию Четвертого крестового похода под названием «теория случайностей»[90]. Концепция эта получила у Виллардуэна куда более детализированное, можно сказать всеобъемлющее, воплощение и развитие, Его рассказ кажется до наивности простым, свободным от всякой искусственности, подкупающе искренним. Собственно, все событийные звенья цепочки крестового похода в этом рассказе подчинены воле Его Величества Случая.

В самом деле. Предводители крестоносцев намеревались сперва двинуть войско, посадив его на корабли, нанятые у венецианцев, в Египет (к Каиру, называвшемуся тогда на Западе «Вавилоном»). Такое решение они приняли на своем совете, исходя из того, что отсюда турок «можно уничтожить скорее, нежели из какой-нибудь другой страны» (§ 30). План был секретным; прилюдно же, во всеуслышание (en oiance), «пилигримам» объявили, что они «отправятся за море» (§ 30). Таким образом, хронист не скрывает, что до поры до времени истинное направление похода держалось в тайне от массы участников, он прямо говорит об этом[91].

«Тайному» направлению, намеченному баронами, не суждено было, однако, осуществиться. С первых же шагов на пути крестоносцев возникли препятствия. Не успели еще «пилигримы» собраться, как в расцвете сил скончался 22-летний граф Тибо III Шампанский, якобы намечавшийся в предводители войска[92]. Никто из прочих знатных французских сеньоров не пожелал взять на себя после кончины графа почет и бремя командования — ни герцог Эд Бургундский, ни граф Тибо Бар-Ле-Дюк, к которым обратились было бароны: и тот и другой ответили отказом. В этот момент неожиданно всплывает кандидатура ломбардского маркиза Бонифация Монферратского: ее выдвинул в баронском совете сам маршал Шампани. Он сделал это будто бы лишь потому, что маркиз был известен своей доблестью (§ 41). В результате споров Виллардуэну удалось убедить баронов в разумности и целесообразности собственного предложения. Бонифаций Монферратский со своей стороны «склонился к их мольбе и получил предводительство войском» (§ 44). Когда крестоносцы сошлись в Венеции, возникло новое, ранее никем не предвиденное обстоятельство: выяснилось, что многие фламандские и часть французских рыцарей не пожелали явиться сюда, в назначенное для всех место. Одни самостоятельно отплыли на кораблях из Фландрии, пообещав присоединиться к «венецианскому войску», но так и не сдержали слова (§ 49), а, как выяснилось позднее, поплыли в Сирию; другие предпочли отправиться в Марсель и оттуда также отправились на восток (§ 50). Все это они содеяли, полагает Виллардуэн, или, во всяком случае, представляет дело таким образом, из страха, убоявшись неведомых опасностей (§ § 49, 50). Случайность? Несомненно! Кто мог предполагать такую боязливость у этих «добрых рыцарей»? А они были не единственными, решившими уклониться от явки в Венецию: еще «очень многие» французские и фламандские рыцари отправились из Пьяченцы на юг Италии (§ 54). Даже граф Луи Блуаский и Шартрский имел намерение идти другой дорогой, и его едва удалось отговорить от этого плана и заставить прибыть в Венецию (§ 53).

Уже эти первые случайные обстоятельства, в орбиту которых было вовлечено «великое множество рыцарей и оруженосцев» (§ 54), дорого обошлись остальным. Однако дальше пошло еще хуже. После того, как крестоносцы собрались в Венеции, развернулась, если прибегнуть к современной терминологии, своего рода «цепная реакция» новых случайностей. Вследствие того, что численность сошедшихся в Венецию «пилигримов» оказалась меньшей, чем та, на которую рассчитывали и которая предусматривалась условиями договора, заключенного в 1201 г. послами французских сеньоров с дожем Венеции (§ 21), — а это произошло, по версии хрониста, из-за малодушия неявившихся сюда — «пилигримы» не сумели расплатиться с республикой св. Марка, поставившей им флот, как должны были согласно с договором. Сколько усилий они ни прилагали, все-таки и после дополнительного сбора денег сумма долга равнялась 34 тыс. марок серебра (§ 61). Поэтому на пути крестового похода встал старец-дож Энрико Дандоло. Чтобы уплатить обусловленную договором сумму сполна, «пилигримы» вынуждены были уступить его нажиму и принять предложение дожа, состоявшее в том, чтобы они «отработали» свой долг «натурой», а именно помогли бы Венеции в отвоевании у венгерского короля далматинского города Задара (§ 63).

Чуть позже (по Виллардуэну, в 1202 г.) опять столь же нежданно-негаданно (и это было «одно из величайших происшествий» — § 70) появился бежавший из Византии царевич Алексей, сын низвергнутого и ослепленного Алексеем III, своим братом, императора Исаака II Ангела. Еще в Ломбардии он повстречал «пилигримов», направлявшихся к Венеции, и по совету близких к нему людей обратился к крестоносцам с просьбой о помощи. Могли ли «пилигримы», по идее — поборники справедливости как принципа (§ 92), пренебречь возможностью восстановления «справедливости» в данном конкретном случае? Ведь узурпатор Алексей III явно ее попрал! К лицу ли было оставлять в беде невинно пострадавших (§ 72, 144)? Разумеется, нет! Тем более что, если бы впоследствии удалось воспользоваться золотом царевича для отвоевания Заморской земли, это явилось бы для них большим подспорьем (§ 72). Завязались переговоры предводителей и с царевичем Алексеем, и с поддерживавшим его германским королем (он приходился ему деверем) Филиппом (Швабским).

Пока велись эти переговоры, был завоеван для Венеции — в возмещение долга — Задар (§ 85—86). Там «пилигримам» пришлось перезимовать, и весной следующего, 1203 г., когда предводители уточнили и оформили к выгоде крестоносцев условия оказания помощи царевичу Алексею (его восстановления на византийском престоле), войско и флот направились к Константинополю. К этому времени «пилигримы», уже ставшие жертвами ряда случайностей, явственно ощутили на себе ближайшие последствия начатой ими акции «восстановления справедливости». Снова и снова, без конца обрушивается на них нечто непредвиденное. И без того небольшое, их войско неуклонно редеет и тает по причине... гнездившейся в нем «измены».

Она дала себя знать еще накануне штурма и особенно после взятия Задара: нашлись сеньоры, рыцари и церковнослужители, притом в немалом числе, не пожелавшие участвовать в войне против христианского города. Эти люди, якобы более всего, по мысли Виллардуэна, жаждали, чтобы войско вообще распалось (§ 81—84). Вначале они будто бы — так рисует ситуацию хронист — сорвали уже подготовленную мирную капитуляцию Задара и тем самым вынудили «пилигримов» к насильственному овладению городом (§ 84), а затем, ссылаясь на запрещение «апостолика» нападать на христианские земли, принялись чинить препятствия подписанию договора с послами германского короля Филиппа и царевича Алексея о походе к Константинополю (§ 95). «Отступники» настаивали на походе в Сирию! Договор все же был заключен, хотя со стороны крестоносцев его подписали всего лишь 12 сеньоров («а больше не могли найти» — § 99).

Тем не менее с каждым днем численность войска сокращалась из-за дезертирства этих малодушных — и из «меньшого люда», и из среды знати (§ 101—102). Перед тем как флот двинулся на Корфу, войско оставили граф Симон де Монфор и ряд других сеньоров, уведя с собой многих «пилигримов» (§ 109), чем нанесли крестоносцам «очень большой урон» (§ 110).

Партия «отступников», стремившаяся, по Виллардуэну, к тому, чтобы войско рассеялось, продолжала свои злокозненные действия и на Корфу: она намеревалась отколоть от войска часть людей и увезти их на кораблях в итальянские гавани (чтобы оттуда плыть в Сирию) (§ 113). «И книга свидетельствует, что более половины войска было в согласии с ними» (§ 114). На этот раз предводители все же сумели уладить разногласия, и в конце мая 1203 г. флот взял курс на Константинополь. Однако тут крестоносцев подстерегали новые неожиданности и случайности.

«Пилигримы» отправились к византийской столице, по изображению Жоффруа де Виллардуэна, с самыми благими намерениями: «восстановить справедливость» и после этого, пополнив запасы продовольствия и опираясь на финансовую поддержку восстановленных в правах императоров, совершить то, к чему были устремлены первоначальные помыслы участников крестового похода, — идти дальше, на Восток. Но все получилось по-иному: восстановленные на константинопольском престоле государи не выполнили своих денежных обязательств, как было уговорено, хотя Исаак II, заняв престол, подтвердил эти финансовые обязательства, зафиксированные и в договоре с крестоносцами, подписанном его сыном царевичем Алексеем (§ 188—189). С этой «несправедливостью» тоже нельзя было мириться и пришлось, предварительно бросив по-рыцарски вызов Алексею IV (§ 213—215), брать Константинополь силой.

Такой поворот оказался тем более неизбежным, что в самом Константинополе, пока «пилигримы» ввязались в войну с Алексеем IV, произошла смена правительства. С нею окончательно и напрочь ликвидировались какие бы то ни было перспективы урегулирования конфликта с Византией. Некогда «облагодетельствованный» крестоносцами Алексей IV был смещен и убит Алексеем V Дукой (Морчуфлем).

В глазах «ревнителей справедливости» поступок Алексея V был тягчайшим преступлением. И тогда крестоносные сеньоры порешили, что «тот, кто совершил такое убийство не имеет права держать землю» (§ 224). Церковнослужители, находившиеся с войском «пилигримов», со своей стороны благословили войну против христианского Константинополя, расценив ее как «правую и справедливую» (§ 225). В конце концов византийская столица подверглась осаде и 12 апреля 1204 г. была взята приступом (§ 242—250), что повлекло за собой завоевание и ряда других областей Византии.

Между тем численность войска сильно поубавилась из-за предшествующих «отпадений». К тому же среди завоевателей отсутствовало единение: то и дело сеньоры вступали в распри друг с другом из-за обладания захваченными землями. Все это сделало положение «пилигримов» крайне неустойчивым перед лицом появившихся у них наряду с греками новых противников — болгар, влахов, куманов, которые подчас действовали как прямые союзники византийцев. Вдобавок сами «пилигримы» допустили тактические промахи. В их рядах нередко появлялось малодушие, были случаи нарушения вассальных обязанностей. Император Бодуэн Фландрский и маркиз Бонифаций Монферратский затеяли открытый конфликт из-за Салоник. Вследствие оплошности своевольного Луи Блуаского и других командиров рыцарское войско потерпело поражение от болгар близ Адрианополя (14 апреля 1205 г.). Ситуацию с трудом удалось в дальнейшем поправить лишь в незначительной степени, да и то ценой огромных усилий и серьезных потерь.

Так, говоря самым схематичным образом, выглядит на первый взгляд искренне-простодушная схема Жоффруа де Виллардуэна. Явно стараясь, с одной стороны, реабилитировать политику той части феодальной знати, у которой находились нити управления и манипулирования массой крестоносцев, а с другой — в значительной мере переложить ответственность за происшедшее с их предводителей на «оппозицию» и тем самым оправдать предпринятые по почину этих сеньоров политические, дипломатические и военные акции, в совокупности своей приведшие к разгрому Константинополя и к провалу крестового похода как «священной войны» против врагов христианства, Жоффруа де Виллардуэн, конструирующий эту схему, как бы говорит читателю: да, крестоносцы захватили христианский город, но попали они в него не по своей вине или злонамеренности, а в результате стечения многих, подчас неблагоприятных и всегда случайных, внезапных обстоятельств («измен» и пр.). С ними невозможно было не считаться, а они-то неоднократно и вынуждали «пилигримов» все больше и больше отдаляться от прямой цели крестового похода.

Среди субъективных факторов, постоянно обессиливавших крестоносное войско и поневоле заставлявших его вождей склоняться перед внешними обстоятельствами (давление Венеции и пр.), «маршал Романии и Шампани» особенно настойчиво оттеняет неверность многих сеньоров и рыцарей заключенным договорам, прямое несоблюдение вассального долга, дезертирство из войска, главным же образом злокозненные действия тех, кто якобы испытывал недостаток храбрости, страдал малодушием и потому добивался раскола и распыления армии «пилигримов». Вот они-то в первую очередь и повинны как в «уклонении с пути», так и в том, что все предприятие, потребовавшее больших жертв от крестоносцев (погибли видные предводители, включая Бодуэна Фландрского и Бонифация Монферратского), в конечном итоге не только не достигло «пункта назначения», но и едва не обернулось почти полным поражением: «пилигримы» удержались в основном только в Константинополе да в нескольких других городах и местностях бывшей Византийской империи.

Не подлежит сомнению, что в стремлении Жоффруа де Виллардуэна изобразить ход событий, приведших крестоносцев к стенам Константинополя, а затем поставивших их на грань катастрофы, в виде нагромождения непредвиденных случайностей скрыта вполне определенная политическая тенденция. Мемуарист отнюдь не был беспристрастным летописцем: смысл «теории случайностей», имплицитно содержащейся в его рассказе и образующей фактическую основу и концептуальный остов последнего, состоит в историческом оправдании крестоносного воинства.

Провиденциалистские построения и сентенции, пронизывающие повествование, несовместимые с теорией случайностей, в свою очередь, скрепляют, цементируют эту схему, придавая ей соответствовавшее средневековым воззрениям на историю идейное наполнение и обрамление, целиком и полностью вписываются в нее. Автор сплошь и рядом словно говорит и напоминает слушателям и читателям: крестоносцы и их предводители ни в чем не виноваты, сам Бог видел, что на них нет вины, поэтому он почти всегда и поощрял деяния своего воинства. Причем активные человеческие действия нередко вторгались в «божественный промысел», шли вразрез с ним (крестоносцы «грешили против Бога») — в этом одно из отличий виллардуэновского понимания истории от традиционно-средневекового, преобладавшего у церковных писателей, в чьих трудах божественное провидение определяет каждый шаг участников исторического повествования. Иначе говоря, в рамках провиденциалистской трактовки истории «героям» у Виллардуэна предоставлена известная самостоятельность, но одно не противоречит другому.

Стремление обосновать политический курс, проводившийся во время крестового похода группой предводителей, к которой принадлежал и сам автор записок, стремление к реабилитации далеко не благочестивых деяний вождей и шедших за ними рядовых участников предприятия красной нитью проходит через все повествование — и не только в такой пассивно-латентной форме. Теория случайностей, означающая по сути апологетику крестового похода, получает свое открытое выражение во всем строе рассказа Виллардуэна, во всей его логике преподнесения событий; она заключена в искусно выдержанных пропорциях того, что хронист считает нужным рассказать, и того, что он предпочитает незаметно для неискушенного слушателя обходить молчанием или «смазывать», в самой системе аргументации, в нюансированной расстановке акцентов, которые иной раз могут почти и не ощущаться «на слух».

Правдив ли Жоффруа де Виллардуэн, искренен ли он, или хронист подтасовывает факты, подгоняет их к заранее выработанной схеме? — спрашивал когда-то Э.Фараль. Отвечая безусловно положительно на первые два вопроса, он отрицал всякую предвзятость у хрониста. На самом же деле Виллардуэн и правдив, и неправдив. Он правдив и вместе с тем тенденциозен в самой этой правдивости; он умеет «выворачивать» историю «наизнанку», ставить факты с ног на голову элементарными недомолвками, допуская которые, создает тем не менее общее впечатление правдивости и достоверности передаваемых им известий, ибо такими они ему представляются, таково его «запрограммированное» видение этих фактов.

Так, излагая и наиболее важные, и сравнительно второстепенные эпизоды, характеризующие поворотные пункты истории крестового похода, Жоффруа де Виллардуэн старается с максимальной обстоятельностью и конкретностью представить мотивированным каждое очередное отклонение крестоносцев от цели, каким бы «случайным» в общей цепи событий ни являлся новый поворот событий. Ограничимся хотя бы одной-двумя иллюстрациями, показывающими продуманность и «добротность» аргументации, — в русле главной тенденции повествования («теория случайностей»), — которой обставляет хронист изложение такого рода фактов независимо от того, был ли он действительно убежден, что все происходило именно таким образом, как это рассказывается, либо так или иначе препарировал свой исторический материал, причем делал это довольно тонко.

Захват в 1202 г. далматинского города Задара, находившегося тогда под властью Венгрии, — а ее король Бела III сам «взял крест» — изображается Жоффруа де Виллардуэном крупным успехом и подвигом крестоносцев (§ 47—107). Хронист целиком оправдывает этот захват, прибегая к сугубо, мы бы сказали, прагматическим доводам в пользу представления о его обоснованности. Крестоносцы, по Виллардуэну, просто не могли поступить иначе, кроме как завоевать город. Слишком малое число рыцарей явилось в Венецию, чтобы погрузиться на корабли, поставленные ею в соответствии с апрельским договором 1201 г. Рыцари не сумели, хотя прилагали к этому всяческие старания, собрать нужную сумму денег для расплаты с Венецией сообразно принятым ими на себя обязательствам. И чтобы остаться верными слову, чтобы соблюсти условия договора, им пришлось удовлетворить требования венецианских заимодавцев. Действовать по-другому было и невозможно, ибо венецианцы, со своей стороны, выполнили полностью собственные договорные обязательства; они построили и предоставили крестоносцам обусловленное количество кораблей, причем нефов, галер, и юиссье было даже «в три раза больше, нежели сколько требовалось для собравшихся в войске» (§ 56).

Почему же и каким образом крестоносцы, которым, как истинным рыцарям, надлежало быть верными слову во что бы то ни стало, попали в такую безвыходную зависимость от Венеции? Почему случилось так, что для того, чтобы сдержать слово, они вынуждены были пойти навстречу требованию дожа и двинуться на Задар? Это произошло, как объясняет хронист, по-своему логично выстраивая факты, в силу стечения многих неблагоприятных случайностей. Первая неудача, постигшая «пилигримов», состояла в том, что внезапно скончались сеньоры, на чье участие (вкупе с их вассалами) можно было сначала рассчитывать. Теперь с их смертью многие отказались от крестоносного обета. При этом самым большим несчастьем была кончина графа Тибо III Шампанского, которого Виллардуэн, вернувшись из посольства в Венецию, уже застал тяжко больным (§ 35). Смерть его вызвала глубокую скорбь — и не у одних только родственников и вассалов, горячо его любивших, но и у всех остальных (§ 37). Если при жизни граф мог их вести за собой, куда хотел, и каждый вассал, согласно завещанию графа, поклялся на Евангелии, «что отправится в войске Венеции в соответствии с тем, как он [Тибо] ей обещал» (§ 36), то после его смерти многие позабыли о своем долге: они «плохо сдержали» принесенную ими клятву и изменили обету (§ 36). Безвременная смерть Тибо III, не устает повторять хронист, стремясь убедить в этом слушателей, была поистине огромной утратой. Располагавший множеством вассалов («никто в те дни не имел стольких» — § 36), граф к тому же, будучи человеком благочестивым и преданным делу крестового похода, завещал на его нужды большие суммы денег (§ 36). Короче, он сделал все, чтобы обеспечить торжество крестоносцев, но... с его кончиной верность долгу и клятвам многими была предана забвению: в этом Виллардуэн видит отправной пункт и, если угодно, корень всех последующих злоключений крестоносцев.

Если даже хронист, что вполне вероятно, искренне сокрушался о смерти своего молодого сеньора, то нельзя все же не признать впечатляющей искусности всего этого, казалось бы чисто фактологического, построения[93]. Само по себе, взятое изолированно, оно поначалу может и не вызвать сомнений в правдивости повествователя. Сомнения возникнут только при сопоставлении этого факта с последующими, когда станет ясной «выстроенность» схемы в целом, «пригнанность» всех ее деталей!

Действительно, как выясняется далее, перед Великим постом (27 февраля — 7 апреля) 1202 г., т. е. накануне отправления в Венецию, у «пилигримов» приключилась еще одна «большая беда»: заболел и умер граф Жоффруа Першский, доблестный рыцарь, а главное, человек знатный и досточтимый. Свое состояние, а также предводительство над вассалами он оставил брату Этьену Першскому, но тот, что станет очевидным из последующего рассказа (§ 79), худо распорядился деньгами (подтекст: этими деньгами могли бы воспользоваться «пилигримы», разумеется, если бы того пожелал Господь) — из Венеции, где Этьен Першский задержался по причине болезни, он отбыл со многими людьми в Сирию (§ 79). Это тоже нанесло немалый ущерб главному войску.

Однако самым пагубным для него явилось отступничество, или «измена» рыцарей, отплывших с фламандским флотом. Его капитаны поклялись на святых мощах, что, проплыв через Гибралтар, присоединятся к венецианскому войску и к своему сеньору Бодуэну Фландрскому там, где им будет велено, но и они не сдержали клятву, а из Марселя направили флот прямо в Сирию (§ 103). Это была третья серьезная потеря для войска — и в людях, и в материальных ресурсах, поскольку на фламандских кораблях находилось множество рыцарей с их оруженосцами и там же везли одеяния, припасы и «прочие вещи» (надо полагать, ценности). Фламандцы, по Виллардуэну, убоялись «великой опасности» дела, которой подвергались те, кто отправлялся с венецианским флотом (§ 49). Иначе говоря, трусость — вот что (так рисует ситуацию хронист!) отвело их от Венеции. Эта формула («убоялись великой опасности», douterent le grant peril) неоднократно повторяется в хронике, когда речь заходит об «отступниках», стремившихся «избежать опасности» (§ 50, 67). Не прибыли в Венецию и французы, имена некоторых хронист называет, хотя в отношении их численности довольствуется неопределенным выражением «многие другие» (§ 50).

Отступничество одних, «измена» других, уход из войска третьих — фактор, оказавшийся, с точки зрения Виллардуэна или, во всяком случае, в его версии, тем более ощутимым для «пилигримов», что отказавшиеся плыть с венецианцами ничем не возместили пагубности своего своеволия, действуя в тех краях, куда отправились вопреки общим обязательствам, — они либо совершили мало каких-либо доблестных деяний, либо и вовсе стали жертвою неудач (§ 50). Поэтому-то все в главном войске корили их за такое поведение (там же).

Между тем «отступничество» не прекращалось и позже: перед «пилигримами», собравшимися в Венеции, явно вырисовывалась перспектива распада их армии и провала всего дела, не успевшего даже начаться (ведь они «не смогли бы выполнить свои обязательства и уплатить венецианцам деньги, которые были им должны» — § 51).

Жоффруа де Виллардуэн тонко, но последовательно нагнетает «чувство страха» на читателей (слушателей), рассказывая о складывавшейся ситуации. Опасность для войска, подчеркивает он, была настолько велика, что подстерегала даже одного из его предводителей — графа Луи Блуаского, тоже собиравшегося миновать Венецию: самому Виллардуэну едва удалось уговорить графа, в ставку которого (близ Павии в Ломбардии) маршал Шампанский выехал вместе с графом Гюгом де Сен-Полем (§ 53), «проникнуться жалостью к Заморской земле» (§ 52); но оба посланца не смогли добиться такого же успеха по отношению к другим «раскольникам» — «очень многие добрые люди» все же отправились из Пьяченцы другими дорогами в Апулию (§ 54).

Важность всех «измен» такого рода выразительно и по-своему умело оттенена в § 54. Она начинается с формулы восхваления указанных «многих добрых людей»; далее приводится перечень некоторых могущественных сеньоров из их числа: кое-кто тут характеризуется с присовокуплением льстивых эпитетов («Вилэн де Нюлли, один из доблестнейших рыцарей на свете»), кое-кто — критически (Жиль де Трасиньи, присвоивший 500 ливров, выданных ему сюзереном (Бодуэном Фландрским), чтобы обеспечить участие в походе). Существеннее же всего другое: главный довод в системе осуждения хронистом «изменников», действия которых вызвали непредвиденный поворот войска на Задар, состоит в том, что линия сеньоров-отступников повлияла на поведение массы простых рыцарей и оруженосцев, «чьи имена здесь не записаны», — все они двинулись за своими предводителями, а это «нанесло весьма большой ущерб тем, кто отправился в Венецию, и было причиной большого для них несчастья» (§ 54). Во многих других местах хроники Виллардуэн не устает корить «отступников», из-за которых не удалось «возвысить христианство и унизить землю турок» (§ 57).

Выстраивая свою схему роковых случайностей, стараясь отыскать «виновников» того, что «пилигримы» по необходимости уступили домогательствам дожа и подняли меч против христианского Задара, хронист, впрочем, не ограничивается попреками в адрес одних только «отступников», миновавших Венецию. По представлениям Виллардуэна, внушаемым им аудитории, и в самом войске «пилигримов» действовала влиятельная партия злокозненных лиц, которая постоянно добивалась его раскола (§ 60—61). Эти бароны и простые рыцари не только отказались произвести дополнительную выплату венецианцам, когда обнаружилось, что собранные суммы не покрывают задолженности, но и активно мешали великодушному меньшинству, готовому «отдать все свое достояние», чтобы покрыть общий долг, лишь бы поход состоялся. «Раскольники» в отличие от них не пожелали платить ничего сверх уже уплаченного: они «приберегли свое добро» (§ 61), ибо, по Виллардуэну, больше всего якобы жаждали, чтобы войско распалось и рассеялось (§ 61).

Эта партия «злонамеренных» всплывает в повествовании всякий раз в решающие моменты событий, дабы сеять несогласия и вносить раздоры в войско. Сперва она противится предложениям дожа о походе на Задар (§ 63), затем она же побуждает жителей Задара оказать вооруженное сопротивление «пилигримам» (§ 81) и тем самым неизбежно ведет дело к жестокой войне против него. Эти люди, считает Виллардуэн, в ответе за все: они отказались платить, хотя могли бы помочь рассчитаться с Венецией; своим поведением они, собственно, и повернули поход в направлении к Задару; а, поощряя задарцев к отпору, «отступники» придали войне весьма суровый характер, между тем как все можно было, внушает хронист слушателям, уладить без такого напряжения сил (§ 85).

Продолжая нанизывать факты на канву «схемы случайностей», хронист одновременно — и это тоже важная сторона его концепции, неотделимая от названной «схемы», — вполне откровенно оправдывает самый захват Задара. Воспроизводя события осени 1202 г., он выступает прямым панегиристом разгрома христианского города. Виллардуэн отнюдь не склонен изображать его завоевание какой-то несправедливостью. Совсем напротив: ведь если бы оно было несправедливым, то Бог вмешался бы на стороне Задара и город оказалось бы невозможным взять (§ 77). Когда после его захвата между «пилигримами» и венецианцами вспыхнула ожесточенная распря (§ 88—89), Бог вторично вмешался — и снова на стороне завоевателей: он «не захотел», чтобы войско было загублено, не допустил его распада, сохранил его в единении. Мысль, многократно повторяемая хронистом, ясна: «если бы Бог не возлюбил это войско, оно не могло бы оставаться в целости, когда столько людей стремились причинить ему зло» (§ 104). Не случайно и папа дал отпущение «пилигримам», признав обоснованным завоевание Задара. Виллардуэн дважды повторяет доводы в пользу того, что необходимо было во что бы то ни стало сохранить целостность войска: он вкладывает эти доводы в уста послов, направленных к «апостолику» (§ 106), и в собственные уста Иннокентия III (§ 107). Аргументы хрониста во всех случаях согласуются с провиденциалистскими установками.

В конечном счете хронист подводит читателя к логичному заключению: отклонение «пилигримов» от цели (на Задар) и захват христианского города явились лишь вынужденным, крайним средством, которое понадобилось пустить в ход для того, чтобы удержать войско как единое целое ввиду последующего успеха крестоносного предприятия; причем обратиться к этому крайнему средству «пилигримов» заставили всякого рода неожиданные случайности, прежде всего (кто мог на это рассчитывать заранее?) «измены» многих крестоносцев.

Схема Виллардуэна — в этой ее части — представляла собой своего рода вариант папской концепции «уклонения с пути»: Иннокентий III расценивал задарскую авантюру как некое «малое зло», которое крестоносцам необходимо было совершить, искупив его в дальнейшем «великим благим делом» — отвоеванием Святой земли.

Даже если ограничиться одним только изложенным выше фрагментом общей схемы Жоффруа де Виллардуэна и сопоставить его сведения, призванные убедить аудиторию в том, что захват Задара был звеном в цепи случайностей, с реальными фактами, станет ясным, что версия хрониста не «работает» на истину, а противоречит ей. Допустим, что «отступников» действительно оказалось слишком много и что это повлияло на положение собравшихся в Венеции, т. е. сделало их бессильными перед требованием дожа завоевать Задар. Чем в таком случае объяснить массовый характер «отступничества»? Почему столь многие сеньоры и рыцари не пожелали воспользоваться услугами Венеции, гарантированными договором 1201 г.? Объяснение, предлагаемое Виллардуэном, явно несостоятельно: «отступники» не являлись боязливыми людьми. Трусливость им не была свойственна. Тут могли скорее действовать совсем иные причины, о которых, однако, Виллардуэн хранит молчание. Так, некоторые французские сеньоры, вероятно, вообще не чувствовали себя связанными договором с Венецией — ведь они не были представлены во время переговоров с нею в апреле 1201 г.![94] На других весьма охлаждающим образом, должно быть, подействовало пребывание в лагере на острове св. Николая, тот прием, который венецианцы оказали «пилигримам». Примечательно, что, упомянув о том, как они расположились на этом острове (§ 47), Виллардуэн не забывает чуть позднее заметить, что венецианцы якобы предоставили им здесь изобильный рынок, где «хватало всего, что необходимо было для коней, и для людей» (§ 56). Между тем, согласно свидетельствам других очевидцев, дело обстояло совсем иначе: достаточно надежные, хотя и безвестные хронисты (Аноним Суассонский, Аноним Гальберштадтский, автор хроники «Константинопольское опустошение») в один голос сообщают, что венецианцы намеренно не допустили размещения «пилигримов» в городе, а просто выгнали их оттуда, причем на острове св. Николая куда их доставили, они испытывали нужду в съестном, там стояла большая дороговизна; «пилигримов» прямо-таки заперли на острове — никому не дозволялось перевозить их в город. В результате в лагере «поднялся великий ропот», и многие либо постарались вернуться на родину, либо подались в Апулию или в другие гавани. На острове осталась меньшая часть крестоносцев. Среди них пошли болезни, и смертность была столь велика, «что живые едва успевали хоронить мертвых». Правдивость этих свидетельств косвенно подтверждается и известиями Робера де Клари, согласно которым крестоносцы хотя и расположились на острове по своей воле, поскольку в самой Венеции им недостало места, но когда выяснилось, что они не в состоянии расквитаться со своими кредиторами, дож пригрозил запереть их на острове (гл. XII).

В свете этих данных становится очевидно, что «простодушный» Жоффруа да Виллардуэн, стараясь переложить вину за завоевание Задара на злонамеренное поведение «отступников», либо миновавших, либо покинувших Венецию, говорит явную неправду. У них, видимо, имелись серьезные причины для недовольства республикой св. Марка.

К тому же Виллардуэн, о чем уже было сказано в иной связи, сильно преувеличил масштабы «отступничества». Он вообще переоценил численность крестоносцев, подлежавших перевозке венецианским флотом[95]. Французский ученый Ж.Дюфурнэ обратил внимание на существенное, хотя, казалось бы, на первый взгляд и не столь уж важное обстоятельство, характеризующее как позицию Виллардуэна, так и вероятный размах сборов в крестовый поход: хронист начинает свое повествование с... проповеди Фулька де Нейи, а ведь первые призывы к крестовому походу бросил Иннокентий III еще в августе 1198 г. По всей вероятности, этот призыв не вызвал сколько-нибудь широкого отклика среди французского рыцарства и тогда потребовалось «подключить» к проповеди местное духовенство. Быть может, — Дюфурнэ высказывает именно такую догадку — сам Виллардуэн был воспламенен речами этого приходского священника и приписал собственный порыв гораздо более значительным кругам рыцарства, чем те, которые в действительности готовы были «взять крест»[96]. Так или иначе, но у него было сильно преувеличенное представление о численности пустившихся в поход — с венецианским флотом и без его содействия, самостоятельно, на свой страх и риск.

Не приходится упускать из виду и то, что Виллардуэн, несомненно, старается затушевать просчеты и ошибки послов французской знати, заключивших с Венецией договор о фрахте: эти ошибки сводятся им к минимуму.

Далее: разъясняет ли он позицию тех, кто воспротивился походу на Задар? Отнюдь! Согласно версии хрониста, они отклонили предложение дожа, а еще раньше отказались платить вперед просто потому, что хотели, «чтобы войско рассеялось» (§ 60,63). Ими, по Виллардуэну, якобы руководил страх! Только много позже, перейдя к рассказу о конфликте, разыгравшемся в лагере «пилигримов» накануне штурма Задара, и передавая выступление цистерцианского аббата Во де Сернэй, протестовавшего против нападения на город, хронист уточнит мотивы этого протеста: оказывается, речь-то шла ведь о христианском городе (§ 83). Но и раскрывая мимоходом это обстоятельство, «маршал Шампани» не раз прибегает к «фигуре умолчания».

Правда, в речи дожа к «пилигримам» говорится о том, что Задар — владение венгерского короля, который отнял его у Венеции (§ 63), но обходится стороной тот факт, что венгерский король сам «взял крест», а значит, находится под покровительством «апостолика», о чем ясно писал эльзасский хронист Гунтер Пэрисский и чего не мог не знать Виллардуэн. Кстати, судя по некоторым другим известиям (хроника Эрнуля), венгерский-то король прямо указал «баронам войска и пилигримам» на это обстоятельство: они «поступают худо, опустошая его земли, ибо он тоже крестоносец, как и они, и намерен идти в Святую землю». Молчит Виллардуэн и насчет папского запрета — под угрозой отлучения — нападать на христианский Задар (об этом несколько вскользь упоминается только в обращении аббата Во де Сернэй — § 83), и насчет того, что после захвата Задара папа снял отлучение лишь с «пилигримов», но не с венецианцев, о чем ясно рассказывает Аноним Гальберштадтский. Ничего нельзя узнать из хроники маршала Шампанского также по поводу причин отсутствия Бонифация Монферратского при взятии Задара: главнокомандующий-де «задержался» из-за какого-то дела, которое у него было (§ 79). Что это было за дело, неизвестно. В действительности Бонифаций Монферратский, вероятно, просто не хотел брать на себя ответственность за разгром христианского города, произведенный вопреки воле «апостолика» (так, по крайней мере, рисует ситуацию папский биограф, автор «Деяний Иннокентия III»).

В версии Виллардуэна о предыстории и истории первого «уклонения крестоносцев с пути» имеется немало и других уязвимых мест. Так, хронист, конечно умышленно, преуменьшает бесчинства крестоносных захватчиков в Задаре. Мимоходом упоминает он о том, что накануне оставления города венецианцы разрушили его, и «башни, и стены» (§ 108). Из свидетельств других современников, включая хорошо информированного Иннокентия III, явствует, что крестоносцы обагрили Задар кровью его жителей, несмотря на то что на городских укреплениях были вывешены кресты и что распаленные ненавистью венецианцы столь основательно разрушили город, что «не осталось камня на камне».

Даже немногие проанализированные выше элементы «теории случайностей» и связанной с ней апологетики деяний «пилигримов» показывают, что важнейшие построения «наивного» Виллардуэна разлетаются в прах перед лицом реальной действительности, а сам он предстает мастером «безыскусного», но весьма изощренного и концептуально продуманного повествования, развертывающегося в русле модифицированной провиденциалистской схемы, которая служит ей фундаментом.

Этот вывод нетрудно подтвердить, проанализировав и освещение хронистом другого центрального события крестового похода — его нового отклонения, на этот раз к Константинополю, события, доставившего столько хлопот многим поколениям медиевистов. Виллардуэн преподносит его также в панегирическом духе. Хронист полностью оправдывает поведение крестоносцев и их предводителей и делает это весьма искусно. Надо заметить, что перед ним стояла нелегкая задача. Судя по адресованному к герцогу Анри Лувенскому письму графа Гюга де Сен-Поля, явного приверженца взглядов Виллардуэна на крестовый поход, при обсуждении заманчивых предложений византийского царевича Алексея в совете баронов «вспыхнули великие разногласия и поднялся громадный шум. Все требовали идти на Акру. Было немногим более 20 человек, которые одобряли поход на Константинополь». Иннокентий III, пусть и с оговорками, но в принципе все-таки запретил воевать против христианской империи.

Тем не менее Виллардуэн находит и прочно подгоняет один к другому доводы, призванные продемонстрировать аудитории, что у крестоносцев имелись веские причины для того, чтобы двинуться на Константинополь, и вместе с тем отыскивает аргументы, способные убедить слушателей, что, завоевав византийскую столицу, «пилигримы» совершили великий подвиг.

Прежде всего, уверяет хронист, «пилигримы» не могли не уважить просьб царевича Алексея о содействии в восстановлении власти законных государей в Константинопольской империи. Уступая этим просьбам, они исходили из самых благих побуждений, а именно руководствовались стремлением к высшей справедливости. Ведь предпринимавшийся поход ставил целью покончить с владычеством чудовищно неблагодарного Алексея III, жестокосердого «предателя», который коварно низверг с престола своего брата «Сюрсака» (Исаака II) (§ 70). Взяв сторону лишенных престола Ангелов и отправившись ради торжества правого дела к Константинополю, «пилигримы» служили, как и полагалось рыцарям, праву и законности: «мы знаем», заявили бароны, что земля отнята у царевича Алексея и его отца «несправедливо» (§ 72). Поступая таким образом, крестоносцы служили вместе с тем и религии, ибо условием поддержки царевича, сформулированным баронами в обращении к его послам, было оказание в дальнейшем помощи им самим в отвоевании Заморской земли (§ 72).

Все эти аргументы хронист «разжевывает», вкладывая их затем в уста рыцаря-трувера Конона Бетюнского, который мотивирует приход «пилигримов» в царство Алексея III летом 1203 г. в речи к вестнику узурпатора в следующих выражениях: тот «держит свою землю неправедно и греховно, против Бога и против справедливости» (§ 144). Сходные доводы звучат и в обращениях крестоносцев к грекам, которым они «демонстрируют» царевича, везя его на галере вдоль константинопольских стен: «Глядите-ка на вашего прирожденного сеньора; и знайте, что мы явились не для того, чтобы содеять вам зло, но чтобы оградить и защитить вас, если вы сделаете, что должны. Ибо тот, кому вы повинуетесь как своему сеньору, царствует над вами преступно и греховно, против Бога и против справедливости» (§ 146).

Итак, крестоносцы, прибывшие к византийской столице, в представлении Виллардуэна, — ратоборцы справедливости и права. Хронист, многократно повторяясь, прямо и косвенно старается внушить эту мысль читателям. Его аргументация в пользу такого представления — стержня идеи обоснованности поворота на Константинополь — этим, однако, не исчерпывается.

Действия «пилигримов», какими они ему видятся, были не только оправданными с точки зрения «высших» соображений — права, справедливости, религии, но и практически полезными в перспективном плане: они предоставили бы в случае успеха в распоряжение «пилигримов» значительные материальные ресурсы (денежные и продовольственные) и, кроме того, прочную территориальную базу для дальнейших операций по осуществлению задач крестового похода. Те, кто по-настоящему хотел его успеха, по Виллардуэну, могли только одобрить решение о походе на Константинополь. Напротив, «пилигримы», которые помышляли, согласно концепции хрониста, вовсе не об успехе крестоносного предприятия, а озабочены были лишь тем, чтобы «войско распалось», и не имели «иных помыслов» (§ 199), они-то и выступали против нового поворота дел. В одном из параграфов хроники ситуация изображается даже как бы в окарикатуренно-упрощенном виде: на сторонников «за» и «против» заключения договора о походе в поддержку царевича Алексея разделились не только миряне, но и духовенство. Аббат Лоосский и его приверженцы отстаивали прежде всего идею сохранения войска в целости и потому ратовали за то, чтобы «заключить этот договор, ибо это такое дело, посредством которого лучше всего можно отвоевать Заморскую землю». В свою очередь, аббат де Во и те, кто держал его сторону, вели иную проповедь: они «то и дело говорили, что все это — зло и что надо бы отправиться в Сирию и содеять там то, что сумеют» (§ 97).

Таким образом, в глазах Виллардуэна, несомненно, выигрывали первые, ставившие целью отвоевание Заморской земли, пусть и ценой временного уклонения с пути. Такое отклонение, с точки зрения Виллардуэна, — настоятельная необходимость: для успеха крестоносцам нужно было изыскать дополнительные людские резервы, поскольку и во время зимовки в Задаре постоянно происходило отпадение то одних то других отрядов от войска «пилигримов». Граф Этьен Першский двинулся из Задара в Апулию, а оттуда поплыл в Сирию (§ 79); многие «из меньшого люда» убегали на купеческих кораблях; на одном из них бежали почти пятьсот человек, «и все они утонули и погибли» (§ 101); «с каждым днем войско уменьшалось» (там же). Его покинул не только знатный сеньор из Германии — Генрих фон Бургланд, даже видный французский рыцарь Робер де Бов, направленный из Задара в числе других послов в Рим испросить у «апостолика» прощение для крестоносцев вопреки принесенной этим рыцарем клятве вернуться в войско после того, как послы «честно выполнят поручение», нарушил клятву «и по стопам других уехал в Сирию» (§ 105—106). Мало того, граф Симон де Монфор вместе со своими вассалами покинул задарский лагерь и подался в Венгрию: он, а затем и Ангерран де Бов увели с собой и знатных людей, и простых рыцарей (§ 109—110). К тому же «партия раскола» продолжала плести свои интриги, добиваясь роспуска войска...

Доводы в пользу похода на Константинополь в концентрированном виде излагаются и обосновываются хронистом в речи прибывших в Задар послов германского короля Филиппа Швабского, которые представляли также и интересы его шурина — византийского царевича Алексея, к баронам и дожу. Если верить этой речи, то весь мир-де останется в выигрыше, коль скоро «пилигримы» возьмутся «возвратить достояние тем, у кого оно несправедливо отобрано». Восторжествуют право и справедливость; восторжествует религия — «дело Богово», за которое идут воевать крестоносцы. Одержит триумф римская церковь, ибо, получив при их содействии свою империю, наследник поставит ее «в подчинение Риму, от которого она давно отложилась». Не останутся внакладе и «пилигримы»-бедняки: они получат от царевича свое — 200 тыс. марок серебра, не говоря уже о съестном. Наконец, все дело крестового похода солидно упрочится, ибо крестоносцам будут предоставлены самые значительные подкрепления, какие они когда-либо имели (10 тыс. воинов сроком на год и постоянный контингент в 500 ратников, которые Византия обязуется держать за свой счет в Заморской земле — (§ 92—93).

Устами послов сам хронист в сущности как бы обращается к читательской аудитории, словно увещевая и ее поверить в то, что «столь выгодный договор никогда не предлагался кому-либо», и «тот, кто откажется его заключить, тот, значит, не имеет большой охоты завоевывать что-нибудь» (§ 94). Разумеется, это была позиция самого Жоффруа де Виллардуэна — только он, по остроумному соображению Дюфурнэ, не рискнул высказывать свою идею прямо от своего лица, а «перепоручил» германско-византийскому посольству: ведь предприятие чревато было и неудачей[97].

В дальнейшем хронист мобилизует новые аргументы в оправдание и обоснование сделанного выбора. Выбор этот одобрило и санкционировало духовенство, в благочестии которого, само собой, уж наверняка не приходится сомневаться, — такие особы, как аббат Лоосский, «муж весьма святой и праведный», и другие аббаты (§ 97). Выбор одобрили и санкционировали также знатные сеньоры (Бонифаций Монферратский, Бодуэн Фландрский, Луи Блуаский и др.), правда, их было всего 12 человек, тех, кто подписал договор с будущим императором Алексеем IV (§ 98—99)[98]. О правильности выбора — на Константинополь! — свидетельствуют, по Виллардуэну, многие факты, которые хронист зачастую передает ненавязчиво, все с тем же подкупающе наивным простодушием, но вместе с тем настойчиво и последовательно.

Ведь те, кто отправился в Сирию, не совершили ничего достойного, о чем их предупреждали еще в Задаре сторонники подписания договора с Алексеем (§ 96). Тех же, кто в Задаре дезертировал из войска, постигла и вовсе самая жалкая участь: одни утонули, другие погибли в Склавонии, третьи принуждены были возвратиться в войско (§ 101).

Весьма важны — и по содержанию, и по месторасположению в хронике — параграфы 229—231, повествующие о неудачах, постигших «пилигримов», которые поехали в Сирию. Хронист рассказывает об этих неудачах как раз в тех разделах своих мемуаров, где говорится об успешной войне крестоносцев против Алексея V Дуки («Морчуфля»), точнее, где сообщается об их победе над узурпатором у города Филея в начале февраля 1204 г. (§ 227—228). Ведь до сих пор крестоносцы испытывали немалые затруднения сперва с Алексеем IV, порвавшим союз с ними, потом с Алексеем V, война с которым не затихала ни на один день (§ 226), и противники константинопольской авантюры могли бы использовать все эти осложнения, чтобы аргументировать правоту своей позиции — Бог-де осуждает уклонение крестоносцев с пути. Словно в предвидении подобной аргументации, Виллардуэн четко противопоставляет ей два контрастирующих друг с другом факта: Морчуфль-то разбит крестоносцами, а уехавшие в Сирию понесли там ряд поражений. Последние изображены поистине мастерски и притом именно в связи с обоснованием тезиса о верности избранного вождями константинопольского направления.

Важность этого рассказа оттеняется применяемыми здесь хронистом «формулами», почерпнутыми в рыцарском эпосе. Ведь на стороне отправившихся в Сирию были сила и численность, гораздо большие, нежели у сражавшихся против Константинополя. Какой же урон «сирийцы» причинили тем самым «пилигримам», которые вели здесь бои, и как унижено было из-за этого «христианство»! А между тем участь «сирийцев» оказалась плачевной: кто умер от болезней, а кто вернулся, ничего не совершив (§ 229); те же, кто пошел на службу к князю Боэмунду IV Антиохийскому и принял участие в войне против армянского князя Левона II, попали в засаду и были перебиты либо взяты в плен (§ 230). Хронист «интенсивно» повторяет одну и ту же традиционную «формулу», как бы усиливая свою аргументацию поименным перечислением напрасных жертв, понесенных «сирийцами» (там умер Вилэн де Нюлли, «один из лучших рыцарей на свете», и Жиль де Трасиньи, и многие другие, а еще 80 рыцарей были умерщвлены в засаде и т. д. — § 231). Итог и мораль одновременно: вот какова была общая участь всех тех, кто не примкнул к венецианскому войску, — «с каждым случилась беда или позор» (§ 231).

Напротив, Бог, по Виллардуэну, всячески благоприятствовал действиям вождей «пилигримов». Он помешал распаду их войска (§ 104); он способствовал их акциям у Константинополя — облегчил соединение всех судов в Абидосе (§ 126); позволил собрать в полях созревший хлеб, которого им так не хватало (§ 126); послал попутный ветер, пригнавший флот в Скутари (§ 136); дал возможность напасть на греков и разбить сперва их отряд в 500 воинов, захватив при этом богатую добычу (§ 140), потом овладеть Галатской башней (§ 162), а впоследствии и вовсе заставить греков отступить, хотя они обладали численным превосходством (§ 181), и т.д. В конечном итоге — в этом подспудный смысл всей столь тщательно, шаг за шагом возводимой хронистом исторической конструкции, — крестоносцам удался «великий подвиг». Вот что в глазах повествователя самое главное, каковы бы ни были все прочие, привходящие или «отягощающие» этот «подвиг» обстоятельства. Виллардуэн преподносит ход событий таким образом, что история захвата христианского Константинополя — вместо отвоевания Святой земли у неверных! — превращается у него в некое самоценное, притом достойное одобрения деяние «пилигримов». Они совершили его вопреки всем препонам, возникавшим на их пути к этой новой цели, которую поставило перед ними стечение обстоятельств. Константинополь в конечном счете был взят вопреки оппозиции «большей части войска», готовой еще во время пребывания «пилигримов» на о. Корфу отказаться от задуманного и пойти за сеньорами, которые намеревались повернуть восвояси, что угрожало бы провалом всей крестоносной затеи (§ 113—114).

Константинополь был взят, несмотря на мощь его укреплений (§ 128) и явную несоразмерность сил обеих сторон: на одного крестоносца приходилось две сотни греков (§ 163), так что осаждавшие город — а он растянулся на три лье (12 км) в длину — имели возможность пойти приступом лишь на одни из его ворот (§ 164); к тому же у крестоносцев было всего шесть боевых отрядов, а у греков — сорок, и каждый из них превышал по численному составу любой отряд латинян (§ 179). Константинополь был взят, и трудности осады были преодолены, а их встретилось немало, о чем свидетельствуют, по Виллардуэну, и прямые противники «отклонения с пути» (§ 113: дело это казалось им «слишком долгим и опасным»), и дож Энрико Дандоло (§ 130: «Сеньоры... вы идете на величавшее и опаснейшее дело из всех, когда-либо совершенных людьми»), да и сам автор записок (§ 165: «И весьма опасно было столь малому войску идти на приступ столь большого города, ибо не совершалось еще подобного ратного дела»: ср. § 128, 154). Справиться с греками, подчеркивает он, оказалось нелегко: они не давали латинянам передышки «ни днем ни ночью», беспрестанно тревожили их нападениями и вылазками (§ 165, 166), нанося большой урон, так что он, Виллардуэн, не берется даже назвать «всех раненых и всех убитых» (§ 168): «Не было дня, чтобы греки не напали, но не могу я рассказать вам обо всех их вылазках... и есть, и отдыхать можно было лишь с оружием в руках» (§ 168). И эти «превратности и невзгоды» продолжались в июле 1203 г. целых десять дней (§ 170)! Тем не менее отвага и стойкость «пилигримов» принесли им победу: дабы выставить во всем блеске доблесть завоевателей, Виллардуэн, изменяя своему обыкновению, упоминает поименно особо отличившихся во время приступа 17 апреля 1203 г. рыцарей — Гийома де Шанлитта (§ 167), Эсташа дю Марше (§ 168), Матье де Валинкура и Пьера де Брашэ (§ 169).

Таким образом, явная авантюра преображается у Жоффруа де Виллардуэна в героическую эпопею! Именно такой она ему видится!

Что самый замысел похода на Константинополь действительно представлял собой авантюрную затею, это ясно представляли себе наиболее трезво оценивавшие ситуацию участники предприятия, прежде всего из числа «оппозиционеров». Интересно, однако, отметить, что Жоффруа де Виллардуэн умалчивает о подлинных причинах, по которым они противились походу и на Задар, и на Византию (§ 95—99, 113—117). Правда, в двух местах указывается на якобы руководившие ими религиозные соображения (в речи аббата де Во: «...я запрещаю вам штурмовать этот город, ибо в нем живут христиане, а вы — пилигримы» — § 83 и в высказываниях того же аббата и других, кто, по надуманной версии хрониста, хотел «раскола войска» и потому говорил, что не согласен идти в Константинополь, «ибо то будет поход против христиан, а они не для того отправились в путь» — § 95).

Однако ведь на самом деле маршал Шампани не мог быть в неведении на этот счет — именно авантюрный характер намеченной вождями перемены направления похода вызвал протесты «оппозиции». Наиболее отчетливо излагает ее мотивы Гунтер Пэрисский. Те, по его словам, кто не желал рисковать жизнью ради восстановления царевича Алексея и его отца на константинопольском престоле и «упрямо противился» проекту дожа и маркиза Монферратского, обосновывали свой отказ весьма резонными доводами: «упомянутого молодого человека нельзя восстановить никоим образом, не употребив железа и без кровопролития»; поэтому им казалось «глупым и бесчестным, чтобы немногие пилигримы, не располагая нужными силами и пренебрегши святым обетом похода, сражались с опасностью для жизни и вели войну ради чужих выгод (pro commodis alienis) за столь укрепленный и столь многонаселенный город, который невозможно было взять без больших потерь с обеих сторон»[99].

Впрочем, умолчания Виллардуэна по поводу мотивов поведения «раскольников» — далеко не единственный прием очернения политических противников «проконстантинопольской» группировки — во имя восхваления «великого подвига», совершенного по ее замыслу рыцарской ратью. Хронист тщательно обходит молчанием и другие, конечно, хорошо ему известные эпизоды, сообщения о которых поставили бы под сомнение всю его схему «случайностей». Ни слова не говорится о том, что маркиз Монферратский (хронист вообще избегает представлять его особенно рьяным сторонником константинопольской авантюры), «взяв крест» во Франции, вернулся к себе на родину через Германию, где он встречался с королем Филиппом Швабским (об этом сообщает, в частности, анонимный биограф Иннокентия III!); что маркиз побывал и в Риме (26 марта 1202 г.), куда доставил папе письмо от Филиппа II Августа; что еще 22 июля 1202 г. Бонифаций находился в своих владениях, а в Венецию прибыл только 15 августа; ничего не смогли бы выяснить слушатели (читатели) хроники и о том, что за дела задержали Бонифация Монферратского, когда крестоносцы брали приступом Задар (§ 79). А ведь маршал Шампани был близок к маркизу, они находились в дружеских отношениях (§ 283), и едва ли политические ходы последнего составляли тайну для автора записок.

Тенденциозность и пристрастность хрониста бросаются в глаза в особенности там, где он излагает события непосредственных схваток за Константинополь — и в 1203, и в 1204 г. Стараясь «приподнять» в глазах соотечественников содеянное «пилигримами» в июле 1203 г., хронист чуть ли не вдвое увеличивает длину константинопольских стен, которые им пришлось штурмовать (стены простирались не на 12, а лишь на 7 км!)[100]. Рассказывая о первой неудачной попытке захватить Константинополь, предпринятой 9 апреля 1204, хронист преуменьшает масштаб поражения латинян (§ 238), о котором гораздо ближе к истине повествуют и Робер де Клари (в гл. LXXI), и граф Бодуэн Фландрский в своем письме к Иннокентию III, составленном после взятия византийской столицы. По Виллардуэну, правда, «в тот день пилигримы потеряли больше, чем греки» (§ 238), но из письма Бодуэна видно, кроме того, что они лишились также своих осадных орудий, «которые принуждены были оставить „и“ бежать, напрасно растратив силы» (inutiliter fatigati)[101]. В изображении Виллардуэна сильно смягчена бурная реакция греков, возликовавших по поводу одержанной ими 9 апреля победы, — куда правдивее и непосредственнее, притом довольно натуралистично, описывает этот эпизод Робер де Клари (гл. LXXI).

В чем усматривает маршал Шампани причины поражения латинян 9 апреля?

Раскрывая их, он придерживается какой-то внешней канвы событий, но не более того: хронист сводит эти причины к расплывчатой формуле о «греховности» воинства («за наши грехи — во множественном числе! — пилигримы были отброшены во время приступа» (рог noz pechiez furent li pelerin resorti de l’asault — § 238)), под которой имеются в виду алчность, недостаток благочестия, храбрости и т. д. словом, какие-то общие, мало что раскрывающие непосвященной аудитории «прегрешения» крестоносцев. Между тем в общественном сознании участников запечатлелась совсем иная картина: с точки зрения Робера де Клари, греховной была, собственно, война, на которую бароны повели «пилигримов», в чем они сами якобы и признавали корни провала 9 апреля (гл. LXXII: disent que ch’estout par pechie).

Конкретизируя его причины, Виллардуэн, передающий ход обсуждения событий, которое состоялось в баронском совете, заостряет внимание на тактических и технических просчетах крестоносцев (надо было атаковать каждую башню не одним, а двумя кораблями, связанными вместе — § 240). По мнению же Робера де Клари, крестоносцы, потерпев неудачу, вообще усомнились в «законности» всего дела, так что духовенству пришлось вновь подтвердить, что битва является справедливой, и отпустить грехи осаждавшим Константинополь (гл. LXXIII). Итак, Жоффруа де Виллардуэн старательно перелагает ответственность за провал на ошибки крестоносцев, не находя ничего предосудительного в самой войне против греков, — он вовсе и не касается вопроса о ее правомерности или неправомерности, — такой вопрос для него как бы исключен в принципе. Напротив, по мысли хрониста (пусть она и не высказана им в непосредственной форме), эта война целиком и полностью была оправданной. Да, над «пилигримами» нависла большая опасность; да, Всевышнему угодно было сделать задачу еще более трудновыполнимой, но тем не менее он оставался благорасположенным к своему воинству, ибо в конце-то концов, как ни воодушевил греков их успех (§ 241), Господь поднял борей (северный ветер), прибивший корабли вплотную к стенам (§ 242), крестоносцы быстро завладели несколькими крепостными башнями и воротами, одержав полную победу (§ 244). Бог, по Виллардуэну, сражался на их стороне: хронист вновь повторяет эту мысль, говоря об огромной добыче, захваченной в Константинополе («И велика была радость от почестей и победы, которыми их удостоил Господь» — § 251).

Было бы неверным думать, что Жоффруа де Виллардуэн занят только тем, что слагает сплошной панегирик крестоносцам, что он всегда некритически передает факты, касающиеся их действий, что он постоянно озабочен одним лишь прославлением крестоносной авантюры. В действительности рамки политической концепции хрониста, органически вплетающейся в его провиденциалистский историзм, позволяют автору довольно часто выступать и в роли объективного наблюдателя. Так, он не стесняется уличать крестоносцев в алчности при дележе константинопольской добычи, в сребролюбии — грех, за который уже тогда, в 1204 г., «сникла любовь Господа» к его возлюбленным чадам (§ 253), а год спустя, по воле Господней, последовал страшный адрианопольский разгром (§ 360).

Там и сям Жоффруа де Виллардуэн указывает на какие-то изъяны в поведении своих героев; в минус Бонифацию Монферратскому и Бодуэну Фландрскому ставятся, к примеру, их распри летом 1204 г., виновниками которых, впрочем, как оказывается, послужили дурные советники (§ 278), поссорившие обоих предводителей. Некоторые главари «пилигримов», своевольничая, допускают ошибки в боевых действиях: в результате одной из них, совершенной графом Луи Блуаским и Шартрским, цвет рыцарства погибает в сражении с болгарами у Адрианополя, после чего союзники «Иоанниса» — куманы дошли почти до самого Константинополя (§ 386) и крестоносцы, увязшие в войне с восставшими греками, потеряли чуть ли не все свои приобретения.

И все же «критика», на которую отваживается Виллардуэн в адрес «пилигримов», — это, если можно так выразиться, апологетическая критика. Она ведется в определенных границах, имеет несколько общий характер и осуществляется в умеренно-снисходительных тонах. Хронист уходит от изложения ряда острых эпизодов, рассказ о которых мог бы бросить слишком темные пятна на «поборников справедливости». Он совершенно не останавливается — это хорошо подметили, между прочим, американские историки X. У. Азар и Р. Л. Уолф — на бесчинствах крестоносцев в завоеванном ими Константинополе[102]. Если Робер де Клари перечисляет по именам рыцарей, которым доверили было охрану добытых сокровищ и которые принялись укрывать украденное и присваивать ценности, не дожидаясь общей дележки (гл. LXXXI), если негодующий пикардиец предъявляет настоящий обвинительный акт расхитителям «общего добра» (а ведь для его охраны выбрали, по Виллардуэну, «из самых надежных французов и венецианцев» — § 252), то «маршал Романии и Шампани» довольствуется кратким указанием на «строгий суд» сеньоров над расхитителями, приговоривший многих из укрывавших добычу к повешению (§ 255). По сути и этот факт, рисующий неприглядный облик захватчиков, хронист старается преподнести так, чтобы смягчить впечатление, которое его рассказ мог бы произвести на аудиторию, в каком-то выгодном для предводителей направлении, поддержав их репутацию добропорядочных военных командиров (граф де Сен-Поль повесил даже одного из своих рыцарей — § 255).

И вторая оговорка хрониста: с его точки зрения, коль скоро и не все «пилигримы» суть достойные рыцари, ибо они бывают подвержены алчности, обнаруживают малодушие, совершают непростительные ошибки в столкновениях с врагом, выказывают неосмотрительность и пр., тем не менее линия поведения крестоносцев в целом, прежде всего их главарей, заслуживает одобрения повествователя. Недаром ведь Всевышний в критических ситуациях вмешивается в события, дабы не допустить окончательного и полного поражения «пилигримов». В рассказе о невзгодах, постигших крестоносцев после захвата византийской столицы в 1204., встречается немало упоминаний о понесенных ими неудачах, сопровождавшихся гибелью людей, но посреди всех этих бед, когда против латинян отовсюду поднялись многочисленные противники, греки и болгары, «Иоаннис» — во Фракии (§ 311), Феодор Ласкарь — в Малой Азии (§ 312—313, 320, 322—323), Лев Сгур и Михалис — в Греции (§ 301, 331), Бог проявляет милосердие и жалость к «своим». Враждующие маркиз Монферратский и император Бодуэн Фландрский примиряются между собой (§ 299). Крестоносцы, терпя одну неудачу за другой, тем не менее порой даже одерживают триумфы — схватывают и казнят ненавистного Морчуфля (§ 306—308), берут в плен «предателя» Алексея III (§ 309); неожиданно для самих себя они побеждают врагов, хотя по численности значительно уступают им (§ 319, 323, 329, 338). Короче, Господь не оставляет «пилигримов» своим милосердием в самом отчаянном положении, когда уже их самих покидает всякая надежда и они считают свое спасение чудом Божьим (уход «Иоанниса» из Дидимотики — § 432, победа латинян, соединившихся с частью греков, над болгарами и освобождение пленников «Божьей справедливостью» — § 447; отступление «Иоанниса», покинутого куманами, из-под Адрианополя в 1207 г.— § 475).

Таким образом, определенный «критицизм» и видимая объективность хрониста на практике оборачиваются той же апологетикой, составляющей, о чем уже было сказано, суть «теории случайностей».

В хронике налицо и другие, в большей или меньшей степени заметные, элементы апологетически тенденциозного освещения истории крестового похода, в первую очередь деяний его предводителей и слабее — рядовых участников[103].

В величественно-эпическом обличье предстает с ее страниц престарелый и немощный телом, но доблестный и сильный духом, умудренный опытом венецианский дож Энрико Дандоло. Он напоминает героев chansons de geste, какого-нибудь Оливье, если не самого Карла Великого (из «Песни о Роланде»), которому почти равен по возрасту, а главное, с которым сходствует величием души и отвагой[104]. Рассказывая о нем, хронист, по меткому замечанию Ж. Дюфурнэ, мобилизует весь арсенал доступных ему выразительных средств, чтобы воспеть его геройство, стойкость, мужество. Чрезвычайно эффектна сцена, когда в разгар напряженной схватки за Константинополь на суше и на море в июле 1203 г., посреди шумного боя, исход которого долгое время остается неясным, дож отдает повеление высадить его самого на берег со знаменем св. Марка в руках (§ 173). Это вызывает общее воодушевление, и в результате крестоносцы овладевают 25 башнями — победа настолько неожиданная, что бароны вначале «и поверить не могли» (§ 175).

Да и все венецианцы аттестуются хронистом в высшей степени положительно. Автор стремится, в частности, оттенить их сплоченность вокруг дожа (по контрасту с «пилигримами», которые зачастую выказывали ее отсутствие в собственных рядах)[105]. С энтузиазмом описывается единодушная и горячая поддержка, оказанная «венецианским народом» предложениям дожа о том, чтобы соорудить и предоставить флот крестоносцам (§ 28); с восхищением рассказывается, какой восторг встретило у венецианцев заявление дряхлого по виду и почти слепого, но доблестного Энрико Дандоло о его намерении самому «принять крест» (§ 66: «вскричали все в один голос: „Господом Богом просим вас, пусть так и будет, идите же с нами!“») и о том, как «венецианцы приняли тогда крест, и весьма выросло в тот день войско пилигримов» (§ 68)[106]. Восхваления отваги венецианцев, славословия герою-дожу, повсюду рассыпанные в записках, органически вписываются в панегирическую и в значительной мере самооправдательную концепцию Виллардуэна. Их назначение — подтвердить ту мысль, что для исполнения своих целей Господь избрал и «пилигримов», и Венецию (в заключении договора с которой в 1201 г. сам Виллардуэн сыграл важную роль).

Такой идейный подтекст прославления венецианцев проступает у Жоффруа де Виллардуэна особенно рельефно при сравнении «параллельных» описаний одних и тех же событий им, с одной стороны, а с другой — Робером де Клари и графом Гюгом де Сен-Полем (в его послании к герцогу Анри Лувенскому)[107]. Оба последних свидетеля вовсе не останавливаются на действиях венецианцев, включая и дожа, под Константинополем в 1203 г. Робер де Клари (гл. XLVI) ни слова не говорит ни о трудностях, с которыми вначале столкнулись крестоносцы, осадившие византийскую столицу, ни о якобы (по Виллардуэну) решившем исход сражения вмешательстве Энрико Дандоло. Не усматривает пикардийский рыцарь-хронист в победе «пилигримов» и никакого «чуда». Лишь в гл. XLIX он в нескольких строках отмечает, что венецианцы (уже после общего успеха!) запросили вестей от французов и сами уведомили их о своей победе, но она в его глазах не есть нечто поразительное и чудесное. Об овладении же именно 25 башнями пикардиец и вовсе не приводит каких-либо до такой степени уточненных сведений. Напротив, Виллардуэн «к месту» использует как раз это «круглое» число, дабы воздать честь доблестным венецианцам.

Те же различия налицо и в освещении многих иных эпизодов, в которых, судя по рассказу маршала Шампанского, были задействованы венецианцы.

Каков, к примеру, их «вклад» во вторичное завоевание Константинополя (апрель 1204 г.)? В хвалебном пассаже о захвате одной из крепостных башен Виллардуэн в качестве героев, положивших почин генеральному вторжению и триумфу крестоносцев, называет некоего венецианца и французского рыцаря по имени Андрэ Дюрбуаз (§ 242): они первыми взобрались на башню, за ними туда ворвались остальные, и защитники башни покинули ее. Робер де Клари, в отличие от маршала Шампанского сплошь и рядом восхищающийся отдельными «подвигами» героев-рыцарей, приводит гораздо более обстоятельные и, возможно, более достоверные данные об этом эпизоде. Да, в самом деле, на башню первыми взобрались двое, венецианец и француз, но венецианец тотчас ,был изрублен в куски англами, данами и греками, оборонявшими это укрепление, тогда как француз, снеся все удары, обрушившиеся на него, и даже будучи ранен, сумел подняться на ноги, устрашив врагов своей смелостью, и выгнать их прочь (гл. LXXIV).

В чем состояла роль венецианцев в организации отступления после адрианопольской катастрофы в апреле 1205 г.? Виллардуэн со всеми подробностями сообщает, как, стараясь вместе с Манассье де Лилем приостановить беспорядочное бегство рыцарей, спасшихся от разгрома, он послал гонцов в лагерь к дожу за подмогой, как дож без всякой паники явился со своим отрядом «на равнину, где они стояли» (§ 364), как затем «мудрый, умный и отважный» Энрико Дандоло вернулся в лагерь, навел там порядок, а с наступлением ночи соединился с рыцарями, возглавлявшимися «маршалом Романии и Шампани», причем пошел в авангарде воинов (§ 366), маршал же — в арьергарде, и они «никого не оставили», а под покровом ночи ушли из-под Адрианополя и двинулись к Константинополю, хотя враг (болгары) наседал и на рассвете едва не настиг рыцарей (§ 371): если бы это случилось, «была бы им верная смерть» (там же). Таким образом, тесное взаимодействие и спокойная, хладнокровная согласованность в принятии необходимых мер маршалом Жоффруа де Виллардуэном и дожем Энрико Дандоло вызволили «пилигримов» из грозившей им смертельной опасности.

Совсем иначе «подаются» те же события Робером де Клари: разгром при Адрианополе — возмездие Божье вождям и крестоносцев и венецианцев, допустившим ошибки; более того, по версии Робера де Клари, дож, узнав о поражении рыцарей у Адрианополя, отнюдь не выказал рассудительности и выдержки, но поспешно бежал, бросив все и поддавшись общей панике (гл. CXII),— изображение событий, прямо противоположное виллардуэновскому и ясно оттеняющее тенденциозный подход последнего к оценке действий столь чтимых им венецианцев.

К мотивам апологетического свойства относится в хронике маршала Шампанского и возвеличение маркиза Бонифация Монферратского, которого автор на протяжении всей хроники как бы берет «под защиту». В этом смысле Жоффруа де Виллардуэн также занимает четко выраженную классово-политическую и проникнутую социально окрашенным субъективизмом позицию. С нее-то он и рисует идеализированный портрет главного предводителя крестоносцев, который, собственно, и стал таковым стараниями маршала Шампанского в 1202 г. Трагическая гибель маркиза на поле битвы с болгарами, когда вассалы бросили на произвол судьбы своего сюзерена, возвышает его образ до уровня эпического героя[108].

О какой-либо строгой объективности в подобных оценках и характеристиках говорить едва ли приходится. Тенденция к превознесению маркиза выступает тем рельефнее, что в массе простых крестоносцев сложилось устойчивое и совсем другое представление, нежели то, которое навязывает своей аудитории (и в правдивости которого, вероятно, не сомневается) «маршал Романии и Шампани». Причем он словно старается рассеять «предубеждения» в отношении Бонифация Монферратского, распространенные среди рыцарской мелкоты, отвести от него если не «обвинения», то «подозрения» насчет действительного значения его политики и «подозрения», исходившие из этой, рыцарской среды. Отчетливее всего они отразились опять-таки в хронике Робера де Клари, где фигура Бонифация Монферратского рисуется в темных тонах и где краски особенно сгущаются к концу повествования[109]. Пикардийцу очевидно, что маркиз с самого начала являлся ставленником баронов. Явственно оттеняются лицемерие Бонифация Монферратского, подлинные мотивы его политической линии во время похода (а он энергично ратовал за поворот к Константинополю), ничего общего не имевшие ни с благочестием, ни с интересами «восстановления справедливости» (не случайно эти лжемотивы Робер де Клари формулирует в виде прямой речи, вкладываемой им в уста самого маркиза, тогда как подлинные излагает от собственного лица, от имени рассказчика)[110]. Подчеркиваются алчность маркиза, занявшего лучшие дворцы в захваченном во второй раз Константинополе, его непомерное честолюбие (неуемные притязания на трон Латинской империи), нарушение вассального долга по отношению к Бодуэну Фландрскому — самовольный захват г. Салоник и попытки завладеть Адрианополем (сперва силой, затем хитростью: чтобы войти в доверие к жителям, Бонифаций ссылается на то, что его жена — это бывшая супруга Исаака II и он, следовательно, имеет права на город). В представлении Робера де Клари, Бонифаций Монферратский — прежде всего один из знатных баронов, ущемивших интересы рыцарства при дележе константинопольской добычи. К тому же он — политический противник баронов Северной Франции (включая Пикардию), поддерживавших кандидатуру графа Бодуэна Фландрского на трон Латинской империи.

Напротив, Виллардуэн — писатель, бесспорно, тоже резко пристрастный, хотя и иначе, чем Робер де Клари, изображает Бонифация Монферратского в самом достохвальном виде. Он «отбивает» нападки тех, эхо мнений которых звучит в записках Робера де Клари. Вряд ли, конечно, Жоффруа де Виллардуэн был знаком с его произведением, но ведь сведения и сама концепция пикардийца являлись отголоском воззрений рыцарской голытьбы, отголоском суждений, которые, вероятно, высказывались в той или иной форме во время похода и на которые, возможно, маршалу Шампани даже приходилось непосредственно отвечать[111]. В его же глазах Бонифаций Монферратский — это prodom, или mult prodom (§ 41) — понятие, охватывавшее самые различные феодальные достоинства и добродетели, в том числе физическую силу, моральную безупречность, соответствующее социальное положение, верность религиозным идеалам, отвагу и т. п. Рассказывая об избрании маркиза преемником Тибо III Шампанского в 1202 г. на пост главнокомандующего, Виллардуэн подчеркивает его скромность (он «припал к стопам баронов» — § 43); указывается на то, что выбор, подсказанный баронам им, маршалом Шампани, одобрили такие церковные иерархи, как епископ Нивелон Суассонский, два ломбардских аббата, а также «святой человек» Фульк де Нейи (§ 44). Самая лестная характеристика дается маркизу и позже, когда хронист сообщает о предоставлении Бонифацию Салоник императором Бодуэном Фландрским: все войско возрадовалось этому, «ибо маркиз был одним из доблестнейших рыцарей на свете и одним из самых любимых, и никто так щедро не одаривал их, как он» (§ 265). Похвалы расточаются даже тогда, когда речь идет о его конфликте с латинским императором: в Константинополе навстречу маркизу вышли «многие добрые люди, ибо его очень любили в войске» (§ 298) — оценка, не вяжущаяся сданными Робера де Клари.

В изображении Виллардуэна Бонифаций на протяжении всего похода выказывает самые отменные черты: он весьма благочестив и якобы потому соглашается принять на себя честь и бремя предводительства крестоносцами (он делает это «ради Господа» — § 43); в Венеции он, подобно другим баронам, занимает деньги для уплаты ей за корабли — это ли не доказательство его религиозного рвения, великодушия, уважения к слову, данному венецианцам? (§ 61). Маркиз выказывает лояльность венецианцам и в Задаре, изъявляя согласие подписать вместе с дожем соглашение о походе на Константинополь (§ 98—99). На о. Корфу, когда возникает реальная опасность, что войско разойдется, маркиз — среди тех баронов, кто «припал к стопам» рыцарей и сеньоров, собравшихся бросить антиконстатинопольскую затею, — он убеждает их остаться с войском (§ 115—117). Маркиз энергично выступает в поддержку царевича Алексея, побуждаемый лишь соображениями чести и заботы о доведении до конца начатого дела: было бы «постыдным» отказываться от соглашения об условиях восстановления Алексея на византийском престоле (§ 98). Вождю крестоносцев чуждо двоедушие: преданный интересам крестового похода, он не ведет с Алексеем IV двойной игры, а в открытую требует, чтобы тот выполнил свои обязательства перед крестоносцами, памятуя о службе, которую крестоносцы сослужили ему (§ 209). Он же, маркиз, — в числе других баронов, решивших бросить вызов бывшему союзнику и пойти новой войной на Константинополь (§ 210). Бонифаций Монферратский всегда действует в согласии с прочими предводителями (к примеру, при разделе добычи — § 252). Он — безупречный военачальник, и если даже терпит поражение в борьбе с греками за Навплию, то ведь перед ним был «один из могущественнейших городов на свете» (§ 324; ср. § 301).

Виллардуэн явно отвечает на обвинения в алчности, которые, быть может, предъявлялись, когда рассказывает о том, что тот овладел во взятом крестоносцами Константинополе дворцом Бош де Лион: просто отряд маркиза наступал в этом направлении, да и сами защитники дворца сдали его именно маркизу (§ 249). Он не взял из добычи более других предводителей — при аналогичных обстоятельствах Анри д’Эно овладел Влахернским дворцом (§ 250), где было столько же богатств, сколько и во дворце Бош де Лион (§ 250). Да и вообще вся добыча была распределена «как следует»: «и остальные, рассыпавшись по всему городу, тоже захватили изрядную толику» (§ 250) (несомненное «возражение» рыцарям типа Робера де Клари!).

Примечательно еще в интересующем нас плане и то, что Виллардуэн ни слова не говорит о разграблении храма св. Софии и домов патриарха; не описывает он и «чудеса» византийской столицы, поразившие взор пикардийского хрониста, — едва ли умолчания такого рода объясняются только тем, что все это не занимало историка-политика, каким являлся Жоффруа де Виллардуэн. По-видимому, существовала иная причина, сковавшая ему уста, и скорее всего та, что хронист не хотел даже косвенным путем внушать своей аудитории или давать ей повод думать, что именно жажда добычи заставила крестоносцев «изменить курс» и отклониться на Константинополь. Виллардуэн (сознательно или бессознательно, этого мы не знаем) не хотел заострять внимание слушателей на детальном описании богатств византийской столицы, в том числе присвоенных Бонифацием Монферратским.

Итак, в описании Жоффруа де Виллардуэна укоренившиеся, по крайней мере среди части рыцарства, отрицательные представления об одном из главных действующих лиц крестового похода и непосредственных организаторов его «уклонения с пути» существенно «подправляются»: маркиз в его изображении вовсе не отличается ни алчностью, ни каким-то особым властолюбием. Если он и домогался императорского трона, то, упоминая об этом, хронист проявляет обдуманную сдержанность в выражениях. Занять трон Латинской империи — честь, которой не прочь были удостоиться и многие другие знатные люди: имелось «множество желающих и жаждущих занять столь почетное место, как трон императора Константинопольского» (§ 256). Маркиз, таким образом, и в этом отношении «растворяется» среди прочих претендентов, а главное, распря из-за трона, по Виллардуэну, разгорелась, собственно, не между Бонифацием Монферратским и Бодуэном Фландрским, а среди самих баронов, споривших друг с другом насчет обеих кандидатур («одни стояли за графа, а другие за маркиза» — § 257). При этом маркиз, если принимать версию хрониста, не позволил себе выразить досаду в связи с избранием соперника; напротив, он первым приветствовал его и «вместе со всеми нес графа до храма и оказывал ему сколь мог большие почести» (§ 261), т. е. проявил полную лояльность.

Этот эпизод едва ли придуман Виллардуэном и, видимо, соответствует действительности, но нельзя не отметить, что тот же Робер де Клари, передавая историю избрания латинским императором Бодуэна Фландрского (гл. XCVI), вообще не выделяет Бонифация Монферратского из круга остальных баронов, а Виллардуэн нарочито подчеркивает его лояльность. Кроме того,— и это, пожалуй, важнее — в изложении событий Виллардуэном «пропорции» серьезно смещаются: ведь Робер де Клари ясно говорит о том, что французы выказывали общее удовлетворение итогами выборов, тогда как сторонники Бонифация Монферратского не скрывали своего разочарования и печали[112]. У Виллардуэна об этом — ни звука, а в результате Лишний раз высвечивается благородство маркиза[113]. Итак, Бонифаций Монферратский в изображении Жоффруа де Виллардуэна — воплощение всех рыцарских добродетелей (знатность, храбрость, великодушие, щедрость, благочестие, феодальная верность и пр.), и в этом также сказывается предвзято-панегиричная направленность мышления хрониста. Весь материал преподносится так, что у читателя не возникает ни малейших подозрений насчет истинных, т. е. личных, политических целей маркиза в крестовом походе, насчет его сговора с Филиппом Швабским (о поездке маркиза в Германию хронист предусмотрительно умалчивает).

Очевидны два обстоятельства. Во-первых, Виллардуэн, находившийся в близкой дружбе с маркизом, не только не хотел его чем либо компрометировать, но даже считал себя обязанным на протяжении всего повествования «оберегать» вождя-героя, снимать выдвигавшиеся против него упреки. Во-вторых, хронист наверняка знал о Бонифации Монферратском больше, чем рассказано в его записках. Он не мог не знать и о его честолюбии, и о его связях с домом Гогенштауфенов, и о том, что взоры маркиза устремлены были к Константинополю. В научной литературе высказывалась в этой связи гипотеза, согласно которой маршал Шампанский, предлагая французским баронам избрать маркиза главнокомандующим (в 1202 г.) и учитывая его амбиции и политическую ориентацию, предполагал, что, встав во главе войска, Бонифаций Монферратский постарается одновременно достичь двух целей — и удовлетворить свои константинопольские притязания, и обеспечить триумф крестоносцев над мусульманами, но расчеты эти, мол, провалились, «пилигримы» остались запертыми на берегах Босфора и благие замыслы Виллардуэна повисли в воздухе[114].

Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что, выступив в амплуа хрониста, маршал Шампанский, в чем бы ни заключались его политические намерения и программное кредо историка, на деле спасал собственную репутацию военачальника и дипломата и стремился возвысить свою креатуру, т. е. Бонифация Монферратского (а подчас, наоборот, смазывал его решающую роль в событиях, распределяя «равномерно» ответственность за происшедшее между всеми предводителями). Тем самым хронист подчас деформировал историческую действительность.

При чтении хроники она может поначалу показаться и в самом деле искренним и кристально правдивым повествованием, однако более пристальный анализ свидетельствует, что видимые искренность, простота, ясность рассказа — маска, за которой скрывались тайные намерения автора, имевшие политико-апологетический характер.

В повествовании рельефно сказывается и его социальная позиция. Выше уже отмечались расхождения в трактовке некоторых эпизодов крестового похода Жоффруа де Виллардуэном и «человеком толпы» — Робером де Клари, на обвинения которого, адресованные баронам, маршал Шампанский «отвечает». Социальная окрашенность этих «ответов» и «оправданий» отчетливее всего, пожалуй, сказывается в интерпретации причин адрианопольской катастрофы. Робер де Клари считал ее виновниками знатных предводителей, которых Бог наказал за их «несправедливости» и «гордыню» по отношению к меньшему народу «пилигримов» в Константинополе (гл. CXII). «Бедные люди войска» (les povres gent de l’ost) стали лишь жертвами знати, выказавшей в бою недостаток храбрости и пустившейся в бегство под натиском болгаро-куманской конницы. Жоффруа де Виллардуэн предлагает существенно иную трактовку этого же эпизода. Его рассказ строится таким образом, что, с одной стороны, признается ошибочность действий графа Луи Блуаского — «безумием было гнаться» за легко вооруженными коменами (§ 356; ср. § 408: «наши дрогнули и были сломлены, ибо были они при тяжелом вооружении, а враги при легком»), с другой же — причина поражения коренилась, по Виллардуэну, в том, что «были у наших, кроме прочих, отряды, составленные не из рыцарей, а из людей, мало искушенных в ратном деле,» — вот они-то «испугались и дрогнули» (§ 359).

Иными словами, в противоположность Роберу де Клари, Виллардуэн, порицая отдельных предводителей, не склонен отрицать заслуг баронов в целом, считая, что было бы заблуждением приписывать только им одним адрианопольское поражение. Подтекст цитированного пассажа состоит в том, что, как Виллардуэн старается показать, «безумное преследование» куманов могло бы закончиться иначе, если бы рыцарей поддержали другие отряды, но, не обладая опытом и рыцарской доблестью, они смалодушничали и тем самым «подвели» главные силы. Обвинения, предъявляемые «людьми из толпы», таким образом, отклоняются: слушатели (читатели) обязаны думать, что во всем виноваты не бароны, а именно меньшой люд, который не выполнил своего долга. Подвиги баронов на адрианопольской равнине описываются во всех подробностях. Даже будучи «тяжело ранен в двух местах», граф Луи Блуаский, упавший с коня, отказывается покидать поле битвы. Он произносит горделивые слова: «Нашему Господу не будет угодно, чтобы меня когда-нибудь попрекнули тем, что я ушел с поля боя и бросил императора» (§ 359). Все описание адрианопольского разгрома хронист завершает перечнем баронов-героев, сложивших в битве свои головы, причем три имени, называемые тут, встречаются у Виллардуэна только в этом рассказе (братья Эсташ и Жан де Эмон, а также Бодуэн де Невиль).

Подводя итоги, можно сказать, что историк Жоффруа де Виллардуэн неотделим от маршала Романии и Шампани — политика, военачальника и дипломата Четвертого крестового похода. Это, несомненно, умный, проницательный, хорошо информированный, одаренный талантом рассказчика исторический писатель. Будучи феодалом, принадлежавшим к руководящей элите крестоносцев, он, вероятно, и в самом деле какое-то время стремится к тому, чтобы крестоносное предприятие достигло своей «официальной» цели. Вместе с тем, однако, подобно многим своим соратникам, Жоффруа де Виллардуэн был весьма неразборчив в выборе средств для ее достижения и в оценке промежуточных звеньев на пути к ней. В сущности, бароны, в их числе и Виллардуэн, проявляли цинизм в определении того и другого. Маршал Шампанский сквозь пальцы глядел на все политические интриги и комбинации, вклинившиеся в крестоносное предприятие и способные только скомпрометировать его, он словно пренебрегал ими во имя конечного торжества затеянного дела. Без возражений и без угрызений совести принял он вместе со многими сеньорами предложение купеческого политика Энрико Дандоло завоевать Задар. Озабоченный тем, чтобы войско не распалось, чтобы оно не превратилось в бессильную горстку воинов, Виллардуэн и те, с кем он был заодно, согласились и на продиктованное политическими и коммерческими амбициями предложение Бонифация Монферратского и Энрико Дандоло поддержать притязания «законных» византийских императоров (царевича Алексея и его отца), за которым маячила фигура германского короля. Виллардуэну казалось абсолютно неважным, что, меняя направление похода, Венеция добивалась лишь устранения с помощью крестоносцев ненавистного ей императора Алексея III, покровительствовавшего ее торговому конкуренту — Генуе. Безразлично было маршалу Шампанскому и то, что Бонифаций Монферратский, ратуя за поход к Константинополю, стремился занять более высокое положение в феодальном мире, может быть, даже получить корону. Определяющими для Виллардуэна служили иные соображения: в Византии крестоносцы получат реальные, как он думал, шансы обрести прочную материальную базу для своего предприятия — деньги, съестное, резервы воинской силы.

Подобно многим остальным предводителям, Жоффруа де Виллардуэну была присуща политическая беззастенчивость: он пожертвовал Задаром и Константинополем. Вместе с такими же «совестливыми» главарями крестоносных банд маршал Шампанский, изыскивая способы заполучить в руки «беспроигрышные карты», готов был на все — и грубо просчитался.

Он не подумал или не смог себе представить, какие трудности внутреннего и международного порядка неизбежно должны были возникнуть в результате утверждения латинян на византийских землях. Военный командир феодальных банд оказался близоруким политиком. Трудности, вставшие перед крестоносцами, когда они превратились в господ греческих горожан и селян и пожелали распоряжаться ими как своими сервами, в конце концов пресекли планы доведения крестового похода до цели. Крестоносцы, не переобремененные христианской совестливостью, про эту цель начисто забыли, прельстившись богатствами Византии.

Хроника Жоффруа де Виллардуэна и была задумана и составлена как оправдание этой позиции и новой, чреватой непредвиденными последствиями ситуации, в которую попали крестоносцы.

Вполне вероятно, что Виллардуэну и в самом деле чудилось, что ни сам он, ни другие «высокие бароны», державшие в руках руководство походом, не совершили никаких особенно опрометчивых акций, отклонив его от первоначальной цели: недаром, считал хронист, Бог поддерживал крестоносное воинство во все критические моменты, по крайней мере до 12 апреля 1204 г. Тем не менее крестоносцев постигла явная неудача, хотя они и выступали, с феодальной точки зрения, за «справедливое» дело: наиболее авторитетные вожди, которые должны были реализовать «великий» проект, погибли; страшные враги угрожали самому Константинополю, пришлось довольствоваться лишь крохами завоеванного и поневоле отказаться от помыслов об отвоевании Святой земли. В довершение всего против вождей крестового похода и их союзников-венецианцев стала раздаваться резкая критика в войске: критиковали, в частности, и тех, кого маршал Шампанский привлек к участию в походе, кого воодушевлял, чьи промахи пытался исправлять, пусть его влияние и оставалось скрытым от взоров рядовых «пилигримов» (Робер де Клари упоминает Жоффруа де Виллардуэна всего дважды!). При таких обстоятельствах маршал Шампанский решил «авторитетным» образом восстановить истину о ходе событий в том виде, как она ему рисовалась — в противоположность мнениям критиканствующих, а заодно и выяснить ряд конкретных проблем, касавшихся его собственной роли и роли баронов его «партии»: были ли у него, Виллардуэна, основания предлагать Бонифация Монферратского на пост главнокомандующего войском? Были ли у него причины избрать Венецию, чтобы заполучить флот, необходимый для перевозки «пилигримов» за море? Стояли ли бароны на высоте своих задач? Покинул ли их Всевышний? Сам Виллардуэн, думается, был убежден, что ответственность за случившееся, прямую или косвенную, несут все участники и что было бы несправедливым обвинять в бедах «пилигримов» одних только баронов «проконстантинопольской» ориентации или тем паче, непосредственно «маршала Романии и Шампани» как одного из них[115]. В соответствии с этим убеждением он и сочинил свой труд, искусно сочетавший внешнее правдоподобие с полуправдой и с заведомыми, осуществляемыми в разной форме (умолчания, переакцентировка и т. д.) искажениями истории.

Закончим характеристику «Завоевания Константинополя» цитатой из посвященного хронике исследования болгарского ученого Б. Примова, справедливо писавшего: «Нельзя отделять позиций автора как историка от его взглядов как феодала и политика»[116].

Примечания

* Предлагаемый вниманию читателя перевод хроники Жоффруа де Виллардуэна основывается на сводном критическом издании рукописного текста, впервые осуществленном около пятидесяти лет тому назад французским историком Эдмоном Фаралем (Villehardouin. La conquete de Constantinople / Ed. E. Faral.: Les Belles Lettres 1938—1939 (Les classiques de l’histoire de France au Moyen Age. N 18, 19). Vol. 1—2 (2^e ed. — 1961).

Хотя во Франции со времени выпуска его двухтомника появились новые публикации мемуаров или хроники маршала Шампанского, прежде всего предпринятая в конце 60-х годов профессором Сорбонны, выдающимся знатоком памятников латинской хронографии XIII в. Ж. Дюфурнэ (Dufournet J. Villehardouin: La conquete de Constantinople. P., Garnier-Flammarion, 1969. Последняя из известных нам публикаций: Gosfroi de Ville-Harduyn. La conqueste de Constantinople, Nancy, 1978), тем не менее двуязычное (старофранцузский оригинал параллельно с переводом на современный французский язык), лаконично комментированное издание Э. Фараля и по сей день сохраняет — в смысле текстуальной выверенности — значение образцового. Если оно в какой-то степени и устарело, то лишь в историко-аналитическом плане, т. е. с точки зрения достоверности, объема, уровня и точности пояснений к тексту, предложенных издателем, иначе говоря, лишь постольку, поскольку исследовательская мысль в изучаемой области исторического знания за истекшие с 1938—1939 гг. полвека существенно продвинулась вперед и наши собственные представления о реальных фактах, так либо иначе изложенных некогда Жоффруа де Виллардуэном и не без предвзятости истолкованных его комментатором, основательно обогатились и усовершенствовались.

Мы имеем в виду не только множество новых исследований по истории Четвертого крестового похода в целом (т. е. по теме хроники Виллардуэна), созданных с конца 30-х годов, например серию статей американского медиевиста Д. Квеллера о средневековой дипломатии в 1198—1204 гг., которые, правда, написаны под весьма тенденциозным углом зрения, хотя содержат довольно обширную историческую информацию (см.: Queller D. Е. Medieval Diplomacy and the Fourth Crusade. L.: Variorum Reprints, 1980), но и ряд солидных трудов о самом хронисте и его произведении. Достаточно упомянуть хотя бы такую скрупулезно выполненную и в некотором роде уникальную работу, как монография Ж. Лоньона о «спутниках Виллардуэна», участниках похода 1202—1204 гг. См.: Longnon J. Les compagnons de Villehardouin: Recherches sur les croises de la quatrieme croisade. Geneve; Droz, 1978.

Что же касается текстологического фундамента издания, то он, повторяем, остался по-прежнему прочным и в сущности незыблемым. Э. Фаралем была выдержана наибольшая верность (палеографическая, лексическая, грамматическая) двум признаваемым лучшими (из шести дошедших до нас), притом близким друг другу, рукописным вариантам хроники, восходящим ко второй половине XVI в.,— так называемым Оксфордскому и Парижскому манускриптам. Остальные рукописи, включая и продолжателей Жоффруа де Виллардуэна, воспроизводящих более или менее точно, а порой с какими-то изменениями текст хроники и иногда даже претендующих на ее авторство, хранятся во французской Национальной библиотеке (Париж) и в венецианской библиотеке св. Марка. Они датируются XIII—XIV вв. См подробнее сравнительную характеристику рукописного наследия Жоффруа де Виллардуэна: Natalis de Wailly M. Notice sur six manuscripts de la Bibliotheque nationale contenant le texte de Geoffroy de Villehardouin // Notices et extraits des manuscripts de la Bibliotheque nationale et d’autres bibliotheques. 1878. Т. XXIV, 2^e pt. P. 1 — 149; Faral E. Introduction // Villehardouin. Vol. 1. P. XXXVII—XXXIX, XLIV—LI.

Настоящий перевод — отнюдь не первый опыт ознакомления читателей в нашей стране с произведением одного из предводителей Четвертого крестового похода.

Ряд фрагментов из его записок был опубликован уже ранее: в XIX в. — в хрестоматии М. М. Стасюлевича (Извлечение из книги Жоффруа де Виллардуэна «О завоевании Константинополя» 1198—1204 г. (около 1210 г.) // Стасюлевич М. История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. Т. 3. (Эпоха крестовых походов), ч. I (Крестовые походы 1096—1291). СПб., 1865. С. 619—643) и в советское время — в учебном пособии «История крестовых походов в документах и материалах» (См.: Заборов М. А. История крестовых походов в документах и материалах М., 1977. С. 154—162, 178—189, 199—201, 210—225, 246—251, 254—259), предназначенном для нужд университетского преподавания. Сравнительно недавно вышел в свет и полный перевод хроники, который, однако, преследовал литературоведческие цели. (Жоффруа де Виллардуэн. Взятие Константинополя. Песни труверов // Пер. со старофр. О. Смолицкой, А. Ларина. М., 1984. См. нашу рец. в кн.: Византийский временник. М., 1987. Т. 48).

Мы предлагаем читателю новый полный перевод хроники, опирающийся на ее прочтение в первую очередь как памятника исторической мысли средневековья. Переводчик старался по возможности в максимальной мере следовать слогу оригинала, избегая, однако, при этом впадать в «буквализм». Вообще говоря, отступления от «буквы» оригинала неизбежны в переводе любого нарративного текста столь отдаленной эпохи: далеко не во всех случаях возможно (да и нужно ли?) слово в слово придерживаться выражений хронистов, их синтаксической специфики, не искажая при этом смысл или не принося в жертву чересчур прямолинейно, ложно понимаемой текстуальной точности литературно нормативный язык перевода.

Отдельные лексические обороты хрониста, невоспроизводимые по-русски, нами иногда заменялись в тексте равнозначными по существу; в другие, несколько нечеткие по содержанию, вводились как бы раскрывающие их смысл пояснительные элементы, которые аудитории XIII в., по всей видимости, казались сами собой разумевшимися, но которые, бесспорно, нуждаются в «дешифровке» для современного читателя.

Вместе с тем всюду, где это представлялось допустимым со стороны литературно-стилистической, мы оставляли в неприкосновенном виде и повторения, и абсолютно или почти абсолютно одинаковые, устойчивые, «застывшие», или окостенелые, «формулы» типа «lors ot mult grant desacorde» («тогда случилось великое несогласие»), «lore lor avint» («тогда случилось у них»), «en cel termin lor avint» («в это время случилось у них») и т. п. То же самое относится к «монотонным», на современный взгляд, исторически же идущим от устной, эпической традиции (вовсе отрицать ее влияние, конечно, не приходится) и, естественно, мало заботившим хрониста своим «унылым» однообразием переходам от какой-либо части фразы к другой, где «мостиком», служит соединительный союз «и» («et il envoient a lui, et priolent... Et il les mena des respit et respit, et lor faisoit» — «и они послали к нему, и просили»... «и он назначал им один срок за другим»; «и он делал...» и т. д.). Такой ригористичный подход утяжеляет стиль перевода и приводит порой к «корявости», чуждой приглаженной литературной речи всякого нынешнего исторического рассказа, — перевод как бы поневоле трансформируется, лишается литературной «закругленности». Однако такие «шероховатости» органически свойственны писательской манере хрониста, и мы не считали уместным исправлять его стиль в соответствии с современными требованиями. Хотя, несомненно, он был в отличие от своего меньшого собрата по оружию и по «перу» — Робера де Клари образованным человеком и даже, как предполагали некоторые исследователи, вел во время похода какие-то записи (дневниковые записки о происходившем), на которые впоследствии мог опереться диктуя свои мемуары писцу,— все же, подобно речи Робера де Клари, изложение событий у Жоффруа де Виллардуэна не отличалось ни богатством, ни разнообразием лексики и фразеологии. Это типично средневековый хронист: его выразительные средства ограниченны, словарный фонд скуден, синтаксическая изобретательность и гибкость слабы. Как и у других западных авторов исторических произведений того времени, написаны ли они по-латыни или на родном языке (последнее представляло собой редкость в XIII в., и «Завоевание Константинополя» Жоффруа де Виллардуэна — один из немногих примеров обращения тогдашнего историка к формировавшемуся национальному языку!), в передаче материала хронистом немало «общих мест». Он не утруждает себя отыскиванием каких-то свежих, не стертых речевых оборотов, использование которых придало бы всему складу повествования большую нюансированность и наглядность.

Со своей стороны переводчик поэтому тоже старался донести до читателя эти и другие особенности строя речи мемуаров Жоффруа де Виллардуэна и совсем не стремится сглаживать ее «шероховатости», вносить нарочитое «разнообразие» в эпически бедную лексикой манеру письма автора, короче старался не ломать собственным литературным вторжением своеобразную стилистическую ткань хроники и не «приподнимать» литературное обличье оригинала до современного уровня. Напротив, в меру своих сил переводчик добивался того, чтобы возможно ближе к оригиналу воспроизвести общий тон и фразеологический колорит хроники с ее непоследовательностями, с ее связанными чисто внешним образом переходами от одной группы фактов к другой, «неуклюжими» хронологическими перебивками, чаще всего встречающимися там, где автор повествует об утверждении завоевателей на территории захваченных ими византийских земель.

В заключение — несколько замечаний о транскрипции собственных имен, этнонимов и географических названий. Как правило, в нашем переводе сохранены начертания самого Жоффруа де Виллардуэна, а их идентификация перенесена в комментарий. Исключения составляют только те термины и имена, которые выглядели бы, если со всей последовательностью выдерживать данный принцип, крайне непривычно и резали бы глаз современному читателю. К примеру, мы переводили старофранцузские обозначения «li Grieu» (или «li Greu»), «l’Englois», «li Danois» словами «греки», «англы», «датчане»; Влахернский дворец (Константинополь) назван применительно к обиходной в русском языке формулировке, а не «Blacquerne», как у Жоффруа де Виллардуэна; сказанное относится и к транскрипции имен многих императоров — «Алексей» (у хрониста — «Alexis») и т. д.,; однако сохранены некоторые имена подлинника, например «Сюрсак» (так звучало в устах крестоносцев имя императора Исаака II) и т. п., отдельные названия местностей, вроде «Тюоркии» (малоазиатские территории бывшей Византии), и проч. Что касается французских имен собственных, то мы передавали таковые в их французском звучании, зачастую отступая от укоренившейся в нашей старой литературе и заимствованной из переводных немецких изданий (Б. Куглер и др.) немецкой транскрипции («Анри», но не «Генрих», «Годфруа», но не «Готфрид»). В этом плане предлагаемый перевод хроники разнится от других иноязычных ее переводов (их перечень приведен в библиографическом приложении), так же, как и от перевода О. Смолицкой, которая, к примеру, название «эрмены» (армяне) передает как «гермины», а «Анри д’Эно» превращает в «Генриха графа Энно».

И последнее: в нашем переводе оставлено деление текста на параграфы, введенное Э. Фаралем, оно облегчает понимание содержания хроники. Мы сочли также целесообразным сохранить установленные упомянутым издателем внутренние заголовки и подзаголовки к отдельным частям и «подчастям», вычлененным по смыслу: одни из них восходят к фаралевскому изданию, другие отражают собственное прочтение текста оригинала переводчиком.

Основная литература. Издания и переводы хроники Жоффруа де Виллардуэна

l’Histoire de Geoffroy de Villehardouyn, marechal de Champagne et de Romenie, de la Conqueste de Constantinople, par les barons francois associez aux Venitiens, l’an 1204; d’un coste en son vieil langage, et de l’autre en un plus moderne et intelligible, par Blaise de Vigenere. Paris: A. Langelier, 1585 (утрачено).

L’Histoire ou Chronique du seigneur Geoffroy de Villehardouin, marechal de Champaigne et de Romanie, representee de mot a mot en ancienne langue francoise, d’un vieil exemplaire escrit a la main, qui se trouve dans les anciens archives de la serenissime republique de Venise, contenent la conqueste de l’empire de Constantinople, faicte par des barons francois confederes et unis avec les seigneurs, venitiens, l’an 1204. Ensemble la description de la prinse de Constantinople, extraicte de la fin des Annales de Nicete Coniates, historien grec et chancelier des empereurs constantinopolitains, de noveau mise en francois. Lyon: Herit. de G. Roville, 1601.

Du Cange Ch. du Fresne. Histoire de l’empire de Constantinople sous les empereurs francois, divisee en deux parties, dont la premiere contient 1’histoire de la conquete de la ville de Constantinople par les Francois et les Venitiens, ecrite par Geoffroy de Villehardouin.. Paris: Imprimerie royale, 1657; 2e ed. Venise, B. Javarina, 1729 (Historiae Byzantinae, t. 19).

Memoires de Villeahardouin // Collection des memoires relatifs a l’histoire de France (par Petitot). P.: Foucault, 1819. T. 1.

Geoffroi de Ville-Hardouin De la conquete de Constantinople // Relueol des historiens des Gaules et de la France (par Dom Brial). Paris: Imprimerie royale, 1822. Т. XVIII. P. 431—514.

Villehardouin. Chronique... // Collection des chroniques nationales francaises ecrites en langue vulgaire du XIIIe au XVIe siecle / Par J.-A. Buchon. Т. 1 —2.

Villehardouin. Chronique... // Nouvelle collection de memoires pour servir a l’histoire de France, depuis le XIIIe siecle par Michaud et Poujoulat. Premiere serie. P., chez l’editeur du Commentaires analytique du Code civile, 1836. T. 1.

De la conqueste de Constantinople par Geoffroi de Villehardouin / Ed. P. Paris. P.: J. Renouard, 1838.

J.-A. Buchon. Chroniques des empreurs Baudouin et Henri de Constatinople // Recherches et materiaux pour servir a une histoire de la domination francaise au XIIIe, XIVe et XVe siecles dans les provinces demembrees de 1, empire grec, a la suite de la quatrieme croisade. 2me part. P.: A. Desrez, 1840.

Geoffroi de Ville-Hardouin. Conquete de Constantinople / Ed. N. de Wailly. P.: Didot, 1872; 2e ed., 1874; 3e ed. 1882.

Geoffroi de Villehardouin. La conquete de Constantinople // Ed. E. Bouchet. P.: A. Lemerre, 1891. Vol. 1—2.

Villehardouin La conguete de Constantinople / Ed. A. Pauphilet // Historiens et chroniqueurs du moyen age. P., 1938. P. 76—186; 2me ed. etablie et annotee par A. Pauphilet. Textes nouveaux commentes par E. Pognon. P., 1963.

Geoffroy de Villehardouin. La conquete de Constantinople / Ed. E. Farale. P., 19218—1939. Vol. 1—2 (Les Classiques de l’Histoire de France au moyen age, № 18—19.

Geoffroy de Villerhatdouin. La conquete de Constantinople / Ed. J. Dufournet. P. 1969.

Gosfroi de Ville-Hardouin. La conqueste de Constantinople. Nancy, 1978.

Ramnusij Paolo. De bello Constantinopolitano et imperatoribus Comnenis per Gallos et Venetos restitutis Hisloria (рукопись 1573). Venetiis, 1609: ed. altera: Venetiis: M. A. Brogioli, 1634.

Della guerra di Constantinopoli per la restitutione degl’imperatori Comneni fatta da signori veneziani et francesi, l’anno MCCIV. Libri sei di Paolo Rannusio volgarizzati da Girolamo Rannsio, suo figliolo. Venezia: Nicolini, 1604.

The Chronicle of Geoffroy de Ville-Hardouin, marshal of Champagne and Romanie, concerning the Conquest of Constantinople by the French and Venetians, anno 1204/Trad. by Th. Smith. L.: Pickering, 1829.

Die Eroberung von Constantinopel in Jahr 1204 aus den altfranzosischen von Villehardouin / Ubers von B. Todt. Halle, 1878.

Die Eroberung von Constantinopel durch die Kreuzfahrer im Jahre 1204 / Ubers von Fr. Getz. Leipzig, 1915. (In: Voigtlanders Quellenbucher, fasc. 87).

Жоффруа де Виллардуэн. Взятие Константинополя / Пер. О. Смолицкой // Жоффруа де Виллардуэн. Взятие Константинополя. Песни труверов. М., 1984. С. 39—199.

Николаев Вс. Хрониката на Жофроа дьо Вилардуен. Завладяването на Цариград. София. 1947.

Histoire de la conquete de Constantinople de Geoffroy de Villehardouin. Trad. de N. de Wailly. P.: Hachette, 1870; 1882.

Chronigue de Villehardouin... De la conquete de Constantinople / Par Mailhard de la Couture. Bruges, 1889.

Geoffroi de Villehardouin. La conquete de Constantinople / Trad. par E. Bouchet. P., 1891.

Villehardouin G. La prise de Constantinople, P., 1895 / Trad. par A. Ernst (Nouvelle bibliotheque populaire a 10 centimes, № 469).

Geoffroy de Villehardouin. La conquete de Constantinople / Trad. par E. Faral. P., 1938—1939. Vol. 1—2[117].

Вайнштейн О. Л. Западноевропейская средневековая историография. М.: Л., 1964.

Заборов М. А. Современники — хронисты и историки крестовых походов // Византийский временник. М., 1965 Т. XXVI.С. 137—161.

Заборов М. А. Введение в историографию крестовых походов: (Латинская хронография XI—XIII веков). М., 1966.

Люблинская А. Д. Источники по истории крестовых походов // Источниковедение истории средних веков. М., 1953. С. 116—125.

Примов Б. Жоффроа дьо Вилардуен, четвъртият кръстоносен поход и България // Годишник на Софийския университет, истор.-филолог. факултет. София, 1948/49. Т. XI, Кн.2.

D’Arbois de Jubainville Н. Nouvelles recherches sur le chroniqueur Geoffroi de Villehardouin // Revue des Societes savantes des departements. 1863. T. 1. 3me ser. P. 364—373.

Bedier J. En relisant Villehardouin // La Revue de France. 1923. T. 2. P. 711—721.

Beer Jeanette M. A. Villehardouin: Epic Historian. Geneve, 1968 (Etudes de philologie et d’histoire, № 7).

Beer Jeanette M. A. Villehardouin and oral narration // Studies in philology. 1970. Vol. LXVII, № 3. P. 266—277.

Cordie C. Villehardouin scrittore // Saggi e studi. Padova, 1957. P. 7—11.

Dufournet J. Les ecrivains de la IVe Croisade: Villehardouin et Clari. P., 1973.

Dufournet J. Robert de Clari, Geoffroy de Villehardouin et Henri de Valenciennes // Melanges Jeanne Lods. P., 1978. P. 183—202.

Faral E. Geoffroy de Villerhardouin. La question de sa sincerite // Revue historique. 1936. T. CLXXVII, № 37. P. 540—582.

Faral E. Pour l’etablissement du texte de Villehardouin: manuscrits conserves et manuscrits perdus // Romania. 1938. T. LXIV.

Frappier J. Les discours dans la chronique de Villehardouin // Etudes romanes dedies a M. Rogues. P., 1946. P. 39—55.

Frappier J. Le style de Villehardouin dans les discours de sa chronique // Bulletin of the John Rylands Library Nanchester. 1946. Т. XXX, № 1. P. 56—70.

Gougenheim G. Notes sur le vocabulaire de Robert de Clari et de Villehardouin // Romania. 1944—1945. T. LXVIII. P. 401—421.

Gougenheim G. Etudes de grammaire et de vocabulaire francais. P., 1970.

Hartman R. La qyete et la croisade: Villehardouin, Clari et «Lancelot en prose». N. V., 1977.

Hellweg M. Der ritterliche Welt in der franzosischen Geschichtsschreibung des vierten Kreuzzuges // Romanische Forschungen. 1938. 52. S. 1—40.

Jaquot. Etude sur Geoffroy de Villehardouin, dit le Chroniqueur, et sur les Villehardouin princes d’Achaie // Memoires de la Soctete academique de l’Aube. 1869. Т. XXXIII (t. VI de la 3e serie).P. 5—56.

Klimke C. Die Quellen zur Geschichte des vierten Kreuzzuges. Breslau, 1875.

Kressner A. Ueber epischen Charakter der Sprache Ville-Hardouins // Archiv fur das Studium der neueren Sprachen und Literaturen. 1877. T. LVII. S. 1 —16.

Larmat J. Sur quelques aspects de la religion chretienne dans les chronique de Villehardouin et de Clari // Le Moyen Age. 1974. T. 80. P. 403—427.

Longnon J. Recherches sur la vie de Geoffroy de Villehardouin. P., 1939 (Bibliotheque de l’Ecole des Hautes Etudes).

Longnon J. Les compagnons de Villehardouin: Recherches sur les croises de la Quatrieme croisade. Geneve. 1978.

Longnon J. Geoffroy de Villehardouin: Un chevalier de la quatrieme croisade. P., 1981.

McNeal E. H. Chronicle and Conte. A Note on Narrative Style in Geoffrey of Villehardouin and Robert of Clari // Festschrift fur M. Blakemore Evans. Columbus (Ohio), 1945. P. 110—113.

Morris C. Geoffroy de Villehardouin and the conquest of Constantinople // History. 1968. Vol. LIII, № 177. P. 24—34.

Moser H. Gottfried von Villehardouin und der Lateinerzug gegen Byzanz: Ein quellenkritischer Beitrag zur Kreuzzugsgeschichte Diss. Breslau, 1897.

Pauphilet A. Robert de Clari et Villehardouin // Melanges de linguistique et de litterature offerts a M. Jeanroy par ses eleves et ses amis. P., 1928. P. 559—564.

Pauphilet A. Villehardouin, Robert de Clari et la conquete de Constantinople // Pauphilet A. Le Legs du Moyen Age: Etudes de litterature medievale. Melun. 1950. P. 219—238.

Penwarden P. J. A linguistic and stilistic comparison of the chronicles by Villehardouin and Robert de Clari of la Coquete de Constantinople: Thesis (manuscript). L., 1953.

Queller D., Katele J. B. Attitude towards the Venetian on the Fourth Crusade: The Western Sources // The International History Review. 1982. Vol. IV, № 1. P. 1—36.

Saint-Beuve. Geoffroy de Villehardouin // Saint-Beuve. Les causeries de lundi. 3e ed. 1866. Т. IX. P. 381-412 (le ed.-1854).

Sayous E. Geoffroy de Villehardouin: Du caractere morale de sa chronique // Seances et travaux de l’Academie des sciences morales et politiques. 1886. T. CXXV. P. 332—342.

Schau M. R. B. Jonville et Villehardouin. Chronicles of the Crusades. L., 1963 (Penguin Classics).

Schon P. M. Studien zum Styl der fruhen franzosischen Prosa. (Robert de Clari, Geoffroy de Villardouin, Henry de Valenciennes). Frankfurt a. М., 1960 (Analecta Romanica. Beihefte zu den Romanischen Forschungen/Hrsg. von F. Schalk, Heft 8).

Streit L. Commentatio de auctoribus quartae quae habetur expeditions historiam spectantibus. Putbus, 1863.

Wailly N. de. Notice sur six manuscrits de la Bibliotheque nationale contenant le texte de Geoffroy de Villehardouin // Notices et extraits des manuscrits de la Bibliotheque nationale et autres bibliotheques. 1872. Т. XXIV. 2e part. P. 1—144.

Указатель имен

Агнеса, дочь Бонифация Монферратского, супруга Анри д’Эно 114, 116, 126

Агнеса (ок. 1171 г. — ок. 1220 г.), дочь Людовика VII и Алисы Шампанской, сестра Филиппа II, супруга Алексея II и Андроника I, с 1205 г. — Феодора Враны 64, 102, 105, 107

Алар Макеро, фламандский рыцарь-крестоносец 7, 12

Александр де Виллер, рыцарь-крестоносец 21

Алексей III Ангел-Комнин (?—1210 г.), византийский император (1195—1203 гг.) 20, 35—38, 40, 44—47, 69, 70, 79, 80

Алексей IV Ангел (1182 или 1183—1204 гг.), византийский император (1203—1204 гг.), сын Исаака II Ангела 20, 21, 25, 30-32, 37, 38, 47—56, 78

Алексей V Дука см. Морчуфль

Ангерран де Бов, пикардийский рыцарь-крестоносец, участник Третьего и Четвертого крестовых походов 6, 30

Андрэ Валер, французский рыцарь-крестоносец 111

Андрэ Дюрбуаз (Дюбуаз) (?—1206 г.), французский рыцарь-крестоносец 62, 103, 104

Анри д’Арзильер, французский рыцарь-крестоносец 6, 16

Анри д’Арэн, французский рыцарь-крестоносец 16

Анри д’Орм, рыцарь-крестоносец из Германской империи 21

Анри д’Эно (ок. 1176 г.—1216 г.), граф, младший брат Бодуэна IX, графа Фландрии и Эно, один из предводителей Четвертого крестового похода, второй государь Латинской империи (1206—1216 гг.) 6—7, 38, 43, 45, 51, 57, 58, 63, 64, 69, 70, 79, 81, 82, 88, 96—98, 100, 102, 104, 106—110, 112—123, 125—127

Анри де Лоншан, французский рыцарь-крестоносец 16

Анри де Монтрей, французский рыцарь-крестоносец, вассал Луи, графа Блуаского 6

Анри де Сен-Дени, французский рыцарь-крестоносец, брат Готье де Сен-Дени 6

Ансо де Кайо (?—после 1207 г.), фламандский рыцарь, участник Четвертого крестового похода 7, 38, 82, 102, 107, 109, 111, 115, 117, 121, 125

Ансо де Курсель, племянник Жоффруа де Виллардуэна, маршала Шампани, рыцарь-крестоносец 96

Ансо де Реми, рыцарь-крестоносец, вассал Тьерри Лооского 123

Асгур см. Лев Сгур

Ашар де Веркли (из Вердена или Верли), рыцарь-крестоносец 87

Бернар де Морей (Морэй), французский рыцарь-крестоносец 6, 16, 59

Бернар де Субренжьен, французский рыцарь-крестоносец 7

Берту де Кассенельбоге (Бертран де Шасснель ан Буш, Бертольд фон Катценельнбоген), немецкий граф-гиббеллин, участник Четвертого крестового похода 21, 71

Бланш, дочь Санчо VI Мудрого, короля Наварры, супруга Тибо III, графа Шампанского 13

Бодуэн де Бовуар (Бельвуар), рыцарь из Эно или Пикардии, участник Четвертого крестового похода 7, 38, 45, 57, 82, 109, 110

Бодуэн де Невилль, фламандский рыцарь-крестоносец 91

Бодуэн д’Обиньи, французский рыцарь-крестоносец 95

Бодуэн IX, граф Фландрии (1194—1205 гг.) и Эно (1195—1205 гг.), один из главных вождей Четвертого крестового похода, первый государь Латинской империи 6, 13, 15, 16, 18, 27, 28, 31, 32, 38, 40, 43, 50, 63, 66—81, 85—93, 96—98, 101, 111

Бонифаций I Монферратский (ок. 1150—1207 гг.), знатный ломбардский сеньор, маркиз предводитель Четвертого крестового похода, король Фессалоникийский (1204—1207 гг.) 14, 18, 21, 22, 25, 27, 30—32, 36, 38, 39, 43, 47, 51, 53, 63, 64, 66—68, 70—77, 79, 82—84, 98—101, 114, 116, 126, 127

Боэмунд IV Одноглазый, князь Антиохии (1201 г.), граф Триполи (1187 г.) 59

Боэмунд Таректский, предводитель южноиталийских норманнов, участник Первого крестового похода 42

Бэг (Бег) де Франсюр, вассал графа Луи Блуаского и Шартрского, рыцарь-крестоносец 75, 105

Вернас см. Феодор Врана

Вилен (Вилэн) Лоосский (де Лоос), немецкий рыцарь-крестоносец, брат Тьерри Лоосского 103, 104

Виллэн (Вилэн) де Нюлли (Нейи), французский рыцарь-крестоносец 6, 16, 59

Гарнье де Борланд, немецкий рыцарь-крестоносец 21

Гарнье де Труа, епископ (1193—1205 гг.), участник Четвертого крестового похода 6

Гиг, граф де Форэ, французский сеньор, участник Четвертого крестового похода 14, 16

Гийом Арльский, провансальский рыцарь-крестоносец, маршал Гюга де Колиньи 99

Гийом д’Онуа, французский рыцарь-крестоносец 6, 31

Гийом II Рыжий де Бетюн (Бетюнский) (?—1213 г.), рыцарь-крестоносец из Пикардии, брат Конона де Бетюн 7, 95

Гийом де Гоменьи, рыцарь-крестоносец из Эно 7, 110

Гийом де Жи, французский рыцарь-крестоносец 43

Гийом де Нюлли, французский рыцарь-крестоносец 6, 59

Гийом де Першуа, французский рыцарь-крестоносец 111, 121, 123

Гийом де Сэн (Сен), французский рыцарь-крестоносец, вассал Луи, графа Блуаского 6, 117, 118

Гийом де Феррьер (?—1204 г.), видам Шартрский, участник Третьего и Четвертого крестовых походов 28

Гийом де Шанлитт (?—1208), бургундский сеньор, виконт Дижона, брат Эда де Шанлитт, участник Четвертого крестового похода 14, 36, 39, 43, 51, 58, 67, 71, 73, 83, 84

Гилельм де Бланвель, французский рыцарь-крестоносец 85, 87

Годфруа Бульонский, один из предводителей Первого крестового похода, правитель Иерусалимского королевства 66

Готье д’Эскорнэ, французский рыцарь-крестоносец 109, 125

Готье де Бузи, французский рыцарь-крестоносец 7

Готье де Виньори, французский рыцарь-крестоносец 6

Готье де Годонвилль, вассал Луи, графа Блуаского, французский рыцарь-крестоносец 6, 7

Готье де Монбельяр, французский рыцарь-крестоносец 6, 12

Готье де Нюлли, французский рыцарь-крестоносец 43, 91

Готье де Сен-Дени, французский рыцарь-крестоносец 6, 16

Готье де Томб, французский рыцарь-крестоносец 7

Готье де Фюлиньи, французский рыцарь-крестоносец 6

Готье Нельский, французский рыцарь-крестоносец 7

Готье III, граф Бриеннский (де Бриенн), вассал графа Шампанского 6, 12, 30

Гюг де Берзе, отец и сын, французские рыцари-крестоносцы 15

Гюг де Бов, пикардийский рыцарь-крестоносец, брат Ангеррана де Бов 30

Гюг де Бомэц (Боме), рыцарь-крестоносец из Фландрии 7, 109, 110

Гюг де Брасье (Брашэ), рыцарь-крестоносец из Бовези, брат Пьера де Брасье 6

Гюг де Кермерэ, французский рыцарь-крестоносец 6

Гюг де Колиньи, бургундский рыцарь-крестоносец 15, 51, 71, 73, 99

Гюг де Сен-Дени, брат Готье де Сен-Дени, французский рыцарь-крестоносец 16

Гюг IV де Сен-Поль, пикардийский граф, кузен Пьера Амьенского, один из предводителей Четвертого крестового похода, сеньор Дидимотики (1204—1205 гг.) 7, 13, 16, 18, 27, 31, 38, 43, 51, 65, 74, 80, 85

Гюг де Табари, сын Готье де Сент-Омера, крестоносец, князь Табарии 80

Гюг де Шомон, французский рыцарь-крестоносец 16

Гюи, аббат цистерцианского ордена в Во де Сернэй, участник Четвертого крестового похода 23, 26, 29

Гюи де Конфлан, бургундский рыцарь-крестоносец 14, 31, 39, 104

Гюи де Куси (?—1203 г.), шателен де Куси, племянник Матье де Монморанси, участник Третьего и Четвертого крестовых походов 6, 31, 32

Гюи де Монфор, брат Симона де Монфор, рыцарь-крестоносец 29

Гюи де Пэм (Пем), бургундский рыцарь-крестоносец, брат Эма де Пэм 14, 31, 39

Гюи де Удэн, французский рыцарь-крестоносец 7

Гюи де Шапп, рыцарь-крестоносец из Шампани 6, 31, 39

Гюи дю Плесси, французский рыцарь-крестоносец 6

Дандоло Энрико (1107—1205 гг.), дож Венеции (1192—1205 гг.) 8, 19, 89, 98

Дрэ д’Этрюан, фламандский рыцарь-крестоносец, вассал Жака д’Авеня 84

Дрюэ (Дрэ) де Борэн, французский рыцарь-крестоносец 7, 110

Дрюэ де Крессонсак (Крессонессар), французский рыцарь-крестоносец 6, 29

Жак д’Авень (?—ок. 1210 г.), фламандский сеньор-крестоносец 7, 31, 41, 51, 57, 71, 73, 82, 84

Жак де Бондю (Бондин), рыцарь-крестоносец из Фландрии 87

Жан д’Иерр, французский рыцарь-крестоносец, брат Ферри д’Иерра 6, 91

Жан де Виллер, французский рыцарь-крестоносец 16, 59

Жан де Вирсэн (Вьерзон), французский рыцарь-крестоносец, вассал Луи, графа Блуаского 6, 95

Жан де Нель (Нелль, Нельский), шателен Брюгге, знатный фламандский феодал, участник Четвертого крестового похода 7, 15, 28

Жан де Нуайон (Нуайонский), канцлер графа Бодуэна IX Фландрского, рыцарь-крестоносец 28, 29, 74

Жан де Помпонн, французский рыцарь-крестоносец 104

Жан де Фрувиль, рыцарь-крестоносец 28

Жан Фуанон, рыцарь-крестоносец из Шампани 6, 39

Жан де Шуази, французский рыцарь-крестоносец 103, 104

Жан де Эмон (?—1205), фламандский рыцарь-крестоносец, брат Эсташа де Эмон 91

Жан Блио, французский рыцарь-крестоносец 98, 125

Жан Фриэзский (?—1205 г.), французский сеньор, участник Третьего и Четвертого крестовых походов 6, 7, 28, 90, 91

Жерар (Жирар), ломбардский граф, вассал маркиза Бонифация I Монферратского 36, 92

Жерар (Жирар) де Маншикур (?—1204 г.), рыцарь-крестоносец из Эно 7, 74

Жерве (Жервэ) дю Шатель (Шатонэф), сын Эрве дю Шателя, французский рыцарь-крестоносец из области Шартра 6, 76, 89

Жиль, племянник Милона ле Бребана 118

Жиль д’Онуа (?—1204 г.), французский рыцарь-крестоносец, сын Рауля д’Онуа 75

Жиль де Ланда, фламандский сеньор-крестоносец 25

Жиль де Тразиньи, вассал Бодуэна IX, графа Фландрии и Эно, рыцарь-крестоносец 16, 59

Жиль де Трит (Тритский), старший брат Ренье де Трита, рыцарь-крестоносец из графства Эно 87

Жоффруа де Бомон, французский рыцарь-крестоносец 7, 28

Жоффруа де Виллардуэн (ок. 1150—1213 гг.), маршал Шампани, один из предводителей Четвертого крестового похода, хронист 6, 7, 10, 12, 13, 16, 32, 39, 44, 47, 48, 54, 56, 64, 69, 73, 76, 82, 87—95, 97, 109, 111, 116—119, 121, 126

Жоффруа де Виллардуэн, племянник Жоффруа де Виллардуэна, маршала Шампани 6, 82—84

Жоффруа III Першский (?—1202 г.), граф дю Перш, двоюродный брат Тибо III Шампанского и Луи Блуаского 7, 13, 15

Жоффруа V де Жуанвилль (? — конец 1203 или начало 1204 г.), сенешаль Шампанский, участник Третьего и Четвертого крестовых походов 6, 13

Жоффруа де Кермерэ, французский рыцарь-крестоносец, брат Гюга де Кермерэ 6

Ив де ла Жай, французский рыцарь-крестоносец 7, 22

Иннокентий III (1160—1216 гг.), папа римский (1198—1216 гг.) 5, 11, 93, 95, 98

Иоанн Стирион (Эстурион), командующий византийским флотом при Исааке II и Алексее III, адмирал Феодора Ласкаря 121, 122

Ионнис см. Калоян

Исаак II Ангел, Сюрсак (1155—1204 гг.), византийский император (1185—1195 и 1203—1204 гг.) 20, 30, 32, 37, 47-49, 54, 57, 78, 79

Калоян, Иоаннис, Иоаннитца (?—1207 г.), болгарский царь (1197— 1207 гг.) 52, 70, 71, 79, 85—90, 93, 94, 97—102, 104, 105, 107—114, 116, 117, 120, 124—127

Кларембо V де Шапп (?—1246 г.), сеньор из Шампани, племянник Гюи де Шаппа, участник Четвертого крестового похода 6, 31, 39

Конон де Бетюн (Бетюнский) (1150—1219/20 гг.), видам Шартра и шателен де Кюси, французский рыцарь-трувер, участник Третьего и Четвертого крестовых походов 7, 37, 54, 69, 73, 93, 95, 109, 111, 118, 121, 126

Константин Ласкарь (ли Аскр), византийский магнат и военачальник, зять Алексея III, брат Феодора I Ласкаря 43, 82

Лев Сгур (Асгур, л’Аргур) (?—1208 г.), византийский магнат, владелец Коринфа и Навплии 77, 82

Леон (Левон) Великий, король киликийской Армении из династии Рупенидов (1198—1219 гг.) 59

Луи (1171—1205 гг.), граф Блуаский и Шартрский, один из предводителей Четвертого крестового похода, герцог Никейский (1204—1205 гг.) 6, 7, 13, 16—18, 27, 31, 38, 43, 63, 67, 69, 72—78, 80, 85, 86, 88—93, 95, 96

Макэр де Сент-Менеу (?—1224 г.), шампанский рыцарь, участник Четвертого крестового похода 6, 39, 79, 86, 88, 104, 107, 109, 111, 113, 117, 118, 121, 122

Мария Шампанская (?—1204 г.), супруга Бодуэна IX, графа Фландрии и Эно, сестра Тибо III, графа Шампани и Бри 6, 80

Манассье де л’Иль (де Лиль), вассал графов Шампанских, участник Третьего и Четвертого крестовых походов 6, 36, 39, 69, 73, 87, 89—91

Матье де Валинкур, сеньор из графства Эно, участник Четвертого крестового похода 7, 38, 43, 45, 79, 86, 88, 91

Матье де Монморанси (?—1203 г.), сеньор из Шмапани, один из предводителей крестоносцев 6, 13, 22, 25, 39, 43, 47, 51

Милон де (ле) Бребан (?—1224 г.), сеньор из Шампани, участник Третьего и Четвертого крестовых походов 6, 7, 39, 54, 69, 93, 95, 109, 111, 116, 118, 119, 121

Михалис (Михаил) Эпирский, византийский магнат, сын севастократора Иоанна Ангела Комнина, двоюродный брат Исаака II Ангела и Алексея III, основатель и первый правитель Эпирского царства 77, 83

Морчуфль (Мурцуфл), византийский император Алексей V Дука 56—58, 61—63, 68—70, 78

Невелон (Нивелон) I де Кьерзи, епископ Суассонский (1176—1207 гг.), участник Четвертого крестового похода 6, 14, 28, 29, 67, 98

Николя де Жанлэн, вассал Жака д’Авень, пикардийский рыцарь-крестоносец 41

Николя де Майи, фламандский рыцарь-крестоносец 7, 15, 28, 82, 98

Николя Ру (Никколо Росси), итальянец, житель Константинополя, вестник императора Алексея III 36, 37

Ожье де Сен-Шерон (?—1213 г.), рыцарь-крестоносец из Шампани 6, 31, 36, 39

Оливье де Рошфор, рыцарь-крестоносец из Блуа 6

Орри де л’Иль (де Лиль), французский рыцарь-крестоносец 6, 104

Орри де Тон, рыцарь-крестоносец из Германской империи 21

От (Отон) де ла Рош, бургундский рыцарь-крестоносец 39, 73, 114

Пьер де Брасье (Брашэ) (1170—1209 гг.), рыцарь-крестоносец из Бовези, вассал Луи, графа Блуаского, брат Гюга де Брасье 6, 25, 43, 78, 81, 86, 93, 100, 109, 111, 115, 117, 121, 122, 124

Пьер де Радингем, рыцарь-крестоносец 115, 117

Пьер де Фрувиль, французский рыцарь-крестоносец, брат Робера де Фрувиль 6, 28, 95, 96

Пьер де Шапп (Пьетро Капуанский), кардинал (1192—1214 гг.), папский легат во Франции 5

Пьер Амьенский (?—1204 г.), пикардийский сеньор, родственник графа де Сен-Поля, один из предводителей Четвертого крестового похода 7, 31, 38, 74

Пьер Бромон, рыцарь-крестоносец из Прованса 15, 16

Пьер Вифлеемский, епископ, участник Четвертого крестового похода 91

Пьер Куазо, французский рыцарь-крестоносец 31

Пьер Нельский, брат Готье Нельского, французский рыцарь-крестоносец 7

Пьеррон (Пьер, Пьерро, Пьетро) Капуанский, кардинал (1192—1214 гг.), папский легат 93, 95

Пэйан (Пейан) Орлеанский, французский рыцарь-крестоносец, вассал Луи, графа Блуаского 6, 78, 81, 86, 93, 106, 109, 111, 115, 121, 122

Раймунд де Сен-Жилль, граф Тулузский (с 1088 г.), один из вождей Первого крестового похода 66

Рауль де Сент-Омер, брат Гюга де Табари, французский рыцарь-крестоносец 80

Рено II де Дампьер (?—1234 г.), граф из Шампани, участник Четвертого крестового похода 6, 16, 59

Рено де Монмирай (?—1205 г.), барон-крестоносец, брат графа Эрве Неверского, вассал французской короны 6, 27, 80, 89, 91

Ренье де Монс, французский рыцарь-крестоносец 7, 77

Ренье де Трит (Тритский), рыцарь из графства Эно, участник Четвертого крестового похода, герцог Филиппопольский (1204—1205 гг.) 7, 76, 78, 79, 87, 88, 96, 101, 102, 110, 111, 112

Ренье де Трит (Тритский), сын Ренье де Трит, рыцарь из графства Эно, участник Четвертого крестового похода 7, 87, 101

Ричард I Львиное сердце (1157—1199 гг.), король Англии (1189—1199 гг.), участник Третьего крестового похода 5

Ришар де Дампьер, бургундский рыцарь-крестоносец, брат Эда де Дампьер 14, 31, 39

Робер де Бов (?—1224 г.), пикардийский рыцарь-крестоносец, старший брат Ангеррана де Бов 6, 23, 28

Робер де Жуанвилль, французский рыцарь-крестоносец, брат Жоффруа де Жуанвилля 6, 12

Робер де Ронсуа (?—1205 г.), сеньор-крестоносец из Шампани 6, 39, 79, 86, 88, 91

Робер де Фрувиль, французский рыцарь-крестоносец 6

Робер дю Картье, французский рыцарь-крестоносец 6

Робер Мовуазэн (Мовуазен), французский рыцарь-крестоносец 6, 29

Роже де Марк, французский рыцарь-крестоносец 7

Роже де Сюитр, рыцарь-крестоносец из Германской империи 21

Ротру де Монфор, французский рыцарь-крестоносец 7, 22

Симон Лоосский, цистерцианский аббат в Лоосе (1187—1203 гг.) во Фландрии, участник Четвертого крестового похода 26, 53

Симон IV де Монфор (?—1218 г.), французский сеньор, участник Четвертого крестового похода 6, 13, 29

Симон де Нофль, французский рыцарь-крестоносец 29

Тибо I, граф Бар-Ле-Дюк 13

Тибо III (1179—1201 гг.), граф Шампани и Бри (1197—1201 гг.) 5, 6, 7, 12—14

Тольдо л’Аскр см. Феодор Ласкарь

Тьерри де Дьест, рыцарь-крестоносец из Германской империи 21

Тьерри де Тандремонд, старший сын Готье II де Тандремонда, фламандский рыцарь-крестоносец 80, 82, 102—104

Тьерри Лоосский (де Лос), немецкий рыцарь-крестоносец, сенешаль Латинской империи 21, 78, 82, 102, 103, 109, 111, 115, 121—124

Тьерри Фландрский, племянник Бодуэна IX, графа Фландрии и Эно, сын Филиппа Эльзасского, графа Фландрского 7, 15, 28, 125

Феодор Врана (Вернас), супруг Агнесы, сестры Филиппа II Августа, вдовы императора Андроника I, византийский магнат, правитель Фракии при Алексее III, после 1204 г. союзник латинян 102, 105, 107, 108, 112

Феодор I Ласкарь (Тольдо, Тольдр л’Аскр) (?—1222 г.), византийский вельможа, супруг Анны, дочери Алексея III, император Никейской империи (1204—1222 гг.) 80—82, 98, 115, 116, 118, 120—124

Ферри д’Иерр, французский рыцарь-крестоносец 6, 91

Филипп II Август (1165—1223 гг.), король Франции (1180—1223 гг.), один из предводителей Третьего крестового похода 5, 14

Филипп Швабский (1178—1208 гг.), германский король (1198— 1208 гг.) из династии Гогенштауфенов, четвертый сын Фридриха Барбароссы 20, 21, 25, 30, 48

Филипп Эльзасский, граф Фландрский (1157—1191 гг.) 7, 15

Франсуа де Колеми, французский рыцарь-крестоносец 7

Фульк из Нейи (?—1202 г.), проповедник крестового похода 5, 14, 21

Шарль де Френ, французский рыцарь-крестоносец 103, 104

Эврар де Монтиньи, французский рыцарь-крестоносец 6

Эд де Ам, сеньор-крестоносец из Эно 7, 92

Эд де Дампьер, бургундский рыцарь-крестоносец, брат Ришара де Дампьер 14, 31, 39

Эд де Шанлитт (Эд Шампанец) (?—1204 г.), бургундский сеньор-крестоносец, брат Гийома де Шанлитт 14, 31, 36, 39, 57, 67

Эд III, граф Бургундский (1193—1218 гг.) 13

Эм де Пэм (Пем), бургундский рыцарь-крестоносец, брат Гюи де Пэма 14, 31, 39

Эмери де Вильруа, французский рыцарь-крестоносец 7, 77

Эрве де Бовуар, французский рыцарь-крестоносец 6

Эрве дю (де) Шатель, французский сеньор-крестоносец из области Шартра 6, 28

Эсташ де Кантелэ, пикардийский рыцарь-крестоносец 7, 38, 77

Эсташ де Конфлан, французский рыцарь-крестоносец 6, 12

Эсташ (Юсташ) де Собрюик (Санбрюи, Сальбрюи), рыцарь-крестоносец из Фландрии 7, 70, 72

Эсташ де Эмон (?—1205 г.), фламандский рыцарь-крестоносец, брат Жана де Эмон 91

Эсташ дю Марше, рыцарь-крестоносец из Фландрии 43

Эсташ, брат Анри д’Эно 113, 115, 117, 121, 125

Эстурион см. Иоанн Стирион Этьен дю Перш (Першский), брат графа Жоффруа III Першского 7, 15, 22, 80, 89, 91

Составитель Ю. Р. Ульянов