Здесь обитают призраки

Глава восемнадцатая

Я пристрастилась к долгим дневным прогулкам в поместье. Уклад жизни моей устоялся: утренние занятия с детьми, потом незатейливый обед вскоре после полудня, когда Изабелла и Юстас болтали о том, что их занимало в тот день, а я сидела безмолвно и напряженно, от малейшего шума, в доме ожидая внезапного урона своей персоне. Спала я дурно, и бледное, осунувшееся мое лицо отмечено было печатью изнеможения. Под глазами темнели мешки, и к вечеру я с трудом разлепляла веки. В сумерках, однако, невзирая на усталость, я забывалась лишь на краткие тревожные часы, убежденная, что призрак вот-вот вернется и причинит мне зло. После обеда я разрешала детям отдохнуть и возобновляла уроки лишь позднее. Когда же у них наступали часы досуга, я надевала пальто и платок и уходила в леса поместья, где свежий воздух ободрял меня, а чаща дарила нечто схожее с покоем.

Душа моя отчасти оживала, едва Годлин-холл заслоняла густая листва; шагая лесными полянами и направляясь к озеру на краю поместья, я воображала, будто возвратилась в Лондон, гуляю берегом Серпентайна в Гайд-парке и нет у меня забот, кроме раздумий о том, что состряпать папеньке на ужин и какие упражнения задать моим маленьким девочкам завтра.

Говоря по чести, как ни привязалась я к Изабелле и Юстасу, о тех, кто остался в Лондоне, я все равно тосковала. Маленькие девочки были мне дороги. Я радовалась, лицезря их лица поутру, даже тех девочек, что склонны были озорничать. Я гордилась своими уроками, следила за тем, чтобы каждой было в классе уютно и никто никого не обижал. Мне казалось, они тоже меня любят.

Гуляя в поместье, я все чаще вспоминала одну из них. Звали ее Клара Умни, и когда она впервые переступила порог моего класса, ей минуло пять лет; умница и шалунья, однако не безобразница, очень оживленная по утрам и до крайности угрюмая в середине дня. (Я полагала, сие объясняется завтраками, что она съедала перед выходом из дома, и обедами, что подавались перед дневными уроками; подозреваю, эти последние дурно сказывались на расположении ее духа.)

Несмотря на это, я питала привязанность к Кларе и принимала в ней участие, в особенности когда выяснилось, что у нее большой талант к математике. В отличие от прочих девочек, кому числа виделись не более чем бесконечной чередой китайских иероглифов, Клара обладала умом, без труда способным к упорядочиванию и осмыслению, и, хотя она была еще крошкой, мне представлялось, что она, возможно, пойдет по моим стопам и обратится к педагогике. Я даже несколько раз беседовала о ней с миссис Фарнсуорт, и та заметила, что с подобным математическим даром Клара однажды может стать секретаршей банковского управляющего. Я припоминаю именно этот случай, ибо сострила тогда, что, вероятно, Клара сможет и самаполучить место банковского управляющего, на что миссис Фарнсуорт, сняв очки, в ужасе вперила в меня взор и попрекнула революционными наклонностями, каковое обвинение я отвергла.

— Вы ведь не радикалистка, Элайза? — осведомилась она, выпрямившись во весь рост и взирая на меня сверху вниз, от чего я затрепетала, как в детстве, когда я была маленькой девочкой, а она меня наставляла. — Радикалисток я в Святой Елизавете не потерплю. И управляющий совет их тоже не потерпит.

— Разумеется, нет, — побагровев, отвечала я. — Я просто пошутила.

— Хм-м, — сказала она, не удовлетворившись подобным объяснением. — Всей душой надеюсь. Клара Умни — банковская управляющая! Подумать только!

И однако же, хоть я и не полагала себя сторонницей радикальных идей, само ее негодование наполнило негодованием меня. Почему бы девочке и не стремиться к высотам? Почему бы нам всем не стремиться?

Миссис Фарнсуорт порицала меня столь гневно, что я опасалась, как бы она не вызвала в школу папеньку, дабы побеседовать с ним; быть может, так бы оно и случилось, не уразумей она, что между маленькими девочками и их учителями имеется разница: одних можно приструнить, воззвав к родительской власти, другие же находятся в ее собственном исключительном ведении.

Я вспомнила сейчас Клару, ибо ее обстоятельства сложились весьма плачевно. Отец ее был пьяницей, а мать из последних сил тащила на себе дом, хотя средства, выделяемые ее супругом на содержание жены и ребенка, были крайне скудны. Жалкие гроши, что зарабатывал этот человек, чаще тратились на портер, нежели на пищу и одежду, Клара не однажды приходила утром в класс с синяками на лице, и я тосковала по пристойному цивилизованному обществу, где имела бы полномочия поинтересоваться, кто избил ее и почему. Не сказать, впрочем, что я питала сомнения на сей счет. Я боялась и вообразить, как выглядит Кларина мать в такие дни, ибо подозревала, что глава семьи обращается с женою не лучше, чем с дочерью. Я подумывала обратиться в полицию, однако там надо мною бы, конечно, только посмеялись и сказали бы, что англичанин в собственном доме вправе поступать как ему заблагорассудится.

Но как-то вечером Кларин отец набросился на миссис Умни и, очевидно, зашел чересчур далеко, ибо в ней пробудился гнев: схватив с печи сотейник, она развернулась и с такою силой ударила мужа по голове, что тот упал замертво. Бедную женщину, давнюю и безропотную жертву побоев, немедленно арестовали, ибо, разумеется, нападение на мужа полагалось преступлением, а избиение жены пребывало в рамках супружеских прав. Впрочем, в отличие от Сантины Уэстерли, особы явно неуравновешенной, к смерти миссис Умни не приговорили. Судья склонялся к более современным идеям — миссис Фарнсуорт его бы не одобрила, — счел, что подсудимая заслуживает некоего снисхождения, и назначил ей пожизненный тюремный срок без всякой возможности досрочно выйти на свободу; на месте миссис Умни я бы сочла подобное решение бесконечно хуже, чем неделя тревожного ожидания, несколько секунд неописуемой боли, а затем вечное упокоение, даруемое петлей. Клара, не имевшая иной родни, очутилась в работном доме, после чего я потеряла ее след. Но она вновь посещала мои помыслы теперь, когда я раздумывала о Сантине Уэстерли, порешившей мисс Томлин и люто избившей мужа, что привело его в нынешнее плачевное состояние. Я размышляла о том, что творится в умах женщин, совершающих подобные деяния. Миссис Умни били и насиловали; Сантину Уэстерли, без сомнения, любили, ей дали убежище, богатство, положение в обществе и семью. Сколь любопытны человеческие мотивы, отмечала я, сопоставляя этих двух несчастных.

За такими помыслами я свернула и очутилась у дома Хеклинга; несносный этот человек стоял во дворе над грудою поленьев и расщеплял их надвое топором. Заметив меня, он опустил топор, платком отер пот со лба и кивнул, а пес его Перец бросился ко мне и заскакал вокруг.

— Гувернана, — промолвил Хеклинг, омерзительным манером облизав губы.

— Мистер Хеклинг, — откликнулась я. — Ни сна ни отдыха, да?

— А то. Коли я не сделаю, никто не сделает, — пробормотал он. Этот человек умел осиять солнышком пасмурный день.

Неподалеку в стене особняка я разглядела почти сокрытую с глаз дверь, коей миссис Ливермор каждодневно ходила наверх к мистеру Уэстерли. Пока сиделка мне на нее не указала, я и не замечала этой двери, однако ныне, замечая, недоумевала, отчего строители так тщились сохранить ее в секрете.

— Вы всегда работали один, мистер Хеклинг? — спросила я, снова к нему обернувшись, и он вопросительно дернул бровями:

— Чего?

— Я спросила, всегда ли вы трудились в поместье один. Чинили, рубили дрова, правили коляской и все прочее? Надо думать, в прошлом работы здесь было существенно больше.

— А то. Было такое, — отвечал он, обращаясь к прошлому с явной неохотою. — Другие работали, над которыми я был главный, но теперича-то зачем? Всех распустили. А меня оставили, потому как хозяйству нужон хучь один сторожитель. Да и родился я тута.

— Вы здесь родились? — удивилась я.

— В этом вот дому, — сказал он, кивнув на свое обиталище. — Папаша мой прежде меня тоже сторожителем был. И его папаша тоже. Но я последний. — Он вздохнул, отвернулся, и впервые под этой заскорузлой личиной я разглядела весьма одинокую личность.

— А детей у вас нет?

Он подергал щекой, что-то жуя.

— В живых нету.

— Простите меня, — сказала я. Разумеется, у каждого из нас свои истории.

— А то.

Он нагнулся, ухватился за топор, прислонил его к колоде, затем добыл самокрутку из кармана.

— Вы, надо полагать, все замечаете, мистер Хеклинг? — помолчав, сказала я.

— Чего?

— У вас глаза всегда открыты.

— Открыты, ежели не сплю.

— Вы не замечали тут чужаков?

Он сощурился и глубоко затянулся самокруткой, разглядывая меня.

— Чужаков? — повторил он. — С чего это вы такое спросили, гувернана? Кто-то у нас тут околачивается?

— Да нет, просто Юстас обмолвился. Будто видел в поместье престарелого джентльмена. Они беседовали.

— Тута нету престарелых жентельменов, — потряс башкой Хеклинг. — А то б я приметил. Или Перец, и тогда жентельмену не поздоровилось бы.

— Возможно, Юстас напутал, — сказала я.

— Может статься. Мальчишки бесперечь сочиняют чего-нибудь. Уж вы-то небось знаете.

— Юстас никогда не лжет, — отвечала я, сама удивившись, с каким жаром его защищаю.

— В этом разе он первый такой мальчонка на свете. Когда я сам мальчонкой был, завирался то и дело. Папаша меня за это поколачивал, как по распорядку прямо.

— Мне очень жаль это слышать.

Он как будто растерялся:

— Это чего так?

— Ну… вам, вероятно, было неприятно.

Он пожал плечами:

— Небось сам напросился. Мальчонку бы выпороть, коли врет, что видал, а чего не видал.

— Я не собираюсь пороть Юстаса, — твердо заявила я.

— Да это, я так прикидываю, папашина работа, — сказал он и со вздохом отвернулся. — А мистер Уэстерли у нас навряд ли сможет парнишку окоротить, а?

Я не ведала, имел ли он в виду сказать гадость или просто констатировал положение вещей; как бы то ни было, возразить нечего. Наказывать сына — отцовская работа, и совершенно ясно, что отец Юстаса не может взять ее на себя. Я помотала головой; все это несусветица, я не верила, что Юстас лгал.

— Если вы все-таки увидите некоего джентльмена, — сказала я, — престарелого джентльмена или любого чужака, коему здесь не место, сообщите мне, будьте добры.

— А то я его попросту пристрелю, — сказал Хеклинг. — Потому как вломился без спросу.

— Ну да, — согласилась я, уже от него отворачиваясь. — Тоже можно.

Шум за спиною понудил меня обернуться снова — к моему изумлению, из-за домика Хеклинга вышел не кто иной, как стряпчий мистер Рейзен. Он просиял, потом закашлялся, лицо его вновь обрело невозмутимость, после чего обладатель сего лица вежливо мне поклонился.

— Мисс Кейн, — промолвил он. — Как я счастлив видеть вас.

— И я рада вас видеть, мистер Рейзен, — отвечала я, неизвестно почему слегка покраснев. — Какой сюрприз.

— Я пришел к Хеклингу по делу и, прошу извинить, услышал зов природы. Благодарю вас, — прибавил он, кивнув Хеклингу. — На сегодня, полагаю, мы закончили?

— А то, — отвечал Хеклинг, вновь подобрал топор и попятился, ожидая нашего отбытия, дабы продолжить рубку. Уловив намек, мы со стряпчим зашагали к дому, где я заметила его коляску.

— Кое-какие счета, — на ходу пояснил мистер Рейзен. — Хеклинг — человек надежный и кристально честный, но едва ему что-нибудь требуется, запросто помещает заказы в деревенских лавках и велит им присылать счет ко мне. Разумеется, мне вовсе не жалко, я знаю, что он в жизни не потратится на себя лично, но временами предпочтительно вместе проштудировать эти счета, дабы мы оба понимали, каковы расходы поместья.

— Надо полагать, разобраться в них нелегко, — сказала я.

— Бывает, — согласился он. — Однако Годлин-холл — не самый каверзный мой клиент. Я знаком с владельцами более скромной недвижимости и существенно меньших средств, чьи дела запутаны в изумительно затейливые клубки. Распутывать эдакие узлы под силу разве что просоленному морскому волку. Как бы то ни было, почти всею повседневной работой занимается мистер Крэтчетт. Я берусь только за сложные случаи. И ныне, конечно, не то, что в прежние времена. Когда мой отец был поверенным отца Джеймса…

— Боже всемогущий! — воскликнула я. — Неужели в этом краю все следуют по отцовским стопам? И, когда приходит срок, перенимают отцовские обязанности? Хеклинг только что поведал мне то же самое о своем семействе.

— Таков естественный порядок вещей, мисс Кейн, — с легкой обидой отвечал он, и я пожалела о своем тоне. — Юриспруденция — дело, знаете ли, уважаемое. Как и работа главного смотрителя поместья, раз уж ты родился в семье смотрителей. Да и труд гувернантки, если вдуматься.

— Разумеется, мистер Рейзен, — покаянно отвечала я. — Я и не хотела сказать ничего иного.

— Могу ли я поинтересоваться, чем занимался ваш отец?

— Он служил в энтомологическом отделе Британского музея.

— Всю жизнь?

— Вообще-то нет, — сказала я. — Будучи моих лет, он одно время учительствовал. Наставлял маленьких мальчиков в школе.

— А до вашего приезда к нам в Норфолк? Напомните, чем вы занимались?

Я улыбнулась. Впервые за долгие дни мне захотелось рассмеяться.

— Учительствовала, — признала я.

— Несомненно, учили маленьких девочек в школе?

— Совершенно верно.

— Что ж, мисс Кейн. — Остановившись у коляски, он выпрямился во весь рост и расправил плечи с бесконечным удовлетворением. — Похоже, что хорошо для нас, провинциалов, то и жителям благословенной нашей столицы не вредит.

Я взглянула в его блестящие голубые глаза, и мы улыбнулись друг другу. Взгляды наши скрестились, на лице стряпчего нарисовалось смущение. Губы его приоткрылись; он как будто хотел что-то сказать, но не находил слов.

— Да-да, — наконец промолвила я — пускай он насладится своей маленькой победой. — Я безусловно заслужила ваш упрек. Но, мистер Рейзен, неужели вам потребно так скоро уезжать?

— Вы приглашаете меня остаться?

Я не нашлась с ответом. Он вздохнул и погладил свою лошадь.

— Я себе выделил полдня отдыха, мисс Кейн, — объяснил он. — Думал разобраться со счетами Хеклинга, а затем отбыть домой, посидеть с бокалом кларета над «Оливером Твистом», какового читаю сейчас впервые со времени публикации. Изумительная история. Я могу одолжить вам прошлые номера, если угодно.

— Вы очень любезны.

— Любезность тут ни при чем, — отвечал он. — Я понимаю, что временами в Годлин-холле бывает… как бы это лучше выразиться?.. скучновато. В отсутствие взрослого общества. Чтение на досуге вас развлечет.

Я улыбнулась. В Годлин-холле, подумала я, постоянно проживают еще трое взрослых: Хеклинг, миссис Ливермор и мистер Уэстерли. Один не любит беседовать со мною, другая не желает беседовать со мною, третий не в силах со мною побеседовать. Невзирая на это «скучновато» — наипоследнейшее слово, коим я описывала бы свою жизнь в поместье.

— Пожалуй, — сказала я. — Но, мистер Рейзен, пока вы не уехали, не могли бы вы уделить мне несколько минут?

Лицо его болезненно скривилось; по видимости, он догадался, о чем я намерена поговорить, и не желал длить беседу.

— Я бы с радостью, мисс Кейн. Клянусь вам, я был бы счастлив более всего на свете. Однако меня призывает работа.

— Вы же сказали, что у вас полдня отдыха?

— Ах да, — нахмурился он. — Я разумел… я хотел сказать…

— Мистер Рейзен, я не задержу вас надолго, обещаю вам. Всего несколько минут. Я хотела задать вам некоторые вопросы.

Он со вздохом кивнул, понимая, должно быть, что ему не найти достойного способа увильнуть, а я указала на скамейку у лужайки, где мы и сели. Он отодвинулся подальше; между нами с легкостью поместились бы Изабелла и Юстас, и ни один из нас четверых не соприкасался бы локтями. Левая рука мистера Рейзена лежала на колене. Я заметила золотое кольцо на безымянном пальце. Стряпчий проследил за моим взглядом, но не шевельнулся.

— Вы ведь не собираетесь вновь расспрашивать меня о чете Уэстерли? — сказал он. — Мне представляется, я поведал вам все, что знал. С их первой встречи до последней.

— Нет, дело не в них, — сказала я. — И позвольте отметить, что во время предыдущей нашей встречи вы явили мне бесконечное великодушие. Я понимала, что беседа эта была для вас огорчительна. Под конец я увидела, сколь глубоко ранили вас эти события.

Он кивнул и поглядел на лужайки.

— Ни один из нас, кого эта история коснулась, никогда ее не забудет, — согласился он. — Но пока вы не продолжили, мисс Кейн, позвольте задать вопрос вам? (Я кивнула, удивленная тем, что ему потребно узнать нечто обо мне.) После нашей беседы вы говорили с миссис Ливермор? Познакомились наконец со своим нанимателем?

— Да, я его видела, — отвечала я.

Он отвернулся; в лице его читалось смирение пополам с печалью.

— Я бы вам отсоветовал. Тонкая душевная организация страдает от подобных зрелищ.

— По счастью, мистер Рейзен, я сделана из прочного материала.

— Я вполне это сознаю. Я заметил это в первую же нашу встречу. И весьма восхищаюсь этим свойством вашей натуры, мисс Кейн. Однако надеюсь, что увиденное не потрясло вас чрезмерно.

— Грешно ли говорить, что, по моему мнению, этот человек с благодарностью принял бы избавление от боли?

Мистер Рейзен слегка вздрогнул, будто замечание мое почел святотатством.

— Я, разумеется, понимаю, — сказал он. — Но нам не надлежит так говорить. Не во власти человека решать, кому и когда отправляться в мир иной. О том вправе судить лишь Господь Бог. В конце концов, нарушение этого закона естества и привело Сантину Уэстерли на виселицу, а Джеймса Уэстерли обратило в живого мертвеца.

— Мы на днях ездили в Большой Ярмут, — сменила курс я.

— Мы?

— Мы с детьми.

Он кивнул, просветлев:

— Превосходная мысль. Конечно, детям на пользу дышать свежим воздухом, вдали от этого дома. Всякий раз я отмечаю, как ужасно бледен Юстас. Изабелла смуглее; надо думать, в мать. Но Юстас — воплощенный Уэстерли.

— Мне кажется, детям понравилось, — согласилась я. — Весьма любопытный был день.

— Между прочим, моя мать родилась в Большом Ярмуте, — продолжал мистер Рейзен, проникаясь интересом к предмету. — Когда я был мал, мы порою ездили туда на выходные. У бабушки с дедушкой имелся там замечательный дом. — Он улыбнулся, затем усмехнулся — без сомнения, его посетило некое приятное детское воспоминание. — Мы с братьями и сестрами чудесно проводили время. — Он хлопнул себя по колену. — Насколько проще была жизнь, — прибавил он упавшим голосом. — Боюсь, современность чрезмерно требовательна к нам, вы не находите? Подчас год тысяча восемьсот шестьдесят седьмой внушает мне отвращение. Все мчится так ретиво. Перемены так стремительны. Тридцать лет назад, когда я был ребенком, жизнь нравилась мне больше.

— Мы заходили в церковь, — перебила его я, не желая отвлекаться на дискуссию о том, как разочарован стряпчий нашей эпохою. — Изабеллу весьма туда влекло. Оказалось, она желала посетить некую могилу.

Мистер Рейзен нахмурился:

— Изабелла? Что за могила ей понадобилась в Большом Ярмуте? У нее нет там родни.

— Могила Энн Уильямс.

Лицо его вытянулось.

— А, — кивнул он. — Мисс Уильямс. Разумеется. Я и забыл, что она тоже из Большого Ярмута.

— Родилась в сорок шестом, умерла в шестьдесят седьмом, — процитировала я надгробную надпись. — Мы с нею одногодки. Двадцать один. (Он не без удивления воззрился на меня, и на миг мне почудилось, будто ему хватит неучтивости отметить, что он полагал меня старше. Впрочем, он смолчал.) Мисс Уильямс, насколько я поняла, была третьей гувернанткой Годлин-холла?

Он поразмыслил, затем кивнул:

— Именно так. Конечно, она пробыла здесь недолго. Шесть или семь недель, если я точно припоминаю. Надо справиться в конторе, однако вряд ли она прослужила дольше.

— Мисс Томлин, злополучная жертва миссис Уэстерли, была первой.

— Совершенно верно.

— Мисс Томлин — первая. Мисс Уильямс — третья. Моя предшественница мисс Беннет, поместившая объявление о собственной замене, была пятой. И, если не ошибаюсь, в конторе вы поминали неких мисс Голдинг и мисс Харкнесс.

— Да, вторую и четвертую соответственно. — Он сглотнул и уставился в землю. — Обе — девушки весьма утонченные. Мисс Харкнесс была единственным отпрыском моего старого друга по ливерпульским судам. Он, бедняга, тяжело переживал утрату.

— Мисс Томлин, мисс Голдинг, мисс Уильямс, мисс Харкнесс, мисс Беннет и я, мисс Кейн. Я не ошиблась порядком?

— Все верно.

— Шесть гувернанток за год. Не кажется ли вам, что это удивительное положение вещей?

Он взглянул мне в глаза:

— Лишь круглый дурак сочтет это положение иным, мисс Кейн. Но, как я уже упоминал, произошло столько прискорбных несчастных случаев…

— Случаев! — расхохоталась я, отвернувшись. Я обратила взор к деревьям, что разбросали листву по корням, предоставив темные ветви грозному хладу. В глубине рощи мне почудилось человеческое шевеленье, промельк седой бороды, и я ахнула, вгляделась, однако больше ничего не увидела, а пейзаж вновь безмятежно застыл. — Вы, значит, верите в совпадения, сэр, — горько заметила я.

— Я верю в невезение, мисс Кейн. Я верю, что взрослый человек может скончаться, прожив сотню лет, а иное дитя Господь забирает к себе еще до первых именин. Я верю, что мир таинствен и нам не дано его постичь.

— Шесть гувернанток, — сказала я, полная решимости не поддаться его пышнословию, мы все-таки не в суде. — По вашим словам, выжили только две. Мисс Беннет и я. Неужели вы не понимаете, что здесь не обошлось без сил странного свойства?

— Сил странного свойства? — переспросил он. — В каком роде странного?

— Пагуба, — объяснила я. — Призрак.

Покраснев, мистер Рейзен вскочил на ноги.

— Что вам нужно от меня? — спросил он. — Какого ответа вы ждете?

— Расскажите, что с ними произошло!

— С гувернантками? Нет! Это чересчур ужасно. Мне, а не вам довелось пережить их гибель однажды. Не понуждайте меня претерпевать ее снова.

— Но я их преемница! — вскричала я, глядя ему в глаза, не желая выдать свою слабость. Если я хочу выжить здесь, только сила спасет меня. — Я имею право знать.

— Сомневаюсь, что это принесет пользу, — возразил он. — Лишь огорчит вас неизвестно зачем.

— Я имею право услышать их истории. Вы ведь не можете с этим спорить?

— Я бы так не сказал, — не отступал он. — Вы же не знали этих женщин. Они вам никто.

— Я заняла их место. В отличие от вас, от мистера Хеклинга, от самой королевы я не унаследовала эту должность от скончавшегося предка. Я лишь последняя, кто занял место гувернантки, каковое для многочисленных моих предшественниц оказалось роковым.

Он в изнеможении вздохнул, вновь сел на скамью и в задумчивости обхватил голову руками. Повисло долгое молчание, и я поклялась себе, что первой его не нарушу.

— Ну хорошо, — в конце концов сказал мистер Рейзен. — Но уверяю вас, мисс Кейн, добра не выйдет. Это трагические истории об ужасных совпадениях, не более того.

— Об этом я буду судить сама, мистер Рейзен, — сказала я.

— Не сомневаюсь, — отвечал он, изогнув бровь; похоже, он разрывался между восхищением предо мною и сожалением о том, что нынче утром решил навестить Годлин-холл. — Итак, о мисс Томлин вы уже знаете, — начал он. — Она была первой. Мы уже весьма полно описали судьбу этой несчастной. Затем появилась мисс Голдинг. Когда Сантину, то есть миссис Уэстерли, арестовали, а мистера Уэстерли перевезли в больницу, я принужден был дать объявление в газету. Мисс Голдинг — местная уроженка. Не из нашей деревни, а из Кингз-Линна, расположенного не так уж далеко — вы наверняка знаете. Происходила она из хорошей семьи. Я беседовал с нею сам. Поместье окружала столь дурная слава, что я опасался, как бы должность гувернантки не привлекла субъектов гнуснейшего сорта. И я, разумеется, не ошибся. Мой порог обивали всевозможные сомнительные типы. Весьма омерзительные. Но, едва познакомившись с мисс Голдинг, я понял, что она прекрасно нам подойдет. Она была, изволите ли видеть, трезвомыслящая. Очень здравая. Мне нравятся такие женщины. Оборочки да капризы никогда не вызывали во мне приязни. Мне бы прямодушную женщину, что обеими ногами стоит на земле, — вот и все, я довольный жизнью человек. Кроме того, мне понравилось, что недавние события пробудили в мисс Голдинг сочувствие, однако не зачаровывали ее, в отличие от прочих. И она совершенно ясно дала понять на собеседовании, что главной своей заботой почитает благополучие Изабеллы и Юстаса. Я был весьма доволен, ибо, как вы понимаете, детские души были сильно изранены. После ужасных событий не прошло и месяца.

— Конечно, — сказала я, с легкими угрызениями сообразив, что почти не задумывалась о том, как дети пережили убийство своей гувернантки, изувечение отца и арест матери. — Они, наверное, были в отчаянии.

— Изабелла сохраняла относительную невозмутимость, — сказал мистер Рейзен; припоминая печальные дни, он задумчиво поглаживал бороду. — Но она довольно уравновешенное дитя, не так ли? Несколько чересчур уравновешенное, сказал бы я. И, говоря по чести, она всегда теснее дружила с отцом, нежели с матерью. Я слышал, как она плачет по ночам, и понимал, как ей трудно. Но она прекрасно это скрывала. У этой девочки талант утаивать свои чувства. Не уверен, что это здоровое свойство натуры.

— Вы ее слышали? — удивилась я.

— Простите, — сказал он. — Я позабыл упомянуть. В ночь после преступления мы с женой забрали детей к себе. Присмотреть за ними, как вы понимаете, больше было некому. Они прожили у нас несколько недель. Пока я не нанял мисс Голдинг — тогда Изабелла попросилась домой, в Годлин-холл, и я не видел, отчего не удовлетворить ее просьбу, тем более поскольку с ними теперь жил взрослый человек.

— А Юстас? — спросила я. — Как он все это перенес?

— Молча, — скорбно улыбнулся мистер Рейзен. — Бедный малыш ни единого слова не промолвил с той минуты, когда я увез его из дома, и вновь заговорил лишь спустя несколько дней по возвращении в Годлин-холл. Мисс Голдинг постепенно его разговорила. Но мальчик пережил ужасное потрясение, мисс Кейн. Вы же сами это понимаете, не правда ли? Порой мне кажется, что все случившееся, а также все, что последовало затем, тяжелее всего отразилось на Юстасе. Я тревожусь за него, я отчаянно за него тревожусь. Я беспокоюсь за его будущее. Детские травмы сильно бьют по нам, когда мы взрослеем.

Я удрученно отвернулась. Все это правда, до единого слова. Я отчаянно жалела мальчика, к которому успела так привязаться. И однако мне представлялось, что я не в силах ему помочь. Никаких моих умений не хватит, дабы вернуть ему счастье. У него навеки отняли невинность.

— Итак, гувернанткой стала мисс Голдинг, — напомнила я мистеру Рейзену.

— Да. И поначалу все шло хорошо. Как я и предполагал, она оказалась компетентной. Тем временем Сантину судили. Ее, конечно, признали виновной — ни у кого не возникло сомнений. Убийство мисс Томлин, покушение на убийство собственного супруга. Перед оглашением приговора случились задержки, поскольку судья одно время недужил. А еще через неделю после оглашения исполнили приговор и миссис Уэстерли… в общем, повесили. Мисс Голдинг между тем превосходно, по моему мнению, справлялась со своими обязанностями. Дети пребывали в пристойном расположении духа — ну, насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах, — сама она наведывалась в деревню, была бодра и дело свое знала. Я хвалил себя за то, что выбрал ее.

— И что с ней случилось? — спросила я. — Как она умерла?

— Время совпало, — сказал он. — Поразительное невезение. Сантину повесили во вторник, едва пробило полдень. Я, разумеется, присутствовал. Полагал это своим долгом. Ясно помню это утро. Направляясь к виселице, она взглянула на меня, и на миг я узрел беспечную молодую красавицу, коей она была когда-то, девушку, что сотню раз сидела за нашим столом и нередко обыгрывала меня в вист и «пятерки». Она взглянула на меня и скупо, с сожалением улыбнулась, и тогда я нарушил данную мною клятву, я закричал, что дети здоровы, я все устроил и о них есть кому позаботиться. Я сказал ей, что всегда буду за ними приглядывать, вечно стану их опекать как своих собственных детей. Я думал, это хоть отчасти утешит ее перед кончиной, но слова мои возымели противоположное действие, она разъярилась, кинулась на меня и выцарапала бы мне глаза, если бы надзиратели ее не усмирили. Разумеется, она совершенно обезумела. Иного объяснения я не нахожу. Страх. Ужас пред петлею.

— Вы там были один? — спросила я. — Из деревенских больше никто не пришел?

— Да, только я. Нет, погодите, это я солгал. Еще была миссис Токсли. Вы ведь знакомы с Мэдж Токсли?

— Знакома.

— Не на повешении, конечно. В тюрьме. Прибыв, я видел, как она уезжала. Я тогда счел это необычным, но не вспоминал доныне. Конечно, прежде они дружили, но мне представлялось странным, что она пришла. Я, впрочем, выкинул это обстоятельство из головы, я приехал свидетельствовать повешение, а не рассуждать о чужих дружбах. Я, мисс Кейн, в жизни своей наблюдал повешение дважды, и зрелище это до крайности неприятно. Должен признаться, я очень его страшился.

Я содрогнулась. Непостижимо — созерцать, как человека убивают подобным манером.

— Я в тот вечер остановился в норвичской гостинице, — продолжал он. — Спал беспокойно. А когда наутро вернулся в Тодлин, мистер Крэтчетт сообщил мне ужасную новость: накануне вечером мисс Голдинг погибла.

— Как, мистер Рейзен? — спросила я, придвинувшись к нему. — Как она погибла?

— Прискорбный несчастный случай, страшный, однако, своею симметрией. Мисс Голдинг обладала развитым воображением и была довольно мастеровита. Меж двух деревьев она сооружала для детей качели из веревки, одолженной, вероятно, у Хеклинга или же найденной где-то в сарае. Как бы то ни было, она взобралась на дерево, дабы привязать вторую веревку, но, очевидно, оскользнулась, упала и запуталась. Веревка удушила ее, обвившись вокруг шеи.

— Она повесилась, — сказала я, зажмурившись и размеренно дыша. — Как и мать детей.

— В сущности, так и есть.

— И к этому времени миссис Уэстерли была уже мертва?

— Да. Уже, мне представляется, часов пять.

— Ясно. — Я задумалась. Я ничуть не удивилась. Поведай он мне, что бедняжка мисс Голдинг погибла утром, я бы не поверила. Я не сомневалась, что смерть ее была возможна лишь после того, как повесили Сантину Уэстерли. — А мисс Уильямс? — продолжала я. — Третья гувернантка, чью могилу я навещала в Большом Ярмуте. Что произошло с нею?

— Бедная, — сказал мистер Рейзен, качая головою. — Она утонула в ванне. Очаровательная девушка, но вечно истомленная. Мне кажется, еженощно она допоздна засиживалась над книгами. Стоит ли женщинам читать, мисс Кейн? Вот в чем вопрос. Быть может, это чрезмерно возбуждает их нервы? Мисс Уильямс никогда не расставалась с книгой. Поглощала книжное собрание Джеймса, словно чистый кислород. Как-то раз сказала мне, что бессонница мучила ее всегда, однако в Годлин-холле обострилась. Мисс Уильямс, конечно, тоже была подвержена всевозможным злоключениям. Со своего прибытия несколько раз поранилась. Я говорил, что ей надлежит быть осторожнее, и как-то раз с нею случился истерический припадок и она заявила, что увечья эти — не ее вина, что они причиняемы ей незримыми силами. По видимости, она принимала ночью ванну, уснула, ушла под воду и, увы, покинула нас.

— А мисс Харкнесс? — спросила я. — Четвертая гувернантка?

— Я сознаю, что все это звучит весьма чудно, — сказал мистер Рейзен. — И понимаю, отчего череда подобных событий способна огорчить и напугать вас. Но мисс Харкнесс отличалась неуклюжестью. Дважды она ступала на деревенскую мостовую прямо перед моей коляской и едва не попадала под копыта. Она утверждала, что в этом повинен ветер, но, должен сказать, за ней просто не водилось привычки смотреть, куда идет. У меня, впрочем, хорошая реакция, и оба раза мне удалось быстро свернуть. Однако в третий раз, с несчастным мистером Форстером из Кроукли, ей повезло меньше, и лошадь затоптала ее до смерти. Ужасная картина. Вскоре я нанял мисс Беннет, пятую гувернантку. Но если вам, мисс Кейн, мнится, будто в истории этой сквозит нечто зловещее, не забывайте, пожалуйста, что мисс Беннет процветает. Насколько мне известно, она вернулась в Лондон на прежнее свое место службы.

— А именно?

— Она учительница. Как и вы. Плату за последнюю неделю я, представьте себе, перевел на счет ее отца в Клэпеме, ибо она даже не захотела дождаться, пока откроется банк и я заберу оттуда деньги.

— А эта мисс Беннет, — сказала я. — Все время, что она здесь прожила, ей ничего не грозило?

— Конечно, нет, — сказал он, а затем тихонько рассмеялся. — Впрочем, в ней проявлялись истерические склонности. Мне она совершенно не понравилась. Она врывалась ко мне в кабинет и рассказывала всевозможный вздор о Годлин-холле и о том, что здесь творится. Мистер Крэтчетт рекомендовал отправить ее в Бедлам и, возможно, был прав. Она вела себя, точно персонаж истории с привидениями.

— Но ей совершенно ничего не угрожало? — упорствовала я. — Прошу вас, мистер Рейзен, я обязана знать.

— Разумеется, ей не угрожало совершенно ничего. Правда, — добавил он, — как-то раз она поранилась мясным ножом; серьезный порез, и не окажись поблизости миссис Ливермор, мисс Беннет истекла бы кровью. Также она поминала о паре других тривиальных случаев, но…

Я вскочила и отошла прочь, раздумывая, отпустить ли помыслы свои туда, куда они стремились. Я обвела взглядом поместье Годлин. Мне хотелось бежать, бежать и бежать без остановки.

— Мисс Кейн, вам нехорошо? — спросил он, поднявшись и приблизившись ко мне. Я чувствовала его спиною — теплое тело, столь не похожее на злое привидение, что бродило за мною по пятам с самого моего прибытия. Меня подмывало шагнуть назад, под защиту его объятий. Но конечно, ничего подобного я не сделала. Я не шевельнулась.

— Все в порядке, благодарю вас, — сказала я затем и с улыбкой отодвинулась. — Однако час уже поздний. Я и так сильно вас задержала. Вы упустите почти всю свою половину выходного, и миссис Рейзен упрекнет меня.

— Уверяю вас, мисс Кейн, — сказал он, шагнув ко мне, — миссис Рейзен упрекнет меня одного. Имеется немало прецедентов.

Я снова улыбнулась, даже рассмеялась.

— Я провожу вас до коляски, — предложила я.

Я поглядела, как удаляется коляска мистера Рейзена, и великое изнеможение охватило меня, словно события последнего месяца наконец всем весом своим подмяли мою душу. Мне хотелось рухнуть на гравий, закрыть лицо руками, зарыдать; пусть меня заберут из этого презренного призрачного дома. Как проста была моя прежняя жизнь — ежедневные уроки в школе, папенька, наши беседы у камина, его книги, мои домашние хлопоты, даже беспрестанные жалобы Джесси на артрит; теперь же меня окружают загадки, необъяснимые смерти и жестокость, что побуждают меня усомниться в самой природе бытия. На миг я готова была поддаться истерическому припадку, но далекий смех, столь нежданный, привлек мое внимание, и, обернувшись, я увидела, как Изабелла и Юстас играют в мяч под деревьями. Некоторое время я наблюдала за ними, хотела было присоединиться, затем передумала и вошла в дом. Затворив за собою дверь, я остановилась в передней и огляделась, дыша как можно тише.

— Где ты? — тихо спросила я.

Занавеска в соседней гостиной слегка шевельнулась, и, глядя на нее, я словно приросла к месту. В доме не было сквозняка. День стоял безветренный.

— Где ты? — повторила я.

И тогда я услышала голоса. Два голоса. Беседу. Спор. Раздавались они в глубинах дома. Говорили не дети, ибо дети играли снаружи. И не миссис Ливермор с мистером Уэстерли, ибо комната их располагалась слишком далеко и оттуда не долетело бы ни малейшего эха, даже если глас несчастного этого человека сумел бы одолеть пределы постели. Я внимательно прислушалась и решила, что голоса доносятся сверху, не с первой площадки, но со второй. Нежданное спокойствие снизошло на меня, ни малейший страх меня не встревожил, когда я направилась вверх по лестнице, вся обратившись в слух; голоса зазвучали громче, однако слова пребывали неразборчивы. Голоса ли? Не поймешь. Быть может, просто ветер шнырял в щелях.

На голоса я пришла к двери в конце коридора, прижала ухо к филенке, и у меня оборвалось сердце: я не ошиблась. То безусловно были два голоса, увлеченные жестокой ссорой. Мужчина и женщина. Ни единого слова я не разбирала, лишь тихое бормотанье, но различала, что собеседники разного пола, и улавливала их тон, что поминутно становился все яростнее.

Я больше не желала страшиться. Я схватилась за ручку, повернула ее, распахнула дверь и ворвалась в комнату, и думать забыв о сохранности своей жизни.

Но комната пустовала. В углу валялись старые игрушки, стояли пыльная лошадь-качалка и детская колыбель. В остальном же здесь не было ничего — и, что существеннее, никого.

— Где вы? — спросила я громче, в бешенстве своем, в страхе и панике едва не закричав. Слова мои эхом разлетелись по всему дому быть может, даже горемычный полумертвый мистер Уэстерли, лежа в своей постели под крышей, в недоумении слегка поерзал на матрасе. — Где вы?

Но не было мне ответа.