Здравствуй, Душа!

Что такое глубинная психология и почему глубинная психология «глубинная»?

Конспект лекции, прочитанной летом 1999 года в Институте биологии и психологии человека, Санкт-Петербург.

Термин «глубинная психология» (от нем. Tiefenpsychologie) был предложен Юджином Блейлером в 1913 году для обозначения «новой науки» — психоанализа. Он является «зонтичным» обозначением целого ряда различных психологических теорий, исследующих взаимосвязи между сознанием и бессознательным, и относится к психотерапевтическим системам, разработанным Пьером Жане, Вильямом Джемсом, Зигмундом Фрейдом, Альфредом Адлером и Карлом Юнгом. Хотя представление о бессознательном использовалось еще задолго до появления психоанализа — в частности, месмеристами и гипнотистами (Элленбергер, 2001), — свое первое «глубинное» обоснование, да еще с претензией на научность, оно получило в работах Фрейда. Интерес как создателя психоанализа Зигмунда Фрейда, так и основателя аналитической психологии Карла Юнга был в особенности сконцентрирован вокруг понятия бессознательного. При этом внимание исследователей было перенесено с деятельности по расчленению наблюдаемых вещей к рассмотрению их в глубине — на смену видению пришло «проницание». «Глубина» относится к тому, что находится под поверхностью психических проявлений: поведением, конфликтами, отношениями, сновидениями, социальными, религиозными и политическими событиями, в которых отражается душевная динамика. В это «что» входят некоторые глубокие фантазии или образные системы, недоступные для ряда буквалистских подходов, не признающих, в частности, бессознательное психическое как метафору, а психическое в качестве реальности. Выражение «видеть насквозь» приобрело аналитическую форму. Новая область знания получила и новое основание, менее ориентированное на физические связи и сконцентрированное, прежде всего, на философии и метафизике в своем стремлении к более глубокому постижению сути вещей.

Но это новое основание было совсем не новым, а, напротив, весьма старым, восходившим к трудам Гераклита (VI век до н. э.), в которых связывались вместе понятия глубины и души:

«Границ души (psyche) тебе не отыскать, по какому бы пути ты ни пошел: столь глубока ее мера (logos)» (Фрагменты ранних греческих философов, 1989, с. 231).

В гераклитовском образе «глубока» обозначена специфика души и сфера душевной деятельности: она имеет собственное измерение, не укладывающееся в понятие физического пространства.

Можно считать, что с момента появления психоанализа в европейской истории психическое претворилось в жизнь и душа обрела свое качество и измерение. Изучение души стало означать хождение «вглубь», поскольку всякий раз, когда мы движемся в психологическую глубину, в это движение вовлекается душа. Душевный логос, или психология, подразумевает странствие по душевному лабиринту, двигаясь по которому мы никогда не достигнем достаточной глубины.

С момента своего появления глубинная психология была занята выслушиванием того, что вытеснено на задворки культуры и индивидуального сознания, будь то болезненные симптомы или различные формы политического или культурного сопротивления, включающие массовые беспорядки, — язык неуслышанного состояния, оставшийся без внимания. Тенденцией такого языка, будь он личным, культурным, архетипическим, экологическим или духовным, является, в соответствии с юнговским высказыванием, построение того или иного мифа, облаченного в одежды, соответствующие времени и культуре.

Карл Юнг выстроил свою собственную версию глубинной психологии и адресовал ее тем людям, для которых сложившиеся в их культурах традиционные обряды, ритуалы и символы перестали нести нуминозную энергию, сохранять божественный заряд, аккумулировать «живую воду» душевных переживаний.

После появления основополагающей работы Фрейда «Толкование сновидений» в 1900 году существование бессознательного стало психологическим фактом. В глубинной психологии постулируется общее представление о том, что сознание является лишь вершиной огромного айсберга, именуемого психическим. Выяснение более точной природы бессознательного и составляющих его элементов привело к появлению различных школ и направлений в глубинной психологии — различных уровней «глубин».

Под сознанием лежит огромный слой забытых или подавленных личных воспоминаний, чувств и поступков, которые Юнг назвал личным бессознательным.

У Фрейда бессознательное содержит разнообразные формы забытых или подавленных чувств и поступков, инстинктов и воспоминаний в виде личного бессознательного, обладающего эмоциональными и соматическими свойствами и проявляющегося в комплексной форме (Эдип, Электра, кастрация).

«Однако сущность бессознательного не охватывается полностью понятием личного бессознательного. Если бы бессознательное было только личным, то тогда существовала бы теоретическая возможность свести все фантазии при душевных болезнях к индивидуальным переживаниям и впечатлениям. Несомненно, большая часть такого материала может быть сведена к истории личной жизни, однако существуют такие фантазии, истоки которых напрасно отыскивать в индивидуальной истории. Что же это за фантазии? Если одним словом, то это — мифологические фантазии. Существуют такие фантазии, которые не соответствуют никаким переживаниям из личной жизни, но лишь мифам» (Jung, CW, vol. 10).

У Юнга это личное бессознательное базируется на еще более глубоком уровне — коллективном бессознательном или объективном психическом — безграничном океане, огромном, гораздо более древнем, чем индивидуальный жизненный цикл, наполненном архетипами: изначальными образами и поступками, которые повторяются снова и снова на протяжении всей истории не только человечества, но и с самого зарождения жизни вообще. Как сказал Юнг: «…Чем глубже вы опускаетесь, тем шире становится основание».

Архетипы обладают не только эмоциональными или психосоматическими качествами, но также и душевными, и духовными свойствами, возникающими повсеместно в видениях, экстатике, медитации, сновидческой деятельности и в синхронистских проявлениях.

Синхрония — юнговский термин, обозначающий значимые совпадения, составляющие обертон глубокого психологического переживания. Объективное психическое в юнговском понимании также образует некий руководящий, организующий центр, или Самость, очень напоминающий «внутреннего бога» или индуистского Пурушу, первочеловека, из которого возникли элементы космоса, мировая душа, «Я» и мир множественных вещей, имеющих тенденцию повторяться (Фридрих Ницше).

Глубинная психология в самом общем виде действует в соответствии со следующими предположениями:

1) Любая психологическая деятельность возникает на основе фантазии или образа («первичный процесс» Фрейда, «образ и есть психическое», по Юнгу).

2) Разум человека является местом взаимодействия динамических необузданных сил, связанных с соматической основой.

3) Психическое представляет собой процесс — иначе говоря, скорее глагол, нежели существительное, — отчасти сознательный, а отчасти бессознательный.

4) Бессознательное, в свою очередь, несет в себе вытесненные переживания и другие содержания личностного уровня, а также трансперсональные (т. е. коллективные, не относящиеся к Я, архетипические) содержания, выносимые в психическое глубинными силами «anima mundi», — мировой души.

5) Психическое несводимо ни к нейрохимическим процессам, ни к более «высшей» духовной реальности; его роль и миссия — быть «третьим», серединным началом между материей и духом, иначе именуемым «душой», началом, требующим для своего выражения собственного языка. Этот принцип психической реальности известен в аналитической психологии как «объективная психика» (Юнг).

Архетипические психологи, которые представляют ответвление от классической юнгианской психологии, рассматривают промежуточное качество объективной психики как «лиминальное» или «образное» («имагинальное»).

Главным препятствием интеграции глубинной психологии и психологии академической является детерминистический уклон, свойственный академическому подходу и материалистическому мышлению вообще. Однако развивающаяся ныне в России архетипическая психология признает свободную и уникальную суть человеческой души и природы и заново формулирует в глубинно-психологическом свете достижения рационалистической и материалистической психологии.

Поскольку психическое составляет свою собственную область переживания и опыта, то его следует изучать теми методами, которые принимают в расчет его автономию. Примерами таких методов являются толкование символов и симптомов, анализ сновидений, глубинно-ориентированные исследования культуры и мифологии.

Психическое спонтанно порождает мифо-религиозные символы и по своей природе одновременно является духовным и инстинктивным проявлениями. Следствием такой мифопорождающей функции является отсутствие выбора между духовной и недуховной личностью. Единственный вопрос: куда мы направляем свою духовность? Живем ли мы этой духовностью сознательно или же инвестируем ее безведома для самих себя в недуховные проекты (перфекционизм, аддикции, жадность, славу и т. д.), которые, в конечном итоге, овладевают нами из-за того, что мы игнорируем эти пугающие и мощные нуминозные силы?

Любые симптомы представляют собой важные послания, адресованные личности, и их следует внимательно рассматривать («прочитывать») — если необходимо, то обращаться к аналитику или психотерапевту, — но не замалчивать. (Юнг писал: «Боги стали болезнями».) Симптом является одним из способов, с помощью которых психическое уведомляет нас о том, что мы не слушаем голоса из его глубин.

После Фрейда и Юнга человеческая психика обнаружила еще большие глубины в работах современных продолжателей юнгианской традиции: архетипической психологии Джеймса Хиллмана, его последователей и сподвижников (П. Кюглер, Л. Зойя, W. Gigeriech, M. Adams, Г. Могенсон, J. Paris и др.), в духовной психологии (Sardello, 1995), экопсихологии (Roszak, 1992).

У всех этих авторов рациональный, целенаправленный человеческий разум, бодрствующее сознание или «дар разума» выступают в качестве только одного игрока на более обширном поле психического. Глубинная психология подходит к рассмотрению человеческого переживания и опыта с точки зрения множественности интерпретаций и выражений.

Несомненными бестселлерами последних лет стали книги Умберто Эко «Имя Розы» и Дэна Брауна «Код да Винчи», давшие новую жизнь изучению символов. Читатель увидел, что жизнь вовсе не пуста и не сводится к механическому «труду на благо Родины», но что она насыщена смыслом, имеет множество разных целей и обладает «архетипическим резонансом», в ней слышен архетипический отзвук, отголосок.

Существует «место значимого переживания», где встречаются полюса личностного и трансличностного психического; это место определяется как душа. Хиллман полагает это место в качестве имагинативного углубления и преобразования событий в переживания. Одной из целей нынешней глубинной психологии является вопрос о возвращении души обратно в психологию.

Душа рассматривается как субъективность, которая разлита повсюду; все имеет свое собственное «внутри» — идея, идущая от Шопенгауэра и Тейяра де Шардена.

Глубинная психология отвергает как философски архаическое абсолютное картезианское расщепление между самостью и другостью и вместо этого вводит меняющееся интерактивное поле субъективной и объективной деятельностей. Например, проекция рассматривается как имагинальная пляска в пространстве между «посылателем» и «получателем».

Прикладной аспект интерактивности заключается в том, что «объективное» исследование ограничено в своем приложении к психическому и даже вводит в заблуждение тем фактом, что мы сами изменяем все то, что исследуем.

Эмпирическое исследование обнаруживает только те грани и аспекты психического, которые так или иначе поддаются количественному измерению. Глубинная психология деконструирует этот «как бы» эмпиризм, представляя психическое, изучающее себя, как некий «зеркальный кабинет» или «зал с зеркалами». В нем сознание, чувствительное к своей собственной относительности, участвует в постоянном и нескончаемом отражении текущих реальностей.

Традиционная глубинно-психологическая мысль тащит на себе всю сексистскую дезинформацию, культурные пристрастия и предвзятости XIX века. Сегодняшняя глубинная психология критикует уравнивание между собой биологического и культурного пола, освобождается от теоретических понятий и представлений, которые поддерживают старые стереотипы относительно женщин и мужчин (например, мать считается первичным источником психопатологии, женщина отождествляется с пассивным Инь, а мужчина — с активным Янь и т. д.), и исследует психическое в его личностном, биологическом, культурном и архетипическом контекстах.

В своем крайнем выражении, все люди, все умы и все человеческие жизни так или иначе встроены в определенное мифопроизводство. Мифология — это вовсе не набор и даже не система или комплекс отживших объяснений естественных событий, происходивших когда-то в мире; это, прежде всего, само богатство и мудрость человечества, выразившиеся в изумительном, удивительном, чудесном и символическом рассказывании всевозможных историй.

Личные симптомы, индивидуальные конфликты, зацикленность на чем-либо несут в себе мифическую или трансличностную сердцевину, которая, будучи проинтерпретированной, способна заново познакомить клиента со смыслом его борьбы (например, боль, сопровождающая уход из дома, может быть преобразована в нестареющее и вечное приключение странника, отправляющегося на поиски неведомого). Каждый знает по себе, как грусть от расставания на вокзальной платформе постепенно преобразуется в любопытство к соседям по купе. Опасность в стремлении только к трансличностному оборачивается инфляцией Эго (духовный «обходной путь» и коврижки Новой эпохи); опасность в редуктивном фокусировании (редуктивной концентрации) на личностном приводит к нарциссическому обесцениванию духовных переживаний. (Юнг, 2006а).

Глубинная психология возникла как движение, очищающее мир от мусора прежних заблуждений. Оно противостоит гибели восприятия как такового или отождествлению с психической онемелостью или неподвижностью. Оно обращает внимание на то, что колониально-иерархическое Эго вытесняет, игнорирует, заставляет замолчать и подавить в себе после соприкосновения: внутренние и внешние голоса и образы и движения из запредельного потока сознания. В этом психотерапевтическое предназначение глубинной психологии, и с этой точки зрения перспективное исцеление является формой деколонизации.

Потому что есть психическая доля во всем, что нас окружает. Мы здоровы и целостны только в той степени, в которой заботимся о нашем окружении и способны взять на себя ответственность за мир, в котором живем.

Глубинные психологи считают, что эго-сознание, наше дневное Я, не является хозяином в психологическом доме. Еще в начале прошлого века это было доказано Карлом Юнгом в исследованиях ассоциаций, приведших к появлению теории комплексов, в которых испытуемый, наряду с обычными реакциями на слово-стимул, мог внезапно дать слишком длинный ответ. Такая реакция, наряду с массой других отклонений в ответах, была связана со специфическими эмоциями, воспоминаниями, вытесненными переживаниями, которые теперь мы именуем комплексами. В дальнейшем метафорический характер и внутренняя драма комплексов позволили нынешним архетипическим психологам утвердить свой подход к психическому, базирующийся на представлении о «поэтической основе разума» (Хиллман, 2006, с. 31).

Тезис «поэтическая основа разума» был впервые выдвинут Хиллманом в его лекциях, проходивших в Йельском университете в 1972 году. В них среди прочего утверждалось, что архетипическая психология «начинается не с физиологии мозга, структуры языка, организации общества или анализа поведения, а с процессов воображения». Взаимосвязь между психологией и художественным воображением обусловлена природой ума. Таким образом, полагает Хиллман, наиболее плодотворный подход в исследовании разума опирается на разнообразные ответные реакции воображения, где образы получают наибольшую свободу, равно как и возможность их рассмотрения.

Хиллман в своих разработках архетипической психологии решил избавиться от догматизма юнговской Самости. Он заявил, что наши психологические глубины населены архетипами, но все они обладают полной автономией и, в конечном счете, никакого организующего центра не приемлют. Другими словами, душевные глубины полицентричны, и если Самость и существует, то лучшим проявлением почтения к ней будет воздержание от намерения диктовать ей те или иные правила поведения. По Хиллману, архетип и Бог в классическом (античном или политеистическом) смысле оказываются одним и тем же. Кроме того, рассуждая о психическом, он использует слово «душа», которое насыщает смежными понятиями. Он пишет:

«…эти термины составляют повседневный практический язык аналитика, образуют контекст для его корневой метафоры [души] и являются ее выражениями. Другие слова, издавна ассоциирующиеся со словом „душа“, еще более углубляют его значение: разум, дух, сердце, жизнь, теплота, человечность, личность, индивидуальность, преднамеренность, сущность, сокровенное, цель, эмоция, качество, добродетель, нравственность, грех, мудрость, смерть, Бог. О душе говорят, что она „встревожена“, „стара», „бесплотна“, „бессмертна“, «утрачена“, „невинна“, „вдохновлена“. О глазах — что они „душевны“, ибо они „зеркало души“; но человек может быть „бездушным“, если не способен проявлять сострадание. Даже самые древние языки имеют разработанные понятия о принципах, которые этнологи переводят словом „душа“. От древних египтян до современных эскимосов, „душа“ — это высоко дифференцированная идея, относящаяся к реальности, имеющая огромное воздействие на человека. Душа воображается как внутренний человек и как внутренняя сестра или супруга, место или голос Бога внутри; как космическая сила, в которой все человечество и даже все живые создания участвуют как сотворенные Богом и, таким образом, божественные; как сознание, как множественность и как единство в противоположности; как гармония, жидкость, огонь, динамическая энергия и т. д. Любой может „искать свою душу“, и душа каждого может подвергнуться „испытанию“. Существуют притчи, описывающие одержимость души (бесами или дьяволом) и продажу души дьяволу, искушения души, проклятие и воскрешение души, развитие души посредством духовных практик, путешествия души. Были предприняты попытки определить местонахождение души в отдельных органах тела или его областях, проследить ее развитие из спермы или яйца, разделить ее на животные, растительные и неорганические компоненты, в то время как поиск души всегда ведет в „глубины“». (Хиллман, 2004a, с. 105–106).

Напротив, Роберт Сарделло стремится освободить «душу» от ограничений хиллмановской мысли. Он, в частности, отрицает идею архетипической души, коренящейся в эллинистической культуре.

Согласно Сарделло (во многом воскрешающего идеи Владимира Соловьева о смысле любви и Богочеловечестве), имагинальная способность нашего бытия может быть оценена наилучшим образом, когда душа служит не столько прошлым богам или Самости, а когда она взыскует сотворчества с миром более глубокого культурного будущего, основанного, насколько это возможно, на Любви. Он указывает, что «для людей, которые жили в прошлые времена, забота о душе была естественной и инстинктивной, сохраняемой через ритуалы церемонии, мистериальные центры, устную традицию передачи историй, мифов, через искусство и технологию» (Sardello, 1995, p. 7).

Наконец, к глубинным психологам можно причислить и Теодора Росзака, автора книги «Голос Земли», предложившего нам вернуть «глубину», обнаруженную в коллективном психическом, обратно природе и космосу. Росзак утверждает, что здоровье всей окружающей среды нашей планеты и психологическое здоровье человечества находятся в тесной связи друг с другом, что одно не может быть целостным и сохранным без другого. Он свидетельствует о том, что человечество близко к коллективному безумию (если не окончательно свихнулось) в своем отношении к природе и — шире — к биосфере. Росзак утверждает, что мы обладаем огромной мощью, способной причинить непоправимый вред всему, что самой своей жизнью призваны сохранять, и мы этот вред неустанно наносим и планете, и самим себе. Это свидетельствует о том, что культура «обезумела в сумасшедшем порыве, с которым она эксплуатирует природные богатства, и уничтожает все живое на пути этой эксплуатации, и, в конечном счете, убивает самое себя» (Roszak, 1992, р. 70).

Опираясь на идеи Юнга, Хиллмана и Сарделло о встроенности человеческой психологии в природу, Росзак в своих утверждениях замыкает полный цикл возвращения души из своего странствия уже в форме мировой души или Анима Мунди. Юнговскую идею коллективного бессознательного он рассматривает, как наиболее полезную для формирования новой дисциплины — экопсихологии (там же, р. 102). Сегодня мы называем экопсихологическую теорию Гейей. Сама Земля представляет собой живое бытие, и она приобретает сознание по мере того, как это сознание обретаем мы.

«Коллективное бессознательное, на своем глубочайшем уровне скрывает экологический разум всех биологических и геологических видов и форм, источник, из которого, в конечном итоге, разворачивается вся наша культура» (там же, р. 301).

Юнг о Душе

Без духа ничего нет, поскольку, кажется, что дух пребывает внутри вещей. Дионис озабочен внешностью вещей, осязаемостью форм, их материальной стороной, всем тем, что сделано из земли, но внутри пребывает дух, являющийся душой предметов. Мы не знаем: это наша собственная психика или же это душа универсума, но если коснуться земли, то невозможно уйти от духа. И если коснуться земли дружески, дионисийским образом, то дух природы придет на помощь; если же это будет недружественный жест прикасания, дух природы отторгнет его. Поэтому так многочисленны легенды о людях, обидевших дух вещей…

Мы бесконечно невнимательны, возможно, поэтому постоянно грешим против духа вещей, и, потому что мы невежливы, вещи восстают против нас, а это ведет нас в еще большей степени к отщеплению от нашей собственной природы (Jung, 1997, p. 459).

Анатомия души[1]

Начнем с того, что Юнг понимал под «душой».

«Психика» — древнегреческое слово, означающее «душа», как все мы знаем, и, разумеется, «психология» есть, по своей сути, изучение души, изучение «логоса» души — сама этимология слова указывает на это. Не удивительно поэтому, что Юнг называл себя «возлюбленным» души, а вся его психология направлена на прославление души. Он старался максимально полно, насколько позволял его талант, выявить давно забытые следы, отпечатки того, что воспринималось им в качестве природной психики или природной души. Это было для него средоточием импульсов человечества к развитию более высших функций.

Юнг доверял природе, инертной, с одной стороны, и, тем не менее, одержимой порывом и энергией превосходить самое себя, переступать через собственные пределы, с другой.

«Естественная жизнь — это питательная среда, кормилица души», — писал он. Русское слово «душа» также имеет длинную историю. Оно определяется как «место жизни или разума в человеке», или «как принцип жизни у человека и животных», или просто как «одушевленное существование». Оно взято из переводов Библии на старославянский язык, где играет ключевую роль в истории Творения, рассказанной в Книге Бытия: «Господь слепил мужчину из праха земного и вдохнул в него, и человек стал живой душой». В Книге Бытия об этом упоминается как о высшей ценности. Человеческое тело было образовано из материи, но в нем еще не было жизни. Только после того, как появился дух с божьего помысла, жизнь приобрела естественную способность к тому, что мы именуем «душой».

Дальнейшая история, рассказанная в Книге Бытия, также имеет отношение к делу, поскольку появляются первые люди, Адам и Ева, пребывающие в блаженстве в райском саду, Эдеме, не осознавая, что они отличные от природы, Бога и друг от друга. И внезапно в их жизненном мире утверждается душевное начало, собственная естественная мудрость в облике змея, впервые открывающего своим появлением, что он является продуктом напряжения между духом и материей и поэтому несущим в себе внутреннее противоречие. Здесь мы имеем миф о сознании, рассказанный на языке нашей религиозной традиции.

Душа была рождена муками осознания, шоком инсайта, вспышкой откровения, отделившего нас как от божественного, так и от материального и в то же время соединившего нас с обоими началами, продемонстрировав тем самым нашу двойственную природу. Человеческая душа в этой истории изображена как падшая, униженная, лишенная милости, обреченная на страдание, оставленная в острой тоске и смятении, в болезненном устремлении обрести свой путь обратно — или вперед? — в Эдем, к единству, ясности и свету.

Здесь важно отметить, что эта поучительная история о душе недвусмысленно заявляет о способности души к развитию, созиданию, становлению. И в то же время она снабжена импульсом к собственному развитию, содержащимся в ней же самой. Иначе, что бы означало изгнание Адама и Евы из рая, чтобы трудиться в поте лица своего, если они истинные граждане Земли, наделенные душой, этой неразрушимой жизненной искрой?

Юнг рассматривал душу как некий комплекс или последовательность комплексов (как системокомплекс, сказали бы сегодня), что вполне вписывается в его комплексную структуру психического, в которой он различал базовые психические компоненты.

Он рассматривал комплексы как относительно автономные, т. е. активирующиеся по своей собственной «прихоти» и обладающие собственными склонностями и пристрастиями. Однако он также утверждал, что они выглядят как принадлежашие Эго. Это указывает на то, что они могут легко стать осознанными, что их энергия направлена в сторону сознания, что они несут животворную энергию Эго и обладают рефлективным качеством, повышающим уровень сознания. Одним словом, душа — это качество или измерение переживаемой жизни и самого человека. Юнг говорил также о душевных комплексах, что их «утрата (для Эго) выглядит патологической». Многие исследователи первобытных людей (племен) — антропологи, социологи, психологи — отмечают, что человек в своем естественном состоянии обычно выделяет два ментальных расстройства: утрату души и одержимость духом.

В любом случае, Юнг специально подчеркивал, что по мере того, как Эго начинает осознавать присутствие души в своем «доме», оно также становится ответственным за формирование и выстраивание ее потенциала. Эго поручено направлять деятельность энергезированной и энергизирующей души из его собственного сознательного центра.

Подобно Юнгу можно сказать, что душа представляет психический уровень, осуществляющий связь между эго-сознанием и природным психическим, и в предельном отношении образующий связь между Эго и Самостью. И тогда мы видим, что различение и развитие душевных комплексов образуют решающий узел отношений в юнговской теории индивидуации.

Для Юнга, у которого теория о психической энергии, текущей через, между и из-за противоположностей, является базой «анатомии» души, дух и материя, взаимопроникающие друг в друга в человеческой воплощенности, получают благоприятную возможность для гармонизации и трансцендирования каждого психического компонента. Напряжение, вызываемое напряжением каждого, гарантирует стимуляцию сознания конфликта и поиска его разрешения. Эго является верховным руководителем в этом психическом процессе достижения успеха, так как душа, по определению, сама является трансцендирующей силой, которая должна контейнерироваться и направляться из сознания.

Какой огромный шаг был проделан в эволюции психического, когда Эго смогло сознательно отделить себя в достаточной степени, чтобы разглядеть и поступить в соответствии с тем, что было обнаружено в душевных комплексах! Желания, мудрость, интуиция, воля, мужество, доверие и знание — все это было получено из душевных комплексов. Душа получила их, сформировала, сделала среди них соответствующий выбор и предоставила им возможность управлять ею. Не оставаясь больше просто естественными, душевные комплексы стали также осознанными. Можно сказать, что душа вошла в правильное соотношение с психическим и тем самым начала свое созидание.

Строя свои души, мы обладаем ими, имеем их, а стало быть, и самих себя. Мы обретаем индивидуальный смысл и подлинную внутреннюю жизнь, а, в конечном итоге, возможно, и осознание трансцендентной идентичности. Юнг называл это индивидуацией.

Но если он выражался, так сказать, мифически, то он хотел сказать, что мы обрели возможность превратить наш фатум в судьбу на пути становления тех, кто мы есть. Битва длиной в жизнь с неотвратимыми жизненными силами происходит по мере того, как мы обнаруживаем их внутри. Они могут принимать любые формы, какие нам и не снились, и открывать на нас самую яростную охоту.

Созидание души и имагинальный мир

Рассмотрев определение души в психологическом смысле, место, которое душа занимает в общей психической структуре юнговской модели (рассматривавшейся Юнгом в его работах), приходишь к более ясному пониманию ценности созидания души в нашей индивидуальной жизни и тотчас же задаешься вопросом: «А как именно это все выстраивать?»

Юнг приобрел заслуженную славу своими разработками понятия «архетип». Не он ввел это слово в культурный оборот человечества, но именно он сделал его достоянием психологии и краеугольным камнем своего учения о психическом. Это важно и в отношении психологического представления о душе, поскольку мы понимаем, что «душа» соответствует категории архетипического уровня в общепсихологическом контексте.

Юнг представлял архетип в качестве психологического эквивалента биологическому инстинкту, иначе говоря, врожденному паттерну психического поведения, и в этом смысле архетип — совершенно абстрактная идея до того момента, пока он не опосредован конкретной человеческой ситуацией и индивидуальной ответной реакцией. Поэтому архетип невозможно вычленить непосредственным образом.

И если мы начинаем созидать эту бесформенную массу, именуемую душой, то с чего мы начинаем? У нас изначально нет никаких инструментов, никакого оборудования в виде органов чувств, чтобы вступить в контакт с тем, что не имеет формы, зримых очертаний, звуков, запахов или вкусов. Как же тогда достичь контакта с душой? Как вступить в диалог, чтобы дать возможность нашей душе принять ту или иную форму?

Не имея формы, архетипическая душа, тем не менее, имеет «язык». Этот язык состоит из образов и символов, и мы имеем дверь в мир этого языка, именуемую воображением.

Воображение имеет дело с образами, и его можно сравнить с движущимся зеркалом, помещенным в психическое. На поверхности такого зеркала отражаются мириады образов, иногда следующие один за другим в быстрой последовательности, но кажущиеся не имеющими отношения друг к другу. Они, скорее, напоминают разрозненные элементы пазла, возникающие непрошено и нежданно.

Откуда же они появляются? В наиболее живом виде эти образы представлены в сновидениях спящего человека, у которого, о чем неоднократно говорил сам Юнг, сознательное сопротивление внутреннему образному потоку снижено, и наше внутреннее зрение пленяется им.

«Фантазия же вообще есть самостоятельная деятельность души, которая прорывается везде, где действие чинящего препятствия сознания либо ослабевает, либо прекращается вовсе, как, например, во сне. Во сне фантазия проявляется в виде сновидения» (Юнг, 1998a, пар. 125).

Но все это еще не объясняет его источник. И тут мы возвращаемся к архетипам, юнговскому океану коллективной памяти. Само человеческое прошлое поставляет нам живые картинки снов — образы, из безграничного многообразия форм человеческого опыта, прошедших через длительную эволюционную историю. Это и есть тот самый образный (имагинальный) мир. Следует признать, что содержания наших снов обладают весьма привлекательными, притягательными, соблазнительными, равно как и ужасающими, пугающими, отвращающими свойствами. Во всех случаях они провоцируют нас не только на рациональное объяснение, но и вызывают соответствующие эмоции. Кажется, что они взывают к нашей интуиции, демонстрируя нам дурное, или зловещее, или же необыкновенное, удивительное, или важное и серьезное, а подчас высокопарное или низменное. Они несут в себе много энергии — положительной или отрицательной, наполняющей или иссушающей — и, наряду с фантазиями, могут являться выражением душевного состояния и созидателями души. Как только мы начинаем относиться к ним со всей серьезностью, у нас начинается настоящая внутренняя жизнь.

Внимание, уделяемое нами своему повседневному внешнему миру, определяется ответственностью нашего эго-сознания. Язык Эго подчинен логическим правилам. Язык же, на котором разговаривает душа, при всей ее глубине, весьма неясен, непонятен, туманен. Временами кажется, что он «сознательно», «обдуманно» таков, и мы можем полагать, что это и входит в правила мифологического измерения души, ее мифической загадки, в глубинное таинство самой жизни. Возможно, так происходит еще и потому, что, живя по архетипическим законам, душа не укладывается в решетку пространственно-временных отношений, в которых она должна обрести свое проявление. По мере того как сами содержания, перемешанные в беспорядке, без разбора сваленные в одну кучу и бессмысленные, появляются перед «сознательными очами», начинает казаться, что есть какая-то безошибочная селективность, работающая на их представление. Как если бы душа давала некий репортаж из бессознательной стороны нашего психического и тут же предлагала какой-то комментарий по поводу нас с совершенно другой, противоположной или дополнительной точки зрения. Это задает Эго не только толковательную задачу, но и ставит его перед проблемой интеграции подобных содержаний. Поскольку если эти образы заслуживают поощрения и моральной поддержки и за ними признается определенная ценность, то они приобретают в нашей жизни статус моральной силы.

С помощью образных форм душа разговаривает с нами на органически присущем нам подлинном языке. Получив однажды возможность выразить свою потребность в питающей поддержке для того, чтобы расти самой, и будучи услышанной Эго, душа приобретает свое собственное желание для дальнейшего выражения. Она уже угнездилась в личности, приобрела в ней свою реальную воплощенную жизнь, собственные цели и запросы, которые она накладывает на нас, через которые мы должны судить о себе, которые могут выступать против желаний и целей Эго, и которыми Эго, возможно, придется даже пожертвовать. Впрочем, вполне возможен и такой вариант, когда Эго жертвует пожеланиями души.

Утвердив воображение в качестве пропуска на вход в закрытые кладовые образов, унаследованных юнговским коллективным бессознательным, зададимся вопросом об устройстве этих «кладовых» и о том, как они пополняются.

Здесь я использую юнговскую зарисовку психического процесса «проекции». Юнг писал: «…бессознательный, автоматический процесс, с помощью которого бессознательное психическое содержание субъекта переносит себя на объект, так что оно кажется принадлежащим этому объекту» (Jung, CW, vol. 9i, par. 7). В другом месте: «Проекция есть общий психологический механизм переноса субъективных содержаний любого рода в объект» (Юнг, 2007, с. 179). Я предполагаю, что обширный пласт образов, хранящихся в объективной психике, получает свое существование, по крайней мере отчасти, путем проекции во времени в качестве архетипических форм.

Душа как точка зрения

Впервые с изменениями и под названием «Озирание или обозрение?» опубликовано в журнале «Звезда» 2005, № 6.

В определенном смысле психотерапевтическое поле глубинной психологии похоже на поле ядерной физики, также уникального явления и также принадлежащего XX веку, — на поле, выросшее из открытия субатомной реальности. Оно сходно с открытием автономности психического: мы в психическом, а не оно в нас (Коперник, Дарвин, Фрейд, Юнг). Древние греки оставили нам два своих любимых изречения: «ничего слишком» и «познай себя». Психологи на своем пути часто сбивались в сторону, используя язык социологии, физиологии, теологии или философии. Со своей стороны Юнг вполне конкретно указал на существование психической реальности. Если есть реальность, т. е. и топос реальности, другими словами — психологическая территория. Мы двигаемся согласно этим указаниям, продолжая освоение этой территории, претворяя лозунг «Психическое — в жизнь!».

Разговор о психическом строится на том, что человек всегда — сознательно или бессознательно, а в этом и заключается суть вопроса, — помещает свою точку зрения в центр наблюдаемого явления: определяет свое местоположение. В конечном итоге, это и есть та цена, которую он платит за то, чтобы быть личностью, а не безличным познавательным агрегатом, не щепкой в океане экзистенции. Здесь пролегают пути индивидуации с многочисленными привалами идентификации: кризисами, амбивалентностью, патологизацией — и незаметной для каждодневного глаза сменой местоположения, приводящей к искушению заявить, что всякая личностная история есть история современная. С другой стороны, мы все больше приходим к пониманию того, что быть историком самого себя — значит преодолевать собственный эгоцентризм.

Сегодня мы подошли к осознанию того эгоцентризма, с которым взираем на окружающий мир, позволяющего перейти от инфантильной гордыни всемогущества к смирению. И здесь уместно вспомнить Фрейда, который говорил об унижениях, налагаемых новыми познаниями на человеческий нарциссизм и исцеляющих человечество от мегаломании.

Согласно Фрейду, первый удар по эгоцентризму явился следствием крушения геоцентризма в астрономии. До того Земля (наша планета) в различных языках как само собой разумеющееся соответствовала земле (почва, по которой ходим). И потому мыслилась как единственно возможная точка зрения. Многие первобытные племена наделяли себя коллективным именем, которое одновременно означало «люди», и это подразумевало, что никаких других людей нет и вовсе. Отсюда следовало, что не существует других народов, других людей, других земель, равно как и территорий за пределами Земли. С переворотом, совершенным Коперником, Земля перестала быть средоточием Вселенной, чтобы превратиться в одну из множества ее точек или топосов.

Следующий удар пришелся по антропоцентризму. В зоологии человеку было отведено такое же положение, какое занимает Солнце в Солнечной системе. С появлением книг Дарвина «Происхождение видов» и «Происхождение человека и половой отбор» человек узнал, что не является средоточием неизменных форм жизни. Что он всего лишь одно из звеньев в цепи бесконечного изменения этих форм и к тому же произошел от «низшего» существа, подобного обезьяне.

Автором третьего удара Фрейд назвал самого себя, ибо он, Фрейд, продемонстрировал, что человеческий разум не является хозяином даже в собственном доме, — нападению подвергся сам эгоцентризм.

На долю современной психологии выпало атаковать эгоцентризм в его собственной форме. По Фрейду, «Я» — часть психической структуры, которая, как мнится многим, является неким целым, действующим в сознательных категориях разума, чувства и воли, — сжимается до состояния лишь маленькой, видимой вершины того айсберга, который представляет собой весь механизм психического.

Огромная масса незримого — сны, фантазии, иррациональные побуждения — всегда была частью человеческой психики, но частью бессознательной. Открытие Фрейда привело к тому, что «Я» утратило центральное положение не только во внешнем мире, оно лишилось его и в мире внутреннем. Фрейд, однако, — как и Моисей, с которым он отождествлял себя в последние годы жизни, — лишь довел европейское самосознание до Земли обетованной, но сам туда не вошел. Через свой императив «Там, где пребывает „Оно“, будет „Я“» он так и остался со своего рода империалистическим «Я». Юнг завершил этот переход.

Бессознательное психическое состоит не только из забытых переживаний, оно содержит сам генетический код психического, существовавший еще прежде любого «Я», которое происходит из него, а не наоборот. Этот «код» является общим для всех, он содержит универсальный психический язык, засвидетельствованный мифами, сказками, легендами, патологическими манифестациями, сновидениями. Глубинная его часть в форме коллективного бессознательного объединяет психические свойства всего человечества, как некоего общего целого. На фоне бессознательного психического «Я» съеживается еще более, сопоставление делает его бесконечно малым. В этом отношении я сравнил бы Юнга с Колумбом, «открывшим» реальный образ психического для целой эпохи.

В обобщенном виде, сегодня мы имеем дело с психоцентризмом, который можно определить как неспособность носителя той или иной психологической доктрины признать (кроме своей собственной) валидность и когнитивную ценность других психологических воззрений и теоретических построений. Психологический декаданс, пришедший под видом постмодерна на смену идеологизированному материализму, выявил резко диссонирующие, но, тем не менее, связанные парадоксальным образом крайности. На одном полюсе постылая «трезвость» тоталитарного позитивизма — в частности, пресловутая «теория отражения». Надругом — «хмель» психотерапевтического иррационализма, грозящий «эмболией» психической инфляции, эдакий психотерапевтический дионисизм с собственной армией доморощенных неоколдунов и «энергетиков» самых разных мастей. Вкупе с этим в нашей новейшей истории на смену идеологическому академическому универсализму в психологии пришла психотерапевтическая технологизированная локальность.

В сфере психологической мысли естественно полагать, что каждая серьезная психологическая концепция или теория сопряжена со своим особым, только ей присущим языком. Разными предстают перед нами языки психологий Гербарта, Сеченова, Джемса, Дильтея, Челпанова, Фрейда или Выготского. Разные психологические теории оказываются порожденными разными языками. В свою очередь, разные языки обладают разной выразительной мощностью. Конечно, было бы замечательно научиться измерять толковательную силу того или иного языка, но мы этого до сих пор делать не умеем. Для разнообразных нужд мы выбираем наиболее удобные для себя средства выражения и все же пользуемся какими-то критериями языкового отбора.

Мы делим языки на элитарные (эзотерические), как правило, очень трудные для понимания, и на бытовые — для массового употребления.

Необходимость разных языков в психологии диктуется целым рядом причин. Во-первых, наш языковой выбор зависит от того, что, собственно, мы хотим сказать о человеческой психике. Что хотим узнать о назначении психического, о его работе? В психологии мы имеем дело с полиязыковой матрицей, и в этом смысле к профессионалам прежде всего следует отнести тех, кто владеет более широкой палитрой-полифонией психологических языков или, по крайней мере, в должной степени осознает относительность используемого ими самими психологического языка. Тех, кому открыт максимально возможный спектр звучания человеческой мысли о психическом. Критиковать другие психологические системы — значит, среди прочего, не принимать или не понимать языка, на котором они выражены. На каждом языке, в конце концов, оказывается выраженным то, что на нем можно выразить. Разумеется, это вовсе не означает невозможность критики как таковой. Психологические теории приходят и уходят, а критика остается. И каждый язык рано или поздно выговаривается и уходит в исторические кладовые культуры. Иногда, впрочем, старое оживает. Оживает, когда сказанное на старом языке обретает новое звучание на одном из новых языков. Так создается преемственность и психологической мысли. Мы все время то оглядываемся в прошлое, то забегаем вперед. Прошлое и будущее мысли всегда присутствует в нашем настоящем.

Каждый психологический язык имеет свою базовую систему представлений и, соответственно, свою систему понятий и свою систему аргументации. Каждый язык открывает возможность задавать собственные, особые — только ему свойственные — вопросы. Соответственно, каждый психолог высвечивает с помощью своего языка те или иные важные для него стороны психического бытия. И здесь нелишним будет напомнить известную формулу Витгенштейна о том, что «Границы моего языка означают границы моего мира».

Вышеозначенный список Фрейда можно продолжить и включить в него этно-, тео-, урба— и другие центризмы и их релятивизацию. Но наш путь пролегает в сторону языка души, и следующим шагом является опровержение антропоцентризма души.

«Душа» исстари выступала как эквивалент психического и самого человека вообще. Кроме того, душа традиционно представала в качестве предметной категории в философии, литературе, искусстве и религии. Представители этих дисциплин всегда сохраняли за собой право свидетельствовать о душе. В контексте архетипической психологии, заявившей вслед за Юнгом о необходимости возвращения души в психологию, Джеймс Хиллман и его сподвижники подвергли пересмотру неоплатонические и возрожденческие традиции и заявили, что душа есть психическая реальность, познанная самим психическим, отрефлектированная им в переживании, но отнюдь не сводимая к личному психическому — не обязательное его свойство. По сути дела, речь идет о завершении «психостроительства»: о возврате к высшему детскому представлению, возрождении интереса к первобытному, языческому, политеистическому, трансциливизационному или восточному, еще не искаженному и не пропитанному европейским нарциссизмом. Или иначе: о возвращении души обратно в психологию, откуда она силами академической психологии была изгнана в начале XX века. При таком подходе не составляет труда признать наличие «душевной субстанции» в животных, растениях или камне. Во всем присутствует душевная природа — вчера об этом говорил Дарвин, сегодня — архетипические психологи и психоэкологи. В преодолении антропоцентризма души мы смыкаемся со многими мыслителями и творцами в истории человеческой культуры: даосистами, платониками, буддистами, христианами… Мы пребываем в душе мира, мы в психическом, а не оно в нас. Иначе говоря, энергия, которой мы пользуемся, разлита в мире — и мы можем подключаться к ней, если можем настраиваться на те или иные энергетические токи и частоты, входя в резонанс с ними. Информационная революция последних десятилетий только подтверждает эту юнгианскую мысль.

Психику можно рассматривать как орган, который чувствует и вмещает в себя душу, но не тождествен ей: различие между психикой и душой сродни различию между цивилизацией и культурой, которая вторгается в цивилизацию и отдается ей. Цивилизация проявляет себя в ирригационных системах, памятниках, победах, строительстве городов, испытании на долговечность, в богатстве и власти, как сила, связующая все в общую цель. Культура гнездится в закрытых, порой изолированных местах: ее родина — деревня, монастыри, кельи, диссидентские котельные и сторожки, кухонные посиделки интеллигентов. Культура — это социальные дрожжи; зарождение и гниение происходят здесь одновременно, и процессы эти трудно отличимы друг от друга. Цивилизация работает, культура расцветает. Цивилизация смотрит вперед, культура оглядывается назад. Цивилизация становится историей, культура оборачивается мифом. Психика преимущественно обитает в городе, душа по большей части обнаруживает себя в деревне…

Опыт психологии души

Точка зрения релятивна по определению: она — не множество, она — «точка». Переход от множества к точке зрения есть процесс релятивизации. Цивилизация XX века осуществила перенос на машину энергетических, транспортных, технологических и части психических функций. Неперенесенными остались душевные функции, и их анализ требует совершенно новой психологии. Психология ХХ века закончилась вместе с компьютерной революцией. В XXI веке наступила эпоха психологии души. О ее наступлении возвестил еще Юнг, но в его время не было условий для ее претворения в жизнь, еще не наступил постмодерн, еще господствовал позитивизм (и продолжает господствовать) в психологии и Прометей не уступил место Гермесу. XX век, контуженный материализмом и прогрессистскими моделями, так и пробарахтался в размышлениях о том, что же первично: материя или сознание. Сейчас нам следует выйти из порочного круга рассуждений о первичности и развести эти подходы — хотя бы в метафорах душевного опыта и различных точек зрения — и научиться (осознав их различие) действовать непротиворечиво в рамках каждого.

Заметки об образологии

История культуры двигалась от обратной перспективы к прямой и в дальнейшем рекурсивно обратно (Коперник, Дарвин, Фрейд, Юнг, Хиллман). В ХХ веке психология осознала себя как образное начало.[2]

В общественную и политическую жизнь уже прочно вошли слова имиджмейкер, имиджевый, имидж. Возник соответствующий дискурс и тут уместно предложить название для новой дисциплины, связанной с изучением образов вообще, но с глубинно-психологической точки зрения. Пусть это будет наука об образах или образология. Ее истоки в юнгианском исследовании воображения. Точнее, в его подходе к изучению воображения. Можно создать и Институт Воображения или Во-образологии. Или Имагинации?

Юнгианская психология образологична по определению, а юнгианские психологи — правда далеко не все — образологисты. Я постараюсь далее убедить читателя в этом утверждении. Образология — это изучение воображения, а образологи, или имиджелогисты, или имиджологи, — исследователи воображения.

Другие психологи изучают влечения, Эго, поведение, способности или самость, а юнгианские психологи изучают образы. Акцент на воображении есть то, что является специфическим для юнгианской психологии, которая, по сути, представляет собой образную или имагинальную психологию.

Воображение и фантазия

Во всех случаях мы имеем дело с образом (Юнг, 1995д; Hillman, 1979a). Учение о лике является центральной темой в метафизике личности А. Ф. Лосева и развивается им в контексте философии мифа. Встает вопрос о переводе лосевской трактовки на глубинно-психологический язык.

Специфика философии мифа Лосева — исключительное внимание к истории культуры, интерпретация мифологических типов с социокультурноисторических позиций: классификация основных социальных типов мифологии трансформируется в принцип построения исторического знания. Учение о лике концентрируется на решении проблем обоснования активности и свободы воли человека, самости, самобытности личности, выстраивается как иерархия уровней явления абсолютного в эмпирической личности. Этому в определенной степени соответствует положение Юнга о том, что образ — это и есть психическое. На схожих основаниях строится и архетипическая психология Хиллмана. Но душа не может не иметь и своего логоса. Само название дисциплины «психо-логия» предполагает присутствие логоса. Логической ипостасью психического занимается немецкий аналитик Вольфганг Гигерих и группа американских архетипических психологов (Кюглер, Хогенсон, Миллер и др.).

Юнг говорит: «Фантазия как воображающая деятельность есть для меня просто непосредственное выражение психической жизнедеятельности — потока психической энергии» (Юнг, 1995 г, пар. 830).

Хиллман, основатель архетипической школы в аналитической психологии, утверждает: «Наиболее фундаментальный уровень психической реальности занимают образы фантазии. Эти образы являются изначальной активностью сознания. Такая текущая фантазийная деятельность, как жизненный процесс, согласно Юнгу, не может быть объяснена в виде „простого рефлективного действия на сенсорный стимул“ и является непрерывным творческим актом — посредством фантазии „психическое творит каждодневную реальность“» (Там же, пар. 78).

Юнг опровергает общепринятую теорию, утверждающую, что реальность по своей природе является внешней, образы — отпечатки внешних изменений, а фантазии — разрушенные или искаженные впечатления. Он также открещивается от коллег-психоаналитиков, придерживающихся убеждения, что фантазия замещает реальность. Фантазия и ЕСТЬ реальность, она творит реальность, придавая ей инстинктивную убежденность («животная вера» Сантаяны) в той области опыта, в реальности которого мы убеждены. Творя реальность в тех формах и понятиях, в которых мы, фактически, постигаем мир, формулируем его и с которым взаимодействуем, фантазия является свидетельством неэнтропической активности сознания. Образы являются единственной реальностью, которую мы постигаем непосредственно; они представляют первичное выражение разума и его энергетической работы, о которой мы не знаем ничего за исключением тех образов, которые он поставляет. Когда мы воспринимаем образ фантазии, то всматриваемся, ища разумное в инстинктивном, узревая само либидо (Хиллман, 1996б, с. 19–54).

Образы и Эго

То, что Юнг имеет в виду, когда говорит, что «мы защищаем себя против самих себя», означает, что обеспокоенное Эго невротически защищает себя против бессознательного. Как психотерапевт, использующий работу с образами, я бы выразился следующим образом: беспокоящийся эго-образ невротически обороняется от не-Эго образов. Ведь Эго — это тоже образ. «Эго» означает «Я». эго-образ — это и есть образ-Я. Это то, каким образом «Я» воображает меня самого в бытии. Психическое — или воображение — включает в себя эго-образ и многообразие образов не-Эго.

Термины эго-образ и не-Эго образы подчеркивают, что, как говорит Юнг, «Психическое в самом широком смысле состоит из образов, но не в случайном их построении — друг возле друга или друг за другом, а чрезвычайно богатым смыслом и целесообразным, наглядным представлением жизненных деятельностей, выраженным в образах. И подобно тому, как обеспечивающая жизнь материя тела нуждается в психическом, чтобы быть жизнеспособной, психическое также должно располагать живым телом, чтобы его образы могли жить» (Юнг, 1994з, с. 278–279).

Бессознательное в этом смысле — это то, что не осознает эго-образ. И тогда бессознательное представляет собой то, что не осознает Эго-образ, а то, что он не осознает являются не-Эго образами. В той степени, в какой этот эго-образ не осознает образы не-Эго, он склонен реагировать с тревогой и оборонительно, потому что он рассматривает не-Эго образы как опасные.

Трансформативность образов не-Эго

Функция образов не-Эго трансформативная. Образы «не-Эго» можно назвать «образами трансформации». Они стремятся взаимодействовать и воздействовать на эго-образ с целью его видоизменить, трансформировать. эго-образ же, в свою очередь, рассматривает неЭго образы как опасные как раз потому, что они трансформативные, преобразующие. Т. е. не-Эго опасны, по сути, только с точки зрения эго-образа. Явная опасность не-Эго образов адресована, прежде всего, парциальным, пагубным или дефективным установкам Эго-образа. Образы не-Эго представляют альтернативные взгляды на установки эго-образа. Если эго-образ не встает в оборону, в глухую защиту, а демонстрирует восприимчивость, то он может принять во внимание эти альтернативные взгляды серьезно, рассмотреть их критически и затем либо их принять, либо отвергнуть. Но каким образом эгообраз мог бы быть менее защищающимся и более восприимчивым? Для этого следует быть менее тревожным и обеспокоенным и более любопытным по поводу образов не-Эго.

Любопытство и сексуальность

«Любопытство» в противоположность «страху» и «тревоге» не является техническим термином в психоанализе. Однако когда Фрейд обсуждает любопытство, то, в соответствии со своей доктриной, он выводит любопытство из сексуальности и сводит его к сексуальности. Цивилизация, говорит Фрейд, все с большей изощренностью маскирует, скрывает тело и, в результате, провоцирует «сексуальное любопытство». Он говорит: «Это любопытство ищет возможности досконально обследовать сексуальный объект путем выявления его спрятанных частей» (SE, 7:156). Сексуальное любопытство, говорит Фрейд, совершенно нормальное явление, хотя оно может быть зудяще-похотливым, сладострастным или извращенным, как в случае вуайеризма. В конечном счете, «любопытство сводится к стремлению видеть гениталии других людей» (SE, 7:192).

Иначе говоря, согласно Фрейду, сексуальное любопытство лежит в основании любопытства как явления вообще. С этой точки зрения, любопытство в своей основе несет потребность видеть невидимое и, в частности, видеть «сексуально невидимое», т. е. скрытые части тела, гениталии других людей. Здесь можно сказать, однако, что любопытство не является следствием сексуальности и несводимо к сексуальности. Сексуальное любопытство — лишь одна из множественных форм любопытства как такового. Можно сказать, что любопытство является потребностью узнавать неизвестное. В более частном случае, узнавать «воображаемое неизвестное» — не-Эго образы, которые эго-образ не осознает. С этой точки зрения, защищающийся эго-образ — это эго-образ, находящийся в состоянии страха, а рецептивный эго-образ — это эго-образ любопытствующий.

Страх и Эго

Довольно знакомый всем нам факт, что эго-образ в состоянии страха довольно редко проявляет инициативу по отношению к не-Эго образам. Гораздо чаще не-Эго образы демонстрируют свой интерес к эго-образу, пытаясь войти с ним в контакт и воздействовать на эгообраз с целью изменить, трансформировать его. Штольц приезжает к Обломову, но не Обломов едет к Штольцу. Гораздо чаще эго-образ избегает образы не-Эго, или же он атакует их при приближении, демонстрируя этим, насколько невротична его защита, и насколько велика эта защита в прилагаемом усилии сохранить эго-образ. эго-образ использует известные, знакомые всем виды защит, такие как «бегство» или «нападение». Обеспокоенный, пугающийся эго-образ всегда оказывается подозревающим всех и вся. В своем крайнем проявлении он параноидален. В противоположность ему любопытствующий эго-образ оказывается пытливым или любознательным. Он вечно что-то исследует, разузнает, выясняет, расследует.

«Тревога», или «обеспокоенность», или «страх» — один из наиболее важных технических терминов в психоанализе. «Эго, — говорит Фрейд, — и есть то самое место страха (тревоги)» (SE, 19:57). В другом месте: «Установка Эго всегда направлена на страх (тревогу), которая всегда первична и которая всегда настроена на подавление» (SE, 20:129) — или, в более общем виде, настроена на оборону, защиту. Это означает, что Эго реагирует обеспокоенно — и, соответственно, репрессивно или оборонительно — на то, что рассматривается как опасность. Юнг по этому поводу говорит:

«Фрейд прав в своем утверждении, что мы превращаем Эго в „место страха (тревоги)“, которое никогда не было бы таковым, если бы мы не защищали себя против самих же себя столь невротически» (Jung, CW, vol. 10, par. 360).

Каждый невроз в самом непосредственном смысле есть невроз страха (тревоги).

Образ и Душа

Не будем забывать, что отправной точкой цивилизации современного западного мира является классическая Греция. Это имеет особенно большое значение для глубинной психологии и, в частности, для юнговской психологии, в которой считается, что психическая жизнь всегда разворачивается под эгидой мифа, а мифы древней Греции наиболее богаты и значимы как отправные точки.

Обратимся к Античности. В Античности образы всегда были объектами почитания и обожания — статуи, живопись, фигуры, вылепленные из глины и вытесанные из камня, образовывали часть местных культов и составляли сердцевину конфликта между христианством и старыми политеистическими религиями.

И во времена Собора в Никее эти сражения продолжались между духом и душой, между абстракциями и образами, между иконопочитателями и иконоборцами, они были всегда. Вспомним идеологическую битву в СССР между сторонниками абстракционизма и властными приверженцами так называемой предметной живописи. Ранее в других формах эта борьба шла в эпоху Ренессанса, а позже Реформации, когда люди Кромвеля разрушали статуи Христа и девы Марии в английских церквях, считая их порождением дьявола. Несколько лет назад культурный мир содрогнулся, узнав о разрушении буддийских статуй в Афганистане талибами. Совсем недавно в Европе разразился так называемый «карикатурный скандал», а в России толпа «верующих» ворвалась в музей Сахарова, где проходила выставка «Осторожно, религия!», и уничтожила ряд картин под тем предлогом, что они оскорбляли религиозные чувства православных.

Ненависть, обожание и священный трепет перед образом, страх перед его силой и властью, перед человеческим воображением очень стары и глубоко сидят в «печенках» нашей культуры. Итак, с одной стороны, свободное парение в образной стихии, а с другой — контроль за ней.

В Никее в 869 году было проведено различие между образом как таковым, его властью, его полной божественной или архетипической реальностью и тем, что образ представляет, на что он указывает, что он означает. Таким образом, образы сделались аллегориями, иконоборцы победили. Образ как таковой, сам по себе, неуловимым образом потерял свою силу. Да, образы были разрешены, но только если были официально одобренными образами, иллюстрирующими теологическую доктрину. Любая несанкционированная изобразительная продукция считалась демонической, подложной, дьявольской, языческой, варварской. Образы были разрешены, но лишь для того, чтобы поклоняться тому, что они представляли: идеи, конфигурации, трансцендентные смыслы. В ту эпоху депотенциированные образы свелись к рациональному интеллектуальному духу.

Такова вкратце история утраты души. И теперь всякий раз, когда я рассматриваю образы как образы чего-то еще — Великой Матери, Пениса, или Побуждающей Силы, или Инстинкта, или какого-либо абстрактного понятия — образ тут же стушевывается в пользу идеи, стоящей за ним. Придавать воображению истолковывающее значение означает думать аллегорически, уменьшая и лишая силы власть воображения.

Если напомнить о юнговской позиции по этому поводу, то психология Юнга основана на душе. Это трехчастная психология. Она строится не на материи и мозге, не на разуме, интеллекте, духе, математике, логике, метафизике. Юнг не использовал ни научные методы и психологию восприятия, ни методы метафизической науки и логику процессов мышления. Он сам говорит, что его основа пребывает в третьем месте между духом и материей: «бытие в душе», esse in anima. И он обнаружил это местоположение, обратившись непосредственно к образам своих безумных пациентов и ксвоим собственным во время «творческой болезни» (Элленбергер, 2004, с. 304).

Душа вместе со своими образами была надолго отчуждена в нашей сознательной культуре, поэтому могла быть узнана только психиатром, поэтом или священнослужителем. В психопатологии, поэзии или религии или через них. Или артистом, художником, для кого воображение и сумасшествие — «близнецы-братья» в культурной антропологии. Поэтому Юнг сказал, что, если вы ищете душу, отправляйтесь вначале к образам своей фантазии: именно в ней психическое представляет себя непосредственно. Любое сознание зависит от образов фантазии. Все, что мы знаем о мире, о разуме, о телесном и прочем, включая дух и природу божественного, приходит через образы и организуется фантазиями в тот или иной паттерн.

Духовные состояния также могут переживаться душевно: чистый свет, пустота, молчание, отсутствие, блаженство, каждое из них охватывает душу или структурируется в ней в соответствии с тем или иным образчиком архетипической фантазии. Поскольку эти образчики являются архетипическими, мы всегда оказываемся в той или иной архетипической конфигурации, в той или иной фантазии, включая фантазию о душе и фантазию о духе. Это «коллективное бессознательное», включающее в себя архетипы, означает бессознательность коллективной фантазии, которая управляет нашей точкой зрения, нашими идеями, поведением с помощью архетипов.

Еще раз вернемся здесь к Юнгу, который говорит: Любой психический процесс есть образ и процесс воображения. Единственное непосредственное знание, которое у нас есть, есть знание этих психических образов. И когда Юнг использует слово «образ», он не имеет в виду отражение объекта или его восприятие, т. е. он не имеет в виду память или послеобразы. Вместо этого он говорит, что этот термин вытекает из поэтического освоения, а именно из фигуры мечты или образа фантазии.

Мы всегда пребываем в той или иной корневой метафоре, архетипической фантазии, мифической перспективе. С точки зрения души, мы никогда не выходим из долины нашей психической реальности.

Образ в соотношении с понятием у Юнга

Для Юнга важен не сам образ, а понятие, например понятие сокровища или чудовища. Ведь не так уж существенно, «если „сокровищем“ в одном случае является кольцо, в другом — корона, в третьем — жемчужина, а в четвертом — даже весь клад. Важной здесь является идея о какой-то чрезвычайно ценной и труднодостижимой вещи, и при этом совершенно все равно, как она обозначается в данной местности. И психологически существенным является то, что в сновидениях, фантазиях и при особых духовных состояниях также могут вновь и вновь, во всякое время и самопроизвольно возникать мифологические мотивы и символы, далеко отстоящие друг от друга» (Юнг, 2008 г, пар. 229). В другом месте: «Нет разницы, если герой победит дракона, поймает рыбу или возьмет верх над каким-либо другими чудовищем» (Юнг, 2008а, пар. 718).

Бейтсон, Хиллман и логические типы

Хиллман в статье из сборника «Who am I?» («Кто я?»), а еще раньше Грегори Бейтсон в замечательной книге «Экология разума» рассуждают о соотношении классов и членов класса. Вот что говорит Бейтсон: «В формальной логике класс всегда представляет другой уровень абстракции, нежели члены этого класса» (Бейтсон, 2000, с. 301–302). Как следствие, класс не может быть членом класса, а член — не может быть классом. Здесь, как замечает Бейтсон, «возникает ошибка логической типизации. Это все равно что съесть меню вместо обеда» (там же).

Вернемся к Юнгу. Понятие «сокровище» относится к классу, образы «кольца», «короны», «жемчужины» и «клада» являются членами этого класса; понятие «чудовище» представляет собой класс, а образы «дракона» или «рыбы» относятся к членам этого класса. Понятно, что «сокровище» или «чудовище» находятся на других уровнях абстракции, нежели члены, входящие в эти классы. В вышеописанном случае Юнг делает выбор в пользу класса, предпочитает класс его членам. Юнга волнует сам «класс», т. е. понятие. Члены класса или образы, говорит Юнг, мало что значат. Тем самым Юнг подменяет абстрактным конкретное. Когда Юнг говорит, что понятие сокровища значит больше, чем образ кольца, короны, жемчужины или клада, и когда он заявляет, что понятие чудовища более важно, нежели образ дракона или рыбы, то он предпочитает абстрактное понятие, нежели конкретный образ, рассматривает первое как более важное, как более «конкретное», чем конкретный образ. Здесь мы подходим к важной проблеме соотношения образа и понятия в психотерапии, к соотношениям цифрового и аналогового представления информации в более широком контексте.

Исихазм и лик

Учение о лике отражает ключевые положения исихазма: энергетизм, мистику света, синергизм. Авторитетный исследователь традиций исихазма в русской философии И. И. Семаева видит в учении о лике А. Ф. Лосева, в первую очередь, один из аспектов синергизма, начало рассмотрения которого было положено в концепции православного энергетизма (Семаева, 1993, с. 208, 243).

В трактовке А. Ф. Лосевым понятий «лик» и «личность» превалируют категории исихастской мистики света: духовное восхождение просветляет лицо, превращает в лик, онтологическая сущность человека на высшей ступени открывается энергетически как свет.

Миф и лик

Другой источник учения о лике и мифе А.Ф. Лосева — персоналистически переосмысленное платоновско-пифагорейское учение о тетрактиде. А.Ф. Лосев утверждает тезис о различной ноуменальной выразительности явления, существовании его дискретных градаций. В применении к антропологии это означает иерархичность явления абсолютного в личности, что задает динамическую напряженность.

П. А. Флоренский

П.А. Флоренский, чье учение о лике как мифе личности, об иконичности личности в символической трактовке мифа продолжает А.Ф. Лосев, выделяет три уровня явления абсолютного в эмпирической личности: лик, лицо и личину.

Понятие лика выражает онтологическую проявленность (соответствует Самости у Юнга); лицо — индивидуализированное эмпирическое (Эго у Юнга); личина (персона или маска у Юнга) — полная противоположность лику, блокирующая явление абсолютного. В отличие от П. А. Флоренского, А. Ф. Лосев строго не разграничивает понятия «лик» и «лицо»: тело в определенном смысле и есть сама душа, ее живой лик (Там же, с. 135).

А. Ф. Лосев вводит категорию «лик», раскрывая основную позитивную характеристику мифа: «Миф есть личностная форма» (Лосев, 1990, с. 479). Лик — выражение личности, ее самостного образа, ее «образ, картина, смысловое явление… а не ее субстанция.…Миф не есть сама личность, но — лик ее» (Там же, с. 484).

Лосев и миф

Трактовка мифа Лосева нетрадиционна, противопоставлена «узкому» пониманию мифа как архаического повествования, выражающего предлогическую форму сознания. Лосев рассматривает миф «с точки зрения самого мифического сознания», для которого миф — наивысшая по конкретности и максимальной напряженности реальность. Миф, по А. Ф. Лосеву, — всепроникающая стихия, сущая всюду: в человеке и вокруг него, прирожденный человеку и социуму способ видения и толкования себя и мира. Мифология — особая форма энергийного воплощения сущности, универсальное качество культуры, объективно существующий срез каждого социально-исторического типа мышления. Миф, по Лосеву, — диалектически необходимая категория сознания и бытия вообще.

При рассматрении социокультурно-исторического плана личности А. Ф. Лосев дает собственную интерпретацию решения проблемы сущности и энергии в исихазме. Выражение сущности, по А.Ф. Лосеву, иерархийно: сущность явлена в эйдосе (энергия), эйдос явлен в мифе, миф — в символе, символ — в личности, личность явлена в энергии сущности (Лосев, 1993, с. 877–879). А. Ф. Лосев подчеркивает, что «…социальное бытие конкретнее не только логической, но и выразительной, символической и мифологической стихии», что «…наиболее конкретна и реальна личность, а также среда, где личность живет и действует, — общество … личность есть максимально конкретное, максимально реальное, очевиднейшее и выразительнейшее» (Лосев, 1999, с. 463).

В целом, введение понятий «лик» и «личность» ставит в символической и персоналистической трактовке мифа А.Ф. Лосевым акцент на социокультурно-историческом аспекте, расширяет горизонт трактовки категорий мифа и мифического: личность, создавая себе среду, накладывает на вещи, входящие в круг ее деятельности, свой отпечаток — личностность и вместе с тем — мифичность.

Душа в аналитической и архетипической психологии

Хотя предлагаемая работа написана в русле традиций глубинных психологов, автор глубоко убежден, что определенные традиции можно игнорировать, если строго следовать поставленной задаче. Эти границы включают разделение между академической наукой и глубинной психологией, которое все явственней ощущается как искусственное. Жизнь души и воображения, делающего ее живой, не может ограничиваться факультетами психологии или психиатрии. Она требует мультидисциплинарного подхода. Перефразируя известное высказывание о войне: душа слишком важное дело, чтобы отдавать его только в руки богословов, поэтов или психиатров. Что говорить о психологии, которая предала свой собственный предмет во имя научного академизма еще в XIX веке? Душа гуляет в своей каждодневности где хочет, потому что речь каждый раз идет о рождающейся личности, о новом человеке, и потому душа и есть та самая вещь, которая призывает человека решать свою ценностную задачу в каждый момент времени, каждый день, во всей его работе, на протяжении всей жизни.

Душа — это слово, которое снова в последние годы вошло в отечественный психологический словарь, и во многом это стало возможно благодаря работам Карла Юнга и Джеймса Хиллмана.

Но, что же означает слово «душа» на психологическом языке? Ведь это, ко всему прочему, еще и термин религиозного, поэтического лексикона. Слово «душа» несет для нас множество ассоциаций, от самых сентиментальных до самых сокровенных, и остается пугающе трудным в объяснительном плане, поскольку не поддается точному определению.

Невозможно сказать точно, что такое душа. Любое определение — всегда занятие интеллектуальное, а душа предпочитает воображать. Интуитивно мы знаем, что душа имеет дело с подлинностью и глубиной (Гераклит), скажем, в тех случаях, когда мы утверждаем, что у определенной музыки «есть душа» или какой-то замечательный человек «задушевен». Знаем, что можно «отвести душу» (только не всегда знаем куда или с кем). Пристально вглядываясь в образ душевности, мы видим, что он привязан к жизни во всех ее подробностях, будь то «хорошая» еда, «настоящий» друг, «глубоко интересный» разговор, переживания, надолго остающиеся в памяти и затрагивающие сердце. Душа открывается в прикосновении, любви, теплом общении, вежливом отношении, заботе со стороны семьи, в физической близости…

Архетипические психологи предпочитают работать с душевными проявлениями, нежели обсуждать, чем же душа является. Религиозные определения души могут только «сбить» с психологического пути. В работах Хиллмана можно встретить хвалу поэтам и античным авторам за их изысканное восприятие и понимание души, однако для нас, психологов, это мало что проясняет. Возможно, поэтому все тот же Хиллман говорит, что «душа есть нарочито неоднозначное понятие». И хотя каждый из нас чувствует верность вышесказанного, все равно остается нечто не удовлетворяющее нас. Подчас, понятно, что должна делать и как поступает душа, где она открывается самому себе и другим. Но что же она такое? Каким образом человек отличает душу от других откровений?

Что же означает слово «душа» для аналитических или архетипических психологов? Я намеренно оставляю без внимания теологические рассуждения по поводу души, поскольку это совершенно другой аспект. Но при этом хочу отметить, что Хиллман не рассматривает религиозную душу ни в качестве равнозначной, ни полностью отличной от психологической души. Это ясно из его постоянных ссылок на Блаженного Августина не только с целью отделить психологическую душу от теологической, но и с задачей обретения религиозных инсайтов, могущих содействовать и способствовать прояснению своих собственных идей, касающихся души.

Во время моей учебы на психологическом факультете в университете монопольным представлением, насаждавшимся повсеместно, был примат материального над духовным, иначе выражаясь, материнского или женского над мужским. Для души же места вообще не находилось — господствовала редукция, сведение психического к сенсорным ощущениям, эмоциям, к физическим «фактам». Это страшно угнетало, ибо меня влекло в психологии как раз изучение души, на которую я наткнулся — среди прочего — в поэзии символистов Серебряного века, которой тогда «страшно» увлекался.

Летом я жил в коктебельской среде тогдашних почитателей Волошина, в которой, помимо «певца Киммерии», постоянно мелькали имена Цветаевой, Мандельштама, Гумилева, чьи стихи пестрили этим словом — «душа». Гумилевское «Кто знает мрак души моей?..» — стало образцом для стихотворного подражания и первым посылом к собственному сочинительству еще в школьные годы. Этот же «душевный» порыв я принес и в тогдашнюю психологию, которую старательно изучал, поступив на факультет психологии в Ленинграде в 1969 году. К моему огорчению, «душой» на факультете не занимались, а занимались бог знает чем — рефлексами, восприятием, изучением поведения животных, эмоциями, шириной стрелки на приборах-указателях и т. д. Это было начало становления независимой от философии, но все еще остававшейся под ее идеологическим контролем марксистколенинской психологии, каковой она тогда себя гордо именовала.

Для себя я твердо знал, что душа существует, что у нее есть своя — душевная — логика, не вписывающаяся ни в какие рефлекторные цепи, ассоциативные ряды, но, как сформулировать свои мысли, абсолютно не знал. После окончания факультета я приступил к написанию диссертации о помехоустойчивости человека-оператора и пытался в ней проследить работу специалиста-акустика на семантическом уровне, где возникают проблески душевной логики, но работа так и осталась незавершенной по независящим от психологии причинам. В логике диссертационных рассуждений мелькали «убеждения» революционеров, их стойкость в отстаивании идеалов, протопоп Аввакум и внешне «помехоустойчивый» Павка Корчагин, «спаливший» себя изнутри. Требовался инструмент для рассуждений или метод. Постепенно я пришел к открытию аналитической психологии, хотя в профессиональном отношении это произошло слишком поздно — меня выперли из университета практически с волчьим билетом. Заниматься профессионально психологией как наукой я уже не имел никакой возможности. Тогда я ушел на литературную работу… Но размышления о том, на каких принципах строится труд души, остались.

Значительно позже я рассказал о своих злоключениях Хиллману. «Да, да, — сказал Хиллман, выслушав меня. — Диссиденство в психологии мне присуще тоже. Я ведь изначально как рассуждал? Вот психотерапия, чего она ищет? Она ищет научного подтверждения своим практическим обретениям и хочет „узакониться“ в тех или иных психологиях. Но что получается? Академическая психология ничего по своей природе узаконить не может и уж, тем более, философия. Я уже не говорю о вашей узколобой советской философии». — «Марксистcко-ленинской», — подсказываю я ему. «Да, да, марксистко-ленинской. Хотя, вы знаете, я к Марксу отношусь очень положительно. Я сам почти марксист (хохочет). Ну, да ладно. Психотерапия попыталась поддержать свою родословную, беря на вооружение ту или иную казавшуюся ей подходящей логику, которая каждый раз оказывалась несоответствующей своему предназначению в плане психотерапии. Эти заимствованные методы терпели крах один за другим, в результате чего психотерапия оказывалась все более сомнительным мероприятием — хорошая физика как объяснительная модель энергетического исцеления ей, в конечном итоге, не подошла, хорошая философия также не состоялась. Ваши же идеологи и были самыми результативными психотерапевтами: секретари обкомов, политработники. Пока все не рухнуло. Про религию уже и не говорю. Хорошая религия, как говорил еще Юнг, — это мощная психотерапевтическая система, но лишь до той поры, пока жив сам религиозный миф. Так что и здесь все очень относительно. Психотерапия страдает от неспособности вступать во взаимодействие по поводу собственной (психотерапевтической) реальности в стилистике научного рассуждения» (личное сообщение, разговор 1991 года, Нью-Йорк).

Но живя в отдалении от официальной академической науки, я продолжал рассуждать о психологии души, как я стал ее понимать через работы Юнга, а позже Хиллмана. Я чувствовал как миссию стремление выразить свой опыт размышлений по поводу психологии души. Обретение психологией души своего собственного места, а не прозябания в качестве придатка к социальным наукам или к медицине, философии, религии, не становясь гибридом или конгломератом фрагментов этих дисциплин. Моя психология как знание или, если угодно, как наука должна возникнуть со своей точкой зрения на собственный предмет, каковым для меня и является душа.

Я начал свои рассуждения с классической дихотомии моего поколения психологов: разум и тело. И разум, и тело представляют различную упорядоченность реальности и объяснение того, каким образом действует каждая инстанция при формировании своей собственной точки отсчета, или позиции, или перспективы, взгляда на вещи. Если затем мы попытаемся вычленить третий вариант упорядоченности реальности, который не сводится ни к телу, ни к разуму, ни к сумме обоих начал, то и получим в результате ту третью реальность, которая порождается душой.

Телесная реальность конструируется из чувственных восприятий, эмоций и физических ощущений. То, что воспринимается как факты, ограничено тем, что может быть наблюдаемо с помощью пяти органов чувств и механических усилителей — соответствующих инструментов и технических систем. Чувственная реальность существует в двух измерениях: во внешнем — публичном — и во внутреннем мирах.

Публичная реальность представлена множеству наблюдателей, в то время как внутренняя реальность, что и подразумевает сам термин, ведома только своему носителю, переживающему ее субъекту. Чувственные впечатления подтверждают то, что данная специфическая, «внутренняя» реальность, исходящая «из тела», существует, однако она не ограничена телом. Практикуемая в обществе наука практически всецело ссылается на чувственные данные и особенно на те чувственные данные, которые можно наблюдать совместно, еще лучше в научном эксперименте. Собственно, публичная наблюдаемость и является критерием для выработки научного заключения.

Но как ни парадоксально, это общепринятое положение действует в ущерб психологии, так как душа не конструирует свою реальность из буквальных чувственных впечатлений и не может быть наблюдаема только телесными (физическими) органами чувств, хотя от этого она не становится менее реальной. В сущности, основным занятием психологии как раз и является изучение души.

Со своей стороны, разум строит свое представление о реальности с помощью понятий в виде порождаемых им идей. Сюда входят понятийные формулировки желаний, мотивов, целеположений, намерений, задач. Идеи позволяют нам отделять себя от физических «фактов». Без такой идееобразующей способности мы оставались бы марионетками под управлением своих чувственных впечатлений. Существование замысла, идеи, понятия подтверждает нам реальность нашего «разума», хотя при этом вопрос, что же такое разум, совершенно не ставится. В мире, следующем принципам причинно-следственной логики, в котором любые вещи и события должны иметь своих творцов или создателей или причины для возникновения этих вещей или событий, естественно и необходимо полагать, что и сам замысел о них откуда-то возник. Как раз это «откуда-то» и есть искомый «разум», порождающий идеи. Разум есть символ для самой функции зачатия, порождения, творения, замысла, понятия. Последние, как и чувственные восприятия, могут иметь общественную, коллективную, «внешнюю» или же, напротив, «внутреннюю», частную, индивидуальную природу, но их «реальная ценность» оказывается тем выше, чем более коллективным образом она достигнута. Философия формирует разум в наивысшей степени. Психология в этом смысле является контейнером, сосудом, в котором эта операция осуществляется. Но на границе, в сфере индивидуальной внутренней реальности, мы имеем психические содержания, которые Юнг относил к психоидной области, а юнгианский аналитик Евангелос Христоу рассматривал как принадлежащие сфере физических восприятий в противовес к ментоидной сфере, в которую он включал все концептуальные содержания. Примерами психических содержаний внутренней реальности, не относящимися ни к психоидам, ни к ментоидам, Христоу считал сновидения, галлюцинации и видения (Christou, 1976, p. 30).

Рассматривая телесные и концептуальные переживания, нетрудно обнаружить, что экзистенциальный мир не ограничивается ни телесной, ни концептуальной точками зрения, ни соединениями той и другой в любом соотношении. Не может удовлетворить нас и совместное рассмотрение всех внешних и внутренних аспектов психического. Вне области рассмотрения остается, собственно, само психологическое или душевное переживание. Или то, что исстари именуется душой. Точнее, душа рассматривается как место психологического — читай: душевного — переживания. Точно так же, как тело представляет собой местопребывания чувственного восприятия, а разум выступает как место (топос) пребывания понятийного начала. Разумеется, душа несводима к топосу или к своему месту. Она, по аналогии с разумом, не является онтологической реальностью, но данный термин необходим в качестве строительных лесов для обеспечения логической потребности. Поэтому душу лучше всего рассматривать как символ или «корневую метафору» (Хиллман) представляющую неизвестного рода функцию. В русской этимологии «душа» часто выступает как репрезентация самой жизни. Но что тогда есть «психологическое переживание»? (Частный случай такого — смертного — переживания см. Хиллман, 2004a).

Попробуем здесь рассмотреть связку «психология-душа». В своем стержневом моменте психология сосредоточена не на телесном и его функциях, чем занята психофизиология и психофизика, и не на идеях, их содержаниях и их взаимодействиях друг с другом, что составляет предмет философии или социологии, а на душевных переживаниях, на психологических содержаниях, относящихся к душевному опыту. Душа вовсе не трансцендентальна, как утверждают богословы и клирики, не биологична и не метафизична, в чем нас стремятся убедить философы, биологи и другие «инженеры человеческих душ».

С одной стороны, душа занята жизненно важными вопросами, мыслями о том, как люди думают, чувствуют, ведут себя в разных внешних и внутренних обстоятельствах, как они решают свои проблемы и находят способы их решения, а вовсе не поглощена самими органами и функциями, с помощью которых они это совершают. С другой стороны, душа все время размышляет о духе и смысле человеческой жизни, что вовсе не исчерпывается историей и тем или иным комплексом идей. Так что душевное переживание не сконцентрировано на тех аспектах нашего «Я», которые поставляют чувственные восприятия или же формируют понятийные схемы. Весьма важно всякий раз осознавать различие между психическими состояниями и психологическим (душевным) переживанием, что в некоторой степени аналогично различию между физическим объектом и чувственными данными о нем, суждением и умозаключением о предмете.

Психическое состояние в этом контексте, в весьма общем виде, может быть охарактеризовано как состояние разума вне зависимости от того, каким путем оно получено. Упавший малыш, обучающийся ходьбе, может горько заплакать, но может и спокойно попытаться подняться и двинуться дальше, в зависимости от поведения матери, находящейся рядом. (Именно в момент написания этих строк на улице раздался плач ребенка. Очередная синхрония.)

Душевное переживание может быть спровоцировано любым психическим состоянием. Но душевное переживание вовсе не гарантирует подобный исход психическому состоянию. Тот факт, что нечто было душевно пережито, может с не меньшим успехом выразиться вербально, телесно или на психосоматическом уровне. Здесь мы подходим к различным соотношениям между внутренней жизнью и ее внешним выражением. Человек с очень богатой фантазией может оказаться весьма бедным по глубине душевного переживания, и не будет преувеличением сказать, что он человек, бедный душой. Соответственно, богатый душой, глубоко переживающий, душевный человек может совершенно не обладать никакой фантазией.

Возьмем другое соотношение. Человек вел весьма активную внешнюю жизнь, полную приключений, и имел в ней большой успех, но это вовсе не является необходимым условием того, что данное лицо прожило эту (в конкретных и соответствующих аспектах и проявлениях) жизнь душевно насыщенно: качество и глубина его душевной жизни не соответствуют его внешней активности. С другой стороны, человек, проведший свою жизнь в келье монастыря или в тюрьме, может оказаться богатым по душевному складу, глубоко насыщенным душевными переживаниями, что совершенно не означает, что он проводил время, сберегая свои фантазии или конспектируя прочитанные и изученные трактаты.

Воображение души

Поскольку родным языком души являются образы, то душу лучше всего воображать. Не забывая о Юнге, посмотрим теперь, что говорит о душе Джеймс Хиллман.

«Забота аналитика — поддерживать связи с внутренним психическим содержанием личности и не утратить свою корневую метафору.

Иначе он начинает видеть в своих пациентах образчики категорий и погружается в решение проблем преступности, психопатии, гомосексуальности и т. д., в то время как его призвание — обращение к душам индивидов, которые обнаруживают типичные свойства в своем внешнем поведении» (Хилман, 2004a, с. 170).

Переживание и страдание — понятия, которые издавна ассоциируются с душой. Однако «душа» — не научный термин и используется в современной психологии крайне редко. При этом само слово обычно заключается в кавычки, как будто для того, чтобы не «заразить» свое наукообразное стерильное окружение.

Существует множество слов подобного типа, имеющих значение, но не находящих места в современной науке. Это не означает, что ссылки на них невозможны из-за того, что их не воспринимает и оставляет «за бортом» научный подход. Не означает это и провала самого научного подхода, опускающего такие слова потому, что для них не находится операционального определения. Любые подходы имеют свои ограничения; нам же необходимо хотя бы ясно представлять, о чем идет речь.

Для понимания «души» мы не можем обратиться за разъяснением к науке. Смысл понятия «душа» наилучшим образом определяется контекстом, и этот контекст частично уже был предъявлен.

Корневая метафора аналитической точки зрения заключается в том, что человеческое поведение можно понять, поскольку оно обладает внутренним смыслом.

Внутренний смысл — это страдание и переживание. Аналитик понимает эти состояния через сочувствие, симпатию и инсайт. Все эти термины составляют повседневный практический язык аналитика, образуют контекст для его корневой метафоры и являются ее выражениями.

«…Мы имеем дело с чем-то таким, что не может быть определено, и, следовательно, „душа“ на самом деле не понятие, а символ. Символы, как мы знаем, контролируются нами не полностью, поэтому мы не можем использовать данное слово для обозначения чего-то конкретного, особенно если выбрали его для определения неведомого человеческого феномена, который несет в себе символическое значение, обращает события в переживания и передается через любовь. Душа — многозначное понятие, не поддающееся никаким определениям, как и все основные символы, лежащие в основе корневых метафор в различных категориях человеческой мысли. „Материя“, „природа“ и „энергия“, в конечном счете, так же многозначны; сюда же относятся „жизнь“, „здоровье“, „справедливость“, „общество“ и „Бог“, являющиеся символическими посылками уже рассмотренных точек зрения. Душа как понятие ставит сознание в тупик ничуть не больше, нежели другие самоочевидные, не требующие доказательств первичные принципы» (Там же, с. 107–108).

Мы видим, что и у Хиллмана душа не выступает как онтологическая сущность, а проявляется в качестве символа места, из которого прорастает смысл. В его работе душа является «корневой метафорой» языка, прошедшего через прививку гуманистической традиции.

«Под словом душа я подразумеваю, в первую очередь, скорее, перспективу, нежели субстанцию, точку зрения на вещи, чем вещь саму по себе. Эта перспектива — мыслящая, она обдумывает события и определяет различия между нами и всем происходящим в мире. Между нами и событиями, между исполнителем и делом имеет место момент размышления — и созидание души, или душетворение, означает дифференциацию этой промежуточной фазы… Душа появляется как фактор, не зависящий от водоворота событий, в который мы оказываемся погруженными. Хотя я не в состоянии идентифицировать душу ни с чем другим, мне также не удается постичь ее самое отдельно от других вещей, возможно, потому, что она похожа на изображение в летящем зеркале или на луну, выступающую как посредник только в отраженном свете. Но именно посредничество этой особенной и парадоксальной переменной придает личности ощущение, что у нее есть душа, или она сама является душой (выделено мной — В. З.) …Во-первых, „душа“ относится к углублению восприятия событий как жизненных опытов; во-вторых, значимость, которую может приобрести душа в любви или религии, исходит из ее особого отношения к смерти. И третье, под словом „душа“ я подразумеваю творческую способность к воображению, заложенную в нашей природе, обретение опыта посредством рефлективного размышления, сновидения, образа и fantasy (фантазии) — такого способа, который осознает все реалии, главным образом, как символические или метафорические» (Hillman, 1975b, р. XVI).

Душа — это вполне определенный способ смотреть на вещи, отличный от телесного или разумного взглядов, также отличающихся своей спецификой. Этот рефлективный момент, упоминаемый Хиллманом, может быть бессознательным, следовательно, созидать душу означает приводить в сознание содержания подобных рефлексий, которые не могут быть иными, нежели субъективными. Созидание души означает дифференциацию собственной субъективности. Символическая или метафорическая точка зрения как раз и есть то, что, согласно Юнгу, освобождает нас от оков «не что иное, как…», что проводит границу между простой регистрацией того или иного события и душевным переживанием последнего и о чем Хиллман говорит как о противоядии против смертного греха буквализма.

Здесь Хиллман подводит нас к одной из самых замысловатых тем в архетипической психологии — связи между душой и смертью. В его изложении смерть обозначена как метафора, а не как буквальное, физическое событие. В том, что, по его же свидетельству, это тот самый случай, можно убедиться, обратившись к другой его работе, «Сновидение и преисподняя». Чтобы достичь души, пишет Хиллман, мы должны отбросить в сторону всякие там «должны» и «обязаны» из своей повседневной жизни, которые представлены в образах дневного мира или мира «верхнего». Тогда, по аналогии, душа делается «ночным миром», или подземным миром, или «преисподней». «Преисподняя» в литературе обычно связана со смертью. В этом смысле смерть и душа оказываются связанными вместе во всех его других работах с учетом сделанного им допущения, и все мы знаем, почему это так.

«Когда я использую слово „смерть“ и связываю его со сновидениями, то подвергаю себя риску быть существенно неправильно понятым, поскольку смерть означает для нас обычно если не исключительно грубую физическую смерть, то смерть буквальную… Трудно понять при этом, что и любовь, и смерть могут быть метафорическим событием… Смерть — это не задний план и не подоплека в работе сновидения, а вот душа может выступать в этой роли. Душа, оставаясь бессмертной, имеет большее отношение к смерти, нежели умирание, и, поэтому сновидения не могут быть ограничены в сюжетах сопутствования смерти. Психический взгляд сфокусирован не только на смерти или на умирании. Скорее, это сознание, которое стоит на своих собственных ногах только тогда, когда мы усыпляем свои дневные представления. Смерть — это наиболее радикальный способ выражения подобного сдвига в сознании» (Hillman, 1979a, p. 64–66).

Представления «дневного мира», которые усыпляются или умирают, включают — и об этом Хиллман упоминает в другом контексте — «наивный реализм, натурализм и буквальное понимание».

Это означает смерть представления о том, что вещи являются душе в том же самом виде, в каком они появляются в повседневном окружении, что душа воспринимает вещи тем же самым образом, каким это делает наше Эго.

Еще один момент, имеющий непосредственное отношение к душе, — способности воображения в нашей природе. Первое, что приходит здесь на ум, — это вопрос, что такое воображение, фантазия и образ, на который до сих пор нет исчерпывающего ответа, хотя сегодня мы имеем значительное число работ последователей архетипической школы: Миллера, Кейси, Авенса, Адамса и др. Этот аспект юнговской работы архетипическая школа разрабатывает с явным усердием: все юнговские идеи относительно воображения и фантазии получили здесь самое широкое применение. Хиллман также говорит, что в отношении к фантазии он тщательно следует за Юнгом. Что касается отношения между душой и воображением, то можно сослаться на Кейси: «Воображение является мотором души, его основным движущим источником и первейшим душевным организатором» (Casey, 2000).

Подчас подобная связь может наводить на мысль о том, что воображение равнозначно созиданию души. Однако это не совсем так. С помощью метафоры вещи подвергаются мучительной ломке и подчас просто портятся. И фактически, в то время как всякое созидание души есть в конечном счете воображение или «мастерение» образов, любое воображение еще не обязательно оказывается созиданием души. Воображение далеко не всегда должно использоваться на службе у души или в целях созидания души.

«Это созидание [образов] может принимать конкретные формы в работе мастеровых и рабочих на основе их морали. Кроме того, оно может проявляться в сложных процессах совершенствования мысли, религии, взаимоотношений и социальной деятельности в той мере, в какой эти виды деятельности преломляются в воображении сквозь призму души, стоящей в центре нашего внимания. Другими словами, создание образов можно рассматривать как психопоэзис или созидание души…» (Хиллман, 1998a, с. 83).

Здесь-то и возникает дилемма. Откуда приходит воображение? Из самой души? Откуда-то еще? Может ли кто-нибудь сказать что-то конкретное?

Если воображение исходит из души, если, как сказал Юнг, «образ есть психическое», то как может быть использовано воображение иначе, нежели не на службе у души, т. е., не для душевного созидания? Может ли душа работать против себя самой? В нижеследующем обсуждении множественности мы и поднимем эти вопросы.

Элементарность души

Душа несводима ни к чему иному, она неразложима на части, на элементы. Душа не может быть определена, описана, объяснена, понята или обсуждена в других, нежели в своих собственных терминах. Термины, управляющие другими сферами знания, к ней неприменимы и не должны быть ей навязаны. Душа поистине суверенна. Ее законы сформулированы на ее собственном языке, которым является язык воображения. Но это не воображение, которое есть способность индивида. Это обезличенное и коллективное воображение, обнимающее мир или вселенную в каждый момент и одушевляющее все факты и события истории. Законы в жизни души могут выражаться через архетипические мотивы, мифические темы или универсальные символы. О них можно говорить как о паттернах сознания, о вневременных человеческих истинах или универсальных человеческих переживаниях, сохраняемых в культурном опыте человечества.

Они могут быть представлены и сохранены в форме произведений искусства, литературных памятников, идей, образующих историю, религиозных понятий, повторяющихся фигурах коллективного воображения или поэтических образах, которые запечатлены разными носителями. Не столь важно, каков конкретный язык или посредник, выражающий их, законы души имеют одно общее свойство — их сущность. Эта общая сущность в законах души суммирована в словах Августина: «Никто не может о ней судить; никто без нее не судит хорошо и правильно». Это означает, что жизнь души не может быть понята и оценена без ощущения реальности этой активной сущности, выраженной в этих законах. Эта сущность определяет собственные управляющие основы душевной жизни — ее базовые ценности, полезность и модели оценки. Внутренняя психологическая оценка значит гораздо больше, чем клинический диагноз. Она начинается с того, чтобы почувствовать, что определяет эти ценности, эти полезности и эти модели оценки, которые составляют жизнь души в каждый данный момент и по любому вопросу. Душа — это ватерлиния… Указатель качества отношения между внутренним и внешним мирами.

Душа и множественность

Душу можно рассматривать на двух уровнях. Первый — это индивидуальный уровень, где можно говорить о внутренней множественности, где так называемое «героическое» Эго представляет всего лишь один голос из «хора» или «множества» личностных голосов, только один из множества личностных субъективностей (отсюда и выражение «релятивизация Эго»).

Второй уровень — внешняя множественность или мировая душа, являющаяся старым понятием, в котором все, что ни возникает во внутреннем мире индивида, тотчас же реплицируется в параллельном виде в массах. Эта последняя идея и была развита архетипическими психологами как anima mundi и здесь не обсуждается.

Я же рассматриваю душу как объединяющий принцип человеческого существования. В этом отношении можно упрекнуть философию и социальные науки в том, что они позиционируют себя как в равной степени важные выражения одной большой или большей реальности и затем пытаются отдать свой голос этой реальности, используя язык той или иной сферы знания или дисциплины в качестве делегируемого голоса.

Такая попытка при объединении не учитывает двух вещей. Первое, любой подобный объединяющий принцип, в нашем случае душа, предполагает наличие собственного языка, так что нет необходимости заимствовать этот язык из той или иной собственной подкатегории. В нашем случае из философии, физиологии или социологии. Второе, объединяющий принцип не только связывает исходные точки зрения, но, фактически, существует до появления этих точек зрения. Т. е. душа в объединяющем качестве существовала еще до появления тех или иных областей знания. Стало быть, каких-то отдельных точек зрения. Поэтому душа есть изначальная точка зрения, и она дает начало всем другим точкам зрения. Соответственно, наука, философия, астрология, алхимия, — все они представляют различные цветовые фильтры, или очки, или телескопы, через которые душа рассматривает и видит вещи. Хиллман иногда называет эти цветные фильтры фантазиями («фантазия о науке», «фантазия о противоположностях»).

«Существует множество академических отделений и факультетов, как существует множество способностей и даров (у Хиллмана игра слов: в англ. Faculties может переводиться и как человеческая способность, и как факультет или отделение университета или академического института) внутри человеческой души. Наш дом состоит из множества больших особняков и маленьких обителей с еще большим количеством окон; мы постигаем мир из множества перспектив, измерений, направлений: этических, политических, поэтических. Но психологическое измерение, психологическая перспектива — высшая и предшествующая всему остальному, так как главной является душа, и она может проявиться в каждом человеческом деле. Психологическая точка зрения не внедряется постепенно в другие области, поскольку она начинает действовать сама по себе в каждом случае, даже если большинство дисциплин и изобретают способы и методы, которые якобы обходятся без нее … психология, по сути, утверждает свое превосходство над другими дисциплинами, так как психическое, адвокатом которого она является, на самом деле выступает впереди любой другой своей отдельной активности, распадающейся на департаменты искусств, наук, торговли или ремесел. Каждый из этих департаментов представляет то или иное обличие психического (души). В этом смысле они отражают психические предпосылки для обоснования своих точек зрения и знаний. Но психология не может быть одним из департаментов среди прочих, так как психическое не представляет отдельную отрасль знаний. Душа — в меньшей степени объект знания, нежели способ познания объекта, способ познания самого знания» (Hillman, 1976, p. 130–131).

Здесь можно утверждать, что все психические состояния (точки зрения также являются психическими состояниями) могут переживаться психологически. Осознавать психические основания наших многочисленных систем знания означает переживать их психологически или на душевном уровне. Есть скользкая душа, но нет души ускользающей. От себя не ускользнешь. Во всем есть свой психологический смысл, говорим ли мы о музыке, биологии или хождении по канату. «Созидать душу» означает обнаруживать смысл в той или иной точке зрения, означает открывать психические предпосылки, скрытые за этой точкой зрения. Это как раз то, что имеет в виду Хиллман в своем повторяющемся призыве находить то, что имеет смысл для той или иной души.

Представление о том, что душа появляется первой и что все остальное — точки зрения — исходит из души (в обществе все уперлось в коллективную душу, которая желает того и не желает этого), как раз и подводит нас к известному юнговскому выражению «не психическое в нас, а мы в психическом» (или в душе). Здесь — я хочу это подчеркнуть — термины психическое и душа вполне взаимозаменяемы.

Я уже упоминал, что архетипическая школа сместила фокус психологии от индивидуации на созидание души и для психологического переживания вовсе не требуется сталкиваться с юнговскими этическими обязательствами. Вероятно, это самое значительное расхождение архетипической школы с традиционной юнговской мыслью.

Для меня психологическое (душевное) переживание равнозначно созиданию души. Поэтому не требует, чтобы то или иное откровение или инсайт тотчас же поверялось бы этическими обязательствами личности, как то предписывал Юнг (Юнг, 1995а). Мораль, в частности, для Хиллмана представляет религиозное посвящение различным психологическим фигурам и образам, а не интеграцию прозрений, полученных из психологических (душевных) переживаний, в какую-то одну личность (Христос, Будда, Магомет).

«После такого исторического признания — образ как предок — важно пережить то требование, которое предъявляют ко мне образы. В деятельности воображения это составляет моральный момент. По существу воображаемая мораль не заключается ни в моем суждении о том, являются даймоны дурными или добрыми, ни в применении воображения (каким образом я претворяю в реальные поступки то, что я открыл для себя с помощью образов). Напротив, мораль заключается в религиозном понимании образов как сил, имеющих свои притязания» (Хиллман, 1997а, с. 74–75).

Фокус созидания души в архетипической психологии заключается, на самом деле, в становлении (дифференциации) и развитии внутренней множественности. Различные внутренние личности (субличности — маленький народец) проходят стадии своего углубления, развития и индивидуации внутри имагинального пространства.

Скажем, в отношении нарциссизма нельзя сказать, что мы имеем дело с буквальным «возрастанием». Решение проблемы (если, конечно, мы имеем дело с проблемой) нарциссизма заключается в том, чтобы дать самому мифу «прорасти», стать максимально осознанным нарциссической личностью, осознанным настолько, чтобы появился бутон, указывающий на личностное цветение сквозь нарциссизм. Генри Корбин по этому случаю говорил, что «это не твоя индивидуация, это индивидуация ангельская, которая и является твоей задачей».

И здесь возникает дилемма. Если душа изначальна и Эго релятивизировано до одного голоса среди прочих во внутренней множественности, то Эго все равно остается частью души. Как тогда может осуществляться работа воображения, которая не способствует созиданию души? Если Эго рассматривается не как техническое слово, а как символ части души, которая иногда говорит настолько громко и действует с целью подавления внутренней множественности, а также и как символ для ее объединения, необходимый, когда внутреннее многоголосие приводит в замешательство, тогда ясно, что воображение может быть использовано на службе у Эго.

Такое использование воображения не может рассматриваться как созидающее душу. Душесозидающее воображение может рассматриваться в качестве психологического утверждающего поступка или действия, стоящего на стороне неуслышанных голосов психического «множества», голосов других представителей «маленького народца».

Есть ли «польза» от употребления слова «душа» в психологии?

Представляется, что термин душа весьма значим и вносит полезное различение в психологии. Он выделяет аспект реальности, который отчетливо отличается от реальности физической и понятийной и должен поэтому рассматриваться как обладающий уникальной специфичностью и не может автоматически быть отождествлен с двумя другими точками зрения.

Представляется также, что трудности с чтением работ архетипической школы возникают отчасти оттого, что наше Эго ищет концептуализации на том языке, на котором рассматривает вещи. Архетипическая школа нечасто рассуждает в понятиях такого языка. Я же пытаюсь вместо этого находить понятия с точки зрения души или, точнее, с того, что в воображении Эго и является точкой зрения души. Но сложность, тем не менее, возрастает, потому что такие концептуализации выражены не на традиционном понятийном языке, а на восторженной, даже напыщенной метафорической смеси логики и поэзии, заставляющей многих читателей лишь почесывать голову. В действительности, это не поэзия и не читается как учебник, хотя и представлена в весьма интеллектуальных выражениях. Известные старые слова весьма творчески используются новыми и непривычными способами. Даже привычные юнговские понятия вербализованы таким образом, что не всегда легко распознаются.

Результат плачевен: блестящие тексты этих авторов оказываются недоступными многим читателям, у которых нет времени и терпения читать и разбираться. Без предварительной подготовки в аналитической психологии такая задача оказывается еще более затруднительной.

Должны ли писатели, представляющие архетипическую школу, менять свой стиль изложения? Абсолютно нет. Разумеется, какое-то экстраординарное выражение неизбежно потеряется, утратится. Это поможет некоторым прочитать хиллмановские работы в хронологическом порядке, поскольку он четко формулирует определения, хотя и склонен делать это только однажды. Весьма полезным, разумеется, является предварительное знакомство с юнговскими работами, в особенности касающимися фантазии и общего представления об архетипической энергии, равно как и знакомство с мифологией. Рекомендуется вначале прочитать «Самоубийство и душа», а уже потом приступать к «Пересмотру психологии».

Нежелание Хиллмана «гвоздить» вещи, прибивать их «намертво» к слову, напоминает древнее изречение: «Кто знает, молчит, а кто говорит, не знает». Когда вещи прибиты к слову, их потенциал в работе воображения сильно обуздан. Жизнь исходит из первоначального образного понятия. Вербализация, по своей природе, «прибивает» вещи, обедняет смысл, в особенности когда используется весьма специфический словарь нашего быстротекущего времени.

Если мы приравниваем сказание и иносказание к вербализации, с ее неизбежной «усадкой» и «гвоздением», а «подведение» — к интуитивному экспансивному (расширительному) знанию с помощью образов (где в образах течет жизнь, аследовательно, эти образы живые), то подлинное знание означает неспособность вербализовать это знание полностью.

По той же самой логике, иметь слова и приравнивать подобную вербализацию к знанию означает знать только скелет, каркас образа, а не сам образ. Но без определенной формы, т. е. «гвоздения», часть творческого материала, изложенного в текстовой форме, останется вербализованным секретом автора и тех немногих посвященных, кто, по разным причинам, смог это постигнуть и кто станет тем самым «знающим», который молчит.

Душа и ее окрестности: взгляд Джеймса Хиллмана на психологию

В измененном виде впервые опубликована в: Хиллман Дж. Самоубийство и душа. М., 2004, с. 5–62.

В течение последней четверти ХХ века Джеймс Хиллман создавал новое видение психологии, при котором психология становится «главенствующей наукой», изучающей не только психику человека, но и «душу», являющуюся средоточием мира. Его идеи, преодолевая мощное сопротивление представителей академической психологии, сделали его на Западе одним из самых популярных психологов современности. Его книги, многочисленные статьи, интервью на радио, на телевидении стали известны миллионам читателей и зрителей, хотя о нем до сих пор не слышали многие профессиональные психологи. В то время как некоторые из них с одобрением отнеслись впризыву Хиллмана вернуть душе центральное место в психологии, других отталкивало то, что работы Хиллмана порой трудны для понимания, содержат крайне провокационные высказывания и характеризуются критическим отношением к традиционной европейской психологии.

Хиллман последовательно критичен по отношению к тому, что он считает основным допущением современной глубинной психологии, к целостности и «здоровью» самости. Он относится критически и к гуманистическому фокусированию на самоактуализации и духовности, противопоставляемых переживанию хаоса, сложности и тенденциям к распаду души и мира. Однако при близком рассмотрении оказывается, что идеи Хиллмана представляют большой интерес для психологов гуманистического направления, а его позиция значительно ближе к гуманистической и духовной психологии, чем он сам соглашается признать. В данной работе рассмотрены некоторые базовые положения архетипической психологии Хиллмана.