Зима начиналась трудно и долго, приходила несколько раз и всякий раз отступала. От кислого снега и поздних густых дождей лесные дороги вспухли и стали непроходимыми. Я давно собирался оставить свой лесной домик и выйти к людям. В Москве меня ждали дела, но выбираться из леса с грузом по тяжелой, непроходимой дороге я не решался и ждал крепких, верных морозов, которые, по моим расчетам, вот-вот должны были прийти и схватить, вымостить прочным льдом кислые, распухшие болота.
Наконец озеро укрылось первым льдом. Лед крепчал с каждым днем, но был не прозрачным, а мутным, седым — такой лед редко оставался лежать до весны. Это была первая примета того, что тепло еще вернется, что озеро снова откроется темной, дымящейся водой, — и примета подтвердилась. Мороз опять отступил, и лед на озере растащило, разбило теплым южным ветром. И снова я ждал, когда вернется зима, когда уляжется сырой ветер и когда вместо него потянет суровым холодом с севера, а на небе появятся, наконец, большие морозные звезды настоящей зимы.
Но южный ветер не стихал, сплошная мутная мгла, что висела над крышей моего дома, никак не уходила, и каждая новая ночь, как и предыдущая, слепо и тяжело опускалась на пустую лесную деревушку. В такие ночи я подолгу не спал, топил печь, записывал в дневник все, что осталось в памяти от недавних встреч в тайге, и неприятно, тревожно слышал за окном изводящий вой ветра.
Я жил тогда в пустой лесной деревушке один. Еще совсем недавно рядом со мной был мой Верный, который успел к зиме подрасти. Наверное, с собакой было бы куда проще, а может быть, и веселей. Но Верный погиб, не пройдя со мной до конца все лесные дороги 1965 года. Собака заболела, у меня не было для нее никаких лекарств, и я мог только как-то успокоить, согреть своего верного друга.
Я укладывал собаку рядом с собой на лавке у печи, укрывал ее одеялом. Утром я поднимался с лавки, шел к умывальнику, на озеро за водой, за дровами, а собака, потеряв в болезни все свои силы, оставалась неподвижно лежать на месте и только по оставшейся еще привычке — не потерять хозяина — чуть заметно поводила следом за мной полузакрытыми, тусклыми, догорающими глазами.
Верного я похоронил недалеко от своего дома, как хоронят обычно собаку-друга.
В Москву я вернулся только в декабре. Работа, встреча с друзьями, стопки непрочитанных журналов, что дожидались меня с самой весны, — все это сразу отодвинуло недавние лесные встречи. А память о тяжелой осени, о трудной зиме, память о собаке, оставшейся навсегда там, в лесу, казалось, никогда не вернет этим встречам их тепла, радости, а оставит только грусть и вряд ли так скоро позовет меня обратно в лес.
Но в конце января я получил письмо, простую, бесхитростную весточку от Петра, с которым летом мы вместе пасли на лесном пастбище телушек, ловили рыбу, пекли в русской печи хлеб. В письме говорилось о том, что в лесу по зиме был Василий, охотился, искал куницу, что с весны в лесную деревушку вряд ли отправят теперь стадо, так что на озере будет тихо, и что снега сейчас так много, что в лес не пробраться теперь, поди, и на охотничьих лыжах...
И что-то сразу изменилось во мне с этим письмом, что-то остановило разом всю мою городскую суету, и уже в конце января я стал снова собираться обратно в свой лес.
Зачем? Что собирался искать я дальше?.. Глухие таежные озера я уже нашел. Я видел и волков и лосей. Встречался с медведями. Отыскал в лесу все старые тропы, подновил на них стрелочки и тески, что указывали путь по тайге. Всего этого мне вполне хватало, чтобы сесть за письменный стол и начать работу над книгой. Что же еще собирался я открывать для себя в знакомом лесу, на берегах знакомых озер? Не знаю. Но с каждым днем все чаще и чаще вспоминал я теперь избушку на Долгом озере, которую отыскал только по осени и подправил, вспоминал лодку, которую починил и на всякий случай убрал подальше от полой воды в кусты. Я вспоминал свой котелок, оставленный в домике на берегу лесного озера, свой топор, свое повидавшее виды одеяло, которые тоже, наверное, ждали меня там, в лесу... По ночам мне снился огонь в печи, как наяву, видел я во сне шнур перемета и слышал, как в глубине озера на этом шнуре тупыми толчками отзывается громадина-щука, попавшаяся на крючок.
В окно моей московской комнаты все еще бились городские метели-сквозняки, еще приходилось спускать от мороза уши лохматой шапки, но я уже знал, что зима уходит. Острое чувство приближающейся весны не могло меня обмануть. Это чувство обострялось, становилось беспокойней и нетерпеливей, когда слышал я за окном первую песенку-колокольчик большой желтогрудой синички. А потом первая капель, первая сосулька, первая лужица на дороге, первый клочок-проталина оттаявшей весенней земли и на этой дымящейся проталине первые, уставшие с дороги, весенние грачи.
Я уже собирал вещи, готовил снасть, снаряжал патроны, хотя и знал, что попасть в лес по весне с грузом почти невозможно. Не знаю, как бы дожидался я отъезда, если бы рядом со мной не было тогда Бурана.
Бурана я принес домой маленьким месячным щенком-кутенком. Буран был лайкой, и у него к месячному возрасту уже поднялись острые, чуткие ушки и веселым калачиком загнулся к спине хвостик-крючок. Я возился со щенком все свободное время. Носил его гулять, учил слушаться, а когда мой будущий пес крепко спал в корзинке, я старался представить, как мой Буран вырастет, как станет большой собакой и как вместе с ним мы будем мирно жить на берегу Долгого озера в небольшой лесной избушке, жить рядом с таежными птицами и зверями.
В дорогу мы отправились лишь в мае. Быстро добрались до реки Шильды, но здесь, где начинался наш лес, надолго остановились. Дороги в лес все еще не было. Шильда гудела весенним широким половодьем. В лесу в эту зиму было много снега, снег лежал в лесу долго, но на этот снег в середине мая упала по-летнему знойная жара, и за день-два эта жара высушила по деревне до пыли дорогу и разом растопила в лесу почти весь снег. Растаявший снег глубокой, широкой водой катил по лесным дорогам к реке, затопил все лесные болота. По такой весенней воде я с трудом добрался до края леса, но дальше пути не нашел.
Мне оставалось только ждать, когда вода спадет, и слушать еще и еще раз рассказы-известия, принесенные из леса по настам. Насты в этом году были крепкие и долгие. В апреле чуть ли не каждый день пекло солнце. На солнце снег плавился сверху, раскисал, но после солнца уже к вечеру объявлялся крутой мороз и схватывал раскисший снег прочной ледяной коркой. По такой морозной корке, по настам, в эту весну нередко разъезжали даже на лошадях. По таким прочным настам и ходил в лес, в брошенную деревушку Василий.
Василий ходил в лес за рыбой. К этому времени в озере пробуждались от зимнего сна-вялости косяки плотвы-сороги. Густые стаи этих рыб еще подо льдом шли к устью ручья, готовясь в путь-дорогу на нерест. Василий ломал пешней лед у ручья, ставил сети и ловил из-подо льда крупную, тяжелую плотву.
Это было в апреле. Медведь к этому времени уже поднялся из берлоги, пробудился и отправился по настам на поиски корма. Василий видел следы большого медведя на Черепове — зверь на широких махах гнал по насту лося. Лось проваливался, пробивал копытами наст, обдирал ноги о льдистую, острую кромку мерзлого снега. Медведь шел следом легко, наверное, все-таки догнал лося, но Василий по следам не пошел и, чем окончилась эта весенняя охота, не знал.
Видел Василий следы медведя и около самой деревни. Этот медведь был поменьше. Следы были свежие, и собака Василий, Копейка, ушла по этим следам и долго с лаем преследовала зверя...
Кто бы это мог быть? Кто из моих старых знакомых осмелился заглянуть в деревню? Кто охотился за лосем на Черепове, где обычно вертелся лишь небольшой медвежонок Черепок, который, конечно, не стал бы тягаться с лесным быком?.. На эти вопросы я мог ответить лишь там, в лесу, а не здесь, на берегу разлившейся реки.
Вода в реке пошла на убыль, пошла споро, почти на глазах. Я уложил в рюкзак все, что могло войти в него, и собрался в первую дорогу. Мне предстояло забросить в лес три таких рюкзака, каждый из которых потянул бы на весах не менее трех пудов.
В первую дорогу Бурана я не взял. Нести на руках его было трудно, а мучить маленького щенка на весенних гнилых дорогах я не хотел. Бурана я оставил Петру. Он как-то заманил его в кладовку, закрыл там, а я потихоньку выбрался из дома и тронулся в путь.
До Менева ручья я добрался без особых приключений и даже ни разу не зачерпнул сапогом весеннюю воду. Два километра весенней дороги оставались за плечами, впереди было еще двадцать с лишним километров пути, но мне почему-то верилось, что и дальше меня не ждут никакие особые преграды, кроме кислых весенних болот. Но у Менева ручья дорога в лес преподнесла мне первый сюрприз.
Неширокий по летнему времени ручей сейчас разлился. Вода приподняла бревна старого моста и растащила их вслед за собой по ручью. Дороги на ту сторону ручья не было...
Конечно, я не задумывался бы, как быть: возвращаться или переплывать весенний ручей, не будь со мной тяжелого рюкзака, — тогда бы я очень скоро форсировал водную преграду. Но рюкзак на себе с берега на берег через буйную полую воду не переправишь, и пришлось мне, вооружившись топором, наводить через Менев ручей первую в этом году переправу.
Рядом с ручьем не было подходящего леса, а из худосочной, ломкой ольхи ни плота, ни моста не сделать, и я принялся разыскивать по ручью бревна, унесенные полой водой.
Бревна по течению унесло далеко. По одному я вылавливал эти бревна, плавил их вверх по течению, собирал в плот, потом, забравшись по грудь в воду, разворачивал этот плот поперек ручья. И когда плот одним концом уперся в бугорок, оставшийся среди полой воды от противоположного берега, я, наконец, облегченно вздохнул, если так можно было назвать то, что получилось у меня вместо глубокого вздоха. Мокрый, грязный, в одних трусах стоял я около своего рукотворного моста с топором в руках, и этот топор судорожно трясся в закоченевшей руке. И все-таки на ту сторону Менева ручья я перешел победителем.
Наверное, после нескольких часов возни с мостом и полагалось мне немного передохнуть, но я напрочь отказался от отдыха, посчитав, что на ходу, да еще под рюкзаком, я скоро избавлюсь от леденящего изнутри холода. Шел я быстро. В лесу еще местами лежал снег, осевший, жесткий сверху, ноздреватый — зима еще оставалась в лесу под ельниками, в канавах, — а рядом со снегом, на местах повыше и посветлей, уже цвели первые фиалки. Черемуха только-только набирала лист и стояла будто в зеленом тумане. Вокруг пели птицы, пели неумолчно, громко. Я шел через туман ожившей черемухи, через бесконечные птичьи песни и тоже негромко пел. Долгая зима, ожидание встречи с лесом остались позади. И вот она, эта встреча. Вот он, лес! Вот эта дорога, знакомая до мелочей, старая, трудная, лесная дорога, которая в прошлом году увела меня, пожалуй, навсегда в тайгу...
Почти сразу за Меневым ручьем на дороге лежали следы небольшой медведицы и двух крохотных медвежат. Медведица вышла на дорогу по сухой грядке и шла впереди меня в сторону Собольей пашни. След тянулся по дороге километра три. Медведица шла не спеша, обходила лужи, грязь. Медвежата топали рядом, то слева, то справа от матери, и тоже не лезли в воду, а выбирали место посуше, и только там, где маленькому зверенышу не удавалось удержаться на скате или на свале дороги, видел я скользнувшие к луже небольшие лапки-следы будущих хозяев тайги.
Медвежья семья добралась благополучно до Собольей пашни и свернула с дороги. В том году здесь я ни разу не встречал медвежьего следа. Откуда сейчас взялись здесь эти звери? Почему забрели к самому Меневу ручью и почему раньше, ни вчера, ни позавчера, не выходили на эту дорогу — других, прежних следов на дороге не было. Куда отправилась эти звери, что искали они: пищу или присматривали для себя новый дом, осваивали новое хозяйство?
До Пашева ручья медвежьих следов я не встретил. У ручья я остановился отдохнуть. Здесь в прошлом году я всегда встречал следы Хозяина, здесь видел иногда этого большого сумрачного медведя. Хозяин тоже должен был давно подняться из берлоги, но ни старых, ни новых следов Хозяина у Пашева ручья я не обнаружил. Не было знакомых мне отпечатков лап и на Прямой дороге, хотя вода с дороги уже сошла, и след мог бы остаться на обветрившейся лесной грязи...
К вечеру добрался я до Вологодского ручья, где когда-то в первой своей дороге пережидал ночь у дымящегося сырого костра. Я спустился к ручью, умылся; достал из рюкзака хлеб, сало, сахар, а после ужина внимательно осмотрел всю поляну, перешел по мосту на другую сторону ручья, прошелся по дороге и опять не отыскал знакомых мне медвежьих следов. А ведь в прошлом году здесь бродила медведица с медвежатами. Я встретился однажды с этой серьезной мамашей, почти столкнулся с ней нос к носу, но мы мирно разошлись. Неужели и этот зверь покинул свое прежнее хозяйство и тоже куда-то ушел?
Ночевать у Вологодского ручья мне не хотелось. На тайгу опускались теперь каждый вечер белые светлые ночи, и, застань меня в пути такая ночь, я вряд ли бы заплутал в дороге. Сейчас, когда лесная деревушка и мое озеро были совсем близко, я не мог больше откладывать встречу. Звал меня тут же продолжить путь и тот небольшой медведь-медвежонок Черепок, которого в прошлом году угощал я рыбой и сухарями.
Неужели и он расстался со своим «домом» и тоже куда-то переселился?
К поляне, где встречались мы с Черепком, я подходил тихо. Оставил на дороге рюкзак и, будто шел на тайное свидание, все время останавливался и внимательно выслушивал вечернюю тайгу... Вот он, прошлогодний пенек, где оставлял я медведю угощения. Здесь, за кустами черемухи, я прятался и, осторожно выглядывая из кустов, наблюдал первый раз за своим будущим другом.
Нет, Черепок не покинул свою поляну, вспомнил ее после зимнего сна и вернулся в свой «дом» — вот его следы, недавние, не очень большие. Он снова крутился у муравейников, что-то искал на краю леса. Здравствуй! Ну здравствуй, мой Черепок!
Как мне хотелось тогда остаться здесь до утра, подождать и, может быть, увидеть своего старого знакомого! Узнает ли он меня или нет? Не испугается ли?
А может, он уже так подрос и стал таким серьезным, что напрочь откажется от нашей прежней полудетской дружбы и встретит меня сердитым рыком?
Наверное, я все-таки заночевал бы на Черепове, если бы тут же на краю поляны не встретил еще один медвежий след.
След лежал глубоко на сырой земле. Тяжелый, большой зверь быстро перешел дорогу на широком шаге.
Потом шаг сменился рысью, а рысь перешла в прыжки. И почти тут же я отыскал следы лосихи.
Острые следы лосихи глубоко врезались в сырой мох — лосиха уходила от медведя, а следом за ней тянулся совсем еще маленький теленок. Теленок появился на свет недавно, еще не научился резво бегать, но теперь ему приходилось спасаться от врагов.
Маленькие неуклюжие копытца лосенка неосторожно срывали на ходу мох. Наверное, теленок еще и спотыкался, прыгая следом за матерью. У реки под елями лежал снег, и на этом последнем снегу, как на листе бумаги карандашом, были четко оставлены следы лосихи, следы медведя и последние следы выбившегося из сил лосенка. Перед рекой лосенок ковылял впереди матери — лосиха, видимо, подталкивала его впереди себя носом. У самой реки, перед водой, мать и теленок замешкались, и медведь настиг их…
У реки на снегу осталось месиво медвежьих следов, остались пятна крови и оброненные шерстинки новорожденного лосенка. Лосиха, перескочив реку, ушла в лес. Медведь перетащил лосенка через завал и пошел куда-то вниз по реке. Дальше я не стал разбирать следы.
Недавняя лесная трагедия, прочитанная по следам, гибель несмышленыша-лосенка будто погасили во мне всю мою весеннюю радость. Я сразу почувствовал, что устал в дороге, и последние километры пути к лесной деревушке показались мне очень тяжелыми.
Знакомая деревушка открылась мне с холма сразу, будто кто-то долго скрывал ее от меня, а потом вдруг, сжалившись надо мной, открыл наконец занавес. Темный вечерний лес сразу отступил, и его сменили кустарник и редкие березки, что спускались вниз с холма к последнему ручью на моем пути.
Сейчас за поворотом я увижу мостик через этот ручей, а там останется мне преодолеть всего каких-то триста — четыреста метров, и я осторожно ступлю на ступеньки крыльца своего дома.
Мостик через ручей выглянул за поворотом, и тут мне показалось, что березка, стоявшая у ручья сразу за мостиком, покачивается без ветра.
Березка качнулась последний раз и замерла. Я не мог ошибиться: деревцо, видимо, кто-то задел и оно действительно только что качалось. И тут совсем неподалеку услышал я легкий треск сучка. Этот треск-щелчок был знаком мне, я не забыл его за долгую зиму, услышал этой весной первый раз здесь, у ручья, и точно знал, что от мостика по берегу ручья уходит сейчас от меня медведь.
Медведь был только что на дороге и только что ушел в кусты. Может быть, это тот самый зверь, который совсем недавно свалил лосенка? Нет, я не боялся медведя, хотя знал, что весенний голодный медведь обычно не расположен ни к каким шуткам — мне просто не хотелось тогда еще раз остро вспоминать, что те самые звери, которые так покладисто приняли меня в прошлом году в лесу и казались мне самыми мирными соседями, все-таки звери со своей природой и со своими законами, и что сейчас после берлоги, голодные, рыщут они по лесу в поисках пищи, охотятся за лосями, отбивают у лосих новорожденных лосят и жадно рвут клыками сваленную добычу.
Это была правда таежной жизни. Но в прошлом году по летнему времени, когда медведи бродили по ягодникам, эта правда не встретилась мне, не показалась так остро, как сейчас...
За мостиком около березки, что покачивалась у меня на глазах, я увидел следы медведицы и медвежонка и немного успокоился, вспомнив, какими смешными и занятными бывают маленькие медвежата.
Медвежонок, который следом за матерью только что перешел мою дорогу, родился в этом году, выбрался по весне из своего темного зимнего жилища и первый раз увидел свет дня, свет солнца.
И теперь, семеня рядом с матерью, познавал он на каждом шагу новый для себя мир.
Наверное, этот зверек еще не знал, что у него тоже есть враги, что врагом может быть человек такой же, как я. Наверное, на этот раз он даже не ухватил запах человека.
О близости человека, узнала, пожалуй, только его мать, а медвежонок по-своему верил матери и теперь поспешно улепетывал следом за ней подальше от опасного места.
Медведица и медвежонок подошли к ручью — это все я узнал по следам, чуть выждав и чуть отпустив вперед напуганное медвежье семейство. У ручья медведица остановилась и осторожно вошла в воду. Наверное, медвежонок был еще слишком мал, чтобы самостоятельно преодолеть водную преграду, и матери пришлось переносить его через ручей, ухватив зубами за шиворот — следы медвежонка оборвались на берегу ручья, не спустились к воде и появились на другой стороне тоже не у самой воды.
Перебравшись через ручей, медведица быстро пошла к лесу, малыш несся впереди матери, и я то и дело видел, как следы медвежонка накрывала лапа медведицы.
Семейство направилось к Могову болоту, на север, где в прошлом году я не встретил ни разу медвежьих следов. Неужели эти звери обоснуются там и мне представится тогда случай познакомиться с еще одним хозяйством тайного Медвежьего Государства?
Уже в деревне у самого своего дома, чуть ли не рядом с крыльцом, встретил я следы еще одного медведя. Медведь пришел в деревню оттуда, где в прошлом году обитал доверчивый и сговорчивый зверь, которому я сразу дал имя Мой Мишка.
Зверь обошел пустую деревню по задам, ничего интересного для себя там не нашел, прошел степенным шагом по улице под окнами домов, разгреб кучу рыбных отбросов, оставленных по весне Василием, и отправился обратно в ту же сторону, откуда явился. Я разбирал медвежьи следы, оставшиеся в деревне, сравнивал их со следами знакомых мне по прошлому году медведей и совсем точно мог сказать, что на разведку в деревню приходил именно Мой Мишка.
Значит, ты жив, Мой Мишка. Значит, благополучно перезимовал, дождался весны и не забыл свои прежние владения.
Ночью я сушил у печки одежду. В доме было сыро и пахло после зимы мышами и какой-то прелью.
Я долго топил печь, пил чай, слушал за окном бульканье и чуфыканье тетеревов, что расположились широким весенним током прямо напротив моего дома, вспоминал всю сегодняшнюю дорогу по лесу и разгадывал новые загадки моих соседей по тайге, моих старых знакомых — бурых медведей.
Я пытался представить себе, как выходили медведи из берлог, как, голодные, отправлялись они на поиски пищи, как забывались на это время старые «дома» и прежние незыблемые границы летних хозяйств. Может быть, до сих пор где-то бродят по тайге и Хозяин и Мамаша со своими подросшими медвежатами, разыскивая корм — вероятно, поэтому я и не отыскал их следов на старой лесной дороге. Но скоро медведи должны набраться сил, откормиться — ведь скоро совсем у них начнется гон. Что произойдет в лесу тогда?
Пожалуй, до конца своих не всегда спокойных дней я буду помнить 30 мая 1966 года. 29 мая я занес в лесную деревушку свой второй рюкзак. По пути в лес я снова не встретил следов Хозяина, не отыскал и следов Мамаши — звери еще не вернулись в свои прежние владения. Ночью я спал плохо, торопился вернуться обратно за последним рюкзаком. Еще только-только взошло солнце, а я уже миновал Черепово и быстро вышагивал к Вологодскому ручью. И там, где в прошлом году бродила знакомая мне семья, потянулись передо мной ходкие следы зверя. След был большой, но узкий, и я мог достаточно точно определить, что впереди меня по дороге, где-то совсем недалеко шла медведица.
Животное вышло на дорогу сразу за Череповым. След на глазах затекал водой, вода была мутная: муть, поднятая медвежьей лапой, еще не успела осесть. Я прибавил шаг и на прямом отрезке дороги увидел зверя. Он, не оглядываясь и не поднимая головы от дороги, ходко шел впереди меня. Я мог бы его догнать. У меня на плече было ружье. Ружье мешало перепрыгивать через лужи, и я снял его с плеча и взял в руку.
Что заставило меня прибавить шаг? Не знаю... Помню только, что в каком-то тревожном тумане, на ходу, будто по привычке, я открыл патронташ и опустил в патронник ружья тяжелые пулевые патроны. Нет, я не собирался стрелять — меня вел вперед лишь интерес. И даже ружье, скинутое с плеча и подхваченное правой рукой, было не для охоты: нести ружье в руке было удобнее, висевшее на плече ружье мешало быстро идти.
Перед Вологодским ружьем я снова увидел медведицу. До нее оставалось всего метров сто, но она по-прежнему не обращала на меня внимания.
Уже потом я понял, что это был тот самый гон, который я в своих немудрых рассуждениях причислял к тем крайним случаям, когда мирный и сговорчивый зверь терял голову. В дневнике от 30 мая 1966 года осталась моя короткая запись:
«Гон медведей. Зачем-то побежал за медведицей — наверное, хотелось поближе посмотреть. Попал в тиски. Куда-то стрелял. Жидкая кровь на дороге. Кажется, потом долго курил. В гон на дорогах хозяином медведь...»
Позже по следам я восстановил всю картину события. Медведица вышла на дорогу и не очень быстро шла, оставляя за собой «горячие» следы. Я хотел догнать зверя, поближе посмотреть на него и несся следом по краю дороги, по бровке, оставшейся от тракторных саней. Я увлекся и, конечно, не узнал заранее, что вслед медведицы вышел позади меня медведь-самец. Медведь, как и медведица, шел посреди дороги, подминая, закрывая своими широкими лапами следы только что прошедшей самки.
Знал ли зверь, идущий сзади меня, что впереди него человек? Думая, что нет, иначе бы обошел, рыкнул или просто сгреб бы меня лапой и в лучшем для меня случае отшвырнул в сторону... Но медведь не сделал этого, не слышал и не видел меня до тех пор, пока чуть не уперся носом в мою спину.
В самый последний момент я почувствовал, как что-то темное и большое надвинулось на меня сзади. Я отшатнулся, со страху рывком взвел курки и куда-то выстрелил. А потом наступила тишина.
Я успел спустить только один курок. Ружье грохнуло с пояса, не дойдя до плеча...
Следа пули по кустам и деревьям я не нашел. Наверное, сначала я курил — там, где я спустил курок ружья, валялась пережеванная мной папироса. Папироса была не выкурена до конца, но опалена неверной спичкой по всей бумаге — спичка в моих руках тогда дрожала. На дороге валялось несколько спичек: пожалуй, с одной спички мне не удалось прикурить.
Потом я помню все точно... Я раскрыл стволы, выкинул стреляную гильзу, опустил в патронник новый патрон и взвел оба курка... Лес молчал. Я достал новую папиросу, прикурил ее сразу. И осмотрел дорогу. След медведя-самца был очень большим. Рядом со мной на дороге остались отпечатки его лап. С этого места зверь кинулся в кусты, подмял их и содрал на ходу мох с упавшего дерева. Дальше я не пошел. На дороге, там, где медведь стоял последний раз, я обнаружил кровь. Крови было мало — всего одна капля, жидкая от воды, на которую она упала. Как эта кровь могла сказаться на дороге, когда она успела упасть на землю: неужели медведь еще постоял после выстрела? А ведь, казалось, прошло всего мгновение...
Куда попала пуля? След пули я нашел на дороге, у канавы, — от пули на дороге осталось то же самое, что остается от неразорвавшейся бомбы: затекшая водой воронка и свежие выбросы грязи, только все это было куда меньше. Копаться в земле я не стал. Прояснилось, откуда взялась кровь: пуля чиркнула по боку медведя и обронила красную каплю сукровицы.
Если бы пуля попала чуть выше, что было бы тогда? Гадать не хотелось — холодно было и без догадок.
Но медведь все-таки ушел, а ведь на выстрел звери частенько идут. А если этот медведь, увлеченный, занятый своими «мыслями», просто испугался, не ожидал встречи и не разобрался, кто я и откуда грохот? Что же, и так может быть.
После выстрела медведица не остановилась и даже не прибавила шага, она дошла до топкого болота и свернула с дороги в лес по границам болота.
О своей оплошности я боялся кому-либо говорить. Рассказал только Петру. Петро выслушал меня доверчиво и понятливо и посоветовал пока подождать, не ходить в лес:
— В лесу сейчас он хозяин. Обожди ходить — до греха тут недолго.
Но ждать не хотелось. Я набил в рюкзак остатки своего имущества, позвал Бурана и, попрощавшись с людьми, надолго отправился в лес. Здесь-то по дороге к деревушке я и собрал дополнительные сведения о своем случайном выстреле.
Тогда и нашел я изжеванную папиросу, много спичек и еще раз осмотрел воронку от пули.
Эта пуля, всаженная в дорогу, долго не давала мне покоя, долго искал я для себя оправдания: как это я, прошедший не одну лесную тропу, мог растеряться и в испуге схватиться за ружье? Мне было, откровенно, стыдно за самого себя, я сравнивал себя с горе-охотниками, которые готовы стрелять в ночном лесу чуть ли не на каждый шорох, и ругал себя самыми последними словами.
Мучило меня и чувство вины перед животным, в сторону которого я поднял ружье.
Это чувство вины, неясность обстановки в весеннем хозяйстве медведей, постоянные передвижения зверей, пустые «дома», знакомые мне по прошлому году — все это и привело меня к представлению о некоем Смутном времени, неясном для меня периоде в жизни Медвежьего Государства.
Теперь я уходил в лес надолго. В брошенную людьми лесную деревушку я уже занес почти все свое имущество — снасть, снаряжение, одежду, книги, — и мне оставалось доставить в лес только продукты и еще не совсем подросшего Бурана.
С Бураном мы уже заглядывали в лес, я учил его преодолевать лужи, он уже смело шагал по болоту, и я надеялся, что первая дорога в тайгу не очень напугает его. Мы простились с большим северные селом, где добро принимали нас, где сушили нам на дорогу ржаные сухари, где я закупал продукты, и куда время от времени буду выходить из леса, чтобы получать письма и отправлять свои.
В лесу цвела черемуха. Белый туман ее цветов заливал все вокруг. Я шел легко. Быстро миновал Менев ручей, Соболью пашню, впереди совсем недалеко был уже Пашев ручей, но тут вдруг опустился сверху и загородил собой и дорогу, и лес тяжелый густой дождь.
По лужам, что тут же разлились от дождя, вздулись большие частые пузыри. Небо было обложено тучами плотно и надолго. Кое-как прикрыв сверху рюкзак куском клеенки, я брел через кусты и лужи к старой, давно отжившей свой век охотничьей избушке. Избушка стояла в лесу чуть в стороне от Пашева ручья. Ее давно забыли, и теперь от прежнего уютного и гостеприимного строения оставались целыми только старые, подопревшие стены.
Крыша и потолок избушки давно упали, раздавили печь-камеленку, свалили на пол прокопченные камни, и для меня и моего щенка осталось в этой бывшей избушке лишь полтора квадратных метра земляного пола у осевшего прореза двери. Рюкзак я поставил в угол у двери, укрыл его от дождя. На мне все промокло, и, чтобы хоть как-то согреться, я прижался спиной к рюкзаку и спрятал на грудь под куртку мокрого щенка. Буран дрожал, жался ко мне и тихо поскуливал.
К полуночи дождь стал выдыхаться. Я разыскал в рюкзаке сухие спички и выбрался из своего укрытия-склепа, чтобы развести костер.
У костра я высушил одежду, вскипятил чай, накормил щенка. Буран, согревшись и плотно закусив, растянулся у догоравшего костра и тут же заснул. Я присел на корточки у тлеющих головешек, закурил и прислушался. Дождь прекратился, и только с еловых лап нет-нет да и падали на прошлогодний осенний лист крупные, громкие капли воды. Тук-тук... — раздавалось то слева, то справа. Тук-тук... — постукивали по прошлогодним листьям капли, запоздавшего, осевшего на ветвях дождя сзади и впереди меня. И тут за редким стуком капель воды услышал я еще один звук-шорох...
Короткий шорох повторился за кустами черемухи, потом точно такой же шорох услыхал я справа от кустов. Я не мог ошибиться — в тумане мокрого рассвете кто-то осторожно бродил около старой охотничьей избушки и моего догоревшего костра. Сейчас этот «кто-то» был сзади, совсем близко. Шорохи пропали. Появились снова. И, наконец, раздался знакомый мне осторожный хруст-щелчок сломанной осиновой веточки. Все замерло. Таинственный гость выдал себя, и теперь, наверное, остановился и прислушался, решая, что делать, когда личность его опознана. Таиться дальше не имело смысла, и я услышал глубокие, мягкие шаги зверя по болотной траве — трава, чуть-чуть шелестела под большими лапами.
Я кашлянул, кашлянул негромко, только для того, чтобы оповестить моего гостя, что я слышу его шаги и знаю о его присутствии. Шаги смолкли. Потом раздалось негромкое, недовольное ворчание, и зверь пошел в сторону по воде через ручей. Это был медведь. Он был здесь, рядом, и, конечно, проверял, кто это забрел в такую весеннюю рань в его владения.
Скоро из-за леса показалось чистое, умытое дождем солнце, и мы двинулись в путь. У Пашева ручья я встретил, наконец, медвежьи следы, знакомые мне следы Хозяина. Хозяин так же, как год тому назад, шагал по своей дороге, добрался до болота и свернул перед болотом в ельник.
Хозяин вернулся в свои прежние владения. Ну, как, пускаешь меня не этот раз в лес? Наверное, пускаешь — тебе, пожалуй, хватило ночи, чтобы разобраться во всем.
В конце Прямой дороги, на границе владений Хозяина, я остановился. Солнце высоко поднялось над лесом, и от дороги, от болотных кочек под чахлыми сосенками поднимались навстречу солнцу облачки густого теплого тумана, родившегося после дождя. И за этим туманом услышал я голоса глухариного тока.
Совсем рядом с дорогой, на краю болота, вовсю «точили» лесные петухи. Заканчивал свою песню-точение один глухарь, и ему почти тут же отвечал другой. Я подсчитывал голоса глухариного тока и удивлялся. По всем правилам ток этих птиц должен начинаться с рассвета и заканчиваться к первым лучам солнца. Но эти глухари, токующие рядом с лесной дорогой, кажется, забыли о всех правилах. Давно наступил полдень, светило солнце, а лесные петухи и не думали закрывать до следующего рассвета свой праздник. Да и о каком рассвете может быть речь на севере в белые ночи, когда день и ночь сходятся и расходятся в северную весну так незаметно, что стоит чуть затянуться небу белесой пеленой, стоит не показаться солнцу, и ты с трудом угадаешь, что сейчас: пасмурный день или светлая весенняя ночь. А может быть, глухари изменили своим правилам еще и потому, что поздно начали в этом году ток — поздно пришла в этом году на север весна, и теперь, чтобы вовсю наиграться, натоковаться, птицам просто не хватает отпущенного на ток времени. Я слушал ток больших скрытных таежных петухов и ласково поглаживал по голове своего Бурана. Буран спал у моих ног и, конечно, не слышал глухариных песен. Наверное, он был еще мал, охотничья страсть у него не проснулась, он, как скажут охотники, не понимал пока ни зверя, ни птицы.
Не обратил Буран внимания и на медвежьи следы у Вологодского ручья. У Вологодского ручья, как и год тому назад, отыскал я следы медведицы Мамаши и ее прошлогодних медвежат. Медвежата подросли и теперь оставляли после себя на дороге не следочки-пятачки детских лапок, а почти настоящие медвежьи следы-печати.
Около Мамаши в этом году было только двое медвежат. В прошлом году малышей было трое. Где же еще один медвежонок? Может быть, он погиб, а может быть, просто стал слишком самостоятельным и с весны отправился искать свою собственную дорогу.
Медвежье семейство ушло впереди меня по дороге. Я присматривался к следам Мамаши, вспоминал следы той медведицы, что подвела меня не так давно во время гона здесь на дороге, и еще раз убедился, что тогда встретил я именно Мамашу. Это ее хотел я увидеть совсем близко, за ней несся, перепрыгивая через лужи. А кто тот зверь, который чуть не смял меня? Нет, это был не Хозяин. Кто же он? Где сейчас? Запомнил ли мое ружье и мой выстрел?..
В своем домике на берегу озера, вечером за столом я достал дневник и нанес на карту Медвежьего Государства границы трех медвежьих домов. И Хозяин, и Мамаша, и Черепок были на месте, вернулись в свои прежние владения, соблюдая прошлогодние границы. Все были дома. Дома был и я. Только мне было немного грустно оттого, что по деревне не слонялись наши прошлогодние телушки, не ворчал под окнами бык, не носились от дома к дому наши прошлогодние собаки. Стадо в эту весну не отправили в лес, а потому не было в деревне ни Петра, ни Василия, и мне не с кем было посидеть вечером у коптилки и просто так поговорить за кружкой крепкого чая.
Но побыть одному в оставленной людьми деревушке мне так и не удалось. На следующее утро услышал я со стороны дороги за холмом не то частые выстрелы, не то далекий рык-треск трактора. Этот рык то стихал, то пропадал совсем, то появлялся снова и был на этот раз громче. А к вечеру увидел я на холме трактор-вездеход.
Кто и зачем пожаловал сюда, я пока не знал. Трактор спустился к озеру, стих, угомонился, и очень скоро там, где остановился трактор, потянулся кверху густой дым большего костра. Ко мне в гости никто не пожаловал, и на следующее утро я сам отправился к дымному костру.
У костра сидел крепкий, краснолицый парень и длинной березовой палкой что-то перемешивал в глубоком артельном котле. Парень назвался Геной. Гена был рабочим экспедиции, которая прибыла в лес ремонтировать топографическую вышку. Сейчас все рабочие были в лесу, а Гену оставили кашеварить. Обед был уже готов, и от нечего делать наряженный повар вытащил из груды мешков и ящиков двустволку двенадцатого калибра и стал похваляться передо мной своим умением точно стрелять. Мне не хотелось поддерживать пустой разговор, я немного посидел у костра и отправился домой.
Настроение у меня было неважное. Хотя и любил я людей бродячего племени, геологов, геодезистов, но знал в то же время, что нередко пристраиваются в экспедиции люди без доброго сердца, а то и без человеческой чести. И таким людям ничего не стоит забыть, что существуют правила охоты, и они, заполучив в руки ружье, не всегда задумываются, когда и во что стрелять. Краснолицый Гена, с которым я только что встретился, казалось, походил именно на таких бессовестных людей. И как бы в подтверждение моих мыслей сзади грохнул выстрел.
Уж в кого стрелял первый раз тот недалекий охотник, я не знаю. Но «подвиги» этого стрелка, совершенные на следующий день, стали известны мне со всеми подробностями.
С утра пораньше на следующий день Гена отправился на озеро и недолго думая разрядил свою двустволку в гагару. Убитую птицу горе-стрелок из воды доставать не стал, и к вечеру ее прибило ветром к самому моему дому. Следом за гагарой Гена пристрелил зайчишку, а дальше — больше, побрел непутевый охотник на Могово болото, где велись из года в год журавли. Крики журавлей Гена слышал и решил попытать свое счастье и в этой охоте, а заодно проверить ружье на дальнобойность.
По таежной тропе к Могову болоту Гена шел быстро, не прислушивался и не приглядывался к лесу и чуть не налетел на медвежонка. Это был тот самый медвежонок, который вместе с матерью встретился мне у нашей деревушки еще в моей первой весенней дороге в лес. Этого медвежонка мать-медведица перенесла тогда в зубах через ручей…
Испугался или не испугался Гена, не знаю, только курок ружья горе-охотник успел спустить. К счастью, ружье было заряжено дробью, а не пулей, и дробовой заряд, судя по всему, задел медвежонка лишь краем. Может быть, недалекий стрелок выстрелил бы и еще раз, но второй раз разрядить ружье в медвежонка он не успел — из кустов вырвалась медведица, и Гена бежал, бежал без оглядки и пришел в себя только тогда, когда выскочил к трактору и костру.
Говорили потом, что этого непутевого охотника спасли только ноги. А может быть, медведица просто лишний раз подтвердила свою врожденную порядочность. Ей ничего не стоило догнать врага и расправиться с ним. И такое бывало. Спросите геологов, геодезистов, может быть они еще помнят, как однажды такие же недалекие люди, как кашевар Гена, ни за что ни про что убили малышей-медвежат. Медведицы рядом не было, но ночью она разыскала палатку, где спали убийцы ее детей, и совершила лесное правосудие… Кажется, из тех «охотников» никого не осталось в живых.
Возможно, я и задержался бы еще немного на нашем озере, пожил бы в деревушке, но разгром, который учинили случайные в лесу люди, заставил меня раньше уйти на Долгое озеро.
Черемуха к этому времени уже отцветала, по заливам озера стали подниматься листья белых лилий, шел июнь, звонкий, голосистый от птичьих песен. Вот-вот должна была зацвести рябина, а следом за цветами рябины должны были появиться в заливах озера нерестовые лещи. В это время я оставил лесную деревушку и отправился дальше, где ждала меня небольшая долбленая лодочка, припрятанная мной с осени в кустах, где ждала меня уютная лесная сторожка, жаркая печь и аккуратный столик у крошечного окна-прорези в тайгу...
Сколько я помню себя, я всегда возился с животными, и вечно у меня дома кто-нибудь жил. Были у меня ежи, ужи, ящерицы, самые разные певчие птички, грачи, галки, сороки, белые мыши, крысы, морские свинки, кошки, собаки…
Но мне всего этого было мало, и вечная мечта собрать в комнате чуть не весь зоопарк не давала мне покоя. Но наконец я, видимо, понял, что собрать всех животных, которые мне нравились, в комнате никак нельзя, а потому решил постучаться в двери настоящего зоопарка и попросил принять меня в кружок юных биологов.
Если бы я постучался в дверь зоопарка чуть раньше или чуть позже, то меня обязательно допустили бы к площадке молодняка, к той небольшой площадке, огороженной круглой сеткой-забором, где, на радость взрослым и малышам резвились, кувыркались, ссорились и мирились самые разные звери-малыши.
Возиться с этими зверятами было моей светлой мечтой, целью жизни. Но так получилось: бригада юннатов, прикрепленная к площадке молодняка, оказалась укомплектованной, расширять ради меня установленные кем-то штаты никто не собирался, а потому мне, новичку, было предложено пойти к хищникам, к копытным, в попугайник или, на худой случай, в бригаду «вольных птиц».
Чем занималась эта «вольная бригада», я в ту горькую пору крушения всех моих радужных надежд не знал, но сами слова — «воля» и «птицы» — меня тронули, и я утешился тем, что определенно решил стать вольной птицей. Раз уж не получилось так, как хотелось, то пусть не получится и до конца — и вместо доклада о львах, тиграх, северных оленях или австралийских какаду я представил общему собранию КЮБЗа (кружок юных биологов зоопарка) небольшое сообщение о самых обычных синицах.
В КЮБЗ просто так, без доклада, не принимали. Меня внимательно выслушали и даже похвалили, не забыв напомнить, что на площадке молодняка, мол, свет клином не сходится и что порой куда лучше жить среди вольных птиц, чем чистить клетки за волчатами и лисятами.
Честно говоря, я до сих пор не знаю, что лучше, но вольные птицы меня тогда увлекли, да так, что вместо биологического факультета МГУ оказался я после школы в Авиационном институте. И вот здесь-то, высоко над землей, далеко от леса, от озер и рек, в стороне от так и недостигнутой площадки молодняка, и напала на меня безысходная тоска. По ночам мне снились волчата и медвежата, снились лесные опушки, где мирно возились самые разные лесные малыши.
В короткие перерывы между работой забирался я на забытые миром старицы рек, находил зарастающие заливные озера и подолгу сидел на берегах таких пустячных водоемов, рассматривая в воде рыб, водяных черепах, ужей и жуков-плавунцов. Как хотелось мне тогда вернуться обратно, встать на колени перед той самой комиссией КЮБЗа, которая почему-то согласилась с моим скоропалительным решением стать «вольной птицей», и слезно попросить: «Возьмите меня обратно. Я буду ждать, ждать долго и все-таки дождусь, когда в штате площадки молодняка освободится пусть самая пустячная должностная единица. Я хочу возиться с этими лесными малышами, хочу учить их, дрессировать. Кто знает, может быть, во мне пропадает талант нового Дурова».
Пропал или не пропал во мне талант великого дрессировщика, был ли этот талант вообще — ей-богу, не знаю. Я знаю только одно: в то время, когда мы вместе с щенком поселились в избушке на берегу таежного озера, никакого подобного таланта я в себе уже не обнаружил…
Как ни тешимся, как ни радуемся мы, принеся домой кутенка-щенка, но и радость, и веселье быстро проходят, уступая место обычной прозе, которая в каждом руководстве, посвященном собакам, выражена предельно кратко: «Собаку надо воспитывать». Эту краткую мудрость я выучил наизусть, успешно испытал на практике теоретические положения всех и всяких руководств по воспитанию собак и перед отъездом в лес мог гордо сказать, что мой Буран к своему трехмесячному возрасту знает все, что ему положено было знать.
Правда, некоторые благоприобретенные навыки пристойного поведения мой щенок успел немного растерять, оказавшись среди более вольных и менее воспитанных деревенских собак. Увы, я не мог быть все время рядом с ним и строго напоминать, что можно, а что нельзя: дважды я отправлялся с рюкзаком в лес, оставив Бурана на попечение Петра. И этих нескольких дней вполне хватило моему щенку, чтобы научиться гонять кошек, затевать ни с того ни с сего шумные свалки с соседскими собаками и воровать по гнездам куриные яйца. Причем и в воровстве по курятникам и в драках, и в охоте за кошками он, как мне казалось, преуспел так, как ни один местный щенок его возраста.
Но это было только началом. Застав Бурана на месте преступления в курятнике, я, как мог строго, объяснил ему, что такое хорошо, а что такое плохо. Похожее объяснение состоялось у нас и по поводу кошек. Постарался я остановить его и в стремлении к бесцельным дракам. И казалось, мой четвероногий ученик все понял. С этой верой и добрался я сначала до лесной деревушки, а там и до Долгого озера, конечно, не предполагая, какие новые испытания ждут меня на пути к славе Великого дрессировщика.
Избушка, где мы поселились, стояла почти у самой воды. Вверх от избушки в сухой еловый остров поднималась тропа, по которой мы с Бураном и пришли сюда. По пути к озеру, перед еловым островом миновали мы сухое моховое болото. Болото было ягодным, кормовым для птиц, и я мог предположить, что там, на краю елового острова, у болота должны водиться глухари. Занятый срочной работой по ремонту избушки, печи, лодки я не мог тут же проверить свое предположение, не мог точно установить, есть ли поблизости глухари, а потому мой щенок, свободный, разумеется, от всех и всяких обязанностей по дому, сделал это раньше меня и в доказательство своего отважного похода по тайге принес домой чуть живого глухаренка.
По дороге к избушке Буран измял и измусолил глухаренка так, что мне пришлось долго приводить несчастного птенца в чувство, прежде чем предоставить ему свободу. И это было бы ничего — ну, поругал бы я щенка, подлечил птенца-несмышленыша... Так нет, притащив глухаренка домой и, видимо, посчитав его своей собственной добычей, Буран наотрез отказался отдавать его мне.
Ни команды, поданные соответствующим тоном, согласно самым лучшим инструкциям по дрессировке, ни уговоры и упрашивания, произнесенные с верой в то, что и у собаки могут быть душа, сердце, не помогли, и пришлось мне брать в руки длинный прут и гоняться за своим оболтусом вокруг избушки до тех пор, пока этот прут не обломался.
В конце концов глухаренка щенок оставил, выпустил из пасти, но в сторону не отошел, а замер над ним, косо и зло посматривая на меня. То, что в лесу, после удачной охоты, в состоянии все еще полыхающего охотничьего азарта, мой будущий пес на время забыл все науки, приподнесенные ему в Москве, я мог допустить, а поэтому даже как-то оправдать своего неслуха, но то, что мой верный пес, моя защита и надежда, мой Буран мог ни с того ни с сего показать мне зубы, я, конечно, не предполагал. Но так именно и получилось. Я был уже совсем рядом и только собрался протянуть руку за глухаренком, как услышал злой рык...
Я слышал от своего щенка все: щенячий лай-брех, щенячий скулеж и щенячье нытье, но злой, по-взрослому хриплый рык слышать от Бурана мне пока не приходилось, и я на какое-то время просто остолбенел. И этого было вполне достаточно, чтобы озверевший пес снова вышел из повиновения, опять ухватил птенца и кинулся с ним в кусты.
В конце концов вся эта неприглядная история окончилась тем, что я выдрал своего неслуха еще раз прутом, загнал за печку, строго-настрого приказал ему сидеть дома, а сам, приведя в чувство глухаренка, отправился в еловый остров возвращать похищенного птенца матери-глухарке.
Буран, кажется, понял мое строгое предупреждение и целый день не выходил из-за печки. Но к вечеру я сжалился над собакой и решил с ней заговорить.
Кто знает, может быть, и стоило мне тогда выдержать характер, дождаться, когда пес сам попросит прощения — может быть, после этого все сразу бы и изменилось, но чувство вины перед наказанным щенком не уходило, я сжалился и позвал его к себе.
Буран появился из-за печки не сразу — он то ли все еще переживал свою вину, то ли, не в пример мне, выдерживал характер и вынуждал меня поклониться ему еще раз.
Я погладил щенка по голове, потрепал его по ушам, поговорил с ним и только отвернулся к печке, чтобы приготовить ужин для своего покаявшегося друга, как Буран куда-то исчез из избушки. Вернулся он уже в темноте, вымазанный в болотной грязи, и, не глядя на меня, независимо прошагал к себе за печку. Где ты был, негодный пес? Почему без разрешения отправился в лес? Но пес даже не показался из своего укрытия.
Установить какие-либо откровенные контакты со своенравным псом мне в тот вечер так и не удалось. Буран определенно что-то задумал и делиться со мной своими планами не собирался. Утром, как и всегда, он выбрался из избушки в кусты, чтобы справить свои утренние дела, но, как раньше, обратно в избушку не вернулся. Я подождал до обеда, но пес не пришел и на обед. Может быть, и здесь следовало проучить собаку невниманием, забыть о ней на время и даже не заметить ее возвращения — мол, делай, что хочешь и обходись теперь без меня. Наверное, я так бы и поступил, если бы неподалеку от избушки не встретил недавно свежие следы волка.
Обида обидой, воспитание воспитанием, но терять собаку, отдавать ее на съедение волкам я не хотел и, поминая своего бродягу самыми нелестными словами, отправился в тайгу на поиски...
По еловым островам и моховым болотам бродил я долго, все время посвистывая и окликая своего заблудшего друга.
Но его нигде не было. Правда, следы Бурана мне встречались то там, то тут, и я опасливо для себя стал догадываться, что мой пес за эти несколько дней самостоятельных походов успел проложить по тайге свои собственные тропы.
Что искал он на этих тропах, за кем охотился? Но ни в одном месте рядом со следами собаки не обнаружил я ни перьев, ни клочков шерсти — значит, мой щенок пока не стал мародером.
К избушке я вернулся поздно и с великим удивлением увидел у дверей нашего жилища Бурана. Как ни в чем не бывало, он смотрел на меня своими раскосыми глазами и даже не забыл повилять хвостом, издали узнав хозяина.
Правда, броситься ко мне, как прежде, с визгом и радостью он не решился, пожалуй, догадываясь, что его тайные походы я не одобряю. Тут и я сделал вид, что не собираюсь его прощать, и, следуя его примеру, так же сдержанно ответил на приветствие, заменив обычные поглаживания и ласковые слова дружески-деловым: «Привет».
Как уж там строятся мысли у наших собак, но только я был уверен, что этот мой «привет» подвел сразу убедительную черту под наши теперешние отношения и узаконил определенную независимость Бурана.
На этот раз к предложенному ему ужину Буран подошел с чувством собственного достоинства: как же, он так тщательно скрывал свои походы, ожидая наказания, и вот его походы стали известны хозяину, а наказания не последовало — выходит, он трудился не зря и право на самостоятельность наконец получил.
Воевать с собакой, стремящейся к независимости, я не стал, зная, что уговорить сразу мне ее не удастся, а наказывать, отталкивать от себя не хотелось, и, как ни больно было это мне, хозяину, записавшему себя в друзья к малолетнему псу, я вынужден был смириться с мыслью, что моего четвероногого друга больше интересуют лес, болота, лягушки, чем человек, который не чаял в нем души.
Да, Бурана в то время больше интересовали лягушки, чем я. Он каким-то образом вылавливал их из заросших болотинок, осторожно вытаскивал на сухое место и подолгу тешился, играл с ними, навязывая этим, перепуганным до смерти, обитателям болот свои щенячьи правила игры.
Конечно, никакого удовольствия от такой игры ни лягушки, ни птенцы, которых Буран умудрялся вылавливать в лесу так же искусно, как и лягушек, не получали. И пес особенно их не обижал. Он лишь чуть дотрагивался до лягушки мягкой лапой, заставляя ее прыгнуть в сторону, тут же оказывался на пути решившего сбежать партнера по игре и снова ждал, когда лягушка перестанет таиться и прыгнет еще раз. И так, останавливая и подталкивая перепуганное животное, Буран проводил около него чуть ли не все время, оставшееся от похода.
Как-то я застал своего друга за таким занятием, долго наблюдал за ним, а когда не выдержал и засмеялся, Буран тут же оставил игру и, как будто его тайная игра так и осталась никому не известной, сделался очень серьезным и с гордым видом пошел впереди меня по тропе домой.
Иные цели в своих лесных походах Буран пока не преследовал, и я был доволен хотя бы тем, что он не уничтожал в лесу ни птиц, ни зверей и каждый вечер к ужину исправно возвращался к избушке.
Но однажды к ужину Буран не явился. Я забеспокоился и тут же пошел в лес. Обследовал все известные мне тропы, звал, кричал, свистел, но Буран не явился даже не свист. Тогда я отвел от берега лодку, взял весло и отправился искать его на берегу озера. Через каждые пятьдесят-сто метров я оставлял весло и призывно свистел. Собака не откликалась.
Я проплыл уже километра полтора и, наконец, на берегу у самой воды разглядел белый живой комочек.
Комочек приближался. Это был Буран. До него еще было далеко, но я уже хорошо видел, как он прыгал, крутил хвостом и припадал на передние лапы. Я подъезжал все ближе и ближе к берегу и тут неожиданно для себя увидел рядом с собакой двух медвежат. Буран играл с медвежатами.
В прошлом году как раз на этом месте заметил я медведицу с медвежатами. Медвежата были в ту пору большими, взрослыми, им шел тогда второй год, и они, затеяв шумную игру, уже не так опасливо посматривали на свою строгую мать. Познакомиться с этой медведицей мне не удалось — она оказалась несговорчивой и пугливой и всякий раз, заслышав меня, поспешно уходила в глубину леса. В этом году у медведицы, если это была та же самая медведица-мать, появились новые медвежата. Ее прошлогодние, подросшие теперь дети уже разошлись по тайге в поисках собственных дорог, а с новыми, недавно появившимися, малышами медведица опять выходила на берег озера. Ее следы я уже встречал у самой воды, встречал следы и ее маленьких медвежат, но видеть это семейство еще не видел.
И теперь мне представился случай не только увидеть, но и совсем близко познакомиться с медвежатами, а то и с их мамашей.
Буран по-прежнему прыгал перед медвежатами. Медвежата, наверное, немного побаивались странного белого зверя, жались друг к другу и потихоньку отступали к кустам. Когда собака, играя, подскакивала к ним совсем близко, нарушая правила допустимой игры, то один или другой мохнатый зверек высовывал навстречу собаке свою лапу, будто предупреждал, что запрещенные границы не следует переходить.
Мое удивление от неожиданной встречи почти тут же сменилось беспокойством.
Где медведица?..
А если она не знает пока ничего об этой игре, если она вдруг явится и не пощадит моего щенка?..
Я торопился, быстро греб, надеясь добраться до своего глупого пса раньше, чем покажется из кустов медведица.
Лодка врезалась в берег, я выскочил из лодки, бросился к щенку, а тот, как и полагалось ему, по своей щенячьей дури сразу не узнал меня, оскалился, зло рыкнул в мою сторону и отважно загородил собой медвежат.
Я схватил щенка за шиворот, щенок заголосил и умудрился, правда, уже в лодке, больно цапнуть меня за палец. Разбирать, кто из нас прав, кто виноват, не было времени. Я оттолкнул от берега лодку и схватил весло.
Но и тут к Бурану не вернулось благоразумие: он вырвался от меня, кинулся в нос лодки и попытался выскочить на берег, и я с трудом поймал его, ухватив за задние лапы.
Лодка развернулась и понеслась к середине озера. И как раз в это время из кустов раздался злой рык медведицы-матери. Я оглянулся и увидел ее у самого обреза берега, большую, насупившуюся, готовую тут же кинуться на любого, кто попытается тронуть ее малышей. К счастью, догонять лодку вплавь медведица не решилась, и мы благополучно вернулись домой.
Дома я пожурил собаку, но все-таки, как следует, накормил, надеясь что только так могу теперь вернуть почти потерянную дружбу. Буран с удовольствием уплел уху, кашу, похрустел кусочками сахара и отправился к себе за печь спать. А я долго сидел у окна, чистил рыбу, наловленную за день, и вспоминал недавнее событие, мучаясь и не находя ответа на вопрос: «Почему медведица не расправилась со щенком, почему, на худой случай, не прогнала, не напугала его? А может быть, у медведей тоже полагается относиться к детям, как к детям, не всегда деля их на своих и чужих?»
Этот вопрос занимал меня и на следующий день, и, пока я искал подходящие ответы, мой бестолковый пес снова отправился в тайгу на поиски друзей.
И снова под самый вечер я отыскал его на берегу озера рядом с медвежатами и снова удивился, почему медведица появилась из кустов и начала рычать только тогда, когда я подъехал к импровизированной площадке молодняка?
С тех пор, как Буран узнал дорогу к медвежатам, беспокойство за щенка не покидало меня ни на минуту. Кто знает, что будет дальше? Щенок подрастал, становился совсем своевольным. Если еще недавно я мог терпеть его щенячьи шалости, то теперь в этих шалостях нет-нет да и проглядывал упрямый характер взрослого пса.
С некоторых пор Буран придумал таскать у меня со стола книжки и тетрадки дневника. Для книжек и дневника пришлось мне устраивать специальную полку повыше, куда щенок уже не мог добраться. И тогда настырный пес стал охотиться за моей мыльницей. Что делать: устраивать еще одну полку и убирать туда мыльницу или раз и навсегда запретить собаке заниматься воровством?
Увы, объясниться по-хорошему нам не удалось, и пришлось мне устраивать настоящую засаду за печкой и ловить на месте преступления своего собственного пса. Я вооружился длинным прутом, которого Буран боялся больше всего на свете, и затаился... Ждать мне пришлось недолго. Щенок вернулся с прогулки, тут же отметил для себя, что хозяина нет поблизости, и направился прямо к столику, где лежала моя мыльница...
Уж какой был у Бурана особый интерес к этой мыльнице, выяснить мне так и не удалось. Спокойно преодолев расстояние от порога до окна и по-хозяйски положив передние лапы на край стола, Буран потянулся носом к желанному предмету и только приоткрыл пасть и чуть наклонил голову, чтобы поудобнее ухватить зубами пластмассовую коробочку, как тонкий конец прута резко хлестнул его по спине. Что тут было... Буран отскочил от столика, прижался к полу и, ожидая, видимо, чего-то еще более страшного, крепко закрыл глаза. А когда открыл глаза и увидел рядом меня с прутом в руке, то кинулся вон из избушки и прятался в кустах до самого вечера.
Вечером, виноватый, побитый, с поджатым хвостом и опущенным носом, явился пес на мое приглашение зайти в дом. Явился, сел у самого порога и долго не осмеливался посмотреть мне прямо в глаза. Я поставил ему у печки миску с ужином, разрешил подойти к еде, но Буран, все еще переживая случившееся, от еды отказался и, дождавшись, когда я лягу спать, бочком-бочком убрался к себе за печку.
С тех пор мою собаку будто подменили. Мыльница лежала на прежнем месте, но Буран даже не смотрел в сторону недавно интересовавшего его предмета. Теперь на моем столе лежали и книжки и тетради, и все остальное, что некогда привлекало моего щенка в его детских играх.
Но, к сожалению, эта наука имела силу только в стенах избушки — в лесу пес вел себя по-прежнему независимо и вольно. Вот почему и боялся я, как бы однажды медведица-мать не обозлилась по-настоящему на щенка. Вряд ли, увидев, что собака ведет себя слишком навязчиво в играх с медвежатами, медведица будет читать Бурану нравоучения. Что же делать? Как уберечь щенка? И пришлось мне волей-неволей брать собаку каждый день к себе в лодку и вместе с ней отправляться на рыбную ловлю.
Лодка была у меня совсем небольшая, шаткая, валкая, в ней нельзя было даже встать во весь рост на малой волне. Плавать же по озеру в поисках рыбы приходилось долго: мяса у нас не было и каждый день я варил уху. Да еще рыба в это лето ловилась плохо — в это лето стояла душная грозовая погода. Обратно к избушке я возвращался только вечером и все это время, с утра до вечера, вынужден был теперь воевать в лодке с Бураном.
Непоседливый пес категорически отказывался сидеть в лодке. Он тянул свой любопытный нос к каждому листу кувшинки, проплывавшему вдоль борта, старался ухватить зубами стебли тростника, тут же прыгал к каждой пойманной рыбешке и выводил меня из себя так, что я не выдерживал, подгонял лодку к первой попавшейся сухой кочке и высаживал пса-неслуха на эту кочку...
Если бы в этой собаке было хоть сколько-нибудь страха! Так нет, стоило мне взять в руки весло и развернуть лодку, чтобы хоть на короткое время почувствовать себя в лодке хозяином, как Буран тут же сползал с кочки в воду и быстро плыл следом за мной. И опять все повторялось сначала. Оказавшись в лодке, отряхнувшись и обдав меня с ног до головы водой, пес снова принимался охотиться за листьями кувшинок, за тростником и за каждой пойманной на крючок рыбешкой.
Выдержать такое испытание больше недели я не смог, дальше я наотрез отказался делить с Бураном утлую посудинку, и пес снова стал оставаться днем около избушки на правах единоличного хозяина нашего лесного домика. Может быть, я и придумал бы что-то иное, но тут появилась и еще одна причина, которая заставила меня оставлять собаку на берегу. Дело в том, что почти сразу многие лесные обитатели догадались, что наш лесной домик остается на целый день без всякой охраны. Первыми провели разведку вороны. Разведка удалась, и отважные птицы прочно оккупировали крышу избушки, крыльцо, причал и яму для мусора, куда зарывал я рыбные отходы.
Вороны целый день, ковыляя, подпрыгивая, ссорясь, торчали около нашего жилища, но, завидя издали лодку, исправно возвращались в лес, уступая временно захваченную территорию законным хозяевам. Эта временная оккупация наших владений серыми воронами меня особенно не расстраивала — злился на ворон лишь Буран, считая, видимо, что избушка и окружающие места должны принадлежать в любое время дня и ночи только ему. Завидев серых птиц на крыше нашего домика, Буран тут же кидался в нос лодки, недолго раздумывая, прыгал в воду, вплавь добирался до берега, с ходу вступал в бой и с отчаянным лаем разгонял непрошеных гостей.
Как-то, возвращаясь домой, я не заметил поблизости от избушки ворон. Но Буран по привычке, не дожидаясь, когда лодка подойдет к причалу, плюхнулся в воду, выбрался на берег, поспешно отряхнулся и опрометью, даже не посмотрев на дверь нашего домика, кинулся за кем-то в лес.
Лая собаки я не услышал и, надеясь, что Буран не разыщет в этот раз никаких ворон и тут же вернется, забрал из лодки улов, удочки и стал подниматься по тропке от причала к избушке. И тут на дорожке около причала увидел я незнакомые следы...
Следы походили на следы небольшого медвежонка, только у этого медвежонка были не по возрасту длинные и крепкие когти. Следы этих длинных и крепких когтей отыскал я и на двери избушки — неизвестный царапал снизу дверь, желая открыть ее и проникнуть в наше жилище. У порога валялись кусочки сорванного с крыши старого зеленого мха, которым давно поросла крыша избушки, — неизвестный забирался и на крышу и даже сдвинул с места несколько досок.
Нет, забираться через крышу в дом медведь не станет — медведь слишком откровенен и прям в своей дороге к цели. Он может выломать дверь вместе с косяками, высадить окна, на худой случай, разворотить саму избушку, но чтобы разбирать крышу и через потолок искать ход в интересующее его помещение... Нет, это не медвежья работа, на такое способна только росомаха. И действительно, именно этот тайный лесной зверь, хитрый, как старая волчица, ловкий, как быстрая рысь, и сильный, как медведь, наведался к нам в гости...
Ничего хорошего этот визит нам не сулил. Росомаха, конечно, пронюхала, что в избушке хранится съестное, и теперь будет ждать только случая, чтобы так или иначе добраться до наших запасов.
Пес вернулся домой поздно, вернулся грязный, усталый, но целый и невредимый. Росомаху он, конечно, не догнал — этот зверь не будет ждать, когда его разыщут, сегодня он уйдет очень далеко, чтобы завтра-послезавтра явиться снова и неожиданно.
Итак, у меня появилась новая задача, которую надо было решать. К сожалению, эта задача была с несколькими неизвестными…
Крыша у нашей избушки была старая, и росомаха могла легко разгрести полусгнившие доски и добраться до потолка. Потолок тоже нетрудно было разобрать сильному зверю, и тогда прости-прощай все наши продукты, которые с таким трудом были занесены в лес.
Все выходило так, что избушку надо было охранять. Но если целыми днями я буду сидеть на берегу вместо сторожа, то кто наловит рыбы и что мы будем есть тогда на завтрак, на обед и на ужин? Если же оставить дома собаку, не бросит ли она свой сторожевой пост и не убежит ли снова к медвежатам?.. А если все-таки у Бурана проснется совесть и он останется сторожить наше имущество, а потом с присущей ему отвагой кинется на росомаху, что будет тогда? А если росомаха не испугается, не удерет, а примет вызов — ведь Буран еще слаб для такого серьезного боя?..
Всю ночь я думал, что мне делать, а утром покрепче закрыл дверь, вбил в щель между дверью и косяком прочный березовый клин, чтобы дверь не открыл даже медведь, забрал в лодку Бурана и все-такми отправился на рыбную ловлю. Правда, на этот раз я прихватил с собой ружье и уехал от причала совсем недалеко, чтобы с воды можно было видеть нашу избушку.
Из лодки мне хорошо было видно, как к нашему домику почти тут же заявились вороны и, не спеша, принялись копаться в мусорной куче. Буран тоже видел ворон, но особого интереса к ним в этот раз не проявил. Уж что вразумило моего пса, почему не обращал он теперь внимания на ворон — то ли вчерашний свежий след росомахи отвлек его от птиц, то ли ему как-то передалось мое беспокойство и теперь он вместе со мной ждал, что будет дальше...
Прошел час, другой, рыба ловилась неважно. У лодки крутилась только мелкая плотвичка. Я то и дело поправлял на крючке червя, выжидал момент подсечки, внимательно следя за пляшущим поплавком и забыл на время поглядывать на избушку и на ворон. Тут-то и раздался шумный плеск воды, а от резкого толчка я чуть было не оказался за бортом лодки.
Не успел я опомниться, как Буран уже несся вплавь к берегу. Что произошло? За кем кинулся он? Я посмотрел в сторону нашего домика и увидел на крыше большого темного зверя ростом с хорошую собаку. Это была росомаха. Я бросил в лодку удочки и схватил ружье. Росомаха заметила меня, быстро соскочила с крыши и исчезла в кустах. Я выстрелил ей вслед. Расстояние для выстрела было слишком большим, дробь, конечно, не долетела бы отсюда до избушки, но я выстрелил и еще раз, желая напомнить зверю-разбойнику, что за ним внимательно следят, и за разбойные набеги будут строго наказывать.
Когда я добрался до избушки, и росомаха и увязавшийся за ней Буран были уже далеко. На крыше снова были откинуты в сторону старые доски, но дальше разбойник не проник — мы ему помешали.
Буран вернулся домой, как и прошлый раз, только к вечеру, и опять я не отыскал на нем никаких следов жесткой схватки — скорей всего, он просто не дошел до зверя, не догнал его. На этот раз всю ночь мой помощник не спал, прислушивался, подходил к двери, а под утро выпросился на улицу и патрулировал наши владения.
Позавтракав и собрав удочки, я спустился к лодке и позвал собаку. Буран тут же прибежал из леса, остановился около дверей нашего домика, но ближе ко мне не подошел — возможно, его очень беспокоили визиты настырной росомахи, и теперь, когда росомаха могла снова прийти, отважный пес наотрез отказался покидать свой сторожевой пост. В тот момент, когда нашему хозяйству действительно угрожала опасность, я не мог позволить себе сомневаться в искренних намерениях своего пса — ведь все его предки были достойными собаками и всегда считали дом хозяина своим собственным домом.
Ловить рыбу на этот раз я отправился один. Буран проводил меня до лодки и вернулся домой. Я ловил рыбу и все время видел, как около двери избушки внимательным белым столбиком сидит мой верный пес. Без собаки дела на озере пошли быстрей, и скоро я вернулся домой. На следующее утро Буран снова остался сторожить избушку, а я один отправился на озеро. Росомаха пока не появлялась, и я стал уезжать от избушки все дальше и дальше. И вот как-то, забравшись в дальний залив и забывшись над поплавками, услышал я визг своего щенка...
Лодка неслась к причалу. Причал был все ближе и ближе. И вот наконец я вижу угол крыши нашего домика, потом всю крышу, вижу уже оконце и край крыльца... Но рядом с избушкой никого нет. А визгливый, отчаянный лай не прекращается.
Я выпрыгнул из лодки на берег и, не подтягивая лодку, побежал вверх по тропе. И тут из-под самого крыльца выскочил мой щенок и, продолжая визжать, рычать и лаять одновременно, кинулся впереди меня по тропе.
Кусты, что росли вверху на тропе, трещали и качались — кто-то большой и тяжелый уходил от нас в тайгу, уходил быстро. Потом треск прекратился. Я вернулся к избушке, почти тут же вернулся назад и Буран, и мы общими усилиями принялись устанавливать личность гостя, который так напугал щенка.
Дверь избушки была на месте — гость не смог справиться с березовым клином, забитым между дверью и косяком, и, расчертив острыми когтями нашу дверь, отправился изучать мусорную яму. Яма ему понравилась, он разрыл ее и добрался до рыбных отбросов.
Яму пришлось снова закапывать. Больше ничего наш гость не успел натворить. Я еще раз осмотрел все вокруг, отыскал на тропе не очень большие медвежьи следы и вынужден был признать, что дорогу к нашему жилищу вслед за росомахой узнал и медведь.
Судя по всему, этот медведь был еще недостаточно солидным лесным хозяином — наверное, только в прошлом году расстался он со своей матерью-медведицей и отправился в самостоятельную дорогу. Эта не слишком осторожная дорога и привела его к лесной избушке, где поселился человек.
Если росомаху мы сразу приняли как очень опасного врага, то обвинить в чем-либо разыскавшего нас медведя мы пока не могли. И, честно говоря, я был даже рад, что хозяин тайги, пусть и не очень солидный, пожаловал к нам в гости. Нашу дверь он не выломает, через крошечное окошко в избушку не заберется, крышу ворошить не станет и, как показал сегодняшний день, не станет особенно и обижать собаку... Что стоило ему приподнять плаху, лежащую у крыльца, и вытащить из-под нее ревущего щенка. А ведь медведь этого не сделал. Выходило, что с этим зверем можно как-то подружиться, приучить к себе, и будет он бродить здесь вокруг и около, и тогда никакая росомаха не осмелится подойти к нашему жилью: уж лучшего сторожа, чем медведь, в лесу и не отыскать.
Но у каждого сторожа, рассуждал я, должен быть хоть какой-то интерес сторожить доверенное ему имущество. Вот почему вечером у печки и принялся я делить вареную рыбу на три части: часть поменьше — Бурану, совсем немного — мне, а самую большую часть — нашему добровольному сторожу-медведю.
Утром я собирался поступить так: оставить на видном месте угощение для медведя, покрепче закрыть дверь и увезти с собой на озеро Бурана, чтобы пес не помешал медведю позавтракать и заступить на сторожевую вахту...
Утром я проснулся рано, выпустил прогуляться щенка, принялся было готовить завтрак, но тут совсем рядом с избушкой услышал лай Бурана и недовольное ворчание медведя. Наш сторож, видимо, посчитал вчерашний визит вполне успешным и, не дожидаясь, когда хозяева уйдут по своим делам, явился с утра пораньше к избушке, чтобы из рук в руки принять «ключи» от лесного домика. И нам пришлось поторопиться.
Как радушные хозяева, мы не стали задавать нашему гостю лишних вопросов, выложили прямо на тропу у избушки угощение, закрыли дверь и поспешно отступили к лодке. Лодка еще не успела отойти от берега и развернуться, а медведь уже выбрался из кустов и, поводя носом, переминаясь с лапы на лапу, стал принюхиваться к запаху вареной рыбы.
Наш гость оказался не из робкого десятка, а потому и мы решили не показывать медведю, что немного побаиваемся его. Я оставил весло, ухватил Бурана за шиворот, чтобы тот не выпрыгнул из лодки и не кинулся к зверю выяснять отношения, и стал ждать, что будет дальше.
Не знаю, встречал ли этот медведь когда-нибудь людей и какие это были люди, только сейчас, наблюдая, как аппетитно ест этот зверь нашу рыбу, как старательно вылизывает языком то место, где рыба лежала, я мог сделать вывод, что все-таки люди не пугали пока нашего мохнатого гостя. Собрав с земли все до крошки, медведь, как и вчера, обошел избушку, опять отправился к мусорной яме, долго сопел и ворчал там, разгребал землю, и только потом не спеша поплелся вверх по тропе в тайгу.
Медведь ушел, мы вернулись домой, и почти тут же в кустах снова раздался знакомый треск — наш гость возвращался. Я забрал Бурана в избушку, привязал к кольцу, ввернутому в стену, крепко закрыл дверь изнутри и стал ждать, что будет дальше...
Зверь подходил к нашему лесному домику-крепости со стороны двери, и в окошко я никак не мог его увидеть. Буран вздыбил шерсть на холке, натянул поводок и стал хрипеть на дверь. Я прислонился к двери и хорошо слышал шаги на тропе. Вот медведь ближе, еще ближе... Шаги стихли — зверь остановился, и до меня донеслось старательное сопение. В двери была небольшая щелка, я прильнул к ней, чтобы узнать, что делает наш гость, но через щелку увидел только бок зверя — медведь стоял на тропе около того самого места, где утром я оставил ему рыбу и наверное, с деловым сопением обнюхивал землю.
Ближе зверь не подошел, в дверь ломиться не стал, в окно не заглянул. Осада стала мне надоедать. Находиться совсем рядом и не видеть как следует медведя я больше не желал и, осторожно убрав засов, приоткрыл дверь... Медведь поднял голову, увидел человека и сразу подался назад. Он почти сел на задние лапы, но тут же поднялся и, быстро развернувшись, понесся вверх по тропе.
В этот день наш «Домашний медведь» — так я назвал этого зверя — больше не приходил, но на следующее утро чуть свет снова был у двери избушки и снова, увидев меня, опрометью бросился прочь.
Шли дни, и наш гость стал нашим настоящим соседом. Сосед оказался на слишком навязчивым — он приходил к нам утром, уплетал оставленную ему рыбу, потом уходил в кусты, бродил где-то неподалеку до вечера, а вечером, когда мы возвращались домой с озера и готовили ужин, снова трещал по кустам, дожидаясь новых подношений.
Открывать нашу дверь медведь больше не пытался, а с тех пор, как все рыбные отбросы я стал отдавать ему, прекратил и раскапывать мусорную яму. Правда, ручным он не стал, близко ко мне не подходил и отказывался вступать в доверительные переговоры даже с собакой. Когда Буран первым выскакивал из лодки и несся к избушке, Домашний медведь тут же скрывался в кустах, уступая место у домика настоящим хозяевам. И Буран тоже, наверное, понимал, что большой опасности для нас этот зверь не представляет, а потому никогда не уходил за медведем в лес надолго и отвечал на его ворчание в кустах лишь негромким предостерегающим рыком.
Вечером, поужинав около избушки, медведь уходил в лес обычно очень тихо, и я не всегда точно мог сказать, ушел он или еще крутится где-то здесь, а потому стал нередко ловить себя на мысли: «А что, если этот зверь останется на ночь рядом с дверью, а я неосторожно наступлю на него в темноте — вспомнит ли он тогда наши щедрые дары и простит ли человека, который его случайно побеспокоил?»
И все-таки не зря говорят, что всякая дружба хороша только тогда, когда друзья думают друг о друге. Конечно, медведь не очень думал о том, мешает он нам или нет. Да и я сам, приучив зверя бродить рядом, не прикинул сразу, какая ответственность ложится на меня и какую дань потребуется платить нашему четвероногому сторожу за то, что отпугивал он от нашей избушки пронырливую росомаху…
Росомаха с тех пор, как пожаловал к нам Домашний медведь, действительно ни разу не заглядывал в наши края. Но теперь другая забота волновала меня: как отвадить медведя, как освободить себя от этого ненасытного зверя — ведь шутки шутками, а теперь я торчал на озере с утра до вечера и без конца ловил рыбу, чтобы кормить прожорливого сторожа. Да еще с собой в лодку я снова вынужден был брать Бурана; Буран мужал на глазах, и недавнее порыкивание в сторону навязчивого зверя его вдруг стало не устраивать. Ни с того ни с сего он стал кидаться к медведю и, как настоящий зверовой пес, норовил ухватить медведя за задние лапы...
Мне не хватало теперь только того, чтобы около моей избушки разыгрывались сцены зверовой охоты с хриплым лаем взбесившейся собаки и злым ревом медведя. И я снова ломал себе голову, снова искал подходящее решение и, ничего толкового не придумав, решил оставить на время избушку, забрать собаку и уйти из леса.
В лесу я жил уже давно, давно не получал писем, к концу подходили и продукты. Я ушел из избушки, переночевал в нашей лесной деревушке, а наутро двинулся дальше к людям.
В большом северном селе прожил я несколько дней, отправил написанные письма, прочитал все газеты, скопившиеся за это время, закупил продукты и собрался в обратный путь. Снова ночевал я в пустой лесной деревушке, топил свою старую печь, набрал и насушил на зиму ягод и грибов и только тогда отправился на Долгое озеро.
Избушка была уже совсем близко — оставалось выйти с ягодного мохового болота, миновать сухой еловый остров и спуститься вниз по тропе к нашему озеру. Вот наконец и еловый остров и спуск к озеру. И как раз здесь, на краю елового острова, где тропа начинала спускаться вниз к озеру, к избушке, стоял прямо на тропе наш старый знакомый Домашний медведь.
Может быть, я просто случайно встретил его на тропе. А может, он ждал нас и, услышав, узнав заранее о нашем приближении, вышел на тропу, чтобы встретить своих друзей... Медведь посмотрел на меня, на собаку, потом не спеша повернулся и впереди нас стал медленно спускаться к избушке. И Буран вдруг не обозлился, не зарычал, не кинулся драться, а быстро шмыгнул в кусты и напрямик, обгоняя медведя, бросился через кусты к нашему домику.
Когда я спустился вниз, Буран хозяином сидел у двери и ждал меня, а в стороне по кустам, чуть потрескивая, бродил Домашний медведь и тоже, наверное, ждал, когда я доберусь до избушки. Подойти поближе, как и раньше, медведь не решился — все-таки он не был здесь настоящим хозяином, он был всего-навсего верным сторожем и все это время, пока мы отсутствовали, по-своему сторожил наш лесной домик.
В домике все было цело. Без нас не заглядывала сюда росомаха, не наведывались даже вороны — вокруг избушки лежали только старые и свежие следы нашего медведя. Что мне оставалось еще делать? Конечно, я тут же забыл все хлопоты и неприятности, которые доставлял нам Домашний медведь, быстро развязал рюкзак и положил на дорожку около избушки большую горсть белых сухарей для нашего верного друга.
Как ни стерег Домашний медведь нашу избушку, тропу, ведущую от избушки в тайгу, еловый остров и край ягодного мохового болота, но однажды он все-таки сплоховал и допустил в наши владения волков...
К волкам я относился несколько иначе, чем к медведям и даже к росомахе. Медведей, живущих поблизости, я знал, давно считал их своими мирными соседями, соседями порядочными и благовоспитанными, а потому и не ждал от них никаких особых неприятностей. Неприятности могла преподнести мне росомаха. Она могла забраться в избушку и разграбить наш продовольственный склад. Но это еще полбеды — в конце концов, продукты можно было занести в лес снова. Главную же опасность представляли для нас только волки.
Волки в нашей тайге были. Еще в первые дни, когда мы только поселились на берегу Долгого озера, встречал я неподалеку от нашей избушки следы старой волчицы. Волчица совсем близко подходила к нам, что-то искала, а потом, переловив на болоте почти всех глухарят, ушла и долго не подавала о себе никаких вестей.
Что стоило этому быстрому, сильному зверю поймать в лесу мою собаку... Сколько таких же охотничьих собак погибло в этих местах от волков. Я часто вспоминал Шарика, пронырливого, наглого, но очень смелого на охотничьей тропе пса, который вместе с пастухами жил в прошлом году в нашей лесной деревушке. Шарика волки подстерегли в лесу прошлой осенью. Потом Василий долго искал свою собаку, но нашел только следы волков и оброненный клочок собачьей шерсти... Не так давно здесь же, у Долгого озера, погибла еще одна толковая охотничья собака Соболько. Соболько шел впереди по тропе, охотник шел сзади, почти совсем рядом. Волчица неожиданно выскочила из кустов, схватила собаку и тут же скрылась в кустах. А что, если такую же охоту устроят волки за моим Бураном...
Все время, пока волчица бродила рядом, я не спускал с собаки глаз. Потом волчица ушла, я успокоился, но всегда помнил, что волки живут поблизости, и старался не забираться вместе с собакой на ту сторону озера...
Так уж велось в лесу: волки редко жили там, где обитали медведи. То ли медведи недолюбливали волков, а те в свою очередь старались не попадаться на глаза хозяевам тайги, только я никогда не видел, чтобы серые охотники откровенно разгуливали по медвежьим тропам. А может быть, была здесь и другая причина — может быть, волки выбирали для жилья свои волчьи места, где медведю просто нечего было делать, и редко заглядывали во владения медведей, где хозяйничали по-своему другие хозяева.
Не были исключением из этого правила и берега Долгого озера. Наш берег, где стояла моя избушка, был сухим, чистым, богатым на ягоды и грибы, и именно здесь встречал я обычно медведей. Другой, противоположный берег был ниже, темней, он был перепутан черной ольхой и затянут гнилыми, негодными для ягод болотами. Именно там, на той стороне озера, и встречал я чаще всего волчьи следы.
Встречались мне там следы и знакомой волчицы. В конце озера, у ручья, отыскал я следы и матерого волка-самца. Следы волка и волчицы часто встречались друг с другом, и я стал догадываться, что у этих зверей где-то недалеко от Долгого ручья, который вытекал из нашего озера, должно быть логово, а в этом логове, наверное, подрастают волчата.
Отправившись как-то в конец озера и пробравшись дальше по Долгому ручью, отыскал я на берегу ручья и следы волков-переярков, волков-подростков. Эти волки-подростки появились на свет в прошлом году, зиму провели вместе с матерью и отцом, а по весне, когда приспела пора родиться новым волчатам, отошли от родителей и поселились на берегу Долгого ручья.
Здесь, по соседству с хозяйством волка и волчицы, молодые охотники проводили лето и, наверное, ждали, когда подойдет пора осеннего сбора стаи и когда мать-волчица первой подаст призывный сигнал к этому сбору. Тогда забудутся все летние границы, летние хозяйства, и волки, старые и молодые, и совсем небольшие прибылые волчата, родившиеся только в этом году и только-только подтянувшиеся, поднявшиеся на ногах к осенним холодам, соберутся вместе и отправятся в свои волчьи рейды по тайге. Тогда и начнется коллективная, облавная и загонная охота этих зверей за зайцами, лосями. А пока в тайге стояло зрелое лето, и прошлогодние волчата сами по себе торили в лесу свои собственные охотничьи тропы и не осмеливались заглядывать туда, где в логове еще только подрастали их младшие братья.
Хоть и считались прошлогодние волчата, волки-переярки, недостаточно опытными лесными охотниками, но и они, пожалуй, знали все таежные законы и на нашу сторону озера, занятую медведями, как правило, не заходили. Вот почему я и насторожился, когда в конце елового острова, на краю мохового болота, совсем недалеко от избушки, встретил следы волков-подростков.
Волки прошли по краю болота на широких махах, раскидывая сильными лапами клочки ржавого торфяного мха. И почти тут же, чуть в стороне от волчьих следов, увидел я большие следы лося. Лось тоже мчался по болоту...
О том, что волки и в летнее время нет-нет да и устраивают охоты на лосей, я догадывался и раньше. А совсем недавно мои догадки подтвердились — мне довелось увидеть раненую лосиху...
Если вороны, росомаха и медведь, узнав о нашем поселении в лесу, сделали для себя вывод, что за наш счет можно поживиться, и потянулись к человеку, то никаких особых благ появление на берегу озера человека и собаки лосям не сулило. Скорей всего, мы доставляли этим животным только беспокойство, и я ожидал, что очень скоро лесные быки и коровы, навещавшие залив озера, что был недалеко от нашей избушки, уйдут из этих мест или в крайнем случае будут вести себя осторожней. Но получилось совсем иначе.
Правда, первое время лоси действительно насторожились и тут же уходили с лесных троп, заранее узнав о моем приближении. Но позже, как-то разобравшись, что ни я, ни мой щенок особой опасности не представляем, эти угрюмые звери вернулись на свои тропы и так же справно, как и до нашего поселения, стали выходить по вечерам к заросшему мелкому заливу и все ночи напролет бродить по воде, объедая молодые побеги кубышек и белых лилий.
Дальше — больше, и однажды какой-то бесстрашный лось придумал спускаться к заливу прямо по тропе, которая шла под окном нашего лесного домика. Этот лось выходил на нашу тропу всякий раз уже в ночном сумраке. В это время я обычно еще не спал, сидел за столом у окошка, заполнял свой дневник и всегда слышал, как лось спускается из тайги к воде.
Как-то, заслышав такие ночные шаги, я приоткрыл дверь и увидел на тропе перед избушкой молодого, сильного быка. Бык услышал скрип двери, остановился, повернул в мою сторону большие длинные уши и, что-то, видимо, сообразив, свернул с тропы, но не убежал обратно, а обошел избушку стороной и, треща по кустам, все-таки выбрался к заливу.
Сколько лесных быков и коров приходило по ночам в наш залив, я примерно знал: ночи еще были светлые и в легком тумане такой белой ночи я мог издали различить силуэты больших животных, зашедших по грудь в воду. Позже я стал замечать, что лосей в заливе как будто прибывает, а следом и нашел в лесу новые, только что протоптанные тропы, ведущие к нашему заливу. Эти тропы смело пересекали лесные дороги медведей, и я всякий раз удивлялся, как эти лоси совсем не страшатся своих врагов, как отваживаются разгуливать там, где бродят хозяева тайги.
Заметив, что лосей в нашем заливе стало по ночам прибывать, я не сразу задумался, что именно заставило этих животных посещать наши шумные, по таежным понятиям, места: ведь человек все-таки есть человек и собака всегда остается в лесу собакой. А когда задумался и попытался найти ответ, то никакого подходящего ответа долго найти не мог... Точно такие же мелкие и кормовые заливы были по озеру и в других местах. Но эти лоси другими заливами почему-то почти не интересовались и тянулись именно в нашу сторону. И зачем нужно было месить сто верст киселя, когда корм можно было отыскать и в другом месте? И только потом слабая догадка пришла ко мне: «А что, если лоси приходят к нам потому, что здесь, недалеко от избушки, где живут человек и собака, их не тронет ни один хищник — ведь в других местах, около других заливов почти все время встречал я волчьи следы». Наверное, именно так все и было — разведав безопасное место, лесные быки и коровы смело форсировали ручьи и болота, открыто нарушали границы владений волков и медведей и все-таки шли кормиться туда, куда вряд ли сунутся и волки и медведи.
Побродив по заливу и перемешав за ночь весь залив, к утру лоси расходились в разные стороны и никогда не торчали у воды днем. И только однажды этот заведенный порядок был нарушен... Спустившись утром к воде, заметил я неподалеку лосиху. Лосиха зашла по живот в озеро и неподвижно стояла в воде, все время подергивая плечом. Я присмотрелся — на плече у лосихи светилась свежая рана. Рана была не широкой, но длиной, будто кто-то с размаху ударил лосиху большим ножом.
Такую рану мог оставить только волк — бросившись сбоку к лосихе, волк ударил клыками в плечо, но не удержался и, падая вниз на землю, открыл клыками длинную рану.
Для взрослого, опытного волка такая необдуманная охота была непростительной ошибкой. Матерый зверь будет гнать добычу, будет бежать бок о бок с лосем, готовясь к завершающему прыжку, и никогда не промахнется, не ударит вскользь по плечу — удар придется точно по шее. Да и вряд ли опытный зверь решиться гнать лося летом по твердой лесной тропе, где лося почти всегда выручат длинные, быстрые ноги — для такого длительного гона волку нужны силы, а потому все летние охоты волков за лосями, как правило, ведутся иначе...
Хитрые звери устраивают засаду, ждут лося на тропе около вязкого болота, потом неожиданно окружают добычу и, не дав ей опомниться, гонят в топь, и только тогда, когда лось вязнет в болоте, теряет силы, в ход пускаются клыки.
Сомнений не было: на лосиху, что отстаивалась теперь в заливе, спасаясь от слепней и комаров, напали волки-переярки, не рассчитавшие свои силы.
Лосиха бродила по кустам неподалеку от нашей избушки несколько дней подряд. Когда слепни и комары донимали ее, она заходила в воду. Потом рана затянулась, лосиха ушла в тайгу, и неудачная охота волков-подростков мной постепенно забылась. Но теперь эти волки-подростки пожаловали чуть ли не к самой избушке и снова погнались за лосем.
По следам я не пошел — был уверен, что и эта охота волкам не удастся.
Наступил вечер, лоси как ни в чем не бывало снова пожаловали в свой залив, и я еще раз убедился, что ничего страшного в лесу в этот день не произошло — просто прошлогодние волчата прознали, где бродят теперь лесные быки и коровы, и отважились, по своей неопытности, попытать охотничье счастье именно здесь.
Прошло несколько дней, новых волчьих следов поблизости я не встречал и, посчитав, что никакая опасность не подстерегает в лесу мою собаку, отправился вместе с Бураном вверх по небольшому ручью, что тянулся к нашему озеру из глухого елового лога.
Ручей выходил из елового лога неширокой зеленой болотинкой. Болотника была здесь открытая, светлая, веселая, но дальше, где к ручью подступали сплошной корявой стеной сырые ольшины, она теряла зеленый цвет, темнела и смрадно чадила гнилой топью.
Я пробирался по болоту вдоль стены ольшаника, прыгая с кочки на кочку. Буран сразу убежал вперед и долго не появлялся. Мне оставалось совсем немного идти по кочкам среди корявых кустов — впереди уже проглядывался вершинами елок сухой взгорок, и тут около кривого ольхового куста перешли мою дорогу глубокие лосины следы-ямы...
Следы были старые, обветрившиеся, ямы, пробитые среди болотных кочек копытами лося, успели затечь коричневой грязью, а грязь успела загустеть. Лось прошел здесь несколько дней назад. Он шел ходко, не выбирая дороги, и, будто слепой, двинулся через кусты к черной топи... Куда он, там же трясина? Но лось, ломая кусты, все-таки шел в глубь болота.
Смутная тревога пришла ко мне: «А что, если это тот самый лось, которого недавно гнали волки?.. Неужели волки загнали его на болото?» И я, не разбирая дороги, прыгая с кочки на кочку, хватаясь за стволики ольшинок, продирался через непролазную чащу туда, куда ушел лось.
Болотное месиво хлюпало под моими сапогами, трещали обломанные мной ветки. Но вот, наконец, ольшаник начал редеть, и через редкие прогалы в ольховой стене стала проглядываться болотная часть.
На болоте никого не было. То ли лось разом выскочил к самой трясине, и трясина затянула его, не оставив никаких следов, то ли в самый последний момент лесной бык почуял смертельную опасность и кинулся в сторону от топи вдоль кустов вверх по ручью...
Я осторожно пробирался туда, где совсем кончались кусты и начинался рыжий мох топкого болота — мне хотелось все-таки дознаться, чем окончилась охота волков на этот раз. Теперь мне оставалось сделать всего два-три шага, чтобы увидеть болото во всю его ширину, и тут справа от меня, почти рядом, за кустами раздался хриплый, глухой рык...
Рык раздался так неожиданно, так резко ударил по настороженной таежной тишине, что я вздрогнул, качнулся назад, нога сорвалась с кочки и ушла по колено в гнилую жижу. Болото дальше и дальше тянуло вниз мою ногу, я старался вырвать сапог из трясины и в то же время старался не отвести глаза от медведя.
Медведь был рядом, нас отделяло всего несколько болотных кочек, всего несколько ольховых стволиков было между нами, а я из последних сил тянул из болота сапог и видел, как из пасти зверя, дрожа и отрываясь клочьями, падала вниз пенная слюна. Около медведя покатым, перемазанным грязью бугром торчал из болота круп погибшего лося.
Все-таки охота волкам на этот раз удалась. Лось завяз в болоте, и волки настигли его. Конечно, управиться с целой тушей два серых охотника не могли. Все, что осталось от пира, было брошено на болоте. Эти-то останки лесного быка и разыскал медведь.
Уже потом, вспоминая подробности неожиданной встречи со зверем, догадался я, что встретился именно с Лесником. Я помнил его взгляд исподлобья, тяжело посаженную голову, вечно прижатые к голове уши, тупую, угловатую морду и не по-медвежьи широкий нос...
Лесник до этого был занят трапезой и, увлекшись, наверное, не слышал ничего вокруг. И я, продираясь через кусты, прыгая с кочки на кочку, тоже не слышал ничего, кроме хлюпанья болота под моими сапогами.
Медведь смотрел на меня, не отводя глаз и не унимая пенной слюны, бегущей из пасти. Конечно, мне нужно было тут же отступить назад или упасть на землю, демонстрируя свою покорность и прося извинения или пощады. Но назад дорога была только в топь, да и упасть по-настоящему я тоже никак не мог — болото по-прежнему крепко держало мою ногу.
Наконец я почувствовал, что нога начинает выходить из трясины. Я держался за ольховый стволик и тянул его на себя, стараясь выбраться на кочку. Если мне это удастся, я освобожусь от трясины, но в то же время еще на полшага сокращу расстояние между мной и рычащим медведем...
Уж что помогло мне в тот раз выбраться из болота и благополучно вернуться домой... Может, помогло мне само болото — ведь медведь тоже вяз в трясине и не мог, как на сухом месте, разом подняться на задние лапы и обрушиться на непрошеного гостя? А может быть, Лесник все-таки помнил меня и ради прежнего знакомства пощадил человека, да еще попавшего в беду.
Мне трудно было ответить на эти вопросы — я мало что запомнил из того, как проходили первые минуты нашей встречи... В конце концов я все-таки выбрался на кочку и, так же, не спуская с медведя глаз и стараясь не выдать свой испуг, оказался еще на одной кочке. Потом меня выручил случайно попавшийся под руку березовый стволик. Когда я шел по болоту, этой березки я не видел. Но она оказалась вдруг совсем кстати — я ухватился за нее и отступил от медведя еще на шаг. Расстояние между нами увеличилось, стало чуть легче, и следующий шаг назад я сделал уже более уверенно.
Когда голова зверя скрылась за кустами, я считал себя почти спасенным и только молил бога, чтобы моему спасению не помешал Буран: «А вдруг этот пес явится сюда именно сейчас и, конечно, ни в чем не разобравшись, с визгом кинется на медведя?» Кусты все плотней и плотней закрывали от меня болото, и вот за кустами уже не видно бурого пятна медвежьей шубы. Кочки попадались чаще, были выше и суше, и я отступал все быстрей и быстрей.
Наконец я выбрался из кустов на то место, где встретил следы лося. Я был спасен. Я мог повернуться теперь спиной к болоту, к медведю и почти бегом мог уйти от опасного места. Но нервы у меня тут же сдали, и я, вместо того чтобы уйти подальше, присел на кочку и потянулся в карман за табаком. Табак был на месте, но спички промокли. Я отшвырнул спичечный коробок и вспомнил опасливо, что Буран в любую минуту может вернуться сюда и затеять с медведем драку. Я поднялся с кочки и, еле передвигая ноги, поплелся к своей избушке...
Дома я с трудом стянул с себя сапоги. В сапогах была грязь, и их пришлось мыть и сушить, а портянки, брюки и куртку, перепачканные в болотной грязи, пришлось долго полоскать в озере. Развесив на кустах мокрую одежду, я присел на порог избушки, долго смотрел на вершину седой осины, что высоко и раскидисто поднялась над крышей лесного домика, и все еще не верил тому, что совсем недавно произошло на краю топкого лесного болота.
В чувство меня привел Буран. Он скатился ко мне по тропе из елового острова и со щенячьей настойчивостью кинулся лизать мое лицо. Нет, все-таки без этой собаки мне было бы очень трудно здесь в лесу. И пусть другой раз приходилось мне переживать из-за Бурана, пусть этот шалый пес мог подвести меня в любой момент, пусть он что-то делал некстати, зато почти всегда он точно разбирался, когда мне грустно, тяжело, и всегда вовремя поспевал ко мне со своими откровенными ласками.
К Долгому озеру все ближе и ближе подходила осень. На осине, что прикрывала своими ветвями наш домик, стали появляться желтые листья. На озере уже отцвели белые лилии, вызрели и приготовились распушиться на осеннем ветру коричневые шишечки камыша-рогоза. Ночи загустели, стали темными, по ночам над озером загорались теперь яркие близкие звезды и поднималась большая белая луна, предвещая своим чистым, горящим светом ночной холод и слепой туман осеннего утра.
Этот туман поднимался над озером еще с вечера, неслышными, мутными струями тек с берега к воде и затягивал к ночи всю воду. Звезды и луна, заглядывая сверху в ночное озеро и не добираясь до воды через туман, подсвечивали, подкрашивали полотно тумана небесным холодным светом, и всякий раз, глядя на ночное озеро, затянутое серебристой пеленой, представлял я себе, что сейчас я не в лесу, не около избушки, а где-то очень высоко, над облаками, где царствует вечный холод.
Однажды в такую «заоблачную» холодную ночь и услышал я с той стороны озера далекий призывный вой. Выла волчица, выла долго, пронзительно. От этого воя, как от сырого холода, по спине пробегали колючие мурашки. Буран, разобрав за лесом чужой голос, тоже насторожился и долго не уходил домой. Волчица первый раз объявила о начале осеннего сбора волчьей стаи.
Еще совсем недавно, когда серые охотники держались своих хозяйств, скрывали от тайги то место, где было их логово, я мог все-таки надеяться, что ни волк, ни волчица не станут объявлять мне открытую войну, не станут охотиться за моей собакой, то теперь, когда волчата подросли, и близилось время осенних походов, верить волкам я не мог.
На следующий день я принялся собирать свои вещи — я хотел в самое ближайшее время оставить глухое озеро и перебраться в нашу лесную деревушку, подальше от волков. Мне предстояло еще высушить и убрать лодку, чтобы хрупкая осиновая посудинка не подгнила, дожила до следующего года: кто знает, может быть, эта лодчонка еще кому-нибудь и пригодится. Собирался я последний раз обойти берега озера, посмотреть, как и что теперь, к осени, на этих берегах, но все мои планы пришлось забыть и срочно покинуть избушку после ночного визита волков.
Волки заявились к самой избушке. Я не спал, услышал за окном шорохи на тропе и при свете луны через дверную щель разглядел зверей. Они сидели вокруг нашего домика и чего-то ждали. Волки подошли так неслышно, что Буран даже не проснулся, не учуял наших врагов.
Конечно, я мог открыть дверь и распугать зверей. Они бы убежали — да и какой зверь станет слишком долго объясняться с человеком... Но теперь мне представился случай не только попугать серых охотников, но и строго предупредить их. На цыпочках добрался я до стены, где висело мое ружье, на ощупь отыскал в патронташе и вытащил оттуда два патрона с мелкой дробью. Буран проснулся, натянул поводок и рыкнул.
С тех пор, как за озером раздалась ночная песня волчицы, я стал привязывать на ночь собаку. Буран сразу понял, что его вольным походам здесь на озере пришел конец, смирился с ошейником и с цепью и покорно лежал в своем углу на мягкой сенной подстилке. Сейчас он что-то услышал за дверью, вскочил, натянул поводок и глухо и зло зарычал.
Нет, волки и не думали разбегаться. Они по-прежнему сидели вокруг избушки неподвижно, как изваяния. Я вернулся к двери с ружьем в руках, взвел оба курка и осторожно приоткрыл дверь. Волки сидели на месте. Я сделал шаг вперед, приподнял стволы ружья и спустил курок.
Гром выстрела раскатился над ночной тайгой. Ночное таежное эхо еще не отпустило грохот ружья, еще несло его над озером, а волков на тропе около избушки уже не было. Я спустил второй курок, и вслед серым разбойникам прогремел в лесу еще один громовой выстрел.
Утром я собрал все вещи и за два раза перенес их с Долгого озера в лесную деревушку, где в прошлом году жил вместе с пастухами.
Деревушка после глухой, темной тайги показалась мне приветливой, светлой — старые поля и покосы отодвигали здесь лес в сторону, а большое открытое озеро с невысокими чистыми берегами делало владения человека еще шире и просторнее. Поля, лесные покосы, старые вырубки — все было мне здесь знакомо по прошлому году, и я почти сразу, как только вернулся сюда с Долгого озера, отправился в лес на свидание со старыми местами, на поиски старых друзей.
Лесная деревушка и окружающие ее места понемногу забывали людей. Два года не дымились здесь печные трубы, не скрипели колеса телег. Правда, в том году в этих местах паслись телушки, а в деревне жили пастухи, но и телушки и пастухи были здесь уже гостями, жили в деревне недолго, ушли из леса еще в начале сентября, а в этом году обратно не вернулись...
Еще в прошлом году под окнами наших домов верещали ласточки-касаточки. Сейчас ласточек не было. Пора осеннего перелета еще не наступила — птицам рано было покидать родные места и уходить от зимы. Но ласточек-касаточек я так и не отыскал на этот раз в пустой лесной деревушке — люди покинули эти места, и птицы не стали больше сюда прилетать.
Исчезли из деревни и скворцы. Не увидел я сразу и ворон. Но зато все ближе и ближе подходили к озеру и к старым пустым домам коренные жители тайги. На задах своего дома увидел я следы лисы, к вечеру первого дня Буран отыскал около деревни куницу и с лаем долго гнал ее по болотной чистине. А там, где в прошлом году стояли у берега лодки пастухов и висели на колах-вешалах наши сети, обнаружил я следы медведя.
Следы показались мне знакомыми. Они тянулись к деревушке из дальнего конца озера, как раз оттуда, где в прошлом году обитал Дурной медведь. В этот году Дурной медведь, видимо, стал расширять границы своего хозяйства и, прознав, что на берегу озера нет людей, все чаше и чаще заглядывал в деревушку.
Следов около деревушки было много, но все они были старыми, давнишними. А свежих следов Дурного медведя я не отыскал даже там, где в прошлом году этот зверь бродил по малинникам, где собирал бруснику и клюкву. Его сосед, хозяин Верхнего озера, угрюмый и смурной медведь по кличке Лесник по-прежнему владел своей старой территорией и, видимо, не собирался никому ее уступать. А вот Дурного медведя я так не встретил ни около Долгого озера, ни у Могова болота, куда он мог перебраться в поисках ягод. К концу лета Дурной куда-то исчез.
Не встретил я на старых лесных полянах и Моего Мишку. Весной он был здесь, заглядывал в деревню, бродил по своим тропам еще в середине лета, а сейчас на память о покладистом, неторопливом звере остались мне в лесу лишь его старые покопы да разворошенные муравейники. Мой Мишка тоже куда-то исчез.
А может быть, как и в прошлом году, медведи ушли на овсы, поближе к другим деревушкам, где сеяли на лесных полянах любимый медведями овес? Нет, пора овсов еще не наступила, еще не пришел сентябрь, днем еще совсем по-летнему варились высоко в небе большие и пухлые кучевые облака. Нет, не овсы увели отсюда моих старых знакомых.
И мне было по-настоящему трудно догадываться, что медведи, как ласточки и скворцы, тоже покинули свои владения и ушли из тайги вслед за человеком. Что вело их в этой беспокойной и опасной дороге, что мешало им остаться здесь, в тишине? А может быть, там, где жили люди, ждало моих друзей что-то такое, чего нет в безлюдных местах?
Конечно, рядом с людьми был овес. Там были вырубки и чистины, были настоящие медвежьи места. А вырубки и чистины возле нашей безлюдной деревушки уже зарастали, затягивались лесом на глазах, и под частой, густой порослью осины, березы, ольхи никла и задыхалась недавняя луговая трава.
Буйная, молодая поросль осины и березы вытянулась за два года почти до самой деревни. Казалось бы, что еще может быть лучше для тех же самых лосей, какие другие места нужны теперь лесным быками коровам, когда корм рядом, вокруг, но поубавилось почему-то около нашей деревни и этих животных. А ведь совсем недавно, когда здесь жили люди, лосей было много. Они выходили к полям и покосам еще по весне, по настам. Здесь, около деревни, лосихи приносили каждую весну лосят и бродили со своими телятами чуть ли не рядом с колхозным стадом. К зиме, когда открывалась охота на лосей, лесные быки и коровы обычно разбредались по тайге, но весной снова возвращались обратно, будто зная, что охота в это время запрещена и что здесь, рядом с деревней, не тронут их ни волки, ни медведи... Неужели эти, казалось бы, недогадливые звери-тугодумы ушли из нашего леса только потому, что не стало здесь людей, не стало защиты от врагов?
Я вспоминал свое Долгое озеро, заросший мелкий залив около избушки, куда по ночам выходили на кормежку лесные были и коровы, и соглашался с лосями: «Действительно, около людей этим животным было куда спокойнее по летнему времени...» А может быть, и медведи ушли из нашего леса только потому, что отсюда ушли лоси, за которыми они не прочь поохотиться?..
Потеряв Дурного и Мишку, шел я теперь к лесной поляне по имени Черепово с особой надеждой. Как хотелось тогда мне встретить своего Черепка, небольшого, покладистого медведя — медвежонка! Весной по дороге в лес я видел его следы, слышал его неосторожные шаги за кустами, но, поселившись в избушке на Долгом озере, так и не собрался раньше прийти в гости к Черепку.
Бурана в эту дорогу с собой я не взял. Он стал совсем взрослым зверовым псом и мог помешать желанной встрече. Вот наконец и поляна, и сосенки, и муравьиные кучи под соснами, которые постоянно ворошил Черепок. Муравейники были на месте, трудолюбивые насекомые уже успели отстроить свои дома после нашествия медведя. Муравейники казались теперь выше и шире. Вокруг них густо поднялись перезрелые, позднелетние травы. И нигде среди этой травы не отыскал я медвежьих троп.
Я долго бродил вокруг поляны, искал следы Черепка, потом прошел по его старым, размытым дождями следам дальше по лесной дороге, добрался до ручейка, где заканчивались владения этого медвежонка и начиналось хозяйство медведицы Мамаши, но и здесь не нашел ничего, что говорило бы о недавнем хозяине светлой лесной поляны. Черепка нигде не было.
Теперь я шел по лесной дороге к Вологодскому ручью — я торопился узнать, бродит ли там еще Мамаша со своими медвежатами или она тоже почему-то покинула свои владения и переселилась в другие места.
Дальше Вологодского ручья я не пошел, боясь и там, у Пашева ручья, у развалившейся охотничьей избушки, где прятались мы с Бураном от весеннего дождя, не встретить следов медведя, боясь узнать, что и Хозяин, как Черепок и Мамаша, покинул свое прежнее хозяйство.
А может быть, все-таки виноваты во всем только овсы? Может быть, в этом году овес вызрел раньше срока и раньше обычного позвал к себе медведей?..
Я давно не ходил по лесной дороге, которая вела к такой же небольшой, но пока не опустевшей деревушке. Этой дорогой, пожалуй, уже никто не пользовался, упавшие в ветер ели и осины перегородили ее тяжелыми заборами, и мне пришлось чуть ли не всю дорогу перелезать через эти завалы. Но вот лес окончился, начались поля, на полях полосами и клиньями колосился овес. Он был еще не зрелый, местами совсем зеленый. Сеяли овес в этом году поздно, и конечно, никаких медвежьих следов около полей с овсом я не отыскал. Но зато в деревушке услышал рассказы о медведях.
Все жители деревушки утверждали, что медведей в этом году развелось вокруг очень много... «Страсть божья, сколько медведя в лесу — так и ползают по ягодникам, будто откуда разом пришли. Пожалуй, в этом году все овсы потопчут...»
К овсам, к охотничьей поре, готовились в этом году в деревушке основательно и задолго — лили пули, заряжали патроны и присматривали места, где положить с дерева на дерево жерди лабаза, где удобнее ждать зверя, вышедшего к овсяному клину. Приглашали и меня пожаловать на эту охоту, но я отказался и вернулся к себе домой. Я не мог отправиться на охоту туда, где бродят теперь мои медведи, где бестолково шастает по лесу Дурной, где старательно обирает ягоды Мой Мишка, где еще не очень осторожно и осмотрительно выходит на дорогу людей мой Черепок.
Что-то происходит даже с самым заядлым охотником, когда выручает он из беды малого лосенка, встречает на лесной тропе медвежонка-сироту. Может быть, виноваты здесь глаза этих зверей, доверчивые, ждущие... И не поднимет такой человек ружье в сторону знакомого животного, не спустит курок, не оборвет жизнь живого существа, которое доверчиво посмотрело ему в глаза…
Если бы меня беспокоили только эти мысли, мне было бы легче. Но ведь не только я мог взять в руки ружье — моих медведей ждали на овсах и другие охотники, не знавшие, не видевшие раньше ни Черепка, ни Моего Мишку. И опять, как и в прошлом году, ждал я тревожно известий оттуда, где вызревал овес.
В прошлом году мои медведи остались целыми, вернулись обратно. Но что будет в этом году?
Осины по берегам озера давно стояли в густых осенних красках. Потемнела перед скорыми холодами еловая хвоя, и теперь еловые острова казались тяжелыми и мрачными. Улетели на юг журавли, на озеро прибыли с севера черные утки. По ночам стал приходить резкий морозец, а наутро после такого морозца звонко хрустели под моими сапогами прозрачные пластинки льда.
Овес по полям давно скосили. Медведям пора было вернуться домой и подыскивать места для берлог, но наш лес, опустев еще в конце лета, так и не ожил в эту осень новыми медвежьими тропами. На овсах в этом году убили только одного медведя. Значит, кто-то из моих старых знакомых должен был вернуться обратно, если уходил отсюда не навсегда...
Я опять бродил по тайге, встречал следы волков и лосей. Лоси к этому времени уже окончили свои осенние бои-турниры и совсем скоро должны были собраться на зиму небольшими стадами. Я разыскал в тайге тропы Лесника — Лесник оставался на прежнем месте и перед зимой собирал на Сокольих болотах клюкву. Но те места, где недавно еще бродили Дурной, Мой Мишка и Черепок, опустели. Опустела и осенняя дорога у Вологодского ручья.
Впереди была зима, меня и Бурана ждала в зимнем лесу охота за пушным зверем, но оставаться здесь дальше мне уже не хотелось — меня, как и медведей, тоже тянуло к людям, и я чаще и чаще вспоминал теперь Москву, тесные улочки старого Арбата, книжные магазины, свой рабочий стол у окна большой комнаты и пишущую машинку на этом столе.
В первых числах октября пошел густой снег. Снег лег глубоко и широко, но лежал недолго, пришло резкое тепло, снег сразу растаял, и я собрался выходить из леса к людям по последней осенней дороге.
После растаявшего снега и резкого тепла в лесу парило так, что я закатал рукава куртки. Осень еще не собиралась уходить и уступать свое место зиме. Наверное, и медведи должны были знать, что осень еще постоит, а потому я очень надеялся, что встречу на дороге свежие следы зверей.
Вот и подъем на бугор к елям, где оканчивались когда-то владения людей и начиналось Медвежье Государство. Здесь когда-то бродил Черепок. Вот его любимая поляна с необычным для светлой лесной поляны именем — Черепово.
На краю поляны верещали в рябиннике дрозды, верещали громко и бестолково. Завидев меня, они кинулись в кусты. Я остановился, посмотрел им вслед и как-то неожиданно подумал, что с этой поляной, с этими рябинами и этими дроздами прощаюсь, наверное, уже навсегда.
У Вологодского ручья я скинул рюкзак, напился воды, отдохнул. В лесу было тихо и пусто, и только осторожный голосок темной лесной воды чуть пробивался ко мне через эту таежную тишину.
На Прямой дороге перед Пашевым ручьем я снова остановился и прислушался. А что, если Хозяин все-таки не покинул свои места? Нет, он не должен был уйти — он был слишком строг и упрям в своей дороге. Пожалуй, он был еще и стар, а к старости не всех уведут от прежних мест даже самые заманчивые пути. Я искал на дороге следы этого медведя. Я очень хотел увидеть отпечатки его лап, запомнить их навсегда — ведь Хозяин был тем самым зверем, который первым встречал меня в лесу и «давал разрешение» продолжить путь по лесной дороге.
Мостик у Пашева ручья совсем подгнил, концы бревен свалились в воду и качались под сапогом. Я осторожно перешел ручей и последний раз остановился в своей дороге. Здесь, у ручья, не было рябин, не было и шумных дроздов, и лишь какая-то заблудшая пичуга редко подавала тоненький голосок.
И как раз тут чуть в стороне от дороги, где за елками была старая развалившаяся охотничья избушка, услышал я треск-щелчок сухой ветки... «Чик-чик...» — донеслось до меня.
Я замер и почти тут же услышал еще раз: «Чик-чик...» Хозяин был на месте и, как положено всякому хозяину, провожал меня из леса домой...
А может быть, это был и не тот медведь, может быть, другой таежный хозяин занял место пожилого зверя и теперь, узнав о человеке, вышел к краю дороги проверить, кто я и с чем ухожу из тайги...