Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Глава первая КАТЕРИНА РОМАНОВНА

Катю Климушину освободили в лагере Берген-Бельзен — туда ее вывезли из Освенцима. Освободили в апреле 1945 года.

Узников Берген-Бельзена последнее время почти не кормили. На работу уже не гоняли, но и не кормили: хлеба с конца января не давали совсем. От голода люди падали на ходу. Повсюду валялись трупы — убирать их не успевали.

Из бараков каждое утро вытаскивали умерших. Укладывали в штабеля, переплетая руки и ноги, чтобы не распадались.

Крематории не справлялись с нагрузкой. И штабеля росли, достигали уровня крыш.

Катя так обессилела, что не поднималась с нар. Она знала, все знали: свобода близко. Только смерть была много ближе.

Берген-Бельзен освободили войска союзников. Эсэсовская охрана загодя нацепила белые повязки на рукава — знак капитуляции.

В лагерь вошел английский танк. На подножке его стоял лагер-комендант Крамер, тоже с белой повязкой на рукаве.

Кто-то из узников швырнул в него камнем. Камень попал в плечо. Пошатнувшись, Крамер привычно схватился за кобуру. И — опустил руку: пистолета не было.

Офицеры и солдаты вступили на территорию лагеря. Они увидели огромные рвы, до краев наполненные остатками обугленных человеческих костей. Увидели: скелеты в полосатых лохмотьях с трудом передвигают не ноги — ходули. Увидели бараки, набитые полутрупами.

Неизвестно, что написал в своем донесении Верховному командованию командир части, освобождавшей Берген-Бельзен. Однако известен текст отчета парламентской делегации Англии, посетившей не Берген-Бельзен, а Бухенвальд. И хоть в этом отчете приводятся слова узников, утверждавших, что якобы в других лагерях «условия были намного хуже, чем в Бухенвальде», отчет этот заканчивается так:

«…Мы пытались описывать все сдержанно и объективно и избегать субъективных эмоциональных выражений… — докладывали парламентарии. — Мы хотели бы, однако, отметить, что на основании собственных наблюдений мы пришли к глубокому и единодушному убеждению, что… подобный лагерь свидетельствует о процессе падения, до которого когда-либо может дойти человечество. Впечатление от того, что мы видели и слышали в Бухенвальде, будет еще годами преследовать нас…»

С помощью грейдеров и бульдозеров солдаты рыли канавы для захоронения трупов. Командование распорядилось, чтобы захоронение производила эсэсовская охрана. Фюреры разных рангов под недобрые оклики вооруженных солдат очищали территорию лагеря от трупов. Ауфзеерки, с невероятным трудом отрывая холеными руками слежавшиеся тела, тащили их к могилам.

Пригревало солнце, и тошнотворный, ни на что не похожий запах разложения поднимался от этих тел. За несколько дней лица ауфзеерок почернели, словно обуглились…

Как и все фашистские лагеря, по составу узников Берген-Бельзен был международным лагерем. Представители многих стран съехались сюда за своими гражданами.

Катю вместе с другими советскими людьми, находившимися в таком же состоянии, поместили в советский госпиталь.

Как происходило все это, Катя не запомнила — сознание то покидало ее, то вновь возвращалось. Запомнила только, что, открыв в какое-то мгновение глаза, увидела над собою мужчину в белом халате, услышала густой басовитый голос:

— Ну что вы ее суете мне, черт вас дери! У меня же не мертвецкая — госпиталь…

«Значит, не дожила!» — закрыв глаза, подумала Катя.

…Когда тех, кто выжил, подлечив, отправляли на Родину, женщины, чьи дети остались в Освенциме, послали ее к ведавшему отправкой полковнику.

«Грамотная, молодая, ты скорее добьешься!»

Добиться они хотели одного: чтобы им разрешили вернуться в Освенцим за детьми.

— Ваши дети давно уже вывезены оттуда, — так ответил Кате полковник. — Они на Родине. Ожидают вас.

В эшелоне с демобилизованными Катя добралась до Оцка. А оттуда — где на машине, где пешком — до своей деревни. Она не знала, уцелела ли их деревня или же сожжена карателями. Понимала, что вряд ли увидит мать и отца живыми: когда ее забрали в тюрьму, они оставались под Оцком, в концлагере. А что такое немецкий концлагерь, Катя знала. Но все-таки надеялась. А еще и на то надеялась, что, может быть, уже дошла до их местности весточка о детях, — может, Толик попросил кого-нибудь написать…

Их деревня стояла в глубинке, в лесу. Катя шла через зеленеющий лес и, вдыхая густой, духовитый, клейкий воздух его, вспоминала, как весною сорок второго года вот так же шла через этот лес, возвращаясь домой. Только на руках у нее тогда была Татьянка.

…Война застала Катю на Западной Украине, на границе. Муж ее — офицер, служил в пограничных войсках.

Семьи военнослужащих под бомбежкой вывозили из города. Еще не успевший отойти от станции состав, в котором находилась и Катя, так сотрясали воздушные волны, что он ходуном ходил по рельсам.

На руках у Кати была Татьянка.

Катя надеялась добраться до Белоруссии, до родных, до Толика, который оставался в то лето у деда с бабушкой. Но в дороге стало известно: путь на Белоруссию отрезан. Тогда она решила ехать в Донецкую область к родным мужа — больше ехать ей было некуда. К тому же Катя надеялась, что мужу легче будет там ее разыскать.

В августе ее разыскала там похоронка.

Когда вражеские войска оккупировали Донбасс, сосед Климушиных — он работал в полиции — по-дружески посоветовал Катиному тестю переправить куда-нибудь невестку. Сообщил доверительно, что в полиции уже лежит на Катю донос, в котором сказано, что она — жена командира-пограничника. Донос этот во внимание принят. Катя взята на заметку полицией.

«А женщина видная, — так он сказал, — в глаза бросается. На месте укрыть ее нелегко». И повторил настойчиво: «Гляди, принимай меры, не то как бы внучка твоя не осталась сиротой».

Тесть передал этот разговор Кате. Рядили, думали — придумать ничего не смогли. И Катя решилась из поселка уйти — другого выхода не было. Уйти, добираться до Белоруссии.

Она была по характеру отчаянная. К тому же удачливая, она так считала. На свою удачливость Катя надеялась и теперь: «Как-нибудь доберемся…»

Оставить Татьянку у родных мужа она не согласилась. Сказала в открытую: «С Татьянкой вам не управиться. Вы — люди немолодые. Вам бы как-нибудь самим уцелеть».

Сказала: «Будем с нею добираться до дому. Там и мать, и отец, и Толик — погибать уж если придется, так всей семьей…»

Тот же полицейский, сосед Климушиных, достал Кате пропуск до Киева. Она собралась и вышла, как ходила на менку, за продуктами: рано утром. За плечами сумка. Татьянка на руках.

Родители мужа проводили ее до переезда. Знакомый машинист на переезде посадил в поезд. Этим поездом Катя доехала до Днепропетровска. А там… Удастся, так на попутной машине. А больше всего — пешком.

Шла она по дорогам, по которым прошел фронт. Видела… Чего только не навидалась!.. Ужас охватывал ее. Ужас. Ярость. Думала: «Мне бы только добраться до дому… Мне бы только дойти…»

Шла шесть месяцев. Ушла из Донбасса осенью, а пришла в Белоруссию весной. Как теперь — в мае. Татьянка в пути училась ходить, говорить…

«Как же тебе удалось сберечь малую?! — после допытывались родные. — Как у тебя достало силы?»

А Катя думала, что силу ей как раз давала Татьянка. Оттого, что она, Катя, была мать и спасала свое дитя, — вот откуда бралась ее сила.

Наверно, поэтому она без стеснения входила в чужие хаты. И люди, как ни тяжко приходилось самим, всегда привечали их с Татьянкой.

Наверно, поэтому она без страха глядела в глаза полицаям. И даже немцам в комендатурах…

Она была Мать! И спасала свое дитя…

Вот так, с Татьянкой на руках, Катя вышла тогда к своей деревне, к своему дому — он стоял на краю деревни, вышла и не заметила перемен. Цвели в палисадниках вишни — вся деревня была в их нежном цвету.

В доме не было никого. Но и замка на двери не было — мать никогда не запирала дверь на замок.

У порога на солнышке грелся трехцветный кот Кузька, любимец Толика. Завидев Катю, он неторопливо поднялся, замурлыкал, стал тереться о ее ноги.

И дом был прежним: полны студеной колодезной воды ведра. В неостывшей печи чугунок со щами. На столе покрытая чистым полотенцем миска с картофельными лепешками, кринка с молоком, — видно, мать приготовила еду для отца и Толика.

Катя наспех вымыла Татьянку под рукомойником — потные, пыльные ручонки ее. Придвинула к столу детский высокий стул Толика, усадила Татьянку. Налила ей молока в кружку, сунула в руки лепешку: «Ешь, доченька! Ешь вволю. Мы дома! Мы у бабушки». И выбежала на улицу поглядеть, где мать, где Толик.

Мать свою Катя увидела издалека. Та собирала в ельнике прошлогодние шишки. Иногда распрямлялась и, прикрыв от солнца ладонью глаза, глядела в ту сторону, где проходила дорога, словно ожидала кого-то. А Катя с Татьянкой пришли совсем с другой стороны — тропками.

Они шли к дому, и мать рассказывала:

— Знаешь, Катя, какой мне сон сегодня приснился?! Будто птичка сорока мне на руку села. Я ее к себе пригорнула под платок, спрашиваю: скажи, вещунья, где мои дети? Гляжу — а она уже с сорочонком. — И, пытливо взглянув на Катю, спросила: — Ты, дочушка, одна пришла… или как?! — Видимо, не решилась спросить прямее.

…И вот теперь, возвращаясь из Освенцима, Катя снова шла через этот же весенний лес, вдыхая густые запахи его.

Шла медленно. Останавливалась. Не потому, что устала, а потому, что не могла надышаться вдоволь, наглядеться, налюбоваться многоцветной его красотой.

Где-то приглушенно куковала кукушка. Звучала соловьиная трель. Прямо из-под Катиных ног выпархивали пташки.

И такое было цветение вокруг, такой торжествующий разлив жизни, что Катей вопреки разуму овладевала надежда. Надежда заставляла ее ускорять шаг.

Журчал в густой траве родничок. Катя прилегла и, почти окуная в него лицо, напилась студеной воды. Умылась. Освежила пыльные ноги. И, затянув косынку, зашагала быстрее — к дому.

А дома не было. Деревни на прежнем месте не было. Ни хатыночки, ни сарая, ни сада, ни палисадника. Ни единого деревца.

Поросшее травой поле, желтеющее сурепкой, одуванчиком. Кое-где темнели провалы колодцев. Кое-где — остатки разбитых печей.

От их же дома не осталось и этого. Трава почему-то не росла на месте их дома — только пепельно-серый круг.

Как на родную могилку, ступила Катя на этот круг…

Очнулась она от холодных брызг — опустившись перед ней на колени, женщина кропила ее водой из ржавой консервной банки. За нею стояли еще женщины, негромко переговаривались.

— Видно, здешняя, — говорили они о Кате. — Только чья же — не угадаешь.

Они не узнавали ее. А Катя, приглядевшись, узнала в одной из них сестру своего отца. Может быть, Катя так сразу не угадала бы ее — в памяти тетка осталась дородною, крепкою женщиной в летах. Теперь же иссохла, изморщинилась, но, состарившись, стала походить на Катиного отца куда заметней, чем раньше.

— Тетя Даша, — окликнула ее Катя. Наверное, очень тихо окликнула, потому что та не услышала. И только женщина, кропившая Катю водой, подсказала Даше: «Тебя, что ль, она зовет?»

Катя с трудом приподнялась, повторила:

— Тетя Даша! Это я, Катя. Вашего брата, Романа, дочь.

— Ты, Катя?! — с сомнением и ужасом вглядываясь в нее, переспросила тетка. — Ты — Катя?! — И вдруг заплакала. Махнула рукою и заплакала.

И Катя поняла: не на что ей было надеяться.

Весточки от детей не было. Катя обошла все почтовые отделения по соседству, ходила в район, оставляя всюду подробные объяснения, как найти ее, Климушину Катерину Романовну, если срочно понадобится. А искать ее надо было в лесу, неподалеку от их сожженной деревни. Там она поселилась с теткой, в ее землянке.

Помогала тетке поливать, окучивать огород. Пошла работать в колхоз — он только что восстанавливался.

Она была «грамотная» — так о ней говорили. Могла бы устроиться и получше — уехать в город.

Но Катя уезжать не решалась — ожидала своих детей. И сама писала: в Бюро розысков, в Красный крест, в газеты, в Верховный Совет. Куда люди подскажут.

Приходили ответы. Не сразу, но приходили. Только утешительных не было. В лучшем случае советовали, куда еще обратиться. Из газеты «Труд», например, прислали список детских домов, куда помещали возвращенных на Родину детей.

Она написала по всем адресам, и ей постепенно ответили отовсюду, что дети ее, Татьяна и Анатолий, с такими-то освенцимскими номерами не поступали.

Они часто снились ей, Татьянка и Толик: порознь и вместе — по-всякому.

Спала она мало, как бы ни утомилась за день, просыпалась еще до рассвета, в час, когда в Освенциме их выгоняли на аппель (поверку). Больше уснуть уже не могла. Думала, вспоминала. Вспоминала, как Татьяна и Толик, когда их разлучили с Катей, приносили ей в барак баланду. Не она их — ребята ее подкармливали. Придут с котелочком, станут где-нибудь за бараком. Толик держит Татьянку за руку — ожидают, пока кто-нибудь из женщин, заметив, шепнет Кате: «Твои пацаны пришли!»

Их, ребятишек, жалели в лагере — малых особенно. Толик быстро это подметил. Норовил ускользнуть из своего барака, прокрадывался с Татьянкой в бараки, где жили польки, чешки, француженки — кто получал посылки.

Не просил — стоял молча, держа за ручку Татьянку. Ожидал.

И женщины обязательно что-нибудь давали: печенюшку, кусочек сала, сахара. Или нальют баланды в котелок.

А ребята тащили все это ей, Кате.

— Мам, ты бери, — говорил Толик. — Мы поделили честно: Таньке, мне и тебе.

— Не, детоньки! У меня от этого зубы болят, ешьте сами, — отказывалась Катя. Только баланду иногда брала.

Она часто вспоминала последнее свидание с детьми.

— Угоняют нас! — сказала им Катя, когда матерей привели прощаться. — Только вы не бойтесь. Красная Армия скоро освободит нас, и я приеду за вами. Я сама вас буду искать, но и вы помните: вы из Советского Союза, из Белоруссии. Татьянка и Толик Климушины… — Она повторяла им название района, деревни. А при этом думала: «Уж если сама не доживу — детям моим на Родине пропасть не дадут. Им бы только до Советского Союза добраться!»

Татьянка все охотно повторяла за ней. А Толик хмурился.

— Да ну, мамка! Неужели забуду!

Когда ауфзеерки стали свистать, что, мол, пора отправляться, Катя, похолодев, прижала к себе детей.

— Вы ж мне скажите что-нибудь на прощание!

Татьянка молча глядела на нее испуганными глазами. А Толик ответил так:

— Я тебе, мамка, что скажу, ты все равно позабудешь, я лучше песню тебе спою…

И спел. Потихоньку. Свою любимую. Пел, обжигая дыханием Катино ухо:

Они проводили ее до брамы. Катя несла на руках Татьянку и все повторяла Толику:

«Толичек! Ты береги Татьянку. Ты нигде не бросай ее. Нигде!»

Дети не плакали. Только когда Катя опустила на землю Татьянку, вложив ее ручку в руку Толика, Татьянка рванулась к ней и вскрикнула, страшно вскрикнула: «Ой, мамочка! Мамочка! Ты ж меня не бросай…»

Так и остался у Кати в ушах ее крик.

Время шло. Кое-кому из матерей, вернувшихся вместе с Катей, стали приходить письма из разных детских домов.

«Извещаем Вас, что ваш ребенок… находится в детдоме с такого-то месяца, с такого-то числа. Здоров, учится, ходит в школу…»

Матери ездили в эти детдома, чтобы повидаться с детьми или забрать их к себе, если позволяли условия.

Нередко, приезжая за своими детьми, находили там и чужих — по номеру. Но Катиных детей не было.

Однажды ее разыскало письмо Марины — подруги по Освенциму. Марина писала, что Толика отправили куда-то из Освенцима с детским транспортом. С Татьянкою же она, Марина, рассталась 19 января, когда последнюю партию узниц угнали из Освенцима.

«19 января! — думала Катя. — А Освенцим освободили 27 января. Восемь дней! Все могло произойти в эти дни!»

Теперь они обе искали детей: Катя и Марина…

Марина жила в Москве. Ей было легче, чем Кате, продолжать розыски. Но сведений о детях все равно не было.

Катя теряла надежду. И вновь обретала ее с каждым новым запросом.

А Марина, которую с Катей сроднило пережитое, — сроднило сильнее, чем кровное родство, — иногда думала, что, может быть, эта неизвестность для Кати лучше того, что за ней таится.

На следующий год отыскался Толик. В деревню пришел сам. Катя как раз была дома, наливала щи в миску, когда с криком прибежали ребята: «Тетя Катя! Скорее! Ваш Толик домой идет».

Катя кинулась за ребятами и увидела на снежной дороге темную маленькую фигурку. Это в самом деле был ее Толик. Он шагал решительно, спрятав руки в карманы. И лицо его было непримиримо решительным, хоть чувствовалось: каждый шаг дается ему с трудом.

Был он в пальто и ушанке, но без валенок — только ботиночки с калошами. А повсюду лежал еще талый апрельский снег. И Толик, видно, не раз проваливался в сугробы, потому что вымок по пояс.

Катя кинулась навстречу ему, подхватила на руки, мокрого, стылого, совсем ледяного.

— Мамка! — стуча зубами от холода, выговорил Толик. — Мамка, я Таньку потерял…

Он рассказывал ей о лагере, из которого их освободили.

Говорил, что после освобождения ребят увезли оттуда санпоездом: по пути распределяли по детским домам, больницам. Говорил, что и он пролежал в больнице долго-долго. От чего его там лечили, объяснить не мог. Из больницы его перевели в детский дом, неподалеку от Курска. Он попросил, учительницу написать в их деревню, а дожидаться ответа не стал. Подвернулся случай: за одним пареньком приехал его отец — демобилизованный. Узнав, что они из Оцка и поедут в Оцк, Толик, сговорившись с приятелем, пошел потихоньку за ними. А в поезде — тут уж пришлось признаться!

— Как же ты, Толичек, так решился? — допытывалась Катя. — А если б ты меня не нашел? А если б…

Толик отмахивался: «Чего теперь говорить! Добрался же!»

Он почти не расставался с матерью — словно боялся отойти.

Да и она, Катя, с трудом отрывалась от него.

Спали они вдвоем, на одной постели. Толик засыпал сразу, а спал беспокойно. Вертелся… Кричал во сне. Вскакивал.

— Ты чего, ты чего, сыночек? — успокаивала его Катя. — Спи! Ты же дома. Ты с мамкой.

Она все не могла поверить, что он с нею. Ночами прислушивалась к его дыханию, обцеловывала его сонного, теплого… «Сыночка, любый мой! Нам бы только Татьянку еще найти».

Глава вторая РАССКАЗЫВАЕТ МАРИНА

Глава третья КРИСТИНА

Зосю Кристина взяла из Освенцима. Взяла неожиданно для себя. Случилось это в один из последних январских дней 45-го года.

В тот день Кристина и Михал — он тогда только что вернулся, ему удалось бежать из Германии — не без труда добрались до города, в котором прежде жила семья Кристины. Не без труда, потому что поезда уже почти не ходили.

Кристина хотела проведать пани Марию — соседку, подругу матери, — надеялась, может быть, пани Мария знает что-нибудь о Бронке — сестре Кристины. И о матери. Через пани Марию получила когда-то Кристина первую записку от Бронки. Через нее узнала об Освенциме — лучше бы ей не знать этого!

Поначалу от Бронки приходили открытки — лагерные, в месяц одна, как положено. Ничего не напишешь в таких открытках, но Кристина знала хотя бы — Бронка жива. О матери она не знала и этого. Мать ни разу не написала ей. И Бронка не упоминала о матери.

Потом перестала писать и Бронка…

Оказалось, пани Мария тоже ничего не знает о них. Знает только, что Освенцим эвакуировался. Узников угнали из лагеря. Последние партии их охрана гнала пешком, торопясь, не делая остановок: ночью и днем через Силезию — в глубь Германии.

В лагере остались только больные, да инвалиды, да, говорят, дети. Остались потому, что их не успели уничтожить.

Люди шли в лагерь. Шли пешком из этого города. И из других ближайших городов, деревень.

Некоторые шли, надеясь отыскать своих близких. Или разузнать что-либо о них. Иные стремились увидеть хотя бы место их гибели.

Кристина с Михалом тоже отправились в Освенцим. Вместе с другими они шли к Бжезинке, к женскому лагерю. Шли со стороны Вислы, через зимний, припорошенный снегом лесок. А поодаль, по обе стороны протоптанной тропинки, высились аккуратно сложенные поленницы недлинных березовых и сосновых дров, заготовленных, верно, для лагерной кухни — подумалось так Кристине.

Поленницы эти вызывали представление о доме…

Вечереет. Жарко пышет огонь в печи. Пахнет свежеиспеченными лепешками, — мать всегда старалась топить попозже, чтобы печь не выстыла до утра, чтоб не холодно было вставать девочкам: ей, Кристине, и Бронке…

Видно, кроме Кристины, кто-то еще подумал о том же, похожем. А может, и сказал вслух, потому что кирпично-рыжий мужчина, что шел с ними рядом со своею молчаливой высокой женой, тотчас же пояснил: дрова эти вовсе не для кухни. Не для печей… «А уж если и для печей, то дьявольских» — так он сказал. Эти дрова заготовлены узниками для костров, на которых немцы сжигали трупы. Люди в лагере мерли так, что в крематориях не успевали сжигать. «Уж наверное знаю, что говорю…»

Но «знающий» этот человек тогда еще очень мало знал об Освенциме. И об этих дровах. И о том лесочке, через который они шли…

Окруженный колючей проволокой, лагерь казался совсем безлюдным,

Они прошли через лаз — дыру в проволоке.

Столбы с фонарями. Сторожевые вышки. Бараки, бараки… Невысокие. А над ними высокие островерхие крыши. По виду, право, конюшни с сеновалом. Трехъярусные нары внутри бараков с уцелевшим кое-где вонючим, липким тряпьем.

Хлопая окнами и дверями, по баракам гулял ветер. Но и ему, январскому, злому, не под силу было выветрить из барака этот спертый дух разложения, скученности. Этот особый, ни на что не похожий запах голода.

Промерзшие земляные полы. Побуревшая от времени кровь на стенах: брызги, пятна. Надписи, выведенные кое-где кровью. Кое-где чем-то выцарапанные, торопливые, сделанные, видно, перед самой дорогой.

«Мамусю угоняют в Германию. Увидимся ли?»

«Тетя Зося, вашу Крысю сожгли. Меня угоняют. Расскажите всем».

«Нашу маму, Ядвигу Стефаньску, забили насмерть. Нас угоняют».

«Погибаем! Прощай, Польша!»

Темнело в глазах от этих надписей. С безмолвным ужасом, с застывшим на губах криком разглядывала бараки Кристина. Так вот каким оказалось последнее жилье ее матери. А может быть, и сестры…

Темнело в глазах от этих надписей. Но Кристина не смела оторвать от них взгляда. Искала ту, что могла быть сделана рукою ее матери. Ее сестры. Искала обращенное к ней их слово.

Хорошо, что Михал был рядом. Плечом она ощущала его плечо.

Вместе с другими Кристина и Михал переходили из барака в барак. Пока наконец не набрели на этот… Было в нем так же холодно, как и других. Так же полутемно. Но этот барак был наполнен живым дыханием, В нем еще жили… дети!

В этом бараке были дети. Одни лежали на нарах скрючившись, чтобы сохранить свое живое тепло, — серые, странной формы клубочки, из глубины которых поблескивали глаза. Другие — раскинув руки, видимо больше не ощущая стужи. А стужа в бараке стояла такая, что дыхание превращалось в облачка пара.

Те, у кого еще оставались силы, сползли вниз. И теперь сидели в узких проходах между нарами, прямо на промерзшем полу.

Некоторые из них переговаривались негромко на каком-то жаргоне, состоящем из польских, русских, украинских, белорусских слов, давно утративших свой первозданный смысл.

Словно бы нехотя отвечали они на обращенные к ним вопросы. Или не отвечали совсем — молчаливые, безучастные ко всему. Только во взглядах их можно было угадать ожидание.

Из взрослых в этом бараке находилась лишь одна женщина, присматривавшая, видимо, за детьми. Она тоже сидела прямо на полу и, привалившись к стене, надрывно кашляла.

Кашляла, задыхалась, сплевывала мокроту, а когда ей наконец удавалось прокашляться, вытирала губы тыльною стороною ладони, и на бурой ее, как земля, коже оставались кровяные волокна.

В короткие промежутки меж приступами душившего ее кашля она говорила, говорила натужным, сиплым голосом, обращаясь к тем, кто, как Кристина и Михал, забрели сюда в поисках своих близких.

— Люди! Женщины! — с натугой говорила она. — Оци диточки — сироты! Погибают с голоду! Люди! Женщины! Не дайте ж вы им погибнуть…

Притерпевшись к царившей в бараке полутьме и постепенно начав различать лица, Кристина неподалеку от себя заметила девочку.

Совсем крохотулька, с темными круглыми глазенками, замотанная в какое-то рванье, она была целиком поглощена своим занятием. А занималась тем, что ворочала палочкой в жестяной банке, будто что-то мешала в ней. Пробовала, облизывая палочку. Снова мешала. И делала вид, что ест. С аппетитом! Жмурясь от удовольствия.

Кристину поразила ее независимость. И — поглощенность собою. И — спокойствие.

Другие дети напряженно ожидали чего-то. Эта — ничего не ждала. Она показалась Кристине милой — эта девчурка. До слез несчастной и — милой.

Кристина хотела было заговорить с нею. Но в эту минуту послышался снова сиплый голос женщины:

— Воны ж сироты, сироты. Их матери немцем пострелянные, спаленные, замученные. И хлопчик цей, говорю я вам, — сирота! Сирота!

Обернувшись, Кристина заметила, что одна из пришедших с нею женщин, высокая, тонкая, молчаливая, сняв пуховый платок с головы, укутывает в этот платок крохотного, худенького мальчонку с беспомощно висящими вдоль тела руками. А ее рыжевато-кирпичный муж стоит рядом с нею и с совсем неожиданной в нем застенчивостью поясняет кому-то, словно оправдываясь:

— Детей у нас, верно, нет — пока еще не было. Я ведь только сейчас вернулся из Германии. Но, скажу вам по правде, Панове, не в этом дело. Не только в этом. Кто-то должен о них позаботиться, об этих…

И еще Кристина заметила: дети, те, кто оказался поближе, сосредоточенно слушают его. Слушают. Наблюдают за тем, как женщина бережно кутает мальчика в свой платок. И как его, закутанного по самые глаза, поднимает на руки ее муж. Несет к выходу…

Только большеглазая крохотулька, ничего не желая замечать, увлеченно играла в свою игру.

Охваченная щемящей жалостью, Кристина склонилась к ней. Не зная еще, что сделает, чем поможет, она протянула руку, чтоб приласкать, погладить курчавую головку ее.

Резко отдернув голову, девочка подняла на нее недоверчивые глаза. Она подняла на Кристину недоверчивые, не ожидающие ничего доброго глаза. И — не отвела их. И Кристина увидела, как что-то словно смягчилось в них. Как чуть заметное движение чувства оживило неулыбчивое лицо девочки.

Девочка молча разглядывала Кристину. И Кристина молчала, ожидая.

— Ты моя мама, — сказала неожиданно девочка. Она не то чтобы спрашивала. Не то чтобы утверждала. Видно, вглядываясь в Кристину, хотела узнать в ней свою мать. И ей показалось, что узнала.

— Ты моя мама! — повторила девочка. И, торопливо поднявшись с пола, вложила в руку Кристины заскорузлую свою ледяную ручонку.

…Когда они принесли девочку в дом пани Марии и, высвободив из пальто Михала, поставили на пол крохотную, несчастную, с трудом переступающую давно обмороженными ногами, даже ко всему за эти годы привыкшая пани Мария ахнула:

— Матка бозка! Детей и тех не щадили!

И, утратив свою невозмутимость, засуетилась, захлопотала подле девочки.

Прежде всего ее вымыли. Затопив печь, Михал нагрел воду, много воды. И Кристина с помощью пани Марии в нескольких водах отмыла девочку.

Девочка не протестовала, не плакала, хоть временами Кристина видела, как она морщилась от боли.

Худенькое тельце ее было все в нарывах, фурункулах, ушибах, в каких-то рваных порезах. Даже под густыми курчавыми ее волосами были струпья, нарывы…

Девочка все терпела, терпела молча. И когда ей мылили голову, и мыло, наверное же, щипало поврежденную кожу. И когда, случалось, мыльная пена попадала в глаза — она только жмурилась, поеживалась.

Завшивленное тряпье сожгли, а девочку завернули в чистую ночную сорочку пани Марии, уложили спать на чистых простынях, под легким пуховым одеялом, напоив горячим чаем с малиной.

Она всему подчинялась молча. Ни от чего не отказывалась. Но и ничего не просила сама. Только внимательно глядела на всех серьезными темными глазенками. И так же серьезно отвечала, когда ее о чем-либо спрашивали. А если ответить не могла — молчала.

— Знаешь ты, как меня зовут? — спрашивала пани Мария. — Марыся! Бабця Марыся. А тебя?

— Ганя, — сказала девочка.

(Потом, через много лет, узнав историю своей Зоси, Кристина подумает, что назвалась она не Ганей, а Таней, только они не уловили.)

Сколько ей лет, Ганя объяснить не могла. Поначалу растопырила всю пятерню.

— Пять? — удивилась пани Мария. — Не, децко! То другая девочка мала в обозе — пять лет. А ты, я мыслю, — маешь, тши! — Она подняла три пальца.

— Тши! — согласилась Ганя.

— А може, — пани Мария подняла и четвертый палец, — может, чтери?

Ганя охотно согласилась:

— Чтери…

Как зовут ее маму, она тоже ответить не смогла. Молча взглянула на Кристину.

— Мамусю твою зовут Кристина, Крыся, — серьезно пояснила пани Мария, так, будто это было уже решено, что мамусей Гани будет Кристина. — А тата — Михал!

Когда Кристина на ночь укрывала ее, подтыкая одеяло со всех сторон, совсем уже сонная Ганя, перебирая ручонками короткие, пышные волосы Кристины, тихонько спросила:

— Мама, де твои косы?

Кристина поняла: у Ганиной матери были косы.

А пани Мария, тоже подумав о ее матери, сказала грустно:

— И где-то есть та несченстлива матка. И цо соби мысли о своим децки.

Она долго молчала, глядя на мгновенно заснувшую Ганю, на милое, чуть порозовевшее во сне ее личико. А потом сказала Кристине:

— Мысле, Крыся, то твое счастье, что ты из лагеря вернулась не с пустыми руками.

Но тогда, в нахлынувших на нее заботах и хлопотах первых дней материнства, Кристина не уловила глубокого смысла этих слов. И лишь много позже, припоминая тот день, думала, что пани Мария оказалась удивительно, проникновенно права. Что, если бы из Освенцима Кристина вернулась лишь с ощущением своей утраты, с мыслями о страшной гибели матери и сестры, — жить ей было бы очень непросто.

Девочке дали двойное имя: Ганна-Зофия. Ганна, потому что она сама назвалась так. А Зофия… так звали мать Кристины.

Никому в том не признаваясь, даже Михалу, Кристина, однако, думала, что существует какая-то совсем не прямая, не видимая, не выражаемая словами связь между гибелью ее близких и появлением Зоси.

Ох, каким же тяжелым для Кристины обернулся этот первый год ее материнства. Каким трудным ребенком оказалась Зося.

Страшные последствия Освенцима! Словно мины замедленного действия, они были вкраплены в это детское слабенькое тельце. И взрывались, когда приходил их час. Скопом. Поочередно!

Сколько она болела, Зося! Какими болезнями! О существовании многих из них Кристина даже не подозревала ранее. Видимо, в Освенциме это все не проявляло себя, может быть, потому, что все силы сопротивления, на которые способен был Зосин организм, в Освенциме находились в постоянной мобилизации, в боевой готовности.

А в условиях теплого дома, заботы, сытости охранительная система, постепенно теряя бдительность, расслаблялась, утрачивала силу. Так примерно разъяснил Кристине Зосино состояние их сосед, пан Адам — детский врач, лечивший Зосю.

Но страшнее, чем Зосины болезни, — последствия Освенцима, были его прямые следы.

Зося не умела смеяться. Не умела улыбаться. Долгое время. Кристине казалось, что очень долгое.

Кристина читала ей веселые сказки, показывала смешные картинки. По праздникам они вместе с Михалом водили Зосю в кукольный театр для детей, подбирали веселые спектакли.

Бывало, что зал покатывался от смеха. Сидящие справа и слева от них ребята хохотали, кричали, оглушительно хлопали в ладоши.

Зося тоже с интересом глядела на сцену и робко ударяла в ладошки. Но не смеялась.

— Тебе не нравится? — спрашивала ее Кристина.

— Нравится!

— Почему же ты не смеешься?

Зося молчала. Она не знала, что ответить. Улыбка пришла к ней много позже.

Каким своеобразным, странным ребенком казалась окружающим ее Зося. Она, например, не умела играть в обычные игры, в которые играют все поколения ребят на всей планете.

Охотней всего она одна тихонько возилась с куклами дома, в своем уголке. Но вот когда Кристина выходила с ней погулять в сквер…

Другие дети играли в прятки, в лошадки, в мяч. Прыгали через скакалки. Зося жалась к мамусе, следя за ними серьезными, внимательными глазами.

— Пойди поиграй с ними, — уговаривала ее Кристина. И, взяв за ручку, сама подводила к детям: — Возьмите поиграть мою Зосю.

Ребята охотно принимали Зосю в свой круг, она была такая хорошенькая в пышных и ярких платьицах, сшитых Кристиной, с пышными бантами в начинающих отрастать косичках.

Ребята охотно принимали Зосю в свой круг, а Кристина садилась успокоенно на скамью, беседовала с бабушками и мамами. До тех пор, пока кто-либо из взрослых не замечал, в какие странные игры играют их дети.

А дети играли в Освенцим.

Главной в этой игре становилась Зося. Она выстраивала ребят на «аппель», отдавая немецкие команды. Раздавала «обед», покрикивая: «Растяпа! Подавай живее свою посудину! Оставлю без баланды…»

Она отбирала «на газ»…

Ухватив «отобранных» за руки и за ноги, ребятишки послушно волокли их по земле, пока чья-нибудь мать, заметив это, не восклицала: «Что вы делаете с моей Вандочкой (или Вацеком)?»

…Когда умерла соседка Станкевичей, пожилая женщина, мать большого семейства, Кристина и Зося пришли попрощаться с ней.

Она лежала в гробу, засыпанная цветами. У ее изголовья рыдали дочери. И Кристина тихонько всплакнула, вспомнив свою мать: «Была ли хоть смерть милосердна к ней?!»

— Почему ты плачешь, мамуся? — спросила ее Зося. И повторила, глядя на дочерей умершей: — Почему они плачут?!

— Зосенька, но ведь это умерла их мамуся! — осторожно пояснила Кристина.

— Зачем же плакать? — рассудительно заметила Зося. — У их мамуси такая красивая трумна (гроб). И цветы. И сама она лежит чистая. Чистая и красивая… — И, подумав, добавила: — А у нас в бараке, кто умирал, выбрасывали во двор, кидали на землю, в грязь… И никто все равно не плакал…

Первое время Зося часто вспоминала Освенцим.

— Мамуся, помнишь, — спрашивала она, — как тебе в лагере косы срезали? Длинные-длинные, аж досюда, — ручкой Зося показывала ниже пояса. — А как я плакала, помнишь, да?!

— Что об этом вспоминать, Зосенька! — говорила Кристина. Она так отвечала Зосе, когда та заговаривала об Освенциме. «Что об этом вспоминать, Зосенька!»…

Однажды они проходили мимо вокзала. И Зося, увидев товарный состав на путях, воскликнула:

— Мамуся, нас в таких вот вагончиках в лагерь привезли. Да?!

Зося часто вспоминала какого-то Толека. Рассказывала: «Я ботиночки свои потеряла, ножки босые. А пол в бараке холодный-холодный. А на дворе снег. А Толек меня не пускал на пол. Закутывал, на спине носил. А раньше все за ручку водил, боялся, я потеряюсь. А на нарах холодно-холодно. А Толек меня обнимал, укрывал, да?!»

Кристина отмалчивалась. Она не знала, кто этот Толек.

Однажды Зося спросила:

— Мамуся, а Толека в лагере спалили, да?!

— Что ты, Зосенька! Почему ты думаешь, что его сожгли?

Зося по-своему истолковала испуг Кристины.

— Не, мамуся! Я так… То другого хлопчика спалили. А Толека — нет! Он живой, я знаю. Он — в школе. Выучится — приедет. Да?!

Зося помнила! Она помнила многое поначалу. И Кристине казалось, что память эта страшнее, чем Зосины болезни.

Как могла, как умела, пыталась она одолеть эту память…

Глава четвертая «ДЗЕНЬКУЮ ВАС ЗА ВАШУ ЛЮБОВЬ»

…Татьянка не находилась.

Шли годы. Катя перебралась в Оцк. Работала на строительстве жилых домов. Сперва подсобницей, потом каменщицей, потом бригадиром, о ней писали в газетах, отмечали премиями. Она работала честно — не боялась работы. Была уважительна, отзывчива к людям, и люди уважали ее.

Шли годы. Рос Толик. Татьянка не находилась. Но, странное дело, с годами Катина боль не утихала, а, пожалуй, становилась глубже, сильнее.

Каждый год, в январе, она праздновала рождение Татьянки. Пекла пирог и, поставив его на стол, утыкала зажженными свечами. Сколько лет Татьянке — столько свечей: восемь, десять, пятнадцать. Семнадцать…

А для Кати Татьянка по-прежнему оставалась маленькой. Такою она видела ее в своих снах. Такою представляла ее, мечтая о встрече. И не умела представить другой: взрослой, выросшей…

В день рождения Татьянки собирались подруги по Освенциму. Пели песни — те, что пели когда-то в лагере.

И новые, нынешние.

(Вот от других песен так ничего, а от этой Катя всегда почему-то плакала.)

Вспоминали погибших своих подруг. Говорили о детях.

— Нет, я знаю, Татьянка моя живая, — повторяла Катя. — Мне бы только ее найти…

И подруги с ней соглашались. Многие так же, как и она, искали. И так же верили.

Однажды Марина написала Кате, что в Москву приезжала Ядвига Заржицкая, Яся — врач из Освенцима. И что она, Марина, дала Заржицкой с собой одно из хранящихся у нее Катиных писем о розыске Татьянки. Ядвига обещала напечатать это письмо в польских газетах, в тех городах, где, по ее сведениям, размещали в домах ребенка вывезенных из Освенцима детей.

Спустя некоторое время в Катин адрес из Польши действительно стали приходить номера газет с ее письмом.

«…Более 18 лет я разыскиваю свою младшую дочь Татьяну Климушину, с которой меня разлучили в Освенциме, — говорилось в этом письме. — Она не знает своей фамилии. Может быть, позабыла имя. Когда Красная Армия освободила Освенцим, ей было всего три года. Единственный знак, по которому мы могли бы узнать друг друга, — номер, вытатуированный на ее руке: 77362.

…Сердцем чувствую, что она жива… Где же ты, доченька моя, откликнись».

И вот однажды Катя получила письмо со штампом музея Освенцима. Письмо это было подписано научным сотрудником музея Казимиром Войтецким.

«Дорогая коллега Климушина! Дорогая мама Татьяны!» Так обращался к Кате Войтецкий. И далее осторожно сообщил, что среди известных ему детей Освенцима, с которыми он постоянно поддерживает связь, есть девочка по имени Марыся, у которой на руке номер то ли 77362 — то есть именно тот, по которому пани Климушина разыскивает свою дочь, то ли 77562.

Разобрать, пятерка это или тройка, трудно, так как номер был вытатуирован на детской ручке, цифры со временем расплылись.

Однако все остальные цифры видны достаточно ясно и не вызывают сомнений.

Затем Войтецкий писал: раздумывая над тем немногим, что известно ему о судьбе этой девочки, он пришел к выводу, что история Марыси схожа с историей Татьяны Климушиной.

Судя по порядку цифр в номере, ее привезли в лагерь что-нибудь осенью 43-го года из Советского Союза — Марысе в то время могло быть около двух или же трех лет (как и Татьяне Климушиной). К тому же Марыся помнит, что в лагере с ней был брат. И что звали его как будто Олек. По звучанию это похоже на имя брата Татьяны, Анатолия, о котором пишет пани Климушина. В лагере его могли называть на польский лад: «Толек».

Но тут же и оговаривался: это только предположение. Возможно, это совсем не так — мало ли было в то время схожих судеб! Однако он посчитал своим долгом написать пани Климушиной об этой девочке.

О Марысе он сообщал следующее: она, как и многие дети из Освенцима, кого посчитали польскими, потому что дети часто не помнили ни имен своих, ни фамилий, ни откуда их привезли, а что касается языка, то все они говорили на смешанном лагерном жаргоне; так вот, Марыся, как и другие дети, воспитывалась в одном из домов ребенка. Затем она закончила техникум в Катовицах и работает на заводе экономистом.

Он писал, что знает Марысю хорошо, дружен с нею. Что Марыся часто бывает у него в Освенциме. Что она разумная, веселая, хорошая девушка.

Выросшая в детском доме, она тоскует по семье, по родным. Страстно желает их найти.

«Марыся есть очень хороший ребенок… — настойчиво повторял Войтецкий. — Только нужно ее понять и быть для нее сердечной. Нужно помнить обо всем, что она пережила».

Адреса Марыси он не сообщал. «…Думаю, она сама вам напишет». И правда, вслед за его письмом пришло письмо от Марыси.

Хоть письмо это было адресовано Климушиным, она не обращалась ни к кому из них лично: ни к Кате, ни к Анатолию.

«Кто я?! Полька, русская, белоруска?! — писала Марыся. — Не знаю, где и когда я родилась. Не знаю, какое мое настоящее имя. И фамилия. От детских лет немногое помню. Мне кажется, со мною был брат: Алек или же Олек. Я не помню его лица. Как и лица матери. Но не надо удивляться тому, что я так все забыла. В доме ребенка, где я росла, нас старались окружить атмосферой, в которой мы забыли бы свое прошлое. И отчасти это удавалось. Я не любила вспоминать о годах, которые принесли мне столько слез и терпения. И долгое время не интересовалась своей трагической прошлостыо.

Но вот я прочитала в газете письмо пани Климуши-ной и сравнила номер ее дочери со своим. Четыре цифры сходятся. Четыре из пяти. А пятая… Если бы она оказалась тройкой, а не пятеркой, то есть если бы мой номер читался: 77362, это значило бы, что я приехала с пани Климушиной и есть ее дочь.

Не буду скрывать, мне принесло бы это большую радость».

Несмотря на все оговорки Войтецкого, на сомнения самой Марыси, Катя не сомневалась в том, что Марыся — ее Татьянка. Она поверила в это сразу. И никто не смог бы ее разубедить в этом.

Не желая, однако, испытывать судьбу, она не признавалась в этой своей уверенности ни Марине, ни Зине Чивилевой, ни Оле Клименко, потерявшим, как и она, в Освенциме своих детей. Ни даже Анатолию.

Вечерами, собираясь у Кати, Зина и Оля вместе с нею перечитывали письма Войтецкого и Марыси. Обговаривали каждую строку. И то, что за этой строкою виделось.

Вспоминая своих детей, женщины плакали над словами Войтецкого о том, что Марыся страстно желает найти свою семью. И над словами самой Марыси о ее «трагической прошлости»…

Они сходились на том, что если даже в Марысином номере в самом деле выколота не тройка, а пятерка, то и в этом случае она «их дивчина», то есть приехала вместе с ними из Белоруссии, тем же транспортом, что и они. Потому что номера у женщин их транспорта были, во-первых, пятизначными и, во-вторых, начинались именно с двух семерок.

Сходились также на том, что если нет никакой возможности уточнить эту цифру на Марысином номере, то убедиться, Катина ли дочь Марыся, можно, лишь увидев ее. Следовательно, при всех обстоятельствах Марыся должна приехать в Оцк.

— Тут уж сердце тебе подскажет, — говорили Кате подруги, добавляя к этому, что если Марыся окажется не Катиной дочерью, если даже и не отыщется ее настоящая мать, то все равно не пожалеет Марыся о приезде. — Ты ей так и напиши…

Но этого Катя не стала писать Марысе.

Не уточняя меру родства, ничего не утверждая и не сомневаясь ни в чем, Катя посчитала это бестактным, она просто сообщила Марысе, что приглашает ее к себе в Оцк. Просила подтвердить возможность и сроки выезда. И выясняла лишь необходимые сведения, которые нужны были для того, чтобы оформить приглашение.

Марыся откликнулась очень быстро. Да! Приедет! Конечно, она приедет!

«Я буду могла выехать в начале января, — писала Марыся. — Раньше не смогу по работе».

До начала января оставалось около трех месяцев — огромный срок, так считала Катя. Ей казалось, она не доживет. Не дотерпит. Случится что-то такое, что помешает их встрече.

А в то же время… то, что Марыся собиралась приехать в январе, казалось Кате доброй приметой. 15 января родилась Татьянка — к этому дню Марыся должна быть в Оцке!

И Катя стала готовиться к приезду Марыси.

Она начала с квартиры. Пока они с Толей были вдвоем, плохо ли, хорошо ли, их устраивало жилье — комната пятнадцать квадратных метров, в новом доме с удобствами, в малонаселенной квартире.

Теперь Кате нужна была еще одна комната, пусть совсем небольшая, да отдельная. Для Марыси! (Про себя она называла ее Татьянкой.) Так, чтоб, переступив порог, Марыся сразу почувствовала: здесь она дома. Кате не приходило в голову, что Марыся может и не остаться с ними.

И вот Климушина, не умевшая просить для себя даже того, на что права ее были бесспорны, стала добиваться другой квартиры. И, несмотря на жесткий лимит жилплощади в Оцке, добилась двухкомнатной, отдельной.

Надо было переезжать, устраиваться. Надо было обновить многое из мебели, из вещей, из того, с чем Катя и Анатолий давно сжились, к чему привыкли, что опять же устраивало их, но не могло, так считала Катя, устроить Марысю.

После работы Катя металась по магазинам, выбирая, выискивая, что подешевле, покрасивее. А вечерами строчила на машинке занавеси, простыни, пододеяльники — шить самой, она давно убедилась в этом, было выгоднее, чем покупать готовое.

Она так изменилась, расцвела, что многие, не прослышавшие еще о переписке с Марысей, подметив в Кате это — искрящееся, допытывались:

— Романовна! Ты, часом, не влюбилась ли?!

Катя не отрицала, не объясняла, только посмеивалась. Она и впрямь давно уже не чувствовала себя такой молодой и сильной.

Время шло. Не шло — летело. Приближался день Марысиного приезда.

А пока что почтальон исправно носил письма. Писала Марыся. Отвечал Толя — Катя делала лишь небольшие приписки.

«Ждем тебя, детонька! Одевайся потеплее в дорогу — нынче зима у нас холодная».

А заканчивала обычно так: «В письме всего не напишешь, приедешь — наговоримся».

Кроме Кати и Анатолия, Марысе писали Катины подруги: Зина, Оля. Другие женщины, пережившие Освенцим.

Спрашивали Марысю о своих детях. Объясняли приметы. Сообщали имена. Аккуратно выписывали номера: свои и детей.

Марыся горячо откликалась на эти письма.

Она и поныне поддерживает связь с ребятами, что вместе с ней воспитывались в доме ребенка. Знала о судьбах тех, кого взяли в польские семьи.

Конечно, она могла помочь матерям, разыскивавшим своих детей. И хотела помочь им. Чувствуя это, матери с нетерпением ждали ее приезда.

Марыся писала часто. По письмам видно было, как она сомневается. И как надеется.

Она подробно описывала свою внешность: «Извините, но я еще раз напишу вам о себе. Я имею серые — не чисто серые, но при этом коричневые глаза. Волосы у меня темно-светлые… (Наверное, она хотела написать: „темно-русые“?!) Лицо круглое и характеризуется тем, что я имею дольную челюсть, выдвинутую немного вперед. Я имела это с детства, мать должна помнить это».

Дольная, то есть, видимо, нижняя, челюсть выдвинута вперед? Катя не помнит, чтобы у Татьянки так было! Но ведь это могло произойти с годами?!

«Может быть, мать помнит еще какие-либо особые приметы?!» — допытывалась в письмах Марыся.

Одну Катя помнила: шрам. У Татьянки на левой щечке был небольшой, но глубокий продольный шрам.

Когда она, Катя, с Татьянкой на руках бежала от карателей с переправы, то поскользнулась. И Татьянка щечкой наткнулась на обломанную острую ветку. Очень шла кровь. Татьянка вся перемазалась в крови — рана оказалась глубокой. А когда она зажила — остался шрам.

Об этом Катя не написала Марысе. Не решилась! Мало ли что! Прошло уже столько лет. Шрам-то ведь мог и зарасти!

Марыся просила, чтобы Катя и Анатолий прислали ей свои фотографии.

Они послали. Сфотографировались вдвоем и послали. И Марыся прислала им свою.

Славненькая, очень славненькая дивчинка глядела на Катю с этой фотографии. Сидела, непринужденно опершись на руку. Улыбалась кокетливо, задорно.

Что по фотографии поймешь? Но казалось Кате, будто росчерком широких бровей, и разрезом глаз, и овалом лица Марыся напоминает Толю.

И Марыся писала в очередном письме:

«Дорогие мои! Спасибо за фотокарточку! Она принесла мне большую радость. Я долго разглядывала ваши лица. Мне кажется, что я подобна до тебя, Толек». И тут же оговаривалась несмело: «Не знаю, правда ли это?!»

Письма от Марыси шли регулярно, становясь постепенно все откровеннее. Все теплее.

Теперь уже Катя не могла бы прожить без этих писем, — словно дух Марыси, легкий, светлый, веселый, да, веселый, несмотря на все, что ей довелось пережить, входил вместе с письмами в Катин дом.

Марыся подробно писала о себе.

«В 1947 году пошла в школу. Была восприимчивым, живым ребенком и этим справляла много неприятностей своим воспитателям. После школы поступила в техникум — этим мое образование закончилось. Теперь работаю на заводе, зарабатываю 1300 злотых. Не знаю, сколько это есть в переноске на русский рубль, но могу сказать: на жизнь хватает».

В каждом письме Марыся просила: «Толек! Если что интересует тебя и мать, спрашивайте. Я буду стараться отвечать».

И не без юмора добавляла: «Только боюсь, вы будете иметь большую возможность посмеяться из моих знаний русского языка».

Теперь она не раз шутливо напоминала Толе, что он — ее старший (!) брат.

«Может, хочешь что советовать мне?! Буду подчиняться».

Спрашивала:

«Интересно, как вы с матерью себе представляете меня? Может, я вам не так понравлюсь?!»

Все еще робко, по-прежнему в третьем лице, но Марыся уже называла Катю матерью.

Однажды Толя написал ей, что мама часто плачет над ее письмами. Видно, это растрогало Марысю.

«Зачем плачет мама? — допытывалась она. — Прошу тебя, напиши мне, что есть причиною ее горя?! Я хотела бы поступать так, чтоб никто от меня не плакал».

Но вскоре, прорвавшись сквозь свою сдержанность, Марыся сама прислала полное грустных признаний письмо. Она писала о том, что в «день мертвых» люди в Польше несут цветы на могилы, где захоронены их близкие. Вот и она в этот день, думая о своих близких, не зная, где их могилы, ходила ставить свечи в костел.

«Я думала, что вас нет в живых и я никогда не увижу вас… Много родителей приезжали за своими детьми в наш дом, только меня никто никогда не спрашивал».

Марыся писала, что часто бывает в Освенциме. «Оттуда начинались все ниточки моей жизни. Но и там не могла я узнать, что сталось с вами… Я думала… может быть, вы погибли в лагере?! А иногда думала: может, нет — не погибли. Может, они совсем близко от меня, только я их не знаю, и они не могут узнать меня. Может, они возвращаются из Освенцима тем же поездом, что и я. И как я для них, оставили в лагере цветы для меня. Думают, может, что там есть моя могилка… Но судьба пожалела нас. Мы живы. Мы будем вместе… Дроги мои! Я так тяжело переживаю эти счастливые дни», — признавалась Марыся.

В конце декабря Марыся сообщила:

«Это будет, наверное, последнее мое письмо. Мне сказали, скоро я получу паспорт! Тогда останется лишь купить билет и сесть в поезд. Я уже знаю, этот поезд имеет нумер 27. Он будет в Оцке в двенадцать часов по вашему московскому времени… Как куплю билет, сразу же сообщу вам. А как буду садиться в поезд, вышлю телеграмму. Не могу дождаться дня, в котором увижу вас».

Вот и Катя не могла дождаться этого дня.

Больше писем от Марыси не приходило. Но Катя и не ждала их. Она ждала телеграмму.

Однако и телеграммы не было. Время шло: 1 января, 5 января, 10 января…

— Что ты, мама, волнуешься? — говорил Толя. — Думаешь, в Польше нет бюрократов? Какая-нибудь задержка с документами. А Марыся со дня на день собирается выехать — вот и не пишет.

Однако 12 января, не говоря матери, он отправил Марысе телеграмму:

«Беспокоимся. Что задерживает? Когда приедешь?»

Теперь Катя каждый день выходила к поезду номер двадцать семь — ее бригада работала на стройке жилого дома неподалеку от вокзала. А поезд приходил как раз в обеденный перерыв.

На вокзал она всегда торопилась, не шла — летела. Надеялась: вдруг да встретит Марысю. Вдруг Марысина телеграмма не успела дойти.

В рабочем своем костюме — ватных стеганых брюках, стеганке, цветастом платке, — в ожидании поезда, Катя стояла где-нибудь в уголке перрона. Разрумянившись от мороза, от ожидания, она казалась совсем молодой и очень красивой.

По радио объявляли прибытие: «Поезд Берлин — Москва. Время стоянки пять минут».

Покачивая вагонами, подходил к платформе состав. Из окон глядели пассажиры. Со ступенек сходили пассажиры. Не было среди них Марыси….

14 января, в канун дня рождения Татьянки, Катя, как обычно, пекла пирог. Не пирог — мазурку, по польской книге (она теперь готовила только по польской книге) — с изюмом, с орехами, с миндалем.

В кухне пахло ванилью, корицей, жареным миндалем. А в комнате — скипидаром: это натирал полы Анатолий.

Катя была уверена, что Марыся приедет. Придет телеграмма или нет, а она приедет! И вот когда позвонили в дверь, когда наконец он раздался, этот звонок, она сказала облегченно и торжествующе:

— Иди, Толя! Принимай телеграмму от сестры.

Оказалось, это не телеграмма. В кухню Толя вернулся с письмом в руке.

Вскрыл конверт. Пробежал листочек глазами.

Катя молча ждала. Встретившись с нею взглядом, Толя нерешительно протянул письмо.

«Дроги мои! — писала Марыся. — Мне тяжело принести вам горечь, но я не приеду. Теперь я узнала точно: я — не ваша…»

Марыся писала, что по совету Войтецкого, который все время пытался найти способ как-то проверить ее номер, она обратилась в Краковский институт судебной экспертизы. Там ее номер сфотографировали при помощи инфракрасных лучей. Эта фотография показала: в середине номера выколота не тройка — пятерка. Следовательно, номер ее: 77562. Следовательно, она не дочь Климушиной.

«Дзенькую вас за вашу любовь, — писала Марыся. — Мое сердце согрелось с нею…»

Грустным оказался день рождения Татьянки в этом году. Впрочем, он никогда не бывал веселым. Только бывал этот день силен надеждою — нерушимою, Катиною надеждой. А теперь…

Было все, как обычно, как каждый год. Собрались близкие. Приехала из Москвы Марина.

И праздничный стол был накрыт. Даже праздничней, чем всегда. Закуска. Выпивка. И пирог — не пирог, мазурка. И высились над мазуркою свечи. Сколько лет Татьянке, столько же и свечей.

И Катя сидела за столом нарядная, в новом платье, которое сшила себе специально к этому дню. Но была она так не похожа на себя, что подруги с тревогой поглядывали на нее.

Все уже были в сборе. И пора бы уж начинать. Да Анатолия не было. Хоть обычно Толя вместе с матерью встречал гостей в этот день, так уж было у них заведено.

Начинать без него не хотелось. Ждали. А ожидая, тихонько переговаривались. И хоть все понимали, что не надо бы говорить о Марысе, разговор сам собой переходил на Марысю — на ее письмо.

Женщины мучительно думали: чья же она дочь? Припоминали. Предполагали.

Марина привезла с собой из Москвы раздобытый ею в какой-то инстанции список бывших узниц Освенцима — кто уцелел. В списке были обозначены номера.

Но женщины с номером 77561 — этот номер должен бы быть у Марысиной матери, — женщины с таким номером в списке не было.

Катя в разговоре участия не принимала. Слушала. (Да слушала ли?!)

Все сходилось на том, что надо написать Марысе, чтобы она ехала. Ее ждут. И так как письмо собиралась писать Марина, каждая из женщин наставляла ее.

— Ты напиши: не должна она нас обидеть. Я ее как дочку свою ожидаю, как Людочку, — говорила Зина.

— Пусть едет! — подхватывала Ольга. — Ты, Марина, ей разъясни: она для нас все равно своя. Встречу сделаем ей такую… Примем, как родная мать ее приняла бы.

Анатолия все еще не было. И кто-то шутливо предположил: не завелась ли у него какая ни то кралечка.

И кто-то осторожно заметил, что «кралечка» или нет, а час-то поздний, завтра всем на работу.

Марина вопросительно, взглянула на Катю. И Катя, хлопотливая Катя, любившая угостить и приветить, только безучастно кивнула: начинайте, мол.

А Толя в это время находился в тесной кабинке переговорной и, прижимая к уху телефонную трубку, напряженно вслушивался в заглушаемый атмосферными шорохами девичий голосок на том, на польском конце провода.

Не так уж был длинен этот провод. Не так уж были далеки друг от друга Марыся и Анатолий, если мерить даль расстоянием. Но столько неодолимого стояло меж ними на этом, совсем недальнем пути…

Если бы Анатолию удалось поговорить с Марысей сразу после того, как он прочитал письмо, разговор этот был бы, наверное, непосредственней, горячее. Он хотел ей сказать примерно следующее:

«К черту технику! Почему ты убеждена, что эти лучи не врут? А если это ошибка? И из-за этой ошибки ты ломаешь свою судьбу. И нашу тоже…»

Но у Марыси дома не было телефона. Заказать разговор можно было только за сутки. К тому же и дали-то разговор не сразу, не в заказанный час.

Толя ждал очень долго. Так долго, что когда его наконец позвали в кабину и он услышал Марысино: «Слухам», то растерялся. Растерял приготовленные слова. И лишь повторял, прижимая трубку к губам:

— Марыся! Это я — Толек! Ты слышишь меня? Приезжай, слышишь? Мы тебя ждем. Ты приезжай… Письмо? Получили… Ну и что ж? Мы тебя все равно…

И слушал, слушал прерываемый бушевавшими в атмосфере ветрами Марысин голосок:

— Добже, добже! Бардзо дзенькую. Толек! Я приеду. Але не зараз. Летом. В туристскую. Спасибо. Поздравляй мать…

Она хотела сказать: «Передай привет матери». Она и в письмах писала так же: «Поздравляй мать»… Вспомнив это, Толя подумал вдруг, что писем больше не будет. И от мысли этой ощутил такую горечь и пустоту, что почти закричал в трубку:

— Ну почему летом?! Ты должна приехать теперь. Слышишь? Не смей откладывать — мама не может без тебя. Мы без тебя не можем…

— Толек! Не надо так говорить… — Марысин голос сорвался.

Он слышал ее дыхание на том конце провода. Чувствовал: она здесь. Она держит трубку. Но Марыся молчала. Почему?

— Я тебе буду писать, — наконец сказала Марыся. Голос ее звучал теперь совсем приглушенно. — Я буду искать для вас… Татьянку.

— Марыся!

Она перебила его:

— Чекай, Толек!

Но он не хотел ждать. Боялся, что их разъединят.

— Марыся!

— Чекай, Толек! — настойчиво повторяла она. — Не смею еще говорить теперь… Но, думаю…

И тут Анатолий услышал такое, что немота сковала его:.

— Я думаю, ты скоро будешь знать про вашу Татьянку. Она — есть. Она — здесь…

Гости разошлись поздно. А когда разошлись, Кате стало так худо, что Марина и Толя вызвали неотложку.

Врач констатировал: инфаркт.

Глава пятая «МОЯ ЗАКОННАЯ ДОЧЬ»

Казимиру Войтецкому суждено было сыграть немалую роль во встрече Татьянки с матерью.

Ныне научный сотрудник музея Освенцима — бывший узник лагеря, после освобождения Казимир ушел из Освенцима. Как и другие, он стремился в свой город, к своим близким, к жизни прежней, нормальной, человеческой.

Война пощадила маленький городок, в котором вырос Войтецкий и откуда совсем еще мальчиком угнан был в Освенцим.

Уцелела и улица, где стоял их дом. И сам дом. Только в доме жили теперь чужие люди.

Они приютили, приветили Казимира, но… Ему оказалось трудно с ними. Ему вообще оказалось трудно с людьми, не пережившими того, что пережил он.

Незначительными, незначащими казались ему их заботы и горести. Непонятными отношения. Не было в отношениях меж ними того братства, той задушевности (и той бескомпромиссной непримиримости), к которым он привык в лагере.

Ему оказалось трудно с людьми. И людям было нелегко с ним. Стоял между ними Освенцим. Освенцим по-прежнему владел Казимиром. Впрочем, это совсем особый рассказ.

Казимир вернулся в Освенцим. Участвовал в создании музея. Остался работать в музее.

Водил экскурсии. Показывал людям, приезжавшим из разных стран, музей Освенцим, называя его не иначе как «музеем мученичества народов». Он водил экскурсантов по залам, показывая им «экспонаты», то есть вещи сожженных, которые они, собираясь в путь, захватили с собой: обувь, зубные щетки, кисточки для бритья, очки. Он водил их по территории лагеря, показывал им аппель-плац, сохранившиеся бараки, стены, хранящие и поныне надписи на всех языках. Знакомил с тщательно разработанной многообразной системой уничтожения людей, системой обезлюживания планеты.

Добросовестно выполняя все, что было положено экскурсоводу, Войтецкий видел свою задачу в том, чтобы, не позволяя себе никаких эмоций, оперируя только фактами и цифровыми данными, подводить своих слушателей к ощущению того накала, той концентрации страданий, которой с лихвой могло хватить человечеству на века, но которую деятелям третьего рейха удалось создать, сосредоточить за сравнительно небольшой срок, на сравнительно небольшом пространстве Освенцима.

Иногда это удавалось Войтецкому. Иногда — нет. Слишком разные люди приезжали в Освенцим. По возрасту. По образу мыслей. По жизненному опыту, наконец.

Некоторые — а было таких немало и становилось все больше с каждым годом — рассматривали Освенцим лишь как один из экскурсионных пунктов их туристского путешествия по Польше. И торопились. Им еще надо было посмотреть много — Войтецкий с горечью отмечал это.

Он знал, до чего коротка человеческая память. И жил в убеждении, что тот, кому довелось пережить Освенцим, а таких на земле оставалось все меньше и меньше, обязан продлевать эту память, становясь летописцем Великой трагедии человечества.

В осмыслении этой трагедии, очевидцем и жертвой которой стал он сам, у Казимира была особая тема — дети. Он хотел написать, точнее, восстановить историю маленьких узников третьего рейха. Хотел довести до сознания человечества этот невероятный и почти еще не изученный раздел во всеобщей истории преступлений нацизма.

Казимир хотел создать книгу-обвинение. Книгу-свидетельство. Книгу-документ, ни одна страница которой не могла бы быть поставлена под сомнение.

Для этого он тщательно, скрупулезно собирал факты, собирал воспоминания тех, кто в лагере находился при детях. Записывал рассказы самих «детей». Их прошло через Освенцим около семисот тысяч. Семьсот тысяч!

А в день освобождения Красная Армия застала в живых всего сто восемьдесят. Это были польские дети, русские, чешские. Дети югославских партизан.

Старшие знали кое-что о себе. Младшие ничего не знали. Они забыли своих родителей. Свои имена, фамилии. Они говорили на лагерном жаргоне. У них не было ни метрик, ни документов, только номера… номера на левой руке.

…В день освобождения за браму Освенцима было выведено сто восемьдесят детей. Но их было больше. Сколько? Невозможно это установить.

Когда эсэсовская охрана покинула лагерь, те ребята, у которых хватило сил, разбежались в поисках пищи. Многих из них тогда же приютили польские семьи. Как найти их теперь?

Казимир искал. Искал неистово и упорно, цепляясь за всевозможные нити. Искал, обращаясь к памяти тех, кто пережил Освенцим.

Он повторял в газетах свой адрес: «Музей Освенцим. Войтецкий Казимир».

По этому адресу приходили сообщения. Приезжали дети Освенцима, теперь уже ставшие взрослыми людьми. Шли письма — множество писем от матерей, разлученных в Освенциме с детьми. «Помогите найти!..» — обращались они к Войтецкому. Росла картотека адресов — картотека судеб. Устанавливались личные связи. Одна ниточка тянула за собой другую.

Казимир знал наперечет живущих в Польше детей Освенцима. Не просто знал. Был душевно близок со многими. «Дети Освенцима» посылали ему поздравительные открытки ко всем праздникам. А в годовщину освобождения собирались в Освенциме.

Но многие приезжали и чаще. Лично к нему, Войтецкому, за помощью, за советом… Приезжали в минуты душевных потрясений, на переломе судеб…

Ближе других была ему Марыся. Она больше другие тянулась к нему. Чаще других приезжала в Освенцим, называя Освенцим с горькой иронией «домом своего детства».

Она часто сопровождала Войтецкого в его экскурсиях по музею. Однажды попросила его показать ей хотя бы то место, где стоял детский барак. И, приезжая в Освенцим, часто ходила на это место одна. Что она вспоминала там? О чем думала?

Видя ее интерес к прошлому, Войтецкий намеренно поручал иногда Марысе записывать в «детские» карточки новые данные и сообщения, которые ему удавалось получить. Она охотно делала это.

Иногда, заполняя чью-нибудь карточку, замечала вслух:

— Интересно, как же это я уцелела?! Интересно, какие эксперименты надо мной проводил доктор Менгеле?

И тут же снимала трагичность вопроса шуткой:

— Боюсь, он мне чего-нибудь подмешал к характеру! Говорят, что характер у меня с перцем.

Марыся импонировала ему многим. Ну хотя бы вот этой своей манерой говорить о трагическом, словно бы чуть подсмеиваясь над собой. Над обстоятельствами. (Он и сам умел это. И нередко прибегал к этому.)

Ему нравилась веселость Марыси. Мальчишеская ее угловатость, за которой угадывалось мужественное стремление не поддаваться обстоятельствам.

Казалось, Марыся по жизни идет легко. Но Казимир видел, эта легкость — защитная, выработанная. Угадывалась за нею ранимость Марыси, незащищенность ее души.

Наблюдая долгие годы за «детьми Освенцима», Войтецкий был убежден, что в каждом одиноком ребенке, осознанная или же не осознанная им, живет потребность семьи. Он чувствовал, как сильна в Марысе эта потребность. Конечно же, придет время, и эту готовность свою к любви Марыся вложит в другую, ею самой созданную семью. Но та пора еще не настала.

Казимир чувствовал, как скрытно, как глубоко тоскует Марыся по родным, по той семье, что была потеряна ею. И был особенно рад за нее, когда отыскались Климушины.

Вся история эта казалась ему настолько счастливой, что, занося в Марысину карточку происшедшее, помимо краткого сообщения о том, что в Советском Союзе отыскалась семья Марии Лешко, Казимир записал:

«Несмотря на то что родители утерянных в Освенциме детей имеют очень немного шансов снова встретиться с ними, потому что слишком долго висели над Освенцимом тучи пепла из сожженных здесь четырех миллионов, случаются все же иногда счастливые, редкостные удачи, подобные Марысиной. А случившись, укрепляют надежды матерей. Потому что матери надеются и поныне, матери не умеют забывать!..»

Марыся читала ему письма Анатолия.

Анатолий подробно описывал свое и Марысино пребывание в детском бараке Освенцима. Рассказывал о том, как его увозили из Освенцима. И каким виноватым чувствовал он себя за то, что уступил силе.

«Потом мне казалось: вытерпи я еще немного, — писал Анатолий, — и меня бы оставили в покое… Я бы остался с тобою, и не было бы тогда этих долгих лет нашей разлуки…»

Письма Анатолия Войтецкий почти целиком переписывал в свои черновые тетради.

Кстати, те подробности прошлого, которые Анатолий сообщал о своей сестренке, считая этой сестренкой Марысю (в письмах он называл ее упорно Татьянкой), настолько совпадали с представлениями самого Казимира о том, какой могла быть в детстве Марыся, что ее принадлежность к семье Климушиных не вызывала у него сомнений.

Войтецкому нравились письма Анатолия. История этой семьи — ее подробно описывал Анатолий — вызывала в Войтецком сочувствие, уважение. Он был рад, что семья Марыси оказалась такой. Видел, что и Марыся понимает это. Видел, как она расцветает, читая вслух письма брата, приписки матери. Как сквозь ее угловатость, сквозь задор проступает та душевная мягкость, которую он давно уже угадывал в ней.

— Об одном сожалею, что не увижу вашей встречи, не познакомлюсь с твоей семьей, — сказал он однажды.

— Познакомитесь! — убежденно ответила Марыся. И добавила лихо: — Я их в чемодане с собой привезу: маму и Толека.

— А ты вернешься?! — серьезно спросил ее Казимир.

— Я? — Марыся помедлила. — А чего там загадывать? Я об этом пока не думаю.

Казимир понял: думает! И сам подумал, что все непросто у нее впереди. Письма письмами, но сумеют ли они притереться друг к другу, трое взрослых, сложившихся людей!

Сможет ли понять Марысина мама: не так легко ее дочери оторваться от той страны, что вырастила ее, от земли, что стала родной для нее.

Тогда Казимир еще не знал, что история Марыси, столь удачная поначалу, обернется одной из самых сложных, запутанных и трагических историй во всей его многолетней практике.

Однажды, когда рабочий день в музее уже закончился, Войтецкого вызвали к проходной. Его ждала женщина — немолодая, ничем не примечательная на вид. Осведомившись, действительно ли он есть тот самый пан Казимир Войтецкий, что всечасно просит через газеты сообщать ему о детях — бывших узниках Освенцима, женщина сказала, что хочет с ним говорить, но в таком месте — она выразительно оглянулась, — где никто не мог бы их слышать. Войтецкому это не понравилось. Он не любил «таинственности».

Понимая, однако, что не может не выслушать ее, Казимир проводил эту женщину в свою рабочую комнату.

Деловито вынув из сумки газетную вырезку — письмо Климушиной, в котором красным карандашом отчеркнуто было имя девочки «Татьяна» и номер «77362», — женщина положила ее на стол перед Войтецким.

— Вот! — сказала она. — Глядите. Эта девочка, — она ткнула пальцем в газету, — живет в Кракове. Хочу рассказать вам, что знаю о ней.

Чувствуя, что ему становится душно, Войтецкий незаметно ослабил галстук.

— Вы уверены, что действительно знаете девочку с таким номером?

— Знаю.

— И уверены, что совпадают все цифры?

— Так.

— Все до единой?! — настаивал Казимир.

Женщина утвердительно кивнула.

— Вы понимаете, почему я спрашиваю об этом?! — Он как будто просил ее оставить ему хоть маленькое сомнение. — Вы действительно не могли ошибиться?!

— Нет, я действительно не могла ошибиться, — терпеливо сказала женщина. — Я не могла ошибиться потому, что эту девочку и этот номер ее помню с тех пор, как опа появилась в нашем доме.

— Слушаю вас, — устало сказал Войтецкий.

Женщина рассказала следующее: она вдова. Зовут ее Бронислава Ступакова. Муж ее, Адам Ступак, был при жизни детским врачом.

Однажды в соседнюю с ними квартиру вселилась молодая семья по фамилии Станкевич. Пан Михал, пани Кристина и дочь их малютка Зося. Было это в 45-м году.

Очень скоро пани Кристина попросила, чтобы муж Брониславы осмотрел девочку. Муж вернулся от Станкевичей потрясенным. Он сказал Брониславе, что за всю свою многолетнюю практику не видел более несчастного, более истощенного ребенка.

Кристина не скрыла от врача, что девочку эту она взяла в Освенциме. И показала ему номер, выколотый на ее ручке. («Именно этот номер — 77362», — повторила на память Бронислава.) Но при этом Кристина взяла с ее мужа, а потом и с самой Брониславы обещание, что об этом никто не будет знать.

«Если не найдутся отец и мать Зоси, — сказала она, — мы с Михалом удочерим ее. И я не хочу, чтобы Зося знала, что она приемыш».

Поэтому почти никто в доме, кроме семьи Ступаковых, не знал настоящей истории Зоси.

— Время было тяжелое, — рассказывала Бронислава. — Сами знаете, как нам тогда жилось: сахар — проблема, жиры — проблема, лекарства — тоже проблема! Конечно, Станкевичам было нелегко выхаживать такого больного ребенка. Однако родная мать не могла бы сделать для Зоси большего — это я вам с чистой совестью говорю…

Время шло. Родители Зоси не находились. И Станкевичи, не без труда преодолев всевозможные формальности, удочерили Зосю.

Бронислава и ее муж были свидетелями.

— Теперь, пане Войтецкий, вы понимаете, почему у меня нет права рассказывать об этом — тайну усыновления бережет закон…

Станкевичи воспитывали Зосю так хорошо, как только могли, они ничего не жалели для нее: ни денег, ни сил, ни времени.

— Каждого из своих детей, а их у меня трое, я отводила в школу лишь в первый день — потом они должны были ходить сами. Зосю же Кристина провожала и уводила из школы весь первый год. Мои дети сами всегда учили уроки. С Зосей же уроки отрабатывал отец. Правда, учение давалось ей нелегко — память у Зоси была плохая. Муж говорил, что это последствия Освенцима.

Как бы там ни было, Зося хорошо закончила среднюю школу и учится теперь в медицинском.

— Станкевичи были дружной семьей, очень дружной… — все повторяла Бронислава.

Но вот несколько месяцев назад скончался Михал — названый отец Зоси. Он болел сердцем с тех пор, как вернулся из Германии, куда его угоняли на каторжные работы. Кристина и Зося остались вдвоем.

— Надо сказать вам, что, когда бы не Зося, я не знаю, как пережила бы эту утрату Кристина!

И в это самое время или немного спустя газета напечатала письмо Климушиной.

— Прочитав, я в ту же минуту с газетою бросилась к Кристине, — рассказывала Бронислава. — Я думала лишь о том, что должна была пережить та мать, утратившая свое дитя, столько лет не слыхавшая о нем. Я думала, Кристина поймет это. Но знаете, что мне ответила Кристина? — Бронислава сделала паузу. — Она сказала, будто Зося сама не хочет контактов с той семьей! Все я могу понять, — продолжила Бронислава, — материнский инстинкт неспокойный, Кристина боится утратить Зосю. Все я могу понять! — с силою повторила она. — Лишь одного не могу: как это можно не сообщить матери хотя бы того, что дочка ее жива!

— Чем же закончился ваш разговор? — спросил Войтецкий.

Бронислава махнула рукой.

— Пани Станкевич сказала, что нет такой надобности, чтобы чужие люди (она подчеркнула это «Чужие!..») встревали в то дело, что касается только лишь их семьи.

И снова сделала паузу, ожидая, что хоть теперь ее собеседник выскажет свое отношение к тому, что она рассказывала. Но Войтецкий по-прежнему молчал. Он думал не о Кристине, не о Климушиной. Думал он о Марысе. Как он скажет об этом Марысе?

— Я не вмешивалась, — заговорила вновь Бронислава. — Долго не вмешивалась. Хотела бы забыть об этом… «не моем»… деле. Но, пане Войтецкий, больше я не могу. Письмо лишило меня покоя. Думаю, это грех. Тяжкий грех! Польские матери, мы сами столько пережили, что не смеем так поступать… — Она вынула носовой платок из сумки и, словно досадуя на себя за неуместную в деловом разговоре слабость, энергично вытерла им глаза.

— Вот, пане Войтецкий. Я вам все рассказала. Решайте сами, как поступить. — И добавила огорченно — Никто в жизни не имел ко мне претензии. Теперь имеет — Кристина Станкевич.

Уходя, она оставила Казимиру адрес семьи Станкевичей, сказав, что Кристина и Зося переезжают на другую квартиру, эта после смерти Михала стала им велика и платить за нее приходится дорого. Новый адрес ей неизвестен. Так что пану лучше поторопиться.

Казимир плохо спал эту ночь.

Утром он позвонил на работу Марысе. Сказал, что все-таки рекомендует ей настоятельно перед отъездом сделать снимок номера в Институте судебной экспертизы. Они и раньше говорили об этом, но Казимир тогда не настаивал.

— Так надо? — с сомнением спросила его Марыся. По ее тону чувствовалось, проверку номера она считает пустой формальностью, не хочет тратить на это время.

— Надо, Марыся! — твердо сказал Войтецкий. — Ничего не поделаешь. Это надо.

В тот же день он поехал в Краков к пани Станкевич.

У ворот дома, в котором жила семья Станкевичей, стояла грузовая машина. На машине высился шкаф и еще какая-то упакованная в рогожу мебель. Поднимаясь по лестнице, он слышал, как на верхнем этаже открываются двери, как выносят оттуда что-то громоздкое, тяжелое. Слышно было, как осторожно ступают люди, слышно было их затрудненное дыхание. Поднявшись еще на один виток лестницы, он вынужден был остановиться, прижавшись к стене, пропустить грузчиков. И тут же увидел женщину. Перегнувшись через перила, она озабоченно следила за грузчиками, иногда повторяя:

— Проше панов… О, проше панов — бондте острожни…

Пропустив грузчиков, Казимир остановился на площадке, отыскивая номер нужной ему квартиры, а отыскав, понял: это уезжают Станкевичи.

Дверь в их квартиру была приоткрыта — просматривалась пустая прихожая. И это пустеющее жилище сильнее мыслей и слов заставило Войтецкого ощутить, какой в самом деле крутой перелом происходит в жизни Кристины и Зоси. Он подумал, что приход его удивительно некстати. Однако не решился уйти.

Поднявшись этажом выше, он ждал на площадке, пока Кристина вернется снизу. Если она, вернувшись, наденет пальто и выйдет вслед за машиной, нечего ему и показываться — такой разговор нельзя начинать на ходу.

Наконец послышался шум отъезжающей машины. Шаги. Войтецкий увидел поднимающуюся по лестнице Кристину. В черной юбке, в закрытом наглухо черном свитере, она показалась ему неожиданно молодой. И очень женственной. На бледном лице ее лежали тени, увеличивая и без того большие глаза.

У нее были крупные, неправильные черты лица. Каштановые, с рыжинкой, волосы спадали крупными мягкими завитками. Полные, четко очерченные губы, видимо, охотно раскрывались в улыбке.

Кристину легко было представить себе веселой, смеющейся, жизнерадостной. Ее лицо казалось удивительно неприспособленным к скорби. Поэтому скорбное — оно особенно трогало.

Она поднималась очень медленно. Иногда, словно бы обессилев, останавливалась. Стояла, закрыв глаза, прислонившись к стене. Потом, вдруг очнувшись от звука открываемой где-то двери, вновь поднималась, на ходу вытирая слезы ладонями.

Выждав время, убедившись, что Кристина не собирается выходить, Казимир заставил себя позвонить в квартиру.

Дверь ему открыла Кристина. Не сомневаясь в этом, Казимир, однако, спросил, можно ли видеть пани Станкевич. Спросил, чтобы оттянуть время.

Кристина удивленно взглянула на него.

— То я естем! — И, извинившись за разгром («Переезжаем, проше пана, переезжаем!»), пригласила войти.

Комнаты действительно стояли совсем пустые. Только старая табуретка да чемодан. В него Кристина укладывала посуду.

Она принесла откуда-то еще одну табуретку. Предложила Войтецкому присесть. Села сама.

— Слухам пана!

— Проше пани, я из Освенцима, из музея, — начал было Войтецкий.

— О!

…Обдумывая свой разговор с Кристиной, Казимир решил начать с того, что, занимаясь бывшими детьми Освенцима, раскапывая старые архивные документы, натолкнулся на историю Зосиного удочерения. И, ничего не зная о Зосе, решил повидать ее приемных родителей. Таким путем он надеялся исподволь подвести Кристину к рассказу о Зосе.

Но Кристина сразу спутала его карты.

— Вот что, пане…

— Войтецкий, — подсказал он.

— Вот что, пане Войтецкий, не будем играть в прятки, — решительно сказала Кристина. — Что бы вы мне ни говорили, я знаю, зачем вы приехали ко мне. И вот что я вам на это отвечу: Зося — моя законная дочь. Я никому ее не отдам, никому.

— Но, пани, кто же об этом думает? — искренне воскликнул Войтецкий.

— Кто? Я не знаю. Но хочу, чтобы вы знали. — Она порывисто поднялась и, хоть в квартире никого не было, плотнее прикрыла двери в переднюю. — Да! Я взяла Зосю. Когда бы я знала, что будет так, что может быть так, как есть, я бы ни за что не решилась взять чужое дитя. Но об этом говорить поздно. Зося — мое дитя. По суду. По закону. И я ее не отдам.

Она говорила страстно, горячо. И в том, что она говорила, высокое, подлинно человечное странно смешивалось с какими-то расчетами, о которых не время и не место было ей говорить.

Она говорила с предельной откровенностью, что, взяв вот этого чужого ребенка, сама отказалась от настоящего материнства. Сперва отказалась потому, что Зося требовала неустанной ее заботы, ухода…

— Столько сил потрачено, столько сил! — повторяла Кристина. — Кто мне сможет возместить это! Знаете вы, сколько ночей я недосыпала подле нее, сколько лет! Я уж не говорю о первых годах, но, поверьте, лет до десяти Зося плакала и кричала по ночам. Я вставала к ней, я брала ее к себе, успокаивала. А сама потом не могла заснуть — где уж тут было управиться со вторым ребенком! И я говорила Михалу: успеется! Мы еще молодые — вот поставим на ноги Зосю!..

Но когда Зося окрепла, подросла, она, Кристина, все равно не могла решиться на второго ребенка, на своего ребенка. Боялась, что Зося не будет в равном с ним положении в семье.

— Женщина имеет большое сердце для материнства, — говорила Кристина. — Но у мужчин иначе. Я боялась, что муж мой — очень, очень хороший, очень любящий, — может быть, не будет иметь такого отношения к Зосе, когда народится другое дитя — свое дитя. А Зося, бедняжечка, столько перетерпела и без этого. Она была так привязана к нам… Я боялась, что ее сердечко не выдержит…

И тут же, почти без всякого перехода, Кристина начинала подсчитывать свои многолетние расходы на Зосю: на ее содержание, на врачей, потому что Зося очень болела. На репетиторов, потому что Зосе учеба давалась трудно, а в старших классах отец уже не мог помогать ей по математике. И на многое, многое другое;

— Кто мне возместит это? — повторяла Кристина.

Она подсчитывала! Хотя Казимир чувствовал: совсем ей это не свойственно. Эта женщина казалась ему душевно щедрой, не привыкшей ничего считать в жизни. А если делает это теперь, то потому лишь, так думал Казимир, что боится: вдруг ее не поймут. Боится — может, все, что она говорит, не имеет веса. А вот суммы, цифры, расходы — весят, и это понятно всем.

— А номер?! — продолжала Кристина. — Все наши друзья советовали, чтобы я свела номер у Зоси с руки, — вы знаете, это совсем не трудная операция. Но я же не согласилась на это. Мы с Михалом не согласились на это, хотя понимали: без номера никто не сможет узнать, что Зося нам не родная. Я думала, мало ли что может с нами случиться. Михал вернулся такой больной из Германии… Я думала: может ведь статься так, что Зося рано останется без нас. Тогда по номеру родные смогут найти ее. И Зося не будет в жизни одна.

(Кристина даже не замечала, как противоречит сама себе, тому, что ранее говорила, тому, что стремилась теперь доказать Казимиру.)

— Но лучше б я согласилась! Лучше б я свела этот номер.

Войтецкий видел, как глубоко несчастна сейчас Кристина. И жалел, жалел ее от души. Но Кристина не понимала этого. А не понимая, держалась с Казимиром настороженно, недружелюбно.

— Зося сама не хочет встречаться с той семьей. Если б пан видел, что было с нею, когда она услыхала по радио: кто-то разыскивает девочку с номером, как у нее на руке. Когда я вынуждена была все объяснить Зосе…

Понимая, что разговор этот сейчас не приведет ни к чему, Войтецкий тем не менее осторожно спросил:

— А цо мысли пани Кристина о тей матце?

Кристина вспыхнула:

— Та матка? О, та матка может быть совершенно спокойна — ее дитя в хороших руках. Ее дитя ни в чем не нуждается. Мы с Михалом во многом отказывали себе ради Зоси. — Она умолкла, видимо что-то вспоминая. И продолжала после паузы: — Я думаю, для родной матери это самое важное — знать, что ребенок ее окружен заботой.

— Але та матка не знает этого, — осторожно настаивал Казимир. — Как она может знать об этом, ничего не зная о вас?

— Пусть пан и напишет ей, — перебила его Кристина. — Напишет все так, как есть, потому что каждое слово мое — святая правда. — И добавила уже спокойнее: — Советский консул тоже обещал написать — он был у нас днями. — Она горестно усмехнулась: — Все теперь ходят к нам, ко мне. И говорят со мной так, будто я украла дитя…

Прощаясь с Кристиной, Войтецкий поцеловал ей руку. Он глубоко сочувствовал ей. Но, от души жалея Кристину, Войтецкий не мог не думать о том, о чем не хотела думать Кристина, о том, через какие страдания прошла родная мать Зоси. А думая, не мог оставаться к этому равнодушным.

Поэтому он сделал еще одну попытку установить отношения между Зосей и семьей Климушиных. На мысль об этом его натолкнула Марыся.

Глава шестая «ВЫ ДЛЯ НЕЕ ЧУЖИЕ ЛЮДИ»

Письмо Климушиным Кристина написала в тот день, когда у нее побывал Войтецкий. Точнее — сразу же после того, как за ним захлопнулась дверь.

Написала, не давая себе остыть от этого разговора. Осознав наконец, что молчать бессмысленно. Что молчать и далее — это значит прятать голову под крыло.

Не в ее характере была эта страусиная политика. Смелости у Кристины хватало. Решительности тоже. Сколько помнит себя Кристина, она жила в открытую, не таясь ни в чем от людей.

Только Зося… вот только Зося! Не хотела Кристина, чтоб люди знали: Зося ей не родная — приемыш. Не так для себя, для Зоси — не хотела!

Письмо Климушиным Кристина писала, пристроившись на подоконнике в пустой квартире. Из этой квартиры не так давно вынесли гроб с ее Михалом. А сегодня вот вынесли и мебель…

Эта квартира была ее первым домом. Сюда они с Михалом принесли Зосю. Здесь начиналась ее семья. Ее материнство.

Теперь Кристине казалось: жизнь ее остается в этих стенах, лучшая часть, во всяком случае.

И так она остро ощущала в эти минуты свою утрату, так горько думала о своем будущем, что в сердце ее не находилось ни понимания, ни жалости к другим.

Наверно, от этого слова приходили к ней недобрые. И недобрые фразы жестко ложились на бумагу.

«Оставьте нас! — стояло за ними. — Оставьте в покое Зосю. Так случилось! Так уж случилось — никто не повинен в этом».

«Я понимаю горе вашей семьи, — писала Кристина. — Но прошу понять и меня. Коль скоро ребенку, которого я взяла в лагере, было всего три года, вы для него чужие люди…»

Ни о чем она не хотела больше умалчивать. И ничего смягчать. Имела на это право! Была убеждена, что имеет. Это право давало ей материнство. Нелегкое ее материнство!

Кристина хотела бы написать Климушиным о том, как тяжко болела Зося в первые годы. Как ей, Кристине, приходилось выхаживать Зосю. Каких это требовало непомерных по тем временам расходов. На врачей. На лекарства. На продукты. А как она могла раздобыть все это?

Меняла! Меняла вещи, свои и Михала. Хоть вещей у них было тогда совсем немного. Вот, например, шубка: коричневая, пушистая — первая в жизни Кристины. Эту шубку ей подарил Михал к свадьбе. Но Кристина ни разу не надела ее. Потому не надела, что с Михалом они поженились в 1939 году — в августе. А в сентябре… все знают, что произошло в сентябре с Польшей.

Шубка эта, пересыпанная нафталином, зашитая, надежно упрятанная, пролежала у пани Марии до того, как вернулся Михал. До того, как прогнали немцев. А когда уж можно бы и носить ее, Кристина выменяла — ничего не скажешь, хорошо выменяла: на масло, на мед, на яйца для Зоси.

Она считала, что должна написать об этом Климушиным. Чтобы они поняли: столько ею вложено в Зосю, что ничего нельзя уже изменить.

Но… не смогла она толком написать. Слишком хорошо еще помнила, как неожиданно холодела в ее руке Зосина маленькая ладошка. Слишком хорошо еще помнила, как в жару, в беспамятстве запекшимися губами Зося звала Кристину, называя ее «мамусей».

Ей одной принадлежали эти воспоминания. Не могла она делиться ими ни с кем.

«Я понимаю, пани Климушина, ваше горькое чувство матери. Но что поделаешь, если так случилось, — ни вы, ни я не повинны в этом», — писала Кристина.

«Могу сказать лишь одно, живется Зосе неплохо. О ней хорошо заботятся». (Она намеренно написала это во множественном числе: «заботятся» — слишком уж нескромно могло прозвучать «забочусь».) «Зося ни в чем не нуждается, поверьте. А думается, для родной матери это всего важнее: знать, что дитя ее хорошо обеспечено в настоящем и имеет уверенность в своем будущем. Зося учится на третьем курсе медицинского факультета. Перед ней еще три года учебы».

«Три года! — Кристина задумалась, написав. — Как прожить их, эти три года!»

При Михале они жили в достатке. Михал был мастер-краснодеревщик, работал в отделочном цехе мебельной фабрики.

Были заработки. Были премии. Были и приработки, если случалась нужда. А теперь, когда Михала не стало, все заботы о благополучии семьи легли на плечи Кристины. Все заботы. И вся ответственность!

Как им с Зосей жить дальше? Сколько она, Кристина, над этим передумала. Поступить на работу? Но какая профессия у нее? Домохозяйка! Жена своего мужа.

Правда, она умела шить — обшивала Зосю, себя и даже Михала. Особенно ей удавалось детское. Из старых платьев своих, из старых костюмов Михала она шила Зосе такие платьица и пальтишки, что другие матери только ахали.

Но ведь это не было настоящей профессией. Кристина знала: поступи она на фабрику или в мастерскую, посадят ее на простые операции: строчить карманы, втачивать рукава… Сможет этим она обеспечить себя и Зосю? (Зосю, главное — Зосю!) Разве сможет она заработать столько, чтобы Зося, как при Михале, не нуждалась ни в чем?!

Эти мысли не давали покоя Кристине. Распродав, что было возможно, из мебели, из вещей, добавив к этому кое-какие сбережения, Кристина вложила все это в «дело» — сняла небольшое помещение, открыла в нем не то магазин, не то мастерскую детской одежды. Работали в мастерской она и Зося.

Но прибылей мастерская пока что почти и не приносила. Слишком много разнообразных детских вещей было в государственных магазинах, значит, вещи Кристины должны были быть оригинальнее. И дешевле. Выдержать эти условия оказалось совсем нелегко. А ведь на этом строились все ее расчеты — зыбкие, ненадежные, расчеты.

«Несколько месяцев назад я потеряла моего любимого мужа Михала, — писала Кристина, — и теперь должна справляться с жизнью одна. А ведь это совсем иное дело — тянуть воз жизни вдвоем или одной. Тем более что я должна работать не только на себя, но и на Зосю, потому что хочу ее вывести в люди, дать ей возможность закончить институт, дать верный хлеб в руки. На это я должна зарабатывать своим трудом, потому что богатством никаким не владею… Чтобы я могла справляться со своими обязанностями, рабочий день мой должен продолжаться не двенадцать, а, наверное, все двадцать четыре часа…»

Подумав, Кристина вычеркнула последнюю фразу. К чему жалобы? Это только ее заботы, ее дела.

«Я ничего не скрываю перед Зосей, ни в чем не ограничиваю ее, да и не могу ограничивать. Зося взрослая, совершеннолетняя. Но когда она слышит о вас, когда ей напоминают о вас, Зося так расстраивается, что перестает учиться — каждое напоминание о вас причиняет ей боль. Ваше письмо, которое Зося услыхала по радио, оказалось для нее очень тяжелым переживанием…»

Это была сущая правда.

Они только что пообедали с Зосей. Кристина мыла на кухне посуду, а Зося в комнате готовилась к лекциям. Тихо было в квартире. С тех пор как не стало Михала, у них всегда было тихо. Из репродуктора слышалась негромкая музыка — она не мешала Зосе.

Лилась из крана вода, Кристина полоскала тарелки. И не заметила, как прекратилась музыка, — что-то объявил диктор.

Она завернула кран и, ставя сушить тарелки, услышала вдруг торопливые шаги. Дверь распахнулась. На пороге стояла Зося. Взглянув на нее, Кристина поняла: что-то произошло!

— Что?! — с испугом воскликнула она.

— Нет, нет… ничего, мамуся… — сказала Зося. Но Кристина видела: губы у Зоси белые и слова она выговаривает с трудом, будто промерзла так, что не попадает зуб на зуб.

— Нет, нет… ничего, мамуся. Только кто-то там… по радио разыскивает… мой номер… тот, что у меня на руке…

Как была, в забрызганном фартуке, Кристина бросилась к репродуктору.

Голос диктора действительно повторял Зосин номер: «77362», «77362»…

Сперва в ушах у Кристины, заглушая все остальное, звучал только этот номер: 77362…

Потом в ее сознании прорвались слова:

«Катерина Романовна Климушина, проживающая в Советском Союзе, в Белоруссии, в городе Оцке, разыскивает свою дочь Татьяну, утерянную в Освенциме, с освенцимским номером на руке… Слушайте, слушайте! Передаем письмо Климушиной…»

Все было правильно. Все сходилось! Закрыв глаза, Кристина присела на краешек дивана. А Зося стояла у репродуктора, вполоборота к ней, так, что Кристина не могла видеть ее лицо.

Наконец он замолк, этот голос. И в комнате наступила тишина — такая, что Кристина вдруг испугалась этой тишины. Она открыла глаза и встретилась взглядом с Зосей. И поняла: Зося уже догадалась обо всем. Но и догадавшись еще не верит, еще надеется…

— Мамуся, а в лагере так бывало, чтобы разным детям выкалывали одни и те же номера? — осторожно спросила Зося.

Кристина молчала. Что могла ответить она? Случилось! Случилось непоправимое…

— Те, кто выкалывал, ведь могли ошибиться, правда?! — настаивала Зося. Она глядела на мать такими ясными, чистыми глазами. И такая была в них готовность верить. Всему! Всему, что бы ни сказала она, Кристина.

Не в силах вынести эту муку, Кристина уронила голову на сжатые кулаки. «Матка бозка! За что ты так караешь меня!»

«…Ваше письмо, которое Зося услыхала по радио, оказалось для нее очень тяжелым переживанием», — писала Кристина.

«Я ее понимаю. Прошу и вас понять. Сколько Зося помнит себя после лагеря, столько же помнит и меня. И естественно, что до той минуты, когда она по радио услыхала ваше письмо, Зося была убеждена, что я ее мать. Я — и никто другой. С этим ничего не поделаешь. Не стану скрывать от вас, что и теперь, зная все, Зося своею матерью по-прежнему считает меня…»

И здесь Кристина не кривила душой. Зося действительно не хотела говорить о Климушиных, не хотела слышать о них. Держалась, старалась держаться так, словно Климушиных не было, нет! И ничего в ее жизни не изменилось…

Кристина вновь перечитала письмо — от первой фразы до последней.

Все было правдой. Все справедливо, так считала она, хотя не могла не видеть, что написанное не оставляет надежды.

Но, может быть, так и лучше: оборвать сразу, не оставляя надежды…

Заключив, как положено, приветствиями и добрыми пожеланиями, она вложила письмо в конверт и, не позволяя себе больше думать о нем, решительно запечатала его.

Глава седьмая «ТЕРПЕНЬЕ, ТОЛЬКО ТЕРПЕНЬЕ…»

Марыся не появлялась в Освенциме больше недели. Позвонив в Институт судебной экспертизы, Войтецкий узнал, что она давно сфотографировала свой номер и получила на руки фотографию. Пятерка! Пятерка, не тройка, была в середине номера.

Казимиру очень хотелось увидеть Марысю. Однако он не решался ей звонить. Знал по опыту: бывают такие обстоятельства, когда человеку лучше остаться одному. Пережить в одиночку то, что выпало ему пережить.

Ничем он не мог помочь Марысе. Только ждал ее с нетерпением.

И однажды она приехала.

Закончив дела в музее, Войтецкий сидел в своей рабочей комнате. В черновую тетрадь он записывал разговор с Кристиной — впечатления от встречи с ней.

Это был еще один неизвестный ему доселе, неожиданный поворот той темы, что постоянно владела его мыслями.

На дворе бушевал ветер. Качались фонари за окном, тени их скользили по комнате.

Казимир зажег свет, задернул занавески. Поставил на плитку чайник. В дверь постучали.

— Проше! — откликнулся он, думая, что это кто-нибудь из задержавшихся сотрудников. — Проше, — повторил Казимир и, вспомнив, что защелкнул за собою замок, встал, отпер двери.

За дверью стояла Марыся. Замерзшая, посиневшая.

В коричневой шубке, в шапочке с козырьком — такие входили в моду — она выглядела, как с журнальной картинки. Но Казимир знал: мех на шубке искусственный, дешевый и, скорее всего, не греет. Знал, что шубку эту Марыся сотворила себе сама. И шапочку — тоже. Они с подругой, у которой живет Марыся, шили все себе сами. Задешево, но упорно следуя моде.

Помогая снять шубку, Казимир заметил, что Марысю бьет озноб.

— Замерзла? Садись к батарее поближе. Хочешь чаю? — Он был так обрадован, что видит ее наконец.

Казимир заварил покрепче чай, достал из шкафа стаканы. Налил себе и Марысе чаю, поставил на стол сахарницу.

— Как себя чувствуешь?

— Как рыбак! — грея у батареи руки, мрачно отозвалась Марыся.

Казимир удивленно взглянул на нее.

— Присказка такая. Не знаете? — Она чуть помедлила. — «Откуда идешь?» — «С речки». — «Что там делал?» — «Лещей ловил». — «Много поймал?» — «Ни одного!» — «Как же ты знаешь, что то лещи были?»

Присказка прозвучала невесело. Казимир не смог улыбнуться. Их глаза встретились. Марыся протянула фотографию номера:

— 77562!

— Я знаю, — не глядя на фотографию, сказал Войтецкий.

— Звонили в лабораторию?

— Да! Но и раньше знал это. До фотографии.

— Знали?!

Войтецкий подошел к шкафу, взял с полки тетрадь — последнюю в разделе «Послевоенные судьбы детей Освенцима», — в эту тетрадь он записал сообщение Ступаковой о Зосе. Раскрыл на нужной странице, подал Марысе:

— Читай.

И отошел к окну, став так, чтоб не видеть лица Марыси, — не мог он видеть ее лицо.

Марыся положила тетрадь на стол. Помедлила, видно, обдумывала прочитанное. Спросила:

— Зосю видели?

— Нет. Говорил с ее матерью. Названою…

— Что говорили?! — настойчиво допытывалась Марыся.

— Что? — Казимир добросовестно попытался ей передать разговор с Кристиной.

Ему легко было разговаривать с Марысей. Она была из понятливых — таким не нужно ничего договаривать: схватывают мысль на лету.

— Вот какие казусы выкидывает судьба, Марысенька! — закончил Казимир.

Марыся откликнулась не сразу:

— Вам надо повидать Зосю.

— Думаешь, это чему-нибудь поможет?

— Думаю — да! Зося взрослая. Может сама решать.

Открыв сумку, она достала оттуда пачку писем, положила на стол перед Казимиром.

— Письма Толека. Я привезла их вам… для архива. А теперь вот что думаю: отдайте их Зосе.

— Марыся! Анатолий писал их тебе.

— Мне?! — Она покачала головой. — Он писал их своей сестре — Татьяне. Моего имени нет ни в одном письме. — И повторила настойчиво: — Покажите их Зосе, пан Казимир. Пусть она прочитает эти письма.

Потом, без Марыси, обдумывая ее совет, Войтецкий не мог не согласиться с нею. Он чувствовал: Марыся права. Решать в конечном счете будет Зося-Татьяна. И он не смеет отказываться от этой попытки, он должен предоставить ей возможность решать. Как бы трудно ни оказалось, он должен говорить с Зосей.

«И как бы она ни решила, — думал Казимир, — все равно она должна знать свою историю — историю своей семьи».

К тому же Войтецкий таил надежду, что письма Анатолия, если прочтет их Кристина, — а Кристина прочтет их, он в этом не сомневался, — что письма эти, силу воздействия которых Казимир ощутил на себе, вызовут отклик в душе Кристины, пробьются сквозь то равнодушие, черствость, которыми она, защищаясь, огородила себя.

В письме к Анатолию Войтецкий так описывал свою встречу с Зосей:

«Не буду скрывать от тебя, Анатолий, я очень много думал и переживал перед этой встречей. И таким же нелегким переживанием для меня оказался разговор с Зосей. Для того чтобы ее увидеть, я отправился к пани продекан того факультета, на котором учится Зося, рассказал ей вашу историю.

Пани продекан, женщина немолодая, жизненно опытная, сама мать, приняла все это близко к сердцу. Она помогла мне встретиться с Зосей.

Но прежде я напишу тебе, Анатолий, несколько слов о „детях Освенцима“.

Я глубоко убежден, что каждый одинокий ребенок требует, чтоб его любили, хочет иметь отца и мать. И было очень правильно, когда детей по освобождении из лагеря брали в польские семьи. Не все дети попадали при этом в одинаковые условия, но Зосе повезло. Зосю взяла хорошая семья.

Теперь, познакомившись с ее названой матерью, я с полной убежденностью говорю тебе это.

Не очень давно их семью постигла утрата — умер названый отец Зоси. И почти в то же время дошли до них слухи о ваших поисках.

Ты должен это понять, Анатолий! Названая мать Зоси сломлена этой утратой. И думает, что находится под угрозой другой утраты — своего единственного любимого ребенка.

Надо помнить: у твоей матери есть ты, Анатолий, а у той матери — никого, кроме Зоси. Она боится потерять Зосю, боится, что установление контактов с вашей семьей означает утрату Зоси.

Я хотел бы, чтоб ты это понял, Анатолий, хотя молодому человеку, у которого все еще впереди, не так легко это понять!

Но я все же надеюсь, что ты поймешь, почему мои объяснения с названой матерью Зоси не дали никаких результатов. Они оказались настолько бесполезными, что я не считаю нужным сообщить тебе ее адрес. Если говорить честно, я даже не убежден в том, что мать Зоси, хорошая, повторяю, очень хорошая женщина, отдаст ей твое письмо.

Поэтому я решил поступить иначе. По совету Марыси, не спрашивая тебя, чтобы не оттягивать времени, я решил передать лично Зосе те письма, которые ты писал своей сестре, ошибочно считая, что это Марыся.

Я не знал, насколько понимает русский язык Зося, поэтому мы с Марысей перевели на польский те твои письма, в которых ты рассказываешь историю своей семьи, рассказываешь о том, как тебя разлучили с Зосей и как вы все годы искали ее.

Марыся перепечатала эти письма, а я, встретившись с Зосей в кабинете пани продекан, передал ей письма — оригиналы и перевод. А также фотографию вашей семьи.

Вот как она это приняла…»

Тут Войтецкий прервал письмо. Оказалось совсем непросто описать эту встречу, хоть он и сегодня отчетливо видел перед собою лица, выражение лиц. Мог воспроизвести весь ход разговора в его оттенках, акцентах. Но при этом он опасался, как бы точным описанием не ранить Анатолия. Не посеять в нем недоброго чувства к сестре. И к женщине, которая заменила ей мать.

…Когда Зося вошла, Войтецкий сидел у стола пани продекан, лицом к двери. Поэтому он успел заметить, как несмело приоткрыла дверь Зося. И как несмело она вошла: тоненькая, прямая, вытянувшаяся, как былинка, — кажется, подуй — упадет.

Зачем ее вызывают к пани продекан, Зося не знала, но, видимо, догадывалась.

— День добрый! — сказала она напряженным, звенящим голосом и, выжидая, остановилась у стола, за которым сидела пани продекан. Та познакомила ее с Войтецким.

— Зося, пан приехал из Освенцима. Хочет с тобою говорить…

Зося молча взглянула на Войтецкого, — рука ее была вялой, холодной. И так же молча села в предложенное ей кресло.

Она была очень отлична от Марыси. И внешне и, видимо, внутренне.

Она показалась Войтецкому более спокойной, чем Марыся. Более уравновешенной, но и более впечатлительной, углубленной в свои переживания.

Марыся — буйная голова! Сразу все принимала или же отвергала начисто, не позволяя себе задерживаться на трудном, на том, что причиняло ей боль.

Она умела, может быть, от природы, а может, выработав это в себе, стойко сопротивляться обстоятельствам.

В Марысе ощущалась уверенность человека, который сам принимает решения. И сам отвечает за себя.

А Зося… Зося показалась Войтецкому нежной, нерешительной.

Марыся целиком зависела от своих настроений. И внешний вид ее тоже зависел от ее настроения.

Она могла появиться у Войтецкого в экстрамодном, экстравагантном платье, которое сама, на живую нитку, сшила себе. С замысловатой прической, тщательно сооруженной из неожиданно ставших платиновыми (или серебряными, или седыми) волос. А то приезжала в потрепанных старых брючках и свитерке, с давно не крашенными, остриженными по-мальчишески вихрами…

Зося же… Зося выглядела аккуратной, добропорядочной девушкой из хорошей семьи.

Темно-русые от природы Зосины волосы были слегка взбиты (по моде). Скромное, очень скромное платье, но вполне современных линий. Ничего кричащего не было в ее внешности. Ничего раздражающего, излишнего.

Казимиру подумалось, что по облику Зося много больше подходит к семье Климушиных, чем Марыся. Не случайно он так настойчиво повторял в своих письмах, что Марысю «надо понять»…

Зося напряженно сидела в кресле. Она ждала.

Понимая, что вынужден причинить ей боль, и сам страдая от этого, стремясь как можно точнее и объективнее высказать ей то, что должен был высказать, не, находя для этого точных и емких слов, Войтецкий подал ей конверт с письмами Анатолия.

— Это пишет ваш брат.

И так как Зося не протянула руки за конвертом, положил его на стол перед ней.

— Спасибо! Но это теперь уже ни к чему, — серьезно и грустно сказала Зося. — Они опоздали, эти письма…

— Что пани хочет этим сказать?!

— Только то, что говорю. — Она спокойно и твердо взглянула на Казимира. — Если бы пани Климушина отыскала меня семнадцать… пятнадцать лет назад, когда я нуждалась в ней, так нуждалась… — В голосе ее зазвенели слезы.

Пани продекан беспокойно задвигалась в своем кресле.

— Децко! — гневно воскликнул Казимир. — Как ты можешь так говорить! Что ты знаешь о своей матери?! — Незаслуженность обвинения показалась ему чудовищной. — Ты не смеешь судить свою мать! Разве можешь ты знать, что ей довелось пережить? — Теперь он стоял над Зосей. — Ты думаешь, матери легко отыскать свое дитя, затерявшееся в чужой стране! Малое! Что не может назвать ни имени своего, ни фамилии…

— Не знаю! Не знаю! — повторила упрямо Зося. — Знаю только, что сердце свое не могу делить… — Голос ее сорвался.

Зося сидела, опустив голову.

Войтецкий видел: силы ее на пределе. Он понимал, что Зося боится: выказав интерес к письмам, выказав интерес к той семье, тем самым предать Кристину — свою мать. Боится прибавить к ее боли еще и эту, связанную с ней, Зосей. Боится всего, что могло бы нарушить их отношения с Кристиной.

— Вот что, Зося, — деловито сказал Войтецкий, по опыту зная, что именно деловитость может успокоить и переключить человека в самый трагический момент. — Вот что, Зося! Это письма твоего брата. Моя задача заключалась лишь в том, чтоб их тебе передать. И я передаю. Тебе лично. Ты — взрослый человек. Сама отвечаешь за себя. Можешь не читать эти письма. Можешь сжечь их, разорвать, выбросить. Однако я думаю, нет у тебя на то морального права. В этих письмах история твоей семьи. Прочитав их, подумай: можешь ли ты упрекнуть свою мать в чем-либо. — Он сделал паузу. — По моему мнению, твоя родная семья, Зося, имеет право на самое глубокое сочувствие, уважение…

Зося по-прежнему сидела молча, опустив голову.

— К этому должен добавить следующее, — продолжил Войтецкий. — Русская семья не имеет твоего адреса и не знает твоей фамилии. Я намеренно не сообщил и не сообщу им этого. Это ты сделаешь сама. Или не сделаешь: решать тебе. — И, взглянув на Зосю, добавил гораздо мягче: — Ты не думай, что я не понимаю тебя. Не понимаю твоего отношения к пани Кристине. Она была и осталась для тебя настоящей матерью — ты не можешь этого забыть. И все-таки, все-таки я иначе смотрю на твои контакты с русской семьей. Я считаю, что эти контакты никак не могут повлиять на твое отношение к панн Кристине. В этом я глубоко убежден, Зося. — И повторил, поднимаясь: — Ну вот! Моя роль закончена. Решать — тебе.

«Я не знаю, — писал Анатолию Войтецкий, пересказав свой разговор с Зосей, упустив, однако, из этого разговора многое и оставив лишь то, что он считал главным. — Я не знаю, произвели ли эти мои, сказанные от сердца слова впечатление на Зосю. Но, может быть, надеюсь на это, Зося вместе с названой матерью прочитают письма. А прочитав, поймут многое и захотят установить с вами контакт. Хотя, скажу откровенно, ни я, ни пани продекан не убежден в этом.

Что вам теперь остается, Анатолий? Терпение. Только терпение. Вы знаете, что Татьяна жива. Что ей хорошо у названой матери. На днях я вышлю вам ее фотографию, которую пани продекан обещала передать мне. Мое мнение: больше вы ничего не должны делать. Захочет Татьяна — напишет вам. Захочет — приедет. А уж если нет, то и суда нет, как говорите вы, русские.

В этом письме, Анатолий, не все для твоей матери. Чтоб не сделать ей больно, постарайся возможно лучше объяснить и представить ей отношение Татьяны.

Я и пани продекан высказываем горячую симпатию вашей семье…»

Глава восьмая ЗОСЯ

Эти письма обжигали ей руки. Вернувшись в аудиторию, Зося торопливо ткнула их в сумку.

Хорошо, что в аудитории не было никого — давно уже шла большая перемена, студенты толпились в коридорах, в буфете.

Хорошо, что никто не мог спросить Зосю: «Зачем тебя вызывала пани продекан?»

Мгновенно решившись, она наскоро собрала тетради, перебросила через плечо ремешок сумки. Не было сил у нее оставаться в аудитории. Звонок, возвещавший начало лекции, настиг Зосю уже на выходе.

Мокрый, рыхлый, падал февральский снег. Таял, едва коснувшись земли. Зося невольно замедлила шаг: куда идти?

Наверное, не домой. Сейчас еще — не домой. Она должна все обдумать сама. Хотя бы обдумать! Не может она взвалить на мамусю и эту тяжесть.

Суматошно было на улицах. Толпились на остановках люди, жались под ветром, под мокрым снегом. Легковые машины обдавали коричневой жижей тротуары и ожидающих. Уличная сутолока отвлекала, не давала сосредоточиться. Зося продрогла и промочила ноги. Этого еще не хватало! Она знала — мамуся не уставала ей повторять: «Береги ноги. Промочишь — сразу ангина».

Нужно было согреться. Зося поискала глазами кафе. Дверь в него вела узорчатая, старинная. И крутая лесенка — кафе помещалось в полуподвале.

Стараясь держаться независимо, Зося сняла у входа пальто, спрятала в сумку номерок. Как-то ей не случалось до сих пор вот так, одной, забегать в кафе.

В кафе-кондитерскую, неподалеку от их дома, мамусю с Зосей водил по воскресеньям отец. Они усаживались за столик, и отец говорил: «Ну, милые пани, что заказать вам к кофе?!»

Мамуся и Зося обычно выбирали «наполеонки» — слоеные маленькие квадратики с заварным кремом. А Зося еще и сырный торт — она очень любила сырный торт.

В старших классах Зося забегала в кафе с подружками. Потом с веселой студенческой компанией. Но чтобы так вот, без всякого повода, одной… Впрочем, ей и вообще-то не случалось так свободно располагать своим временем.

И в школе и в институте Зосино время было распределено по часам — учеба давалась ей не так уж легко, подводила память. Времени у нее оставалось совсем немного. И мамуся, кстати, всегда знала, как проводит свое свободное время Зося. К какому часу она придет.

Нет, мамуся не слишком ограничивала ее. Просто она была беспокойная и постоянно тревожилась за Зосю.

От этого Зося не страдала. Она вообще ни в чем не таилась от мамуси. Не таилась настолько, что подружки иногда удивлялись: «Как, ты все рассказываешь мамусе?», «Может, ты еще и это расскажешь?»

Зося хитренько улыбалась: конечно, расскажет!

Ее мамуся все понимала. Она была еще совсем молодая. Легкая. С удовольствием бегала с Зосей наперегонки, когда им случалось бывать за городом. Играла в волейбол. Плавала. Ходила на лыжах лучше, чем Зося.

Годы шли, а мамуся почти не менялась. Нет, конечно, менялась. Но совсем незаметно. Куда незаметней, чем Зося росла. Недаром, видя их вместе, многие говорили мамусе: «Не поверишь, пани Кристина, что у вас такая взрослая дочь! Право же, вы как сестры».

Внизу царил возбуждающий аромат кофе. Разноцветные фонарики-абажуры. Теплый, приятный полумрак. На последних ступеньках лестниц, держась за кончики пальцев, стояли парень и девушка. От всего отрешенные, они видели только друг друга.

«Как две рыбки, что никак не решаются вынырнуть на поверхность», — подумала о них Зося.

В зале свободных столиков было много, людей — мало.

За одним из столиков шумно беседовала мужская компания. За другим — пожилой человек, не отрывая глаз от газеты и тыкая наугад вилкой, доедал что-то. За третьим сидела девушка с пышной челкой, в элегантном вязаном джемпере. Совсем одна, как и Зося. Отодвинув чашку с недопитым кофе, никого не одаривая вниманием, она делала пометки в блокноте. На столе перед нею лежала пачка сигарет.

Эта девушка выглядела такой независимой, что и Зося невольно приободрилась.

Выбрав уединенный столик в уголке, Зося направилась к нему, но, едва успев до него дойти, услышала за собой радостный возглас:

— Зося! Децко!

Из полумрака возник перед нею пан Жолневский. Пухленький, круглощекий, словно слепленный из нескольких шариков, он стоял перед Зосей, повторяя:

— Зося, децко! Ты здесь? Ты одна? Может быть, ты условилась встретиться здесь с Вандзюней?

Пан Жолневский был отцом ее школьной подруги Ванды. До умопомрачения любя свое позднее, единственное дитя, именно он, а не пани Жолневская был той самой «маткой-наседкой», что хлопает крыльями над своим цыпленком. Именно он, а не пани Жолневская провожал Ванду по утрам в школу, а днем поджидал у школьного подъезда, как и Зосю ее мамуся. Он, а не пани Жолневская ходил на родительские собрания, заседал в родительском комитете.

— У тебя уже закончились лекции? Так рано? — допытывался у Зоси пан Жолневский. — А Ванда, Ванда не должна забежать сюда? Вы не уславливались? — Видимо, как и в школьные годы, пан Жолневский пребывал в постоянной тревоге за свою Ванду.

Присев подле Зоси, он признался, что заглянул в кафе по дороге — «на хвилечку» — проверить, не забрела ли сюда его непутевая дочь. С некоторых пор она стала горячей поклонницей этого кафе и довольно часто («чересчур, чересчур часто») предпочитала его университетским аудиториям.

Пан Жолневский торопливо рассказывал о Ванде:

— Добилась все-таки своего. С факультета экономики (она поступила туда по его настоянию) перешла на факультет права. Это очень модно теперь. Ты не знаешь? Последнее увлечение интеллигентной молодежи…

Пан Жолневский жаловался, что Ванда на этом факультете попала в веселую («чересчур, чересчур веселую!») компанию, это очень беспокоит его.

Зося слушала с интересом. Она давно не встречала Ванду — с тех пор, как Жолневские, сменив квартиру, переехали на другой конец Кракова.

Посетовав на то, что Зося и Ванда потеряли друг друга из виду («Ты такая разумная, Зосенька! Ты так хорошо влияла на Дзюньку…»), взяв обещание с Зоси позвонить и приехать к ним в самое ближайшее время, пан Жолневский попросил извинения, он должен покинуть Зосю.

— Меня ждут наверху. Я не мог отказать этим джентльменам!

Научный работник, искусствовед, пан Жолневский иногда сам знакомил с достопримечательностями Кракова особо знатных гостей города.

Однажды, показывая Вавельский замок[2] английским дипломатам, он взял с собой Ванду и Зосю.

Зося запомнила этот день.

Она не раз бывала после этого там, но в памяти ее Вавель остался таким, каким ей впервые показал его пан Жолневский.

По просторным дворцовым залам за пухленьким, краснощеким паном Жолневским достойно вышагивали два немолодых, длинноногих, будто специально подобранных друг к другу англичанина.

А за ними, стараясь подражать им в походке, следовали Ванда и Зося — обе в парадных платьицах, с пышными бантами в туго заплетенных косичках. Чинно держась за руки, Ванда и Зося шли по натертому до такого блеска полу, что можно было глядеться в него, как в зеркало, скользить по нему, как по ледовой дорожке, — они с трудом подавляли в себе нестерпимое это желание: поскользить.

Многокрасочное великолепие дворцовых зал. Причудливые узоры стен. И потолков.

В золоченых роскошных рамах короли, королевы, королевские дети и королевские возлюбленные. В воинских доспехах, на стремительно рвущихся конях, короли возникали из рассказов пана Жолневского со своими победами. И поражениями. Расчетами. И просчетами в своей высокой политике. Со своими трагедиями: государственными и личными. Со своими удачными и неудачными женитьбами.

Пан Жолневский рассказывал о них с добродушным, лукавым юморком человека, что знает настоящую цену силе и слабости каждого из них. Знает скрытую их, не обнародованную историей жизнь.

Он говорил о них с сочувственным юморком почти. современника. И юморок этот разительно не соответствовал монументальности изображений.

— Да, панове, скажу я вам, нелегко жилось королям в Польше. Нет, совсем нелегко, — приговаривал он.

Эта фраза всплывает в Зосиной памяти…

— Ты понимаешь, Зосенька, — понизив голос, говорит пан Жолневский, — два дипломата из Нигерии, им я не в силах отказать. — И, приветственно помахав ей пухлой, маленькой ручкой, исчезает так же внезапно, как появился, — словно бы растворяется в полутьме. Но след его остается, след остается.

Появление пана Жолневского будто что-то переключает в Зосе — возвращает к детским ее годам, ничем не осложненным годам.

Они пахнут медовым духом перника, эти годы — по субботам его печет мамуся. И смолистым запахом рождественской елки. И запахом зажженных свечей на елке. И запахом ладана в костеле, где мамуся, татусь и Зося молятся за своих близких, погубленных и погибших…

Появление пана Жолневского возвращает Зосю к тем годам, когда все за нее решали другие, когда за каждый шаг ее отвечали другие (мамуся! мамуся прежде всех).

Милые, ничем не осложненные годы! Они — реальность. Они — ее жизнь, единственно возможная (и Ванда, и Вавель, и пан Жолневский. И многое, многое другое).

А письма, те, что в сумке у Зоси, может, эти письма придумка: как в книге, как в кино… Может, их и нет, этих писем?! Зося приоткрывает сумку. Плотный белый пакет торчит оттуда.

Официантка приносит кофе — маленький кофейник исходит паром и ароматом. Крепкий кофе. Отличный кофе!

Придвинув чашку, Зося кладет в нее сахар, наливает кофе и пьет, не отрывая чашку от губ, частыми, маленькими глотками.

Что ей делать с этими письмами? Она вынимает из сумки пакет.

Исписанные разборчивым, четким почерком листки. Нет, она не станет читать их. Не даст, не позволит им вторгнуться в свою жизнь. «Ты можешь их сжечь, разорвать, выбросить… Может, и в самом деле сжечь?!»

И отчетливо понимает — не сожжет!

Письма эти тоже реальность. Они существуют. И то, что за ними — существует. От этого не уйти.

«Как жестоко надсмеялась над нами судьба!» — думает Зося. Эта мысль не первый раз приходит ей в голову с того дня, как она услыхала по радио голос диктора, отчетливо повторявшего номер, что вытатуирован у нее на руке.

В детстве этот номер не беспокоил Зосю. Она просто не обращала на него внимания. Не обращала до тех пор, пока однажды в школе им не стали прививать оспу — кажется, это было в первом классе.

Девочки ждали своей очереди к пани Нине, медицинской сестре. Сняв платьица, оставшись в лифчиках и панталонах, они не без интереса разглядывали друг друга. И тут востроглазая Ванда, стоявшая рядом с Зосей, схватила вдруг ее за руку.

— Что это у тебя?! — Она показала на синие цифры у Зоси на руке чуть пониже локтя.

— Не знаю, — сказала Зося и отчего-то вдруг покраснела. — А у тебя разве нет такого?!

У Ванды «такого» не было. У других девочек тоже не было. Все с интересом рассматривали Зосину руку, читали цифры: 77362. Слюнявили пальчики и терли, терли до того, что покраснела кожа. Но цифры все равно не стирались.

— Пани Нина, поглядите, пожалуйста, что это у Зоси Станкевич на руке? — спросила Ванда.

Мельком взглянув на цифры, пани Нина промолчала, будто не слышала, но Зося заметила (и Ванда и другие девочки тоже), пани Нина переглянулась с пани учительницей. И обе опустили глаза.

Зосе стало не по себе. Что они означают, эти цифры? Может, знак какой-то неведомой болезни?

Едва войдя в дом, она сразу спросила у мамуси:

— Почему у меня на руке цифры? А у других девочек нет. Ни у кого в классе нет — только у меня?!

Спрашивала, боясь, что мамуся тоже опустит глаза, как пани Нина. Но мамуся не опустила глаз.

— Ты же знаешь, Зося, — серьезно, грустно сказала мамуся, — что всю родзину[3] нашу, кроме меня, немцы заключили в Освенцим. А тем, кого заключали в Освенцим, выкалывали номера.

Зося и правда знала это. Знала, что тетя Бронка, мамина меньшая сестра, и бабуся, мамина мать, погибли в обозе (лагере) Освенцим. Знала, но никогда не связывала этого с собой.

— Значит, и я была в Освенциме?!

Мамуся молча кивнула.

— Без тебя?! — ужаснулась Зося. И увидела: лицо у мамуси стало таким, будто она сейчас заплачет. Но она не заплакала. Взяла на колени Зосю, села с ней на диван и тихонько ей рассказала — рассказала впервые, как все приключилось.

Мамуся тогда работала в Кракове белошвейкой в мастерской, которая называлась «Фрау Эльза», — хозяйка была фольксдейчкой[4]. («Надо же было как-то жить. И кормить семью», — задумчиво сказала мамуся.)

А Зосю, еще малютку, она оставляла у бабушки; бабушка с тетей Бронкой жили неподалеку от Освенцима — города, а не лагеря. Мамуся могла туда приезжать из Кракова только по воскресеньям, чтоб повидать Зосю, привезти продукты и деньги.

Она приезжала только по воскресеньям, а немцы пришли за Бронкой в будний день, поэтому мамуся и не попала в Освенцим.

Немцы забрали Бронку. И бабушку. И вместе с ними ее, Зосю. Когда мамуся приехала в воскресенье, дом был пуст.

Мамуся ничего не знала о Бронке, Зосе и бабушке, где они. И никто из соседей не знал, куда увезли их, почему увезли. Пока через несколько месяцев Бронке не удалось передать записку на волю.

Записка эта дошла до мамуси. Узнав, что они в Освенциме, мамуся стала посылать им посылки. Она поджидала на тех дорогах, по которым гоняли на работу узников. Все надеялась хоть издали увидать Бронку. Но ни разу не видела ее.

Когда Советская Армия приблизилась к Освенциму и стало известно, что охрана бежала, бросив лагерь, мамуся с татом сразу же пошли в Освенцим. Они надеялись найти там и бабусю и Бронку, но нашли лишь Зосю… (Все было правдой в этом рассказе. Все! Кроме того, что касалось ее, Зоси. Теперь она знала это…)

— И я была в лагере, без тебя?! — в ужасе повторяла тогда Зося. — И ты не знала, где я?! И ты не могла увидеть меня?! Как же ты была без меня?! — допытывалась она. И плакала. Очень плакала, потому что жалела не так себя, как мамусю. Знала: мамуся не может без нее, Зоси.

С того дня во сне она стала видеть лагерь. И себя в лагере. Женщина заносила над Зосей большую иглу. Зося хотела рвануться, вырваться, но кто-то крепко держал ее. (Это только ей снилось? Или так это было на самом деле и она вспоминала это?!)

Зося так кричала во сне, что мамуся брала ее, испуганную, дрожащую, к себе в постель, успокаивала, уговаривала…

Постепенно это забылось. Зося привыкла к своему номеру и вновь перестала его замечать. А если кто-нибудь, заметив синеватые цифры у нее на руке, спрашивал о них Зосю, она отвечала спокойно:

— Это? Это память об Освенциме. Почти вся родзина наша прошла через Освенцим. Да, и я! И я тоже…

Так продолжалось до того дня, когда Зося по радио услышала голос диктора, четко повторявший ее номер: 77362.

…Отличный кофе! Удивительный все-таки напиток. Недаром в древности его называли «напитком мудрости». Голова от него и впрямь становится ясной, а мысли — трезвыми. Недаром девушка за соседним столиком, отодвинув блокнот, не пишет больше. Только курит и думает. Курит и думает.

Вот и Зося — думает. Продумывает, осмысливает ту встречу, тот разговор в кабинете у пани продекан.

«В письмах этих история твоей семьи» — так сказал ей пан из Освенцима.

Но если рассуждать трезво, что ей, Зосе, до той семьи? Той семьи, что так далеко от нее, Зоси, будто это совсем на другой планете и в каком-то другом времени?

Что ей, Зосе, до всего этого, если нет у нее и не может быть иной семьи, кроме той, что с детства она привыкла считать своей?

Ее семья!

Перед Зосей возникает лицо мамусиной мамы на портрете, оттененное темной шалью, иконописное, простое лицо. На обороте штамп фотографии. И дата: август 1939 года.

Бабушка — мамусина мама — это ее семья.

Бронка. На маленькой фотографии Бронка совсем еще девочка — Зосина ровесница. Когда ее увели немцы, Бронке было столько лет, сколько теперь ей, Зосе.

Бронка — это ее семья.

Тата! Негнущееся холодное тело на столе. Желтое, чужое лицо. Шрам. Иссиня-бурый, глубокий. Над самым сердцем.

И наконец, мамуся — одна на всем свете, одна-единственная!

Вот она, Зосина семья.

Почему она не сказала этого пану из Освенцима. Это она должна была сказать.

«Не так важно то, что приключается с человеком, — философски думает Зося. — Важнее его отношение к тому, что приключается…» Эта мысль почему-то успокаивает ее.

«Самое трудное — колебания, сомнения, — думает Зося. — Но если уж ты решился — знаешь, как тебе поступать…»

Зосе кажется: она знает!

Допив кофе, Зося подзывает официантку, расплачивается, спокойно прячет в сумку пакет с письмами и неторопливо выходит из кафе.

Глава девятая «БРАТ ПАННЫ ЗОСИ…»

Время шло. От Климушиных писем не было. Ни известий, ни писем. Зося не вспоминала о Климушиных. А Кристина… может, и она бы не вспоминала, но…

Лучше бы ей не видеть тех писем, что писал своей сестре Анатолий! Лучше бы не читать их!

Не прочитай она этих писем, которые Зося, сама не читая, отдала ей, семья Климушиных по-прежнему оставалась бы для Кристины ставшим со временем лишь условным, а потому не задевающим сердца обозначением.

А теперь они ожили для нее: мать ее Зоси, брат ее Зоси. Ей казалось, она представляет себе их лица. Слышит их интонации.

Первые годы Кристина часто думала о Зосиной матери. Какая она была? Как погибла (она почему-то была уверена, что Зосина мать погибла)? Как попали в Освенцим Зося и ее мать? И кто это Толек, о котором так часто вспоминала когда-то Зося?

Теперь она знала их историю в почти осязаемых подробностях, и это была история ее Зоси.

Как связано, как взаимосвязано все в этом мире. Их семья. И семья Климушиных. Жили «за тридевять земель» друг от друга. Говорили на разных языках. И наверное, никогда бы не повстречали друг друга, если бы не война.

Если бы не война!

Жили бы у себя дома со своими детьми отец и мать ее Зоси.

Жили бы они с Михалом (когда бы не пуля эсэсовского охранника, что прошла над самым сердцем его!). Был бы дом. И были бы дети, свои дети!

И Бронка жила бы. И мать!

По праздникам они съезжались бы к матери: дети ее и внуки. За стол бы садилась большая семья.

А в смертный час, когда бы он пришел для их матери, дети и внуки стояли бы у ее изголовья…

Так бессонными, беспокойными ночами думала Кристина. И в мыслях ее как-то смещались, смешивались, переплетались судьбы ее семьи и семьи Климушиных — схожие судьбы! Обездоленные войной!

Схожесть их мучила Кристину.

А Зося, та по-прежнему не хотела и думать о той семье. Не хотела настолько, что Кристина не могла заставить ее прочитать письма Анатолия.

Она оставляла их на тумбочке подле Зосиной кровати. Клала на Зосин стол рядом с тетрадями и учебниками. И находила нетронутыми.

— Зося! — с укором говорила Кристина.

— Мамуся! — мягко прерывала ее Зося, поднимая на Кристину ясные, очень ясные глаза, и усмешка, застенчивая, смущенная, чуть трогала ее губы. — Мамуся, не ругай Зосю! Бедная твоя Зося. Завтра у Зоси зачет. Послезавтра практикум в госпитале. После-послезавтра — лаборатория. Погоди, вот будут каникулы…

И отступала Кристина. Не так перед ее доводами, как перед этой чуть трогающей Зосины губы усмешкой, что никогда не оставляла спокойной Кристину.

Перед ее упорством, которое таилось — Кристина хорошо это знала — за внешней мягкостью Зоси.

Отступала, испытывая тягостное чувство вины перед Климушиными. За то, что Зося не хочет читать их письма. За то письмо, которое сама написала им. (Теперь она, наверное, не смогла бы так написать.)

Известий от Климушиных не было. А время шло. И сглаживало — уж такое у него свойство, — сглаживало остроту происшедшего. И Кристина думала иногда, что, может быть, так и лучше. Иначе — лишняя боль для всех. Все равно душою Зося не с ними. Все равно они для Зоси — чужие: кровная мать Зоси, кровный брат Зоси.

В новом доме, куда переехали Кристина и Зося, в отдаленном от прежнего их жилья районе, они почти никого не знали. И их еще не успели узнать. И никто не знал Зосиной истории, никто не мог и предположить, что дочка пани Кристины — не ее дочка.

Иногда Кристине казалось: плохо ли, хорошо ли, но все обошлось с Климушиными. Может быть, так подействовало на них ее откровенное письмо. Может быть, написал им — о том же и Войтецкий или советский консул… Кристине начинало казаться, что это все уже в прошлом. И новые заботы, на которые не скупилась жизнь, постепенно оттесняли эту заботу.

…В первый понедельник июля Зося сдала последний экзамен. Она перешла на четвертый курс.

Сдала утром. А к вечеру Кристина проводила ее в Варшаву. На несколько дней, с делегацией научно-студенческого общества.

Зося едва успела после экзамена забежать домой, поесть, собрать вещи. Да еще повертеться перед зеркалом в новом палевом платье — его только что сшила ей Кристина.

— Ох, мамуся, як слично! Я в нем и поеду, можно?!

Она не позволила Кристине провожать ее к поезду.

— Ну, мамуся, я же не маленькая. Никого ведь не провожают.

Вдвоем с Кристиной они дошли до вокзальной площади. Остановившись на противоположной к вокзалу стороне, Зося обняла мать.

— Не скучай без меня, слышишь! А ты и не успеешь соскучиться — я вернусь. — И, помахивая спортивной сумкой с вещами, бегом побежала через площадь, раскрасневшаяся, возбужденная, — она впервые одна уезжала из дому.

Кристина все глядела ей вслед. И, словно почувствовав это, Зося на ходу обернулась, махнула рукой. Длинноногая, легкая, в раздуваемом на бегу платье…

«Совсем как воздушный шарик, — подумала Кристина. — Выпустишь его, а он поколышется у твоей руки, набирая силу, еще не решаясь оторваться, но уже устремленный ввысь».

Так и Зося. Она впервые показалась Кристине не то чтобы отчужденной, нет, но уже устремившейся в свое будущее (найдется ли место в нем ей, Кристине?!).

Ох, каким непривычно пустым показался Кристине их дом без Зоси.

Впервые за много лет Кристина могла заполнить вечер чем хотела — по своему выбору. Хочешь — читай всю ночь напролет: она любила читать, но на это у нее почти что не оставалось времени.

Завтра не нужно рано вставать, будить Зосю, готовить завтрак для Зоси, чтоб она могла пораньше сесть за конспекты. Не нужно никуда торопиться, завтра воскресный день — магазины закрыты.

Или гуляй допоздна по душистым июльским улицам — не так уже часто удается тебе бывать на воздухе.

Отправляйся в гости к кому-нибудь из приятельниц — отвести душу. Великое дело дружеский разговор. Хотя бы к пани Жолневской — Вандиной матери. Она как раз недавно звонила — звала.

Вот уж наговоритесь всласть о своих дочерях! Припомните прошлое, поделитесь своими тревогами…

Ничего она не хотела этого! Кристина слонялась неприкаянно по квартире. Впервые за много лет она не должна была ни о ком думать — никто не нуждался в ее заботах. Впервые за много лет она была совершенно свободна.

И так не нужна была ей эта свобода, что вечер грозил обернуться бедствием — захлестнуть слезами, тоской…

Кристина лихорадочно придумывала себе занятия. Стирка? Но белье чистое. Выстирано, выглажено, разложено по полкам в шкафу.

Уборка? Пожалуй! Можно бы привести в порядок Зосину комнатку. Натереть пол. Сменить занавеси. У Кристины уже приготовлены, только не было времени их повесить.

Главное — не оставаться без дела. Делать что-нибудь! Делать! И лучше всего для Зоси…

Кристина убирала разбросанные в суматохе сборов Зосины платья, кофточки — они томительно пахли Зосей. Ее особым, родным…

И, убирая, думала, что, в сущности, вся ее жизнь заполнена теперь Зосей. Ожиданием Зосиного звонка в дверь — право же, изо всех звонков в мире Кристина узнала бы этот нетерпеливый звонок.

Зося врывалась в квартиру голодная, соскучившаяся, начиненная множеством новостей, которые тут же выкладывала своей мамусе.

Она отлично рассказывала. Зримо, с метко схваченными деталями. Умела передать интонации, выражения лиц.

Она была веселая, как щегленок, ее Зося. Любила песню и шутку. На хвосте приносила множество комичных историй. И песенок из институтского фольклора. Готовясь к зачетам, что-нибудь напевала, мурлыкала…

В сущности, вся ее жизнь была теперь заполнена Зосей. Ее заботами и тревогами. Девичьими секретами. Зося поверяла Кристине не только свое. «Мамуся, а как бы ты думала? А что б ты сказала, если бы…»

Так Кристина становилась тайным советчиком не только для своей Зоси.

Вытирая пыль, Кристина складывала в ровные стопки на столе Зосины конспекты, тетради… Записи лекций, разрозненные листочки, заготовки к докладу, который Зося делала на сессии их научно-студенческого общества. Доклад назывался: «Хирургия раннего детства». Зося собиралась стать педиатром-хирургом.

Кристина первой выслушала этот доклад. Не слишком вникала в суть. Не все поняла, но Зося настрого наказала ей — не перебивать. Следить за временем. Она отрабатывала время — тридцать минут, ни секунды больше, таков регламент.

Теперь Кристина просматривала Зосины записи, выписки: торопливо, не очень тщательно пригнанные в слова мысли.

«Каждый ребенок — это множественность проблем».

«По мировой статистике, от врожденных пороков, несовместимых с жизнью, гибнет больше детей, чем от инфекционных болезней».

«Наша специальность самая молодая и очень сложная. Она вобрала в себя все сложности, свойственные педиатрии и хирургии».

«Детский хирург должен обладать динамичными пальцами и динамичностью мыслей». Такою собиралась стать ее Зося?

Убирая на Зосином столе, Кристина думала, что и Бронка тоже мечтала стать — не врачом — это было почти невозможно для дочери шахтера в прежней Польше, — а хотя бы фельдшером. Мечтала лечить людей.

Кристина не часто теперь вспоминала Бронку. Странно, но Бронка, которую Кристина нянчила и растила, как-то сливалась для нее с Зосей. Связанные с Бронкиным детством воспоминания так накладывались на воспоминания о Зосином детстве, что Кристина иногда путала: с кем же это происходило — с Бронкой маленькой или с Зосей.

Теперь она думала именно о Бронке. Для начала, подростком, Бронка поступила в аптеку, частную, небольшую аптеку, что содержала в их городе пани Регина Добружанская. Мыла посуду, полы. Постепенно начала помогать хозяйке в приготовлении лекарств. Пани Регина сама занималась с ней вечерами. (Бронку немцы схватили одновременно с пани Региной. Люди говорили потом, что через эту аптеку в Освенцим шла помощь с воли.)

Бронка мечтала о том, чтоб лечить людей. А она, Кристина? Что ж, и она мечтала… О чем? Ну, например, хотела стать чемпионом Польши по волейболу. Были у нее отличные спортивные данные — так ей говорили. (И «фигурка Дианы» — это тоже ей говорили, когда она стала постарше.)

А еще Кристина мечтала стать певицей. У нее был отличный голос. Она пела в костеле — сперва в хоре, затем соло. «Аве Мария…»

А после смерти отца Кристина стала мечтать лишь об одном: была бы повыгоднее работа, понадежнее заработок. Она была старшая и по неписаному закону семьи знала свою задачу: помочь матери вывести в люди Бронку.

Кристина перебирала Зосины книги: учебник по анатомии, терапевтический справочник, словарь английского языка. А меж ними сборник стихов Тувима.

Зося впитывала в себя стихи, как запахи, мелодию, ритм, сочетания слов. Могла неделями повторять про себя и вслух вдруг открытые ею строки.

В молодости Кристине не приходилось читать стихи. Если уж выдавалась такая минута, то читала она не стихи — романы.

К стихам ее приучила Зося. Некоторые из тех, что нравились Зосе, трогали и Кристину. Иные — это бывало чаще — оставляли спокойной.

Задержавшись у Зосиного стола, Кристина листала сборник.

До сегодняшнего дня она думала: Зося вся для нее открыта. Но вот то, что почудилось ей сегодня, когда, проводив Зосю, она одна осталась на привокзальной площади…

Проглядывая страницы, она словно искала меж ними след своей Зоси, ключ к своей Зосе…

Отмеченные Зосиной рукой, отчеркнутые алым карандашом строки:

Ничего Кристина не ощутила сперва за этим. Звонкое, звучное сочетание слов — не более.

Тогда она прочитала все стихотворение. И колдовство тувимовского стиха постепенно овладевало ею.

«И нужно идти!» С отчетливой, беспощадной ясностью Кристина подумала, что напрасно она опасалась (и опасается!) Климушиных. Не Климушины отторгнут от нее Зосю — он сам оторвется от нее, ее воздушный шарик в палевом платьице. И нет и не будет такой силы, чтоб удержать его…

Воскресный день Кристина провела на могиле Михала.

Выпалывала сорняки, рыхлила землю, подравнивала дорожки. Освежила краской ограду.

Домой вернулась лишь к вечеру. Усталая и голодная. Припаленная горячим июльским солнцем. Пропахшая запахами свежей земли и трав.

Соскочив с подножки трамвая — остановка была напротив их дома, — Кристина перебежала улицу и у самого подъезда услышала:

— Пани Станкевич! Хвилечко![5]

Она приостановилась, обернулась, увидела: к ней торопливо шел сосед из квартиры, что помещалась под ними.

Пожилой человек, без ноги, на протезе, он в этом доме одним из первых приметил семью Станкевичей. Первым стал учтиво здороваться с Кристиной, с Зосей.

— Пани Станкевич! Хвилечко. Брат панны Зоси приехал…

Глава десятая АНАТОЛИЙ

Совсем не такою представлял себе встречу с пани, Станкевич Анатолий Климушин. Совсем не такою представлялась ему пани Станкевич.

По тому единственному письму, что Климушины получили от нее, по письму Казимира Войтецкого, хоть тот и стремился воздать должное названой матери Татьянки, пани Станкевич виделась Анатолию женщиной властной и жесткой. Отнюдь не склонной к эмоциям.

Поэтому, обдумывая предстоящую встречу с нею, отдавая себе отчет в том, что встреча эта будет нелегкой, Анатолий считал, что должен так же четко, как и она в своем письме, высказать свою точку зрения на случившееся.

Он видел свою задачу в том, чтобы, отнюдь не пытаясь воздействовать на чувства — не унижая себя до этого, — логически доказать Кристине Станкевич, что ни у его матери, ни у него не может быть никаких притязаний на Татьянку — на ее возвращение в родную семью.

Его задача, как понимал Анатолий, заключалась в том, чтобы доказать Кристине Станкевич, что нет у нее оснований препятствовать свиданию Татьянки с матерью. И нет на то морального права с точки зрения самой элементарной человечности.

В Польшу Анатолий приехал по туристической путевке. Приехал, почувствовав, что ни к чему не приведет и ничего не разрешит переписка.

Получив письмо от Войтецкого, он поначалу еще надеялся, что Татьянка сама откликнется на его письма, те, которые лично ей, в ее руки отдал Войтецкий. Но шло время, от Татьянки известий не было. И поняв, что ждать нечего, Анатолий подал заявление в завком на туристическую путевку. Купил учебник польского языка «Для желающих изучать самостоятельно».

Анатолий желал «изучать самостоятельно», чтобы без посторонней помощи разговаривать с женщиной, воспитавшей его сестру.

Чтобы без посторонней помощи говорить со своей сестрой.

Он купил набор учебных пластинок и, ложась на час позже или же поднимаясь на час раньше, в зависимости от своих заводских смен, постигал упорно особенности польского языка.

«Польские прилагательные доставят вам много трудностей», — предостерегал учебник. Анатолий мужественно преодолевал эти трудности.

Он привыкал к необычному для него обращению. «Пан», «пани», «паньство».

Слова эти, как следовало из учебника, надо было употреблять вместе с именем или фамилией того, к кому обращаешься.

Кроме того, слова «пани», «пана», «паньство» соответствуют русским местоимениям «ваш», «ваша», «ваше» — учил Анатолий.

«Чи пан Марек Калиновски есть в дому?»

«Чи пан зна пани Кристина Калиновски?»

Крутилась пластинка на проигрывателе, и комната наполнялась мягким звучанием польской речи, особыми ее интонациями. Они вызывали в Анатолии память детства, барака, лагеря…

Так Анатолий готовил себя к поездке в Польшу, к встрече с сестрою и с названой матерью сестры.

Эта встреча должна была для него разрешить многое, потому что Татьянка, боль и память о ней, ощущение неясной своей вины перед ней все эти годы не покидали Анатолия.

Все эти годы Анатолий искал Татьянку.

Не только Татьянку. Мамины близкие подруги и дальние, пережившие, как и его мать, Освенцим, тоже искали своих утерянных там детей.

От их имени Анатолий писал в Бюро розысков. И в Красный крест. Добивался того, что письма эти передавались по Всесоюзному радио. Писал в газеты Польши и ГДР.

В Оцке он слыл знатоком по розыскам. И умельцем по таким письмам.

Но женщины эти, чаще всего одинокие, утратившие семьи в войну, обращались к Анатолию с разными просьбами. Негодное для жизни жилье, неправильно определенная пенсия, болезнь, обида, несправедливость… «Похлопочи, сыночек!»

Они считали, что имеют святое право на его помощь. Он был одним из немногих белорусских детей, которые уцелели в Освенциме, его считали счастливцем.

Мать его была одной из немногих белорусских женщин, чье дитя, чей сын уцелел в Освенциме, отыскался, вернулся к ней. Ее считали счастливицей.

Мать его понимала это. И Анатолий понимал это.

То, что он уцелел и вернулся, а судьба других детей неизвестна, словно бы налагало на него особые обязанности перед этими женщинами.

Анатолий писал заявления, просьбы, жалобы. Ходил, а случалось, и ездил с ними в различные приемные, к различным начальникам всяких рангов.

И так как просил он не за себя, добивался не для себя и был нерушимо уверен в справедливости того, чего добивался, то нередко побеждала его уверенность.

Каждый год в день освобождения Освенцима, в один из последних дней января, каждый год в другом городе собирались на встречу уцелевшие, выжившие узники Освенцима — с каждым годом их становилось все меньше и меньше.

Кроме матери, с Анатолием приезжали на эти встречи бывшие узницы из Оцка и его окрестностей.

Постаревшие, болезненные, больные! Не будь Анатолия с ними, они, скорее всего, не решились бы двинуться в этот путь.

Женщины эти привыкли считать его как бы общим, своим. Так же, как и Анатолий привык себя чувствовать ответственным за них.

Он вырос в атмосфере их судеб. Их утрат. И мужества, потому что жизнь каждой из них отмечена была мужеством, зачастую неброским, невидным, даже несознаваемым.

…Примерно представляя себе, какой будет его встреча с пани Станкевич, готовясь к этой встрече, как к поединку, Анатолий, однако, не мог представить себе, как встретит его Татьянка.

В душе он был убежден: Татьяна не забыла его. Не могла она позабыть его, как и он не мог забыть теплую тяжесть повисшего на его плечах Татьянкиного тельца, ощущения шершавых ее ручонок, накрепко обхвативших шею.

Уезжая в Польшу, Анатолий ничего определенного не сказал матери. Мать лишь недавно оправилась от инфаркта, такого тяжелого, что врачи опасались за ее жизнь.

Видно, терпеливое Катино сердце не выдержало этого резкого перехода от счастливого ожидания, счастливой веры в скорую встречу с дочерью к сознанию того, что снова остается только надеяться…

Семью Станкевичей он также не известил о своем приезде. Не сообщил, выезжая из Оцка. Не сообщил из Варшавы, где группа пробыла несколько дней.

Следующим пунктом маршрута был Краков. В Краков приехали поздно вечером. Анатолий едва дождался утра.

Из гостиницы он вышел, когда еще не было восьми. Отыскал улицу, указанную на конверте письма Станкевич. Отыскал дом. Подъезд, на котором значился номер их квартиры. Но не вошел в подъезд. Долго сидел на скамейке в сквере напротив этого дома, говоря себе, что не стоит так рано беспокоить пани Станкевич. Еще малолюдны улицы. Видно, по воскресеньям Краков просыпается поздно!

Но дело было не только в том. Оказавшись у цели, Анатолий почувствовал вдруг себя растерявшимся, неуверенным. Время шло. Ему были видны из сквера уличные часы на углу. Неторопливо, но неуклонно передвигались по циферблату стрелки: половина девятого, девять…

Анатолий заставил себя встать.

Он вошел в подъезд, поднялся на второй этаж, отыскал квартиру. И, ощущая странную робость перед тем, что ожидало его, нажал звонок.

Тишина. Нерушимая тишина за дверью.

Он позвонил смелее. Еще! Еще! За дверью по-прежнему было тихо.

Нет дома? Нет в городе?

Его охватил ужас. Что он наделал! Почему не предупредил о приезде! Лето — время каникул. Время отпусков. Пани Станкевич могла уехать. Татьянка могла уехать с нею…

Анатолий вернулся в сквер, присел на ту же скамью.

Спокойствие! Прежде всего спокойствие! Это ведь не доказано, что они уехали! Может быть, рано утром они отправились за город (а он сидел здесь как идиот!). Или с вечера, да, конечно, могли и с вечера. Заночевали за городом. Лето же, лето!

По расположению квартиры он пытался определить, куда выходят их окна.

Скорее всего, на улицу! Скорее всего, вот эти: второе и третье от подъезда, на втором этаже.

Окна были закрыты. И занавески задернуты, но распахнуты настежь форточки.

«Ну вот! — успокаиваясь, подумал Анатолий. — Теперь совершенно ясно — они в городе. Уезжая, люди закрывают и форточки: лето, пыль…»

И хоть доказательство это было довольно зыбким, Анатолий уверовал: они в городе — пани Станкевич и Татьянка. Надо только набраться терпения и ждать.

Он не решался далеко отходить от дома. Кружил и кружил по улицам, возвращался в сквер, стремясь укрыться от солнца, перемещался со скамьи на скамью, но так, чтобы ему был виден подъезд, в котором жили Станкевичи.

Щебеча беззаботно, мелькали перед ним девушки. Охорашивались, уловив на себе его внимательный взгляд. Отводили глаза. Или чуть улыбались ему глазами.

Анатолий вглядывался в их лица, думая о Татьянке. Вдруг она также проходит мимо него, а он не может ее узнать.

Может быть, даже вот эта смуглая, тоненькая, в белом открытом платье, что горделиво проследовала мимо, Татьянка? Или та, в голубом, что присела на скамейке напротив и сразу же погрузилась в свои конспекты?

Третий, четвертый, пятый раз он поднимался наверх. Подолгу звонил. Подолгу ждал. В ответ — ни шороха. Безмолвствовала квартира.

«Ничего! — говорил себе Анатолий. — Буду ждать. Буду ждать до позднего вечера! До ночи! Если они не появятся до ночи, ясно — их нет в Кракове. Но если их нет в Кракове, я все равно разыщу Татьянку. Не уеду из Польши, пока не разыщу. Обращусь в советское консульство — и мне разрешат остаться. Поеду к Войтецкому в Освенцим».

В очередной раз выходя из подъезда, Анатолий услышал, как хлопнула дверь одной из нижних квартир, затем дверь подъезда — словно кто-то торопился за ним.

Кому он мог здесь понадобиться? Собираясь переходить улицу, Анатолий все-таки оглянулся. И увидел за собою немолодого человека с протезом вместо ноги.

— День добрый, пане! — окликнул его тот и вежливо осведомился, кого именно ожидает пан. Оказывается, из окна ему видно было, как Анатолий то входит, то выходит из подъезда.

— О! Пани Кристина есть бардзо мила! — воскликнул он, узнав, что Анатолий ждет пани Станкевич. — И панна Зося также! Нет, они не уехали. Они в городе. Вчера вечером он видел их обеих.

Он позволил себе поинтересоваться, кем именно приходится пан семье Станкевичей.

— Брат Зоси! — Испытывая невероятное облегчение оттого, что они в городе, и поэтому не очень обдумывая, как ответить, брякнул Анатолий. Брякнул. И тотчас же пожалел об этом.

«Брат Зоси?! Кем же он тогда приходится пани Кристине?» Сейчас, наверно, последует этот вопрос. Но собеседник Анатолия не успел ничего спросить. Против них остановился трамвай.

— О, вот и пани Станкевич! — воскликнул он, увидев выходящую из трамвая женщину с хозяйственной сумкой в руках, с небольшой, похожей на детскую лопатой.

Легко соскочив с подножки трамвая, женщина перебежала на ту сторону улицы, где неподалеку от подъезда стоял Анатолий с новым его знакомым. Тот окликнул ее:

— Пани Станкевич! Хвилечко! Брат панны Зоси приехал!

Женщина порывисто обернулась и, увидев рядом с ним Анатолия, переспросила растерянно:

— Приехал?! — И так же растерянно вымолвила: — Ты приехал… сынок?

Она глядела на Анатолия испуганно, но он видел — теплеют ее глаза.

Глава одиннадцатая «НЕ ПАМЕНТАМ…»

— Почему ты не написал нам, Толек? — говорила Кристина, поднимаясь по лестнице с Анатолием. — Мы с Зосей встретили бы тебя!

Она разговаривала с ним так, будто знала его давно. Но она и впрямь давно его знала — Толека, что повсюду водил за ручку ее Зосю, боясь, как бы Зося не потерялась. И таскал ее Зосю на спине, когда та потеряла свои ботиночки.

Она давно его знала. Сперва по рассказам Зоси. Потом по письмам самого Анатолия. Но и зная, вернее, представляя его себе, Кристина, конечно же, не могла представить, какой бы оказалась их встреча, случись им увидеться. А тут…

Услышав вдруг за собой: «Брат панны Зоси приехал», она обернулась и увидела, что чуть поодаль от соседа стоит высокий, плечистый юноша.

Зосин брат!..

Еще не отдавая себе отчета в том, что произошло, опасаясь прежде всего, чтобы сосед не догадался о Зосе, чтобы в доме не узнали о Зосе, Кристина воскликнула первое, что пришло в голову и что — так казалось ей — могло бы как-то затушевать, затуманить их встречу для окружающих.

— Приехал? Сынок…

И вдруг увидела, как вспыхнуло смуглое лицо юноши. Как, распахнувшись, пытливо взглянули на нее серые с прозеленью (Зосины!) глаза. И улыбка, застенчивая, смущенная (Зосина, родная улыбка), чуть тронула четко очерченные губы.

Что-то приключилось с сердцем Кристины в ту минуту. Но Анатолий не знал этого. Ему сразу стало легко с Кристиной. Она никак не походила на ту, какой он представлял ее себе. За одно только это был он благодарен Кристине.

— Входи, Толек! — Отперев двери, Кристина пропустила его вперед.

Квартирка оказалась крохотной — две небольшие смежные комнаты. В первой жила Кристина. Во второй — Зося.

— Снимай пиджак! Жарко! — открывая окна, говорила Кристина. — Может, хочешь умыться? Проходи в ванную. — И, заметив, что он разглядывает две висящие рядом на стене фотографии, два как будто похожих девичьих лица, сказала, указывая на ту, что справа: — Это Зося. Снималась, когда поступила в институт. А то — Бронка. Моя сестра. — И, помедлив, добавила: — Она погибла. В Освенциме.

Кристина хлопотала на кухне, а Анатолий сидел в Зосиной комнате, на Зосиной тахте.

Подле него на тахте валялся плюшевый мишка — симпатичный потрепанный одноухий медведь, — видно, из Зосиного детства.

Чем-то он беспокоил Анатолия, о чем-то мучительно напоминал.

Напрягая память, Анатолий увидел вдруг: по чисто вымытому некрашеному полу в доме у бабушки ковыляет Татьянка, ковыляет на нетвердых еще ногах. И, ухватив за ухо, тащит за собой мишку, такого же бурого, похожего…

Оно было столь неожиданным и столь зримым, это воспоминание, оно несло с собой такое смещение времени и связь времен, что Анатолий на миг утратил ощущение реальности. Он сидел в Татьянкиной комнате, на Татьянкиной тахте. Шумел за окнами Краков. Звенели за окнами трамваи. На кухне хлопотала Кристина — звякала ложками, тарелками. Лилась из крана вода… Анатолий не слышал ничего этого… Тишина была в нем и вокруг него — удивительная, счастливая тишина.

Он сидел в Татьянкиной комнате, на Татьянкиной тахте, ни к чему не стремясь больше и ничего не ожидая. Потому что знал: сейчас или часом позже — это не имело значения — отворится дверь, и войдет в свою комнату Татьянка…

Вошла Кристина.

— Може, будем обедать, Толек?

Он очнулся.

— Обедать? — И почувствовал голод — не ел с утра. — А может, подождем Зосю?

— Не, кохане! — мягко сказала Кристина. — Зоси нема. Зося в Варшаве. — И заметив, как потускнело, погасло счастливое лицо Толека, поспешно добавила: — Не надо так огорчаться! Дадим телеграмму, она приедет.

Они послали телеграмму Зосе в Варшаву на адрес студенческого общежития, где должна была остановиться их группа.

«Зосенька, возвращайся срочно», — написала Кристина. И подписалась: «Мамуся».

Она не захотела объяснять в телеграмме, почему именно Зосе надо вернуться. Не захотела писать, что приехал Анатолий.

— Зося знает, мамуся не стала бы ее вызывать даром, — сказала Кристина. — Она приедет…

Зося в самом деле приехала на другой день. Первым же поездом из тех, что в течение дня прибывали из Варшавы. Кристина и Анатолий были на вокзале.

Когда показался поезд, Кристина потянула Толека за колонну. Мимо них шли с поезда люди. Анатолий нервничал — он боялся пропустить Зосю. Кристина оставалась спокойной.

По перрону торопливо шла девушка со спортивной сумкой в руках. Зося?! Анатолий взглянул на Кристину и, заметив, как посветлело ее лицо, понял, что не ошибся. Тогда он вышел из-за колонны, незаметно подошел к Зосе.

— Пани позволит? — И, словно желая ей помочь, взялся за ручку сумки.

Резко обернувшись, девушка встретилась взглядом с Анатолием.

Анатолий увидел вспыхнувшие от возмущения ее глаза. Гневно сжатые губы. И упавшие на лоб золотые от солнца завитки. Он даже шрамик успел заметить — маленькую отметинку на смуглой ее щеке.

Ничего не осталось в Зосе от прежней его Татьянки. Но это была Татьянка — его сестра. Она была похожа на мать. Она была в их семью не только схожестью черт, но и чем-то неуловимым.

Это продолжалось мгновение.

Гневно сжав губы, Зося рванула сумку из его рук. К ним уже бежала Кристина.

— Зосенька! Это ж Толек! Толек приехал…

…Три дня Анатолий провел в семье Станкевичей: туристическая группа его уехала в Закопане, а он остался в Кракове.

Три дня Анатолий не расставался с Зосей — они были только вдвоем эти дни.

Просыпаясь утром, они находили на плите горячий завтрак. А возвращаясь, обед. Кристины не было. Кристину они видели лишь вечером, перед сном.

С утра до вечера Анатолий и Зося бродили по Кракову, по узким, словно ущелья, старым улочкам, по круто сбегавшим с холмов кривым переулкам, мимо древних замшелых стен и остроконечно уходящих в небо костелов — Зося показывала Анатолию Краков, каким любила его сама.

Ягеллонский университет.

— Знаешь, то первый в Польше, второй в Европе — с XIV века! — говорила Зося. И повторяла на память строки из указа Казимира Великого: — «Да будет он жемчужиной высоких наук… (розумешь, Толек? Жемчужиной!) Да выпускает мужей… советом знаменитых, добродетелью украшенных (розумешь, Толек?). Сведущих в различных знаниях…» — И добавляла задумчиво: — Может, за то история и зовет того короля «Великим».

Она рассказывала про золотой Ягеллонский глобус, изготовленный в начале XVI века, что хранится в университете. На глобусе том впервые обозначен был новый континент — Америка.

Рассказывала, что в тот же год, когда была открыта Америка, в университет поступил ничем не приметный юноша, Николай Коперник. И вела Анатолия к памятнику Копернику.

Зося показывала Анатолию Вавельский замок — в годы оккупации его занимал генерал-губернатор Польши Франк.

Анатолий и Зося переходили из зала в зал, а со стен смотрели на них короли. Молодые, входящие в силу, стареющие, старые. Правители Польши, Зося называла Анатолию их имена. И прозвища. И годы правления. И, рассказывая о них, приговаривала: «О, королям в Польше жилось совсем нелегко, Толек! Нет, совсем нелегко!»

Она была удивительно милая, его сестренка: веселая, застенчивая. И нежная…

Когда он глядел на Зосю, ему вспоминались где-то прочитанные строки. Звучали они примерно так:

Она была «польская панна» — его сестренка. И была — он чувствовал это — неотрывна, неотделима от всего, что показывала ему.

Зося охотно рассказывала Анатолию о себе. О своей студенческой жизни, институтских друзьях, о выбранной ею специальности.

Она охотно рассказывала ему о доме. О детстве. О мамусе. Об отце… «Тата так любил солнце, воду, рыбалку», — говорила Зося.

Она рассказывала, что если отцу на работу надо было к восьми часам утра, то он мог встать и в пять и в четыре, только бы часок посидеть на реке с удочкой. Или просто побродить над рекой. И ее, Зосю, он приучил к рыбалке. «О, знаешь, какой рыболов Зося!..»

Она охотно рассказывала ему о детстве — послеосвенцимском, позднем. Но если он спрашивал ее о чем-то более раннем, Зося ответить не могла.

— То мамуся помнит, — глядя на Анатолия ясными, очень ясными глазами, говорила Зося. — То мамусю надо спросить!

Но «мамусю» он не хотел спрашивать. Кристина уже рассказала ему, что могла. В первый же вечер — в тот вечер, когда Зося была в Варшаве.

Ему же хотелось понять, что из прошлого сохранила Зосина память.

Зося с интересом расспрашивала Анатолия о заводе, где он работает, об институте, в котором учится, о его друзьях.

Но почти не расспрашивала о семье. Лишь сдержанно поинтересовалась здоровьем матери, узнав, что та тяжело болела.

— Знаешь, откуда у тебя этот шрамик, Татьянка? — дотронувшись до ее щеки, однажды спросил ее Анатолий. И рассказал ей историю этого шрама, попутно рассказывая о том, что выпало на долю семьи. Об отце, который в первый же день войны пошел в бой на границе. А потом сражался за Белоруссию, как раз в то время, когда их вывозили в Освенцим. И брал Оцк. И погиб под Оцком в 1944 году. А похоронка, которую мать получила еще в августе 1941 года, оказалась ошибочной, неверной.

Он погиб под Оцком. И был награжден посмертно за бой, в котором погиб. Его орден — орден Красного Знамени — хранится в музее Оцка. А на стенде «Они погибли за Родину» висит его портрет.

Он рассказывал ей о матери. О том, как она с малюткой Татьянкой на руках по немецким тылам добиралась до Белоруссии, до деревни, где жили их дед и бабушка. И как потом помогала партизанам.

Зося слушала сочувственно… иногда с затуманенными глазами. Но так — Анатолий видел это, — будто речь шла совсем не о ней, Татьянке. И не о нем, Анатолии. И не об их родителях. Будто он пересказывал ей трагические судьбы других людей, совершенно чужих людей.

Однажды он показал Зосе Катину фотографию.

— Хочешь посмотреть маму?!

Зося долго глядела на эту фотографию.

— Какое красивое еще лицо твоей матери, — наконец сказала она.

«Твоей?!»

Последний перед отъездом Анатолия день они провели в Освенциме. Анатолий хотел повидать Войтецкого. Он привез ему список не нашедшихся и поныне белорусских детей — «детей Освенцима».

Но дело было не только в этом. Анатолий хотел побывать в Освенциме вместе с Зосей — именно с Зосей. С тех пор как Кристина и Михал унесли ее с собою из Освенцима, Зося ни разу не была там.

Анатолий надеялся вместе с ней восстановить в памяти подробности их освенцимского «детства». Надеялся этим прошибить ту не то чтобы отчужденность, но отдаленность, холодок к прошлому, который он ощущал в Зосе. Для Зоси ее жизнь начиналась с рук Михала. С дома Михала и Кристины.

Был обычный рабочий день в музее. Лето — время туристских путешествий. И множество экскурсионных автобусов стояло подле ворот. И множество людей — иностранцев по виду, мужчин и женщин разного возраста, с фотоаппаратами различных систем, нацеленными на все, на что только можно было их нацелить, — толпились у ворот, у автобусов, у окошка диспетчера.

Войтецкий был занят. В диспетчерской сказали, что он водит по территории экскурсию австрийской социалистической молодежи.

Анатолий и Зося отыскали его в одном из уцелевших бараков. Барак был заполнен молодыми людьми в небесного цвета блузах с алыми, типа пионерских, галстуками.

Лица многих из них отнюдь не выражали горячего интереса к тому, что рассказывал им Войтецкий.

Солнце стояло высоко в небе. В бараке было сумрачно, тягостно. И многие, устремившись из барака, разбрелись по поросшему густой травой полю, отдыхали в небольшом зеленом лесочке. Через этот лесок, если верить экскурсоводу и висевшим в музее фотографиям, что тайно делали сами узники, рискуя жизнью, но стремясь оставить человечеству наглядные доказательства, через этот лесок шли к газовым камерам и крематориям процессии обреченных — донага раздетых людей из прибывающих транспортов.

Отделившись от экскурсантов, Анатолий и Зося тоже бродили по полю, огороженному колючей проволокой, с сохранившимися караульными вышками на столбах. Здесь размещался ранее женский лагерь.

По каким-то оставшимся в цепкой памяти детства приметам Анатолию удалось найти то место, где стоял их детский барак. От него следов не осталось. Только пышно разросся куст бузины там, где был умывальник.

— Татьянка, ты помнишь наш барак? А нары, на которых мы спали с тобой? А блоковую?

— Нне! Не паментам! — Она так безмятежно сказала это…

Шелестела под ногами трава. Поднимались горьковатые медвяные запахи.

— Вот, как будто бы здесь… Да, как будто здесь стоял тот барак, в который нас поместили с мамой, — говорил Анатолий. — А потом нас забрали от мамы. Татьянка, помнишь ты, как нас забирали?!

— Нет, не помню…

Зося опустила глаза.

— Не помню, Толек!

Не помнит! Словно спящая царевна, которую кто-то заколдовал…

— И как маму угоняли из лагеря не помнишь? И как ауфзеерки привели ее к нам прощаться? И как ты страшно кричала: «Мамочка! Не бросай меня?!»

— Толек, я ничего не помню! — с болью сказала Зося. Лицо ее стало несчастным и виноватым. — Может, я когда малая была, так помнила.

Обедали они вместе с Войтецким в столовой музея. Потом Войтецкий водил их по уже обезлюдевшим тихим музейным залам, показывал «экспонаты».

Обессилев, они пришли в его рабочую комнату, вскипятили чайник на плитке, заварили кофе. Пили кофе и разговаривали.

Сличали номера детей по списку, что привез Анатолий, с теми номерами, что числились у Войтецкого. И Войтецкий расспрашивал Анатолия, что с ним было после того, как его увезли из Освенцима в детский концлагерь в город Лодзь. Об этом концлагере было известно очень мало…

Анатолий рассказывал обстоятельно, не упуская подробностей. Не так для Войтецкого — для Зоси. Он видел, напряженно слушает его Зося. Видел, как побледнело, осунулось свежее Зосино лицо. Знал, что день этот останется в ее памяти, не пройдет даром.

Из Освенцима они уехали самым поздним поездом.

— Мамуся так беспокоится, — с тревогой сказала Зося, когда они были уже в вагоне. Сказала, как будто только что вспомнила, что где-то есть мамуся. И дом. И Краков. Все то, от чего она успела отойти за этот день и к чему возвращалась не без усилия. Анатолий заметил это.

— Мамуся будет так беспокоиться!..

— О чем? — резонно заметил Анатолий. — Ты же не на край света уехала. И не одна — со мной.

— Ты не знаешь мамусю! — покачала головой Зося. — Она всегда беспокоится обо мне. Она вся — для меня. Всю жизнь… — И, открыто взглянув на Анатолия, продолжала с грустной решимостью: — Знаешь, Толек, я думаю, если б так вдруг случилось… если б так вдруг случилось, что меня бы не стало с нею — мамуся бы не пережила…

Мгновенно пролетели эти три дня. Туристическая группа, с которой приехал Анатолий, возвращалась в Варшаву, а оттуда — на Родину. Анатолий больше не мог оставаться в Кракове.

В последний вечер он сам отбирал для матери Зосины фотографии разных лет. А отбирая, долго глядел на одну из них, все не решался взять.

Видно, фотограф снял Кристину незаметно, неожиданно для нее. Она полулежала на траве, обнимая припавшую к ней девчушку: некрасивого, маленького очкарика — Зосю. И такое проникновенное материнство ощущалось во всем: в позе, в руке, обнимавшей девочку, в озаренном лице Кристины…

Анатолий взял эту фотографию, понимая, однако, что он не сможет ее показать матери.

Они собирали его в дорогу: Кристина и Зося. Совали в его чемодан множество совсем ненужных, так казалось Анатолию, вещей, подарков.

Кристина испекла перник, свой, особый. Завернула в промасленную бумагу, запаковала в коробку от торта.

— Будет свежий хоть месяц.

Зося положила ему в чемодан темный, в алых розах платок из мягкой шерсти.

— Это… для матери! (На сей раз она уже не сказала «для твоей» — Анатолий отметил это.)

— Татьянка, а письмо?

— О, не так сразу! — розовея, сказала Зося. — Зося плохо пишет по-русски, очень долго надо писать. — И пообещала: — Толек, я напишу и — вышлю. Але не так сразу.

— И приедешь? — взяв ее за руку, стараясь заглянуть ей в глаза, спросил Анатолий. — Приедете вместе с мамусей?

Зося опустила глаза:

— Приедем!

«Заколдованная маленькая принцесса!» Не удалось ему — Анатолий чувствовал — разбить, развеять это оградившее ее сердце «колдовство».

…Они не приехали, Кристина и Зося. И не написали…

Узнав, что Марина едет в Польшу, а было это спустя несколько месяцев после его возвращения, Анатолий и Катя попросили Марину побывать у Станкевичей. Попытаться уговорить Татьяну приехать в Оцк с пани Кристиной или же без нее, как им будет удобнее.

«От Татьянки нет ничего, — писала Марине Катя. — Толя за это время четыре раза звонил в Краков, разговаривал с Татьянкой. Она ничего определенного не обещает и все откладывает приезд. Маринка, хорошая моя! Помоги, уговори их! Веришь, нет у меня больше силы ждать. Столько лет ждала, а больше нет силы. Когда мы искали Татьянку, то была хотя бы надежда: вот еще туда обращусь. Вот туда… А теперь… На что мне теперь надеяться?! Куда обращаться?! Я одного боюсь, об одном думаю: что, если снова инфаркт? Неужели придется умереть, не повидав дочери?»

А в письме Анатолия были такие строки:

«Я уже описывал вам, как тепло меня встретила пани Станкевич. И какою теплою оказалась наша встреча с Татьянкой. За время, которое я провел у них в доме, я сроднился с ними. Расставаться с ними было мне тяжело. Казалось, что и им тоже. Но вот теперь приходят совсем другие мысли, и я спрашиваю себя: неужели их отношение ко мне не было искренним?»

Глава двенадцатая РАССКАЗЫВАЕТ МАРИНА

ЭПИЛОГ

…Трудными были для Катерины Романовны первые дни приезда Кристины и Зоси. Но неизмеримо труднее оказались последние.

Приближался день их отъезда. И никто, никто даже и не заговаривал о том, что Зося останется. Что могла бы остаться!

И Катя не заговаривала. Только не могла она представить себе, как все это произойдет…

Отойдет поезд? Увезет Зосю? (Татьянку — не Зосю!) А она останется на перроне? И вернется к себе домой? И, как прежде, будет жить без Татьянки? Без теплого, сонного дыхания ее по ночам!

Вот этого она теперь не могла представить себе — жизнь свою без Татьянки. И посреди разговоров, посреди дела вдруг застывала от этой мысли…

Как и перед инфарктом, Катя часто ощущала теперь сердце в груди сжимающимся, застывающим.

И лихорадочно начинала пить свои капли, глотать таблетки, сосать валидол, думая: «Только б не при Татьянке! Только бы не случилось чего при Татьянке…»

А внешне Катерина Романовна держалась. Ходила с Кристиной и Зосей в школу, где учился Зосин отец. А потом учился и Анатолий.

Присутствовала на пионерском сборе, посвященном встрече с Кристиной и Зосей. Ходила с ними в музей, где на стенде «Они погибли за Родину» висела фотография Зосиного отца.

Ездила с ними в ту деревню, где жили когда-то ее родители и где родилась сама.

Она по-прежнему привечала и угощала людей. Заботилась о Кристине и Зосе. Норовила повкуснее их накормить. И одарить.

Что бы ни похвалила Кристина, какая бы вещь ни приглянулась ей в доме, Катя тотчас норовила подарить Кристине такую же.

На чем бы ни останавливался в витринах взгляд Кристины, Катя тотчас шептала Анатолию:

— Спроси, сыночек, что ей понравилось? Иди купи…

(Давно растрачены были Катины сбережения. В ход пошли сбережения Катиных подруг, охотно предоставленные ими взаймы.)

Она держалась как прежде, Катерина Романовна, только все темнело ее лицо да западали глубже глаза.

Анатолий с тревогой поглядывал на нее.

И Татьянка. Татьянка тоже.

Она льнула к матери, как не льнула в первые дни.

По ночам просыпалась, прислушивалась. И, угадав, что Катя не спит, перекатывалась поближе к ее дивану, тыкалась в Катю теплым со сна лицом, шептала встревоженно в самое ухо:

— Для чего не спит мама? Може, сердце боли? Може, дать яки леки?

Она подарила Кате свою фотографию с надписью: «Моей очень хорошей маме…» И для себя отобрала Катины фотографии. И все сокрушалась, отбирая, что фотографии не похожи.

— Мама ма таке ясне очи, — говорила Татьянка. — Таки щеры, отварты взрок… (открытый, искренний взгляд).

Для чего-то она выпросила у Кати ее почетные грамоты разных лет.

И переписала себе в блокнот ту надпись, что сделал на книге, подаренной ее матери, автор книги полковник Лучников. Николай Иванович Лучников — он когда-то направил к Кате Марину. Катя говорила о нем с глубоким, трепетным уважением.

«Пусть эта книга напоминает Вам о совместной борьбе на территории родной Белоруссии, где в годы Великой Отечественной войны мне довелось быть начальником разведки в партизанской бригаде, а Вы, Катя, будучи отчаянно смелой и не страшась смерти, выполняли сложные и опасные задания».

Татьянка попросила Анатолия переснять для нее висевшую в музее единственную сохранившуюся фотографию их отца: в пилотке, в военной гимнастерке. И снять на цветную пленку Вечный огонь, горевший на городской площади перед памятником Солдатской Славы. Маленький, негасимо трепещущий на ветру огонек.

— Писать теперь будешь? — спрашивал Анатолий Татьянку.

— Може, буду! — отвечала Татьянка. — Только что письма! Письма — это бумага. Я сама к вам приеду. Скоро!

— На свадьбу мою приедешь?

— На твою? Приеду! И свою, надумаю замуж, так буду справлять у вас! — обещала Татьянка.

Она льнула к матери. Не хотела выходить из дому без нее. Дома все вертелась подле нее на кухоньке. Все норовила пристроиться как-нибудь рядом с ней, поближе.

«Кровь не вода! — наблюдая за Зосей, с горечью думала Кристина. — Кровь свой голос поднимет. Они — кровные! А я… Кто я Зосе? Лишь опекунша».

Ее все настораживало теперь. И ранило.

Она с горечью думала о том, что хоть Зося по-прежнему будет с ней, только их отношения уже не будут такими, как были до приезда сюда, в этот дом. Как бы Зося ни любила ее, Кристину, все равно между ними будет стоять теперь этот дом… И эта женщина…

Она давно уже думала об этом, Кристина. Давно замечала душевный поворот в своей Зосе, когда никто еще этого не замечал.

Видела, как охотно впитывает Зося атмосферу семьи Климушиных. Как пришелся по душе Зосе людный их, всечасно открытый для людей дом.

Замечала, как тянется Зося к брату. Теплеет к матери. И думала, думала с тревогой, что нелегко будет ее Зосе оторваться от всего этого.

Она ведь и раньше знала, Кристина, не так все просто, как доказывали ей многие, уговаривая не препятствовать Зосиным контактам с русской семьей, свиданию с матерью.

Нельзя, нельзя было ей сдаваться на уговоры, — теперь Кристина винила в этом себя. Не надо было сдаваться, не надо было ехать сюда. Ведь и Зося не хотела этой поездки. И не поехала бы, когда б не она, Кристина. Она, она, и никто другой, настояла на этом.

Но мыслей своих Кристина ничем не проявляла. По виду оставалась такой же, как в первые дни приезда: приветливой, ко всем расположенной.

Только Катерина Романовна безошибочно чувствовала: чем ближе становится день отъезда, тем спокойнее становится Кристина.

Ребята из группы, в которой учился Анатолий, подарили ему магнитофон. «Сестренку свою записывай. Уж очень она у тебя хорошо поет!»

Катя ухватилась за это:

— Правда, Толик, записывай. Ты за Татьянкой все записывай. Не будет с нами Татьянки — хоть голосок ее останется для меня.

И Анатолий записал любимую песню Татьянки:

Эта песня особенно трогала Катю. Казалось Кате, что Татьянка поет это о себе. Поет, потому что сама не знает, где ей быть, куда возвращаться.

Катя видела, что и Татьянке нелегко расставаться с нею… Но…

«Уедет — забудет, — думала Катя. — Она еще девочка! Будет жить, как жила, со своей „мамусей“ в своей Польше. А вот я…»

Не было ей покоя, пока она ничего не знала о дочери. Не будет и теперь, хоть теперь она знает все. И могла б не тревожиться о ней.

И еще одну Татьянкину песню записал на магнитофон Толя. Ласковую и грустную песню о матери.

«Мамо! Слыше твое име» — так она начиналась.

…Последний перед отъездом вечер они провели дома, за столом. Как и в первый день, собрались близкие.

Зашел и корреспондент, тот, что, когда нашлась Зося, первым напечатал в городской газете интервью с Кристиной — разговор по телефону из Оцка.

В интервью этом были такие слова, будто бы сказанные Кристиной: «Я вдвойне счастлива, что Зося будет делить свою любовь между мною и родной матерью!..»

Выпивали. Закусывали. Поднимали тосты: за Кристину, за Катерину Романовну, Зосю. И Зося сказала тост.

— Хочу выпить, — сказала Зося, — за нашу теперь большую семью!

И, подняв свою рюмку, взглянула с тревогой на Кристину. На Катю, Толека, словно ожидая от них поддержки, словно спрашивая с надеждой: «Ведь так это, правда? Верно я говорю?!»

И все, кто сидел за столом, закивали согласно Зосе. И потянулись чокаться с ней, норовя при этом обнять ее, сказать ей что-нибудь доброе, ободряющее.

В тот вечер она была такая милая, Зося. И грустная. И веселая. И, как всегда, застенчивая. И, как никогда, задорная. И словно бы вся лучилась.

Она была такая, что этот самый корреспондент, достаточно уже подвыпивший к тому времени, все повторял восхищенно: «Наша дивчина! Наша!» И, совсем разгулявшись, обратился к Кристине:

— А что, пани, если мы Зосю не отпустим с тобой? Она же наша дивчина!

И хоть ясно было, что слова его ничего не стоят, все увидели, каким несчастным стало лицо Кристины.

Совсем неожиданно для всех она вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.

Кристину кинулись успокаивать. Ей говорили: это же шутка! Осуждали корреспондента.

Но Кристина по-прежнему рыдала так горько, так безнадежно, что люди недоуменно переглядывались: «Отчего это?!», «Что же с нею такое?!»

Катя стояла бледная, закусив губу. Теперь она видела то, чего не видела раньше.

Теперь она понимала то, чего раньше не понимала, как нелегко далась Кристине эта поездка. Как нелегко и непросто пришлось Кристине в ее, Катином, доме.

Она понимала теперь, что уверенность Кристины была лишь видимостью, выработанной ею для себя, защитной, охранительной. А за этой видимостью скрывала себя настоящая Кристина, неспокойная, несчастливая.

Теперь Катя знала: обе они несчастливы, хоть никто из них не повинен в этом — ни она, ни Кристина. Не повинен никто. И никто не может помочь!

Решительно раздвинув людей, Катя подошла к Кристине. Наклонилась, обняла за плечи: слушай, любая!.. И так как Кристина не откликнулась, она силой оторвала от лица ее руки, повернула к себе залитое слезами лицо Кристины.

— Любенькая моя! Не плачь!.. — Теперь она говорила с ней так, как могла бы говорить со своею Татьянкой. — Любенькая моя, не плачь! Она же с тобой, Зося! Никто ее не отнимет у тебя…

Я должна была рассказать об этой истории.

Я должна была рассказать об этой истории, потому что никак не могу забыть о ней.

В памяти моей с некоторых пор неотступно возникает одна и та же картина.

Едва различимый в сумерках силуэт женщины. Она сидит, опершись локтями о стол, и, устало уронив голову, слушает, слушает…

Крутится лента магнитофона. Звучит песня. Польская песня, в которой нежно и грустно повторяется слово «мамо».

«Трагедия человечества дробится на множество отдельных человеческих трагедий…» Не помню, кто сказал это.

Я должна была рассказать об одной из таких трагедий. Об истории, в которой нет ни виновных, ни правых. Для которой нет и не может быть ни разрешения, ни конца… Потому что история эта — порождение войны, фашизма. Отодвинувшиеся на десятилетия вперед его последствия.

«Отдаленные результаты» …Существует такой медицинский термин.

…А женщина вновь включает магнитофон. И слушает, слушает…