Зеленые святки

Вечер второй

На чем мы вчера остановились? ... Да! Ну, слушайте.

Пришел, значит, Борода домой, лег спать, да все и заспал, что с ним в ту ночь было... То есть, не то, чтобы совсем заспал, а сам, говорит, не знаю, -- проснулся и не знаю: сон ли, правда ли, -- все перемешалось.

К вашему дедушке тогда приходил, так рассказывал. Любитель ваш дедушка были это послушать. Однако, не верят.

-- Врешь, -- говорят, -- Борода!

-- Ей Богу-с, -- говорит, и сейчас, знаете, -- верней всего, -- говорит, -- правда...

Ах, ты Господи! -- то сон, а то правда. Такой уж старик был.

-- И что ж, говорят, -- пойдешь на Большое Болото?

-- И пойду-с, -- говорит.

Под конец уперся на своем: правда и все тут.

-- Хорошо, -- говорит, -- батюшка, Николай Петрович, наша барышня, Александра Петровна, петь обучены, а только, куда же им до этой русалки.

Добрый ваш дедушка были, прямо, можно сказать из господ первый -- только смеются.

Ну, и как вам сказать, может это и врут, а может и правда -- ведь ходил он на это болото! И не вдолге после того.

Дело так вышло.

Жил тогда, где нынче Аторинские мужики выстроились, один барин, запамятовал, как звали. Высокий-высокий, вот этакий, худой:

"Шапкой" дразнили, а почему шапкой не знаю: господа прозвали.

Бывало, соберутся гости, в карты там, другое что, сидят в гостиной, разговаривают:

-- У меня, знаете, собака... ах какая собака...

-- И у меня, дескать...

-- А я недавно на ярмарку ездил ...

Ну, знаете -- один одно, другой другое... бывало, не понимаешь, а слушаешь. Так себе, стоишь в передней около притолки и слушаешь.

А он, этакий-же ведь был человек, сейчас заведет кого-нибудь из гостей в зал, станет посреди зала, возьмет за пуговицу (привычка уж такая была, сейчас с кем говорит, сейчас непременно его за пуговицу), сам держит за пуговицу, а сам:

-- Бу-бу-бу, бу-бу-бу...

Только и слышно: голос глухой был -- ничего не разберешь.

Борода это рыжеватая, хвостиком; была у него на подбородке бородавка -- только на этой бородавке и росла борода, а ни усов, ни бак -- ничего! Брови -- и то все равно, как их градом выбило: так, даже и не видно; лицо желтое-желтое, в морщинах.

Конечно, мне все равно -- говори себе, что хочешь, а вы посудите так, иному, особенно кому из господ, может и неприятно?

Бывало, как заметит, если ему тоже хотят сказать что-нибудь, -- сейчас:

-- Нет, нет, батенька, вы послушайте...

(Дедушка очень хорошо их умели передразнивать).

И опять:

-- Бу-бу-бу, бу-бу-бу...

Да так иной раз больше часа.

Так и не выпускает из рук пуговицы.

Иного морит -- морит... раз из города один был черный такой, волосастый -- слушал-слушал...

Шапка, говорит, (ну т. е. не шапка, а как там его звать) дай, говорит, пощады: у меня -- жена, дети...

Ну, а иной и постесняется.

И все больше про Воронеж любил рассказывать.

-- Такой -- говорит, -- город, такой.

Опять-же, говорю, мне все равно: Воронеж -- так Воронеж, а иной, может, заграницей бывал?..

Всякие тогда господа бывали. И бывало, так что сидят в гостиной, ну и кто-нибудь (говорю ж всякие тогда господа были) начнет таим рассказывать, скажем про папу римского...

А он сейчас:

-- Бу-бу-бу... А вот, господа, был я в Воронеже...

Иногда даже с учеными, с учителями там с докторами спорил.

Что с ним поделаешь! Они ему свое, а он свое.

Такой уж беспокойный был.

Ну и значит, задумал он жениться.

А была тут не далеко у одного тоже барина дочь. Красавица, умница на фортепьяне ли, по-немецки, по-французски -- прямо, можно сказать на всю губернию...

Да. Хорошо. Вот, значит, надел он сюртук, который поновее, рубашку там с манишкой сапоги велел вычистить, поехал.

Ну, так и так, мол, как это вообще у господ, -- "не могу ли просит вашей руки?"

А та, знаете, поглядела -- поглядела:

-- Нет, -- говорит, никак нельзя...

Ну, он ей то, другое, про Воронеж там -- нет, уперлась на своем:

-- "Нельзя" -- и конец!

Ну, нельзя и нельзя -- уехал.

А тут ему кто-то и расскажи про Бороду.

-- Съездите, дескать, Шапка, к мельнику Бороде: он как-нибудь наколдует, чтоб она согласилась за вас замуж выйти.

Хорошо. Поехал он к Бороде... да... "можешь"? -- говорит.

Ну они колдуны -- разные; опять-же вам скажу, все равно, что мастер: один мастер замки делает, другой топоры, третий клещи: каждый -- свое.

А подите, скажите замочнику, чтоб он клещи сделал -- он, может, и сделает, а все не то.

Так и Борода:

-- Нет, -- говорит, -- вот день. На ночь я могу обратить, а это -- нет.

-- Ах ты -- говорит -- жалость какая; а ты Борода, попробуй.

-- Что ж, -- говорит, -- мне пробовать: не мое дело.

Сел это "Шапка" на лавку -- видит, плохо дело. Сидит, думает. Что делать?

И Борода тоже сидит. Он, знаете, и своим господам не очень потворял; а с чужими всегда так: граф ли, князь ли, -- ему все одно.

Конечно, -- старик, опять-же колдун, ему и прощали.

Сидит, отрезал себе хлеба, есть на "Шапку" и не глядит. Сердитый сидит.

Думал, думал "Шапка"... Вот, что, -- говорит, (а он тоже знал, как они постоянно с Коренем друг перед дружкой: как петухи -- "Вот что, пойду я тогда к Кореню".

-- Что ж говорит Борода, -- иди...

Однако, крякнул, сдвинул брови, глядь, глядь на "Шапку", сердитые такие глаза. Потом плюнул. -- Совсем рассердился.

-- Больше к кому же, -- говорит "Шапка", -- только на него и надежда.

Молчит Борода.

А "Шапка" опять.

-- Эх, Корень, Корень...

Тоже был не без хитрости.

Покрякал, покрякал Борода, повернулся к "Шапке", мигнул бровями.

-- Чья, -- говорит -- панночка-то? (барышня, значит).

Сказал "Шапка".

Опят глянул на "Шапку".

-- А сколько заплатишь?

Ну, столько-то, мол.

-- Хорошо, -- говорит Борода, -- постараюсь, только дам я тебе настоящий ответ через три дня...

Вы думаете, почему, через три? Хорошему колдуну приворожить кого-нибудь, может и минуты много, да Борода совсем по этой части не знал. Вот что.

И решил он, значит, тут сходить на Большое Болото, как говорила русалка...

Может, он и не пошел бы, когда б не "Шапка": очень уж он донял его Коренем.

Вот, значит, велел он своей бабе коржей натереть на дорогу, взял сала, взял ветчины, водки штоф, оделся по-праздничному, пошел.

Баба провожать вышла.

-- Куда ты, -- говорит, -- старый, на ночь глядя?

А правда -- ночь не ночь, а уж темнеть стало.

-- Не твоего, -- говорит, -- ума дело.

Подтянул пояс потуже, сошел с крыльца.

-- Ну, -- говорит, -- прощай, к завтрему вернусь...

Баба туды -- сюды.

-- Как -- к завтрему?!

Махнул рукой, ничего больше не сказал и пошел.

Не любил он с бабами разговаривать; разве какая ведьма или колдовка, да и то говорил: -- какие теперь ведьмы?.. "вот в старину..." -- Не любил.

Хорошо, вышел на мост; стадо только что прогнали, пыль это по дороге, с дороги на выгон набегает, стелется по низу, далеко по всему выгону. В огородах галки шумят на ракитках: собираются на ночлег.

Ясная -- ясная вода в реке, не колыхнется, гладкая как стекло, чуть-чуть от зари около берега отливает золотом, только тускло -- тускло...

Стая уток плывет через реку, быстро плывут прямо к берегу -- видно, что торопятся. Гуси выбираются на берег, а какие уж на берегу -- либо сидят, либо отряхиваются после воды, чистятся.

Далеко, далеко видно -- на берегу стоит мужик, одевает рубаху.

Вышел Борода на выгон, с выгона прямо в поле. Тихо в поле, только перепел кричит, громко кричит, хрипло, да коростель; но коростель совсем уж далеко -- должно быть в лугах. Идет Борода по дороге налево -- рожь, направо -- рожь, по всему полю -- конца не видно. Смолкнул вдруг перепел, только коростель слышен, теперь уж явственно слышен... Опять закричал перепел также громко, как будто даже еще громче, только уж в другом месте.

А Борода идет, да идет; слышит дегтем потянуло -- значит шлях недалеко; поднялся на бугорок -- далеко-далеко скрипят возы.

Жеребеночек вдруг заржал тоненьким дробненьким голоском, тоже далеко -- может днем и не услышал бы...

А уже совсем темно становится. Густая, густая кажется рожь; где попадутся овсы, где загончик гречихи.

Идет Борода. Все темней, да темней. Пощупал траву на межнике -- мокрая трава -- роса села. Остановился, послушал: тихо. Поздно, значит. Уж никакого звука; и возы не скрипят, и перепела умолкли, только один коростель кричит... Тихо... Поглядел кругом -- одна рожь, одно поле, и будто спит поле, и он не заметил, как подошел этот час, как уснуло поле...

И будто молчит поле и тихо все, и кто-то неслышно говорит и его не слышат уши, а слышит душа, и будто это в самой душе говорит сам Бог:

"Тихо... не тревожьте тишины -- пусть спит поле"...

Много-много звезд в небе -- будто все они, сколько их есть, высыпали в этот час и горят, и тоже говорят неслышно с вышины:

-- "Тихо пусть спит поле..."

И играют лучами, блестят и искрятся.

О поле -- широкое, широкое, спокойное и безмолвное.

Присел Борода на межничек, закурил трубку.

Сидит покуривает. "Отдохну -- думает, -- потом пойду дальше".

Сидит. Тихо кругом. Поглядел на небо: все небо в звездах, синее-синее, глубокое.

Любил он, знаете, этак посидеть подумковать по-своему, один где-нибудь в безлюдье, потому что, знаете, полевой человек был: все в поле, все в поле и все один.

Ну, хорошо, сидит это, значит, сыро все-таки -- продрог: взял выпил; не много там выпил, а оно, знаете, в дороге, уставши -- дай, говорит, посижу еще; посижу, да посижу, привалился этак к межничку и сам, говорит, не помню, как, что, а заснул.

Час он там проспал или два, или сколько, только, говорит и сплю, и слышу: поет кто-то, а что поет и где не разберу. Тихо так поет, все равно как над ухом, все равно как листья шумят.

И хочу, говорит, глаза открыть и не могу.

Ах ты, Господи! Шумит, шумит что-то над головой, -- и будто песня и будто не песня: то, говорит, пошумит, то будто чей голосок тоненький-тоненький ветер доносит откуда-то.

Лежу, говорит, этак, и сплю, и не сплю; вдруг как тяпнет комар...

Подскочил.

Глядь, глядь... Господи Иисусе Христе... Было поле -- нет поля! Был межник -- нет межника.

Протер глаза -- нет, -- все переменилось.

Куда делось поле, куда что ...

Камыши, это высокие-высокие, густые, сыростью пахнет, слышно, как вода чуть-чуть журчит, а воды не видно. Направо степь, налево бугры. Месяц из-за бугров светит: бледный, бледный свет, а сам месяц еще за буграми -- только свет идет от него через бугры. Трава на буграх, которая в свиту бледная стоит словно прозрачная.

Тихо.

Погляжу-погляжу, -- говорит, будто и не на земле...

А звезды, звезды -- так и горят: яркие большие...

Знаете, есть такие места, вроде как заколдованные; говорят, что есть. Там и небо, и месяц, и все-другое.

И вот вы скажите, очень хорошо я знаю все урочища, ан и не так... Бывает, вы целую жизнь прожили и везде ходили: и по полям, и по лесам, да и по болотам и все видели, а есть такое место, что вы его не можете видеть, будто его и нет... И мимо ходите, и не видите.

Со мной-то ничего этого не было, а Борода рассказывал.

Бывало, говорит, дойдешь вечером пройтись, и вот же хорошо знаешь: тут овраг, тут, попов огород и около, какие другие места -- тоже хорошо знаешь -- значит дома. Ходит, говорит, этак, ходит и вдруг, Господи! куда попал? Лопухи -- это не лопухи широкие, зеленые -- зеленые, и знаешь, что ничего кругом кроме колокольчиков не росло -- никаких цветов, а, глядишь -- будто и колокольчики будто и не колокольчики... И месяц светит совсем по-иному, и роса висит на лопухах, на цветах и на траве крупная как стеклянная... И место то, главное место, совсем не знакомое...

В другой раз, говорит, нарочно пойдешь искать, а нет, не попадаешь! ... И хорошо, знаешь: вот тут же, тут, около оврага, -- а нет, не то!

И бывает это больше на зеленые святки -- около Духова дня.

Может, это русалки делают -- свои сады садят, а может и так -- от другого какого времени осталось, когда земля была совсем другая...

Ну, подумал-подумал это Борода:

-- Так, говорит, -- и есть, непременно я попал на такое место.

Только стоит приглядывается -- слышит, опять откуда-то издалека -- шум не шум, говор -- не говор... и будто смех, и поют что-то... Слушает, слушает -- нет ничего не разберешь!

И потом уж, кажется, будто это вода журчит в камышах... Прислушается, прислушается -- нет не вода это: поют, поют и смеются, и разговаривают... Только далеко-далеко...

-- Не без того, думает, что я где-нибудь около "Большого Болота"...

Сейчас вспомнил, что ему русалка рассказывала про "Большое Болото"...

Однако, что делать? Куда идти?

Сунулся было в камыши: точно вода хлюпает по ногам.

Раздвинул камыши -- батюшки! -- болото, то-есть такое болото: конца краю не видно...

Кочки это, осока; кое-где между кочками вода блестит, как окна.

И вы, знаете, это ведь действительно окна -- где на болоте такие водомоины -- а то разные эти водяные, которые в болоте -- чтоб им делать впотьмах? Нарочно прокапывают такие окошки, чтобы к ним в болото свет с земли доходил.

Пробрался Борода по кочкам к одной такой водомоине, которая побольше, осторожно подошел, чтоб не испугать, заглянул одним глазом видит, сидит...

Ну я у него не расспрашивал какой он: водяной и водяной.

Сидит, говорит, за столом и натирает спину надошником...

Все, говорит, как следует: лавки это, стол (скатертью накрыт), валенки в углу стоят, печка; на пороге лягушка лежит: свернулась клубочком, как собака... (У нас, знаете, собаки, а у них лягушки).

С верху все видно: крыши то нет (какие у них крыши!). А стенки камышовые, глиной обмазаны и тоже беленые, как у нас.

Ну, хорошо. Сидит это, говорит, на лавке с ногами, согнулся весь крючком, кряхтит.

Вы знаете от чего надошник?

От ревматизма. Вон спросите у аптекаря: он сколько его у баб покупает. Дедушка ваш тоже потребляли; бывало, нарочно Прошку-захлопщика посылали на болото.

Хорошо. Постучал Борода ему камышинкой об воду...

А лягушка, сейчас, подняла голову.

-- Ква-ква...

А водяному, видно не до того -- видно, больно.

-- Цыц! -- говорит.

И это -- трет, трет спину -- и не глядит на лягушку.

Только лягушка должно чует чужого. Помолчала -- помолчала, потом опять:

-- Ква-ква!..

Спустил водяной ноги с лавки.

-- Ох, -- говорит, -- чтоб вас! Кто там?

Борода говорит:

-- Я, -- Борода...

Почесал водяной в затылке, потому что, знает: не пойдет к нему Борода зачем-нибудь так: за пустяком.

-- Что, -- говорит, -- тебе надо?

-- Проводи, -- говорит, -- меня, где тут русалки...

Ничего не сказал водяной, только по лицу, говорит Борода, вижу, что выругался про себя, даже сплюнул... И на меня, говорит, не глядит, а все вниз, все вниз и -- сердитый -- сердитый. Только кряхает.

Слез совсем с лавки, обул валенки, обвязал шею платком, взял палку...

-- Сейчас -- говорит...

И только сказал это, глядь уж высунул голову из водомоины, а потом и сам весь вылез.

-- Доброй, -- говорит, -- ночи...

Буркнул этак, тоже все равно, что выругался, а потом говорит:

-- Пойдем.

Ну и пошли они.

Идет, говорит Борода, впереди, согнулся, кряхтит, кашляет. А отказаться нельзя, потому что у них такая служба, у болотных водяных: вроде как сторож: сейчас заблудился какой колдун, или русалка или еще кто из ихних -- сейчас иди и показывай дорогу...

Хорошо. Вывел он Бороду за бугры, прошли там еще сколько, смотрит Борода -- лес.

-- Тут, -- говорит водяной, свистнул свою лягушку (лягушка-то за ними скакала) взял и заковылял назад.

Остался Борода один. Сначала только и слышал, как хлюпают у водяного ноги по болоту, -- потом затих водяной -- слышит опять как тогда, только уж теперь много ближе, будто шум какой идет по лесу, и смех, и говор...

Смутно все-таки слышно.

Вошел он в лес.

Темно в лесу, хоть глаз коли. Темные -- темные стоят деревья. Сыростью пахнет, гнилым листом, грибами. Темно.

Где-где между листьями вверху сверкнет звездочка, как глаз; ступит шаг Борода, и нет звездочки: будто мигнул глаз и погас.

Потом, смотрит, месяц должно из-за бугров стал выкатываться -- засветлело-засветлело в лесу; по траве между деревьями потянулись от месяца как серебряные паутинки; роса замигала на траве и на листьях, темные были листья, а теперь -- все равно, говорит Борода, будто я не на земле, а на месяце -- весь лес и все, что в лесу, пни, мхи, цветы все стало темно-голубое, синее, темно-зеленое, все заблестело... А цветы стояли как стеклянные, как сквозные.

Видно он и то попал на заколдованное место. Однако, не струсил. (Колдун, конечно). Иду говорит, тихо иду, сердце только замирает -- замирает и радуется...

И боишься говорит, как бы шума лишнего не сделать, будто ты тут совсем чужой и будто зашел к какому барину в богатые хоромы, и не знаешь, как ступить и не знаешь, что сейчас еще увидишь...

Блестит роса под ногами -- и жалко ее давить; стоять цветы, стоят молча недвижно, а будто молят:

-- "Обойди мимо"...

Хорошо. Идет он и слышит, правда где-то, только где, никак не сообразит, говорят смеются поют что-то...

Остановился. Глядь далеко-далеко впереди мелькнуло что-то между деревьями -- человек не человек -- так голубое что-то -- все равно как зайчик от синего стекла...

Опять мелькнуло, опять... Потом присмотрелся и на дереве тоже в листьях копошится... Стал больше приглядываться видит, так и есть -- русалка. Сидит на ветках, ноги вниз весила, распустила волосы; сидит, качается на ветках, листья чуть-чуть шумят, и видно, что прислушивается, как шумят листья и за ними что-то свое поет...

И сама голубая тоже как листья...

Только поглядел Борода -- нет совсем не та русалка.

-- Да что ж, -- думает, -- должно и моя тут. Взял пошел; и чем ближе, тем и слышней -- совсем уж явственно слышно смех, говор, песни...

Шел, шел, глядь редеть лес стал, потом видит -- поляна, а на поляне, -- Господи Боже ты мой, сидит это на пенушке, старый этакий престарый -- усы длинные, длинные, чуб это, брови седые, как щетина, а на бороде -- мох.

Дед, это, значит, ихний русалочий. Хворостину в руках держит, строго глядит.

А по поляне русалки: ну вы видели, как бывало ребят выпустят из школы -- сейчас они и туда, и сюда -- рады что на волю выскочили -- игры там разные... Да... Ну и тут то же самое.

И все маленькие, все маленькие, голубенькие, зеленые -- всякие.

И вся поляна на месяце, вся в свету -- горит роса по всей поляне; от деревьев синие тени лежат. Засохший дуб по средине поляны -- весь на тени вышел с суками; с ветками, как нарисованный.

И сидит это значит дед над дубом, то туда поглядит, то туда, все равно, как учитель или дядька... Потом возьмет и погрозит хворостиной: ...

Даром что старый -- все видит.

Он, знаете, русалки, а тоже иной и пошалить захочется.

Борода рассказывал, выскочила, говорит одна -- сейчас -- хлоп в ладоши и пошла в присядку -- настоящего, говорить, трепка, -- и где только научилась...

А это не полагается.

Ну дед сейчас и погрозит.

Да. Увидели Бороду русалки, окружили. А дед сейчас встал.

-- Что, -- говорить -- такое?

Насупил брови, как крякнет -- будто сухой сук сломался.

Подошел -- уставился на Бороду.

-- Ты, -- спрашивает -- кто?

Потом видит -- Колдун, значит -- свой.

-- Пожалуйте -- говорит, -- ко мне и будем знакомы...

Вон как.

А русалкам говорит:

-- А вы говорит, дочки нам не мешайте.

-- Нет, -- говорит Борода, -- я именно потому и пришел, что звала меня в гости одна из ваших...

-- А какая? -- говорит.

-- А это, -- говорит, -- не могу знать, потому что имя не спрашивал; а, -- говорит, -- так ее можно узнать, что она заплыла к Кореню в пруд, а я ее выручил.

-- Ага, -- говорит дед, -- очень хорошо; я знаю. Однако, -- говорит, -- покамест она разыщется, не присесть ли нам между прочим?

-- Это можно, -- говорит Борода.

Ну, сели под дубом. Сейчас у них разговоры, то, се.

-- Как, мол, колдуете?

-- Да ничего, поколдовываем...

Про других колдунов спросил, все как следует.

Видит Борода, -- старик обходительный, не то что водяной...

-- Дозвольте, -- говорит, -- узнать, как ваше имя, отчество?..

-- Иван Григорич, -- говорит.

-- Вот, -- говорит, -- собственно я зачем к вам Иван Григорич, известно вам, есть такие приворотные травы?

-- Как же-с, как же-с, -- говорит...

Ну и сейчас у них, как скажем, сошлись два аптекаря: шу-шу-шу, шу-шу-шу...

-- Так-с, так-с, -- говорит. -- А это как?

-- А это так... Возьмите, того-то, того-то, там дурману прибавьте...

-- А не знаете-ли вы, между прочим, -- говорит, -- чего такого поядовитей, чтоб сразу действовало?

-- Мало ли что есть, много, говорит, есть...

-- А примерно скажем что?

-- Да много.

-- Да что? ...

-- Это, -- говорит, -- не всякому колдуну положено знать: иной, говорит по неопытности возьмет и перепустит...

-- Ах, -- говорит, -- Иван Григорич, -- как это можно...

-- А вот, -- говорит дед, -- ах ночь какая хорошая...

Сейчас, значит, разговор переменил, потому что это правда, есть у них такие колдовства, что нельзя открыть всякому. По знакомству, конечно, еще туда-сюда, а то увидел человека в первый раз -- и на тебе...

Все равно, пойдите вы в аптеку: -- "Ах, дескать, господин аптекарь, дайте мне купоросного масла" -- ведь не даст. Так и это.

А поговорить -- отчего не поговорить?

Подумал -- подумал Борода.

-- Иван, -- говорит, -- Григорич!

-- Что, -- говорит...

-- Вы, -- говорит, -- извините, а я, говорит, как собравшись в гости... Между прочим, говорит, не желаете-ли закусить?

Вынул сейчас штоф, сало, коржи...

-- Для первого, -- говорит, знакомства.

-- Что вы, что вы -- говорит.

-- Ах, -- говорит, -- вы меня обижаете...

Ну, конечно, как он постоянно между господами, -- пригляделся и знал, как и что -- чтобы вышло деликатно.

-- Милости прошу, -- говорит.

Нарезал сальца, разломил коржи... (Сало то хорошее, розовое, от Святой осталось -- совсем свежее).

Русалки, они знаете, и дед ихний -- щи себе варят из щавеля, а после щей -- земляника или клубника...

Да ведь нынче -- щи, завтра щи -- надоест...

Поглядел дед на сало, поглядел на коржи.

-- Сами, -- говорит, -- откармливали?

А сам тянется, тянется к салу. Взял, кусочек.

-- Сами? -- опят спрашивает.

-- Сам, -- говорит. -- Иван, -- говорит, Григорич, а по рюмочке?..

-- Соблазнитель вы -- говорит.

Да; так и сказал. Усмехнулся.

Сейчас вынул Борода стаканчик, вытер, его свиткой, поглядел на свет -- чисто.

Налил.

-- Кушайте, -- говорит, на доброе здоровье.

Выпил дед, закусил сальцем сощурил глаза, потом: "уф", -- говорит, потер себя по груди и опят:

-- Уф...

Крепкая была водка.

Выпил и Борода.

Тут откуда ни возьмись и та самая русалочка.

Видит Борода: веселая, разыгралась: глазки блестят, волосы разметались.

-- Здравствуй, -- говорит, -- дедушка.

А дед сейчас:

-- Поди-ка, -- говорит, -- дочка, принеси нам брусничного квасу...

Сбегала русалочка за квасом.

-- Ну, -- говорит дед, -- теперь позвольте между прочим и мне потчевать.

Стали они пить квас; тут Борода и говорит:

-- Ах, -- говорит, я несчастный...

-- А что, -- говорит, -- такое?

-- А так -- говорит, все равно вы не поможете.

-- Да я для вас, -- говорит, -- что хотите!..

А тут сейчас русалочка:

-- Когда бы, -- говорит, -- не Борода, так бы и осталась я в пруде у Кореня...

Вспрыгнула к деду на колени.

-- Иван Григорич! -- говорит, а сама обняла его за шею руками. -- Иван Григорич!

Закрякал дед, задвигал бровями...

-- Ну? -- говорит. Представляется, что сердитый, а сам ничего: не гонит от себя.

-- Он, -- говорит, -- Иван Григорич, добрый не то что другие колдуны...

-- А, -- говорить дед. Поглядел на Бороду.

-- Дайте, -- говорит, -- мне вашу руку...

А Борода сейчас:

-- А как же, -- говорит, -- насчет приворотного?

-- Да видите, -- говорит, -- сказал бы я вам, да кто вас знает...

Однако, поглядел-поглядел на Бороду, усмехнулся.

-- Ну, -- говорит, -- слушайте...

Перепрыгнула русалочка к Бороде, тоже шепчет.

-- Слушай, дедушка!..

-- Вот что, -- говорит дед, -- найдите вы дуб и березу, чтоб они вместе срослись, ну и пойдите туда ночью и отсеките топором коры, так чтобы топор сразу ударил по дубу и березе -- чтобы одна кора вышла, только чтоб одна половина дубовая, а другая березовая... А когда будете рубить, то говорите: --"Як дуб з березою в корени ридно жывут, не разлучно, так щоб и вы дитки жылы й не тужылы, и щоб тоди тилько разлучылысь як дуб з березою в корени".

Рассказал все, как следует.

-- Ну, а как, -- говорит, -- отсечете кору, сейчас ее оттопить и дать выпить кому нужно.

-- А где ж, -- говорит Борода, -- такой дуб с березой найти?

А уж русалочка ему шепчет на ухо:

-- Не бойся, -- говорить, -- дедушка, есть такой дуб, дескать, там-то и там-то...

Известно, они, русалки, везде бегают, все знают...

Ну, поговорили -- договорили еще там сколько...

-- Не хотите-ли, -- говорит дед -- отдохнуть? Прекрасная говорить тут есть полянка... Постели-ка, говорить, нам, дочка! ...

Борода было туда-сюда, некогда дескать домой надо -- куда тебе!

-- В такую-то поздноту, -- говорит, -- еще ногу сломаете...

Подумал-подумал Борода.

-- Что-ж, -- говорит, -- так и так... Спать, говорит, не хочется, а так полежать -- отчего ж?

Лег, да и заснул...

И не помню, говорит, как заснул. Только лег ночью, а проснулся днем... Чувствую, -- говорит, что-то горячо стало.

Открыл глаза, глядь день.

Блеск это от солнца, сиянье, даже глазам больно: прямо в глаза светить...

А погляжу-погляжу кругом -- ни леса, ни русалок, ни деда -- ничего! Одно поле... И лежу, говорит, около межничка, где вчера сидел... Что такое?..

Стал припоминать, как и что было. Ну хорошо, ну с дедом разговаривал, русалок видел, свою русалочку видел, квас пил, потом отдохнуть лег, а потом?..

Помню, говорить, как сквозь сон, будто качало меня что-то как в люльке или в лодке и будто пели около что-то, а больше ничего не помню...

А это, я думаю, как он заснул, его дед и велел русалкам вынести на поля...

Вы спросите: зачем?

А Бог его знает зачем. Может у них в ту ночь какая ревизия была -- ну дед и боялся, чтоб не нашли чужого человека...

Вы думаете, у них не бывает ревизии? Бывает. Есть тоже и над этим дедом, который постарше. Вроде, как скажем: вот Иван Иваныч у нас становой, а то есть еще исправник, а то еще губернатор...

Может тогда этот ихний губернатор и заехал: "дай, дескать, погляжу, все ли благополучно...".