Зеленый аквариум

ДОЧЬ РЕЗНИКОВА НОЖА

Она была первой моей любовью, рыжеволосая щуплая девочка с обаятельными веснушками, словно считанными маковыми зернышками, на заносчивом носике. Я даже допускал тогда мысль, что у малышки столько веснушек, сколько ей лет, и что каждый новый год дарит ей, не сглазить бы, еще по одной.

Когда я стал с ней водиться, я насчитал на ее носике девять подарочков.

Улица, где мы оба росли, бежала, запыхавшись, вверх. Начиналась она от глинистого берега у зеленого моста через Вилию и шла до гребня Шескинских гор, где превращалась в тракт, ведущий до самого Вилькомира; и большинство детей моей улицы, даже подростки, называли рыжеволосую девочку: дочь резникова ножа.

За что это ей? Почему прицепили сироте такое прозвище? Потому что ее отец, реб Эля, был резником? А если даже так, ведь было бы справедливей назвать ее — резникова дочь. Но поди ищи справедливости, когда уже не с кого спросить…

После долгих лет жизни меня часто стало одолевать мучительное желание воплотить в слова мою первую или почти первую любовь. Но мне было стыдно перед ногтями моей руки с пером, в которых девочка отражалась, как облачко в воде, за то, что я не помнил ее имени — настоящего. И именно из-за этого она постоянно соскальзывала с бумаги, как с ледышки.

Слава памяти! Сегодня она вняла моей мольбе и вдохнула мне в ухо забытое имя:

— Гликеле[7].

С души моей камень свалился. И теперь я уже могу рассказать о ней. Изобразить ее словами.

Отныне и дальше памяти нечего нос задирать. Я помню все не хуже, чем она…

Уже не зима, но и не весна. Это пора Пурима[8]. Веселый праздник вот-вот-вот должен наступить, но он не спешит. Он висит на кончике носа у весны, а она что-то никак не может чихнуть. Гоменташн[9] все не появляются. Не иначе: мама в прошлом году посеяла их в огороде у дома, и теперь они должны вырасти из земли.

Но еще когда они вырастут, а пока мама посылает меня к Ройзе-Эйдл — купить селедку. Моя добрая мама уже приметила, что с тех пор, как Ройзе-Эйдл завертывает селедку в газету, я стал особенно охоч до поручений такого рода; меня не столько привлекают серебристые соленья, сколько сладкие любовные речи героя или героини романа в газете. Но не всякий раз лавочница доставляет мне это наслаждение. И нередко я ухожу обманутым: только с жирной селедкой, но без жирного куска романа.

На этот раз выпало мне необычное переживание: в лавчонке у Ройзе-Эйдл я встречаю Гликеле. Правда, знаем мы друг друга давненько. Да и как могло быть иначе, если резвимся мы на одной и той же улице, а из моего двора в ее — прямая дорога через серый потрескавшийся забор. Но оттого, что отцом ее был реб Эля, а реб Эля — резник, и я сам слыхал, как клянут его петухи в канун Йом-Кипур[10], — между мною и его дочкой вырос еще один, особый забор.

Но здесь, в лавчонке Ройзе-Эйдл, преграда исчезает. Чем виновата Гликеле, что петухи клянут ее отца? Ведь не она же родила его? В том, что петухи не клянут Гликеле, я убежден. Даже очень может быть, что благословляют. В позапрошлом году мама ее умерла от тяжкого коклюша, и из жалости к Гликеле я провожал гроб до самого Зеленого моста. Счастье, что у девочки есть бабушка, бабушка Цвекла, которая любит ее; а Гликеле любит бабушку много больше, чем отца.

Ройзе-Эйдл вылезает из-за прилавка, как из бочки с сельдью. Фартук на ней цвета железа, а может, он и вправду железный — никто не осмеливается его пощупать. На ее перламутровых волосах, зачесанных за уши, — платок, затвердевший от серебряной чешуи.

Ройзе-Эйдл известна во всей округе. По пятницам, в базарный день, ее лавчонка окружена запряженными телегами, словно бы это была корчма. Сюда устремляются крестьяне из самых дальних мест, Находятся, говорят, такие, что приезжают даже из Вилькомира[11] — города, относящегося уже к Литве. Они крадутся через границу только потому, что селедки Ройзе-Эйдл своим вкусом и запахом славятся в обеих странах. Среди крестьян идет молва, будто ее селедка так вкусна оттого, что кашерная.

Когда лавочница замечает двух важных покупателей, она сперва поворачивает голову в мою сторону, потому что я старше.

— Что скажешь, мальчик?

У меня возникает желание прочитать Ройзе-Эйдл мораль: так некрасиво. Сперва она должна была бы обратиться к Гликеле, потому что девушка уважаемей. А кроме того, какой я ей мальчик? Но мне недостает рыцарской отваги, чтобы поучать ее, и я только несколько сердитым тоном говорю:

— Дайте мне ту жирную сельдь, что и прежде…

Видимо, Ройзе-Эйдл сегодня встала с левой ноги. Сначала она ворчит, и лишь потом начинают, как с ледяной горки, катиться слова:

— Мальчик, прежнюю сельдь ты давно уже съел. Ты что думаешь, море — это машина? Где набраться ему сил постоянно кормить тебя жирной сельдью? Я уже охрипла каждому объяснять, что дожди в этом году запоздали, и поэтому в море нижние воды застоялись. Без дождей не вызревает икра, а без икры нет и жирных сельдей. Даже тощая селедка-голяк, и та на вес золота.

Я, видимо, от такой отповеди становлюсь желто-зеленым, потому что Гликеле тут же вмешивается и весьма тактично выручает меня:

— А вы покажите, какая селедка у вас есть, и тогда мы узнаем, из чего можно выбирать.

Слово «мы» поражает меня, как чудо. Оно влечет меня к Гликеле. Кончики моих пальцев касаются ее прохладной руки.

Ройзе-Эйдл ныряет за прилавок, пробирается за ним к бочкам, обросшим солью, точно волосом, что-то в них щупает, копается, пыхтит и достает нечто, имеющее вид сгнившего привидения:

— Это у меня есть, и этим я торгую: она изрядно воняет.

— Ешьте сами ее! — кричу я в неистовстве оттого, что лавочница позволила себе употребить такое грубое слово при невинных ушках сиротки.

Я хватаю Гликеле под руку, и мы поспешно выбегаем из лавчонки на предпуримские улицы, где нас сопровождает дробящееся в водостоках солнце, словно косточки разбитой скрипки.

Событие в селедочной лавчонке растеклось вдоль и поперек всей улицы. Нельзя сказать, чтобы я или Гликеле способствовали этому. Она сама, Ройзе-Эйдл, мгновенно раздула инцидент. Она даже придумала, будто я схватил ту желтую селедку и ею смазал ее, Ройзе-Эйдл, по лицу.

Но раз уж завел любовь, то сноси и позор, и наговор: Гликеле теперь моя любимая, и мы вдвоем, когда луна залезает к облаку в карман, гуляем по кирпичному заводу и на реке Пазе.

«Лучезарно. Любвезарно. Зр-зр-дзр». Резвится пчелка в жилах моих, что ли? Так ли, не так ли, но мы должны время от времени охлаждать в Вилие разогревшуюся кровь. Только не там, где купаются все, где мальчишки кишат, словно муравьи в муравейнике. Я не могу допустить, чтоб они без конца щупали своими быстрыми глазками полуобнаженное тельце моей любимой. Тем более, что когда Гликеле выскакивает из реки и идет по песчаному берегу, можно подумать, что на ней вместо рубашонки — волна. А когда бежит — словно стремится догнать выдавшиеся вперед грудки.

Поэтому мы купаемся вдали от недоброго глаза, верстах в двух ниже по течению, где никто не купается, где река круто забирает влево, а если переплыть ее, попадешь в Закретский лес с его высокими черно-голубыми елями, под которыми и в полдень прохладно и сумрачно, как в колодце.

И хоть Гликеле очень хочется, чтоб мы переплыли реку, — я боюсь. Боюсь водоворотов в реке и водоворотов в нас обоих. Нас может закрутить и затянуть на дно.

Что же нам делать? Просто не надо об этом думать. Летняя лазурь навевает грезы, и мы днем и ночью предаемся мечтам.

Мы только-только искупались, и я лежу с Гликеле на теплом, облученном летом и солнцем песке. Сладостные язычки волн ласкают наши пятки. Светящиеся паутинки словно выгравированы на звенящей голубизне. Мы оба затихли в благостном молчании, и я понемножку сыплю на Гликеле песок. Прежде чем я успел опомниться, малышка оказалась вся засыпанной. Только ее голова и распущенные солнечно-красные волосы остались на поверхности. Так выглядит подсолнух, сорванный бурей и покорно лежащий среди огородной зелени. Над нами надломился стальной луч. Ели с противоположного берега рябят воду. Глаза Гликеле расширились, и цвет их дымчато-розов, как цветы птицемлечника.

Я наклоняюсь над ее головой и сам пугаюсь того, что прерываю молчание:

— Раз ты не можешь двигаться и руки твои зарыты, я могу позволить своим губам делать все, что они хотят.

Вместо того, чтобы рассердиться, девочка вдруг заливается смехом, слишком звонким для сиротки. И смех ее гулко раскатывается над водой и отскакивает, как камешек, куда-то далеко, туда, где начинается закат:

— Жаль, что руки мои зарыты, я не смогу тебя обнять.

Я пытаюсь рассмеяться вместе с ней над ее шальным ответом, но губы мои попадают в плен. И уже не Гликеле — я по шею зарыт в песок, и теперь ей придется сжалиться надо мной и освободить меня.

Видать по всему, добрый ангел думает обо мне. Он осеняет мой чердак и радуется тому, что я рад. Вот, например, он подстроил в пику моим недругам так, что реб Эля сделался резником в местечке Ворнян и приезжает домой только на праздники. Но для меня праздники, когда реб Эля в Ворняне. Тогда мне нет нужды шляться с Гликеле по чужим садам, прятаться от недоброжелателей в крапиве под высокими заборами или сползать с прибрежным песком в соседство к водоворотам; я могу, когда мне вздумается, приходить к ней в дом, даже ночью, и изливать перед Гликеле свою душу до самых петухов — поющих от радости, что реб Эля уехал.

Что касается ее бабушки, бабушки Цвеклы, так это бабуля без селезенки. Разве только злодей мог бы предъявлять ей претензии. Историями она начинена, как головка мака зернышками. Горе лишь в том, что бабушка Цвекла парализована, не может двигаться. Она постоянно лежит, бедная, в маленькой деревянной кроватке, одетая в черное шелковое платье, отделанное блестками.

Я люблю приходить в этот дом, даже если знаю, что Гликеле нет: ушла к портнихе или купить еды. Отец остается отцом, и он не забывает присылать из Ворняна пару злотых.

Бабушка Цвекла узнает о моем появлении по манере открывать дверь. Я отворяю ее и осторожно, и с мальчишеским нетерпением. И дверь проскрипывает мое «доброе утро» или мой «добрый вечер». Как если бы пила пилила пилу.

Бабушка Цвекла не помнит, сколько ей лет, потому что на метрике выцвела дата. Но она хорошо помнит, что там, где теперь река Вилия, был когда-то березовый лес и что его деревья были выше Замковой горы. Она была еще девочкой, меньшей, чем Гликеле, когда ходила со своей подружкой в тот лес собирать землянику. Каждая ягода была с кулак — не как нынешние. Она приносила землянику не в кузовке, а в мешке, на спине.

— Когда все это было? — спрашиваю я, пораженный.

— При первом перемирии, — трясется ее головка, и мне кажется, что в колыбели лежит седой ребенок. — Потом был страшный голод, — продолжает бабушка, — и люди съели всю землянику до единой, вместе с корешками; после этого пришел царь Наполеон и поджег лес, потому что ему понадобились березы на строительство дворца; а затем хлынул дождь и погасил пожар. От того дождя и родилась Вилия.

Сколько бы раз я ни слушал эту историю, она все не приедается, как не приедается хлеб. А то, что бабушка Цвекла отлично помнит всякие милые подробности и повторяет сегодня то же, что говорила вчера и позавчера, лучшее доказательство тому, что это правда.

Другая история, которую я люблю слушать, — о том, как она и ее жених сбежали из-под хуппы[12].

— Как звали его, вашего жениха? — прикидываюсь я незнайкой, и кончики моих ушей горят от стыда за притворство.

— Когда он был мальчиком, звался Кушкой, когда стал мужчиной, его называли Кушл, а когда мой жених превратился в деда, звали его Куш[13].

— Красивое имя, очень красивое.

— Имя еще ничего не значит. Можно называться Гуте[14] и быть злодейкой, а можно называться Хаей[15] и быть ангелом. Но Кушка — исключение. Таких теперь и днем с огнем не найдешь.

— Жаль, что не знал его, — говорю я с сожалением.

— В самом деле жаль: тот, кому привелось перекинуться с ним хоть словечком, тут же становился умным.

Я заглатываю намек и продолжаю дергать ниточку:

— Если был он таким Соломоном Мудрым, почему же вы сбежали от него во время венчания?

— Глупенький, что говоришь? Мы ведь сбежали вместе!

— Вам, наверно, не понравились клезмеры[16].

— Клезмеры-шлезмеры, не делай из меня петрушку. Нам стыдно было жениться, только и всего.

— И куда же вы сбежали?

— На Трокайскую улицу, на чердак караима Шапсаля. Но и там не нашли покоя, потому что на нас напало множество кошек.

— Сколько же кошек, бабулюшка?

— Человек сто.

— Сколько, не расслышал?

— Я их не считала, но наверняка человек сто кошек,

Зря вообразил я, будто поймал журавля, когда полагал, что, уехав в Ворнян, реб Эля сделал мне колоссальное одолжение: вот теперь я смогу, мол, хозяйничать в его городском доме, любоваться сколько угодно душой Гликеле и рассмотреть наконец, что творится в черных футлярах, где затаились его старые ножи. Эти ножи, рассказывала мне Гликеле, спрятаны наверху, над вьюшкой, между печью и потолочной балкой, и меня одолевает нечестивое желание раскрыть футляры.

Но, как говорит Файвка-голубятник, который носит замшевые сапожки и слывет на нашей улице самым заядлым атеистом среди мальчишек: есть ли Бог на свете, я не знаю, но в том, что есть некто, делающий наперекор, я убежден. Так вот, с тех пор, как реб Эля стал покидать своих домочадцев и мчаться за счастьем в Ворнян, этот некто привязался именно ко мне. И, как натянутая рогатка из укрытия, стреляет в меня острыми камешками и всегда попадает в цель.

Прежде всего он дернул лестницу, когда я, точно паук по нитке паутины, взбирался наверх, чтоб достать один из ножей над вьюшкой, и я свалился и сломал левую руку. Но это само по себе не такое уж несчастье. Можно продолжать любить и с одной рукой.

Сломанная рука одета в гипс, я ношу ее на веревочке, перекинутой через шею, и прижимаю к сердцу, и точно вдовец своего младенца. Но чего добивается злопыхатель от Гликеле? Она выглядит, словно голубка, посыпанная пеплом. Кто похитил ее улыбку? Исчез розовый цвет птицемлечника меж распущенных волос. Даже веснушки на ее носике подернулись облачком. Что стряслось? От бабушки Цвеклы я не мory добиться толку, а она, Гликеле, погружена в молчание.

Душная летняя ночь сосет мою кровь, как пиявка. Я всеми силами пытаюсь уснуть, и пусть тогда она высосет хоть все до капли. Так хочу я, но мало ли чего мне хочется? Сон ушел гулять в страну дремы и не находит обратной тропинки. На сломанной руке под гипсом начинается такая жестокая щекотка, что мне хочется смеяться и плакать, смеяться и плакать. Сквозь щели в мою комнатку на чердаке проникают щиплющие нос запахи. Есть цветы, которых никто не видит, и лишь их души — запахи — возвещают об их цветении и об их саде, куда запрещено совать нос…

Одурманенный щиплющими ароматами, я спускаюсь точно лунатик, по деревянным ступеням. Прыгучие капельки ртути скатываются с крыш. Улицу пересекают летучие мыши на черных качелях. Небесный свод того же цвета, что и моя гипсовая рука. Лунатиком плыву я к Гликеле. Она нуждается в моем лечении…

В окне комнатки, где во сне разговаривает бабушка Цвекла, темно, как в дымоходе. Зато из другого окошка, за которым дышит Гликеле, манит меня из-за занавески продолговатый огонек. Каким способом дать знать подруге, не напугав ее, что я стою под окном? Может, постучать, произнести ее имя? Я никогда еще не слыхал, чтоб мое сердце так стучало. Не иначе — во мне долбит дятел. Глупец Дятлович полагает, что я сосна. И охота же ему так думать. Но ночью ведь дятлы не стучат. Глупец — я, и никто другой.

Вдруг занавеска раздвигается, и мои губы оказываются как раз напротив губ Гликеле. Между нами только тонкое стекло. Миг — и рама раскрывается, моя левая рука забывает о переломе, и то ли она, то ли Гликеле помогают моей правой руке перетащить меня через подоконник.

На стуле за кроваткой висит голубой сарафан Гликеле в красных крапинках, похожих на ягоды, — хоть глотай. Она сама одета в мерцающую ночную рубаху, точно в ту бриллиантовую волну, с которой она выбегает из реки. Налюбовавшись вдосталь Гликеле, я беру ее за руку и спрашиваю:

— А как ты узнала, что я дежурю под твоим окном?

— Надо быть глухой, чтоб не расслышать, как барабанит твое сердце, — отвечает она.

А я слышу, как стучат наши сердца, словно двое часов на противоположных стенах, скованные общими цепями. Когда первые вызванивают: «тик», вторые согласно отвечают: «так». Но вот одни часы останавливаются, видимо, мои, и мне слышны только ее, которые не столько стучат, сколько удаляются в тишину, предвещающую слезы.

Мне приходит на ум, что стряслась беда с бабушкой Цвеклой. Но прежде чем тревога облекается в слова, из-за тонкой стенки доносится голос бабушки. Это она говорит со сна, рассказывает кому-то во сне о Вилие, когда та была еще лесом, а бабушка — девочкой и ходила собирать землянику.

Холодная ручка Гликеле все еще в моей правой руке и нисколько не теплеет. Теперь я вижу, что пол посыпан свежими опилками. Мне представляется, здесь выпал снег, и оттого так холодны ее руки. А на освещенном снегу — что это? Изорванные банкноты, злоты. Снежная гладь усеяна обрывками денег. Гуляка их растерял, что ли? Странное дело: деньги разодраны, измельчены так, что едва ли можно опознать изображения орлов и героев. Гликеле вырывает свою руку и забивается в угол кровати:

— Не нужна мне его подачка! Пусть миллионы пришлет, им будет такой же конец. Думаешь, он уехал в Ворнян, чтобы больше зарабатывать? Как бы не так. Жениться он уехал! Пойду белье стирать, детей нянчить и честно зарабатывать себе на хлеб! Нет для меня этих разных «цох-мох», мама — одна! И если отец прикатит с другой — зеленым веником выгоню ее из дому — —

Следующие за этим фразы прерывисты и объединяются только слезами. Мне все же удается воссоздать картину происшедшего: Гликеле нашла под подушкой бабушки Цвеклы письмецо отца о том, что он попал как сыр в масло. Женщина, с которой ему суждено идти под хуппу, — из весьма знатных и много выше его родом. И если Всевышний поможет, то он, то есть реб Эля, прибудет на Швуес[17] и привезет с собой свою с иголочки новую половину.

Покамест еще только канун Лаг-Боймер[18]. До Швуес достаточно времени, чтоб подготовиться к сражению. Пусть отсохнет моя сломанная рука, если я допущу, чтоб моя Гликеле стирала белье или нянчила чужих детей. Еще небо на землю не обрушилось. У меня она голодать не будет. Я прежде всего как бы одолжу ей свое состояние: пять долларов, которые прислал мне богатый дядя из Америки. Затем я продам свои часы — подарок к Бар-Мицве[19] (маме скажу, что потерял), а деньги отдам Гликеле, и ей хватит на полгода жизни; а там я пойду работать и заработки буду отдавать сиротке. Все равно мне надоели мои школьные учителя. Преподаватель иврита, да простит он меня, остолоп, еле выдавливает из себя каждое слово — между одним его словом и другим может проехать воз с сеном; учитель арифметики — злюка и убогий, совсем маленького роста, и ученики прозывают его коротышкой; а того, что обучает польскому, галицийца, дети зовут мачтой, и никто не знает, есть ли у него еще и другое имя. Жаль мне только учителя в синих очках. Как раз его я люблю. Он единственный, у кого ума больше, чем у учеников. Я, в частности, восхищаюсь тем, что он знает имена звезд.

То, что я без колебаний принял сторону Гликеле, и мое сочувствие облегчают ее боль. Снова глаза ее лучатся розовым птицемлечником, а на носике выскакивают веснушки — на одну больше, чем в прошлом году.

Да, колесико счастья повернулось удачно, и я выигрываю целое сокровище: Гликеле снова Гликеле, и она обрадована моим решением выбраться с нею из города на весь Лаг-Боймер. Как раз приехала в гости дальняя родственница из Гайдуцишка, аптекарша, а с нею дом стал полон запахов валерианы, ромашки и чего-то такого, чем пахнет от зубного врача. Правда, услыхав, что реб Эля режет курей в Ворняне, аптекарша сильно поморщилась. Но все же она останется здесь до исхода Лаг-Боймер, а затем подумает, как быть ей дальше. Итак, есть кому следить за бабушкой Цвеклой, и теперь мы свободны и вольны. Моя левая рука тоже к сроку стала здоровой. С нее сшелушился гипс, и — конец свирепой щекотке.

Я обращаюсь к Гликеле:

— Где бы тебе хотелось провести Лаг-Боймер, в Закретском лесу, у Зеленого озера или в Вереке?

Гликеле морщит мордочку, и девичья складка, которую я примечаю впервые, ложится от чуть белесого пушка у волос над ее высоким лбом до веснушек на носике:

— В Закретском лесу слишком много ворон, Зеленое озеро еще не отцвело, и поэтому в нем нельзя купаться. Так пусть будет в Вереке. Лес там и молодой и густой. И весь истекает теплой смолой.

— Ты права, Гликеле, у нас одни и те же соображения. Мы возьмем с собой один из ножей твоего отца, и я там вырежу две палочки — тебе и себе.

Гликеле так рада нашей завтрашней прогулке, что не догадывается даже спросить, почему я должен вырезать палочки ножом резника, а не обыкновенным ножиком.

Костром у Вилии встречают дети моей улицы Лаг-Боймер. Огонь этого костра такого рода, что не гаснет в воде. От него заводятся в реке золотые рыбки.

Костер разбрызгивает Лаг-Боймер по напуганным окнам.

Настает пора, когда Гликеле выполняет мое неразумное желание и карабкается по перекладинам лестницы, чтоб достать для предстоящей прогулки нож, спрятанный между печью и потолочной балкой. Я стою внизу, Гликеле — наверху, и я держу обеими руками лестницу, чтоб она не скользила и чтоб Гликеле, упаси Боже, не упала. Пальцы одной из босых ног Гликеле вплывают в мой раскрытый рот, и мне жаль выронить их сладкий мед. Чем дольше я насыщаюсь их сладостью, тем острее мой голод.

— Какой нож снять, для скотины или для птицы? — слышу я над собой голосок Гликеле, сдавленный до шепота, чтобы бабушка Цвекла и аптекарша из Гайдуцишка не услышали в другой комнате сквозь тонкую стенку.

— Достаточно и такого, что для птицы, — отвечаю я вроде бы спокойно и в то же время чувствую, как по позвоночнику прыгают иголочки. И я еле дожидаюсь того мига, когда Гликеле благополучно спускается с лестницы.

В молодом густом сосновом лесу, что истекает ручейками смолы, лето тоже юное и сочное. Светло-белес, пенист и застенчив курчавый мох, солнце и тени играют в прятки. Деревья светятся изнутри. Их корни пьют под землей зеленый огонь, и стволы излучают свет.

Тихо. Гликеле первая опускается на мох и достает из мешочка черный хлеб с творогом для нас обоих. Люблю смотреть, как ее щечки мерно и с наслаждением движутся. Я только ревную к хлебу, который девушка целует и глотает с таким аппетитом.

Среди зелени, на известковом камне, прямо напротив нас, ни с того ни с сего вдруг появляется ящеричка с шейкой, раздувшейся мешочком, и с бриллиантовой головкой. А может быть, мы с Гликеле в раю, и это не ящерица, а тот самый лукавый змий, и он нас уговорит съесть запретный плод?

— Послушай, как стучит мое сердце, — берет Гликеле мою левую руку, которую только-только высвободили из гипсового заточения, и доверчиво прикладывает к теплому гнезду с острым клювиком.

Я не только слышу биение ее невинного сердечка, я даже улавливаю, как возвращается эхо. И жаркие струйки смолы молодого густого леса вливаются в мои жилы.

Во всем виновата ящеричка. Прилипла к белому камню и все время бросает на нас колдовские взгляды. На земле лежит прутик, и я пробую им стегануть ее: давай, мол, без этих босяцких штучек, катись-ка! Да где там! Она прикидывается мертвой. И тогда мне приходит на ум: жаль, что нет у меня палки. Хорошего удара боится даже нечистый.

И в этом-то и заключался замысел ящерицы. Едва я подумал о палке, как тут же вспомнил и о ноже в черном футляре, который Гликеле достала по моей просьбе из укрытия над вьюшкой, чтоб я вырезал палочки для нас обоих.

До этого я так и не видел ножа. Как Гликеле сняла его — в продолговатом черном футляре, — так и принесла в лес.

Когда я раскрыл футляр, между деревьями что-то рухнуло, как если бы тишина провалилась в яму: голубая речушка в фиолетовых берегах переливается на моей ладони. Я слышу «Ой!», но не знаю, от меня оно исходит или от Гликеле.

Грешен! Грешен! Это я в сосновом лесу снял покров с обнаженной тайны, заточенной в футляр. И лишь только откроется она живому глазу — хоть гору навали на нее потом, все равно уже не скрыть.

Теперь-то я знаю, что ящерица следовала за нами всю дорогу, до самого леса. И что она же, еще в городе, подговорила меня поиграть с резниковым ножом.

Нет, не поддамся. Я уже взрослый парень. Хорош я буду, если ничтожная ящеричка испортит светлый летний день и наше с Гликеле удовольствие. Я шарю взглядом и нахожу сосну со светло-зеленой влажной корой и свежими почками. Из такой хорошо вырезать палочку с узорами.

— Сперва, Гликеле, я вырежу для тебя…

Она поворачивает ко мне свою мордашку с едва заметным выражением испуга:

— К чему мне палочка, ведь я не мальчишка?

— А вот, если начнет приставать к тебе Файвка-голубятник, у тебя будет, чем кости ему перебить.

Такого взрыва смеха я еще не слыхал. Не только веснушки на ее носике смеются, хохочут ее босые ноги, ее маленькие груди; смеются солнечно-рыжие волосы над розовым ветерком ее глаз; смеются чижики-щебетуны, которым и вовсе полагается только петь; и сотрясаются от хохота сосны, истекающие ручейками смолы.

Гликеле смеется. Смеются кроны и корни. А громче всех смеется ящеричка. Пусть смеется, пусть лопнет от смеха! А я тем временем вонзаю нож в намеченное дерево.

Вдруг раздается крик. Смех зарезан. Из-под ножа проступает краснота, точно из горла. И нож уже не голубой. Голубая речушка окрасилась солнечным закатом — того же цвета, что и распущенные волосы Гликеле.

Буря в лесу. Сумятица хрипящих голосов. Клохтанье кур, гоготание гусей, мычание и муканье коров и телок переполошили лес и обламывают ветви.

А в траве лежит резников нож, и он подернут тем же цветом, что и распущенные волосы Гликеле.

После колдовства ящерицы и переполоха в лесу незримый нож повис между мною и Гликеле. Я продолжал любить ее, но это была любовь издалека. Я боялся приблизиться к ней из-за цвета и переливов ее волос. Как я смогу их гладить? Ведь пальцы обрежу…

Несколько позже я забыл ее имя. Я, как и другие дети моей улицы, называл ее: дочь резникова ножа.

На Швуес реб Эля прибыл домой и привез с собой свою блистательную половину. Но дочь резникова ножа уже не имела нужды выгонять новую хозяйку зеленым веником. Днем раньше этот веник унесся с дымом.

Случилось это так: дочь резникова ножа ушла в баню, аптекарша из Гайдуцишка вышла на минуту из дому набрать опилок, чтобы посыпать пол к празднику. И тогда-то из таганка выпала на пол горящая лучинка, и занялась деревянная лопата.

Никто не услышал, как кричал огонь, чтоб его загасили, потому что он буквально задыхается от дыма. А когда прибежали люди в медных касках и с пожарной кишкой, половина дома вместе с огнем уже погасла сама по себе.

Деревянная кроватка, в которой лежала бабушка Цвекла, горела снизу: от самых ножек. Бабушка лежала внутри, черная, как головешка.

Когда сбежались люди в медных касках, она еще повернула к ним закопченное личико:

— Кажется, пахнет паленым.

Это были ее последние слова.

1971–1972

ОБЕТ

В чудотворную ночь тысяча девятьсот сорок второго года я дал обет.

Эхо моей памяти утверждает, что этот обет я дал в заснеженном ельнике, где по самую шею зарылся в свеженаметенный пушистый снег, чтобы торжествующие волки со всей округи смогли довольствоваться только моей головой: она — хозяйка телу моему, и только ей отвечать за его сладкие и горькие грехи. И поэтому волки должны оставить в покое, под снегом, ни в чем не повинных исполнителей ее воли — руки, ноги и прочее. Оставить затаенными, в тепле и покое, эти своего рода зерна плоти, которые дадут сочные всходы под брызгами весеннего солнца.

Ночь чудес началась до срока — на исходе дня. Она принялась переводить стрелки своих часов с четверга на пятницу.

Это была одна из тех ночей, когда измеряют и взвешивают мою душу. В такую ночь я родился, и в ночь с четверга на пятницу я выдохну свою последнюю строку. В такие ночи ко мне приближается Ангел Смерти и пытается лукавыми проделками заманить в свои сети, но Ангел Жизни внезапно преграждает ему путь; оба извлекают сверкающие мечи и принимаются кружить в космической дуэли. Ангелу Жизни, к сожалению, не под силу умертвить Ангела Смерти. Разве что изранить его. Но к ближайшему четвергу тот снова здоров и крепок, как стена и похлопывает свой скелет по воображаемому животу, как бы призывая немедленное торжество над давно облюбованной жертвой.

Ночь чудес началась в погребе.

Ночь чудес и погреб, пропахший картофелем, стойкий картофельный дух и ночь чудес в погребе — едины, их не расчленить. Человеческая жизнь, пожалуй, слишком коротка, чтобы успеть постичь то, что земля в чреве своем вверяет простой (хотел сказать — глупой) картошке. А я, по-матерински заботливо спрятанный старенькой крестьянкой в погребе ее хаты, учуял в земляном запахе картофеля что-то издавна близкое моей душе. Да, мой чуткий нос вспоминает и готов присягнуть: это запах моего детства. И мне становится так по-детски тепло оттого, что я вдыхаю его.

Но тут же в погребе я улавливаю тонкое жужжание, подобное плачу пчелки, что заблудилась в недрах скрипки:

— Не оставайся там, где находишься. Беги отсюда, и Рука защитит тебя — —

Рука. Я уже видел руки, каждый палец которых — виселица. Но сейчас я явственно вижу милостиво благословляющие персты. Они простерты, как у кохенов в минуты их молитвы, а цветом подобны янтарю, просвеченному огнем. Их напоминают мне также бледные, как мел, ползучие ростки, что вылезли в темноте из присыпанного землей картофеля и возникают передо мною всякий раз, когда солнце осмеливается заглянуть украдкой в погреб сквозь единственную щелочку в двери.

И прежде, чем я успеваю откликнуться на жужжание в тишине, стремительно распахивается дверь — мой панцирь и щит против злодеев, и я, с гноящимися ранами на ногах, уже на жутком стальном морозе. И здесь я обнаруживаю, что Рука, которая толь-ко что извлекла меня из погреба, сияет прямо передо мною, над колодезной мглой леса, над острой зубчатой линией горизонта, вмерзшей в космос. И выглядит благословляющая Рука совсем по-иному, чем там, в погребе: у нее облик пергаментного полумесяца.

И для меня это — знамение: мне надо бежать туда, в лес, который сотворила для меня пергаментная Рука,

Лишь когда я врываюсь в лес, шагах в двухстах от моего укрытия, а мое дыхание — следом, я получаю возможность убедиться, что в невероятной спешке не подумал — или забыл — надеть свои солдатские сапоги с тяжелыми конскими подковами. С тех пор, как я стал обитателем погреба, я лежал на картофеле все время в сапогах. Только в нынешнюю ночь с четверга на пятницу я их стащил с себя. Гноящиеся раны на ногах взмолились, чтоб я сжалился над ними и хоть на минуточку высвободил из заточения. Я пожалел их и избавил от сапог. Вот почему я сейчас босой. Босой обитатель погреба — на снегу.

Да нет, это не так! Я вовсе не босой. Вместо сапог на ногах моих — раны. А на плечах? На них, словно талес-котн[20], висит потрепанный полушубок, в котором я и сплю, и лелею надежды.

А может быть, вспыхнувшей спичкой озаряет меня, кто-то захотел, чтобы я не надел сапог. Терпение, братец! Ночь чудес еще не прошла. И если, упаси Боже, она здесь, в этом лесу, кончится, то ее драматический эпилог будет разыгран в том лесу.

И едва лишь толчки моей крови гасят спичку, как вдруг — верить ли глазам? — орда теней с винтовками за плечом окружает хату с погребом, из которого я только что сбежал. На трех языках орут мне приказы сдаваться. Но из погреба никто не вылезает, и хату вмиг расписывают золотой кистью, и уже крыша ее превращается в огненную колесницу, колеса которой вертятся над лесом и катятся куда-то высоко-высоко, в скопления испуганных звезд.

Теперь я понимаю, что сапоги пожертвовали собою ради меня: если бы я надел их или они сами очутились на моих ногах, едва ли удалось мне добежать до леса. Враги догнали бы мою ковыляющую тень, а с нею и меня схватили живьем.

Возможно, что тень моя не далась бы. Заковать себя в кандалы она бы не позволила. Но меня принуждали бы сознаться, что я не тень, а человек. И кто знает, вынес бы я пытку или нет? Ручаться не могу. Быть может, я бы и сознался.

Пока же я из обитателя погреба превратился в лесного человека.

Ну, а дальше? Но если такой вопрос возник, значит, быть продолжению. Попляши-ка, братец, под звездами, чтоб ноги не отмерзли! Затем мой ум добирается до пят, и я пеленаю израненные ноги фланелевыми полосами, надранными из моей теплой рубашки. Уж не опять ли я дитя в пеленках?

Минута проходит за минутой, и злодеи засекают в пушистом снегу мои следы. Зелеными лампочками освещают оттиски шагов, ведущих к ельнику. Склоняются над ними, как если бы собирали ягоду — мерцающую клюкву, что не боится холодов. Но ночь чудес не отреклась от меня: она вновь передвигает свои фосфорические стрелки, и начинают падать пухлые ромбики снега — мраморный дворец рассыпался в пространстве. Теперь погоня пусть хоть рентгеном просвечивает снег — все напрасно, моих следов ей не сыскать.

И зеленые фонарики отступают и скрываются за горячей золой сожженной хаты.

Чья жизнь мне настолько дорога, что мне любо терпеть и соль в ранах? Ведь не может того быть, чтоб я хотел спасти собственные кости. Вот, кстати: я уже смотал с ног фланелевые бинты, связал их друг с другом, конец накинул на верхнюю ветку ели и примеряю к шее избавительную петлю. Но жизнь, которая мне дороже собственной, озарила внезапной силой своей мое отчаяние, и не тело мое — черный ветер остался висеть в петле.

Теперь я знаю, что ты была той лучезарной силой. Твой образ тогда мелькнул передо мною видением.

И я велел себе сказать так:

— Я не смею собственноручно прервать свое дыхание, потому что жизнь, которая мне дороже моей, улыбчиво внедрилась в мои жилы. Отдам себя во власть чудотворной ночи, и пусть она продолжает вращать свои фосфорические стрелки.

Новые травянисто-зеленые огоньки проклевываются из снежной мглы. Но не такие, как те, прежние, независимые друг от друга, рыскавшие по снегу то порознь, то вместе, отыскивая следы моих израненных ног. Теперь огоньки бегут с душераздирающим воем между елями, закутанными в шубы, и все — парами, парами, один огонек неотделим от другого.

Волки. Торжествующие волки. Я — их торжество. Неужели они голоднее моей любви?

И тогда я улегся под деревом, на ветке которого висел в петле черный ветер, засыпал себя по самую шею свеженаметенным снегом и дал обет.

И обет этот состоял из трех частей, или из трех обетов. Я говорил так:

— Если ночь чудес защитит меня от волков в этом ельнике, то пусть даже когда-нибудь меня возведут в высшие над высшими, я все равно уйду из родимых мест и прильну губами к горам Иерусалима.

И продолжал:

— Если ночь чудес защитит меня от волков в этом ельнике, то я буду скитаться по городам и весям и искать до тех пор, пока не отыщу подлинный образ той, чье отражение мелькнуло в моем видении. И мы станем едины, неразлучны, как два зрачка.

А третью часть обета, данного мною, или тот особый третий обет я не могу доверить бумаге, чтобы посторонние не прочли его.

И тогда дерево у моего изголовья склонилось надо мною, и я ощутил у ресниц охранительные крылья.

А волки докатились до этих крыльев, и зеленые огоньки их глаз угасли в снегу, как потускневшие облака.

И вот он — рассказ об обете, что я дал тогда в лесу. Из этого обета я создал для тебя камею.

Множество тайн, вовсе неясных и с отсветом милостивого благоволения, воплощено в ней; множество обстоятельств и образов; и та священная музыка, которую дано услышать лишь однажды в жизни. Я вырезал на камее также и третью часть моего обета, которую слышал лишь Всевышний. А теперь я повешу камею у твоего сердца, и она будет покачиваться на тебе, как водяная лилия на поверхности волны. И я, навеки ушедший, буду и в горних далях — свидетелем.

1972

ЯНИНА И ЗВЕРЬ

— Когда ты была жива, Янина, я не писал тебе писем. Сейчас я могу оправдываться тем, что к такой, как ты, надо было писать иначе, чем ко всем моим друзьям, а я не знал, как; или — и этому легче поверить, и оно ближе к истине — у меня не было твоего адреса. Знал, кому писать, но не знал, куда. Свой маленький дворец из докрасна спекшегося кирпича, который стоит в Закрете на краю высокого берега Вилии, ты покинула сразу же вслед за нашей встречей в первые послевоенные дни. Я слышал, что ты в Кракове. Рассказывали — ушла в монастырь, стала монахиней. Правду я не знал. Теперь знаю: нет больше Янины. Теперь и адрес твой известен: там, где все дети человеческие встречаются на своем последнем рандеву.

Меня одолевает страстное и горестное желание именно сейчас рассказать тебе то, что ты и сама знаешь. Я бы мог рассказывать и иначе: лишь одними губами и чтоб никто не услышал, кроме тебя. Я бы мог закинуть в свою память, словно драгоценные камни в речную гладь, лишь раздельные звуки: «Я-ни-на», — и волны от них докатились бы до твоего духа… Но я не могу излечиться от многолетнего своего бумажного запоя. Добрый ангел будет почтальоном и доставит письмо по твоему неземному адресу.

Это было — назовем земную дату — в апреле тысяча девятьсот сорок третьего. Потоки талых вод не могут менять своего течения и несутся с Понарских гор в низину. Так же и людской поток не мог изменить направление и устремился с неукротимостью стихии вниз-вниз, в долину.

Справа от меня в потоке мчалась Церна. Из рюкзака за ее спиной выступали над ее головой дремотные ручонки девочки, которую она родила месяц тому назад. Волосы Церны были черным-черны и с черным отливом, точно вороненый нож в ночи.

Когда нас несло мимо шеренги сосен, совсем рядом с электрической смертью, Церна с отчаянием кинула рюкзак в мягкие объятия сугроба, предусмотрительно оставленного весенним солнцем под ветвями. Я услыхал, как она прошептала, не повернув лица ко мне:

— Бог деда моего, защити мою пташку.

Страшную сцену под проводами электрического Ангела Смерти я изображу, Янина, в другой раз, когда мы встретимся и нашим временем будет вечность. Пока — пару штрихов, не больше: огонь погас прежде, чем собрался кинуться на меня. Дыхание Церны, отделившееся от ее губ, теплое, молочно-свежее, устремилось к хрустальной голубизне. Я вскочил, вобрал это дыхание в себя, и не знаю, чьи крылья выросли на мне и вырвали меня оттуда.

У шеренги сосен, в мягких объятиях сугроба, еще лежал никем не тронутый рюкзак Церны, а в нем — ее девочка, рожденная месяц тому назад. Я надел его, как панцирь, защищающий нас обоих, и мне стало до умиления тепло.

Я бесстрашно шагал по шоссе обратно в город. В снежной жиже — отпечатки следов тысяч людей, и все в направлении, противоположном моим шагам-

Я шагал — куда? А девочка Церны в рюкзаке — к кому?

И тогда, Янина, я вспомнил о тебе и при звуке твоего имени увидел нас обоих за несколько лет до этого дня, как я провожаю тебя домой из Виленского университета. Всю дорогу я молчал от удовольствия. Не хотел прерывать твою импровизацию о «Крымских сонетах» Мицкевича. Ты сравнивала их с музыкой Шопена. Не с «Колыбельной» или «Баркаролой», а именно с короткими прелюдами, каждый из которых — замкнутый в себе мир, более художественный и завершенный, чем его перегруженные композиции…

Ты читала наизусть сонет «Штиль на море»[21]:

Ты меня хотела убедить, что это самые прекрасные стихи в мировой поэзии, что не «Дзяды», не «Пан Тадеуш», а именно этот сонет — коронное произведение Мицкевича.

Когда мы пришли к твоему маленькому дворцу в Закрете, на высоком берегу Вилии, вечер уже свисал с трех берез, с их ветвей у ворот. Ты пригласила меня войти и, не зажигая огня, метнулась к фортепиано и проникновенно сыграла один из прелюдов Шопена.

— С его музыкой я брожу в собственных неразумных чувствах, и, когда возвращаюсь из теплых, радостных блужданий, я овеяна Божественным луговым дыханием.

Теперь меня с рюкзаком за спиной блуждания привели к тебе, к твоему маленькому дворцу из докрасна спекшихся кирпичей.

Три березы у ворот покорно согнулись, словно три плененных короля в поржавевших коронах.

Ты снова сидела за фортепиано, и твои нежные пальцы творили молитву над клавишами.

Я извлек из рюкзака ослабевшую девочку Церны и возложил на твои колени.

Ты читала мое лицо и все понимала. Волосы твои были распущены и свисали за спинкой стула. Твой лоб охватывала серебряная диадема с рубином посредине. Так играет молния с пугливым дождем.

Прости, Янина, в те возвышенные минуты я провинился пред тобою. Я или кто-то во мне, но это одно и то же. Меня внезапно кольнула черная мысль: как знать? А вдруг ты отступишься?.. И я стремительно выпалил:

— Янина, помни: мать ребенка звали Церной. — И убежал.

Да, убежал, не простившись, как злодей от своей совести.

Я попытаюсь напомнить тебе о том, что ты пережила после этого. И хоть большую часть подробностей ты мне рассказала, а другие я дорисовал и додумал сам, и все это я узнал, снова придя к тебе в тот же маленький дворец, сейчас, когда пишу это письмо, мне кажется, что пчелы с того света своим жужжанием внедряют в мой мозг слова и что не я рассказываю, а они, пчелы, оставляя во мне красный мак твоих воспоминаний…

Когда девочка Церны проснулась у тебя на коленях, ее плач смешался с прелюдом Шопена, который еще висел в воздухе. А по другую сторону окна уже сопел зверь. Хриплый вой, сплетенный с человеческим смехом, выкатывался из его пасти. Ты опустила шторы, заперла дубовую дверь на засов, искупала и накормила ребенка, прочитала вечернюю молитву и с младенцем у груди легла спать.

Но зверь бодрствовал, как Смерть. Его глаза прожигали дверные щели. Он прыгал по крыше, свистел в дымоходе, и тонкий ночной ледок на улице крошился под его беспутными лапами.

Зверь был одновременно повсюду.

На следующий день ты встала уверившейся в себе, воодушевленной. Сообщила экономке Саломее, что родила от любимого и его мать принесла ребенка к тебе. Саломея любила тебя больше, чем себя, — когда-то она была твоей кормилицей, качала твою колыбельку. Очень рано осталась ты сиротой. Твой отец, пан Кароль Шпинак, был убит на охоте зубрами в Беловежской пуще. Закадычный друг отца, господин по имени Котла, роль которого в этой охоте на зубров казалась тебе весьма подозрительной, сразу же после случившегося сбежал с твоей мамой в Италию. Оттуда она присылала деньги, и Саломея за тобой ухаживала.

Девочку Церны ты нарекла Церной и вместе с верной экономкой оберегала ее.

Но зверь не отступился от твоего маленького дворца. Он скреб когтями под кроватью и пугал кукол Церны.

Когда ты отправлялась в костел, он крался вслед, а в храме тайком ловил слезы твоей молитвы, и призрак его маячил в перекрестье распятия.

Зверь сопровождал повсюду и твою экономку. Срывал с нее платок, жевал подол ее платья. Он обнюхивал ее кошелку, скулил, а однажды, когда Саломея проходила мимо, нацарапал на песке виселицу.

Чтоб отвадить его, старушка поставила у порога разбитое зеркало. Нечистый никого не боится, он содрогается лишь при виде собственного облика. Когда он приблизится к порогу и увидит свою чертову рожу в разбитом зеркале, его охватит ужас. Он трижды перекувырнется, убежит к чертовой матери и переломает себе кости.

Это случилось в мае. Ровно через месяц после того, как я подбросил тебе Цернину Церну. Воздух был розов, как щечки девочки, полон сирени и пряных ароматов. На трех березах у входа еще ярче обозначились лунные царапины, с упругих ветвей свисали нити кораллов, на которых раскачивались клочки ветра.

Зверь впервые вошел внутрь, в твой маленький дворец, и прямиком — в твою комнату. Двери перед ним отворялись сами собой. Он вошел вежливый, элегантный, разодетый с иголочки.

— Мое имя Ганс Оберман, я хочу удостоиться чести свести с вами знакомство.

Он снял белые перчатки, шагнул вперед, ритмично прищелкнул каблуками, взял твою руку в свою, склонился и прилепил тонкие губы к твоим дрожащим пальцам.

Это было первое осквернение, первое пятно на твоей непорочной коже. Но еще больше оскорбил тебя черный блеск его сапог, такой же, как на полированной крышке фортепиано. «Это сапоги, которые топчут музыку», — мелькнула мысль. А музыка и Церна стали для тебя едины.

Офицер Ганс Оберман не удовлетворился первой победой. Он шагнул к раскрытому фортепиано и мазнул по клавишам, как если бы по ним пробежала мышь.

— Фройлейн Янина Шпинак, — мазнул он в обратном направлении, — я слыхал, что вы одиноки, а одиночество в военное время и тоскливо, и небезопасно. Я готов пребывать при вас и служить вам защитой.

— Не фройлейн, а фрау, и не Янина Шпинак, но Янина Галиньська, — ответила ты. — Вас, видимо, неверно информировали. Я уже мать двухмесячной дочки, да продлятся ее годы, а за вашу готовность защищать меня — благодарю. Есть Господь, и Он охраняет свои создания.

— То, что вы уже мать, для меня новость, — притворно удивился Ганс Оберман. — И муж ваш дома?

— Нет, уже полгода я не имею о нем никаких известий; именно вы, немцы, оторвали его от меня. Слыхала, что он в каком-то лагере.

— А вам известно, фрау Янина, в чем ваш муж провинился?

— Его единственная вина — он был и остался польским патриотом.

— Это вполне возможно. Ведь война. — Ганс Оберман с ледяной многозначительностью кивнул. — Я попытаюсь разыскать его и освободить из лагеря.

Такое жуткое видение, как в ту ночь, еще не разыгрывалось в твоем воображении ни во сне, ни в часы бодрствования.

Ганс Оберман выпрыгнул из фортепиано четвероногим и приблизился к кровати, где прильнула к тебе Церна. На лапах его были белые перчатки. Он был мохнат, как медведь, и на его звериной голове — офицерская фуражка с серебряным черепом. Он протянул к тебе лапу и преподнес букет роз — живых, темно-красных, как закат в бурю:

— Это вам, Янина, в честь рождения вашей дочурки. Я сделал бы это раньше, но лишь сейчас узнал о вашем счастье. Я принес также подарок для девочки. Могу я узнать ее имя?

— Церна.

— Красиво звучит: Цер-на. А имя это, благороднейшая, в память о ком-нибудь из вашей семьи?

— Да, в честь моей бабушки. Я ее очень любила,

— Бабушку вашу звали Ядвигой, вы, очевидно, ошиблись.

— Нет, я не ошиблась. У человека две бабушки.

— Так-так. Интересно. Я велю ксендзу, чтоб поднял в архиве метрики.

Когда ты проснулась, на твоей кровати сидела Саломея. Она прикладывала к твоему лбу лед и крестилась. А Церна играла с весной, и голосок ее проклевывался, точно птенчик из яйца.

Ганс Оберман пришел наяву. Две лапы он оставил за дверью, при входе. На нем не было формы и черных сапог. В сером штатском костюме он выглядел по-иному.

— Досточтимая фрау Янина, — наклонился он к тебе. — Простите, что явился непрошеным, да еще когда вы лежите в постели с головной болью. Я принес леденцы для вашей дочурки Церны.

— Откуда вам известно имя моего ребенка? — вскочила ты, всполошившись. — Я не называла вам его!

Ганс Оберман уселся лицом к тебе на табурет у фортепиано и медленно произнес:

— Вы полагаете, Янина, что я не человек, а? Я человек, человек! Все мы сотканы из той же пряжи, из которой ткутся сны, сказал Шекспир. Так вот, во сне я и узнал, что вашу дочурку зовут Церна.

Тебе казалось, что все еще длится ужасное сновидение, но ты сама никогда прежде не была до такой степени бодрствующей. Ты укусила себя за руку, чтобы пробудить боль, но рука твоя была его рукой, и укус тебе не причинил боли.

Ганс Оберман попытался успокоить тебя:

— Это шутка, Янина. Мне дети на улице сказали, что дочурку вашу зовут Церной.

И Ганс Оберман вновь извинился, оставил на фортепиано пакетик леденцов и поспешно вышел.

Минул месяц, и зверь больше не появлялся. Тень его, однако, обшаривала и улицу, и дворец. А прощать тень еще труднее, чем живое создание. Леденцы ты кинула в печку: если, не дай Бог, Церна заболеет, ты будешь думать, что она отравилась подарком.

Я не знаю, что ты пережила за этот месяц. Немногие детали, известные мне (ты сама о них рассказала), — это: из Италии возвратилась твоя мама. Ты еле узнала ее, ставшую старой, как Саломея. Ты испытывала к ней жалость, как к мертвой. Она хотела задобрить память о твоих страданиях, о том, что ты осталась после смерти отца круглой сиротой при живой матери, и привезла тебе шкатулку с драгоценностями. Ты не хотела принять ее, но победило желание спасти Церну.

Да, собственной маме ты не рассказала, что Церна чужая, еврейка. Ты сказала ей то же, что и Гансу, и она страстно отдалась воспитанию своей любимой внучки.

В том же месяце Саломея почувствовала, что две матери — это слишком много, и отдала Богу свою благочестивую душу.

На этот раз он, Ганс Оберман, пришел с волкодавом и в полной офицерской форме. Лицо его было желтоватым от усталости и припудренным. Но и сквозь пудру проступали розовые пятна, словно след пощечины. Его волкодав на никелированной цепочке был солиден и послушен. Острый пурпурный язык, округло свисающий далеко вперед, — влажный вибрирующий серп с зубчиками внизу. Свою голову с навостренными ушами пес задрал к господину, готовый сыграть сольный концерт, едва только Ганс Оберман — дирижер — подаст первый знак.

На тигровой шкуре играла Церна. Ее глазенки — первозданная голубизна. Голубее всего голубого. А вздыбленные паутинки ее влажных волос удивительно вписывались в композицию из трех берез в глубине раскрытого окна и юного солнечного луча, который белкой проказливо резвился в их ветвях.

Ты преградила офицеру дорогу и смерила его, презрительным взглядом:

— Как осмеливается гордый воин прийти к ребенку с волкодавом?

Офицер оправдывался:

— Янина, собака ничего не сделает без моего приказа. Я сегодня взял с собою пса ради одной-единственной цели — чтобы он охранял лично меня.

— От кого должен вас оберегать пес?

— Есть враг, невидимый…

Ганс Оберман встряхнулся, как если бы его внезапно обдало дождем. Розовые пятна под пудрой стали заметней:

— Знаете, Янина, смотрю я на вашу дочурку, и мне кажется очень странным: ни капли сходства с мамой.

— Вы правы, Церна — вылитый отец, но душ у нее такая же, как у меня.

Ганс Оберман повысил голос:

— Искали по всем лагерям, ее отца там нет. Может быть, отец не поляк?

Ты расхохоталась, как настоящая актриса:

— Не поляк? Вы правы, мой муж негр, Я благодарна вам, Ганс Оберман, за добрую весть, что моего мужа не обнаружили в лагерях. Браво, дорогой Сташек, ты сбежал!

Офицер посмотрел тебе в глаза взглядом своего волкодава:

— Фройлен Янина, прекратим эту игру, выясняли как следует, нет никакого Сташека, Церна — еврейка.

Смех застрял у тебя в горле. Но продолжал литься по своей собственной воле.

Ганс Оберман положил руку тебе на плечо:

— Янина, я знаю, что вы благочестивая католичка. Трижды в неделю вы посещаете костел. Вот над вашей кроватью Иисус, и, если вы станете перед ним на колени, перекреститесь и поклянетесь, что Церна не еврейское дитя, я вам поверю.

Ты опустилась на колени, перекрестилась и поклялась.

И тогда произошло такое, о чем ты и помыслить не могла: Ганс Оберман, этот офицер в черных сапогах, расплакался. Зверь заплакал человеческими слезами. Он выхватил маленький пистолет, «вальтер», и всадил три пули в своего верного и покорного волкодава. Звук выстрелов был слабым: так стучит мелкий летний град по стеклу. Церна даже не испугалась. Смертельный страх ее матери уже насытил дочурку на всю жизнь. А волкодав крутнулся вокруг Ганса в темпе мелькающей карусели и застыл, вытянувшийся и притихший, как кошечка, как тигровая шкура. Было похоже: мертвый тигр зарезал живого волкодава.

Все это длилось считанные секунды.

Потом Ганс Оберман припал к твоим ногам, целовал их и бился головой об пол.

Ты помнишь, Янина, следующие мгновения?

Ты помогла ему снести собаку в погреб. Ганс ее там похоронил, засыпал землей, а поверх земли вкатил гнилые бочки из-под пива.

Когда вы оба поднялись в твою музыкальную гостиную, его лицо было бледно, точно пиявки высосали из него темную кровь. Розовые пятна сошли, как с пола исчезли пятна от застреленной собаки, которые ты смыла горячей водой.

Счастье, что твоей матери не было дома. Та бы обо всем, быть может, и невольно, разболтала соседям. Она окончательно потеряла свое достоинство, твоя мама. Сыскала в городе давнишнего посетителя вашего дома, аптекаря, и оба они занялись вызыванием духа ее убитого мужа пана Кароля Шпинака. Если дух Кароля по счастью явится, она расскажет ему тайну его последней охоты в Беловежской пуще.

Почва все еще качалась под тобой от недавнего переживания. Своего рода землетрясение в душе. Сама по себе обрушилась реальность. Но именно теперь Ганс Оберман почувствовал себя спокойнее и стал обращаться к тебе на «ты»:

— Янина, еще сегодня ты должна отсюда бежать. Ты, Церна и твоя мать. Завтра будет поздно. Есть приказ о вашем аресте. Вас ожидает та же участь, что и евреев. Приготовься. Я приеду вечером на машине и заберу вас отсюда. Куда — обдумай до вечера. Есть у тебя, вероятно, родственник или друг в имении. Я тоже попытаюсь куда-нибудь сбежать. Леса нуждаются в воинах. Благодарю тебя, Янина, за то, что ты превратила меня опять в человека — —

А это произошло следующей весной:

В Гусачевском лесу, в землянке командире Трофима Белоусова, плавал свежий запах смолы, по-весеннему проступившей на замшелых елях ее стен. Ее крыша, едва приметная, была почти вровень с травой, ожившей меж голубых лужиц. Целую жизнь ели росли стоя, теперь же деревья постигли, что можно расти и лежа, прижавшись мхом друг к другу.

Трофима Белоусова, командира партизанского отряда, еще не было в землянке. Меня ввел туда и попросил подождать командира его адъютант Гришка Молодец, светловолосый подвижный парень с лицом, словно поросшим песнями. Я пробирался в Гусачевский лес со своей партизанской базы между Кобыльником и Мядлом — километров за сто. Под рубахой у меня хранилось важное сообщение командира бригады Федора Маркова, написанное Белоусову на полоске холста.

По глиняным ступенькам в землянку спустился закат. Дверь была открыта — черный гроб без дна и покрышки. Казалось: в одной половине землянки горит костер, а в другой, где я сижу на бревне, лежит тень от костра.

Но вот вошел Трофим Белоусов, а за ним и Гришка Молодец. Рядом с широкоплечим, могучим адъютантом прославленный командир выглядел неказисто: низенький, щуплый. Широкая барашковая папаха, сдвинутая на одно ухо, еще больше сужала и мельчила его лицо — худое, костлявое, с жидкой бородкой и обиженными усами. В правом углу рта торчала люлька с козлиной головой. Но глаза командира, острые, стальные, под властной складкой на лбу, способны были пронзить камень и высечь искру из его сердцевины.

Я встал, отдал честь и представился. Потом достал из-под рубахи холщовое письмо и протянул ему.

Командир прострочил иголками своих глаз холст и, как если бы письмо было недописано, ткнул ими в меня, а потом снова принялся читать. Затем приподнял папаху, на миг задумался и покрутил ус.

— Ладно, ладно…

И вдруг складка на лбу Белоусова обозначилась еще резче, легла зигзагом, и он перегнулся ко мне через столик:

— Скажи-ка, немецкий знаешь?

— Так себе, можно сказать, что да.

— Ладно, ладно, — выбил он люльку о край стола и медленно обернулся к адъютанту: — Гришка, приведи офицера. Не велика беда, если его повесят минутой позже. Его самого видал я в гробу, но языка его, братишка, мне жаль. Может, из этого языка еще удастся что-нибудь выдоить.

Когда Гришка отправился за пленным, Белоусов добавил пару фраз, чтобы я лучше понял суть:

— Мы поймали в лесу важную птицу: немецкого офицера. Шпион? Диверсант? Трудно добиться толку. Он прикинулся партизаном и даже проявлял мужество. Его опознал бежавший из Понар — виленский мальчишка. Офицер не отрицает, но что-то утаивает. К тому же здесь нет никого, кто бы понимал как следует по-немецки.

Закат в красных сапогах вышел из землянки. Мгла захватила все четырехугольное пространство между бревенчатыми стенами. Трофим Белоусов зажег лампочку. И когда смоляной дух смешался с запахом керосина, вошел Гришка, ведя за собой на веревке пленного.

В ответ на мои вопросы офицер рассказал то же, что Белоусов слыхал и раньше: его имя Ганс Оберман, родился в Кельне. Правда, что убивал невиновных. В июне тысяча девятьсот сорок третьего бежал из своего воинского подразделения. И здесь, в Гусачевском лесу, он хотел искупить свои злодеяния.

— Ладно, ладно, — прервал допрос Белоусов сильным ударом люльки о край стола. — Вот здесь-то собака и зарыта. Спроси его, этого бравого офицера, этого Ганса Обермана, почему он бежал из армии и изменил своей родине?

Когда я повторил офицеру неожиданный вопрос Белоусова, тот задрожал, как вибрирующая пружина:

— Позвольте мне унести эту тайну в могилу.

Янина, я кончаю письмо. Добрый Ангел доставит его тебе. Будешь читать и вспомнишь, что большая часть слов — твои.

P.S. Да, я ничего не написал тебе о свадьбе Церны. Но об этом — в другой раз, в другой — —

1971

ЗАБАСТОВКА МОГИЛЬЩИКОВ

Уже немало лет подряд здесь в стране мне служит будильником бумажная птица. Могу поклясться, что при каждом своем появлении она одновременно та же и другая.

Кроме суббот и праздников, когда она соблюдает заветы моего народа и не разгоняет своим тупым клювом черно-жемчужное роение моего насилу спасенного сна, она будит меня изо дня в день с пунктуальностью судьбы.

Давным-давно, в доме моего детства, было иначе: дикая воркунья-голубка, укрытая от слез ночи, будила меня также в субботние и праздничные дни. Она прилетала из своего ночного убежища к розоватым морщинам единственного окошка на моем чердаке, раскачивалась на самой верхней ветке моего одноногого соседа — серо-седого, а порою и серо-красного вишневого дерева и ворковала свое «с добрым утром», «счастливой субботы» или «с праздником».

И она также приносила в полированном клювике первый луч солнца.

Благовестное воркование свое голубка начала в день моей Бар-Мицвы. И так это длилось и длилось от весны до лета, с осени до зимы, до тех пор, пока — —

Пока дворнику нашего небольшого глинистого двора, похожего на вспаханное кладбище, не взбрела дурь в голову. Он схватил широкий топор, которым порой забивал свиней в раздувшейся крапиве у забора, и, зловеще размахнувшись, подсек многолетнюю вишню у самых тугосплетенных медных корней.

С тех пор голубка больше меня не навещала. Не приносила первый луч солнца в полированном клювике. Ведь и голуби, как люди, ищут где-нибудь опоры-если не на земле, то в воздухе.

Но себе самому дворник навредил не меньше. Одновременно со старой вишней он подрубил и свои собственные сто лет, которые таскал в сейфе своего костлявого горба: вместе с ветвистой жертвой он повалился и сам, с могучим топором в руке, повалился на стонущие корни и уже не встал. Ни живым, ни мертвым.

Но это уже особая история.

Легка на помине! Моя бумажная птица уже тут как тут. Ее тупой клюв за стеклянной дверью балкона на третьем этаже разрывает нежные нити сетей моего сна. В прорванную сеть проваливаются картины и символы, выловленные в ночи моею разыгравшейся второй душой, молодой и созидательной лишь в часы моего сна. Теперь она задремлет, и власть над всеми моими действиями переймет другая душа: реальная, повседневная.

Я вижу сквозь ресницы, словно сквозь пелену дождя: из прорванной сети вытекают все плененные мною сокровища и с гулким всплеском проваливаются в мрачную пропасть.

Тихонько отворяю дверь балкона и вношу бумажную птицу в свою спальню.

Я еще успеваю разглядеть там, внизу, на пустой улице разносчика газет в кожаной кепочке. Того самого, который всякий раз так искусно закидывает на мой балкон газету, перевязанную красным шнурком. Я поражаюсь точности его броска. И уверен, что если бы я жил на тысячном этаже, то и тогда парень в кожаной кепочке одним волшебным взмахом добросил бы до меня газету, которая у него превращается в трепетную птицу.

Я стал суеверным: если она, не приведи Господь, не сразу попадет на балкон и ему придется бросать ее вторично — случится беда…

Я высвобождаю птицу из пут и снова ложусь в кровать — накормить свои глаза добрыми вестями со всего света.

Человек на Луне? Да простит меня человек этот вкупе с Луной: я не поражен. Я сам уже был и дальше, и выше, и не моя вина, что газеты не сообщали об этом. Никто не знает, что я марсианин, уже побывавший на Марсе. Иди кричи: «Я — Соломон», когда имя твое Аврахам. А что касается политики, решений и деклараций властителей мира — я буквально стыжусь напечатанных слов: ведь их отливают из свинца против их воли. Что правдивее слова? Разве что один Бог. А здесь? Да не покарает слово меня: на бумаге оно сразу же становится ложью.

Правдивы только некрологи. Эти черные рамки. Снова погиб восемнадцатилетний — —

Я уже хочу оторваться от газеты. Когда совесть выставит рожки из раковины своей, станет горько. Мне будет не в радость долгий летний день, и вечернее свидание кончится провалом. Но именно в тот миг. когда я собрался отшвырнуть газету, меня задела коротенькая хроникальная заметка на последней странице:

Мой день, мой новый, вымечтанный день становится кверху тормашками. Меня вздымает безумная потусторонняя сила, точно хохот скелетов. Я уже сегодня не смогу работать. Свидание похоронено. Пойду, пожалуй, посмотрю и послушаю, как бастует могильщики.

Ворота кладбища распахнуты с поклоном, точно приглашают к танцу. Тем лучше, можно приблизиться, можно войти. Но только живым. Мертвым вход воспрещен, точно малолетним на эротический фильм.

Я по-мазохистски безжалостно ущипнул себя, чтобы ощутить свое существование, и острое эхо боли подтвердило, что я отношусь к живым. От боли расходятся вибрирующие круги ассоциаций: я вспоминаю рыжеволосого ребе Ицика-Мишаэля. Как-то, когда тот задремал за пюпитром, я шутки ради приклеил его бороду гуммиарабиком к Гемаре[22]. Пока он отдирал бороду от книги, он не издал ни звука. Редко мой ребе так доброжелательно улыбался. Но он тотчас же унюхал виновного. Клещами своих прокуренных пальцев он ухватил меня за щеку. И вместе со сладостной мукой в меня на долгие годы внедрился его жгучего табака.

Ха, кого я вижу? Его, моего ребе: ни капли не постарел. То же лицо, что и полвека тому назад, обрамленное бородой и пейсами, точно вязанкой лука. Только там, где борода, свисает прозрачная луковая шелуха. Да еще шляпа стала старше, а поля ее — шире.

Родненькие мои, как такое возможно? Ведь я сам провожал его гроб на кладбище в Иерусалиме-Литовском![23] Просил прощения за приклеенную бороду. Я даже помню коня в похоронной упряжке, торжественно наряженного в черный конский фрак. Из двух дыр торчали подвижные уши, а в две другие глядели льдисто-черные зрачки. Я также помню хриплый скрежет колес. Их спицы проворачивались тихонько, вперед-назад, и мне казалось, что это стрелки каких-то загробных часов. Сеющийся снег предшествовал черному коню, и снег этот был душой моего ребе.

Так он что, восстал из мертвых в стране праотцев? Здесь Ицик-Мишаэль — глава поминальщиков. Вокруг него кольцом, наподобие упавшего колеса катафалка, стоят могильщики. Каждый с лопатой на плече, как с винтовкой. Он зажигательно подзадоривает их на каком-то странном языке.

В кучке нищих у главной аллеи я примечаю фигуру сидящего, подобную скульптуре Родена «Мыслитель». Но почему-то никто не догадывается восхищаться им. Я подаю ему монету и спрашиваю:

— Вон тот, что проповедует могильщикам, — быть может, вы знаете его имя?

Бронзовое лицо роденовского «Мыслителя» пробуждается от летаргии:

— Реб Юлиш, могильщик реб Юлиш.

— Простите, а не знаете ли вы также, откуда он родом?

— Конечно, знаю, из Мункачей.

Я продолжаю допытываться:

— А на каком языке говорит он с ними? Хоть бы слово я понял!

По лбу «Мыслителя» пробежали темно-бронзовые морщины:

— На языке могильщиков, миленький. Это невнятица, смесь иврита, идиш, арабского и арамейского. Могильщики не родились на этом кладбище. Здесь рождаются только покойники. А могильщики, миленький, они сбежались сюда со всего земного шара. Из Польши. Йемена, Венгрии, с Атласских гор и с Самбатиона[24].

Роденовский «Мыслитель» опускает свою тяжелую голову и застывает в молчании. Я возвращаюсь к кольцу лопат и до боли в ушах настраиваю слух на речь реб Юлиша. Терпение, выдержка, а там и пробудившаяся давняя интуиция помогают мне уловить его летящие иероглифы:

— Господа, воды подступили к горлу. Нет выбора, говорю я вам. Понятно? Забастовка — это много больше, чем забастовка, понятно? Хозяева, говоря между нами, уступят и поднимут. Будем толковать от меньшего к большему: чем мы ниже пекарей? Как нельзя жить без сдобы, так нельзя жить, господа, и без гроба, — шутовски срифмовал он.

И пока он распаляется и вещает, над его широким мясистым носом вдруг повисает неожиданно примчавшаяся на кладбище одна-единственная стеклянистая прозрачно-зеленая саранча, эдакий вибрирующий напильник. Мне приходит на ум, что эта саранча ~ тайный гонец тысячеглазого ангела. Она доставляет реб Юлишу инструкции, как проводить забастовку.

Как я и предчувствовал, эта единственная саранча была только лазутчиком. Вслед за нею тлеющее облако пожирает солнце вместе с его побочными детьми — тенями. Голубой огромный летний день рассыпается в прах, как при солнечном затмении. Полчища саранчи нападают на деревья, на надгробья, я слышу, как они гложут в голодном неистовстве. Воздух зноен. Едва продохнуть. Как долго, Отче мой, будет длиться здесь эта война между Гогом и Магогом?[25] Но я слышу, как во мне кто-то шепчет, что времени на кладбище не существует. Только глупые дети человеческие по другую сторону предела тешат и обманывают себя часиками. До них вовсе не доходит, что внутри часов, в пружинках, спрятан Ангел смерти и из минуты в минуту режет их ножеподобными стрелками: тик-так, хик-хек…

Я даже даю себя увлечь невероятной мыслью, что, будь я королем этого государства, я издал бы указ выбросить в море все часы в стране вместе с Ангелами смерти. И тут, при этих думах, саранча вздымается с кладбища, точно пыльная буря в пустыне Цин, и летний день проясняет своей сапфирной голубизной, что все происходившее здесь только что — не более как игра фантазии.

Лишь где-то вдали, на западе, на шее горизонта, еще можно обнаружить след воображения, его тонкую царапинку.

Где реб Юлиш? Где могильщики? А где им быть? Они здесь. Время говорить, и время молчать. Время голодать, и время есть. Вот они и сидят на свежем земляном холмике и закусывают. Кто обдирает селедку, а кто хлебает из кринки простоквашу. Тем временем к ним присоединяются две еврейки. Обе в белых халатах и в белых, скрывающих волосы кепках — до самых бровей. Халаты унизаны иголками. В некоторых болтаются белые нитки, точно червячки. Это хозяйки домика для обмываний.

Саранча, видимо, кое-чему меня научила. Я становлюсь озорным, дерзким. Подступаю к реб Юлишу — и прямо к сути:

— Господин еврей, против кого вы бастуете?

Мой вопрос ошеломляет его:

— Что значит — против кого? Интеллигентный человек, и такое спрашивает?

— Кто вам сказал, что я интеллигентный человек? В таких делах я как раз невежда. Меня просто снедает любопытство: против кого бастуют евреи на кладбище?

Ресницы его становятся колючими. Сперва он колет ими людей с лопатами, и их молчаливое согласие утверждает его в мысли о близкой победе:

— Видимо, новый оле. Прибыл из страны, где нельзя бастовать. Жаль его.

Я возмущаюсь. Еще миг, и наши носы сталкиваются:

— Как раз не новый, и не увертывайтесь от ответа: против кого вы бастуете? Против смерти или против жизни? Если бы мы все бастовали против смерти, жизнь выглядела бы иначе. И еще один вопрос: человек ведь не более как человек, и может случиться, не приведи Господь, что у вас вдруг защемит под сердцем, и, как говорится, нет шляпника. Кто вас тогда похоронит?

Среди людей с лопатами возникает движение. Такого вопроса, по-видимому, никто не ждал. Один из могильщиков выплевывает селедочную голову. Другой не жалеет простоквашу и отшвыривает ее вместе с кринкой. Обе женщины из домика для обмываний принимаются вопить, как если бы они раздирали полотно[26]. Капающие из их глаз слезы подобны иголкам, воткнутым в халаты. А что касается реб Юлиша, так его всполошило в конце концов мое выражение «нет шляпника», потому что он приподнимает свою шляпу с широкими полями, обнюхивает ее снаружи и внутри, и я чувствую, как он боится надеть ее снова на ермолку.

Сам ошарашенный своей ролью победителя, я покидаю поле битвы и шагаю к главной аллее.

«Мыслитель» все еще сидит согнувшись на камне, жилистый кулак под подбородком, и бронзовеет в тяжких думах. Если я снова кину монету — может обидеться. И я бросаю в тарелочку у его ног одну из своих мыслей. Пусть он ее додумает. Пусть делает с ней, что захочет.

Я читаю надписи на надгробьях малых и великих людей. Вспоминаю слова мудреца: великие люда умирают дважды — сперва они сами, затем их величие. Меня поражает, что на главной аллее все надгробья голы, без цветов, без венков. Но тут же нахожу объяснение: саранча все сожрала. Травы тоже обглоданы до самой земли.

Я останавливаюсь у свежевырытой могилы в конце главной аллеи. Хотя еще середина дня и солнце пока оставляет своих львов на воле, могила залита жидкой мглой, будто деревенский колодец. Кого она дожидается — мужчины, женщины, юноши, старика? Неужели ее новый жилец ни разу за всю свою смерть сменит квартиру, не выедет отсюда в Лондон, в Париж! Можно ли себе представить, чтоб человеческий дух вот так и улегся бы на обе лопатки? Чтоб движение позволило покою одолеть себя? А может, жилье это служит жильцу не более тысячи лет, которые для неживого длятся какой-нибудь миг? А затем? Затем он перебирается куда-то в другое место, в более благоустроенное жилище. Я вспоминаю афоризм Сенеки: не смерти боимся, но наших представлений о ней.

Мне вспоминается также один мой сосед из давнего-давнего прошлого: Айзикл-снеговик. Как его прозывали, так он и выглядел. Ему было лет восемьдесят, мне — нулем меньше, но ростом мы были одинаковы.

Жена у Айзикла-снеговика была, что полымя. Диво, как она не растопила его и не превратила в воду. Он любил свою жену и еще любил рассказывать ей разные истории. И все о рае: как там хорошо, да как просторно, да как красиво, и ей не надо будет ни скоблить пол, ни латать одежду, ни дуть из последних сил в развалившуюся печь, чтоб на улице стало тепло.

А его жена-воительница во время одного из таких рассказов возразила с пламенным вздохом:

— Безусловно, муж мой, там хорошо и славно. Но ворота рая — черная могила — не нравятся мне…

Теперь я одиноко стою у врат рая. Они нетерпеливо ждут, чтобы новый сын Адама отворил их. Может, за ними еще цветут Древо жизни и Древо познания? Но новый адамов сын не приходит, не отворяет врат, потому что могильщики бастуют.

Я думаю о двух древах за черными вратами: надо бы сыскать калитку, чтобы вкусить от плодов их.

Влажный ветер, только что выпрыгнувший из ближних морских волн, дробит и опрыскивает зной на кладбище. Обглоданные саранчой акации напрягают ветви, покрываются цветами, словно бы обрастают пурпурным волосом.

Что такое жизнь, что такое смерть? Если жизнь — это Солнце, то смерть — неосвещенная Луна. Осветить ее может только человек, сам являющийся частью Солнца, быть может, даже Солнцем созданный. Когда-нибудь еще родится такой солнечный поэт, который озарит Луну. И тогда скелеты поймут его речь. Будут аплодировать в могилах. Пока стихотворение адресовано живому читателю — оно не обладает подлинностью. В действительности такой поэт уже появлялся: Иехезкель. Он пророчествовал в долине мертвых, и дыхание вошло в них, и они ожили. Бодлер также стремился к музыкальности ради поверженных теней. Другу, которому он посвятил свою книгу «Рай искусства», он признался: с радостью писал бы только для мертвых — —

Тончайшая музыка прорезает мои размышления. Они отрываются от своей почвы и становятся мыльными пузырями. Кто-то во мне только что произвел операцию: какой-то мелочи недостает, какая-то мелочь прибавилась.

Над моей головой — рукой дотянуться — раскачивается на райской ветке щебетунья, с наперсток величиной. Дает концерт, которому мог бы позавидовать. и Яша Хейфец. Как помещаются в такой крошечной пичужке страдиварий вместе с маэстро?

На кладбище нельзя испытывать удовольствие. Музыкант поворачивается ко мне задиком и сотворяет мне, восхищенному, помазание своим нежным дерьмом — —

1970

УЛЫБКА НА КРАЮ СВЕТА

И может статься, что тут также выкинул штучку какой-то закон гравитации:

Внезапно меня привлек чужой, незнакомый город. В планах моего авиапутешествия вокруг света этот город не значился. И я даже не знал его названия, не знал, что где-то вмуровано в земной шар такое творение.

Произошло это так:

Когда самолет соскользнул с косого, кривоглазого пространства на гладко раскатанную доску летного поля, чтобы стряхнуть на промежуточной стоянке нескольких пассажиров и налакаться бензина или еще какого пойла для длительного беспосадочного полета над морем, я ни с того ни с сего схватил свой саквояжик и, словно в трансе, помчался вслед за сошедшими пассажирами.

Чудом я выбрался из высокого прозрачного аэровокзала, где люда выглядели пойманными мухами под гигантским опрокинутым стаканом.

В самолете я оставил, не простившись, свою воздушную сестру, очаровательную дочь Бенгалии с тлеющим рубином над нежной переносицей, меж бровями. В самолете я оставил также полдня своей жизни, и кто знает, возместит ли мне вечность эту потерю.

Вскочив в первую попавшуюся машину, я велел китайцу со скулами мумии:

— Вези на главную улицу!

Когда машина поплыла к главной улице (а ведь главной улицы не бывает нигде, как не бывает и главного человека), ее кузов молниеносно прорезали два черных ножа плавящегося на солнце самолета, в недрах которого гибли от удушья мои полдня.

На бескрайней узкой улице, подобной облачно-голубой вздувшейся вене, я велел шоферу остановиться у почтового отделения.

По календарю была весна. Мне же казалось: это пятое время года. Четыре периода годового цикла соскочили, точно четыре колеса телеги, со своих осей и укатились к черту. Осталось только пятое время: исхлестанная лошадь.

Оттенки межвременья, когда луна принимает от солнца надземную вахту, висели между домами в знойном воздухе.

Узкая улица была обсажена деревьями вдоль дробно мерцающих тротуаров, выложенных мозаикой из толченых ракушек. На деревьях висели плоды, которые можно было принять за ярких птиц.

Я зашел на почту и стал раздумывать над сложившейся ситуацией: телеграфировать ли своим товарищам, что был вынужден остановиться в таком-то городе, или прежде найти отель и сунуть голову под холодный душ?

Я нащупал свою записную книжку с адресами. Она листалась сама собою. Мой взгляд, или подвзгляд, пал на Бук. Вильям Бук. Имя давно забытое. Его адрес: в том же городе, где нахожусь и я. Бук… Бук… Ах, да, вспоминаю! С год назад, а может, и поболее, я получил письмо от незнакомого мне Вильяма Бука: в связи с тем, что он издает словарь новейшей мировой литературы, он просит меня сообщить ему мои биографические данные. Я выполнил его просьбу и в ответ получил элегантное благодарственное письмо.

Я попытал счастья и позвонил.

Мягкий голос, словно дым гаванской сигары, заструился из трубки. Назвавшись, я уловил по телефону ответную душистую улыбку.

— В каком отеле вы находитесь?

— Пока ни в каком.

— А откуда вы звоните? — спросил голос все с той же отеческой мягкостью.

— С почты на той улице, где тротуары выложены толчеными ракушками.

— Сейчас буду. Мой портрет: короткая бородка, сигара во рту, оранжевая шляпа с широкими полями и черная трость в руке.

Не прошло и десяти минут, как я почувствовал дружеское похлопывание по плечу, как если бы не он, а я сообщил по телефону свои приметы:

— Вильям Бук. Вы мой гость. Вас ждет номер в отеле «Гонг».

Сияюще новый кадиллак принял нас в свой нежный пружинящий плюш, точно в тепловатую воду.

— Должен предупредить вас, — угостил меня Вильям сигарой таких размеров, что из двух можно было бы составить прогулочную трость, — что в этом городе; (кстати, в нем я родился) опасно прогуливаться в одиночестве. Его жители, правда, не все, обладают рентгеновскими глазами. Спрячьте свои деньги хоть в слепой кишке, они все равно могут разглядеть их и стащить. — Улыбка наделась на его лицо, точно маска из дыма.

— Мою слепую кишку уже давно удалили, — улыбнулся я в ответ сквозь пелену дыма.

— Все же вы должны помнить, где находитесь. Будьте любезны, поверните лицо к заднему стеклу: видите красную машину, что следует за нами? Это мои телохранители. Я не могу позволить себе роскошь разъезжать в одиночку и чтоб меня никто не охранял. Я подобен директору дома для умалишенных, которому нет замены.

Мы оба захохотали, точно два внезапных грома. И хохот прервался посредине у отеля «Гонг».

Вильям Бук подхватил меня под руку:

— Умойтесь. Ложитесь отдохнуть. Попозже я заеду за вами, и мы вместе отужинаем.

Вильям здесь. Другой Вильям. Лицо — розово, обнаженно-розово, без морщин, словно свеженький, только что обряженный покойник.

— Не догадался спросить у вас, как долго вы пробудете в моем городе, — подхватил он меня снова под руку и усадил в кадиллак, — но сколько бы вы здесь ни были, вы мой гость. Я уже заказал на завтра банкет в вашу честь на моей вилле. Вы там познакомитесь с необыкновенными людьми. Я заранее договорился с мэром города, он тоже будет.

Уже была глубокая ночь. Красная машина плыла за кадиллаком, как дрессированная морская собака. И стрелки на моих часах показывали такой час, какого не существует.

Мимо пробегали рикши. Голые худые люди-лошади с опереньем на голове и колокольчиками на шее подпрыгивали на бегу, позванивали и пытались изображать настоящих лошадей, чтобы развлечь прижавшиеся друг к другу в тележках парочки. Над стенами красным и голубым загорались драконы. Видные из мчавшейся машины крикливые рекламные надписи сверкали и зачаровывали, как суетня микробов в окуляре сильного микроскопа.

Кадиллак остановился. Мы пошли между вишневыми деревьями. Аллея вела вниз. Вильям сорвал веточку с вишнями. Сперва поднес к моему рту, а остальные вишни проглотил сам.

В конце аллеи открылась низенькая дверь. Нам пришлось пригнуться, чтоб войти. Внутри освещение было подобно солнечному закату в бурю.

Две девушки с длинными ресницами-бабочками, фарфоровые тела едва прикрыты розовым зыбким шелком, подбежали с кувшинами воды, встали на колени, сняли с нас ботинки и чулки и обмыли ноги. Закончив их мыть и обтерев полотенцем, девушки обрядили нас в пурпурные шлепанцы. Все произошло так неожиданно, что я какое-то мгновение был уверен: мои старые ноги украли и приставили новые. Вильям успокоил меня:

— Таков местный обычай. В Европе перед едой моют руки, а здесь — ноги. Я выбрал ради вас ресторан, где, не считая прочих пикантностей, блюда очень вкусны. Набить живот нечистью можно и в Париже, и в Лондоне,

Легко было заметить, что Вильям здесь свой. Перед ним заискивают. Ему предлагают. Он едва изволит отвечать на искусственные фарфоровые улыбки гостей и официантов.

— Знаете, почему здесь все улыбаются? — загадочно заглянул Вильям Бук мне в глаза, когда метрдотель, выглядевший, как китайский Наполеон, подвел нас к столику. — Потому что каждый хочет показать остальным, что у него есть зубы — коренные. — И Бук сам величественно проиллюстрировал реальный символ улыбки.

Вильям Бук вставил в левый глаз монокль, скользнул им по меню и со знанием дела заключил:

— Мы начинаем с кобры. Очень славное и деликатное блюдо. Величие искусства зависит от величия художника. Я хочу сказать, что искусство приготовления играет здесь главную роль. Кобра варится вместе со своим смертоносным ядом. В кипятке яд нейтрализуется. Его убийственная игла уже не колет, а щекочет, словно девичий язычок. Кобру хорошо запивать вином колибри. Вот бутылка.

Пока Вильям расхваливал экзотическое блюдо, у меня родилась на кончике носа элегантная отговорка, что я, не про него будь сказано, страдаю болями в желудке и, к сожалению, вынужден буду довольствоваться — я знаю чем?.. — мисочкой риса или горшочком простокваши.

Но Вильям распознавал ложь и увертки еще до того, как они зарождались. Он прямо схватил быка за рога:

— Это блюдо, кстати, лекарство и наслаждение для людей, страдающих болями в желудке. Да, друг мой, точно так же, как от великой творческой идеи становится светло в голове, так становится легко в животе, если отведать кобры.

Удар пальцем о палец, словно кастаньетами, и я слышу, как мой друг что-то бормочет метрдотелю, тому, что выглядит, как китайский Наполеон:

— Чу-чу-чу…

Часы мои все еще показывали несуществующее время. А может, такое время существует, но не для меня?

Повар с белым сапогом на голове поднес к нашему столику вазу из зеленого тибетского стекла. В ней роились кобры. Это напоминало витрину оптика, только здесь, в вазе, очки плавали вместе с рябыми скользкими лицами. За очками посверкивали зигзагообразные глазки.

Вильям указал сигарой, какие змеи ему нравятся, и повар тут же ухватил их за шеи длинными серебряными щипцами.

В зале стало сумрачней. Фитиль солнца — все короче. Напротив нас осветилась маленькая сцена. Карлик раздвинул занавес.

На сцене стоял фиолетовый аквариум. Раковина на дне его раскрылась, и из нее выплыла жемчужина в костюме Евы. Жемчужина превратилась в танцовщицу с флейтой. Она вышла из аквариума и стала танцевать между столиками. Ее живот втягивался и вздымался в согласии с то более резкими, то более нежными звуками ее флейты.

Когда танцовщица снова вплыла жемчужиной в раковину, наши тарелки были полны кобрами. Пропаренные в аду, они стали цвета красного перца. Но очки, уже без стекол, все еще темнели вокруг глубоких, как у скелета, глазок, точно вечная татуировка.

Вильям принялся смаковать. После каждого кусочка — глоток вина колибри. А я, ради соблюдения такта, ел вхолостую, плотоядно шевеля губами, как библейский ангел.

Опять осветилась сцена, и карлик снова раздвинул занавес.

Дабы возбудить у публики аппетит, выступили сиамские близнецы. Две сестрички в одном платье. Обе с одинаковыми лицами, сросшимися в виде поваленной набок восьмерки. Они пели. Подвывали, как электронная музыка. Жрущие ржали.

Мне сдавило горло. Вильям не дал мне задуматься:

— Обе сестрички уже замужем. Я сам был на их свадьбе. Говорят даже, что сестрички изменяют мужьям. Каждая с мужем второй. Мужья тоже сросшиеся. Кто знает, чем эта трагедия закончится.

— Они ведь могут развестись и выйти замуж за своих возлюбленных, — вовлекаюсь я в обсуждение ситуации.

— Похоже, мы с вами одинаковые умники. Такой совет я им тоже дал, но сестрички и слушать не захотели. Что мы выиграем от такого развода и замужества, сказали они, мы только проиграем: мы потеряем как мужей, так и любовников.

Занавес опустился. Концерт переместился в тарелки.

Подали суп. Вильям пояснил мне:

— Гнездо голубой ласточки — так называется суп. Поэтичное название. Люди взбираются на деревья, крадут гнезда голубых ласточек и превращают их в этот суп, имеющий запах духов шанель. Помимо своего редкостного вкуса, он очень полезен для сердца. Говорят, он предохраняет от сердечной атаки. Вы не должны удивляться. Вся жизнь — постоянный процесс превращений. Я бывал на чикагских бойнях — и знаете, что делают там с миллионами глаз убитых коров? Их превращают в самые дорогие женские чулки.

— Я тоже был на бойнях Чикаго, — пробую я похвастаться перед Вильямом, — но я ничего такого не видел. И знаете, почему? Потому что мне стало нехорошо еще раньше.

— Еще настанет время, когда будут превращать женские чулки в коровьи глаза, — поднес Вильям к губам полную ложку с гнездом голубых ласточек.

— Простите, что я меняю столь увлекательную тему, — осмелел я, — ваш словарь новейшей мировой литературы уже вышел в свет?

— Ах, да! — вспомнил Вильям. — Если вы пробудете здесь две недели, вы сможете увезти с собою экземпляр. Вы занимаете в нем достойное место. Но я должен признаться, что работа над словарем — всего лишь мое хобби. Каждый обязан иметь свое безумие, чтоб быть немного нормальным. Мое призвание — политика. Уже в чреве матери я был политиком. А чтоб быть политиком в этих местах, надо обладать огромным талантом, не меньшим, чем для того, чтобы стать Хемингуэем, писакой.

Покончив с гнездом голубой ласточки, Бук указал мне на надпись во всю ширину сцены:

— Знаете, что здесь написано? Я вам переведу: «Запрещено вносить револьверы, гранаты, бомбы. Уважаемых гостей просят упомянутые предметы оставлять в гардеробе». Это может иллюстрировать, как просто быть политиком в том городе, где мы с вами находимся.

Улыбка на миг шмыгнула, как белая мышка, в глубокую складку его лба. Он почтительно раскланялся с толстым господином за соседним столиком.

— Министр культуры, — сверкнул глазами мой покровитель с азиатской иронией, — то есть так его величают. Этим титулом его наградили. В один прекрасный день ему сказали: Ничто Ничтович, отныне ты наш министр культуры. У него не было выбора, и он им стал. Мы жертвы уговоров. Идиоты трубят нам в уши всякого рода вздор, а мы, малодушные, согласно киваем. Кто является великим художником? Тот, кого таковым нарекают. Ведь подлинный художник не знает себе цену. Но этот выродок, которого называют министром культуры, наделен собачьим везением. Видите даму с веером за его столом? Это молодая вдова. Всего лишь десять дней минуло, как парни из джунглей застрелили ее мужа — генерала.

Улыбка Вильяма растянулась до ушей:

— И поглядите-ка, какое блюдо он заказал. Экий ублюдок, ведь прекрасно знает, что нынешнее либеральное правительство запретило этот деликатес. Уж сегодня ночью вдова застреленного генерала будет ликовать!

Я принял более удобную для наблюдения позу.

Впереди — метрдотель, этот китайский Наполеон, а за ним два филиппинца в драных униформах несут по проходу между столиками прямоугольную клетку, сплетенную из прутьев.

Они несут клетку за медные ручки, словно тяжелый чемодан. И лишь тогда, когда опускают ее рядом со столиком, за которым сидят министр культуры и его дама, я замечаю, что в круглом отверстии наверху клетки туго зажата встревоженная голова обезьяны в платочке распущенных волос.

А может, это не голова обезьяны, а дикий кокосовый орех? Такие волосатые кокосовые орехи я видел когда-то в Зулуленде. Зря пытаюсь я себя уговорить. Меж ниспадающих волос кокосового ореха я замечаю влажные цепкие блестки. Смертельным ужасом врезаются они в память моих глаз. Они молят о милосердии. Голова беспомощно вертится, словно в водовороте, но не может нырнуть в клетку. А когда обезьяна пытается вытащить из клетки свои руки и ноги, ей это тоже не удается.

Министр культуры все еще флиртует с вдовой. Клетка с обезьяной — по правую руку от него. Видно, что он досказывает какую-то весьма пикантную историю. Вдова кокетливо прикрывается красным веером, дразнит его, как дразнят красным платком быка. И вот министр культуры хватает длинный молоточек и наносит сильный, ловкий удар по голове обезьяны.

Слышится всхлипывание. Вроде плача дефективного ребенка. И влажные блестки закатываются внутрь от космической жути. Но министр культуры не видит, не слышит. Он и голоден, и (в воображении) почти сыт вдовой. И вот он достает из сосуда щепоть вареного риса, скатывает между пальцев, грузно унизанных перстнями, макает в раскрытое темя обезьяны, посыпает солью и перцем теплый мозг, запихивает все это в рот и прихлебывает из высокого бокала.

Галоп оркестра заглушает плач.

— Я вижу, вы устали. Пили слишком много вина колибри, — пытается Вильям стряхнуть с меня кошмар. — Если так, то, пожалуй, уйдем. Здесь становится слишком тесно. Начинают появляться господа с рентгеновскими глазами. Видите того, у входа, с наполовину обваренным лицом, точно шкурка дохлой мыши? Его зовут Зузупа Кандали. Перед ним гнутся и трепещут торговцы опиумом. Ну, мы уходим. Я отвезу вас обратно в отель. Не забудьте о завтрашнем дне: банкет в вашу честь на моей вилле.

В отель я приехал оглушенный. Еле стащил с себя одежду. Железное изголовье кровати и решетка у ног потянулись друг к другу и срослись надо мною. Кровать стала клеткой. В медном кольце наверху торчит моя голова. Я не могу ни вытащить тело, ни втянуть голову. Медленно отворяется дверь: Вильям. Сигара во рту наполовину выкурена, но остывший пепел держится на паутинке, словно солнечный блик на влажной вершине дерева, когда само солнце уже распрощалось с днем. В руке у Вильяма серебряный молоточек. Из одного Вильяма возникает второй. Третий. Комната полна Вильямов. Все с одинаковыми лицами. Все с теми же сигарами в зубах, со свисающим на паутинке холодным пеплом. У каждого в руке — серебряный молоточек.

Я ощущаю, как колотится во мне мысль: может ли множество быть настолько схоже с единичным? Каждая пылинка, каждый атом ведь имеет иной облик. А может, я здесь окружен зеркалами, как у парикмахера?

Мне хочется кричать. Но мало ли чего мне хочется? Мой язык — мокрый камень. Обезьяна тоже хотела кричать, но она только всхлипнула, как дефективный ребенок.

Все Вильямы приближаются к клетке. Ко мне. Каждый взмахивает молоточком и ударяет меня по темени. При ударе отваливается пепел с сигар. Я чувствую, как макают в меня пригоршни риса. Вильямы съедят сейчас мою душу.

— Беги, — молю я душу, — исчезни!

— Куда, — стучит она в испуге зубами, — куда мне бежать, если я хочу остаться в теле?

Спрячься в пятку, туда обжоры не доберутся.

Когда я пробудился, точно от смерти к жизни, был уже полный день. Клетка снова стала кроватью. На лбу моем сидел комар и стучал молоточком. Кроме этого комара на лбу, надо мною шелковой пеленой беспощадно гудели полчища комаров. Комната была полна голубоватым, рассеянным в воздухе пеплом.

— Спасибо и слава тебе, Создатель, что разделяешь сон и действительность! — помолился я.

И та же сила, которая вырвала меня внезапно из самолета и повлекла в чужой город, потянула меня обратно к летному полю.

«Если даже я буду обречен на долгое-долгое ожидание — все равно я терпеливо буду сидеть на аэродроме», — твердил я себе дорогой. Но удача подыграла мне. Быть может, не столько удача, сколько тот, кто задумал всю эту авантюру. Я прибыл на аэродром в то же время, что и накануне. И так же, как и вчера, самолет сел, а спустя полчаса взмыл в сухой океан, полетел туда, куда я должен был следовать, и где мои товарищи уже тревожились и устали ждать.

Что произошло со мною? Почему я вдруг сбежал? За что я обижу Вильяма и не явлюсь сегодня на банкет — в мою честь? Кто здесь управляет всем этим спектаклем?

Я ощутил подступившую к горлу слезу и проглотил ее. В глазах посветлело. Что же, эта слеза увидела то, чего мои глаза не видят? Да, слеза-ясновидица открыла мне причину, почему я сбежал. Позвонить Вильяму, рассказать ему и извиниться по телефону? Я не смогу объяснить ему мой неожиданный поступок. Я решил: напишу письмо.

И так как я никому и никогда такого письма не писал, я помню дословно его содержание, как помнят лицо. Я предлагаю его здесь вниманию читателя, чтобы он тоже помнил его, пока не забудет:

«Весьма загадочный Вильям Бук,

я пишу эти строки на аэродроме. Сейчас я улетаю отсюда. Я убегаю в воздух, если можно так выразиться.

Мы оба не виноваты в том, что я не явился на банкет (Зузупа Кандали, вероятно, там присутствовал тоже?) и поставил вас в глупое положение перед мэром города и перед всей этой фантастической городской элитой.

Позвольте вкратце рассказать вам о причине моей черной неблагодарности.

Когда мы сидели в ресторане, а ваш министр культуры разбил череп обезьяны, мой взгляд упал на ваше лицо. Известно ли вам, что вы тоже тогда улыбались, — чтоб показать свои коренные зубы? И в той улыбке, господин мой, мне вдруг открылось, что вы, и никто иной, мой истинный палач.

Не тревожьтесь. Вы меня не вешали, не расстреливали. Напротив, вы отнеслись ко мне очень человечно и выказали щедрое дружелюбие. Без вас меня бы здесь постигла та же судьба, что и обезьяну. Но если бы мы встретились в Освенциме — вы, вероятно, читали о таком уголке в современном мире, — наверняка бы вы были моим палачом. Интуиция меня не обманывает.

Я знаю, вы не виноваты. Вы никогда не были в Освенциме, и мы там с вами не встречались. Я почти уверен, что вы еще станете премьером, и если парни из джунглей не укокошат вас, вы свои годы проживете в почете, вам устроят пышные похороны и поставят гранитный памятник. Но и при этом вы не перестанете быть моим палачом. Вот в чем причина, заставившая меня как можно скорее бежать от вас, почтеннейший.

До несвиданья!»

1970

ДВОЙНЯШКА

Это произошло в кафетерии «Аладдин» на гористом и крутом берегу моря в Старой Яффе. В том самом кафетерии с ярко-синим куполом, синим, как синька, где старофранцузские витражи закованы в узкие своды, а некогда погребенные и теперь извлеченные из земли мраморные ступени, относившиеся к иной эпохе и к другому строению, врезаны в изгиб горы и ведут сквозь нее этажа на два вниз к застекленной террасе.

Туда я порою разрешаю себе скрыться от своего письменного стола, от работы своей, от людей и духов. И именно днем, когда кафетерий почти пуст и никто не мешает мне вплетать плач моря в свое молчание.

Отсюда, с этой кромки моря, пророк Иона бежал в Таршиш — —

Сегодня я снова в «Аладдине». День досаждающе душный. Морской ветер — без мускулов. Он вяло наплывает на мелкие раздробленные волны, и пространство над морем цвета изложницы жемчужной раковины.

В такую погоду выводится саранча.

Меня осеняет мысль, и эта мысль тут же становится видением: волны предо мною — вовсе не волны. Это внуки бродячей рыбы, которая проглотила Иону.

И пока я беседую с обаятельными внуками — терраса тоже внезапно превращается в бродячую стеклянную рыбу. Зловещий мрак опускается на море и прорезает его сверкающим алмазом. По полю сражения волн галопирует дождь. И угас свет полдня с его молочно-матовым канделябром вверху и другим — внизу.

Все это произошло настолько быстро, что белые морские птицы не успели дописать своих писем и попались в клетку дождя.

Судя по часам, сейчас полдень, и в стеклянном животе бродячей рыбы всего несколько гостей: дремлющий старик с газетой в сонных руках; прильнувшая друг к другу парочка, точно две густые ветви одного, скажем, любведрева; женщина с опущенной на лицо черной вуалью и я, свидетель происходящего. Однако хозяин кафетерия настолько милостив, что соглашается включить электричество. Лампочки, едва сверкнув, как только что отрубленные змеиные головы, тут же гаснут, бранчливо шипя язычками.

За стеклами — у них зуб на зуб не попадает — проносится туча, эдакий кусок небесной земли с огненным плугом в груди. В его отсвете я вижу: женщина с черной вуалью сидит уже за моим столом. Буря шлепнула стеклянную рыбу и подгребла ко мне женщину вместе с ее стулом.

А на ее обнажившейся левой руке запечатлено шестизначное число. Оно заканчивается единицей и тройкой.

Тринадцать. Это число имеет ко мне прямое отношение. Единицей и тройкой заканчивается год моего рождения. И дом, где я родился, был помечен тринадцатым номером. Позднее это число переселялось во все места моего жительства, постоялые дворы, отели. Оно также закрадывалось в различные номера и даты, имевшие касательство к моим скитаниям по свету. Иногда оно членилось, как амеба, и прикидывалось другим. Вот оно уже почти иссякло, хоть поминальную по нему читай, и вдруг оно тут как тут в новом видоизменении. И всегда — без опозданий. Мне проще было бы избавиться от собственной тени, чем от этой заколдованной парочки, заключившей брачный союз. Но, правду сказать, к чему мне от этого числа избавляться? Без него мне разве станет лучше?

— Нет, лучше не станет, — вторгается женщина в мои размышления, а черная вуаль на ее лице — облако на облаке с тлеющими краями. — Не станет лучше, и не станет хуже, все точно так, как ты писал:

— Кто ты? — хватаю я запястье, на котором шесть цифр с единицей и тройкой в конце, и ладони наши сплетаются, одна пытается осилить другую. Вместе с ладонями сплетается и наше дыхание. Дыхание женщины — с теплым язычком, соленое и сладкое одновременно. С моря врывается блеск разбитого зеркала.

— Кто я? — волнуется лицо под вуалью. — Милый вопрос. Долгие годы я спрашиваю об этом Единого, и, да простит Он меня, я обращаюсь к стене. Может статься, что по другую сторону стены находится ответ, но голова моя и сердце уже полопались от ударов. А ты, нетерпеливый, хочешь сразу узнать, кто я.

И вдруг женщина в вуали расхохоталась, и раскаленные камешки ее смеха покатились в мое горло:

— Все же я расскажу тебе, кто я. Единый уже забыл, но во мне, Его создании, еще теплится память. Да будет тебе известно, что я искала тебя и нашла в этом вот кафетерии лишь для того, чтобы рассказать, кто я.

Я слушаю и все еще чувствую, как ее умолкший смех неслышно перекатывается у меня в горле. Но теперь смех сплавлен с плачем моря и дождем:

— Имя Мирон Маркузе ты помнишь? Ты должен помнить, потому что Мирон Маркузе был твоим соседом. Ты жил на Вилкомирской улице номер тринадцать, а он — через дорогу. Но если не его, то ты наверняка помнишь его двух дочек, которых улица называла двойняшкой, хотя каждая из двух была наделена собственным именем и собственной душой. Младшая звалась Хадасл, а старшая, родившаяся тринадцатью минутами раньше, прозывалась Груней. Так вот, я и есть Груня, старшая сестра из юной двойни.

Я Груня, но не уверена в этом. До нашего раннего девичества мы обе были схожи, как две слезы из одного глаза. Нам вплетали ленты в косы — Хадасл голубые, а мне красные, чтоб не перепутать нас. В гимназические годы мы разыгрывали мальчишек: когда Хадасл назначала свидание в лунную ночь, являлась я, Груня. И наоборот. Редко какой кавалер спохватывался, что ухаживает не за той. В большинстве случаев мы сами портили игру. Мудрить над мальчишками и дурачить их стало нашей привычкой, натурой. Но когда игра стала слишком правдоподобной, мы покончили с этим театром: дело дошло до того, что влюбленный в Хадасл чуть не наложил на себя руки из-за ее сестры.

Наши души, напротив, были различны, и в них не было нужды вплетать ленты. Хадасл родилась скрипачкой. В шесть лет она, подобно Моцарту, выступила с концертом в филармонии. Кто-то тогда сказал, что Хадасл положила себе на плечо белый платочек, потому что ее скрипочка плачет. Ее учитель музыки однажды заявил, что в ее крови плавают красные скрипочки. В моей крови плавала музыка революции. Я дала бы выколоть себе оба глаза, лишь бы у моих соседей стало светлей. Чего стоит абстрактный свет, когда ты сам слеп, — до такой элементарной мысли я еще в те годы не доросла. При сдаче последнего экзамена в реальном училище меня захватила в плен железная решетка. Меня обвинили в том, что я помогала ликвидировать провокатора на Бельмонте — на той поросшей соснами горе, имя которой дал Наполеон, когда остановился в нашем родном городе, и где наша юность вела игру в любовь и антилюбовь.

Мирон Маркузе приходился нам отчимом. После несчастья с нашим отцом — его нашли на железной дороге, он попал под поезд — мама вышла за Маркузе замуж скорее ради нас, чем ради себя. Днем он был ювелиром, а ночью — мыслителем, философом. Он носился с теорией, что причина всех несчастий, личных и народных, — зависть. Когда завидуют, способны на все. Если гомо сапиенс будет исцелен от болезни, которая зовется завистью, он превратится в земного ангела. Много лет он производил психологические опыты над козами, собаками, змеями, сороками и над двумя обезьянками, которых купил у цыгана. Наш двор выглядел зоологическим садом. Из всего этого он в итоге извлек и создал некую сыворотку, которую назвал антизавистин. Так же называлась брошюра об его теории, напечатанная им на трех языках: на идиш, иврите и польском.

Когда Хаим-Нахман Бялик гостил в нашем городе, Мирон Маркузе послал ему свою брошюру и попросил об аудиенции. Поэт принял его в отеле «Палас», где остановился, и беседовал с Маркузе несколько часов. Позднее Мирон Маркузе рассказывал, что Бялик был потрясен его теорией. Когда Бялик возвратится домой, в страну Израиля, он станет проповедником учения Маркузе. Он будет произносить речи, призывая, чтоб антизавистин впрыскивали и евреям, и арабам ради мира между ними. Но прежде он введет антизавистин себе самому, чтоб не завидовать дерзким молодым поэтам.

В стеклянной рыбе мгла от бегущих облаков становится бледнее. Уже можно разглядеть жужжащий метеор мухи. Морская пучина, словно рукав с подкладкой наружу, выворачивается на лицевую сторону. Груня делает поблажку шуму дождя: пусть выплачется, и ему станет легче. А когда берет в зубы папиросу, на помощь приходит молния и подает ей огонь.

Зыбкие матовые круги, словно обручальные кольца для мертвых невест, плывут в мою сторону и повисают на моих ресницах. Запах и вкус пасхальных дней в доме детства прилипает к небу.

Исчезла черная вуаль. Лицо Груни оплетает паутинная вуаль пьянящего дыма. Паутина становится все тоньше и тоньше и превращается в морщины. Груня молчит. Но табак вот-вот осыплется, и она, насыщенная пеплом, уже в состоянии рассказывать дальше:

— Его антизавистин не исцелил человечество, но его самого исцелил. Когда евреев загоняли в гетто, Мирон Маркузе впрыснул себе изрядную дозу сыворотки и навсегда избавился от зависти. Наша мама в антизавистине не нуждалась. Она никому не завидовала, кроме мертвых. И Господь сжалился над нею и впустил ее в их царство.

Хадасл была прославленной скрипачкой. Моя сестра играла на струнах, но также — на цепях. В лагере уничтожения струны стали цепями. И там мы снова стали похожи — Хадасл на меня и я на нее, как две слезы из одного глаза. И те немногие, которые видели нас в лагере и помнили с детских и юношеских лет, в знак того, что свет еще свет и что все былое осталось, вновь увенчали нас почетным титулом — двойняшка.

Хотя в лагере все были близнецами, крематорными двойняшками, сотняжками, тысчонками, и нельзя было отличить мужчину от женщины, ребенка от старика, и все носили полосатые одежды, а головы у всех были обриты, и, как ты знаешь, все скелеты улыбаются одинаково, — все же только Хадасл и меня называли двойняшкой.

Но не только наши лица, наши тела, но и души наши — Хадасл и моя — уподобились в лагере, если не как две слезы, то как две искры крематория. И если у нас были какие-либо девичьи секреты, тайны самолюбия и любви, мы делились ими так же, как делились каждой крошкой хлеба и каждой косточкой. Подсознательно мы, вероятно, стремились сохранить наши тайны друг в дружке. Тайны тоже хотят остаться в живых, они мечтают дожить до своего раскрытия. Если одна из нас спасется, пусть с нею спасутся тайны второй.

А теперь я приближаюсь к сути моего рассказа, к тому, ради чего я искала встречи с тобой, потому что ты имел касательство к двойняшке, точнее, к одной из ее половинок.

Мы действительно были близкими соседями. Выросли на одной улице, одни и те же снега и дожди хлестали нас. Та же щебетунья, распевая, носилась с твоей крыши на нашу и обратно. Ты заходил в наш дом. Меня ты не удостаивал вниманием. Мои заигрывания ни разу не имели успеха. Я для тебя была слишком земной. Было похоже, что ты приходишь в мастерскую послушать, как Мирон Маркузе постукивает молоточком, или потолковать с ним об антизавистине. Я не имела повода включаться в вашу беседу. Но в тебе самом постукивал тогда молоточек, и его эхо перекликалось со стуком молоточка в сестре моей. Нет, ты нас никогда не смешивал.

Ты все еще не понимаешь, для чего я тебя искала и нашла? Одна-единственная страсть досталась мне: бродить по свету и целовать облачка воспоминаний о ней, о моей половинке. Быть может, где-нибудь сохранилось ее изображение? Может, жив кто-нибудь, кто слушал ее игру? Возможно, еще трепещет чье-то сердце, которое билось в согласии с сердцем Хадасл? Не для Лувра летела я в Париж. Я в себе ношу тот Лувр, где божество безумия развешало свои картины. Я летела в Париж, чтобы возложить букет роз на могилу учителя музыки, обучавшего Хадасл.

«Музыка». Каким другим словом ее назвать — я не знаю. Так же слово «человек» — название для всех людей. И так же, как родился Альберт Эйнштейн, так родился и Зигфрид Хох. Комендант лагеря Зигфрид Хох перепробовал уже все человеческие и звериные наслаждения, подобно тому как шеф-повар в отеле пробует блюда, приготовленные для постояльцев. К Новому году ему не хватало только оркестра. И он обратился к нумерованным скелетам с такой речью: если в его королевстве имеются музыканты, то он ангажирует их как минимум на год.

Тут же стали выявляться музыканты. Известные исполнители из Польши, Венгрии, Австрии, Голландии. Зигфрид Хох открыл для них склады с награбленным, и в тонких, как струны, пальцах и в иссохших, истонченных губах ожили виолончели, скрипки, кларнеты и флейты.

Хадасл не захотела открыть свою профессию музыканта и потому, что боялась отделиться от меня и оказаться одинокой половиной двойни, и потому, что не хотела играть для Ангела смерти. Я, точно мать, уговаривала ее пристать к оркестру: может быть, Хадасл таким образом спасется.

Настал канун Нового тысяча девятьсот сорок четвертого года. Согретый белым пушистым тулупом и меховой шапкой, натянутой поверх обкусанного уха, — его откусила варшавская девушка, когда ее загоняли в газовую камеру, — восседал на подиуме Зигфрид Хох, очищал мандарины и пихал их себе в рот. Кожуру он бросал в корзину рядом.

Впереди простиралось гимнастическое поле с виселицей, а в ее петле висел воздух с высунутым голубым языком. На фоне виселицы и сыроватого черного снега, словно кто-то над полем ощипывал ворон между небом и землей, музыканты, босые и в трещинах от зубастого мороза, играли «Героическую» Бетховена. Дирижер, маэстро из Венской филармонии, вскидывал длинные рукава-переростки и хватался за палочку, как утопающий за соломинку.

Ансамбль музыкантов — а Хадасл была первой скрипкой — взрезал замерзшие небеса. Публика с пепельными лицами выползла из дымовой трубы. Когда маэстро раскланялся, раздались бурные аплодисменты. Сердце коменданта, видимо, тоже было тронуто. Он сгреб пригоршню мандариновых очисток и швырнул музыкантам.

Прежде чем кожура успела долететь до снега, музыканты, как орлы с перебитыми крыльями, кинулись глотать гостинец. Также и маэстро из Венской филармонии с палочкой в обмороженных пальцах проявил виртуозную ловкость в броске за деликатесом.

А Хадасл? Она, только она одна неподвижно осталась стоять на гимнастическом поле со скрипкой, прижатой к сердцу. Ей стыдно было при этих пепельных лицах, скрипке и «Героической» гнуться перед белым тулупом и его мандариновой кожицей.

Когда оба христианских года — Старый и Новый — расставались, в наш лагерный барак вошел, качаясь, комендант и выкрикнул номер Хадасл. Я первой спрыгнула с нар и представилась. Мы ведь обе, Хадасл и я, в лагере снова стали двойняшкой. Я молилась, чтоб Хадасл при ее абсолютном слухе стала глухой. Чтоб сон оглушил ее. Комендант вывел уже меня из барака на гимнастическое поле, где перекладина виселицы выглядела, как падающая или стоящая перед Зигфридом Хохом его собственная тень. Ледяной воздух таял от моего дыхания, и мне легко было туда шагать.

Моя молитва не была принята. Половина двойняшки мигом догнала вторую, и Хадасл показала коменданту свою обнаженную руку с врезанными в нее цифрами. Они светились, как звезды.

Звезды, однако, сияют и поныне, а те цифры вместе с моей Хадасл угасли навеки.

Груня зажигает новую папиросу от догорающей. На этот раз, похоже, с особой целью: соткать между нами дымовую завесу.

Отчего она не хочет, чтоб море очистилось от мглы? Почему боится обнаженного солнца?

Я хочу спросить ее об этом. Хочу задать множество других вопросов, но слова мои угасли, как звездные цифры на руке Хадасл. И снова к небу прилипает вкус и запах пасхальной поры в доме детства.

— Я уже говорила, что у меня осталась единственная страсть — бродить по свету и целовать облачка воспоминаний о Хадасл. Приклоняться к тем, кто любил мою сестру. Правду говоря, эта страсть у меня вторая и, наверное, последняя. После так называемого освобождения я не знала иной страсти, кроме как нащупывать следы Зигфрида Хоха. Не было уголка на свете, где бы я не расставила для него ловушек.

Когда комендант в белом пушистом тулупе сбежал, люди в лагере напоминали едва шевелящуюся рыбу на дне озера, из которого вода вытекла через шлюзы. Чтобы продолжать жить, чувствовать собственные раны и ощущать от этого мучительную радость, было недостаточно только дышать вольным воздухом. Чтоб жить дальше, необходимо было подышать смертью. Магнитная иголочка указала мне, куда направиться. Первым пунктом, куда я устремилась по ее указанию, был наш родной город. Там я нашла золотые изделия Мирона Маркузе, которые он зарыл под вишней. Они лежали в шкатулке из красного дерева рядом с несколькими ампулами антизавистина и брошюрой с таким же странным названием. Корни вишни обхватили своими изрезанными пальцами шкатулку, словно сосали зарытое золото, чтоб придать цвет и силу плодам.

Ты помнишь имя — Звулек Подвал? Его отцом был Цаля-трубочист. Они жили близ Плумпеле, у первого кирпичного завода. Когда я сидела в тюрьме из-за истории с провокатором, Звулек по этому же делу сидел в смежной камере. Этот Звулек нащупал в Линце супругу коменданта Хоха, сделался ее любовником и переслал мне копии писем ее мужа и его адреса.

«Мир велик, а Америка еще больше» — сохранилось в моей памяти простодушное утверждение моей бабушки. И я обшарила и весь мир, и всю Америку. Я обучилась бирманскому и искала коменданта в Бирме, в тамошнем буддийском храме; я разыскивала его в Мозамбике среди торговцев слоновой костью; я овладела искусством танца живота и хотела заманить его в багдадское кабаре. Я умею говорить по-арабски, по-турецки, по-португальски и по-испански. Я понимаю язык индейцев.

Много раз и он, и я изменяли наши лица, наши фигуры. Он прикинулся доном Рикардо Альварезом, я — доньей Терезой. Я следовала за ним по тропам джунглей в долине реки Амазонки и на Галапагосские острова; я искала его в Кито — столице Эквадора, в Андах и близ вулканов Каямбе и Чимборасо, где орел может поднять и унести в своих когтях молодую корову.

Сколько лет, полагаешь ты, длилась наша игра в кошки-мышки по всему земному шару? Тринадцать! И все тринадцать лет я была кошкой, а он — мышкой. Но я допустила роковую ошибку: считала, что главным признаком того, что он — это он, должно служить обкусанное ухо. Не всякому Каину суждено похвалиться собственной каиновой печатью. Но если можно вставить искусственную душу, почему бы не приставить искусственное ухо?

Теперь ты можешь послушать, как эта игра в кошки-мышки пришла к своему финалу. Я тогда валялась в Кито, столице Эквадора. Уже месяца с два мышь превратилась для меня в летучую мышь. Звулек Подвал дал знать из Линца, что мадам Хох собирается в Перу.

Таскаясь из страны в страну, а чаще из города в город, я почти всегда пользовалась самолетом. В воздухе все же чище, чем на земле. В этот раз меня потянуло ехать поездом. Я где-то должна была встретиться с одним из моих людей. На рассвете поезд остановился на маленькой станции. Когда я сошла попить чего-нибудь, босоногий мальчик-индеец вытащил из-за пазухи скульптурку и предложил мне купить ее.

Я его сразу узнала. Его глазки, точно капельки яда на остриях иголок, нисколько не изменились. Его левое ухо было обкусано, но стежки в том месте, где был пришит протез, были заметны. Ему не хватало только белого пушистого тулупа и меховой шапки, чтоб снова стать комендантом лагеря. Я сразу догадалась: Зигфрид Хох превратился в цанцу.

Ты знаешь, что такое цанца?

В тамошних джунглях, севернее Андов, живет племя индейцев, которое называют живаро. Они мстительны и воинственны. Когда они берут в плен своих врагов или подозрительных людей, скрывающихся в джунглях, либо полицейских, они отрезают у пленных головы, опускают в ведро с кровью убитого, известью и раскаленными камнями, вымачивают их и вываривают, пока головы не уменьшаются до размера с кулак. Сохраняются волосы, морщины, веснушки, усы. Такая головка называется цанца. Торговля цанцами запрещена, но ведь и торговля опиумом запрещена! Современный человек любит непривычное, запретное, и туристы платят большие деньги за такие головки. Нечиновная цанца стоит дешевле. Цанца полицейского или палача — много дороже. Мне рассказывали, что за цанцу министра его семья заплатила десять тысяч долларов.

Бродячая рыба с радужным хвостом приплывает в Старую Яффу. Напрасно море силилось разорвать цепи волн и выйти из берегов. Оно подчинилось космическому фельдмаршалу. Ливень тоже спасается бегством на своих стройных ногах.

Вот старик. Газета все еще прилеплена к его очкам. Он читал ее во сне, и сейчас, когда он пробудился, новости устарели.

Сросшаяся парочка стыдливо разделяется, но незримые корни продолжают тянуться вглубь, к общему истоку.

А Груня? Все еще в вуали. Лишь «13» на ее обнаженной руке озарено лучом солнца.

Огненные облачка шелушатся у горизонта, а под ними круглое солнце покачивается над водой. И вдруг Груня вскакивает из-за стола, и по черной вуали пробегает надрыв крика:

— Он снова, этот почтеннейший, чистит мандарины, а кожуру бросает на снег, музыкантам. Но Хадасл не станет гнуться, не станет!

1973

ПЕРВАЯ СВАДЬБА В ГОРОДЕ

…И город тогда превратился в закат.

Надгробья на обоих кладбищах, старом и новом, которые чудом спаслись, скрываясь под осыпавшейся с соседних кленов листвой, а то и вовсе под заплесневелым простуженным снегом, — эти вот надгробья и надгробьица, заросшие, засыпанные, затопленные, выглядят, как руки тонущих людей: человек тонет, уже затонул в кипящем водовороте, и лишь руки, молящие пальцы ищут спасения; только они еще общаются с отнятым у человека белым светом. Надгробья шарят, щупают пустоту. Они ищут в исходе лета солнечную соломинку — ухватиться.

Это был первый конец лета после заката, а в городе из рода в род — первая свадьба.

Вероятно, это она, Ройтл, добилась у Донделе, ее суженого, чтобы они устроили свою свадьбу и даже ночевали и жили впредь в почтенной лачужке, где она родилась: в пригороде, на другом берегу Вилии, в конце улицы, где Ройтл любила долгими часами молчать вместе с горой напротив, от которой тянулись телеги с глиной к приречным кирпичным заводам, а в омуте у ее основания ветер играл с лилиями в космах водорослей.

Хотя Донделе родился на этой же улице и все в нем было обожжено, как и у Ройтл, до самой души, что-то, однако, противилось в нем тому, чтобы испить их счастливейшую ночь в той почтенной лачуге напротив глиняной горы, где не проносится сейчас ни единое живое дыхание.

Донделе предпочел бы, чтобы хуппу они поставили в еловой роще, где голубые просветы между мохнатыми ветвями затканы пением птиц и золотыми нитями. Но он вспомнил, что и вековые ели тоже причастны к закату — —

Донделе был трубочистом. Важная профессия, почти полностью еврейская в том городе и чаще всего наследственная. Отцы обучали ей своих мальчиков с малолетства, одновременно с азбукой, но лишь один мальчик в семье удостаивался помазания сажей. Считали, что этого достаточно. Остальные мальчики становились кузнецами, столярами, сплавщиками плотов или обжигальщиками на кирпичных заводах. А один трубочист, его звали Мейрем, обучил даже своей черной профессии дочь, потому что жена не наградила его мальчиками.

Обычай удерживать профессию в семье возник оттого, что дело это, говорят, совсем не такое скудное, как может показаться. Оно полно тайн и устных преданий: на чердаках, а точнее — между кирпичами дымоходов, замурованы сокровища, которых свет не видал. Там хранится даже корона короля Собеского. Случается, что ее бриллианты (и всякие другие) искрятся темными осенними ночами в жерлах дымовых труб. Но беда в том, что эти благородные камни очень похожи на искры или на маленькие вспышки сажи, и надо быть подлинным профессионалом, чтоб не ошибиться.

Большая часть жителей города, как евреи, так и неевреи, на трубочистов смотрели свысока, как на низших. На самом деле, однако, трубочисты были выше всех, но они не смотрели сверху вниз на прохожих.

Автор этой истории живет теперь в городе, где крыши без чердаков и чаще всего без труб. А если нет трубы на крыше, то и в доме нет ни глиняной, ни кафельной печи; и нет веселого огня; и нет березовых дров, при полыхании которых появляется радуга; и нет кочерги, помела и вьюшки, за которую берутся рукавицей, чтоб закрыть дымоход; и нет над крышей дыма — серой лестницы к звездам.

А раз нет труб, дымоходов и сияющих там сокровищ, то нет и ловких трубочистов.

Донделе было шестнадцать лет, когда он вместе с матерью попал в семиулочное заточение. Он, Донделе, с полукруглым ведерком за спиной (а в ведерке — веревка, свинцовое грузило и веник), и она, Асна, с молитвенником под мышкой, замусоленным и проплаканным, полным сладких молитв, которые так любит Бог.

В заточении Асна прикрепила к платью у горла сбереженную ею серебряную булавку, которую ее жених, а несколько позже — отец Донделе подарил при помолвке.

Серебряная булавка служила ей здесь опознавательным знаком, что это она, Асна, а не кто-либо еще.

Когда начали вылавливать стариков и старух, Донделе замуровал ее в дымоходе на проходном дворе. А когда он ее спустя некоторое время вытащил оттуда, Асна стала уже сморщенной и черной, как головешка. Он едва ее узнал. Через несколько суток он вынужден был снова замуровать ее, потому что началась охота на детей, а его мама в ту пору уже выглядела ребенком.

Хотя в молитвеннике и нет такой молитвы, однако Асна в заточении произносила: «Боже любимый, окажи мне милость, чтоб я дожила умереть в моей собственной кровати».

Ее собственная кровать находилась далеко, и именно в этом был смысл ее молитвы.

Донделе, напротив, жил и хотел продолжать жить не для того, чтобы умереть. Он хотел жить и ради мамы, и ради себя. Он хотел жить ради жизни.

Так как новые хозяева города вселились в дома прежних жильцов, а без чистки дымоходы над их головами закоптились и забились, часто то здесь, то там загорались крыши. И у новых хозяев не оставалось иного выхода, как разыскать в семиулочном заточении оставшихся в живых трубочистов и выдать им разрешение свободно передвигаться по городу и чистить дымоходы. Ночевать трубочисты были обязаны в заточении, со своими собратьями.

Донделе был одним из тех немногих, кого выпускали на рассвете в город с ведерками и веником, и он носился дотемна по старым спекшимся кровлям, по черепице цвета меди. Изъеденная и растрескавшаяся, она издали выглядела, как черепки на мертвых глазах города.

В своих метаниях по чердакам и кровлям Донделе попутно вынюхивал все потайные чуланчики и укрытия и всякого рода переходы с одного чердака на другой. Он также добрался до своих бывших соседей — обжигальщиков кирпичей — и стал разживаться у них едой, которую протаскивал в задние — на дне своего ведерка.

Впервые с начала дней резни Асна улыбнулась. Это случилось, когда Донделе возвратился вечером из города и вытащил из-под сажи в ведерке свежий творог. Улыбка была влажной и едва теплящейся. Так выглядит в осеннем саду капля росы на паутине. Но тут же Асна обнаружила на белом твороге черные отпечатки пальцев, и капля росы исчезла.

Если бы ведерку язык — о, оно бы уж рассказало! Оно могло бы рассказать, как, например, Донделе, чистя дымоходы в казарме, выкрал оружие и в этом самом ведерке приволок в заточение; или как караульные у ворот стали шарить в ведерке и потешались над безумцем, который приносит в заточение из города на ужин серую золу: глупые часовые не сообразили, что то не зола, а порох.

Оружие и порох Донделе приносил не для себя. Он доставлял это своему товарищу Звулеку Подвалу — для парней и девушек с горячей кровью.

…И выковал кузнец зимнюю ночь в семиулочном заточении. Закоченевшие, висят в пространстве красные искры, и тени примерзли к снегу.

Крыши с торчащими трубами — заснеженный лес.

В лесу — блуждающий Донделе, а за спиной его в ведерке — дитя. Он нашел это создание во взорванном погребе. Донделе должен его спасти. Укрыть в городе. Федька-кирпичник — хороший человек. Не выгонит.

В саночках с серебряной лошадкой покачивается над крышами луна. Донделе прыгает к ней в саночки. Луна тоже добрая — не прогонит. Они уже вот-вот проскользнут через пропасть. Но кто это барабанит по ведерку? Пуля ночного охотника разбрызгивает, точно ртуть, плач колокольчика.

С грудой снега срывается Донделе в пропасть. С пустыми саночками исчезает в лесу лошадка…

Когда заточение стало тонуть вместе с заключенными, Донделе удалось вынести оттуда свою маму.

Он нес ее на спине с одного чердака на другой, через боковые переулки, задние дворы и через сады с перезревшими яблоками и грушами. Осиротевшие кошки орали на ветвях в дикой тоске по исчезнувшим хозяевам.

А Донделе с мамой на спине переплыл Вилию и пробрался на кирпичный завод, который назывался цегельней Файвы Пекера.

И там, в разрушенном строении, в обжигальне, где в те времена, когда Файва Пекер был жив, выпекались кирпичи, там под угасшей печью Донделе построил укрытие для мамы.

Он построил его мастерски, с выдумкой, при помощи знаний и содействия Федьки-кирпичника, своего бывшего соседа, которого Донделе когда-то обучил хитростям голубиной охоты.

Федька помог также Донделе вытащить и пронести в укрытие мамину кровать. И сделал это Донделе не для того, чтоб, избави Бог, она дожила умереть в собственной кровати, как того желала себе Асна в заточении. Он сделал это ради того, чтоб она дожила до жизни.

В укрытии на цегельне Асна спохватилась, что, когда Донделе выносил ее из семиулочного заточения, она в страшной спешке забыла захватить или выронила свой молитвенник. И когда сын ее вернулся к зверю в пасть, чтоб отыскать и принести маме пропитанные слезами страницы, в этот самый миг зверь сомкнул свои цепкие зубы, и Донделе оказался внутри — вне неба и земли.

Волшебная сила отвернулась от его ведерка. Нет больше веника, купающегося в саже; нет веревки, что перебрасывает мечты с одной крыши на другую.

Поначалу Донделе казалось: он провалился в трубу. Такое как-то случилось с одним трубочистом, который нализался на крыше и с головою ухнул в мрак дымохода. Если с ним, с Донделе, и случилось такое, он все же не может понять, почему его падение длится целую вечность.

Но он не падает. Он едет. Под ним вертятся колеса, точно мыши на карусели. Карусель останавливается. Мыши превращаются в двуногих и втаскивают Донделе в земляной рукав.

Трупный дух ударяет ему в голову, и все битые зеркала с чердаков города, слепя, дробятся в его мозгу. Но тут же осколки гаснут, а в мозгу остается только их стеклянное покалывание.

Теперь у него мелькает мысль, что он вместе с солнцем находится в могиле. Оба мертвы: он и солнце. Но он чуточку более живой покойник и поэтому еще может улавливать запах солнца.

— Где я? — вырывается из него голос, точно эхо.

Еврейская речь отрезвляет его:

— Молодой человек, место, куда ты попал, — это ад.

Донделе хватается за уши, словно бы они насмехаются над ним:

— С каких это пор в аду разговаривают на идиш?

Другой голос, голос цвета пепла, отвечает ему:

— С тех пор, как Франкенштейн здесь король печей.

День ли, ночь ли? Две сильные руки подымают Донделе, вытаскивают из земляного рукава и доставляют наверх. Они оттягивают ему плечи, эти две руки, как если б он нес коромысло с двумя ведрами свинца. Они доставляют его в кузницу. Скелет с бронзовыми ребрами заковывает его ноги в цепи. Цепи свисают до земли, чтоб он волочил их. Цепи должны звенеть при ходьбе. Так постановил Франкенштейн — король печей.

Поздравляю. Цепи звенят. Теперь он уже знает, что земляной рукав — это глубокая пещера и что там отныне его дом. И Донделе замечает свою ошибку: солнце, вместе с которым он был проглочен, вовсе не солнце, а отсвет костра в печи. Пирамида горящих людей. Их тела — огненные птицы — устремляются как можно дальше от земли. Тот голос был прав: «Молодой человек, место, куда ты попал, — это ад».

Так Донделе стал сжигальщиком трупов. Таким же, как и другие.

Эти другие — вроде другие, но вроде те же. Все с цепями на ногах.

Донделе вспоминает: когда однажды раскрывали могилу, он нашел у какого-то покойника мезузу[27]. Он ее извлек и показал товарищу по несчастью. Тот учился в иешиве и всю ночь не спал, все думал и размышлял, осквернена мезуза или нет. И решил, что нет, и прибил ее к косяку, там, где спускаются в пещеру.

Другой сжигальщик опознал среди трупов своего ребенка.

— Я счастливейший из всех мертвых! — воскликнул он и с тельцем на руках прыгнул в огонь.

Был еще среди сжигальщиков шутник, который горько сокрушался: любопытно, какой роман печатается сейчас в «Форвертсе»?

Ночью в пещере сжигальщики рыли туннель для побега. План предложил Костя. Он сразу сошелся с Донделе, и молодой трубочист стал его правой рукой. Долбили и копали туннель осколками стекла, деревянными ложками, зубами, ногтями. Позже нашли в земле напильник, топор, нож, прихваченные жертвами с собой в ту дорогу, которой кончаются все пути. Выбранную землю ссыпали в колодец под нарами.

Туннель уже был почти готов. Еще чуть-чуть осталось до сосен за оградой. Костя и Донделе назначили ночь и час побега. Но в самом конце туннеля сжигальщики наткнулись на огромный камень, валун.

Костя уже хотел отменить весь план. Донделе впал в отчаяние. И тогда случилось такое, что и свои цепи, и свое пребывание в аду Донделе принял за счастье. В пещере к нему вплотную приблизилась человеческая фигура и шепнула:

— Донделе, узнаешь меня?

Вопрос поразил его. Конечно же, он знает здесь всех. Но голоса ему знакомей, чем лица.

Вдруг его руку схватили и втянули под одежду, прямо к бьющемуся под кожей сердцу:

— Все еще не узнаешь? Так я тебе скажу — —

В пальцы Донделе вступило теплое воспоминание. Он снова пережил свою первую мальчишескую радость. Так трепетно нежна едва народившаяся голубка:

— Ты? Нет…

— Да, это я, бывшая Ройтл. Здесь меня зовут иначе. Кроме моего спасителя, никто не знает, что я девушка. Если бы об этом узнал Франкенштейн, я бы давно уже унеслась на небеса. Он сам в меня стрелял. Сжигальщик трупов уже поднял меня на грабли и потащил к огню, но я, наверно, шевельнулась или простонала «мама», и он меня сунул в канаву и присыпал пеплом. А вечером принес сюда и спрятал. Тем временем здесь кто-то скончался, и я стала числиться вместо умершего. Количество ведь должно сходиться. Донделе, я не хотела, чтоб ты меня узнал. Я стыдилась. К чему, думала я, сыпать искры на раны? Но сейчас я вынуждена была открыться. Потому что я не могла не сказать: ты стал слабым. Ты, Костя и другие камня испугались. Не сдавайтесь! Этой же ночью надо взяться и пробиться. Я буду помогать. Либо я буду Ройтл, либо могилу мне ройте!

Оба стояли в глубоком молчании, точно раковины. Их слезы к тому времени еще не восстали из мертвых.

— Донделе, я прежде сказала, что я бывшая Ройтл. Но я и нынешняя. У меня два лица.

И Ройтл резко отступила на шаг и подняла лицо. Пламенный ветер метался по пещере, и его отсвет озарил ее.

И Донделе увидел лицо из двух лиц. Одно напоминало яблоко, одна половина которого розово сияла росяной улыбкой, а второе было ободрано и изъедено.

И он припал к обоим лицам и целовал их, как одно.

Донделе был воодушевлен Ройтл. Костю вдохновлял Донделе. Этой же ночью сжигальщики изо всех сил и сверх сил рыли дальше. Ройтл превратилась в сгусток огня. Словно бы огонь, который сжег ей половину лица, пришел к ней просить прощения и своей пламенной силой искупал свою вину. Из печи в туннель облачками вплывали мертвецы и помогали копать. Камень крошился, крошился и раскрошился. Струя райского воздуха ворвалась в ад из рощи за оградой.

Цепи звенели. Мины взрывались. Выли над округой электрические волки. Сжигальщики трупов рвались к звездам. То один, то другой падал. Среди сбежавших — Донделе и Ройтл. Они вдвоем несли Костю. Мина оторвала ему ногу — —

Зеленый мост лежал, взорванный, в Вилие: плесенно-зеленый железный орел с клювом в реке и с распростертыми неподвижными крыльями.

В только что освобожденный город входили скрывавшиеся. Они выбирались из пещер, из колодцев, из-под навоза в хлевах.

Партизаны в барашковых папахах, похожих на гнезда цапель, лесные люди, мстители с опаленными порохом лицами — все они устремлялись через Вилию, кто из города в пригород, кто из пригорода в город, в лодках, на паромах, на связанных бревнах. Нетерпеливые парни сами становились своими лодками: прыгали в воду, и стремительная река опаляла их мышцы и приводила в движение руки.

С отрядом партизан из Рудницкой пущи Донделе и Ройтл вступили в город. Было зрелое, песенное лето. Голубой столп от самой земли до первого облачка.

Донделе снял у колодца сапоги и больше их не надевал. Они были прежде на ногах у немца, и Донделе в партизанах мерил ими болота. Теперь, спеша к кирпичному заводу, к замурованному тайнику, где находится его мама, Донделе был обязан их снять и обмыть у колодца ноги.

У взорванного, с клювом в воде Зеленого моста Донделе очутился босым. Он не хотел переплывать реку ни при помощи рук и ног, ни на лодке или пароме. Искусство бродить по крышам, пробираться по провисающим водостокам снова потянуло его. Он акробатически ловко взбежал на железное крыло орлом рухнувшего моста, добрался до клюва, перепрыгнул через ножевидные струи воды между затонувшими поручнями и вскоре оказался на другом берегу, в пригороде.

А там, близ костела, все еще сидела та нищенка, которую он помнил с детства. Она нисколько не изменилась. Те же бельма на глазах, точно яичная скорлупа. Та же медная тарелочка у ее скрещенных ног. Когда-то, проходя мимо, он кидал в тарелку монету. Сейчас ему хочется кинуть полную пригорошню. Но кроме единственного завалявшегося медяка, у него в кармане ничего не оказалось. Он наклоняется и кладет монетку на медную тарелочку.

То здесь, то там появляются люди. Но улица пуста настолько, что ее пустынность видна и слышна. Что это? Улица или чердак? Донделе кажется, что улица — длинный чердак. Лица лопнувших зеркал истекают кровью.

Дверь хаты Федьки-кирпичника заколочена белыми планками. Донделе срывает ставень и проникает внутрь. На полу валяется топор. Близ топора, в пыли, — солнце. Расколотое. Федька здесь с кем-то сражался.

Донделе взбирается наверх, к голубятне. Он еще помнит голубиный язык, и голуби ему расскажут, что случилось с Федькой, ответят на его воркование.

Кроме косточек, пушинок и просыпанных зерен, он в голубятне ничего не находит. Но, спускаясь с лестницы, видит ковыляющего навстречу деда, который обводит пальцем шею:

— Нет Федьки. Повесили.

Из встрепанной крапивы ветром вздымается пустота и тонкой обжигающей плетью гонит, стегает Донделе. Она подгоняет его к кирпичному заводу. Но и тот пуст. И старые и молодые кирпичи превратились в пыль.

В сумраке обветшалого строения, где когда-то выпекали кирпичи, зрачки напрягаются. Мамино укрытие было замаскировано, без приметных следов. Так оно выглядело, когда он прощался с нею.

Донделе сгреб, отодвинул комья глины от боковой печи, вытащил десятка два кирпичей, плечом приподнял задвижку и одним прыжком оказался внизу, в тайнике. Он улавливает знакомый запах — запах сжигальщиков трупов. Сквозь щель между двумя кирпичами косо пробивается цвет серы. Вот мама: она лежит под простыней в своей собственной кровати. Исполнилась ее молитва: чтоб я дожила умереть — —

Не в почтенной лачуге напротив горы, в которой родилась Ройтл, и не в ельнике справляли на исходе лета первую свадьбу в городе, превратившемся в закат.

Дело было так: когда Ройтл накануне свадьбы вошла в свой бывший дом — почтенную лачугу, она увидала, что за столом склонился над тарелкой горячего борща не кто иной, как король печей Франкенштейн.

Ройтл, опешив, тут же с криком кинулась бежать обратно в распахнутую дверь лачуги и упала у порога — в объятия Донделе.

А Донделе, следует, заметить, принял это за добрую примету: если Ройтл еще способна так испугаться — это хороший признак.

И автор этого рассказа, один из сватов, — свидетель: первая свадьба в городе из рода в род состоялась наверху, на горе, которую дожди перед этим хорошенько причесали. Звезды бросали в дар золотые благословения, и Ройтл пламенела под ними, и была она чище и краше всех звезд.

1974

ДНЕВНИК МЕССИИ

Впереди двигался Огненный столп, и, как свинец, плавился перед ним неприятель — покоренный.

Через Львиные ворота в стенах Старого города следом прошел Облачный столп. Все горело светло-белым вспыхивающим пламенем. Оно светилось и над землей, и внутри нее.

И сам Облачный столп уже стал светло-белым, и колонна людей между ним и медно-желтым Огненным столпом впереди вспенилась от стелющейся белизны, как вскипевшее молоко.

Так вот он, колорит страны?

Не в этом ли суть изречения: земля, текущая молоком и медом?

Внезапный звук шофара[28] рассеял колонну грешных людей между двумя столпами. И млад и стар, босые и нагие, в одеждах их сожженного галута[29], хромые, слепые, беременные и женщины с младенцами над головой — все жадно припали к стене из прямоугольных камней, отличных от всех камней на свете, и прижались к ней губами. Своими губами и губами своих отцов и матерей, чей прах телесный — пустыня между землей и небом.

Судя по тому, как дети человеческие прыгали от радости, всхлипывали и вопили от восторга, от обретенной возможности целовать истертые камни и впиваться в них, — их гомон должен был оглушать. Но было оглушительно тихо, точно в морской раковине, и можно было расслышать, как дышат прямоугольные камни. Губы разбудили их, и они молча плакали вместе с детьми человеческими.

И я тоже был вместе с детьми человеческими моего города и среди них. Моя кожа — белый прах разрушенной колонны — тоже окуналась в прямоугольные волны.

А позже, когда солнце поглотило Огненный столп, камни превратились в человеческие лица. Между одним лицом и другим росли, разделяя их, пучки зубчатых травинок и седоволосые стебли, словно морозные узоры на окнах в прошлом. В одном из таких стеблей искрилась капля крови.

А может, это червячок шамир, который еще тогда, когда пилили камни для храма, затаился, а теперь пробудился с ними вместе?..

Не успел я додумать эту мысль, как кто-то постучал в мое плечо, точно оно дверь и условным стуком мне дают знать, кто это, чтобы я впустил.

— Приятель, слово есть слово. Я все годы помнил наш уговор. И вот я здесь. Шалом алейхем!

Мне не было нужды оборачиваться, чтобы поклясться, что это он. Его голос был кистью, которая быстро и мастерски изобразила старого знакомого. Когда я обернулся, я не был ошеломлен, я только чуточку заколебался: протянуть руку в ответ на его приветствие или нет.

Чтоб облегчить мои сомнения на этот счет, он первым подал руку, и она, как магнит, притянула мою.

Его пальцы были костлявы и сухи, словно остатки рыбы после трапезы.

Теперь мы оба стояли друг против друга. Время во мне бежало назад, как пятится поезд, чтоб сменить колею.

Облачный столп так густо припорошил его, что было непонятно: он голый или в запыленных одеждах? Зато лицо его нисколько не изменилось: те же смолисто-черные завитки на щеках, та же бледная кожа чесночного цвета, те же глаза коня из похоронной упряжки — почти без белков, те же пухлые губы и на нижней — свежие оттиски зубов.

— Слово есть слово, и десятилетия здесь не играют никакой роли, — прогудел он как бы из лопнувшей глубины, и я вспомнил, что и в былые годы его голос тоже напоминал эхо. — Ну, а ты меня узнал? Говори, не стесняйся.

Его «тыканье» на какой-то миг ошарашило меня. При нашей последней встрече он был чуть старше меня и имел основание говорить мне «ты». Я же в знак уважения обращался к нему на «вы»; теперь соотношение лет стало иным: я, наверное, много старше его и имею моральное право отвечать ему «ты»:

— Еще спрашиваешь, узнал ли? Не знаю, поверишь ли: лучше, чем самого себя. Чтоб человек ни на волосок не изменился! Да это и не удивительно, ведь время тебя не коснулось. Правду сказать, я не знаю, как тебя теперь зовут, но когда-то тебя называли «ешиботник с тремя глазами». Говорили, что у тебя был на затылке третий глаз, который видел много дальше, чем оба передних, хотя и эти были проницательнее, чем у других людей. Но мне ты доверился, что твое подлинное имя — Йонта, Йонта-хиромант.

— Память — что улей! — отступил он от меня, пятясь, и на волнистой пыли обозначились оттиски его ступней, как на рентгеновском снимке. — Но почему ты сказал, что у меня был третий глаз? Что однажды получено, то подарок навсегда.

Йонта быстро повернулся, сдернул головной убор, больше похожий на птичье гнездо из соломы и перьев, чем на шапку или ермолку, и прогудел своим утробным голосом:

— Вот мой третий глаз — на затылке. Круглый и подвижный, как слеза. Устреми в него свой взгляд — —

Я поступил, как велел Йонта: напряг зрение и уставился в открывшееся отверстие на его голове.

— Ну, друг мой, что видишь?

— Вижу, как рождается звезда, а с нею вместе и ее трепетная голубизна.

В миг, когда Йонта снимал свой головной убор, прямоугольные камни уже были залиты колодезной мглой. Вспененная белая пыль, носившаяся в пространстве, будто поблизости взорвали меловую гору, тоже стала мглистой. Лишь капля крови — или червячок — стала еще краснее и бриллиантово сверкала из стебля, перемигиваясь с только что родившейся звездой.

С верхнего края стены взмыли, выделяясь на фоне старого серебра семисвечника, три голубя, розово озаренные последним солнечным пятном.

Корона из голубей взмахнула тремя парами крыльев, приподнялась над стеной и, паря, повисла вверху.

Йонта взял меня под руку:

— Отделимся от толпы. Не хотелось бы, чтобы меня здесь кто-нибудь узнал. Я появился только ради тебя.

Нелегко было плыть против потока теней, который ночь высвободила из шлюзов.

Усилиями этого мира и того, при помощи всяческих ловких ухищрений мы выпутались из незримых, но осязаемых рук, ног, костей, тел и по лесенке, что сбоку вилась вверх, к юной звезде, при рождении которой я присутствовал, забрались в какие-то руины.

Там мы оба уселись на землю и прислонились головами к выступам балок или кирпичей разрушенного строения. Мимо дырявых стен струился бледный желтоватый свет, и было похоже, что вблизи кочуют дюны. Теперь я заметил то, на что прежде не обратил внимания: мой Йонта не один, его сопровождает костяная трость. И вот она ложится у его ног с преданностью собаки, которая водит слепого

Йонта снова начал, и голос его перекликался с цветом и шелестом песчаного сияния, плывшего мимо нас:

— Ты, верно, полагал, что я не сдержу слова, что у духа не хватит духу, как додумался сострить один французский философ. Я действительно прибыл из царства мертвых. Но все, что я обещал в этом мире лжи, я выполняю.

Я пытался «держать фасон»:

— К чему ненужные подозрения? Я ждал твоего появления каждый день. Клятва ведь не хаханьки. Если бы жребий пал на меня — я бы тоже не изменил слову. Я вспоминаю нашу первую встречу. Мне было тогда шестнадцать лет — —

— Семнадцать! — Мой приятель с того света чихнул, и я тихонько пожелал ему здоровья. — Есть у меня еще кусок памяти. Но только кусок, потому что то, что я забыл, я не помню. Да, что я хотел сказать? А, вот какая к тебе просьба: не называй меня больше Йонтой, а зови так, как звал меня блаженной памяти отец и как звали моего деда, благословенна память его, — Йонтев[30]. Если угодно, можешь добавлять «рав»[31]. К чему отрицать, для меня это праздник — видеть тебя в живых. Тебе не было нужды восставать из мертвых, как тем, что постоянно носятся в общем потоке. Прости мне эти мелкие соображения. Итак, рассказывай.

— В самом деле, семнадцать! Видать, сглазили мою морщину на лбу. Ох, и юн же был я тогда! Мало сказать, юн: сама юность! Ее было столько, что я мог бы наделить своей юностью целое местечко стариков и все еще оставаться юным.

Это было в Иерусалиме-Литовском в конце лета. А лето в том же было возрасте, что и моя юность. У глинистого берега Вилии, там, где я проживал, жил и вишневый сад, в котором я любил освежать свои мысли. Сад не был моим. Он был арендован на десять лет садовником по имени Мунка Пойтерыло. Странное имя, но так его звали. Рассказывали, что невеста его умерла под хулой, и он поклялся никогда больше не свататься. Садовник был добр ко мне. Его не огорчало, что я лезу через забор в его сад. Позднее он даже соблаговолил дать мне ключ от калитки. Опасался, как бы я не порвал штаны. И его нисколько не задевало, что я время от времени лакомлюсь его вишнями.

В один из вечеров на исходе того лета я вошел в сад Мунки Пойтерылы и беспричинно расплакался, для собственного удовольствия, чтоб облегчить душу.

Я улегся в сладкую траву под веткой вишни. Под откосом глиняной горы плескалась Вилия. И волны не вода, а вино. Они, видать, поднялись до самого сада и опьянили меня. И вот картина, которая явилась мне во сне:

Я лежу в траве под вишневой веткой в том же саду. Из моего сердца прорастает игла. И на ней легко и воздушно, точно водяная птица, танцует балерина. Ее маленькие резвые ножки танцуют на острие иглы, н игла их не ранит. Я вижу, как в игле отражается ее тело, и глаза мои прикованы к игле. Когда я порой произношу или пишу: красиво, красота, — это всего лишь бледная тень той балерины, чей танец отражался в игле. Но едва я вздумал прикоснуться к ней, как балерина вместе с иглой исчезла.

После этого сна, или видения, напала на меня черная меланхолия. Сад для меня в ту ночь увял, хотя именно тогда он вздулся огненными вишнями, как в горне раздуваются едва тлеющие угольки. Я возложил свою правую руку на сердце, на то место слева, откуда проросла игла, и сказал своим обманутым пальцам: ребятки, вам ничто не поможет, вы обязаны коснуться балерины, иначе — —

А так как я в ту пору проводил свои дни в библиотеках, штудировал Спинозу и был полон его интеллектуальной любви, черная меланхолия непрестанно сосала меня, как пиявка. Истолковать сон и помочь прикоснуться к балерине, танцующей на игле, Спиноза не мог. Зато садовник Мунка Пойтерыло видел лучше, чем мои домашние, что мне что-то мерещится и что я угасаю, как свечка. И вот этот самый Мунка Пойтерыло и рассказал мне, что в городе есть хиромант, которого называют «иешиботник с тремя глазами». Он читает сны, как читают письма на родном языке, а знаки и линии на ладони человека — для него что тропинка в густом ельнике. Ступай к нему, советовал мне Мунка, и иешиботник с тремя глазами прочтет твою судьбу и исцелит тебя.

Короче, Мунка дал мне твой адрес, и я направился к тебе. Ты жил в проходном дворе. У ворот была лавчонка ржавеющих изделий из железа, и у косяка торчала коса. Ты жил в пристройке с облупленной штукатуркой, и черная балка подпирала ее ребра. Надо было быть акробатом, чтоб добраться к твоему чердачку. Деревянная лестница была без перил.

Я помню твое треснувшее зеркало с пятнами, зелеными, точно листья водяной лилии. Под зеркалом посвистывал самовар, словно на улице уже мороз, хотя лето еще и не начинало упаковывать свои зеленые чемоданы. Стол прогибался под тяжестью книг в потертой коже. С краю лежала раскрытая латинская книга с изображением руки, прорезанной линиями, а между ними — цифры. На тебе были пелерина из золотой паутины и красная бархатная ермолка.

— Все правда, — качнул мой собеседник острым подбородком и проверил, сидит ли еще ермолка на его голове. — Все правда, кроме одной ошибочки: самовар не посвистывал, он был холодным.

— Ты, вероятно, лучше помнишь, будь по-твоему. Мне важно вспомнить главное: едва я собрался раскрыть рот, как ты сообщил, что меня зовут Аврахам. Затем ты уставился на мою дрожащую ладонь и, по-приятельски хлопнув меня по плечу, сказал: тебе мало видеть балерину, танцующую на игле, ты хочешь еще и потрогать ее? Не будь таким умником. Разве может человек потрогать душу? Пусть танцует. А ты будь верен балерине, люби ее хоть за то, что удостоился видеть ее танец, отраженный в игле, проросшей из твоего сердца. Вы еще будете вместе мечтать и танцевать, и никто вас не сможет разлучить — —

Скажем правду: толкование было для меня загадочней сна. Но твоя личность и то, как ты заглянул своим третьим глазом за морщинку на моем лбу, пронзили меня не менее ощутимо, чем игла, проросшая из моего сердца. То был целительный яд, выжегший мою меланхолию.

Перед тем, как уйти от тебя — а спускаться по деревянным ступеням в бездну было еще опаснее, чем тянуться к твоему чердаку, — я оставил на столе, точно врачу, пятнадцатикопеечную монету, потому что больше у меня не было. Но ты ее выбросил на улицу сквозь разбитое стекло:

— Пусть себе катится на счастье…

Бледно-желтое песчаное сияние, струившееся мимо руин, резко свернуло внутрь, точно дождь, изогнутый внезапным порывом ветра. Йонта, или назову его рав Йонтев, как он просил, поднял костяную трость, что покоилась у его ног, и принялся ею писать в пыльном воздухе — строку влево, строку вправо — с гибкой грацией дирижера. Но вместо игры музыкантов я услыхал знакомый, подобный эху голос:

— Твоя монетка катилась сквозь многие годы и по многим улицам и, видать, упала на несчастливую сторону. Дорогой коллега, — положил рав Йонтев обратно свою трость к ногам, — ты рассказал мне о нашей первой встрече, я расскажу тебе о второй…

Это произошло на том самом месте, до которого докатилась твоя монетка и бессильно упала. Несведущие называют это место адом. Пустые слова. Неприкрытая ложь. По сравнению с нашим с тобой земным адом подлинный ад — настоящий рай. Я помню, как люди дрались из-за куска конины, которую горожане придумали называть сусиной;[32] я помню мать, у которой вырвали ребенка, и она кричала так, что деревья поседели от ужаса; я помню, как мальчик советовал товарищу: пей одеколон — станешь туалетным мылом; я помню, как прохожего пригласили к миньяну,[33] а он погрозил себе кулаком: иди молись, когда Гитлер стал компаньоном Бога! Я помню, как на городской бойне гои поместили вывеску: «ГЕТТО»; я помню, как властители Иерусалима-Литовского играли в шахматы фигурами, вырезанными из еврейских костей.

К чему рассказывать тебе все, что я помню? То, о чем я хочу тебе сказать, — нечто иное: человек не должен быть популярным ни в аду, ни в раю. Бык, ведущий стадо, первым идет под нож. Скажи-ка, многие ли в городе знали об иешиботнике с тремя глазами? Несколько десятков человек, не больше. Но как только семь улочек стали семью западнями, я вынужден был скрываться, брат мой, не только от иноземцев, но, к сожалению, и от своих. Меня хватали тысячи рук, чтоб я прочитал, что на них написано. Мне припоминается курьезная личность — аптекарь. За прочтение его судьбы он хотел заплатить мне дозой цианистого калия. «Мне не так важна жизнь, — сказал он, — как переживания». Был там даже безрукий, который раскачивал передо мною пустым рукавом.

На ладонях большинства заточенных я видел желтые могендовиды[34]. Я горько молчал. Обман не моя стихия. У очень немногих, напротив, могендовиды были на ладони голубыми, как васильки. Им я не боялся сказать правду: вы не только будете живы, вы переживете зло.

Дорогой друг, о том, что ты находишься в том самом месте, куда закатилась твоя монетка, я знал. Я издали наблюдал за твоими действиями. Я также знал, что мы встретимся. И произошло это так: ты спустился в подвал на Шауляйской улице номер шесть, чтоб зарыть рукописи, а я там уже лежал, сам себя зарыв. Постой, когда это случилось?

— В канун Рошешоне![35] — воскликнул я, и у меня засосало под ложечкой, зачем я не тихо это сказал.

— Да, в канун Рошешоне. Твоя память точна, как швейцарские часики, но не кричи так, я не глухой, — кашлянул рав Йонтев. — В подвале мы учуяли друг друга. Там мы отмечали нашу вторую встречу. Я помогал тебе рыть тайник для рукописей. Если угодно, вот еще примета: ты читал мне наизусть одно из своих произведений. В нем ты рассказываешь звездам о том, что творят дети человеческие на земле. Я даже помню с десяток строк. Если б в стихах было больше рифм, я бы лучше запомнил. И в то время, как ты читал, мы оба поняли, что там, над нами, галопом промчался так называемый Ангел смерти.

Что птички, бывает, щебечут в мозгу — для меня не новость, — но ты тогда стал лепетать такое, чего мне отроду не приводилось слышать: если один из нас останется в живых, прошептал ты, пусть второй принесет ему привет с того света.

Скажу тебе по секрету: столько слез, сколько вызвали у меня эти слова, я не пролил за всю свою жизнь. В подвал откуда-то пробилась ниточка света. И еще до того, как мы заключили договор и поклялись друг другу, я увидел на твоей ладони голубой могендовид. Мне вполне было ясно, кому из нас придется принести привет с того света.

Правда, я рисковал обоими мирами, подвергал себя сверхчеловеческой опасности, но таков мой нрав, что если обещаю, то делаю с радостью и от всего сердца. А что совесть моя чиста, тому ты сегодня свидетель.

Рав Йонтев внезапно встал и приобрел вид вспугнутого орла. Костяная трость сама подпрыгнула к своему хозяину. Наполовину ступая и наполовину паря, он направился к выходу из руин. Желтое песчаное сияние начало гаснуть на его запыленном лице. В щели и дыры разрушенной постройки заструился рассвет.

— Рав Йонтев! — последовал я за своим знатным земляком. — Это наша третья встреча и, возможно, последняя. От кого передаешь мне привет, от кого же? Ты видел моих отца и мать, мою сестренку? Докажи, что ты прибыл из тех мест.

В нескольких шагах от выхода рав Йонтев остановился, достал из-за пазухи свиток и протянул мне:

— Я знаю, что ты любишь священные книги, старинные фолианты, древние свитки. И я принес из тех мест несколько пергаментов из дневника Мессии. Если сумеешь их прочесть, познаешь многие тайны. Также и тайну балерины, танцевавшей на игле. Не спрашивай, в какой пещере и каким образом я разыскал дневник. Кто знает, смог бы я сдержать слово, если бы не настал час восстания из мертвых. Монетка легла на счастливую сторону.

«Только бы не опоздать, — стучали в висках холодные молоточки, — Такое сокровище не должно оставаться свернутым, скрытым».

Я не мог удержаться и тут же, в руинах, попробовал развернуть дневник Мессии, чтоб постичь тайны смерти и жизни.

Кусочек пергамента обломился. Буквы на нем, насколько я разбираюсь в этом, отличались от букв на свитках Мертвого моря. Разворачивать дальше? Сокровище еще может раскрошиться в пальцах. Прочитать и понять эти буквы тоже непросто. Не иначе — придется обратиться к археологу. Но поверит ли он в историю с клятвой? Поверит ли, откуда, из каких мест доставили мне этот свиток? Каким образом он попал в мое владение и кто его составитель? А больше всего пугал меня вопрос: может ли другой, чужой, читать тайны, доверенные только мне?

Снова понеслась слепяще-белая пыль и, жаждущая, припадала к истертым камням. Наполовину ступая и наполовину паря, рав Йонтев стал удаляться от меня в росяную высь. И снова, как вчера, он совлек свой головной убор, напоминавший скорее гнездо из соломы и перьев, чем шапку или ермолку, и я увидел на его затылке третий глаз, и в открытом кружочке третьего глаза светилась звезда. То была утренняя звезда.

1973