Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 2

Состав и пропорции:

смесь для коктейлей «Margarita Mix» – 45 мл;

дынный ликер «Мидори» – 45 мл;

текила – 30 мл;

сливки – 30 мл;

лед; свежая мята;

оливки – 2 шт.

В охлажденный бокал хайбол положить мяту. «Margarita Mix», «Мидори», текилу и лед смешивать в блендере в течение нескольких секунд. Налить в бокал «тумблер» (tumbler). Аккуратно добавить густые сливки. Нанизать оливки на шпажки и использовать для украшения.

Подавать немедленно.

Александра

Александра открывает глаза и смотрит на море. Море – первое, что она видит, проснувшись, не только сегодня, всегда, и это, конечно, лучшее из всего, что с нею тут происходит. Море – больше, чем утешение, пока смотришь на море, жизнь почти слаще, чем сон, даже тот, который снился сегодня – волшебное королевство, куда можно уехать на каком-то тайном метро.

Между домом Александры и морем – узкая полоса песчаного пляжа, окно в спальне огромное, почти в половину стены, Александра никогда его не завешивает, даже если ложится под утро. Свет не мешает ей спать; впрочем, темнота тоже ей не мешает, и музыка, которая каждую ночь играет в пляжном баре поблизости, и громкие голоса. Александра только теоретически знает (на самом деле, конечно, не просто «знает», а помнит), что людям, в принципе, что-то может помешать спать. От былых бессонниц и следа не осталось, теперь сон – лучшее, что ей удается, единственный оставшийся смысл и такое удовольствие, что ради возможности спать в этом доме стоит жить дальше так долго, сколько получится. То есть не-жить. Существовать, бодрствовать, пережидать паузы между снами. Потому что настоящая жизнь начинается, когда засыпаешь. Сны Александры очень похожи на жизнь.

Александра встает с постели легко, как в детстве; приятно, что больше ничего никогда не болит. Александра еще молодая, ей не исполнилось сорока (и теперь уже не исполнится, разве только формально, можно отсчитывать годы и справлять дни рождения, да непонятно, зачем), но со спиной она успела намучиться так, что каждое утро с неизменным удовольствием отмечает: «Надо же, не болит».

Александра подходит к большому зеркалу, в нем она отражается в полный рост. Сама попросила его здесь повесить, хотя никогда не считала себя красивой, да и никто не считал; это больше не имеет значения, но все равно до сих пор обидно. Самая несправедливая штука в мире – красота. Однако теперь зеркало неизменно радует Александру – сам факт, что она по-прежнему в нем отражается. Высокая, узкобедрая, узкоплечая, слишком тощая даже по меркам эпохи повальной моды на худобу, а лицо как у всей материнской родни круглое, с двойным подбородком, словно к костлявому телу для смеху приставили голову какой-то толстухи. У этой толстухи, про которую почти невозможно думать «я», слишком маленький нос, слишком пухлые губы, слишком глубоко посаженные глаза. Но зато она есть, теперь только это и важно. Я есть, – думает Александра, снимая ночную рубашку и оглядывая свое нескладное тело с выпирающими ребрами и ключицами. – Я есть, а не «была». А что просвечивает насквозь, ничего не поделаешь; впрочем, это даже красиво. Как будто тело отлито из дымчатого стекла.

Александра надевает длинное красное платье с розовыми и голубыми цветами; сказал бы ей кто-то, что она будет такое носить, ни за что не поверила бы; во все остальное – черт его знает, Александра всегда была фантазеркой. Но что станет одеваться в такие безвкусные платья – нет, нет и нет. Однако носит, и дело не в местной моде, которая, во-первых, настолько разнообразна в своих проявлениях, что ее и модой-то трудно считать, а во-вторых, никто не обязан следовать моде, какой бы она ни была. Просто дурацкие платья почему-то кажутся Александре гарантией безопасности, будто пока на тебе платье в цветочек, ничего страшного не случится, женщины в платьях в цветочек не исчезают бесследно, не истаивают, как дым; на самом деле оно, конечно же, так не работает, нет.

На завтрак – Александре нужна еда, как обычному человеку, и это очень удачно вышло, одним удовольствием больше, говорят, далеко не всем ее предшественникам так везло – так вот, на завтрак сегодня у нее мандарины, традиционный омлет с картошкой, свежие, еще теплые булки и горячий густой шоколад. Александра завтракает на открытой веранде, благо погода располагает – почти всегда, не только сегодня. Зимой здесь обычно тепло, а летом не так жарко, как дома; впрочем, «дома» это теперь и есть здесь.

– Кофе точно не надо? – спрашивает Марина.

Марина работает у Александры с самого первого дня, то есть уже третий год, а все не может привыкнуть, что кофе не надо, каждый раз обязательно переспрашивает. А Александре правда не надо, ей не нравится кофе. Лучше уж морскую воду хлебать, чем его. В юности, конечно, пила за компанию с домашними и друзьями, щедро сдабривая то сахаром, то молоком в надежде постепенно привыкнуть к горькому вкусу, или хотя бы понять, что в нем люди находят, не преуспела ни в том, ни в другом и однажды решила больше себя не мучить. Жизнь и без кофе сложна. И не-жизнь сложна.

– Спасибо, точно не надо, – говорит Александра. И спрашивает: – Ты-то сама уже ела? Если хочешь, садись со мной.

Марина знает, что это на самом деле не столько великодушное предложение, сколько просьба. Александра не любит подолгу оставаться одна. И отвечает:

– Я как раз кофе допить не успела. Схожу за чашкой. И, пожалуй, стащу у тебя круассан.

– Давай, – улыбается Александра. И дождавшись ее возвращения, одобрительно говорит: – Уже совсем не хромаешь. Прошла нога?

– Да конечно прошла, что ей сделается! – беззаботно отвечает Марина.

Хотя с ногой у Марины еще недавно была беда. С такими серьезными переломами обычно сперва долго лежат, пока кость срастется, а потом заново учатся ходить. Но Марина всего пару дней полежала, потом бодро запрыгала по всему дому на одной ножке, еще неделю хромала, а теперь уже и незаметно никакой хромоты, даже если специально очень придирчиво приглядываться. А все потому, что лечилась здесь, а не в госпитале. В этом доме раны и переломы заживают почти мгновенно. И другие болезни быстро проходят, даже у тех, от кого отказались врачи. Ну, то есть как – отказались. Просто прямо сказали: «Ступайте, проситесь пожить в доме Маркизы Мертвых, это ваш единственный шанс».

Местные вообще редко болеют – ну, сравнительно редко, по все еще привычным для Александры меркам. И, по тем же меркам, выздоравливают обычно легко, как по волшебству. Но все равно в дальних комнатах этого дома почти всегда кто-нибудь да живет в надежде на скорое исцеление. Александре не жалко, дом большой, соседи ей не мешают; честно говоря, с ними тут даже спокойней и веселей, хотя мало кто попадается ей на глаза. И совсем уж редко выходят посидеть вместе, поужинать, выпить, поговорить. Стесняются, да и побаиваются, все-таки Александра им совсем чужая, родом с Другой Стороны. Но человеческое присутствие в доме все равно ощущается, и это приятно. А что они тут каким-то образом выздоравливают, так вообще отлично. В детстве Александра мечтала стать врачом, у нее все куклы вечно сидели перебинтованные с картонными градусниками под мышкой; потом передумала, а детская мечта все равно взяла и сбылась, вот таким причудливым образом, но это лучше, чем ничего, – говорит себе Александра. Хотя, конечно, в голове не укладывается, что лечить людей можно самим фактом своего зыбкого существования, ничего для этого специально не делая, просто быть.

– Тебе вообще нормально здесь так долго работать? – спрашивает Александра Марину. – Не тоскливо жить в этом доме? Не тяжело на душе?

Александра давно хотела об этом спросить, да все не решалась. Боялась, вопрос прозвучит бестактно, как будто она намекает, что Марине пора увольняться. Но теперь-то, наверное, можно, – думает Александра. – После того как Марина сломала ногу, поскользнувшись на мокрой лестнице, а я наотрез отказалась даже на короткое время кем-то ее заменять, еще и суп ей сама варила, и чертов кофе, и носила в кровать, как родной сестричке, вряд ли она решит, что я хочу от нее избавиться. Скорее, лишний раз убедится, что боюсь ее потерять; ну так это правда, а правду не скроешь. Да и зачем скрывать.

Марина молчит, задумчиво водит пальцем по деревянной столешнице. Она часто так медлит с ответом, как будто сперва записывает его невидимыми буквами, и только потом произносит вслух.

– Я же на год сюда нанималась, – наконец говорит Марина. – Как все до меня. Контракт всегда подписывают на год. Дольше года в этом доме раньше никто не работал. Как раз и затосковать успевали как следует, и денег скопить. И я скопила, сколько хотела. Смотрю, год прошел, а тоски почему-то нет. То ли все до меня такие нежные были, то ли с тобой тут лучше живется, чем в прежние времена, не знаю, мне не с чем сравнивать, я же в этот дом при тебе впервые вошла. В общем, решила остаться еще на год. Деньги отдала папе с братом, они давно мечтали открыть кафе, а у нас в семье все простые люди, мир по нашему желанию не меняется, ничего само собой не возникает в кладовке, не появляется на дне сундука, и даже ветер не приносит с ярмарки счастливый лотерейный билет. Таким как мы свой бизнес с нуля не начать. Зато работать они оба умеют и мечтать не боятся, отлично ведут дела. Четверть дохода от кафе моя, и в последнее время это стали вполне приличные деньги. Захотела бы, могла бы больше ни дня не работать, только им на кухне иногда помогать. Но я в конце лета третий годовой контракт подписала. Сказать, сама знаешь, что угодно можно. А контракт – настоящий ответ на вопрос.

– Тоже правда, – улыбается Александра. И, помолчав, признается: – Просто я думала, а вдруг ты только ради меня терпишь. Из-за того, что я поначалу хвостом за тобой ходила, просила держать за руку, говорила, что без тебя пропаду, и тебе теперь совесть не позволяет уйти.

– Ну, немножко из-за этого тоже, – кивает Марина. – Но знаешь, Себастьян, который до меня в этом доме работал, рассказывал, какая тоска его под конец разобрала. Как будто уже утопился с горя, но разум и память почему-то не потерял, лежишь, как дурак на дне, ждешь, когда тебя начнут обгладывать рыбы, и думаешь: «пусть бы уже скорей». И моя соседка Дора, которая давно, лет двадцать назад, в этом доме работала, примерно то же самое говорила, предупреждала меня, что горько пожалею, никакие деньги не стоят того. В общем, если их рассказы хотя бы на четверть правда, не родился еще человек, ради которого я бы согласилась такое терпеть. Но терпеть ничего не надо, мне жизнь в этом доме пошла на пользу. Раньше я часто неизвестно о чем грустила, не знала, зачем живу и куда себя девать. А теперь… ну, не то чтобы знаю, просто это больше не повод печалиться. Не знаю, и ладно. Может, потом узнаю. Жизнь длинная, успею еще.

Говорит и смеется легкомысленно, как девчонка. Хотя она заметно старше самой Александры. Но очень красивая. А может, не «но», а как раз поэтому. Здесь почему-то многие люди хорошеют именно с возрастом, молодые бывают разные, но, в целом, примерно такие, как дома, зато непривычно много красивых стариков и старух. Марина не старуха, конечно, а просто – ну, очень взрослая тетка, явно за пятьдесят. И красота у нее не будоражащая, как обычно бывает в юности, а, можно сказать, утешительная. И обнадеживающая, не хуже платьев в цветочек. Кажется, будто рядом с такой красоткой, смуглой, светловолосой, зеленоглазой, высокой и статной, как изваяния жриц с зеркальными лицами в книге про древние храмы, ничего плохого не может случиться, уж Марина точно никому исчезнуть не даст. Хотя Александра и сама понимает, если что, Марина ей ничем не поможет. Она не всемогущая жрица из древнего храма, а обычная тетка, сердечная, энергичная и веселая, простая душа. Может, кстати, потому и прижилась тут со мной, что простая, – думает Александра. – Сложным душам в этом доме несдобровать.

Александра – Маркиза Мертвых, восемьсот восемьдесят восьмая по счету; все говорят, это счастливое, самое лучшее, какое только можно придумать число, и пророчат Александре великое будущее. В смысле достаточно долгое. Мертвые верят, что восемьсот восемьдесят восьмая Маркиза останется с ними если не вечно, то, к примеру, аж на восемью восемь лет.

Да хотя бы просто на восемь, – печально думает Александра. Прежние Маркизы так надолго здесь не задерживались, год, другой, и все, истаял, привет. Говорят, был один старик по имени Пьер, шестьсот какой-то по счету, вздорный и очень упрямый, знатно попил всем крови своими капризами, зато сны видел такие шикарные, что их до сих пор как сказки рассказывают тем, кто умер недавно и его не застал. И вот этот Пьер прожил тут дольше, чем кто бы то ни было, целых семь с половиной лет. Будь их воля, навсегда бы Пьера оставили, черт с ним, дурным характером, лишь бы подольше спал. Но мертвецы не могут отменить неизбежное исчезновение гостя с Другой Стороны, им под силу только замедлить процесс. Так что Александра свои шансы оценивает достаточно трезво. Но все равно надеется стать счастливым исключением из печального правила, как на ее месте надеялся бы любой человек.

На самом деле, титул «маркиза», конечно, не настоящий. Нет тут никаких маркизов, графов и герцогов; вообще никакой аристократии в привычном нам смысле, ни у мертвых, ни, тем более, у живых. Просто словосочетание красивое – «Маркиза Мертвых». Здешние мертвецы романтичны, словно при жизни все как один были поэтами; на самом деле, конечно же, не были, нет.

Александра не какая-нибудь повелительница мертвых, она, скорее, их пленница. Домашний питомец, вроде подобранного котенка. И одновременно источник радости и развлечений. Как говорят те мертвецы, кто постарше и любит высокопарные выражения, подательница благ.

Александра видит сны для мертвецов Элливаля; этот приморский город так называется – Элливаль. Вернее, мертвые, если пожелают, могут смотреть ее сны, что называется, с полным погружением. То есть, по-настоящему, как будто это действительно происходит, их проживать – все подряд, без предварительного отбора, как повезет. Александра не умеет специально управлять сновидениями. Но от нее и не ждут чего-то особенного, всех совершенно устраивает то, что есть. Главное, Александра живая; то есть физически уже не особенно, но эмоционально все-таки да. И сны у нее, как у нормального живого человека, – иногда путаные, бессвязные, а иногда не хуже кино, то счастливые, то страшные, то про любовь. А бывают просто нелепые, например, как будто она зачем-то вернулась в школу и сейчас придется сдавать экзамен, а Александра, конечно, ничего не помнит, забыла давным-давно. Но мертвым даже сны про экзамены нравятся. Тем более что у большинства из них в жизни ничего подобного не случалось. Восхищаются: «Какой упоительный абсурд! Сколько волнений по пустяковому поводу!» – и просят поспать еще.

В обмен на сны мертвецы дают Александре, что могут – дом у Соленого моря, еду, наряды и драгоценности, которые, впрочем, особо некуда надевать. Александре нельзя надолго отлучаться из дома. Прогулка может длиться час, самое большее – полтора. За это время можно – ну, например, искупаться в море, или посидеть в пляжном баре среди живых музыкантов и подвыпивших мертвецов. Или вызывать такси, до центра отсюда ехать около двадцати минут, полчаса походить по оживленным улицам среди высоких нарядных домов, поглазеть, купить, к примеру, пирожных в кондитерской, и скорее обратно. Не потому, что Александре кто-то запрещает гулять сколько влезет и строго за этим следит, просто за стенами дома из нее слишком быстро уходит жизнь – то немногое, что осталось. А дом ее охраняет и бережет.

Александра не может существовать в этой странной волшебной реальности, потому что она не здесь родилась. Попала сюда совершенно случайно, просто однажды каким-то ей самой до сих пор непонятным образом забрела. Что на самом деле забавно: она много о чем невозможном мечтала, но даже в детстве не грезила какой-нибудь «страной фей». И уж конечно ни во что подобное не верила, вообразить не могла, что кроме реальности, данной ей в ощущениях, существует еще какая-то дополнительная, параллельная, и туда можно попасть. Правда, выйти обратно уже не получится. И остаться надолго тоже нельзя – начинаешь таять, как кубик льда, брошенный в теплую воду. Это оказалось совсем не больно, наоборот, приятно. Александре очень понравилось исчезать. Сладкая истома, охватившая тело, невозможный, невообразимый счастливый покой – это было лучше всего, что ей до сих пор доводилось испытывать, так прекрасно, что она совершенно не испугалась, увидев, как ее руки становятся прозрачными. Страшно стало уже задним числом, потом.

Здесь таких как она бедолаг, обреченных исчезнуть невольных пришельцев с Другой Стороны называют «незваные тени». И не любят, потому что боятся, хотя непонятно, чего тут бояться, за всю историю не было случая, чтобы кого-то обидела незваная тень. То есть живые боятся, а мертвые, наоборот, очень любят, если вовремя встретился с мертвыми, считай, тебе повезло. Мертвые могут помочь не исчезнуть, вернее, исчезнуть не сразу, подольше пожить здесь в гостях. Им самим это выгодно. Наполовину истаявшие гости из соседней реальности – что-то вроде моста между мертвыми и живыми. И у них до самого последнего дня остается главная драгоценность, на которой мертвецы Элливаля натурально помешаны – обычные человеческие сны. Потому что во сне можно пережить удивительные приключения, которые им больше не светят ни при каких обстоятельствах. И настоящие человеческие эмоции, которых мертвецам мучительно не хватает: для настоящих эмоций нужно живое тело, мертвые физически не способны их испытать.

Шутка в том, что здешние мертвые не умирают по-настоящему, а остаются жить дальше среди людей. Говорят – Александра не может проверить, правда ли это; с другой стороны, зачем бы им врать – что так происходит только в Элливале, во всех остальных городах и селениях этого странного мира люди умирают самым обычным образом. «Самым обычным» – это в местных реалиях означает, что умершие исчезают мгновенно, полностью, целиком, трупов не остается, хоронить некого – хлоп! – и нет ничего. Александра, большая любительница детективов, когда ей это все рассказали, сразу спросила: «А как же тогда убийства расследовать? Как о них вообще узнают, если нет тела жертвы?» – и ей удивленно ответили: «Ну здрасьте, а ясновидящие в полиции на что?» Вечно здесь так: о чем ни спроси, тебе сперва скажут: «Ой, да это же очень просто», – а потом начнут объяснять, и ты в очередной раз убеждаешься, что местные только с виду люди, а по сути – что-то принципиально иное. Совсем.

Но Элливаль даже тут считается заколдованным городом, на который с любопытством и трепетом взирают остальные жители этого мира чудес. Строго говоря, Элливаль и есть заколдованный. Здесь в древности жили могущественные жрецы, которые то ли очень боялись смерти, то ли просто из гордости решили ее победить, чтобы не смела против воли разлучать их с любимыми и друзьями; сами они до сих пор здесь, куда бы им деться, но в ответ на расспросы смеются – мы теперь уже и не помним! Может, лукавят, а может, и правда не помнят, все-таки столько тысячелетий прошло. Факт, что эти жрецы что-то такое сделали с городом, как-то так хитро заперли тайный проход, через который сознание после смерти устремляется в неизвестность, что теперь умершие в Элливале остаются среди живых. В здравом уме и при полной памяти, словно ничего не случилось. Только тела изменяются – призрак он призрак и есть.

Здешние мертвецы обычно вообще никак не выглядят и места в пространстве не занимают, потому что тела у них больше нет. Это очень удобно, иначе на побережье уже давным-давно места бы не осталось – страшно подумать, сколько народу здесь умерло за несколько тысяч лет, даже со скидкой на то, что многие старики предусмотрительно уезжают из города, чтобы не застрять здесь призраком навсегда.

В общем, большинство мертвых просто незримо присутствуют в Элливале, не особо беспокоя живых – витают над морем, бродят по улицам города, предаются воспоминаниям и смотрят чужие – сейчас Александрины – сны. Но при желании, если приложат усилие, могут выглядеть почти как настоящие люди, издали не отличишь, однако вблизи заметно, что они – не прозрачные даже, скорее, зыбкие, как вода; большинству лень стараться, пару раз в год сходят в бар, и достаточно, но некоторым так нравится иметь человеческий облик, что они сохраняют форму почти всегда.

Форма формой, однако потрогать мертвеца живой человек не может; то есть может, конечно, просто ни одна из сторон не почувствует ни черта. Но если разучить какие-то специальные хитрые приемы и заклинания, мертвых можно даже крепко, как при жизни, обнять. Таких мастеров немного, но они все-таки есть, и мертвые любят их бесконечно; нет для мертвого большего наслаждения, чем обняться с настоящим живым.

Александра и сама почти ничего не ощущает, когда прикасается к мертвым, только что-то вроде легкого дуновения очень холодного ветра. С этой точки зрения, Александра все еще слишком живой человек. В смысле, состоит из слишком плотной материи. Живые люди могут к ней прикасаться без всяких там заклинаний; впрочем, они не особо хотят. С одной стороны, Маркизы Мертвых окружены здесь почти благоговейным почтением, с другой, все знают, что Маркиза Мертвых – бывшая незваная тень, и однажды снова станет незваной тенью, так что не стоит связываться, лучше вежливо поклониться, пожелать хорошего дня и идти прочь.

Александра – мост между жизнью и смертью, но ощущает себя живой, совершенно такой же, как прежде, разве что без боли в спине. А так какой была, такой и осталась – мгновенно привязывается ко всем, кто к ней добр, грустит, что она некрасива, и в ее жизни никогда не будет счастливой любви, но по-прежнему втайне мечтает, что все-таки будет, любит жизнь и приютивший ее странный волшебный мир, хочет узнать о нем как можно больше от собеседников и из книг, радуется, что больше не надо ходить на работу, и одновременно жалеет, что не может пойти учиться чему-нибудь простому и интересному, стать, например, водителем, или медсестрой, тревожится о будущем, боится неизбежного скорого исчезновения, как раньше боялась умереть от какой-нибудь страшной болезни, которые не лечат врачи, но вопреки здравому смыслу, верит в чудесное спасение – как в кино, в самый последний момент. И еда ей подходит самая обычная человеческая, а не придуманная местными алхимиками специально для мертвецов, чтобы не скучали без простых земных наслаждений. Впрочем, мало кто из мертвецов любит есть, это развлечение им быстро надоедает, зато выпить они все большие охотники. Здесь винодельческие края, и все местные вина делают одновременно в двух видах – для живых и для мертвых, вино и призрак вина. Технологии древние, здешние уже и не понимают, как можно иначе, всем виноделам известно, что изготовление призрака благоприятно сказывается на качестве основного, материального вина.

Вот вино, кстати, Александру больше не опьяняет – видимо, она недостаточно жива для вина. Зато мертвецкое вино валит с ног буквально с одного глотка, хотя в рту ощущается как безвкусная талая вода. Александра два раза попробовала и больше не стала. Никогда не любила быть пьяной. Когда Александра пьяная, ей мучительно, безнадежно, непоправимо жалко себя.

– Какие у тебя планы? – спрашивает Марина, собирая посуду. С таким искренним интересом, словно у Александры и правда могут быть какие-то планы, отличные от «посижу, почитаю, может, вечером выйду в бар».

– Я к тому спрашиваю, – говорит Марина, – что если ты в город хотела выбраться, ко мне скоро заедет брат. Он на машине, отвезет тебя, куда пожелаешь, а потом доставит назад. Ему нетрудно, наоборот, приятно: во-первых, это не кто попало, а ты. А во-вторых, машина новая, только на прошлой неделе купил, ему сейчас любой дополнительный повод поездить – счастье. И отвезет быстрей, чем таксист.

– Я-то хочу, – вздыхает Александра. – Такой красивый город у вас! Сутками там бы гуляла, жалко, что долго нельзя. И даже недолго – страшно. Каждый раз, когда выхожу из дома, страшно: а вдруг я от этих прогулок быстрее развоплощусь?

– От коротких прогулок хуже точно не будет, – улыбается ей Марина. – А то бы тебя в этом доме на восемьсот замков заперли и для полной гарантии посадили бы на цепь. Мертвые тебя берегут, как сокровище. Что они, дураки – раньше времени такую радость терять? Я недавно случайно услышала, как Зоэ говорила кому-то, что от твоих сновидений всякий раз молодеет на три тысячи лет, а Зоэ есть Зоэ, она у них главная, сколько бы ни притворялась, будто такая, как все.

Александра снова вздыхает. Марина берет со стола поднос и с необычной для нее серьезностью добавляет:

– Даже если был бы какой-то вред от твоих прогулок, от страха его всяко больше. И, тем более, от тоски.

Александра смотрит на море – вот оно, совсем рядом, до него, Александра уже много раз их считала, ровно сорок шагов. Когда Александра смотрит на море, она ничего не боится. Пока смотришь на море, невозможно поверить, что очень скоро исчезнешь бесследно и навсегда. Наконец она отвечает Марине:

– Ты, конечно, совершенно права.

Сайрус, Зоэ, Марина

– Нет, – говорит Зоэ. – Я против. Нынешняя Маркиза как надо девчонка. Редкая птичка, давно у нас таких не было. Девственницам снятся самые лучшие сны про любовь.

Сайрус предсказуемо кривится, его позиция заранее всем ясна. Сайрус всегда хочет новенького, все равно, чего. «Хуже», «лучше», какая разница, лишь бы не того, что есть прямо сейчас. Дай ему волю, он бы ежедневно Маркизов менял, не присматриваясь, не разбираясь, возможно, вообще не попробовав – так, поиграли, и хватит, следующего давай! Но Сайрус обычно ничего не решает, ему давно надоело командовать. Сайрус не любит власть. Власть это слишком скучно. Всегда заранее знаешь, как будет, потому что будет, как ты велел. Гораздо занятней положиться на чужие решения; обычно они почти так же предсказуемы, как собственные, но все-таки не всегда.

Марина любит Сайруса – ну, это нормально, все любят Сайруса, с ним иначе нельзя – но рада, что Сайрус ничего не решает, зато Зоэ до сих пор не наигралась в начальницу, обожает за всех решать. Для Александры это большая удача. Вот и хорошо. Марине нравится Александра. Сама по себе, а не из-за снов. Марина не смотрит Александрины сны, хотя, пожалуй, не отказалась бы – просто из любопытства. Зоэ они очень нравятся, а Зоэ в подобных вопросах эксперт. Но Марина живая, а сновидения незваных теней – для мертвецов.

Марина – ну ясно же, что к Маркизе Мертвых не могли приставить обычную тетку, в такую дурость может поверить только ничего не понимающий в здешней жизни чужак – так вот, Марина – Старшая жрица древнего культа Порога, о котором знают только мертвые и сами жрецы; строго говоря, все жрецы Порога – добровольные слуги мертвых, и одновременно тайные хранители города Элливаля, помогающие поддерживать здесь баланс между зыбким, но прочным, как сама вечность, миром бестелесных сознаний и убедительно ярким, чувственным, полным радости, но на самом деле хрупким, беззащитным и неустойчивым миром живых. Без жрецов Порога Элливаль давным-давно обезлюдел бы; для его населения это, честно говоря, небольшая беда, нашли бы, куда перебраться, в мире много других городов. Но для мертвых это была бы полная катастрофа. Мертвым никак нельзя оставаться одним, без своих живых.

Забавно, что культ Порога когда-то основал не кто-то, а именно Сайрус. Очень давно; всем в ту пору еще казалось, от того, что мертвые навсегда остаются рядом с живыми, одна только радость, мертвецы не могут доставить проблем. Просто их тогда еще было не слишком много, меньше, чем жителей города. Однако Сайрус заранее подсчитал, представил последствия и не то чтобы сразу придумал, что делать, но культ на всякий случай быстренько основал. Такая уж тогда была культурная парадигма: в любой непонятной ситуации создавай новый культ, – это Сайрус сейчас так шутит, когда кому-то приходит вздорная мысль взирать на него с почтением. Сайрус кривляется и насмешничает, а дело его живет.

И другое великое дело Сайруса тоже живет: добывать подобие подлинной жизни из сновидений заплутавших гостей с Другой Стороны тоже он первым придумал, уже после смерти. Сайрус – гений, конечно. При жизни он был великим жрецом, то есть одновременно колдуном и ученым, а смерть, говорят, даже обостряет ум.

– Чего ты в нее вцепилась, не понимаю, – раздраженно говорит Сайрус. И тут же улыбается так ослепительно, словно этот спор с Зоэ – лучшее из всего, что с ним когда-либо было, чистая радость и высший смысл. С насмешливым сочувствием спрашивает Марину: – Мы скучные, правда? Уже четверть часа о ерунде говорим.

– Вы прекрасные, – кротко отвечает Марина. – О чем бы ни говорили, счастье тут с вами сидеть.

С одной стороны, это обычная вежливость, обязательная для жрецов Порога. Они должны говорить мертвецам только приятные вещи. Ни словом, ни тоном, ни даже взглядом не обижать. Никто из жрецов Порога не станет упрекать мертвых, как бы ужасно те себя ни вели, потому что перед лицом вечности уместно лишь милосердие, порицать и воспитывать имеет смысл только живых. Впрочем, эти двое сейчас ведут себя безупречно, даже голос друг на друга не повышают, хотя мертвые, в принципе, большие любители от души поорать, и не потому что такие уж вздорные, просто скучают по сильным эмоциям, в их положении имитация гнева – гораздо лучше, чем ничего.

В общем, с одной стороны, Марина говорит то, что обязана, просто выполняет свой долг. А с другой, это чистая правда: и Сайрус, и Зоэ почти невозможно прекрасные, даже без скидки на то что мертвы. Оба любят принимать зримую форму и умеют это, как мало кто. То есть они красивы. Сайрус – небрежной, обманчиво мимолетной юношеской красотой, удивительной для человека, который умер в почтенном возрасте; впрочем, по свидетельствам его современников, Сайрус всю жизнь был такой. Зоэ, говорят, при жизни была совсем не красотка, но после смерти решила это исправить и достигла безупречного совершенства – темная кожа, глаза цвета зимнего моря, тонкие руки, точеные ноги танцовщицы, королевская стать. И ведут себя оба как люди, раздираемые сильными чувствами, хотя ясно, что на самом деле они не чувствуют ничего. Но такова их воля – оставаться живыми или хотя бы казаться живыми, вопреки своей нынешней вечной природе. Вообще всему вопреки. Поэтому, а не по какой-то иной причине тут все зависит от них. У мертвых нет никакой иерархии, но эти двое тут все-таки главные. В ситуации полного равенства главным автоматически становится тот, кому интересно или хотя бы просто не совсем все равно. Ну, как Сиза стала главной по развлечениям, потому что когда-то не поленилась основать «Вчерашний дождь», первый из клубов, куда приглашают самых лучших живых музыкантов, чтобы играли для мертвецов, и до сих пор не остыла к этой затее, по ее словам, только во вкус вошла. Или как Беньямин, который изобрел способ ходить на Другую Сторону, закрытую для живых, начал брать с собой туда всех желающих, потому что в компании веселей, и теперь считается главным по путешествиям, со всеми просьбами и вопросами сразу идут к нему, и дорогу новичкам всегда Беньямин показывает, хотя не обязан. Теоретически, каждый должен справляться сам.

Ладно, сейчас важно не это, а женщина с Другой Стороны, которая сидит с бокалом вина на веранде пляжного бара, буквально в сотне метров отсюда. Интересно, – думает Марина, – как она себе объясняет то, что случилось? Как вообще психика с этим справляется? Вдруг оказалась неведомо где, стала почти прозрачной, какие-то странные тени берут под руки, куда-то ведут, угощают вином, обещают, что все будет в порядке, но толком не объясняют вообще ничего – я бы на ее месте чокнулась, точно, если бы не удалось убедить себя, что это просто затянувшийся сон. Хотя Александра рассказывала, как это приятно – когда начинаешь таять. Так хорошо становится, что ничего не боишься, тебе уже все равно.

Все-таки жизнь по-своему милосердна, – заключает Марина. – В моменты самого невыносимого ужаса соглашается дать наркоз.

– Нынешняя Маркиза мне нравится, – говорит Зоэ. – Не только ее сны, но и она сама. Просто по-человечески нравится, можешь ты это понять? Такая славная девчонка. Обычно, сам знаешь, Маркизы нас еле терпят, боятся, тоскуют по дому, а эта за все благодарна и рада всему. Говорит, жизнь на берегу Соленого моря – лучшее, что с ней случилось, теперь хоть стало понятно, зачем вообще на свет родилась. И в бар почти каждый день приходит, хотя не любит вино – просто чтобы провести с нами время, рядом побыть. Трогательная, как ребенок. На самом деле и есть ребенок. Почти сорок лет, а жить толком так и не начала.

– Ай, они на Другой Стороне почти все такие, – ухмыляется Сайрус. – Жизнь, сама знаешь, только для тех, кто ее взять не боится. Кто боится, обречен уныло существовать. А они там все переполнены страхом, с чего бы им начать жить.

– Да разные они там, – отвечает Зоэ. – На самом деле, примерно такие же люди, как мы… какими мы были. Просто жизнь на Другой Стороне объективно гораздо трудней и страшней.

Марина, конечно, не знает, что там за люди на Другой Стороне. Туда только мертвые ходят, живым наизнанку реальности дороги нет. В других городах, говорят, иначе устроено, многие ходят туда-сюда; Марина в юности много успела поездить – и по работе, и просто для удовольствия, все надеялась, что однажды сможет пройти на Другую Сторону, но случайно не получилось, а проводника, готового устроить приезжей такую экскурсию, нигде не нашла. Но в этом споре Марина согласна с Зоэ. Зоэ обычно к людям строга, и если уж она за жителей Другой Стороны заступается, значит, они и правда хорошие. То есть разные, но, в целом, не хуже нас.

Сайрус нетерпеливо пожимает плечами.

– Ладно, – говорит он, – делай, как хочешь. «Нравится» – вполне понятный мне аргумент. Жалко, конечно, что теперь мы никогда не узнаем, какие сны снятся этой новенькой женщине. Может быть, что-то невероятное, невиданное до сих пор? Новый сногсшибательный опыт, слаще которого нет? Ну мало ли. Пока не попробуешь, не узнаешь. Сам понимаю, что вряд ли, но упущенных возможностей мне всегда жаль.

– Да она обычная, – отмахивается Зоэ. – Таких как она у нас уже сотни были. Нет там никаких особых возможностей, нечего упускать. Нынешняя Маркиза, положа руку на сердце, тоже не высшая милость судьбы, но хотя бы девственница и мечтательница с буйным воображением и наивным сердцем ребенка, поэтому у нее и правда хорошие сны. А эта – ну, просто нормальная милая женщина. Ее сны будут гораздо скучнее, ты первым станешь молить судьбу о замене, точно тебе говорю.

Сайрус морщится, как от боли, и отворачивается к окну.

– Об одном жалею, – наконец говорит он. – Что моей воли когда-то хватило построить только один дом, способный хранить одного сновидца. Всего одного! С парой сотен Маркизов нам было бы куда веселей. И они могли бы пожить подольше, не уступая место друг другу. Сам дурак, слишком мало тогда хотел. А теперь хотеть уже бесполезно, слишком долго был мертвым. Чудеса получаются только пока еще хорошо помнишь, как был живым.

– Да, к сожалению, так, – кивает Зоэ. – Чего не успел в самом начале, уже не сделаешь никогда. – И добавляет так сердечно и ласково, как Марина до сих пор от нее не слышала: – Не грызи себя, дорогой. Ты и так сделал больше, чем было возможно. Столько радости нам всем подарил!

– Да я бы, знаешь, погрыз себя с большим удовольствием, – ухмыляется Сайрус. – Никогда не любил муки совести, а сейчас интересно было бы заново их испытать. Но такое счастье мне вряд ли светит. Только теоретически могу рассуждать… Ладно, девчонки. Вы победили. Оставляйте свою Маркизу-девственницу хоть навеки, хоть еще на неделю, слова вам поперек не скажу.

Зоэ улыбается торжествующе, а Марина – сочувственно. Потому что, во-первых, вежливость, обязанность, долг. А во-вторых, она и правда сочувствует Сайрусу – хуже нет, чем сделать великое дело недостаточно хорошо. Сама бы страшно переживала; даже если ничего не чувствуешь, а только умом понимаешь, что сделал ошибку и не можешь ее исправить, все равно тяжело.

– Может быть, еще ничего не потеряно? То, что начато, в любой момент можно продолжить. Давай я после смерти попробую построить еще один такой дом, – говорит она Сайрусу. – Или даже несколько. Ты же меня научишь? Подскажешь, что надо делать? Я этого всем сердцем хочу.

– У тебя не… – сердито начинает Сайрус, но смотрит на Марину с таким интересом, словно впервые увидел. – Хотя кто тебя знает, может, как раз получится, если действительно хочешь всем сердцем, а не просто мне в утешение врешь, – неуверенно говорит он. И внезапно воодушевившись, спрашивает: – Ты вообще как себя чувствуешь? Сколько тебя еще ждать? Ничем смертельно опасным не заболела? Жалко. А не хочешь, случайно, покончить с собой на закате? Например, от несчастной любви – да хотя бы ко мне?

Когда Марина от него впервые это услышала, пришла в смятение – чем на такое ответишь? Разве только матросской бранью, презрев свой долг и устав. Потом привыкла, конечно. Сайрус есть Сайрус, ничего не поделаешь, комплименты в его исполнении выглядят так. Ты отличная, мне тут тебя не хватает, давай, помирай уже к нам, будет весело – он это имеет в виду.

– Ладно, – говорит Сайрус. – Решили, значит решили. Пока оставляем вашу девчонку. Раз так, пойду с новенькой выпью. И потом ее провожу.

Сайрус всегда провожает незваные тени – надоевших Маркизов, которых пришло время заменить кем-нибудь новым, и тех гостей, кого решили не оставлять. Это, можно сказать, его доля. И вклад в охрану общественного порядка – под его присмотром незваная тень тихо исчезнет в свой срок на каком-нибудь дальнем пляже, не будет, рыдая, скитаться по городу, детей пугать. Но и милосердие тоже. Может быть, в первую очередь, милосердие. Рядом с Сайрусом не страшно исчезать, он для всех находит слова утешения, всем говорит: «Ничего не потеряно», – врет, как дышит, но очень убедительно врет. А ему самому интересно смотреть, как тают незваные тени. По его словам, все по-разному; то есть, если со стороны смотреть, выглядит одинаково, тают себе и тают, но Сайрус есть Сайрус, он не со стороны на них смотрит, а вблизи, почти изнутри, как смотрел бы сон.

Сайрус

Сайрус наливает еще вина.

Сперва себе, потому что не теряет надежды однажды напиться, как встарь, Сайрус вообще никогда не теряет надежды, он уже четыре тысячи лет после смерти ее не теряет, а это о чем-то да говорит. В конце концов, у других мертвецов иногда получается совершенно по-настоящему опьянеть, они тогда начинают кто петь, кто рыдать, кто ругаться; со стороны их поведение обычно выглядит безобразно, но вот уж на это точно плевать.

Потом подливает гостье – как ее там зовут? – Тереза? Алисия? Двойра? Алена? Да уже, пожалуй, никак, имя всегда почему-то стирается первым. Странная штука, сколько раз наблюдал, всегда удивлялся: человек еще есть – прозрачней стакана, но все-таки вот он, сидит рядом, слушает, что ты ему говоришь, переспрашивает, отвечает, или молча обдумывает сказанное, верит твоим обещаниям, или напротив, подозревает ужасное и прикидывает, как от тебя сбежать, но что бы истаявший гость с Другой Стороны ни делал, о чем бы ни думал, а имени у него уже нет, и это всегда означает, что времени тоже практически не осталось. То есть у тебя – по-прежнему вечность, а у безымянной незваной тени – хорошо если час.

Времени почти не осталось, – думает Сайрус и подливает безымянной Терезе-Алисии-Двойре-Алене еще немного призрачного вина, хотя она уже пьяна не на шутку. Но в ее положении чем пьянее, тем лучше, больше шансов, что исчезнет легко и без страха. В страхе нельзя исчезать, это Сайрус не сам придумал, а точно знает. Многих уже проводил.

Сайрус хочет курить. Он вообще всегда хочет курить, вернее, помнит, что хочет. Почему-то запомнил это простое желание лучше многих других; так-то, по идее, тело его – только видимость, хотеть курить просто некому, нечем. Но память все-таки остается, поэтому если держать себя в тонусе, постоянно накручивать, не поддаваться блаженной эйфорической легкости, не позволять рассыпаться телу, можно почти взаправду хотеть. Сайрус поднимает руку, нетерпеливо машет, и к нему вприпрыжку бежит мальчишка Макари, тонкий, как прут, рыжий, лопоухий, глазастый, приветливо улыбается до ушей. В «Позапрошлом июне», как в любом из почти полусотни пляжных баров для мертвецов, всегда околачиваются живые, готовые услужить, в основном, молодежь, студенты. Они работают не столько за редкие чаевые, сколько за саму возможность здесь быть, иллюзию причастности к тайнам жизни и смерти. А может быть, и не иллюзию, – думает Сайрус. – Они же правда сидят тут с нами, слушают, смотрят, а где мы, там и тайна, мы сами тайна и есть.

– Покури для меня, – просит Сайрус.

Мальчишка Макари деловито кивает, достает из кармана драных штанов специальную сигару для мертвых. Кто такую закурит, сам ничего не почувствует, только глазами увидит сигарный дым, а мертвому, для которого курят, приятно. И горько, и сладко, и кажется, будто кружится голова, и словно бы какая-то рана в сердце затягивается, хотя давным-давно нет ни сердца, ни раны; в общем, как сам покурил.

Безымянная гостья с беспечностью мыльного пузыря, который не знает, что скоро лопнет, просто не может такое вообразить, таращится на мальчишку с сигарой и на довольного Сайруса.

– Это каааак? – тянет она нараспев, как заика, потому что язык заплетается. – Ооооон за тебя кууууурит? Я тооооже хочууууу! Пууусть и за меняааааа!

– За себя ты и сама покурить можешь, – отвечает ей Сайрус, а мальчишка Макари любезно протягивает гостье с Другой Стороны пачку обычных человеческих сигарет.

– Я не курю! – От возмущения женщина даже слегка трезвеет. – Курить вредно! – объясняет она Сайрусу и мальчишке Макари. – Никотин – это яд!

– Ладно, тогда не кури, – соглашается Сайрус; ему смешно, но и жалко, конечно, бедняжку. Истаяла до исчезновения имени, а все туда же – вредно, нельзя. Совсем они там на Другой Стороне запуганные, от страха заранее стали мертвее самых мертвых из нас, – сочувственно думает Сайрус. А вслух говорит: – Но если ты веришь, что это вредно, тогда и других не проси за тебя курить.

Вряд ли что-то может быть глупей, чем воспитывать человека, который вот-вот исчезнет. Но Сайрус, во-первых, как все настоящие умники, любит побыть дураком, а во-вторых, он, как было сказано выше, никогда не теряет надежды – например, на то, что исчезновение незваной тени, как любая обычная смерть, еще не конец.

Женщина не обращает внимания на его слова, а может, и вовсе не слышит. Допивает вино, кладет на стол уже совсем прозрачные руки, опускает на руки голову, бормочет:

– Я на минуту-минуточку, я немножко, я капельку, я просто так посижу, я не сплю.

У нее даже голос уже прозрачный. У всех исчезающих под конец становятся такие прозрачные голоса, что только мертвецы их могут услышать, а нормальные люди – нет.

– Ты слышишь, что она говорит? – спрашивает Сайрус мальчишку.

Тот отрицательно мотает головой. Ну ясно. Пора ее уводить. На самом деле можно было бы спокойно сидеть здесь дальше, какая ей разница, где исчезать. И с баром ничего не случится, от исчезновения незваных теней не бывает ни шума, ни вони, ни грязи, даже лужа под стулом не натечет. Но Сиза расстроится, будет страшно ругаться, что само по себе даже мило, скандал – отличное развлечение, по крайней мере, для Сайруса, на которого обычно никто никогда не кричит, однако обижать Сизу все же не стоит, да и нарушать обещание – дурной тон. У Сизы уже были из-за него неприятности, совсем недавно, года четыре назад Сайрус привел сюда отличного мужика – венгра? поляка? – короче, пожилого туриста из какой-то далекой страны. По-испански тот мог сказать только «здравствуйте» и «спасибо», по-английски, который обычно худо-бедно знают туристы, примерно тот же набор, и во всем городе не нашлось никого, кто бы говорил на его языке и смог бы помочь с переводом, но это оказалось не особенно нужно, мужик чем больше таял, тем лучше все без слов понимал; короче, Сайрус так увлекся приятной беседой, вернее, ее чрезвычайно интересным отсутствием, что прошляпил нужный момент, и гость исчез прямо в баре, там, где сидел. Так после этого в «Позапрошлый июнь» чуть ли не целый год почти никто не ходил, называли его «проклятым местом», шептались, будто от того мужика в баре остался какой-то невидимый и неощутимый, но внятно горестный след. Причем Сайрус сам сперва в эти слухи поверил, обрадовался – след исчезнувшей тени это же чудо, новое слово в науке! – пытался его отыскать, но оказалось, нет никакого следа, ни горестного, ни ликующего, пустые фантазии, полная ерунда. С ним все легко соглашались, однако в «Позапрошлый июнь» все равно не ходили, Сиза тогда сердилась и горевала почти как живая, «Позапрошлый июнь» – самый первый из ее пляжных баров, она в него, как говорят в таких случаях, душу вложила и до сих пор любит больше всех остальных. Тогда Сиза и взяла с Сайруса слово, что он больше ничего подобного здесь не устроит, будет своих гостей заранее уводить.

Забавно все-таки устроены мертвые люди, – думает Сайрус. – Что у них – у нас! – в голове? Мы уже умерли, застряли здесь, между вечностью и человеческим временем, между собой и памятью о себе, между бытием и отсутствием, между жизнью и смертью, нечего нам терять. А суеверных среди нас даже больше, чем среди живых. Это от скуки, что ли? С жиру так бесимся? Неуязвимых развлекает страх? А поскольку бояться нам объективно нечего, приходится фантазировать? Похоже на то. «Проклятое место» – это надо же было додуматься! Как нас теперь проклянешь? И с какой целью? Чтобы мы от проклятия – что?

Безымянная женщина поднимает прозрачную голову, такую красивую, каких не бывает у нормальных плотных людей, говорит почти трезвым, но уже несуществующим голосом:

– Какое у вас вино удивительное! Как же мне от него хорошо! Только в глазах двоится… троится… тысячерится. Как будто все рассыпается и летит в разные стороны. И я тоже лечу.

– Спасибо, – говорит Сайрус мальчишке Макари. – Гаси сигару, хватит пока с меня. Сбегай в дом Маркизы к Марине, у Марины мой кошелек, скажешь, я тебе задолжал двадцатку. Пусть отдает.

Говорит, и тут его вдруг осеняет: не так надо давать чаевые. Не так! Надо зарыть несколько кладов в потаенных, но вполне доступных местах. И рисовать им карты, чтобы искали. Или выдавать наборы ребусов и загадок, где правильные ответы укажут путь. В общем, надо придумать такие правила, чтобы самому было интересно. Отличная может получиться игра! Даже странно, – удивляется Сайрус, – что я только сейчас додумался. Ну, тем лучше для меня. Сообразил бы раньше, уже давно бы наигрался и бросил, а так будет, чем заняться прямо сейчас.

– Целую двадцатку?! – От изумления мальчишка Макари таращит на Сайруса и без того большие глаза.

Это и правда немалые деньги. Месяц, пожалуй, можно безбедно прожить. Но для Сайруса двадцатка – пустяк. Все-таки он основатель культа Порога – не «бывший», а оставшийся в вечности. А культ Порога очень богат и охотно снабжает деньгами мертвых – собственно, это одна из самых важных его задач. Может показаться, что бестелесным мертвецам не нужны деньги, но это только на первый, поверхностный взгляд, пока сам не умер и не захотел вдыхать аромат утешительных благовоний, пить призрачное вино, делать подарки осиротевшим родным, слушать лучших на земле музыкантов, и всего остального, что делает посмертное существование вполне похожим на приятную жизнь.

– А почему бы и нет? – смеется Сайрус. – Только чур, никаких разумных трат! Прокути эти деньги, любовь моей жизни. Я хочу, чтобы ты их бездумно, безалаберно, с удовольствием прокутил.