Земли, люди

ВЪ ИСПАНІИ

Въ августѣ 1930 года виднѣйшіе представители испанскихъ политическихъ партій, враждебныхъ династіи и диктатурѣ, на тайномъ съѣздѣ въ Санъ-Себастьянѣ и на послѣдовавшихъ за нимъ конспиративныхъ совѣщаніяхъ выработали способы борьбы съ правительствомъ короля Альфонса XIII. Было составлено воззваніе для распространенія въ народѣ и въ войскахъ, обдуманъ планъ государственнаго переворота въ Мадридѣ, начинавшійся съ захвата телефонной станціи и главнаго полицейскаго управленія, заключенъ предварительный сговоръ съ каталонскими партіями и составленъ списокъ коалиціоннаго временнаго правительства. Постановлено было (по категорическому требованію Алкала Замора) дать королю возможность выѣхать безпрепятственно за-границу тотчасъ послѣ переворота. Достигнуто было также соглашеніе относительно первыхъ правительственныхъ мѣръ. Все остальное рѣшено было предоставить учредительнымъ Кортесамъ, — ихъ постановили созвать въ кратчайшій срокъ.

Какъ извѣстно, къ вооруженному перевороту прибѣгнуть не пришлось. Однако, по господствующему въ Испаніи мнѣнію, этотъ переворотъ былъ хорошо подготовленъ и имѣлъ всѣ шансы на успѣхъ, если бы король не отказался отъ власти добровольно. Во всемъ остальномъ программа была выполнена, и нынѣшній составъ временнаго правительства совершенно точно совпадаетъ со спискомъ, составленнымъ на конспиративныхъ совѣщаніяхъ 1930 года. Созваны были во время и Кортесы.

Можетъ быть, испанскіе политическіе дѣятели и историки (уже есть нѣсколько книгъ по исторіи событій 1930—1931 гг.), въ увлеченіи побѣдой, и преувеличиваютъ немного стройность выполненнаго плана: «Die erste Kolonne marschiert» иногда пишутся и послѣ сраженія. Однако, независимо отъ своего отношенія по существу къ цѣлямъ, идеямъ, дѣламъ испанской революціи, всякій долженъ признать, что въ чисто-техническомъ смыслѣ ея первая «стадія» оказалась образцомъ удавшагося переворота. Это обстоятельство само по себѣ придаетъ огромный интересъ испанскимъ событіямъ (въ особенности для насъ, русскихъ эмигрантовъ). Но есть и нѣсколько другихъ обстоятельствъ, которыя этотъ интересъ еще усиливаютъ: и король Альфонсъ XIII, и генералъ Примо де Ривера были люди выдающіеся. Говорю такъ на основаніи фактовъ, печатныхъ отзывовъ и тѣхъ бесѣдъ, которыя я имѣлъ въ Мадридѣ съ виднѣйшими политическими дѣятелями, — въ большинствѣ рѣшительными противниками бывшаго короля и умершаго диктатора. Если къ этому добавить, что въ составъ временнаго правительства, по общему отзыву, вошли почти всѣ лучшіе и способнѣйшіе вожди испанской демократіи, то станетъ ясно, какое значеніе имѣютъ событія въ Испаніи для современной государственной мысли (даже чисто теоретической). Они ставятъ вопросы исключительной важности: возможна ли и при какихъ условіяхъ подлинная конституціонная монархія съ выдающимся человѣкомъ въ качествѣ монарха? возможна ли диктатура того типа, который хотѣлъ осуществить генералъ Примо де Ривера? возможно ли въ результатѣ государственнаго переворота, не осложненнаго (какъ у насъ) войной немедленное установленіе прочнаго демократическаго строя?

Разумѣется, я не предполагаю разрѣшать эти вопросы. Я былъ въ Испаніи недолго, по-испански читаю, но не говорю, и не разъ чувствовалъ себя какъ бы въ роли Пьера Доминика. Могу только, въ отличіе отъ иныхъ иностранныхъ путешественниковъ по совѣтской Россіи, обѣщать читателямъ совершенное безпристрастіе и осторожность въ выводахъ.

___________________________

Я изъѣздилъ Испанію лѣтъ восемнадцать тому назадъ. Общее впечатлѣніе у меня было тогда такое же, какъ теперь: прекрасная, очаровательная, вѣчно залитая солнцемъ страна, любезнѣйшій, учтивѣйшій въ мірѣ народъ, всеобщая необыкновенная радость жизни.

Собственно Мадридъ наименѣе интересный изъ испанскихъ городовъ, вдобавокъ и наименѣе церемонный въ обращеніи со своей исторіей. За эти восемнадцать лѣтъ онъ измѣнился. Помнится, тогда еще были старинные историческіе кварталы. Теперь, за исключеніемъ «Плаза Майоръ» и прилегающихъ къ ней 2-3 улицъ, не осталось ровно ничего: все новенькое, вездѣ огромныя, только что выстроенныя зданія; появилась подземная желѣзная дорога, въ сущности ненужная въ сравнительно небольшомъ городѣ. Говорятъ, живописность Испаніи и связанные съ ней восторги туристовъ смертельно надоѣли испанцамъ. Недаромъ Унамуно написалъ «Долой донъ-Кихота!» Другой испанскій писатель требуетъ, чтобы на гробницу Сида наложили на вѣчныя времена семь печатей.

А можетъ быть, въ подсознательной основѣ этого равнодушія къ историческимъ памятникамъ лежитъ и смутное ощущеніе того, что, въ извѣстномъ смыслѣ, вся пышная трагическая исторія Испаніи есть толченіе воды въ ступѣ: создали величайшее міровое государство, — солнце давно заходитъ въ испанскихъ владѣніяхъ; были самой могущественной въ мірѣ военно-морской державой, — теперь съ марокканцами справиться очень трудно; открыли Америку, — она досталась другимъ.

Легенда, конечно, сохранилась. Выработался гордый аристократическій характеръ народа. Создался нигдѣ въ мірѣ невиданный барскій образъ жизни: здѣсь обѣдаютъ въ десять часовъ вечера, а театры и кинематографы открываютъ двери въ одиннадцать. Спятъ, кажется, больше днемъ. Съ этимъ удивительно уживается равенство въ отношеніяхъ между людьми. У меня создалось такое впечатлѣніе, будто всѣ испанцы, независимо отъ ихъ общественнаго положенія, занятій, взглядовъ, хорошо знакомы другъ съ другомъ и только на дняхъ гдѣ-то вмѣстѣ пили Тіо Pepe или Amontilado. Быть можетъ, отчасти поэтому здѣсь и въ пору диктатуры не было террора: наименѣе вліятельный изъ гонимыхъ имѣлъ добраго пріятеля, который былъ въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ съ ближайшимъ другомъ гонителя.

_________________________

Противъ пятнадцатиэтажнаго зданія телефонной станціи оживленная шумная терраса большой кофейни. Всѣ столики заняты. Люди въ натертыхъ до ослѣпительнаго блеска туфляхъ (здѣсь разъ пять въ день чистятъ сапоги) болтаютъ или читаютъ газеты, потягивая сквозь соломинку ледяные напитки всѣхъ цвѣтовъ. Газеты въ Испаніи прекрасныя, — по внѣшнему виду, по освѣдомленности, въ особенности по учтивому, истинно джентльменскому тону статей. Покупаю газеты и я. И тотчасъ самыя имена, встрѣчающіяся въ статьяхъ, вызываютъ невольную улыбку своей необыкновенной звучностью. Республиканскіе публицисты почтительно величаютъ другъ друга: «нашъ старый уважаемый лучадоръ (борецъ) донъ Эвариста Перецъ- дель-Кастро», «нашъ испытанный почтенный баталліадоръ (боецъ) донъ Мельхіадесъ Альварецъ-и-Гонза- лесъ». Любуюсь совершенно искренно: именно такъ и надо писать. Почти такая же вѣжливость соблюдается въ отношеніи враговъ. Учтиво пишутъ о Примо де Ривера, о Беренгерѣ, о королѣ, котораго называютъ «донъ-Альфонсо», — такъ можно было называть его въ газетахъ и при старомъ строѣ. Но, кажется, этимъ традиціямъ вѣжливости и здѣсь скоро придетъ конецъ: уже есть кое-какіе симптомы.

Газеты, впрочемъ, есть всякія. Разносчикъ пробѣгаетъ, выкрикивая: «Juventud roja!.. Juventud roja!...» («Красная молодежь»). Покупаю. Оказывается, первый номеръ (отъ 15-го іюля 1931 года) органа «Союза испанской коммунистической молодежи». Вижу заголовокъ «Nuestros Maestros. Wladimiro Ilitch Ulianow (Lenin) » и портретъ, которому, повидимому, суждено насъ преслѣдовать во всемъ мірѣ. Другая картинка: изображена нарядная русская работница; весело улыбаясь, она слушаетъ музыку. Тутъ же, въ статьѣ «О Совѣтскомъ Союзѣ», за тоже сложной, но не совсѣмъ испанской подписью «Токарскій-Рудой», сообщается, какъ всѣ хорошо живутъ и какъ радостно работаютъ въ совѣтской Россіи. Излагается очень поучительный случай, относящійся къ 1921 году. Рабочіе пожелали доказать свою преданность коммунизму созданіемъ большого завода. Къ сожалѣнію, денегъ у нихъ было мало, всего 96 копеекъ. Нашелся мѣшокъ угля. И что же? Коммунистическая энергія преодолѣла всѣ препятствія. Очень скоро заводъ былъ готовъ (вскользь, правда, сообщается, что кое-что еще раньше, въ 1916 году, выстроили тамъ русскіе капиталисты). Теперь это огромное процвѣтающее предпріятіе, въ которомъ трудится 1500 рабочихъ, — они же и полные хозяева дѣла. При заводѣ построили большой клубъ («un ¡inmenso club»), театръ и т. д.

Думаю, какъ должно быть завидно испанской рабочей молодежи! Сказать только: на 96 копеекъ создали свой большой заводъ и теперь весело слушаютъ въ клубѣ музыку! У кого же нѣтъ 96 копѣекъ и мѣшка угля? Вся бѣда въ томъ, что при правительствѣ Алкала Замора коммунистическая энергія развернуться не можетъ. Вотъ, зато, когда мы имъ свернемъ шею!... — Да, ловко работаютъ эти Токарскіе-Рудые. Въ самомъ дѣлѣ, «nuestros Maestros»...

________________

Какъ мнѣ говорили, испанскіе коммунисты еще не выдвинули настоящихъ вождей. Теперь на первомъ планѣ не большевики въ тѣсномъ смыслѣ слова, а «большевизаны». Называются чаще всего три человѣка: донъ Мануэль Тарамона, одинъ изъ богатѣйшихъ людей Испаніи; донъ Родриго Соріано Бароэто Альдамаръ, принадлежащій къ знатнѣйшей семьѣ съ десяткомъ титуловъ; и самый извѣстный изъ всѣхъ, тотъ, чье имя еще красуется на избирательныхъ афишахъ: донъ Рамонъ Франко Багамонде, знаменитый летчикъ, сынъ генерала, бывшій другъ короля, добрый пріятель диктатора, — министръ внутреннихъ дѣлъ обвинялъ его съ трибуны Кортесовъ въ составленіи кровожадныхъ прокламацій въ Маратовскомъ духѣ.

Захожу въ книжный магазинъ и спрашиваю сочиненія вышеуказанныхъ политическихъ дѣятелей. Донъ Мануэль Тарамона, повидимому, человѣкъ не пишущій. Комендантъ Франко выпустилъ книгу о своемъ перелетѣ черезъ Атлантическій океанъ, — она меня не интересуетъ. Зато донъ Родриго Соріано очень плодовитый публицистъ. Пишетъ онъ все больше о Россіи, въ которой, разумѣется, побывалъ. Его книги называются: «Святой Ленинъ», «Красная Россія» и т. д. Послѣдняя книга донъ-Родриго посвящена испанской революціи{36}, но и она, въ значительной мѣрѣ, строится на параллеляхъ съ Россіей. Узнаю изъ этой книги, что русская душа очень похожа на испанскую душу. Въ книгѣ есть все, что полагается. Есть русская литература отъ Достоевскаго, «жестокаго разсѣкателя человѣческой души) («disecador del alma humana») до «mi amigo Lutnarchaski» (фамиліи своего друга донъ Родриго все-таки не заучилъ). Есть и русская исторія, — тоже цѣлый рядъ аналогій: кому-то въ новѣйшей испанской исторіи соотвѣтствуетъ и «задумчивый Керенскій» (стр. 130), и царскій совѣтникъ Попокодоповъ (стр. 140, — вѣроятно, Протопоповъ), и многіе другіе.

Я отъ всей души желаю прекрасной Испаніи избѣжать большевизма и надѣюсь, что мое пожеланіе сбудется. Но если выйдетъ не такъ, у насъ все-таки будетъ маленькое (очень маленькое) утѣшеніе. Имѣю всѣ основанія думать, что въ этомъ случаѣ страною будетъ править нашъ уважаемый лучадоръ донъ Токарскій-Рудой или кто-нибудь вродѣ него. Тогда, вѣроятно, найдется подходящее по заслугамъ мѣсто и для дона Родриго Соріано Бароэто Альдамара, и для дона Рамона Франко Багамонде. И тѣнь покойнаго Саввы Тимофеевича Морозова скользнетъ по совѣтской Испаніи, когда газета «Красная молодежь» сообщитъ о націонализаціи домовъ, заводовъ, сейфовъ и картинныхъ галлерей стараго баталліадора дона Мануэля Тарамоны.

___________________________________

Любезность членовъ испанскаго Временнаго Правительства поистинѣ удивительна: заваленные работой, они находили возможнымъ не только принимать иностраннаго писателя, но и подолгу съ нимъ бесѣдовать, звать его для повторныхъ бесѣдъ. Правда, у меня были русскія и французскія рекомендательныя письма; однако, въ другой странѣ они, навѣрное, не имѣли бы такого дѣйствія. Тонъ испанскихъ государственныхъ людей увѣренный и спокойный. Добавлю, что и видъ у нихъ отнюдь не издерганный, не замученный, не такой, какой былъ въ 1917 году у большинства членовъ нашего Временнаго Правительства. Испанскіе министры очень много работаютъ, но, очевидно, они спять, какъ слѣдуетъ, а не «прилегаютъ»; завтракаютъ и обѣдаютъ, а не «наскоро перекусываютъ».

Огромный кабинетъ министра юстиціи де-Лосъ-Ріоса. Длинные книжные шкапы; на столахъ разложены въ порядкѣ бумаги, книги, газеты на иностранныхъ языкахъ, вырѣзки изъ испанскихъ газетъ.

— То, что мы дѣлаемъ, — говорить министръ, — можно назвать «юридической революціей». Намъ посчастливилось: новая власть пришла въ результатѣ законнаго акта выборовъ. Мы идемъ дальше по тому же пути: никакихъ насилій, никакого безпорядка, ничего противорѣчащаго закону. Вмѣстѣ съ тѣмъ, твердая власть. Мы используемъ вашъ опытъ и осуществимъ то, что вамъ не удалось. Вы спрашиваете о большевистской опасности? Могу васъ увѣрить, что это мифъ. Коммунизмъ совершенно противорѣчитъ испанскому національному характеру. Грубаго насилія испанецъ не потерпитъ. Притомъ, гдѣ же наши большевики? Пора была бы имъ объявиться. У насъ и синдикалисты относятся къ коммунизму враждебно. Наконецъ, нѣтъ никакихъ причинъ для народнаго недовольства.

Министръ юстиціи, извѣстный ученый и писатель, говоритъ сжато, увѣренно, прекрасно. Однако, къ большому моему сожалѣнію, его доводы не очень меня убѣждаютъ.

— Какъ иностранецъ, мало знающій вашу страну, я, разумѣется, не позволю себѣ спорить объ испанскихъ дѣлахъ съ испанскимъ министромъ. Но все же у насъ есть надъ вами и нѣкоторое преимущество: мы видѣли вблизи настоящую революцію… Разрѣшите ли вы, господинъ министръ, подѣлиться съ вами нѣкоторыми сомнѣніями?

— Сдѣлайте одолженіе.

— Вы говорите, что коммунизмъ не соотвѣтствуетъ испанскому національному характеру. Увѣрены ли вы, что онъ соотвѣтствуетъ русскому національному характеру, — или какому бы то ни было другому? Вы говорите, что у васъ пока очень мало большевиковъ. Ленинъ полушутливо утверждалъ, что въ апрѣлѣ 1917 года въ Россіи было только два настоящихъ коммуниста: онъ и его жена. О причинахъ возможнаго недовольства у васъ я судить не могу; однако, я вижу, что ваша валюта упала и продолжаетъ понемногу падать. Сейчасъ въ иностранной валютѣ жизнь у васъ чрезвычайно дешева. Значитъ, она скоро вздорожаетъ, какъ было въ свое время въ Германіи. Не вызоветъ ли это озлобленія?

— Противъ дороговизны мы принимаемъ мѣры, будемъ бороться съ ней и дальше. Мы надѣемся до октября осуществить радикальнѣйшую земельную реформу. Она намъ дастъ, правда, тысячъ двадцать враговъ, но зато и огромное множество вѣрныхъ, преданныхъ друзей. Пусть коммунисты попробуютъ привлечь на свою сторону крестьянъ, получившихъ землю отъ Кортесовъ!

Это сильный доводъ. Отъ министра Гаціенды (финансовъ) Пріето я въ тотъ же день услышалъ еще другой:

— Ни одна иностранная держава не заинтересована въ насажденіи большевизма въ Испаніи...

Этотъ доводъ еще сильнѣе. Мы особенно хорошо можемъ оцѣнить его силу,

И все-таки...

__________________________

Кортесы. Я думалъ, они наряднѣе; думалъ, что пышному испанскому двору съ его строгимъ стариннымъ церемоніаломъ соотвѣтствуетъ и пышный великолѣпный парламентъ. Въ дѣйствительности очень простое зданіе съ небогатыми пріемными, съ недорогой мебелью, съ буфетомъ вродѣ тѣхъ, что бываютъ въ учебныхъ заведеніяхъ. Ни съ Таврическимъ Дворцомъ, ни съ парламентами Лондона, Вашингтона, Парижа, Берлина Кортесы и въ сравненіе не идутъ. Отнюдь не блещетъ роскошью и небольшой полукруглый залъ засѣданій: странно расписанный потолокъ, очень простая трибуна, красныя бархатныя скамейки, — лишь одна несимметрично расположенная часть первой скамьи крыта синимъ бархатомъ: она предназначается для правительства. Мѣсто Примо де Ривера занимаетъ нынѣшній предсѣдатель совѣта министровъ. Онъ въ визиткѣ. Громадное большинство депутатовъ одѣты очень просто, — есть и парусиновые пиджачки. Выдѣляется чрезвычайной элегантностью министръ внутреннихъ дѣлъ, донъ Мигуэль Маура. Въ Кортесахъ только двѣ дамы: обѣ онѣ, въ отличіе отъ мужчинъ, все время что-то пишутъ, очень прилежно и озабоченно.

Немного удивила меня молодость большинства депутатовъ. Старые люди наперечетъ, и это все знаменитости: Алкала Замора, Лерру, Унамуно, Санчесъ Герра, Оссоріо Галлардо. Невольно беретъ сомнѣніе, — житейское или, если угодно, «обывательское». Вѣдь общій тонъ первыхъ мѣсяцевъ новаго строя: «вотъ соберется Учредительное Собраніе, оно все и рѣшитъ». — Такъ все рѣшатъ эти молодые люди? Это ихъ ждали? Однако, не надо придавать чрезмѣрнаго значенія формѣ. Изъ кабинета выходитъ Александръ Лерру, — всѣ увѣрены, что онъ будетъ главой правительства, когда Алкала Замора станетъ президентомъ республики. Его мгновенно окружаютъ, и, по тому благоговѣйному вниманію, съ какимъ молодые депутаты слушаютъ министра иностранныхъ дѣлъ, можно сказать съ большой вѣроятностью: они будутъ голосовать послушно.

Въ медальонахъ повсюду портреты умершихъ парламентскихъ дѣятелей Испаніи. О многихъ изъ нихъ я никогда не слыхалъ, — и чувствую себя Доминикомъ. По стѣнамъ на коронахъ и гербахъ висятъ красныя шапочки, — не знаю, просто ли это чехлы подъ цвѣтъ скамеекъ или фригійскіе колпаки, которыми, быть можетъ, революція прикрыла короны, открывая Учредительные Кортесы въ годовщину взятія Бастиліи. Настроеніе въ залѣ должно было бы напоминать первые дни Конвента. Но, по совѣсти, я не замѣчаю большого подъема и энтузіазма. Съѣхавшіеся депутаты весело здороваются, болтаютъ, уходятъ группами въ буфетъ. А можетъ быть, и Конвентъ былъ именно такой, — въ первые дни.

Въ гостиной радикальный депутатъ, къ которому у меня также было рекомендательное письмо, дѣлится впечатлѣніями, — они совершенно совпадаютъ съ тѣмъ, что говорили министры: большевистской опасности нѣтъ и въ поминѣ, нѣтъ и никакой другой. Съ каталонцами будетъ легко достигнуто соглашеніе. О военномъ переворотѣ не можетъ быть рѣчи.

— Какъ по вашему, это обязательный оффиціальный оптимизмъ или всѣ они дѣйствительно такъ думаютъ? — спросилъ я иностраннаго журналиста, двадцать лѣтъ живущаго въ Испаніи.

— По моему, они дѣйствительно такъ думаютъ, и они совершенно правы.

— Все-таки, мнѣ было бы очень интересно услышать и «другой звукъ колокола».

— Кого вы имѣете въ виду? Вожди синдикалистовъ мало интересные люди. И едва ли они говорятъ по-французски. Что касается видныхъ дѣятелей стараго строя, то они всѣ бѣжали за-границу. Впрочемъ, есть одно исключеніе: донъ Гало Понто, бывшій министръ юстиціи и правая рука Примо де Риверы. Но его увидѣть трудно: онъ сидитъ въ тюрьмѣ.

— Нельзя ли тамъ повидать его? Отъ кого зависитъ пропускъ?

— Отъ сеньориты Викторіи Кентъ. Это одна изъ тѣхъ двухъ депутатокъ, она же и директоръ главнаго тюремнаго управленія. Если хотите, я могу васъ познакомить...

Мнѣ потомъ объяснили, что сеньорита Викторія Кентъ сыграла немалую роль въ революціи. Остальные заговорщики, въ большинствѣ очень извѣстные люди, были на счету у диктатора. Но скромная дама, мирно занимавшаяся адвокатурой, вниманія полиціи не привлекала. Именно черезъ нее поэтому и велись конспиративныя дѣла.

Дама въ черномъ платьѣ, съ пріятнымъ, чрезвычайно озабоченнымъ лицомъ. Къ сеньоритѣ Викторіи Кентъ у меня нѣтъ никакого рекомендательнаго письма. Моя просьба явно не вызываетъ восторга. Однако, не встрѣчаетъ и отказа.

— Пріѣзжайте завтра въ двѣнадцать часовъ въ главное тюремное управленіе, мы поговоримъ.

_______________________

Продолжительный звонокъ. Въ коридорѣ вдругъ появляется яркая живописная группа: четыре человѣка въ шляпахъ съ перьями, въ длинныхъ красныхъ раззолоченныхъ мантіяхъ, медленно проходятъ на трибуну. Повидимому, это стража предсѣдателя. Они занимаютъ мѣсто позади его кресла.

Депутаты толпой вливаются въ залъ. Лица у всѣхъ становятся серьезныя и сосредоточенныя.

Засѣданіе Кортесовъ открывается.

Алкала Замора недаромъ считается королемъ испанскихъ ораторовъ. Его рѣчь на открытіи Кортесовъ, очень умѣренная по содержанію, была превосходна. Та фраза, которая у насъ съ 1918 года стала насмѣшкой и ругательствомъ: «Довели страну... до Учредительнаго Собранія!» въ рѣчи главы испанскаго правительства звучала иначе. Будущее опредѣлитъ ея окончательный смыслъ и цѣну. О себѣ Алкала Замора (набожный католикъ) сказалъ только то, что для него съ открытіемъ Кортесовъ связана высшая честь отпущенной ему Богомъ жизни, и высшая ея точка: отсюда начнется медленное шествіе внизъ.

Личныхъ иллюзій у этого человѣка, кажется, не такъ много.

____________________

На слѣдующій день послѣ открытія Кортесовъ я явился къ сеньоритѣ Викторіи Кентъ.

Главное тюремное управленіе. Маленькая уютная гостиная. На ГПУ непохоже, какъ непохожа на чекистку сеньорита Викторія Кентъ.

Какъ надо называть испанскую сеньориту, если она директоръ главнаго тюремнаго управленія? Этотъ важный вопросъ напрасно занималъ меня въ гостиной: вмѣсто госпожи Кентъ вышелъ ея помощникъ, вицедиректоръ.

— Сеньорита Викторія Кентъ проситъ ее извинить: неотложное засѣданіе... Она должна была уѣхать и поручила мнѣ побесѣдовать съ вами. Что именно вамъ угодно?

Я объяснилъ.

— Да... Собственно, зачѣмъ вы хотите видѣть Гало Понте?

— Я слышалъ то, что говорятъ о положеніи въ странѣ представители новой власти. Хотѣлъ бы узнать мнѣніе враговъ ея, сторонниковъ стараго строя.

— Да... Да... Къ сожалѣнію, мы не въ правѣ разрѣшить вамъ такое свиданіе. Это зависитъ отъ министра юстиціи. Мы можемъ только дать разрѣшеніе на осмотръ тюрьмы. Однако, не скрываю, мы предпочли бы и это сдѣлать не теперь, а, напримѣръ, осенью. По очень простой причинѣ: тюрьма намъ досталась отъ стараго строя. Вы догадываетесь, что за три мѣсяца мы могли измѣнить лишь немногое. Но уже сейчасъ тамъ производятся большія работы: устраиваются столовыя, новыя ванныя комнаты и т. д.

— Только для политическихъ заключенныхъ или также для уголовныхъ?

— Для всѣхъ. Политическихъ заключенныхъ у насъ къ тому же всего три человѣка.

— ? !

Я не могу сомнѣваться въ данныхъ вице-директора главнаго тюремнаго управленія{37}. Однако, — три политическихъ заключенныхъ въ революціонное время! Во Франціи, въ Англіи ихъ, вѣроятно, десятки, если не сотни.

— Да, три человѣка. Мы не считаемъ нѣсколькихъ арестованныхъ, значащихся не за нами, а за военной властью. Не считаемъ также генерала Беренгера.

Генералъ Беренгеръ, преемникъ Примо де Ривера, боленъ. Онъ считается арестованнымъ, но находится не въ Мадридской тюрьмѣ, а въ Сеговійскомъ замкѣ, гдѣ ему отвели квартиру изъ нѣсколькихъ комнатъ. Онъ не былъ диктаторомъ, не былъ и конституціоннымъ главой правительства. При немъ революціонное движеніе очень усилилось и окрѣпло. Говорятъ о немъ: «не злой человѣкъ». Но за доброе сердце въ политикѣ не даютъ ни гроша.

— Кто же эти трое?

— Гало Понте, котораго вы хотите видѣть, генералъ Мола, бывшій начальникъ полиціи, и...{38}. Итакъ, пропускъ въ тюрьму мы вамъ дадимъ, а по дѣлу о свиданіи съ Гало Понте вы должны обратиться къ министру юстиціи...

_____________________

Повидимому, моя просьба нѣсколько удивила и министра. Однако, онъ тотчасъ отвѣтилъ, что съ его стороны никакихъ препятствій нѣтъ.

— Намъ скрывать нечего. По моему, вы можете говорить съ господиномъ Гало Понте о чемъ вамъ угодно. Со всѣмъ тѣмъ я не могу разрѣшить этотъ вопросъ безъ министра внутреннихъ дѣлъ. Я дамъ вамъ письмо, поѣзжайте съ нимъ на Пуэрта дель Соль. Если министръ внутреннихъ дѣлъ такого же мнѣнія, какъ и я, то вы у него и получите пропускъ.

До пріема въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ еще два часа.

Плаза Майоръ. Поэтъ сказалъ, что есть историческія мѣста, гдѣ самый воздухъ дышитъ кровью. Воздухъ долженъ былъ бы дышать кровью здѣсь. На этой площади происходили ауто-да-фе. По случаю свадьбы Карла II, въ честь юной королевы, здѣсь былъ устроенъ знаменитый праздникъ, закончившійся сожженіемъ двадцати вѣдьмъ. Не мѣшаетъ побывать на этой площади скептикамъ, совершенно отрицающимъ моральный прогрессъ человѣчества («скептицизмъ» вѣдь умѣстенъ какъ приправа, — въ чистомъ видѣ онъ нестерпимъ). А кровью воздухъ на «Плаза Майоръ» не дышитъ: прекрасная тихая уютная площадь, на ней мирно играютъ дѣти. Со второй половины восемнадцатаго вѣка здѣсь никого не жгли. Но въ провинціи, куда перебрались вѣдьмы, жгли и много позднѣе. Послѣдніе ауто-да-фе еще могли бы помнить самые старые изъ нынѣ живущихъ людей.

Статуя одного изъ испанскихъ королей, который очень непопуляренъ въ народѣ. Впрочемъ, сейчасъ статуи нѣтъ,—только пьедесталъ: традиція требуетъ, чтобы при каждой революціи эту статую сносили — и вновь воздвигали при каждой реставраціи. Послѣдній разъ ее снесли въ 1873 году. Возстановили въ 1874-омъ.

Гойа поступалъ иначе. Есть такое его панно: при Бонапартахъ онъ на немъ написалъ короля Іосифа. Послѣ паденія Наполеона и возстановленія Бурбоновъ стеръ и написалъ короля Фердинанда.

___________________

Колоссальный дворецъ: Palacio real. Великолѣпное зданіе изъ гранита и мрамора. Говорятъ, во дворцѣ сказочныя богатства, первая въ мірѣ коллекція ковровъ, оставшаяся еще отъ Карла V. Все это цѣло. Пока цѣло.

Члены Временнаго Правительства идеалисты. Поэтому надъ воротами виситъ надпись: «Народъ, береги это зданіе! Оно твое».

Но члены Временнаго Правительства также и практическіе люди. Поэтому у воротъ стоитъ отрядъ полиціи.

Distinguo...

_____________________

Тройная витрина книжнаго магазина. На это, говорятъ, полезно взглянуть при ознакомленіи съ новымъ мѣстомъ, — «скажи мнѣ, что ты читаешь, и я тебѣ скажу, кто ты». Въ первыхъ витринахъ тѣ книги (на разныхъ языкахъ), какія теперь увидишь въ любомъ книжномъ магазинѣ міра. Нѣтъ лучшаго, на мой взглядъ, романа послѣднихъ лѣтъ, удивительнаго «Angel Pavement» Пристлея; но онъ еще не завоевалъ и Парижа. Есть Валери, Моруа, Томасъ Маннъ, Гекели, Коллетъ, — все самая настоящая литература, имѣющая право на міровую славу. Есть прелестный «Грандъ-Отель» Викки Баумъ. Наряду съ этимъ — Фейхтвангеръ, Пиранделло, Толлеръ, Гладковъ, Па найотъ Истрати. Есть, конечно, и Ремаркъ, — однако, не до безчувствія, какъ въ Германіи или въ Голландіи.

Легкая провинціальность Мадрида порою сказывается въ погонѣ «за самымъ что ни на есть новѣйшимъ». Въ философіи это Гайдеггеръ, но въ литературѣ «послѣднимъ крикомъ Парижа» здѣсь явно считаются книги, которыхъ въ Парижѣ не читаетъ рѣшительно никто (въ одной испанской статьѣ мнѣ попалась фраза: «знаменитый французскій писатель Жоржъ Піокъ»). Есть и хорошо намъ знакомая смѣсь Лондонскаго клуба съ Московской комячейкой — серпъ и молотъ въ видѣ брелока, красное пятно на чековой книжкѣ, лэди Асторъ подъ ручку съ Бэлой Куномъ... Смѣсь многоликая и невыносимая.

Зато третья витрина трогательна. Вотъ гдѣ не гоняются за послѣднимъ словомъ: качество вполнѣ замѣняетъ новизну. При одномъ взглядѣ молодѣешь на двадцать пять лѣтъ. Сѣрыя книжки, красныя брошюры. Тутъ политика. Легкое засилье «Карлоса Маркса», какъ и у насъ въ 1905 году; но, разумѣется, не самъ Марксъ, — это по Мадридскому климату тяжелое блюдо, — а спутники всѣхъ величинъ. И «Анти-Дюрингъ» есть? Есть (попробуйте найти въ Парижѣ). И Вильгельмъ Либкнехтъ? Какъ же, вотъ онъ. Брошюры для любого возраста, — можно стать умнѣйшимъ человѣкомъ, истративъ всего пять копеекъ.

Гораздо меньше умиленія вызываетъ верхній уголокъ витрины. На обложкѣ женская голова, раздѣленная на двѣ части проходящей черезъ носъ вертикальной линіей: одна половина бѣлая, другая синяя. Это «Новая женщина», трудъ госпожи Коллонтай. Рядомъ, тоже въ удивительныхъ обложкахъ, Бончъ-Бруевичъ, Троцкій и еще какой-то «El Nihilista», — оказалось, «Отцы и дѣти»: нельзя же требовать отъ испанскихъ книгопродавцевъ вполнѣ совершеннаго знанія классической русской литературы, — Тургеневъ, Бончъ-Бруевичъ, всѣхъ не заучишь.

Желающіе могутъ сдѣлалъ выводъ: «скажи мнѣ, что ты читаешь»...

__________________

Министерства въ Испаніи обставлены много роскошнѣе, чѣмъ парламентъ, хотя историческихъ драгоцѣнностей, вродѣ тѣхъ, что сохранились на Quai d’Orsay или на Downing Street, здѣсь, кажется, нѣтъ нигдѣ. Кабинетъ министра внутреннихъ дѣлъ — огромныхъ размѣровъ комната, выходящая окнами на главную площадь Мадрида, Пуэрта дель Соль. Три пріемныя, комната секретарей, клубныя кресла, портреты людей въ мундирахъ и лентахъ, громадные столы, безпрестанно звонящій телефонъ, необыкновенный порядокъ, необыкновенная учтивость.

Не совсѣмъ обыкновенный министръ для революціоннаго правительства: братъ герцога Мауры, сынъ знаменитаго государственнаго дѣятеля, много разъ бывшаго главой кабинета въ царствованіе Альфонса XIII. Самъ онъ человѣкъ весьма умѣренныхъ взглядовъ, вѣрующій католикъ и отнюдь не революціонеръ по природѣ. У насъ въ 1917 году были въ правительствѣ «заложники демократіи», — я не совсѣмъ понимаю, что собственно это значило; но, повидимому, донъ Мигуэль Маура въ испанскомъ Временномъ Правительствѣ «заложникъ аристократіи» (впрочемъ, аристократіи не родовой: Маура незнатнаго происхожденія, несмотря на герцогскій титулъ).

Министръ внутреннихъ дѣлъ отнесся къ моей просьбѣ точно такъ же, какъ министръ юстиціи. Легкое удивленіе и полное согласіе.

— Вы желаете говорить съ господиномъ Гало Понте? Пожалуйста. Я сейчасъ напишу вамъ пропускъ.

Пропускъ готовъ. О положеніи въ странѣ донъ Мигуэль Маура высказываетъ точно такія же мысли, что и другіе члены Временнаго Правительства: все идетъ хорошо, никакой опасности нѣтъ, о большевикахъ не приходится говорить серьезно. Не приходится говорить и о старомъ строѣ.

— Въ чемъ, господинъ министръ, обвиняется донъ Гало Понте?

— Вы, вѣроятно, знаете, что онъ былъ министромъ юстиціи генерала Примо де Ривера. Кортесы рѣшать, предавать ли его суду...

Возможно, что кости барона Монтескье вздрогнули въ могилѣ при этихъ словахъ испанскаго министра. «...La puissance législative ne peut pas juger et elle le peut encore moins dans ce cas particulier ou elle représente la partie intéressée, qui est le peuple». Этому мы учились въ университетахъ. Но государственный переворотъ ставитъ правительство въ положеніе, трудность котораго Монтескье не предвидѣлъ. Не надо понимать черезчуръ буквально слова министра юсти ціи о «юридической революціи». Новая власть хочетъ судить наиболѣе ненавистныхъ ей дѣятелей стараго строя: «не оставлять же ихъ совершенно безнаказанными». А по какимъ законамъ ихъ судить? Они дѣйствовали въ согласіи со своими законами. Если новой власти везетъ, то можетъ оказаться, что старые министры въ чемъ-либо нарушили и старый законъ — тогда положеніе очень облегчается. А вдругъ ни въ чемъ не нарушили? А вдругъ наиболѣе ненавистныя ихъ дѣйствія именно тѣ, въ которыхъ они выполняли собственный законъ самымъ точнымъ образомъ? Поэтому есть неискренность и недоговоренность во всѣхъ слѣдствіяхъ и судахъ, которые устраивались побѣдителями въ политическихъ «распряхъ. Поэтому процессъ короля Людовика XVI былъ образцомъ трагической нелѣпости: бой 10 августа, рѣшившій участь французской монархіи, могъ кончиться иначе, и тогда, по совершенно такому же обвинительному акту, было бы легко отправить на гильотину Дантона, — ничего и измѣнять не надо было бы, кромѣ имени: «Louis est-il coupable?..» — «Danton est-il coupable?...»

Иногда подобныя положенія осложняются и личной драмой. Да вотъ этотъ корректный, образованный, умный министръ: если-бъ его отецъ не умеръ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, отъ дона Мигуэля Мауры легко могли бы потребовать его ареста.

_________________________

Тюрьма «Carcel Modelo». Лѣтъ тридцать тому назадъ она считалась образцовой во всемъ мірѣ, и, кажется, учебники уголовнаго права описывали ее въ нѣсколько идиллическихъ тонахъ. Большое невысокое зданіе. У входа солдаты. Изъ перваго внутренняго двора — входъ къ директору. Показываю пропускъ главнаго тюремнаго управленія и записку министра внутреннихъ дѣлъ. Директоръ предлагаетъ сначала осмотрѣть тюрьму. Я прошу тѣмъ временемъ узнать у дона Гало Понте, согласенъ ли онъ меня принять.

Первый контрольный пунктъ. Второй контрольный пунктъ. Затѣмъ центральная площадка. Отсюда радіусами расходятся девять огромныхъ залъ, въ которыя выходятъ одиночныя камеры заключенныхъ. Съ площадки, такимъ образомъ, видна вся тюрьма. Изъ девяти корпусовъ семь уголовныхъ, одинъ политическій и одинъ для больныхъ. При корпусахъ разныя мастерскія, но работа въ нихъ не обязательна. Работаютъ только желающіе и, кажется, ихъ не такъ много. Лица у всѣхъ почти заключенныхъ мрачныя, у многихъ страшныя.

Директоръ показываетъ мнѣ пекарню, кухню, библіотеку, столярную мастерскую, еще что-то. Вездѣ относительно чисто. Можетъ быть, это въ самомъ дѣлѣ образцовая тюрьма, можетъ быть, и не образцовая: мнѣ ее сравнивать не съ чѣмъ, — я никакой другой тюрьмы не знаю (видѣлъ, правда, въ 1917 году бастіоны Петропавловской крѣпости). Но по всему этому громадному зданію разлита непередаваемая тоска. Нѣтъ, это не идиллія, это тюрьма.

Двѣ отдѣльныя комнаты, представляющія собой по внѣшнему виду смѣсь архива съ лабораторіей: дак

тилоскопическое отдѣленіе. Каждый заключенный имѣетъ здѣсь свой листокъ съ отпечаткомъ пальцевъ.

— И политическіе заключенные также?

— Да, и политическіе.

— Если не ошибаюсь, нынѣшній глава правительства въ прошломъ году сидѣлъ въ вашей тюрьмѣ?

Директоръ смущенно улыбается.

— Да, сидѣлъ.

— Нельзя ли взглянуть на его листокъ?

Легкое колебаніе.

— Отчего же, можно... Но въ немъ, право, нѣтъ ничего интереснаго...

Завѣдующій отдѣленіемъ очень быстро находитъ листокъ: номеръ 70795. Фамилія: Алкала Замора. Имя: Нисето. Возрастъ, и т. д. Два отпечатка пальцевъ, затѣмъ значки и цифры. Я не разобралъ, какія именно вилки, дельты и псевдодельты находятся на пальцахъ будущаго президента республики. Можетъ быть, на сосѣднемъ листкѣ зарегистрированъ воръ-рецидивистъ или грабитель большой дороги? Нѣтъ, нельзя сказать, что въ этомъ бумажномъ квадратикѣ нѣтъ ничего интереснаго. Для соображеній по философіи исторіи дактилоскопическая камера Мадридской тюрьмы вполнѣ подходящее мѣсто. Добавлю, что оба министра, выдавшіе мнѣ пропускъ къ Гало Понте, сами вышли изъ «Карсель Модело» всего лишь нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. Чисто испанское явленіе? Однако Клемансо, Муссолини, Пил- судскій тоже сидѣли въ тюрьмахъ. И даже въ такой странѣ, какъ Англія, съ ея устоявшимся политическимъ строемъ и бытомъ, Ллойдъ-Джорджъ въ 1900-омъ году и Макдональдъ въ 1917-омъ были на волосокъ отъ тюрьмы. Вѣчное «сегодня ты, а завтра я» политическаго игорнаго дома. Или: «пора вставать, сестрица», какъ сказала въ ночь на 25 ноября 1741 года Елизавета Петровна, явившись съ гренадерами въ Зимній Дворецъ для ареста мирно спавшей Анны Леопольдовны. — «Какъ, это вы, сударыня?» — отвѣтила Анна Леопольдовна спросонья. Не надо слишкомъ крѣпко спать, — такова мораль политики.

_____________________

Донъ Гало Понте согласенъ меня принять. Мы идемъ въ корпусъ политическихъ заключенныхъ. Онъ мало отличается отъ другихъ. Въ длинный коридоръ выходятъ двери камеръ. Директоръ указываетъ мнѣ боковую дверь въ концѣ коридора и исчезаетъ. Сюрпризъ: крошечная комнатка, въ одной изъ стѣнъ рѣшетка, по ея другую сторону старый человѣкъ въ пижамѣ, — въ тюрьмѣ очень жарко. Это и есть донъ Гало Понте, бывшій министръ юстиціи, ближайшій сотрудникъ генерала Примо де Ривера. Я никакъ не предполагалъ, что разговаривать придется черезъ рѣшетку; таково правило, сохранившееся и при новомъ строѣ. Мѣра совершенно безполезная, ибо передать и такъ можно все, что угодно, а бѣжать изъ «Карсель Модело» очень трудно.

Донъ Гало Понте, улыбаясь, протягиваетъ черезъ рѣшетку руку.

— О чемъ вы желали бы со мной побесѣдовать?

Я спрашиваю о причинахъ его ареста. Можно было бы начать разговоръ и удачнѣе.

— Объ этомъ надо спросить нынѣшнее правительство. Я за собой никакой вины не знаю. Сижу здѣсь шестьдесятъ пять дней, но обвинительнаго акта не получилъ. Обращеніе? Очень хорошее.

— Вы были долгое время министромъ юстиціи генерала Примо де Ривера?

—Да, былъ. И это всегда будетъ главной гордостью моей жизни. Генералъ Примо де Ривера былъ геніальный человѣкъ. Онъ сдѣлалъ много добра Испаніи. Если вы будете писать о настоящемъ нашемъ разговорѣ, то я прошу васъ это сказать совершенно ясно...

Донъ Гало Понте перечисляетъ дѣла бывшаго диктатора.

— ...Такимъ образомъ, мы обезпечили Испаніи шесть лѣтъ процвѣтанія и благоденствія. И крови мы не проливали. Казней въ пору диктатуры Примо де Ривера не было, самые рѣшительные наши враги должны признать, что жестокости наша власть не проявляла никогда. Въ этомъ отношеніи она была диктатурой новаго, особаго типа.

Вотъ именно.

— Думаете ли вы, что диктатура такого типа, не прибѣгающая къ казнямъ и не проявляющая жестокости, можетъ существовать?

— Генералъ Примо де Ривера держался у власти шесть лѣтъ и ушелъ въ отставку лишь тогда, когда королю больше не угодно было, чтобы онъ у власти

оставался. Примо де Ривера былъ убѣжденный монархистъ, какъ и я...

Я спрашиваю о нынѣшнемъ положеніи. Но, повидимому , республиканскій строй вообще внѣ круга мыслей дона Гало Понте. Возможно, что министры, члены Второго Интернаціонала, въ его глазахъ очень немногимъ лучше коммунистовъ. Этого, впрочемъ, бывшій министръ не сказалъ. Онъ ограничился словами:

— Я присягалъ королю. Республикѣ я не присягалъ...

________________

Этотъ старикъ, конечно, говоритъ съ большимъ достоинствомъ, — дай Богъ каждому такъ себя вести за рѣшеткой. Неловко и незачѣмъ его спрашивать, бывало ли въ пору ихъ диктатуры, что люди сидѣли въ тюрьмѣ шестьдесятъ пять дней, не получивъ обвинительнаго акта. Разумѣется, бывало и гораздо чаще, чѣмъ теперь. Однако, выражать ужасъ и негодованіе по поводу такого звѣрства мы, ежедневно читающіе и слышащіе о Соловкахъ, о ГПУ, лучше не будемъ. Всѣ эти люди, монархисты и республиканцы, настоящей революціи и настоящей диктатуры никогда не видали.

Можетъ быть, увидятъ. Вполнѣ допускаю, что въ эту самую камеру попадетъ сеньорита Викторія Кентъ, — «какъ, это вы, сударыня?..» Какая участь ждетъ дона Гало Понте, сказать трудно. Насколько я могу судить о психологіи Временнаго Правительства и Кортесовъ, бывшаго министра юстиціи скоро выпустятъ на свободу, — если будетъ Временное Правительство и если будутъ Кортесы. Въ противномъ случаѣ его, быть можетъ, разорвутъ на части. Кто? Да скорѣе всего ближайшіе сосѣди изъ уголовнаго корпуса: они вѣдь окажутся коммунистами въ первый же свѣтлый день гипотетическаго испанскаго октября. Такъ часто бывало: ужъ на что другое, а на подобныя дѣла всегда есть историческіе прецеденты. Французскіе депутаты 1792 года, конечно, и въ мысляхъ не имѣли казнить королевскаго министра графа Монморена: его и арестовали «для того, чтобы отвратить отъ него народную ярость». Тѣмъ не менѣе, «народъ» графа растерзалъ въ тюрьмѣ въ дни сентябрьскихъ убійствъ, и народнымъ судьей, «justicier du peuple regénéré», былъ уголовный преступникъ.

Я изложилъ свой разговоръ съ дономъ Гало Понте одному изъ самыхъ просвѣщенныхъ дѣятелей испанской революціи.

— Очевидно, что-то было въ личности генерала Примо де Ривера, если онъ и теперь внушаетъ такія чувства своимъ бывшимъ сотрудникамъ?

— Разумѣется, было, — отвѣтилъ мой собесѣдникъ. — Геніальнымъ человѣкомъ онъ не былъ, но ни въ умѣ, ни въ дарованіяхъ, ни въ личной честности, ни въ самомъ искреннемъ патріотизмѣ я ему отказать не могу. Вѣрно и то, что вамъ сказалъ Гало Понте объ отсутствіи жестокости въ его характерѣ. Диктатуру Примо де Ривера нельзя и сравнивать съ диктатурой Муссолини, —не говорю уже о диктатурѣ Сталина. Главнымъ личнымъ его недостаткомъ было отсутствіе политической культуры и неуравновѣшенный характеръ. Система же его никуда не годилась.

Какъ не отмѣтить тонъ испанской политической борьбы? Испанцы и отъ быка на «Корридѣ» требуютъ, чтобы онъ велъ себя какъ гидальго: совершенно серьезно свищутъ, если неблагородный быкъ не хочетъ идти на арену, гдѣ его непремѣнно зарѣжутъ, и восторженно апплодируютъ, если благородный быкъ несется на торреадора какъ бѣшеный. Не знаю, по этой ли причинѣ Испанія — великолѣпный неудачникъ среди народовъ.

ВЪ ВЕРСАЛѣ{39}.

18 октября 1813 года, въ рѣшительный день исторической битвы подъ Лейпцигомъ, саксонская кавалерія, находившаяся на правомъ флангѣ Наполеоновской арміи, пошла въ аттаку на русскія войска. Саксонцы неслись на врага подъ музыку, съ крикомъ: «Да здравствуетъ императоръ!» Маневръ былъ очень смѣлый, и маршалъ Мармонъ, любуясь аттакой, воскликнулъ съ восторгомъ: «Какія горячія головы, эти саксонцы!..»

Кончилась аттака нѣсколько неожиданно. Доскакавъ до непріятельскихъ позицій, саксонцы объявили, что переходятъ на сторону союзниковъ (дѣлу, разумѣется, предшествовала маленькая секретная подготовка). Они были союзниками приняты очень радушно, знамена колыхались, по прежнему играла музыка, —вѣроятно, она играла какую-нибудь другую мелодію.

Собственно, саксонцы были не такъ ужъ виноваты: ихъ король, правда, былъ союзникомъ императора Наполеона, однако, какъ добрые нѣмецкіе патріоты, они разсудили, что гораздо естественнѣе имъ воевать въ союзѣ съ нѣмцами противъ французовъ, чѣмъ въ союзѣ съ французами противъ нѣмцевъ. Побужденія у нихъ могли быть очень хорошія; но обстановка ихъ дѣла была гораздо хуже. Какъ бы то ни было, аттака саксонскихъ дивизій, произошедшая на виду у всей Наполеоновской арміи, надолго поразила народное воображеніе французовъ. И черезъ тридцать, и черезъ пятьдесятъ лѣтъ послѣ битвы при Лейпцигѣ въ глухихъ деревняхъ Нормандіи, Оверни, Прованса старики-инвалиды разсказывали внукамъ объ этой аттакѣ: «Ces Saxons qui nous ont trahis!..» Отсюда и пошло гулять по Франціи ругательное словечко «Saxon»: его нѣтъ въ словаряхъ, но знаетъ его каждый.

Слово это облетѣло Версальскій дворецъ въ ту самую минуту, послѣ перваго голосованія, когда, къ великому и всеобщему изумленію, стало извѣстно, что Аристидъ Бріанъ получилъ меньше голосовъ, чѣмъ Думеръ. Одна статья о выборахъ 13-го мая въ газетѣ, отстаивавшей кандидатуру министра иностранныхъ дѣлъ, кончалась словами: «Провалъ Бріана не есть пораженіе Германіи, какъ утверждаютъ наши враги. Но зато это, конечно, полная побѣда Саксоніи».

Рѣзкія слова и вообще ненужны, а намъ, иностранцамъ, совершенно не подобаютъ. Соціалисты — и не они одни — утверждаютъ, будто въ лагерь Думера перешло въ день выборовъ не менѣе пятидесяти радикалъ-соціалистовъ. Имена нѣкоторыхъ изъ нихъ назывались въ Версальскомъ дворцѣ. По словамъ жур налистовъ, эти люди передъ боемъ еще въ два часа дня готовы были отдать жизнь за Бріана. Вполнѣ возможно, что, глядя на нихъ, опытные политическіе маршалы говорили: «Какія горячія головы, эти радикалъ-соціалисты! »

Ихъ вину, однако, тоже никакъ не надо преувеличивать. И у этихъ людей могли быть очень серьезныя побужденія совершенно безкорыстнаго патріотическаго характера. Вѣдь, все-таки, главнымъ избирательнымъ агентомъ Думера былъ Гитлеръ. Кромѣ того, Поль Думеръ радикалъ-соціалистъ. Очень трудно назвать «предательствомъ» то, что люди голосовали за члена своей партіи противъ кандидата, который въ ихъ партію не входитъ. Но, конечно, было бы лучше, если-бъ они высказались противъ Бріана при открытыхъ голосованіяхъ въ Палатѣ и въ Сенатѣ. Тогда и предварительный статистическій расчетъ былъ бы другой, и Бріанъ не выставилъ бы своей кандидатуры, и въ Залѣ Національнаго Собранія не стоялъ бы сплошной стонъ изумленія:

— «Бріана надули!.. On а roulé Briand!..»

Въ ложахъ печати до пяти часовъ рѣшительно никто не сомнѣвался въ полной побѣдѣ Бріана. Надо ли говорить, что много вполнѣ компетентныхъ людей, весьма заинтересованныхъ въ дѣлѣ, въ теченіе послѣднихъ двухъ недѣль производило точнѣйшіе, внимательнѣйшіе расчеты, — по всякимъ признакамъ: партійнымъ, групповымъ, личнымъ. По всѣмъ этимъ подсчетамъ (за однимъ исключеніемъ: Мандель совершенно правильно предсказалъ исходъ голосованія), выходило одно и то же: министръ иностранныхъ дѣлъ долженъ получить не менѣе 470 голосовъ. Но главнымъ доказательствомъ былъ, конечно, самъ Бріанъ, т. е. его согласіе баллотироваться въ президенты: если онъ согласился, значитъ, избраніе обезпечено, — «voyons, voyons, il sait ce qu’il fait»...

Здѣсь мы, собственно, вступаемъ въ область мистики. Бріана окружаетъ почти такая же атмосфера суевѣрнаго ужаса, какая окружала въ свое время князя Таллейрана. Долгіе годы безпроигрышной игры могутъ создать человѣку непріятную репутацію въ клубѣ; въ политикѣ они, естественно, создаютъ ему необычайный ореолъ. Таллейранъ игралъ, не проигрывая, почти пятьдесятъ лѣтъ. Затѣмъ, по выраженію Виктора Гюго, «съ нимъ случилось важное событіе: онъ умеръ». Когда это событіе стало извѣстно политикамъ того времени, одинъ изъ нихъ будто бы озабоченно спросилъ: «Какъ вы думаете, какова можетъ быть его настоящая цѣль?» Анекдотъ довольно мрачный, но для политической мистики характерный. Такой же мистикой объясняется и то настроеніе, которое было въ Версалѣ 13 мая въ пять часовъ дня: Поль Думеръ 442 голоса, Аристидъ Бріанъ 401 голосъ!

__________________________

«On а roulé Briand!..»

Если-бъ Эммануилъ Ласкеръ въ моментъ высшаго расцвѣта своей славы, въ ореолѣ двадцатипятилѣтней непобѣдимости, внезапно проигралъ важнѣйшій матчъ какому-нибудь достойному, почтенному, престарѣлому игроку, вродѣ Тарраша или Блэкберна, впечатлѣніе въ кругахъ шахматистовъ было бы огромное. У шахматистовъ также есть идеи, направленія, борьба партій, борьба людей, и, вѣроятно, въ разгаръ шахматнаго матча страсти разгораются Очень сильно. Не буду злоупотреблять этимъ сравненіемъ: разница достаточно очевидна. И, тѣмъ не менѣе, въ Залѣ Конгресса, наблюдая кандидатовъ, наблюдая выборщиковъ, въ особенности наблюдая публику, я лишь съ трудомъ отдѣлывался отъ мысли, что главный интересъ выборовъ чисто спортивный: кто кого?

На потолкѣ Зала Конгресса написаны аллегорическія картины: «Война», «Миръ». Для символики, которую мы изо дня въ день можемъ почерпать въ нѣкоторыхъ французскихъ газетахъ, было бы очень удобно, если бы Бріанъ сидѣлъ подъ «Миромъ», а Думеръ подъ «Войной». Къ сожалѣнію, сидятъ они иначе; да и символика эта, въ смыслѣ точности, оставляетъ желать лучшаго: есть основанія думать, что Поль Думеръ, придя къ власти, не объявитъ немедленно войны. Есть даже основанія думать, что вообще ровно ничего отъ его избранія не измѣнится.

Едва-ли какая-либо другая внѣшняя политика, кромѣ Бріановской, теперь возможна во Франціи. Нельзя, никакъ нельзя поручиться, что и эта политика не приведетъ рано или поздно къ катастрофѣ: мы живемъ въ грозное время. Но все другое сейчасъ психологически невозможно. У насъ въ 1917 году политическая необходимость (миръ) была психологической невозможностью, — изъ-за этого все и погибло. Во Франціи, слава Богу, дѣло обстоитъ неизмѣримо лучше, и потому чрезмѣрно страшныя слова въ иныхъ газетахъ мы вынуждены объяснить — даже не демагогіей, а просто профессіональной привычкой. Семь лѣтъ тому назадъ, когда вмѣсто Мильерана Конгрессъ избралъ президентомъ республики Думерга, а не Пэнлеве, лѣвыя французскія газеты тоже писали, что теперь все кончено, жребій брошенъ, и начинается борьба не на жизнь, а на смерть. А еще нѣсколько раньше, при другой такой же національной катастрофѣ, приблизительно то же самое, съ не менѣе отчаяннымъ видомъ, утверждали правыя французскія газеты. Такова традиція. Страшныя слова говорятся, впрочемъ, и не только при президентскихъ выборахъ. На слѣдующій день, послѣ образованія кабинета Тардье, мы съ ужасомъ кое-гдѣ читали, что во Франціи восторжествовала настоящая черная реакція. Понимая это буквально, мы, естественно, должны были бы ожидать, что оппозиціонныя газеты будутъ немедленно закрыты, враждебныя партіи разгромлены, политическіе противники Тардье брошены въ тюрьмы, а на заводахъ введенъ двѣнадцатичасовый рабочій день. Въ дѣйствительности трудно было даже подмѣтить практическое отражен і е тѣхъ оттѣнковъ мысли, которые отдѣляютъ реакціонера Тардье отъ революціонера Шотана. Свелось это, кажется, къ тому, что новый премьеръ назначилъ четырехъ новыхъ префектовъ, — Шотанъ назначилъ бы другихъ. Это, конечно, имѣетъ значеніе для будущей избирательной кампаніи, но не очень большое значеніе. Къ тому же до выборовъ и кабинеты, и префекты могутъ перемѣниться снова. Можетъ даже случиться, что служители черной реакціи, какъ Тардье, и служители соціальной революціи, какъ Шотанъ, окажутся въ одномъ правительствѣ, — это тоже бывало. Разумѣется, идейная борьба ведется и будетъ вестись. Выборъ Думера вмѣсто Бріана не лишенъ нѣкотораго символическаго смысла. Однако, на страшныя слова должно, повторяю, сдѣлать поправку. Въ чисто-педагогическомъ отношеніи (разумѣется, только въ этомъ отношеніи), я иногда сожалѣю, что авторы громовыхъ статей не имѣютъ понятія о настоящей реакціи и о настоящей революціи.

Во всякомъ случаѣ, президентскіе выборы 13 мая дѣлаютъ большую честь Франціи: за первую должность въ государствѣ боролись два честныхъ человѣка и боролись чрезвычайно корректно. Если иные ихъ сторонники поступали не совсѣмъ такъ, какъ могъ бы требовать чрезмѣрно строгій, не знающій прецедентовъ судья, то сами противники вели себя безукоризненно. Оба они, независимо отъ ихъ взглядовъ, просто хорошіе, порядочные люди.

У насъ, эмигрантовъ, есть къ тому же особыя основанія относиться къ нимъ съ искренней симпатіей, — мы знаками вниманія вообще не избалованы. Тѣ статьи, которыя строчатся въ Москвѣ одинаково и о Бріанѣ, и о Думерѣ, укрѣпляютъ насъ въ этомъ чувствѣ: о де-Монзи, напримѣръ, совѣтскія газеты писали бы совершенно иначе. При Думерѣ ни Литвиновъ, ни Довгалевскій не будутъ здѣсь дорогими гостями.

_________________

Публика въ залѣ такая же, что на парадномъ спектаклѣ въ Оперѣ или на состязаніи знаменитыхъ боксеровъ, — съ той разницей, что галерки нѣтъ никакой: только orchestre и balcon. Зато галерка, въ грубомъ смыслѣ этого слова, есть внизу, на мѣстахъ для депутатовъ, въ углу амфитеатра, гдѣ скандалятъ одиннадцать коммунистовъ. Не одинъ французъ, вѣроятно, съ неудовольствіемъ смотритъ на то, что коммунисты разсѣлись, какъ у себя дома, во дворцѣ Людовика XIV. Будемъ, однако, справедливы: съ точки зрѣнія Людовика XIV, самъ Луи Маренъ лишь немногимъ лучше, чѣмъ Доріо или Марти.

Зала, впрочемъ, новая. Въ семнадцатомъ вѣкѣ здѣсь было помѣщеніе service de la bouche. На томъ мѣстѣ, гдѣ находится теперь трибуна предсѣдателя, была лѣстница. По ней слуги носили la viande de sa Majesté. Людовикъ XIV обѣдалъ въ часъ дня, au petit couvert, т. е. ѣлъ онъ одинъ, но стояли въ столовой знатнѣйшія особы Франціи, всѣ въ шляпахъ; безъ шляпы былъ только король. Садиться за столъ могъ лишь Monsieur, братъ короля, и то не иначе, какъ по его приглашенію, и то не сразу, а лишь послѣ второго приглашенія. За обѣдомъ Людовикъ XIV, по свидѣтельству Сенъ-Симона, обычно не разговаривалъ, но ѣлъ съ аппетитомъ. Сохранилось описаніе его ежедневнаго обѣда: закуски, большей частью, съ непонятными названіями: сальпиконъ, ми- ротонъ и т. д., шесть разныхъ суповъ одинъ за другимъ, два рыбныхъ блюда, телятина, два блюда фрикассе, четыре блюда дичи, шесть жаркихъ, два слад кихъ блюда и четыре компота. «Service de lа bouche» насчитывалъ 1500 человѣкъ. Остатки его въ 1793 году еще значились въ бюджетѣ подъ названіемъ: «La bouche de Capet».

Быть можетъ, демократія дѣлаетъ эстетическую ошибку, выбирая для своихъ простыхъ обрядовъ слишкомъ великолѣпные дворцы, оставшіеся отъ того времени, когда человѣческій трудъ ничего не стоилъ, а великіе художники работали за гроши. Президентъ французской республики получаетъ меньше жалованья, чѣмъ, напримѣръ, у насъ тратили въ годъ многіе богатые частные люди въ Москвѣ или Петербургѣ. Съ этимъ скромнымъ бюджетомъ республика даетъ президенту въ пользованье три историческихъ дворца, въ которыхъ въ былыя времена жили люди, не считавшіе милліоновъ. Такое же несоотвѣтствіе и здѣсь: Версальскій дворецъ долженъ былъ бы остаться музеемъ, — зачѣмъ было устраивать здѣсь эту неудобную залу?

_________________

Они сидятъ другъ противъ друга, — Думеръ на предсѣдательской трибунѣ, Бріанъ на правительственной скамьѣ. Идетъ первое голосованіе. Президентъ республики медленно выкристаллизовывается въ огромной урнѣ, — на которую оба и не смотрятъ. Для этихъ двухъ старыхъ людей рѣшается вопросъ объ остаткѣ ихъ жизни. Оба совершенно спокойны: они знаютъ правила игры. Толстой, навѣрное, сказалъ бы имъ: «О душѣ пора думать, о душѣ»... Боюсь, что оба они въ эту минуту думаютъ о душѣ не такъ упорно, какъ въ обычное время.

Я видѣлъ Поля Думера вблизи, въ галлереѣ бюстовъ, около часа дня. Привѣтливо улыбаясь знакомымъ, держась очень прямо, онъ шелъ въ свой кабинетъ быстрой, необыкновенно легкой для его возраста, походкой. Предсѣдатель Національнаго Собранія былъ еще въ визиткѣ, а не во фракѣ. Это хорошо одѣтый, представительный человѣкъ. Онъ будетъ самымъ представительнымъ изъ всѣхъ президентовъ Третьей Республики, — за исключеніемъ, быть можетъ, Сади Карно. Но тотъ принадлежалъ къ знатнѣйшей республиканской фамиліи: семья Карно въ республиканской знати то же самое, что родъ Монморанси въ знати королевской. Поль Думеръ — сынъ рабочаго, и самъ въ дѣтствѣ работалъ въ мастерской. Не надо вѣрить англійскому писателю, который совершенно серьезно говорилъ: «пяти поколѣній почти достаточно для того, чтобы образовать джентльмена». Можно обойтись и безъ пяти поколѣній.

Бріанъ сидѣлъ въ Залѣ Конгресса, усталый и сгорбленный, съ написаннымъ на лицѣ глубокимъ безразличіемъ ко всему, что вокругъ него происходило. Онъ состарился за послѣдніе два года и производитъ впечатлѣніе очень утомленнаго жизнью человѣка. Къ нему безпрестанно подходили люди и, радостно улыбаясь, съ нимъ здоровались, — вѣроятно, заранѣе его поздравляли.

Около трибуны вывѣшиваютъ буквы; въ порядкѣ этихъ буквъ приставъ выкрикиваетъ имена вы борщиковъ. Депутаты и сенаторы поднимаются одинъ за другимъ на трибуну. Нѣкоторымъ апплодируютъ, другіе проходятъ незамѣченные, — богатая тема для дешевыхъ размышленій на тему Sic transit: ни рукоплесканій, ни улюлюканія, ни даже «движенія въ залѣ» не вызываютъ такіе люди, какъ Мильеранъ иди Кайо. Кажется, они сами чувствуютъ неловкость и поспѣшно проходятъ по трибунѣ.

Буква б одна изъ позднихъ; президентскій кристаллъ въ урнѣ уже готовъ, по крайней мѣрѣ, на три четверти. Какъ на зло, съ этой буквы начинаются имена многихъ депутатовъ, — самая длинная и самая волнующая буква. Въ залѣ понемногу устанавливается тишина; до того было шумно и весело. Всѣ напряженно ждутъ. «Monsieur Blum Léon!» радостно кричитъ приставъ. Свистъ на правыхъ скамьяхъ. «Hou! hou! Vivent les Soviets!» на скамьяхъ коммунистическихъ, долгіе рукоплесканія соціалистовъ. «...Monsieur Bracke!..» Худощавый нервный депутатъ сердито пробѣгаетъ по трибунѣ. Въ другое время и ему поаплодировали бы слѣва, онъ очень почтенный человѣкъ и большой знатокъ греческой литературы. Но теперь не до него. Наступаетъ полная тишина. «...Monsieur Briand Aristide!» — наслаждаясь эффектомъ, выкрикиваетъ приставъ. Большая часть залы встаетъ, бурные оглушительныя рукоплесканія. Бріанъ съ трудомъ поднимается по лѣсенкѣ. Рукоплесканія все растутъ. Поль Думеръ на трибунѣ невозмутимо перелистываетъ бумаги. Правая часть залы молчитъ. «Hou! hou! Vivent les Soviets!», — орутъ коммунисты. Не поворачиваясь къ залу, Бріанъ опускаетъ конвертъ, держась рукой за столъ, спускается съ лѣсенки и, сгорбленный, медленной старческой походкой, выходитъ въ коридоръ, — я чуть было не написалъ «за кулисы».

Больше я его не видѣлъ. Не видѣлъ и въ ту минуту, когда ему сообщили объ исходѣ голосованія. Въ буфетъ журналистовъ, гдѣ все узнаютъ мгновенно, пришла вѣсть, будто онъ сказалъ: «J’en ai vu bien d’autres!» Сидѣвшій рядомъ со мной японецъ тотчасъ протелеграфировалъ это въ Токіо, — ужъ я не знаю, какъ онъ перевелъ слова Бріана. Во всякомъ случаѣ, Бріанъ могъ это сказать: въ самомъ дѣлѣ, il en а vu bien d’autres. Двадцать лѣтъ тому назадъ ему устраивали оваціи тѣ люди, которые теперь его травятъ, и травили тѣ, которые теперь устраиваютъ оваціи.

Изъ газетъ мы знаемъ, что онъ не предполагаетъ оставить политическую дѣятельность, какъ это сдѣлалъ Жоржъ Клемансо, съ которымъ, въ свое время, при его, Бріана, ближайшемъ участіи, была сыграна такая же штучка, только еще болѣе эффектная Все-таки, я съ искреннимъ сожалѣніемъ думаю, что отъ Версальскаго удара Бріанъ никогда не оправится. Если со временемъ соціалисты получатъ двѣсти мѣстъ въ Палатѣ Депутатовъ, то имъ Бріанъ, вождь и создатель блоковъ и коалицій, будетъ не такъ ужъ нуженъ. Вѣдь и въ нынѣшней кампаніи газеты «Populaire» его именемъ пользуются, преимущественно, для выборныхъ цѣлей: «Они провалили Человѣка Мира!» — въ одной изъ афишъ такъ съ большой буквы и пишется: «L'Homme de la paix». Ничего дурного въ этомъ нѣтъ; это далеко не худшій видъ демагогіи, да, пожалуй, и не очень новый; десять лѣтъ тому назадъ противоположный лагерь вопилъ: «Они провалили Отца Побѣды!» Но Бріанъ, вѣроятно, не строитъ себѣ особыхъ иллюзій въ отношеніи вѣчной дружбы соціалистовъ. И я боюсь, что видѣлъ въ Версалѣ закатъ или начало заката одной изъ самыхъ необыкновенныхъ карьеръ въ политической исторіи послѣдняго столѣтія.

____________

Второе голосованіе, разумѣется, никого не интересовало: результатъ теперь былъ предрѣшенъ, — могъ ли разсчитывать на успѣхъ человѣкъ, о которомъ въ публикѣ спрашивали: «Марро? Какой это Марро?» Вдобавокъ, въ пользу Думера отказался отъ своихъ скромныхъ пятнадцати голосовъ коньячный король, — неожиданная кандидатура Эннесси (при самомъ искреннемъ уваженіи къ его творчеству) вносила въ выборы президента легкую комическую ноту.

Поль Думеръ появляется въ залѣ. Его мгновенно окружаютъ, ему почтительно кланяются. Еще не всѣ пришли въ себя отъ неожиданности.

Въ историческомъ романѣ Сенкевича, панъ Володыевскiй вызываетъ на поединокъ грознаго атамана Богуна, знаменитаго, непобѣдимаго фехтовальщика. Начинается поединокъ, казаки и поляки окружаютъ бойцовъ. Вдругъ Богунъ движеньемъ, извѣстнымъ только лучшимъ мастерамъ, перебрасываетъ саблю въ лѣвую руку, — смерть грозитъ слѣва пану

Володыевскому. Ho, разумѣется, панъ Володыевскій знаетъ этотъ страшный пріемъ, какъ и всѣ другіе. Онъ отбиваетъ ударъ, переходитъ въ контръ-атаку, — и Богунъ валится на землю. Товарищи атамана съ изумленіемъ смотрятъ на маленькаго ростомъ Володыевскаго; они не вѣрятъ своимъ глазамъ. Приблизительно такое же настроеніе теперь господствуетъ въ Залѣ Конгресса. Не помогла непобѣдимому до сихъ поръ борцу и лѣвая рука (Блюмъ) : говорятъ даже, что именно она его погубила.

Предсѣдатель Рабье объявляетъ результаты второго голосованія. Еще восемьдесятъ радикалъ-соціалистовъ подало голосъ за Думера. Новая шумная манифестація. «Hou! hou! Vivent les Soviets!» — несется съ коммунистическихъ скамей. Во дворцѣ Людовика XIV поютъ «Интернаціоналъ». Къ сожалѣнію, соціалисты и коммунисты поютъ хоромъ. Давно пора бы либо той, либо другой партіи, во избѣжаніе недоразумѣній, отказаться отъ этого гимна: не такое ужъ въ самомъ дѣлѣ сокровище поэзіи и музыки, чтобы такъ за него держаться.

Всѣ бѣгутъ внизъ. Новый президентъ принимаетъ поздравленія въ залѣ Маренго. Въ длинной галлереѣ выстраиваются шпалерами солдаты. Вдали тихо бьютъ барабаны, — это очень красиво. Легкій, глухой бой приближается, — идетъ процессія: префекты, генералы, министры, потомъ пристава со шпагами. Поль Думеръ проходитъ съ тѣмъ же спокойнымъ, привѣтливымъ и достойнымъ видомъ, какъ будто въ его жизни ровно ничего не случилось. Думаю, что онъ будетъ прекраснымъ, корректнѣйшимъ президентомъ Республики. Вѣроятно, и вражда къ нему въ лѣвыхъ кругахъ скоро разсѣется.

Но сейчасъ вражда очень сильна. Передаютъ тревожные слухи, будто на дворѣ готовится скандалъ. Дворецъ оцѣпленъ войсками, вездѣ полиція, по дорогѣ въ Парижъ разставлены жандармы, однако, все возможно. Мы торопливо выходимъ во дворъ.

Въ двухъ шагахъ отсюда, вонъ у того подъѣзда, Дамьенъ когда-то бросился съ перочиннымъ ножикомъ на Людовика XV. По собственнымъ словамъ Дамьена, это было именно манифестаціей, а не покушеніемъ. Король остался невредимъ. «Убійца» же былъ четвертованъ послѣ чудовищныхъ пытокъ, описаніе которыхъ просто невозможно читать. Теперь устраивать демонстрацію противъ главы государства, даже съ перочиннымъ ножикомъ въ рукахъ, можно безъ большого риска. Дѣйствительно, десятка два людей, яростно потрясая тростями и портфелями, кричатъ у подъѣзда: «Да здравствуетъ миръ!..» Это не очень грамотно и не очень страшно; во всякомъ случаѣ, устроить контръ-манифестацію трудно, — не кричать же: «Да здравствуетъ война!» Автомобили президента и его свиты отъѣзжаютъ. Если не ошибаюсь, никто изъ серьезныхъ депутатовъ не принялъ участія въ манифестаціи. Французы умнѣйшій, культурный народъ.

Въ парижскомъ кинематографѣ

Президентъ Гинденбургъ производитъ смотръ войскамъ. Гигантскаго роста, совершенно прямой, въ штатскомъ платьѣ, явно ему непривычномъ, онъ медленно идетъ вдоль фронта. Если вглядѣться внимательно, видишь, какъ тяжело ему идти, какого напряженія стоитъ старику этотъ ровный военный шагъ. Президентъ выполняетъ свой долгъ, — какъ выполнялъ его почти семьдесятъ лѣтъ тому назадъ, когда, въ сраженіи подъ Садовой, шелъ въ атаку на австрійскую батарею.

Это старая школа. Онъ одинъ изъ послѣднихъ ея представителей. Такіе люди еще есть въ разныхъ политическихъ лагеряхъ. Но они, вѣроятно, послѣдніе.

Лицо у фельдмаршала непроницаемое, тяжелое, каменное. Это не тотъ «cafard», который запечатлѣлся на лицѣ принца Уэлльскаго, только что, до Гинденбурга, показаннаго на экранѣ, — предмета общей зависти всѣхъ жизнерадостныхъ людей міра («вотъ кому весело живется!»). У 85-лѣтняго германскаго президента видъ безрадостный и безнадежный, — подходящій къ стилю германской республики.

Исторія точно нарочно придумывала: какъ создать наиболѣе трудныя условія для страны, наглядно доказавшей свою изобрѣтательность? Неслыханное пораженіе, пришедшее какъ разъ тогда, когда народъ былъ совершенно увѣренъ въ своей полной побѣдѣ надъ всѣмъ міромъ. Самая «военная» нація въ Европѣ, но оружія у нея столько, сколько есть у Голландіи или Норвегіи. Послѣ прусской гвардіи — нынѣшніе «шупо». Послѣ безпримѣрнаго хозяйственнаго расцвѣта — треть населенія безъ работы. Послѣ небывалаго порядка — небывалый безпорядокъ. Исторія сказала: выпутывайтесь.

Старое еще сказывается въ новомъ. Символомъ можетъ служить взрывъ экспресса FD 43, произошедшій 9 августа у станціи Ютербогъ. Взрывъ поѣзда это, конечно, новое, — когда же въ Германіи взрывались поѣзда? Но тутъ же и «вѣчно-нѣмецкое», — черезъ двѣнадцать минутъ на мѣсто катастрофы, со станцій Ютербогъ и Луккенвальде, подошло четыре спасательныхъ поѣзда, съ инженерами, врачами, рабочими и сидѣлками, — точно и въ Луккенвальде, и въ Ютербогѣ въ эту ночь спеціально собрались всѣ эти люди въ предположеніи: а не случится ли ночью по близости взрывъ на желѣзной дорогѣ?

Въ отчетѣ же было сказано, что катастрофа произошла «beim Kilometerstein 60, 7», въ 21 часъ 42 ½ минуты.

Какъ можетъ погибнуть такая страна?

Пуанкарэ у себя въ Лотарингіи. Публика бурно апплодируеть. Чувствуется общее, столь естественное, настроеніе зала: какъ жаль, что онъ больше не работоспособенъ!

Это и въ самомъ дѣлѣ большая трагедія: Пуанкарэ былъ самымъ работоспособнымъ человѣкомъ въ мірѣ. Въ одномъ изъ своихъ дѣтскихъ стихотвореній онъ говоритъ о «ненавистномъ отдыхѣ», — слова, довольно необычныя въ устахъ пятнадцатилѣтняго гимназиста. Отдыхъ былъ ему ненавистенъ всю жизнь. Шестидесяти восьми лѣтъ отъ роду онъ, случалось, писалъ семь рѣчей въ день и произносилъ ихъ совершенно точно, на память, не справляясь съ бумажкой. Свою отвѣтную ноту британскому правительству въ августѣ 1923 года Пуанкарэ собственноручно, отъ перваго слова до послѣдняго, написалъ въ одинъ день, — въ ней было два печатныхъ листа. Нота лорда Керзона, на которую онъ отвѣчалъ по пунктамъ, составлялась въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, и британскій министръ не могъ прійти въ себя отъ изумленія, получивъ отвѣтъ черезъ двадцать четыре часа. По воскресеньямъ Пуанкарэ уѣзжалъ изъ Парижа — для произнесенія своихъ памятныхъ рѣчей, — всегда по желѣзной дорогѣ, такъ какъ «въ автомобилѣ трудно писать». А если съ нимъ отправлялась его жена, то онъ платилъ за ея билетъ, хоть ему предоставлялся салонъ-вагонъ: въ законѣ ничего не сказано о безплатномъ билетѣ для жены перваго министра. По той же причинѣ онъ отсылалъ для продажи въ пользу бѣдныхъ всѣ подарки, которые полу чалъ въ бытность свою президентомъ республики: въ законѣ ничего не сказано о томъ, что президентъ республики долженъ получать подарки.

Можетъ быть, здѣсь былъ и главный политическій недостатокъ этого замѣчательнаго, образцово-порядочнаго, во многихъ отношеніяхъ незамѣнимаго, человѣка. Онъ исполнялъ всѣ свои обязательства — и того же требовалъ отъ другихъ. Германія обязательствъ не выполняла, — онъ и говорилъ каждое воскресенье о «la mauvaise foi de l’Allemagne» и, наконецъ, послалъ въ Рурскую область судебнаго пристава. Европа могла погибнуть, но «la mauvaise foi de l’Allemagne» была доказана съ совершенной очевидностью.

Его рѣчи по ясности построенія, по логической силѣ, по юридическому обоснованію — верхъ совершенства. Политическая цѣнность ихъ ниже: онъ, по природѣ, спорщикъ, — большой недостатокъ для государственнаго дѣятеля. Однако, неудача политики Пуанкарэ была бы много нагляднѣе, если бы противоположная политика достигла лучшихъ результатовъ.

Самыя же удивительныя слова Пуанкарэ были имъ какъ-то сказаны на завтракѣ Гонкуровской Академіи (онъ, кажется, состоялъ ея юрисконсультомъ) :

«За всю свою жизнь я ничего не сдѣлалъ. Ничего дѣлать не смѣлъ. Я ничего не дѣлаю и теперь, ибо не знаю, во имя чего нужно дѣйствовать».

Кажется, если-бъ нарочно выбрать — кто никакъ не могъ это сказать? — надо было бы назвать Пуанкарэ.

___________________________

Квартира Клемансо на улицѣ Франклина. Но ее я видѣлъ не только на экранѣ.

Въ этой квартирѣ въ теченіе сорока лѣтъ прямо или косвенно дѣлалась французская, а то и міровая, исторія. Первое отъ нея впечатлѣніе: небогато жилъ знаменитый человѣкъ. Три съ половиной комнаты во дворѣ, — правда съ крошечнымъ садомъ. Мебель такая, какую можно найти у зажиточныхъ русскихъ эмигрантовъ: покойныя кожаныя кресла, красный «бобрикъ» въ кабинетѣ, книжныя полки хорошей работы. Не идутъ въ счетъ картины Моне, вѣроятно, подаренныя Клемансо художникомъ, его ближайшимъ другомъ; да еще нѣсколько цѣнныхъ старинныхъ вещей. Однако, свой стиль въ квартирѣ есть; на квартиру зажиточнаго эмигранта она все таки не похожа. Онъ и въ книгахъ, и въ старинныхъ вещахъ зналъ толкъ.

У изголовья постели, на которой онъ умеръ, виситъ телефонъ; въ 1917-19 г. г. исторія дѣлалась при помощи этого телефона. Тутъ же лежитъ браунингъ, — Клемансо всю жизнь прожилъ въ опасности. На столѣ гусиныя перья. Онъ до конца своихъ дней не признавалъ ни стальныхъ перьевъ, ни самопишущаго пера. Гусиными перьями писалъ и «коммунистъ» Анатоль Франсъ. Едва ли человѣкъ, пользующійся гусиными перьями, можетъ быть большевикомъ.

Въ кабинетѣ всѣмъ извѣстный по фотографіямъ столъ подковой, сдѣланный по образцу, вырѣзанному самимъ Клемансо изъ картона. Но работалъ ста рикъ въ послѣдніе годы не въ кабинетѣ, а въ спальнѣ; а отдыхалъ не въ кабинетѣ, а въ столовой. Почему? Объ этомъ сказано въ описаніи послѣднихъ дней князя Николая Болконскаго: «Вездѣ ему казалось нехорошо, но хуже всего былъ привычный диванъ въ кабинетѣ. Диванъ этотъ былъ страшенъ ему, вѣроятно, по тяжелымъ мыслямъ, которыя онъ передумалъ, лежа на немъ. Нигдѣ не было хорошо, но, все таки, лучше всѣхъ былъ уголокъ въ диванной за фортепіано»... Старый мизантропъ, спасшій Францію, былъ очень несчастенъ, — онъ самъ это сказалъ. И тѣ два знаменитыхъ человѣка, о которыхъ я только что вспомнилъ, говорили о себѣ то же самое. «Я за всю свою жизнь не зналъ ни одного счастливаго дня, ни одного!» — сказалъ Анатоль Франсъ. «Халифъ Абдурахманъ имѣлъ въ жизни четырнадцать счастливыхъ дней, а я, навѣрное, не имѣлъ столько», — говоритъ Толстой.

_____________________________

«Le piatiletka ou le fameux plan quinquennal!».

Огромные заводы. Трубы еще не дымятся. Но скоро будутъ дымиться. Клемансо говорилъ, что рѣчь Жореса онъ узнаетъ по одному безошибочному признаку: всѣ глаголы въ будущемъ времени. Къ пятилѣткѣ это замѣчаніе подходитъ гораздо лучше.

Передъ заводами улыбающіеся люди. Они будутъ хорошо одѣты, и улыбка у нихъ будетъ веселѣе. Но сейчасъ видъ у этихъ людей жалкій, несмотря на всѣ старанія совѣтскихъ самородковъ-режиссеровъ.

Я ѣхалъ въ автобусѣ изъ Ниццы въ Гренобль Мы проѣзжали черезъ маленькіе прелестные полугородки- полудеревушки. Чуть ли не въ каждомъ есть захудалая гостиница съ пышнымъ названіемъ: «Hôtel Splendid, électricité» или «Hôtel Majestic, confort moderne». Тамъ это électricité обезоруживало своей наивностью. Здѣсь то же самое преподносится на показъ всему міру. Они хотятъ создать совѣтское Чикаго. Въ дѣйствительности, та же Царицынская слободка, но испорченная нелѣпой претенціозностью.

Европѣ такъ въ послѣднее время надоѣла «анархія капиталистическаго хозяйства», что она съ почтительнымъ изумленіемъ глядитъ и на коммунистическую корову въ американскомъ сѣдлѣ. Потому что «le piatiletka». Планъ. Быть можетъ, скверный планъ, но планъ.

Наше бѣдствіе — короткая память. Плановое хозяйство велось, напримѣръ, въ Германіи въ 1914-18 г. г. съ гораздо большимъ успѣхомъ, чѣмъ теперь въ СССР, — «30-процентная недохватка» у Круппа или «40-процентная недопродукція» въ производствѣ жировъ повлекли бы немедленно катастрофу на фронтахъ. Въ воюющей Германіи, вдобавокъ, плановое хозяйство осуществлялось при неизмѣримо болѣе тяжкихъ условіяхъ, — ужъ, во всякомъ случаѣ, безъ дружной помощи со стороны всѣхъ дураковъ и мошенниковъ капиталистическаго міра.

Намъ, кромѣ того, самымъ серьезнымъ образомъ говорятъ, что совѣтская молодежь горитъ и кипитъ отъ восторга, вызываемаго въ ней пятилѣткой. «Посмотрите на эти сверкающіе глаза, на эти вдохновенныя лица!» — Когда же слащавая фальшь надоѣсть русской интеллигенціи? Молодежь можно увлечь поэзіей войны. Часть молодежи можно увлечь поэзіей террора, — книга Степняка-Кравчинскаго стоила жизни немалому числу людей. Но у совѣтской молодежи уже четыре года «въ порядкѣ непрерывки» горятъ глаза отъ того, что «благодаря ликвидаціи обезлички и уравниловки въ зарплатѣ, хозразсчетныя бригады арматурщиковъ на Турбостроѣ четко выполняютъ регулировочное заданіе съ недопродукціей лишь въ 18 процентовъ, вызываемой вылазками еще не ликвидированныхъ съ корнемъ рвачествующихъ классовочуждыхъ одиночекъ»... Нѣть, ужъ лучше бы наши психологи спорили безъ «горящихъ глазъ молодежи» и безъ ссылокъ на творчество кинематографическихъ самородковъ.

_______________

Было бы странно, если бъ вслѣдъ за «1е ріаtiletка» на экранѣ не появился и Бернардъ Шоу.

Онъ, повидимому, говоритъ рѣчь. Его рѣчи мы въ свое время читали въ газетахъ, — о русскихъ, которые любятъ спать по пять человѣкъ въ одной комнатѣ, вѣроятно, изъ боязни привидѣній, объ осчастливившемъ Россію безошибочномъ сердцевѣдѣ Ленинѣ.

Онъ хорошо говоритъ; передергиваетъ такъ, что, вѣроятно, самъ того не замѣчаетъ. Въ древности, у ораторовъ и воровъ былъ одинъ богъ, Меркурій. Что съ него взять? Въ своей недавней полемикѣ съ Невинсономъ Бернардъ Шоу писалъ ему:

«Настоящій художникъ не можетъ быть джентльменомъ. Я самъ не джентльменъ».

«Veritatem unice dilexit».

Онъ «хочетъ слиться съ міромъ обиженныхъ и неимущихъ». Гандизмъ милліонеровъ вещь нестерпимая. Другой знаменитый англійскій писатель, сверстникъ Бернарда Шоу, сказалъ: «Меня мало безпокоитъ, какъ живутъ бѣдные люди. Я сожалѣю лишь о томъ, что они вообще живутъ». Теперь этотъ писатель старъ, вышелъ изъ большой моды и, кажется, почти ничего не зарабатываетъ. Это очень пріятно. Но было бы много пріятнѣе, если-бъ, напримѣръ, въ результатѣ какой-либо банковой катастрофы Бернардъ Шоу могъ по настоящему слиться съ міромъ неимущихъ: «Dieu qu’on est orphelin quand ou n’a point d’argent!»

Нѣсколько преувеличена, конечно, и его оцѣнка Ленина. Ленинъ зналъ толкъ въ людяхъ, но называть его безошибочнымъ сердцевѣдомъ не приходится.

Изъ письма Ильича къ Максиму Горькому (декабрь 1912 года):

«Малиновскій, Петровскій и Бадаевъ шлютъ Вамъ горячій привѣтъ и лучшія пожеланія. Парни хорошіе, особенно первый».

Первый изъ хорошихъ парней былъ, какъ извѣстно, приставленный къ Ленину агентъ Департамента Полиціи.

Сердцевѣдъ, но не безошибочный.

___________________

Калининъ, въ присутствіи Литвинова, принимаетъ новаго французскаго посла графа Дежана.

Всѣ трое, повидимому, чувствуютъ себя неловко, — меньше всего Литвиновъ, больше всего Дежанъ. Его семейныя традиціи отнюдь не революціонныя: дѣдъ былъ главой французской полиціи, а прадѣдъ предсѣдательствовалъ въ военномъ судѣ, приговорившемъ къ смерти Мале. Быть можетъ, графу Дежану не нравится біографія Литвинова?

Президентъ республики и министръ иностранныхъ дѣлъ во дворцѣ почти, какъ у себя дома. Но все-же только почти. Ленинъ въ 1918 году изумлялся: «какимъ образомъ насъ еще отсюда не выгнали?» Съ тѣхъ поръ прошло тринадцать болѣе или менѣе благополучныхъ лѣтъ. Но полной увѣренности, что они, вправду, у себя дома и принимаютъ настоящаго посла, ни у Калинина, ни у Литвинова, кажется, нѣтъ. Есть надежда, что со временемъ «on les en fera aller, veuillent ou non veuillent,» — какъ писала Жанна д’Аркъ объ англичанахъ. Калининъ и Литвиновъ явно non veuillent.

Подумать только, что когда-нибудь издатели будутъ платить немалыя деньги за ихъ мемуары: надо же знать, какъ все это произошло. Да просто по несчастной случайности. Знаю, что безнадежно себя гублю въ глазахъ всѣхъ читателей-соціологовъ; но, по моему, недавними историческими событіями доказано, что любая шайка можетъ, при случайно-благопріятной обстановкѣ, захватить государственную власть и годами ее удерживать при помощи террора, безъ всякой идеи, съ очень небольшой численно опорой въ народныхъ массахъ. Позднѣе профессора подыскиваютъ этому глубокія соціологическія основанія.

И незачѣмъ все взваливать на отсталость, на вѣковую темноту Россіи. Послѣ «Бѣсовъ» Достоевскаго не мѣшаетъ перечитать «Землю» Зола. Наше поколѣніе видѣло исторію катастрофъ, такъ сказать, въ концентрированномъ видѣ. Литвиновы и Гитлеры очень многое объясняютъ и въ прошломъ. Самые лучшіе курсы исторіи, написанные до нихъ, можно считать устарѣвшими.

Я позволилъ себѣ сказать профессору Олару, что, при всемъ превосходствѣ его знанія французской революціи, мы понимаемъ ее лучше, такъ какъ мы пережили русскую. Покойный профессоръ былъ непріятно удивленъ этимъ замѣчаніемъ. Онъ зналъ всѣ рѣчи всѣхъ членовъ Конвента и могъ перечислить на память постановленія Комитета Общественнаго Спасенія. Но ни этихъ людей, ни этого Комитета онъ не видѣлъ, — хоть можно видѣть и издали.

__________________________

«Реввоенсовѣтъ». Ворошиловъ.

Вѣроятно, онъ себя чувствуетъ въ военномъ мундирѣ приблизительно такъ же, какъ Гинденбургъ чувствуетъ себя въ штатскомъ платьѣ. Но у дѣятелей «Реввоенсовѣта» выработался собственный военносовѣтскій «шикъ», — напоминающій что-то и въ прошломъ: шикъ писаря, но писаря кавалергард- скаго полка. Этотъ, третій по счету, Карно большевистской революціи — убѣжденный пацифистъ, — какъ и Гитлеръ. И въ самомъ дѣлѣ, легко довести мысль до предѣла: если всѣ будутъ вооружены простыми дубинами, то Гитлеры и Литвиновы окажутся хозяевами Европы: за Литвиновымъ— въ теоріи — сто шестьдесятъ милліоновъ дубинъ; за Гитлеромъ, — къ несчастью, въ дѣйствительности, — тоже дубинъ найдется достаточно: лучше и не считать.

Кромѣ того, война сейчасъ очень страшное дѣло. Быть можетъ, не столь страшное, какъ говорятъ нѣкоторые спеціалисты: «Черезъ нѣсколько часовъ послѣ начала войны Парижъ, Лондонъ, Берлинъ будутъ обращены въ груду горящихъ развалинъ!» — но, все-таки, очень страшное дѣло. Если же мы повернемъ по направленію къ дубинамъ, то рискъ уменьшится, а число желающихъ рискнуть увеличится.

Выводъ: при нынѣшнемъ состояніи міра, вооруженія, быть можетъ, приведутъ къ войнѣ: но разоруженіе приведетъ къ ней почти навѣрное.

А теперь «наша Красная Армія будетъ защищать до послѣдней капли крови границы Совѣтскаго Союза». Гдѣ же онѣ, эти границы? Ноздревъ показывалъ Чичикову границу своихъ владѣній. Но потомъ оказалось, что ему принадлежатъ земли и по ту, и по другую ея сторону. Таковы и границы Совѣтскаго Союза. Въ 1920 г. онѣ намѣчались на Одерѣ, если не на Рейнѣ. Это тоже легко могло случиться, — сами поляки говорятъ, что Польшу спасло «чудо на Вислѣ».

Нашъ октябрь не былъ премьерой, но, возможно, не былъ и послѣднимъ спектаклемъ.

Мірозданіемъ раздвинутъ,

Хаосъ мстительный не спитъ.

______________________

На экранѣ Сибирскій пейзажъ. Я никогда не былъ въ Сибири. Однако, пейзажа самородокъ не выдумалъ. Могъ бы и пейзажъ выдумать, да незачѣмъ.

Пейзажъ, страшный своей пустынной безпредѣльностью. «Le silence éternel de ces espaces infinis...».

Карлейль какъ-то сказалъ о Россіи: «Она безразлична къ жизни человѣка и къ теченію времени. Она безмолвна, вѣчна и несокрушима»...

ВЪ АНГЛІИ

Не надо было покупать этотъ путеводитель: я часто бывалъ въ Англіи. Но соблазнила цѣна: всего пять франковъ. Объемистая книга въ переплетѣ съ картами, съ планами, съ алфавитнымъ указателемъ. Объясненіе дешевизны простое: это путеводитель 1906 года.

Лучше всего въ путеводителяхъ общія указанія въ началѣ книги, — поражающія своей вѣрностью, но, повидимому, разсчитанныя на глупорожденныхъ. «Если путешественникъ предрасположенъ къ морской болѣзни, то переѣздъ черезъ Ламаншъ можетъ быть непріятенъ»... «Вино въ Англіи дорогое и не всегда хорошее, однако, его можно и не пить»... «Стоимость поѣздки въ Англію зависитъ преимущественно отъ образа жизни путешественника»...

Многое другое въ старыхъ путеводителяхъ вызываетъ вздохъ у людей моего поколѣнія. «Для поѣздки въ Англію никакихъ бумагъ не нужно, хотя паспортъ можетъ пригодиться при полученіи заказныхъ писемъ». «Въ мѣняльныхъ лавкахъ и при сдачѣ въ гостиницахъ туристамъ часто стараются навязать золотую монету. Требуйте твердо кредитныхъ билетовъ, они гораздо удобнѣе». — Могу рѣшительно засвидѣтельствовать, что золота въ Англіи мнѣ теперь нигдѣ не навязывали, и я такъ ни разу и не могъ проявить твердость въ отказѣ отъ него. Европа нашей молодости, Европа, не знавшая визъ и навязывавшая золотую монету, — какое изъ будущихъ поколѣній опять ее увидитъ послѣ предпослѣдней міровой войны и въ ожиданіи самой послѣдней?

Таможня, освѣщенная электричествомъ, въ ранній утренній часъ. Паспортное отдѣленіе съ его непередаваемой суетливой скукой. Чиновники, не совсѣмъ проснувшіеся къ главному событію дня. Чеховская жизнь въ Тильбюри — отъ парохода къ пароходу. Британскіе подданные гордо уходили налѣво. Иностранцы, съ полученными на пароходѣ карточками, шли къ паспортному столу. Французы небрежно показывали паспортъ и проходили, — за ними самая могущественная держава въ Европѣ и небывалое число милліардовъ золота въ подвалахъ «Banque de France». Нерѣшительно протянулъ карточку цвѣтной человѣкъ, — ничего, сошло и безъ милліардовъ. Справились только по алфавиту въ книгѣ, гдѣ перечислены «нежелательные иностранцы». Книга толстая; нежелательныхъ иностранцевъ, повидимому, есть достаточно.

Меня чиновникъ озабоченно спросилъ объ отчествѣ и самъ куда-то вписалъ «Александровичъ». На карточкѣ и графы такой не было, но чиновникъ, вѣроятно, гордился, что знаетъ о существованіи отчества у людей, пріѣзжающихъ со странными, огромными, непереплетенными паспортами, украшенными синей маркой съ желтымъ портретикомъ посрединѣ. Этотъ гордый профиль я помню съ дѣтскихъ лѣтъ по увлекательной, превосходной книгѣ. Но какія нелѣпыя историческія событія нужны были для того, чтобы на моемъ паспортѣ оказался портретъ знаменитаго норвежскаго путешественника!

При выѣздѣ изъ Англіи, тотъ же заспанный чиновникъ, увидѣвъ мою карточку (иностранца желательнаго, но не болѣе, какъ на мѣсяцъ), снова оживился, такъ же озабоченно спросилъ меня объ отчествѣ и такъ же старательно его записалъ.

Помню, осенью 1914 года (я тогда возвращался въ Россію, естественно, кружнымъ путемъ, черезъ Англію) англійскій чиновникъ на границѣ спрашивалъ всѣхъ иностранцевъ: «говорите ли вы по-нѣмецки» Люди, сознававшіеся въ своей винѣ: «да, говорю», преслѣдованіямъ не подвергались; вопросъ вообще никакихъ послѣдствій не имѣлъ, кромѣ явнаго неодобренія, выражавшагося на лицѣ чиновника.

_____________

Въ Англіи я не былъ двѣнадцать лѣтъ. Лондонъ измѣнился, но измѣнился нормальнымъ темпомъ, — немного болѣе быстрымъ, чѣмъ парижскій, гораздо болѣе медленнымъ, чѣмъ берлинскій. Общій стиль города и его жизни — прежній. Тотъ же барскій размахъ, который былъ еще только въ старомъ Петербургѣ, та же англійская первосортность, — не нахожу другого слова. Здѣсь все первосортно, — отъ выставленныхъ въ витринѣ сапогъ или Стильтонскаго сыра до политической жизни, наименѣе грязной въ мірѣ, и до литературы, которая въ чисто-художественномъ отношеніи занимаетъ въ настоящее время первое мѣсто.

Она, кстати сказать, измѣнилась, англійская литература. Формальныхъ новшествъ мало, невыносимыхъ фокусовъ нѣтъ совершенно. По внѣшности все какъ будто осталось по прежнему, — царитъ первосортный «реалистическій» романъ. Но духъ очень измѣнился послѣ войны. Я сказалъ бы даже, что онъ слишкомъ измѣнился. Отъ прежняго пріукрашиванія жизни ничего не осталось; теперь почти каждый англійскій романистъ — «жестокій талантъ». Въ одинъ десятокъ лѣтъ создалась злая и безпощадная литература, порою чрезмѣрно злая и чрезмѣрно безпощадная. Ужъ очень стараются нѣкоторые изъ современныхъ британскихъ романистовъ вымазать весь міръ грязью. Симптомъ тревожный для страны съ самой совершенной политической организаціей и самой удачной исторіей въ мірѣ. Вдругъ не только въ англійской литературѣ, но и въ англійской исторіи перестанетъ быть обязательнымъ happy end.

Новое: на витринахъ магазиновъ надпись «Будьте разумны, покупайте британскіе товары» (варіантъ: «будьте британцами, покупайте британское»). Этого прежде не было: завоеваніе эпохи Лиги Націй. Не было прежде и такого засилія пяти главныхъ банковъ. Ихъ отдѣленія буквально на каждой улицѣ, — кажется, будто имъ принадлежитъ весь Лондонъ. Вѣроятно, на этомъ и пыталась сыграть рабочая партія, выдвинувъ въ своей программѣ (націонализацію банковъ: все другое, непріятное рабочей партіи, гораздо меньше мозолитъ глазъ избирателя.

Французская вечерняя газета сообщала: «Изъ за предвыборной агитаціи страна переживаетъ настоящую лихорадку». По совѣсти, никакой лихорадки я не видѣлъ. Вотъ, когда падаетъ валюта (имѣлъ возможность наблюдать въ разныхъ столицахъ), тогда въ самомъ дѣлѣ позволительно говорить о лихорадкѣ. Интересъ къ предвыборной кампаніи былъ большой, но не чрезмѣрный. Повседневная жизнь шла совершенно нормально и спокойно. Я былъ въ Ильфордѣ на митингѣ съ участіемъ Уинстона Черчилля. Иль- фордъ небольшой городокъ, Черчилль заѣзжая знаменитость. Однако, мнѣ стоило немалаго труда узнать, гдѣ именно будетъ происходить митингъ: ни полицейскій, ни прохожіе этого не знали. Нарядная продавщица въ магазинѣ удивленно переспросила: «Развѣ Черчилль будетъ говорить въ Ильфордѣ?»

_______________

Я много о немъ писалъ, но увидѣлъ его впервые; нарочно для этого поѣхалъ въ Ильфордъ и былъ нѣсколько разочарованъ. Онъ говорилъ хорошо, однако, безъ особаго блеска. Брюсъ Локаотъ недавно назвалъ Черчилля «послѣднимъ классическимъ ораторомъ Великобританіи»{40}. Думаю, что это преувеличено. Жоресъ, графъ де Менъ, Бріанъ, Поль Бонкуръ, Штреземанъ, Алкала Замора, другіе знаменитые иностранные ораторы, которыхъ мнѣ приходилось слышать, говорили гораздо лучше. Черчилль великолѣпно огрызался съ трибуны.

Въ кругахъ рабочей партіи утверждаютъ, что Черчилль «единственный опасный реакціонеръ въ Англіи»: онъ якобы мечтаетъ о диктатурѣ, хочетъ «раздавить соціализмъ». Не совсѣмъ понимаю, какая можетъ быть въ Англіи диктатура, откуда она возьмется, и для чего собственно понадобится. Такъ диктаторомъ будетъ Черчилль? Есть люди, которые по наружности точно предназначены для того, чтобы быть диктаторами, — таковъ былъ, напримѣръ, генералъ Врангель. Черчилль — очень грузный, толстый человѣкъ (бывшій гусаръ едва взобрался на трибуну), съ одутловатымъ лицомъ, съ довольно высокимъ непріятнорѣзкимъ голосомъ.

Онъ пріѣхалъ на митингъ въ смокингѣ, вѣроятно, послѣ недурного обѣда, и былъ очень хорошо настроенъ. Не знаю, раздавитъ ли Черчилль соціализмъ, но соціалистовъ онъ явно не любитъ. Выпады его противъ рабочей партіи были забавны не столько по существу, сколько по формѣ.

«Я всегда былъ убѣжденъ, что соціалистическое правительство скверное дѣло», — говорилъ съ сокрушеннымъ видомъ Черчилль, не поднимая голоса и какъ бы разговаривая самъ съ собой. — «Да, скверное дѣло, скверное дѣло», — повторилъ онъ. — «Но, все-таки, я не могъ думать, что за такое короткое время оно надѣлаетъ столько бѣдъ»... — Онъ остановился на мгновеніе, точно подсчитывая мысленно бѣдствія, причиненныя соціалистами за время ихъ пребыванія у власти, и спрашивая себя, могъ ли онъ думать, что эти бѣдствія будутъ такъ велики. — «Нѣтъ, нѣтъ, я не думалъ, я этого не думалъ», — продолжалъ Черчилль такъ же негромко, такъ же покачивая съ сокрушеніемъ головой. И вдругъ, безъ всякаго перехода, съ яростью заоралъ дикимъ голосомъ: «За какихъ- нибудь два года эти люди погубили Англію!»

Ораторскій эффектъ его пріема былъ необычайный. Когда бурные апплодисменты стихли, сбоку изъ публики мало освѣдомленный, очевидно, слушатель закричалъ; «Вы сами были соціалистомъ!» Черчилль повернулся къ нему, радостно на него уставился и затѣмъ медленно отчеканилъ: «Нѣтъ, сэръ. Много глупостей я совершилъ въ жизни, но соціалистомъ я никогда не былъ!» Новый грохотъ рукоплесканій и смѣха покрылъ этотъ отвѣтъ.

Разумѣется, онъ «сгущалъ краски». Слава Богу, Англія еще не совсѣмъ погибла. Рабочая партія, вдобавокъ, утверждаетъ, что «погубилъ Англію» Черчилль, вернувшій фунтъ къ его до-военному уровню. Быть можетъ, удивительнѣе всего были «конкретныя предложенія» оратора. Въ первой части своей рѣчи онъ доказывалъ избирателямъ, что рабочее правительство въ два года погубило Англію; а во второй — горячо призывалъ избирателей голосовать за Макдональда, т. е. за человѣка, стоявшаго всѣ эти два года во главѣ этого самаго рабочаго правительства. Вначалѣ мнѣ показалось, что Черчилль издѣвается, не то надъ Макдональдомъ, не то надъ своей аудиторіей. Вѣдь онъ могъ говорить просто о Національномъ правительствѣ, никого не называя. Онъ могъ, на худой конецъ, проглотить Макдональда и Сноудена, какъ раскаявшихся грѣшниковъ. Но рѣчь его была построена совершенно иначе. Выходило какъ-то такъ, что Англіей правилъ два года гадкій Гендерсонъ, а Макдональдъ и Сноуденъ тутъ совершенно ни при чемъ, — отъ нихъ Черчилль въ полномъ восторгѣ. При этомъ глаза его сіяли искренностью и убѣжденіемъ.

Демагогъ? Я не знаю, что такое демагогъ: точный смыслъ этого понятія установить очень трудно. Но если и «демагогъ», то на рѣдкость искренній. Черчилль безпрестанно переходилъ изъ одного лагеря въ другой и всегда былъ убѣжденъ въ своей глубокой правотѣ. Таковъ былъ и герцогъ Мальборо, его знаменитый предокъ. Мирабо говорилъ съ изумленіемъ о Робеспьерѣ: «этотъ человѣкъ дѣйствительно вѣритъ въ то, что говоритъ!» Изреченіе французскаго революціонера какъ нельзя болѣе подходитъ къ Черчиллю. Въ этомъ старомъ искушенномъ политикѣ, въ блестящемъ ораторѣ и даровитомъ писателѣ сидитъ и простодушный читатель «Дэйли Мэйль». Недавно въ статьѣ, напечатанной въ этой газетѣ, онъ призывалъ Макдональда, Болдвина и Ллойдъ-Джорджа собраться втроемъ, подумать и вынести рѣшеніе, какъ быть Англіи. «Только они трое изъ всѣхъ нынѣ живущихъ англичанъ были первыми министрами. Пусть же они и рѣшатъ, что намъ дѣлать. Мы всѣ будемъ имъ повиноваться», —писалъ Черчилль. Оно конечно: Макдональдъ великій человѣкъ, Болдвинъ тоже, но все-таки почему же такое послушаніе, — вы наши отцы, мы ваши дѣти? Во

Франціи ни одному политическому дѣятелю (и пониже Черчилля рангомъ) не пришло бы въ голову «повиноваться» и призывать къ повиновенію Стегу, Франсуа Марсалю или Шотану на томъ основаніи, что они занимали должность министра-президента.

Нѣтъ, не будетъ Черчилль диктаторомъ.

_____________________

Другой митингъ, не въ Ильфордѣ, а въ Лондонѣ. Его устраиваетъ лордъ Бивербрукъ.

Кто правитъ Англіей? Разумѣется, свободно избранный парламентъ. Но при извѣстной игрѣ ума, — въ томъ, напримѣръ, смыслѣ, въ какомъ Николай I говорилъ, что Россіей управляютъ тридцать тысячъ столоначальниковъ, — можно сказать, что Англіей правятъ три человѣка: лордъ Ротермиръ, лордъ Бивербрукъ и семья Берри. Имъ принадлежатъ три колоссальныхъ газетныхъ треста. Внѣ трестовъ остаются «Таймсъ» (національное учрежденіе), «Морнингъ Постъ» и еще нѣсколько вліятельныхъ газетъ, изъ которыхъ очень большое распространеніе имѣетъ только «Дэйли Геральдъ» (его тиражъ въ октябрѣ достигалъ 1.300 тысячъ экземпляровъ, хотя кампанія противъ Національнаго Правительства велась въ соціалистической газетѣ далеко не блестяще). О значеніи газетныхъ трестовъ говорить не приходится. Скажу только, что «Дэйли Мэйль» считается самой распространенной газетой въ мірѣ, и что чистый доходъ отъ одного этого предпріятія составилъ въ 1928 году около ста двадцати милліоновъ франковъ. Собственно, самой правильной классификаціей людей по ихъ умственному и душевному типу была бы классификація по газетнымъ штамповальнымъ машинамъ: homo sapiens «Дэйли Мэйлъ», homo sapiens «Дэйли Экспрессъ», homo sapiens «Дэйли Геральдъ», и т. д.

Огромный залъ театра переполненъ очень нарядной публикой. Занавѣсъ спущенъ. Передъ нимъ на авансценѣ распорядитель митинга создаетъ настроеніе. Онъ разсказываетъ анекдоты (очень недурно), сообщаетъ послѣднія новости, затѣмъ предлагаетъ публикѣ спѣть передъ митингомъ нѣсколько пѣсенъ. Въ разныхъ мѣстахъ зала посажены хористы. Раздается пѣніе. Распорядитель проситъ разрѣшенія снять пиджакъ, беретъ палочку и взволнованно дирижируетъ. Сначала поютъ трогательную пѣсенку «Джонъ Браунъ», затѣмъ другую, — вотъ весь ея текстъ: «Спрячьте въ карманъ ваши горести и улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь! Какой смыслъ огорчаться? Въ этомъ никогда не было смысла. Поэтому, спрячьте въ карманъ ваши горести и улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь!» — Минутъ черезъ пять весь театръ оретъ: «Smile, smile, smile!» Настроеніе создано. Но этого распорядителю мало. Онъ дѣлить зрительный залъ на двѣ части: публика лѣвой половины зала поетъ «Дэйзи, Дэйзи», а публика правой половины одновременно поетъ «Типперэри». Что получается въ музыкальномъ отношеніи, легко себѣ представить. Но цѣль достигнута: становится очень весело. Распорядитель надѣваетъ пиджакъ и исчезаетъ. Занавѣсъ поднимается. На сценѣ пять рядовъ креселъ для избранной публики. Дамы въ дорогихъ вечернихъ платьяхъ. Справа изъ-за кулисъ выходитъ невысокій худой человѣкъ съ лукавымъ, умнымъ лицомъ, — хитрый мужичекъ. Это и есть лордъ Бивербрукъ. Его встрѣчаютъ, такъ, какъ встрѣчаютъ Шаляпина, какъ встрѣчали Клемансо послѣ перемирія 11 ноября. Бурная овація длится нѣсколько минутъ. Люди, знающіе біографію газетнаго короля, могутъ сдѣлать горестные выводы объ умственномъ уровнѣ аудиторіи.

Никто не свисталъ лорду Бивербруку. Его противники составляли въ залѣ ничтожное меньшинство. Не надо спрашивать: зачѣмъ же собственно устраивается митингъ, если некого убѣждать? Митингъ устраивается потому, что лордъ Бивербрукъ любитъ говорить. Кромѣ того, завтра во всѣхъ его газетахъ, въ длиннѣйшихъ восторженныхъ отчетахъ, будетъ подробно изложена его рѣчь, и она отъ этого очень выиграетъ, ибо лордъ Бивербрукъ говорить не умѣетъ. Будутъ о ней отчеты и въ газетахъ лорда Ротермира, но покороче. Лорду Ротермиру принадлежитъ всего десять процентовъ въ трестѣ лорда Бивербрука. «Таймсъ» дастъ о митингѣ пять строкъ. «Дэйли Геральдъ», разумѣется, не упомянетъ о немъ ни однимъ словомъ.

Въ своей рѣчи Бивербрукъ подробно развилъ то самое положеніе, которое украшаетъ теперь витрины лавокъ: «будьте разумны, покупайте британскіе товары» (варіантъ: «будьте британцами, покупайте британское»). Единственная идея лорда Бивербрука: тѣсный экономическій союзъ между Англіей, ея колоніями и доминіонами. Серьезные экономисты считаютъ эту идею неосуществимой: доминіоны никогда не согласятся, особенно теперь, послѣ паденія фунта. Однако, гипнозъ Бивербрука дѣйствуетъ: пропаганда его газетъ имѣла въ пору выборовъ огромное значеніе. По существу, можно быть ему искренно благодарнымъ: приходъ къ власти соціалистическаго большинства, конечно, повлекъ бы за собой бѣгство капиталовъ изъ Англіи, крахъ валюты и финансовую катастрофу похуже недавней. Щедринъ говорилъ въ пору паденія рубля: «это еще ничего, когда за рубль даютъ полтинникъ. А вотъ, что, если за рубль будутъ давать въ морду!..»

Послѣ доклада оратору задаются вопросы. Какой-то старичекъ встаетъ и спрашиваетъ, отчего ораторъ, предлагая всѣмъ англичанамъ покупать только британскіе товары, самъ въ своихъ газетахъ печатаетъ огромныя объявленія американскихъ фирмъ. Вопросъ язвительный, и его язвительность еще подчеркивается ехидными интонаціями старичка. Онъ и называетъ Бивербрука, обращаясь къ нему черезъ предсѣдателя, «Его Сіятельство» (his lordship). Аудиторія смущенно затихаетъ. — «Почтенный джентльменъ, вѣроятно, соціалистъ?» — спрашиваетъ лордъ Бивербрукъ. — «О, нѣтъ, Ваше Сіятельство, я консервативнѣе, чѣмъ вы», — восклицаетъ оскорбленный старичекъ. Мнѣ тоже, по его вопросу, показалось, что онъ соціалистъ. Но мы ошиблись: старичекъ обходитъ Бивербрука не слѣва, а справа. Симпатіи къ нему въ аудиторіи, кажется, ростутъ. Всѣ ждутъ, что скажетъ докладчикъ. Лордъ Бивербрукъ невозмутимо отвѣчаетъ, что, если-бъ онъ не помѣщалъ объявленій американскихъ фирмъ, то дѣла его газетъ пришли бы въ дурное состояніе, пришлось бы отпустить служащихъ, и такимъ образомъ безработица на родинѣ увеличилась бы. Изъ состраданія къ безработнымъ лордъ Бивербрукъ не можетъ отказаться отъ американскихъ объявленій. Громъ рукоплесканій, — да, онъ знаетъ свою аудиторію. Старичекъ смущенно садится.

Это чисто-диккенсовская сцена. Между Карлтонскимъ клубомъ и Пикквикскимъ разница не такъ велика. Карлтонскій клубъ дѣлаетъ исторію? Пикквикскій тоже. Только не такъ замѣтно.

_____________________

На улицѣ, у выхода нарядная дама раздаетъ листки. Сунула листокъ и мнѣ: обращеніе «ко всѣмъ избирателямъ — патріотамъ». Оно всецѣло посвящено личности перваго министра. Избирателямъ предлагается очень серьезно подумать, — какого человѣка они хотятъ поставить во главѣ правительства. «Знаете ли вы, что мистеръ Рамзай Макдональдъ входитъ въ международное сообщество, секретаремъ котораго является убійца?»

Я не сразу сообразилъ, въ чемъ дѣло. Эти слова могли бы относиться къ Аль Капоне! Рѣчь идетъ о Второмъ Интернаціоналѣ и объ его секретарѣ Фридрихѣ Адлерѣ, застрѣлившемъ, какъ извѣстно, австрійскаго министра.

Дальше вопросы, посвященные прошлому Макдональда:

«Ужъ не забыли ли вы, какую роль мистеръ Рамзай Макдональдъ игралъ во время войны?»

«Ужъ не забыли ли вы, что мистеръ Рамзай Макдональдъ стоялъ за полную независимость Ирландіи, Египта и Индіи?»

«Ужъ не забыли ли вы, что во время недавней всеобщей забастовки онъ состоялъ членомъ стачечнаго комитета и пѣлъ «Красное Знамя»?

«Ужъ не забыли ли вы, что въ 1927 году онъ противился отправкѣ въ Шанхай войскъ, которыя должны были тамъ защищать англійскихъ гражданъ и гражданокъ?..»

Всего девять этихъ «Have you forgotten». Подписи никакой, только адресъ типографіи Вальтеръ Серль.

Въ послѣднемъ параграфѣ сообщается, что мистеръ Рамзай Макдональдъ палъ на колѣни передъ международнымъ капиталомъ. Это могли бы сказать и Гитлеръ, и Сталинъ. Пожалуй, и Гендерсонъ, и Блюмъ. А первые четыре вопроса, быть можетъ, со временемъ, зададутъ Черчилль или Бивербрукъ.

_________________

Политическій митингъ въ Гайдъ-Паркѣ, — обстановка Гайдъ-Паркскихъ собраній тысячу разъ описывалась и всѣмъ извѣстна. Собственно, это и не митингъ: человѣкъ двадцать слушаютъ взобравшагося на скамейку оратора. Слушатели мрачные, бѣдно одѣтые люди, — по всей вѣроятности, безработные. Ораторъ говоритъ совершенно непонятную рѣчь. Со ссылками на Священное Писаніе, онъ восторженно хвалитъ сэра Освальда Мослея и его «Новую Партію».

Сэръ Освальдъ Мослей глава и основатель «Новой Партіи». Но если у десяти англичанъ спросить, кто такой Мослей, то, вѣроятно, девять отвѣтятъ: «это зять лорда Керзона».

Лордъ Керзонъ занималъ виднѣйшіе посты и имѣлъ государственныя заслуги. Онъ считался «самымъ гордымъ человѣкомъ въ Англіи». Объ его высокомѣріи ходили легенды и анекдоты. Въ пору войны на парадѣ передъ нимъ проходили впервые прибывшія въ Европу американскія войска. По замѣчанію какого-то шутника, лордъ Керзонъ принималъ парадъ съ такимъ видомъ, будто эти американцы пришли просить у него прощенья за то, что Соединенные Штаты посмѣли полтораста лѣтъ тому назадъ отдѣлиться отъ Англіи. Послѣ кончины Керзона, Болдвинъ въ рѣчи, посвященной его памяти, сказалъ, что у покойнаго была горячая мечта: стать герцогомъ. Этой мечтѣ не суждено было осуществиться: лордъ Керзонъ, рожденный барономъ, сталъ графомъ и умеръ маркизомъ.

Судьба устроила такъ, что зятемъ такого человѣка оказался лѣвѣйшій изъ соціалистовъ. Сэръ Освальдъ Мослей лѣвѣе не только Макдональда, но и Гендерсона. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ восторженный поклонникъ Гитлера и считается кандидатомъ въ англійскіе Гитлеры. Это не совсѣмъ понятно, — законы снобизма непостижимы. Быть можетъ, еще менѣе понятно то, что англійскій Гитлеръ — юдофилъ и окруженъ евреями. При немъ и тѣлохранителемъ состоитъ еврейскій бок- серъ Кидъ Льюисъ. Добавлю, что сэръ Освальдъ превосходный ораторъ и имѣетъ репутацію умнаго человѣка. Свое бытіе «феодала» онъ принесъ въ жертву своему сознанію сноба, — жертва, вдобавокъ не слишкомъ тяжелая. «Новой Партіи» еще недавно предсказывали блестящее будущее, — нелегко ремесло политическихъ пророковъ: она не получила ни единаго мѣста въ парламентѣ. Какъ бы то ни было, ужъ кажется, Священное Писаніе не имѣетъ никакого отношенія ни къ ней, ни къ сэру Освальду Мослею.

— Сэръ Освальдъ необыкновенный, Богомъ посланный человѣкъ, — говоритъ загадочный ораторъ.

— Я сказалъ бы, что онъ скорѣе каналья, не есть ли онъ? — мрачно перебиваетъ одинъ изъ слушателей.

Прошу извинить буквальный переводъ фразы, но ужъ очень хорошо вѣжливое сочетаніе со словомъ «каналья» этого сослагательнаго наклоненія, этого «скорѣе» и англійскаго переспроса въ концѣ фразы.

— Нѣтъ, сэръ, это необыкновенный человѣкъ, — нисколько не обидѣвшись и даже не удивившись, твердо повторяетъ ораторъ.

_________________

Въ томъ же Гайдъ-Паркѣ. Старый джентльменъ медленно ѣдетъ верхомъ. «Лошадь тысяча рублей, а сѣдоку цѣны нѣтъ», — говоритъ въ «Войнѣ и Мирѣ» объ ѣздѣ Николая Ростова почтительный камердинеръ его отца Чекмарь. Кто такой этотъ сухощавый гигантъ? Фельдмаршалъ въ отставкѣ? Мнѣ и лицо его кажется знакомымъ, хоть, конечно, я его никогда не видѣлъ: такъ типиченъ этотъ обликъ старой Англіи — Rule Britania.

Теперь въ Лондонѣ люди жалуются, стонутъ и сокращаютъ расходы. Графъ Гарвудъ, одинъ изъ богатѣйшихъ людей страны, на дняхъ «по недостатку средствъ» продалъ свой дворецъ. До выборовъ всѣ говорили, что «Англія идетъ къ собакамъ», (т. е. гибнетъ). Если вѣрить нѣкоторымъ газетамъ, теперь богачамъ живется чуть только не хуже, чѣмъ безработнымъ. Сдѣлаемъ поправку на обычай: богачи плачутъ для того, чтобы было не слишкомъ горько бѣднякамъ. Такъ, негръ, когда его жена родитъ, ложится рядомъ съ ней и жалобно кричитъ отъ боли: женѣ отъ этого будетъ легче. По нѣкоторымъ причинамъ, мнѣ трудно особенно умиляться надъ участью графа Гарвуда. Однако и съ поправкой на деликатный обычай признаемъ: не все, далеко не все, сейчасъ благополучно въ мірѣ богатыхъ. «Спрячьте въ карманъ ваши горести и улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь»... Но не очень улыбаются люди, теряющіе въ одинъ день десятую часть состоянія, а то и больше, безъ всякой видимой причины: ни съ ихъ предпріятіемъ, ни съ міромъ ничего за день не случилось.

И есть что-то успокоительное въ этомъ Гайдъ- Паркскомъ видѣніи. Какая лошадь! Какое непоколебимое спокойствіе на лицѣ всадника! Какая увѣренность въ томъ, что и завтра, и черезъ годъ, и до конца жизни будутъ кровный англійскій конь, обезпеченный счетъ въ банкѣ, полный порядокъ въ Гайдъ-Паркѣ, изобиліе великолѣпныхъ вещей въ магазинахъ («будьте британцами, покупайте британское»). Неужели гдѣ-то происходятъ революціи? Неужели въ двухъ шагахъ отсюда безработные съ мрачными лицами слушаютъ полоумнаго поклонника сэра Освальда Мослея? Видъ всадника ясно свидѣтельствуетъ, что система Куэ совершенно не нужна. У него, вѣроятно, и безъ системы Куэ все идетъ превосходно: съ каждымъ днемъ лучше и лучше.

Удивительная страна, эта «идущая къ собакамъ» Англія!

__________________________________

Результаты выборовъ: все кончилось отлично. Національное правительство побѣдило, Макдональдъ выбранъ...

Біографія у этого человѣка пестрая. Лѣтъ пятнадцать тому назадъ онъ «рѣзко разошелся со своей партіей». Теперь снова рѣзко разошелся со своей партіей. Но тогда онъ основывалъ совѣты, теперь — общенаціональное правительство. Логически подойти къ этому трудно, не поймешь: не то Кремль, не то Сити, — разстояніе и для пятнадцати лѣтъ, въ зрѣломъ возрастѣ, немалое. Вообще эти странныя англійскія событія поставили политическую логику въ трудное положеніе. Лидеръ бросилъ партію или партія бросила лидера, — кажется, въ британской исторіи это примѣровъ, не имѣетъ. Люди, говорившіе съ возмущеніемъ о «попыткѣ незамѣтно вынуть изо рта у голоднаго человѣка его жалкій кусокъ хлѣба», очень замѣтно сами этотъ кусокъ вынули, — по словамъ сегодняшняго правительства Макдональда, подъ давле ніемъ необходимости, а по словамъ вчерашняго правительства Макдональда, подъ давленіемъ «циничнаго иностраннаго» (или, по устарѣлой терминологіи, «дружественнаго французскаго») капитала. Съ другой стороны, люди, «всосавшіе фритредерство съ молокомъ матери», вдругъ оцѣнили преимущества протекціонизма. Гендерсонъ (и не онъ одинъ) на седьмомъ десяткѣ лѣтъ жизни неожиданно пришелъ къ мысли, что пошлины на иностранные товары, въ самомъ дѣлѣ, могутъ способствовать борьбѣ съ бюджетнымъ дефицитомъ и росту отечественной промышленности. Были въ убогихъ преніяхъ англійскаго парламента и очень забавныя сцены. Такъ, напримѣръ, Сноуденъ укоризненно заявилъ, что Англія въ послѣдніе два года жила много выше своихъ средствъ. Кто же былъ эти два года британскимъ министромъ финансовъ? Мы давно знаемъ, что времена Гладстона и Дизраэли кончились. Но, все-таки, трудно читать безъ недоумѣнія, какъ Сноуденъ изобличаетъ Сноудена, и какъ Макдональдъ спасаетъ Англію отъ Макдональда. Въ заключительной рѣчи Уинстонъ Черчилль ругалъ соціализмъ и соціалистовъ, — отчетъ же отмѣчаетъ въ этомъ мѣстѣ бурныя рукоплесканія на правительственныхъ скамьяхъ. Если принять во вниманіе, что на первой изъ этихъ скамей сидятъ Макдональдъ и Сноуденъ, то ужъ совсѣмъ трудно постигнуть преимущества перехода къ новымъ нравамъ и спасенія Англіи по новымъ способамъ. Все это происходитъ въ государствѣ, которое, безспорно, является первымъ въ мірѣ по своей политической культурѣ. Можно, конечно, сослаться на новые факты, на обстановку «текущаго момента», на го, что измѣнилась только тактика, а не принципы англійскихъ государственныхъ дѣятелей. Вѣдь «текущій моментъ» на то и течетъ, чтобы мѣняться, — а съ какимъ абстрактнымъ «текущимъ моментомъ» связываются принципы, это дѣло темное. Примѣръ самыхъ передовыхъ идейныхъ политиковъ показываетъ, какъ легко идеи склоняются передъ политикой.

Добавлю, что Рамзай Макдональдъ прожилъ на свѣтѣ лѣтъ пятьдесятъ съ репутаціей «фанатика»!

_________________

Англійскій парламентъ не то самый старый, не то второй по возрасту въ мірѣ (кажется, большинство историковъ признаетъ, что венгерскій нѣсколько старше). Жаль, что вѣковому учрежденію не соотвѣтствуетъ вѣковой дворецъ: нынѣшнее зданіе парламента моложе и Таврическаго Дворца, и Бурбонскаго. Ему всего лѣтъ восемьдесятъ. Старое зданіе сгорѣло въ 1834 году.

Въ Англіи боготворятъ старину, однако, немного въ старину играютъ. Подлинныхъ историческихъ зданій въ Лондонѣ мало, неизмѣримо меньше, чѣмъ въ Парижѣ. А очень старыхъ и совсѣмъ почти нѣтъ. Во дворцѣ парламента отъ древнихъ временъ, съ 11 -го вѣка, сохранился только Вестминстеръ-Холлъ, огромный великолѣпный залъ, тѣсно связанный со всей англійской исторіей. На полу, въ разныхъ мѣстахъ, надписи: «На этомъ мѣстѣ Вестминстеръ-Холла стоялъ король Карлъ I во время своего процесса»... «На этомъ мѣстѣ»... и т. д. Точность и опредѣленность надписей вызываютъ улыбку: все время стоялъ на этой крошечной плиткѣ, и мѣсто ея было тщательно записано! Многое можно было бы разсказать о томъ, какъ создаются подобныя надписи. Отличная тема для диссертаціи трудолюбиваго приватъ-доцента: «трюкажъ» исторіи и исторія «трюкажа».

Къ сожалѣнію, не очень заслуживаютъ вѣры и болѣе важныя свѣдѣнія, относящіяся къ британскому парламенту. Такъ, записи преній въ Палатѣ Лордовъ ведутся съ 1509-го года, и въ Библіотекѣ Вестминстерскаго дворца показываютъ первыя тетради со справедливой гордостью. Мы знаемъ, однако, слѣдующее. Въ 18-мъ вѣкѣ записи преній въ парламентѣ составлялъ извѣстный писатель Самуэль Джонсонъ. Много лѣтъ спустя, пріятель Джонсона Франсисъ въ разговорѣ съ нимъ съ восторгомъ отозвался о давней рѣчи Питта-Старшаго, назвавъ ее лучшей изъ всѣхъ знаменитыхъ парламентскихъ рѣчей. Въ припадкѣ откровенности — это съ нимъ бывало — старикъ Джонсонъ сознался своему другу, что всю классическую рѣчь Питта онъ сочинилъ отъ перваго слова до послѣдняго: Джонсонъ не ходилъ на засѣданія, обычно наводилъ справки у приставовъ, — кто о чемъ говорилъ, — и потомъ у себя дома, въ мансардѣ на Экзетеръ-Стритъ, составлялъ всѣ рѣчи, отлично зная каждаго оратора и приблизительно догадываясь, что могъ сказать каждый. Ораторы оставались очень довольны: они и не думали, что такъ хорошо говорили. — «Вы, однако, сочиняли безпристрастно!» — сказалъ Франсисъ. — «Я соблюдалъ видимость безпристрастія, но всегда старался, чтобъ рѣчи собакъ-виговъ выходили похуже», — отвѣтилъ Джонсонъ, бывшій ревностнымъ тори. Англійскіе историки не очень любятъ вспоминать этотъ разговоръ. Нѣкоторые изъ нихъ доказывали, что Джонсонъ все-таки записывалъ довольно правильно. Можетъ быть, онъ самъ на себя налгалъ.

Кажется, знатоки архитектуры спорятъ о художественныхъ достоинствахъ Вестминстерскаго дворца. Есть въ немъ и техническіе недостатки: онъ выстроенъ изъ непрочнаго камня. Однако, по моему, трудно себѣ представить болѣе величественное и грандіозное зданіе парламента. Архитектурная идея дворца очень проста и ясна. На противоположныхъ его концахъ, по оси зданія, расположены Палата Лордовъ и Палата Общинъ. Ихъ соединяетъ длинная цѣпь залъ и галлерей. Если отворить всѣ двери, то съ кресла спикера въ Палатѣ Общинъ, на разстояніи пятидесяти саженъ, виденъ тронъ короля въ Палатѣ Лордовъ. Король и спикеръ никогда не занимаютъ одновременно своихъ мѣстъ, но мѣста эти устроены симметрично. По сторонамъ отъ этой основной цѣпи залъ, есть еще свыше тысячи комнатъ: отъ пожара удалось сохранить Вестминстеръ-Холлъ и остатки монастыря; все остальное нужно для жизни и для работы. Такова, пожалуй, и символика англійской конституціи, съ ея безчисленными наслоеніями на основномъ стержнѣ, съ ея одинаковымъ уваженіемъ къ прошлому и къ потребностямъ настоящаго.

Самый великолѣпный залъ во дворцѣ — Палата Лордовъ. Въ художественномъ отношеніи здѣсь все прекрасно, отъ оконныхъ стеколъ до королевскаго трона. У короля есть троны и въ Бекингэмскомъ, и въ Сентъ-Джемскомъ, и въ Виндзорскомъ дворцахъ. Но по конституціи настоящимъ считается тронъ короля въ парламентѣ{41}. Рядомъ стоитъ тронъ королевы, поставленный по настоянію Эударда VII, — прежде въ парламентѣ былъ только тронъ короля. Кресло королевы на полтора дюйма ниже, — ибо королева «лишь жена своего короля и повелителя», — поясняетъ новѣйшій біографъ. И сбоку небольшой, почти дѣтскій, стулъ для принца Уэлльскаго.

Палата Общинъ гораздо проще Палаты Лордовъ. По сравненію съ залами засѣданій Французской Палаты Депутатовъ, Рейхстага или Государственной Думы, она кажется крошечной, — опять таки изъ-за игры въ старину: чтобъ было все, какъ прежде. Поэтому на шестьсотъ съ лишнимъ депутатовъ есть только триста мѣстъ. Очень тѣсны и трибуны для публики. Впрочемъ, оффиціально никакой публики въ Палатѣ Общинъ нѣтъ. Это интересная черта англійскаго парламентскаго быта. Въ старину засѣданія парламента не были доступны для постороннихъ. Отъ традиціи въ Англіи отступить трудно; между тѣмъ, допускать публику, разумѣется, необходимо. Поэтому принята фикція: публика есть, но ея въ то же время нѣтъ. Есть невидимыя тѣни. Правда, для тѣней отведены трибуны, вдобавокъ раздѣленныя перегородками: тѣни журналистовъ, тѣни почетныхъ иностранцевъ, тѣни обыкновенныхъ туристовъ. Но предполагается, что ни спикеръ, ни члены Палаты не видятъ изъ нихъ никого. Лѣтъ шестьдесятъ тому назадъ, консервативная партія травила республиканскаго депутата Герберта. И вотъ, всякій разъ когда Гербертъ требовалъ слова, одинъ изъ консерваторовъ вставалъ и, взволнованно показывая на трибуны, сообщалъ спикеру, что замѣтилъ въ залѣ постороннихъ: «Strangers are present». Спикеръ долженъ былъ прерывать засѣданіе. Эта шутка продолжалась довольно долго. Потомъ она надоѣла и, кажется, журналисты потребовали ея прекращенія.

Теперь на засѣданіе Палаты можетъ попасть кто угодно, за однимъ исключеніемъ. Это исключеніе — англійскій король: ему доступъ въ Палату Общинъ строжайше запрещенъ. Какъ извѣстно, появленіе Карла I въ Палатѣ въ 1642 году было одной изъ причинъ революціи, стоившей жизни королю. Въ обрядахъ Палаты до сихъ поръ есть забавная черта, свидѣтельствующая объ этомъ правилѣ: въ день открытія парламента, когда королевскій вѣстникъ, «Приставъ Чернаго Жезла», идетъ въ Палату Общинъ звать коммонеровъ въ Палату Лордовъ, сидящій у дверей Палаты Общинъ «Сержантъ съ Оружіемъ» обязанъ, увидѣвъ пристава, захлопнуть дверь передъ самымъ его носомъ. Послѣ этого королевскій вѣстникъ три раза смиренно стучитъ въ дверь, и лишь тогда получаетъ доступъ въ Палату{42}. Кажется, это единственный обрядъ въ Англіи, непочтительный въ отношеніи короля.

Депутатъ Гербертъ, кстати сказать, отнюдь не былъ единственнымъ англійскимъ республиканцемъ. Всего шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ, — напоминаетъ Макъ-Дона, — лордъ Сельборнъ говорилъ королевѣ Викторіи, что республиканское движеніе растетъ и представляетъ собой грозную опасность для короны. Республиканцами были и Дилькъ, и Морлей, и Джозефъ Чемберленъ, и Теккерей; а Джонъ Брайтъ считался кандидатомъ въ президенты англійской республики. Только въ концѣ царствованія Викторіи, когда періодъ ея непопулярности кончился, республиканское движеніе ослабѣло. Дилькъ и Чемберленъ стали министрами, Морлей получилъ титулъ лорда, а кандидата въ президенты республики Брайта король Эдуардъ VII назвалъ своимъ личнымъ другомъ.

Наконецъ, соціалисты на конференціи 1923 года, большинствомъ 3694 тысячъ голосовъ противъ 386 тысячъ, признали, что установленіе республики не является задачей рабочей партіи. Послѣ этого, Макдональдъ принялъ приглашеніе «пообѣдать и провести ночь» («to dine and sleep») у короля въ Виндзорскомъ дворцѣ.

Обстановка въ Палатѣ Общинъ совершенно не похожа на обстановку другихъ парламентовъ. Сравнительно небольшой залъ и отсутствіе трибуны для оратора, конечно, мѣняютъ всю психологію рѣчи. Быть можетъ, отчасти поэтому англійское политическое краснорѣчіе такъ непохоже на французское. Передъ длиннымъ столомъ, на хозяйскомъ мѣстѣ, сидитъ въ своемъ средневѣковомъ костюмѣ спикеръ. По правую сторону стола министры, за ними ихъ сторонники; по лѣвую сторону — оппозиція. Брайанъ Фелль, старшій клеркъ Палаты Общинъ, написавшій о ней книгу, сообщаетъ, что на коврѣ, съ каждой стороны стола, вышита черта, переступать которую не имѣетъ права ни одинъ ораторъ: эта мѣра предосторожности осталась отъ тѣхъ временъ, когда коммонеры были при шпагахъ, — черта указываетъ разстояніе, на которомъ скрестить шпаги невозможно. Я этой черты не видѣлъ. Правда, особенной необходимости въ ней въ настоящее время нѣтъ: едва ли соціалисты набросятся со шпагами на Макдональда и Томаса, какія бы нѣжныя чувства они къ нимъ теперь ни испытывали. Однако, если уничтожена столь древняя традиція, то, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ Англія «идетъ къ собакамъ»?

Говорятъ ораторы съ мѣста и недолго. Прежде было не такъ: Пальмерстонъ говорилъ, случалось, пять часовъ подрядъ. Бальфуръ разсказываетъ Асквиту, что въ ту пору, когда онъ начиналъ свою парламентскую карьеру, ораторскіе поединки между Дизраэли и Гладстономъ были мучительно-длинны и затягивались далеко за полночь{43}. Теперь нравы измѣнились, и ораторы рѣдко говорятъ больше получаса. Асквитъ нѣсколько неожиданно объясняетъ это тѣмъ, что газеты не стали бы, по техническимъ причинамъ, печатать слишкомъ длинную рѣчь. Обращаются ораторы къ спикеру. Считается крайне неприличнымъ назвать другого оратора по фамиліи. Это прямо сообщается, къ свѣдѣнію молодыхъ депутатовъ, въ правилахъ Палаты Общинъ: надо говорить: «высокопочтенный джентльменъ, выступавшій послѣднимъ», или какъ-нибудь въ этомъ родѣ{44}. Палата очень вѣжлива. Это не всегда такъ было. Знаменитый членъ парламента въ 1832 году сравнивалъ ее со звѣринцемъ; а въ старинномъ романѣ Троллопа, гдѣ портретно выведены Гладстонъ и Дизраэли, одинъ изъ нихъ начинаетъ свой отвѣтъ другому съ ироническаго выраженія благодарности за то, что не подвергся, по крайней мѣрѣ, оскорбленію дѣйствіемъ со стороны достопочтеннаго джентльмена, послѣ всѣхъ тѣхъ ругательствъ, которыя услышалъ въ его рѣчи по своему адресу. Такъ здѣсь все совершенствуется понемногу: и законы, и конституція, и бытъ.

Залъ засѣданій Палаты тѣсенъ и не слишкомъ удобенъ, но въ остальномъ члены парламента не могутъ пожаловаться на недостатокъ удобствъ: въ ихъ распоряженіи превосходная библіотека, читальня, почта, шестнадцать комнатъ для комиссій, кофейня, залы ресторана (одинъ огромный столъ для обѣдовъ правительственнаго большинства, другой для обѣдовъ оппозиціи) и комната для шахматной игры: это единственная игра, разрѣшенная въ англійскомъ парламентѣ (въ парламентахъ доминіоновъ можно играть и на билліардѣ, и даже въ теннисъ). Вездѣ памятники знаменитыхъ государственныхъ людей Англіи. Такъ ли ихъ, дѣйствительно, помнятъ? Лордъ Джорджъ Гамильтонъ говоритъ въ своихъ воспоминаніяхъ, что ихъ забываютъ въ тотъ самый день, когда они оставляютъ государственную дѣятельность. По его свидѣтельству очевидца, за гробомъ Гладстона шла весьма небольшая толпа почитателей{45}.

По сторонамъ отъ зала засѣданій двѣ галлереи для голосованія: «Aye-lobby» и «No-lobby». Въ лѣвую отъ спикера галлерею выходятъ депутаты, голосующіе противъ законопроэкта; въ правую голосующіе за законопроэктъ. Сэръ Кертней Ильбертъ, лучшій изъ современныхъ знатоковъ британскаго политическаго строя, сообщаетъ, что обычно передъ голосованіемъ партійный «уипъ» указываетъ членамъ партіи, какъ они должны голосовать, или же объявляетъ имъ, что по обсуждаемому вопросу они могутъ голосовать свободно. Въ послѣднемъ случаѣ, «каждый членъ Палаты долженъ самъ подумать и рѣшить вопросъ; это всегда затруднительно (troublesome)», — говоритъ, повидимому, безъ всякой ироніи сэръ Кертней Ильбертъ{46}.

Иронія и была бы вполнѣ неумѣстна въ отношеніи къ этому вѣковому учрежденію. Передъ нимъ надо низко снять шляпу. Засѣдали здѣсь и большіе люди, навсегда оставшіеся въ исторіи. Но, быть можетъ, не меньше мы обязаны засѣдавшимъ здѣсь малымъ и среднимъ людямъ: обязаны имъ той небольшой долей свободы, которая, все-таки, существуетъ въ мірѣ. Ренанъ, читая «Госпожу Бовари», восторгался мосье Омэ, — онъ, кажется, до сихъ поръ остается единственнымъ поклонникомъ Флоберовскаго аптекаря. Это не значитъ, что знаменитый писатель сходился съ мосье Омэ въ мысляхъ. Но Ренанъ неизмѣнно говорилъ: «Если-бъ не мосье Омэ, то насъ всѣхъ давнымъ давно сожгли бы на кострѣ». Можно возражать противъ этихъ словъ. Можно находить не очень высокимъ и средній умственный уровень членовъ Палаты Общинъ или Палаты Лордовъ. Однако, съ полнымъ правомъ говорилъ Каннингъ: «Англійскій Парламентъ умнѣе, чѣмъ самый умный изъ всѣхъ его членовъ».

__________________

Другое національное учрежденіе — Англійскій Банкъ. Это нелѣпое и безобразное одноэтажное зданіе, безъ оконъ на улицу, нѣчто среднее между каменнымъ заборомъ и римскимъ храмомъ, построено почти въ то же время, что и великолѣпное зданіе парламента. Вотъ и говори о вкусѣ и стилѣ эпохи! Зданіе Англійскаго Банка занимаетъ цѣлый кварталъ; но теперь оно оказалось недостаточно помѣстительнымъ, и надстраивается второй этажъ, уже съ окнами на улицу. На конкурсѣ архитектурныхъ нелѣпостей Англійскій Банкъ могъ бы получить высокій призъ. Внутри зданія, по лѣстницамъ ходятъ слуги въ красныхъ раззолоченныхъ костюмахъ. Здѣсь такой же ритуалъ, какъ въ парламентѣ. По моему, банкъ могъ бы обойтись и безъ ритуала.

Передъ банкомъ знаменитая площадь Сити. Отовсюду видны огромныя зданія другихъ банковъ. Здѣсь же рядомъ обѣ биржи: «Ройаль Эксченжъ» и «Стокъ Эксченжъ». Старинные анатомы старались найти участокъ мозга, гдѣ находится человѣческая ду- ша. Этотъ уголокъ Лондона еще совсѣмъ недавно разсматривался, какъ мѣстонахожденіе души капиталистическаго міра. Здѣсь былъ центръ мірового кредита, — теперь онъ, повидимому, переходитъ въ Парижъ. На «Ройаль Эксченжъ» надпись: «Земля и все, что на ней, принадлежитъ Господу Богу», — такая надпись на зданіи биржи какъ будто нарочно сдѣлана для зубоскальства комсомольцевъ.

Въ отличіе отъ того, что творится въ дѣловые часы на парижской биржѣ, здѣсь все происходитъ чинно и спокойно. Вездѣ люди въ пиджакахъ и цилиндрахъ, при зонтикахъ, — сочетаніе, по парижскимъ понятіямъ, странное. Это общая форма Сити. Кажется, и іерархія здѣсь соблюдается, какъ въ лучшемъ полку. Есть банкиры, джобберы, брокеры, ремизьеры, клерки. Клерки дѣлятся на «авторизованныхъ» и «не-авторизованныхъ», — не-авторизованные не могутъ куда-то входить въ зданіи «Стокъ Эксченжъ». У нихъ у всѣхъ видъ, какъ у маленькой Пушкинской русалочки: «но что такое деньги, я не знаю».

Самое страшное время здѣсь три часа, когда, по биржевому выраженію, «приходитъ Нью-Іоркъ». Въ пору завтрака относительно тихо. Оберъ-офицеры биржи завтракаютъ въ маленькихъ ресторанахъ Трогмортонъ Стритъ. Штабъ-офицеры уѣзжаютъ въ старый ресторанъ Симпсона. Я побывалъ и въ этомъ знаменитомъ учрежденіи. Здѣсь «коктэйль изъ устрицъ» запиваютъ горькимъ англійскимъ пивомъ, — тоже, по французскимъ понятіямъ, вещь невообразимая. Лакей, похожій на фельдмаршала, подкатываетъ на столикѣ Roast Saddle of Mutton; фельдмаршалу полагается тутъ же, не дожидаясь конца обѣда, сунуть шесть пенсовъ. Къ баранинѣ подаютъ смородинное желе. Если же вмѣсто него спросить горчицы, то вы будете опозореннымъ человѣкомъ: въ Англіи ѣсть баранину съ горчицей — немногимъ лучше, чѣмъ зарѣзать родную мать. Тяжелыя блюда, чудовищныя порціи, какихъ я не видѣлъ со временъ Тѣстова. Всѣ столики въ огромномъ залѣ заняты. Вездѣ осанистые люди, «исполненные уваженія къ самимъ себѣ» и сознанія своей важности. Можно ли «увести души этихъ людей отъ капиталистическаго строя» {47}? Я въ этомъ не увѣренъ.

Исполненные уваженія къ самимъ себѣ? Мередитъ разсказываетъ анекдотъ, будто бы весьма популярный въ Сити. Два банкира замѣтили, что мальчикъ, служащій у нихъ въ конторѣ, крадетъ почтовыя марки. Одинъ изъ банкировъ хочетъ заявить полиціи о проступкѣ мальчика. — «Будьте къ нему снисходительны», говоритъ другой банкиръ. — «Помните, мы и сами начали съ малаго» (по-англійски выходитъ лучше: «Remember, we started in a small way ourselves»). Я думаю, что этотъ анекдотъ нисколько не характеренъ для Сити.

Во «Власти тьмы» Митричъ объясняетъ косноязычному старцу Акиму, что такое банкъ: «У Анисьи деньги, примѣрно, залежныя. Ей дѣвать некуда, да и бабье дѣло — не знаетъ, куда ихъ предѣлить. Приходитъ она къ тебѣ: нельзя ли, говоритъ, на мои деньги пользу сдѣлать. Что-жъ, можно, говоришь. Вотъ ты и ждешь. Прихожу я на лѣто. Дай, говорю, красненькую: а я съ уваженіемъ... Вотъ ты и смекаешь: коли шкура на мнѣ еще не ворочена, еще содрать можно, ты и даешь Анисьины деньги. А коли, примѣрно, нѣтъ у меня ни шиша, жрать нечего, ты, значитъ, замѣтку дѣлаешь, видишь, что содрать нечего, сейчасъ и говоришь: ступай, братъ, къ Богу, а изыскиваешь какого другого, опять даешь и свои, и Анисьины предѣляешь, того обдираешь. Вотъ это, значитъ, самая банка. Такъ она кругомъ и идетъ. Штука, братъ, умственная!» Старикъ Акимъ не вѣритъ: «Да, это что жъ? Это, тае, значитъ, скверность. Это мужики, тае, дѣлаютъ, такъ, мужики и то, значитъ за грѣхъ, тае, почитаютъ. Какъ же ученые то, тае... Какъ же такъ, Богъ трудиться велѣлъ. А ты, значитъ, тае, положилъ въ банку деньги, да и спи, а деньги тебя, значитъ, тае, поваля кормить будутъ. Скверность это, значитъ, не по закону это». — «Не по закону?» — переспрашиваетъ Митричъ. — «Это, братъ, нынче не разбираютъ. А какъ еще околузываютъ-то дочиста... Это, братъ, у нихъ самое любезное дѣло. А ты помни. Вотъ, кто поглупѣй, али баба, да не можетъ самъ деньги въ дѣло произвесть, онъ и несетъ въ банку, а они, въ ротъ имъ ситнаго пирога съ горохомъ, цапаютъ, да этими денежками и облупляютъ народъ-то. Штука умственная!»

Долженъ сказать, что въ этомъ чудесномъ діалогѣ Митричъ довольно точно опредѣляетъ сущность банковаго дѣла, хоть судитъ о немъ, быть можетъ, и безъ надлежащей исторической перспективы: онъ не историкъ. Нѣкоторые западныя знаменитости идутъ много дальше, чѣмъ Митричъ. Такъ, напримѣръ, въ прославленномъ романѣ Теодора Драйсера «Финансистъ» нарисована картина, изъ которой слѣдуетъ выводъ: если не всякій банкиръ попадаетъ въ тюрьму (главный — и лучшій — у Драйсера въ тюрьму попадаетъ), то, въ сущности, это объясняется чистой случайностью. Конечно, преувеличеніе. Какъ бы то ни было, характеристика Митрича относится къ періоду расцвѣта «банки». Банкиръ, быть можетъ, околузываетъ, но зато дѣлаетъ размѣтку и деньги предѣляетъ, какъ слѣдуетъ. Это ничего, если недоволенъ святой старецъ Акимъ. Худо, когда недовольна Анисья. А сейчасъ международная Анисья недовольна, очень недовольна. Люди, которымъ она довѣрила свои залежныя деньги, совсѣмъ плохо ихъ предѣлили, какъ и собственныя: кредиты заморожены, акціи ничего не стоятъ.

На идеалистическій, слишкомъ идеалистическій, языкъ недовольство Анисьи можно перевести и такъ: «души людей уходятъ отъ капиталистическаго строя».

Однако, это будетъ весьма вольный переводъ: души тутъ ни при чемъ. Во всякомъ случаѣ, никакъ не слѣдуетъ дѣлать дополнительный выводъ: «души людей (хотя бы въ одной только Россіи) приходятъ къ коммунизму». Я думаю, въ Россіи души теперь отъ коммунизма гораздо дальше, чѣмъ были во времена Акима и Митрича, когда Ленина, можетъ быть, еще и на свѣтѣ не было. Старецъ Акимъ «не характеренъ» для новой Россіи: въ ней сейчасъ, съ большой вѣроятностью, можно предположить настоящую тоску по «банкѣ» — и, добавлю, нисколько не смѣшную. Эта тоска со временемъ и прорвется. Я писалъ въ самомъ началѣ революціи, что большевики принесутъ въ деревню кодексъ новой правды; но этимъ кодексомъ будетъ Десятый Томъ (Свода Законовъ). При томъ же мнѣніи я остаюсь и теперь. Если-бъ дѣло было только въ душахъ и въ предметныхъ урокахъ имъ, то европейскіе капиталисты могли бы быть рады и счастливы: ихъ главные враги оказались въ тысячу разъ хуже ихъ.

Нѣтъ, бѣда не въ томъ, что международные финансисты дѣйствуютъ «не по закону». Мы къ нимъ съ требованіями старца Акима и не подходили. Но ихъ штука оказалась гораздо менѣе умственной, чѣмъ они думали, чѣмъ думали, вслѣдъ за ними, и мы. Если они и своего дѣла не знаютъ, то что же они знаютъ и для чего они собственно нужны? Въ Сити говорятъ, что банкиръ это человѣкъ, который въ ясную солнечную погоду любезно предлагаетъ вамъ свой зонтикъ и немедленно требуетъ его назадъ, какъ только начинаетъ идти дождь. Съ этимъ можно было мириться. Однако, теперь банкиры не предвидятъ ливней, и зонтиками не запасаются сами. А отдавать имъ зонтикъ назадъ перестало быть обязательнымъ.

Среди многочисленныхъ обрядовъ Лондонской фондовой биржи есть обрядъ банкротства{48}. Онъ называется hammering (отъ слова hammer — молотокъ). Величественный сторожъ «Стокъ Эксченжа» въ раззолоченномъ костюмѣ поднимается на возвышеніе въ одномъ концѣ биржевого зала и снимаетъ шляпу. Въ залѣ мгновенно наступаетъ мертвая тишина. Сторожъ стучитъ молоткомъ и медленно произноситъ слова: «Джентльмены, довожу до вашего свѣдѣнія, что мистеръ X не выполнилъ своихъ обязательствъ». На противоположномъ концѣ зала раздается эхо, — другой сторожъ, такъ же одѣтый, произноситъ на своемъ возвышеніи то же самое: «Джентльмены, довожу до вашего свѣдѣнія, что мистеръ X. не выполнилъ своихъ обязательствъ».

Обрядъ, естественно, допускаетъ и исключенія. Къ несчастью, своего обязательства не выполнилъ — Англійскій Банкъ, который обязанъ по уставу за три бумажныхъ фунта семнадцать шиллинговъ и девять пенсовъ выдавать всякому желающему одну унцію золота. Теперь къ Англійскому Банку за унціями золота желающимъ лучше не соваться. Однако, послѣ установленныхъ войной прецедентовъ, паденіе фунта не такъ ужъ поразило міръ.

Я не хочу сказать, что капиталистическому строю грозитъ большая опасность. Если мы идемъ къ катастрофѣ, то, все таки, не изъ-за финансоваго кризиса или, во всякомъ случаѣ, отнюдь не изъ-за него одного. Съ финансовымъ кризисомъ Европа справится. Но очень не мѣшаетъ прислушаться къ разнымъ ударамъ молотка, раздающимся теперь надъ міромъ.

ГОЛЛАНДСКІЕ ДОМИКИ

Конгрессъ писателей въ Голландіи. Обставленъ онъ очень пышно: голландцы вообще чрезвычайно гостепріимны, а на этотъ разъ превзошли сами себя. Пріемы слѣдовали за пріемами; устраивало ихъ правительство, муниципалитетъ Гааги, муниципалитетъ Амстердама, голландскій Р. E. N. Club, и т. д. Конгрессъ очень удался.

На этомъ конгрессѣ въ многочисленныхъ рѣчахъ гостями и хозяевами неизмѣнно высказывалась одна и та же мысль: вы, писатели (или мы, писатели), обязаны служить дѣлу мира и сближенія народовъ. Этими словами открылъ конгрессъ предсѣдатель совѣта министровъ Рейсъ де Беренбрукъ; то же самое говорилъ отвѣчавшій ему знаменитый англійскій романистъ Голсуорси; и то же въ теченіе четырехъ дней говорили другіе писатели, съѣхавшіеся на конгрессъ изъ тридцати странъ.

Мысль хорошая и безспорная. Собственно, ни доказывать ее, ни развивать не приходится, а на литературномъ конгрессѣ всего менѣе. Голландскій премьеръ принялъ такой тонъ, будто сохраненіе мира на землѣ больше всего зависитъ отъ собравшихся на конгрессъ «принцевъ мысли». Въ дѣйствительности оно, разумѣется, отъ «принцевъ мысли» зависитъ не такъ ужъ сильно. Они, во всякомъ случаѣ, дѣлаютъ, что могутъ. Если не ошибаюсь, ни одинъ сколько-нибудь выдающійся писатель въ мірѣ къ войнѣ не призываетъ и войны не славословитъ. Ремаркъ пока еще не породилъ контръ-Ремарка, и пацифистскому Тарзану не соотвѣтствуетъ Тарзанъ анти-пацифистскій.

Мысль хорошая и безспорная. Тревожно то, что о ней такъ много говорятъ. И ужъ очень щедро выдаются бронзовые векселя. Бріанъ еще могъ, пожалуй, сказать въ Женевѣ: «Пока я остаюсь министромъ, войны не будетъ». Макдональдъ пошелъ гораздо дальше, — онъ ручается не только за себя, но и за другихъ: «Англія никогда больше не будетъ воевать!» — воскликнулъ онъ.

Съ англійскаго премьера исторія, быть можетъ, еще спроситъ, — да и то врядъ ли: на нѣкоторую забывчивость человѣчества могутъ разсчитывать въ своихъ восклицаніяхъ и министры. А ужъ съ участниковъ литературнаго конгресса исторія, навѣрное, не спроситъ ничего.

Французская делегація подняла еще вопросъ о свободѣ. «Находится ли въ упадкѣ идея свободы и является ли ея защита обязанностью каждаго писателя?» — таковъ былъ приблизительный смыслъ краткой рѣчи одного изъ делегатовъ. Форма была полувопросительная, — отвѣтъ оратора подразумѣвался самъ собой. Однако, — однако въ залѣ было очень много писателей, которыхъ французскій вопросъ могъ поставить въ трудное положеніе, и не всегда по ихъ винѣ. Это выяснилось немедленно, почувствовалась неловкость. Вопросъ будетъ снова поднятъ на слѣдующемъ литературномъ конгрессѣ. Черезъ годъ. Или черезъ два. Вообще когда-нибудь въ другой разъ.

Помнится, Шеллингъ гдѣ-то говоритъ объ «утѣшительномъ дѣйствіи паломничества». Есть въ Голландіи три домика, очень замѣчательныхъ по историческимъ воспоминаньямъ. Два изъ нихъ — домикъ Петра Великаго и амстердамскій домъ Рембрандта — извѣстны каждому туристу. Третій не извѣстенъ никому, — тамъ и въ «книгѣ для посѣтителей» расписаться нельзя: нѣтъ никакой книги. Нынѣшніе хозяева этого дома рѣшительно ничего не знаютъ объ его прошломъ.

________________________

Городъ Саардамъ, по словамъ путеводителя, живетъ лѣснымъ промысломъ. Съ нѣкоторымъ правомъ можно было бы сказать, что это невѣрно: городъ Саардамъ живетъ — Петромъ Великимъ.

Отчасти это видно изъ самаго названія города. Въ дѣйствительности городъ всегда назывался и называется Заандамъ. Понемногу корень Заанъ (названіе рѣки) превратился въ отзвукъ слова царь, — какъ у насъ Саарское Цело стало Царскимъ Селомъ. Привезъ меня въ Саардамъ пароходъ «Czaar Peter». На главной площади города стоитъ памятникъ Петра.

Магазинъ называется «Handelshuis Czaar Peter». Идутъ къ «Czaar Peter Huisje» по «Czaar Peter Straat», и т. д.

Какъ Петръ попалъ въ Саардамъ?

Величайшая побѣда Петра надъ шведами произошла подъ Полтавой, — въ географическомъ отношеніи это столь же неестественно, какъ если бы важнѣйшее сраженіе во франко-германской войнѣ произошло подъ Бордо или подъ Монпелье. Почти такъ же удивляетъ и то обстоятельство, что московскій царь оказался въ Голландіи, да еще въ деревнѣ (Заандамъ сталъ городомъ только въ 1811 году), которая, вопреки указаніямъ нѣкоторыхъ историковъ, отнюдь не была наиболѣе подходящимъ мѣстомъ для изученія кораблестроительнаго дѣла и ремеселъ. По словамъ стараго голландскаго историка, записавшаго мѣстныя преданія и имѣвшаго въ своемъ распоряженіи рукописные матеріалы, выборъ Саардама былъ чистой случайностью.

Что привлекало Петра въ Голландіи? Она была, какъ извѣстно, самымъ прочнымъ изъ всѣхъ его увлеченій. Петръ Великій не былъ, разумѣется, âme slave, но, казалось бы, духъ тихой, безхитростной, ласковой Голландіи былъ вполнѣ чуждъ его бурной и необузданной натурѣ. Собственно, у него съ голландцами была только одна общая черта: трудолюбивая практичность. Повидимому, въ Нидерландахъ Петръ и нашелъ свой идеалъ дѣловитости. Всякій «національный характеръ»—сфинксъ; и всякій газетный «передовикъ» Эдипъ этого сфинкса. Но ужъ если разсуждать о національномъ характерѣ голландцевъ, то основная черта его, вѣроятно, въ любви къ труду, въ дѣловой цѣпкости. Черта эта и въ ту пору сказывалась съ такой же силой, какъ теперь.

Я видѣлъ въ Амстердамѣ новую часть города. Это явленіе поразительное, къ сожалѣнію, недостаточно извѣстное въ другихъ странахъ. Пять лѣтъ тому назадъ здѣсь на лугахъ паслись черно-бѣлыя голландскія коровы. Теперь великолѣпныя улицы застроены превосходными домами въ новомъ очень своеобразномъ стилѣ. Современная голландская архитектура, быть можетъ, уступаетъ американской, но въ Европѣ, кажется, ей нѣтъ ничего равнаго. Создана новая часть города въ послѣднія пять лѣтъ совмѣстными усиліями муниципалитета и частныхъ лицъ. Однако объ этой пятилѣткѣ не ходятъ въ мірѣ восторженныя легенды. Вѣроятно, въ мѣстныхъ газетахъ о ней въ дѣловомъ порядкѣ споровъ и толковъ было не мало; но голландцы не кричатъ на весь міръ, что они создали новую жизнь и начали новую эру въ исторіи человѣчества. А они могли бы многое показать и не только въ области городского строительства. Стоитъ назвать работы по осушенію Зюйдерзее. Огромное водное пространство отдѣляется плотинами отъ моря, воду выкачиваютъ электрическими насосами: для крестьянскаго населенія должно освободиться около 600000 акровъ необыкновенной по плодородію земли,— приблизительно десятая часть всей нынѣ обрабатываемой территоріи! Голландцы говорятъ, что они и безъ всякой войны пріобрѣтаютъ новыя провинціи. Расходы по осушенію моря превысятъ 10 милліардовъ франковъ! Думаю, что эти работы стоятъ разныхъ Днѣпростроевъ, — и мифическихъ, и полумифическихъ и даже не-мифическихъ. Но своихъ работъ голландцы на экранахъ кинематографовъ, къ сожалѣнію, не показываютъ. Построили въ нѣсколько лѣтъ новый великолѣпный городъ, осушили море, отвоевали у него землю для крестьянъ, — чѣмъ же тутъ особенно хвастать? Люди работаютъ, только и всего.

Одинъ французскій писатель сказалъ, что весь міръ создалъ Господь Богъ, но Голландію создали голландцы. Это было трудное дѣло. Какъ извѣстно, Голландія лежитъ ниже уровня моря и защищена отъ наводненій сложнѣйшей системой плотинъ, имѣющей, кстати сказать, и стратегическое значеніе. Весь планъ защиты страны основанъ на возможности затопленія любого участка ея территоріи: онъ, въ самомъ крайнемъ случаѣ, предусматриваетъ затопленіе Гааги и Роттердама, оставляя, въ качествѣ послѣдняго убѣжища голландской свободы, окруженный наводненіемъ Амстердамъ! Разумѣется, это планъ чисто теоретическій; никто, къ счастью, не собирается воевать съ голландцами. Но они съ гордостью повторяютъ слова, будто бы сказанныя Вильгельму II, незадолго до войны, ихъ королевой. Германскій императоръ на смотру хвасталъ своей гвардіей: «Каждый мой гвардеецъ шести футовъ роста». На что королева якобы отвѣтила: «Для завоеванія Голландіи этого мало: вотъ если бъ они были восьми футовъ, было бы, пожалуй, достаточно: наше наводненіе будетъ въ семь футовъ глубины». Съ такой же гордостью голландскій ученый

Итта говоритъ, что ихъ электрическія лампочки Филипсъ, завоевавшія весь міръ, созданы голландскимъ трудолюбіемъ цѣликомъ изъ чужого матеріала: «стекло, металлъ, дерево, все привозное, — наша только пустота внутри лампочекъ, да еще энергія нашего народа».

Это и есть духъ Голландіи, и многому могли бы у нея поучиться другія западно-европейскія страны, немного утомленныя своей пышной великолѣпной исторіей. Сколько лѣтъ, напримѣръ, мы слышимъ о великомъ африканскомъ желѣзнодорожномъ пути, который общими усиліями должны соорудить Англія, Франція, Германія. Къ нему и не думаютъ приступать, хотя «безработица и отсутствіе рынковъ душатъ Европу». Сколько лѣтъ мы слышимъ о туннелѣ подъ Ламаншемъ. Готовый разработанный планъ проваливаютъ по военнымъ соображеніямъ, хотя «Англія никогда больше не будетъ воевать». Да собственно, большинству европейскихъ правителей и некогда этимъ заниматься: девять десятыхъ ихъ энергіи уходитъ на то, чтобъ держаться у власти. Какіе ужъ тутъ большіе замыслы, когда въ четвергъ опаснѣйшая интерпелляція?

Духъ Голландіи — трудолюбіе и свободная отъ саморекламы дѣловитость. Вѣроятно, это и привлекало къ ней Петра. Онъ тоже не былъ рекламистомъ и безгранично вѣрилъ въ человѣческій трудъ.

__________________

Ключевскій говоритъ: «Подъ прикрытіемъ торжественнаго посольства, въ свиту котораго замѣшался и Петръ подъ вымышленной фамиліей, снаряжена была секретная воровская экспедиція съ цѣлью выкрасть у Западной Европы морского техника и техническое знаніе». Не знаешь, чему приписать это замѣчаніе знаменитаго историка: то ли общей его язвительности или полускрытой враждебности къ личности и къ дѣлу Петра? Что же было дурного въ погонѣ за техническимъ знаніемъ? Выкрасть техника? Мастеровъ и ученыхъ нанимали открыто, нельзя же было вывезти тайно девятьсотъ человѣкъ. Воровская экспедиція? Все всегда покупали за наличныя деньги, — отъ картинъ Рембрандта до «младенцевъ въ спиртусахъ» изъ анатомическаго театра. Вымышленное имя Петра? Конечно, это была маленькая комедія. Петръ въ теченіе всей поѣздки объявлялъ себя то плотникомъ, то царемъ. Въ Кенигсбергѣ бранденбургскій электоръ Фридрихъ, впослѣдствіи прусскій король, принималъ русское посольство, Лефортъ отъ имени делегаціи говорилъ рѣчь, Петръ «инкогнито» стоялъ въ свитѣ. Этикетъ былъ чинный: электоръ сидѣлъ на тронѣ въ шляпѣ и приподнималъ шляпу всякій разъ, какъ Лефортъ въ своей рѣчи произносилъ его, электора, имя. По окончаніи рѣчи, Фридрихъ освѣдомился, здоровъ ли царь; Лефортъ безъ запинки отвѣтилъ, что оставилъ царя въ Москвѣ въ добромъ здоровьѣ. Но послѣ торжественнаго пріема тотъ же электоръ уединился для разговора съ «Петромъ Михайловымъ». Конечно, псевдонимъ Петра не вводилъ въ заблужденіе ни королей, ни плотниковъ. У Андрея Нартова есть очаровательный разсказъ — въ стилѣ голландской живописи — о Саардамскомъ романѣ Петра (о немъ разсказываетъ въ одномъ изъ своихъ писемъ и Лейбницъ): «Его Величество хаживалъ въ Саардамѣ послѣ работы съ товарищами въ одинъ винный погребъ завтракать сельди, сыръ, масло, пить виноградное вино и пиво, гдѣ у хозяина находилась въ прислугахъ одна молодая, рослая и пригожая дѣвка». — Петръ увѣрялъ дѣвку, что онъ плотникъ Михайловъ. Дѣвка упорно не вѣрила: слышала, молъ, что не плотникъ, а король Питеръ. — «Государь, желая скорѣе бесѣду кончить, говорилъ: «Любовь не разбираетъ чиновъ, такъ вѣдай, я московскій дворянинъ». — «Тѣмъ хуже и неприличнѣе для меня», — отвѣчала она, — «вольнаго народа свободная дѣвка не можетъ любить дворянина; я сердца своего ему не отдамъ». При семъ словѣ хотѣлъ было онъ ее поцѣловать, но она, не допустивъ, пошла отъ него прочь. Государь, видя, что иначе раздѣлаться съ нею не можно, какъ сказать яснѣе, удержалъ и спросилъ ее: «А саардамскаго корабельщика и Русскаго царя полюбила ли бы ты?» На сіе, улыбнувшись, весело вдругъ сказала: «Это, Питеръ, дѣло другое. Ему сердца не откажу и любить буду»{49}. Какая же это была хитрость, если вымышленное имя царя не вводило въ заблужденіе никого, отъ бранденбургскаго электора до «вольнаго народа свободной дѣвки»?

Большого практическаго значенія Саардамская работа Петра не имѣла. Вольтеръ пишетъ, что царь работалъ плотникомъ два года. Другіе иностранные историки такъ далеко не идутъ: говорятъ, два мѣсяца или семь недѣль. Въ дѣйствительности, Петръ въ Саардамѣ пробылъ ровно восемь дней, — отъ 18-го по 25-ое августа 1697 года. За это время никакому ремеслу онъ на Саардамскихъ верфяхъ, конечно, научиться не могъ (да онъ еще въ Россіи зналъ четырнадцать ремеселъ). Порою преувеличиваются и тѣ «сокровища знанія», которыя вывезли изъ Европы взятые туда Петромъ молодые люди. Одинъ изъ нихъ (отправленный въ Венецію) просидѣлъ все назначенное ему время въ своей комнатѣ, ибо считалъ грѣхомъ общеніе съ басурманами. Другой такъ описывалъ памятникъ Эразму въ Роттердамѣ: «Сдѣланъ мужикъ вылитой мѣдной съ книгою въ знакъ тому, который былъ человѣкъ гораздо ученый и часто людей училъ, и тому на знакъ то сдѣлано».

Но если практическое значеніе путешествія Петра, быть можетъ, нѣсколько и преувеличивается, то его символическій смыслъ достаточно очевиденъ. Разумѣется, я никакъ не собираюсь здѣсь, въ небольшомъ очеркѣ, поднимать вопросъ о Петрѣ, все еще не исчерпанный послѣ трудовъ Щербатова, Карамзина, Соловьева, Кавелина, Костомарова, Ключевскаго, Милюкова, Платонова, и вновь встающій передъ каждымъ русскимъ поколѣніемъ. Споръ о Петрѣ не сводится къ борьбѣ «славянофиловъ» и «западниковъ», будь это въ старомъ или современномъ значеніи обоихъ словъ. Если сто лѣтъ тому назадъ лѣвый западникъ Бѣлинскій вслѣдъ за Вольтеромъ былъ восторженнымъ поклонникомъ Петра, то вѣдь въ настоящее время вождь лѣваго и западнаго направленія русской политической мысли считается въ исторической наукѣ его противникомъ. Съ другой стороны, Петръ имѣлъ горячихъ почитателей среди славянофиловъ. Со всѣмъ тѣмъ, онъ, конечно, сталъ фигурой огромнаго символическаго значенія.

Это было очень живописное, почти фантастическое посольство. Среди скромныхъ голландскихъ купцовъ, среди бѣдныхъ голландскихъ ремесленниковъ неожиданно появились странные люди, носившіе въ августѣ собольи шубы поверхъ раззолоченнаго длиннаго платья, люди въ высокихъ мѣховыхъ шапкахъ, при сабляхъ, усыпанныхъ драгоцѣнными камнями. За ними слѣдовало семьдесятъ гайдуковъ, нарочно подобранныхъ въ Москвѣ по гигантскому росту{50}, выпивавшіе въ день, къ ужасу и изумленію голландцевъ, три боченка пива и тридцать огромныхъ кувшиновъ водки, затѣмъ калмыки въ какихъ-то еще болѣе странныхъ костюмахъ, — и кого только не было еще! И тащилъ это посольство съ собой повсюду, —на верфи, на фабрики, въ кунстъ-камеры, въ больницы, въ анатомическій театръ, — великанъ со страшнымъ лицомъ, въ красномъ короткомъ бострокѣ, «какъ одѣваются ватерлантскіе жители», зачѣмъ-то называвшій себя плотникомъ, — «голосъ сиповатый, не тонокъ и не громогласенъ, лицомъ смуглъ, ростомъ не малымъ, сутуловатъ; когда отъ пристани идетъ до церкви, изъ народу виденъ по не малому росту, головою стряхивалъ: токмо одинъ его великанъ цесарецъ выше былъ полуаршиномъ»{51}.

________________________

Вотъ и онъ, домикъ-символъ, крошечный, покривившійся, едва держащійся подъ своимъ каменнымъ колпакомъ. Почтенная голландка выходитъ изъ садика, получаетъ плату, предлагаетъ открытки, — и начинаетъ объяснять: здѣсь Петръ спалъ, здѣсь онъ работалъ, и т. д. Историки не считаютъ безусловно доказаннымъ даже и то, что царь жилъ именно въ этомъ домикѣ, — это лишь почти достовѣрно: традиція и большинство историковъ указываютъ, что Петръ поселился у кузнеца Геррита Киста; но запись лютеранской общины того времени говоритъ, что «Petrus Alexeewitz magnus Dominus Tzar et Magnus dux Mos- соѵіае» жилъ у ремесленника Тисена. Оба дома находились на одной улицѣ. Вдобавокъ, устная традиція о пребываніи Петра въ Саардамѣ заглохла въ серединѣ 18-го вѣка. Домикъ перемѣнилъ нѣсколько владѣльцевъ. Продавался онъ очень дешево: за 178, потомъ за 200 флориновъ; исторической достопримѣчательностью онъ сталъ лишь послѣ того, какъ его посѣтили Павелъ Петровичъ и императоръ Іосифъ II. Позднѣе побывалъ въ домикѣ и Наполеонъ I: «L'Empereur examina tout sans paraître y prendre le moindre intérêt», y него и собственныхъ историческихъ мѣстъ было достаточно. А послѣ окончанія Наполеоновскихъ войнъ домикъ пріобрѣлъ голландскій король Вильгельмъ: его сынъ и наслѣдникъ въ ту пору женился на великой княгинѣ Аннѣ Павловнѣ. Голландскій король поднесъ въ подарокъ своеой невѣсткѣ домикъ Петра Великаго, купленный имъ у ремесленника Бюльзинга за шесть тысячъ флориновъ. Вѣроятно, тогда же была выгравирована и надпись: «Niets is den grooten Man te klein», равно какъ и ея русскій переводъ, сдѣланный, должно быть, какимъ-нибудь голландскимъ филологомъ: «Ничего главному чѣловеку мало».

Домикъ описывался много разъ: двѣ комнаты, огромный каминъ-очагъ, лѣстница, три стула, широкое окно, стѣны, испещренныя, какъ водится, надписями. Преобладаютъ надписи на иностранныхъ языкахъ, но есть и русскія, очень старыя. «Отцу отечества Петру благодарный Стефанъ Савинъ 1827-го майя 4—16»... Есть любопытныя записи и въ книгѣ. Въ старину какой-то шведъ добился у сторожа разрѣшенія провести ночь въ домикѣ и написалъ на этотъ случай стихи, а къ нимъ добавилъ: «Dans le même lit ou reposa Pierre Alexiewitz moi aussi je vais goûter les douceurs du repos».

Изреченій самого Петра здѣсь не видно. Жаль: онъ былъ превосходный стилистъ, — въ немъ, какъ въ Иванѣ Грозномъ, не получилъ развитія и оцѣнки замѣчательный писатель. Его письма и приказы особенно хороши дѣловитостью, трезвостью, сжатостью. Изъ Парижа онъ пишетъ женѣ о визитѣ семилѣтняго Людовика XV: «Объявляю вамъ, что въ прошлый понедѣльникъ визитовалъ меня здѣшній королище, который пальца на два болѣе Луки нашего (карлика), дитя зѣло изрядная образомъ и станомъ, и по возрасту своему довольно разуменъ, которому седмь лѣтъ». Въ Германіи, какъ свидѣтельствуетъ «Юрналъ», Петръ осматривалъ комнату, гдѣ «Мартынъ Люторъ въ дьявола чернильницу бросилъ, и тѣ чернила будто тутъ на стѣнѣ доднесь остались». «Тутошные пасторы» просили царя расписаться въ книгѣ. Петръ осмотрѣлъ пятно на стѣнѣ и сердито написалъ: «Чернила новыя, и совершенно сіе неправда» {52}.

Этотъ домикъ символъ идеи, которую и теперь приходится доказывать, какъ двѣсти пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ. Разумѣется, не только свѣта, что въ окнѣ въ Европу; однако, своимъ появленіемъ здѣсь, позднѣе въ Лондонѣ, въ Вѣнѣ, въ Парижѣ, одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ людей въ русской исторіи сказалъ (не первый, конечно), что Россія часть европейскаго міра и русская культура часть европейской культуры. Петръ учился вѣдь не только у плотниковъ, но и у Лейбница.

Выхожу изъ домика, — едва ли опять когда-либо попаду въ эти мѣста. Крошечный каналъ кончается, начинается «главная улица». На углу сюрпризъ. Здѣсь только что были выборы. Виситъ плакатъ съ цифрой 8 и съ надписью «Kiest List Communisten»: призывъ голосовать за коммунистическую партію. Въ витринѣ портретъ лысаго человѣка, всѣмъ намъ, къ несчастью, знакомый.

Я, все-таки, не думалъ, что онъ популяренъ и въ Саардамѣ!

________________________

Высокій старинный домъ на «Iodenbreetstraat». Двадцать пять лѣтъ тому назадъ художникъ Іосифъ Израэльсъ напомнилъ амстердамскому муниципалитету, что существуетъ и медленно разваливается домъ, о которомъ не мѣшало бы позаботиться. Городъ всполошился, деньги нашлись, домъ отремонтировали и «привели въ такой видъ, въ какомъ онъ былъ въ семнадцатомъ вѣкѣ». Тамъ собрали коллекцію гравюръ великаго художника, книги, написанныя о немъ на разныхъ языкахъ. Теперь это достопримѣчательность Амстердама, значащаяся во всѣхъ путеводителяхъ по Голландіи: «домъ, въ которомъ жилъ Рембрандтъ».

Правильнѣе было бы назвать: «домъ, изъ котораго выгнали Рембрандта».

Это довольно обычная исторія, часто повторявшаяся во всѣ времена въ разныхъ странахъ міра. Человѣкъ былъ въ модѣ, и ему платили деньги, — очень смѣшныя по теперешнимъ цѣнамъ на его картины, но по тому времени немалыя. Потомъ онъ вышелъ изъ моды, и ему перестали платить деньги. Онъ былъ художникъ, — вмѣсто того, чтобы въ лучшія времена копить флорины и относить сбереженія въ банкъ, онъ тратилъ ихъ довольно безразсудно, да еще дѣлалъ долги. Заказы перестали приходить, стали приходить кредиторы. Выяснилось, что у него нѣтъ большого дарованья, да собственно никогда и не было. Въ будущее должника заимодавцы не вѣрили. Однимъ словомъ, имущество Рембрандта было продано съ молотка. Протоколъ распродажи теперь «хранится, какъ святыня», въ архивѣ города Амстердама, — въ качествѣ предмета гордости можно было бы хранить что- либо другое. У Рембрандта были картины, старинныя вещи, разныя бездѣлушки. Одинъ глубокомысленный изслѣдователь весьма серьезно пишетъ, что изъ протокола распродажи коллекцій видно, что обитатель дома былъ знатокъ, — этотъ цѣнный выводъ можно было сдѣлать и безъ протокола распродажи коллекцій.

До сихъ поръ исторія, повторяю, обыкновенная, съ тѣмъ, разумѣется, осложненіемъ, что ея жертвой оказался одинъ изъ величайшихъ художниковъ всѣхъ временъ. Конецъ же нѣсколько необыченъ и въ «лѣтописяхъ искусства», хотя всего онѣ, эти лѣтописи, насмотрѣлись. Богатство смѣнилось бѣдностью, бѣдность перешла въ нищету. Слава ушла безъ рецидива. Новыхъ заказчиковъ не было, это отбило охоту и у старыхъ. Въ 1661 году по чьей-то протекціи городъ Амстердамъ заказалъ Рембрандту для ратуши картину на историческій сюжетъ. Ободрившійся старикъ написалъ самую большую изъ всѣхъ своихъ картинъ: въ ней было около двадцати квадратныхъ метровъ. Картина не понравилась и вдобавокъ была признана слишкомъ громоздкой. Изъ нея нарѣзали ломтей; сохранился только одинъ, — присяга заговорщиковъ на мечахъ, теперь составляющая главную гордость галлерей Стокгольма. Это одно изъ самыхъ мрачныхъ произведеній Рембрандта.

Неуспѣхъ большого заказа, повидимому, добилъ старика. О концѣ его жизни мы лишь недавно кое- что узнали, да и то очень немного. Въ бывшей у меня статьѣ о Рембрандтѣ, написанной еще только семьдесятъ лѣтъ тому назадъ, сообщается, что на старости онъ ничего не писалъ, — между тѣмъ, въ это время были созданы, быть можетъ, самыя совершенныя его картины. Извѣстный историкъ живописи Филиппо Бальтинуччи писалъ въ концѣ 17-го вѣка, что Рембрандтъ переселился въ Швецію и тамъ умеръ. Другіе историки сообщали, что онъ окончилъ свои дни гдѣ- то въ Англіи. Только въ недавнее время, по разнымъ стариннымъ документамъ, преимущественно, по сохранившимся архивамъ амстердамскихъ нотаріусовъ, удалось выяснить, какъ Рембрандтъ провелъ послѣдніе годы жизни. Бумаги эти напечаталъ съ нѣмецкимъ переводомъ Гофстедъ де Гротъ въ третьемъ томѣ «Источниковъ исторіи голландскаго искусства».

Въ этомъ сборникѣ можно отыскать самые удивительные документы. Такъ, напримѣръ, мы находимъ въ книгахъ нотаріуса Пэрслакена за 1667 г. {53} протоколъ описи имущества поэта Асселина. У него была картина Рембрандта, — какая, не сказано, — ее оцѣнили для залога, въ придачу къ мебели, въ десять флориновъ. Изъ другой нотаріальной записи выясняется, что въ 1662 году Рембрандтъ долженъ былъ продать могилу съ останками своей жены (мѣсто для кладбища пріобрѣталось для другого умершаго); въ протоколѣ этой сдѣлки владѣлецъ могилы, кстати сказать, названъ Рембландтомъ{54}, — такъ забытъ онъ былъ въ ту пору. Мы узнаемъ еще, что для пропитанія онъ нанимался свидѣтелемъ на разныя церемоніи, гдѣ требовались платные свидѣтели{55}. Выяснено также и то, что молодые голладскіе художники иногда за небольшую плату, приглашали старика — въ качествѣ натурщика. Такъ, онъ «позировалъ» Фабрицію для картины, изображавшей смертную казнь: престарѣлый подслѣповатый Рембрандтъ (зрѣніе его очень ослабѣло въ послѣдніе годы), съ засученными рукавами и поднятымъ топоромъ, представлялъ палача. Жаль, что тогда не было фотографіи: эту сцену стоило бы запечатлѣть для потомства. Можетъ быть, онъ давалъ молодымъ художникамъ и совѣты; можетъ быть, они его совѣтовъ не слушали: авторитеты того времени мало цѣнили живопись Рембрандта. Самый модный, загребавшій деньги художникъ-портретистъ конца 17-го вѣка Лэрессъ писалъ: «Рембрандту удается только гниль. Онъ видитъ въ сюжетѣ лишь мѣщанскую и вульгарную сторону; своимъ желто-рыжимъ колоритомъ онъ далъ пагубный примѣръ того, какъ»... и т. д. «Все же его живопись не совершенно плоха», — снисходительно заканчиваетъ свою оцѣнку Лэрессъ.

Сохранившійся протоколъ о какой-то распродажѣ далъ возможность установить, что живописецъ Рембрандтъ, родомъ изъ Лейдена, умеръ въ Амстердамѣ въ октябрѣ 1669 года. Разыскали лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ и опись имущества, оставшагося послѣ несчастнаго старика, — этотъ протоколъ тоже гордость какого-то архива. Рембрандтъ оставилъ рисовальныя принадлежности, нѣсколько стульевъ, носовые платки, шапочки, — все больше съ краткой характеристикой «дешевое» въ описи, — и «еще кое-какой хламъ, не стоящій перечисленія», — говоритъ опись. Можетъ быть, въ хламѣ были и его послѣдніе рисунки? На похороны ассигновано было пятнадцать флориновъ; мѣсто могилы Рембрандта въ точности не извѣстно: не записали. Не такъ давно въ старой амстердамской церкви, при ремонтѣ, было найдено нѣсколько гробницъ. Кто-то почему-то предполагаетъ, что одна изъ нихъ — «забытая могила бѣдняка»{56}.

Мнѣ говорили въ Голландіи, что за Гаагскихъ и Амстердамскихъ Рембрандтовъ американцы предлагали шестьдесятъ милліоновъ долларовъ. Должно быть, это невѣрно, — хотя бы уже потому, что подобнаго рода предложеніе можно было бы сдѣлать только совѣтскому правительству. Но такова приблизительная «рыночная стоимость» небольшой части{57} наслѣдства, оставленнаго амстердамскимъ нищимъ.

Муниципалитетъ города Амстердама устроилъ въ честь Международнаго Конгресса писателей большой вечерній пріемъ въ залахъ Государственнаго Музея. Часть амстердамскаго общества, — къ сожалѣнію, небольшая, — явилась на этотъ пріемъ въ старинныхъ національныхъ костюмахъ. Это была очень счастливая мысль. По ярко освѣщеннымъ заламъ шли дамы въ платьяхъ стиля 17-го столѣтія, мужчины въ бархатныхъ кафтанахъ съ кружевными воротниками, при шпагахъ, въ желтыхъ ботфортахъ съ отворотами. И точно такіе же дамы и мужчины смотрѣли на нихъ со стѣнъ.

Въ вестибюлѣ былъ устроенъ буфетъ. Къ нему примыкаетъ длинная зала, если не ошибаюсь, самая большая въ Музеѣ. Въ концѣ ея находятся витрины съ великолѣпными образцами стараго оружія; около нихъ открывался входъ въ залу гораздо меньшихъ размѣровъ , таинственно и слабо освѣщенную въ отличіе отъ другихъ залъ. Гости въ нее входили — и останавливались: на особой, нарочно воздвигнутой стѣнѣ, къ которой ведутъ ступени, виситъ «Ночной Дозоръ».

Это былъ главный эффектъ пріема. Такъ, у Пруста свѣтская дама, знакомя новаго гостя съ завсегдатаями своей гостиной, называетъ одно имя за другимъ, — и вдругъ небрежно роняетъ: «мосье Анатоль Франсъ...»

«Ночной Дозоръ» былъ освѣщенъ съ замѣчательнымъ искусствомъ. На потолкѣ за системой щитовъ горѣлъ электрическій фонарь. Оставляя комнату въ полутьмѣ, свѣтъ падалъ на полотно слѣва и сверху: такъ онъ долженъ падать и на картинѣ.

Эта картина — вмѣстѣ съ «Джокондой», съ Дрезденской «Мадонной», съ «Семьей Филиппа IV» — относится къ самымъ знаменитымъ изъ всѣхъ существующихъ на землѣ. Ее видѣлъ каждый бывшій въ Амстердамѣ туристъ. Но очень немногіе видѣли ее при вечернемъ свѣтѣ. Въ искусственномъ освѣщеніи необычайно усиливается волшебно-фантастическій характеръ картины.

Ея происхожденіе общеизвѣстно. Шестнадцать богатыхъ людей, входившихъ въ составъ отряда такъ называемой гражданской гвардіи, пожелали, чтобы извѣстный художникъ изобразилъ ихъ на одномъ полотнѣ. Это въ ту пору было обычаемъ,— какъ теперь снимаются товарищеской группой у фотографа. Рембрандтъ , къ которому обратился отрядъ капитана Франца Боннинга Кока, все сдѣлалъ по своему: изобразилъ выходъ отряда въ моментъ разбора оружія. Съ его картиной случилось нѣчто необыкновенное. Казалось бы, ясно по сюжету, по фактамъ, по заданію заказчиковъ, что ея дѣйствіе происходитъ днемъ. Между тѣмъ перешла она въ потомство подъ названіемъ «Ночного Дозора». Казалось бы, ясно, что на картинѣ изображена обыкновенная церемонія, которой тѣшили себя игравшіе въ военныхъ штатскіе люди. Между тѣмъ, историки искусства еще до сихъ поръ спорятъ: что же такое изобразилъ Рембрандтъ? гдѣ происходитъ написанная имъ сцена? когда она происходитъ? днемъ? ночью? въ лучахъ ли невидимыхъ фонарей или при солнечномъ свѣтѣ, падающемъ изъ невидимыхъ оконъ?

Отъ этой странной картины, отъ этихъ людей, бѣгущихъ неизвѣстно куда, возбужденныхъ неизвѣстно чѣмъ, бьющихъ въ барабанъ неизвѣстно для чего, отъ этой картины вѣетъ безуміемъ.

________________________

Петербургскій чиновникъ изъ Коломны былъ влюбленъ въ дѣвицу. Въ городѣ произошло наводненіе. Чиновникъ спасся, оказавшись «на звѣрѣ мраморномъ верхомъ», недалеко отъ памятника Петра Великаго. По окончаніи наводненія, онъ поспѣшилъ къ дѣвицѣ и увидѣлъ, что ея домика больше нѣтъ. Чиновникъ тутъ же сошелъ съ ума. Затѣмъ онъ прожилъ почти годъ въ Петербургѣ, гуляя на свободѣ, питаясь «въ окошко поданнымъ кускомъ». Однажды онъ попалъ на площадь, на которой стоитъ памятникъ. Сумасшедшему чиновнику показалось, что во всемъ виноватъ Петръ. Злобно задрожавъ, онъ обратился было къ царю съ гнѣвной рѣчью, но испугался, бросился бѣжать и вскорѣ затѣмъ умеръ.

Таково въ грубомъ пересказѣ содержаніе геніальной поэмы. Извѣстны толкованія ея символическаго смысла. Они исходятъ изъ антитезы: Петръ — Евгеній. Борьба индивидуальной воли съ коллективной. Мятежъ и самодержавіе. Думаю, что чисто политическое толкованіе «Мѣднаго Всадника» для него слишкомъ узко. Быть можетъ, и самъ Петръ взятъ въ поэмѣ, преимущественно, какъ символъ судьбы, — не какъ государственный дѣятель, а какъ русская стихія. Недаромъ Пушкинъ, наряду съ Петромъ, такъ искусно навязываетъ читателю Неву: Петръ, Нева, Нева, Петръ... Словесная сила выраженія обоихъ символовъ, безпрестанно возвращающихся, какъ навязчивая идея, растетъ непрерывно: «... Нева металась, какъ больной въ своей постелѣ безпокойной»... «... Нева всю ночь рвалася къ морю противъ бури»... «...Но силой вѣтра отъ залива перегражденная Нева», — и т. д. Одновременно «вдалбливается» Петръ: «И обращенъ къ нему спиною, въ неколебимой вышинѣ, надъ возмущенною Невою, стоитъ съ простертою рукою кумиръ на бронзовомъ конѣ»... «...И прямо въ темной вышинѣ надъ огражденною скалою кумиръ съ простертою рукою сидѣлъ на бронзовомъ конѣ»... Наконецъ, въ важнѣйшемъ своемъ явленіи оба символа разрѣшаются съ такой звуковой силой, равной которой нѣтъ въ русской литературѣ: «Нева вздувалась и ревѣла, котломъ клокоча и клубясь»... «...И, озаренъ луною блѣдной, простерши руку къ вышинѣ, за нимъ несется Всадникъ Мѣдный на звонко скачущемъ конѣ. И во всю ночь безумецъ бѣдный, куда стопы ни обращалъ, за нимъ повсюду Всадникъ Мѣдный съ тяжелымъ топотомъ скакалъ».

Чиновникъ, странно — по имени — названный въ поэмѣ, прогулялъ сумасшедшимъ годъ по улицамъ Петербурга; ему изъ оконъ добрые люди подавали пищу,— и никто, очевидно, не замѣчалъ, что онъ сошелъ съ ума. Это довольно мало вѣроятно, однако, могло быть; Пушкинъ увѣряетъ даже, что было. Точно также въ отрядѣ Баннинга Кока, при мирной церемоніи выхода, одинъ изъ воиновъ могъ безъ надобности палить надъ ухомъ другого. Могла затесаться въ отрядъ и какая-то непонятная дѣвочка съ мертвой птицей на поясѣ. Все это могло быть. Однако, и Пушкинъ, и Рембрандтъ вѣрно сумѣли бы сдѣлать свое произведеніе и нѣсколько болѣе правдоподобнымъ. Очевидно, это имъ было ненужно. Въ школьныхъ терминахъ скажемъ, что нѣкоторая (не очень большая) доля неправдоподобія способствуетъ превращенію реалистическаго искусства въ символическое. У Рембрандта и свѣтъ, какъ нарочно, падаетъ на самые неправдоподобные эпизоды картины; а вѣдь у него свѣтъ опредѣляется не только «радостью глаза». Мы не знаемъ, что онъ хотѣлъ сказать. Но, конечно, дѣло у Рембрандта не въ капитанѣ Кокѣ и не въ лейтенантѣ Рейтенбургѣ, какъ у Пушкина дѣло не въ чиновникѣ Евгеніи и не въ его невѣстѣ Парашѣ. За ними

Судьба съ невѣдомымъ извѣстьемъ,

Какъ съ запечатаннымъ письмомъ...

Мы, собственно, такъ и не знаемъ, что онъ былъ за человѣкъ. Нѣкоторые біографы утверждаютъ, будто Рембрандтъ не обладалъ большой культурой. Въ живописи, въ смежныхъ съ ней видахъ искусства, и это возможно. На Колоніальной выставкѣ показывали Анкгорскій храмъ— настоящее чудо искусства, въ своемъ родѣ стоящее Парижскаго Собора Божьей Матери. Кто его создалъ? Дикари, — или, во всякомъ случаѣ, люди, которыхъ мы привыкли считать дикарями.

Рембрандтъ наименѣе голландскій изъ всѣхъ голландскихъ художниковъ. Вѣдь классическая голландская живопись, при всей своей правдивости, нѣсколько веселѣе, чѣмъ жизнь, — какъ классическая итальянская живопись нѣсколько красивѣе, чѣмъ жизнь, и даже гораздо красивѣе. Въ этомъ смыслѣ, Рембрандтъ — первый вполнѣ честный человѣкъ въ исторіи искусства, первый, не злоупотреблявшій красотою: онъ убавилъ красоты и въ природѣ, и въ людяхъ. Премированныя красавицы, древнія и не древнія, въ его изображеніи не выиграли. Въ Гаагскомъ Музеѣ виситъ его изумительный «Саулъ», — кто до Рембрандта рѣшился бы на такой картинѣ изобразить Давида рыжимъ некрасивымъ человѣкомъ? Кто прибавилъ бы легкое (еле замѣтное) самолюбованіе Гомеру, — въ немъ Рембрандтъ показалъ не только генія, но и «литератора». Такъ онъ писалъ и портреты своихъ заказчиковъ. Вѣроятно, поэтому онъ и умеръ на соломѣ. «Онъ видитъ въ сюжетѣ лишь мѣщанскую и вульгарную сторону»,— говоритъ Лэрессъ. То же самое говорили впослѣдствіи о Гете! «Когда дѣло доходитъ до возвышенныхъ чувствъ, онъ ихъ слегка поливаетъ грязью, чтобы не оставить ничего божественнаго въ человѣческой природѣ», — писалъ объ авторѣ «Фауста» очень близкій ему человѣкъ.

«Міръ великое крушеніе, девизъ людей: спасайся, кто можетъ», Говоритъ Вольтеръ. Чѣмъ «спасался» Рембрандтъ, мы не знаемъ. Едва ли одной вѣрой въ свое правдивое искусство. Первое впечатлѣніе отъ его живописи: этотъ человѣкъ органически не можетъ лгать, — онъ пишетъ то, что видитъ. Второе впечатлѣніе: но видитъ онъ и многое такое, чего нормальные люди не видятъ. На свой основной вопросъ: «а дальше что?» искусство отвѣчаетъ по разному, — отъ старомоднаго отвѣта: «дальше идея», до нынѣшняго (или, быть можетъ, вчерашняго): «дальше ровно ничего». Въ реалистическомъ искусствѣ Рембрандта даже мясная туша — съ тяжелой ирраціональной начинкой.

________________________

Изъ жилищъ Декарта въ Голландіи осталось одно.

Это, впрочемъ, не домикъ, а замокъ, — правда, небольшой. Онъ находится въ окрестностяхъ Лейдена и называется Эндегестъ. Стоитъ въ старомъ тѣнистомъ саду, по которому протекаетъ ручеекъ. Изъ башенъ видъ на поля. Садъ, вѣроятно, мало измѣнился съ той поры, когда здѣсь жилъ Декартъ.

Его жизнь мало извѣстна; плохо установлена и хронологія его великихъ открытій. Какія именно изъ идей, вызвавшихъ переворотъ въ математикѣ, въ философіи, въ физикѣ, открывшихъ новые пути десяти наукамъ, зародились въ замкѣ Эндегестъ, — сказать съ точностью трудно. Во всякомъ случаѣ, здѣсь, въ этихъ башняхъ, въ аллеяхъ этого тѣнистаго сада, было то, что современный философъ назвалъ «великимъ побѣднымъ торжествомъ разума на порогѣ новой исторіи». И въ самомъ дѣлѣ Декартъ, — по крайней мѣрѣ, въ этотъ періодъ своей жизни, — твердо вѣрилъ, что разумъ преобразитъ жизнь, что онъ побѣдитъ самую смерть: благодаря успѣхамъ медицины и гигіены, люди будутъ жить долгія сотни лѣтъ.

Я никакъ не думаю, что муниципалитетъ города Лейдена, которому принадлежитъ замокъ Ундегестъ, поставилъ себѣ мудреныя символическія цѣли съ дешевымъ дьявольскимъ оттѣнкомъ: профессія муниципальнаго совѣтника явно не заключаетъ въ себѣ ничего демоническаго. Однако, никакой Мефистофель не могъ бы дать этому замку болѣе изумительное назначеніе:

Въ замкѣ Эндегестъ теперь помѣщается Лейденскій домъ умалишенныхъ!

________________________

Въ пріемной докторъ окинулъ меня быстрымъ, хмурымъ, профессіональнымъ взглядомъ: зачѣмъ пожаловалъ? — Въ этотъ домъ рѣдко приходятъ безъ трагедіи: что еще, если не о себѣ, то объ отцѣ, о женѣ, о братѣ разскажетъ новый человѣкъ?

Выслушалъ меня вѣжливо, съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, безъ большого любопытства.

— Декартъ? Философъ Декартъ?... Онъ жилъ здѣсь? Не слыхалъ... Вы увѣрены, что онъ жилъ здѣсь?

—Совершенно увѣренъ.

—Никогда не слыхалъ... Очень интересно... Къ сожалѣнію, я не имѣю права впустить васъ безъ разрѣшенія директора. Вамъ придется обратиться къ нему.

Директоръ, извѣстный лейденскій психіатръ Штюрманъ, разрѣшилъ мнѣ осмотрѣть замокъ Эндегестъ. И въ замкѣ едва ли многое измѣнилось со временъ Декарта. Кабинетъ его былъ, повидимому, въ правой башнѣ: здѣсь теперь помѣщается администрація.

—Во второмъ этажѣ больные, но ихъ тамъ не много. Большая часть помѣщается въ новыхъ корпусахъ въ саду. Докторъ васъ проводитъ.

Въ большой комнатѣ со стариннымъ бревенчатымъ потолкомъ радіоаппаратъ игралъ веселую нѣмецкую пѣсенку. Ее сверху слушали сумасшедшіе. Докторъ съ улыбкой на меня смотрѣлъ.

—Васъ, вѣроятно, интересуетъ беллетристическая сторона дома умалишенныхъ? Этого здѣсь не много. Если хотите, я покажу вамъ королеву...

Корпуса въ саду. Мужчины, женщины, дѣти... Зрѣлище слишкомъ тяжелое для того, чтобы его описывать въ газетѣ. Отчего такъ много сумасшедшихъ въ этой процвѣтающей счастливой странѣ?

Небольшая комната. Десять или двѣнадцать женщинъ въ сѣро-зеленыхъ халатахъ усердно работаютъ за общимъ столомъ. Только одна, не разговаривая съ другими, сидитъ, ничего не дѣлая, на стулѣ въ углу комнаты. Это и есть королева. Полагалось бы сказать, что «въ ея глазахъ бѣгали безумные огоньки». Нѣтъ, никакихъ огоньковъ не было. Сѣдая благообразная женщина. Докторъ поздоровался съ ней, что- то сказалъ обо мнѣ по-голландски и задалъ нѣсколько вопросовъ, переводя тутъ же ея отвѣты. Она отвѣчала очень спокойно, увѣренно, съ большимъ достоинствомъ: да, она королева, ее лишили престола четырнадцать лѣтъ тому назадъ... Каждый ея отвѣтъ вызывалъ бурный взрывъ смѣха у другихъ сумасшедшихъ. Королева обвела ихъ презрительнымъ взглядомъ, затѣмъ кивнула мнѣ головой и отвернулась.

Вотъ и Рембрандтовскій сюжетъ.

—Вы удовлетворены? — съ той же улыбкой спросилъ докторъ. — Тогда пойдемъ?..

Мы вышли въ садъ. Докторъ, видимо, очень скучая, занималъ меня разговоромъ. «Бабинскій, конечно, замѣчательный человѣкъ. Однако, онъ нѣсколько устарѣлъ.. Фрейдъ? Очень выдающійся писатель»...

Изъ открытыхъ оконъ вдругъ донеслись дикіе отчаянные крики.

— Не безпокойтесь, ничего страшнаго тамъ не происходитъ: это просто кричатъ идіоты... Да, у насъ очень много больныхъ: всего около шестисотъ человѣкъ. Излечимы ли? Есть и излечимые... Большинство, къ несчастью, неизлечимо, несмотря на большой прогрессъ психіатріи. Наука очень быстро идетъ впередъ, — говорилъ докторъ, улыбаясь и ускоряя шаги. Идіоты продолжали выть въ саду Декарта.

Въ Швейцаріи

Говоритъ португальскій делегатъ, министръ иностранныхъ дѣлъ, Фернандо Аугусто Бранко, еще молодой, очень тоненькій человѣкъ съ огромной жемчужиной въ галстухѣ, съ побѣдоноснымъ выраженіемъ лица. Глава португальской делегаціи въ полномъ восторгѣ отъ всего: отъ «пакта», отъ конференціи, отъ рѣчей другихъ ораторовъ. «Никогда — восклицаетъ онъ, — никогда историческая дискуссія не велась съ большимъ благородствомъ и съ большей широтой взгляда... Талантъ ораторовъ, ихъ авторитетъ, инструкціи ихъ правительствъ, были на высотѣ величія проблемы... Cedant arma togae! Да уступитъ сила закону, таково высокое вожделѣніе народовъ»{58}.

Португальскій министръ говоритъ съ необычайнымъ энтузіазмомъ, но нѣсколько дольше, чѣмъ нужно. Немного вредитъ ему еще и то, что говоритъ онъ на французскомъ языкѣ «самоучителя въ двѣ недѣли» («Ne dites pas: si j’aurais. Dites: si j’avais»). Пока Фернандо Аугусто Бранко читаетъ по бумажкѣ, еще ничего.

Но какъ только министръ отъ бумажки оторвется, онъ съ непостижимымъ постоянствомъ начинаетъ говорить «la pacte», «de la pacte», «à la pacte» (жаль, что въ самоучителѣ это не было предусмотрѣно («Ne dites pas: la pacte. Dites: le pacte»). Французская делегація слушаетъ хладнокровно, она здѣсь ко всемѵ привыкла.

Министръ категорически заявляетъ (къ общему успокоенію), что Португалія рѣшила не вести никакихъ завоевательныхъ войнъ. Это соотвѣтствуетъ и ея историческимъ традиціямъ. «Въ теченіе восьми столѣтій своей исторіи Португалія никогда не вооружалась для завоевательныхъ цѣлей. Рыцари, основавшіе наше государство, боролись лишь за его независимость и позднѣе за его территорію. Отважные мореплаватели нашихъ каравеллъ...»

Отважные мореплаватели португальскихъ каравеллъ не въ состояніи бороться со скукой, все крѣпче овладѣвающей высокимъ собраніемъ. Во второмъ ряду креселъ сіяетъ радостной улыбкой какой-то долговязыи негръ, — не знаю и до сихъ поръ, какую страну онъ представлялъ и что именно такъ его радовало; но свѣтлая улыбка не покидала негра на всѣхъ засѣданіяхъ, на какихъ мнѣ довелось быть. Другіе делегаты вполголоса вяло переговариваются съ сосѣдями. Многіе читаютъ газеты. Въ кіоскѣ, рядомъ съ заломъ, продаются газеты на всѣхъ языкахъ міра. На делегатскихъ пюпитрахъ все же преобладаютъ свѣжіе номера «Journal de Genève».

Швейцарскія газеты очень благожелательно относятся къ конференціи. Онѣ, разумѣются, не могутъ печатать всѣ рѣчи полностью, но изъ каждой воспроизводятъ наиболѣе сильныя мѣста, сопровождая ихъ одобрительными примѣчаніями вродѣ: «Mais oui!» или «On ne saurait mieux dire» или «De longs et unanimes applaudissements saluent ce vibrant appel».

Насчетъ «продолжительныхъ единодушныхъ апплодисментовъ», это не всегда исторически точно. Но, во первыхъ, такъ выходятъ двѣ лишнихъ строки, — надо жить и швейцарскому собрату; а во вторыхъ, масломъ каши не испортишь, — такой сладкой хорошей каши. Рукоплесканія, кстати сказать, разрѣшаются только делегатамъ. Въ ложахъ для дипломатическаго корпуса, для печати, для публики, вездѣ висятъ надписи: «Просятъ не апплодировать».

Глава португальской делегаціи всецѣло присоединяется къ мысли о томъ, что нужно установить предѣлы и для тяжелой артиллеріи, и для супердредноутовъ, и для воздушнаго флота. Португалія готова пойти «а всѣ эти ограниченія. Она согласна поддержать соотвѣтственныя предложенія, — разумѣется, если они будутъ приняты и всѣми другими державами.

Затѣмъ Фернандо Аугусто Брайко отмѣчаетъ одно важное обстоятельство, впрочемъ скромно добавивъ, что на это обстоятельство уже до него обратили вниманіе Конференціи и нѣкоторые другіе ораторы: въ мірѣ, оказывается, сейчасъ происходитъ экономическій кризисъ, съ которымъ несомнѣнно связанъ и вопросъ о вооруженіяхъ. Однако Португалія, по рѣшительному заявленію министра, въ міровомъ экономическомъ кризисѣ совершенно не виновата: напротивъ, она все сдѣлала для того, чтобы смягчить міровой кризисъ. Тутъ министръ иностранныхъ дѣлъ ссылается на дѣятельность своего товарища по правительству, португальскаго министра финансовъ, доктора Оливейра Салазаръ «qui а bien mérité de son pays et de la communauté internationale».

На высокомъ предсѣдательскомъ креслѣ мирно дремлетъ Артуръ Гендерсонъ. Слѣва отъ него что-то рисуетъ на бумажкѣ сэръ Эрикъ Дреммондъ. Во второмъ ряду сіяетъ улыбкой долговязый негръ. Скука въ залѣ принимаетъ истинно-трагическій характеръ; не помогъ и геніальный финансистъ докторъ Оливейра Салазаръ, существованіе котораго «Конференція по сокращенію и ограниченію вооруженій» приняла къ свѣдѣнію безъ бурнаго волненья и безъ страстнаго любопытства. Вопросъ, вѣроятно, занимающій многихъ постороннихъ людей въ залѣ: «Какъ ему не совѣстно, этому Фернандо Аугусто Бранко?» — не существуетъ для делегатовъ Конференціи по сокращенію и ограниченію вооруженій. Каждый изъ нихъ либо уже сказалъ, либо еще скажетъ приблизительно такую же рѣчь. Степень интереса къ ней будетъ зависѣть главнымъ образомъ отъ военно-политическаго могущества державы делегата.

— ...«Monsieur le Président, Mesdames, Messieurs!..»

Всѣ мгновенно оживляются: такое обращеніе послѣ пятидесяти минутъ рѣчи явно означаетъ близость ея конца. Оно всегда подчеркивается торжественной интонаціей оратора, приступающаго къ вдохновенной

peroraison. Но Фернандо Аугусто Бранко произнесъ заключительное обращеніе еще торжественнѣе, чѣмъ это обычно дѣлаютъ ораторы. Причина выясняется немедленно. Оказывается, главный свой эффектъ португальскій министръ иностранныхъ дѣлъ приберегъ подъ конецъ. Конференцію ждетъ весьма важное и пріятное извѣстіе:

— ... La délégation du Portugal a la satisfaction, en ce moment, de vous annoncer...

Голосъ читающаго по бумажкѣ оратора прерывается отъ радостнаго волненія.

— ... comme gage positif de sa sincérité...

Послѣдняя передышка передъ сенсаціей, — зачѣмъ такъ насъ мучитъ этотъ жестокій человѣкъ?

— ... que le Gouvernement de la République Portugaise a décidé de donner son adhésion à l'Acte général d'arbitrage!»

_______________

Рукоплесканія. Ораторъ сходитъ съ трибуны съ видомъ Наполеона, отказавшагося отъ міровой власти ради всеобщаго примиренія народовъ. Возвращаясь на свое мѣсто, онъ, по классическому выраженію, «принимаетъ поздравленія своихъ друзей».

Изъ-за бархатной коричневой портьеры торопливо входитъ въ залъ Андре Тардье. Онъ опоздалъ на засѣданіе и пропустилъ рѣчь оратора. Можетъ быть, ему еще не извѣстно, что Португалія согласилась присоединиться къ всеобщему договору объ арбитражѣ! Можетъ быть, онъ даже не знаетъ, къ кому именно относятся рукоплесканья Конференціи. Это ничего не значитъ: Тардье разсѣянно, на ходу, присоединяется къ апплодисментамъ высокаго собранія, — здѣсь никогда не мѣшаетъ похлопать.

Похлопавъ, французскій министръ, такъ же на ходу, любезно здоровается съ другими делегатами, — повидимому, говоритъ каждому что-то очень пріятное: о погодѣ? о державѣ делегата? объ его вчерашней блестящей рѣчи? У послѣдняго стола — между двумя дипломатическими ложами — Литвиновъ снисходительно протягиваетъ руку. На лицѣ Андре Тардье появляется его автоматическая привѣтливая улыбка. Онъ пожимаетъ руку народному комиссару и, не сказавъ ни слова, торопливо проходитъ дальше.

____________________

По моимъ наблюденіямъ (быть можетъ, кое-въ чемъ и ошибочнымъ, хотя я проводилъ въ залѣ долгіе часы), члены Конференціи могутъ быть раздѣлены на три разряда: одни съ большевиками не здороваются (небольшое меньшинство, во главѣ съ американцами), другіе сдержанно-учтивы, третьи разсыпаются въ любезностяхъ. Не приходится судить по этому признаку о государственномъ строѣ страны или о политическихъ убѣжденіяхъ делегата. Такъ, напримѣръ, весьма холодны венгры, — вѣроятно, пріятное воспоминаніе, оставленное у графа Аппоньи Бэлой Куномъ, сильнѣе всякихъ политическихъ соображеній. Зато чрезвычайно, прямо на диво, любезны итальянцы. Съ итальянскими фашистами въ проявленіяхъ симпатій къ большевикамъ могутъ поспорить только германскіе антифашисты. Изъ англичанъ Гендерсонъ ведетъ себя до- вольно сдержанно — вродѣ Тардье. А столпъ Націонаго правительства сэръ Джонъ Саймонъ, говорятъ (я при этомъ не былъ), послѣ рѣчи Литвинова подошелъ къ народному комиссару и демонстративно пожалъ ему руку, — вѣроятно, эта умная демонстрація относилась къ идеѣ разоруженія...

_________________

Рѣчь португальскаго делегата была первая, которую я слышалъ въ Женевѣ. Нѣкоторые другіе ораторы говорили потомъ много лучше. Но большинство говорило точно такъ же. О формѣ и упоминать незачѣмъ. Хорошій тонъ здѣсь требуетъ цвѣтистости. Очень приняты латинскія цитаты. Одинъ знаетъ: cedant arma togae, другой: vae victis, третій: non multa sed multum, четвертый: homo sum et nihil humani...

Оффиціальный оптимизмъ, пышная словесность, — все это, конечно, безобидно. Но своей словесностью эти люди сами себя загипнотизировали. Они хотѣли вызвать въ мірѣ симпатію къ своему учрежденію — и сами влюбились въ себя безъ памяти. Теперь ихъ любовнымъ изліяніямъ аккомпанируютъ шанхайскія пушки. Это ничего не измѣнило. Они все-таки «на высотѣ величія проблемы».

Новый ораторъ радостно излагаетъ исторію вопроса. Первая конференція по занимающему насъ вопросу состоялась въ Гаагѣ въ 1899 году. Вторая конференція по занимающему насъ вопросу состоялась въ Гаагѣ въ 1907 году. Третья конференція по занимающему насъ вопросу должна была состояться въ 1915 году, но не состоялась...

Дѣйствительно, въ 1915 году было неудобно созывать конференцію по сокращенію и ограниченію вооруженій.

Хоть бы онъ поперхнулся на этомъ мѣстѣ рѣчи! Нѣтъ, его лицо сіяетъ.

Незачѣмъ вспоминать прошлое. «До войны» — это теперь значитъ приблизительно то же, что «до потопа». Нѣкоторое уныніе могъ бы вызвать и балансъ самой Лиги. Такіе балансы на собраніяхъ акціонеровъ секретарь обычно оглашаетъ скороговоркой, со смущеннымъ видомъ и безъ латинскихъ цитатъ.

Что до сихъ поръ удалось Лигѣ Націй? Да собственно ничего не удалось. Либо она склонялась передъ силой, даже довольно относительной (какъ въ польско-литовскомъ спорѣ о Вильнѣ). Либо она, по разнымъ соображеніямъ, выносила явно-нелѣпое и опасное рѣшеніе (какъ въ Мемельскомъ вопросѣ). Либо она вообще не могла принять спора на разсмотрѣніе (какъ въ дѣлѣ о Кареліи). Либо отъ нея споръ уходилъ въ другую инстанцію (какъ при столкновеніи Боливіи съ Парагваемъ). Либо ея услуги любезно отклонялись одной изъ сторонъ (какъ при столкновеніи Италіи съ Греціей). Либо, наконецъ, она въ болѣе или менѣе пристойной формѣ, по возможности незамѣтно, хоронила дѣло (какъ объ этомъ могли бы разсказать разныя «меньшинства»). Удавались Лигѣ Націй дѣла совершенно невинныя (напримѣръ, «оптантскіе» споры, да и то не всѣ), или же такія дѣла, которыя въ прежнія времена были бы тотчасъ прекращены, а, можетъ быть, и предотвращены, великими державами (какъ греко-болгарское столкновеніе 1925 года).

Событія на Дальнемъ Востокѣ поставили надъ этимъ «і» ярко-кровавую точку. Если-бъ Японія нарочно поставила себѣ цѣлью насмѣяться надъ «Ковенантомъ», она не могла бы дѣйствовать иначе, чѣмъ дѣйствовала. Японскія войска вторглись въ Манчжурію въ то самое время, когда въ Женевѣ засѣдали и общее собраніе, и Совѣтъ Лиги Націй. Общее собраніе благополучно разошлось, Совѣтъ съ грознымъ видомъ отсрочилъ свою сессію: надо дать время одуматься нарушителямъ Ковенанта. Потомъ Совѣтъ собрался снова и еще грознѣе назначилъ Японіи срокъ для эвакуаціи занятыхъ ею частей Манчжуріи. Японія заняла всю остальную Манчжурію какъ разъ къ этому сроку. Совѣтъ собрался въ третій разъ, и, сдѣлавъ видъ, что никакого срока не назначалъ, постановилъ, для выясненія характера событій, послать въ Манчжурію особую комиссію. Комиссія еще не успѣла завѣрить Совѣтъ въ томъ, что Манчжурія дѣйствительно занята японцами (что собственно она могла бы сообщить еще?), какъ японцы высадились и въ Шанхаѣ. Совѣтъ собрался въ четвертый разъ и рѣшилъ, для выясненія характера событій, подождать изъ Шанхая доклада другой комиссіи, образованной на мѣстахъ. На послѣднемъ — истинно-трагическомъ — засѣданіи Совѣта Лиги Націй, на которомъ я присутствовалъ, рѣчь уже шла только о томъ, какъ бы добиться продленія ультиматума, предъявленнаго Японіей не Китаю — Боже избави! — а командованію 19-ой китайской арміи. Но ультиматумъ не былъ отсроченъ даже на четверть часа.

«Просятъ не апплодировать».

Смѣяться грѣхъ, но отчего же не сказать правду? Очень многіе изъ насъ вѣрили въ идею президента Вильсона. Идея остается прекрасной, — ради нея, ради принципа, ради будущаго и теперь имѣетъ смыслъ поддерживать фикцію, съ большой затратой труда, времени, денегъ. Клубъ, расположенный на берегу Лемана, самый дорогой клубъ въ мірѣ, — одни членскіе взносы составляютъ 125 милліоновъ франковъ въ годъ. Не надо съ благоговѣйнымъ видомъ смотрѣть на матчъ политическаго пингъ-понга. Клубъ слѣдуетъ называть клубомъ, а школу лицемѣрія школой лицемѣрія. Женевскій король голъ, — этого не скроешь даже затрачивая ежегодно сотни милліоновъ на разные фиговые листочки. Лига Націй не вода на чью-то мельницу. хорошую или плохую. Это вода безъ всякой мельницы. Слушая торжественные женевскіе дебаты, я испытывалъ чувство, которое всѣхъ насъ, вѣроятно, тяготитъ на разныхъ эмигрантскихъ собраніяхъ: за этимъ ничего нѣтъ. Есть, конечно, и существенная разница. На эмигрантскихъ собраніяхъ, по общему правилу, каждый говоритъ то, что думаетъ. А изъ Женевскаго «Bâtiment Electoral» я выходилъ съ тягостнымъ сознаніемъ, что въ теченіе трехъ часовъ слушалъ рѣчи, въ которыхъ не было ни одного слова правды.

_________________

Лига Націй — то, чѣмъ ее сдѣлали державы, входящія въ ея составъ. Правительства этихъ державъ никакъ не вправѣ на нее жаловаться: «націи» имѣютъ ту Лигу, которой заслуживаютъ. И если «духъ мѣста» здѣсь хуже, чѣмъ въ министерствахъ и посольствахъ многихъ современныхъ государствъ, то это объясняется просто: въ министерствахъ не говорятъ о добродѣтели или, во всякомъ случаѣ, говорятъ о ней гораздо меньше. Къ нимъ и требованья другія.

Знамена арміи, находящейся подъ командой сэра Эрика Дреммонда, намъ извѣстны. Извѣстна и ея словесность. Но духъ? Боюсь «мелкаго, вульгарнаго подхода», и все-же какъ могу я не чувствовать, что надъ этимъ учрежденіемъ носится легкій запахъ казеннаго пирога? По словесности Лиги, цинизмъ, навѣрное, разсматривается какъ злѣйшій внутренній врагъ, — лишь бы этотъ внутренній врагъ не погубилъ Лигу Націй! Всякія могутъ быть соображенія о психологіи тѣхъ ея дѣятелей, которые пять, шесть, десять лѣтъ получаютъ огромныя деньги за свои женевскіе труды, за этотъ торжественный культъ пустословія.

Если-бъ Лига Націй не существовала, сэръ Эрикъ Дреммондъ былъ бы теперь, вѣроятно, англійскимъ посланникомъ гдѣ-нибудь въ Гватемалѣ, и его рѣшительно никто не знал бы на свѣтѣ. Теперь онъ міровая знаменитость. Женевская арена создаетъ международную извѣстность. У каждаго министра иностранныхъ дѣлъ есть сейчасъ два поприща и двѣ карьеры: у себя дома и въ Женевѣ. Женевское производство быстрѣе мѣстнаго, но и оно требуетъ выслуги лѣтъ.

Добавлю, что нигдѣ не платятъ такихъ жалованій, какъ въ многочисленныхъ учрежденіяхъ Лиги Націй. Появилась новая порода международныхъ карьеристовъ мира, бросившихся послѣ войны въ Женеву и въ Гаагу, какъ прежде предпріимчивые люди бросались въ Трансвааль или Клондайкъ. Самое выгодное это бытъ финансовымъ экспертомъ Лиги по тѣмъ займамъ, которые она устраиваетъ бѣднымъ государствамъ, вродѣ Австріи. О жалованьяхъ и доходахъ этихъ комиссіонеровъ пацифизма въ «кулуарахъ» Лиги Націй ходятъ удивительные разсказы. Займы, устроенные Лигой, (т. е. съ ея благословенія размѣщенные тѣми же банкирами, которые устраиваютъ и всякіе другіе займы), очень дорого обошлись странамъ, не имѣющимъ возможности безъ нихъ обходиться.

Въ частномъ порядкѣ — жалованья. Въ междугосударственномъ — займы. Многія страны горячо поддерживаютъ проектъ Тардье. Но за женевскую поддержку представляется счетъ въ Парижѣ. На Quai d'Orsay платятъ. Въ «Palais-Bourbon» рвутъ на себѣ волосы.

Да можетъ быть, такъ всегда было? По всей вѣроятности. На Вѣнскомъ, на Берлинскомъ конгрессахъ, вмѣсто пиджаковъ, были раззолоченные мундиры. Въ Женевѣ нѣтъ ни Таллейрана, ни Бисмарка. Но средній уровень, и умственный, и моральный, здѣсь не ниже и не выше.

Выше стали только наши требованія. Слишкомъ много обѣщаній и векселей было выдано. Слишкомъ дорого по нимъ заплачено.

____________________

Завтракъ въ честь венгерскаго делегата графа Альберта Аппоньи. Онъ на исходѣ девятаго десятка, и считается патріархомъ Лиги Націй. Это одинъ изъ наиболѣе дѣятельныхъ ея людей, и любятъ его здѣсь чрезвычайно: все способствуетъ популярности Аппоньи, — отъ ораторскаго таланта до звучнаго имени и осанистой наружности. Ораторъ онъ дѣйствительно прекрасный, притомъ на разныхъ языкахъ: произносилъ въ Женевѣ рѣчи по-французски, по-англійски, по-нѣмецки и даже по-латыни: въ пору молодости графа, въ его кругу умѣнье разговаривать на латинскомъ языкѣ было обязательнымъ. На этотъ разъ застольную рѣчь Аппоньи сказалъ по-англійски, — въ публикѣ преобладали англичане и американцы. Не заглядывая въ бумажку, говорилъ гладко, изящно, непринужденно. Не глядя на часы, говорилъ пятнадцать минутъ, — ровно столько, сколько было нужно; однако ясно чувствовалось, что если-бъ нужно было говорить экспромтомъ два часа, то это нисколько не затруднило бы графа Аппоньи. Сколько тысячъ застольныхъ рѣчей онъ произнесъ въ жизни?

Говорилъ — ни о чемъ: о томъ, какая прекрасная вещь миръ, о томъ, какая ужасная вещь война. Вскользь сослался на свой жизненный опытъ: онъ помнитъ три царствованья. Если принять во вниманіе, что одинъ Францъ-Іосифъ царствовалъ шестьдесятъ восемь лѣтъ... Жаль, что о своемъ жизненномъ опытѣ этотъ глубокій старикъ говорилъ вскользь и въ тонѣ застольной рѣчи. Онъ родился при князѣ Меттернихѣ, прошелъ черезъ Бэлу Куна и пришелъ къ адмиралу Хорти. «Вѣчныя возвращенія исторіи», злополучные «періоды» Вико? Какія ужъ тутъ вѣчныя возвращенія! Альбертъ Аппоньи выросъ въ традиціяхъ Священной Римской Имперіи: теперь онъ, черезъ Лигу Націй, выпрашиваетъ грошевые займы для остатковъ своей родины. Онъ самъ — историческое недоразумѣніе. А жизнерадостный видъ его — недоразумѣніе психологическое.

Графъ Аппоньи послѣдній ученикъ Монталамбера. Съ Монталамберомъ его связывали и личная дружба, и общіе политическіе взгляды. Слѣдующій ораторъ, американецъ, назвалъ Аппоньи «апостоломъ правъ угнетенныхъ народовъ». Это ужъ такъ принято въ Женевѣ. Собственно, здѣсь тоже недоразумѣніе — біографическое; бывшіе угнетенные народы бывшей имперіи Франца-Іосифа вспоминаютъ о бывшемъ министрѣ Альбертѣ Аппоньи съ чувствами, отъ благодарности весьма далекими. Но онъ самъ справедливо сказалъ, что многому научился у исторіи. Если такъ подробно входить въ біографіи всѣхъ дѣятелей Лиги Націй, что же это будетъ? Въ числѣ многихъ другихъ своихъ обликовъ, Лига еще служитъ нѣкоторымъ подобіемъ политическаго монастыря, гдѣ замаливаютъ свои грѣхи разные государственные дѣятели міра.

Послѣ завтрака, внизу, одинъ изъ распорядителей клуба, предлагаетъ карточку: приглашеніе на слѣдующій завтракъ.

— Въ субботу, въ часъ дня... Будемъ очень рады.

Завтракъ, оказывается, въ честь Литвинова! Отказъ отъ любезнаго приглашенія, видимо, огорчаетъ распорядителя: какъ можно быть такимъ нетерпимымъ?

— О, да, конечно! — говоритъ ему по-англійски старая дама въ мѣхахъ. — Но нельзя ли мнѣ также получить карточку для моей дочери?..

Видъ у нея встревоженный: вдругъ ея дочери нельзя будетъ чествовать Литвинова?..

Недавно гдѣ-то появился рисунокъ талантливаго французскаго каррикатуриста: «кто что читаетъ?» На рисункѣ была изображена маркиза, — передъ ней лежалъ романъ Карко, изъ быта парижскихъ апашей. Рядомъ художникъ изобразилъ апаша, — онъ читалъ романъ Поля Бурже, описывающій жизнь маркизовъ. Это не только остроумно, но и вѣрно. «Будущій историкъ» (ужъ такъ принято ссылаться на будущаго историка), вѣроятно, остановится на вопросѣ, почему въ тридцатыхъ годахъ нашего вѣка такъ потянуло къ Литвиновымъ всевозможныхъ маркизъ, — и желѣзнодорожныхъ, и хлопчатобумажныхъ, и нефтяныхъ, и самыхъ настоящихъ. Хватитъ ли только у историка чутья для того, чтобы не искать глубокихъ причинъ у одного изъ наиболѣе комическихъ проявленій глупости въ ея чистомъ, неумирающемъ видѣ?

________________

Путеводитель предписываетъ: изъ Женевы съѣздить въ Ферней, — всего двадцать минутъ въ трамваѣ, и вы увидите домъ, въ которомъ Вольтеръ прожилъ долгіе годы. Я поѣхалъ — и не увидѣлъ дома Вольтера. Ферней послѣ войны перешелъ къ нѣкоему мосье X. Онъ не считаетъ нужнымъ показывать домъ посѣтителямъ и даже, по слухамъ, производить тамъ какія-то передѣлки. Это общественный скандалъ, но право собственности священно. Спрашиваю въ деревенской кофейнѣ, кто такой мосье X. Оказывается, очень гордый человѣкъ, «заработалъ» во время войны огромное состояніе, и на свои кровныя (именно кровныя) деньги пріобрѣлъ Ферней. Это не домъ Вольтера, это его домъ. И посѣтители, сворачивающіе съ большой дороги на узкую аллею № 28, ведущую къ двухэтажному бѣлому зданію, — въ концѣ ея, у воротъ сада, натыкаются на то, что Эдуардъ Эрріо назвалъ «le mur d’argent». Оборванный садовникъ, представляющій власть денегъ, непреклонно отвѣчаетъ: «Мосье X. не разрѣшаетъ осматривать усадьбу».

Хорошо, что я ее видѣлъ лѣтъ двадцать тому назадъ, когда она еще принадлежала болѣе культурнымъ людямъ. За эти страшные годы у каждаго изъ насъ прошла жизнь; открылись новыя главы въ безсвязномъ и безтолковомъ авантюрномъ романѣ исторіи. Съ каждой новой главою мѣняется и отношеніе къ великимъ людямъ.

Это былъ, конечно, очень большой человѣкъ. Если теперь писательское званіе пользуется уваженіемъ, — по крайней мѣрѣ, въ теоріи, — то этимъ мы, прежде всего, обязаны Вольтеру. Онъ былъ первымъ писателемъ, на котораго снизу вверхъ смотрѣли владѣтельныя особы, притомъ нисколько не «вольтерьянцы» (вѣдь и владѣтельный мосье X. купилъ Ферней, все таки, изъ-за него). Но это такъ, къ слову. Къ слову и то, что понятіе «вольтерьянства» было очень сложнымъ и по разному преломлялось въ умахъ Фридриха и Скалозуба. Время, какъ ему полагается, должно было бы «отбросить преходящее и оставить вѣчное». Оно задачи не выполнило и отбросило все. Этотъ геніальный упроститель сложнаго былъ раздавленъ. Не туда пошла исторія; едва ли она еще когда-либо свернетъ по аллеѣ № 28, по направленію къ Меккѣ политическаго раціонализма.

А вотъ нынѣшнимъ международнымъ гостямъ Женевы заглянуть въ Ферней не мѣшало бы: здѣсь когда-то преподавался «un petit cours de sens-communologie».

За рѣшеткой часовня со знаменитой надписью «Deo erexit Voltaire». Домъ немного напоминаетъ яснополянскій. Только Ясная Поляна, насколько я ее помню, гораздо красивѣе Фернея. У Вольтера не было ни чувства красоты, ни любви къ ней. Окрестности Женевы знамениты на весь міръ, жили здѣсь или бывали извѣстнѣйшіе люди Европы (было бы интересно прослѣдить, — кто что предпочиталъ на берегахъ Лемана). Вольтеръ былъ очень богатъ и могъ купить имѣніе, гдѣ угодно. Онъ выбралъ Ферней, разбилъ этотъ некрасивый, печальный садъ. Быть можетъ, ему нравился мрачный Фернейскій пейзажъ: старику было не такъ весело, со всей его вѣрой въ побѣдное торжество разума. О прочности этой вѣры тоже можно было бы сказать многое.

_______________________

У Вольтера, кстати сказать, есть нѣсколько злыхъ страницъ и по тому вопросу, который сейчасъ волнуетъ Женевскую Конференцію. По чистой случайности, эти давно забытыя страницы имѣютъ забавнозлободневную форму. Въ 1761 году Жанъ-Жакъ Руссо выступилъ съ проектомъ вѣчнаго мира, основаннымъ на извѣстномъ трудѣ аббата Сенъ-Пьера. Вольтеръ терпѣть не могъ Руссо, Сенъ-Пьеръ былъ католикъ, проектъ дышалъ сантиментальнымъ оптимизмомъ, — въ совокупности, этого было достаточно для того, чтобы старикъ пришелъ въ ярость, несмотря на вѣру въ торжество разума. Вѣчный всеобщій миръ! Какой вѣчный всеобщій миръ, когда въ Европѣ тысячи причинъ и поводовъ для всевозможныхъ войнъ? А если даже удастся установить миръ въ Европѣ, то вѣдь есть и другія части свѣта, есть цѣлые континенты, населенные дикими людьми. Такую глупость могъ написать только Жанъ-Жакъ! Одно изъ писемъ Вольтера, въ непристойной формѣ, свидѣтельствуетъ объ его бѣшенствѣ. Безъ труда можно себѣ представить, какъ онъ, въ день полученія брошюры Руссо, поднялся въ комнату второго этажа, гдѣ обычно работалъ, сѣлъ, предвкушая удовольствіе, въ высокое кресло, крытое зеленымъ бархатомъ, надѣлъ бѣлую шелковую ермолку и заварилъ кофе, — ежедневно выпивалъ будто бы пятьдесятъ чашекъ («кофе, конечно, ядъ, но, повидимому, очень медленно дѣйствующій», — съ улыбкой говорилъ на 99-мъ году жизни Фонтенелль, также злоупотреблявшій кофе до послѣднихъ своихъ дней). Вольтеръ написалъ «Рескриптъ китайскаго императора по случаю проекта вѣчнаго мира»{59}). Выданъ этотъ рескриптъ, естественно, Жанъ-Жаку Руссо, «въ Пекинѣ, 1-го числа мѣсяца Хи-Хана, въ годъ отъ основанія нашего дома 1898436500-ый». — «Мы внимательно прочли», — пишетъ китайскій императоръ, — «трудъ возлюбленнаго нашего Жанъ-Жака... И очень горько было намъ убѣдиться, что, излагая легчайшіе способы подарить Европѣ вѣчный миръ, возлюбленный нашъ Жанъ-Жакъ позабылъ о существованіи другихъ частей свѣта... Велико было наше императорское изумленіе отъ того, что не нашли мы себя въ его проектѣ... Незаслуженно обидно и то, что въ міровой конфедераціи позабыта Японія». Перечисляя, все въ формѣ рескрипта, возможности новыхъ войнъ и въ Европѣ, и въ другихъ частяхъ свѣта, Вольтеръ грустно высказываетъ предположеніе, что «ces petites combinaisons pourraient déranger la paix perpétuelle». Со всѣмъ тѣмъ, китайскій императоръ не отчаивается въ вѣчномъ мирѣ и предлагаетъ, для его осуществленія, созвать въ Женевской республикѣ общеміровой парламентъ, избрать первымъ предсѣдателемъ возлюбленнаго нашего Жанъ- Жака, затѣмъ запретить всѣмъ правителямъ какія бы то ни было ссоры и войны, — а нарушителей мира наказывать чтеніемъ трудовъ перваго предсѣдателя.

О Женевѣ Вольтеръ здѣсь упомянулъ, конечно, потому, что въ этомъ городѣ родился «нашъ возлюбленный Жанъ-Жакъ» (а, можетъ быть, впрочемъ, и духъ города казался ему подходящимъ для проекта). Но сейчасъ это сочетаніе: Женева — Китай — Японія, пришедшее въ голову старому умницѣ сто семьдесятъ лѣтъ тому назадъ, производитъ не только увеселяющее впечатлѣніе, — особенно если принять во вниманіе, какъ удачно осуществлялся въ теченіе этихъ ста семидесяти лѣтъ проектъ вѣчнаго всеобщаго мира.

_____________________

Совѣтъ Лиги Націй засѣдаетъ въ томъ зданіи на Набережной Вильсона, которое Лига пріобрѣла за четыре милліона швейцарскихъ франковъ (въ ожиданіи постройки своего новаго дворца въ паркѣ). Это бывшая Національная гостиница. Въ ея номерахъ размѣстились многочисленные комиссіи, отдѣлы и подотдѣлы. Засѣданія же Совѣта происходятъ въ большомъ залѣ, выходящемъ стеклянной стѣной на озеро. Вѣроятно, здѣсь прежде былъ ресторанъ гостиницы. Теперь пристроено новое зданіе для печати, состоящее изъ нѣсколькихъ удобныхъ залъ. Къ нему примыкаетъ прекрасная библіотека, — лучшее изъ всего, что я видѣлъ на Набережной Вильсона. Въ коридорѣ—витрины съ разными достопримѣчательностями: «договоръ дружбы между Афганистаномъ и Персіей (Тегеранъ, 1921 годъ)», «Труды комиссіи Лиги по борьбѣ съ заразными болѣзнями», «Образецъ золотой монеты, ко- торую Аргентина предлагаетъ ввести въ качествѣ международной денежной единицы», и другія цѣнныя реликвіи.

Къ печати въ Женевѣ относятся въ высшей степени любезно и предупредительно. Къ ея услугамъ, въ зданіи Лиги, почта, телеграфъ, книжный магазинъ, табачная лавка, кофейня со множествомъ газетъ на всѣхъ языкахъ, и т. д. Все устроено по послѣднему слову техники, — отъ металлическихъ креселъ до свѣтовой сигнализаціи. Такъ оно и должно быть: Лигѣ Націй, естественно, соотвѣтствуетъ style moderne, несмотря на почтенный возрастъ ея основныхъ идей.

Этотъ возрастъ можно опредѣлять различно: отъ двухсотъ до двухъ тысячъ лѣтъ. Первый храмъ мира (тоже съ библіотекой, съ музеемъ и пр.) началъ строить императоръ Клавдій. О немъ римскій историкъ говоритъ, что онъ убивалъ людей съ той же легкостью, съ какой собака убиваетъ дичь: «tam facile homines occidebat quam canis excidit». Въ храімѣ Клавдія на Священной дорогѣ стояла статуя богини мира. Ей приносились человѣческія жертвы; но такъ какъ богиня не выносила крови, то жертвы эти убивались далеко, за оградой храма. Клавдій былъ горячій сторонникъ идей мира и разоруженія — какъ Литвиновъ, проектъ котораго такъ поразилъ и увлекъ своей новизной и смѣлостью многихъ членовъ общаго собранія Лиги Націй.

За однимъ изъ столовъ кофейни большевики ведутъ бесѣду съ итальянцами. Бесѣда имѣетъ чрезвычайно дружественный характеръ, — прямо сбылось видѣніе пророка Исайи: «И корова будетъ пастись съ медвѣдицей, и дѣтеныши ихъ будутъ лежать вмѣстѣ. А грудное дитя положитъ руку на гнѣздо василиска». Идиллія была бы однако еще полнѣе, если-бъ около стола не гуляли беззаботно два человѣка въ синихъ курткахъ. На воротникахъ куртокъ золоченые иниціалы Лиги Націй: S. d. N.; но, безъ всякаго риска ошибиться, можно предположить, что люди въ синихъ курткахъ принадлежатъ къ совершенно иному учрежденію. Такіе же два человѣка, на засѣданіяхъ конференціи по разоруженію, беззаботно гуляли въ коридорѣ, шедшемъ къ столу совѣтской делегаціи. Въ «Bâtiment Electoral» делегатскіе столы размѣщены въ алфавитномъ порядкѣ французскихъ названій странъ. Но, кажется, для большевиковъ былъ произведенъ нѣкоторый нажимъ на алфавитъ: ихъ столъ какъ разъ оказался между двумя дипломатическими ложами, — это, конечно, самое безопасное мѣсто въ залѣ. Въ день выступленія Литвинова, полиція приняла чрезвычайныя мѣры предосторожности. Таковы непріятныя для хозяевъ послѣдствія пріѣзда дорогихъ гостей съ девизомъ «tam facile homines occidebat»...

Участіе большевиковъ въ работахъ конференціи по разоруженію — одинъ изъ самыхъ удивительныхъ парадоксовъ Женевы. Въ вопросѣ объ отношеніи къ войнѣ совѣтская власть занимаетъ позицію — не безпримѣрную, конечно, въ исторіи, но, во всякомъ случаѣ, своеобразную: большевики мучительно боятся быть вовлеченными въ войну, и не менѣе мучительно жаждутъ, чтобы въ войну были вовлечены другіе. Чѣмъ больше, чѣмъ кровопролитнѣе будетъ чужая война, чѣмъ скорѣе она начнется, тѣмъ, разумѣется, имъ выгоднѣе. Имъ не трудно подписать договоръ Келлога, — всѣ договоры, которые подписываютъ большевики, есть, по существу, обязательства одностороннія: ужъ ихъ-то эти бумажки не связываютъ ни въ какой мѣрѣ. Лишній разъ себя застраховать, хоть бумажкой, не мѣшаетъ, — но, какъ на бѣду, та же бумажка немного страхуетъ и другихъ! Парадоксъ въ томъ, что, въ женевскомъ заклинаніи духовъ, духъ «интервенція противъ Совѣтскаго Союза» заклинается одновременно съ духомъ «европейской имперіалистической войны». Нѣтъ на землѣ полнаго счастья.

Противъ зданія конференціи (съ надписью изъ Руссо на фасадѣ: «Mon père me disait: Jean-Jacques, aime ton pays») расположена кофейня Ландольта, сыгравшая большую роль въ исторіи большевистскаго движенія. Въ теченіе многихъ лѣтъ до войны это была кофейня Ленина. Здѣсь писались геніальныя брошюры, нынѣ зазубриваемыя сотнями тысячъ несчастныхъ «рабфаковцевъ». Здѣсь вырабатывались резолюціи, изъ которыхъ міровыя событія вытравили комическій оттѣнокъ. Здѣсь былъ созданъ волапюкъ, навсегда отравившій Россію. Весь поразительный историческій путь большевиковъ идетъ черезъ эту площадь: отъ дешевой кофейни Ландольта, съ кружкой пива въ кредитъ, къ пышному зданію, гдѣ, по словамъ восторженной газеты, «лучшіе люди всей земли рѣшаютъ теперь ея судьбы».

Если «лучшіе люди всей земли», то какъ же тутъ не быть Литвинову?

_____________________________

Засѣданіе Совѣта Лиги Націй.

Разсматривается японско-китайское столкновеніе.

Японія предъявила ультиматумъ 19-й китайской арміи въ Шанхаѣ. Срокъ ультиматума истекаетъ завтра въ семь часовъ утра по шанхайскому времени, т. е. по женевскому сегодня въ полночь. Теперь четверть шестого. За семь часовъ необходимо добиться результата: нужно выслушать обѣ стороны, дать высказаться всѣмъ членамъ Совѣта и принять рѣшеніе. Потомъ снестись съ японскимъ правительствомъ и японскимъ командованіемъ въ Шанхаѣ.

Если этого не сдѣлать, то къ утру тысячи людей будутъ убиты, изувѣчены, отравлены.

На мрачныхъ уголовныхъ процессахъ рѣчь обычно идетъ объ одной жизни.

Здѣсь и обстановка напоминаетъ судъ.

Надо ли говорить, что настроеніе въ залѣ имѣетъ мало общаго съ тѣмъ, которое было на конференціи по разоруженію. Тамъ плохіе актеры играютъ скучный растянутый фарсъ. Здѣсь разыгрывается самая настоящая трагедія.

Огромный залъ переполненъ до отказа. Люди тихо переговариваются, нервно поглядывая на часы.

Люстры вспыхнули. «Судъ идетъ!»

Бѣдный судъ!

Поль Бонкуръ занимаетъ мѣсто посрединѣ большого стола подковой. На лѣвомъ концѣ подковы садится японскій делегатъ Сато. На правомъ — китаецъ, докторъ Іенъ. Позади каждаго изъ нихъ секретари и эксперты. Совѣтъ Лиги Націй занимаетъ мѣста вдоль стола.

Старый адвокатъ, такъ удивительно напоминающій лицомъ Робеспьера, открываетъ засѣданіе. Онъ произноситъ вступительное слово. Поль-Бонкуръ говоритъ прекрасно, — но его рѣчь отняла десять минутъ изъ тѣхъ семи часовъ, которые осталось жить тысячамъ людей. Затѣмъ рѣчь переводится на англійскій языкъ. Едва ли среди членовъ Совѣта есть люди, не понимающіе по-французски. Но женевскій этикетъ не зависитъ ни отъ какихъ ультиматумовъ: оба языка равноправны.

— Слово принадлежитъ представителю Японіи, — говоритъ по-французски Поль-Бонкуръ.

— Слово принадлежитъ представителю Японіи, — отзывается англійское эхо.

Японскій делегатъ говорилъ вяло, очень медленно, на затрудненномъ французскомъ языкѣ. Но онъ говорилъ дѣло, и это было пріятно послѣ фонтановъ слащавой лжи, бьющей на Конференціи по разоруженію. Сато не говорилъ, что Японія строжайшимъ образомъ соблюдаетъ принципы международнаго права, что договоръ Келлога безусловно ей разрѣшаетъ занять Манчжурію, и что бомбардировка Шанхая вполнѣ согласуется съ ковенантомъ Лиги Націй. Онъ говорилъ, что японцы задыхаются на своихъ крошечныхъ островахъ, что имъ некуда податься, что ихъ не пускаютъ ни въ Соединенные Штаты, ни въ Австралію, что Японія вложила огромные капиталы въ манчжурскія предпріятія, и что всѣ эти капиталы погибнутъ, если за ними не будетъ стоять внушительная вооруженная сила. Далѣе онъ говорилъ, — правда, намеками, но намеками весьма прозрачными, — что и другія державы поступали и поступаютъ приблизительно такъ же, какъ его страна. Всѣ ли договоры, нынѣ дѣйствующіе въ мірѣ, всецѣло основаны на правѣ? Японія въ мысляхъ не имѣетъ аннексировать Манчжурію; между тѣмъ, нѣкоторыя другія державы твердо обосновались въ колоніяхъ. Китайцы недовольны японцами; но вѣдь, можетъ быть, и въ нѣкоторыхъ колоніяхъ есть люди, недовольные нѣкоторыми державами? Да и въ Шанхаѣ не такъ давно, всего лишь пять лѣтъ тому назадъ, были высажены иностранныя войска, и эти войска не были японскими...

Говорилъ онъ все это неохотно, безъ оживленія, со скучающимъ видомъ, — ясно чувствовалось: ему довольно безразлично, что скажутъ члены Совѣта, и что подумаетъ избранная публика. Эти странные далекіе люди очень просто усвоили завѣтъ отца Руссо: «Jean- Jacque, aime ton pays», но толкуютъ они его для двадцатаго вѣка все же нѣсколько своеобразно. Во всякомъ случаѣ, разговоръ пошелъ на чистоту. Тонъ Сато нѣсколько раздражилъ аудиторію; рѣчь его, вдобавокъ, всѣхъ утомила, онъ ее затянулъ, — быть можетъ, умышленно? Каждое движеніе стрѣлки на большихъ часахъ зала дѣлаетъ это засѣданіе все менѣе нужнымъ, все болѣе безсмысленнымъ. Лордъ Лондондерри, англійскій делегатъ, человѣкъ удивительно невозмутимаго вида, неподвижно смотритъ на одну точку, гдѣ-то на кремовой портьерѣ, — слова о нѣкоторыхъ державахъ явно относились не къ нему. Пріятно улыбается итальянскій делегатъ. Поль-Бонкуръ устало слушаетъ, опустивъ на руки голову. Американскіе журналисты, не отрываясь, съ удивительной быстротой пишутъ на телеграфныхъ бланкахъ, — каждыя двѣ-три минуты въ залъ на цыпочкахъ входитъ служитель и получаетъ у нихъ бланки: женевскій телеграфъ заработаетъ въ этотъ день не одну сотню тысячъ.

На другомъ концѣ стола китайскій делегатъ, докторъ Іенъ, внимательно слушаетъ Сато, приложивъ руку къ уху. Его лицо ничего не выражаетъ. Но со стула позади Іена на японца уставился огромный китаецъ страшнаго вида, — на него просто тяжело смотрѣть: такое выраженіе нескрываемой, жгучей ненависти запечатлѣлось на этомъ страшномъ лицѣ...

Японскій делегатъ какъ разъ переходитъ къ Китаю. Онъ доказываетъ, что страна, въ которой продажные генералы десятилѣтіями ведутъ гражданскую войну, не можетъ быть приравниваема къ другимъ государствамъ. Японія не разъ пыталась установить добрыя отношенія съ китайскими правителями, въ частности съ Чангъ-Со- Линомъ, но изъ этого, къ сожалѣнію, никогда ничего не выходило. Она и теперь готова прекратить военныя дѣйствія въ шанхайскомъ округѣ, если только командованіе 19-ой арміи отведетъ войска отъ города на разстояніе въ двадцать километровъ. Здѣсь, наконецъ, въ заключеніе своей рѣчи, Сато впервые упомянулъ объ ультиматумѣ. Но сказалъ онъ объ этомъ ровно два слова и притомъ такъ, что ничего толкомъ понять было нельзя.

Легкій гулъ раздраженныхъ голосовъ поднялся въ залѣ. Поль-Бонкуръ устало прикоснулся къ звонку.

— Слово принадлежитъ представителю Китая.

Китайскій делегатъ откинулся на спинку кресла и заговорилъ.

И вдругъ, несмотря на общее утомленіе, съ первыхъ же его словъ стало ясно, что надо слушать, что передъ нами замѣчательный ораторъ, подлинный ораторъ милостью Божьей. Въ залѣ мгновенно установилась мертвая тишина.

Онъ говорилъ по-англійски, на превосходномъ англійскомъ языкѣ, ни разу, ни на секунду не запнувшись. Отвѣчая по пунктамъ своему противнику, докторъ Іенъ, конечно, импровизировалъ: онъ никакъ не могъ предвидѣть, что именно скажетъ Сато. Однако, въ рѣчи его, продолжавшейся двадцать пять минутъ, не было ни одного лишняго слова: каждая фраза, съ безукоризненной точностью, била въ цѣль. Онъ не только не оралъ, какъ орутъ, срывая апплодисменты европейскіе народные трибуны, — онъ говорилъ не громко, но каждое его слово было отчетливо слышно во всѣхъ концахъ большого зала. Лишь самые лучшіе изъ ораторовъ могутъ себѣ позволить роскошь подобной рѣчи, — такъ Шаляпинъ поетъ безъ тремоло и безъ фермато. Чувствовалось, что, импровизируя на чужомъ языкѣ, этотъ китаецъ съ одинаковымъ совершенствомъ владѣетъ и мыслью, и голосомъ, и интонаціей. Іенъ не кричалъ, а только чуть-чуть повышалъ голосъ въ курсивныхъ мѣстахъ рѣчи; онъ не стучалъ кулакомъ по столу, а только изрѣдка вдругъ отрывался отъ спинки кресла, и, наклонившись впередъ, опустивъ руки на столъ, съ усмѣшкой, замолкая, вглядывался въ Сато. Впечатлѣніе было неотразимое. «Кто такой? что за человѣкъ?» — спрашивали потомъ въ публикѣ. Китайскіе журналисты, сіяя, объясняли, что отъ этого человѣка очень многаго ждутъ въ Китаѣ (хоть Іенъ не молодъ: ему на видъ лѣтъ 55). «Нашъ новый Сунъ-Ятъ-Сенъ!» — сказалъ съ восторгомъ кто-то изъ делегаціи. Ужъ не знаю, такъ ли это, но я неожиданно услышалъ въ Женевѣ одну изъ самыхъ замѣчательныхъ политическихъ рѣчей, какія мнѣ когда-либо приходилось слышать.

Ея содержанія я излагать не буду, — это заняло бы слишкомъ много мѣста. Скажу только, что вся рѣчь китайскаго делегата представляла собой обвинительный актъ противъ Японіи, и что въ выраженіяхъ онъ совершенно не стѣснялся: дѣло, повторяю, пошло на чистоту. — «Анархія въ Китаѣ?» — говорилъ въ концѣ рѣчи Іенъ. — «Да кто же ее поддерживаетъ и раздуваетъ нарочно, если не вы? Наши генералы продажны? Да, къ несчастью, многіе изъ нихъ продажны. Но вѣдь это вы ихъ подкупаете именно для того, чтобы помѣшать возстановленію у насъ порядка! Чангъ-Со- Линъ?.. Ради Бога!» — сказалъ онъ, вдругъ припавъ къ столу и вытянувъ впередъ руку, — «ради Бога, не ссылайтесь на Чангъ-Со-Лина, онъ былъ моимъ другомъ. Въ свою роковую минуту Чангъ-Со-Линъ продался вамъ, какъ многіе другіе. Но потомъ въ немъ заговорила совѣсть, и тогда», —не сказалъ, а какъ-то прошипѣлъ Іенъ, — «тогда вы подослали къ нему убійцъ».

Я думаю, этотъ крытый сукномъ дипломатическій столъ подковой никогда подобныхъ словъ не слыхалъ. Вѣроятно, никогда ихъ не слыхали и сидѣвшіе за столомъ послы и министры. Въ залѣ произошло то, что въ парламентскихъ отчетахъ принято называть «движеніемъ». Поль-Бонкуръ нерѣшительно протянулъ руку къ звонку — и не позвонилъ. Элегантный японскій делегатъ поблѣднѣлъ. Что-то пробѣжало даже на лицѣ маркиза Лондондерри. Страшный китаецъ позади Іена дернулся на мѣстѣ. Я не знаю, правду ли говоритъ Іенъ. Но бѣшеная ненависть, связывающая сотни милліоновъ этихъ непонятныхъ намъ, таинственныхъ людей, вдругъ сказалась съ потрясающей силой.

Нѣтъ, дѣло вѣчнаго всеобщаго мира нельзя считать совершенно обезпеченнымъ и послѣ этой конференціи.

Еще краткій обмѣнъ репликъ, нѣчто вродѣ послѣдняго слова. Китайскій делегатъ тѣмъ же шипящимъ голосомъ спрашиваетъ: срокъ ультиматума истекаетъ черезъ четыре часа, — что намѣренъ сдѣлать Совѣтъ Лиги Націй)

Поль-Бонкуръ заговорилъ. Разумѣется, онъ опять говорилъ прекрасно, разсыпаясь въ любезностяхъ и въ то же время мягко, чрезвычайно мягко, упрекая въ равной мѣрѣ обѣ высокія стороны: мягкій упрекъ одной сторонѣ еще смягчался отъ мягкаго упрека другой сторонѣ, — ахъ, было бы такъ хорошо, если бы обѣ высокія стороны помирились) Или если-бъ одна изъ сторонъ, по крайней мѣрѣ, продлила срокъ ультиматума другой?..

Потомъ эту рѣчь перевели на англійскій языкъ. Потомъ къ словамъ предсѣдателя присоединились поочередно представители Англіи, Италіи, Германіи, Испаніи, Гватемалы, Польши, Норвегіи, Югославіи, Перу, Ирландіи и Панамы, — никто не отказался отъ слова, и всѣ рѣчи были переведены. Потомъ Поль-Бонкуръ прочелъ проектъ резолюціи. Совѣтъ Лиги Націй постановляетъ созвать общее собраніе. Оно будетъ созвано черезъ десять дней. Но ультиматумъ истекаетъ сегодня въ полночь! Что же можетъ сдѣлать Совѣтъ? Онъ надѣется, онъ проситъ, онъ приглашаетъ обѣ стороны, — «приглашаетъ принять мѣры къ тому, чтобы генеральному секретарю Лиги были вручены, для сообщенія общему собранію, записки объ ихъ требованіяхъ, съ приложеніемъ обоснованныхъ фактовъ и оправдательныхъ документовъ»{60}. Ко дню созыва общаго собранія могутъ появиться еще кое-какіе faits pertinents, — нѣсколько тысячъ убитыхъ людей{61}, — вотъ только кто выдастъ на нихъ «оправдательные документы»? Да что же можетъ сдѣлать Совѣтъ? Притомъ все это происходитъ очень далеко.

Богиня мира не выноситъ крови. Жертвы убиваются за оградой храма.

Резолюція принимается единогласно. Уже очень поздно. Члены Совѣта идутъ обѣдать. Бой въ Шанхаѣ начнется къ дессерту.

_________________

А выводы?

Я во всей этой книгѣ излагаю только свои впечатлѣнія. Нѣсколько словъ однако скажу.

Говорятъ, если-бъ Лиги Націй не было, было бы еще хуже.

Это отчасти вѣрно даже въ отношеніи нынѣ «дѣйствующаго» учрежденія (о прекрасномъ принципѣ Лиги Націй и говорить не приходится). Но не во всемъ это вѣрно и не всегда.

Если-бъ Лиги Націй не было, то Китай, по всей вѣроятности, тотчасъ капитулировалъ бы передъ Японіей. Результатъ былъ бы близокъ къ нынѣшнему, — и нѣсколько тысячъ людей остались бы живы.

Кромѣ того, ненависть 400 милліоновъ китайцевъ тогда сосредоточилась бы на Японіи. Теперь она — не безъ основанія — распространяется на весь міръ.

У Лиги Націй сомнительное прошлое и почти никакого настоящаго. Но у нея есть будущее, — если только она, неизмѣнно питаясь патокой, не погибнетъ отъ сахарной болѣзни.

Есть у Паскаля глубокое слово: «Такъ какъ нельзя сдѣлать сильной справедливость, то потребовалось

объявить справедливой силу. Это необходимо для мира. А миръ есть высшее благо».

Однако, для этого незачѣмъ было создавать Лигу Націй.

Нынѣшняя Лига Націй, какъ дочь Халдеевъ Священнаго Писанія, «изнѣженная, живущая беззаботно, говорящая въ сердцѣ своемъ: я, и нѣтъ еще другой какъ я; не буду сидѣть вдовою и не буду знать потери дѣтей».

О ней сказано:

«И будетъ бѣдствіе на тебѣ, отъ котораго ты не отмолишься, и постигнетъ тебя несчастіе, отъ котораго ты не откупишься, и внезапно придетъ на тебя гибель, которой ты не предвидѣла. Оставайся, пожалуй, при своихъ чародѣяхъ и при разныхъ волхованіяхъ твоихъ, надъ которыми ты трудилась съ юности своей. Ты утомилась отъ множества совѣщаній твоихъ... Каждый пойдетъ, блуждая, въ свою сторону; никто не спасетъ тебя».