Земля жаждет чуда

1. Экстерьер. Лес. (Ночь)

Белесые облака, как месиво паутины. Как космы старушечьих волос. Бегут, тянутся, извиваясь и тая. И сквозь них проступает неясный болезненный свет.

Призрачный свет озаряет дремучий лес. От исполинских сосен черные тени пиками ложатся на большую поляну. Девственный дерн. Мягкий слой истлевающих игл.

И как рана, как страшная язва — глубокая яма, свежевырытая траншея через всю поляну с желтым бугром песка по краю. Лунный свет режет черной тенью золотую стенку ямы.

Тихо. До звона в ушах. Этот звон нарастает до рокотов моторов, и в библейский покой врывается рев тяжелых автомобилей.

При свете луны как из небытия выплывают на поляну грузовики с кузовами, полными людей, как сельдей в бочке.

Рвутся с поводков у солдат бешеные сторожевые псы. Подгоняемые солдатами, люди спрыгивают с кузовов на землю. Большие люди и маленькие. Женщины и мужчины. Дети.

Мы не видим их лиц. Мы видим силуэты. Вот они уже выстроены у края рва, спиной к пропасти — неровная цепочка темных силуэтов. Большие и маленькие. Древние, как патриархи, старцы и несмышленые малыши.

А напротив, у подножия могучего дуба, тоже силуэты — солдаты, устанавливающие пулемет, деловито заправляющие магазин бесконечной патронной лентой. И силуэты сторожевых псов, нервно поскуливающих и облизывающихся в предвкушении крови.

Только собачий вой и слышен. Люди же молчат. Молчат палачи — они заняты установкой пулемета. Молчат темные силуэты у края рва. Их участь — ждать.

Солдаты легли за пулемет, и его ребристый ствол с прицельной планкой плотоядно поплыл по безликим силуэтам, большим и маленьким, как по мишеням в тире, выбирая, с кого бы начать, в кого первого плюнуть огнем.

В узкой прорези прицела, как в тесной рамке, возникают и исчезают не люди, а призраки. А ребристый ствол все движется, пресыщено выбирая, облюбовывая, на ком бы остановиться, в кого бы метнуть смертельный кусочек свинца из первого патрона длинной ленты, свисающей до земли.

И замер, найдя. Черное отверстие дула застыло на силуэте женщины с младенцем на руках. Знакомом до боли силуэте.

В прорези прицела стояла ОНА. Богоматерь. Мадонна. Рожденная кистью Рафаэля.

И уже не силуэт, а всю ее видим, озаренную светом изнутри. И это юное прелестное лицо, и эту неповторимую улыбку, обращенную к младенцу на ее руках.

Сикстинская мадонна стоит перед пулеметом. Но, в отличие от той, библейской, она мать не одного, а двоих детей. Старший ребенок — мальчик, лет десяти, кудрявый и черноволосый, с глазами, как вишни, и оттопыренными ушами, ухватился за юбку матери и недоуменно глядит на пулемет.

Стоит такая гнетущая, зловещая тишина, что хочется закричать, завыть. Словно замер весь мир, остановилось сердце вселенной. И вдруг в этой жуткой тишине неожиданно послышался тихий плач ребенка.

На руках у мадонны заплакало дитя. Земным, обычным плачем. И таким неуместным здесь, у края могилы, перед черным отверстием пулеметного дула.

Мадонна склонила лицо к нему, качнула дитя на руках и тихо запела ему колыбельную.

Древнюю, как мир, еврейскую колыбельную, больше похожую на молитву, чем на песенку, и обращенную не дитяти, а богу.

Про беленькую козочку, которая стоит под колыбелью у мальчика.

Про беленькую козочку, которая пойдет на ярмарку и принесет оттуда мальчику гостинцы: изюм и миндаль.

И утихло дитя на руках у мадонны.

А колыбельная не умолкла. Рвется к небу, как мольба, как вопль. Уже не одна мадонна, а десятки, сотни женских голосов подхватили песню. Вступили мужские голоса.

Метнула в небо мольбу вся цепь людей, больших и малых, расставленных у края могилы, и заметался, забился под луной их предсмертный крик, захлебнувшись в сухом неумолимом стуке пулемета.

Отстучал пулемет. Умолк, насытившись. Нет у края рва ни одного человека. Нет и самого рва. Он наспех засыпан. И через всю поляну, из конца в конец по девственному дерну тянется, как шрам, желтая песчаная полоса.

Ушли, пристыжено гудя моторами, крытые грузовики.

У подножия дуба уже нет пулемета. Лишь горки пустых стреляных гильз отливают латунью в лунном свете.

Только эхо колыбельной перекликается в лесу, мечется среди оцепеневших от ужаса сосен.

Луна глядит на поляну, на желтый песчаный рубец. Золотится песок, шевелится, словно дышит, вздыхает от горя.

Нет, это не привиделось.

Песок вздрогнул, осыпаясь, и из могилы показалась голова. Черная кудрявая голова мальчика с оттопыренными по-детски ушами. Это старший сын мадонны.

Он уцелел, прикрытый телом матери. И вылез с того света, из черного мрака, из груды мертвых тел. Он стоит на желтом песке и черными, как вишни, глазами смотрит на этот свет. На луну. На дремучий лес кругом. И мальчику становится страшно, как стало бы страшно любому его сверстнику, очутись он ночью один в лесу.

Впереди шевельнулась тень. Из-за могучего дуба, оскользаясь по стреляным гильзам, вышел католический ксендз в черной сутане. Старый, как дедушка из сказки. С глубокими морщинами на бритом лице. И печальными, все понимающими глазами.

Он подошел, задыхаясь, к желтой полосе песка и стал перед мальчиком.

Мальчик молчал и смотрел в его старые глаза.

Мальчик. Я хочу жить.

Ксендз (тяжело вздохнув). При одном условии.

Мальчик. Каком?

Ксендз. Это последние слова, что ты произнес. Ты — немой. Ты не умеешь говорить. И тогда, возможно, останешься жив. Согласен?

Мальчик хотел было ответить, но, спохватившись, только кивнул. Ксендз печально улыбнулся и взял его за руку.