Земля соленых скал

Глава V

В этот вечер я долго не мог заснуть. О нашем приключении я не все рассказал даже Прыгающей Сове, но каким-то чудом многие знали о нем больше, чем этого хотелось бы Танто и мне.

Дошло уже до того, что я подрался с одним ути из рода Оленя, который начал петь песенку о двух великих охотниках, поймавших в чаще леса свой собственный страх. Поэтому сначала мне не давал уснуть еще свежий стыд, потом же из каждого сна на меня надвигалась изрыгающая огонь и дым пасть медведя, а в голове гудело от его рычания.

Но вдруг я вскочил на ноги, потому что, хотя я и широко открыл глаза, рычание не смолкало. Сердце у меня замерло, и только немного погодя я понял, что это отзвук далекой грозы.

Я приоткрыл шкуру у входа в палатку. Гром затих, и только синие молнии дрожали и метались по небу, будто крылья птицы, подбитой стрелой охотника. Гроза обходила нас стороной. Над черной чащей мчались стаи туч, словно стаи духов, словно пенистая волна водопада. Над селением веял быстрый чистый ветер. Я успокоился и почувствовал большую усталость… Молнии еще сверкали над чащей, но это зрелище казалось уже таким тихим и спокойным, как полет лебедя.

Возвращаясь обратно; я внезапно услышал, что у самого входа в палатку кто-то скулит. Это был Тауга. Я сначала обрадовался: ведь он три дня пропадал в лесу. В этом, правда, ничего удивительного не было, так как мы летом никогда не кормим собак, и они сами для себя охотятся, но всегда приятно снова увидеть собаку-друга. Однако, когда я наклонился к нему, вся радость моя прошла. Нос у пса был сухой и горячий. Он тяжело дышал и весь дрожал.

– Что с тобой, Тауга? – крикнул я.

Он даже не поднял головы. Он попытался встать, когда я опустился возле него на колени и поднял его большую голову, но передние лапы у него сразу подломились, и он снова упал на землю, беспомощно скуля, как маленький голодный щенок.

Никого близко не было, и я просто расплакался. Мой Тауга, большой грозный пес, от которого бежали седые волки, скулил, как слепой щенок. А ведь мы всегда боялись болезней больше, чем самых страшных зверей. Болезни посылали злые духи, питающиеся падалью и гнилой водой болот.

Не вытирая слез, я побежал в палатку, вынес волчью шкуру и разостлал около пса. Его живот был весь в сухих листьях и хвое. Вероятно, ослабев от болезни, Тауга долго полз, стараясь добраться до палатки своего хозяина. Я перекатил собаку на шкуру, подтянул к догорающему костру и подбросил в него свежих можжевеловых веток, дым которых приносит здоровье. А потом? Потом я решился на самый смелый для маленького ути поступок: пойти к шаману, к Горькой Ягоде.

Никто из нас еще не был у него. Независимо от того, жил ли он у нас или в селении над озером, мы всегда со страхом обходили типи шамана. Даже воины неохотно подходили к его типи, зная, что Горькая Ягода в любую минуту, когда только захочет, может превратиться в волка, змею или исчезнуть с глаз, как рассеянный ветром туман над озером.

Я шел к его палатке, а ноги у меня подгибались от страха. Сколько раз я хотел повернуть назад, но перед моими глазами возникал образ друга и приказывал мне идти вперед, наперекор собственному страху.

Весь лагерь спал. Ночь снова была тихой, луна зашла. Я впервые стоял так близко около входа в типи Горькой Ягоды, что мог коснуться рукой шкуры у входа. В ночной темноте при неясном свете звезд нарисованные на шкуре изображения то ли зверей, то ли людей протягивали ко мне когти и пасти. Из клюва птицы-грозы, висевшей над входом, в меня летели молнии. Над моей головой наклонились повешенные у входа копья. Надетые на них медвежьи черепа, наполненные древесной трухой, зияли пустыми глазницами.

Нет, я не мог решиться коснуться шкуры и уже хотел отступить, когда она внезапно открылась и передо мной, сверкая белками глаз, возник Горькая Ягода. Я вскрикнул. Он же наклонился, внимательно посмотрел на меня и наконец сказал:

– Я ждал тебя, мой сын.

Я не мог промолвить ни слова, глубже вздохнуть, даже шевельнуться. Мне хотелось убежать, но все во мне замерло.

Горькая Ягода кивнул головой.

Откуда он знал о моем присутствии?

– Я знал, что ты придешь, – повторил он и умолк, будто бы ожидая моих слов.

Я пересилил себя и прошептал:

– Мой Тауга, мой Тауга…

– Знаю! – Горькая Ягода выпрямился надо мной, страшный и огромный. – Знаю, твой Тауга болен.

Я снова расплакался.

– Отец, – промолвил я, – отец… Не допусти, отец, чтобы вечный мрак окутал его.

– Иди в свою палатку и жди меня. Я отгоню от него Духа смерти.

Когда он скрылся в типи, я побежал назад, к собаке, и быстроту моим ногам придавали и страх перед Горькой Ягодой, и радость оттого, что он выслушал мою просьбу.

Тауга все еще лежал на боку. Из его раскрытой пасти свешивался язык. Я опустился возле него на колени и быстро и сбивчиво стал рассказывать ему, что все будет хорошо, что мы еще вместе будем бегать в лес на охоту, выслеживать оленя, волка и серого медведя.

Но Тауга ничего не слышал и дышал все чаще и слабее… Хотя он был одной из самых чутких собак в лагере, он даже не вздрогнул, когда шаман наклонился над ним.

Горькая Ягода начал его ощупывать, посмотрел глаза, раскрыл пасть, внимательно осмотрел язык, надавил на живот. Когда Тауга застонал от нажима его тяжелых рук, шаман кивнул головой и зашептал что-то про себя. Не смея шевельнуться, я смотрел с благоговейным страхом, как Горькая Ягода насыпал на ладонь несколько щепоток принесенного с собой зелья, растер его в порошок, а потом завернул в тоненький плоский ломтик мяса, свернув его валиком. Затем он начал печь мясо над костром, мурлыча песенку на незнакомом мне языке. Когда мясо скорчилось на огне, вокруг распространился странный и резкий запах, Горькая Ягода прервал свою песенку, всунул мясной шарик в пасть Тауги и крепко придержал ее, пока пес не проглотил мясо.

Наконец он отгреб огонь на другое место и положил Таугу на горячую золу.

Проходили долгие минуты, оба мы сидели неподвижно. И вдруг Тауга перестал скулить, дыхание его стало спокойнее, и он заснул.

Шаман встал и положил руку мне на плечо:

– Ты должен, сын мой, накормить его завтра свежей кроличьей печенкой.

– Май-оо. Хорошо, – ответил я.

После ночной грозы утро было чистым, как вода горного ручейка. Добрые духи содействовали мне. Не было ветра – легко будет подойти к кроличьим норам. Прыгающая Сова хотел сопровождать меня, но я не согласился: я знал, что я, только я могу спасти моего друга, что только мной добытая кроличья печенка принесет ему здоровье. Так говорил Горькая Ягода.

Больше всего кроличьих нор находилось у подножия Скалы Прыгающей Козы. Поэтому я пошел туда, взяв лук и пять острых стрел.

С первыми лучами солнца я уже был у этой скалы.

Я перешел через два ручья с холодной как лед водой и очутился перед склоном. Здесь я остановился, положил лук и стрелы на землю и, повернувшись лицом в сторону большой чащи, начал молиться Нана-бошо – Духу лесов и покровителю животных:

– О Нана-бошо! Позволь мне убить в твоей стране белого кролика, выпусти на мою тропу одного маленького зверька! Он мне нужен, чтобы спасти большого и умного пса – моего друга Таугу. Будь добр ко мне, о великий Нана-бошо! Направь мои шаги на путь кролика, направь кролика на путь моей стрелы!

Однако не скоро услышал Дух лесов мои слова.

Солнце поднималось все выше, а я все еще беспомощно бродил между каменными глыбами. Я замирал неподвижно на долгие минуты, обшаривая глазами даже самый маленький кусочек большого склона Скалы Прыгающей Козы, непрестанно повторяя в душе молитвы Нана-бошо. Однако время проходило напрасно. И что хуже всего, поднялся легкий ветерок, и я был вынужден обойти склон, чтобы оказаться с подветренной стороны. Я уже утратил надежду, считая, что для Нана-бошо ценнее жизнь одного трусливого кролика, чем моего храброго Тауги. Но как раз тогда, когда сомнения овладевали мной, внезапно на расстоянии двух полетов стрелы от меня из-за высокой каменной глыбы выскочил кролик, огляделся как-то бессмысленно, будто был пьян от солнечного света, и медленно поскакал к ближайшему кусту, спрятавшись в его тени.

Мне пришлось подходить к нему по широкой дуге, чтобы все время быть с подветренной стороны. К счастью, и солнце светило с моей стороны, благоприятствуя мне и слепя глаза кролику.

Я припал к земле и начал подкрадываться, медленно двигаясь вперед. Не приподнимался, хотя острые камни ранили мне грудь и локти. Я знал, что могу выиграть только выносливостью, и хотя каждый шаг тянулся бесконечно долго, хотя я боялся, что кролик убежит из-под куста и спрячется в своей норе, спешить мне было нельзя, пока я не приближусь на расстояние верного выстрела. Наконец я добрался до низкого куста можжевельника, закрывавшего меня от кролика, осторожно поднялся, стал на одно колено и натянул лук.

И в это же самое мгновение кролик бешеным прыжком бросился в сторону, но сделал это на какую-то долю секунды позже. А я на ту же долю секунды обомлел. Ведь я не предвидел, что, кроме меня, на кролика охотится еще кто-то другой.

Темный ком упал на серую спину зверька. Я остолбенело смотрел, как огромный горный орел, впившись когтями в бока пронзительно кричащего кролика, широкими взмахами крыльев поднимает вверх свою добычу.

Мой лук был натянут, стрела на тетиве. Еще один взмах крыльев, второй, третий… и тетива моего лука зазвенела. Раньше чем орел поднялся на безопасную высоту, за ним полетела стрела. Задыхаясь от возбуждения и неожиданной радости, я увидел, как стрела догнала орла и впилась под правое крыло. Большая птица затрепетала крыльями, еще немного, последними усилиями поднялась вверх, но уже через минуту начала медленно падать на распростертых крыльях.

Я подбежал к орлу. Он был еще жив и готовился к борьбе, взъерошив перья. Его правое крыло беспомощно свисало, но он изо всех сил бил другим и целился в меня клювом и яростно шипел. А был он величиной почти с меня. Я сначала попятился от него, он же, бесстрашный, грозный и разъяренный, наступал. Мне нужно было остерегаться: одним ударом огромного клюва он мог разбить кость руки. Я взялся за томагавк.

Борьба была недолгой. Из когтей мертвой птицы я вырвал кролика – его не нужно было даже добивать – и забросил за спину двойную добычу. Орел был очень тяжел. Крылья свисали по бокам, хвост волочился по земле. Вид у нас, наверное, был такой, будто большая птица, держа меня в когтях, направляет мои шаги. Когда я увидел нашу общую тень, я был поражен: она напоминала фигуры, вырезанные на нашем тотемном столбе, – тень огромного человека-птицы.

День был жаркий, и я с трудом дотащился до лагеря. Но мне придавали силы радость и гордость от неожиданной победы. Но в то же время где-то в глубине души таилось сожаление, что такого большого и грозного воина, как этот орел, настигла стрела маленького мальчика, который не имеет никаких заслуг. Перед глазами у меня все еще стоял образ раненой птицы, боровшейся до последнего мгновения, не складывавшей крыльев, не прятавшей под них голову.

Однако я обо всем забыл, когда при входе в лагерь меня радостно встретили друзья. Они выбежали мне навстречу, крича и смеясь. Я увидел их круглые от удивления и зависти глаза. Конечно, по обычаю взрослых воинов, возвращавшихся с охоты, я не обращал внимания на детский визг маленьких ути, которые еще ни разу не убивали горного орла.

Я шел прямо к палатке Овасеса.

Крик мальчишек вызвал старого воина из палатки. Я положил птицу к его ногам. Он наклонился над орлом, начал внимательно рассматривать его крылья и, только когда увидел мою стрелу, обернулся ко мне и минуту внимательно смотрел на меня. Все замолчали. Он же извлек стрелу из туловища птицы и, вручая ее мне, сказал:

– Ути, ты совершил первый мужской подвиг. Иди покорми своего пса, как приказывал Горькая Ягода, а потом приходи ко мне.

Тауга чувствовал себя лучше. Горькая Ягода был великим шаманом. Я забыл о том, что совершил свой первый мужской подвиг и, увидев Таугу, поднявшегося при виде меня на ноги, чуть не разревелся, как девочка. Пес, приветствуя меня повизгиванием, шел ко мне, пошатываясь на ослабевших ногах. Я вернул его на место. Смеясь и рассказывая ему о своей охоте, я быстро выпотрошил кролика и вынул печень.

Тауга набросился на нее, как здоровый голодный пес. И похоже было, что уже ничего не угрожало его здоровью.

День был прекрасен, мир был прекрасен, меня ждала награда от Овасеса. Я шел к его палатке, стараясь не смотреть по сторонам и скрыть радость, разгоравшуюся во мне все больше, как костер из сухого можжевельника.

Овасес ждал меня у входа в палатку. Он приветливо взял меня за руку и ввел внутрь.

Я был здесь впервые и с благоговением осматривался вокруг. Палатка была полна медвежьих, волчьих и оленьих черепов, красивого старого оружия, томагавков с резьбой на рукоятках, луков, почерневших от давности, украшенных перьями копий, блестящих шкур, чародейских знаков для защиты от злых духов.

Учитель указал мне на одну из медвежьих шкур. Я сел. Сам он устроился напротив меня, подмостив себе под спину шкуры, чтоб было помягче, и раскурил маленькую трубочку. Потом он поднял руку в знак того, что я могу начинать свой рассказ.

Воины ценят свои слова. Поэтому я не подчинился приказу немедленно и не начал болтать языком, как девушки, возвращающиеся с речки. Закрыв глаза, я припоминал, как я подкрадывался к кролику, неожиданное нападение орла, полет моей стрелы.

И только после этого я заговорил, но начал с восхваления, как и надлежит гостю в типи Овасеса, его собственных великих охотничьих подвигов: о черепах убитых им животных, о его славной борьбе с серым медведем, его мудрости учителя. Старик слушал внимательно, закрыв глаза, неподвижно, молча; могло показаться даже, что он спит. Но из его трубочки поднимался непрерывно небольшими клубами дым. Он поднял веки лишь тогда, когда я начал рассказывать, как я увидел кролика на склоне Скалы Прыгающей Козы, и с этой минуты не сводил с меня глаз, хотя мои слова и застревали иногда у меня в горле. Если бы даже я захотел что-нибудь прибавить, или преувеличить, или дать понять, что я не на кролика охотился, а на орла, то я не смог бы этого сделать. Я не в силах был отвести глаза от черных блестящих зрачков Овасеса и говорил все тише, слова текли все медленнее. Когда я кончил, то почувствовал себя слабым и утомленным, как после долгой дороги без еды и питья – весь мой великий мужской подвиг казался мне сейчас мелочью, не стоящей внимания. Но Овасес встал, и на его лице я увидел редкого гостя – улыбку. Он наклонился ко мне, положил руку на мое плечо и радостным голосом сказал:

– Мои глаза счастливы, что могут смотреть на храброго сына Леоо-карко-оно-ма – Высокого Орла.

Мое сердце пело победную песню.

– Мой отец, – ответил я гордо, – происходит из рода Текумзе.

– Текумзе, – кивнул головой Овасес, – был великим вождем. Он был величайшим из вождей нашего племени. Как и Понтиак, он водил воинов на победоносные битвы, охотников – на большие охоты, собирал стариков на мудрые советы. Его голоса слушались все племена, и, пока он был жив, тень поражения не падала на тропы воинов, а счастье было гостем каждого рода. Когда он погиб, в каждом типи пели по нему траурные песни.

И тут Овасес, который никогда без нужды не ускорял шага, не кривил губ и не повышал голоса, вдруг выпрямился и стиснул кулаки. Его голос загремел, как эхо надвигающейся грозы.

– Текумзе, деда твоего отца, убили белые. Они пригласили его на большой совет, чтобы выкурить с ним «трубку мира», а он вместо слов мира встретил смерть. Его тело они не позволили похоронить в Долине Смерти, чтобы дух великого вождя не нашел дороги в Страну Вечного Покоя.

Я не смел отозваться даже шепотом. Наконец воин умолк, тяжело дыша, сел против меня и сказал усталым голосом:

– Я всегда с гордостью смотрел на твоего отца. Сегодня впервые я так смотрю на тебя. Для наших племен настали дни без солнца. Белых больше, чем листьев в чаще. Они сильнее нас. Сильнее всех племен и родов. Но каждый мальчик, вступающий на тропу мужчины, – это новая капля крови в наших жилах. Ты это сделал сегодня. Пусть твои ноги никогда не сойдут с тропы воинов.

Еще никто и никогда не говорил мне таких слов. Я должен был быть счастлив. Однако счастливым я не был.

В этот день мне не хотелось слышать ничьих голосов, даже голоса Прыгающей Совы, даже лая Тауги. Я убежал из селения к Скале Безмолвного Воина. Взобрался на нее, сел на высоком уступе над водной глубиной и смотрел на чащу, на склоненные северным ветром верхушки деревьев. Это была моя чаща, мой друг и мой дом.

Когда-то по ее тропам ходил дед моего отца, Великий Текумзе. От звука его голоса серые медведи съеживались, как маленькие щенята, и бледнели самые грозные враги. Как погиб Текумзе? Я видел перед своими глазами пробитого стрелой большого орла, поднявшего вверх окровавленный клюв и не склонившего головы перед ударом. Слезы жгли мне глаза. Северный ветер гнал низкие черные тучи, солнце село за лесом.

В полной темноте я услышал где-то невдалеке уханье сыча. Его криком мы с Совой часто пользовались как условным знаком. Я слез со скалы, и из темноты ко мне выбежал мой друг.

– Почему мой брат носит печаль в сердце? – горячо зашептал Сова. – Или Сова перестал быть тебе другом?

Я не сумел держать себя, как мужчина: горячо обнял его. Он удивленно замолчал. Я же объяснял быстро и сбивчиво:

– Нет, Сова. Ты для меня то же, что для орла воздушный простор. Уши мои всегда открыты, когда ты говоришь со мной, Сова. Но сегодня солнце для меня не светит. Хотя я убил большого орла, я не чувствую радости. Мне грустно, Сова.

Друг, помолчав немного, мягко снял мои руки со своих плеч. Я увидел, что он улыбнулся.

– Овасес в награду разрешил нам поехать сегодня ночью на рыбную ловлю. Оставь свою грусть.

Рассказать ли ему про Текумзе? Нет. Пусть хотя бы его мыслей не омрачает горечь и гнев, бессильные, как руки маленьких детей. Поэтому я только кивнул головой и побежал за ним.

Но ведь весенний дождь, девичий плач и мальчишеская грусть короче полета ласточки. Когда мы добежали до берега реки, где лежали наши каноэ, я уже смеялся и хвастался своей утренней победой. Сова принес наши луки, стрелы и небольшой запас еды. Можно было сразу отправляться в путь. Овасес разрешил даже взять его собственное каноэ, и мы столкнули его в спокойное прибрежное течение.

Мы плыли по течению, быстро работая веслами и держась внутренней стороны излучины реки. Здесь нужно было быть особенно осторожными, так как быстрое течение могло снести нас к противоположному берегу, на острые скалы. Поэтому гребли мы упорно и молча, пока не миновали излучину и пока лодка не начала разрезать своим носом спокойную гладь вновь широко разлившейся реки.

Высокий лес подходил здесь к самым берегам. Мы проплывали мимо протоптанных в густой траве и кустарнике тропинок к водопоям. В ночной тишине мы слышали иногда в прибрежных зарослях шум пробегающих животных.

Наши весла бесшумно погружались в воду, и поэтому нетрудно было различить совсем рядом лисьи шаги, немного более слышный и быстрый бег волка или тяжелый топот копыт лося. Сразу же за одним из поворотов мы натолкнулись на целое семейство «прачек»– маленьких смешных зверьков, которые каждый кусочек своей пищи тщательно полощут в воде, перед тем как съесть. Их всполошил наш громкий смех.

Мы плыли долго, старательно минуя водовороты и камни, торчавшие из воды, будто огромные грибы, покрытые мхом. Речка посветлела, звезды вышли из-за туч, северный ветер уже давно повернул на юг. До цели – Озера Белой Выдры – мы добрались, когда восточная сторона неба прояснилась, засветилась, как голубые глаза моей матери.

Когда взошло солнце, в воде заблестели искры, и их было больше, чем звезд на августовском небе. Мы ждали этой минуты, потому что восход солнца – это самое лучшее время для лова. Мы поплыли к песчаным мелям, где под ранним солнцем греются жирные большие щуки.

Вдруг Сова бросил весло и схватил лук. Я проследил за его взглядом: по берегу шла на водопой семья оленей. Впереди шагал большой, как прибрежная скала, рогатый бык, солнце зажгло белые огоньки на его рогах. Он шагал, топая копытами, не заботясь о шуме, который поднимал, гордый, как великий вождь. За ним шла лань, а рядом с ней семенил на дрожащих, худых, слабеньких ножках маленький олененок.

Я схватил Сову за руку и прошептал:

– Положи лук.

– Что?

– Положи лук, говорю тебе.

Олень остановился и посмотрел в нашу сторону. Он стал так, чтобы закрыть своим телом лань и олененка.

– Положи лук, – повторил я.

Сова внимательно посмотрел на меня, потом пожал плечами и бросил лук на дно лодки.

Мы отплывали все дальше. Олень наклонил голову к воде, олененок мекнул – будто засмеялась маленькая девочка.

– Для выстрела было слишком далеко, – сказал я равнодушно, но Сова, сердитый за то, что я не дал ему испытать силу его лука, даже головы не повернул.

Солнце уже поднялось над верхушками деревьев, когда мы приплыли к первой мели. Но только тень нашей лодки упала на стаю рыб, она сорвалась с места так быстро, что вода вокруг закипела. Мы подплыли неосторожно, как дети. Нужно было возвращаться на глубину.

Вода постепенно успокаивалась. Проходили долгие минуты ожидания, пока теплый солнечный свет снова привлек рыб на мель. Их серебряные спины блестели под водой, как лезвия ножей.

Как, только успокоенные щуки снова неподвижно замерли, мы легкими ударами весла начали подгонять лодку к мели так, чтобы тень на этот раз не коснулась рыб. Наконец мы приблизились на расстояние выстрела.

У меня не было особого желания ловить рыбу. Зато Сова свирепствовал. Каждая его стрела всплывала на поверхность вместе с нанизанной на нее рыбой. Когда пришло время возвращаться, дно лодки было сплошь покрыто большими и жирными щуками. На этот раз у Совы была счастливая рука.

Типи, где жили мы с Совой, был слишком мал, чтобы устраивать в нем пир. Поэтому перед сумерками мы разожгли за палаткой большой костер, вокруг которой собрались самые младшие Волки лагеря. Запах жареной рыбы привлек к костру не только Молодых Волков, но и собак со всего лагеря.

Мы жарили рыбу на медленном огне, нанизав ее на прутья из орешника или на стрелы, а Прыгающая Сова рассказывал о дороге к озеру, об оленях на водопое, хвастался своим уловом. В конце концов он имел на это право, потому что редко кому из молодых ребят удавалось поймать на озере Белой Выдры столько крупной рыбы.

Меня расспрашивали про орла. Но мне и теперь не хотелось слагать об этом песню или просто рассказывать. Я выбрал себе большую жирную щуку и молча наслаждался вкусной едой.

Из-за верхушек сосен вышел узкий серп луны, когда над всем нашим селением внезапно загремели бубны. Мы вскочили на ноги. Звуки были торжественные: низкое басистое гудение, которое мы услышали, обычно предвещало начало каких-либо празднеств или охотничьих военных танцев. Конечно, никто не думал о рыбе. Половину моей щуки получил Тауга, а мы побежали к Месту Большого Костра.

Костер уже пылал. Около него на круглом камне лежал огромный охотничий барабан. Его приносили только тогда, когда Горькая Ягода должен был плясать в честь Великих Духов.

Вокруг костра стояли все воины селения в самых нарядных одеждах – с султанами из орлиных и совиных перьев, в куртках и штанах с вышитыми на них родовыми тотемными знаками. Мы, маленькие мальчики, стали за их спинами и, дрожа от нетерпения, ожидали минуты, когда появится Горькая Ягода, грозный и таинственный. Воины пели Песню Перьев:

Песня, начатая низкими и тихими голосами, поднималась все выше, звучала все сильнее. Мы слушали песню о перьях орла и совы, ласточки и диких гусей, лебедей и ястребов.

Когда песня смолкла, в наступившей тишине послышался крик охотящегося орла, и в круг воинов вбежал шаман Горькая Ягода. На этот раз он был с ног до головы покрыт птичьими перьями. Вместе с его первым шагом коротко загремели бубны и рожки и тут же умолкли.

Когда я увидел Горькую Ягоду, сердце у меня забилось и остановилось дыхание: к плечам Горькой Ягоды были прикреплены большие крылья убитого мной орла. В голове моей промелькнула мысль, еще не смелая, но уже полная надежды. Не мне одному пришла она в голову, потому что и Прыгающая Сова, увидев крылья на плечах шамана, схватил меня за руку и крепко пожал ее. Но мы не обменялись ни единым словом. Ни один мужчина не должен говорить вслух о своих надеждах, пока они не сбудутся.

Мы протиснулись к первому кругу воинов. Прямо около нас пробегал Горькая Ягода, кружа вокруг костра, как исполинская птица. Снова наступила тишина, слышен был только свист перьев на плечах Горькой Ягоды, его частое Дыхание и треск торящих веток в костре.

Наконец, будто поднимаясь на крыльях, шаман вскочил на огромный барабан, к которому подбежало восемь воинов. Они начали левыми руками поворачивать барабан, а правыми отбивать такт танцующему на нем шаману. Я стиснул руки на груди: Горькая Ягода плясал Танец Охотящегося Орла. Он то медленно парил на распростертых крыльях, то быстро кружился. А то, сложив крылья, быстро падал на колени, чтобы, спустя минуту, снова подняться быстрым прыжком и снова описывать широкие круги, как это делают большие горные орлы.

Удары барабана все усиливались, а то вдруг замирали на мгновение, чтобы раздаться с новой силой. Ритм становился все быстрее и быстрее и тут к нему присоединился пронзительный звук рожка.

Из круга воинов выскочил помощник Горькой Ягоды, Голубая Птица. Я схватил Сову за руку, и мы переглянулись. У Голубой Птицы ниже колен были привязаны кроличьи лапы, а вдоль лица, возле ушей, с султана свешивались два пучка кроличьих ушей.

Итак, это был Танец Орла, охотящегося на кролика.

Горькая Ягода продолжал кружиться на большом барабане, его ноги двигались все быстрее. Звуки рожков пронзали ночь. Пламя костра поднималось все выше…

И вот в одно мгновение «орел»– Горькая Ягода – бросился на «кролика»– Голубую Птицу. И… я понял, что моя надежда сбудется, потому что как раз в этот момент из круга воинов вылетела длинная тупая стрела и вонзилась между перьями шамана. Орел-шаман упал.

Наступила великая тишина. Только далекое эхо донесло до нас гудение барабана. Никто не смел шевельнуться, никто не смел даже вздохнуть. Казалось, что и красные языки пламени замерли неподвижно. А когда пронзительный свист рожка вновь прервал тишину и вновь ожили бубны, шаман поднялся, повернулся лицом к луне и вскинул вверх руки с криком:

– Сат-Ок!

– Са-а-ат-О-о-ок! Са-ат-О-ок!

Все повторили крик шамана.

Это имя впервые пронеслось над селением, поляной, рекой и лесом.

Шаман закружился в последний раз. А потом подбежал ко мне, схватил меня за руку и вытащил на середину круга.

– Сат-Ок! Сат-Ок! Сат-Ок! – все быстрее кричали воины, все пронзительнее свистели рожки, все громче били бубны.

Меня охватила радость и гордость – великий шаман Горькая Ягода своим танцем рассказал всему селению историю моей победы над орлом и дал мне имя. Отныне меня звали Сат-Ок – Длинное Перо. Уже никто не назовет меня ути – малыш.

У меня есть имя!

И я начал плясать танец победы и радости.

И только когда у меня остановилось дыхание, когда после одного из прыжков я упал на колено и мне тяжело было подняться, а кто-то наклонился надо мной и помог мне встать, – только тогда я увидел, что в кругу воинов, впервые выкликавших мое имя, находился Высокий Орел, мой отец, внук великого Текумзе.