Земляные фигуры

Глава XXV Дела в Пуактесме

Пуактесме рассказывают, как Мануэль и Ниафер двигались на восток, а потом повернули на теплый юг; и как они нашли священника, обвенчавшего их; и как Мануэль конфисковал двух коней. Также повествуется о том, что Мануэль победоносно встретился с весьма ужасным драконом под Ла-Флешью, а близ Ортеса у него возникли неприятности с Тараканищем, которого он одолел и посадил в кожаный бурдюк, но говорят, что в остальном путешествие проходило без приключений.

– А теперь, когда все обязательства выполнены и мы воссоединились, моя милая Ниафер, – сказал Мануэль, когда они сидели, отдыхая после боя с драконом, – мы отправимся в путешествие, чтобы увидеть пределы этого мира и их оценить.

– Дорогой, – ответила Ниафер, – я думала об этом и уверена, что это было бы очаровательно, если б только люди не были так ужасны.

– Что ты имеешь в виду, милая коротышка?

– Понимаешь, Мануэль, теперь, когда ты вернул меня из рая, люди будут говорить, что тебе следует предоставить мне взамен обиталища блаженных, из которого я была отозвана, на худой конец, вполне уютное и постоянное земное местожительство. Да, дорогой, ты знаешь, какие они, эти люди, а злопыхатели будут только рады болтать повсюду, что ты пренебрегаешь очевидным долгом, раз отправляешься смотреть и оценивать пределы этого мира, в которых, в конце концов, у тебя нет особой корысти.

– Ну и что? – спросил Мануэль, высокомерно пожав плечами. – От разговоров нет никакого вреда.

– Да, Мануэль, но такие бесцельные скитания по диким странам, о которых никто не слыхал, выглядели бы именно так. Сейчас бы мне доставили огромное удовольствие полные приключений путешествия вместе с тобой, и титул графини для меня ничего не значит. Я уверена, что меня меньше всего интересует жизнь в собственном дворце и хлопоты, связанные с нарядами, рубинами, слугами и ежедневными приемами. Но, понимаешь, дорогой, я просто не смогла бы вынести того, что люди дурно думают о моем милом муже, и поэтому, пока этого не произошло, я охотно примирилась бы с подобными вещами.

– Ох-хо-хо! – произнес Мануэль и начал в раздражении теребить свою седую бородку. – Неужели одно обязательство порождает другое с такой быстротой! Чего же ты от меня хочешь?

– Очевидно, ты должен взять войско короля у Фердинанда и выгнать этого ужасного Асмунда из Пуактесма.

– Боже мой! – проговорил Мануэль. – Как просто у тебя выходит. Так мне заняться этим прямо сегодня днем?

– Мануэль, ты говоришь не подумав, ибо ты, вероятно, не смог бы отвоевать весь Пуактесм за один день.

– Ох! – произнес Мануэль.

– Нет, мой дорогой, без постороннего содействия не обойтись. Ты бы сперва достал войска себе в помощь, – как конные, так и пешие.

– Моя миленькая, я лишь имел в виду».

– Даже тогда, наверно, понадобится порядочно времени, чтобы истребить всех норманнов.

– Ниафер, позволь мне, пожалуйста, объяснить…

– Кроме того, ты находишься очень далеко от Пуактесма. Тебе бы даже не удалось добраться туда сегодня днем.

Мануэль прикрыл ей ладонью рот.

– Ниафер, когда я говорил о покорении Пуактесма сегодня днем, я позволил себе немного пошутить. Я больше никогда в твоем присутствии не позволю себе легкой иронии, ибо понимаю, насколько ты ценишь мой юмор. Между тем повторяю: нет, нет и тысячу раз нет! Хорошо зваться графом Пуактесмским, это ласкает слух. Но я не хочу быть посаженным, как овощ, на нескольких акрах земли. Нет, у меня только одна жизнь, и за эту жизнь я намерен увидеть мир и пределы этого мира, чтобы их оценить. И я, – решительно закончил он, – Мануэль, который следует своим помыслам и своему желанию. Ниафер заплакала.

– Я просто не вынесу и мысли о том, что о тебе скажут люди.

– Полно, моя милая, – говорит Мануэль, – это нелепо.

Ниафер плакала.

– Ты ведешь себя недостойно! – говорит Мануэль. Ниафер продолжала плакать.

– Мое решение бесповоротно, – говорит Мануэль, – так, Боже праведный, какой от этого толк?

Ниафер теперь плакала все более и более душераздирающе. А высокий герой сидел, глядя на нее и опустив широкие плечи. Он злобно пнул громадную зеленую голову дракона, все еще гадко кровоточащую у его ног, но от этого проку было мало. Победитель дракона был побит. Он ничего не мог предпринять против подобной влаги: его решимость подмокла, а независимость была смыта этим соленым потоком. И к тому же, говорят, что теперь, когда молодость ушла от него, дон Мануэль стал думать о спокойной и тихой жизни более безропотно, чем в этом признавался.

– Отлично, – говорит вскоре Мануэль, – давай переправимся через Луар и поедем на юг на поиски твоей проклятой диадемы с рубинами, слуг и прекрасного дома.

Так что во время Рождественских праздников к королю Фердинанду в лимонную рощу за дворцом привели красивого, рослого, косоглазого и седовласого воина. Здесь святой король, соответственно экипированный нимбом и гусиным пером, творил по средам и субботам небольшие чудеса.

Король обрадовался перемене в облике Мануэля и сказал, что опыт и зрелость – прекрасные черты, которые должны присутствовать во внешнем облике дворянина такого ранга. Но – вот незадача! – что касается передачи ему каких-либо войск, то это совершенно другой вопрос. Солдаты нужны королю для его собственных целей, а именно для немедленного захвата Кордовы. Между тем здесь находятся принц де Гатинэ и маркиз ди Пас, которые прибыли с такой же безумной просьбой: один просит солдат, чтобы помочь ему против филистеров, а другой – против каталонцев.

– Похоже, всем, кому я когда-либо жаловал поместья, сегодня нужны войска, – проворчал король, – и если б у любого из вас была хоть капля рассудительности, вы бы сохранили земли, когда-то данные вам.

– Мы испытываем дефицит, сир, – с заметным жаром заявил молодой принц де Гатинэ, – скорее не рассудительности, а поддержки нас нашим сеньором.

Это было совершенно верно, но, постольку, поскольку подобные грубоватые истины обычно не бросают в лицо королю и святому, тонкие брови Фердинанда полезли на лоб.

– Вы так полагаете? – спросил король. – Нужно это рассмотреть. Что, к примеру, вон там?

Он указал на пруд, из которого бралась вода для поливки лимонных деревьев, и принц увидел какой-то желтый предмет, плавающий в пруду.

– Сир, – сказал де Гатинэ, – это лимон, упавший с дерева.

– Вы рассудили, что это лимон. А как считаете вы, ди Пас? – спросил король.

Маркиз являлся государственным деятелем, который редко рисковал. Он подошел к кромке пруда и взглянул на этот предмет, чтобы себя не скомпрометировать. А затем возвратился улыбаясь.

– Ах, сир, вы в самом деле придумали хитроумную проповедь против опрометчивых суждений, ибо, хотя дерево – лимонное, плавающий под ним предмет – апельсин.

– Так вы, маркиз, рассудили, что это апельсин. А как считаете вы, граф Пуактесмский? – спрашивает король.

Если ди Пас мало чем рисковал, то Мануэль вообще не стал рисковать. Он зашел прямо в воду и достал плавающий предмет.

– Король, – говорит огромный дон Мануэль, мудро прищурив ясные светлые глаза, – это половинка апельсина.

Король же сказал:

– Вот человек, которого нелегко обмануть суетными картинками сего мира и который ценит истину выше сухих башмаков. Граф Мануэль, вы получите свои войска, а вы вдвоем должны подождать до тех пор, пока не приобретете силу суждений графа Мануэля, которая, позвольте вам заметить, ценнее любого поместья, которое мне придется отдать.

Поэтому, когда началась весна, Мануэль отправился в Пуактесм во главе армии, делающей ему честь, и потребовал от герцога Асмунда отдать ему страну. Асмунд, который обычно был весьма капризен из-за наложенного на него проклятия, отказался, использовав при этом весьма оскорбительные эпитеты, и война началась.

У Мануэля, конечно же, не было никаких знаний в военном искусстве, но король Фердинанд послал Мануэлю в качестве советника графа Тохиль-Вака. Мануэль в золоченых доспехах представлял собой внушительную фигуру, а его щит с вставшим на дыбы жеребцом и девизом «Mundus vult decipi» стал в битве для его более осмотрительных соперников сигналом к передислокации на какой-нибудь другой участок сражения. Клеветники шептали, что на военном совете и перед войсками дон Мануэль звучно повторял приказы и мнения, выдвинутые Тохиль-Вака. В любом случае официальные заявления графа Пуактесмского повсюду вызывали доброе чувство, приберегаемое для старых друзей, так что особого вреда причинено не было.

Наоборот, дон Мануэль теперь раскрыл в себе бесценный дар оратора, и в каждом местечке, которое они занимали, он выступал с яркими обращениями к оставшимся в живых обитателям (прежде чем их повесить), призывая всех здравомыслящих людей бороться против военного самодержавия Асмунда. Кроме того, как указывал Мануэль, это была борьба, какой свет еще не видывал, борьба за мирное детство. Никогда еще, как он выражался, не велось войны ради того, чтобы покончить с войной навсегда и гарантировать прочный мир, и никогда люди не сражались за столь славное дело. И на всех эти возвышенные мысли оказывали благоприятное воздействие.

– Как чудесно ты говоришь! – обычно восклицала в восхищении госпожа Ниафер.

А Мануэль странно смотрел на нее и отвечал:

– Я зарабатываю тебе на дом, моя милая, на жалованье твоим слугам, и однажды эти словесные драгоценности увековечатся в настоящей диадеме. Теперь я понимаю, что одна моя бывшая знакомая была права, указывая на разницу между человеком и остальными животными.

– Ах да! В самом деле! – очень серьезно сказала Ниафер, не придавая словам никакого особого значения, но в целом делая вывод, что они с Мануэлем беседуют о чем-то поучительном и благочестивом. Теперь, став графиней Пуактесмской, Ниафер была набожной христианкой, и никто нигде не питал более искренней почтительности к серьезным слухам.

– К примеру, – продолжила Ниафер, – мне рассказали, что твои прелестные речи произвели такое впечатление на Филистию, что королева Стультиция предложила союз и обещала послать тебе легкую кавалерию и стенобитные машины.

– Правда, она обещала их послать, но так этого и не сделала.

– Тем не менее, Мануэль, ты вскоре обнаружишь, что моральной поддержке нет цены. И, как я часто думаю, в конце концов это самое главное.

– Да-да, – нетерпеливо сказал Мануэль, – у нас повсюду уйма моральной поддержки, а здесь прекрасных речей, а на юге есть святой, творящий для нас чудеса, но именно у Асмунда великолепная армия безнравственных негодяев, и они в грош не ставят мораль и риторику.

Так что сражения продолжались всю весну, и в Пуактесме они казались очень важными и беспримерными, какой война обычно видится людям, участвующим в ней: тысячи людей были убиты, к огорчению их матерей и возлюбленных, а весьма чисто и жен. И наблюдалось рядовое количество не имеющих себе равных зверств, измен, грабежей, поджогов и тому подобного, а выжившие воспринимали свои муки настолько серьезно, что забавно думать, каким неважным все это оказалось в итоге.

Поскольку эта выдающаяся резня имела место давным-давно, то перенесенная боль не стоит рассказа сегодня даже для невнимательного слушателя о схватке рыцарей при Пердигоне, или о тогдашней знаменитой битве лудильщиков, или повествования о том, как несгибаемые синдики Монтора были посажены в тюрьму военнопленных и казнены по ошибке; да и истории о том, как норманны сожгли понтонный мост в Манвиле; и как Асмунд расхаживал по прогоревшей насквозь балке при ужасной осаде Эвра и, упав с высоты почти в сотню эллей прямо в скопление своих врагов, сломал ногу, но дрался так доблестно, что целый и невредимый вырвался от них; и как близ Лизуарта безоружные крестьяне отбили нападение сторонников Мануэля косами, вилами и кольями.

Время смыло значительность этого древнего героизма так же, как непрочная краска смывается с дешевой ткани. Поэтому летописцы поступают мудро, когда отмахиваются некрещеными перьями от эпизода в Бельгарде, касающегося храбрых сиенцев с их зеленым ядом и деяний Антипапы, а бумагу приберегают для увековечивания замечательного способа, которым мрачный Тохиль-Вака обложил в Пуактесме налогом в ливр каждую дымовую трубу.

Сегодня даже невозможно проявить горячий интерес к тем, когда-то всех поразивших горшкам с расплавленными серой, жиром и негашеной известью, которые выливали на стены Сторизенда, к недовольству Мануэлевой рати. И хотя это была весьма героическая война, с выставлением напоказ всех разновидностей высшего нравственного начала и самыми звучными выражениями, используемыми с обеих сторон, ей почему-то не удалось вызвать ни реформацию, ни гибель человечества. А после завершения убийств и всеобщего разорения мир продолжал существовать во многом так же, как делал это после всех остальных войн: со смутным представлением о том, что безо всякой выгоды были потрачены время и силы, и убеждением, что бесчестно об этом говорить.

Посему достаточно сообщить, что везде наблюдалось множество смертей и несчастий и что в июне граф Тохиль-Вака был схвачен и убит с весьма жуткой игривостью необычным образом использованной раскаленной кочергой, а войско Мануэля было разгромлено и рассеяно.

Глава XXVI Сделка с аистом

Дальше Мануэль, изгнанный из Пуактесма, отправился со своей женой в Новогат, бывший уже почти семь лет столицей Филистии. Королева Стультиция, шестая по счету на троне с таким именем, приняла их весьма радушно. Она долго беседовала с Мануэлем с глазу на глаз в комнате со стенами, облицованными изразцами, и потолком, инкрустированным аксиомами морали, составленными из светлых оловянных букв, что позволяло легко заменять эти аксиомы. Стультиция сидела за бронзовым пюпитром. На ней были розовые очки, а у ее ног дремала любимая игрушка – слепая, маленькая, но очень толстая сучка по кличке Удача.

Королева по-прежнему считала, что можно заключить союз против герцога Асмунда, как только в Филистии будут созданы соответствующие общественные настроения, но это займет время.

– Имейте терпение, мой друг, – сказала она, и это было легко сказать преуспевающей, великой государыне, удобно сидящей у себя во дворце в короне и очках под сенью собственных дымовых труб, застекленных крыш, колоколен, куполов, башен и зубчатых стен.

А между тем у Мануэля и Ниафер не было даже свинарника, чтобы предаваться рекомендуемой добродетели. Поэтому Мануэль навел справки и узнал, что королева Фрайдис переехала в свою резиденцию на Саргилл – самый удаленный из Красных Островов.

– Мы отправимся к Фрайдис, – сказал он Ниафер.

– После того, как ты с ней обошелся? – спросила Ниафер.

Мануэль улыбнулся сонной улыбкой, в которой был весь Мануэль.

– Я знаю Фрайдис лучше, чем ты, моя милая.

– Да, но можешь ли ты на нее полагаться?

– Я могу полагаться на себя, а это более важно.

– Но, Мануэль, у тебя есть еще одна подружка в Англии. И хотя Господь знает, что я и видеть ее не хочу, но в Англии мы могли бы, на худой конец, получить все удобства…

Мануэль покачал головой.

– Мне очень нравится Алианора, потому что она напоминает мне о том, насколько явно женщина может напоминать мужчину. Из этого следуют две превосходные причины – по одной каждому из нас, коротышка, – не плыть в Англию.

Итак, они, находясь без крыши над головой, решили отправиться на Саргилл – «навестить другую твою подружку», как описала это Ниафер тоном более прохладным, чем тот, который Мануэль нашел бы приятным.

Но теперь Ниафер начала жаловаться, что Мануэль пренебрегает ею ради политики, войны, речей и частных переговоров со светскими дамами; и она начала вновь говорить о том, как печально, что у них с Мануэлем, вероятно, никогда не будет детей, скрасивших бы одиночество Ниафер. Ниафер теперь жаловалась довольно часто и по разным поводам, упоминать которые здесь не к месту. И она обычно сетовала со всеми проявлениями искренности на то, что, создавая глиняную фигуру Ниафер, Мануэль, должно быть, руководствовался в основном такими повсеместно ценимыми качествами, как невинность и воображение. Это зачастую причиняло, по ее словам, большие неудобства.

Мануэль со времени прибытия в Новогат успел расспросить о том о сем и еще кое о чем, так что теперь ответил с высокомерной уверенностью в себе.

– Да-да, пару детей! – сказал Мануэль. – Лично я думаю, что это превосходная идея, раз уж мы ждем, пока королева Стультиция перекроит мозги своим подданным, и нам, в сущности, нечего делать.

– Но, Мануэль, ты отлично знаешь…

– И я достаточно сведущ в магии Апсар и в силах позвать аиста, который по счастливой случайности мой должник…

– Что у нас общего с аистом?

– Как же, именно он принесет детей, которые скрасят твое одиночество.

– Но, Мануэль, – с сомнением сказала Ниафер, – я не считаю, что в Ратгоре или в Пуактесме детей берут у аиста.

– Вне всякого сомнения, как и в каждой стране, у них есть забавные местные обычаи. Однако сейчас нас не интересуют эти провинциалы, поскольку мы находимся в Филистии. Кроме того, ты не должна забывать, что наша главная надежда – наполовину обещанный союз с королевой Стультицией, которая, насколько я понимаю, дорогая, является единственным монархом, поддерживающим нас.

– Но какое отношение королева Стультиция имеет к моему будущему ребенку?

– Самое непосредственное, милая коротышка. Ты должна понять, что для человека в моем положении самое важное – любым способом избежать оскорбления чувств филистеров.

– Все же, Мануэль, у самих филистеров есть дети, и я не понимаю, как они могут возразить против того, что у меня будет очень маленький ребеночек, если только…

– Да нет! Никто не возражает против ребенка самого по себе, поскольку ты – замужняя женщина. Суть в том, что детей филистерам приносит аист, и даже намек на возможность получения заблудшими людьми ребенка иным способом филистеры посчитают отвратительным, непристойным и похотливым.

– Какие они чудные! Но ты в этом уверен, Мануэль?

– Все, по их мнению, лучшие и самые популярные писатели, моя милая, в этом вопросе единодушны, а их законодатели приняли огромное количество указов, а их маслоторговцы основали гильдию специально для преследования подобных упоминаний. Нет, разумеется, существует вырождающаяся секта, выдвинувшая лозунг, что детей можно находить в капусте, но все по-настоящему уважающие себя люди при необходимости в потомстве договариваются насчет посещения их аистом.

– Несомненно, удивительный обычай, но это звучит подходяще, если ты сможешь все устроить, – сказала Ниафер. – И, конечно же, мы должны попытаться достать ребенка в манере филистеров, раз ты с этим знаком, ибо уверена, что у меня нет желания кого-либо оскорблять.

Поэтому Мануэль приготовился достать ребенка в манере, предпочитаемой филистерами. Он вспомнил соответствующие магические формулы, все подготовил в манере, прежде использовавшейся фессалийскими ведьмами и колдуньями, и выкрикнул вслух очень древнее заклинание на латыни, произнеся его, как велела ему его произносить королева Стультиция, без какого-либо притворно скромного смягчения выражений:

– Dictum est antiqua sandalio mulier habitavit, Quae multos pueros habuit turn ut potuit nullum Quod faciundum erat cognoscere. Sic Domina Anser.

Затем Мануэль достал из нагрудного кармана пять любопытных предметов, чем-то напоминающих черные звездочки, и голубой мелок. Мелом он провел на полу две параллельные прямые линии, осторожно прошелся по одной из них, а затем поманил к себе Ниафер. Стоя на том же месте, он обнял и поцеловал ее. Затем он положил в ряд пять черных звезд и перешагнул на соседнюю линию.

Вот так, надлежащим образом вызвав аиста, Мануэль напомнил птице о трех желаниях, которые были обещаны, когда он спас аисту жизнь. Он попросил аиста за каждое желание принести ему по сыну, исполнив все в манере филистеров.

Аист рассудил, что это можно устроить.

– Однако не сегодня утром, как вы предлагаете, потому что хотя я и ваш должник, дон Мануэль, я, к тому же, очень занятая птица. У меня огромное количество заказов, сделанных за месяцы до вашего, а я в своем деле обязан придерживаться системы, поскольку вы и понятия не имеете, какие тщательные и точные расчеты часто требуют женатые мужчины, заказы которых я выполняю.

– Пожалуйста, – говорит Мануэль, – окажи услугу, помня, что я когда-то спас тебе жизнь: мы с женой просим всех прямо сейчас и избавляем тебя от хлопот по сохранению каких-либо касающихся нас расчетов.

– Ох, если вы имеете желание вести оптовую торговлю с подобными нарушениями норм и обращаете внимание лишь на внесение в мой счет старых долгов, я мог бы, чтобы отделаться от вас, не так строго соблюдать правила, – со вздохом сказал аист.

– По-моему, – заметил Мануэль, – ты мог бы относиться к этому вопросу не так уныло.

– Отчего именно я, один из всех птиц, летающих в небесах, не должен быть унылым?

– Почему-то от тебя, приносящего веселье и соски во множество семей, ждут некоторой жизнерадостности.

Аист ответил:

– Я приношу детей безупречными, милыми и беспомощными, а с ними, говорят, я приношу радость. О радости, которую я приношу матери, давайте говорить не будем, так как чудеса нельзя ловко выразить словами, да и правда не всегда выгодна. Отцу я приношу взгляд на его собственную жизнь, которой он так ненадежно владеет, возобновленную и усиленную в существе, еще не поврежденном временем и глупостью. Он не склонен умалять здесь свое достоинство, как и везде. И именно себя он обожает в этом маленьком, мягком, непостижимом и незапятнанном воплощении. Потому что, когда я приношу детей, в них нет зла, трусости и коварства…

…Я приношу детей безупречными, милыми и беспомощными тем, кто вчера были детьми. А в конце концов время искажает, жизнь портит, а предусмотрительность изувечивает, и я с печалью вверяю принесенное мной тем, что сталось с принесенными мной вчера. В старину детей приносили в жертву медному испепеляющему богу, но время осуществляет более утонченные гекатомбы, ибо Молох умертвлял сразу. Да, Молох, будучи божественен, убивал так, как убивает пес – в ярости. Но время сродни коту, ему близка ирония. Поэтому жизнь искажает, портит и изувечивает; жизнь беспричинно оскорбляет и унижает свою добычу, прежде чем ее поглотить…

…Я приношу детей безупречными, милыми и беспомощными и оставляю их переживать предначертанное им. Ежедневно я приношу в этот мир красоту, невинность, благородство и веру детей. Но жизнь не может найти занятий, или, скорее, средств существования, для этих изящных существ, которых я ежедневно приношу, поскольку, возвращаясь, я всегда нахожу, что жизнь свела на нет это превосходство в тех, кто вчера были детьми, и что этих добродетелей не обнаружить ни в одном взрослом человеке. И мне бы хотелось, чтобы Яхве сотворил меня орлом, стервятником или еще какой-нибудь ненавистной хищной птицей, содействующей менее горестным убийствам и более разумному истреблению, нежели я.

На это дон Мануэль своим серьезным и сухим тоном ответил:

– Теперь я, несомненно, понимаю, почему твое занятие считают, так сказать, невыгодным вложением средств. Но, в конце концов, твои дела меня не касаются, поэтому я и не намереваюсь их критиковать. Вместо этого давай избежим возвышенных обобщений, и расскажи-ка мне лучше, когда я смогу увидеть троих моих сыновей.

Затем они обговорили вопрос получения детей: Мануэль все время ходил по меловой линии и вскоре обнаружил, что мог бы иметь, если б захотел, трех девочек вместо одного мальчика, так как спрос на сыновей был в три раза выше спроса на дочерей. Для Ниафер сразу стало очевидно, что получение пяти детей вместо трех является выгодной сделкой. Мануэль же сказал, что не желает никаких дочерей: за них несешь очень большую ответственность, а он не намерен переживать по этому поводу. Затем вновь заговорила Ниафер, и, когда она закончила, Мануэль захотел двух мальчиков и трех девочек. После чего аист подписал пять векселей и были выполнены остальные необходимые формальности.

Аист сказал, что с помощью одной маленькой хитрости он мог бы доставить одного ребенка в течение дня.

– Но как давно вы женаты? – спросил он.

– Ох, целую вечность, – ответил Мануэль с тихим вздохом.

– О нет, мой дорогой, – сказала Ниафер, – мы женаты всего семь месяцев.

– В таком случае, – заявил аист, – вам лучше подождать пару месяцев, так как у моих клиентов не в моде такие ранние посещения.

– В общем, – сказал Мануэль, – мы хотим все сделать в соответствии со вкусами Филистии, вплоть до следования такой непостижимой моде.

Мануэль договорился, что обещанного ребенка аист доставит на Саргилл, поскольку, как он сказал аисту они до конца лета будут проживать там.

Глава XXVII Прибытие на Саргилл

Затем Мануэль и Ниафер вышли в море и после двухдневного путешествия прибыли на Саргилл к гостеприимной королеве Фрайдис. О Фрайдис в это время много говорилось в связи с тем, что из-за нее погиб король Тибо, и в связи с ее равным образом роковыми отношениями с герцогом Истрийским, принцем Камвейским и тремя или четырьмя другими господами. Поэтому капитаны кораблей, к которым сперва обратился дон Мануэль, не решались идти к Красным Островам. Затем один еврей, хозяин торгового судна – тощий человек по имени Агасфер – сказал: «Кто запрещает?» – и перевез их без приключений от Новогата до Саргилла. Рассказывают, что за желтым кораблем следовал Пловец Ориандр, однако он не пытался причинить вреда Мануэлю. Так Мануэль вновь пришел к Фрайдис и имел с ней первую личную беседу в комнате, обитой черно-золотой парчой. На полу лежали белые циновки, а по комнате в беспорядке были расставлены большие медные вазы с цветущими лотосами. Фрайдис сидела на треногом табурете, беседуя с пантерой. С потолка свешивались голубые, оранжевые и красно-бурые змеи – все мертвые и набальзамированные, а посреди потолка было нарисовано лицо, не вполне человеческое, обращенное вниз с полузакрытыми глазами и ртом, полураскрытым в неприятном смехе.

Фрайдис была во всем алом, и, как говорилось, когда вошел Мануэль, с ней разговаривала золотистая пантера. Фрайдис тотчас же отпустила зверя, который дружелюбно улыбнулся дону Мануэлю, а потом высоко выгнул спину в манере всего кошачьего племени и вот так расплющился в полупрозрачную золотистую пленку и, померцав немного, исчез, словно пламя, оторвавшееся от фитиля.

– Вы просили меня обратиться к вам, милая подруга, когда вы будете мне нужны, – говорит Мануэль, с почтением пожимая королеве руку, а никому сейчас вы не нужны больше, чем мне.

– У разных людей – разные нужды, – вполне серьезно ответила Фрайдис, – но все проходит в этом мире.

– Однако надеюсь, дружба не проходит.

Она вяло сказала:

– Проходим мы, и юный Мануэль, которого я любила одним ушедшим летом, сегодня мертв так же, как яркая листва того лета. Что у вас, седеющий вояка, общего с тем юным Мануэлем, у которого были привлекательность, юность и отвага, но не было ни человеческой жалости, ни постоянства в любви? И почему я должна давать приют его беспечным проказам? Ах, седой Мануэль, вы совершенно уверены, что ни одна женщина этого бы не сделала. А люди говорят, что вы проницательны. Посему прошу пожаловать на Саргилл, где единственный закон – моя воля.

– Вы, по крайней мере, не изменились, – чрезвычайно откровенно ответил дон Мануэль, – и вы кажетесь сегодня более прекрасной и юной, чем были в ту первую ночь на Морвене, когда я вызвал вас из высокого пламени, чтобы дать жизнь созданному мною изваянию. В общем, это было давным-давно, и я больше не создаю изваяний.

– Ваша жена посчитала бы это пустой тратой времени, – заметила королева Фрайдис.

– Нет, не совсем так. Ибо Ниафер – милейшая женщина, исполненная сознания долга, и она никогда ни в чем не перечит моим желаниям.

Тут Фрайдис слегка улыбнулась, увидев, как Мануэль считает, что он говорит чистую правду.

– В любом случае, – сказала Фрайдис, – без сомнения, странно, что на следующий месяц аист принесет вашего второго ребенка женщине, покоящейся под моей крышей на моей золоченой кровати. Да, Туринель только что рассказал мне о ваших замыслах, и это действительно странно. Однако намного более странно, что ваш первый ребенок, которого никакой аист не приносил и вообще не участвовал в придании ему формы, но которого вы создали из глины по воле своей гордой юности и по подобию своей гордой юности, должен разгуливать, прихрамывая, по свету в облике высокого молодого человека, и что вы ничего не знаете о его деяниях.

– Ох! А что вы слышали? И что вам о нем известно, Фрайдис?

– Я о многом подозреваю, седой Мануэль, благодаря домашним занятиям тем серым искусством, что не творит ни добра, ни зла.

– Да, – сказал Мануэль, – но что вам известно?

Она вновь взяла его за руку.

– Я знаю, что на Саргилле, где единственный закон – моя воля, вас рады принять, ложный друг и весьма неверный возлюбленный.

Он не смог вытянуть из нее большего, пока они стояли тут под нарисованным лицом, обращенным к ним с неприятным смехом.

И Мануэль с Ниафер оставались на Саргилле в ожидании ребенка. Король Фердинанд, ведший еще одну кампанию против мавров, прямо сейчас ничего не мог сделать для своего вассала. Но прибывали блестящие послы от Раймона Беранже, от короля Гельмаса и от королевы Стультиции, чтобы обсудить тот или иной возможный союз и срочную помощь. Все были очень дружелюбны и весьма неопределенны. Но Мануэль в настоящее время уделял внимание лишь Ниафер и будущему ребенку и позволял государственным делам подождать.

Затем появились два корабля с ратью герцога Асмунда, пытавшегося взять Мануэля в плен. И Фрайдис отправила некое послание, заставившее солдат забегать по палубе, воя волками, бросить мечи и крылатые шлемы и драться друг с другом руками и зубами, пока они все не погибли.

Прошел месяц. Ниафер и Фрайдис стали лучшими и самыми близкими подругами, и их взаимная искренность не могла не показаться проницательным людям довольно-таки зловещей.

– У нее, по-видимому, очень доброе сердце, – призналась Ниафер, говоря с глазу на глаз с мужем, – хотя, несомненно, она весьма странная особа. Мануэль, она показала мне сегодня десять забавнейших фигурок, которым – но нет, ты бы ни за что на свете не догадался – которым она собирается когда-нибудь дать жизнь, так же как ты сделал это со мной, когда лицо, ноги и почти все остальное получилось неправильно.

– Когда она намерена их оживить? – спросил дон Мануэль и добавил: – Я так не делал, но не буду спорить.

– Что ж, это весьма забавно, и я вполне понимаю твое нежелание признать то, как плохо ты меня запомнил. А она это сделает тогда, Мануэль, когда человек, создавший их, будет надлежащим образом вознагражден. И она сказала это с самым отвратительным выражением на лице, какое я только видела.

– На что похожи эти изваяния? – спросил Мануэль.

Ниафер их описала. Она описала их без всякой симпатии, но, вне всякого сомнения, это были изваяния, которые Мануэль оставил неоживленными на Морвене.

Мануэль кивнул, улыбнулся и сказал:

– Значит, человек, создавший эти изваяния, будет надлежащим образом вознагражден. В общем, это ободряет, ибо истинные заслуги всегда должны вознаграждаться.

– Но, Мануэль, если б ты только видел ее взгляд! И видел, что это за безобразные существа!

– Чушь! – решительно сказал Мануэль. – Ты, конечно, самая милая коротышка на свете, но это не делает тебя компетентным критиком в области как физиогномики, так и скульптуры.

И он смехом обошел этот вопрос. И оказалось так, что это был последний раз, когда дон Мануэль слышал о десяти изваяниях, сделанных им на Морвене. Но в Пуактесме заявляют, что королева Фрайдис дала жизнь этим фигурам, каждой в определенный час, и что ее волшебство отправило их жить среди обычных человеческих существ, но не с очень удачным результатом, поскольку эти образы отличались от рожденных естественным способом людей находящейся внутри них искрой жизни Ауделы.

Вот так Мануэль и его жена без приключений дожили до августа, и все это время трудно было вообразить более благовоспитанную и более заботливую хозяйку, чем королева Фрайдис. И ни у кого не возникло бы подозрения, что в основе ее хозяйствования лежит колдовство. Лишь потому, что дону Мануэлю раз случилось встать по зову природы очень рано утром, он проходил по коридору тогда, когда в миг восхода солнца ночной привратник превратился в оранжевую крысу и юркнул в щель между стенными панелями. Но Мануэль, конечно же, никому об этом не сказал, поскольку это было не его дело.

Глава XXVIII Как приняли Мелиценту

Месяц прошел спокойно, без особых событий, а слуги королевы Фрайдис вели себя во всех отношениях так, словно были обыкновенными людьми. А в конце месяца появился аист.

Случилось так, что поздним вечером, когда Мануэль и Ниафер удили рыбу на берегу реки, они увидели высоко над головой приближающуюся птицу, блестящую в лучах заката ослепительно белым цветом, кроме тонких алых ног и голубых теней под крыльями. С клюва свисал большой узел из голубой ткани, так что с первого взгляда стало ясно, что аист несет девочку.

Аист надменно сел на подоконник, словно вполне знаком с таким способом проникновения в спальню к Мануэлю. Птица, держа узелок, вошла внутрь. Для любящих родителей миг, когда они увидели аиста, показался самым счастливым в жизни, и они весьма торжественно поцеловались.

Затем Ниафер оставила Мануэля собирать снасти, а сама поспешила в дом, чтобы вернуть аисту первый вексель в обмен на ребенка. А когда Мануэль сматывал удочки, к нему подошла королева Фрайдис, поскольку она тоже заметила приближающегося аиста и была, как она сказала с мрачной улыбкой, весьма рада, что дело сделано.

– Сейчас появился аист, но могут появиться и другие, – говорит Фрайдис, – а мы сегодня ночью отпразднуем счастливое событие веселым пиром в честь вашего ребенка.

– Вы очень добры, а ваш поступок многое говорит о вас, – сказал Мануэль, – и полагаю, вы хотите, чтобы я произнес речь, а я совершенно к этому не готов.

– Нет, у нас на банкете не будет ваших заумных, выматывающих речей. Нет, ведь ваше место рядом с женой. Нет, Мануэль, вы не приглашены на этот пир, потому что он устраивается всецело в честь вашего ребенка. Нет-нет, седой Мануэль, в этот вечер и всю ночь вы должны оставаться наверху, поскольку этот пир для тех, кто мне служит. А вы мне больше не служите, и пути тех, кто мне служит, не ваши пути.

– Ах! – говорит Мануэль. – Колдовство на марше! Да, Фрайдис, я совершенно забросил подобные вещи. И хотя я ни на миг не хотел бы показаться критикующим кого-либо, я надеюсь вскоре увидеть, как вы устроите жизнь с каким-нибудь прекрасным, надежным малым и откажетесь от этих пустяков ради высших, настоящих радостей жизни.

– И что же это за наслаждение, седой Мануэль?

– Удовольствие – лицезреть своих счастливых детей, играющих у очага, и превращающихся в честных мужчин и изящных женщин, и приносящих в свой черед детей, которые будут сидеть на твоих уставших старых коленях, помогая коротать долгие зимние вечера, когда при уютном свете очага ты улыбаешься поверх кудрявых головок детей милому морщинистому, окруженному сединой лицу твоей любимой и проверенной временем помощницы, и в конце концов оказываешься доволен своей жизнью, и понимаешь, что Небеса в целом были к тебе незаслуженно добры, – со вздохом говорит Мануэль. – Да, Фрайдис, можете мне поверить, что именно таковы настоящие радости жизни и что такие наслаждения более выгодны, нежели праздные развлечения в колдовстве и чародействе, которые на самом Деле в наш век, если вы позволите мне высказаться откровенно, милая подруга, едва ли выглядят достойно.

Фрайдис покачала своей гордой темной головой. Ее улыбка стала жестокой.

– Решительно, я вас никогда не пойму. Дряхлеющий патриарх, разве вы не осознаете, что уже наговорили о паре десятков внуков на основании того, что пять минут назад у вас появилась дочка, которую вы еще не видели? Да, возможно, и будущее этого ребенка устраивать не вам. Но идите же к жене. Поднимитесь наверх, Мафусаил, и посмотрите на новую жизнь, которую вы сотворили и которой не сможете управлять.

Мануэль пошел к Ниафер и обнаружил ее за шитьем.

– Моя милая, это никуда не годится. Тебе следует лежать в кровати с новорожденной, ведь именно так принято у матерей Филистии.

– Что за чушь! – говорит Ниафер. – Мне нужно поменять все розовые бантики на чепчиках Мелиценты на голубые.

– Все же, Ниафер, в тонком вопросе появления у тебя ребенка нам крайне необходимо во всех отношениях задобрить филистеров.

Ниафер что-то проворчала, но повиновалась. Вскоре она легла в золоченую кровать Фрайдис. Потом Мануэль внимательно посмотрел на содержимое маленького, издающего звуки, узелка рядом с Ниафер. И, взбирался он или нет на общепринятые эмоциональные пики, не касается никого, кроме Мануэля. Так или иначе, он начал говорить в той манере, которой, по обычным ощущениям отцов, требуют такие возвышенные случаи. Но Ниафер, которая теперь не была настроена романтично, просто сказала, что в любом случае большое счастье, что все кончилось, и теперь, она надеется, они вскоре покинут Саргилл.

– Но Фрайдис так добра, моя милая, – сказал Мануэль, – и так обожает тебя!

– Я за всю свою жизнь, – заявила Ниафер, – не знала никого, кто бы так жутко подурнел, как эта двуличная кошка. А с того раза, когда я впервые увидела ее гарцующей на коне и закатывающей при виде тебя свои змеиные глазенки, времени-то прошло всего ничего. А относительно того, что она меня обожает, я доверяю ей ровно настолько, насколько ее понимаю.

– Однако, Ниафер, я слышал, как ты то и дело заявляешь…

– Но, Мануэль, приходится быть вежливой. Мануэль пожал плечами.

– Ох, уж эти женщины! – осторожно заметил он.

– Словно не так же очевидно, как наличие у нее носа, – и, полагаю, даже ты, Мануэль, не станешь утверждать, что у нее красивый нос, – что этой женщине просто не терпится сделать из тебя шута, дабы над тобой все снова смеялись! Мануэль, я заявляю, что у меня на тебя не хватает терпения, когда ты продолжаешь спорить по поводу таких неоспоримых вещей!

Мануэль, проявив повышенную осторожность, теперь вообще ничего не сказал.

– И ты можешь спорить хоть до посинения, Мануэль, но тем не менее я назову девочку Мелицентой в честь моей матери, как только с большой земли привезут священника ее окрестить. Нет, Мануэль, твоей милой подружке весьма идет называть себя серой ведьмой, но я не замечала, чтобы в этот дом входили священники, если только за ними не посылали нарочно, и я делаю собственные выводы.

– В общем, давай не будем обсуждать это, моя милая.

– Да, но кто начал весь этот спор и поиски виновных, хотела бы я знать?

– Что ж, разумеется, я. Но я говорил, не подумав. Я не прав. Признаю это. Так что не волнуйся, милая коротышка.

– Словно я могла сделать так, чтоб появился мальчик!

– Но я никогда не говорил…

– Да, но ты продолжаешь об этом думать, а больше всего на свете я не выношу, когда люди дуются. Нет, Мануэль, нет, я не жалуюсь, но не думаю, что в итоге для меня закончились ночевки в палатках, бегство от норманнов и полное отсутствие покоя: это после того, как я, естественно, рассчитывала стать настоящей графиней, – сонно захныкала Ниафер.

– Да-да, – говорит Мануэль, гладя ее мягкие вьющиеся волосы.

– Ас этой хитрющей адской кошкой, все время наблюдающей за мной… и выглядящей на десять лет моложе меня теперь, когда ты сделал мне лицо и ноги неправильно… и замышляющей неизвестно что…

– Да, разумеется, – успокаивающе говорит Мануэль. – Ты совершенно права, моя милая.

Тут наступила тишина, и вскоре Ниафер заснула. Мануэль спал сгорбившись, охраняя жену, которую вернул назад из рая ценой своей молодости. Его лицо было мрачно, а губы сжаты и вытянуты трубочкой. Вскоре он улыбнулся и тряхнул головой. Он вздохнул; не от печали, но как человек, сбитый с толку и немного уставший.

Через некоторое время после того, как уснула Ниафер, когда ночь вступила в свои права, в воздухе послышалось жужжание и фырканье. Мануэль подошел к окну, поднял алую штору со стоящими на задних лапах золотыми драконами и выглянул наружу: он увидел огромное количество крошечных голубоватых огоньков, запутанно и проворно прыгающих в темноте, словно светлячки. Они приблизились к берегу реки и собрались все вместе. Затем, объединившись, огоньки двинулись к дому. Теперь стало видно, что эти огоньки несут карлики с совиными глазами и длинными клювами аистов. Карлики скакали и плясали вокруг Фрайдис, словно сумасшедшие телохранители.

Фрайдис шагала среди них в весьма примечательном наряде. На голове у нее сверкала корона с уреем. Она несла длинный кедровый прут, на конце которого находилось вырезанное из медного купороса яблоко, а рядом с ней шел высокий молодой человек.

Так они достигли дома, и молодой человек пристально посмотрел на неосвещенное окно, словно смотрел именно на Мануэля. Молодой человек улыбнулся: его зубы сверкнули голубым блеском. Затем вся компания вошла в дом, и Мануэль из окна больше ничего не смог увидеть. Но внизу слышались стук копытец, звон тарелок и постоянный смех, напоминавший ржание. Мануэль в нерешительности пощипывал свою седеющую бородку, так как в отношении рослого малого не было никаких сомнений.

Вскоре послышалась музыка: это была восхитительная, волшебная мелодия, погружающая душу в сладостное смятение и забвение, и Мануэль не делал явных попыток противостоять ее воздействию. Он поспешно разделся, на не очень пристойный промежуток времени преклонил колени и в раздражении лег спать.

Глава XXIX Слото-Виепус Сновидений

Утром Мануэль встал рано и, оставив Ниафер спящей вместе с ребенком, спустился в нижний зал, где стоял стол, каким его оставили пировавшие. Посреди находящейся в беспорядке комнаты стоял огромный медный сосуд, наполовину наполненный вином, а рядом лежал золотой рог. Мануэль приостановился и выпил сладкого верескового вина, словно хотел себя подбодрить.

Он вышел из дома. Было ясное ветреное утро. Когда Мануэль пересекал луг, он наткнулся на рыжую корову, сидящую в траве и внимательно читающую большую книгу в зеленом кожаном переплете. Но при виде Мануэля она поспешно отложила том и стала жевать траву. Мануэль, не пытаясь это как-то объяснить, двинулся дальше к берегу реки, чтобы встретиться с образом, который он создал из глины и которому посредством сверхъестественных искусств дал жизнь. Существо появилось из блестящей ряби бурой воды, обняло Мануэля и поцеловало его.

– Я – язычник, – сказало существо сладостным скорбным голосом, – и поэтому я не мог прийти к тебе, пока твоя любовь не была отдана некрещеной. Ибо меня никогда не крестили, и мое настоящее имя никому не ведомо. Но в дальних краях, где мне поклоняются, как Богу, меня называют Слото-Виепус Сновидений.

– Я не давал тебе никакого имени, – сказал Мануэль, а потом добавил: – Слото-Виепус, ты, обладающий внешностью Алианоры и моей юности! Слото-Виепус, как ты прекрасен!

– Поэтому-то ты и дрожишь, Мануэль?

– Я дрожу, потому что потрясен до глубины души.

Поскольку юность ушла от меня в глухом Дан-Валахлонском лесу, я отмерял жизнь днями, сотворенными из незначительных волнений, небольших удовольствий и лишь наполовину искренних желаний, которые двигались по поверхности моей души, словно рыбешки на мелководье. Но сейчас, когда я увидел и услышал тебя, Слото-Виепус Сновидений, и твои губы коснулись моих губ, во мне возникла страсть, что овладевает мной целиком, и я напуган.

– То страсть, наполняющая тех, кто создает образы. Это хозяин, от которого ты отрекся, бедный, глупый Мануэль, – хозяин, который не примет отречения.

– Слото-Виепус, какова твоя воля в отношении меня?

– Моя воля состоит в том, что мы с тобой отправляемся отсюда в долгое путешествие в далекие земли, где меня почитают, как Бога. Ибо я люблю тебя, мой творец, давший мне жизнь, а ты любишь меня сильнее, чем кого бы то ни было, и несправедливо, что мы разлучены.

– Прямо сейчас я не могу отправиться в путешествие, мне нужно вернуть свои земли и замки и защитить жену и новорожденного ребенка.

Слото-Виепус обворожительно засмеялся: видно было, что зубы у него на удивление белые и очень крепкие.

– Что это для меня, или для тебя, или для кого угодно, создающего образы? Мы следуем нашим помыслам и нашим желаниям.

– Когда-то я так жил, – со вздохом сказал Мануэль, – но сейчас на мне лежит обязательство обеспечивать жену и ребенка, и у меня на все остальное остается не так много свободного времени.

Затем Слото-Виепус начал обворожительно говорить, ходя по берегу реки и обняв одной рукой дона Мануэля. При ходьбе он постоянно прихрамывал. Резкий, ожесточенный ветер рябил бурые, сверкающие воды; ветер бил им в лица и рвал одежду. Мануэль одной рукой схватился за шляпу, а другой держался за хромого Слото-Виепуса Сновидений. Слото-Виепус говорил о предметах, которые не следует увековечивать.

– У тебя прелестное кольцо, – сказал вскоре Слото-Виепус.

– Это кольцо надела мне на палец жена, когда мы венчались, – ответил Мануэль.

– Значит, ты должен отдать его мне, дорогой Мануэль.

– Нет-нет. Я не могу с ним расстаться.

– Но оно прекрасно, и я его хочу, – сказал Слото-Виепус. И Мануэль отдал ему кольцо.

Тут Слото-Виепус вновь начал говорить о предметах, которые не следует увековечивать.

– Слото-Виепус Сновидений, – сказал через некоторое время Мануэль, – ты околдовываешь меня, ибо, когда я тебя слушаю, я вижу, что захваченное поместье Мануэля на этой земле – все равно что одна песчинка на этом длинном и узком берегу, по которому мы шагаем. Я вижу свою обожаемую жену Ниафер невзрачной и тупой женщиной, ничем не отличающейся от миллионов таких же женщин, которые в эту минуту готовят завтрак или корпят над другими домашними делами. Я вижу своего новорожденного ребенка мяукающим куском плоти. И я вижу Слото-Виепуса, которого создал таким сильным, странным и прекрасным, и, как в полусне, я слышу, что ожесточенный ветер смешивается со сладостным голосом Слото-Виепуса, пока он говорит о предметах, о которых говорить небезопасно.

– Да, это так, Мануэль, и так должно быть, и так будет всегда, пока ты наделен жизнью. Поэтому давай зайдем в дом и напишем шутливые письма королю Гельмасу, Раймону Беранже и королеве Стультиции в ответ на превосходные предложения, которые они тебе сделали.

Они вернулись в пустой банкетный зал. Пол там был покрыт перламутром и медью, а галерею музыкантов поддерживали порфировые колонны. В другом конце помещения находились две алебастровых урны на зеленых пьедесталах, покрытые золотыми письменами.

Мануэль сдвинул серебряные блюда с одного угла стола, взял перо и чернила, а Слото-Виепус сказал ему, что писать. Слото-Виепус сидел сложив руки и, диктуя, смотрел в потолок. На потолке мозаичной работы были изображены четыре крылатых существа, закрывающие лица малиновыми и оранжево-рыжеватыми крыльями, и с потолка свисали подвешенные на бронзовых цепях страусиные яйца, бронзовые светильники и хрустальные сферы.

– Но это весьма оскорбительные ответы, – заметил дон Мануэль, закончив писать, – и они могут разгневать получателей. Эти монархи, Слото-Виепус, мои хорошие друзья, и это могущественные друзья, от чьей благосклонности я завишу.

– Да, но как прекрасно составлены эти ответы! Посмотри, дорогой Мануэль, как занимательно ты описал отвратительный нос короля Гельмаса в письме к нему и насколько колок вот этот абзац о чешуе его жены-русалки. А в письме к благочестивой королеве Стультиции высказывания об абсурдности религии и ироничный пассаж по поводу ее очков – шедевры тяготеющей к парадоксу изящной словесности. Поэтому я должен пронаблюдать, чтобы ответы были отосланы и люди повсюду смогли ими насладиться. Но нас с тобой больше не будут волновать эти глупые монархи, да тебе, кроме меня, и не нужны никакие друзья, ибо мы отправимся в различные далекие диковинные края, и наш образ жизни будет таким-то и таким-то, и мы будем делать то-то и то-то, и мы будем повсюду путешествовать, увидим пределы этого мира и их оценим. И мы до самой твоей смерти будем неразлучны.

– Что же ты будешь делать потом, Слото-Виепус? – с любовью спросил его Мануэль.

– Я переживу тебя: ведь все боги живут дольше своих творцов. И я должен назначить для строительства твоего монумента людей с крошечными мозгами надлежащим образом изувеченными бесцельными исследованиями и дряхлостью. Так всем богам суждено поступать со своими творцами, но это нас пока не должно тревожить.

– Нет, – сказал Мануэль, – я не могу пойти с тобой. В моем сердце зажигается такая любовь к тебе, что она меня пугает.

– Посредством любви люди добиваются счастья, бедный одинокий Мануэль.

Теперь, когда Мануэль отвечал Слото-Виепусу, на лице Мануэля были заметны тревога и замешательство. Мануэль сказал:

– Под твоими милыми чарами, Слото-Виепус, я признаюсь, что посредством любви люди добиваются тошнотворного отвращения и презрения к себе, и по этой причине я больше не буду любить. Сейчас высокие юноши бегут из последних сил, чтоб ухватить звезды, висящие над краем однообразного болота, но вскоре им даст подножку время… О Слото-Виепус, порочный Слото-Виепус Сновидений, ты наложил на меня настолько сильную магию, что я в испуге слышу, как истина выбалтывается из долгое время запечатанных уст, которые больше не подчиняются мне из-за твоего милого колдовства…

…Посмотри, обворожительный и всевластный Слото-Виепус, как я следовал за благородными возлюбленными. Я домогался Недоступной Принцессы, а после этого недоступной королевы народа, который изящнее и сильнее нас, людей, а впоследствии моей любовью стал не меньше чем недоступный ангел рая. «Ха, я, должно быть, подходящая пара для тех, кто находится выше меня!» – таков был мой клич в старые дни, и таковы были неукротимые желания, которые одно за другим творили чудеса с помощью милого колдовства…

…Оно обладало дьявольской мощью, и высокие цели переставали являться недоступными! Но я оказывался проклят, исполнив свою волю, и всегда моей наградой становилось не что-то диковинное и редкое, но лишь совершенно заурядное изваяние – обыкновенная женщина. И всегда на каком-нибудь дождливом рассвете я с отвращением уходил от себя и от пресыщенной глупости, что жаждала таких сокровищ, которые, когда ими обладаешь, ни в чем не кажутся волшебными и обладание которыми оставляет их достаточно привлекательными, но лишенными милого колдовства…

…Нет, Слото-Виепус, нет. Мужчины созданы так, что желают соединиться с той или иной женщиной, и, более того, они созданы так, что, соединяясь с женщиной, они не удовлетворяют своего желания. И в этой игре нет победителей, поскольку концом любви для всех (кроме тех счастливчиков, чья любовь не отплачена) всегда оказывается тошнотворное отвращение и презрение к себе, которое мудрецы переживают молча и не говорят об этом, как говорю сейчас я под воздействием твоего милого колдовства.

Тут Слото-Виепус, слегка улыбнувшись, сказал:

– И однако, бедный Мануэль, мне рассказывали, что нет более образцового супруга.

– Я к ней привык, – мрачно ответил Мануэль, – и полагаю, что, если ее вновь у меня заберут, я вновь попытаюсь ее вернуть. И я не люблю ранить ее бедное глупое сердечко, переча ее глупым идеям. И, кроме того, я ее немного боюсь, поскольку она всегда способна поставить меня в неловкое положение. И самое главное, конечно же, герою такой знаменитой любовной истории, какой стала наша благодаря этим проклятым поэтам, повсюду слагающим стихи о моей верности и преданности, приходится соблюдать внешние приличия. Поэтому я как-то проживаю каждый день, ни разу внимательно не прислушавшись к нескончаемому потоку ее речей. Но я часто гадаю – и уверен, гадают все мужья, – зачем Небеса создали существо настолько скучное, безумно тупое и упрямое. А когда я задумываюсь о том, что остаток жизни это существо будет постоянно рядом со мной, я обычно выхожу и кого-нибудь убиваю. Потом возвращаюсь, поскольку она знает, какие горячие бутерброды мне нравятся.

– На оборот, дорогой Мануэль, ты должен уйти от этой женщины, которая тебя не понимает…

– Да, – сказал Мануэль с печальной убежденностью, – отсюда все неприятности.

– И ты должен уйти со мной, абсолютно тебя понимающим. И мы будем повсюду путешествовать, так что сможем увидеть пределы этого мира и их оценить.

– Ты меня искушаешь, Слото-Виепус, старым, неумирающим желанием, и ты наложил на меня сильные чары, но нет, я не могу с тобой уйти.

Ладонь Слото-Виепуса ласково сжала руку Мануэля. Мануэль сказал:

– Я пойду с тобой. Но что станет с женщиной и ребенком, которых я оставлю и у которых здесь нет друзей?

– Верно. Не будет никого, чтоб присмотреть за ними, и они погибнут в страданиях. Это неважно, но, вероятно, в целом для тебя было бы лучше убить их, прежде чем мы отбудем с Саргилла.

– Хорошо, – сказал Мануэль. – Я это сделаю, но ты должен подняться со мной наверх, ибо я не могу не видеть тебя.

Тут Слото-Виепус широко улыбнулся, и блеснули его зубы.

– Я теперь не оставлю тебя до самой твоей смерти.

Глава XXX Прощание с Фрайдис

Они вдвоем поднялись наверх в комнату с алыми шторами и золоченой кроватью, на которой спала жена дона Мануэля Ниафер, а рядом на столике должным образом были разложены семь разных плодов. Мануэль вынул кинжал. Ниафер повернулась во сне, так что казалось, сама подставляет округлую шею под поднятый нож. Мануэль заметил насыщенное цветовое пятно с другой стороны золоченой кровати – там сидела королева Фрайдис, а у нее на коленях лежала голенькая новорожденная девочка.

Фрайдис встала, прижав ребенка к груди, и улыбнулась. Так мог улыбаться бес, придумав какую-то новую муку для пропащих душ, но лицо прекрасной женщины не должно быть настолько жестоко. Затем эта злобная радость сошла с лица Фрайдис. Она окунула пальцы в купель с водой, в которой мыла ребенка, и кончиками пальцев начертала на лобике ребенка крест.

Фрайдис сказала:

– Мелицента, я крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Слото-Виепус стремглав бросился к камину, крича на бегу:

– Грош, грош, два гроша, полтора гроша и полгроша!

При этом зове пламя выкинуло высокие языки, и Слото-Виепус вошел в огонь, раздвинув его, словно портьеры, и мгновенно пламя спало и стало таким, как и прежде. Руки Фрайдис уже ловко двигались в Сонном Колдовстве, поэтому Ниафер не шевельнулась.

Сегодня Фрайдис была одета в ослепительное платье цвета пламени, а ее волосы сдерживал обруч из сверкающей меди.

Мануэль выронил кинжал, и его острие вонзилось в пол: оружие стояло прямо, слегка подрагивая. Но Мануэля с минуту трясло намного страшнее, чем трясся кинжал. Можно даже сказать, что он корчился в судорогах от ужаса и отвращения к себе. Какое-то время он находился в таком состоянии, переводя взгляд с безмятежно спящей госпожи Ниафер на загадочно улыбающуюся огненную Фрайдис, а потом к Мануэлю вернулось прежнее самообладание.

– Нарушитель всех клятв, – сказала Фрайдис, – знайте, что Слото-Виепус – язычник и может процветать только среди тех, чья любовь отдана некрещеным. Таким образом, он не мог появиться на Саргилле до прибытия этой маленькой язычницы, которую я только что сделала христианкой. Теперь у нас здесь только христианские ужасы, и ваша судьба снова в моих руках.

Дон Мануэль выглядел удрученным.

– Фрайдис, – сказал он, – вы спасли меня от совершения весьма неподобающего поступка. Еще мгновение, и я бы убил жену и ребенка из-за неодолимой магии Слото-Виепуса.

Фрайдис же сказала, по-прежнему загадочно улыбаясь по какой-то таинственной причине:

– На самом деле не рассказать, в какие глупости и беды втянул бы вас Слото-Виепус. Ибо вы сделали ему ноги разной длины, и он не мог простить вам своей хромоты.

– Это существо – сущий дьявол, – сказал Мануэль. – И это – фигура, которую я мечтал сотворить, дитя моих долгих грез и трудов; это существо, которое я задумывал более восхитительным и значительным, чем серые люди, которых встречал на городских улицах, лесных тропинках и во дворцах! Несомненно, я выпустил на волю страшное создание, которым вообще не могу управлять.

– Это существо – вы в молодости, седой Мануэль. У вас были привлекательность, ум и отвага, и вы их отдали этому образу, смело слепив его по воле своей гордой юности и по подобию своей гордой юности. Но человеческой жалости и постоянства в любви у вас тогда не было, и вы не могли отдать их ни вашим собратьям, ни прекрасной фигуре, которую создали, ни мне. Поэтому вы изумились, увидев, какими вы сделали Слото-Виепуса и меня.

Тут вновь злые мысли проявились на лице этой проницательной женщины, которая совсем недавно стала причиной смерти короля Тибо, герцога Истрийского и других влюбленных в нее господ. И дон Мануэль посмотрел на нее более внимательно.

На месте Мануэля любой человек задолго до этого подумал бы о том, что он с женой и ребенком находится в заколдованном месте во власти причуд и небезопасных слуг этой, даже на вид не заслуживающей доверия ведьмы. И средний человек вспомнил бы с отвращением ту необычную пантеру, того неприятного привратника, поразившее рать герцога Асмунда безумие и стук мерзких копытец назойливых карликов, и среднему человеку эта комната показалась бы таким местом, от которого лучше находиться подальше.

Но откровенный, грубоватый дон Мануэль сказал с веселым смехом:

– Вы говорите так, словно каждый день не становитесь все более обворожительной, милая Фрайдис, и будто я не польщен при мысли о том, что участвовал в этом совершенствовании. Не нужно так беззастенчиво выуживать комплименты.

Ее темные блестящие глаза сузились, и она посмотрела на его руки. Затем Фрайдис сказала:

– У вас на ладонях капли пота, седой Мануэль, и по одному этому я знаю, что вы страшно напуганы. Да, даже сейчас вы ведете себя довольно удивительно.

– Я напуган не так уж сильно, но я, естественно, возбужден происшедшим. Кто угодно напугался бы. Я не знаю, чего должен ждать от будущего, и мне хотелось бы, чтоб я никогда не ввязывался в это злосчастное занятие – творение существ, с которыми не могу справиться.

Королева Фрайдис двинулась в сияющем блеске к камину и остановилась там, смотря вниз на борьбу язычков пламени.

– Однако разве вы не сотворили вновь множество горя, когда для своего удовольствия дали жизнь этой девочке? Несомненно, вы должны знать, что в ее жизни будет – если на самом деле ей суждено долго прожить, – задумчиво сказала Фрайдис, – много меньше радости, чем печали, ибо такова жизнь каждого. Но все это также не в ваших руках, ибо в Слото-Виепусе, в этом ребенке, и во мне вы с легкостью сотворили то, чем не можете управлять. А результатом управляю я.

Тут в комнату совершенно бесшумно вошла золотистая пантера, села слева от Фрайдис и уставилась на дона Мануэля.

– Разумеется, – совершенно искренне сказал Мануэль, – и я уверен, к тому же, что только вы вправе иметь с ним дело. В общем, Фрайдис, точно, как вы и говорите, положение серьезное, и действительно нужно что-то делать. И каким же образом, милая подруга, мы сможем отобрать жизнь, данную нами этому прелестному демону?

– Неужели я бы захотела убить своего мужа? – спросила Фрайдис и чудесно улыбнулась. – Да, ваш прекрасный хромой ребенок – сегодня мой муж, – бедный, напуганный, нервный седой Мануэль, – и я люблю его, ведь в Слото-Виепусе – все, что было в вас, когда я вас любила, Мануэль, и когда вы снизошли до получения удовольствия со мной.

Тут в комнату вошла оранжевая крыса, села на камин по правую руку от Фрайдис и уставилась на дона Мануэля. А крыса была такая же большая, как и пантера.

Затем Фрайдис сказала:

– Нет, Мануэль, Слото-Виепус должен жить очень долго, много лет после того, как вы превратитесь в кладбищенскую пыль. И он будет, прихрамывая, разгуливать всюду, где есть язычники, и он всегда будет завоевывать любовь отчаянных язычников благодаря своей привлекательности и не тускнеющей беспечной юности. И сомнительно, что он где-либо сотворит добро, но, несомненно, причинит вред, и равным образом несомненно, что он уже взвешивает мое счастье так же беззаботно, как когда-то его взвешивали вы.

Тут в комнату вошло еще одно существо, которое не видел и не воображал даже сумасшедший, и оно легло у ног Фрайдис и уставилось на дона Мануэля. Устроившись так, существо зевнуло, обнажив далеко не безобидные зубы.

– Вот так, Фрайдис, – степенно сказал дон Мануэль. – И, разумеется, сказанное вами еще больше усложняет эти вопросы, но я ни за что на свете не встану между мужем и женой…

Королева Фрайдис оторвала взгляд от пламени и очень грустно посмотрела на дона Мануэля. Фрайдис пожала плечами и положила руки на головы заколдованных зверей.

– В конце концов, и я не могу этого сделать. Так что вы двое – тоскливые, незначительные, отлично подходящие друг другу люди – остаетесь не погубленными, а я пойду поищу своего мужа и попытаюсь добиться прощения за то, что не позволила ему вас мучить. Эх, меня искушало, седой Мануэль, позволить своему властному красавцу-мужу насладиться вами и этой тощей, уродливой хромоножкой и ее отродьем, как прежде вы насладились мной. Но женщины устроены настолько странно, что в самом конце я не могу позволить причинить вред ни этому седому, степенному, скучному человеку, ни его движимому имуществу. Ибо в этом мире проходит все, кроме одного. И хотя юный Мануэль, которого я любила одним ушедшим летом, сегодня мертв так же, как и яркая листва того лета, несомненно, что женская глупость никогда не умирает.

– На самом деле, я не заслуживаю вашей заботы, – довольно несчастно сказал Мануэль. – Но я всегда обожал и всегда буду искренне обожать вас, Фрайдис, и по этой причине я с радостью делаю вывод, что вы теперь не собираетесь сотворить чего-либо насильственного и непоправимого: такого, о чем все лучшее в вас впоследствии пожалеет.

– Когда-то я вас любила, – сказала она, – а сейчас уверена, что ваше сердце всегда было холодной, твердой и серой, самой обыкновенной галькой. Но теперь, когда я – простая смертная, это не имеет значения. В любом случае вы вновь воспользовались мной; я дала вам приют, когда вы были бездомны, и вновь вы обретете предмет своего желания.

Королева Фрайдис подошла к окну и подняла алую штору со стоящими на задних лапах золотыми драконами. Но лежащие звери оставались у камина и продолжали смотреть на дона Мануэля.

– Да, вновь вы обретете предмет своего желания, седой Мануэль, так как корабль, показавшийся на излучине реки, со змеями и замками на коричневых парусах, – корабль Мирамона Ллуагора, который он снарядил за вами на Саргилл. И ваша ссылка закончилась, ибо Мирамона побуждает тот, кто выше нас всех, и поэтому могущественный Мирамон с радостью приходит, чтобы служить вам. Теперь я могу удалиться и поискать Слото-Виепуса и свое прощение, если смогу его добиться.

– Но куда вы направляетесь, милая Фрайдис? – спросил дон Мануэль, словно вновь ощутил к ней любовь.

– Какая разница, – ответила она, долго-предолго глядя на него, – ведь граф Мануэль больше во мне не нуждается? – Затем Фрайдис посмотрела на Ниафер, лежащую в колдовском сне. – Я ни люблю, ни всецело ненавижу тебя, уродливая, хромая, тощая и раздражительная Ниафер, но, конечно же, и не завидую тебе. Ты женщина для своего седого мужа-непоседы. Мой муж не становится старше, нежнее и раболепнее по отношению ко мне и никогда не станет. – После этого Фрайдис наклонилась и поцеловала ребенка, которого только что окрестила. – Когда-нибудь ты станешь женщиной, Мелицента, и тогда ты полюбишь того или иного мужчину. Я могла бы надеяться, что ты полюбишь мужчину, который сделает тебя счастливой, но такого мужчину еще никто не нашел.

Дон Мануэль подошел к Фрайдис, вообще не обращая внимания на заколдованных зверей, и взял ее за руки.

– Моя милая, неужели ты думаешь, что я – счастливый человек?

Она посмотрела на него снизу вверх. И, когда она отвечала, ее голос дрожал.

– Я сделала тебя счастливым, Мануэль. Я бы всегда делала тебя счастливым.

– Интересно, делала ли бы. Да ладно, в любом случае на мне лежит обязательство. Я нахожу, что никогда в человеческой жизни не обнаруживается недостатка в тех или иных обязательствах, и мы должны браться за каждое из них, не надеясь преуспеть лично, но просто стремясь его выполнить. Это не очень веселое занятие. И это разрушительное занятие!

Она же сказала:

– Я никогда не думала, что буду о тебе жалеть. Почему я должна горевать из-за тебя, седой предатель?

Он хрипло ответил:

– Я не горжусь тем, что сделал со своей жизнью, и с твоей жизнью, и с жизнью этой женщины, но, думаешь, я буду из-за этого хныкать? Нет, Фрайдис. Юноша, любивший и бросивший тебя, здесь, – он стукнул себя в грудь, – запертый, заточенный до конца жизни, умирающий в полном одиночестве. В общем-то я – хитрый тюремщик: ему не убежать. Нет, даже в самом конце, милая Фрайдис, существует обет молчания.

Она бессильно сказала:

– Мне жаль. Даже в самом конце ты подарил мне новую печаль…

С минуту они стояли, глядя друг на друга, и она впоследствии вспоминала его грустную, но в то же время лукавую улыбку. Им двоим больше нечего было делить ни в речах, ни в делах.

Затем Фрайдис исчезла, и вместе с ней исчезли и заколдованные звери, и замок, словно растаял дым. И Мануэль стоял под открытым небом на убранном поле, один с женой и ребенком, в то время как к берегу причаливал корабль Мирамона. Ниафер спала. Но тут проснулась девочка, чтобы взглянуть на мир, в который она волей-неволей была призвана, и девочка начала плакать.

Дон Мануэль осторожно погладил это пугающе маленькое существо сильной красивой рукой, с которой пропало обручальное кольцо. Это потребует объяснений. Поэтому, возможно, дон Мануэль посвятил короткое ожидание на убранном поле размышлениям о том, как ему рассказать о происшедшем жене, когда та проснется и спросит его, потому что в старину это была проблема, которую ни один благоразумный муж не мог не взвешивать со всем вниманием.

Глава XXXI Государственные вопросы

Тут по трапу корабля сошло семь трубачей, одетых в блестящие пледы: каждый вел на серебряной цепи борзую, и каждая из семи борзых держала в зубах золотое яблоко. За ними последовали трое менестрелей, трое священников и трое шутов: все были в венках из роз и с посохами. Затем на берег сошел Мирамон Ллуагор – повелитель девяти снов и князь семи безумий. За ним последовало совершенно невероятное общество. Но с ними прибыла и его жена Жизель с их маленьким сыном Деметрием, названным так в честь старого графа Арнейского. И, говорят, именно этому мальчику, тогда еще завернутому в пеленки, было суждено стать убийцей собственного отца – мудрого Мирамона Ллуагора.

Госпожа Ниафер проснулась, и женщины отошли в сторонку, чтобы сравнить и обсудить своих младенцев. Они положили детей в одну колыбель. Много позднее эти двое вновь лягут вот так же вместе, и из-за этого девушка обретет долгую печаль, а юноша – смерть.

Между тем курносый повелитель девяти снов и косоглазый граф Пуактесмский сели на берегу реки поговорить о более серьезных вопросах, чем круп и режущиеся зубы. К этому времени солнце поднялось уже высоко, так что поспешно со всех концов света появились Кан, Мулук, Хиш и Кавак и натянули голубой полог, чтобы скрыть беседу их господина с доном Мануэлем.

– Что это такое, – спросил в первую очередь Мирамон Ллуагор у дона Мануэля, – я слышал о твоем союзе с Филистией и о твоих сделках с народом, который говорит, что мои изящнейшие создания – не что иное, как несварение желудка?

– Я потерял Пуактесм, – говорит Мануэль, – а филистеры предложили поддержать меня в моих притязаниях.

– Но я этого никогда не позволю! Я, создающий все сновидения, никогда не смогу с этим согласиться, и ни один филистер никогда не войдет в Пуактесм. Почему ты не пришел с самого начала за помощью ко мне, вместо того чтобы терять время на этих обыкновенных королей и королев? – раздраженно спросил волшебник. – И неужели тебе не стыдно заключать союзы с Филистией, помня, как ты раньше следовал своим помыслам и своему желанию?

– В общем, – отвечал Мануэль, – пока я не получил от Филистии ничего, кроме красивых слов, и союз еще не заключен.

– Очень хорошо. Только давай по порядку. Во-первых, ты желаешь завладеть Пуактесмом…

– Нет, не особо, но приходится соблюдать внешние приличия, а моя жена думает, что мне было бы лучше спасти этот край от ига язычников норманнов и таким образом предоставить ей подходящий дом.

– Далее: я должен заполучить для тебя эту страну, поскольку нет смысла противостоять нашим женам в подобных вопросах.

– Я рад твоему решению…

– Между нами, Мануэль. Думаю, ты теперь начал понимать причины, которые вынудили меня принести тебе волшебный меч Фламберж в самом начале нашего знакомства, и узнал, кто в большинстве семей обладает мужским характером.

– Нет, ничего подобного, Мирамон, ибо моя жена – милейшая женщина, исполненная сознания долга, и она никогда мне ни в чем не перечит.

Мирамон одобрительно кивнул.

– Ты совершенно прав, ибо нас могут подслушать. Поэтому давай продолжим, и прекрати меня перебивать. Далее: ты должен владеть Пуактесмом, и твои потомки вечно должны владеть Пуактесмом – не как фьефом, но как наследным феодом. Далее: ты будешь владеть этими землями, находясь под властью не какого-либо святого вроде Фердинанда, но под властью совершенно другого сеньора, которого назначу я. Далее: он, конечно, будет править, во всем подчиняясь моим фантазиям, и будет полностью управляем мною, как и все сновидения.

– Поскольку дань разумная, я пока не вижу возражений твоим условиям. Но кто будет моим сюзереном?

– Человек, которого ты можешь помнить, – ответил Мирамон и сделал знак радужной толпе своих приспешников.

По этому жесту один из них шагнул вперед. Это был высокий, худощавый юнец с румяными щеками, широко расставленными глазами и небольшой головой, покрытой густыми, вьющимися темно-рыжими волосами. И Мануэль сразу же его узнал, поскольку у Мануэля были все причины запомнить странный разговор, который он вел с этим самым Горвендилом сразу же после того, как Ниафер ускакала прочь с ужасным братом Мирамона.

– Но вы не думаете, что этот Горвендил сумасшедший? – шепотом спросил дон Мануэль у волшебника.

– Думаю, он частенько производит такое впечатление.

– Тогда почему вы делаете его моим сюзереном?

– У меня есть свои причины, можешь быть уверен. А если я не говорю о них, можешь быть уверен, что на это у меня тоже есть причины.

– Но, значит, этот Горвендил один из Леших? Тот ли это Горвендил, большой палец ноги которого есть утренняя звезда?

– Могу сказать, что именно он призвал меня помочь тебе в твоем горе, о котором на Врейдексе я не слышал, но почему я должен рассказывать тебе больше, дон Мануэль? Разве не достаточно предложенных тебе провинций и сравнительно спокойных условий жизни с женой, что ты еще в придачу хочешь узнать все мои старые тайны?

– Ты прав, – сказал Мануэль, – а благодетелей нужно ублажать. – Так что он остался доволен своим неведением, да так никогда и не разузнал ничего про Горвендила, хотя позднее у Мануэля должны были возникнуть жуткие подозрения.

Между тем дон Мануэль любезно пожал руку рыжеволосому юноше и заговорил об их первой встрече.

– И, в конце концов, я не считаю, что ты говорил крайнюю глупость, мой мальчик, – сказал со смехом Мануэль, – ибо я узнал, что та странная и опасная вещь, о которой ты мне сообщил, зачастую верна.

– Откуда мне знать, – тихо ответил Горвендил, – когда я говорю глупости, а когда нет. Мануэль же сказал:

– Все же я могу понять твои речи лишь отчасти. В общем, не наше право понимать своих сюзеренов, и неважно, безумец ты или нет, я предпочитаю тебя королеве Стультиции и ее нелепым розовым очкам. Поэтому давай поступим по всей форме и составим текст нашего соглашения.

Это было сделано, и они по всем правилам подписали условия, по которым дон Мануэль и потомки дона Мануэля должны были вечно владеть Пуактесмом в качестве фьефа, пожалованного Горвендилом. Договор был тайным, и разглашение десяти его пунктов даже сейчас привело бы к чудовищным последствиям. Поэтому условия договора никогда не были обнародованы, и все люди оставались не более вольны критиковать его оговорки, чем сам дон Мануэль, на которого женитьба наложила обязательство так или иначе обеспечивать жену и ребенка.

Глава XXXII Спасение Пуактесма

Когда эти дела были завершены, а будущее Пуактесма обговорено в мельчайших подробностях, жена Мирамона Ллуагора сказала ему, что мужчинам уже хватит играть заумными словами, чернильницами и сургучными печатями и самое время предпринять что-то разумное по еще одному вопросу, если они, конечно, не считают, что Ниафер должна растить ребенка в канаве. Волшебник сказал:

– Да, моя дорогая, ты совершенно права, и я займусь этим в первую очередь после обеда. Потом он обратился к Мануэлю:

– Сейчас Горвендил сообщил мне, что ты должным образом родился в пещере примерно во время зимнего солнцестояния от матери-девственницы и отца, который не был человеком.

Мануэль ответил:

– Несомненно, это так. Но почему ты сейчас затрагиваешь щекотливые старые истории?

– Ты должным образом странствовал с места на место, принося людям мудрость и святость…

– Это тоже всем известно.

– Ты должным образом творил такие чудеса, как воскрешение мертвых и тому подобное…

– Это также неопровержимо.

– Ты должным образом пребывал в пустынном месте со злом, и там тебя искушали отчаиваться, богохульствовать и совершать другие непотребства…

– Да, нечто в этом роде произошло в Дан-Валахлоне.

– И, как я хорошо знаю, ты свои поведением на Врейдексе должным образом расстроил мои планы, а ведь я – сила тьмы.

– Ах-ах! Так, значит, ты, Мирамон, – сила тьмы!

– Я управляю всеми сновидениями и безумиями, Мануэль, а это основные силы тьмы.

Дон Мануэль, казалось, засомневался в этом, но лишь сказал:

– В общем, давай продолжим! Верно, что все это так или иначе со мной произошло.

Волшебник какое-то время смотрел на высокого воина, и в темных кротких глазах Мирамона виднелось некое странное сочувствие. Мирамон сказал:

– Да, Мануэль, эти предзнаменования далеко вперед разметили твою жизнь, точно так же, как они прежде отличали начинания Митры, Уицилопочтли, Таммуза и Геракла…

– Да, но какое это имеет значение, если эти происшествия случались со мной, Мирамон?

– Они случились также с Гаутамой, Дионисом, Кришной и всеми остальными достойными уважения спасителями, – продолжил Мирамон.

– Ладно, все это допустимо. Но какой вывод должен из всего этого сделать я?

Мирамон ему сказал.

Дон Мануэль в конце речи Мирамона выглядел особенно серьезным, и Мануэль сказал:

– Я думал, что достаточно удивительным было превращение короля Фердинанда в святого, но это превосходит все на свете! В любом случае, Мирамон, ты указал на обязательство настолько потрясающее, что, чем меньше о нем сказано, тем мудрее, и чем быстрее это обязательство выполнено, тем удобнее будет всем остальным.

Поэтому Мануэль ушел вместе с Мирамоном Ллуагором в одно тайное место, и там дон Мануэль подчинился тому, что требуется, а что произошло, с определенностью не известно. Но хорошо известно, что Мануэль страдал и после того, как провел в подземелье три дня, на третий день вышел наружу.

Затем Мирамон сказал:

– Все это должным образом исполнено, и, покончив с этим, мы теперь не нарушим мессианского этикета, если тотчас же займемся спасением Пуактесма. Предпочитаешь ли ты спасать с помощью сил добра или с помощью сил зла?

– Только не с помощью сил зла, – сказал Мануэль, – ибо я их видел во множестве в глухом Дан-Валахлонском лесу и не считаю их союзниками. Но разве добро и зло для вас, Леших, едины?

– Почему мы должны тебе рассказывать, Мануэль? – сказал волшебник.

– Устарелый ответ, Мирамон.

– Это не ответ, это вопрос. А вопрос стал устарелым, потому что использовался слишком часто, и ни один человек никогда не был в силах от него отделаться.

Мануэль бросил эту тему и пожал плечами.

– Ладно, давай завоевывать, как можем, но так, чтобы Бог был на нашей стороне. Мирамон ответил:

– Не бойся! Он будет во всех своих обликах и со всеми своими атрибутами.

И Мирамон сделал то, что требовалось, и с чердаков и свалок Врейдекса пришли мощные союзники. Для начала Мирамон необычным образом поступил с маленькой рыбкой, и в результате его поступка к ним прибыл в сентябре, в четверг днем, когда они стояли на берегу моря к северу от Манвиля, темнокожий герой, одетый в желтое. У него было четыре руки, в которых он держал булаву, раковину, лотос и диск. И ехал он на белом жеребце.

Мануэль сказал:

– Хороший знак, что Пуактесмский жеребец получает помощь, принесенную другим жеребцом.

– Давай не будем говорить об этом белом жеребце, – поспешно ответил Мирамон, – потому что до конца этой Юги у него нет имени. Но когда души всех людей сделаются кристально чистыми, тогда этому жеребцу суждено будет быть скрещенным, и его имя будет Калки.

– В общем, – сказал Мануэль, – это кажется достаточно справедливым. Я так понимаю, что при содействии этого смуглого господина мы и должны спасти Пуактесм.

– О нет, дон Мануэль, он лишь первый из наших спасителей, ибо нет ничего сравнимого с десятичной системой, и вспомни, в нашем пакте записано, что в Пуактесме все всегда должно считаться десятками.

После этого Мирамон сделал то, что требовалось, с несколькими желудями, и приливу ответил приглушенный гром. Так появился второй герой, помогающий им. Это был приятный на вид молодой человек с изумительно рыжей бородой. На плече у него висела корзина, и он держал в руке молот. Он ехал на повозке, запряженной четырьмя козлами.

– Ну, это определенно прекрасный дюжий воин, – говорит Мануэль, – и сегодня у меня счастливый день, и у этого румяного господина, надеюсь, тоже.

– Сегодняшний день – всегда его день, – ответил Мирамон, – и прекрати перебивать мои заклинания, а дай лучше вот эту флейту.

Поэтому Мануэль оставался молчаливым, как и пара чудовищных союзников, пока Мирамон делал еще одну любопытную вещь с флейтой и пальмовой ветвью. После чего появился герой янтарного цвета, одетый в темно-зеленое и держащий дубину и силок для душ умерших. Он прискакал на бизоне, а вместе с ним прибыли сова и голубь.

– Думаю…– сказал Мануэль.

– Ты не думаешь, – ответил Мирамон. – Ты лишь болтаешь и суетишься, поскольку взволновал внешностью своих союзников, а такая болтовня и суета весьма мешают художнику, стремящемуся оживить прошлое.

Сказав это, Мирамон с возмущением обратился к еще одному заклинанию. Оно вызвало героя в сияющей колеснице, которую везли алые кобылицы. У него были золотистые волосы, красные члены, и он был вооружен луком и стрелами. Он тоже молчал, но, когда он рассмеялся, стало видно, что у него несколько языков. За ним появился молодой блестящий человек, ехавший на кабане с золоченой щетиной и окровавленными копытами. Этот воитель держал в руке обнаженный меч, а у него за спиной, словно свернутый плащ, находился корабль, содержащий богов и всех живых существ. А шестым спасителем стал высокий, бесцветный, как тень, мужчина с двумя длинными серыми перьями, прикрепленными к бритой голове. Он держал скипетр и предмет, который, по словам Мирамона, назывался анх, а зверь, на котором он ехал, был дивен на вид. У него было тело жука с человеческими руками, голова барана и четыре львиных лапы.

– В общем, – сказал Мануэль, – я ни разу не видел подобного скакуна.

– Да, – ответил Мирамон, – да и никто не видел, так как это Сокрытый. Но прекрати же свою постоянную болтовню и передай мне соль и вон того крокодильчика.

С двумя этими вещами Мирамон обошелся так, чтобы вызвать седьмого союзника. Шею и руки этого героя обвивали змеи, и на нем было ожерелье из человеческих черепов. Его длинные черные волосы были весьма примечательно заплетены в косички. Шея у него синяя, а все тело мертвенно-бледное, кроме мест, посыпанных пеплом. Следующим, верхом на пятнистом олене, появился некто, наряженный в яркое желто-красно-сине-зеленое полосатое одеяние. Его лик мрачен, как туча, у него один большой круглый глаз; изо рта торчали белые клыки, и он держал в руке пестро раскрашенную урну. Его неописуемые спутники прыгали лягушками. Затем появился самый замечательный из всех воинов: с телом карлика и очень короткими ножками. У него огромная голова с черной бородой, плоский нос, а язык свешивался изо рта и болтался при движении. На нем был пояс и ожерелье, а больше ничего, кроме перьев ястреба, образующих своего рода головной убор. А ехал он верхом на громадной, лоснящейся пестрой кошке.

Теперь, когда эти необычные на вид союзники молча встали перед ними в ряд на берегу моря, дон Мануэль сказал с вежливым поклоном в сторону этого ужасного воинства, что, по его мнению, герцог Асмунд вряд ли будет в силах противостоять подобным спасителям. Но Мирамон повторил, что нет ничего сравнимого с десятичной системой.

– Тот мой брат, что является повелителем десятой разновидности сна, прекрасно бы завершил эту десятку, – говорит Мирамон, скребя подбородок, – если б у него только не было такой заурядной черно-белой внешности, не считая того, что он форменный скучный реалист, без намека на эстетическое чувство… Нет, я люблю цвета, и мы доберем войско на Западе!

Поэтому Мирамон занялся шариком из ярких перьев. Тут к ним верхом на ягуаре прибыл последний помощник, держащий большой барабан и флейту, из которой музыка исходила в виде языков пламени. Этот герой был совершенно черен, но раскрашен синими полосами, а по всей левой ноге у него росли золотистые перья. На нем была красная диадема в виде розы, короткая юбка из зеленой бумаги и белые сандалии. И он держал красный щит, в середине которого изображен белый цветок с четырьмя крестообразно расположенными лепестками. Таков был тот, кто стал десятым.

Теперь, когда эта жуткая десятка была набрана, повелитель семи безумий поджег пучок соломы и бросил его на ветер, сказав, что вот так гнев Мирамона Ллуагора должен пронестись над землей. Затем он повернулся к этим страшным десяти, которых он оживил на свалках и чердаках Врейдекса, и стало ясно, что Мирамон глубоко тронут.

Мирамон сказал:

– Вы, которых я создал для поклонения людей, когда земля была моложе и прекраснее, внимайте и узнаете, почему я вдохнул новую жизнь в сухие скорлупки со своих помоек! Боги старины, развенчанные, выброшенные, игравшие роль хлама, ищите самые последние следы людей, чьих отцов вы поддерживали! Они совершенно отказались от вас. Запомните, как насмехаются над вами:

«Старые повелители-скандалисты, которых чтили наши деды, погибли, если они на самом деле когда-либо были чем-то большим, нежели какими-то любопытными представителями, происшедшими из поисков наших дедов, стремившихся найти Бога в каждом ливне, питающем их ячмень, в приносящем жару солнце и в земле, дающей им жизнь. Даже при этом у них каждый час был связан с диковинными представлениями о Боге и умопомешательствами, относящимися к Божьей доброте. Мы – более благоразумные люди, ибо понимаем все в причудах погоды и никоим образом не находим их ошеломляющими. Что касается богов, которые, возможно, существуют, то они вежливы и оставляют нас в нашей жизни одних. А мы отвечаем взаимной вежливостью, зная, что делаемое нами на земле достаточно важно и требует безраздельного внимания».

Таковы люди, насмехающиеся над вами; таковы люди, пренебрегающие богами, которым придал вид Мирамон; таковы люди, с которыми сегодня вы вольны по моему разрешению обращаться, как подобает богам. Используйте же наилучшим образом свой шанс и опустошите весь Пуактесм к обеду!

Лица десяти сделались сердитыми, и они ужасно закричали:

– Блаерде Шай Альфенио Касбуе Горфонс Альбуй-фрио!

Они вдесятером уехали, двигаясь намного быстрее людей, и случившееся впоследствии в Пуактесме надолго стало историей весьма страшной, чтобы ее слушать, но которую тем не менее слушали повсюду.

Мануэль не был свидетелем событий, послуживших основой всех этих рассказов, а сидел в ожидании на берегу моря. Но землю тошнило, и рвота вздымалась под израненными ногами Мануэля, и он видел, что бледное, булькающее, блестящее море, похоже, подобострастно уползает от Пуактесма. А в Бельгарде, Нэме, Сторизенде и Лизуарте и во всех остальных укрепленных местах высокие воины Асмунда увидели тот или иной гневный лик, появившийся с моря, и многие умерли очень быстро, как всегда происходит, когда кто-либо возрождает заброшенные сновидения, и ни один из норманнов не умер в узнаваемом человеческом облике.

Когда до дона Мануэля дошли известия, что спасение Пуактесма завершено, он снял оружие и принял подобающий вид, надев белый камзол из камчатного полотна и пояс, украшенный гранатами и сапфирами. Через левое плечо он перекинул перевязь с бриллиантами и изумрудами, на которой висел незапятнанный кровью меч, которым он победил здесь так же, как и на Врейдексе. Поверх всего он набросил малиновую мантию. Затем бывший свинопас спрятал свои еще не до конца залеченные руки в белые перчатки, из которых одна была украшена рубином, а другая сапфиром, и со вздохом Спаситель Мануэль (как его звали впоследствии) вошел в свое царство, а жители Пуактесма приняли его с гораздо большей радостью, чем он их.

Так дон Мануэль оказался заточенным в собственном замке и в высшем сословии, откуда он не мог с легкостью освободиться, чтобы отправиться в путешествия, увидеть пределы этого мира и их оценить. И говорят, что Сускинд в своем низком дворце с красными колоннами удовлетворенно улыбнулась и приготовилась к будущему.