ЧАСТЬ V Книга Итога

Так добродетельно и честно правил Мануэль вместе с благородной дамой, женою своею. И любили его и боялись люди высокого звания и низкого, ибо поступал он по правде и справедливости «согласно древним обычаям и нравам», сохраняя земли свои в достойном и надлежащем виде и занимая в свое время самое высокое положение.

Глава XXXIII Процветание Мануэля

Пуактесме рассказывают прекрасные истории о деяниях, как совершенных Спасителем Мануэлем, так и тех, к которым он побуждал в дни своего правления. Также повествуется о множестве событий, которые кажутся невероятными и потому не включены в эту книгу. Старые песни и былины были склонны сделать из лучшей поры графа Мануэля необыкновенный золотой век.

В самом деле, Мануэлю и воинам, которых он собрал вокруг себя, – среди них Хольден, учтивый Анавальт, ольдермен Котт, Гонфаль и Донандр превосходили других, но все были отважны, – приписывалось такое множество славных подвигов, что трудно понять, как за такое короткое время произошло настолько много событий. Но пуактесмские сказители давно привыкли говорить о каком-либо прекрасном поступке, не имея намерения ввести в заблуждение: «Так бывало в дни графа Мануэля», что дань уважения вскоре стала восприниматься как датировка. Вот так хронология оказалась переиначена, его известность еще больше возросла, слава дона Мануэля стала магнитом, притягивающим к себе душевное величие других дней и лет.

Но здесь нет нужды говорить о подобных легендах, поскольку эти истории повсеместно записаны. Некоторые из них, возможно, правдивы; другие определенно нет. Но бесспорно, что власть, благосостояние и репутация графа Мануэля неуклонно росли. Теперь короли являлись его сотоварищами, и бывший свинопас каким-то образом оказался в числе уважаемых родственников императоров. А госпожа Ниафер, жена великого графа, повсюду признавалась, безо всякого опровержения с ее стороны, дочерью покойного варварийского султана.

Гуврич-Мудрец нарисовал древо, показывающее происхождение госпожи Ниафер от Каюмарса – первого из всех царей, первого, кто научил людей строить дома. И это древо висело в большом зале Сторизенда.

– Даже если тут и там могли вкрасться какие-то ошибки, – сказала госпожа Ниафер, – оно выглядит отлично.

– Но, моя милая, – сказал Мануэль, – твой отец не был варварийским султаном. Наоборот, он был помощником конюха в Арнейском замке, и вся эта родословная – нелепая фальшивка.

– Вот я и сказала, что тут и там могли вкрасться ошибки, – спокойно согласилась госпожа Ниафер, – но суть в том, что эта штука на самом деле отлично смотрится, и, полагаю, даже ты этого не отрицаешь.

– Нет, я не отрицаю, что эта красочная ложь подходит к интерьеру зала.

– Вот, ты же сам видишь! – победно заявила Ниафер, и после этого ее новое происхождение никогда не ставилось под вопрос.

А между тем дон Мануэль послал гонцов через моря и земли к своей единоутробной сестре Мафи в Рагнор, прося ее продать мельницу за сколько удастся. Она послушалась и привела ко двору Мануэля мужа и двух сыновей, младший из которых позднее стал Папой Римским. Мануэль пожаловал мельнику свободное поместье Монтор, и впоследствии никогда нельзя было найти более величавой и изысканной дамы, чем графиня Матфиетта де Монтор. Она по-прежнему постоянно говорила о том, что подобает ее родственникам при их положении, но уже совсем по-другому. И она поладила с Ниафер, как и можно было ожидать, но не больше.

А осенью первого года правления Мануэля (сразу после того, как дон Мануэль привез в Сторизенд Скотийский Сигил в качестве добычи после первой своей знаменитой схватки с Пловцом Ориандром) аист принес Ниафер первого из обещанных мальчиков. Из-за выражения лица его назвали Эммериком: в честь отца Мануэля. И именно этот Эммерик впоследствии долго и замечательно правил в Пуактесме.

Так что дела у дона Мануэля процветали, и ничто не тревожило его душевный покой, если б не чувство ответственности за культ Слото-Виепуса, поклонение которому теперь возрастало среди многих народов. В Филистии Слото-Виепусу теперь открыто поклонялись в залах суда и храмах, а все остальные вероисповедания и любое приличие были задушены обрядами Слото-Виепуса. Повсюду на западе и на севере его последователи произносили хвастливые речи и совершали безумные проделки, и вскоре все это принесло большой вред. Но если это втайне и тревожило дона Мануэля, граф здесь, как и везде, проявлял с лучшими намерениями свой бесценный дар держания языка за зубами.

Никогда не говорил он и о Фрайдис, хотя записано, что, когда пришли известия о ее кончине, в Тимхэре под игом друидов и сатириков, дон Мануэль молча зашел в Комнату Заполя и его не было видно целый день. То, что в подобном одиночестве он плакал, маловероятно, ибо его суровые ясные глаза забыли такое занятие, но весьма вероятно, что он многое вспомнил, и отнюдь не все, по его мнению, делало ему честь.

Так что дела у седого Мануэля процветали, и у него были высокие дворцы, прекрасные леса и пастбища, покой и довольство. Увенчивая все это, аист вскоре принес им вторую девочку, которую назвали Доротеей в честь матери Мануэля. И как раз в это время из Англии прибыл молодой поэт Рибо (вскоре после этого он плохо кончил в Ковентри), принеся дону Мануэлю, когда тот сидел вместе с женой и придворными за ужином, гусиное перо.

Граф улыбнулся, повертел его в руке и задумался. Пожав плечами, он сказал:

– Нужда требует. Если б не ее находчивость, моя голова была бы насажена на серебряную пику. Я не могу забыть этот долг, раз она, как теперь выясняется, не намерена его забывать.

Затем он сказал Ниафер, что должен отправиться в Англию.

Ниафер оторвалась от мармелада, которым заканчивала ужин, и невозмутимо спросила:

– И чего же теперь хочет от тебя твоя милая белобрысая подружка?

– Дорогая, если б я знал ответ на этот вопрос, не было бы необходимости путешествовать за море.

– Однако достаточно легко догадаться, – насупившись, сказала госпожа Ниафер, хотя, в сущности, она тоже гадала, зачем Алианора послала за Мануэлем, – и я вполне могу тебя понять, ведь ты предпочитаешь, чтобы люди не узнали о подобном и тебя не засмеяли.

Дон Мануэль ничего не ответил, но вздохнул.

– И если бы моему мнению в этом доме придавали хоть какое-то значение, я бы кое-что сказала. Но при сложившихся обстоятельствах более приемлемо позволить тебе идти своим практичным путем и узнать из опыта, что мои слова верны. Поэтому сейчас, Мануэль, если ты не против, нам лучше поговорить о чем-нибудь более приятном.

Дон Мануэль по-прежнему ничего не говорил. Все это, как отмечалось, происходило сразу после ужина, и, пока придворные и жена сидели за остатками еды, заиграл менестрель.

– Должна сказать, что ты не являешься чересчур веселым собеседником, – через некоторое время заметила Ниафер, – хотя ни на миг не сомневаюсь, твоя белобрысая подружка найдет тебя достаточно жизнерадостным…

– Нет, Ниафер, сегодня вечером я не так уж счастлив.

– Да? И чья это вина. Говорила же тебе не брать две порции бифштекса.

– Нет-нет, милая коротышка, меня мучает не желудок, но, скорее, музыка.

– Мануэль, как музыка может так беспокоить? Уверена, мальчик в самом деле играет на скрипке очень мило, особенно если учесть его возраст.

Мануэль сказал:

– Да, но долгие низкие рыдания скрипки, тревожащие так же, как и смутные мысли, порожденные этим временем года, когда лето еще не покинуло землю, но уже медленно умирает в своих разломанных гробницах, говорят о том, что было, и о том, что могло бы быть. Слепое желание, точно такое же, что раньше теплыми лунными ночами жаром пробегало по телу юноши, которого я помню, тщетно мучает седого мужчину серыми призраками бесчисленных старых горестей и маленькими жалящими воспоминаниями о давно умерших наслаждениях. От подобной жажды нет никакого толка степенным, стареющим людям, но мои уста жаждут уст, чья прелесть более не существует во плоти, и я жажду умершего времени и воскрешения умерших страстей, чтобы юный Мануэль вновь мог любить…

…Сегодня вечером, пока эта музыка неуверенно ощупывает своими пальцами залеченные раны, где-то некая стареющая женщина, совершенно мне не знакомая, точно так же задета за живое, тоже вспоминает наполовину забытое. «Мы прежде были едины, и наши сердца стучали в унисон, а наши юные губы и души были неразлучны, – по-моему, думает она именно так, – разве жизнь поступила честно, оставив нас бесцельно тратить время на полумеры и считать пустяком расчлененные жизни, ссыхающиеся отдельно друг от друга?» Да, вполне возможно, что сегодня вечером она так же грустна, как и я. Но я не могу быть в этом уверен, поскольку в юношеской любви есть великолепие настолько ослепительное, что мешает влюбленному отчетливо разглядеть свой предмет, а посему в то славное время, когда мы вместе служили любви, я узнал о ней не больше, чем она обо мне…

…Из всех моих неудач самая горькая состоит в том, что после стольких несчастий и восторгов я не приобрел надежного знания о самой женщине, но должен волей-неволей лить слезы над такой исчезнувшей мишурой, как ее дрожащие алые губы и роскошные волосы! Тогда, извлечено ли из юности и любви нечто большее, чем девические груди и белый животик, отдаваемые в распоряжение возлюбленного, да мимолетное опьянение, а после недоуменная тоска, которая теперь покорно умирает, во многом точно так же, как тихо замирают в конце песни долгие низкие рыдания этой скрипки?

Вот так вполголоса говорил седой Мануэль, сидя в блестящем золотисто-малиновом костюме и вертя в руке гусиное перо.

– Да, – сказала вскоре Ниафер, – но лично я думаю, что он в самом деле играет очень мило. Мануэль резко встряхнул головой и засмеялся.

– Дорогая коротышка, – сказал он, – скажи-ка честно, о чем ты размышляла, пока я нес этот вздор?

– Ну, я думала, что завтра первым делом должна пересмотреть твое теплое белье, Мануэль, поскольку все знают, какой сырой климат осенью в Англии…

– Моя дорогая, – серьезно и убежденно сказал Мануэль, – ты представляешь собой архетип и безупречный образец жены.



Глава XXXIV Прощание с Алианорой

Дальше дон Мануэль садится на корабль и отправляется в Англию. И у нас нет авторитетных сведений о происшедшем там, кроме отчета, который по возвращении дон Мануэль дал жене.

(«Однако почему тебе понадобилось оставаться там так долго?» – спросила госпожа Ниафер.

«В общем, – объяснил Мануэль, – одно, так сказать, вело к другому».

«Гм!» – заметила Ниафер.)

Вскоре он имел личную беседу с королевой. Как она была одета? Насколько помнил Мануэль, на Алианоре была зеленая мантия с квадратной застежкой, отделанной золотом и самоцветами. Под ней приталенное парчовое платье с золотым узором и такими узкими и длинными рукавами, что они наполовину скрывали кисти рук, как митенки. Корона украшена орнаментом из трилистников, увенчивающим кольцо из рубинов. Хотя, конечно, это могли быть всего лишь гранаты…

(«И где же это происходило, что она разоделась во все эти наряды для личной беседы с тобой?»

«Естественно, в Вудстоке».

«Я знаю, что в Вудстоке, но где в Вудстоке?»

«Это происходило у окна, моя милая, у окна со стеклами, деревянными решетками и свинцовыми переплетами».

«Твой отчет весьма обстоятелен, но где находилось это окно?»

«О, теперь я тебя понял! В комнате».

«В какой комнате?»

«В общем, на стенах яркие фрески из саксонской истории, на камине очень красивые, высеченные из камня драконы, а пол покрыт свежим тростником. В самом деле, у королевы одна из самых уютных спален, какие я только видел».

«Ах да, – сказала Ниафер, – и о чем же ты говорил все то время, что там провел?»)

Он обнаружил, что у королевы Алианоры все идет хорошо, за исключением того, что она еще не подарила наследника английскому трону, и это единственное, что ее беспокоит. Из-за этого она и послала за доном Мануэлем.

– Вообще-то после трех лет замужества это выглядит не совсем хорошо, – сказала ему королева, – и люди начинают болтать всякие гадости.

– Обычная судьба королев, – ответил дон Мануэль, – подвергаться критике завистливых людей.

– Не надо, перестаньте блистать афоризмами, Мануэль, потому что я хочу, чтобы вы помогли мне в этом вопросе более практичным образом.

– Охотно помогу вам, если это в моих силах. Но как?

– Что ж, вы должны посодействовать мне в приобретении ребенка… конечно, мальчика.

– Охотно сделаю все, что в моих силах, поскольку определенно то, что у вас нет сына – будущего английского короля, выглядит не совсем хорошо. Но как я могу содействовать вам в этом деле?

– Но, Мануэль, заимев троих детей, вы наверняка знаете, что для этого необходимо!

Дон Мануэль покачал седой головой.

– Мои дети появились из источника, который иссяк.

– Это было бы плачевное известие, если б я ему поверила, но я точно знаю, что, если вы предоставите в мое распоряжение все сведения, я смогу убедить вас в обратном.

– Меня можно убедить в чем угодно.

– Хотя я едва ли знаю, как начать, поскольку уверена, вы подумаете, что это по отношению к вам несправедливо…

Он взял ее за руку. Дон Мануэль признался Ниафер, ничего не утаивая, что тут он взял королеву за Руку и сказал:

– Не играйте больше со мной, Алианора, вы ясно видите, что я горю желанием вам услужить. Поэтому перестаньте смущаться и переходите к сути, а я сделаю все, что в моих силах.

– Что ж, Мануэль, мы оба отлично знаем, что вы владеете расписками аиста на доставку по требованию в манере филистеров еще одной девочки и еще одного мальчика.

– Нет, не по требованию. Первая расписка ждала девять месяцев, а следующая – еще дольше. Но какое это имеет отношение к вашему делу?

– Мануэль, мне поистине очень неудобно просить вас, но возникла отчаянная нужда, да еще вся эта критика и сплетни. Поэтому ради прошлого и ради жизни, которую я вам вручила в качестве рождественского подарка, рассказав моему дорогому отцу совершеннейшую ложь, вы должны позволить мне воспользоваться распиской и направить аиста с мальчиком ко мне в Англию, а не к вашей жене в Пуактесм.

Вот чего хотела госпожа Алианора.

(«Я все время это знала», – заметила госпожа Ниафер, сказав неправду, но придерживаясь своей универсальной теории, что в отношениях с мужем лучше казаться всеведущей.)

Дон Мануэль огорчился при мысли о разлуке с сыном до его рождения, но он также был движим своим прошлым обожанием Алианоры, чувством задолженности ей и наложенным на него обязательством как можно лучше обеспечить своего сына. Никто не мог спорить, что положение мальчика в качестве английского короля было бы неизмеримо выше ранга младшего брата графа Пуактесмского. Так что Мануэль высказал жалобу относительно своей печали и печали Ниафер по поводу преждевременной потери любимого сына…

(«Мне повторить сказанное мной, моя милая?»

«Нет, Мануэль, я никогда не понимаю тебя, когда ты стараешься быть напыщенным и впечатляющим».)

Жалоба впечатляла, но в итоге дон Мануэль согласился на такую жертву.

Однако он не согласился остаться в Англии, чего хотела Алианора.

– Нет, – сказал он благородно, – выглядело бы не совсем хорошо заиметь меня в качестве любовника и нарушить брачный обет не любить никого, кроме короля. Нет, Алианора, я помогу вам достать ребенка, в котором вы нуждаетесь, постольку поскольку задолжал вам за свою жизнь и имею договор на двоих детей, но не хочу иметь ничего общего с нарушением брачного обета, потому что это преступление, запрещенное Священными писаниями, и о нем Ниафер, несомненно, рано или поздно услышит.

(«О Мануэль, ты этого не говорил!»

«Моя милая, я сказал так слово в слово. А почему бы нет?»

«Это, конечно, выражено разумно, но все прозвучало бы намного лучше, если б ты высказал доводы, основанные целиком и полностью на морали. Самое важное, Мануэль, как, уверена, говорила тебе множество раз, для людей, имеющих такое положение, показывать должное уважение к морали, религии и тому подобным вещам, когда о них заходит речь. Но тебя ничто не научит, кроме горького опыта, который, искренне надеюсь, может тебя миновать, и можно с таким же успехом спорить со стеной, так что продолжай, пожалуйста».)

Но королева заплакала и начала его уговаривать. Мануэль был тверд. Он провел эту ночь в комнате королевы, исполняя необходимые магические формулы и обговаривая с аистом все вопросы, а потом вернулся домой. И это… в общем, это все.

Вот такой отчет дал дон Мануэль жене.

– А в целом, Ниафер, я считаю это перспективным оборотом дел, потому что, будучи английским королем, ребенок воспользуется преимуществами, которых мы никогда не смогли бы ему предоставить.

– Да, – сказала Ниафер, – и как же сегодня выглядит твоя милая подружка?

– Кроме того, окажись этот мальчик дурен, наша печаль будет уменьшена тем обстоятельством, что, не видя нашего сына, мы не привяжемся к нему чересчур сильно.

– В этом что-то есть. Я уже вижу, как Эммерик наследует отцовское упрямство, и это меня, естественно, беспокоит, но как сегодня выглядит эта женщина?

– Потом, даже более важным, чем эти соображения…

– Ничего не важно в этом весьма любопытно звучащем дельце, Мануэль, больше внешнего вида этой женщины сегодня.

– Ах, моя милая, – дипломатично сказал Мануэль. – Признаюсь, мне не хотелось бы говорить об этом, ведь ты знаешь, как быстро дурнеют блондинки…

– Конечно, дурнеют, но все же…

– И, в конце концов, это не ее вина, и мне не хотелось бы рассказывать тебе о том, что госпожа Алианора выглядит намного старше, чем ты, поскольку то, что ты брюнетка, давало тебе с самого начала неоспоримое преимущество.

– Ах, не только из-за этого, – сказала Ниафер, по-прежнему весьма мрачная на вид, но, очевидно, слегка утешенная. – Виноват образ жизни, который она ведет: ее колдовство, ее встречи с духами и эти постоянные развлечения и увеселения. И все говорят, что она уже стала красить волосы.

– О, явно с ними что-то сделалось, – непринужденно говорит Мануэль. – Но долг королевы состоит в сохранении тех остатков приятной наружности, которыми она обладает.

– Вот видишь! – сказала Ниафер, вновь совершенно успокоившись, заметив беззаботность, с которой дон Мануэль говорил о королеве.

Пару лет назад госпожа Ниафер, вероятно, заревновала бы. Теперь ее заботило лишь то, чтобы Мануэль, по возможности, не вел себя глупо и не нарушал их образа жизни. При любой удовлетворенной жене глупость мужа является аксиомой, и благоразумные философы не отличают здесь причину от следствия.

Что касается желания Алианоры взять Мануэля себе в любовники, госпожа Ниафер нашла эту мысль достаточно забавной и очень хорошо показывающей ум этих полинявших, белобрысых женщин. Сохранение романтических представлений о Мануэле казалось Ниафер настолько фантастическим и не лезущим ни в какие ворота, что ей отчасти захотелось, чтобы бедняжке королеве без скандала представился шанс разузнать самой все о Мануэлевых тысяче и одном жеманстве и о том, чем он главным образом живет.

Поскольку это было невозможно, Ниафер выкинула из головы сумасшедшую королеву и начала рассказывать Мануэлю – уже не в первый раз – о том, что произошло в его отсутствие, и о том, как она собирается держаться подальше от его сестры Мафи, и о преимуществах для всех заинтересованных лиц совершенно ясного понимания этого факта. И с помощью Ниафер выполнение графом Мануэлем обязательства перед Алианорой было завершено.

Конечно, пошли сплетни, гласившие и то, и се, и еще кое-что. Некоторые утверждали, что в рассказе Мануэля самом по себе есть элементы невероятности. Другие заявляли, что королева Алианора, которая была куда более сведуща в магии Апсар, чем дон Мануэль, могла позвать аиста без его содействия. Правда, аист не имел особых обязательств перед Алианорой. Так бы все выглядело намного лучше, и королева могла бы не привлекать к себе особого внимания. А теперь это просто показало, каковы они, эти заграничные южанки. И хотя слухи, конечно, никого не хотели недооценивать, не было смысла притворно игнорировать то, что практически всем известно и повсюду обсуждается, а когда-нибудь все увидят собственными глазами.

Но, в конце концов, дон Мануэль и королева являлись единственными, кто имел право говорить об этих делах, и, кроме того, существовал отчет о них дона Мануэля. В отношении остального, выдерживать болтовню ему помогала мысль, что он совершил в Англии благотворительное деяние, ибо популярность королевы возросла, и все англичане, а особенно их король, были в восторге от прекрасного сына, которого аист должным образом принес Алианоре в следующем июне.

Мануэль ни разу не видел этого мальчика, который впоследствии правил Англией и стал уважаемым всеми воином, да и королеву Алианору дон Мануэль никогда больше не лицезрел. Поэтому Алианора уходит из этой истории, чтобы принести англичанам долгие годы несчастий и разрушительных войн, а дона Мануэля избавить от еще каких-либо обманов. Дон Мануэль никогда не мог ей противостоять из-за той подспудной нищеты чувств, которую, как говорят, он с ней разделял и которую они скрывали от всего мира, за исключением друг друга.



Глава XXXV Тревожащее окно

Одним словом, казалось, что тревоги оставили графа Мануэля. Тем не менее одним прекрасным солнечным и теплым утром (это был последний день апреля) дон Мануэль открыл окно в своей основной резиденции в Сторизенде и столкнулся со зрелищем, приведшим его в большее смятение, нежели все, на что смотрели когда-либо его суровые ясные глаза.

Какое-то время он разглядывал открывшуюся перед ним картину. Дон Мануэль внимательно проэкспериментировал с тремя окнами в этой Комнате Заполя и выяснил, насколько можно доверять собственным органам чувств, положение дел. После чего, как подобает рассудительному человеку, он вернулся к письменному столу и стал заверять предписания, приказы и прочие бумаги, которые передал ему секретарь Рурик.

Однако все это время взор дона Мануэля постоянно обращался к окнам. Их было три в южной стене. В них были вставлены толстые прозрачные стекла того сорта, искусство производства которого давно утеряно, ибо эти окна оказались среди добычи герцога Асмунда после гнусных налетов на Филистию, где эти окна являлись когда-то частью храма Заполя – древнего бога филистеров. Поэтому комната и называлась Комнатой Заполя.

В этих окнах граф Мануэль видел хорошо знакомые поля, длинную тополиную аллею и поднимавшиеся дальше холмы. Все было так же, как и вчера и как все было с той поры, почти три года тому назад, когда граф Мануэль впервые вступил в Сторизенд. Все было точно так же, как было раньше, за исключением, разумеется, того, что до вчерашнего дня стол дона Мануэля стоял у дальнего окна. Он не мог вспомнить, чтобы это окно когда-либо открывалось, поскольку с тех пор, как молодость покинула его, граф Мануэль становился все более и более восприимчив к сквознякам.

– Несомненно, оно очень любопытно, – сказал дон Мануэль вслух, покончив с бумагами.

Он опять направился к очень любопытному окну, но тут с шумом появилась его дочка Мелицента, которой сейчас было три года, в отвратительно грязном виде и начала к нему приставать. Позднее она стала необычайно красива, но в три года принадлежала к тем детям, которых человеческие силы могут сохранять в чистоте не более трех минут.

Дон Мануэль держал для нее у себя на столе маленькую плоскую палку и сейчас взялся за нее.

– Выйди из комнаты, маленькая чума! – взорвался он. – Я занят.

Поэтому девочка, в соответствии со своей привычкой, выбежала в коридор и встала там: уже не в комнате, но заступив ножкой за порог. Она смеялась в лицо своему огромному отцу и издевательски показывала крошечный красный язычок знаменитому сюзерену Пуактесма. Тут дон Мануэль, в соответствии со своей привычкой, опустился на четвереньки, чтобы шлепнуть ее палкой по ноге, а Мелицента завизжала от восторга и отдернула ногу как раз вовремя, чтобы избежать удара, но выставила за порог другую ногу и тоже постаралась отодвинуть ее до получения шлепка.

Они посвятили подобной возне больше четверти часа, и в подобном виде их нашел секретарь – серьезный молодой Рурик. Пристыженный граф Мануэль поднялся с пола, отряхнулся и послал Мелиценту в кладовую за сахарными пирожными. Он сказал Рурику, каковы самые благоприятные условия, которые он может предложить парламентариям Наренты, и дал заверенные предписания.

Когда Рурик ушел, дон Мануэль вновь приблизился к дальнему окну, открыл его и выглянул в него еще раз. Он покачал головой, как человек, не сумевший разгадать некую загадку. Он надел доспехи, опоясался мечом и поехал в Пердигон, куда прибыл святой король Фердинанд посоветоваться с Мануэлем о замысле убийства военачальника мавров Аль-Мотаваккиля.

Вдобавок в тот день в суде высший инстанции он решал одну тяжбу относительно некоторых, весьма ценных, пахотных земель, но присутствующие при поединке заметили, что он запорол сцену сбрасывания с коня и тяжелого ранения графа Ладинаса и вел себя так, словно его настроение не соответствовало повестке дня. В действительности, у него была причина найти вторжение подобных тайн без спросу в домашнюю жизнь уважаемого всеми дворянина довольно беспокоящим (ибо сверхъестественные тайны достаточно хороши, если человек является опрометчивым юношей или если он посвящает свою жизнь их раскрытию), а иметь в собственном доме разыгрывающие его окна казалось едва ли благопристойным.

И весь этот месяц, пока он был занят преследованием Отмара и его бандитов в Тауненфельских горах, дона Мануэля в глубине души, по-видимому, тревожило какое-то воспоминание, и как только был схвачен и повешен последний отряд разбойников, он поехал домой и, выглянув в окно, обнаружил, что ничего не изменилось.

Дон Мануэль задумался. Он ударил в гонг, вызывая Рурика. Поговорив с секретарем о том о сем, через какое-то время он заметил:

– Но здесь становится душно. Открой это окно.

Секретарь повиновался. Мануэль, сидя за письменным столом, внимательно за ним наблюдал. Но, открывая окно, секретарь стоял к графу спиной, а когда повернулся, смуглое молодое лицо Рурика оставалось совершенно бесстрастным.

Дон Мануэль, теребя цепь с драгоценными камнями, висящую на шее, рассматривал лицо Рурика. Затем сказал:

– Это все. Можешь идти.

Но лицо графа Мануэля оставалось встревоженным, и остаток дня он продолжал приглядываться к молодому секретарю Рурику. После полудня было замечено, что Рурик под тем или иным предлогом часто заходил в Комнату Заполя, когда там никого не было. На следующее утро Мануэль обнаружил Рурика, средь бела дня вносящего в Комнату Заполя – подумать только! – зажженную лампу. Граф немножко подождал, а затем вошел в комнату через единственную дверь. Комната была пуста. Граф Мануэль сел и забарабанил пальцами по крышке письменного стола. Через некоторое время третье окно открылось, и на подоконник влез секретарь Рурик. Он задул лампу.

– Ты смелее меня, – сказал граф Мануэль, – может быть. Определенно ты моложе. Рурик, я не должен был заманивать темного и чопорного малого в это приключение, а должен был как можно скорее отважиться на него сам. Но у меня теперь другие обязанности, да еще внешние приличия, которые надо соблюдать. А люди начали бы болтать, если б увидели, как уважаемый всеми дворянин с положением в обществе вылезает из собственного окна, и просто не передать, что подумала бы об этом моя жена.

Секретарь обернулся, вздрогнул и, уронив лампу, разбил ее. Его ладони, трясясь, поднялись к гладкому подбородку и схватились за него. Лицо у него было белым, как у прокаженного, глаза – безумные и сверкающие, а голова вжата в плечи, обтянутые черным костюмом, так что, представ перед хозяином, он показался горбуном. Мануэль мог заметить еще одну особенность, а именно то, что с левой стороны у Рурика была выстрижена большая прядь черных волос.

– Что ты узнал, – спросил Мануэль, – там?

– Я не могу вам этого рассказать, – ответил Рурик, по-идиотски засмеявшись, – но я расскажу вам одну историю. Да-да, граф Мануэль, я расскажу вам веселую историю про то, как давным-давно наша общая бабушка Ева купала своих детей неподалеку от Эдема, когда ее позвал Бог. И она спрятала детей, которых не закончила мыть. А когда добрый Бог спросил ее, все ли ее дети находятся здесь и прижимаются кроткими головками к Его коленям, чтобы помолиться Ему, она ответила: «Да». Поэтому Бог сказал ей, что все то, что она скрыла от Бога, должно быть скрыто и от людей. И Он забрал немытых детей и создал для них некое место, где все вечно остаются юными и где нет ни добра, ни зла, поскольку эти дети не запятнаны человеческим грехом и не спасены драгоценной кровью Христа.

Граф, нахмурившись, сказал:

– Что за бред ты несешь средь бела дня? Я требую от тебя не какой-то глупой легенды, а точных сведений о том, что ты там встретил.

– Любую свободу и любое наслаждение, – безумно ответил ему молодой Рурик, – любой ужас и любой бунт.

Затем он говорил еще какое-то время. Когда Рурик закончил свою речь, граф Мануэль презрительно рассмеялся и сказал все, что можно ожидать от уважаемого всеми дворянина.

Рурик выхватил нож и бросился на своего хозяина с криком:

– Я следую своим помыслам и своим желаниям, старый самодовольный косоглазый лицемер!

Граф Мануэль схватил Рурика за горло и голыми руками задушил молодого секретаря.

– По-моему, сейчас я избавил мир от сильной заразы, – сказал вслух дон Мануэль, а Рурик лежал мертвый у ног Мануэля. – Так или иначе, я не могу потерпеть у себя в доме подобные речи. Однако лучше бы я не завлекал юношу в это приключение, которое по праву принадлежало мне. Я не привык избегать приключений.

Он позвал двоих слуг убрать тело, потом прошел в спальню, и лакеи надели на него камзол из пурпурного шелка, а седую голову увенчали диадемой. А когда граф Мануэль сел за ужин, затрубили трубы. Ему прислуживали пажи в горностае, приносящие яства на золотых блюдах и наливающие белые и красные вина из золотых кубков в золотую чарку Мануэля. Искусные музыканты играли на виолах, лютнях и флейтах, пока возвышенный граф Пуактесмский ел богато приправленные яства и невозмутимо беседовал с женой.

Они не питались так, когда Мануэль только что бросил пасти свиней, а Ниафер была служанкой на посылках у своей госпожи, и когда они вдвоем с благодарностью ели хлеб Портуны. Не было у них и нужды подбадривать себя дорогими винами, когда они переживали такое множество странных приключений из-за любви друг к другу. Когда-то давно они познали любовь, и менестрели повсюду слагали песни о всепобеждающей страсти, насмехающейся над смертью, и никто не отрицал, что даже сейчас они вместе живут душа в душу.

Но сегодня вечером госпожа Ниафер была не в духе, поскольку кондитер приходился двоюродным братом молодому Рурику, и она боялась, что у него еще не прошел припадок гнева из-за того, что дон Мануэль задушил секретаря.

– Тогда повысь этому малому жалованье, – сказал граф Мануэль.

– Легко сказать, а главное, совершенно по-мужски. Мануэль, ты же наверняка знаешь, что тогда повар и дворецкий тоже потребуют больше, и этому не будет конца.

– Но, моя милая, юноша произносил безумные святотатства и собирался перерезать мне горло большим ножом с роговой рукояткой.

– Конечно, он был не прав, – утешительным тоном сказала Ниафер, – и я, Мануэль, вообще не защищаю его поведение, что, надеюсь, ты понимаешь. Но, если б ты остановился хоть на миг и подумал о том, как тяжело сейчас заменять слуг и как ненадежны самые лучшие из них, я верю, ты бы увидел, что мы находимся в их полной власти.

Затем она рассказала ему все о своей второй служанке, и в то время как Мануэль говорил «Да», и «Никогда не слышал ничего похожего», и «Ты совершенно права, моя милая», и тому подобное, в глубине души, по-видимому, его что-то мучило.


Глава XXXVI Отклонение от сути

В последствии граф Мануэль не мог долго оставаться вдали от окна, через которое вылез с лампой Рурик и через которое он вернулся в умопомешательстве, понося закон и порядок.

Вид из этого окна определенно был любопытен. Из двух других окон Заполя, расположенных рядом с этим и внешне во всех отношениях сходных с ним, вид оставался всегда неизменным и точно таким, каким был в третьем окне, если смотреть сквозь толстое прозрачное стекло, Но когда третье окно Заполя открывалось, весь мир солнечного лета, за которым вы наблюдали сквозь толстое прозрачное стекло, пропадал, и вы смотрели в безграничный серый полумрак, в котором ничего нельзя было разобрать определенно, а воздух там пах весной. Графу Мануэлю казалось весьма любопытным вот так рассматривать сквозь прозрачное стекло свои процветающие владения и все награды за свои знаменитые подвиги, а потом обнаруживать, что они исчезают, как только открываешь третье окно. Это было любопытно и удивительно. И из-за таких происшествий люди начинают сомневаться в вещах, безоговорочная вера в которые, как всем известно, и представляет собой мудрость.

Сейчас, в июне, на второй день после гибели Рурика, граф Мануэль стоял перед тремя окнами и видел на тополиной аллее свою жену, госпожу Ниафер, ведущую за руку маленькую Мелиценту. У Ниафер, несмотря на хромоту, была прекрасная фигура – пока он наблюдал за Ниафер через закрытое окно Заполя. Дон Мануэль с чувством удовлетворения смотрел на жену, которая являлась наградой за его труды и страдания в Дан-Валахлоне, и на девочку, которая являлась наградой за его дружелюбность и проницательность в отношениях с аистом, – пока он наблюдал за ними через закрытое третье окно.

Рука у него почему-то задрожала, когда он открыл это окно, чтобы оказаться лицом к лицу с серой, сладкопахнущей пустотой. Но в оконном стекле внешний вид его цветущих садов оставался неизменным: в правой половине окна были колышущиеся тополя, ему улыбались Ниафер и маленькая Мелицента, и девочка посылала ему воздушный поцелуй. А в отворенной половине окна была сплошная пустота. Он, наклонившись вперед, прикрыл немного эту створку окна и увидел, что за привлекательной картиной ничего нет: казалось, его жена с ребенком живут и движутся лишь в старом стекле Заполя.

Дон Мануэль усмехнулся.

– Ха-ха, – сказал он, – значит, возможно, эта скучная, милая, сварливая женщина и эта бесценная, курносая девчушка нереальны. Возможно, они просто удачные образы, скрывающие ночь, которая лишь одна реальна. Рассмотрение вероятности этого факта тревожит. Оно даже способствует еще большему одиночеству. Тем не менее я знаю, что я – реален, и, несомненно, эта серость передо мной тоже реальна. В общем, неважно, что там случилось с Руриком. Должно быть, в этой серости существует какое-то иное существо, которое реально и не удовлетворено. Я должен отправиться на поиски этого существа. Здесь я тупею среди безмятежных и успокаивающих сновидений, которые делаются еще скучнее после нашептывания моей прежней госпожи о том знании, которым обладал отец моего отца.

Тут в сером полумраке появилось лицо, которое было не вполне человеческим, и его круглый беззубый рот тихо сказал:

– Меня зовут Лубрикан, и я пришел проводить тебя, если ты посмеешь последовать за мной.

– Я всегда считал слово «сметь» очень забавным, – ответил Мануэль с высокомерной развязностью, которую он приберегал для общества.

И он вылез из третьего окна Заполя. Когда позднее он влез обратно, с одной стороны его седой головы была сострижена прядь.

Теперь история рассказывает, что впоследствии дон Мануэль изменился и его приближенные сплетничали об этом. Госпожа Ниафер также была приведена в легкое изумление переменой в нем, но не думала, что это очень важно, поскольку поступки мужа всегда было очень трудно объяснить. Кроме того, требовали внимания другие вопросы, так как в то время, разграбив Пию, во владения короля Теодорета вторглись монголы и осадили Мегариду, и разоренный король послал гонцов к дону Мануэлю.

– Но это же не мое дело, – сказал Мануэль. – Я начинаю уставать от войн и простужаюсь, когда сплю на полях с трудом выигранных сражений.

– Ты бы не простужался, как я много раз тебе говорила, – заявила Ниафер, – если б ел больше зелени, а не напичкивал себя мясом и не перегревался в бою. Все же тебе лучше пойти в поход.

– Моя милая, я ничего подобного не сделаю.

– Да, тебе лучше пойти, ведь эти монголы – отъявленные язычники.

– Когда-то давным-давно некоторые особы были язычницами, милая коротышка…

– Есть вещи намного хуже, Мануэль, – сказала Ниафер с тем мрачным намеком, перед которым дон Мануэль всегда пасовал, поскольку было непонятно, что он означает. – Да, эти монголы – отъявленные язычники, а у короля Теодорета есть, по крайней мере, приличие, чтобы называться христианином, и, кроме того, этот даст мне возможность основательно прибраться у тебя в комнатах.

В соответствии со своей привычкой, Мануэль сделал то, что Ниафер считала наилучшим. Он призвал своих вассалов, собрал родственников и, не создавая никакого шума горнами и рожками, напал на язычников монголов под покровом ночи. Все произошло настолько быстро и неожиданно, что никто никогда не видел такого кровопролития и такой резни, которые дон Мануэль до того, как сесть завтракать, учинил в отношении этих хвастливых варваров.

Он атаковал их со стороны Санназаро. Оставшиеся в живых, не имея выбора, бежали через поля к востоку от Мегариды, но были настигнуты и истреблены на открытом пространстве все до единого.

Владения, таким образом, были спасены от страшной опасности, а Мануэль на некоторое время задержался в Мегариде из-за последовавших банкетов, церковных служб, казней пленных и фантазий сестры короля. Эта романтичная и очень миловидная девушка вынуждала короля Теодорета докучать Мануэлю высокопарными предложениями, чтобы избавитель Мегариды прогнал свою уродливую, увечную жену и женился на прелестной сестре короля.

Мануэль над этим посмеялся. Вернулся он в Пуактесм, разумеется, с простудой, но и с новой славой, множеством награбленного добра, а также двумя новыми фьефами, записанными в графу прихода. В Пуактесме дон Мануэль обнаружил, что кондитер ушел, а его комнаты основательно прибраны и приведены в такой совершенный порядок, что он не мог ни к чему притронуться пальцем.

– Прямо для тебя! – говорит Ниафер. – Мне лишь остается заметить, что теперь ты, надеюсь, удовлетворен.

Мануэль невесело рассмеялся.

– Сейчас все и вся сговорились меня удовлетворять, и это-то меня главным образом и раздражает.

Он потрепал Ниафер по подбородку и сказал, что она сейчас должна думать о том, какой знаменитый у нее муж, а не беспокоиться о каких-то кондитерах. Затем он стал расспрашивать маленькую Мелиценту о том, как сильно скучала она по папе, пока папы не было дома, с чувством долга поцеловал других двоих детей и надлежащим образом восхитился расширением словаря Эммерика за время отцовского отсутствия. А после он один пошел в Комнату Заполя.

Впоследствии он проводил в Комнате Заполя все больше и больше времени, и о перемене в графе Мануэле говорили все больше и больше. Прошло лето. И заключил или нет граф Мануэль, как заявляли некоторые, союз с нечистой силой, – было бесспорно, что граф Мануэль процветал. Но, совершенно определенно, он изменился.


Глава XXXVII Мнение Гинцельманна

Дальше история рассказывает, что утром Михайлова дня маленькая Мелицента, находясь на сей раз в мирном настроении, расположилась с куклой в высоком кресле у третьего окна Заполя, тогда как ее отец писал что-то, сидя за своим большим столом. Он останавливался, надолго задумываясь и кусая ногти, и был настолько увлечен письмом к Папе Иннокентию, что не заметил, как медленно открылось третье окно. И Мелицента какое-то время беседовала со странным мальчиком, прежде чем дон Мануэль рассеянно не взглянул на них. Тут Мануэль, похоже, заволновался и позвал Мелиценту к себе. Она послушно забралась к отцу на колени.

В Комнате Заполя воцарилась тишина. Странный мальчик сел, откинувшись на спинку кресла, которое только что покинула маленькая Мелицента. Он сидел, закинув ногу на ногу и положив руки в перчатках на правое колено, оценивающе разглядывая Мелиценту. У него было красивое грустное лицо, вьющиеся пшеничные волосы ниспадали на плечи. Одет он был в ярко-красный шелковый камзол. На левом боку, словно меч, висели огромные ножницы. На голову была надета четырехцветная остроконечная шляпа, а кожаные перчатки были расшиты жемчугом.

– Вскоре она станет женщиной, – сказал незнакомый мальчик нежным, тонким голоском, – и тогда она тоже придет к нам, и мы обеспечим ее прекрасными печалями.

– Нет, Гинцельманн, – ответил граф Мануэль, поглаживая соломенную головку маленькой Мелиценты. – Она – мамина дочка. Она происходит из народа, у которого нет времени высовываться в сомнительные окна.

– Она ведь и твоя дочь, граф Мануэль. Поэтому между сегодняшним днем и своими похоронами она также захочет, пусть дорогой ценой, вырваться из королевства моей сестры Сускинд. О, совершенно определенно, вы заплатили пока слишком мало, лишь одну прядь своих седых волос, но в свое время вы заплатите другую цену, которую потребует Сускинд. Я-то знаю, ибо именно я собираю причитающееся моей сестре Сускинд, и, когда пробьет час, поверьте мне, граф Мануэль, я не буду просить вашего соизволения, да и нет такой цены, которую вы, по-моему, охотно не заплатите.

– Вероятно. Сускинд мудра и странна, а грозная красота ее юности – осуществление старой надежды. Жизнь превратилась в скучное решение вопроса больших денег и большой крови, но Сускинд восстановит для меня злато и пурпур рассвета.

– Так вы очень сильно любите мою сестру Сускинд? – спросил Гинцельманн с довольно грустной улыбкой.

– Она – наслаждение моего сердца и желание моего желания, и именно по ней я всегда невольно тосковал с тех пор, как ушел, чтобы взойти на высокий Врейдекс в погоне за богатством и славой. Я видел, как мои пожелания исполнились, а мечты осуществились, и все божественные недовольства, облагораживавшие мою юность, умерли без мук в тепле и уюте. И жизнь стала лишь привычкой делать то, чего ожидают от тебя маленькие люди, а молодость покинула меня, и я, который прежде с высоко поднятой головой следовал своим помыслам и своим желаниям, больше уже не могу очень сильно чем-то интересоваться. Теперь я изменился, ибо Сускинд еще раз выпустила меня из Страны Юных и из серых глубин нестареющей, истязающей себя юности, что свели с ума Рурика, но не меня.

– Послушайте, граф Мануэль, это юное ничтожество без гроша в кармане, этот секретарь Рурик, был пойман не так, как пойманы вы. От веры остальных не убежать с этой стороны окна. Всемирно известного Спасителя Мануэля здесь не оставляет удача, и он будет процветать и самоутверждаться до тех пор, пока приказы лишенных воображения богов совершенно не погубят Мануэля, который когда-то следовал своим помыслам и своим желаниям. Даже возвышенные боги с одобрением отмечают, что вы стали таким человеком, которому боги доверяют, и поэтому они бессовестно вам благоволят. Здесь для вас все подготовлено заранее помыслами других. Здесь вам не убежать от стремления сегодня получить еще немного богатств, а завтра – еще немного лугов при каждодневно усиливающихся рукоплесканиях, почитании и зависти ваших собратьев наряду с медленно, но постоянно углубляющимися морщинами, тупеющим мозгом, увеличивающимся брюшком и чопорным одобрением всех на земле и на небесах. Вот награда для тех, кого вы в шутку называете преуспевающими людьми.

Дон Мануэль отвечал очень медленно, и маленькой Мелиценте показалось, что у отца грустный голос. Мануэль сказал:

– По-моему, несомненно, что мне не убежать с этой стороны окна Заполя. На мне лежал долг создать в этом мире некую фигуру, и я выполнил это обязательство. Затем нужно было выполнить еще и другие обязательства. А теперь на меня лег гейс, который неосуществим ни трудом, ни чудом. Это гейс, который наложен на каждого, а жизнь у любого человека такая же, как и у меня: ни на миг она не освобождается от того или иного обязательства. Да, юность болтлива и хвастлива, но в самом конце никто не может следовать своим помыслам и своему желанию. На каждом повороте тебя встречает то, что ожидал, долг следует за долгом, и в конце концов ни один герой не может стать сильнее всех. Поэтому мы волей-неволей уступаем ужасной неразумности этого мира, и Гельмас делается мудрым, а Фердинанд святым, я же преуспевающим. Мы выполняем то, что от нас и ждали, потому что ни у одного из нас никогда не было настоящей возможности сопротивляться в мире, где все люди питаются своей верой.

– А разве успех вас не удовлетворяет?

– Но, – медленно спросил Мануэль точно так же, как он когда-то в своей потерянной молодости спросил Горвендила, – что такое успех? Мне говорят, что я во всем чудесно преуспел, поднявшись с самого низа до таких высот, однако, слыша это, я порой диву даюсь, поскольку знаю, что на уютной вершине графа Мануэля кривляется существо с высохшим сердцем, человек духовно не такой богатый, как выходивший в поле с Мельниковыми свиньями.

– Да, граф Мануэль, вы пришли к приемлемому соглашению с этим миром, уступив его глупости. Так довольствуйтесь покоем, ибо это единственный путь, открытый любому, кто не совсем правильно увидел и оценил пределы этого мира. На худой конец, вы обрели все свои желания и представляете собой весьма знаменитую фигуру, не говоря уж о завидном положении.

– Но я голодаю, Гинцельманн, я высыхаю, становясь каменным, и эта завидная жизнь превращает меня в почитаемого дураками самодовольного идола, а одобрение дураков превращает мое сердце и мозг в каменное сердце и мозг идола. И я оглядываюсь назад, на свои прежние бездыханные устремления, и печально спрашиваю: «Неужели ради этого?»

– Да, – сказал Гинцельманн и пожал плечами, так и не расставаясь со своей грустной улыбкой. – Да-да, все это – лишь еще один способ доказать, что Беда сдержала свое слово. Но ни одному человеку не избавиться от Кручины, граф Мануэль, разве что дорогой ценой.

Какое-то время они молчали. Граф Мануэль гладил соломенную головку маленькой Мелиценты. Гинцельманн вертел в руке крестик, висевший у него на шее и казавшийся сплетенным из струн. Когда Гинцельманн тряхнул им, крест зазвенел, как колокольчик.

– Но тем не менее, – сказал Гинцельманн, – вы остаетесь здесь. Нет, определенно я вас не понимаю, граф Мануэль! Как пьяница идет назад к губительному бочонку, так и вы продолжаете возвращаться в свой прекрасный дом в Сторизенде и к непрестанному нашептыванию отца вашего отца, несмотря на то что вам нужно лишь остаться в низком дворце Сускинд с красными колоннами, чтобы навсегда избавиться от этого шепота и этого тоскливого насыщения человеческих желаний.

– Я, конечно же, вскоре обоснуюсь там постоянно, – сказал граф Мануэль, – но еще рано. Было бы не вполне честно по отношению к жене покинуть Сторизенд прямо сейчас, когда мы собираем урожай и когда все так или иначе уже в беспорядке…

– Я так понимаю, что вы по-прежнему выдумываете извинения, граф, чтобы отложить признание вассальной зависимости от моей сестры.

– Нет, это не так, совсем не так! В делах сейчас действительно беспорядок, и, кроме того, Гинцельманн, в конце следующей недели аист принесет нам последнюю девочку. Мы назовем ее Эттаррой, и мне бы, конечно, хотелось на нее взглянуть…

Гинцельманн по-прежнему грустно улыбался.

– В прошедший месяц вы не могли прийти к нам просто потому, что ваша жена тогда была изнурена стоянием на жаркой кухне и изготовлением варений и солений. Дон Мануэль, придете ли вы, когда девочка будет доставлена, а весь урожай засыпан в закрома?

– Но, Гинцельманн, в течение пары недель мы будем варить пиво, а я всегда более или менее за этим следил…

Гинцельманн, так же грустно улыбаясь, указал маленькой рукой в перчатке на Мелиценту.

– А как насчет другого вашего порабощения – этим ребенком?

– Несомненно, Гинцельманн, что потомство нуждается в отцовском присмотре, а она всего лишь ребенок. И, естественно, я последнее время думал об этом довольно серьезно…

Гинцельманн заговорил, тщательно подбирая слова:

– Она почти самая глупая и самая непривлекательная девочка, которую я когда-либо видел. А я, как вы должны помнить, кровный брат Каину и Сету.

Но дон Мануэль не рассердился.

– Будто я не знал, что в ребенке нет ничего замечательного! Нет, мой милый Гинцельманн, вы, служащий Сускинд, показали мне много странного и прелестного, но не более странного и прелестного, чем то, что я открыл сам. Ведь я – тот Мануэль, которого называют Спасителем Пуактесма, и мои деяния станут темой для менестрелей, чьи дедушки еще не родились. Я познал любовь, войну и всевозможные приключения. Но все вздохи и приглушенный смех вчерашнего дня, и все трубные звуки и крики, и все, что я видел на блистательных возвышениях великих мира сего, и все добро, которое я в свое время, возможно, сделал, и все зло, которое я определенно уничтожил, все это кажется тривиальным по сравнению с производством на свет этого взъерошенного потомства. Нет, разумеется, она менее развита, чем Эммерик и даже Доротея, и она, как ты говоришь, ничем не примечательный ребенок, хотя зачастую, могу тебя уверить, она творит изумительные вещи. Вот к примеру…

– Избавьте меня! – сказал Гинцельманн.

– Но это действительно было с ее стороны очень умно, – с разочарованием сделал оговорку дон Мануэль. – Однако я собирался сказать, что я, который громил язычников и перекидывался шутками с королями, а сейчас ставлю условия Святому Отцу, стал считать поступки этой дурно воспитанной, эгоистичной, некрасивой, маленькой чертовки более важными, чем свои. И пока я не могу решиться покинуть ее. Поэтому, мой друг Гинцельманн, думаю, пока я не приму на себя такое обязательство. Но после Рождества посмотрим.

– А я расскажу вам о двух причинах этих колебаний, граф Мануэль. Одна причина состоит в том, что вы – человек, а другая – в том, что у вас на голове седые волосы.

– Так, может быть, – безнадежно спросил огромный воин, – я, который не прожил еще и двадцати шести лет, уже миновал свой расцвет? И жизнь покидает меня?

– Вы должны помнить цену, которую заплатили, чтобы возвратить из рая госпожу Ниафер. Оценивая такие вещи не по календарю, а как есть на самом деле, вам сейчас около пятидесяти шести.

– Я об этом не сожалею, – решительно сказал Мануэль, – и ради Ниафер я готов стать стошестилетним. Но, определенно, тяжело думать о себе, как о старике, стоящем на пороге могилы.

– О, вы еще не так стары, граф Мануэль, но власть Сускинд сильнее власти ребенка. И, кроме того, есть способ свести власть ребенка на нет. Смерть просто слегка, одним коготком, процарапала морщины, отмечая тот факт, что вы вскоре будете принадлежать ей. Пока это все. И вот так же моя возвышенная сестра Сускинд властвует над вами, который когда-то следовал своим помыслам и своему желанию. Да-да, хотя сегодня вы отказываете Сускинд, завтра вы будете ее умолять, а потом, возможно, она вас накажет. В любом случае сейчас мне нужно идти, поскольку вы упрямы, а я в это время года, в сентябре, ношусь по свету, собирая причитающееся моей сестре, а ее должники весьма многочисленны.

И на этом мальчик, по-прежнему печально улыбаясь, соскользнул с третьего окна в серый сладкопахнущий полумрак, а маленькая Мелицента сказала:

– Отец, но почему этот странный грустный мальчик хотел, чтобы я вылезла вместе с ним в окно?

– Возможно, он хотел сделать тебе доброе дело, моя милая, так, как он расценивает доброту.

– Но зачем этому грустному мальчику понадобился клок моих волос? – спросила Мелицента. – И зачем он срезал его своими большими блестящими ножницами, пока ты писал, а он играл со мной?

– Пришлось заплатить, – ответил Мануэль. Он знал, что теперь чары Альвов наложены на его ребенка и что это цена его пирушек. Он знал также, что Сускинд никогда не сбавит цену.

Затем Мелицента строго спросила:

– А почему лицо у тебя так побелело?

– Должно быть, я побледнел от голода, дитя мое. Так что, по-моему, нам с тобой лучше пойти пообедать.



Глава XXXVIII Прощание с Сускинд

После обеда дон Мануэль один зашел в Комнату Заполя, снарядился как следует и в последний раз вылез из заколдованного окна. Говорят, что его последнее посещение глубин было ужасным, и повествуется о том, что из всех деяний наполненной событиями жизни дона Мануэля совершенное в тот день было самым зловещим. Но он прошел через все благодаря своему снаряжению и твердому сердцу. И по возвращении дон Мануэль сжимал в руках, вымазанных в крови, прядь прекрасных соломенных волос.

Он в последний раз обернулся на серые глубины. Некая девушка в короне бесшумно поднялась рядом с ним – вся румяно-бледная, – обхватила его своими окровавленными прелестными руками, прижала к своей израненной груди и поцеловала в последний раз. Затем ее руки отпустили дона Мануэля, и она была поглощена серыми сладкопахнущими глубинами.

– Прощай, королева Сускинд, – говорит граф Мануэль. – Ты, которая не была человеком, но знала лишь правду обо всем сущем, никогда не могла понять наших дурацких человеческих взглядов. Иначе ты бы никогда не затребовала цену, которую я не могу заплатить.

– Плачь, плачь же по Сускинд! – сказал после Лубрикан, тихо воя в сером, пахнущем апрелем полумраке. – Ибо она одна знала тайну сохранения того недовольства, что божественно там, где все остальное чахнет с годами и опускается до животной покорности.

– Что ж, да, но несчастье не является истинным желанием человека, – ответил Мануэль. – Я знаю, так как изведал и счастье, и несчастье, но ни одно из них меня не удовлетворило.

– Плачь, плачь же по Сускинд! – воскликнул затем нежный и тонкий голосок Гинцельманна. – Ибо именно она полюбила бы тебя, Мануэль, такой любовью, о которой мечтает юность и которой нет нигде с твоей стороны окна, где все женщины превращаются в дурацкие фигуры из теплой земли, а любовь чахнет с годами и опускается до животной покорности.

– Это правда, – сказал Мануэль. – Вся моя последующая жизнь окажется утомительным занятием из-за длительного желания любви Сускинд, уст Сускинд, грозной красоты ее юности и всего благородного недовольства юности. Но чары Альвов сняты с головы моего ребенка, и Мелицента будет жить так же, как живет Ниафер, а так будет лучше для всех нас, и я удовлетворен.

А снизу послышалось множество голосов, бессвязно воющих:

– Мы плачем по Сускинд. Сускинд убита единственным оружием, которое могло ее убить. И все мы плачем по Сускинд, которая была красивейшей, мудрейшей и самой безрассудной из королев. Пусть все спрятанные дети плачут по Сускинд, сердцем и жизнью которой был апрель, и которая отважно устраивала заговоры против лишенных воображения богов, и которая была искромсана ради сохранения волос совершенно заурядного ребенка.

– А тот юный Мануэль, который в свое время был своенравным героем, и который мучился под гнетом упорядоченных заблуждений, и который повсюду расхаживал с высоко поднятой головой, хвастаясь, что следует своим помыслам и своему желанию… что ж, тот юный малый тоже мертв, – сказал дон Мануэль с кривой усмешкой. – Ибо уважаемый всеми граф Пуактесмский должен быть тем каким ему повелевают быть воля, вера и нужды остальных. И этому не помочь, и от этого убежать, и с этой стороны окна должны соблюдаться наши старые внешние приличия, чтобы все мы не сошли с ума.

– Мы плачем, протяжно запевая погребальную песнь по Сускинд…

– Но я, который не плачу… я пою погребальную песнь по Мануэлю. Впоследствии я во всем должен быть рассудителен, и я больше никогда не буду всем недоволен, и я должен есть и спать, как это делают животные, и, возможно, даже начну думать благодушно о своей смерти и славном воскресении. Да-да, все это несомненно, и я никогда не смогу отправиться в путешествие, чтобы увидеть пределы этого мира и их оценить. И во мне больше не возникает желания совершить это, ибо мои поступки окутаны неким облаком, и меня преследует некий шепот, и я тоже чахну и опускаюсь до животной покорности. Между тем ни один волос не упал с детской головки, и я удовлетворен.

– Пусть все спрятанные дети и все живущие, кроме высокого седого сына Ориандра, чья кровь – соленая морская вода, плачут по Сускинд! Сускинд мертва, но не запятнана человеческим грехом и не спасена драгоценной кровью Христа, и юность исчезла из этого мира. О, плачьте, ибо весь мир становится холодным, как сын Ориандра.

– А Ориандр тоже мертв, что я отлично знаю, так как в свое время его убил. Теперь мое время уходит, и я ухожу вместе с ним, дабы уступить Дорогу своим детям так же, как волей-неволей он уступил дорогу мне. И в свое время эти дети, а за ними их дети тоже уйдут. Юность обязана убивать старость. Сейчас я не могу догадаться, почему так Должно быть, да и не вижу в этом хоть какого-то толка и не нахожу в себе того, что гарантирует Доверие управляющих свыше богов. Но несомненно, что ни один волос не упал с детской головки, и несомненно, я удовлетворен.

Сказав это, старик закрыл окно.

А через мгновение вошла и стала приставать к нему маленькая Мелицента, и она была необычайно грязна и растрепана, так как каталась на террасе по земле и потеряла половину пуговиц. И дон Мануэль печально вытер ей нос. Внезапно он рассмеялся и поцеловал ее, а потом сказал, что нужно послать за каменщиками и заложить третье окно Заполя, чтобы его никогда больше нельзя было открыть и дышать туманным сладкопахнущим воздухом весны.



Глава XXXIX Уход Мануэля

Когда же дон Мануэль отвернулся от окна Заполя, ему показалось, что дверь приоткрыл тот юный Горвендил и, пристально посмотрев какое-то мгновение на дона Мануэля, ушел прочь. Это произошло, если это вообще произошло, настолько тихо и быстро, что граф Мануэль не мог быть в этом полностью уверен. Но он не мог питать сомнений относительно другого человека, оказавшегося перед ним. Нельзя было понять, как этот худощавый незнакомец вошел в личные покои графа Пуактесмского, да у Мануэля и не было нужды гадать о подоплеке этого вторжения, ибо вновь прибывший, в конце концов, был немного знаком графу.

Поэтому Мануэль ничего не сказал, а просто стоял, поглаживая круглую соломенную головку маленькой Мелиценты. Незнакомец ждал, тоже не произнося ни слова. Полная тишина царила до тех пор, пока где-то вдали не завыла собака.

– Да, несомненно, – сказал дон Мануэль, – можно было догадаться, что моя жизнь связана с жизнью Сускинд, так как мое стремление к ней является единственным желанием, которое осталось неудовлетворенным. О, всадник на белом коне, добро пожаловать.

Тот же ответил:

– Почему ты думаешь, что я знаю нечто об этой Сускинд или что мы, Лешие, ведем учет ваших деяний? Неважно, что ты думаешь, однако предписано, что первый, кого я здесь найду, должен уехать отсюда на черном коне. Но ты стоишь рядом с ребенком. Поэтому тебе вновь приходится выбирать, дон Мануэль, ты или другой человек поедет на моем черном коне.

Тут Мануэль наклонился и поцеловал маленькую Мелиценту.

– Иди к маме, милая, и скажи ей…– Тут он замолчал, и его губы задергались. Мелицента спрашивает:

– Но что мне ей сказать, папа?

– О, одну очень странную вещь, моя дорогая. Ты скажешь маме, что папа всегда любил ее больше всего на свете, и что она всегда должна это помнить, и… что она должна дать тебе имбирного печенья, – с улыбкой сказал Мануэль.

И осчастливленная девочка убежала, даже не обернувшись, а Мануэль затворил за ней дверь и остался наедине с худощавым посетителем.

– Так ты, – говорит незнакомец, – в конце концов набрался храбрости! Однако бесполезно позировать передо мной, знающим, что тебя принуждает к этому скорее тщеславие, нежели преданность. О, весьма вероятно, ты обожаешь этого ребенка, и других своих детей тоже, но ты должен признать, что после четвертьчасовой игры с любым из них искренне устаешь от этих сорванцов.

Мануэль внимательно посмотрел на него и, прищурившись, сонно улыбнулся.

– Нет, я люблю всех своих детей с обычной отцовской безрассудной страстью.

– Ты также должен был сделать на прощание красивый жест, отправив своей жене лживое послание, которое пару дней будет ее утешать. Ты – тебе хочется думать, великодушно – представляешь ей эту прощальную ложь наполовину с презрением, а наполовину с облегчением, поскольку наконец избавляешься от самонадеянной и бестолковой дуры, от которой тоже искренне устал.

– Нет-нет, – сказал Мануэль, по-прежнему улыбаясь, – на мой взгляд, милая Ниафер остается самой умной и красивой женщиной, и мое восхищение ею никогда не уменьшалось. Но откуда у вас такие любопытные представления?

– Но граф Мануэль, я же был в самом конце с таким количеством мужей. А Мануэль пожал плечами.

– На какие страшно неблагоразумные поступки намекаете! Нет, мой друг, подобные вещи выглядят весьма некрасиво, а мужчинам следует запомнить, что даже в самом конце остается в силе обет молчания.

– Полно, граф Мануэль, ты – странный, хладнокровный Малый, и ты носил эти маски и личины достаточно успешно, пока вертелся твой мир. Но сейчас ты привязан к иначе упорядоченному миру, где твои красивые обертки совсем некстати.

– Не знаю, как это получается, – ответил граф Мануэль, – но, так или иначе, в подобных вещах существует приличие и неприличие, и по собственной воле я никогда никому не выставлю напоказ обнаженную душу Мануэля. Нет, ни за что, по-моему, это было бы неприглядное зрелище. Определенно, я никогда на нее не смотрел, да и не сбираюсь. Вероятно, как вы и утверждаете, какая-то власть, что сильнее меня, может однажды сорвать все маски. Но то будет не моя вина, и даже тогда я сохраню право считать, что подобное обнажение отдает дурным вкусом. Между тем я буду оставаться верным собственному чувству внешних приличий, а не чьему-либо: даже чувству того, – поклонился граф Мануэль, – кто, так сказать, является моим гостем.

– Ох, как всегда, ты весьма сносно лицедействуешь, и люди, в целом, провозгласят тебя человеком, преуспевшим в жизни. Но оглянись назад! Граф Мануэль, пробил час исповеди, ведь все люди при моем приходе исповедуются, и ты должен признать, что колебался между различными желаниями, никогда не зная наверняка, чего желаешь, и не удовлетворяясь ни одним желанием, когда оно осуществлялось.

– Тише, мой друг! Я вынужден сделать из ваших сумасбродных речей вывод, что вы, Лешие, в самом деле никак не регистрируете человеческие поступки.

Незнакомец поднял то, что у него было на месте бровей.

– Но как мы можем это сделать, – спросил он, – когда нам нужно следить за множеством других, действительно важных вещей?

Прямой до грубости Мануэль ответил без раздражения, даже как-то весело, во всем сохраняя достоинство высокого государя, знающего себе цену.

– Тогда ваши бессмысленные замечания простительны. Я должен осмелиться и сообщить вам, что, по мнению всех людей, я обладаю, если оглянуться назад, весьма положительными достижениями. Понимаете ли я не хочу хвастаться, мне отвратительно самовосхваление. Однако правдивость очень важна в этот торжественный час, и кто угодно в этой стране скажет вам, что именно я взошел на серый Врейдекс и так сурово обошелся со змеями и другими ужасными защитниками Мирамона Ллуагора, что уничтожил большинство из них, а остальных обратил в бегство. Как я поставил собственные требования страшному волшебнику, пожаловав ему жизнь при условии, что он будет служить под моим командованием в кампании, которую я предпринял с целью избавления Пуактесма от ига норманнов; и как мне удалось довести все это до победного конца, хотя меня задерживали поиски и защита одной женщины.

– Да, – сказал худощавый незнакомец, – я знаю, что ты таким образом выжал все, что только можно, из моего романтичного, мечтательного братца, и допускаю, что это замечательно. Но какую роль это играет сейчас?

– Затем вам расскажут, что именно я мудро убеждал короля Гельмаса до тех пор, пока не отвратил его от глупости, и именно я святыми доводами отвлек короля Фердинанда от порочности. Я вернул магию платью Алсар, поскольку лишь из-за меня его магия была бы безвозвратно потеряна. Я победил Фрайдис, эту женщину странных деяний, и без посторонней помощи дрался против спорнов, калькаров и других ужасов античности, убив, чтобы быть точным, семьсот восемьдесят два существа. Я также победил земную Беду, которую другие называют Кручиной, а еще кое-кто Мимиром, после весьма выдающегося сражения, которое мы вели заколдованными мечами в течение целого месяца без всяких передышек. Я отважно отправился в языческий рай, разбил наголову всех его жестоких стражей и вывел оттуда желанную женщину. Таким образом, мой друг, я вновь обрел ту героическую неизменную любовь, которая существует между мной и моей женой.

– Да, – сказал незнакомец, – это тоже замечательно. Но какую роль это играет сейчас?

– Среди людей ходила молва, что ничто не способно противостоять дону Мануэлю. Поэтому, когда непристойный и злой бог, которому сегодня многие поклоняются, как Слото-Виепусу Сновидений, собрался укрепить свою власть, заключив со мной союз, я загнал его, воющего от страха, в самую середину огромного пламени. Я не хвастаюсь, но, когда сами боги убегают от героя, на это есть причина. И об этом подвиге, и обо всех этих подвигах, и о множестве других подвигов, равным образом невероятных и имеющих подтверждение, расскажут вам все в окрестностях. Что касается вершин доблести, которых я достиг, избавляя Пуактесм от норманнов, вы найдете документальное свидетельство в тех эпических поэмах, как раз слева от вас, которые увековечивают мои свершения в этой кампании…

– Никто не спорит, что, вероятно, эта кампания тоже была замечательна, и, определенно, я не оспариваю этого, потому что вижу, что эти деяния и гроша ломаного не стоят в нашем с вами деле, а кроме того, я никогда никому ничего не доказываю.

– И я тоже! Потому что ненавижу тщеславие и знаю, что эти события сейчас заняли свое место в истории. Нет, мой друг, вы не можете разрушить мою веру в этот мир, тогда как вы говорите мне, что наши деяния в мире, к которому я привязан, не регистрируются. Поэтому, совершал я или нет эти поступки, я сохраню в этой жизни и в последующей веру в них, не прибегая к отвратительному хвастовству; вот именно поэтому я не считаю необходимым рассказывать вам об этих предметах или даже намекать на них.

– О, без сомнения, это было нечто, превзошедшее во многих отношениях дела всех ваших собратьев, – согласился незнакомец с неохотно выраженным уважением. – Но, повторяю, какую роль это играет сейчас?

– И, если вы извините мне обычную откровенность мой друг, этот постоянно повторяемый вопрос становится несколько навязчив. Нет, он не приводит меня в уныние, я через это прошел. Нет, я уже раз открыл окно, чтобы правильнее оценить самые дорогие награды за свои устремления. Это мгновение равняется всей моей жизни, это единственное тихое мгновение подытожило всю мою жизнь, и, – тут Мануэль печально улыбнулся, – все же, мой друг, я без хвастовства должен сказать вам, что в это мгновение все сомнения относительно моей значимости покинули меня – того, кто спас королевство, породил короля и сотворил бога. Поэтому вы теряете время, мой друг, пытаясь убедить меня, что вся человеческая жизнь неудачна и не важна, ибо я не симпатизирую этим современным болезненным и пессимистичным умонастроениям. Они выглядят весьма некрасиво, и от них нет никакого толку.

Незнакомец злобно ответил:

– Да, ты отлично говоришь и красиво позируешь во всех отношениях, кроме одного. Ты называешь меня «другом». Ха, Мануэль, тут из-за прищурившейся маски высовывается больное, пресыщенное и разочарованное существо, однако ты решительно соблюдаешь внешние приличия.

– Говорит простая вежливость, Дедушка Смерть, – сказал Мануэль с нескрываемым смехом, – а что до остального, если вы еще раз извините мою откровенность, вы в меньшей степени интересуетесь содержимым моего сердца, нежели продолжением его работы.

– Поистине это не мое дело, граф Мануэль, да и любое из твоих деяний не играет для меня роли. Поэтому давай пойдем… о, самый необычный человек, в самом конце утверждающий, что жизнь была успешным и важным занятием если, конечно, тебе не нужно какое-то время, чтобы попрощаться с любимой женой, обожаемыми детьми и со всеми остальными прекрасными творениями.

Мануэль пожал широкими плечами.

– С какой целью? Нет, ведь я – Мануэль. Я жил в одиночестве, обычном для всех людей, но разница состоит в том, что я его познал. Теперь мне необходимо, как необходимо всем людям, умереть в том же самом одиночестве, и я знаю, что с этим ничего не поделаешь.

– Когда-то, Мануэль, ты испугался отправиться со мной в путешествие и попросил Ниафер вскочить место себя на моего черного коня, сказав: «Лучше она, чем я».

– Да-да, какие любопытные поступки мы совершаем будучи мальчишками! Теперь я стал мудрее, ибо с тех пор достиг всего желаемого, кроме пределов этого мира и их оценки. Да и их, вероятно, достиг бы, если б только желал этого чуть-чуть сильнее. Честно говоря, я вырос, настолько привыкнув получать желаемое, что верю даже сейчас: стоит мне пожелать, чтобы вы ушли отсюда в одиночку, вы тоже мне подчинитесь.

Дедушка Смерть неприятно улыбнулся.

– Я придерживаюсь на этот счет собственного мнения. Но если допустить, что сказанное тобой верно, желаешь ли ты этого?

– Нет, – очень тихо сказал Мануэль. – О Боже! Нет!

И на том дон Мануэль прошел к западному окну и встал там, глядя на широко раскинувшийся холмистый край. Он рассматривал прекрасную страну, в которой приятно жить, страну, богатую зерном и железом, осеняемую высокими лесами и орошаемую чистыми водами. В ней были обнесенные каменными стенами города, а замки венчали ее возвышенности. Далеко внизу в лучах заката блестели свинцовые крыши крепостей, ибо Сторизенд охранял самую высокую часть Пуактесма.

– Странно, – сказал дон Мануэль, – осознавать, что все видимое мной сейчас мгновением раньше было моим, и также чудно думать о том, каким знаменитым малым был этот Спаситель Мануэль, и о великолепных поступках, которые он совершил, и страшно гадать, похожи ли на него все остальные общепризнанные герои человечества. О, несомненно, достижения графа Мануэля замечательны и равных им не было нигде прежде, люди еще долго будут о них говорить. Однако оглядываясь назад – сейчас, когда этот знаменитый граф Пуактесмский значит для меня гораздо меньше, – я вижу лишь достижения бесхвостой обезьяны отчаявшейся забраться на самый верх, которая блуждала, переходя от тайны к тайне при помощи жалких паллиативов, ничего не понимая, жадная во всех своих желаниях и одновременно пронизанная трусостью. Поэтому в одном тайном месте молодость графа была обменена на предмет вожделений, которым едва ли стоило обладать. И прекрасный гейс, наложенный на него матерью, был обменен на обычный гейс перед ожидаемым.

– Подобные представления, – ответил Дедушка Смерть, – лелеют большинство человеческих существ во времена легкомысленной юности. Затем здравый смысл, словно легкое бесформенное облако, окутывает ваши поступки, и вы отчасти забываете об этих представлениях. После я привношу тьму.

– В этой тихой тьме, мой друг, я, возможно, вновь стану тем Мануэлем, которого помню, и я, чтобы развлекаться в этой тьме, может быть, вновь вернусь к своим недоказуемым идеям, отбросив идеи, принадлежащие другим. Поэтому давайте пойдем отсюда.

– С большой охотой, – ответил Дедушка Смерть и направился к двери.

– Прошу прощения, – сказал Мануэль, – но в Пуактесме граф Пуактесмский в любом обществе проходит первым. Для вас это может показаться неважным, но теперь я признаю как силу, так и глупость своих привычек, а всю свою жизнь я проходил первым. Поэтому вы поедете чуть позади меня, мой друг, и будете везти этот саван до тех пор, пока он мне не понадобится.

Затем граф надел доспехи, опоясался мечом и покинул Сторизенд верхом на черном коне, в золоченых латах, держа перед собой щит, на котором изображен вставший на дыбы и взнузданный жеребец Пуактесма и девиз: «Mundus vult decipi». Позади него, на белом коне ехал Дедушка Смерть, везя в аккуратном узелке могильное одеяние графа. Они двигались в сторону заката, и на фоне желтого заката каждая фигура казалась черной, как смоль.

Польше графа Мануэля в Пуактесме не видели, да и кто не знал наверняка, куда он отправился. Был один паренек по имени Юрген, сын Котта, который пришел в Сторизенд очень рано на следующее утро с помраченным рассудком и с жутким рассказом о невероятных событиях, свидетелем которых он стал на Морвене. Но на рассказ ребенка не обратили внимания поскольку все знали, что граф Мануэль непобедим, и имея все, чего можно желать, – никогда бы не покинул этого по собственной воле, да, определенно, и не принял бы участия в подобных сомнительных событиях. Поэтому маленького Юргена выпороли как за гуляния по ночам, так и за дикую ложь. И в Пуактесме стали ждать возвращения великого дона Мануэля. А вскоре начали подозревать, что Мануэль, добившись во всем успеха, отбыл домой.


Глава XL Концовка: Da capo

Дальше в Пуактесме рассказывают (но не все, поскольку чернь отрицает такое продолжение истории), что после того ужасного причастия, свидетелем которого стал на Морвене юный Юрген, Спаситель Пуактесма отправился в далекое и волнующее путешествие с Дедушкой Смертью, и они миновали закат и подъехали к темным водам Леты.

– Теперь мы должны перейти вброд эти призрачные воды, – сказал Дедушка Смерть, – отчасти потому, что твоя судьба находится на противоположном берегу, а отчасти потому, что при соприкосновении с этими водами смоются все твои воспоминания. А этого требует твоя судьба.

– Но какова моя судьба?

– Что и у всех живых существ, граф Мануэль. Если б ты был самим собой, тебя нельзя было бы наказать, а если б ты оказался кем-нибудь другим, ты бы обнаружил, что это запрещено.

– Это темные слова, чересчур хорошо подходящие к этому подозрительному месту, и я вас не понимаю.

– Да, – ответил Дедушка Смерть, – но это не играет роли.

Тут оба коня вошли в воду, переправились на другой берег, и там их ждали свиньи Евбулея, но они еще были привязаны.

В оставшийся миг дон Мануэль посмотрел назад и увидел, что Дедушка Смерть говорил правду. Все воспоминания о жизни Мануэля смылись, они плыли, постепенно погружаясь в призрачные воды Леты. Тонули мудрое лицо Гельмаса, и лик Святого Фердинана, с потускневшим нимбом, и загадочные черты Гордандила, и сверкающие птицы, и блистательные образы и мерцающие создания Мирамона кишели там, а среди них плыла, двигая челюстями, гладкая голова из белой глины. Золотая прелесть Алианоры, и темное великолепие Фрайдис, и насмешливая бессмертная улыбка юного Слото-Виепуса показались на миг и исчезли. Затем в последний раз явили свое слегка удивленное неодобрение глаза Ниафер, а личики детей, которые, в конце концов, были ее детьми, а не Мануэля, пропали вместе с ней. И сияющие доспехи, и реющие флаги, и горящие на солнце крыши башен замков, и весь блеск и все цвета, которые Мануэль знал и любил, кроме румяно-бледных оттенков лица Сускинд, казалось, движутся без всякого порядка в спокойной воде, словно яркий затонувший корабль, который несет подводное течение.

Мануэль вздохнул, словно с облегчением.

– Нелепый конец, – сказал он.

– Да-да, – ответил Дедушка Смерть, неторопливо отвязывая одну за другой свиней Евбулея. – Да, это в самом деле конец, поскольку здесь проходит вся твоя жизнь, чтобы в последний раз предстать перед глазами одного лишь тебя. А я тут ничего не вижу, кроме обычной воды, и диву даюсь, что ты нашел в этом темном омуте, что так пристально в него смотришь.

– Точно не знаю, – ответил Мануэль, но мне кажется, я все более и более смутно различаю утонувшие там любовь, желания и приключения, что у меня были, когда я жил в ином, а не в этом дряхлом теле. И, однако, эта вода обманчива, потому что там, где она должна отражать мое лицо, она показывает лицо юноши, а не лицо старика, которым я сейчас являюсь.

– А это что такое?

И Мануэль поднял от воды то красивое, пышущее здоровьем юное лицо, которое он видел отраженным в воде. Когда его воспоминания исчезли, высокий юноша без особого любопытства стал гадать, кто этот курносый незнакомец, стоящий тут со свиньями мельника, с удивлением указывающий в сторону валунов, поросших мхом и подпиравших изъеденный червями деревянный крест. Незнакомец указывал на странное, незаконченное изваяние, что стояло рядом с Гарантонским прудом, вода которого, как говорят, навевает странные сны.

– Что это такое? – повторил незнакомец.

– Это фигура человека, – сказал Мануэль, – которую я делаю и переделываю, но не могу добиться того, чтобы она мне полностью понравилась. Поэтому думаю и дальше трудиться над ней, пока статуя не станет соответствовать моим помыслам и моему желанию.

Так было в стародавние времена.



Загрузка...