Земные одежды

— Играй, тока тиша.

— Полонез Огинского, — ухмыльнулся Петр.

— Пригласите даму танцевать, — кивнула Димке раздухарившаяся жена Кузьмы Николаича.

— Сяди уж, дардомыга…

Димка подошел к ней и галантно кивнул. Он думал, что она сейчас встанет, а оказалось, что она уже стояла — такого маленького была росточка. Димка кружил, не замечая и не чувствуя ее, все боялся пропустить Ивгешку, пьянел от круженья. И дождался, перехватил ее. Нежный, интимный, сладковато-горький запах девичьего тела. Так, сладко и горько, пахли девчонки на школьной дискотеке, казалось, на их грудях вместо сосков распускаются диковинные, пахучие бутоны. Танцевать с ней было тяжело — настороженная, скованная, жестко вздрагивают мышцы, будто она боится, что он ее уронит. Казалось, тело ее изнутри затянуто на узелок и все нити жестко натянуты. Но Димка нес и нес на своей щеке ее мятный локон, слышал ее легкое дыханье. Мелькала лампочка, размытые лица, Пират, чешущий задней лапой ухо, крутился над головой многоугольник звездного неба.

Все смотрели на них. Баба Катя качала головой.

— В лунном сиянье снег серебрится. Вдоль по дорожке троечка мчится… Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит…

— Все, хвать! — поднялся Кузьма Николаич. — Пойдем, а то завтра на рыбалку. Я стукну те в ставню, Федь.

— Я те так стукну, — пьяно отозвался Петр. — На лекарствах жить будешь.

Димка согласно покачал головой.

— Выпейте на посошок, че жа, — встрепенулась баба Катя. — И ты, Ивгеша, выпей, че Федя принес, он слаткий. Хоть кровь разогреешь, — и набухала Ивгешке полную чайную кружку.

— Ну за нас, за все хорошее… Будем!

Димку не покидало ощущение, что за время его отсутствия в этом мире произошла глобальная катастрофа, ударные волны которой слышны до сих пор. И люди только сейчас немного пришли в себя и опомнились, приподняли головы и отряхнулись. Окликают друг друга, кто жив остался.

Ивгешка забежала в дом, а потом выскользнула за калитку на улицу. Димке показалось, что она накрасилась.

Вдруг громко захрапел Петр на крыльце. И проснулся, когда все засмеялись.

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Кузьма Николаич и жена его пошли домой, он был очень высокий, а она низенькая, их в деревне так и прозвали — Половинка и Полтора.

Димка чувствовал себя двойственно: когда он видел Ивгешку, у него наступала истеричная радость, хотелось петь, танцевать, смеяться шуткам, его все веселило и умиляло; когда Ивгешка равнодушно поднималась и уходила, его все раздражало, и он терял смысл своего присутствия в этой компании. Чем грустнее ему становилось, тем слаще казался самогон. Он пил, жевал капусту и слушал бабу Катю.

— Сначала красных братьев просили в музей, Василь Палыч, дирехтур, — продолжала она. — А потом и за белыми пришли, тоже оказались герои. А я круглой сиротой росла, — Димка понимал, что сейчас он идеальный слушатель для ее грустной повести. Больше некому сказать такое. — В шашнадцать лет меня прядсядатель снасильничал, Петр Куприянович.

Димка нахмурился и покачал головой.

— Хорошо, что снасильничал, иныче бы с голодухи померли, коноплю с лебедой пополам ели. От него я Наташку родила, Виталькину мать… а Виталька вот никого не родил, — она сидела на чурбачке, скрестив ноги в калошах, нахохлившись, руки глубоко всунула в карманы ветхого мужского пиджака и задумчиво смотрела на угол стола. — Потом, в шиисят каком-то годе, Дэдика встретила, оне с Мордовии приехали, он пярдовик труда был, ему мотоцикл “Урал” подарили, так и стоит в гараже с тех пор, так и жизнь прошла, никуда не съездили…

Она коротко вздыхала, покашливала, сладко посапывала и тихо постанывала, — все полное тело ее звучало, изнывая по отдыху. Заснула и встрепенулась.

— Федь, баурсаков возьми, поедите с дедом, я сама пекла.

— Возьму, спасибо, баба Катя.

Она попрощалась и тяжело пошла в дом. Было слышно, как скрипят половицы. Димка курил с Петром. Тот клевал носом, ронял папиросу, но не сдавался.

— Я один раз был в Мавзолее. В шесть утра встали и полдня стояли в начале семидесятых. Полдня, грю, стояли.

— Сейчас там никого, одна охрана.

Робко посверкивал сверчок. Где-то в сеннике, догоняя одна другую, упруго звенели в подойник струи молока. Димка с отчаяньем оглядел убогий двор. Он понимал, что Ивгешка посидела с ними лишь из уважения. Ей конечно же не интересно в этой пьяной и конченой компании. У нее впереди вся жизнь, без сомнения, более яркая, интересная, насыщенная и горизонтально расширенная.

— А ты в “Макдоналдсе” был? — промямлил дядя Петя.

— Был.

— А там бешбармак есть?

“Какой бешбармак, мудила грешный?! — подумал Димка и усмехнулся. — И шутки дебильные какие-то… А я еще с ней танцевал, о-о, старый, галантный пердун”!

Дядя Петя уронил голову на руки и захрапел. Димка загасил папиросу, разложил его на топчане, укрыл кошмой голые заскорузлые ступни и посмотрел с тоской на черные окна дома — не хотел уходить, не понимал, зачем ему теперь отсюда уходить, ноги его приросли к земле. От выпитого стало только хуже. Разрывая невидимые, болезненные путы, он пошел к дверям. Пират старчески ворчал в своей будке. Качалась лампочка под ветром, качался навес, деревья, длинная тень Димки моталась с дома на сараи. И вдруг он увидел над калиткой заднего двора бледное лицо Ивгешки. Она призывно взмахнула рукой. Что-то обезьянье было в этом примитивном жесте. И в первую секунду Димке стало неприятно, лицо его сморщилось, а ноги сами по себе несли его к ней.

Он все дальше уходил от света лампочки на дереве и когда толкнул хлипкую калитку, то открыл дверь не на задний двор, а во вселенную, где небо осыпано звездами по самые его ступни. Они катились, словно в черном стеклянном шаре. Ивгешка была другая, не такая отрешенная, но по-детски строгая и сосредоточенная, будто собралась с ним в дальнюю дорогу. Он едва чувствовал ее и слышал, будто из-под воды.

— Айдате вишню попробуем у Гайдея. Там заброшенный сад, а вишни такие, аж по лбу стукают.

Теперь, когда она сама позвала его куда-то, он словно раздумывал — идти или нет. Отвечал ей что-то и словно бы стыдился за нее.

Мясистые, душные ягоды и вправду ощутимо били по векам и лбу. Димка проглатывал, не чувствуя вкуса. Он пожирал ягоды с жадностью, будто попробовал в первый раз. Протянул ей пригоршню с ягодами.

— Крупные выбрал. Хочешь, Ивгеша, а?

— Ну, в принципе, да.

Если все это начало того, о чем он и подумать боялся, то слишком быстро все. Отсутствие накопленного желания стеной стояло меж ним и этой девчонкой. Он не понимал, что это — каприз, розыгрыш. Неужели она просто хочет полакомиться? Он чувствовал ее губы, нос и едва сдержался, чтобы не раздавить ягоды, не размазать их по ее лицу.

Как и зачем они оказались у реки, он не понял хорошенько, только подчинялся ее девчоночьему командирству, только чувствовал знакомую смену пахучих, горячих и холодных, как осенью, полос на лугу, потом нарастающую вибрацию лягушачьего ора, и вдруг тишина. Наверное, она хотела сполоснуть липкие руки, лицо? Еще сказала что-то об острове. Вода стыдливо колыхалась в лунной дорожке. Они влезли в нечто, оказавшееся утлой лодчонкой, сели в разных концах и зависли над бездной, точно на весах, где чаша его перевешивала.

— А весла? — хрипло спросил он.

— Зачем, нас и так снесет прямо к острову, я всегда там днем загораю, — Ивгешка появлялась в лунной полосе и снова скрывалась во тьме. Ему казалось, что они растворились в этом пространстве, хотелось протянуть к ней руку, чтобы удостовериться, что это все наяву. Она спрыгнула в воду, удерживая корму, и Димка увидел наплывающую громаду острова, деревья, заслонившие небо. Спрыгнул следом, толкал лодку и не чувствовал воды — теплая она, холодная, сухая, сырая и лодку, казалось, толкали только удары его пульса. Увязая в грязи, вытянул ее из камышей, оглянулся. На том берегу стога сена под луной, такой огромной и низкой, что, казалось, можно достать рукой как рекламный щит.

— Ивгешка, ты где? — испуганно окликнул он. Сердце колотилось громко и, казалось, заглушало голос.

Тишина. Что-то всплеснуло.

— Я здесь! — раздался ее сдавленный хрип где-то в камышах. — Застряла, блин.

Она стояла по колено в грязи, сжимая в руках комок одежды, извиваясь всем телом, чтоб выбраться.

— Руки заняты, чтоб не намокла одежда…

Димка едва сдержал смех. Обхватил ее и потянул на себя. А потом обнял дрожащее, клацающее зубами существо и сразу понял, что его томило и мучило, чего он ждал все это время. Вся красота, мощь и нежность природы великолепно сгустилась и родила из себя эту голую, такую худую и такую осязаемую девчонку, повисшую на нем, горячую и нервно дрожащую. Он просунул пальцы в мокрые, горячие волосы и поцеловал жадные и неумелые губы, ласкал ее горло с нежной перекатывающейся трубкой. Склонился, сдвинул жидкий нейлон и взял губами ее грудь словно бы всю собравшуюся, сморщившуюся в этот бутончик с длинным соском.

— Не надо, — вдруг прошептала она. — Зачем?

И он растерялся, отстранился. В этом девчоночьем и абсурдном вопросе было женское уже осознание своей слабости, покорности и трудности перечить. Обнял ее уже просто, чтоб согреть. Успокоился, и она успокоилась. Просто полежим, а потом вернемся. По-отечески гладил ее и, наверное, заснул бы. Но тело ее забилось в конвульсиях, сначала она стиснула его руку, а потом набросилась с поцелуями и потянула на себя.

Он опустился ниже, целуя плоский мальчишеский пупок. Она дернулась, подскочила, но поймала его голову и с силой прижала к себе, он вдохнул запах жесткого кустика и поцеловал, втянул в себя ее лепестки. Она так содрогнулась, что ударила его подбородком в макушку. Она ничего не умела и активно мешала ему своей старательностью. Он поддерживал ее за ягодицы и ласкал, а она безвольно откинулась назад, бесстыдно подогнула и раскрыла ноги, свесила свои руки-крылья. Когда он стукнулся об нее, выгибающуюся на жестком сене ему навстречу, он почувствовал это еще неизведанное им последнее сопротивление природы. Она выгнулась сильнее, убегая из-под него, застонала как маленькая. Он крепче обнял ее, точно прося прощения, пряча лицо в грудках ее от ужаса своего желания и неизбежного насилия, приподнял над землею, прорвался в нее и вскрикнул от первобытного восторга, сливаясь с ее криком, сочленяясь с ее конвульсиями, соединяясь со всем первоначальным божественным миром.

Когда он очнулся и смог оторвать тяжеленную голову от земли, он услышал, что она плачет, мышцы живота сокращались, дергая все тело, будто его пинали. Его ужаснуло произошедшее. Он вдруг понял, что она всего лишь хотела поиграть. Словно бы по инерции, продолжая играть в куклы, как играют в Барби и Кена и даже укладывают их в одну постель, сближают их губы. И вдруг карамельный Кен превратился в большое, волосатое чудовище со своими непререкаемыми, агрессивными желаниями.

— Ты моя первая и единственная женщина! — он осторожно погладил ее тело, желая передать через ладонь всю свою любовь и благодарность.

Она замолчала, всхлипнула.

— Да ну? — строго спросила она. — Как это?

— Да. Так… Я щас не соображаю ничего. Но это так.

— Ясно.

— Да, не плачь.

— Я думала, больно, а не больно совсем.

— М-м.

— Как будто с другим человеком — ему больно, а он меня за руку держит, и так я чувствую ее боль.

Он слушал ее голосок, истончающийся, если она начинала смеяться, и хмурился от счастья.

— А почему плакала?

— Не знай.

— Тебе грустно?

— Не знай.

Она легла на его живот, подняла руку и осторожно опустила, погладила, сжала с робостью первооткрывателя.

— Я все-таки не ожидала, что такой большой… ТЕБЕ так не щекотно разве? Врешь? Что, ни капельки?

Он засмеялся, ее голова запрыгала на его животе, и она тоже засмеялась. Ее тело стало легким, гибким и текучим, и он вдруг почувствовал, что узелка, стягивающего все ее мышцы, больше нет, они развязали его этой ночью.

— Ты липкий весь… Я пойду, помоюсь, щас вода, как молоко парное.

Стоя на коленях в воде, он омывал ее, а она будто спала на его плече, точно девчонка, набегавшаяся за день.

— Если честно, то никакого кайфа… Чувство, типа он до сих пор там, и у меня там кругло.

— Как?

— Кругло…

— Какая же ты еще маленькая все-таки! — удивился Димка.

— Давай теперь я тебя помою.

Димка поднялся с колен, закинул руки за голову. Теперь она опустилась на колени, трогала, насмешливо вертела, приподнимала, шлепала.

— Ну, хватит! — вспыхнул Димка и вырвался.

— Ты чего?

— Ну как-то все… Как на уроке биологии!

Она подплыла к нему, обхватила бедра, поцеловала, и он почувствовал тепло ее языка и тянущую, щекотно упругую силу.

Она смеялась, говорила что-то и ставила на Димке опыты, со смелостью и развязностью неофита. А потом с тихим умилением наблюдала за переменами под своей рукой…

— Я умираю, как люблю, — шептала она. — Каждым своим кусочечком тебя люблю.

И он чувствовал ее каждым кусочком своим. Она пронзила все его существо. Жгучей болью наполнила сердце, и он слышал края этой хрупкой чаши.

Когда он проснулся, было еще темно, и он какое-то время не мог понять, на чем же лежит его ладонь, пошевелил пальцами и почувствовал ее сосок — на груди Ивгешки. Ахнул, улыбнулся и замер, сердце ныло и, казалось, могло сбиться с ритма, остановиться от неосторожного движения. Они лежали в старом шалаше. Как они здесь оказались, он, убей, не смог бы вспомнить.

“Откуда взялась эта сикельдюшка! Ходила себе и ходила мимо и вдруг сорвала мою голову, как цветок. Я же сдохну без нее”.

Он засыпал и просыпался с ощущением ужаса и счастья, переполнявшего душу: “У-у, конец мне!”

За эту ночь от него отпочковался странный отросток. Он скосил на нее глаза — розовое солнце пятнами по телу — совсем ребенок. И в том, что она крепко спала в такой неудобной позе, тоже было что-то детское. И ноги ее, до колен почти черные, в легких белых царапинах и ссадинах, вполне еще девчоночьи. Но все, что выше колен и локтей было уже наполнено медом и женскими мурашками, он в истоме закрывал глаза, чувствуя, как тяжелеет и твердеет внизу.

Гладил ее шелковистые волосы, рассыпавшиеся по спине, а самому хотелось вскочить и заорать, исполнить дикий танец радости, перевернуть этот стог. Гладил и, наверное, снова заснул.

Проснулись от жгучих лучей. Димке казалось, что Ивгешка ужаснулась. Она молчала и стыдливо прикрывалась, пока не оделась. На щеке ее отпечатался травянистый узор. Димка так и не нашел своих трусов, хорошо что рубашка с брюками не потерялись.

Они шли по лугу в блестящем коловращении лучей. Солнце тяжело, жарко сдавливает тело с ног до головы. Кипенно-белыми, вытянутыми громадами покоились в синеве облака, из-за их гигантских объемов Димке казалось, что они с Ивгешкой не идут, а топчутся на месте. Она прижималась к нему, а он обнимал ее одной рукой. Вдали, плавясь и дрожа в мареве, словно на полотне кинотеатра, показалась повозка или машина, и Димка вдруг почувствовал, что все это время пути, сам того не замечая, сжимал пальцами ее грудь. Казалось, что не замечала этого и она.

— Что, что? — испугалась она, когда он снял руку. И вдруг словно очнулась, отстранилась от него, посмотрела трезвыми и будто бы чужими глазами. — Я пошла. Не провожайте меня. До свидания.

Между ними, громыхая и пыля, пронесся джип. Димка молчал и ничего не соображал, жар в голове и состояние солнечного воспаления. В душе нарастала неизъяснимая тревога, страх, будто в том, что случилось, таилось как счастье, так и великое горе. Ему надо было отпустить Ивгешку, не раздражать ее сейчас и самому сосредоточиться, подумать, ведь впереди его ждала другая, новая жизнь, и новая счастливая ответственность.

Димка бесцельно бродил по саду. Курил, смеялся и даже плакал. В состоянии сумасшедшего ошеломления составлял, сбивался и снова составлял для себя план: помыться, побриться, надеть торжественный костюм и к вечеру идти свататься. Букет приготовить. Может быть, даже деда взять с собой. И так далее вплоть до венчания с духовым оркестром из района и катаний по Илеку на диковинном корабле. Так Димка и сделал — он помылся и побрился, надел рубаху, присел на кровать отдохнуть, прилег и уснул, не успев коснуться подушки. Проснулся только в пять часов утра. Сердце заколотилось с прежней радостной силой — так он и ходил по саду в одной рубашке и трусах, Барсик следил за ним удивленно сдвигающимися зрачками.

— Барсик, я старше ее почти на двадцать лет. А я почти пацан, посмотри. В наше время границы старения отодвинулись где-то до 80. Когда мне будет 80, ей 60, вполне… А тебе-то самому сколько лет, если собачьи годы на наши перевести?

Собрался он только в обед.

Дом бабы Кати, двор и она сама неприятно поразили его своей скудной деревенской будничностью.

— О-о, Федя пришел! Расфуфырилси, никак уезжашь куда?

Димка переводил дух, шамкал пересохшим ртом и посматривал на черные окна дома.

— Кабы знать, так вместе с Ивгешкой уехал бы.

— А где она?

— Как? Уехала! В Самару, в культурный институт поступать будет, мы ж намедни че праздновали.

Димка почувствовал, как кровь отхлынула с лица, задрожали поджилки, он присел и с горьким недоумением, словно на предателя, посмотрел в глаза бабы Кати.

— Какой ужас!

— Спаси бох! А я о чем, Федор, нужен он, этот культурный проститут?! Это ее Галька подбиват, у самой не вышло, так она дочь науськивает.

— Ясно.

— Покушал бы яичек, Федь, они с мыныезом.

— Какие яйца, баб Кать?!

Димка не помнил, как оказался у себя во дворе, его фигурку будто переставляли из одной декорации в другую. Под корявыми ветвями старой яблони, в свете безжалостного дня ему ясно открылся весь ужас и вся банальность ночного приключения: молодая девушка собралась покорять большой город, длинные подиумы его, и первое, что она сделала на этом скользком пути, — лишилась девственности, чтобы приехать в город готовой к употреблению — здравствуй, новая жизнь! Да-а, далеко пойдет, если милиция не остановит.

Димка смотрел и словно не видел Васянку, мельтешащего перед ним. Хотелось отодвинуть его, как преграду для горьких мыслей и видений.

— Дя Федь, это тебе, — он передал конверт от Ивгешки.

— А где твои крылья, ангел? — грустно спросил Димка.

— Дя Федь, ты пьяный, что ль?

Слово “Дорогой” было зачеркнуто. “Добрый день” — зачеркнуто.

“Сегодня утром я уезжаю поступать в Самарскую академию культуры. Если не поступлю, домой не вернусь, буду работать и ходить на подготовительные курсы — где-нибудь да останусь — если Бог не оставит меня”. И далее жирно зачерчено несколько строк. “Я ведь до сих пор верю, что есть духовная близость и отношения человеческие между людьми, когда ради другого человека есть готовность сделать столько, сколько для себя, и даже больше... Ну да, я идеалистка. И я еще и эгоистка. Но все же я себя тотально контролирую, больше всего неосознанно. Действует на меня только мартини, и то не всегда. Поэтому, когда стало известно, что мы будем пить мартини, для меня это было знаком возможного исхода нашей встречи. Правда, чудесная ночь с тобой получилась неожиданной для меня самой. Вот как оказывается... Я же не знала, какой ты. Или себя я плохо знаю. Прости меня, если я написала все путано и обидела тебя, я правда — не со зла. Можно было просто написать, что мне с тобой очень хорошо и спокойно было. Одним словом, прощайте. Вы хоть и женатый, но все равно благородный мужчина, поэтому я не хочу, чтобы Вы чувствовали себя обязанным и мучились сознанием греха. Вы хороший, а я… у нас разные пути. Я благодарна Вам, у других это все происходит ужасно грязно”. Снова что-то зачеркнуто.

“С уважением и доброй памятью, Ваша Евгения”.

— Обиделась? — спросил Васянка.

Димка тупо смотрел на жирно зачеркнутые строки, будто именно в них и таился настоящий ответ.

— Дура малолетняя! — вскричал он и швырнул письмо.

Васянка отпрыгнул к плетню.

Димка побежал в дом. Дед проснулся, испуганно следил за его сборами, а потом вдруг заплакал. Димка поручил Васянке следить за ним, а сам пошел к морскому камню на майдане. Нашел номер и вызвал по мобильному водителя. Тот говорил с неохотой, но явно обрадовался незапланированной поездке. У бабы Кати узнал адрес Галинки в Оренбурге. Она словно бы помолодела и смотрела на него с родственной влюбленностью, надеждой, испугом.

— Че, вишню ели? — вдруг спросила она.

Димка рассеянно кивнул.

— А я так и поняла... А ведь ты женатый человек, Федь.

— Я развожусь.

— Спаси бох!

Хлопотала, хотела завернуть яичек с лучком в дорогу, потом крепко поцеловала его в лоб, перекрестила и снова провела руками вдоль тела.

— Ну, с богом, Федь! Если поженитесь — “Урал” вам подарю! Мое слово — закон!

Снова мелькали деревни в котлованах — Изобильное, Ветлянка. Мелькнула заброшенная скворечня зернового ТОКа. Трудовое, Елшанка… Гигантским укором вырос и скрылся позади элеватор. Солнце и морская волнообразность степных холмов и оврагов.

Димка барабанил пальцами и притопывал ногами.

— Слушайте, вы только поперед машины не бегите, ладно? — вежливо сказал водитель и засмеялся. — Мы и так постоянно сто двадцать идем.

— Что?

— Ничего, проехали.

Через три часа были в Оренбурге. Димка по наитию и как будто беспечно указывал дорогу, но они не заблудились и как на нитке приехали в Степной район на улицу Салмышская, дом 32, второй подъезд.

— В гости? — деловито спросил водитель.

— Ну, даже не знаю, типа того.

— Я вас подожду.

— Не, не надо, — отмахнулся Димка.

— Я все же подожду с часок.

— А вообще подождите, — опомнился Димка. — Вы как-то всегда правы оказываетесь.

— Вы бы хоть бутылку купили! — укоризненно сказал водитель. — Вон же супермаркет “Магнит”.

— А-а, потом, — махнул было рукой Димка, но посмотрел на водителя и согласился. — А вообще, да…

Да, надо будет выпить, а то Галинка смутится, наверное. И я хорош, жених-одноклассник! В школе она была застенчивая, теребила длинную косу, хихикала украдкой, смеющееся лицо прятала за плечи подружек или низко склоняясь к парте.

— Добрый вечер, Дима.

— Здравствуй, Галина, сколько лет, сколько зим.

— А ты не изменился.

— Ты тоже, только красивее стала.

— Спасибо Дим, за все, вот мы и породнились с тобою. Припозднился ты немного…

— Лучше поздно, чем никогда.

Спеша и прокручивая этот воображаемый диалог, Димка грохнул бутылку об угол лифтовой шахты — так и спустил протекающий пакет в мусоросборник.

Он сразу узнал Галинку.

— Добрый вечер, Дима, — она заматерела и немного располнела, но лицо осталось таким же — пустым, надменным и красивым. Красные губы, которые она покусывает белыми сочными зубами. Родинка на щеке.

— Здравствуй, Галина, сколько лет, сколько зим! — засмеялся он.

— Ты что, пьяный? — она строго опустила ресницы.

— Нет, я по делу.

— Сияет, как у кота яйца! — насмешливо осмотрела. — Проходи, что светишься на пороге, — быстро глянула за его плечо, нет ли кого на площадке.

Маленькая, обшарпанная квартирка, в прихожей — засаленные обои под кирпичную кладку. Жарко, запах сигарет, косметики, сладкого лака для волос. Он хотел увидеть хоть какое-то присутствие Ивгешки, одежду, обувь, что-то детское.

— Ну, как, устраивает?

— Что?

— Хоромы.

Димка вопросительно посмотрел на нее.

— С нами будешь жить иль в деревню поедете?

— Посмотрим.

— Не рано ль ты меня в тещи записываешь, одноклассник точка ру?

Димка только теперь почувствовал, что она пьяна, но старается не выдать этого, сдерживает свою непонятную злость.

— Присаживаться не предлагаю, — она взяла со стола пачку сигарет и нервно скомкала ее. — Ты конечно же не куришь?

— Курю, только пачку дома забыл.

— Дома забыл, говорит, — сюсюкая, она вынула окурок из пепельницы, взяла его за фильтр пинцетом, видимо, специально приспособленным для таких целей, и закурила. Изящные, красивые кисти рук, но такие худые, что вены на них казались крупными.

— Ну, колись, — она в упор рассматривала его. — Слушаю внимательно, — в глазах ее нарастало презрение, покривились губы.

— Галина, извини, я, может, не вовремя. Но такая ситуация.

— Да ясная ситуевина! — зло усмехнулась она.

У Димки похолодело все внутри.

— Извини. Евгения молодая, неопытная девчонка…

— Бля-а, доста-ал, — протянула Галинка, выпуская длинную, упруго-злую струю дыма.

— Извини, что я так бесцеремонно…

— Ты че такой церемонный-то, вроде не пидор?

— Ты чего, Галь? — испугался Димка. — Ты зачем так…

— Так, у тебя еще три минуты, время пошло!

— Я понимаю…

— Понимают, когда вынимают. Тебя, дурака, закрыть могут, прямо щас по сто тридцать первой, от трех до шести, в курсе?!

Димка оторопел.

— Бля-а, какой же ты трудный, а.

Димке показалось, что она с укором посмотрела на его пустые руки.

— Галь, я спешил, ничего купить не успел, бутылку разбил в подъезде!

— Да пошел ты на! Че ты щемишься тут стоишь?!

— Че ты меня перебиваешь постоянно?! — вскрикнул Димка. — Я руки и сердца твоей дочери прошу!

Галинка зло засмеялась, вышла в коридор и посмотрела в зеркало трюмо.

— Сломал целку… ну и дрочи теперь на здоровье! — спокойно закалывая волосы, сказала она. — Евгения — модель, ей по подиуму, нах, ходить, поул? — она вывернула губнушку и подкрасила губы, с показной похотливостью облизала их.

— Галина, я тебя обидел чем?

— А че ты бегаешь, как дурак с колокольчиком? Небось, все так же в примаках живешь и лекции свои пишешь? А она, может, в Египте хочет отдыхать, на пирамиды смотреть и с арабчатами на мазерати кататься.

— Это ты хочешь, Галь.

— У, глаза твои водянистые, — она вдруг засмеялась с ехидной женской укоризной. — А мы черноглазых любим, поул!

— Не поул! Я на тебе, что ли, жениться пришел?!

— Ну да, нам чай не шашнадцать лет? — она поправила волосы на затылке. — На смотри — где?!

— Что?

— Где целлюлит?! — распахнула халат.

С отстраненной мужской похотливостью Димка отметил про себя всю прелесть ее статного, гладкого тела.

— Видно че? — она победно улыбнулась и вдруг приподняла халат, подставив под нос Димке задницу.

Когда-то в седьмом классе, мучаясь бессонными юношескими ночами, он мечтал поскорее вырасти, ну хотя бы до девятнадцати лет, чтобы действительно предложить этой вот Галинке руку и сердце, чтобы с честью создать советскую семью и пройти по жизни.

— Мама, прекрати! — в коридор выскочила Ивгешка. — Вы уже достали меня оба!

Заплаканная и такая по-домашнему некрасивая, что у Димки задрожала какая-то перепонка в груди. Она стрельнула замком двери и выскочила на площадку. Димка рванул было за нею, но Галинка крепко прижала его к стене грудью.

— Извини за кипеш, — она пьяно вращала глазами. — Я, конечно, не в курсе твоей финансовой ситуации, но мы можем договориться. Девочке учиться пять лет, сколько трат, прикинь?

— Сколько? — Димка содрогнулся от омерзения и за нее и за себя.

— Десять косарей зелеными… и еще пять за целку.

Димка медленно покачал головой.

— Не смею вас больше задерживать, — Галинка нахмурилась и полезла пинцетом в пепельницу. — Пошел на, ботан задроченный!

Все начиналось так чисто, так трепетно и нежно... Димка похватал ртом воздух и побежал за Ивгешкой.

— Ивгеша, Ивгеша! — шепотом кричал он на лестнице, вниз и вверх. — Ивгешка, Ивгешка! — орал он, бегая по двору.

— Денег заплати, в обратку, да я поеду, — водитель ловил его за рукав, злился и смущенно оглядывался. — Слышь, землячок, денег заплати!

Наконец-то Димка понял, чего он хочет, и расплатился, отделался от него.

Стемнело. Покраснели огни машин, звуки стали протяжнее. Димка покурил на детской площадке и успокоился. Да, вот здесь она играла, возвращалась со школы, беспечно помахивая портфелем. Возвращалась в эту страшную квартиру. Димка снова сходил в уютно сияющий “Магнит” и накупил два пакета продуктов. Боясь разозлить, но и не имея сил уйти, он периодически позванивал в квартиру Галинки, сидел, ждал и снова звонил. Димка потерял временную ориентацию. Выглянула тетка в ярком турецком халате. Потом вынесла мусор и некоторое время смотрела на него. Потом пришел какой-то мужик.

— Жених? — деловито спросил он.

— Да, — с растерянной надеждой ответил Димка… и спустя минут пять понял, что лежит на площадке от профессионального удара в челюсть.

Этот удар помог Димке прийти в себя, что-то правильно переставил в его мозгах. Он покурил на лестнице. Прислонил пакеты к двери и побрел по ночному городу к вокзалу.

Компост

Димка стоял во дворе. Все его пребывание здесь потеряло смысл, и он осматривался потерянно, будто желая найти хоть что-то жизнеутверждающее. Вошел в дом. Дед даже не повернулся. Димка автоматически прислушался к нему. Похрапывает, жив. Но дом умер, из него словно бы вынули что-то важное, самое главное. Боль и тоска в груди. Он был здесь счастлив ребенком. Эти стены хранят эхо его детской беготни. И вот такая беда. Димка вышел во двор, закурил, склонился на яблоневую ветвь и хотел закричать, но что-то яростно и занудно взревело сбоку — мощный двигатель, прорываясь сквозь преграды, казалось, ругался матом, — повалив плетень и раздробив его ветхие косточки, во двор въехал джип с затемненными стеклами. Димка до смешного мало проявил внимания к этому событию, лишь легкое недоумение по поводу безобразного нарушения правил дорожного движения. Опустилось окно, и тот самый парень, который когда-то обогнал Димкиного частника, оскалился в улыбке. Здоровый, обаятельный мужчина в роскошной машине сполна наслаждался жизнью, вкушал ее сладкие плоды.

— Оу! Оу! — он окликал так, словно Димка мог его не слышать. — Слышь, ты че делаешь, фраерок московский? — с бандитским пафосом спросил он.

— Курю! — все больше раздражаясь, ответил Димка.

— Да нам по… че ты делаешь! — он тряс незажженной сигаретой в губах. — Ты зачем наши места светишь, писатель? Не внял, что ли, прошлых уроков?

Димка ничего не понимал, и это еще больше раздражало его.

— Отвисни… нечего здесь возрождать!

Вдруг к окну просунулось лицо водителя, и Димка узнал своего одноклассника Улихана.

— Чухай отсюда, пока люди по-хорошему предлагают!

Их кто-то окликнул из глубины салона. Задняя дверь широко распахнулась, и Димка увидел полного, наголо остриженного мужчину, смешно свесившего короткие ножки в шортах и кроссовках, кажущихся большими.

— Почему ты меня так бесишь? — спросил он.

— Здравствуйте. Я объясню вам, почему, — Димка прищурился, затянулся и выпустил дым с видом полного равнодушия к своей судьбе. — Это моя земля, Табаня! Здесь наши могилы! Здесь духи моих предков. А Вы… Вы даже не цыган!

— Зачем ты свинью подковал, Федя? — золотозубо удивился Табаня. — Откуда тебе знать, кто цыган?

— Цыган стриженым не бывает, — Димка достал дрожащими пальцами новую сигарету, закурил и прошептал, выпуская дым. — А земля все равно моя. Мне здесь пупок перевязали…

— Ну так жри свою землю! — засмеялся Табаня.

Словно по команде выскочили Улихан и тот светлый парень, оплеухой выбили сигарету, тисками схватили руки. Димку все же поразила их страшная, природная какая-то сила, он и не сопротивлялся. Они поставили его на колени и ткнули лицом в землю.

— Петух, рамсы попутал!

— Пусть похезает, — смеялся Табаня.

Они оставили его. Димка стоял на коленях со ртом, набитым землей. Табаня с насмешливым интересом изучал его. Потом крякнул, встал на подножку, расстегнул шорты и стал попадать в голову Димке горячей упругой струйкой.

— По-правильному, тебя надо бы опустить — сказал он, простатитно отдуваясь и подтягивая шорты. — Но ты не в моем вкусе, а у ребят не встанет.

— На нашей земле такой пидорский трусняк не носят! — Улихан швырнул Димке газетный комок.

— Трогай, ну, — нахмурился Табаня.

Газетный комок развернулся, там были трусы, потерянные в ту злосчастную ночь, и статья по лесомелиорации. В редакции материал назвали “Расчеты на песке”, приводился и пространный ответ какого-то специалиста из администрации, но взгляд Димки сразу выцепил предательское слово — “не рентабельно”.

Он поднялся, пошел к дому и замер — дед стоял у окна. Стекло вздрагивало и улавливало закатный луч.

Зона рискованного земледелия

Каким-то образом Димка очутился в ночном лесу. Он стоял, озирался и, вдруг ему стало страшно — почувствовал рядом с собою чье-то присутствие и понял, что это снова она — враждебная ему сила. В тот же миг сила овладела его мышцами и швырнула на землю.

— Уползай, уползай от нее! — требовал чей-то голос.

Димка с трудом перевернулся на живот и, борясь со своими мышцами, как это иногда специально делают люди, занимающиеся атлетической гимнастикой, стал загребать руками, пытаясь утянуть свое тело со страшного места.

— Ползи, ползи…

И вдруг резко, точно оборвалась веревка с грузом, Димка оборвался в свою кровать. Он лежал, и что-то мучило его. Пошевелился и понял, что на грудь давит тяжесть. Он вдыхал воздух, а выдохнуть не мог, грудь замерла на самой высокой точке вдоха. Он клацнул пустым ртом, еще, еще раз, и еще…

— Ползи, ползи, Петр Демьяныч! — дед дернул из последних сил.

Димка упал с кровати и судорожно втянул ртом холодную свежую полосу у самого пола. Весь дом был в дыму, а дед упорно тянул его к порогу, и Димка стал помогать ему ногами. Поднял руку, наверху было жарко. Нащупал стул, приподнялся, дед помогал ему, так они и вывалились во двор. Дом горел изнутри, и пламя было видно так, будто в комнатах взмахивали керосиновой лампой. Очень вкусно пахло сырой землей, словно бы сохранившей в себе яблочный запах прошлых лет.

Косо взмахнули лучи фар, в них плоско клубился дым, затрещал кое-как восстановленный плетень, и Димка увидел скачущий прямо на них джип. В последний момент он успел откатиться с дедом к фундаменту дома. Джип сдал назад, мягко хлопнули двери.

— Улым, Фюдор, улым, — дед все тыкал и тыкал Димку чем-то твердым в бок.

— Да, бабай, да, — Димка поправил его руку и нащупал пистолет.

Крепко сжал рифленую рукоять, привычным движением большого пальца сместил флажок предохранителя, подставил левую ладонь под магазин и трижды выстрелил. Потом встал на колено и прицельно расстрелял всю обойму по расползающимся фигурам.

Дом выгорел изнутри. Рухнувшая крыша придавила пламя. Дед умер на рассвете.

Димка в последний раз обмыл его тело в баньке. Там, где он рассказывал о казенной помывке, сидело приваленное к стенке его тело, и голова свешивалась, как у куклы, налево, направо, и палками падали руки. Съездил в Линевку и привез старенького глухого муллу, похоронил по мусульманскому обычаю. Помогали Амантай с Альбиной, их отец. На это ушли почти все деньги. Повезли хоронить в тарантасе. Амантай правил лошадью и не оборачивался, а Димка придерживал короткий сверток, подкладывал ладонь под голову. Провожать деда в последний путь пришли баба Катя, Рабига и еще какие-то старухи выползли из своих древесных пещер. Горестной кучкой стояли они на окраине деревни, потому что женщинам не разрешено присутствовать на самом кладбище. Если бы дед их видел сейчас, он, наверное, подшутил бы над ними, матюкнулся и ехидно захихикал.

На следующий день после похорон пропал Барсик. Наверное, он ушел туда, где умирают собаки. Никто из живых еще не находил этого места.

А однажды ночью, не выдержав, Димка сел на велик и поехал в район. Устал смертельно. Бросил велосипед и подождал попутку. К десяти утра был возле Соль-Илецкого РОВД.

— Закрывайте меня! — громко сказал он, войдя в кабинет, полный каких-то людей. — Я не могу больше. Мне страшно. Это я, я их убил!

— Тьфу, ты!

Какой-то чернявый мужчина в рубашке с короткими рукавами, Димка уже видел его в деревне, рванул к себе и втолкнул в боковой кабинет.

— Посиди пока, остынь, — он толкнул его на диван.

Димка посидел, выпил воды из бачка с краником. Потом вернулся тот же мужчина.

— Эльдар Магомедов! — представился он. — Он же капитан Катани, он же Безруков… Водички выпей.

— Пил уже.

— Рембо настоящий твой дед, а! — он восхищенно цыкал и поднимал верхнюю губу, будто хотел достать ею кончик носа. — Ай я-я-яй! Если б ты знал, какую он…

— Это я стрелял, говорю.

— Ты что-то не то говоришь, парень! — цыкнул капитан. — Вся деревня одно говорит, а ты другое. Нам что, всю деревню закрывать? Если б ты знал, какую вы шнягу с отдела сняли. Нам от них больше геморроя было, чем бабла!

— Ясно, — устало сказал Димка.

— А вот нам не ясно, слушай, э? — мужчина вопросительно щелкнул языком и открыл сейф. — На, почитай пока.

Он осторожно положил на стол пистолет.

— Давай, друк, пиши все, что знаешь об этом пук-пук.

— Ничего не знаю. Не помню.

— Молодец, пять минут в отделе, а уже в отказ пошел.

— Трофей, наверное? Что еще может быть?

— Хорошо, мы этот Вальтер пистоль оставим в музее нашего “Поля чудес”. Есть возражения?

Димка помотал головой и крепко сжал ладони коленями.

— Загубил я свою жизнь, — шептал он.

А когда посмотрел на капитана, увидел насмешливый и презрительный взгляд человека, которому, скорее всего, не раз приходилось переступать человеческие и божественные законы.

— Ты вот что, друк. У вас там поп есть, ты к нему, да. Если он не поможет, возвращайся, мы тебе один психушка адрес дадим.

В храме, так же как в детстве, пахло древесной пылью вымытых половиц и семечками, которые лузгали люди во время киносеансов, никакие другие запахи не могли заглушить этого. Сохранилась та же гулкость большого зала. Вон там был экран, на полу перед ним вповалку лежали дети и порой даже собаки. Иногда кто-нибудь подкидывал шапку и по целлулоидному миру взлетал неприятно-реальный черный комок. Бросали шапки и в само полотно. Сидевшие впереди поднимали воротники, потому что задние плевались из трубочек семенами тополя. Там, где лились индийские слезы и джаз играли только девушки, где скакали неуловимые мстители и расстреливали патроны последние герои, где бежали влюбленные вдоль прибрежной линии, теперь тускло горели свечи и мерцали древние лики святых.

— Вы крещеный? — строго спросил священник.

— Вряд ли…

— Что?

— Не знаю, не помню, я — советский.

— Кгм… Пойдемте, поговорим на лоно природы, — предложил он.

— Хорошо.

— Татиана! Татиана! — прогудел он, постучав в бывшую будку кассирши. — Присмотрите!

Прошли мимо закрытого магазина “Юбилейный”, мимо затянутого паутиной памятника героям Великой Отечественной.

— На днях родила женщина из Ветлянки, православная, верующая, — сказал священник, подбирая мирские слова. — Родила и тут же удушила, пребывая в состоянии аффекта, оттого, что не сможет прокормить еще одного ребенка. Удушила и сама ужаснулась… Ее осуждают, говорят, и в войну такого не было. Да. В те роковые годы была огромная вера в победу и надежда на счастливую жизнь, было равенство в горе и радости, взаимопомощь, боговдохновенная энергия была. А сейчас неизмеримо хуже, ведь женщина эта понимает, что энэндэнс — никто никому ничего не должен, что твои проблемы — это только твои проблемы, и стоит она, нищая, с новорожденным на руках перед целой ордой ненасытных, циничных хамов… А к чему я это? — священник беспомощно улыбнулся и нахмурился.

— Я понял, понял вас, — кивал Димка.

— Стыдно, наверное, проявлять такое малодушие. Нет такого нечаянного и непреднамеренного греха, которого не принял и не простил бы Господь. Надо верить! Короче говоря, прекратите истерику, уважаемый Феодор, и уезжайте отсюда подобру-поздорову…

Снежная плесень

Его остановил сиплый кашель. Этот звук ударил и словно бы включил другую программу. Коля сидел в том же положении, в каком его видел Димка перед отъездом: горбато всунувшимся в цветной пузырь монитора.

Он вдруг отскочил от экрана и повалился на пол.

— Ты чего, Коль?

— Нога, нога затекла.

— Разотри, — склонился Димка.

— Ты где был, козел?! — Коля с неожиданной агрессией схватил его за грудки.

— Я уж тут мысли разные начал думать… Да и сам чуть не подох без тебя!

— Коль, займи мне рублей пятьсот на неделю.

— Ну, е мае! На, возьми! — у него было пятьсот, но он протянул тысячу. — Деньги — навоз, сегодня нету, а завтра — воз.

Димка ушел, а Коля все продолжал что-то говорить и даже засмеялся чему-то своему. Танюхи не было с тех самых пор — тот же пакет бифидока в мусорном ведре, в шкафчике так же лежит зубная паста плашмя, а Танюха всегда ставит вертикально.

После событий последней недели Димка отупел и ничего не чувствовал, кроме усталости, голода, жажды. Перед глазами пролетали пустые, пыльные картинки. Но утром, когда он чистил зубы, в зеркале из-за темного угла выскочила зареванная Ивгешка и побежала, как на карусели пронося мимо Димки до ужаса родное и некрасивое лицо, именно эта некрасота пленяла его без памяти. Он громко застонал и разбрызгал белую жижу изо рта.

— Алле, чувак! — крикнул с кухни Коля, он словно бы следил за ним теперь. — Ты на кого там фантазируешь?

Димка вышел в город и замер. Он стоял в центре оглушающего шума — над ним пролетали самолеты, мимо проносились лавины машин, грохотали поезда и накручивали круги электрички метро, бурлили людские потоки, и проходила жизнь, но он ее не чувствовал. Шарик Димкиного тела потерялся и завис на этом пейнтбольном поле, он забыл все свои прежние автоматически отработанные, но в целом хаотические маршруты передвижений. Ища себе место, он вдруг понял, что в стране не делается ничего серьезного, перспективного и с удовольствием устроился на “студенческую” работу — курьером. Он даже и не представлял, как много в Москве дверных ручек, дурно становится. Однажды принес рекламные материалы в ресторан японской кухни “Тануки” и едва не рассмеялся, увидев среди обслуживающего персонала, наряженного в средневековые японские костюмы, людей, очень похожих на Амантая и его жену. Он обрадовался этим японцам-казахам, как родным, захотелось познакомиться с ними, поговорить. Им бы растить овец и есть бешбармак, а они делали роллы и суши, кланялись пресыщенным людям, капризничающим, как дети. Димка разносил толстенные гламурные журналы по бутикам, пригласительные билеты ВИП-ам и Звездам, прессу и письма по офисам, и всюду он видел откровенно скучающих молодых людей, украдкой примеряющих магазинную одежду, пьющих кофе, сидящих на столах друг у друга, играющих в компьютерные игры, лазающих по интернету, пишущих эсэмэски и бесконечно курящих.

В вагоне называли станции метро, а он слышал совсем другое: “Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Соль-Илецкая… Ченгирлау, следующая станция Оренбургская”.

Димку поражала внутренняя статичность вагона, за стеклами которого с ревом пролетает пространство тоннеля. Так и жизнь стоит и ничего в ней не меняется, а за оболочкой ее пролетает время.

По вкусным и жирным запахам с кухни Димка понял, что украинцы дома. А Колька заходился в кашле.

— Коль, привет! — переждав приступ, заглянул к нему Димка. — Худо?

— Нет хорошо, е мае!

— Лечиться не пробовал?

— Дима, говори мало, уходи быстро!

— Поехали со мной в деревню? В наших местах Лев Толстой от туберкулеза лечился.

— В деревню? — Колька отер губы и почесал затылок. — А там интернет есть?

Димка махнул рукой, но у Кольки, словно бы только проснувшегося, был такой жалкий и родной вид, что он остался и долго рассказывал ему о деревне, о заброшенных комбайнах и вороньих гнездах, о древнем Рифейском океане и барханах, под которыми до сих пор, наверное, хранятся остовы доисторических мегалодонов.

— Может, выпьем? — с нежностью предложил Коля.

— Да пошел ты! — устало засмеялся Димка.

— А чего ты, у меня чекушечка есть, чего ты!?

И себя, и Колю, и многих других Димка относил к треснутому поколению — идеологически замороженные советской системой юноши, они радостно нырнули в кипящие котлы капитализма, и вынырнули кто за границей, кто в Чечне, одни убийцами и калеками, другие бомжами, третьи живыми мертвецами, кем угодно, но только не красавцами Иванушками. Они мечтали о новой жизни, мнили себя избранными, грезили роллс-ройсами, яхтами и парижскими спальнями, но ничего не вышло из этого, они ничего не получили, но и просто работать от зари до зари, подчиненными в офисах, рабочими на фабриках и заводах уже не могли — не совмещались эти виды с яркими миражами, обессилевшими душу.

“Пипец и зашибись” — вот эмоциональные всплески Танюхи на заявление Димки. Ее огорчал не столько факт развода, сколько тревожило, что мужчина отказывается от нее сам, как бы нисколько не нуждаясь в ее женских услугах. Они сидели в кафе. Танюха досадливо морщилась, не зная как бы больнее его ущипнуть.

— Что, нашел себе кого-то?

— Не в этом дело, Таня.

— Педика какого-нибудь, ведь на нормальных баб у тебя не стоит.

— Таня, всю жизнь я откладывал жизнь. Устал от бессмысленной суеты. Продам квартиру и уеду в деревню.

— Ах, вот оно что! — обрадовалась она. — Надеюсь, я имею право претендовать на совместно нажитое имущество, как жена в законе?

— Тварь ты в законе.

— Не хами! — Танюха некрасиво сморщила лоб, теперь ей уже не надо было нравиться Димке. Скривила губки, такие маленькие, что уместились бы на чайной ложке.

— Посчитала?

— Что?

— Комната моя, она куплена по моему кредиту, — опередил он ее расчеты.

— Ну и пидор!

Дима курил и равнодушно наблюдал, как она ловит машину на улице — российским автомобилям, пытающимся притормозить, она давала высокомерную отмашку, а варианты иномарок рассматривала и выбрала самую на ее взгляд роскошную. Димка только сейчас понял, что всегда ненавидел Танюху, и только теперь благодаря Ивгешке он даже проникся к ней, грустно сожалел о ее судьбе.

Но жалость его была преждевременна, а уверенность подвела. Адвокат Татьяны выяснил и подправил его память: остатки кредита Димка выплачивал, будучи женатым человеком. Половина комнаты, которую Танюха презирала, из которой устроила камеру пыток, по праву принадлежала ей. Раньше у Димки, наверное, случился бы сердечный приступ, а теперь он беспомощно развел перед воображаемой Ивгешкой руками и все.

Однако шли месяцы, а покупателей на комнату не находилось. Клиенты приходили, видели коммуналку, расходились по комнатам, кухням, туалетам и растворялись навсегда. Колян вообще не понимал, о чем речь, пугая потенциальных покупателей своим сипом и лаем, а соседи-украинцы посмеивались себе на уме и все высчитывали, в чем же Димка их хочет обмануть. Приезжала мать Татьяны, проверить, не свершаются ли за их спиной тайные сделки.

— Может быть, здесь место какое-то проклятое? — предположил риэлтор.

Димка задумался.

— Я уж не знаю, поставьте свечку в церкви, что ли…

Димка так и сделал. В октябре их район оккупировали китайские торговцы с закрывшегося в центре Москвы гигантского рынка. А перед Новым годом риэлтор пришел с госпожой Мэй, синегубой китаянкой. Видя эйфорическую рассеянность и бледность риэлтора, Димка понял, какова цена вопроса. Оценил это Колька, и даже украинцы. Куплена была вся их коммуналка целиком, а также еще три этажа вниз. Первый, через короткое время, был выведен в нежилой фонд, и началось оборудование торгового павильона. Димку напугали два момента: полученная им сумма в долларах, каковой он ни разу еще не держал в руках, и поведение госпожи Мэй — она вела себя действительно как госпожа, как инопланетянка, прилетевшая с высокоразвитой, мощной и циничной планеты, наперед знающей весь расклад Димкиной судьбы и страны.

Танюха приехала с каким-то другом, сюсюкая с ним и обнимаясь, собирала свои вещи. Друг отстранялся и рассеянно вертел в руках безделушки их семейного быта.

Все это время Димка думал о деньгах только в соотношении с Ивгешкой. И хотя он никогда не пошел бы расплачиваться с Галинкой, но в голове все равно мигало зеленое заводское табло 15, столбики всех термометров он подтягивал или опускал на 15, из всех ценников в супермаркете мгновенно складывалась та же двузначная комбинация. Он внутренне исчислял всякие свои суммы, прикидывал, рассчитывал во времени и радовался, словно бы делился с Ивгешкой. Половинка комнаты внесла солидную лепту в этот их воображаемый семейный бюджет.

— Досвидос, Дима! — Танюха деловито козырнула. — В деревню теперь?

— Угу.

— Помирать? — она ехидно засмеялась.

— Посмотрим…

В Москве выдалась снежная, метельная зима. Машины за ночь так засыпало, что трудно было различить марки. Ночами сияющая пыль звенела сухой бронзой кленовых “вертолетов”. А утром окна засыпаны наполовину, и видно было сквозь стекло, как снежинки укладывались неровными слоями.

Димка шел на Шимкинский рынок, купить чего-нибудь к новогоднему столу, и задыхался от восторга, глядя на это снежное великолепие. С радостной завистью думал о том, какой богатый будет урожай. Рынок уже опустел. На лотках сугробы, ветер сдувает снежное крошево, кружит рваные картонки и целлофаны.

— Хурма! Хурма! — слышалось в дальнем углу.

Димка радостно пошел на этот зов и замер. По метельным, пустым рядам бегал азербайджанец. Без шапки, грудь нараспашку, черно-выпуклые глаза и яркие белки.

— Хурма! Хурма! — кричал он. — Мороз! Снег! Снег!

Дима растерялся.

— Хурма! Снег! — кричал мужчина, скидывая сугробы с лотков. — Хурма! Мороз! Мороз!

С невыносимым укором глянул он на Димку, затем сморкнулся, как нормальный человек, сел на корточки и ладонями ударил себя по голове. Со стороны северного выхода появилась озабоченная группа торговцев, за ними настороженно двигался милицейский автомобиль.

Коля, желая напиться, уговорил Димку отметить все вместе: развод, продажу коммуналки, Новый год и всеобщее расставание.

За окнами усталость и тишина, точно все замерли в ожидании неизбежных и неотвратимых перемен. Тихо и пустынно в коммуналке. Струятся тени снежинок по стенам.

— е мае, Митяй! — говорил Коля. — Это кризис среднего возраста у тебя.

— А у тебя?

— Я — конченый человек! Прервется на мне наш род.

— Коля, бесит меня апатия твоя, обреченность эта!

— А меня твой бред, бэ-э! — он по своей пьяной манере громко забрюзжал губами. — Митяй, ты мудак! Ты что, целину собрался поднимать?! Основная часть России — зона рискованного земледелия, к твоему сведению. А случись недород-неурожай, сука-трейдер продинамил.

— О-о, специалист! — иронично усмехнулся Димка.

— Не знаю, вид, что ли, у меня такой — все за идиота держат? Настоящий деревенский уклад был убит в 1917-м, — он кашлял, задыхался, но продолжал: — Сволочь, которая крутит всей этой международной интеграцией, прекрасно знает, что, если сдохнет деревня в России, — туда ей и дорога! — он уже сипел и пищал.

— Ладно, забей, Коль.

— Сам забей! Поехали в Гоа. Ты был в Гоа, чувак?

Димка помотал головой.

— И-эх, колхозник, е мае! Жалко мне тебя, — будто боясь снова закашляться, он резко выпил. — Мы сидим на продовольственной игле.

— А ты рад этому, Коль?

— Нет, праздник просто.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно! Всю еду и биомассу вырастят в Китае или Аргентине. И за недорого вырастят, заметь. Так что извини, я против героизма отдельных лиц, а также посадки и разведения нового вида — лох деревенский обыкновенный, бэ-э, — презрительно пробрюзжал губами.

— Да не собираюсь я там ничего разводить.

— Собираешься.

— Митяй, страну тупо загоняют в эсэсэсэр, только вместо партийных бонз теперь олигархи, а ты им подыгрываешь.

На улице затрещали салюты, заверещали сигнализации машин и закричали люди, видимо, наступил Новый год.

— Дело не в этом, Коль. Я просто понял, что у меня есть земля. Есть столб атмосферного воздуха над ней и космос. И на этой земле я имею полномочия жить, быть полноправным и свободным. То есть понял, что до этого, и вообще, я был никакой человек и вполне допускал, что со мной можно делать все что угодно — обманывать, использовать, повелевать и богатеть за мой счет.

— Пей, — сказал Коля. — Я уже свою выпил.

— С Новым годом, с новым счастьем.

— Надеюсь… На похороны приедешь? Приглашаю, заранее.

— Коль, ну давай заплачем еще, а?

— У меня это быстро, сердце слабое…

Трещали петарды, жужжали и пищали китайские салюты, отсветы выхватывали и переставляли вещи в полутемной комнате.

Переходное земледелие

Это, видимо, начало старости — Димка приехал на вокзал за полтора часа до отхода поезда, словно боялся не успеть. Он был одет в крепкую и удобную одежду полувоенного образца. На плечах рюкзак, продуманно распределяющий груз по всему корпусу, и большая сумка у ног. Через полчаса появился Колька — худая, высокая и нескладная фигура и тоже рюкзак с сумкой. Коля был из тех, кто любит косухи, кожаные брюки и с юных пор подражает то ли горцу Дункану Мак Лауду, то ли латинским гангстерам с косичками из пошлых голливудских лент.

Для дальней дороги в холодные края он, конечно, был очень легко и непрактично одет, особенно эта обувь “казаки”, но Димка промолчал. “Дима, я слышала вы уезжаете? Заберите его с собой развеяться, — просил испуганный голос Колиной мамы. — Он махнул на себя рукой. Весь в компьютере, не дышит свежим воздухом. И не женился… А вас он все же слушается. Он любит технику и железяки с детства. Я буду вам денег с пенсии высылать”.

Они взяли картонный кофе и сели на оранжевые стулья. Уныло прихлебывали. Димка, который настаивал на этой поездке, упрашивал и умолял, теперь неловко чувствовал себя. Ему казалось, что он обманул этого человека, пообещал невозможное. Колька раздражал его своим дурацким, антидеревенским видом.

Вдалеке заиграла гармошка, и кто-то запел тонко:

Туманы, туманы верните мне маму.

Верните мне маму, прошу об одном.

— Даже не верится, что ты тоже едешь, — усмехнулся Димка.

— Ну, дык, — смутился он. — Что мне, на руках у матери помирать?

— А что же Гоа?

— А-а, выпить не с кем — одни наркоманы или буддисты мозги парят, — Колька замолчал, прислушиваясь к песне.

Туманы немые по полю гуляют,

И словно не слышат сиротки слова.

— Ну и как?

— Мудрено.

— Ясно.

— Надо сказать, Митяй, что я раньше трясся от радости, когда за границу ехал. Смаковал отлет в Шереметьево, как бы длил начало путешествия в загранку. И все отлетающие так волнуются от радости — пьют, курят, громко шутят. А теперь не хочу, лень. В твою дыру даже интереснее…

В начале рядов пел и сам себе подыгрывал мальчик:

Ах, мама родная, услышь дорогая!

Услышь, как рыдает дочурка твоя.

Он медленно, с развязной отрешенностью обходил и переступал вытянутые ноги, баулы, узлы:

Мне было три года, когда умерла ты.

С тех пор на могилу ношу я цветы.

Колька трясся, будто сдерживая смех. Димка посмотрел на него и растерялся, сконфуженно замер.

— Отец эту песню любил, — Коля плакал и прятал глаза. — Пел по пьянке.

Мальчик приближался.

— Я не могу, не могу, Митяй! — Колька трясся, как в припадке. — Он душу мне рвет на куски… Ну его к черту! Дай ему, — он сдавленно пищал и протягивал сто долларов.

Туманы немые надо мной проплывают.

А я у могилы стою все одна.

Димка украдкой протянул ему свернутую купюру. Мальчик резко оборвал песню, закинул гармошку за спину и развернул деньги.

— Такие в киоске за три рубля продаются, — презрительно сказал он.

— Я отвечаю! — обиженно просипел Коля. — Бери, не светись.

Мальчик посмотрел на его заплаканное лицо и, цинично ухмыльнувшись, растворил купюру в недрах своей одежонки:

Туманы немые над могилой проплыли.

Счастливого пути, пацаны…

А я у могилы стою все одна.

Димка курил на перроне, Коля стоял рядом.

— А ведь может так статься, что ты сюда, Димон, уже никогда не вернешься, — он смотрел на него с печальной дружеской влюбленностью.

Димка глянул на безликую толпу, на киоски, на носильщиков таджиков и почувствовал радость освобождения.

— Хорошо, что я с тобой, дураком еду.

— Это точно, Коль!

Проводница в синем форменном пальто заталкивала их в тамбур, но Колька, услышав какие-то крики, выглянул из-за ее плеча, лицо его резко раздулось и налилось кровью. Он хотел крикнуть что-то, но только закашлялся.

— Эй! Эй! — сдавленно сипел он.

Состав с резиновой мягкостью вздрогнул, проверил сцепки.

— Все, я закрываю! — злилась проводница. — Никак не расстанутся!

— Там же ребенка бьют! — вскрикнул Коля.

Димка протиснулся к двери. По перрону, усердно склонив голову и мельтеша острыми локтями, бежал тот мальчик. За ним несколько подростков.

— А ну брось нож! — вдруг заорал Коля, глянул на Димку с отчаянием и спрыгнул на перрон.

— Пассажир! — гаркнула проводница.

Колька схватил мальчика в охапку и рванул назад.

— Охренели совсем, поезд остановят!

— Прекратите истерику! — процедил Димка.

— Спасибо! — ответила она. — Я вас тоже очень люблю!

Самое странное, что подростки не остановились и уже почти нагоняли Кольку. Димка тоже заметил нож у вырвавшегося вперед парня.

— Порежут, козлы! — Димка тянул-тянул руку и, ухватив рукав косухи, что было сил рванул на себя — Колька, высоко закидывая ноги, ввалился в тамбур уже почти на самом краю перрона, и упал вместе с мальчиком на Димку, растопырившего руки и ноги.

У Кольки посинело лицо.

— Подыхаю, что ли, е мае?! — хрипел он.

— Отпусти, е мае! — дергался мальчик.

— Ну и че теперь с вами делать? — начала соображать и раздражаться проводница. — Че они за тобой гнались?

— Они деньги отобрать хотели, тетенька! — губы мальчика растянулись и задрожали. — Этот е мае мне сто баксов дал.

— е мае! — охнул Колька.

— Ты сирота, что ль?

— С матерью жил. Она меня на органы хотела сдать.

— В органы?

— Почку мою продать хотела! — мальчик тер глаза кулаками. — Пьющая.

Проводница смотрела выпукло и молчала.

— Да ты, тетя, не расстраивайся, все будет хорошо, только живот чаще втягивай — так грудь больше кажется.

Она фыркнула и замахнулась флажком.

В купе обступили мальчишку, точно боялись, что на него еще кто-нибудь нападет. Коля чувствовал неловкость, как это бывает, когда совершишь что-то спонтанное, по велению лучших чувств.

— Сдадим в милицию на ближайшей станции и все, — он словно бы спрашивал разрешения у Димки.

— Сдадим.

— Только не ментам, пацаны... Разойдемся краями.

— Как тебя зовут?

— Даня Мурый.

— Мурый, это фамилия?

— Мурый — это кликуха, е мае! — мальчику нравилось передразнивать Колю. — Она означает — хитрый.

— То-то и оно. Хорошо, что у нас в купе никого нет.

— А ты что не учишься? — удивился Коля.

— А на мне твоя учеба?

— А эсэмэски писать?

Они вопросительно уставились друг на друга.

— Ты, дядя, не расстраивайся, — сказал мальчик. — Все будет хорошо. Но если честно, от тебя уже трупом пахнет.

— Устами младенца…

— Может, чаю выпьем? — предложил Димка.

— Мне бы пивка, — закрыл глаза Коля. — А лучше водки.

— И мне, — поддержал его мальчик.

— Сидите, я кипятка принесу.

Выпили чаю и немного перекусили.

— Если видите, что нищий деньги в руки не берет, не давайте, — напускал на себя важности мальчик.

— Почему?

— Профессионал денег в руки никогда не возьмет, только во что-то, — он зевнул.

— Надо же, не обращал внимания, — удивлялся Коля.

— Хорошо дают “чеченцам”. Хорошо дают, если попросить: Братья и Сестры…

Мальчик начал клевать носом, Коля уложил его, накрыл.

— А если я усну, шмонать меня не надо-о… — тихо пропел он.

Некоторое время вздыхали и молчали, чтоб дать мальчишке заснуть.

— Отец меня часто в свое АТП брал, — зашептал Коля. — Они пили водку, а делали вид, будто пьют воду, чтоб я матери не рассказал, — лицо его вдохновенно светилось. — Морщатся и хвалят, типа, ой какая вкусная вода, налей-ка еще, я что-то не напился. А отец потом на остановке падал.

— Ребята! — крикнула кондукторша, сдвигая дверь.

— Тише, ты! — вскинулся Колька.

— Рязань! — прошептала она.

Он укрыл Даню одеялом, подоткнул. Вышли в коридор.

— Пусть поспит, высадим потом.

— Ребята, ему нужен детский билет, сейчас такие правила. Я не могу. А если начальник поезда пойдет? Нет!

— Пойдемте, поговорим, пожалуйста.

Коля и женщина ушли в купе проводников, а Димка спустился на перрон размяться.

— Пиво, горячие пирожки. Пиво, горячие пирожки… Картошечки не желаете… Сигареты, сигареты…

Минут через пять появился Колька и попросил закурить.

— Ты же не курил? — удивился Димка.

— А-а, одну можно, — он блаженно щурился на солнце.

Докурили, но Колька переминался с ноги на ногу, не собираясь уходить.

— Ребята, пива не хотите?

— Слушай, Дим, тут вот какое дело! — он кашлянул в платок, посмотрел, нет ли крови, и свернул его. — Я вот что-то подумал, может, нам этого пацана с собой взять, а?

— А почему бы не взять-то, Коль? — испуганно согласился Димка.

— Пива возьмите, ребята? Пива никто не желает? Пиво, орешки, сушеные крабы…

— Я вот думаю, какие документы нужны на опекунство.

— А он останется? Он видишь какой независимый.

— Я ему PSP подарю с играми.

— Пошли, уши отваливаются.

— Пиво, холодное пиво… Сигареты…

Купе было пустое и какое-то оскорбленное — вещи перевернуты, сумки вскрыты. У Кольки пропал PSP и пятьсот долларов, у Димки — только швейцарский нож.

— е мае!

— Действительно, Мурый, — удивился Димка и автоматически прохлопал нагрудные и внутренние карманы со всем своим капиталом.

— Дурак он, маленький!

В купе зашел глухонемой, стал предлагать прессу и детские игрушки.

Коля лег и отвернулся лицом к стене. Приходила проводница.

— Заявлять будете? — спросила она.

Дима пожал плечами и покачал головой. Женщина положила на стол доллары, которые Колька отдал ей за мальчика.

Ночь. Димка вышел в коридор. Монгольский, усмехающийся лик луны за окном темнеет от пролетающих дымом облаков и снова светлеет. В тамбуре лязгают обледенелые сцепки, дымятся и вспарывают пространство. Вспыхнул, кувыркнулся и канул во тьму полустанок. На вокзалах пусто, горят окна, кресты рам лежат на цементном снегу, и разбегаются в ночи одинокие российские люди. У Димки тревожно сжималась душа. Вычеркнул себя из Москвы, едет в такую дыру, из которой нормальные люди не знают, как вырваться, везет с собой больного, по сути умирающего человека.

— Что же будет? — выдыхал он вместе с сигаретным дымом. — Что?

Снова с грозной томностью клубились и вращались на одном месте оренбургские газовые огни. Отрывались и таяли в небе косынки плазмы. Стремительно блестели рельсы на снегу. Там и сям виднелись фиолетовые фонарики, будто светящие внутрь самих себя. Нарастал свет большого города, появились железные ящички на тараканьих ножках, трубы каких-то коммуникаций, и поплыл над ними такелаж железнодорожного узла. Вагон отчаянно скрипел и ерзал. Надменные вокзальные динамики объявили о прибытии поезда.

В здании оренбургского вокзала вповалку спали беженцы — мужчины, женщины, старики, дети — приходилось осторожно переступать через головы и баулы.

Блеклыми штрихами стыла над площадью луна. Дымились светящиеся трубки реклам. Димка вдохнул и сжал ладонью нос — больно, будто его бритвой срезали, и он хлюпает кровавыми дырочками.

— Градусов сорок пять, Коль, не меньше, — словно извинялся Димка.

Тот молчал.

— Такое раз в десять лет бывает, повезло нам с тобой.

Коля молчал и втягивал голову в плечи.

— Не то плохо, что здесь люди хреново живут, — продолжал Димка. — А то хорошо, что здесь хоть кто-то живет и что-то еще делает в такие морозы.

— Вот что, Митяй! — Коля резко встал. — Ты меня извини, а я назад, в Москву, хватит приключений, е мае!

Ноздри его дымились.

— Да все нормально, Коль, пройдет этот депресняк! Сейчас в машину сядем, согреемся.

— То этот пацан, дурак, то ты со своими морозами, аж зубы ломит, и в носу хрустит!

— Приедем к бабе Кате, она нам баньку стопит. Хорош! Хоть на деревню мою посмотри, а там поступай, как хочешь.

— Здесь лето вообще бывает?

— Такое же, только с плюсом.

— Я тока щас понял, чего ты меня тащишь — тебе слесарь-механик нужен!

Дима не отвечал, чтоб не поругаться. Сразу найти машину не удалось. Никто не хотел ехать в те края, ругали дорогу, занесенный буранами грейдер и даже волков. На заднем стекле “Фольксвагена” — наклейка: “Хочу домой, в Германию!” Димка поглядывал на Колю и растерянно усмехался. Уже светало, когда к ним подошел толстый мужик.

— Дяденьки, а вам далеко за Соль-Илецк надо?

— Ченгирлау, слышали?

— Слышал, не глухой. Поехали, у меня “уазик” “председатель”!

— Поехали! — хором закричали они.

— По деньгам не обидите? Мне ведь прямо в Ченгирлау и надо, летеху с таможни забрать.

— Да какие разговоры, поехали быстрей!

— Тем более там дорогу “Ка семьсот” пробил угольником.

— Поехали!

В советской, полувоенного образца машине было холодно, как в картонной коробке.

— Ща, мужики, ща, я печку включу.

Ждали на улице.

— У-удивительный вопрос, почему я водовоз? — неспешно напевал водитель. — Это вам еще повезло, вчера под пятьдесят было или больше, градусник сломался.

— Коль, ты меня извини, у тебя ухо посинело. Давай я снегом потру.

— Я те ща потру!

— Па-атому что без воды… Что-то вы на охотников не больно похожи, — мужик усмехнулся из кабины и посмотрел на Колькину обувь.

— А мы и не охотники в общем-то, — Димка пожал плечами.

— …без воды — и не туды, и не сюды! На, Маугли, погрейся! — мужик впихнул Кольке лохматые комья унтов. — Залезайте, там тулупом большим накройтесь с головой.

Наконец, хрустя и щелкая промерзшими боковинами, “уазик” тронулся. Димку все не покидала мысль заехать к Галинке, оставить ей половину суммы, а другую накопить за ближайшие годы. Но воротило с души от этих расчетов, циничная грязь Галинкиных требований тенью ложилась даже на Ивгешку, остужала его мысли о ней. Все кончено, пора бы уже успокоиться.

— А что же за таможня там появилась? — вспомнил Димка. — Не было вроде.

— У-у, чисто боевик! — обрадовался мужчина. — Там в прошлом году местный парень двоих наркобаронов грохнул и до кучи самого Табаню завалил, был там такой, то ли цыган, то ли жиган, не знай.

— Надо же? — удивился Димка.

— Серьезно! Говорят, бабу какую-то не поделили. До области дошло, менты взялись, чисто войсковую операцию провели против мафиозов, а в октябре там пограничный отряд с таможней поставили, и правильно, давно пора.

— Мафио-озы… Подохнуть можно в таком климате! — Коля задыхался и как ни успокаивал дыхание, но кашель прорвался сырой, лающий.

— У меня тоже бронхит. Барсучьим жиром надо смазывать! — кричал водитель. — И кумыс пить. Кумыс самое оно — поначалу кобылья сака, а потом за уши не оттянешь! Тем более, в нем градус имеется.

— Поворачивай! — твердо сказал Димка. — Возвращаемся!

— Хоба-на, удивительный вопрос, почему я водовоз?

— Ты чего, Дим? — испугался Коля. — Я все! Я за любой кипеж, кроме голодовки.

— Возвращаемся! Забыл. Дело у меня там…

— Мне вообще-то до лампочки. Время терпит. Вот только бензина сколько пожгу.

— Заплатим. Возвращаемся, я скажу куда. Степной район, улица Салмышская, тридцать два.

В салоне стало жарко. Мужик постепенно разоблачался и превратился в худого, юркого дедушку.

— Может, печку выключить? — предложил Коля.

— У меня здесь чисто питомник, я все щели законопатил.

— Хорошая машина, все-таки! — одобрил Коля. — Ее и “буханку” специально делали для сопровождения танковой колонны.

— Она че!

— Я слышал, будут возобновлять производство.

— Хорошо бы.

— А у вас выборы как прошли?

— На высоком политическом уровне…

Стыло розовели дома, дрябло оседающим дымом разбухала труба ТЭЦ, парили и обрастали ледяными комьями трубы коммуникаций. Димку удивила ранняя торговля возле второго подъезда — черный лоток, очередь покупателей. Наверное, мясо из деревни привезли на продажу. Но подойдя ближе, увидел не лоток, а гроб на табуретках, и возле него — смиренно притихшие люди. Крышка гроба прислонена к ограде. Полупрозрачное муляжное лицо покойника, вобравшее в себя отсветы серого воздуха, синеватого снега, желтого штакетника. Димка снял капюшон и, склонив голову, прошел мимо, укоряя себя за поспешность, за молодое желание жить.

Трели звонка разносились по пустынной площадке, и снова тишина. Димка присмотрелся и заметил на косяке и обивке полосы, какие остаются, когда квартиру опечатывают.

Открылась соседняя дверь и выглянула та же самая женщина, в том же самом турецком халате. Вышла с пакетом к мусоросборнику, громыхнула ковшом и замерла. Димка чувствовал — изучает со спины.

— А вы кого ищете, мужчина? — строго спросила она, пройдя ближе к своей двери.

— А вы меня не узнали, наверное? Я здесь летом…

— Да вижу, вроде приличный мужчина, — женщина осмотрелась и продолжала быстрым шепотом. — Осудили ее! Она мужика своего убила! Руку на нее поднял, ну она и сунула в него ножом. Потом помирились, скотчем заклеили, выпили, тут он и помер. Из-под стражи сбежала прямо в здании суда. Очень Галина дерзкая женщина, беспредельщица натуральная. Засада была! Поймали…

— А скажите, дочь ее, Евгения? Учится?

— Какой там! В монастырь ушла на Чкалова, — женщина перекрестилась. — Доченька материны грехи отмаливает, во какая жизнь пошла.

— Так это здесь, в Оренбурге, что ли?!

— Что ли! Я ж говорю, на улице Чкалова, он у нас и есть самый большой храм!

Первые птицы робко прокалывали застуженный воздух своим чириканьем. Замерзшие деревья, казалось, боялись пошевелить, вздрогнуть хрустальными ветвями. Мелко серебрится воздух на свету.

Возле церкви много машин. Люди шли украшенные заиндевелыми нимбами платков и капюшонов.

Димка ожидал увидеть ее в строгом, классическом одеянии монахини — суровую, со стиснутым лицом, а Ивгешка была в косынке и рабочем халате синего цвета. Она похудела, запали глаза и обозначились скулы. Но под челкой, убранной простой заколкой, открывается какая-то девчоночья безмятежность лба. А лицо в чистом и теплом сиянии, точно защищено тончайшими скорлупками небесного скафандра, едва видимого. Нежный, лакированный блеск крылышек носа и краснеющих пятнами щек, губ, подернутых красноватой пленкой. Димка понимал, что никогда и нигде больше оно не будет таким красивым, как сейчас. Так оссиянно красива девушка может быть только под защитой церкви. И он один из тех счастливчиков, что застал этот момент и насладился почти эфемерной, иконописной красотой невесты Христовой. Все сошлось: чудо расцветающего дня, сияющая, ажурная роскошь храма, красота девушки, и в Димкиной душе просыпалась новая радость.

— Здравствуй, Ивгешка.

— Здравствуйте.

В первую секунду она обрадовалась родному лицу, и Димка замер, он видел, что она напряжена, смущена и готова отпрянуть в любую минуту.

— Как много людей тут, видимо, праздник церковный?

Она быстро и с удивлением глянула на него.

— Предпразднество Сретения Господня. Священномученика Николая пресвитера. Прощеное воскресенье, — она отступила и склонила голову. — Простите меня.

Димка вздохнул и посмотрел на нее с раздражением. Было фальшью просить прощения и прощать за то, что он с нею впервые в жизни был счастлив настолько, что возблагодарил бога за это.

— И ты меня прости, — пересилив себя, произнес Димка и вновь возликовал в этом неожиданном духовном соитии с нею.

— У тебя одежда какая-то рабочая.

— Я свешницей работаю, полы мою.

— А потом что?

— Во мне много тщеславия, гордыни, обид…

Димку раздражала эта невидимая и мощная преграда между ними. Он будто перетягивал девушку на свою сторону земную и грешную. Все телесное, разумное восставало в нем.

— Я спасаюсь здесь. Молюсь.

— Бог простит. И ты меня прости, — послышалось от дверей.

Новый поток людей хлынул в храм и разделил их. Люди были в современных одеждах, а их тени на стенах средневековые. Димка пробрался к Ивгешке, и они снова замерли в своем холодном закутке.

Димка едва утишил ликование свое, чтобы не нарушить ее настрой, не испачкать жиром своей мужской радости ее нынешнее состояние, пусть даже надуманное, девчоночье. Он огляделся — смиренное и равнодостойное божественного внимания стадо людское; свежесть и красная ярость гвоздик приятно перекликается с древней тусклостью икон; таинственно мерцают блики на сводах. Лики святых напомнили ему лицо его бабушки, и пахло очень нежно и опрятно, как у нее дома.

— Женя, я так понимаю, ты пока только думаешь? Какие-то действия еще не совершились?

— Нет-нет, я только трудница.

— Я понимаю, ты ищешь истину, смысл жизни.

Она покачала головой.

— Женя, невозможно забыть…

— Спаси бог. Ой, я вижу, Феофания злится, ищет меня!

— Сегодня уезжаю в Ченгирлау, буду старикам помогать.

— Дай бог.

— Поехали со мной, Ивгешка. Верующих много, добрых мало.

— Я посоветуюсь с духовным отцом, — тень умиления скользнула по ее лицу.

К ним подскочила молодая девушка, похожая на бабку — серое лицо, съехавшие набок тонкие губы, перекошенная фигура, пожеванная обувь, даже трудно определить, что это — ботинки, сапожки.

— Вот она где! Рясофорные трудятся в поте лица, а ты! — она с таким укором посмотрела на них, что Димка чуть не рассмеялся.

— Простите, это я виноват, — Димка не хотел ее злить, чтоб не досталось потом Ивгешке.

— Бог простит. И вы нас простите.

Он в последний раз посмотрел на эти вечно весенние конопушки на ее переносице. Феофания повернулась и потянула ее за рукав.

Церковные запахи и треск свечей уносили назад, и странно вздрогнуть и ощутить свое тело здесь и сейчас, что стоишь на ступенях, теребишь рюкзак.

— Коль, а я понял, чего ты так мучаешься сегодня! — засмеялся он в машине. — Сегодня, оказывается, день великомученика Николая… И Прощеное воскресенье. Простите меня.

— И ты меня!

— Верующих развелось, — махнул рукой дед. — Прям спасу нет!

За всю дорогу до Соль-Илецка им попалось только несколько машин навстречу. Под колесами зябко стелилась поземка. Снежные призраки змеились по асфальту, вздымались вихрями и хищно бросались за машинами. Димка понимал, что после Соль-Илецка они будут ехать в полном одиночестве.

Долго стояли у Соль-Илецкого переезда. Просвистел обледенелый кирпич локомотива, потом длинный состав, вырывающийся прямо из снежной бушующей пещеры, стискивающий пургу под колесами.

— Слушайте, а недолго ехать-то! — обрадовался Коля. — Сте-епи!

— Так это полпути всего, — удивился водитель.

— А я думал, деревня уже.

— Хоба-на, какая ж это деревня?! Это Соль-Илецк! Здесь Солерудник, всю Европу солью снабжаем!

Коля вопросительно посмотрел на Димку.

— Это соляной купол Рифейского океана, — кивнул он. — Ему миллионы лет.

— Насчет океана не знаю, но мертвое озеро есть. А Солерудник эта… ваша купила, московская, забыл.

— Батурина? — наугад спросил Коля.

— Точно. Никто, правда, ее не видел ни разу. Хоть посмотреть на алигаршу.

Дима с Колей переглянулись. Их уже не удивила эта информация. Даже наоборот, виделась некая закономерность в этом. Противно, что и здесь московские миллиардеры успели надкусить самый жирный и прибыльный кусок.

Возле красивого, “западного” шлагбаума с фонариками машину остановили.

— Территория “Солерудника”, — сказал дед. — Видят люди в машине, тормозят.

Крепкие парни попросили всех выйти из машины. На куртках охранников шевроны “ЛАЙОНС-М”, вполне возможно, что их Димка когда-то вышивал.

— По какому праву, ребята? — спокойно спросил Коля.

— Кто такие? Куда едем?

— Вот странно, да, Дим! — усмехнулся Коля. — Как только что-нибудь своруют, так сразу там охрана появляется.

— Не надо хамить! — один из них, постарше, оскалил желтые крепкие зубки.

— А вдруг вы террористы? — деловито заметил другой.

— Еще одна мулька! — усмехнулся Коля. — Это вас Батурина научила?

— Что за ком с горы? — охранник внимательно осмотрел Колю, от хвостика до “казаков”.

— Мы из Москвы, ребята, едем на родину, — заискивающе сказал Димка.

— Я не буду им ничего показывать! — завелся Коля. — Я даже не каждому менту могу документы предъявлять.

— Брось свои пидорские замашки! — презрительно скривился молодой охранник.

— Ты кого пидором назвал?! — Коля бросился к нему и схватил за грудки.

Охранник спокойно отклонился и ударил Колю головой в лицо. Тот повалился ему под ноги.

— Мы московские журналисты! — закричал Димка, отскочив от старшего. — Я буду звонить Магомедову! — вынул выключенный мобильник. — Алло, алло…

Коля сидел на земле, отирал кровь и улыбался.

— Тунеядцы, е мае! Вам бы землю пахать! А вы! Да это вы — пидорасы! И в Кремле пидорасы, и в мэрии! Кругом пидорская философия!

Набежала целая толпа охранников. Понятно было, что они маялись от безделья сутки напролет, и вот Коля с Димой предоставили им такое развлечение, тренинг по работе с клиентами.

— Оформляйте их, пока менты в конторе! — слышалось в толпе. — Мутные они какие-то, то ли наркоманы, то ли террористы.

— А тот с хвостиком ваще против политики партии пургу прогнал.

Сквозь толпу пробились милиционеры.

— И деда забирайте, обыщите.

— Хоба-на, а я то чего, мужики?

Их провели в милицейский “уазик”. Кто-то успел забросить внутрь шапку, оброненную Колей. Один из милиционеров сел к деду.

Коля сидел бледный, трогал распухшие губы и прятал глаза. А Димка и не смотрел на него, так, искоса.

— Исподтишка ударил, пидор! — шептал Коля. — Видит, ребята за спиной бегут…

В заиндевелом оконце милицейского пенала прыгал город, мелькали сутулые люди. Димка вздохнул и сглотнул мутный, ностальгически советский ком.

Завизжали тормоза, загрохали ноги по обледенелому крыльцу.

— Извините, а капитан Катани здесь? — спросил Димка у милиционера за плексигласовым стеклом.

— Майор Магомедов у себя, — тот с ироничной улыбкой смотрел на Димку и стукал пальцем по виску.

— А-а, понял, — кивнул Димка. — Майор Магомедов.

Милиционер нажал что-то и исчез за перегородкой.

— К вам этот, бабаенский внук из Ченгирлау, — доносилось оттуда, сквозь хрип. — Ну, который… Ну да! Он, по-моему. Пусть заходит? Пусть заходит.

Димка постучал и вошел. Магомедов шевелил губами, будто хотел достать ими кончик носа. Перед ним сидел лысый мужик и мял шапку-ушанку.

— Э, иди, покури пока, — сказал он ему. — Ко мне из Москвы приехали.

— Я благодарен вам, — сказал Димка и поставил на стол коньяк. — Вы меня как-то встряхнули. Спасли, можно сказать.

— Почему хулиганишь, э? Опять шерифом хочешь поработать?

— Нет, — Димка усмехнулся и продолжил, будто в шутку. — Я хочу работать председателем колхоза “Россия” в селе Ченгирлау.

Майор встал и прошелся по кабинету. Невысокого роста, мешковатые классические брюки со стрелками, больше похожие на шаровары и обувь с тупыми, загибающимися носами.

— Зря мы тебя тот раз в психушку не отвезли. Может, еще не поздно?

Димка видел, что майор не знает, как реагировать: смеяться, пожимать плечами, презирать или просто выпроводить. Открыл большой сейф и спрятал там бутылку.

— Сколько пальцев, друк? — спросил он, высунув из-за двери сейфа пятерню.

— Пять.

— Точно!

— Какой цвет мой рубашка?

— Зеленый.

— Молодец… Карамультук возьмешь? — он вынул из сейфа ружье, больше похожее на автомат. — “Сайга”! Пятьсот баксы, э? Даже оптический прицел есть.

— Разрешение же надо, наверное? Справки какие-то.

— Ты мой звание видишь?

— Майор.

— Я твой разрешение, я твой справка!

Димка вынул пятьсот долларов и положил на стол. Магомедов понес на них папку, одновременно пересчитывая, прикрыл. И только теперь посмотрел на Димку, как на человека. Посмотрел глазами, в которых чуть убавилось насмешки и превосходства.

— А может, тебя партия послал? — он обошел вокруг Димки. — А, председатель?

— Я сам думал в этом направлении. Я агроном. Хочу хозяйство восстанавливать, старикам помогать.

— Ай, молодец, ай-я-яй, какой молодец…

Майор готов был подозревать его в любой корысти, оправдать какой угодно способ обогащения, принять даже сумасшествие, поверить всему, но только не чувству долга перед родиной, искреннему желанию оказывать помощь людям и чувствовать себя нужным на земле.

— А бухгалтер у тебя есть?

— Есть, вон в “обезьяннике” сидит.

— Так и быть, друк, помогу тебе! Тысяча баксы и будешь председателем, э, — предложил он, пробуя достать губами кончик носа. — Даже председателем сельского совета будешь!

— Спасибо.

— Хоп, дорогой! — Магомедов суетливо протянул ладонь. — Ты там только с бабкой-шмабкой поговори, чтобы подпись дал по форме.

— О'кей.

— О'кей, друк! — он радостно тер руки. — О'кей-хоккей… Тактико-технический данный изучи, тебе пригодится теперь, — он показал, будто целится из винтовки.

— Можно мы солдатиков на “Сольруднике” попугаем?

Магомедов цыкнул, положил на стул пачку сигарет и сделал вид, будто садится.

— Вот, что с вами будет, понятно?!

Димка взял винтовку, снова начал благодарить, но Магомедов лишь покрутил ладонью, как бы отодвигая его.

— Бахча! Ты, что ли?! — окликнул Димку неряшливо одетый старик. — Чтоб мне солнца ночью не видать!

— Ага, я.

— Кабан! Не узнаешь? Славка, Славка Сукин!

— Узнал, конечно.

— Ты чего здесь, на охоту приехал? За разрешением?

— Да-а, типа того, а ты как-чего?

— А я в Гортопе работаю, — беззубо ощерился он.

— Хо-ро-шо, — удивился Димка. — Нам уголь нужен будет. Поможешь?

— В Гортопе, в смысле — по городу топаю.

— Да бичара он конкретный! — зло сказал охранник у железных ворот. — Поймали, пендюлей навешали и гараж заставили убирать.

Димка все понял теперь.

— Поехали с нами? Нам люди нужны.

— Обломись! — ухмыльнулся охранник.

— Не-е, — покачал головой Слава. — Мне там делать нечего, а здесь у меня братва…

Лицо Славки уменьшилось, и Димка вспомнил, как этот небритый, беззубый старик сорвался на физ-ре с турника и отбил себе копчик, выгибался, рыдал и так уморительно морщил лицо, что невозможно было удержаться от смеха.

— Это, — попросил он. — Займи на разжижку, я мерзавчика куплю…

Подпрыгивая, как девчонка в “классики”, машина проехала железнодорожный переезд.

— Что ж, недорого, — брезгливо пожал плечами Коля. — Считай, первый взнос за ментовскую крышу.

— Да, это большой плюс.

— У этого плюса много минусов.

— Поживем — увидим.

— Боюсь ментов, — Коля поежился. — Но, знаешь, я только в тюрьме и почувствовал на себе заботу государства. Только там оно переживало, покушал я или нет, не умер ли я раньше времени, имею ли я занятие, и даже думало о моем будущем. А так мы не нужны государству. У нас все хорошо, только люди мешают.

— На-ка, помоги, — Димка изучал винтовку, разбирал ее и просил Колю подержать детали.

— Только вид попроще сделай, — он, как прирожденный технарь, искоса поглядывал, презрительно вздыхал и нервно шевелил указательным пальцем.

— Ворон будешь пугать?

— Именно! На бахчах.

— Каких бахчах?

— Хо-хо, узнаешь, коллега.

Вскоре миновали защищенный соснами участок грейдера и начались обледенелые прогоны, на которые слева и справа вползали толстые вихрастые сугробы, дальше дорога только угадывалась под зефирно-волнистыми слоями.

— Волк! — ахнул дедушка, машина завиляла и остановилась.

Но Дима и Коля, привыкшие к городским видам, долго не могли углядеть его. Довели деда до остервенения и вдруг метрах в ста, возле старого дерева, увидели худую серую собаку. Она смотрела на машину.

— Вон, под грейдером еще. Сучки, наверно? Стая! — ахал дед. — А ну-ка садани по нему!

— Я вам садану ща! — подал голос Коля. — Вы что голодный?

— При чем тут голодный?! Унты на дорогу вышли!

— Валенки носите. Зачем такую красоту губить?

— Хоба-на! Мужики, вам фоторужо надо было брать, а не этот жакан.

Димка щелкнул магазином и вставил прицел.

— Дим, слышь, я серьезно, е мае!

— Сиди, Гринпис, я на него только посмотрю.

— Попался бы ты ему со своими кожаными штанами один! — злился на Кольку дед. — Голодный! Валенки! Э-эх…

Димка прикрыл дверь. Волк не шелохнулся, даже когда он направил на него винтовку и блеснул оптикой. Казалось, сама степь смотрит на Димку сквозь эти бесстрастные и удивительно красивые глаза с приятным русско-казахским акцентом. Грейдер чернел слабой ниточкой и терялся в снежных барханах, сливающихся с белесым небом. В прицеле волк уже не казался таким худым — мощный шерстистый загривок, широкая грудь, длинные, не по-собачьи крупные лапы и страшные, боевые клыки. Димка положил палец на спусковой крючок. Волк мотнул башкой и вильнул к дереву. Димка снова навел резкость, и снова волк отошел. Димка протер глаз. Волк посмотрел с насмешкой.

— Как чует, — прошептал Димка, выбрал в прицел крупную сучкастую ветку над ним и, показалось, ткнул пространство тремя рельсами — сверкнули щепки и обрушились снежные потоки.

Димка попал не туда, куда метил, а даже лучше — свалилась вся верхушка, будто ее отгрызли. Серые призраки легко стелились и скользили по белым холмам и вдруг пропали, точно провалились в овраге, не видном на сплошной сияющей белизне.

— Нормально? — строго спрашивал Колька у деда. — Устраивает?

— Ноу проблем.

— Чего вы тут? — усмехнулся Димка.

— Унты у него купил! У тебя какой размер? Скажи, я тебе тоже куплю!

— Ну, охотнички пошли, — ехидничал всю дорогу дед. — Кому скажи, не поверят.

— Хорошие унты! — похвалил Димка. — Верным путем идешь, товарищ!

— Они в вашем Ченгирлау собаку утащили с крайнего двора... Понятно, ули, москвичи, развлякацца приехали!

Дед высадил их на площади возле старого карагача — ствол обледенел, ветви разбухли от инея и огромная крона, казалось, поддерживается уже не физическими законами, а божественными. Наверное, этот карагач считался всеми негласной остановкой, конечной точкой пути.

Смеркалось. Обиженный “председатель” удалился, и вокруг них встала хрустальная тишина.

— Потрясающе! — ноздри у Коли раздувались. — Как же легко здесь дышится!

— А эхо, слышь! — Димка набрал воздуха в легкие. — Кто украл мои хомуты?!

— Ты-ты…

— Детство мое здесь прошло! — Димка произнес это с такой гордостью, будто здесь прошло детство Александра Македонского.

— Ты-ты…

На белых крышах тень ветвей заиндевелых, видно все до последней крупинки. Застыла тень дыма из трубы. Он далеко виден — фиолетовый в сером небе. На проводах когда-то повисли паутинки. Теперь они заиндевели, потолстели, висят гроздьями.

— Как же здесь красиво, е мае! Дышу и не кашляю!

Они шли, и снег под их ногами скрипел с таким заговорщическим и таинственным значением, что душа замирала, будто в предощущении великого праздника. Зима укутала деревню роскошным покрывалом, и она сонно парит в звездном космосе. Дореволюционный свет в редких окошках. Порой, возле глаза громадной плоскостью вспыхивает мелкая снежинка и, кажется, слышно, как река хлопает об ледяной потолок.

— А почему название такое нерусское?

— А вот будет дождь с громом, Коль, тогда поймешь.

— В смысле?

— Это звуковое подражание грому и эху — Ченгир Ла-ау.

Вдруг черное существо выкатилось из переулка и с разбегу прыгнуло на Димку. Коля отпрянул.

— Все, приехал, приехал, — Димка осторожно прихлопывал Васянку по спине.

— Дя Федь! Ты уехал, а я чуть с горя не умер своей смертью.

— Все, больше не уеду. Ну-ка, посмотрю на тебя… Вырос! Надо же, как ты вырос с лета!

— А я на твоем турнике вишу, дя Федь.

— Молодец. Познакомься, Коль, это мой друг Васянка.

— У тебя тоже кликуха есть? — строго спросил Коля.

— Есть, Колбаса.

— А у меня — е мае.

— Здарова, е мае!

Димка засмеялся.

— А вы у ба Кати будете?

— Да, Вась, первое время.

— А то идите ко мне, я без никого, пожрать есть, полторашку поставлю.

— Давай в следующий раз, Вась.

— О'кей, пацаны, без проблем.

Дом бабы Кати присел под белым завалами, нахохлился. На заснеженном крыльце кружок, оставшийся от теплого донышка ведра с золой. Щели двери заиндевели, обметены белым пухом, побелели шляпки гвоздей.

В доме пусто, голая лампочка под потолком сыплет мертвенно-желтый свет. Снова это ощущение прогибающихся под ногами половиц. Под зеркало трюмо подоткнуты новогодние открытки, яркие, блестящие, словно из страны куклы Барби.

— Кто там?

Баба Катя лежала на кровати. Димка вздрогнул от того, как она похудела и вытянулась, как пронзительно посинели глаза.

— Накормила меня Якубенчиха мыныезом, — сказала она Федору, будто он на пять минут отлучался во двор. — Вот, живот теперь болит и болит, ни встать, ни согнуться.

— Я пойду в район позвоню, баб Кать, “скорую” вызову.

— А хлеб какой пекли? — бормотала она. — В печь ставили, а вынуть уже не могли, распекался. Прямо в печи резали напополам.

Димка с Колей накачали воды в баню, нарубили дров и затопили. Насколько в ней было холодно и неуютно, настолько же она преобразилась от огня, наполняясь жизнью, сырым древесно-банным духом. Глядя на нее со двора, казалось, что в большом сугробе светится оконце, а сверху валит дым.

Кинули по навильнику сена корове и сгорбленному косматому баранчику, похожему на карликового мамонта.

— Как приятно они хрумкают сеном, давай послушаем, Дим.

Снег сыплется, будто с луны, тающей в дымке. Мягкий, желтый свет окон на синих дорожках.

— Завтра потепление, — пообещал Димка.

— Да иди ты!

Пришла Антонина, накрыла на стол. Димка увидел в белой выемке холодильника ту самую банку икры, которую дарил бабе Кате летом. Колька достал бутылку. Потом Альбина принесла каймак с баурсаками. Пригласили и ее. Она к удивлению Димки согласилась.

— Вторая неделя, — шептала Антонина.

— Умирает по ходу, — добавила Альбина.

— Ешьте, пока естся, и пейте, пока пьется, — откликнулась баба Катя. — Смерть придет — ничего не захочется.

— Дай бог выздоровления, — Димка поднял рюмку.

— Дай бог, — поддержал Коля.

Женщины вздохнули. Выпили, сморщились, замахали руками.

— Автолавка приезжала? — спросила Антонина.

— Какой там? Ихняя машина не пройдет! — вскрикнула Альбина и смутилась.

Димка еще летом заметил, что пить в деревне неимоверно вкуснее, нежели в городе. К “горькой” примешивается деревенская печаль и богом забытость, сладкое чувство конечности пути, воздух, чистый как слеза и еще неизвестно откуда привкус и запах калины. Димке показалось, что и Коля удивленно глянул в донышко рюмки. Выпили еще. У женщин заблестели глаза и покраснели ноздри.

— Баня уж готова, наверно, — сказала Антонина. — Я вам белье приготовлю. Шампунь где-то был, найду.

— Может, спину потереть? — сказала Альбина и густо покраснела.

— Все, Альке больше не наливать. С одной рюмки косеет.

— Тонь, ты плитку ножом не скреби, царапины будут, — вдруг сказала баба Катя.

— Ай, отстань, надоела!

— Ну, за встречу, — Димка поднял рюмку. — Спасибо… Нам и идти больше некуда.

— С приездом, ребята.

— Добро пожаловать, как говорится, — добавила Альбина и пьяно ухмыльнулась.

— Тонь, тряпку не вешайте близко к печи, упадет на дверку, сгорите.

— Хорошо, хорошо.

Димка курил во дворе. Коля просто дышал рядом. Выпившие женщины не хотели расходиться по домам, но и разговор поддерживать не могли, понимая, что их деревенские темы будут скучны, наверное. Они прижимались друг к дружке и с пьяной женской иронией смотрели на мужчин.

В бане Димка ужаснулся Колькиной худобе и немощи. Волосатость его только усиливала эффект.

— Ё мае, вы действительно какие-то резко континентальные. На улице мороз под пятьдесят, а здесь жара — слизистую глаз обжигает.

— А ты понравился этой Альбине, Коль. Она всегда стоит около порога, как дундук, и бегом домой. А тут села, даже выпила, я обалдел, честно говоря.

— Сам удивляюсь, Дим, нравлюсь узкоглазым: китайцам, корейцам. Госпожа Мэй даже на меня клюнула, хрен бы вы свои комнатушки так продали… Жарко, Дим, не могу, — он сел прямо на пол.

Димка вышел и набрал в таз снега с горой.

— Сейчас легче станет.

Что бы Димка ни делал, он замечал на себе неосознанно завистливый и в то же время откровенно-любующийся взгляд Кольки.

— Чего вздыхаешь, Коль?

— Да так, ничего, эх-хэ-хэ…

После бани еще немного выпили. В банке с солеными огурцами лежали кусочки льда. Сало было мягкое, как масло.

Колька исподтишка поглядывал на бабу Катю, на сумрачные иконы в углу. Дима видел, какой тоской и страхом наполнялись его глаза.

— Федор, проверь заслонку печи,— попросила баба Катя, когда Димка погасил свет. — Боюсь, как бы Антонина до конца не задвинула — угорите.

— Дим, а чего они тебя все Федором называют? — прошептал Коля.

— Кликуха такая.

— Не-е, кликуха у тебя Бахча, это я уже понял… Федор, кстати, больше подходит.

— Дима — городской вариант.

— Да, пидорский какой-то… А мне Коля не нравится, несчастливое имя.

— А какое нравится?

— Валентин.

— Тоже пидорский вариант.

Утро серое. Горизонт красной полосой. К обеду горизонт белый, выстуженный. Вечером подъехала “скорая” — “Газель” с красным крестом.

— Вот, Якубенчиха меня мыныезом накормила, теперь живот болит и болит…

— Помолчите!

Молодая, раздраженная тетка беспардонно осматривала ее. Скинула покрывало, ругалась. Димка вызвал ее в сени.

— Женщина, извините, — начал он, сдерживая ярость. — Вы стариков совсем за людей не считаете, что ли?

— Вы ей кто?

— Сосед.

— Здесь не мыныез, сосед, здесь, по ходу, рак желудка. Вы что ж не видели — у нее по телу черные пятна уже пошли? Она гниет изнутри, а сердце — дай бог каждому такое…

Приходил Петр, пьяный, ироничный и грубый.

— Есть че? — спрашивал он, хлопая себя по горлу.

Приходили Кузьма Николаич с женой — Половинка и Полтора.

— Есть че, ребята?

Альбина принесла Кольке кумыс в большой пиале. Петр зло и усмешливо называл Димку и Колю “дармоеды москвичи”, исподтишка оглядывал углы. Все говорили о пустяках и ждали только одного, смерти старого человека. Ждали с надеждой и даже радостью, будто это событие приукрасит серые будни, освободит их от бремени жизни и как-то переменит судьбу.

— Сердце крепкое, не отпускат, — баба Катя стеснялась своего поведения и сдерживалась, чтоб лишний раз не охнуть, будто саму себя хотела убедить в том, что уже умерла. И вдруг вспоминала хозяйство. — Федя, ты все же проверяй, ярочка вот-вот должна объягниться, как бы не померзли.

Перед сном уже она запела песню из репертуара “Золотого кольца”. Пела лучше Кадышевой, неожиданно помолодевшим, сильным и пронзительным голосом. Пела с такой народной интонацией, так красиво и жалостно, что казалось, это прощальная песнь ее. Колька, нарубивший дров, грел на печи ладони, плакал и отирал лицо плечом.

— Федор, а Федор, — прервав песню, позвала она.

— Да, баб Кать, — удивленно откликнулся Димка.

— У меня костюм германский в сундуке, отдам… отдай, если кто меня вылечит.

День ее смерти был удивительным. Потеплело необыкновенно, оттаяли и покраснели ветви талишек, порозовел воздух вокруг них, на дороге зачернели подо льдом навозные пятна, нежно, мягко просветлилось небо, и с реки потянуло запахом весны, запахом юности, надежды, тревоги. Утром даже птичка постучала в окно.

— Федор, — сказала баба Катя. — Ты печь не топи, я сегодня умру.

Димка промолчал, только головой кивнул.

— Человек, на хрен, мучается, страдает и никого, ни одного врача в диаметре ста километров! — возмущался Коля.

— Батюшку не зовите, — наказывала баба Катя. — Он плохой. Хорошего от нас в район забрали. Пусть Саня молитвы читает, она совецких ишош времен попиха.

— Я передам Антонине.

— Федь, подойди, — баба Катя протягивала ему кулак. — Ивгешке моей… Не увижу я ее. Антонина ей, вядать, не позвонила… По нашей линии как бабка внучке.

Баба Катя взяла ладонь Димки и разжала в нее кулак. Это был серебряный перстенек с черным камушком.

— Передать Ивгешке, — твердым голосом повторил Димка.

— У-у, вон уж и коровы наши пошли, — это были ее последние земные слова.

Побежали к соседям, к Антонине, к попихе бабе Сане. Стучали в окна, говорили о смерти.

Баба Катя охала, стонала и дергалась, но умереть не могла. Было ощущение некоего чудного аппарата, бьющегося и захлебывающегося. Казалось, уже заглохший навсегда, он снова вздрагивал, включался и трясся пунктирно. Трудно было смотреть на это и мучительно тяжело находиться рядом, живой и крепкий организм напрягался и томился вместе с умирающим человеком.

— Сильная. Не отдает душу, — сказала попиха и вдруг с громким треском разорвала газету над умирающей. — Выходи, Катя, хвать! — и снова разорвала сложенные листы, будто и вправду помогая душе разорвать телесную оболочку.

— Как тяжело-то господи, — причитала Половинка. — Надо крышу разбирать, мужики.

— Зачем? — испугался Коля.

— Раньше разбирали, если человек помереть не мог.

— Не дури! — прогудел Полтора.

Кошка, когда-то котенком ловившая летних бабочек, теперь отмахивалась от моли и присаживалась на задние лапы, как бы удивляясь ее наглости.

Вдруг баба Катя сильно вздохнула. Потом, лежавшая полмесяца обездвиженная, она легонько подскочила. Глаза открылись широко, и это были детские, пораженные новым видением глаза, словно бы девочка из старческого тела посмотрела на все земное в последний раз… Баба Катя потихоньку стала отваливаться на подушки, и душа спокойно отошла от нее — неземной процесс этого отделения был представлен зримо, явно.

— Мама, прости меня! — вдруг закричал Петр, растерянно оглянулся, пошел в одну сторону, другую. — Прости ты меня, дурака, прости! Мама, прости! — он бухнулся на колени и, загребая руками, пошел к кровати.

Димка выскочил во двор, дернул дверь сарая, окунулся в пар и сжал жердь загона… Тишина, опрятно-женский запах овчарни. Овца выпукло смотрела на него и сурово притопывала ногой. На сырой соломе лежали два ягненка, влажновато-теплые, бессильные и поражающие своей потусторонней новизной. Два длинноногих существа в Димкиных руках, два сердечка бьются в ладонях, грудь узкая, словно корешок книжки.

В доме плакали женщины. Мужики покашливали и совершали суетливые, хаотические движения. Баба Катя сквозь толпу посмотрела на ягнят строго и бессмысленно. Дух ее уходил и безвозвратно уносил с собою целую эпоху, навсегда таяли пласты времени, дом тускнел, скукоживался, терял тепло и уют жилого места, меркли обои и занавески, бледнели половики и покрывала, сиротливо сгорбилась печь — это был уже не дом, не дом бабы Кати. Антонина накинула на зеркало черный платок.

Она все же пригласила батюшку. И Димке в первую минуту хотелось пожаловаться на нее бабе Кате.

— Присмотрите, Антонина, — сказал священник, вешая на гвоздь пальто. — Там у меня доллары.

— Он всегда так, — хмыкнула Половинка. — Эт он так намекат, чтоб ему заплатили.

— Не суйся, дардомыга! — перебил Полтора.

Священник кадил ладаном, говорил высокомерно и строго, но умершей было все равно. Потом у него зазвонил мобильный в пальто, он опустил кадило, а другой шарил в карманах. Димка вышел.

Баба Саня осталась на ночь. Льдисто блестели окна. До рассвета мерцала свеча, и слышался старческий голос, читающий молитвы. А казалось, две девчонки секретничают и хихикают меж собой.

В чулане бабы Кати нашли несколько мешков сухарей. Потерявшая в голодные годы мать, девчонкой легшая под взрослого мужика, чтоб прокормить сестер, она не верила экономическим программам партии и правительства и сушила хлеб даже в свои самые лучшие, сытые времена. Димка долго смотрел на эти мешки, их можно надгробными памятниками поставить на всех старушечьих могилах.

Собрались за продуктами и решили, что лучше на лошади доехать до железнодорожной станции Базырово, а там уже попросить проводников до Соль-Илецка.

— Любой Яшка за двести рублей возьмет, — уверенно обещал Петр. — В тамбуре постоите. Делов-то на полчаса.

— Спирт “Максимка”, ящика полтора возьмите, — наставляла Антонина. — Изюму для кутьи, меду…

У лошади заиндевели бока, она стояла, смущенно подогнув заднюю ногу. Петр накидал сена в розвальни, бросил два тулупа. Полозья громыхали по обледеневшим кочкам, из-под копыт летели в лицо печатки снега. Порывами ветра резало уголки глаз.

— Н-но! Чу, но-о! — с издевательской интонацией кричал Петр.

Разлетайку заносило, она опасно кренилась. Димка со страхом косился на Колю, который тоже вызвался ехать, и ему казалось, что он не доедет живым до города.

Петр время от времени прикладывался к полторашке и оборачивался на Димку. Уже на подъезде к станции он с вызовом сказал в сторону, словно бы ни к кому не обращаясь: “Может, не тратиться уже на поминки? Кто она тебе?”

Снова приложился к полторашке, цыкнул и оскалился: “Че скажешь, Димон?!”

— Все нормально, дя Петь.

— О чем речь, Дим? — даже Колька высунул из тулупа нос.

— Ты че, сын миллионера, что ли? — добавил Петр.

— Без проблем, дя Петь.

— Мы с Антониной “Урал” себе решили взять! — Петр смотрел в сторону и усмехался. — Ивгешки все рну нету.

— Правильно решили, Петр Саныч! — одобрил его Димка. — Все нормально, не переживай.

Петр растерялся и обозлился.

— И-и, зачем козе баян!? Чу, но-о! — он взмахнул кнутом, лошадь дернула, и Димка с Колей едва не вывалились.

— Ты не газуй так, дя Петь, — засмеялся Коля.

Яшками, оказывается, называли всех проводников. Петр суетился, помогал, подсаживал.

— И дом материн будем продавать, — сказал он напоследок.

— Да кто ж его купит, е мае?! — удивился Коля.

— Глядишь, и найдутся покупатели, — ухмыльнулся он себе на уме.

В Соль-Илецке Коля вынул из кармана клочок “Илецкой линии”.

— Пойдем, тут недалеко.

Дима был уверен, что Коля направляется в больницу или аптеку.

— Добавишь, если что?

— Что добавишь?

— Я, Дим, “буханку” хочу купить по объявлению.

— Буханку? Не понял — хлеба завались, автолавка же была!

— Хлеб, говоришь? Ясно, агроном херов!

Они пришли во двор районной СТО. В дежурке Коля нашел Виктора Сергеича, пожилого мужчину в ондатровой шапке. Он критически осмотрел их.

— Покупатель? — уверенно обратился он к Димке.

— Я! — сказал Коля.

Виктор Сергеич недоверчиво глянул на него.

— Айда пошли, — сказал он, отворачиваясь и пряча улыбку.

Димке было неудобно за Колькину браваду, за его пижонскую одежду. Конечно, этот мужик сейчас накрутит две цены. Надо было сразу на рынок идти, а там ловить частника.

Приятно пахнуло запахом угля и соляры из черного нутра кочегарки. “Уазик” “буханка” стоял возле гаража. Сбоку наклейка на английском: ПАРКОВКА ТОЛЬКО ДЛЯ ФАНАТОВ ЭЛВИСА, а сзади на русском: ВНИМАНИЕ! ВОЗМОЖЕН ВЫБРОС ТОРМОЗНОГО ПАРАШЮТА.

— Сколько? — сразу спросил Коля.

— Две тысячи долларов… было, а учитывая, что движок форсированный для охотников, — две с полтиной.

— Заводите.

Мужик залез и завел двигатель.

— Двигатель неровно работает, — заметил ему Коля. — Посторонний стук слышу.

— И я слышу, — усмехнулся мужик. — Петрович со стажером в ОХО по жестянке стучат.

— Это клапана стучат. Оборотов не держит.

— Да ну? — искренне удивился мужик.

— А в чем улучшения двигателя, расскажите?

— Ну, чисто конкретно, мощность увеличили.

— Если увеличивать мощность, то расход увеличится. Все обратно пропорционально. Так не бывает, что улучшается в двух местах сразу.

— Само собой, — мужик с уважительным разочарованием посмотрел на Колю. — У нас, к примеру, ребята на “солянский” “уазик” карбюратор от “Жигулей” поставили. Экономия? Экономия.

— То есть понизили подачу топлива.

— А что вас конкретно не устраивает, мужчина?

— Извините, встречный вопрос: вы обувь какого размера носите?

— Сорок второго, — растерялся мужик.

— А если я вам женские туфли тридцать восьмого размера натяну, далеко вы убежите? Так же и эта “буханка”.

— Намек понял, не дурак.

— А форсировать можно по-любому, — Коля уважительно повернулся к Димке, словно к старшему коллеге для консилиума. — Были б деньги и желание. Лично видел “уазик” с двигателем от бэтээра, сидит под капотом как родной.

Димка многозначительно согласился.

— Торг уместен? — спросил Коля.

— Ладно, — мужчина сник и заискивающе посмотрел на Димку. — Ушатали.

Но Коля не успокаивался.

— ГАИ отозвало одобрение транспортного средства на “буханки”, теперь по закону владельцы не смогут их эксплуатировать и проходить ТО.

— Извините, мужики, мы ваще не в курсах…

В итоге за полторы тысячи долларов купили крепчайший советский микроавтобус на ходу. Димка трясся на пассажирском сиденье, и его распирали разнообразнейшие чувства. Коля тоже молчал. Оба с задумчиво-сияющими лицами смотрели на дорогу, на краснеющий горизонт, подрезанный дрожащей полосой марева.

— Спасибо, друг, — растроганно сказал Дима. — Колеса нужны… я отплачу с урожая.

— А! Зачем тубику башли, как думаешь? — засмеялся Коля. — Считай мой вклад в твой колхоз, друг!

Купили продуктов, пластиковой посуды. По настоянию Коли взяли два ящика “Шайтаночки” — Башспирт.

— Может, еще один? — прикидывал Коля.

— Куда к черту, Коль?!

— Вот увидишь, мало будет. А стоит копейки.

Взяли еще один ящик, бог любит троицу. Купили Васянке кока-колу и китайского робота-трансформера. Димка заметил на полке “Мартини” и задумался. Коля посмотрел на него с удивлением.

— Дайте еще “Мартини”, — попросил Дима. — Две бутылки.

— Три! — сказал Коля.

— Ну, так сколько, мужчина?

— Три!

Лом отскакивал от земли, как от прессованной резины, и сердце холодело при мысли, сколько еще придется тыкать в нее. Но когда отколупали сантиметров десять, копать стало очень легко, почти как летом. В комнатах Димкиной памяти все звучал эхом голос бабы Кати, и казалось, она дает советы мужикам, как лучше копать и какого размера должна быть ее могила. Помогал копать Амантай, молодой армянин Овик и Валера, парень лет сорока трех, — раньше он считался б пожилым мужиком, а сейчас был молодой алкаш, начитанный и любящий спорить, еще один представитель треснутого поколения. Рядом и за оградой кладбища в предчувствии выпивки околачивались местные мужики.

Гроб несли на полотенцах. Когда уставали, опускали его на табуретки, менялись. Из домов выползали бабки, подходили тетки, мужики и молодые ребята. Димка и представить себе не мог, что в деревне, оказывается, так много людей.

Бабки все были в стареньких советских пальто, угрюмо синих, зеленых, бордовых. Головы покрыты пуховыми козьими платками. На ногах валенки, тряпичные сапоги с молнией и на резиновой подошве. За последнюю четверть века этими людьми не было куплено ни одной обновки, разве что отложено с пенсии для покупки могильного белья. Димка всматривался в их лица, древесно иссохшие, сморщенные, с глазами, в которых, казалось, не было никаких чувств, кроме терпения.

Хлебные мякиши индевели на морозе, леденела колбаса. Водка лилась тягуче, точно прозрачное масло. Порой казалось, что некоторые выпивали лишь для того, чтобы закусить, попробовать “московской” колбасы. Пили все, пили по кругу, повторяли по нескольку раз, как будто решили все разом напиться и умереть, не уходя с кладбища.

Смеркалось. На земле было мрачно, и только высоко в сером небе розовели дымные облака. По краю степи тянулся заиндевелый гребешок леса. Димка с тоской озирал округу и сглатывал холодок голодной слюны. Глаза слезились и слабли от скупых и пресных красок. Долгая зима печалит, утомляют бесконечные снега. Отступать ему было некуда, только надеяться, что эта суровая и своенравная земля все же примет его, поддержит, ответит заботам и чаяниям.

Ровно через неделю умерла попиха баба Саня. Когда почувствовала, что смерть пришла к ней, — легла на пол, вытянулась, сложила руки на груди — и умерла, как святая в скиту.

Колхоз “Россия”

Димке с Колей пора уже было съезжать. Долго они не думали, Димка этот вопрос решил для себя еще в Москве. Они сбили замок с двери правления колхоза, перевезли туда свои вещи. Пусто и гулко. Пахло советской конторой — картонной пылью, застарелыми шторами, пустыми графинами, дыроколами, счетами, деньгами, требовательностью к человеку и официозом — сложный организационно-партийный парфюм ушедшей эпохи. Васянка подметал, но больше пылил, пока Димка не попросил его смачивать веник. Коля с Овиком застеклили окна. Они удивительно легко сошлись с этим красивым, худеньким армянином, походили друг на друга даже стилем своих нарядов. Коля звал его Вовиком.

— Вовик-джан, включи армянское радио, что-то скучно.

Овик начинал смешно хрустеть, пищать, словно ловил волну, а потом выдавал что-нибудь смешное, пустое и незапоминающееся.

— Найти бы здесь сокровища несметные или дверь потайную, — все надеялся Коля. — Увидите дверь, позовите, ладно… Позовете? Не закрысите?

— Позовем, е мае! — раздраженно отозвался Васянка.

Димка отковырял ломом во дворе глиняные глыбы, отогрел их кипятком, замесил раствор и поправил печь голландку, заново выложил и вывел на крышу разрушившуюся трубу. Выбрали самую теплую комнату и перенесли туда два еще вполне приличных кожаных дивана. Коля отремонтировал проводку, вставил лампочки, отыскал срезанные телефонные шнуры.

— Съезжу в Соль-Илецк, куплю телефоны, модем и выйду в интернет, — рассуждал Коля. — Зря, что ли, ноутбук сюда пер?

— Может, не надо?

— А ты что думаешь, Вовик-джан?

— Надо, Федя, надо.

— И я так думаю. Имеется грандиозный замысел, товарищ председатель.

Димка нашел в чуланчике большую плексигласовую вывеску КОЛХОЗ “РОССИЯ”, сделанную, видимо, во времена перестройки. Вытащили ее на крыльцо и прибили.

— Надо еще флаг повесить, — Коля радостно смотрел на флагшток. — Я видел в сейфе несколько российских!

На трехцветном ярком полотнище болтался длинный язычок made in china.

— Да, не наш, не совецкий.

— Ничего, привыкнем.

Привязали и, подсмеиваясь над собой, подняли флаг. А когда он хлопнул на ветру, расправился и затрепетал, испугались, словно совершили что-то непоправимое.

У конторы стали собираться люди. Курили, кряхтели и, дождавшись Диму или Колю, едко и завистливо усмехались.

— Фрики удивлены, я вижу, — фриками Коля называл деревенских людей за их чудную манеру одеваться.

Димка долго не мог заснуть, неприятно сосало под ложечкой, казалось, он задумал что-то вычурное и глупое: московский дурачок, придумавший себе временную забаву. Димка словно бы ждал, вот-вот придут солидные мужики: председатели, парторги, бригадиры и удивятся их наглому, безответственному самоуправству. Он представлял, как сейчас в деревне обмусоливают их вызывающее поведение. Когда-то, в коммунальной комнатушке, воображение рисовало ему в красках, что это событие станет всеобщим праздником для деревни, вдохнет в людей веру в будущее, снова объединит их. В реальности все обернулось еще большей тоской и безысходностью, просто махновщиной какой-то. Если бы здесь была Ивгешка, он ничего бы не боялся. Воображение рисовало ее образ со свечкой в руке, и теперь он уже не мог заснуть от радости, от расходившегося сердца.