Зеркальный лабиринт. Выход есть всегда

Сказка о розе, воробье и настоящей любви

— На этом курс моих лекций во втором семестре закончен, — профессор нарочито строго посмотрел из-под очков на первокурсников. — Жду ваши рефераты не позднее, — он сделал многозначительную паузу, — пятнадцатого числа. Засим прощаюсь с вами и желаю всяческих успехов.

Он застегнул портфель и направился к выходу из аудитории.

— Простите, Антон Николаевич, а какая тема реферата? — крикнула Аленка Петрова с последнего ряда.

— Петрова, вы опять все проспали! — профессор быстрым шагом вернулся на место и размашисто написал на доске: «Настоящая любовь».

В кафе на Невском, как всегда, было многолюдно. Пахло жженым кофе и свежей сдобой. Аленка с подносом, уставленным чашками с кофе и пирожными, ловко пробиралась между тесно поставленными столиками к любимому месту у окна, где ее уже ждали подружки-однокурсницы — Тася и Полина.

— Антон Николаевич совсем сбрендил, — затарахтела девушка, усевшись за столик. — Не мог дать нормальную тему для реферата.

— А что ты считаешь нормальной темой? — Тася поправила волосы, заметив, что за соседним столиком расположилась компания симпатичных парней.

— Ну, может «Любовь — как средство для достижения цели».

— Или «Любовь — стремление к совершенству», — вставила Полина.

— Полинка, я всегда знала, что ты из нас самая умная! — восхитилась Аленка. — Тебе профессор только за эту фразу пять баллов поставит.

— Просто Антон Николаевич — человек другого поколения, — Тася состроила глазки темноглазому юноше. — Поэтому у него отжившие понятия о многих вещах, в том числе и о любви. Ну где сейчас встретишь настоящую любовь? В ночном клубе? Так там только головную боль можно встретить.

— Точно, — поддакнула Аленка. — Вот я в «Духлесе» с Иваном познакомилась. Симпатичный такой парень. Проводил меня домой. Потом в кино пригласил. Я к кинотеатру подхожу, смотрю — стоит Ваня у входа, а в руке у него одна роза!

— Только одна! — ахнули подружки.

— Да как он посмел тебе один цветок принести?! — поразилась Тася. — Если денег нет, так и нечего встречаться с красивыми девчонками! А ты-то куда смотрела?

— Так одет он был фирменно, — принялась оправдываться Аленка, — и к тому же он очень милый и воспитанный, надежный какой-то, что ли. Я таких парней раньше и не встречала. К тому же «Духлес» — заведение недешевое.

— Ты, конечно, не пошла с ним в кино! — уверенно сказала Полина.

— Да нет, пошла, — вздохнула Аленка. — Как-то мне его жалко стало. Потом он мне сказал, что розу эту взял там же, где и принц из сказки Андерсена «Соловей и роза».

— Ишь ты, какой принц-романтик выискался. Роза из сказки! — буркнула Тася. — Это он специально придумал, чтобы бедность свою оправдать. Если бы мне на свидание один цветок принесли, я бы и думать не стала — развернулась и ушла.

— Точно! Парней воспитывать надо! — закивала Полина. — Розы они должны охапками нам дарить! Я уж молчу про подарки! Он, небось, тебе про любовь с первого взгляда заливал?

— Не заливал, а сказал очень серьезно на третьем свидании.

— На третьем?! — снова хором воскликнули девушки.

Аленка покраснела.

— На третьем и на последнем. Мы с ним вчера в Летнем саду гуляли, и он рассказал, что мечтает о большой семье, чтобы жена ему пятерых детей родила. И при этом так многозначительно мне в глаза посмотрел. А глаза у него синие-синие. Чувствую я — тону, влюбляюсь в бедного принца. Думаю: «Надо бежать от него со всех ног, а то мои мечты про виллу на Багамах и “Ламборджини” останутся мечтами».

— И?! — замерли девушки.

— И я ушла! — гордо сказала Аленка.

— Правильно сделала! Нет никакой настоящей любви. Вот у меня мать опять разводится, говорит: «Встретила свою вторую половинку», — вздохнула Полина, на мгновенье превратившись из уверенной в себе девушки в маленькую печальную девочку. — А папа с отчимом были четвертинками, что ли?

— Бедная ты, несчастная, — Аленка погладила подругу по голове.

— Да все нормально. Переживу и этот развод. Вот когда она с отцом разводилась десять лет назад, я чуть с собой не покончила от горя.

— Поэтому ты и пошла на психологию, — многозначительно подняла брови Тася. — Моя бабушка говорит, что на психологов идут учиться люди, чтобы вначале в своих проблемах разобраться.

— Точно. Проблем у меня полный рот, — Аленка залпом допила кофе, — сегодня надо в Москву ехать на день рождения к брату, а я еще подарок не купила.

— Ты Пете привет передавай и про реферат в Москве не забудь! — погрозила ей пальчиком Полина. — Если не сдашь его вовремя, то мне, как старосте группы, влетит за тебя от деканата.

— Эх, Антон Николаевич, подсунули вы нам тему, — поднялась Аленка. — Настоящая любовь. Да где это вы про нее сегодня слышали? Разве что в сказке. А я в сказки не верю!

— И я!

— И я! — поддакнули подружки.

Размахивая огромной, красиво упакованной коробкой с подарком, Аленка влетела на Московский вокзал — поезд отходил через три минуты.

— Уф, успела, — она с размаха плюхнулась на жесткое плацкартное сиденье, и поезд тут же тронулся. Отдышавшись, девушка оглянулась и увидела, что едет в вагоне совсем одна. «Странно, — испугалась Аленка, — неужели я поезд перепутала? В московских поездах всегда полно народу, тем более в плацкартном вагоне. Я же билет за месяц покупала. Надо найти проводницу и спросить у нее».

Неожиданно девушка услышала птичье чириканье — на боковой верхней полке около приоткрытой форточки сидел глазастый воробышек.

— А ты как сюда попал? Тоже в Москву едешь? — улыбнулась Аленка.

Убрав коробку под сиденье, она уже собралась отправиться на поиски проводницы, как та появилась сама. Правда, выглядела она как-то необычно: из-под фирменной пилотки торчали седые космы, длинный горбатый нос чуть ли не касался узкого ввалившегося рта. Пиджак с погонами был ей явно велик — руки торчали тонкими прутьями из рукавов, а из-под длинной цветастой юбки вместо положенных туфель виднелись носки валенок. Но девушка была настолько озабочена странной пустотой вагона, что не обратила внимания на ее внешность.

— Скажите, это московский поезд?

— Московский, московский, — затрясла головой проводница.

— А почему вагон пустой? Что случилось?

— Так ничего не случилось, голуба моя. Просто сегодня в тридевятое царство ты одна едешь, — неожиданно сверкнула она злыми глазами.

«Это сумасшедшая старуха, — Аленка, наконец, заметила странный вид проводницы и судорожно соображала, что делать. Главное — не паниковать, говорить спокойно, а там, глядишь, кто-нибудь в вагон и зайдет».

— Куда вы сказали, идет этот поезд? — девушка еле сдержалась, чтобы не закричать в голос.

— Куда? Куда? Закудахтала, курица ощипанная! — забормотала старуха.

— Что вы болтаете?! — сорвалась на крик Аленка. — Сами вы кудахчете!

— Ах ты грубиянка! Ну раз так, то не кудахтать ты будешь, а квакать! Сама виновата, нагрубила Бабе-яге! А со мной так нельзя! Со старыми людьми надо вежливо разговаривать! Трижды девять, дважды восемь! Ты лети из лета в осень! — забормотала старуха, водя руками перед лицом девушки. — Из весны зимою станешь, и в пурге в ночи застрянешь. Из пурги пойдешь в болото, поджидает там зевота. Рот раскроешь — жабой станешь и грубить мне перестанешь.

Аленка с ужасом увидела, что старуха приняла гигантские размеры, а сама она стремительно сжимается. В конце заклинания у ног колдуньи сидела маленькая жаба. «Есть и ключик от ворот — роза, воробей и кот», — прочирикал воробей и вылетел в открытую форточку.

В это же мгновенье поезд, скрипя тормозами, резко остановился около темнеющего в ночи леса. Старуха подхватила жабу и с удивительной для ее возраста легкостью спрыгнула с подножки вагона. Поезд, на прощание чем-то брякнув, пошел дальше.

Скинув фирменный пиджак и пилотку, Баба-яга сунула жабу в бездонный карман юбки и по-хулигански свистнула в два пальца. На призыв из кустов вылетела ступа. Из нее к ногам старухи, сверкнув в темноте желтыми глазами, кубарем выкатился черный котище.

— Котик мой дорогой, умница моя, не поленился, прилетел встретить Бабусю-ягусю, — засюсюкала она, залезая в ступу. — Какие у нас новости? Рассказывай. Как там Кащеюшка? Небось, заждался меня?

— Заждался. Вчера весь день у нас сидел, — мяукнул кот. — Когда, говорит, Яга появится? Обещала мне невесту привезти и застряла где-то! Если, говорит, к ночи не появится, так я и разозлиться могу!

— Так и сказал? — испугалась Баба-яга. — Ох, ступа, лети быстрее! Я в своей жизни ничего страшнее злого Кащея не видала.

Ступа мягко приземлилась на небольшой поляне перед избушкой на курьих ножках.

— Ты, ступа, на место ступай! — скомандовала Баба-яга. — А ты, изба, повернись ко мне передом!

Ступа мгновенно исчезла в густой кроне деревьев, но задремавшая изба замедлилась.

— Это еще что такое?! — рассердилась Баба-яга. — А ну быстро поворачивайся! А то превращу тебя в курицу!

Охая и ахая, скрипя всеми бревнами, изба начала медленно перебирать лапами.

Аленка с ужасом слушала этот монолог из кармана Яги. «Неужели это происходит со мной? За что мне этот кошмар?» — бились мысли в ее голове.

Войдя, наконец, в избу, Баба-яга сунула жабу в стеклянную банку и достала мобильник.

— Кащеюшка, все о’кей! — закричала она в трубку. — Невеста твоя у меня! Правда, она мне нагрубила, пришлось ее в жабу превратить. Но к твоему приезду я ее обратно девицей оберну. Что? Прямо сейчас явишься? — вытянулось лицо Яги. — Так у меня и угостить тебя нечем. Не голодный? Откудова ты прилетел? С Гаваев? Да что я там забыла, на этих твоих Гаваях? У меня в лесу забот полный рот! Да, жду я тебя!

Отключившись, Баба-яга достала жабу и, посадив ее на стол, приготовилась читать над ней заклинание.

— Дважды десять, трижды три, ты мне слезы ототри! Нет, не так! При чем здесь слезы? — старуха пожевала губами. — А может, так — дважды девять, трижды три, ты в глаза мне не смотри! Нет, это на превращение в крота заклинание. Вот память моя старушечья! — она чуть не заплакала. — Сейчас Кащей явится, а невесты нет. Тогда он точно меня с довольствия снимет, лишит материальной помощи и продукты мои любимые перестанет присылать. Как же я без компота из консервированных жвачек жить буду? Давай, голова, вспоминай! Трижды девять, шестью семь, уходите насовсем. Убегайте, улетайте, нас живьем не поминайте! Опять не то! Так у меня же есть заклинание, как память вернуть! — обрадовалась Яга. — Только вот куда я его дела? Котофей, ты не видал мою тетрадку? Такую трепанную-перетрепанную?

— Нет, не видал! — мяукнул кот с печи. — Плохо тебе теперь придется, бабуся.

— И без тебя знаю, что плохо, — нахохлилась Яга и стала похожа на птицу марабу.

— Давай пока жабу в подпол спрячем. А когда Кащей прибудет, что-нибудь придумаем, — предложил кот.

Так они и сделали.

Всю избу обшарила Яга в поисках заветной тетради. Не найдя пропажи, она залезла на печку и, нечаянно уснув, проспала почти сутки.

Воспользовавшись этим, Котофей следующим вечером снова отправился встречать поезд.

— Ничего не понимаю! — Петр, так и не дождавшись сестру около указанного ею вагона, достал мобильник. — Все пассажиры вышли? — на всякий случай спросил он проводницу.

— Все, я проверила. А что, не приехал кто-то?

— Сестру встречаю. Она мне в «Контакте» три раза написала и номер поезда, и номер вагона.

— Может, она дату перепутала? С девушками это случается, — улыбнулась проводница.

— Не могла. У меня сегодня день рождения.

— Тогда поздравляю вас! Да вы не переживайте, объявится ваша сестра.

Но ни в этот день, ни на следующий — Алена не объявилась. Мобильный ее не работал, а мать с отцом Петр беспокоить не хотел. «Подожду еще пару дней, тогда и буду бить тревогу», — решил он.

Не один Петр тревожился о пропавшей девушке. Иван, хотя Аленка и считала их отношения законченными, думал иначе. Строптивый характер девушки не произвел на него впечатления. Юноше вообще было все равно, какой у его любимой девушки характер. А в том, что Аленка — его любовь на всю жизнь, Иван не сомневался. «Пусть капризничает, девушкам это дозволяется, — думал он, — все равно станет моей женой. А когда детишки пойдут, ей не до капризов будет». Так что он набрал ее номер на следующий же вечер после прогулки в Летнем саду. «Абонент не отвечает», — сообщил ему телефон.

Иван звонил девушке каждый час до положенных этикетом двадцати трех часов, но она так и не отозвалась. «Абонент вне зоны действия сети», — рассказал Ивану на следующий день телефон, а вскоре и вовсе перестал подавать признаки жизни. Вспомнив все, что Аленка говорила ему о себе, юноша отправился в университет.

Разыскав Тасю, он, представившись, сразу спросил про Аленку.

— Так вы тот самый бедный принц с розой, — протянула девушка, в упор разглядывая молодого человека. «Очень симпатичный, — вынесла она резюме. — Теперь я понимаю, почему Аленка чуть в него не влюбилась. Я таких чистых ясных глаз ни у кого не видала. А может, она все-таки влюбилась? — Тася вспомнила, как заалели Аленкины щеки, когда подруги заговорили о третьем свидании. — Если так, то надо ему помочь. Вон как парень переживает».

— Алена уехала в Москву на день рождения к брату. Ее старший брат МГУ закончил, экономический, и остался там работать. Она к нему на пару дней поехала, должна завтра вернуться. Телефон у нее, скорее всего, разрядился, а зарядку она дома забыла, как обычно. Она у нас рассеянная.

— Значит, в Москву уехала, к брату, — задумчиво протянул Иван. — Понятно. Только у меня на душе почему-то неспокойно. А у вас есть номер телефона брата?

Вместо ответа Тася достала мобильник.

— Петь, привет! Как день рождения прошел? Аленка с тобой? Что-то у нее телефон не отвечает, — весело затараторила она. — Как это не приехала? — она растерянно посмотрела на Ивана.

— Не приехала? Дайте мне трубку! — он выхватил телефон из рук девушки и закричал: — Петр, меня зовут Иван! Я люблю вашу сестру и собираюсь на ней жениться! Я чувствую, что с Аленой случилась беда! Давайте вместе подумаем, что нам делать?

— Давайте, — растерянным голосом согласился Петр.

— Тогда я прямо сейчас поеду на Московский вокзал и попробую узнать, видел ли кто-нибудь, как Алена вчера садилась в поезд.

— Я сейчас вам скажу номер поезда и номер вагона, — Петр продиктовал информацию. — Жду новостей!

— Я бы с вами поехала, но у меня еще две пары, — вздохнула Тася, — но вы и мой номер запишите. Позвоните, когда Аленку найдете.

На Московском вокзале была несусветная толчея. Голоса отъезжающих и провожающих, встречающих и прибывших слились в равномерный шум, над которым то и дело разносился голос диктора, сообщающий вокзальные новости.

Иван прямым ходом направился к стойке информации, но там ему ничем не помогли.

— Попробуйте найти проводницу поезда, на котором уехала ваша девушка, — посоветовала ему дежурная.

— Где же ее искать? Может, подскажете? — умоляющим тоном попросил Иван.

— Да вы что, молодой человек, издеваетесь? Я за проводницами не слежу, адресов и телефонов их не знаю! — возмутилась женщина.

— Да кто же их знает? — пробормотал про себя Иван и с поникшей головой вышел из зала на вокзальную улицу, забитую сувенирными ларьками, магазинчиками и кафе, от которых неслись соблазнительные ароматы горячей выпечки. Вспомнив, что с утра не ел, Иван пересчитал деньги и, купив ватрушку и кофе в бумажной чашке, уселся перекусить на соседнюю скамейку.

Выпив в два глотка кофе, Иван уже собрался отправить в рот ватрушку, как у его ног, громко чирикая, рассыпалась стая воробьев.

«Наверное, воробьишки-то тоже голодные. Особенно тот, маленький и глазастый. Отдам-ка я им ватрушку», — Иван разломил угощение на несколько частей и бросил его на землю.

Пичужки, радостно галдя, накинулись на еду. Через минуту о ватрушке уже ничего не напоминало — и стайка, сорвавшись с места, куда-то унеслась.

— Что же мне делать? Куда идти? Где Аленку искать? — спросил вслух Иван, поднимаясь со скамейки.

— Постой, не уходи. Я тебе помогу.

Юноша вдруг услышал тоненький голосок, и ему на плечо взлетел тот самый глазастый воробышек.

— Это ты по-человечески чирикаешь или я птичий язык начал понимать? — опешил Иван, сильно ущипнув себя за запястье.

Вскрикнув от боли и удостоверившись, что все происходящее не сон, он неожиданно успокоился. В отличие от Аленки, Иван в сказки верил.

— Твою Аленку Баба-яга похитила, чтобы в жены Кащею отдать, — сообщил тем временем воробей. — Правда, Яга сначала ее в жабу превратила.

— А зачем?! — поразился Иван. — Кащей что, на жабе жениться должен?

— Нет, конечно. Кащей как раз хочет жениться на молодой и красивой девице. А жабой Аленка стала потому, что Бабе-яге нагрубила, а та этого не любит. Как услышит, что ей грубят — сразу заклинание читает. У Яги этих заклинаний пруд пруди. Так что, когда ты с ней столкнешься, смотри — не груби, разговаривай вежливо, а еще лучше — комплиментик ей скажи. Яга их любит.

— А где мне эту Бабу-ягу искать?

— В тридевятом царстве. Да ты не переживай, найдешь. Я тебе дорогу покажу.

По подсказке воробья Иван купил билет на московский ночной поезд. «Еду в тридевятое царство за Аленкой», — послал он сообщения Петру и Тасе перед посадкой. Петр в ответ пожелал удачи, а девушка прислала смайлик со съехавшимися к носу глазами.

В забитом людьми вагоне Петр устроился у самого выхода. Воробья он держал за пазухой.

— У тридевятого поезд не останавливается, но скорость сбрасывает — там крутой поворот. Ты в этот момент и прыгай. Только не забудь меня сначала выпустить, — чирикал воробей.

В шумном вагоне его голоса было не слышно.

— А почему именно Аленка Кащею в жены понадобилась? — задал Иван, наболевший вопрос.

— У Кащея жен целый гарем. Он очень богатый. Денег у него полные закрома. Да что там денег! Я своими глазами видел его пещеру, набитую золотом и драгоценными камнями. У него домов-дворцов разных по всему миру во всех столицах, на каждом острове понастроено, и в каждом доме должна быть жена. Сейчас у него дом на Багамах пустует. А Аленка твоя как раз недавно подружкам говорила, что хочет дом именно на этих островах. Кащей про это узнал и Ягу к ней подослал. Со словами людям аккуратнее надо обращаться. Слово не воробей, то есть не я!

— Откуда ты все знаешь? — поразился Иван. — Вроде в городе живешь.

— Это я в город специально прилетел, тебя разыскать. Мне кот велел тебя найти и про Аленку рассказать.

— Какой еще кот?

— Котофей. Он у Бабы-яги живет. Она в нем души не чает.

— Тогда зачем он решил мне помочь?

— Он Кащея не любит. Тот, как только Баба-яга куда-нибудь улетит, над ним издевается: вместо рыбы кошачий корм ему кладет, а у Котофея от корма этого животик болит и глазки слезятся.

— А почему Кащей ему рыбу не дает?

— Так жалко ему. Жадный он.

— Ты же сказал, что он богатый.

— Поэтому и жадный. Ты, Ваня, как вчера родился. Совсем жизни не знаешь. Это только девицы наивные думают, что чем богаче жених, тем добрее. Все, потом договорим. Готовься к выходу. К тридевятому подъезжаем!

Выпустив воробья, Иван соскочил с подножки, кубарем покатился под невысокий откос и замер, больно ударившись коленкой.

— Ваня, живой? — услышал он над собой воробьиный голос.

— Живой твой Ваня. Ушибся немного, а так все с ним в порядке, — ответил за юношу Котофей, незаметно появившийся из темноты. — Вставай, Ваня, чего разлегся! Земля-то холодная, а болеть тебе нельзя. Тебя великие дела ждут.

Иван, решив ничему не удивляться, кряхтя, поднялся на ноги.

— Кряхтишь прямо как наша Яга, — фыркнул кот. — Иди за мной след в след. Дорога в тридевятое царство узкая.

— А как же я тебя в темноте разгляжу? Ты же черный как ночь.

— Так у меня приспособление имеется, — с гордостью ответил Котофей и, посадив себе на задние лапы светлячков, добавил: — И тебе видно, куда идти, и мне лапы не отдавишь.

Воробей опустился Ивану на плечо, и тот зашагал вслед за котом, не спуская глаз со светлячков-катафотов.

— Ну что, машина готова?! — раздраженно спросил Кащей водителя — Лешего. — Меня у Яги невеста ждет, а я из-за тебя в этом болоте застрял! Мало того, что я до тебя весь день дозвониться не мог! Ты же двести лет здесь ездишь! Неужели не можешь дорогу запомнить? Я и то ее наизусть выучил: из пещеры — направо, через три бурелома налево, болото проскочишь и снова направо, четыре буерака и опять налево. У сгорбленной сосны (помню, как я ее лет сто назад одним взглядом к земле пригнул) остановиться, дунуть, плюнуть, посмотреть, куда ветер подует, туда и ехать.

— Так я же все так и сделал! — начал оправдываться Леший. — Кто его знает, почему мы в болото заехали! Сейчас летучих мышей вызову, они нас вытащат.

— Мышей! — возмутился Кащей. — На моем «хаммере» можно «Париж — Дакар» на ура пройти. Доставай лебедку и привязывай ее к дереву!

— Да мне с мышами как-то сподручней! Вы уж потерпите. Вон они летят.

Но, как ни пытались летучие трудяги вытащить джип из болота, ничего у них не вышло.

— Все! Вызываю вертолет! — рявкнул Кащей, доставая из машины рацию. — Да что это такое! Связи нет! Звони Яге, пусть ступу высылает!

— Сей момент! — засуетился Леший, до смерти боявшийся гнева начальства. — Алло, Яга! Высылай срочно ступу! — закричал он на все болото громовым басом. — Как это сломалась? — опешил он, услышав ответ.

— Что?! — рявкнул Кащей, выхватывая трубку из мохнатых лап Лешего. — Ты что там хитришь, старая?!

— Кащеюшка, — Баба-яга заговорила сладким голосом, судорожно соображая, как протянуть время. «Еще немного и вспомню я это проклятущее заклинание! Ох, если Кащей жабу увидит, спалит избу мою, пустит меня по миру!» — билось у нее в голове. — Ты, миленький, пешочком прогуляйся. Погода хорошая, воздух свежий, не хуже, чем на Багамах твоих любимых. Родной воздух-то. Помнишь, как мы с тобой раньше по лесу версты пешком наматывали — грибников и ягодников в болота заманивали?! Хорошее было время…

— Да помню я все, — помягчал Кащей, — прикольное время было, свободное. Не было у меня тогда ни островов, ни дворцов без счета. (Теперь же у Кащея все было сосчитано и в реестр занесено. Он даже чеки хранил на все подарки женам. Бывало, если какая-нибудь из них нарушит его волю, так он у нее подарки все отберет и в магазин обратно сдаст. Поэтому Кащея в магазинах не любили, но поделать с ним ничего не могли — миллиардер как-никак). Золото, оно, конечно, всегда у меня было, но ведь все в одной пещере и умещалось. А теперь с этими дворцами, островами, женами, акцизами — покоя совсем нет. Но ты вот что, ты мне зубы не заговаривай! — спохватился он, раздражаясь с новой силой. — Как я в смокинге и туфлях по лесу пойду? Высылай ступу!!! А не вышлешь — пеняй на себя!!!

Отключившись, Кащей сел в машину и замер. Леший стоял рядом, не шевелясь.

— Значит, так, — отмер Кащей, — давай мне свои сапоги! Я пешком к Яге пойду. Что-то она темнит. Как бы бракованную невесту мне не подсунула.

— Как это бракованную? — поразился Леший. — Кривую, что ли?

— Девица мне нужна, чистая девица! Я только на такой женюсь. Если порченную в жены возьмешь, то вся жизнь под откос покатится.

Кащей скинул туфли из тончайшей кожи и ловко натянул кирзовые сапоги.

— Точь-в-точь! — он довольно притопнул ногой по кочке, из-под которой с громким кваканьем выскочила разбуженная лягушка.

— Ишь, расквакалась! — добродушно улыбнулся Леший. — А может, не лягуха это, а царевна прямо у вас из-под носа улизнула?

— Ты думай, что говоришь, — зыркнул на него из-под нависших мохнатых бровей Кащей. — Да чтобы я простую лягуху от царевны не отличил?! К тому же Василиса Премудрая единственная была на весь белый свет. Если бы ее тогда Иван-царевич у меня не забрал, то женился бы я и жил с нею до сих пор. Любил я ее, несмотря ни на что.

— На что — ни на что? — не сдержал любопытства Леший.

— Ладно, садись рядом и слушай.

Леший мгновенно очутился рядом с хозяином.

— О том, что не дождался Иван-царевич положенного срока и спалил лягушачью шкурку Василисы Премудрой, все знают. Василиса-то лебедем обернулась и ко мне прилетела, потому что право я на нее получил. Иван чистоту ее тронул раньше свадьбы, потому и шкурку спалил. А если бы дотерпел до положенного срока, то невесту бы не потерял. Кстати, ему ведь Яга тогда рассказала, в чем смерть моя заключается. И как это я ее простил? Сам себе поражаюсь! — заскрипел зубами Кащей.

— Так вы же бессмертный?! Как Яга могла про вашу смерть рассказать?

— Смерть у меня была кратковременная, клиническая. Но и этого времени хватило, чтобы Иван Василису из пещеры моей во дворец увез и сразу с ней обвенчался. А против венчанного брака даже я не пойду. Что я, сам себе враг? Иди, подтолкни машину, вдруг получится? — вспомнил Кащей про застрявший «хаммер».

— Ух ты! Настоящая избушка на курьих ножках! — Иван восхищенно присвистнул.

— Тише! — шикнул на него кот. — Ночью в лесу свистеть нельзя!

— Почему? — удивился юноша, усаживаясь на пенек.

— На свист могут летучие мыши прилететь, а они всегда голодные. Придется их кормить, а у нас еды совсем мало. И вообще, вставай быстрее, а то домовому тяжело, — чирикнул воробей.

— Какому еще домовому?

— На котором ты сидишь! — мяукнул кот.

В этот момент пень под Иваном пошевелился — и юноша кубарем полетел на землю.

— Не мог раньше его предупредить! — пискнул пень тонким голосочком, превратившись на глазах у Ивана в невысокое существо с яркими зелеными глазками.

— Прости, друг, — виновато мурлыкнул Котофей, — лучше расскажи, какие здесь новости.

— Докладываю! — шутливо отсалютовал домовой. — Баба-яга из избушки не выходила. Кащей сегодня не приезжал!

— Мышей посылал тетрадь с заклинаниями искать?

— Ой, забыл! — виновато пискнул домовой. — Я сейчас. — И он растворился в темноте.

Иван только хотел спросить у воробья, куда тот делся, как запыхавшийся домовой появился на прежнем месте.

— Уф, все мышам сказал, они прямо сейчас поиски начнут! — отдышавшись, сказал он Котофею.

— А почему ты сам мышам не сказал? — спросил Иван кота.

— Иерархию надо соблюдать, — важно ответил тот. — К тому же боятся они меня, а домового любят. А для того, кого любишь, горы свернешь!

И точно: спустя несколько минут мыши положили перед домовым потрепанную тетрадь Бабы-яги.

В этот момент раздался рев мотора и на поляну, разрезая темноту яркими фарами, въехал огромный джип.

— Кащей приехал! — пискнул домовой, снова превратившись в пень.

— Бежим в подпол! — рванул в избу Котофей.

Схватив воробья, Иван помчался за ним.

— Ну, наконец-то добрались! — Кащей спрыгнул с высокой подножки джипа и потянулся. — Ну-ка, встань, как полагается! — прикрикнул он на съежившуюся от страха и развернувшуюся к нему боком избу.

Та, тяжело вздохнув и сделав обратно пол-оборота, распахнула дверь.

Громыхая сапогами, Кащей зашел внутрь.

— Кащеюшка, родной! Приехал! — бросилась ему навстречу Баба-яга, проснувшаяся от шума во дворе.

— А что это ты такая заспанная? И где невеста моя? — Кащей обернулся вокруг себя.

— А невеста сейчас будет. Она в подполе спит.

— Что? — рявкнул Кащей. — Ты что, с ума сошла? Девицу в холоде держать? Заболеет ведь, а мне больная жена не нужна! Я только от одной такой избавился! Поэтому и место на Багамах освободилось!

— А чем же она таким заболела, что ты ее лечить не стал?

— Самоволием она заболела! — буркнул Кащей. — Этого делать не буду, так не хочу! Я ее сразу выгнал.

— И правильно! — поддакнула Яга. — Хочешь быть женой олигарха, живи по его правилам! Чайку хочешь, друг мой милый? — схватилась она за самовар.

— Не откажусь с дороги, — Кащей уселся за огромный стол, сколоченный из дубовых досок. — Ишь ты, мореный дуб! Прикольно! Нынче это дерево в цене.

— А у меня и табуреточки дубовые, и полочки! — хвастанула хозяйка. — А девице твоей я три перинки постелила и три пуховых одеяла дала. Тепло ей в подполе. Пусть поспит, пока самовар вскипит.

— Вот она, твоя Аленка, — Котофей передал Ивану банку с жабой.

Иван бережно достал жабу и, посадив на ладошку, погладил по голове. Из выпуклых глаз покатились слезы.

— Не плачь, я что-нибудь придумаю! — юноша коснулся губами пупырчатой кожи.

— Не превращается обратно, — вздохнул он. — Даже поцелуй не помогает.

— Поцелуем здесь не спастись, — чирикнул воробей. — Открывай тетрадь с заклинаниями. Сейчас мы сами Аленку расколдуем.

Открыв нужную страницу, Иван прочитал:

— Трижды девять, пятью восемь, мы у вас прощенья просим. Вы за грубость нас простите и с болота отпустите! Жабу к жабе, птицу к птице, а девице — торопиться из реки воды напиться!

Через мгновенье перед ним стояла его любимая Аленка.

— Ванечка, спасибо! — заплакала она. — Это был просто кошмар! Если бы не ты, то не знаю, что бы со мною стало! Если бы мне кто-нибудь сказал, что я буду жабой, — ни за что не поверила!

— И в любовь его ты не верила, — чирикнул воробей.

— Теперь верю! Давайте быстрее отсюда выбираться. Здесь так страшно и холодно!

— Выйти из подпола нетрудно. Только мы сразу к Кащею в руки попадем! — сказал Котофей.

— Я знаю, как надо сделать! — и воробей предложил друзьям план действий.

— Все, чаю напился так, аж в животе булькает, — слегка осоловевший Кащей поднялся от стола и пошел к подполу.

— Кащеюшка, родной, подожди! Может, ты пару часиков на печи подремлешь? — встала перед ним Баба-яга. — Отдохни как следует!

— Все, наотдыхался я! — Кащей отодвинул Ягу в сторону и открыл тяжелую крышку подпола. — Где моя спящая красавица? — игриво крикнул он в темноту.

— Здесь я, мой суженый! — раздался снизу нежный девичий голосок. — Только я ногу подвернула, не могу по лестнице подняться.

Баба-яга с изумленным лицом слушала этот диалог.

— Давай, Яга, спускайся за невестой, — обернулся к ней Кащей.

— Так я не могу, родной. Лестница больно крутая. Ты уж сам как-нибудь.

— Ладно, сам так сам.

Кащей нащупал ногой первую ступеньку. В этот же момент Иван начал читать заклинание:

— В темноту из темноты, в черноту из черноты. В ночь, как в черную бумагу, заверну твои мечты. Звезды спрячу и луну, и тебя я обману! — срывающимся от волнения голосом закончил он.

В этот же момент к его ногам свалился грязный кирзовый сапог.

— А почему Кащей превратился в сапог? — удивилась Аленка, поднимаясь наверх.

— Бездушный он был, поэтому сапогом и стал, — объяснил воробей.

Котофей, спрятав сапог под мешок картошки, ловко выбрался из подпола вслед за остальными.

Увидев Аленку и Ивана, Баба-яга открыла рот от удивления.

— Бабуся, ты гостей чаем напои, замерзли они в подполе сидеть! — предложил ей Котофей, убирая со стола грязную посуду.

— Значит, нашлась моя тетрадка-то, — Баба-яга укоризненно посмотрела на кота. — А ты как, милок, в подпол-то попал? — она ткнула пальцем в Ивана. — Мухой обернулся или шапка-невидимка у тебя имеется?

— Спали вы крепко, вот и не заметили, как мы мимо проскочили, — улыбнулся Иван, ласково посмотрев на хозяйку.

— А глаза-то у тебя, как озера синие! — опешила та. — Счастливые глаза-то у тебя! Неужели из-за этой грубиянки? — Баба-яга кивнула в сторону Аленки.

— Вы меня простите за грубость, я больше не буду! — попросила девушка.

— Да уж ладно. Да уж чего там, — махнула рукой Яга. — Ой, батюшки! — спохватилась она. — А Кащея-то вы куда дели? В подполе оставили?

— А мы заклинание прочитали, и он в сапог превратился! — похвастался кот. — Не будет больше Кащей мне вместо рыбки дешевый корм давать!

— А что за заклинание? — встревожилась Яга. — Ну-ка, покажите, где оно написано? — В темноту из темноты, в черноту из черноты. В ночь, как в черную бумагу, заверну твои мечты. Звезды спрячу и луну, и тебя я обману! — прочитала она вслух. — Что-то с этими словами не так. Ладно, потом вспомню. Садитесь чай пить.

— Спасибо, но мы лучше пойдем потихоньку. Нам до станции часа три идти, — отказались молодые люди.

— Ну, идите, идите, — не стала спорить с ними Баба-яга. — Мне еще с Кащеем повозиться придется, чтобы его обратно вернуть.

— А может, не надо? — потерся об ее ноги Котофей. — Пусть он сапогом остается. Сапог нам в хозяйстве пригодится — самовар раздувать.

Вдруг крышка подпола сорвалась с петель, и перед Бабой-ягой появился всклокоченный и почему-то босой Кащей с перекошенным от ярости лицом.

— Что ты сказал?! — зарычал он на Котофея звериным голосом. — Мною самовар раздувать собрался?

«Вспомнила, что не так со словами-то! Заклинание-то работает и так и эдак. Ой, что сейчас будет! Куда бежать?»

— Черной птицей обернусь и назад я не вернусь, — пробормотала она, превратилась в ворону и, вылетев из избы, черной точкой унеслась в светлеющее небо.

Котофей, громко мяукнув, выпрыгнул в форточку. Иван не стал дожидаться продолжения и, схватив Аленку за руку, выбежал во двор. Кащей бросился за ними. Откуда ни возьмись перед молодыми людьми опустилась ступа.

— Залезайте быстрее! — крикнула она голосом Котофея, спрятавшегося на ее дне.

Разъяренного Кащея боялись все.

— Заводи мотор! — зарычал тот на Лешего, увидев, что невеста улетает прямо из-под носа.

Леший, мирно дремавший все это время под радиохиты, тут же нажал на кнопку зажигания. «Хаммер», недовольно заурчав, тронулся с места, но, напоровшись на пень, остановился.

— А ну брысь! — шуганул домового выскочивший из машины Леший. — Брысь, а то задавлю!

— Никуда я не уйду! — неожиданно заартачился тот.

— Объезжай его! — закричал Кащей, пузырясь от злости.

Леший крутанул руль, но пень снова прыгнул ему под колеса.

Потеряв из-за домового время, Кащей все-таки выбрался на дорогу и помчался на станцию. Там, увидев лишь хвост поезда, увозящего несостоявшуюся невесту, он неожиданно успокоился.

— И что это я так разгорячился, не пойму. Поехали домой. Устал я и спать хочу. С Ягой после разберусь. А невест этих, желающих в моем дворце на Багамах поселиться, пруд пруди. Я завтра объявление в газету дам — кастинг устроим, как обычно.

— Вот и правильно, — вздохнул с облегчением Леший. — Я-то и думаю, зачем вы к Бабе-яге с этим вопросом обратились?

— Зачем? Зачем? Романтики захотелось. Вот зачем, — буркнул Кащей. — Поставь-ка мне «Раммштайн», прикольная группа. Под ее музыку мне спится хорошо, — приказал он, закрывая глаза.

Крепко держа Аленку за руку, Иван шел по Московскому вокзалу.

— Ваня, у меня такое ощущение, что эта страшная история мне приснилась, — девушка остановилась и заглянула юноше в глаза. — Неужели я могла стать женой Кащея? Как подумаю об этом, так мурашки по всему телу бегут.

— Самое страшное у нас позади, — ласково улыбнулся Иван. — А самое хорошее — впереди!

— Ты о чем?

— О свадьбе, непонятливая моя невеста. Свадьба у нас впереди! И не просто свадьба, а венчание!

Спустя несколько дней после возвращения из тридевятого царства Аленка протянула Ивану газету:

— Ваня, ты это видел?

— Знакомые все лица, — хмыкнул юноша, рассматривая фотографии со свадьбы Кащея и его молодой жены. У ног жениха сидела огромная черная ворона.

— Не ожидал, Петрова. Не ожидал! Прекрасный реферат. Вы заслужили высший балл, — профессор благосклонно улыбнулся Аленке. — Будьте любезны, ответьте мне, что побудило вас именно так раскрыть эту тему?

— Роза, воробей и настоящая любовь! — немного подумав, ответила девушка.

Сказка о Городе

Город проснулся на рассвете и в последний раз посмотрел на себя в зеркальном отражении Реки. В воде, словно в темном негативе, сквозь светлые контуры облаков отразились лица домов и дворцов, спокойно спящих вдоль берегов. Лишь всегда бодрствующие многопалубные океанские лайнеры любовались на набережную круглыми глазами.

Город вздохнул, и легкий ветерок пробежал по круглым шевелюрам тополей, окропленных щедрой рукой осени каплями червонного золота.

До страшного финала оставалось несколько часов. Пока он не наступил, Город решил перебрать в памяти всю свою жизнь.

Он родился весной среди нежной зелени берез и осин, перемежавшихся с вековыми елями, стоявшими около прекрасной Реки, в которую сверкающими на солнце нитями вливались более мелкие речушки. Его спрятанную в лесах колыбель разноцветным ожерельем окружали темно-голубые, синие и карие от торфа озера.

Город был послевоенным ребенком. В самом начале восемнадцатого века русские войска взяли очередную шведскую крепость. Царь давно присматривал ее для укрепления российских границ, но все-таки для форпоста это место не подошло. Зато подошел кишевший зайцами остров, расположенный неподалеку.

Город любил вспоминать о том, как молодой государь, обозрев остров, вырезал из дерна два куска и, положив их крест-накрест, сказал: «Здесь граду быть». Тогда, откуда ни возьмись, над ним появился огромный орел. Все сочли это добрым знаком.

У Города было доброе сердце. Да, да, у него было сердце. Как бы он мог любить, переживать, страдать и радоваться, если бы был бессердечным? Новорожденный малыш, он уже любил и будущих жителей, и тех, кто прокладывал дороги, вырубал вековые деревья, выкорчевывал пни, расчищал и ровнял землю, осушал топкие, кишащие мошкой болота, — всех тех, кто жертвовал своими жизнями ради него.

Город не задумывался над тем, за что он любит людей. Для него это было так же естественно, как дышать. Без любви, как без воздуха, он бы умер.

Город вспомнил, как радовался появлению первого дома. Не грубо, наспех сколоченной избы или барака, а настоящего, сложенного из камня, с окнами и печами. Первый, царский, был возведен из бревен. Он был лишь раскрашен под кирпич, чтобы угодить глазу Его Величества, питавшего слабость к голландской архитектуре.

Потом, много позже, когда был построен первый дворец, Город понял, что маленький деревянный домик совсем не подходил по статусу государю великой Российской державы и оценил скромность, непритязательность царской персоны. Не все правители были так же неприхотливы, как его родитель, убедился он позже.

Город взрослел и год от года разрастался. Царствующие особы без устали холили и украшали своего любимца, считая его бесценным бриллиантом среди городов Русской земли. Все больше в оправе города появлялось прекрасных златоглавых соборов, храмов, дворцов. Даже простые дома радовали его красотой. Над одетой в благородный гранит Рекой, которую он считал любимой сестрой, там и тут взлетали ажурными дугами мосты, и она хорошела день ото дня.

Самые именитые архитекторы занимались благоукрашением города. А он… Он никогда ничем не гордился, потому что знал — за каждым посаженным деревом, за каждым строением, за каждым камнем в мостовой стоит колоссальный человеческий труд. «Люди меня любят, украшают, берегут, — думал он, — я же буду делать все, чтобы им хорошо жилось».

Город трепетал перед многоглавыми соборами, откуда утром и вечером доносилось прекрасное пение. Он знал, что люди ходят в них, чтобы разговаривать с Богом.

Город тоже разговаривал с Богом, точнее слушал, что Господь ему говорит, и послушно исполнял Его волю.

Самой любимой музыкой Города был колокольный звон. Мощные голоса могучих многотонных колоколов заставляли его сердце трепетать от осознания величия Господа; радостные рождественские перезвоны взывали к ликованию; от торжественных пасхальных звонов щемило сердце.

Город был щедрым. Любящие сердца этим и отличаются. Он как мог старался порадовать своих жителей: весной — удивительной, неповторимой красотой неба; веселым пением птиц летом; осенью баловал их мостовыми, отмытыми дочиста «дворниками» — ночными дождями; зимой укутывался в такие белоснежные, сверкающие под солнцем одежды, что горожане, глядя на него, замирали от восторга.

Люди не догадывались, сколько усилий прилагал Город к тому, чтобы жестокие ураганы и смерчи обходили его стороной, убеждал их добрыми, ласковыми словами. И властные разрушительные стихии смягчались и выполняли его просьбы. С ними никто и никогда так не разговаривал, а зря. Ласка и нежность могут смягчить любое сердце, даже каменное.

Черные грозовые тучи, наполненные молниями, как игольница иглами, пролетали мимо города, а он пел им вслед веселые песенки, радуясь, что спас своих жителей от опасных стрел.

Иногда горожане роптали на Город, укоряя его в обилии дождей. Он терпеливо сносил их недовольство, но однажды не выдержал.

— Солнце, мне и людям так не хватает твоего тепла и света, — обратился он к огненному светилу, — мы просим тебя как можно чаще радовать нас своим появлением.

Наблюдая в прошлом за царскими особами, Город стал дипломатом.

— Я слушаюсь только Бога, — ответило Солнце, и все осталось по-прежнему.

У Реки был строптивый характер. Несколько раз она выходила из берегов, накрывала водой набережные, затопляла нижние этажи домов, заставляя людей в страхе покидать жилища.

Когда она, не послушав его уговоров, задумала новое наводнение, Город спросил у Бога:

— Почему Река вредит людям?

— Люди своими грехами вынуждают ее к этому, — ответил Господь.

Так Город узнал, что беды и несчастья случаются с людьми не просто так.

Он никогда не вмешивался в жизнь людей. Считал, что не имеет на это права. Когда люди творили злые дела, Город болел. Добрые поступки горожан, даже самые маленькие, наполняли его сердце несказанной радостью. Он знал, что жизнь и его, и людей продолжается до тех пор, пока в них живет любовь.

— Я не вправе судить своих горожан, а тем более — наказывать, — однажды сказал он Реке.

— Посмотрим, что ты скажешь, если люди начнут тебя обижать, — хмыкнула та.

— Этого никогда не случится, — возмутился Город, и стекла в домах на набережной слегка задрожали.

— Братец, да в тебе таится великая сила, — засмеялась Река, — а я-то думала, что ты способен только на разговоры.

То, что он ошибался, Город понял в начале двадцатого столетия. «Почему люди внезапно так изменились? Что с ними случилось? К чему эти убийства, ненависть, злоба?! — недоумевал он, глядя на мечущиеся толпы вооруженных, словно с ума сошедших людей, исступленно кричащих о предательстве государя и мифической свободе. — Почему они с такой радостью разрушают то, что создали их предки?»

— Господи, что происходит? — возопил Город к Богу.

— Люди перестали верить в Меня, сердца их ожесточились, — отозвался Господь.

— А что мне делать?

— Терпи.

И Город терпел. Терпел, когда срывали с храмов кресты, бросали в огонь иконы, сбрасывали на землю колокола. Терпел, когда его уродовали, корежили, раздевали, жгли. Рыдал проливными дождями, глядя на гибель невинных людей.

«Куда так быстро исчезли добрые, воспитанные, трудолюбивые, трезвые люди? — ужасался он. — Откуда взялось столько злых, глупых, пьяных нелюдей с горящими ненавистью глазами?»

Вдобавок к этой вакханалии Город, не спрашивая его согласия, переименовали.

— Что это за имя такое? Чем их прежнее не устраивало? — спросил он у Реки, услышав новое, режущее слух название.

— То ли еще будет, — вместо ответа вздохнула та и снова оказалась права.

Вскоре Город снова переименовали в честь картавого иноверца.

— Я больше не знаю, кто я, — жаловался Город Реке. — Имени меня лишили, крестов надо мной нет, колокола не звонят. Мой Ангел Хранитель куда-то улетел. Мне так плохо без него. Я не понимаю, как люди живут без Бога?

— Они не живут. Маются, как и ты, — ответила та, потемнев.

Потом началась война, а вместе с ней страшный голод и холод. Люди умирали миллионами. Городу казалось, что он умирает вместе с ними. Через несколько лет война закончилась, горожане потихоньку ожили и начали восстанавливать израненный город. Былой красоты ему не вернули, не до того было, но кое-как подлатали.

Люди восстановили жилые кварталы, построили новые заводы и фабрики. Город разрастался, все дальше отдаляясь от сестры-Реки.

— Мне не нравятся новые дома, они какие-то убогие, напоминают спичечные коробки, — жаловался он ей. — Меня раздражают плакаты с лозунгами, развешанные повсюду. У меня аллергия на красный цвет, я от него чешусь!

— Прости, брат, ничем не могу тебе помочь. Даже если я выйду из берегов, то до плакатов не доберусь. Слишком они высоко висят. Тут нужна тяжелая артиллерия — ураган или смерч, — отвечала Река. — Потерпи, может, что-нибудь изменится.

И снова она оказалась права. Незадолго до трехсотлетнего юбилея в Городе начались перемены. С улиц исчезли красные полотнища и портреты вождей. Стало легче дышать. Но тут случилась другая напасть — начался рекламный бум. Сначала это были безобидные вывески магазинов и кафе, затем улицы захлестнула волна постеров и растяжек с откровенно бесстыдными изображениями человеческих тел. Даже много повидавшему в жизни Городу было стыдно на них смотреть.

Он чувствовал, что люди перестали его любить. Они строили новые дома на месте старинных кварталов, реставрировали старые, обновляли дворцы, открывали церкви, но делали это только лично для себя. Комфортная жизнь и развлечения стали смыслом человеческой жизни. С каждым днем горожане теряли то частичку доброты, то кусочек заботы о ближнем. Равнодушие и поиск выгоды во всем стали нормой. Люди спокойно проходили мимо нищих, их не заботили брошенные дети, просящие милостыню старики, все думали только о себе.

Город видел, что с его жителями произошли страшные перемены — и из людей они постепенно превращаются в животных, живущих инстинктами.

— Что они творят? — в очередной раз ужаснулся Город, глядя, как рабочие вешают новый плакат с раздетой догола девушкой на центральной улице. — На это же смотрят дети! Какой стыд! Какой срам!

— Стыд и срам, — согласилась с ним Река. — Если бы ты знал, что творят люди на кораблях и лодках, плавающих по мне! Но они губят не только себя, но и все живое вокруг. Ты не представляешь, сколько во мне мусора, грязи и химии! Хотя кому я жалуюсь? Тебе-то еще хуже. Ты скоро задохнешься от выхлопных газов, грязи, химических отходов. Тебя задушит кольцо свалок и помоек, разрастающихся с каждым днем.

— А метро?! — вспомнил Город. — От него у меня внутри вечно все сотрясается. Я страдаю от движения каждого поезда.

— Люди убивают и тебя, и меня; вообще все, к чему прикасаются, — с болью сказала Река.

— Но ведь не все. Есть и те, кто меня любит, бережет.

— Ну кто? Назови хоть одного, — ехидно воскликнула Река.

— Я и знаю лишь одного. Точнее, одну. Это Мария. — В его голосе послышалась нежность. — Но есть и другие.

— Мария-художница? — уточнила Река.

— Да, — заговорив о Марии, Город покраснел, и облака над ним окрасились в розовый цвет.

— Ишь, как раскраснелся, — улыбнулась Река разбежавшимися по воде солнечными бликами, — неужели влюбился?

— Да, — выдохнул Город чуть слышно.

— Да-да-да, — зашелестели осенней листвой деревья в парках и на улицах.

— Мария тоже тебя любит, — немного подумав, сказала Река. — Она рисует только тебя. Лучше всего у нее получаются храмы и соборы. Она верующая?

— Конечно. Бог дал ей талант, и она отрабатывает его. Ради нее я терплю все, — признался Город. — Если бы не она…

— Если бы не она, то что? — насторожилась Река.

— Я жив, пока жива она. Это все, что я могу сказать.

О Марии Город узнал совсем недавно.

Год назад он находился в тяжелейшей депрессии, вызванной парадом геев, прошедших по центральному проспекту в конце весны. Сначала, увидев их, Город не поверил своим глазам. «Этого не может быть, это кошмарный сон», — решил он, но парад извращенцев оказался явью. «Они не люди», — думал Город, с жалостью смотря на толпу обнаженных, кривляющихся существ непонятного пола, вихляющей, развязной походкой двигавшихся под орущие звуки, даже отдаленно не напоминавшие музыку. Между ними двигались платформы с инсталляциями из живых человеческих тел. Больше всего это шествие напоминало бесовскую вакханалию, чем, в сущности, и являлось.

«Когда-то по моим улицам горожане ходили крестными ходами, защищая себя и меня от темных сил. Что случилось с людьми? Я не понимаю!!!» — затрясся в рыданиях Город. Но люди, увлеченные новым развратным зрелищем, не заметили небольших колебаний земли у себя под ногами.

После мерзостного парада Город оцепенел. Время шло, а ему становилось все хуже. Ни колокольный звон, звучащий все реже, ни ласковые слова Реки не могли его взбодрить. Стоило ему закрыть глаза, как врезавшиеся в память мерзкие картины вновь оживали.

Город всегда жил для людей, но после увиденной грязи понял, что больше никому не нужен. Как-то он вспомнил, что Река однажды сказала: «Для людей сегодня главное — набить повкуснее чрево и усладить свою плоть любым способом. Они перешли черту, и теперь их ничто не спасет от гибели».

Если бы Город мог говорить, то объяснил бы своим жителям, что те живут лишь потому, что кто-то из их предков угодил Богу добрым поступком, крепкой верой, почитанием родителей или от сердца поданной милостыней, а может, заботой о больном человеке или сироте. И если люди хотят, чтобы их дети жили, а род продолжался, то они должны одуматься, попросить у Бога прощения и прекратить беззаконие и разврат.

Дружелюбный и жизнерадостный Город превратился в хмурого молчуна. Он перестал разговаривать с облаками и птицами и даже с Рекой. Горожане недоумевали — куда исчезло солнце? Почему летом с утра до вечера идет то дождь, то град? Птицы стали облетать Город стороной. Лишь некоторые люди понимали связь между прошедшим парадом и состоянием города.

И вот наступил момент, когда он понял, что ему незачем больше жить. Точнее, не для кого. Ведь Город всегда жил для людей, а теперь они в нем не нуждались.

— Господи, разреши мне умереть! — обратился он к Богу.

— Терпи! — снова ответил Господь.

Однажды светлой летней ночью измученный бессонницей и мрачными мыслями Город услышал давно забытые слова: «Я люблю тебя, Город!» «Мне послышалось», — решил он, но звонкий молодой голос снова прокричал: «Город, я тебя люблю!»

Напрягая ослабевшие от постоянного плача глаза, он вгляделся в то место, откуда доносился голос, и увидел на крыше дома хрупкую девушку в длинном легком платье, развевающемся под порывами ветра. Рядом с ней стоял мольберт с холстом, на котором сквозь тонкую пелену молочной ночи угадывались купола одного из его любимых храмов. «Слава Богу за то, что ты есть!» — снова закричала девушка.

— Мария, прекрати кричать! Всех соседей разбудишь! И что это за манера — рисовать на крыше по ночам! — высунулась из чердачного окна голова старушки в платке.

— Бабушка, но ведь совсем светло! Ты посмотри, какая красота вокруг!

— Иди немедленно домой!

Старушка, кряхтя, вылезла на крышу, подхватила мольберт и потащила его к темному провалу. Мария, вздохнув, пошла за ней.

С этого момента Город начал оживать. Любовь Марии вернула его к жизни. Чтобы порадовать девушку, он начал улыбаться, и солнце вновь появилось в небе. Позолоченные купола и шпили засияли, подчеркивая его красоту как наяву, так и на картинах Марии.

Город изо всех сил оберегал юную художницу. Он разгонял над нею облака, если во время дождя она забывала зонт. Улица около ее дома всегда была чисто выметена ветром. Город уговорил метель, чтобы та никогда не заметала дорогу, по которой ходила девушка. Холодные и злые ветры из уважения к Городу облетали дом Марии стороной. На ее окне всегда пели птицы. Чайки, позируя ей, замирали в воздухе. И даже Река переливалась для ее картин особенными красками. Благодаря заботе Города картины Марии были самыми красивыми из всех, что когда-либо писали художники.

Город узнал, что девушка жила с бабушкой и трогательно заботилась о ней. Старушка была великая молитвенница. Таких, как она, в городе осталось немного. Все они собирались на службу в маленькой церкви на окраине, где служил старенький священник-монах.

Поглощенный заботой о Марии, Город почти не обращал внимания на то, что происходит вокруг, не замечал, что время сжалось до предела и дни мчатся с ужасающей скоростью.

Все чаще его навещали ураганы, оставляя после себя поваленные деревья, оборванные провода, исковерканные машины. Теперь даже ради Марии Город ничего не мог изменить. Любовь в людях охладела окончательно, они жили в злобе и ненависти друг к другу. Город наводнили иноверцы. Рядом с церквями все чаще возводили мечети. СМИ с утра до ночи вещали о толерантности и все громче призывали к абсолютной свободе — освобождению от еще теплившейся в некоторых людях совести и нравственности.

Климат изменился — арктический мороз зимой и африканская жара летом вперемешку с ураганами доводили людей до умопомрачения. Летом они задыхались от дыма бушевавших вокруг Города лесных пожаров, зимой гибли под обвалами снега и гигантских сосулек. Медицина не успевала изобретать препараты для лечения новых вирусов.

Пришло время, когда Город стали покидать немногие оставшиеся в нем христиане. Убегали от грязи и разврата поближе к монастырям.

Уехала и бабушка Марии. Девушка оттягивала момент расставания с любимым Городом как могла, но однажды в ее окно постучал белоснежный голубь, и она поняла — пора.

В последний раз она шла по Городу, прощаясь с дорогими ее сердцу местами, а он смотрел на нее сквозь слезы, падавшие солеными каплями ей на лицо. «Не плачь, — утешала его мысленно Мария, — я знаю, что настанет время, и ты станешь еще прекраснее. И твои горожане будут любить друг друга и тебя всем сердцем!»

В этот же вечер, забрав с собой все картины, Мария уехала.

Горожане проснулись от страшного грохота и бросились к окнам. Многие, видя происходящее, столбенели от ужаса. Такого урагана в городе еще не бывало! Шквальный ветер рвал провода, словно взбесившийся пес. Деревья и даже бетонные столбы ломались, словно спички, облицовочная плитка домов шрапнелью летала по улицам. Несколько резких порывов — и невидимые могучие руки принялись срывать крыши. Машины, трамваи, автобусы — весь транспорт — перекатывались по дорогам, словно пустые консервные банки. Со всех концов Города раздавались взрывы. Только что спокойная Река, внезапно ощетинившись, с невероятной скоростью пошла на Город. Люди, живущие в центре, забрались на крыши, но там свои жертвы ждал ураган, сдувая их, как воздушные шарики. В дальних районах новые дома-небоскребы складывались внутрь, погребая под собой тысячи жителей.

Неотделимый от жителей Город страдал от невыносимой боли, умирая вместе с людьми. Но он знал, что ничего изменить уже нельзя. Беды не случаются с людьми просто так.

Через несколько дней Река вернулась в свободные от гранита берега. Города больше не было. Холмистая равнина, иссеченная дорогами, напоминала объемный топографический макет. От зданий не осталось не только камней, но и пыли. Ничто не напоминало о том, что когда-то на этом месте жил прекрасный многомиллионный Город.

Измученная природа отдыхала. Прохладный ветерок закручивал на Реке легкие кудряшки. Стояла звенящая тишина.

А над невидимыми престолами церквей и соборов стали хорошо слышны ангельские голоса, славящие Бога…

Черный квадрат

Жил в подмосковном городке мальчик. Имя у него было самое обыкновенное — Иван, а вот фамилия — Молевич — лишь одной буквой отличалась от фамилии личности, известной всем в искусстве, — Казимира Малевича.

Понятно, что с такой фамилией у Ивана была одна дорога — в художники. Впрочем, талантом его Господь не обделил. С детства у мальчика были замечены способности к рисованию. Особенно хорошо у него получалось срисовывать разные картинки.

Родители увлечению сына не препятствовали, напротив — всячески поощряли, надеясь, что их фамилия в сочетании с Ваниными способностями выльется в творения, которые в будущем прокормят не только сына, но и их самих.

Когда Ванюша подрос, мать, Марья Петровна, стала возить его в художественную школу.

Столица красовалась в двух часах езды на электричке от их городка, поэтому матери пришлось уйти с работы. Но чего не сделаешь ради знаменитого будущего единственного ребенка!

В дороге Ваня читал и делал уроки, а мать вязала. Так и мелькала спицами — то носки свяжет, то варежки.

Талантливого и воспитанного ребенка в школе приметили. Особенно он нравился старой учительской гвардии. «Иван Молевич — не чета сегодняшним ученикам. И на занятиях он внимательно слушает, и мобильный телефон у него на уроках выключен. Всегда и поздоровается, и “спасибо” скажет, и “пожалуйста”. И рисует не абстрактную абракадабру, а классические пейзажи, букеты и натюрморты», — ставили они Ваню в пример другим ребятам. А будущему художнику ой как нравилось, когда его хвалили.

А что тут такого, скажите, пожалуйста? Кому похвалы не нравятся?

Подростком полюбил Иван писать этюды в старых, доживающих последние деньки московских двориках. Особенно ему нравилось рисовать пейзажи с древними церквушечками с позолоченными или деревянными маковками. Как-то особенно спокойно становилось на душе у юного живописца, когда рядом была церковь. Правда, внутрь он никогда не заходил, любовался снаружи.

Однажды летом (было тогда Ивану лет шестнадцать) поехал он с другом и однокашником Петром на этюды в Троице-Сергиеву лавру. Случилось это в великий праздник Успения Божьей Матери.

Так совпало, что вошли молодые люди в знаменитую обитель под праздничный колокольный перезвон. С удивлением они увидели, что на службу стекается множество народа: женщины и девицы разного возраста, мужчины всех мастей — и состоятельные господа, и люди победнее, и вовсе неимущие, их-то ни с кем не спутаешь. Стариков было совсем мало. Но что больше всего Ивана поразило, так это молодежь: модницы и скромницы, студенты и парни рабочей масти — все шли молиться.

— Может, и мы в церковь зайдем? — Петр легонько ткнул товарища локтем в бок. — Давай хоть посмотрим, как там внутри.

— Да что мы увидим? — отмахнулся тот. — Народу — не продохнуть. В другой раз зайдем. Пошли лучше место для этюдов выбирать.

Так и прошли друзья мимо храма. Петр расположился под огромной елью напротив собора, а Иван устроился на ступенях колокольни.

Солнышко стало припекать. Ветер разогнал тучки, и золотые купола с крестами засверкали так, что глядеть на них приходилось прищурившись.

Когда народ из собора вышел, Ванин этюд был почти готов. Даже издалека юноше было заметно, что после службы лица у людей преобразились, стали радостными, счастливыми. «Зря мы в церковь не зашли», — позавидовал он неведомой ему радости.

— Конечно, зря, — вдруг раздался рядом густой бас. — В такой-то праздник и мимо храма проскочили.

К Ивану поднялся высокий монах.

— Вот здесь синевы убавь, — он взглянул на холст. — А тут аквамарином мазни. Белил больше на храм положи и тени прорисуй. Где тени-то?

Чувствовалось, что монах в живописи не профан.

— Отец Гавриил, — протянул он юноше руку.

Ваня хотел ее пожать, но монах, крепко схватив его ладонь, трижды притянул его к себе и расцеловал.

— Вот так здороваться надо, — засмеялся он, глядя на растерявшегося паренька. — А здесь фигурку монаха добавь для правильного композиционного решения.

Иван послушно макнул кисть в черную краску.

— А почему монахи всегда в черном ходят? У вас что, траур по прошлой жизни?

Он коснулся кистью холста.

— Хороший вопрос, — задумался отец Гавриил. — А сам ты как относишься к черному цвету?

— Цвет как цвет, — пожал Иван плечами.

— Нет, брат. Здесь ты неправ. Черный цвет не прост. Недаром его так любит враг рода человеческого.

— Дьявол, что ли? — небрежно уточнил Иван и тут же невпопад мазнул по холсту. — Так его же нет. Сказки это все.

— А Бог, по-твоему, есть?

— А как же. Только я его называю «Вселенский разум».

Отец Гавриил вздохнул, но промолчал.

Иван принялся убирать с холста черное пятно. Но оно почему-то не стиралось, а напротив, размазывалось все больше, съедая осенние краски.

— Теперь придется все заново рисовать! — расстроился юноша.

Монах перекрестил холст и продолжил:

— Видишь, именно черный цвет обладает свойством не смешиваться с другими цветами, а поглощать их. Для нас, монашествующих, этот цвет означает отказ от земных радостей, отказ от страстей ради любви ко Господу. А враг человеческий любит черный цвет, потому что за ним легко спрятать самые грязные делишки. Впрочем, на самом деле все очень просто. Но это «просто» мне тебе сложно объяснить.

— А вы тоже художник? Или были художником? — юноша неожиданно справился с пятном и перевел взгляд на монаха.

«На вид — лет сорок, сажень в плечах, круглое доброе лицо, длинные волосы, завязанные в хвост, вьются у висков, глаза синие-синие, умные-умные, а взгляд чистый, как у ребенка. Какой-то русский богатырь из сказки, а не монах».

— Русские богатыри и были монахами, — опять угадал Ванины мысли отец Гавриил. — Про Илью Муромца слыхал?

— Конечно, — Ваня обиделся. — Я даже картину Васнецова «Три богатыря» копировал.

— Копировал, говоришь, — монах внимательно вгляделся в лицо юноши. — Конечно, для учения это нужно. А вот для тебя лично — дело опасное. Но, может, и пронесет с Божьей помощью. Только ведь за этой помощью тебе самому к Господу обратиться надо. А ты мимо храма пронесся.

Иван ничего не понял из услышанного. «Помощь Божья, копировать опасно. Ерунда какая-то».

— Не ерунда, — вздохнул отец Гавриил, — только разъяснить я тебе ничего не могу. Не поймешь ты меня, брат Иван. А то, что я художником был, ты угадал. Двадцать лет у мольберта стоял.

— Двадцать лет! — поразился Ваня. — Сколько же вам сейчас?

— Да уж за пятьдесят перевалило, — лицо монаха осветилось улыбкой.

Только сейчас юный художник заметил и серебряные нити в волосах монаха-богатыря, и морщины у глаз, разбегающиеся лучиками при улыбке.

— А можно, я ваш портрет нарисую? — неожиданно для себя спросил он.

— Нет, брат. Некогда мне тебе позировать. Я и так полжизни на художества потратил. Меня Псалтирь ждет.

— Кто ждет? — не понял Ваня, но отец Гавриил, перекрестив его, ушел.

На обратном пути Иван подробно пересказал Петру разговор с монахом.

— Ты случайно не знаешь, кто такой Псалтирь? — спросил он.

— Наверное, друг его или начальник, — не задумываясь ответил тот.

А отец Гавриил в это время, стоя на коленях с Псалтирью в руках, молился за раба Божьего Ивана, которого в будущем ожидали великие искушения.

Больше в лавру Иван на этюды не ездил. Ему вдруг надоело рисовать пейзажи и, к удивлению учителей, он увлекся той самой абстракцией, которую они подвергали обструкции. Сначала его поманил кубизм, а закончилось это нешуточным увлечением геометрическим супрематизмом. В общем, пошел наш Ваня след в след за своим «почти однофамильцем».

Закончил Иван художественную школу не просто, а с отличием. Несмотря на его подвыверт с абстракцией, педагоги не поменялись к своему любимцу и оценили его выпускную работу (три красных геометрических коня на синем лугу под желтым небом) по заслугам. Ну, может, совсем немного их преувеличили за Ванечкин добрый нрав и хорошие манеры, но талант-то все равно был налицо.

Налицо, да не на лице. С внешностью нашему выпускнику не повезло. Другой бы юноша и внимания не обратил на эту пресловутую внешность, но Ваня, наслушавшись разной рекламной тарабарщины, твердо уверовал, что его счастье напрямую зависит от красоты лица, крепких мускулов… ну и тугого портмоне, конечно. Ничего из этих достоинств он не имел.

В зеркале, в которое он старался смотреться как можно реже, отражалась конопатая физиономия с круглыми серыми глазками под короткими бровками домиком. Из-за этих бровок выражение Ваниного лица было постоянно удивленным. А когда он пытался сурово нахмуриться, как тот ковбой в рекламе джинсов, лицо его становилось виновато-изумленным, будто само себе удивлялось и одновременно просило прощения непонятно за что. Мужественный подбородок и высокие скулы тоже отсутствовали. Зато имелся нос картошкой. Про фигуру и говорить нечего. Отец Ивана был маленьким, сухоньким и узкоплечим. Сын в него пошел. А насчет портмоне… Любому разумному человеку понятно, что переживать в семнадцать лет об отсутствии денег — глупо. Однако Иван думал иначе.

«С твоим талантом можно миллионы со временем заработать», — утешали в один голос Ваню родители. «Со временем я не хочу. Это вы могли всю жизнь копить на телевизор и еще раз на телевизор, а у моего поколения другие приоритеты. Нам надо все сразу и как можно быстрее, — отвечал тот. — Сейчас все в кредит берут, деньги не копят. Только, чтобы кредит дали, надо сначала на хорошую работу устроиться, а для этого необходимо высшее образование получить».

Подумали мать с отцом, прикинули, посчитали и решили, что еще смогут сына потянуть.

За высшим образованием отправился Иван в Московскую художественную академию. Посмотрела приемная комиссия его работы, прибавила к ним звучную фамилию — «Неужели опечатка? А вдруг родственник того самого?» — и приняла юношу на обучение.

Мать, чтобы сынок смотрелся и питался не хуже других, со спицами совсем срослась. Дома вяжет, в гостях вяжет, даже на ходу вязать примерялась, но не смогла петли считать. Отказалась от этого безумства.

Соседка, баба Валя, ее варежки и носки на станции реализовывала.

Муж от супруги не отставал. Помимо основной работы пошел ночным сторожем на стройку, сыну на краски и кисти зарабатывать.

В общем, тянули родители деточку изо всех сил. А сил становилось все меньше. Первым сдался отец. Ваня учился на втором курсе, когда тот заработал в холодной сторожке воспаление легких и умер.

Без отцовских дивидендов нашему студенту туго пришлось. А тут и мать без приработка осталась: руки так заболели, что не смогла спицы держать. «Артрит, — сообщила ей знакомая врачиха. — Завязывай с вязанием». Мать шутку не оценила. Заплакала. «На какие шиши Ванечка высшие знания будет получать?»

А у Ивана опять во вкусах перемены. «Супрематизмом на хлеб с икрой не заработаешь», — как-то сообщил он Петру за чашкой кофе в студенческой столовке, заправив за ухо прядь длинных, с трудом отращенных волос. Петр тоже поступил в академию. Учился он на скульптора и мечтал превзойти самого Микеланджело, считая, что давно упокоившийся мастер будет ему завидовать. Впрочем, у сегодняшней молодежи такая каша в голове, что это неудивительно. Жениться Петр планировал на девушке с состоянием, несмотря на то, что был гол как сокол.

А чему здесь удивляться? Ведь и большинство барышень в наши дни стремятся выйти замуж за людей богатых или за их сыновей, невзирая ни на что. А ведь в этом «что» таятся порой такие вещи, на которые не только необходимо взирать — бежать от них надо, забыв про подарки и небрежные слова любви. Я не утверждаю, что у нас все юноши и барышни меркантильные и недалекие. Есть и другие, и я даже знаю, где их искать. Но об этом я расскажу потом. Если вы меня спросите.

— Так чего же ты хочешь, друг Горацио? — выказал Петр свою образованность в ответ на Ванины слова.

— Хочу стать копиистом. Копии у меня всегда хорошо получались. Кроме того, есть у меня одна идея, — Иван понизил голос. — Если она осуществится, то будет у меня и квартира в Москве, и машина не самая дешевая. Представляешь, еду я по Садовому кольцу на «Понтиаке» в белом костюме от Гуччи, на руке — золотой «Ролекс»? Девицы так и падают мне под колеса. И про мою внешность они сразу забудут.

— Не боишься, что они про тебя самого забудут? Будут помнить только о машине и часах, — засмеялся Петр. Будут говорить: «Познакомилась с мужчиной в костюме от Гуччи, на “Понтиаке”». Как выглядит — не помню». А знаешь, что марка «Понтиак» происходит от слова «понт»?

— Шутка с бородой, — отмахнулся Иван. — Ты, кстати, тоже можешь делать копии статуй.

— Нет, это не для меня, — напыжился Петр. — Я буду свою Афродиту ваять. Такую, чтобы лучше ее в мире не было!

— Все в нашем мире уже было. И твоя Афродита тоже, — у Ивана иногда получалось пофилософствовать.

— Моей — не было, — заупрямился молодой скульптор.

На этом и разошлись.

Вскоре Иван действительно начал хорошо зарабатывать, копируя картины. Вопросов заказчикам не задавал, лишнего не болтал, и пошла по столице о нем молва как о надежном художнике-копиисте.

Мать за него так радовалась, так радовалась. Бывало, бабу Валю в гости зазовет и все о денежных успехах сыночка жужжит, как пчелка про мед. Соседка дешевое печенье в «майский» чай макает, согласно погукивает, а про себя думает: «Что-то я отблесков от богатства Ванькиного в материнском доме не вижу. То ли он матери не помогает, то ли она деньгу на черный день припасает. Хотя, судя по угощению, денек-то этот не за горами. Руки-то вон как распухли, смотреть страшно. Что же это наш миллионщик матери лекарства купить не может? Сколько она в него сил и здоровья вбухала. А где сыновья благодарность?»

Благодарность-то у Ивана была, да времени доехать до матери не было.

Время нашего копииста совсем распоясалось. То, что оно уходило на работу — это понятно; то, что убегало на свидания с девицами — тоже. Но ведь оно еще пристрастилось к богемным ночным заведениям, что ему же и мешало ходить на работу. В общем, получается замкнутый круг, оставляющий темные круги под глазами на лицах, в него попавших. А таковых, помимо Ивана, существует множество.

Мудрые люди учат обращаться со своим временем бережно, жить размеренно. «Торопись медленно», — говорят они. Но молодость чужих советов не слушает.

За короткое время обзавелся популярный копиист Молевич и собственной московской квартирой, и автомобилем. Правда, жил он не в пентхаусе, о котором грезил наяву, а в студии-распашонке в спальном районе. И ездил не в хищном «Понтиаке», а в букашке-«Фольксвагене». Зато планов у него, как всегда, было громадье. В этом громадье не хватало места только для матери, которой Иван однажды-таки выслал денежный перевод. Самому долететь до родного гнезда времени не нашлось.

На эту матпомощь Марья Петровна первым делом купила на кухню новые занавески, поменяла на тканую дорожку протертый до дыр синтетический коврик, купила самый дорогой шоколадный торт и чай «Ахмат». Позвав в гости бабу Валю, она встретила ее в новом фланелевом халате. Увидев обновку, соседка догадалась, что это сынок про мать вспомнил. «Не иначе — совесть у Ваньки проснулась», — обрадовалась она.

Увы, радость бабы Вали была преждевременной. Совесть Ивана, на минутку встрепенувшись, тут же забылась еще более сладким сном.

Студент Молевич в конце третьего курса был отчислен из Академии за прогулы, но это его не беспокоило. Заказчики стояли в очередь, цены на его копии росли, как мухоморы в теплый дождь, пентхаус и авто были не за горами.

К роскошной жизни полагалось иметь и барышню, ей соответствующую: худую длинноногую блондинку с распухшими от геля губами, и чтобы она обязательно была на голову выше своего обладателя.

Таких див вокруг Ивана Молевича крутилось предостаточно — хоть кастинг устраивай. Но случилось непредвиденное — наш художник влюбился. И ладно бы в одну из гармонирующих с кабриолетом особ. Так ведь нет. Сердце влекло его к девушке Лизе самой обыкновенной внешности.

А познакомились молодые люди летом в Третьяковской галерее, на выставке Клода Моне.

Ванины работы тогда были на пике популярности и у бомонда, и у серьезных московских бизнесменов.

Несущийся на всех парах к вершинам славы, молодой художник изо всех сил старался соответствовать своему статусу. Впрочем, статус — не пандус: дело ненадежное, к тому же хлопотное. Статус надо кормить-поить в полагающихся ему местах, одевать-обувать и выгуливать там, где бродят такие же обеспокоенные и утяжеленные статусами персоны.

Лизе нравились нежные картины именитого француза. Иван же забежал в Третьяковку на случай, если спросят, видел ли он Моне, бросить небрежно: «Естественно».

Одетая в воздушное розово-сиреневое платье, светловолосая девушка была похожа на одну из кувшинок, в изобилии плавающих в заросших прудах, которые так любил знаменитый импрессионист. Увидев ее, юноша на мгновенье забыл о своих целях и задачах. Этого мгновенья хватило, чтобы прелестная незнакомка покорила его сердце. Если бы Ивана на следующий день попросили описать девушку, в которую он так безрассудно влюбился, поверьте, он бы не смог этого сделать. Юноша только знал, что она совсем не похожа на ту барышню, которую он себе намечтал. Более того, Лиза была ей полная противоположность. Невысокая, пухленькая, с губами, напоминавшими вишенку, которые ах как хотелось поцеловать! А имя Лизонька! От него можно было сойти с ума, такое оно было красивое и нежное! К тому же девушка оказалась умной, начитанной и училась на искусствоведа.

Свободного времени у Елизаветы почти не было. Она писала диплом, подрабатывала консультантом в художественной галерее, бегала по выставкам, а по воскресеньям пела на клиросе в церкви. О чем она и рассказала Ивану на первом свидании.

— Зачем тебе это нужно? — от возмущения он встал прямо посреди улицы. — Тратить время на походы в церковь… да еще там петь… да еще бесплатно! Бред! У меня тоже свободного времени в обрез. Ты же понимаешь, что творческие люди ведут ночной образ жизни, а ночь с субботы на воскресенье — для нас святое!

Давно позабыл Иван о хорошем воспитании. Стал он с циниками — циником, с чревоугодниками — чреву угождал, с выпивохами — выпивал, только что с блудодеями не блудил. Держался чьими-то молитвами, но об этом не догадывался. Думал, что сам по себе такой устойчивый.

— И для меня субботний вечер и воскресное утро — святы! — Лизин нежный голосок неожиданно стал железным. Но она тут же смягчилась. — Пойдем, Ванечка, а то в кино опоздаем.

«Ого, — подумал Иван, — а девушка-то не цветок, а орешек. Как бы зубы не поломать».

«Не буду пока с Ваней о вере говорить. Буду за него молиться, в записочках поминать. Слава Богу, что он крещеный!» — решила Лиза.

В любви Иван Лизе признался сразу. Сердце подвело, и он проговорился раньше намеченного времени. Вырвалось из него признание, просто выскочило при одной из встреч. Сказал Ванюша заветные слова и замер — что любимая ответит? А Лизонька так спокойно сказала: «И я тебя». Что еще влюбленному надо?

Правда, девушка надеялась, что любимый ее замуж позовет, но тот промолчал. «Подожду, не все сразу. Господь всегда все к лучшему управляет, — остудила она свои надежды. — Любить-то я Ивана люблю, а знаю плохо. Надо нам подольше повстречаться».

Между тем ум Ивана изо всех сил боролся с сердцем против его выбора. «Лиза — девушка непрестижная, у нее даже статуса нет. На презентациях, вернисажах, на закрытых вечеринках и прочих богемных мероприятиях ею не похвастаешь — не модница, не пьет, не курит. К тому же — умная. Всех насквозь видит», — внушал ум сердцу.

«Зато у нее добрые глаза необыкновенного фиалкового цвета, и смотрит она на Ванюшу, а не в его кошелек. Ни одного нищего на улице не пропустит, всем милостыню подает», — защищало сердце свою избранницу.

«Подумаешь, добрая, — злился ум, — эдак она все Ванино непосильным трудом нажитое добро голытьбе хитрющей раздаст. Ивану нужна такая жена, чтобы жил он с ней, как на острие ножа. Тогда у него адреналин будет вырабатываться, а это положительно скажется на творчестве. Сейчас такие в моде».

«Адреналин для меня вреден, — пугалось сердце. — Не нужен Ване адреналин. Ему жена нужна, чтобы детишек рожала, дом вела, чтобы за ней, как за стеной».

«Какая жена? Кто сейчас женится? — ужасался в свою очередь ум. — Надо для себя жить, а когда надоест, можно и наследником обзавестись. Но только после пентхауса, парочки шикарных авто и коттеджа в Испании. Как раз годам к тридцати пяти».

«Нет, любительница шикарной жизни так долго рядом с Ваней не выдержит. Либо она его угробит раньше времени, либо разорит», — печалилось сердце.

«Ничего, сдюжит наш Ванек. Он скоро к своему наполеоновскому плану приступит. На нем, если повезет, можно столько заработать! С волками жить — по-волчьи выть! Раз Ваня в центровой обойме крутится — должен быть, как патрон».

«А еще умом называешься, — удивлялось сердце. — Ты что, не знаешь, что патронами стреляют? Они, между прочим, после этого разрываются».

«В тусовке народ вращается, как в русской рулетке. Может, и пронесет. Зато опять-таки адреналин», — дразнился ум. Ему нравилось наблюдать, как сердце сжимается от страха.

«Зато Лиза похожа на Ванину маму!» — выдвигало сердце свой главный аргумент. И тут ум ничего возразить не мог. Против мамы он был бессилен. Иван любил маму, даже когда его совесть спала. Такое странное у него было устроение.

Наконец настал тот день, когда Иван воплотил в жизнь свою мечту и нарисовал… черный треугольник!

«У Малевича — “Черный квадрат”, а у Молевича — “Черный треугольник”!» — думал он, с восторгом глядя на свой шедевр. Огранив его в золотой багет, он показал шедевр Петру.

Тот, глядя на картину, долго молчал, потом глубокомысленно захмыкал, потом начал ндакать, затем почему-то расчихался и изрек:

— Это — черный треугольник.

— Я и без тебя знаю! — закричал Иван, не выдержав. — Что ты о нем думаешь?

— Я не Пифагор, чтобы думать о треугольниках, — хмыкнул Петр. — Глубокий черный цвет, равные стороны. Можно детям в школе показывать — как наглядное пособие. Пифагоровы штаны во все стороны равны.

— Ты что не понимаешь, что это — шедевр?! — трагическим шепотом спросил Иван.

— Конечно, брат, шедевр, — хлопнул Петр друга по плечу. — Ты, главное, так не волнуйся. Хочешь, я за пивом схожу. Обмоем картину.

— Шедевр пивом? — у Ивана отлегло от сердца. — У меня для этого случая французский коньяк припасен. Кстати, завтра выставляю «Черный треугольник».

— И где состоится вернисаж?

— В Лизиной галерее. Снял там зал на сутки. Огромные деньги выложил, но сам понимаешь, для представления этой картины нужна особая обстановка.

— А почему всего на сутки? Аренда такая дорогая?

— При чем здесь аренда, — небрежно махнул рукой Иван. — Картина уникальная. Я думаю, что многие захотят ее купить.

— Какова цена твоей геометрии? — пряча усмешку, поинтересовался Петр.

— Еще не решил. Хочу устроить аукцион прямо в зале. Как тебе идея? — задрал Иван голову, но друг промолчал.

После коньяка Петр по-новому взглянул на воплощенную мечту друга. «Черный треугольник» начал казаться ему гениальным ответом «Черному квадрату». Под утро скульптор заплетающимся языком объявил, что «если бы Малевич был жив, то обзавидовался этому шедевру». Иван выслушал его с блаженным выражением лица.

Проспавшись, Петр, стараясь не смотреть ни на чернеющий треугольник, ни в жаждущие славы глаза друга, умчался восвояси. А Иван сделал первый звонок:

— Арнольд, это Молевич. Завтра в полночь приглашаю вас с супругой на закрытый вернисаж.

— ?

— Разве я не сказал? В галерее «Двадцать семь и три».

— ?

— Dress code is black! (вечерняя форма одежды черного цвета)

— ?

— Будут все! Жду!

Обзвонив по алфавиту всех знакомых, Ваня добрался до номера Лизы, которая картину любимого еще не видела.

«Ей твой треугольник точно не понравится», — шепнуло сердце.

«Это мы еще поглядим, — фыркнул ум. — Если любит, то ей должно нравиться все, что я делаю». Сердце не стало спорить, и Иван продолжил рассылку.

Весь следующий день с настроением именинника Иван готовился к открытию вернисажа. Рабочие затянули стены зала от пола до потолка черной тканью. Шедевр повесили на центральной стене.

Освещенный лампами «Черный треугольник» в золотой раме смотрелся на черной стене, по мнению автора, просто потрясающе. Расставив по периметру свечи, Иван выключил свет и поехал домой переодеваться.

Первой пришла Лиза. Сняв тяжелую от снега дубленку — на улице была зима, — она осталась в закрытом длинном черном платье. В этом наряде она показалась Ивану какой-то загадочной.

— Судя по твоему лицу, у тебя что-то случилось, — девушка потихоньку начала разбираться в Иване. — Признавайся, что?

Но он лишь таинственно улыбнулся в ответ.

— Не люблю тайны, — пожала плечами девушка. — Тебе помочь?

Поручив Лизе разливать шампанское и раскладывать икру, Иван зажег свечи и еще раз окинул взглядом зал — все было как надо. Раздался звонок, и хозяин бросился к дверям.

Гости по заказу хозяина явились в черном. Дамы, сбросив меха, оставались в длинных до пола платьях, с немыслимыми декольте спереди или сзади. Некоторые из них смотрелись крайне нелепо.

Слово «нелепо» почти исчезло из современного лексикона. Его заменили на совершенно нелепое «прикольно».

Кстати, вы заметили, что у нас то и дело исчезают слова? Того и гляди, мы лишимся буквы «ё». Предлагают заменить ее на сочетание «йо»! Мол, что здесь такого страшного? В Европе про «ё» никто не слышал. И живут прекрасно.

Кто заинтересован не только в подмене слов и букв, но и наших чувств, понятий, оценок? Я лично догадываюсь, кто. И скажу вам, если вы меня спросите.

Гостям нашего художника было очень «прикольно» пить шампанское в комнате, затянутой черной тканью. Большинство из них думало, что это и есть обещанный Молевичем вернисаж. То и дело слышались вскрики дам, задевающих подолами платьев горящие свечи.

«Шарман», «прикольно», «гламурно», — жужжали гости. Одинокие светские львицы прохаживались поближе к перспективному копиисту. Проведя весь день в косметических салонах, они выглядели сногсшибательно.

«Посмотри на эту блондинку, — тарахтел ум Ивана, — улыбнись той дылде с вырезом до коленок, помаши рукой Жанночке, обними Танечку Лурье».

«А как хороша Лизонька при свечах», — шептало сердце.

Ванюша улыбался дамам направо и налево, махал рукой модной в этом сезоне среди золотой молодежи мадмуазель Жанне, раскланивался то с четой миллионеров Крыжановских, то с господином Путенцовым и его молодой супругой, но взгляд его то и дело возвращался к Лизавете, которая обносила гостей очередным подносом, теперь уже с закусками.

Когда появился последний приглашенный, Иван перекрестился, чего никогда не делал и зазвонил в колокольчик, купленный сегодня же. Лиза тем временем потушила все свечи. «Ах, колокольчик», «прикольно», «шарман», — еще громче зажужжала толпа, на мгновенье слившись с темнотой.

— Господа, представляю вашему вниманию… — произнес торжественно и вместе с тем интригующе хозяин, повернул картину лицом к зрителям и включил подсветку, — «Черный треугольник»!

Наступила напряженная тишина. Гости вглядывались в шедевр Молевича, пытаясь сообразить, как нужно реагировать. Кто-то захлопал в ладоши, но, не услышав поддержки, остановился. Ивана охватила паника. Тишина становилась для него зловещей.

— Хороший багет, — наконец высказался Арнольд, один из главных заказчиков Ивана, переглянувшись с Путенцовым. — Покупаю.

Все с облегчением рассмеялись и стали собираться. Про картину никто ничего не сказал, и только Таня Лурье, разглядев в полумраке съехавшиеся трагическим домиком брови художника, тихо сказала:

— Ваня, брось ваньку валять. Работай как работал. Делай копии и не выпендривайся. Кому нужен твой треугольник? Ты не Малевич и никогда им не станешь.

Когда ушли последние гости, Лиза включила свет и начала собирать с пола выгоревшие подсвечники, одноразовые фужеры, покусанные тарталетки из-под икры и черные лоскутки платьев, вырванные каблуками-шпильками.

Иван, сидя на полу, допивал шампанское прямо из бутылки, с тоской уставившись в одну точку.

— Вань, вставай. Мне домой пора. Бабушка волнуется. Я пока домой не приду, она не уснет. А у нее сердце больное, — Лизонька протянула ему руку, чтобы помочь подняться.

— Значит, у бабушки больное сердце? — закричал ей в лицо Иван, вскакивая на ноги. — А мое сердце тебя не волнует? А то, что я придумал и нарисовал такую потрясающую картину, а ее не поняли, не оценили, тебя тоже не волнует? Да катись ты куда хочешь! Видеть тебя не могу!

«Ты что делаешь? — закричало сердце. — Немедленно проси прощения!»

Но Лиза, уронив лицо в ладони, бросилась вон. Ее каблучки застучали по ступенькам, как печатная машинка из Ваниного детства. «Бабушка когда-то была машинисткой и брала работу на дом», — вспомнил он и, забившись в угол, заплакал.

— Добрый вечер. Здесь проходит вернисаж Ивана Молевича? — раздался бархатистый баритон. В зал зашел высокий мужчина в длинном черном пальто и в черных лакированных ботинках. В руках он держал изящную трость с золотым набалдашником.

Иссиня-черные блестящие кудри красивыми кольцами обрамляли немного вытянутое бледное лицо. Породистый нос с горбинкой напоминал клюв хищной птицы. Тонкие губы, выпирающий подбородок, высокие скулы… «Не лицо, а мечта», — подумал Иван, мгновенно оценив красоту незнакомца взглядом художника. «Сросшиеся на переносице длинные брови отвлекают внимание от глубоко посаженных глаз, но и это его не портит, а придает какую-то загадку. Господин явно из богатеньких», — подвел он итог.

— Вернисаж закончился. Все ушли. — Иван медленно поднялся.

— О, какая великолепная картина! Просто шедевр! У вас большое будущее, мой друг.

Незваный гость быстрым шагом подошел к картине, пристально уставившись на треугольник, из которого вдруг полыхнуло пламя.

— Вы фокусник! — догадался Иван. — Теперь понятно, как сюда попали. Но разве мы знакомы? — Его язык слегка заплетался, в голове шумело.

— Я друг Арнольда и Тани. Но вообще я знаком со всеми. Какой прелестный зал. Напоминает гроб. Вы не находите?

В словах незнакомца Ивану почудилась насмешка.

— Шутите? Это я затянул его тканью. Для вернисажа, — резко ответил он.

— Я не шучу. Я всегда говорю серьезно, — лукаво улыбнулся мужчина. — Это от вас выбежала девушка, рыдая на всю Ивановскую?

— От меня, — вздохнул Иван. — Лиза очень хорошая, а я ее обидел. Надо извиниться перед ней.

— Хорошая, но тебе не подходит, — вдруг перешел на «ты» гость. — Тебя нужна такая, как Наоми, только помоложе. Хочешь, подберем тебе подружку из Голливуда? Только чуть позже. После того как я сделаю тебя богатым и знаменитым. Кстати, меня зовут Козимир.

— Как? — вытаращил глаза юноша.

— Козимир, — повторил мужчина. — Почему вы удивляетесь? Вы Молевич, я Козимир. От имени гениального художника меня, как и вас, отделяет одна буква. Если бы вы знали, как велико значение каждой буквы! — Он поднял к небу указательный палец. На ногте сверкнул бесцветный лак. — О значимости слова я вообще не говорю. Слово настолько велико, что вам его величия не вместить.

«Ничего не понимаю. Что он несет?» — Иван вдруг вспомнил монаха из лавры. Тот тоже говорил непонятно.

— А вы знаете, что такое Псалтирь? — неожиданно вылетел из него давний вопрос.

Мужчина насторожился, в его глазах мелькнули беспокойные искорки.

— Предположим, знаю. Это книга, написанная много веков назад. А где ты о ней слышал? — вернулся к «ты» Козимир.

— В Троице-Сергиевой лавре. О ней упоминал монах Гавриил.

— Этого монаха я тоже знаю, — по красивому лицу пробежала судорога. — Настоящий монах! — гость скрипнул зубами.

— А что, бывают ненастоящие?

— Разные бывают, — раздраженно ответил Козимир. — Слушайте, я пришел не монахов обсуждать. У меня к вам, господин Молевич, серьезное предложение. Кстати, здесь есть стул или кресло? Я устал и с удовольствием бы присел.

— Минутку!

Иван метнулся в соседний зал и вернулся со стулом в руках.

— Садитесь.

— Мерси!

Гость уселся, элегантно поддернув брюки и закинув ногу на ногу.

— Я предлагаю вам зарегистрировать со мной бренд «Козимир Молевич», чтобы делать копии картины «Черный квадрат». Конечно, ваш черный треугольник гораздо круче! — Юноше показалось, что гость хрюкнул от удовольствия. — Его тайна открыта лишь узкому кругу посвященных. Я обязательно введу вас в этот круг. Автор «Треугольника» — в круге. Не правда ли, забавный получился каламбур? — хохотнул незнакомец. — Несведущий в искусстве покупатель не заметит разницы в буквах и будет расхватывать наши квадраты как горячие пирожки. Мы заполоним ими дома, кафе, рестораны, дадим рекламу на телевидении, начнем выпуск одежды, чашек и прочей дребедени. Мы утопим в черных квадратах сначала Москву, а затем и другие города. А когда толпа к ним привыкнет, я, под предлогом шоу, затяну в черный квадрат весь мир!

Козимира явно посетило вдохновение. Его глаза сверкали горящими углями, скулы зарделись. Ивану почудилось, что запахло паленой шерстью. Он даже посмотрел на пол — не осталось ли горящей свечи. Но пол, стараниями Лизы, был чист.

— Мы уже бросали в мир пробные шары с разной символикой — свастика, серп и молот, красные звезды. Последний эксперимент с черепами был особенно удачен. До сих пор этот символ смерти носят на себе миллионы детей и подростков! Ну что, согласны?

— Значит, вам нужна только моя фамилия? — уточнил Иван.

— И ваша фамилия, и ваш талант! Не каждый может делать такие прекрасные копии, как вы. Кстати, вы в Бога верите? — гость резко побледнел.

Иван ненадолго задумался. В памяти снова всплыл монах. «Он тоже задавал мне этот вопрос». Сердце тревожно стукнуло. Ум презрительно хмыкнул.

— Скорее нет, чем да.

— Поработаем и над этим, — пробормотал Козимир, с облегчением выдохнув. — А с треугольником мы что-нибудь придумаем. По значимости он не уступает квадрату и даже превосходит его. Хотите выставить треугольник на «Сотбис» за полмиллиона долларов? Или за миллион? — гость явно развеселился. — Большинство ваших знакомых ничего не смыслят в настоящем искусстве. А ведь его истинное назначение — уводить человека из реальности в мир иллюзий. Путать сознание, смеяться над красотой! Вообще смеяться над человечеством!

— А меня всю жизнь учили противоположному. Искусство должно нести людям радость, отражать красоту.

— Этого вы и добивались, рисуя черный треугольник? — расхохотался Козимир.

— Если честно, я просто хотел заработать.

— Стремление к деньгам — это прекрасно, дорогой юноша. Это качество надо развивать. Ведь деньги — это власть. Кстати, у вас есть заветное желание?

— Для начала я бы хотел стать таким же красивым, как вы, — смущенно признался Иван.

— Стать как я — невозможно. Мое место на вершине треугольника. Шучу. Но изменить форму носа — вполне реально, — Козимир взял юношу за подбородок жестом пластического хирурга. — Нарастить подбородок, поднять скулы… Завтра позвоню в Цюрих, там лучшие специалисты по пластике. Вы были в Швейцарии? Нет? У вас все впереди. Точнее у нас.

Иван почувствовал, что страшно устал. Козимир, заметив это, откланялся.

— Ах да, чуть не забыл, — вернулся он от дверей. — Завтра около двенадцати дня я заеду за вами. Нам надо подписать контракт.

— Вы же говорили — зарегистрировать бренд?

— Конечно, но сначала — контракт! Без него я ни с кем не работаю!

Гость наконец ушел. Около дверей он обронил визитку — черную с золотым обрезом. На ней было написано «Козимир Молевич».

«Странно, бренд еще не зарегистрирован, а визитки уже готовы», — Иван сунул карточку в карман.

Добравшись до дома, будущий миллионер мгновенно уснул.

Под утро ему приснился монах Гавриил. На огромном белом коне, одетый в воинские доспехи, он бился с Козимиром, который, в чешуйчатой броне и в квадратном рогатом шлеме, напоминал дракона. За спиной Козимира, под знаменем с изображением черного квадрата, стояло готовое к нападению на Русь войско.

Не узнав, кто победил, юноша проснулся от трезвона мобильника.

— Ваня, Иван, — кричал в трубке голос бабы Вали, — мать серьезно заболела! Срочно приезжай!

Сон слетел с Ивана. «Что делать? — билось в голове. — Ехать-то я сейчас никак не могу!»

— Баба Валя! Ты присмотри за матерью. А завтра я обязательно приеду. Мне сегодня надо очень важный контракт подписать.

В ответ послышались гудки. Соседка в сердцах бросила трубку.

— Петровна, сынок-то сказал, что завтра приедет, — баба Валя подошла к постели больной. — Может, не будем его ждать? Давай скорую вызовем. С сердцем не шутят.

— Подождем до завтра, — слабым голосом ответила Марья Петровна. — Я без сына в больницу не поеду. Ты сходи в церковь, помолись и за меня, и за Ивана. У меня уже сил нет. И отцу Гавриилу позвони. Попроси молитв. — Она прикрыла глаза.

— Ну, поспи, милая, поспи.

Баба Валя подоткнула одеяло и, положив у подушки телефон, поспешила в храм.

Я вам не успела рассказать о том, что Марья Петровна пришла к вере. «Всю жизнь я без Господа жила, как против течения плыла», — так она про себя бабе Вале сказала, когда словно на крыльях вылетела из храма после первой исповеди и первого же причастия. «Собирать-то грехи легко, да расставаться с ними слезно», — ответила ей соседка.

«У жизни-то единственно правильное течение имеется — к Богу. Все что не к Нему, то от Него, так это просто, так очевидно, — думала Ванина мама теперь. — Почему я раньше этого не понимала? Жила, будто слепая и глухая. Мимо церкви каждый день ходила и сыночка мимо водила. А теперь он мимо меня ходит. Сама виновата. Всю жизнь только о сынке и пеклась, о муже так не заботилась, как о родной кровиночке. А жили бы по заповедям, не страдали бы так о хлебе насущном, глядишь, и Ваня свои бы картины рисовал, а не чужие копировал. Ведь я помню, как в детстве его к храмам тянуло. До сих пор его картинки с церковками где-то лежат».

Вспомнив о Ваниных работах, Марья Петровна нашла на антресолях его картину — вид Троице-Сергиевой лавры — и повесила ее над кроватью.

Вот так Господь устроил, что, когда началась у Ивана богемная жизнь, мать стала за него молиться. За один лишь год с ней столько перемен случилось, что с иными людьми и за всю жизнь не происходит.

Сказали ей как-то добрые люди, что хорошо бы за сына годовое поминовение в монастырь подать, чтобы монахи-ангелы за него молились. А тут, откуда ни возьмись, баба Валя несется, кричит на всю улицу:

— Петровна, собирайся, внук мой Петр в Троице-Сергиеву лавру едет и нас прихватить может!

А что тут собираться? Платок на голову повязала, жилетку надела, ноги в стоптанные ботинки сунула — и готова паломница. Слава Богу, что сентябрь на дворе, можно налегке ехать.

Перед тем как из дому выбежать, зачем-то прихватила Марья Петровна со стенки Ванюшину работу. В трубочку свернула и в сумку засунула. Холст в нее целиком не поместился, торчал наполовину.

С выездом припозднились. Машина, будто Валаамова ослица, не хотела с места двигаться. Пришлось Петру ее подмазать, поваляться под ней с полчасика. «Искушение», — вздыхали паломницы.

Когда к лавре подъехали, служба уже закончилась. Влетели в храм, а народ на отпуст выстроился. Встали последними — хоть благословиться у батюшки. А батюшка-то какой дивный! Какой красавец-то, как богатырь былинный, только весь седой. А глаза яркие, молодые. «Сам отец Гавриил, ему нынче игумена дали», — шепчут в толпе.

— Благословите, отец Гавриил, — Марья Петровна ладони крестом сложила, голову склонила низко-низко.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — монах наложил на нее крест. — А что это у тебя, матушка? — он заметил скрученный холст. — Ты никак художница? Дай-ка посмотреть.

Вгляделся отец Гавриил в холст, потом на Марью Петровну внимательно посмотрел и говорит:

— Значит, ты мать того паренька, который лет шесть назад этюд к этой картине рисовал?

Женщина растерянно кивнула.

— А меня узнаешь? — монах, улыбнувшись глазами, указал на фигуру в черном облачении, идущую к прекрасно выписанному храму.

— Как же вас узнать, батюшка? Лица-то не видно, — совсем смутилась Марья Петровна.

— Шучу я, матушка. Как дела у сына-то?

Вместо ответа женщина заплакала.

— Так, понятно. Подожди-ка ты меня на улице, я сейчас дела закончу и выйду. Поговорим.

Монах свернул картину.

— Батюшка, возьмите ее себе, — спохватилась Марья Петровна.

— Спасибо. Не откажусь.

Отец Гавриил ушел в алтарь, а к Марье Петровне подступила баба Валя.

— Знакомый твой, что ли? Ты мне никогда не говорила, что с монахом знакома! Что он тебе сказал-то, что ты заревела? — сыпала она вопросами.

— Он Ванюшу моего знает, — утерла лицо женщина. — Велел ждать на улице. Поговорить со мной хочет. Я тебе после все расскажу.

Поджидая отца Гавриила, Марья Петровна пыталась собраться с мыслями, чтобы коротко рассказать ему о своей жизни и, главное, о своей боли — о сыне, увязшем в грязном болоте. Так ей представлялась московская Ванина жизнь.

Уйдя в грустные мысли, не видела Марья Петровна, как разукрасил Господь-художник вековые липы, наградив их золотыми листьями за долгие годы жизни, как накинул на стройные стволы молодых осин багряное облачение, словно в счет их будущих заслуг, как сменил темно-зеленую дубовую листву на благородный коричневый бархат. И лишь еловая аллея неизменной зеленью напоминала о вечной жизни.

— Не грусти, матушка. Все Господь управит к лучшему. И с сыном твоим самого страшного еще не случилось, и дай Бог, не случится. Я вот сейчас помолился о нем в алтаре и дальше молиться буду. И ты, милая, молись изо всех сил. Постой еще немного, я сейчас.

Монах размашистой походкой направился в келейный корпус. Со всех сторон, как бабочки на огонек, к нему бросились люди. Кто-то доставал на ходу листочки с именами.

— Батюшка, благословите!

— Отец Гавриил, помолитесь за болящую Татьяну!

— За страждущего Владимира помолитесь!

— Помяните в молитвах новопреставленного иерея Даниила!

— Молюсь за него! — строго отозвался игумен, благословляя народ и принимая записки.

Последней подошла светловолосая девушка с фиалковыми глазами. Поклонившись до земли, она попросила:

— Батюшка, помолитесь за раба Божьего Ивана!

«Не наш ли это Иван?» — подумалось отцу Гавриилу. Он хотел спросить: «Не художник ли тот?», но девицы и след простыл.

Вернулся монах к Марье Петровне с тяжелым пакетом в руках.

— Здесь альбом по иконописи. Передашь сыну. Я на первой странице кое-что для него написал. Тебе — икона Архангела Михаила. Не забывай ему молиться. Он и заступник наш перед Господом, и защитник от вражьей силы. Да, телефон мой запиши, но без дела не звони.

Благословившись на обратную дорогу, довольные паломницы уселись в машину, которая, к удивлению Петра, завелась с пол-оборота. «Домой, не из дома», — рассмеялся он.

Когда гостеприимная лавра скрылась из виду, баба Валя, так и не дождавшись обещанного рассказа, толкнула задремавшую соседку.

— Петровна, что тебе монах-то сказал? Что подарил-то?

— Велел молиться Архангелу Михаилу, — открыла та глаза, — мне икону подарил, а Ване велел книгу передать.

— Тю! И это все? — разочарованно протянула баба Валя. — Я-то думала — он тебе будущее открыл. Я, пока тебя ждала, многого про него наслушалась. Люди говорят, что он духовное видение имеет. Одной паломнице он в прошлый приезд тяжелую болезнь напророчил, так она и заболела. Еле оклемалась! А другой…

— Баба Валя, ты меня прости, но не хочу я сплетни слушать. Будущее наше одному Богу известно, и ты это прекрасно знаешь.

После встречи с отцом Гавриилом мать Ивана стала чаще ходить в церковь, больше молиться, посты держать, как монах сказал. Строже к себе стала.

Одна беда — начало сердце прихватывать, будто кто-то сжимал его ледяной рукой. С валидолом Марья Петровна уже не расставалась.

Сыну она не звонила, беспокоить не хотела. Надеялась, что он сам о матери вспомнит. Но у Ивана не только совесть, но и память в глубокий сон провалилась.

Телефон затрезвонил вновь. «Наверное, опять баба Валя. Будет на совесть давить. Сказал же, что приеду завтра», — Иван раздраженно взглянул на дисплей — номер был незнакомый. В ответ на его любезное «алло» раздался голос ночного гостя:

— Иван, я вас жду у подъезда, — сообщил он тоном, не терпящим возражений.

«Вот бы мне так научиться», — юноша быстро собрался. Вновь затрезвонил телефон. На этот раз звонила Лиза.

— Ваня, ты мне нужен. К нам в галерею пришел заказчик, хочет копию «Подсолнухов». Он хорошо заплатит, только картина ему нужна срочно!

— Лиза, ты меня прости за вчерашнее. Сорвался, наговорил лишнего.

— Вань, я тебя давно простила. Я все понимаю. Только приезжай быстрее.

— Не могу. Еду важный контракт подписывать. Если все получится, стану миллионером. Освобожусь и приеду.

— Какой контракт? — почему-то испугалась девушка. — Ты мне ничего не говорил!

— Потом все расскажу. Козимир меня внизу ждет!

— Козимир?! — редкое имя резануло слух. — Кто это?

Но Иван уже отключился.

— Действительно, редкое имя, — согласился с Лизой пожилой заказчик, слышавший ее разговор. — Более того — необычное. Я, знаете ли, лингвист, и скажу вам, что такого имени ни разу в жизни не слышал. Есть польское имя Казимир. Козимир — звучит совсем, как козий мир.

— Козий мир, — повторила Лизавета задумчиво, — козлиный мир, мир козлов. Просто бред! Более того — попахивает серой!

— Паленой шерстью, если речь идет о козлах! — пошутил мужчина. — Кстати, если к фамилии нашего копииста прибавить это имя, то получится забавная подмена имени хорошо известного художника. Забавно, забавно. Козимир Молевич. Ведь ваш копиист свою фамилию пишет через «о»?

— А вчера он презентовал черный треугольник, — тихо пробормотала Лиза под нос, но заказчик ее услышал.

— Не кажется ли вам, что это плохой симптом? Хоть я и не психолог, но черные геометрические фигуры говорят о болезненном состоянии души. Кстати, вы когда-нибудь задумывались — почему «Черный квадрат» на сегодняшний день стоит целое состояние? И поверьте мне, будет подниматься в цене год от года.

— Что? — рассеянно переспросила девушка. Она перебирала в памяти вчерашних гостей, пытаясь вспомнить, кого из них звали Козимиром.

— Великая афера двадцатого века. Порождение богоотступничества. Изображение антимира, нашептанное художнику падшим ангелом. Вот что такое «черный квадрат». Я долго думал над его феноменом. Почему одна половина мира считает эту картину гениальной, а другая — полной бессмыслицей. Но смысл в ней есть! Смысл черной бездны, черной безликости, противостояние всему живому, созданному Господом! Самое страшное, что эта чернота может засосать человека со всеми потрохами.

— Богоборческая картина! — Лиза покрылась мурашками.

— Простите, забыл представиться, — привстал заказчик, — Эдуард Николаевич Полянский. Кстати, я уверен, что создатель черного квадрата в детстве верил в Бога. Не удивлюсь, если он посещал школу при церкви или пел на клиросе. Самые ярые богоотступники были когда-то верующими людьми. Ведь им надо было от чего-то отступиться. Деннице скучно совращать развращенного человека, куда как интереснее увести с истинного пути чистую, верующую душу. Вы же понимаете, о чем я говорю?

Девушка кивнула. «Надо срочно найти Ивана! Господи, помилуй! Пресвятая Богородица, помоги!» — Лиза схватила телефон, но номер абонента по-прежнему был отключен.

Тем временем баба Валя, отстояв литургию, вышла из церкви и с трепетом набрала заветный номер.

— Батюшка, благословите! — пискнула она в трубку.

— Бог благословит, матушка, — раздался в ответ красивый бас отца Гавриила. — Слушаю вас.

Путаясь в словах, баба Валя рассказала ему о тяжелой болезни «матери Ивана — художника, которой вы подарили икону и книжку про иконы, и которая отдала вам Ванькину картину».

— А сам Иван не объявлялся?

— Я ему звонила сегодня, сказала, что мать при смерти, а он сказал, что едет в какую-то контору важную бумагу подписывать. Что, мол, важнее этого для него ничего нет. Завтра приедет, сказал.

— Иду молиться, — коротко ответил отец Гавриил.

Псалтирь в его руках открылся на девяностом псалме. «Надо же, совсем у Ивана дела плохи, — покачал головой монах. — Эх, Иван, Иван, в какие дебри тебя занесло?»

А Ивана в сопровождении Козимира несло в черном лимузине в центр столицы, в обшитый дубовыми панелями кабинет адвоката Лисовского.

Будущий партнер Ивана сегодня выглядел просто потрясающе. Он не изменил своему любимому черному цвету, небрежно накинув кашемировое пальто на шелковую рубашку с резным жабо, заправленную в брюки с высокой талией. Его ботинки на сей раз были со скошенными каблуками и золотыми застежками. Иван не без основания предположил, что застежки изготовлены из настоящего золота. Рядом с разодетым Козимиром молодой человек в пуховике и джинсах смотрелся крайне непрезентабельно.

Заметив завистливый взгляд, красавец похлопал юношу по плечу:

— Не завидуйте, молодой человек. Поверьте мне, что внешний антураж доставляет удовольствие лишь первое время. Самое большое наслаждение дает власть. Мои ставленники — самые богатые люди мира сего — иногда одеваются как нищие, чтобы хоть как-то потешить себя. Они могут купить все — самый дорогой корабль, виллу, космодром, в конце концов, но не покупают. Им неинтересно. Их радует другое.

— Что же? — у Ивана перехватило дыхание.

— Ну, например, в любой момент они могут лишить людей крова и пищи. В их руках жизни миллионов живых существ. Они называют их гоями. Вы, наверное, об этом слышали. Сейчас эта тема в моде.

— Нет, про гоев я ничего не знаю. У меня времени даже на чтение нет. Чтобы мои мечты стали былью, я кручусь, как волчок.

— Простите-извините, — Козимир криво ухмыльнулся и стал похож на блатного хулигана. — О чем вы там мечтали? Нет, нет. Не говорите. Я угадаю. Пентхаус, «Понтиак» и вилла на Канарах. Я прав?

— Почти, — Иван с восхищением смотрел на Козимира. — Я на виллу не замахивался.

— Не замахивался! — расхохотался тот. — Махни рукой на эти Канары, отмахнись от них, — Козимир явно играл словами. — Тебя ждут Фиджи и все красотки мира. Кстати, только что я видел твою знакомую девицу, Лизу, кажется. Она целовалась в мерседесе, припаркованном около художественной галереи, с каким-то респектабельным мужчиной.

— Лиза? Целовалась? В мерседесе? Этого не может быть. Вам показалось.

Тогда будущий партнер Ивана в точности описал ее одежду.

— Черт знает что! — в сердцах воскликнул молодой человек. — Этого от Лизы я никак не ожидал!

— Все они одинаковые. Только притворяются скромницами, а сами готовы с первым встречным… — Козимир по-дружески коснулся его ладони. Молодой человек отдернул руку — пальцы красавца обожгли его нечеловеческим холодом.

«Не верь ему, — закричало сердце. — Он все врет!»

«Действительно, что-то здесь не так», — впервые согласился с сердцем ум.

— А что будет в контракте? Вы мне так и не сказали, — задал Иван давно волнующий его вопрос.

— Все как обычно. Договор о нашем сотрудничестве, о слиянии моего имени с вашей фамилией. Вы делаете копию картины «Черный квадрат», и мы тиражируем ее миллионными экземплярами. Так сказать, запускаем вирус в массы. Для детишек разработаем поросенка с черным квадратом на животе. Дети обожают символику! — Козимир хрипло засмеялся, словно заблеял. — Как однажды сказал Распятый: «Светильник тела есть око; итак, если око твое будет чисто, то и все тело твое будет светло; а если оно будет худо, то и тело твое будет темно». Слепые темноты не видят, и мы наши квадраты развесим, как ловушки для зрячих!

— Но за подделку на нас могут подать в суд наследники настоящего Малевича!

— Я все предусмотрел. Наш квадрат будет на миллиметр шире изображенного на подлиннике. Иные размеры — иной квадрат! Лисовский докажет это за пять минут. Кстати, контракт довольно объемный. Читать его придется не менее двух часов. Первые пятьдесят параграфов крупным шрифтом, остальные шестьдесят — мелким. Шучу. — Козимир вновь хулигански ухмыльнулся. — Мелким шрифтом будет всего один параграф, его можно не читать. Кстати, мы прибыли.

Шофер распахнул дверь лимузина. Порыв ветра бросил в лицо юноше горсть колючих снежинок. На улице мела пурга. Иван вспомнил, что непогода была с самого утра. «Как он смог разглядеть Лизу сквозь метель и затемненное стекло лимузина?» — мелькнула мысль.

— Господин Молевич?! — из снежной пелены к юноше бросился круглый носатый человечек. — Рад вас видеть. Сюда, проходите сюда. — Он суетливо распахнул перед гостями дверь.

«Кто это? — удивился Иван. — На швейцара не похож».

Вскоре все выяснилось. Услужливый человечек оказался самим Лисовским. Заметив в окно почетных гостей, он выбежал на улицу, опередив швейцара и охранника, чтобы лично их встретить.

— С господином Козимиром мы давние знакомые. Все свои контракты он заключает в моей конторе, — сообщил адвокат. — Кофе? Сигары? Коньяк?

Старинные напольные часы красиво отзвонили полдень.

— И много контрактов он у вас заключил? — ум Ивана заработал с удвоенной силой.

Козимир, бросив на Лисовского уничижающий взгляд, приторно ласковым голосом ответил: «Господин адвокат был неточен. За несколько лет я заключил всего три контракта. Кстати, за визитку моих партнеров многие отдали бы целое состояние».

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — постучался в келью к отцу Гавриилу казначей лавры.

Не услышав в ответ разрешающего войти «аминь», он тихо ушел.

Лиза чуть не плакала:

— Бесполезно! Иван отключил телефон! Что же делать? Я чувствую, что с ним может случиться беда. Эдуард Николаевич, вы за рулем?

— К вашим услугам, милая Елизавета.

— Надо ехать, искать Ивана! В какую адвокатскую контору мог повезти его этот Козимир?

— Скорее всего — к Лисовскому, — предположил лингвист. — Мне кажется, что человек с таким именем поедет именно к нему. Лисовский — самый молчаливый адвокат в Москве, поэтому до сих пор жив, здоров и живет припеваючи.

— Вы знаете адрес этой конторы? — Лиза натягивала дубленку.

Эдуард Николаевич достал записную книжку.

— Нашел! Поехали!

— Как ты, Петровна? — в комнату к больной вошла баба Валя. — Я все сделала. В церкви была, монаху позвонила.

— Полегчало мне, соседушка. — Марья Петровна села на кровати. — Рука перестала неметь, и сердце отпустило. Видишь, какая ты у нас молитвенница.

— Это не я. Это твой монах молится. Так и сказал мне: «Пошел молиться». Бульона горячего выпьешь? Я принесла.

— А давай! — Марья Петровна хотела встать, но соседка не позволила.

Выпив бульон, больная разрумянилась и еще больше повеселела.

— Глядишь, и в больницу ехать не надо. Ванюшу дома дождусь. Баба Валя, ты мне Псалтирь подай. Почитаю, пока силы есть.

С каждой минутой Козимир нравился Ивану все меньше. Юноша вдруг разглядел в красавце и нелепую помпезность наряда, и лукавые искорки в глубоко посаженных глазах. Заметил Иван и резкие перемены в манерах Козимира. А откровенная ложь про Лизу была просто возмутительна! «Как с таким человеком можно подписывать контракт, да еще долгосрочный!» И суетливый адвокат Лисовский не внушал доверия.

Сердце начало биться с перерывами, словно чего-то страшась. Да что там! Иван вдруг не на шутку испугался. «Как вчера ночью Козимир попал на вернисаж? Он вспомнил, что закрыл за Лизой дверь на три оборота, сказав при этом со злостью: «Раз, два, три, черт тебя дери!» Точно, сразу после этих слов появился красавец в черном. И почему, кстати, он все время ходит в черном? И про Лизу он сразу начал плохо говорить, и про каких-то красоток все время талдычит! Пошел он со своими красотками к ч…! И тут Иван осекся, заметив, что как только он даже мысленно помянет черта, губы Козимира растягиваются в мерзкой ухмылке.

«Неужели он самый? — юноша принялся исподтишка разглядывать ночного гостя, вносящего исправление в какую-то бумагу. — Рога должны быть точно. Куда он их спрятал? Спилил? С копытами понятно — в обуви их не распознаешь, но рога-то!»

Иван впился глазами в густые кудри.

«Точно, парик!»

И вдруг из самых глубин памяти всплыли слова отца Гавриила: «Только ведь за помощью тебе самому к Господу обратиться надо…»

«Господи! Помоги мне!» — мысленно воззвал Иван. Козимир перестал шептаться с Лисовским и пронзительно посмотрел юноше в глаза.

— Что-то не так? — спросил он ледяным голосом.

В голове у Ивана зашумело, в глазах слегка помутилось. Будущий партнер вновь показался ему очень приятным человеком.

— Все в порядке. Я готов подписать контракт.

Адвокат просиял и чуть ли не с поклоном вручил Ивану ручку с золотым пером:

— Можете оставить себе. Это маленький сувенир.

Козимир покосился на хозяина кабинета, и тот исчез.

— Будете читать контракт или вам вкратце рассказать его содержание?

— Пожалуй, я сам все прочитаю, — Иван уселся в кожаное кресло.

Козимир, криво улыбнувшись, подал ему пухлую стопку скрепленных листов:

— Шестьдесят шесть страниц.

Молодой человек, вздохнув, принялся читать под его пристальным взглядом.

— Приехали!

Эдуард Николаевич остановился у помпезного здания на одной из тихих московских улочек. На облицованном мрамором доме красовалась скромная медная табличка «Адвокатская контора». На всех углах дома виднелись рыбьи глаза камер наружного наблюдения.

Лиза выскочила из машины и рванула на себя тяжелую входную дверь. Та не поддалась.

— Позвольте мне? — Эдуард Николаевич нажал на кнопку звонка.

Охранник внимательно посмотрел на породистое лицо хорошо одетого мужчины и, оценив молодость его спутницы, пробормотал: «Наш клиент, заходи».

— Лиза, успокойтесь, — шепнул лингвист. — Видели лимузин? Скорее всего, они здесь.

— Раздевайтесь, господа, — подскочил к посетителям швейцар в золотом галуне. — Присаживайтесь. Господин Лисовский сейчас занят, но скоро освободится, и я вас к нему провожу. Чай? Кофе? Сигару?

— Кофе, сигару и две рюмки коньяка! — уверенно распорядился Эдуард Николаевич.

— Вы же за рулем! — возмутилась Лиза.

— Пока он готовит напитки, мы пойдем на разведку. Идите за мной.

И пожилой лингвист, оценив обстановку, как заправский разведчик, приоткрыл дверь в первую комнату. Она была пуста.

— В общем, мне все понятно, — Иван отвинтил с ручки колпачок. — Вы что-то говорили про мелкий шрифт. Где это?

— Вы страничку переверните, — Козимир был сама любезность.

— Ага, вот и он. Я, нижеподписавшийся, отдаю в полное владение мою…

Но он не успел дочитать. В кабинет ворвалась Лиза и выхватила ручку у него из рук.

— Ай! — закричала девушка, уколовшись об иголку, вставленную в стержень вместо пера.

Быстро слизнув капельку крови, она, не глядя на Козимира, схватила Ивана за руку и потащила за собой. Эдуард Николаевич прикрывал их побег.

Впрочем, за молодыми людьми никто не гнался. Козимир исчез вместе с лимузином в ту же секунду, как Лиза вырвала ручку из рук любимого.

Швейцар все еще варил кофе, адвокат говорил по телефону в соседнем кабинете, у охранника настало время обеда, и он разбавлял кипятком стаканчик с непонятной, но вкусной едой.

— Аминь! — отец Гавриил поднялся с колен.

Закончив молитву, он поспешил на молебен, который братия каждый день служила в четырнадцать часов.

— Петровна, тебе лекарство пора принимать, — баба Валя вошла к соседке с таблетками в руках.

— Сколько времени? — та отложила Псалтирь.

— Да уж два часа. Пора и передохнуть.

— Молилась бы я за Ванечку с рождения, так и жизнь наша по-другому сложилась, — вздохнула Марья Петровна.

— Ты бы о себе помолилась, болящая. Где Ваньку твоего носит? Приедет ли завтра?

— Обязательно приедет!

На следующий день, заглянув к соседке, баба Валя увидела Ивана, сидящего у постели сияющей от счастья, помолодевшей матери. Милая светловолосая девушка накрывала на стол.

— Сынок, чуть не забыла, — спохватилась днем Марья Петровна. — Тебе отец Гавриил книгу передал. Вон она, в шкафу лежит.

Иван раскрыл тяжелый альбом. На первой странице ровным мелким почерком было написано: «Собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкапывают и не крадут; ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло, если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?»[1] — прочитал он вслух.

— Это Евангелие от Матфея, — Лиза накинула на плечи Марьи Петровны новый пуховый платок.

— Черт, значит, Козимир цитировал Евангелие! — Иван хлопнул себя ладонью по лбу.

— Сынок, ты нечистого не поминай. Его как помянешь, он тут как тут, — покачала головой мать.

— Не может лукавый цитировать Священное Писание. Его от писания должно тошнить, — задумчиво сказала Лиза. — Скорее всего, твой Козимир — просто импозантный аферист!

— А ручка с иглой вместо пера? Если бы я укололся, то капля крови упала бы на контракт, в котором, между прочим, мелким шрифтом был прописан самый главный договор о том, что…

Но девушка, выразительно указав Ивану глазами на мать, приложила палец к губам.

— Я думаю, что он просто исполнитель. Помнишь, у Гоголя тоже был господин исполнитель?

— Надо вам, хорошие мои, к отцу Гавриилу в лавру съездить. Поблагодарить батюшку за молитвы, за книгу, — подсказала Марья Петровна.

— А это что? — Лиза подняла с пола пожелтевшие от времени газетные вырезки. — Наверное, они из книги выпали.

Она передала их Ивану. Усевшись под лампу, он начал читать, четко выговаривая каждое слово:

— Что же такое на самом деле «Черный квадрат»? Я на него смотрю иначе, нежели раньше; это не живописное, это что-то другое. Мне пришло в голову, что если человечество нарисовало образ Божества по своему образу, то, может быть, квадрат черный и есть образ Бога… в новом пути сегодняшнего начала. Представляете, это слова самого Малевича!

— Вот это да! — молодые люди переглянулись.

Иван взял другой листок и продолжил:

— Картина «Черный квадрат» была выставлена Малевичем на последней футуристической выставке в Петербурге зимой 1915 года. Из тридцати девяти картин художника именно она висела в так называемом «красном углу», где обычно вешают иконы. На выставке в Цюрихе квадрат снова занял «красный угол». Малевич выполнил несколько копий «Черного квадрата».

Марья Петровна слушала вполуха. Лиза же ловила каждое слово.

— Во время похорон художника на открытой платформе грузовика с изображением черного квадрата на капоте было установлено подобие саркофага, а над могилой был поставлен деревянный куб с изображением черного квадрата. Вскоре могила была уничтожена. В настоящее время в России находятся четыре «Черных квадрата». Один из них является частью триптиха, в который также входят «Черный крест» и «Черный круг».

Иван закончил читать.

— Триптих из черного креста, черного квадрата и черного круга, — прошептала потрясенная Лиза. — Не хватает лишь черного треугольника!

— Ребятки, давайте чайку попьем, у меня варенье есть вишневое, — Марья Петровна не знала, как успокоить сына. — Лизонька, поставь чайник.

— Мама, чай потом будем пить, а сейчас мне надо побыть одному, — Иван, забыв про мороз, выбежал на улицу в одном свитере.

«Какой я был дурак! — бормотал он на ходу. — Нет, не дурак. Безумец! Я же мог всю свою жизнь под откос пустить. Ведь меня мать, Лиза и отец Гавриил молитвами своими спасли. Если бы не они, где бы я сейчас был? Гулял бы с новым лицом по Цюриху под ручку с Наоми! Пентхаус! «Понтиак»! Райские острова! Да с них прямая дорога в ад! Матери, понятно, в живых бы уже не было. Мама и Лизонька — мои Ангелы Хранители! Я же вас чуть не продал за деньги и славу!»

На улице по-зимнему быстро стало смеркаться. Иван немного успокоился и сбавил шаг. «Куда я забрел? — он оглянулся по сторонам. — Заблудился! Хоть бы прохожий мне попался». Юноша почувствовал, что замерзает. Вдруг где-то совсем рядом раздались удары церковного колокола. «Вот куда мне надо», — Иван пошел на колокольный зов.

Народу в маленькой церкви было мало: две бабульки, делившиеся новостями с пожилой свечницей, да женщина, чистящая подсвечники.

— Сынок, чаю горячего хочешь? — предложила свечница замерзшему юноше. — Мы только что с батюшкой пили, чайник, поди, еще не остыл.

«От одного чая ушел, к другому пришел», — улыбнулся Иван про себя.

— Спасибо, не откажусь. Замерз очень.

— Я сейчас. Николавна, присмотри за лавочкой, — свечница, слегка прихрамывая, пошла за чаем.

— А ты чегой-то раздетый зимой по улице ходишь? — бабулька с любопытством уставилась на Ивана. — Или ты выпимши?

Но юноша не ответил. Пораженный, он смотрел на золотые лучи, расходящиеся над иконой Богородицы. В центре лучей был треугольник.

— Сынок, иди чай пить, — вернулась свечница.

— Что это? — спросил ее Иван.

— Это, сынок, изображение золотого сияния, а треугольник внутри — это символ Святой Троицы.

«Если черный квадрат — противопоставление иконе, то мой черный треугольник — это противопоставление… Господи! Что же я наделал!» — рухнул Иван перед иконой на колени. — Прости меня, Господи!

— А чего такого ты, парень, наделал? — не удержалась Николавна. — Убил, что ль, кого?

— Николавна, опять за старое взялась? — одернула ее подруга.

— Молчу, молчу. Господи, помилуй меня, грешную! — бабулька, быстро крестясь, пошла к солее.

Иван стоял на коленях перед иконой до начала службы.

Я не могу рассказать вам, о чем он молил Господа, скажу лишь, что с колен поднялся другой Иван.

Когда он вернулся домой, мать уже спала.

— Ваня, так нельзя! Мы же волнуемся за тебя. Забыл, что у Марьи Петровны сердце больное? Хорошо, что баба Валя случайно увидела, как ты в церковь зашел, — выговаривала ему Лиза, накрывая на стол. — Ты что, на службе был?

— Был, Лизонька. Ты когда-нибудь треугольник в сиянии лучей видела над иконами?

Девушка кивнула.

— Оказывается, треугольник там означает Троицу! А я-то его черным намалевал. Что мне теперь делать, ума не приложу!

— Во-первых, ты не ведал, что творил. Во-вторых, надо покаяться на исповеди и больше ничего подобного не рисовать.

— Точно! — обрадовался Иван. — Как я сам не догадался? А картину я сожгу! Знаешь, Лизонька, я сегодня решил, чем дальше буду заниматься!

— Чем?

— Иконы писать.

— Ванечка, иконы не каждый может писать. Это дело требует особой внутренней подготовки. Для этого надо веровать в Господа всей душой.

— А я верую! — горячо воскликнул Иван. — Верую, Господи!

После Успенского поста Иван и Елизавета обвенчались. В положенный срок у них родился первенец. Назвали его Михаилом. Крестным отцом сына молодого иконописца стал отец Гавриил.

Летающая ослица

Летающая ослица стояла на набережной и вглядывалась в лицо Сфинкса.

«Сфинксы очень умные, — думала она, — гораздо умнее ослов. Интересно, они такими умными родились или это приобретенная веками мудрость? А может, вовсе они не умны, а притворяются. Напустили на себя таинственности и молчат. Все знают, что молчать с умным видом — самый легкий путь показаться умником», — от испуга за эту крамольную мысль ослица вздрогнула. Она знала, что Сфинкс умеет читать мысли, и если он сейчас узнает, о чем она подумала, то ей несдобровать.

К ее счастью, невозмутимый каменный красавец не шелохнулся.

«Каждый может меня обидеть, — понурив морду, размышляла ослица. — Да еще эти крылья, над которыми все смеются. Когда летаю, — птицы надо мной хохочут; прихожу в конюшню — ослы покоя не дают. Теперь еще одна напасть — любовь к прекрасному юноше. Как может ослица полюбить человека? Не просто привязаться, а полюбить всем сердцем. Я бы все для него сделала. Подняла бы его на такую высоту, куда ни один человек не сможет попасть. Вот сказал бы он мне: “Умри ради меня” — я бы умерла!»

— Ну и зря, — Сфинкс неожиданно открыл глаза. — Жизнь дана тебе не для этого.

Услышав его голос, ослица от волнения начала перебирать копытцами.

— Стой спокойно. Первый раз вижу крылатую ослицу, — Сфинкс принялся внимательно разглядывать гостью. — Крылатых коней я встречал — и красавцев, и крепких рабочих лошадок. Видел порой и доходяг: с виду — чуть живые, ребра из-под шкуры выпирают, крыльями еле шевелят. То ли помирают, то ли оголодали, но летят. Из последних сил. Крылатый конь — это понятно. Но тебе-то крылья зачем?

— Не знаю, — понурилась ослица, — такая я родилась. Из-за этих крыльев все меня дразнят.

— Белых ворон не любят, — утвердительно качнул головой Сфинкс.

— Я — не ворона, я — ослица.

— Это одно и то же, — буркнул Сфинкс. — Хорошо бы тебе… — он поднял голову к небу и задумался.

Ослица тоже уставилась ввысь.

— Хорошо бы тебе найти стаю таких же крылатых ослиц или хотя бы одного крылатого ослика. — Сфинкс опустил голову, и малышка тут же повторила его жест. — Тогда бы ты обрела свое счастье. Впрочем, можно пойти другим путем — отрезать крылья и стать простой ослицей. Тоже неплохо. Только крылья у тебя никогда больше не вырастут.

Сфинкс почесал лапой переносицу и вдруг спросил:

— Неужели ты действительно думаешь, что за такую любовь можно отдать жизнь?

Ослица промолчала. Еще несколько минут назад она сказала бы «да», но сейчас засомневалась.

— Запомни. Любовь порождает жизнь, а жизнь порождает любовь. В этой бесконечности нет места смерти. Позволь мне узнать, за какие достоинства ты полюбила своего избранника? Неужели только за то, что он приносил тебе сладкую морковку, пару раз потрепал по холке и сказал, что ты красавица по сравнению с другими ослицами?

По морде малышки покатились слезы. Сфинкс говорил горькую правду.

— Не может животное, даже если оно с крыльями, полюбить человека. У животных свой путь, у людей — свой. Это закон нельзя нарушать, Однажды люди нарушили его и были жестоко за это наказаны. Им пришлось все начинать сначала. Тысячи лет были ими потрачены, чтобы вернуться на ту ступень, с которой они упали.

— Что же мне делать? — разрыдалась ослица. — Как мне жить дальше?

— Не плачь, я что-нибудь придумаю, — пожалел ее Сфинкс. — Прилетай на рассвете.

— Неужели вы мне поможете?

От восторга ей захотелось подпрыгнуть, но Сфинкс, ничего не ответив, окаменел.

Летающая ослица вернулась на набережную задолго до рассвета. Чтобы не побеспокоить каменного мудреца раньше назначенного времени, она тихо стояла за деревьями.

«А вдруг я услышу, как Сфинкс думает?» — она старательно вытянула в струну уши, но ничего не услышала.

С первыми лучами солнца Сфинкс открыл глаза. Маленькая ослица вышла из-за деревьев.

— Терпение — одна из наивысших добродетелей, — ласково произнес он, глядя на приближающееся животное.

— К чему вы это сказали?

— Я знал о твоем присутствии все время, пока ты была здесь. Ты ведь хотела услышать мои мысли?

Сфинкс поднял на малышку свои прекрасные глаза. Та застыла от ужаса. «Ну все, теперь он меня прогонит, — замелькали мысли в ее голове, — и я никогда не узнаю, как мне жить дальше! И зачем только я пыталась подслушивать? Знала же, что это нехорошо!»

— Не бойся, — улыбнулся Сфинкс, — я не сержусь на тебя. Вот что я решил.

— Что?! — ослица от радости захлопала крыльями.

— Тебе надо совершить восхождение на священную гору Синай, которая находится на моей родине, в Египте. Именно на эту гору поднимался великий пророк Моисей, чтобы получить от Бога заповеди для людей. Там он услышал голос Бога! Может быть, тебе повезет, и ты тоже услышишь Его голос. Подниматься на священную гору ты должна как обыкновенная ослица, забыв о своих крыльях. До Египта ты можешь лететь. Перелет займет у тебя не один день, если ты вообще доберешься туда. И запомни — ответы на все твои вопросы находятся внутри тебя. Может быть, ты узнаешь их, преодолев все трудности пути. Ты должна решить, что ты хочешь увидеть на священной горе — восход или закат солнца. Дорогу спрашивай у птиц. А теперь прощай, — Сфинкс закрыл глаза.

«Хочу увидеть восход солнца», — решила малышка, набирая высоту.

Со страхом в душе начала Ослица дальний полет. Она плохо ориентировалась в небе и, чтобы узнать нужное направление, была вынуждена обращаться к пернатым пилигримам. Сначала путешественница боялась их тревожить, помня о том, что раньше смеялись над ней. Но вскоре оказалось, что птицы вовсе не злые.

Однажды ослица задумалась, почему так легко доверилась Сфинксу. «Правильно я поступила или нет?» — мучил ее вопрос некоторое время. Она даже решила посоветоваться с вожаком летевшей рядом стаи гусей, но передумала. Что может гусь посоветовать ослу?

Маленькая ослица никогда так долго не летала. Устав, она опускалась на землю. Выспавшись и подкрепившись, малышка с радостью поднималась в небо. Ей стало казаться, что ее крылья увеличились в размерах и лететь стало легче. Порой она забывала, что родилась ослицей, и чувствовала себя прекрасной огромной птицей.

Семь дней и семь ночей провела она в пути.

Наслаждаясь новыми ощущениями, она не заметила, как достигла конечной цели трудного перелета.

Цепь желтых, изрезанных морщинами гор появилась под ней. Вокруг одной из них серпантином тянулась живая цепочка из людей, верблюдов и ослов.

— Это гора Синай! — крикнул летящей ослице большой орел, который некоторое время сопровождал ее, любезно показывая правильный путь.

Ослица приземлилась у подножья горы, сложила уставшие крылья и огляделась — никто из людей не удивился ее появлению. Те, кто собирался подняться на священную гору, были сосредоточены на предстоящем восхождении, а спустившиеся с нее были настолько уставшими, что ничего не замечали вокруг.

На истоптанной земле под горой около древнего монастыря толпилась пестрая многоязычная толпа паломников и туристов. Погонщики верблюдов и ослов — бедуины, замотанные в цветные тряпки, — навязчиво предлагали всем совершить восхождение на гору, сидя на животных. Люди, как правило, не соглашались и поднимались сами.

Орел рассказал летающей ослице легенду о том, что, поднявшись на гору, получаешь прощение всех грехов. Если же ты поднимаешься, сидя на осле или верблюде, то прощение грехов получает животное, на котором ты ехал.

«Какие же грехи у меня?» — задумалась путешественница. Быстро перебрав в уме свою жизнь, она решила, что это — глупость и постоянное желание вкусно поесть.

Совершив дальний и тяжелый перелет, она забыла о своей несчастной любви к прекрасному юноше. Бирюзовые моря, голубые глаза озер, позолоченные солнечными лучами долины, и постоянно меняющееся небо сказочной мозаикой остались в ее душе. Красоты земли и неба вытеснили иллюзии, еще вчера казавшиеся вопросами жизни и смерти.

«Так кто же я — птица или осел? А может, ни то ни другое? А вдруг я — человек в ослиной шкуре? — Эта мысль пронзила ее сердце. — Жалко, что здесь нет Сфинкса. Он бы мог ответить на этот вопрос».

«Ответы на все вопросы находятся внутри тебя. Может быть, ты узнаешь их, преодолев все трудности пути», — вспомнила она слова своего мудрого учителя.

«Буду подниматься на гору», — решила ослица, как вдруг один из бедуинов, заметив бесхозное животное, незаметно приблизившись, накинул на него тяжелое седло.

Поклажа сдавила крылья. Малышка рванулась, пытаясь освободиться из плена, но было поздно. Бедуин крепко держал поводья.

— Спасибо, Аллах, за подарок, — бормотал он, исподтишка оглядываясь, нет ли поблизости хозяина животного.

Убедившись, что ослицей никто не интересуется, ее новоиспеченный владелец издал громкий гортанный звук, хлестнул малышку плетью и погнал на гору.

Подчинившись человеку, она медленно двинулась в путь. «Летела, летела и прилетела, — думала пленница, качая головой в такт шагам. — Никакая я не птица и тем более не человек. Я обыкновенная ослица, и у меня свой ослиный путь. Наверное, поэтому я не могу найти ответы на свои вопросы. Вечно спрашиваю совета у других. А может, вопрос появляется тогда, когда готов ответ?» Потрясенная этой мыслью, малышка замерла.

Увидев, что животное остановилось, погонщик страшно разозлился. Ему никогда не приходило в голову, что ослы могут думать. Он всегда относился к ним как к бессловесным тварям, которые должны подчиняться человеческой воле.

Все свои жизненные неудачи человек вложил в удар хлыста, который обжег нежную кожу думающей ослицы. Громко закричав от боли, она тронулась с места. Прекрасная мозаика, собранная во время полета, рассыпалась.

Вскоре бедуин посадил на ослицу уставшую девочку. Ее отец пошел следом за ними.

«Зачем он взял ребенка с собой? — размышляла ослица, отгоняя хвостом мух от раны, оставленной хлыстом. — Понятно, что у мужчины грехов полно, но ребенка зачем мучить тяжелым подъемом?»

Дорога становилась круче, идти было все труднее. Ослица осторожно переступала копытами по узкой дороге, которая, словно нарочно, подбрасывала скользкие камешки под копыта.

Около каменной развалюхи бедуин сделал привал. Девочку сняли с уставшего животного, и все пошли в убежище, предназначавшееся для отдыха паломников.

Ослица увидела в окне, как толстый араб в засаленном халате зажег керосинку и поставил на нее прокоптившийся медный чайник.

Наконец у малышки появилась возможность посмотреть по сторонам. Идя по опасной тропе, она смотрела только на землю, чтобы не оступиться и не уронить ребенка.

«Ты должна решить, что хочешь увидеть на горе — рассвет или закат», — опять вспомнила ослица слова Сфинкса.

— Я так хотела увидеть рассвет, получить ответы на свои вопросы! Почему же этого не случилось?! — крикнула она в небо, и слезы потекли из глаз.

— Нужно напоить осла, — сказал хозяин лачуги, услышав вопль животного.

— Обойдется, — буркнул бедуин.

Небо над горами переливалось самыми нежными оттенками. Вдруг на нем темной запятой появилась птица. Она стремительно приближалась к плачущей ослице. Мгновенье — и перед ней очутился знакомый орел.

— Почему ты стоишь, летающее чудо? — Он камнем упал на землю.

— Я не могу больше летать, — ответила малышка, глотая слезы.

— Что случилось? Ты заболела? — встревожилась птица.

Оттого, что кто-то за нее переживает, ослица заплакала еще сильнее.

— Ты можешь делать воду? — поразился орел, глядя на слезы, вытекавшие из глаз малышки.

— Я все могу, — ответила та, не думая о сказанном.

— Тогда лети со мной!

— Мои крылья придавлены седлом, и мне его не скинуть.

— Кто тебе это сказал? — рассмеялся орел. — Ляг на бок, потрись о землю, и ты освободишься.

«Как же я раньше не догадалась об этом!» — обрадовалась ослица.

Расправив затекшие крылья, она сказала кружившей над ней птице:

— Спасибо, но я не могу лететь с тобой.

— Почему?

— Я должна пройти свой путь. Мне до сих пор непонятно — кто я и зачем мне крылья.

— Крылья даны для свободы! — воскликнул орел и улетел.

— Я не понимаю, что такое свобода, — вздохнула малышка и заторопилась к вершине.

«Мне было тяжело везти девочку, но я ослица и делала то, что должна. А может быть, я все-таки птица?»

Задавая себе все новые вопросы, малышка не заметила, как дошла до вершины. Вокруг была гулкая темнота. Над горой расстилался безбрежный океан неба, наполненный звездами.

Всю ночь стояла путница на краю обрыва, впитывая в себя сверкавшее, манящее, звездное небо.

Дождавшись, когда розовыми всполохами заиграл долгожданный рассвет, она крикнула изо всех сил:

— Кто я?!

Потрясенный внезапным исчезновением подарка Аллаха, бедуин продолжал подъем. Спящего ребенка он нес на руках.

«Все равно я найду тебя, глупая ослица, — бормотал он, еле переставляя ноги. — Никуда ты от меня не денешься. Дорога на гору одна. Другого пути нет!»

Ледяной порывистый ветер заставил путников остановиться на ночь в очередной лачуге, не дойдя до вершины. Напившись крепкого чая, завернувшись в тяжелые, пахнувшие жиром и керосином одеяла, они уснули.

Девочка, крепко прижавшись к отцу, спала без сновидений.

Мужчине снилась мать девочки, которую он часто обижал. Во сне он просил у нее прощения, и она простила его.

Бедуин видел во сне двух своих жен, шестерых детей и девушку, которую хотел привести в дом третьей женой. В конце его сна появилась маленькая ослица с большими крыльями и сказала:

— Не видать тебе меня, как и счастья в жизни. Сколько раз ты поднимался на священную гору с людьми, которые шли, чтобы найти истину и стать лучше? Ты же, идя вместе с ними, думал только о наживе. Несчастный человек, ты так ничего и не понял. Обманывая себя и других, никогда не будешь счастлив.

Утром они продолжили путь. По дороге навстречу им попалась маленькая девочка. Они с удивлением посмотрели ей вслед.

— Здравствуй, Сфинкс, — нежная рука коснулась каменного лица. — Ты узнаешь меня?

Люди, проходившие по набережной, с удивлением смотрели на девушку, которая стояла рядом со сфинксом и что-то ему говорила.

Сфинкс, как всегда, молчал.

История хрустальной туфельки

Принцесса Луиза проснулась в прекрасном настроении.

— Сегодня день чудесный, чудесный день, — напевала она, одеваясь и одновременно любуясь розами за окном. — Сегодня мой день рождения, и розы распустились именно сегодня. Наверное, они решили поздравить меня первыми. Мне исполнилось четырнадцать лет! Теперь я стала взрослой! Интересно, какие подарки я получу сегодня?

Мысли принцессы перескочили на подарки. Ее мысли любили скакать с места на место, особенно в школе. К примеру, начнет принцесса слушать учителя географии, а мысли ни с того ни с сего перепрыгнут с австралийского побережья на облака за окном, или на поющих в саду птиц, или на фасон нового платья. Порой они убегали так далеко, что Луизе с трудом удавалось их поймать и вернуть на место.

С подарков мысли перепрыгнули на список гостей, в котором были старшие братья принцессы, имевшие свои семьи и управлявшие соседними королевствами, разные важные особы и, конечно, друзья.

«Интересно, что мне подарят родители? — мысли вернулись к подаркам. — Я бы хотела говорящего попугая. Они такие забавные. Но мама наверняка вручит мне старинное украшение со словами: “Это твое наследство от прабабушки”. А мне все эти побрякушки совсем неинтересны. Другое дело — вещи из музея».

«Еще вчера мне было тринадцать, а сегодня я уже на год старше», — Луиза посмотрела в зеркало, пытаясь обнаружить признаки взрослости на лице.

— Поздравляю вас с днем рождения, — сказало зеркало и тут же добавило: — Вы по-прежнему голубоглазая рыжеволосая девочка с веснушками на носу.

— Хоть бы волосы потемнели от взрослости или веснушки исчезли, — вздохнула Луиза. — Не подскажешь, какой сегодня распорядок дня?

— Утренний чай, как обычно, в девять часов. Потом у вас до одиннадцати часов свободное время. — Листок с распорядком висел напротив зеркала. — Ровно в полдень в голубой гостиной состоится домашний предпраздничный обед.

— Значит, я успею сходить в музей. А когда приедут гости? — Луиза быстро заплела две косички.

— Съезд гостей в восемнадцать часов. В двадцать один час — праздничный фейерверк. Отход ко сну в двадцать два часа.

— Так рано! — принцесса от возмущения даже покраснела. — Это несправедливо! Ведь я стала на год старше — и ложиться спать я должна на час позже!

— Об этом вы скажете королю.

Луиза, недовольно тряхнув головой, вышла из комнаты.

Когда ее шаги стихли, зеркало обратилось к напольным часам:

— Думаю, что принцесса, когда вырастет, будет красавицей. Но красота так быстро проходит! Скольких красавиц я повидало: сначала они были красивыми девочками, затем прекрасными женщинами, а потом все стали просто бабушками. Теперь их красота только на портретах.

— Я думаю, что Луиза вырастет не только красавицей, но и умницей, как ее бабушка Мари, — ответили часы.

— Да, чудная была женщина…

И часы с зеркалом предались любимому занятию — воспоминаниям о прошедших временах.

Тем временем Луиза пила чай в домашней столовой.

— Чем бы мне заняться? — спросила она вслух.

— Если бы во мне была кофейная гуща, то я бы тебе подсказала, — откликнулась чашка.

— Что еще за глупости! Мама говорит, что гадать опасно. Можно попасть под влияние злых духов. Вот уроню тебя на пол, чтобы ты не болтала ерунды!

— Я не собиралась гадать, — испугалась чашка. — Сходи лучше в музей, — она сменила тему разговора, — твои предки наверняка хотят тебя поздравить.

— Действительно! — обрадовалась Луиза. — Я совсем забыла, что хотела туда зайти.

Взяв у смотрителя ключ, она отправилась в самый дальний конец дворца.

— Поздравляю с днем рождения, — проскрипела тяжелая дубовая дверь.

Принцесса вошла в темный, пахнувший пылью зал и потянула за шелковую кисть на стене — и тут же тысячи огней вспыхнули в огромных люстрах и канделябрах, преломляясь в отточенных гранях горного хрусталя.

Все светильники в музее были подарены подземным королем эльфов королю Нику X, прапрадеду Луизы, который, в свою очередь, подарил их своему любимому внуку Пьеру и его жене Мари, дедушке и бабушке Луизы.

Они умерли, так и не увидев долгожданную внучку, и теперь могли общаться с ней только с портретов. Принцесса знала, что Пьер и Мари прожили всю жизнь в любви и согласии, но… была в их жизни какая-то таинственная история, которую от нее скрывали.

С раннего детства Луиза знала историю о том, как Ник X, прозванный «Миролюбивым», освободил от захватчиков народ эльфов, которые жили в горах. Там же они добывали драгоценные камни, обменивая их у соседей на необходимые вещи. Горные жители были наивны и добры. Они не причиняли никому зла и часто дарили драгоценности понравившимся им людям. Ник X, узнав, что эльфов поработили иноземцы, попросил тех оставить в покое маленький народ. Миролюбивый король всегда старался все решать мирным путем и только в самых крайних случаях пускал в ход войска. Но захватчики не пошли на переговоры. Им были нужны пещеры эльфов с золотом и драгоценностями.

Тогда король отправил на помощь к горным жителям армию дрессированных змей, которые умели отличать эльфов от иноземцев и быстро перекусали последних.

Луиза подошла к парадному портрету дедушки Пьера.

— Поздравляю тебя с днем рождения, — ласково улыбнулся величавый бородатый мужчина на портрете. — Жаль, что я не могу присутствовать на твоем празднике.

Принцесса шла по музею, принимая поздравления. Люди на портретах — предки и друзья королевской семьи — были ей хорошо знакомы. Исключением был пират, который во времена Ника X раскаялся в своих злодеяниях и отдал награбленную добычу в королевскую казну. Этим поступком он снискал благосклонность короля, который и распорядился повесить его портрет в музее.

Пират подмигнул девочке и гаркнул во все горло:

— Желаю тебе стать великим пиратом!

— Кем вы желаете мне стать?! — Луиза застыла от возмущения.

Поняв, что сказал глупость, пират смутился и принялся извиняться, ссылаясь на старость и плохое зрение.

Наконец приветствия и поздравления закончились, и уставшая от реверансов и разговоров — по правилам королевского этикета перед каждым говорящим портретом полагалось делать реверанс, — принцесса присела отдохнуть на старом троне.

— Поздравляю с днем рождения, — прошептал трон.

— Почему вы шепчете? — удивилась Луиза.

— Кругом шпионы! — неожиданно завопил трон.

Принцесса сразу вспомнила, что трон был куплен в период шпионской войны.

— Не беспокойтесь, здесь, кроме нас, никого нет.

Она погладила полированный подлокотник. Обрадованный вниманием и лаской, трон начал болтать без умолку:

— Он был ужасный мальчишка, никого не слушал и постоянно пытался нацарапать на мне свое имя, — ябедничал трон на Ника X. — И миролюбивым я бы его тогда не назвал — отчаянный был драчун!

Луиза терпеть не могла сплетен, но трон этого не знал и продолжал вспоминать свои обиды. Высидев на нем положенные по этикету пять минут, принцесса вскочила.

«Никогда больше не сяду на этого ябедника!» — решила она.

Луиза направилась к стеклянным витринам, которые были закрыты на зашифрованные замки. Их шифры знал только король-отец.

Однажды Луиза спросила, когда он откроет ей тайну замков.

«Когда тебе исполнится восемнадцать лет, и ни днем раньше. Такова моя воля», — ответил он. Принцесса знала, что с королевской волей спорить бесполезно, и с нетерпением ждала совершеннолетия.

«Интересно, почему эти предметы так крепко заперты? — Луиза в который раз рассматривала под толстым стеклом веретенную иглу, воткнутую в бархатную подушечку. — Неужели игла до сих пор хранит в себе заклятье и, уколовшись ею, можно уснуть навсегда?»

Она перешла к другой витрине: рубашки из крапивы, лежащие в ней, выглядели так, будто зеленые листья только что сорвали.

Принцесса не пропустила ни одного музейного экспоната, а их было множество: фарфоровый трубочист, с нежностью смотрящий на склеенное лицо любимой пастушки; деревянная флейта, спасшая город от мышей; притягательно блестевшая льдинка Снежной королевы, хранящаяся в специальном морозильном контейнере.

Луиза наизусть знала сказки господина Андерсена и Шарля Перро. Это они подарили сказочные экспонаты королю Нику X.

— Сказки о них уже написаны, — сказали они. — Теперь нам хочется, чтобы эти чудесные вещи хранились в твоем музее, который ты однажды откроешь для всех людей.

«Почему же музей до сих пор закрыт для посетителей? Неужели отец боится, что кто-нибудь может украсть экспонаты и употребить во зло?»

Задумавшись, Луиза дошла до восточной экспозиции.

— Волшебная лампа Аладдина. На ней два замка, — сказала она вслух. — Какая-то лампа тусклая и вся в царапинах, совсем не похожа на волшебную.

— Выпусти меня, девочка. А я взамен исполню любое твое желание, — вдруг раздался рядом с принцессой вкрадчивый голос.

Луиза испуганно обернулась — музей был пуст.

— Кто здесь? — крикнула она.

— Это я, Джинн.

— Какой Джинн?

— Какой, какой? Джинн из лампы! Плохо мне, одиноко, душно. На свободу хочу! Свежим воздухом подышать! — голос зазвучал жалобно-жалобно.

— Ой, я не знаю, что делать! — растерялась Луиза.

— Что делать? Что делать? Потри лампу! — заныл Джинн.

— Я не могу. Она заперта в шкафу на два замка, а шифра я не знаю.

— Разбей стекло и дело с концом. Озолочу!

— Ну уж нет! Бить я ничего не буду. Пусть вас выпускает тот, кто посадил. Всего доброго.

Высоко подняв голову, Луиза прошла мимо. «Как он посмел предлагать мне взятку?! Это же оскорбление моего достоинства!»

— Оскорбление, оскорбление, — закивали головами возмущенные предки на портретах.

— А ведь эту лампу привез я, — шмыгнул носом пират. — Хорошо, что я тогда ее сам не потер. Руки так и чесались.

Принцесса остановилась у туфель-скороходов с загнутыми носами, и ее мысли тут же перескочили на них. «Если бы я не знала, что они волшебные, то ни за что бы не поверила в это», — Луиза принялась рассматривать туфли, расшитые бисером и блестками. Шелк протерся и полинял, бисер потускнел, а на тонких подошвах зияли дыры. — Как только мне исполнится восемнадцать лет — сразу надену эти туфли. Только бы они подошли мне по размеру. Разгонюсь, взлечу над землей и помчусь навстречу приключениям!»

Принцесса не заметила, как провела в музее полдня. Наконец Луиза подошла к своему любимому экспонату. Это была маленькая хрустальная туфелька, сверкавшая под огнями старинного канделябра.

Луиза знала, что история туфельки как-то связана с королевской семьей. Но ее история хранилась в строжайшей тайне.

И вдруг принцесса увидела, что замка на витрине нет.

— Почему открыт шкаф? — воскликнула Луиза, осторожно доставая туфельку.

— Потому что сегодня тебе исполнилось четырнадцать лет, — тут же отозвался Ник X.

— При чем здесь мой возраст? — поразилась принцесса, но дедушка не успел ответить.

— Ваше Высочество! Король и королева ждут вас в парадном зале, — раздался от входной двери голос дворецкого.

— Извините, дедушка. Мне надо бежать.

Крепко зажав в руке туфельку, Луиза помчалась к родителям.

Король и королева пили чай в розовой гостиной. Заметив в руке дочери туфельку, они многозначительно переглянулись. Луиза чинно подошла к родителям, хотя от радости ей хотелось прыгать, и, выслушав поздравления, села за стол.

Во время еды полагалось молчать. Это правило королевского этикета никто не смел нарушать.

Луизе казалось, что от переполнявших ее вопросов она раздувается. «Я не выдержу до конца чаепития и лопну от любопытства», — она представила себя воздушным шаром, внутри которого была хрустальная туфелька.

— Луиза, перестань фантазировать. Ты принцесса, а не шар. Наберись терпения, — хмыкнула чашка, умевшая читать мысли.

Наконец чаепитие закончилось, и семья вышла в сад.

— Я заметила, — королева присела на скамейку около куста роз, — что ты успела сходить в музей. Сегодня тебе исполнилось четырнадцать лет, — начала говорить королева. — Столько же было мне, когда я отправилась спасать своего отца, поэтому я могу именно сегодня открыть тебе одну тайну. Впрочем, все по порядку.

Королева выразительно посмотрела на мужа.

— Ухожу, ухожу. Не буду вам мешать, — замахал он руками.

Принцесса достала из кармана хрустальную туфельку.

— Какая прелестная вещица, — защебетали розы. — Откуда она? Кто ее хозяйка?

— Все знают историю Золушки и принца, — продолжила говорить королева, — но никому не известно, что Золушку звали Мари, а принца — Пьер.

— Но так звали твоих родителей! — воскликнула Луиза.

— Это и были они, моя дорогая девочка. Именно их историю написал сказочник Шарль, когда гостил в нашем королевстве. Сказочники любят, чтобы их сказки хорошо заканчивались, поэтому и историю Золушки Шарль закончил свадьбой, умолчав о дальнейших событиях.

Королева вновь задумалась.

— Мама, что было дальше? Рассказывай!

— Нам тоже интересно, — защебетали розы.

— Ну что ж, слушайте!

Мари и Пьер сыграли пышную свадьбу. Мари к алтарю вел отец — бывший лесничий, а теперь главный смотритель королевских лесов. Самой почетной гостьей была крестная Золушки.

После праздничной церемонии она отвела Мари в сад и, вложив ей в ладонь образок Пресвятой Девы Марии, сказала:

— Никогда с ним не расставайся. Божья Матерь поможет тебе в любой беде. И еще помни, что твое главное богатство — это доброе любящее сердце. Никогда никому не отказывай в помощи.

Золушка вернулась во дворец, размышляя о словах крестной, но, увидев Пьера, сразу же забыла обо всем.

Прошло три года. За это время в королевстве произошло много перемен. Мари простила мачеху и сестер, и теперь они жили вместе с ней во дворце. Марианна вышла замуж за казначея и была счастлива.

Анну никто замуж не брал, поэтому она злилась и завидовала сестре.

— Не переживай, моя красавица, я что-нибудь придумаю, — утешала ее мать, — ты обязательно выйдешь замуж за богатого вельможу.

— Думай быстрее! — топала ногой Анна. — Марианка каждый день наряды меняет, ходит вся в золоте, словно принцесса. Чем я хуже ее? Я и красивее, и умнее. До сих пор не понимаю, почему казначей женился на ней, а не на мне, — хныкала Анна.

Каких только интриг ни плела мать, чтобы заманить в свои сети богатого жениха, но на ее хитрой и злой дочери жениться никто не хотел.

Анна не любила всех придворных дам, а Мари она просто ненавидела. Мачеха питала к падчерице такое же чувство.

В положенный срок после свадьбы Мари родила дочку Оливию. Принц был счастлив и все свободное время проводил с женой и малышкой.

На трехлетие Оливии во дворце был устроен пышный бал. Дворец переливался праздничными огнями. Повсюду стояли вазы с прекрасными цветами.

Мари и Пьер с Оливией на руках принимали поздравления, стоя на верху парадной лестницы.

Гостей было так много, что им пришлось выстроиться в очередь, которая шла от самых дворцовых ворот. Некоторые из подарков были очень необычны. Отец Мари, бывший лесничий, подарил деревянную коляску, которую вырезал из куска дерева и украсил прекрасной резьбой. Дедушка-король подарил любимой внучке живого слоненка. Подарки были самыми различными, но больше всего было подарено животных и птиц. Так что для них пришлось построить зоопарк.

Последней с поздравлениями подошла мачеха, которая преподнесла малышке гребни для волос, усыпанные разноцветными камнями. Оливия протянула к ним ручки, но в этот момент юный паж случайно толкнул мачеху под руку. Гребни упали. На них наступил толстый вельможа и раздавил. Родители бросились утешать плачущую именинницу, не заметив перекосившегося от злости лица мачехи. Девочка быстро успокоилась, и праздник начался.

Вскоре уставшую именинницу уложили спать. Начался бал. Пьер и Мари закружились в вальсе. Кавалеры начали приглашать дам. Вскоре в зале не осталось ни одной свободной дамы, кроме красной от злости Анны, сидевшей рядом с матерью.

— Пойдем со мной. Мне нужна твоя помощь, — через некоторое время тихо сказала мачеха. — Я потом тебе все объясню.

Никем не замеченные, они вышли из зала и, проскользнув на второй этаж, зашли в спальню Мари и Пьера.

Бал закончился. Перед сном Пьер и Мари зашли проведать малышку.

— Ты заметила, что с гребнями, которые хотела подарить твоя мачеха, случилась странная история? — Пьер с нежностью смотрел на спящую дочь.

— Нет. Наверное, тебе показалось, — Мари перекрестила Оливию перед тем, как выйти из комнаты.

Несмотря на усталость, молодой королеве не спалось. «Неужели гребни были заколдованными?» — переживала она.

Мачеха и Анна тоже не спали этой ночью. Они тихо разговаривали при свете тусклой лампы.

— Теперь у нас все будет хорошо, — мачеха радостно потерла руки.

— Рассказывай быстрее, почему?

— Долго я думала, как разрушить счастье этой выскочки Золушки и устроить твое. Несколько дней назад на рынке я подслушала, как две торговки шептались о ведьме. За серебряную монету они сказали, где живет ведьма. Она не удивилась, увидев меня:

«Я знаю, зачем ты пришла. Денег с тебя я не возьму, но, когда твоя дочь выйдет замуж за принца, я буду жить с вами во дворце».

— Больно надо нам жить вместе с какой-то ведьмой! — возмутилась Анна.

— У нас нет выбора. Если хочешь заполучить принца, то придется терпеть. Слушай дальше. Она дала мне заколдованные булавки для Мари и Пьера, которые мы воткнули в спальне, и заговоренные гребни для Оливии, которые раздавил этот неуклюжий вельможа. Но ты не расстраивайся, ведьма наверняка найдет другой способ, чтобы убрать девчонку.

— Ты молодец! — Анна бросилась обнимать мать. — Теперь посмотрим, что из этого получится!

Перемены не заставили себя ждать.

На следующий день у Мари заболело сердце. Лучшие врачи пытались ее лечить, но все было бесполезно. Никакие лекарства не помогали.

Все жители королевства переживали за принцессу, и только Пьер не проявлял никакого сочувствия к жене.

— Все это женские капризы, Я ничего не хочу знать о болезни Мари, — говорил он и уезжал на охоту.

Во дворце заметили, что после праздничного бала принц изменился: жена стала его раздражать, и все больше времени он проводил вне дома. По дворцу поползли слухи, что Пьер влюбился в Анну.

Время шло. Высохшая от боли и горя Мари стала похожа на стебелек степной травы. Она все время молилась и однажды уснула в кресле с молитвенником в руках.

Ей приснилась крестная.

— Пьер любит тебя, но его заколдовали, — сказала та. — Ему нужна твоя помощь. Не оставляй молитву и попроси епископа окропить святой водой весь дворец.

Мари выполнила совет крестной, и ей стало легче — сердце перестало болеть и силы вернулись. Но Пьер по-прежнему ее избегал. О дочери он забыл совсем.

Однажды, собравшись с силами, она рассказала мужу о дворцовых слухах.

Выслушав ее, Пьер пришел в бешенство:

— Перестань чернить Анну! Она прекрасная девушка! — закричал он. — Я люблю ее, а ты убирайся прочь из дворца!

Вскочив на коня, он умчался.

После этого Мари взяла дочь и ушла из дворца. Они поселились в самой глухой части королевства. Вскоре заболел и умер старый король. Вслед за ним ушел из жизни и отец Мари. По дворцу ходили слухи, что его извела мачеха.

Ведьма переселилась во дворец и там варила зелье, которым мачеха опаивала Пьера, чтобы он не вспоминал о жене и дочери.

После смерти отца Пьер стал королем, но ни одного решения не принимал без Анны. Та, в свою очередь, слушала только ведьму, ставшую неофициальной правительницей королевства. Все старые слуги были уволены. На их места взяли других людей, и со временем во дворце забыли о Мари и ее дочери.

Однажды ведьма велела Анне найти и уничтожить хрустальные туфельки Мари.

— Если Пьер когда-нибудь их увидит, то мои чары потеряют силу, — сказала она.

Но нашлась только одна туфелька. Чего только Анна с ней ни делала — бросала об пол, кидала в огонь, била молотком, привязывала к ней камень, пытаясь утопить, — все напрасно. Туфелька оставалась невредимой. Тогда Анна закопала ее в саду. Через некоторое время на этом месте вырос прекрасный куст белых роз.

Иногда, когда Пьер проходил по саду мимо роз, ему казалось, будто он слышит чьи-то голоса:

«Наклонись к нам, мы должны сказать тебе что-то очень важное», — говорили они.

Но он проходил мимо.

Прошло несколько лет. Мари с дочерью по-прежнему жили в лесу.

Золушка опять много трудилась: собирала хворост, готовила еду, сажала цветы. Когда Оливия подросла, то стала помогать матери.

Вокруг их избушки расцвел чудесный сад, а урожаи с огорода были настолько велики, что их стало хватать и на продажу. На вырученные деньги Мари купила ткацкий станок и по вечерам ткала красивые покрывала, которые продавала на рынке. В скромно одетой женщине никто не узнавал бывшую жену короля.

Однажды вечером Мари услышала за окном чьи-то стоны. Выбежав на крыльцо, она увидела тяжело раненного охотника, лежащего поперек седла. Преданный конь вынес его к их избушке.

Три дня и три ночи Мари с дочерью не отходили от постели незнакомца: поили его целебными отварами, промывали глубокие раны.

Охотник оказался королем соседнего королевства.

— Меня пригласил на охоту мой друг, король Пьер, — рассказал он, когда почувствовал себя лучше. — Он замечательный человек. Только мне кажется, что Пьер очень несчастлив. Его дворец производит мрачное впечатление: у слуг суровые лица, придворные не улыбаются, в залах пахнет болотными травами, а вечером над садом носятся стаи летучих мышей. Дворцом негласно управляет странная особа, всегда одетая в черное. У нее очень злые глаза. Неудивительно, что король почти все время проводит вне дворца.

— Бедный, бедный Пьер, — тихо сказала Мари.

— Вы с ним знакомы? — удивился охотник.

— Это мой муж, — призналась Мари.

— Почему ты не говорила мне об этом раньше? Ты же сказала, что мой отец погиб на войне! — поразилась Оливия.

— Прости меня, просто я не хотела тебя огорчать этой мрачной историей, — опустила голову Мари.

— Теперь мне понятно, кто такой Пьер, о котором ты всегда молишься, — Оливия обняла мать. — Я обязательно придумаю, как спасти отца от колдовских чар!

Охотник выздоровел и покинул гостеприимную избушку, подарив Мари своего коня. На прощание он обещал никому не открывать местожительства королевы.

Теперь Оливия постоянно думала, как спасти отца. Ей было четырнадцать лет, когда, все обдумав, она отправилась во дворец.

Обрезав косы и переодевшись в мужское платье, Оливия, превратившись в худенького подростка, отправилась на рынок, чтобы разжиться последними новостями. Девушке повезло. Проходя по цветочным рядам, она оказалась рядом с королевским садовником, который искал себе помощника.

— Возьмите меня! Я люблю цветы и умею за ними ухаживать, — взмолилась Оливия, услышав его разговор с цветочницами.

Садовнику понравился симпатичный паренек, и он взял того на работу.

Девушка трудилась не покладая рук, и вскоре сад преобразился. Летучие мыши улетели, на деревьях свили гнезда птицы, а залы дворца начали благоухать цветочными ароматами.

Иногда Оливия видела отца, но тот не обращал на нее внимания.

Старый садовник не мог нарадоваться на усердного помощника. Через некоторое время он решил представить его королю и королеве, чтобы те утвердили юношу в должности младшего садовника.

Впервые Оливия оказалась рядом с отцом. Она смотрела ему в глаза, надеясь, что он узнает ее. Но тот равнодушно отвернулся.

Зато Анна внимательно рассматривала красивого юношу, который ей кого-то напоминал. Тщательно расспросив, кто он и откуда, она отправилась к матери.

— Мне не нравится молодой садовник. У меня ощущение, что я его где-то видела. Он не тот, за кого себя выдает.

— Попроси ведьму посмотреть на него, — ответила та.

На следующий день в саду появилась ведьма. Она шла по дорожкам, и цветы сжимались от ужаса при ее приближении.

Оливия, напевая песенку, поливала розы. Почувствовав неожиданный холод, она обернулась и увидела женщину в черном балахоне. Просверлив ее глазами, ведьма ушла, буркнув на прощанье:

— Теперь мне все понятно.

Девушка села на землю рядом с кустом белых роз и заплакала:

— Я больше месяца живу во дворце, а до сих пор не знаю, как снять заклятие с отца!

— Не плачь, мы расскажем тебе, как это сделать, — неожиданно услышала она тихие голоса.

— Кто со мной разговаривает?

— Это мы, белые розы. Слушай внимательно. Выкопай хрустальную туфельку, которая закопана под нами. Как только король ее увидит, то сразу вспомнит, кто он.

Тем временем ведьма говорила побледневшим от ужаса мачехе и Анне:

— Это не садовник, а принцесса Оливия, дочка Мари.

— Но они пропали много лет назад! Я была уверена, что их съели дикие звери! — завизжала Анна.

— Почему ты раньше не сказала, что они живы?! Я выгоню тебя из дворца, — закричала мачеха.

— Не до того было, — отмахнулась ведьма. — Простите, проглядела.

Накричавшись, все стали думать, что делать с Оливией.

— Хорошо бы ее казнить, и дело с концом, — предложила мачеха, — но для этого нужна серьезная причина.

— Причину найти нетрудно, — усмехнулась ведьма.

Посреди ночи Оливия проснулась от крика:

— Ищите везде! Я видела, как она шла к моей спальне!

Девушка открыла глаза. Королевские солдаты со свечами в руках переворачивали вверх дном ее немудреные пожитки. Не понимая, что происходит, она поднялась с кровати, закрывая лицо ладонями от свечи, направленной ей в лицо.

Солдат откинул подушку и что-то достал:

— Нашел, ваше величество!

Из темного угла, словно привидение, выступила Анна.

— Это мое пропавшее ожерелье! Ведите вора в тюрьму! — торжествующе воскликнула она.

Солдаты схватили Оливию под руки и поволокли в подвалы дворца. Бросив ее на холодный каменный пол, они закрыли дверь на засов и ушли.

В это же время Мари проснулась от боли в сердце. «Что-то случилось с Оливией!» Она зажгла свечи перед иконой Пресвятой Девы Марии и, встав на колени, начала молиться.

Перед рассветом Оливия задремала, свернувшись калачиком на полу.

Ей приснилась женщина, окутанная белоснежным покрывалом, которая сказала:

— Оливия, ничего не бойся. Все закончится хорошо.

— Кто вы? Откуда вам известно мое имя?

— Я — крестная твоей матери. Слушай внимательно: завтра будет суд. Ты должна попросить короля исполнить твое последнее желание — выкопать туфельку. По закону он не может отказать тебе.

Оливия стояла в зале суда. Напротив нее сидел судья, рядом с ним — Анна с матерью, Пьер и ведьма. Судья, со страхом косясь на последнюю, скороговоркой зачитал вердикт:

— Младший садовник виновен в воровстве ожерелья королевы и приговаривается к смертной казни!

Мачеха и Анна обменялись победными взглядами, но неожиданно для всех Оливия обратилась к королю:

— Ваше величество, по закону королевства я имею право на последнее желание!

— Да, это так, — подтвердил Пьер. — Говорите.

— Выкопайте в саду куст роз, на который я укажу, и достаньте из-под него то, что там будет.

— Это даже забавно, — Пьер оживился. — Я никогда не копал землю. Принесите лопату!

Анна и мачеха побледнели.

— Пьер, не слушай этого вора, — торопливо заговорила Анна. — Не к лицу королю копаться в земле. Поезжай лучше на охоту.

Но всегда послушный король вдруг заупрямился.

— Я велел принести лопату! Идемте в сад!

Присутствующим ничего не оставалось, как отправиться вслед за ним, и только ведьма вдруг куда-то исчезла.

Изумленный Пьер достал из земли хрустальную туфельку, обтер ее, и она засверкала под лучами солнца — так же, как и его освобожденная душа. В одно мгновенье король вспомнил все — Мари, бал, где она потеряла туфельку, их свадьбу. Взглянув на Оливию, он тотчас узнал в ней свою дочь.

Пока девушка рассказывала отцу о своей жизни, мачеха и Анна торопливо собирали вещи и распихивали по карманам драгоценности. В страшной спешке они покинули дворец, не зная, куда податься.

— Ничего, дочка, где-нибудь пристроимся, — утешала мачеха рыдающую Анну, — с нашим богатством нас везде примут.

Но как только они выехали за пределы королевства, драгоценности превратились в ореховую скорлупу, сундуки рассыпались. Вместо платьев в них оказались капустные листья, из которых вылетела огромная ворона. Усевшись Анне на плечо, она намертво вцепилась в него огромными когтями.

Плача и причитая, женщины побрели по дороге, ведущей неизвестно куда. Больше о них никто никогда не слышал.

— В тот же день Пьер поехал к Мари и попросил у нее прощения, — закончила историю королева. — Конечно, она простила его, и они вернулись во дворец, где их ждала я. С тех пор они не расставались.

— Счастливый конец! Счастливый конец! — розы радостно закачали головками.

— Какая потрясающая история! — вскочила Луиза. — Почему ты так долго ее от меня скрывала?

— Потому что всему свое время! — улыбнулась королева.

Вернувшись в свою комнату, принцесса спросила у зеркала:

— Скажи мне правду. Ты знало всю историю хрустальной туфельки?

Зеркало промолчало.