Зейнаб

Глава 1

В тот ранний час, когда все живое только начинает пробуждаться ото сна, когда глубокое молчание ночи, окутавшее селения, вдруг прерывается призывом муэдзина к молитве, петушьим криком и возней животных в хлевах, когда светлая заря приподнимает черное покрывало ночи и тьма редеет, в тот час Зейнаб еще нежилась в постели, и в утренней тишине слышались ее вздохи — такие обычно издает человек, расстающийся со сновидениями. Рядом с нею по‑прежнему мирно почивали сестра и брат.

Зейнаб приподняла голову и повела вокруг еще сонными глазами. Повеяло свежим ветерком, но она вновь прильнула к подушке. Интересно, что сейчас происходит во дворе? Взглянув на дверь, она обнаружила, что комната закрыта. До ее слуха донеслись крики мелиораторов, работавших на окраине деревни.

Некоторое время она лежала неподвижно, потом потянулась, глубоко вздохнула и вновь погрузилась в сладкую дрему. Но вскоре раздался скрип двери, — значит, мать вернулась с первых поливных работ. Тогда Зейнаб обернулась к сестре и принялась будить ее. Но малышка и не думала просыпаться. Она лишь перевалилась на другой бок с недовольным видом человека, которому почему‑то не дают как следует выспаться.

— Зейнаб, буди их! — крикнула мать.

— Хорошо, мама.

Зейнаб растормошила наконец сестру, повернулась к брату и его подняла на ноги. Тем временем на нежно‑розовом горизонте показался ослепительный солнечный диск. Небо сбросило свой ночной покров. Зейнаб поднялась, растопила печь и испекла хлебные лепешки — по одной каждому, никого не забыв.

Прочитав в мечети положенные суры[7] из Корана и совершив утреннюю молитву, подошел к дому отец. Едва переступив порог, он крикнул: «Мухаммед!», как бы вопрошая, проснулся ли сын и выполнил ли он свои обязанности по дому.

Вся семья уселась вокруг корзины с лепешками, и каждый принялся за еду, посыпая лепешки солью.

Поев, отец с сыном отправились на свое поле, а Зейнаб с сестрой стали поджидать их соседа Ибрахима, чтобы вместе с ним пойти на хлопковое поле господина Махмуда. Сегодня они, наверно, закончат прополку на западном берегу канала, или, как называл его хозяйский писарь, на участке номер двадцать, а завтра приступят к участку номер четырнадцать.

Вскоре сестры увидели подходившего к их дому Ибрахима и других батраков. Пожелав друг другу доброго утра, все повернули из переулка на деревенскую улицу, а потом — на главную дорогу. Возле участка номер двадцать они оказались как раз тогда, когда прогрохотал утренний поезд. Тотчас каждый встал на свой рядок, облюбованный еще накануне вечером.

Солнце стояло уже высоко, когда кончили прополку двух полос. Палящие лучи немилосердно обжигали землю. Зной словно затопил крошечные кустики хлопка, еще только‑только проклюнувшиеся. А о них‑то, об этих кустиках, и батраки и сам хозяин пеклись больше, чем о собственных детях.

Перейдя через дренажный канал, батраки заняли свои места на третьей полосе. Ибрахим сказал им, что на этой стороне поля урожай хлопка всегда лучше и потому здесь надо работать с особым тщанием. Так что он всех предупреждает: если заметит у кого огрех — заставит все переделать, пусть уж на него не сетуют.

К вечеру прибыл писарь Шейх Али — составлять списки работавших. Он привязал своего осла у обочины и добрался пешком до середины поля, дабы увидеть каждого батрака самолично. Кое‑кто заикнулся было, что хорошо бы получить хоть немного денег за свой труд, но Шейх Али грозно нахмурил брови. Кончив составлять списки, он сообщил, что деньги будут выплачены накануне базарного дня.

В канун базарного дня крестьяне‑батраки явились в контору. Писарь и его помощник — мальчик лет двенадцати — расположились за некрашеным деревянным столом, заваленным счетными книгами. Посреди стола стояла пятилинейная керосиновая лампа; ее тусклый свет едва пробивался сквозь пыльное стекло. По одну сторону от лампы находилась чернильница и медный пенал с перьями, по другую — пузырек с чернилами. Крестьяне тесно окружали стол. Феллахи, работавшие у господина Махмуда постоянно, держали в руках свои расчетные листки, остальные же стремились протиснуться к писарю, чтоб узнать, сколько им причитается. Дети и молодежь держались в стороне, у окна.

Сначала ждали молча, потом начался недовольный ропот — писарь томил их уже второй час. Но тот безмолвствовал. Долго еще прождали феллахи, пока им не объявили, что выплата денег будет производиться лишь завтра, прямо на самом базаре.

Возмущение охватило всех, раздались выкрики:

— Что за новые порядки?

— А если кто не пойдет на базар?

Негодование феллахов было так велико, что кое‑кто решил идти с жалобой к самому господину Махмуду. В это время мимо конторы проходил один из родственников хозяина, пользовавшийся расположением и доверием феллахов. Те окружили его, каждый хотел объяснить, что здесь происходит. Родственник господина Махмуда не поскупился на добрые, сочувственные слова, которые успокаивают, но ничего не меняют по существу.

После разговора с ним многие феллахи ушли, с тем чтобы получить свои деньги завтра утром, а другие вернулись к писарю — узнать, сколько же они заработали. И тут выяснилось, что Халилу Абу Гебре начислено за шесть дней восемнадцать пиастров. Зато Атыйе Абу Фарагу, который проболел почти неделю, причитается всего шесть пиастров. Что же это такое? Ведь у него жена, маленькая дочь и престарелая мать, у которой нет других кормильцев. Семья обносилась, все ходят в лохмотьях, а на эти жалкие гроши Атыйя Абу Фараг опять не сможет ничего купить. Но он, разумеется, благодарен господу и за это. Его соседу Мабруку Абу Сайду хуже: у него пала буйволица, и теперь он вынужден доживать свой век в беспросветной нужде.

Наутро кое‑кто из феллахов вновь явился к писарю. Один настойчиво требовал денег, другой справлялся о сумме своего заработка, но Шейх Али на все вопросы сердито заявлял, что у него нет мелких денег. А вообще‑то он попросту не слушал их, дожидался, пока выйдет господин Махмуд собственной персоной. Некоторые феллахи рискнули обратиться прямо к хозяину, хотя и знали, что обычно он оставался глух к их просьбам.

Однако на этот раз господин Махмуд приказал вызвать к себе писаря и изъявил желание лично заняться рассмотрением просьб этих несчастных. Лица феллахов осветили улыбки. Особенную радость и многозначительные перемигивания вызвал у них обескураженный вид писаря после его разговора с господином Махмудом. Хозяин обнаружил ошибки в расчетах Шейха Али и так отчихвостил его, что писарь даже глаз не решался поднять на повеселевших крестьян.

Вскоре батракам выдали деньги, и они разошлись, радуясь, что наконец‑то им довелось увидеть писаря посрамленным.

Большинство же феллахов отправилось получать плату за свой труд на базар. Пришел туда и отец Зейнаб. На этот раз Шейх Али не заставил себя долго ждать. Повинуясь хозяйскому приказу, он быстро разменял деньги и выплатил всем положенные суммы.

После этого Зейнаб еще несколько дней ходила па прополку хлопка вместе с Ибрахимом. Когда же настало время жатвы пшеницы, они с сестрой оказались в другой группе феллахов. Руководил этой группой Хусейн Абу Сайд. Они с вечера отправлялись из дому и отдыхали прямо в поле, на согретой дневным солнцем земле, под покровом прохладного, потемневшего неба, а когда ночная роса увлажняла стебли пшеницы и они уже не ломались при легком прикосновении, выходили на пшеничное поле со своими серпами.

Как упоительны эти бессонные ночи! Воздух напоен прохладой, на небе блистают звезды. Феллахи любуются прелестью летних ночей у себя на родине, а богатые и знатные люди совершают путешествия в красивейшие уголки мира, дабы узреть в полнолуние хранительницу вечного покоя — ночь. Глубокой ночной тишине поверяют феллахи свои надежды и мечты; легкий ветерок несет на своих крыльях их песни в вышину небес.

Именно в такие ночи крестьянские девушки выходят на поле, как на своеобразную арену. Самая работящая и выносливая из них благодаря своей сноровке опережает подруг, а они тянутся за нею изо всех сил.

Даже эти бедняки, столь нуждающиеся во взаимной помощи, таят в душе чувство соперничества. Оно‑то и побуждает их проявлять все усердие, на какое они способны. Таков закон жизни, который руководит действиями человека и способствует движению человечества вперед. Этот закон слепит и околдовывает, заставляет беззаветно служить намеченной Цели. Но как бы ни трудился каждый отдельный индивидуум, как бы ни помогала ему цивилизация проявить свою личность, он прежде всего работает на всех, на все общество, может и вопреки своей воле. Каковы бы ни были его собственные эгоистические устремления, он, сам того не замечая, трудится для всеобщего блага. Поэтому не лучше ли ему узнать об этом, дабы относиться сознательно к своему предназначению на земле?

Природа не поскупилась, создавая Зейнаб. Она была поистине прекрасна. Все подруги признавали ее превосходство над ними.

Может быть, тебе, читатель, выпадет такое счастье, и ты выйдешь из дома безлунной летней ночью, когда в небе сияют неяркие звезды, слегка рассеивая черноту ночи, но не в силах побороть ее мрак, а может быть, тебе посчастливится еще более: луна изберет тебя в спутники, и ты пустишься в путь среди широких сельских просторов, и у тебя, влекомого какой‑то непреодолимой силой, не будет иной цели, как только идти и идти по дороге, не думая о том, куда и зачем идешь. Тогда ты полетишь, состязаясь с ветром, несомый некой колдовской силой, беззвучно шепча что‑то, вызывая в памяти чьи‑то нежные и ласковые образы, призывая кого‑то откликнуться на твой зов и все более и более погружаясь в волшебный мир ночи.

Но внезапно что‑то пригвождает тебя к месту, ноги больше не подчиняются тебе, и ты не в силах двинуться дальше. Ты смотришь вперед, оборачиваешься — никого, и ты вновь окунаешься в ночь и с трепещущим сердцем продолжаешь свой неведомый путь, растворяясь в этой красоте. Снова раздается голос, заставивший тебя замереть, и снова ты напрягаешь слух и прислушиваешься всем своим существом.

Знай же: это Зейнаб окликает подруг, будит их, а они отвечают ей. Эта музыка чарующей летней ночи доносится до слуха спящих феллахов, как напев любви, и наполняет покоем их уставшие души. Может ли этот голос, многократно повторенный эхом, оставить чью‑либо душу безучастной?

Если ты, внимая этому гласу, будешь двигаться вперед и вперед, то скоро увидишь в призрачном свете, льющемся с бездонных небес, гибкие девичьи фигуры, быстро двигающиеся по полю. В левой руке у девушек вороха пшеничных колосьев. Они как символы радости, которая может облегчить и развеять любую печаль сердца. А в правой они сжимают железные полукруглые серпы, которые хранят в своей памяти эпоху фараонов — седое время не коснулось их своим дыханием, они сейчас такие же, какими были тысячи лет назад.

Ты подходишь ближе и видишь, что Зейнаб идет впереди всех. Справа и слева от нее, словно два крыла, две стайки ее подруг, и все они — воплощенное усердие и трудолюбие. Зейнаб поет, подружки вторят ей, и песня летит из края в край, отчетливо звуча в чутком молчании ночи. Клонящаяся к закату бледная луна с нежностью устремляет свой лик на работающих девушек.

Такой была Зейнаб в расцвете молодости и красоты, она любила жизнь, все ее проявления, и мир, словно влюбленный юноша, любовался ею. Она же смущенно потупляла глаза, изредка кокетливо взглядывая сквозь ресницы, а потом снова опускала их долу. Все, что окружало Зейнаб, наполняло ее сердце радостью, и это придавало еще больше прелести и очарования ее красоте. Все происходящее вокруг мгновенно отзывалось в чутком сердце девушки, и сама она являлась как бы сердцевиной влюбленного в нее мира.

Довольны ли были влюбленные своей участью?

Если говорить о мире, то он, созерцая красоту Зейнаб, был уже вполне счастлив. Время научило его, что неумеренность душевных порывов, неудержимый полет фантазии ведут к вечному смятению духа, ибо если и прекрасно настоящее, то за ним неизбежно следует будущее, и все наши мечтания обречены на гибель.

Что же касается Зейнаб, счастье ее не было полным: то она чувствовала в душе смятение, то необъяснимую радость. Она сознавала, что ее красота— властная сила, и мечтала в этой многоликой жизни отыскать созвучную душу, готовую слиться с ее душой во имя дружбы и взаимного счастья. Ей даже и в голову не приходило, что эти мечты могут не сбыться.

Пробуждается утро, на горизонте показывается солнце и посылает на просторы земли первые лучи, под которыми роса сверкает и переливается всеми цветами радуги. Гордое светило, не желая занимать столь низкое положение, взмывает все выше и выше, сушит хрупкие стебли пшеницы. И тогда феллахи спешат увязать сжатую пшеницу в снопы. Несколько человек остаются ждать верблюдов, которые должны отвезти пшеницу на гумно, а остальные отправляются в обратный путь, чтобы провести трудный, наполненный заботами день, моя и чистя волов, готовясь к уже близким дням пахоты. В селении, на берегах прудов и каналов они предаются кратковременному отдыху в тени деревьев, а впереди их ждет следующая трудовая ночь.

Но вот миновала пора жатвы. Феллахи перешли к новому виду работ. И лунную ночь со свежим ветерком сменил теперь летний день с его палящим солнцем. Но феллахи не ропщут, они свыклись с тяжким трудом, как ранее свыклись с ним их отцы и деды. Они трудятся со дня своего рождения, и в труде протекает вся их жизнь. Они привыкли к этому постоянному рабству и смиренно склонили перед ним свои головы.

Трудясь вечно и неустанно, они своими глазами видят результаты своей работы, видят всходы, цветение и созревание урожая. Но плоды их трудов пожинает господин, владелец поля, который только и думает, как бы подороже продать свой хлопок и как бы побольше содрать с феллаха за аренду клочка земли, в то же самое время нещадно эксплуатируя этого феллаха и платя ему жалкие гроши. Господину никогда и в голову не приходит протянуть крестьянину руку помощи и спасти его от нищеты, от голода и прозябания, он не в силах понять, что эти труженики могли бы работать еще усерднее, если бы перед ними открылась возможность иной жизни, которую заслуживает всякий честный человек.

Ни о чем таком хозяин даже и не помышляет. Он живет так, как жили его отцы, по старинке, по обычаям предков. Если он заговорит с тобой о прошлом, то с глубочайшим почтением будет всячески превозносить его, сокрушаясь лишь о том, что нынешней зимой батраку-поденщику надо платить не один, а два пиастра. Он желал бы вернуть прошлое, те прекрасные времена простоты и дешевизны, не потому, что сам перегружен обязанностями, возложенными на его плечи (как раз он признает, что в этом отношении настоящее намного лучше прошлого), но он хотел бы, чтобы поденная плата батракам упала до прежнего уровня. Тогда бы он получал еще большие прибыли, а феллах пусть остается темным, бесправным рабом.

Глава II

У хозяина поместья, господина Махмуда, была огромная семья. Его покойный отец оставил вдовами четырех жен да две умерли еще при его жизни. К моменту его кончины у него числилось двенадцать детей мужского и женского пола, не считая тех, которые умерли во младенчестве, что составляло, по словам господина Махмуда, двадцать пять душ. Оттого‑то самому старшему потомку уже исполнилось пятьдесят лет, а самому младшему, еще державшемуся за подол своей юной матери, было не более трех.

Все они получили немалое наследство. Однако господин Махмуд в качестве старшего сына был главным наследником и опекуном своих малолетних братьев. Обладая добрым, отзывчивым сердцем, он любил их всех, а с самыми младшими был по‑отечески ласков и нежен. Ему, правда, не удалось устранить взаимные неприязнь и недоверие между братьями, родившимися от разных матерей. Эту рознь сеяли сами матери, но господин Махмуд относился к младшим братьям как к родным детям. Может быть, это объяснялось не только природной мягкостью его характера, но и уважением к отцовскому завету, произнесенному прерывающимся голосом уже на смертном одре, когда по дряблым его щекам текли обильные слезы и угасающий взгляд навсегда прощался с этим миром и с теми, кого он в нем оставлял: «Поручаю братьев тебе, Махмуд! Относись к ним как к собственным детям».

Сам господин Махмуд имел одну жену, которая родила ему четырех сыновей и четырех дочерей. Он неустанно заботился о них; так, всех сыновей, по достижении ими положенного возраста, отсылал учиться. Что же касается повседневного воспитания, то, как это ни странно, дети были предоставлены самим себе, воспитанием их он не занимался. Господин Махмуд и сам не знал, почему так происходит. Мы также не беремся сколько‑нибудь вразумительно объяснить причину такого пренебрежения к вопросам воспитания с его стороны. Человеком он был порядочным, каких, впрочем, много на свете, и было бы естественно, если бы он, так же, как все они, присматривал за детьми, требуя от них благонравия, каковое диктуют правила египетской благопристойности.

Правда, в тот момент, когда дети входили в дом, господин Махмуд напускал на себя крайнюю суровость, которая, впрочем, ничуть их не пугала. Но ни этот воспитательный прием, ни принадлежность господина Махмуда к богатому и знатному роду не дают нам оснований утверждать, что практика предоставления детям полной свободы поведения была результатом приверженности отца к какой‑то определенной педагогической системе, например, к теории Спенсера, согласно которой ребенок воспитывает себя сам. Как бы там ни было, а в дни школьных каникул детей господина Махмуда можно было увидеть на полях. Частенько они проводили там и ночи, наслаждаясь прохладой и песнями девушек или глазея на весы, на которых взвешивали сжатую пшеницу.

Только старший сын господина Махмуда Хамид был человеком несколько иного склада. Ему больше нравилось жить в городе, в гостинице, в окружении чужих людей. Когда‑то отец относился к нему с особенным вниманием, возлагая на него большие надежды, но в то же время смотрел на него как на игрушку, которой можно забавляться по своему желанию. Он то бурно радовался своему первенцу, ласкал его и всячески баловал, то ругал за малейшую провинность и даже, наверно, не раз прибил бы его, если б не заступничество бабушки.

Когда Хамиду исполнилось пять лет, он превратился в нервного, капризного ребенка, баловня всех домашних. Он не сходил с рук у женщин или требовал, чтобы кто‑нибудь из взрослых мужчин катал его на спине. Больше всего любил Хамид играть со своей двоюродной сестрой Азизой, которая частенько приезжала в деревню вместе с матерью. Он был старше ее на два года и потому относился к ней покровительственно. Женщины в доме с улыбкой звали их женихом и невестой.

Потом отец отдал его в начальную, а затем и в среднюю школу, находившуюся в городе. Шли годы, Хамид продолжал быть любимцем семьи, все радовались его способностям и успехам в учебе. И Хамид навсегда сохранил привязанность к городской жизни, тогда как его дяди и братья предпочитали жизнь на лоне природы. Когда впервые юноше Хамиду случилось пойти с отцом в поле, он даже не сразу сообразил, кому принадлежит эта земля.

В один из тех знойных дней, когда Зейнаб с подругами работала на прополке хлопка, на поле пришел и Хамид со своими братьями. Его приход удивил крестьян — никогда прежде они его здесь не видали. Братья его, крепкие, сильные парни, захотели помериться силами с крестьянами. И действительно, начали они трудиться весьма усердно вместе с теми, кто работал ради пропитания. Но как только пот стал заливать их лица, они побросали работу и поспешили укрыться в тени деревьев от палящих лучей безжалостного солнца. Едва пот высох, кто‑то из них поднялся и снова пошел на поле, громко клича других, ругая их лентяями и бездельниками. Но этот смельчак сам‑то, верно, из боязни утомиться, так и не отважился приняться за работу, тем самым доказав, что слова его относятся не только ко всем братьям, но и к нему в том числе.

Что касается Хамида, то он остался на поле, всматриваясь в лица крестьян и задавая вопросы Ибрахиму, распоряжавшемуся работами. Однако через час и у него не хватило сил дольше здесь оставаться, он укрылся в древесной тени и завел беседу с одним из своих братьев. Потом тот отошел в сторону, и Хамид остался один. Он смотрел на этих феллахов, склонявшихся над хлопковыми кустами в испепеляющих лучах солнца. Вот один из них поднял голову и попросил подойти Ибрахима или кого‑нибудь из хозяев.

Вскоре Хамид погрузился в раздумье, вспоминая вчерашний вечер, когда Азиза уехала из деревни, погостив всего несколько дней. В течение этого времени он частенько сидел рядом с ней, с ее братом и матерью, весело и беззаботно болтая о разных пустяках. Нет, недаром с детских лет их нарекли женихом и невестой! Эта девушка когда‑нибудь непременно будет принадлежать ему.

Родившийся в определенной среде и получивший особое воспитание, Хамид не был способен легко разобраться в том, что его окружает в действительности. Он жил в каком‑то фантастическом мире, наполненном воображаемым счастьем и страданием. Это удел многих юношей, они смотрят на мир сквозь розовые очкн. Несмотря на то, что органы чувств опровергают их иллюзорные представления, могущество фантазии так велико, что она, как правило, берет верх над чувствами.

«Что из того, что Азиза очень худа? — размышлял Хамид. — Зато она так изящна! Пусть личико ее бледно, но именно бледность позволяет сравнить ее с серебряной луной». Действительно, Азиза не отличалась красотой, но в глазах Хамида она была прекрасна, как цветок. И в том, что головка ее была свободна от каких‑либо знаний, он усматривал особое достоинство: значит, она неискушена и целомудренна. Юноши, подобные Хамиду, находились в твердом убеждении, что они непременно обретут счастливую жизнь, о которой мечтают. Это будет прекрасный мир, исполненный разнообразных радостей и услад. Муж вместе со своей возлюбленной женой будет смотреть на звездное небо и прислушиваться к ночным звукам. Когда к таким юношам придет зрелость и повседневные заботы вынудят их отрешиться от иллюзий, души их содрогнутся и былые надежды уступят место отчаянию.

Воспитание Азизы происходило следующим образом: в десять лет отец сам обучил ее грамоте. Затем определил к учительнице, которая два года учила ее шитью и вышиванию. На этом воспитание Азизы закончилось, она надела чадру, и почти все ее прежние знакомства прекратились. Лет в четырнадцать она начала почитывать романы — без разбору, какие только попадались на глаза. Хотя читать их было для нее делом не таким уж простым, зато какой притягательной силой обладали эти любовные истории! Впрочем, это было неудивительно: любая другая девушка или юноша ее возраста нередко проводили над такой книжкой бессонные ночи. Разумеется, было бы лучше, если б Азиза читала классику, но таких книгой, к сожалению, не попадалось. Более того — в романах она выискивала только страницы любовных признаний или описания тайных свиданий, а все остальное пропускала: ей это было неинтересно. С детства она отличалась слабым здоровьем. Затворничество не способствовало ее правильному физическому развитию. Как только на нее надели чадру и закрыли дома, она стала блекнуть и таять на глазах. Не прошло и года, как состояние ее здоровья настоятельно потребовало сменить обстановку и заняться ее лечением, ибо зимой в их огромном доме было холодно и сыро.

Однако природа, справедливая по своей сути, пришла на помощь Азизе, рассудив, что девушка, как и многие ей подобные, ни в чем не виновата. И потому не препятствовала, чтобы образ юной, хрупкой девушки запал в душу одного из ее двоюродных братьев, знакомого ей с детских лет.

Раздумья Хамида прервал сигнал о прекращении работ. Наступило время полуденного отдыха. Феллахи постарались быстрей завершить работу; потом они уселись под деревьями, и каждый развернул свой узелок. В это время подоспела служанка с обедом для Хамида и его братьев. Они с аппетитом съели весь обед. Когда же время отдыха истекло, феллахи снова принялись за работу; вслед за ними поднялись братья Хамида, а он, вновь оставшись один, растянулся на земле и заснул.

Через час его разбудил свисток вечернего поезда. Хамид поднялся и пошел посмотреть, что происходит на поле. С Ибрахимом он держался по‑приятельски — ведь они вместе ходили в начальную школу. Между ними не существовало той пропасти, которая отделяла Хамида от большинства феллахов, работавших на полях его отца. Оттого‑то Ибрахим просто, с улыбкой отвечал на вопросы Хамида. Когда молодые феллахи увидели, что Хамид не чванится, один из них решился тоже заговорить с хозяйским сыном, желая похвастаться перед своими сверстниками смелостью. Однако Хамид сделал вид, будто не слышит его вопроса, и феллах вернулся к работе. Потом еще один парень обратился к Хамиду, но также не получил ответа, к тому же брат Хамида грубо оборвал его, а Хамид тем временем подошел к девушкам. Красота Зейнаб так его поразила, что он не смог удержаться и спросил, чья она дочь и часто ли работает на поле.

Трудовой день окончился. Батраки разошлись по домам. Хамид тоже вернулся к себе и погрузился в свои обычные занятия.

Один день сменялся другим, летняя страда продолжалась. Феллахам некогда было обращать внимание на палящее солнце, на обжигающий зной. Они должны были работать. Терпение и выносливость они унаследовали от дедов и прадедов, живших в давно минувшие времена. Эти качества египетских феллахов, корни которых уходят в глубокую древность, передаются из поколения в поколение. Ими отличались и феллахи времен хедива[8] Исмаила. Присущи они и египетским труженикам наших дней. Это они дарят крестьянину крупицы счастья, помогают ему при его ужасающей бедности выносить все муки, и иногда даже вызывают на его иссохшем лице радостную улыбку.

Постепенно Хамид привык к деревенской жизни и даже полюбил ее. Глаз его радовали и сочные травы, и высокие деревья, и живописные пруды, и свежесть воздуха, и сильные тела молодых работниц. Теперь он каждый вечер приходил на поле. Образ Азизы понемногу тускнел в его воображении. Особенное удовольствие он испытывал, когда возвращался домой вместе с батрачками. Его привлекала непринужденность их поведения. Как это отличало их от девушек его класса, скрывавших свои чувства под чадрой, и Хамид невольно искал общества девушек из народа. В его симпатии к ним не было ничего недостойного или пошлого. В самом деле, невинное пристрастие Хамида к девушкам-феллашкам было куда пристойнее, чем увлечения некоторых молодых людей, которые, стремясь удовлетворить свои низменные страсти, теряют здоровье, непосредственность чувств и даже состояние ради прихотей какой‑нибудь пустой и развратной женщины. И если мы не осуждаем слишком строго этих юношей, то лишь потому, что в их поступках повинны не только они сами, а все египетское общество, и особенно обычай носить чадру. Так что я могу только позавидовать Хамиду.

Постепенно Хамид так привык к феллахам, что между ними установились простые, непринужденные отношения. Обычно Хамид возвращался с поля, идя рядом с Ибрахимом и беседуя с ним. Иногда он шел подле Зейнаб. За ее девической непосредственностью он различал красоту ее души, ни в чем не уступавшую ее внешней привлекательности. Когда Хамид смотрел в прекрасные глаза Зейнаб, затененные густыми, длинными ресницами, перед ним словно открывался новый мир, полный любви и желания. Когда она шла своей плавной, грациозной походкой и платье облегало ее стройную фигуру, он любовался ею, и ему казалось даже, что, несмотря на постоянный тяжелый труд, руки у нее мягкие и нежные.

Вскоре красота Зейнаб так захватила Хамида, что не было дня, когда бы он не пошел на поле, где она работала. Зейнаб тоже радовалась его приходу и не пропускала ни одного дня, предпочитая трудиться на плантации, чем на стройке в деревне, что было гораздо легче. Хамид держался с ней ласково и приветливо, как всякий юноша с красивой девушкой, которая ему нравится, пусть даже она принадлежит к другому сословию, — красота является ее заступницей. Любезное, внимательное отношение юноши пленяло Зейнаб. Она не привыкла к такому обращению, никто до сих пор не говорил ей таких нежных слов. Она не сводила с Хамида глаз, и взгляд ее выражал робость и трепет: так батрак смотрит на своего господина.

Однажды, когда работники возвращались с дальнего поля, Хамид подошел к Зейнаб и повел с ней обычную беседу. Чувство неожиданной радости охватило его, пока он слушал девичьи речи в этот сумеречный час, когда все предметы так зыбки, еле различимы. Внезапно он обнял ее за талию и привлек к себе. На мгновение она отдалась его порыву, но едва ощутив на своих губах его горячий поцелуй, вся сразу как‑то сжалась, отпрянула и, обернувшись назад, прошептала:

— Нас может увидеть сестра! Она расскажет родителям!

Хамид почувствовал, как дрожь охватила все его существо. Сначала это был трепет желания, но через несколько секунд Хамид уже дрожал от страха и боязни уронить свое достоинство. Ему показалось, что на него сейчас низвергнется гнев его предков. Ах, какой позор! Лицо его залила краска стыда. Он немного отошел от Зейнаб и за всю дорогу не сказал ни единого слова. Интересно, смолчит ли Зейнаб или расскажет о том, что было, родителям? Эта мысль не давала Хамиду покоя. Дойдя до деревни, он повернул к кофейне и там, в компании завсегдатаев, выпил чашечку кофе и только тогда немного успокоился.

А Зейнаб? Что чувствовала прекрасная Зейнаб? Этот поцелуй словно осветил ее душу ярким светом. Он погрузил ее в мир мечтаний. Как бы ни содрогалось сердце девушки при мысли потерять свою честь, но до тех пор, пока она надеется, что любовь ее пребудет в тайне, не станет предметом пересудов, природа в ней и стремление к продолжению рода всегда сильнее, чем страх перед общественным порицанием. В глубине души человек судит о своих желаниях и страстях с точки зрения их естественной целесообразности: голодному необходима пища, жаждущему — вода и так далее. Когда же дело доходит до поведения в обществе и соблюдения общепринятых приличий, человек по‑другому смотрит на требования природы и позволяет себе только то, что приемлет его окружение. Поэтому он постоянно лицемерит, то в большей, то в меньшей степени, в зависимости от пределов свободы, которую предоставляет ему среда.

Хамид не перестал ходить на поля, не отказался от прогулок и бесед с Зейнаб по пути домой, однако в разговорах с ней стал сдержаннее, осторожнее. Она же ни о чем не подозревала и, по‑видимому, не замечала перемены в его отношении к ней. Вовсе не будучи жеманной, она все же была слишком застенчива и горда, чтобы совсем потерять голову, как это частенько бывало с ее подругами. После того случая Хамид позволил себе поцеловать Зейнаб еще несколько раз. Однако поцелуи уже не вызывали в нем прежних опасений, и он даже подумывал: «Что особенного в том, что юноша целует девушку, которая ему нравится?»

Глава III

Наступила осень, а с нею и подошел конец летним каникулам. Хамид вместе с братьями уехал в город ц через месяц с головой погрузился в учебу. Воспоминания о деревне, о тамошних событиях и людях стерлись с его памяти. Лишь изредка, когда кто‑нибудь приезжал оттуда, Хамид взволнованно расспрашивал о деревенских новостях, о своих знакомых. Помнил ли он Зейнаб? Или она, как и все другие, затерялась в лабиринте его памяти до поры до времени? Ощутила ли Зейнаб после отъезда Хамида смысл слова «разлука», или будни отвлекли ее от раздумий о минувших днях?

Отъезд Хамида как бы положил конец сближению молодых людей. Прошлое было предано забвению, каждый был занят самим собой, своей работой и близкими. Оставаясь в одиночестве, Хамид иногда вспоминал деревню, зеленые посевы, тихие пруды и широкие поля, пересеченные каналами, по берегам которых росли деревья в своих пышных зеленых одеяниях. В одном месте валялись забытые кем‑то мотыга или серп, в другом, издавая жалобный стон, медленно вращались водяные колеса. На всю эту мирную жизнь с безоблачного синего неба взирало сверкающее солнце. А после заката наступало царство ночи, на небосводе светились жемчужины-звезды и нежный ветерок навевал спящим людям счастливые сны. И тогда невольно вспоминал Хамид о Зейнаб и ее подругах.

А Зейнаб? Что делала она? Для нее день тянулся за днем, похожий один на другой, следовавший в своем неторопливом течении по пути вечного бытия, несший ее вместе с мечтами, чтобы передать таким же точно новым дням. А она ждала тот необыкновенный день, когда сбудутся ее надежды. Время текло, а она все обращала свои взоры к будущему. Но наступало и это будущее и превращалось в прошедшее, приумножая древность человеческого бытия.

Злаки все собраны. Поредели зеленые травы: земля, готовясь к приходу зимы, обнажилась. Лишь поля клевера, по‑прежнему зеленые, расстилались до самого горизонта. Не слышно стало голосов, не видно людей. Земля отдыхает, и природа на время дает отдых животным. Скот мирно пасется на лугах. Время от времени животные поднимают головы и кричат, заполняя трубными, ликующими звуками притихший мир. С неба им вторят птицы: серые ката[9] и серебристые горлицы. Их нежное, мелодичное пение предвещает покой и умиротворение зимней поры.

В полях, насколько видит глаз, белеют пирамидки шалашей. Жерди их выбелены дождем и ветром. В узких щелях входа мелькают черные одежды. Если подойти ближе, увидишь огонь земляных очагов и смуглые лица феллахов. Они сидят у огня, укрытые от холодного ветра, степенно беседуют. Время oт времени кто‑нибудь встает и выходит, чтобы присмотреть за скотом, который пасется неподалеку. Взгляни на дорогу — она пустынна. Разве только в дневное время пройдут по ней, направляясь в поле, батраки. А потом опять ни души.

В один из декабрьских вечеров, когда ветер пробирает до костей, а зубы стучат от холода, по полевой дороге шли два человека. Они рассуждали о том, где бы получше провести этот вечер.

— Пойдем‑ка в дом дядюшки Сайда на вечеринку, похлопаем в ладоши в такт музыке и посмотрим, как пляшет Мустафа с дочкой Умм Саад.

— Да, пора бы им уж и свадьбу сыграть! Сговорились‑то ведь года два назад, а никто не знает, когда будет свадьба.

— Я слышал, что через две недели после байрама[10]. А до праздника‑то осталось всего три дня. Выходит, до свадьбы ждать дней двадцать.

Путники вслед за группой поселян направились к дому, где устраивали вечеринку. Многие часто наведывались в этот дом. Когда Хамид, вновь приехавший поздней осенью в деревню на праздники, услышал про вечеринку, про то, что там будут играть на барабане, хлопать в ладоши и плясать, он загорелся желанием пойти туда и, не теряя времени, с одним из своих друзей направился к дому дядюшки Сайда, заранее предвкушая удовольствие, которое ждало их в этот вечер.

Они прошли по деревенским улочкам и оказались возле мечети, своей мрачной торжественностью призванной напоминать правоверным о смерти и загробном мире, столь отличающемся от этой суетной жизни, где люди, падкие до развлечений, бездумно шествуют к своей гибели. Однако Хамид и его друг прошли мимо мечети, беспечно смеясь и даже не вспомнив о том страшном часе, который ожидает их, как и всех нас, грешных. Из дома дядюшки Сайда доносились веселые клики и праздничный гомон. Звонко смеялись дети, и чистые голоса их свидетельствовали о невинности их сердец.

Друзья вошли в дом. Нерешительно переступив порог, Хамид увидел перед собой толпу крестьянских парней. Парни стояли и сидели где придется, одни шутили друг с другом, смеялись, другие молча наблюдали за ними. Девушки робко теснились у стен. Комнату освещала тусклая керосиновая лампа, которая одна только и оставалась унылой в этом веселящемся, пляшущем доме, со дня на день ожидавшем большой свадьбы. Лампа как бы нехотя бросала красноватые блики на лица феллахов, загрубевшие от жаркого солнца и зимней стужи, но веселые, улыбающиеся. Рокот барабана заглушал голоса собравшихся, так что трудно было разобрать, о чем идет разговор. Играл на барабане опытный музыкант. Все затаив дыхание глазели на пляшущих в кругу.

При виде феллахов Хамид вспомнил летние дни. Он узнал многих парней и девушек. Подходя то к одному, то к другому, он расспрашивал их о делах. Ему отвечали, но едва только он отходил, тотчас забывали о нем и его вопросах и присоединялись к друзьям, чтобы целиком отдаться веселью. Нельзя же упустить такой случай! Как говорится, счастье ненадежно, радость быстротечна.

Разглядывая собравшихся, Хамид заметил среди девушек сестру Зейнаб. Она разговаривала с соседкой. Хамид поздоровался и спросил, где сейчас ее сестра. Та отвечала, что Зейнаб, возможно, поднялась на плоскую кровлю, — она любит стоять у перил — или уже ушла домой. Хамид не мог сдержать своего желания увидеть Зейнаб. Протиснувшись сквозь толпу, он поднялся по лестнице на крышу, над которой раскинулось покрывало непроглядно темной ночи. Там он увидел Зейнаб. Она была одна. Он неслышно подошел, удивляясь, как это она оставила шумное веселье, предпочтя ему уединение и зимний холод. Чтобы обратить на себя внимание, он тихонько кашлянул. Девушка в замешательстве обернулась и взглянула на него невидящим взглядом. Помолчав немного, он спросил:

— Как поживаешь, Зейнаб?

Очевидно, мысли Зейнаб блуждали где‑то далеко, она не поняла, о чем ее спрашивает Хамид. Ее черные глаза излучали такую печаль и страдание, что взгляд их проник в самую глубину его сердца. Если бы не мрак этой холодной ночи, от такого взгляда содрогнулся бы весь мир. Но ревнивая тьма не позволила никому, кроме Хамида, увидеть горестный взгляд девушки.

— Как поживаешь, Зейнаб? — повторил он, взяв ее руку в свою и целуя ее в лоб братским поцелуем.

Он догадался, что девушка испытывает сейчас душевную муку, которую никто не в силах успокоить, и почувствовал сострадание к ней. Зейнаб покорно приняла его ласку. И когда он увидел ее признательный взгляд, сердце его переполнилось: он привлек ее к себе и стал нежно гладить по голове. В полной растерянности, забыв обо всем, она прильнула к нему и отдалась его нежной ласке. Разум не повиновался ей, она вся трепетала, слезы заволокли ее прекрасные глаза.

В нашей жизни бывают мгновения, когда мы не властны над своим сердцем. Другой человек вдруг приобретает над нами такую власть, что мы готовы отдать ему свою жизнь, всю без остатка. Жизнь наша, с ее восторгами и болью, радостями и печалями, уже не принадлежит нам, и мы страдаем, глядя на любимого человека и понимая, что не можем подарить ему все, что хотели бы.

Ночь развернула свое покрывало над огромным миром, оставив только слабые светильники‑звезды, льющие на землю свой красноватый свет. Они подобны кровавым ранам демона ночи.

В эту непроглядную ночную пору тьма овладела всем. Хамид и Зейнаб, эти дети земли, подчинились ее могуществу, отдались ее власти, и весь остальной мир перестал для них существовать. Взоры, полные смущения и горечи, тщетно пытались проникнуть сквозь черноту ночи. Оба хранили молчание. Он напрасно стремился понять, что тревожит душу прекрасной Зейнаб, и ему не оставалось ничего другого, как только прервать затянувшееся молчание. Он спросил, как ей жилось все то время, что они не виделись. Девушка ответила, что все благополучно, что никаких перемен в ее жизни не произошло. Правда, на душе у нее стало теплее: значит, есть все‑таки в мире человек, который думает о ней. И снова наступило молчание. Невольно мысли молодых людей обратились к пляшущим и веселящимся односельчанам. Время текло незаметно. Хамиду и Зейнаб было так хорошо вдвоем!

Вскоре Хамида позвал товарищ, с которым они вместе пришли на вечеринку. Он попрощался с Зейнаб и стал спускаться по лестнице, наполненный радостным, светлым чувством. Ему удалось сохранить в душе неизъяснимый мир и покой, сошедший на него, когда они стояли вдвоем с Зейнаб, и тогда, когда он оказался среди шума, криков и безудержного веселья. Он словно и теперь все еще стоял подле Зейнаб, закутанной в накидку, в тишине ночи, и ему казалось, что она вот‑вот улетит. Когда Хамид снова вышел на дорогу, счастливая улыбка все еще озаряла его лицо. Весело переговариваясь, приятели вновь прошли мимо мечети, которая чернела во мраке ночи, напоминая о смерти и загробном мире.

С последним поездом приехал брат Азизы, ему тоже захотелось провести праздники в деревне. Хамид радушно встретил его. Они вместе со всеми родственниками уселись в большой зале и провели остаток ночи в непринужденной беседе, игре в карты и нарды. Под утро все вышли из дома послушать, как факих[11] мечети красиво, нараспев, читает суры Корана. Потом они расстались, и каждый отправился к себе, чтобы поспать хоть часок.

Оставшись один, Хамид бросился на кровать. Он вновь переживал прошедший вечер, шумное веселье крестьянских парней и девушек, свою встречу с Зейнаб. Он представил Зейнаб одну, безмолвно стоящую рядом с ним. Потом он вспомнил беседу с братом Азизы и саму Азизу. Разыгравшаяся фантазия рисовала ему вереницу образов, которые, сменяя друг друга, породили в его душе настоящий хаос. Однако постепенно образы пляшущих и смеющихся людей исчезли, и из глубин памяти вновь возникла Зейнаб, стоящая возле перил, подобно бронзовому изваянию. Хамиду очень хотелось узнать, что же все‑таки произошло с нею? Потом он подумал, что, может быть, и не стоит ему доискиваться причины. Он даже пожал плечами и произнес вслух: «А собственно, мне какое дело?» Он пытался заглушить в душе воспоминание о Зейнаб, но она по‑прежнему была рядом и смотрела на него умоляющим взором.

И в самом деле, после окончания вечеринки, когда сестра позвала ее домой, Зейнаб не переставала думать о Хамиде. Сердце ее трепетало. Как добр и ласков этот юноша! Его интересует, как она живет… Может быть, и в самом деле душа человека — это божественное начало, которому ведомо то, чего не могут постигнуть чувства? Она‑то и владеет нашими надеждами, симпатиями, определяет пути нашей жизни!

Когда Хамид представил себе, как Зейнаб смотрит на него с мольбой, сердце его вновь наполнилось жалостью к этой девушке. Отчего она страдает? Он помнил Зейнаб с детских лет, она всегда была такой веселой, беззаботной девочкой. Что же с ней произошло? Она грустит, погружена в свои думы и даже не замечает окружающего веселья. А ведь ее можно назвать царицей среди ее подруг! Что же так печалит ее? Может быть, в семье что‑то неблагополучно? Но что может случиться с бедняками? Они были бедны и пребудут в бедности. А вдруг кто‑нибудь обидел ее в тот вечер? Или случалось еще что‑нибудь? Так размышлял Хамид, пока его не позвали к столу. Поев, он вернулся к себе и опять погрузился в раздумья. Мысли захлестывали его. Теперь его особенно тревожило воспоминание о разговоре с братом Азизы. Наконец‑то пришел благодатный сон, избавивший Хамида от всех забот и тревог.

Однако наступило утро, и мысли о прошедшем вечере вновь овладели Хамидом. Он решил пройтись, надеясь, что прогулка в поле его успокоит. И вот перед ним знакомая картина: землю покрыл зеленый ковер клевера и каких‑то низкорослых вьющихся трав. Под порывами ветра стебли ложились, тесно прижимаясь друг к другу, а зеленый покров земли волновался, и волны эти уходили в безбрежную даль, теряясь где‑то у горизонта. Пройдя немного, Хамид заметил на кукурузном поле дымок. Он направился к костру, думая, что это феллахи разожгли огонь, дабы уберечься от холода в этот ненастный день, последний день поста.

Подойдя ближе, он увидел там одного из своих дядей. Люди, собравшиеся у костра, жарили на огне кукурузные початки. Хамид удивился и даже смутился, когда понял, что они делают; а они, как ни в чем не бывало, продолжали жарить початки. Каждый заботливо и неторопливо поворачивал над огнем свой початок, видимо, считая, что в последний день поста, или, как они его называли, «праздник молодости», поститься не обязательно. Дядя выбрал початок поподжаристей и с улыбкой протянул его Хамиду. Хамид не выдержал: он бросил на них презрительный взгляд, как бы осуждая их за столь бесстыдное нарушение поста, и встал. Если бы они хоть делали это тайком, а то ведь открыто, без всякого стеснения, оскорбляя религиозные чувства других. И дядя тоже хорош! Осмелился предложить ему початок, хотя прекрасно знал, что племянник постится. Будто хотел показать, насколько сам он пренебрегает предписаниями Корана, священными для всей их семьи.

Хамид повернулся и пошел прямо через поле, куда глаза глядят. Ноги привели его к пруду, запущенному, почти высохшему. Некоторое время он стоял, тупо уставившись на воду, потом поднял голову и увидал, что небо постепенно очищается от облаков. На мгновение даже выглянуло солнце, а потом снова скрылось, и хмурая пелена опять заволокла мир. Все живое вновь погрузилось в покорную печаль, в которой оно пребывало с самого утра. Облака бежали и бежали по небу; созерцание их отвлекло Хамида от дум. Когда он повернул назад, день уже клонился к вечеру.

Дома он застал своих братьев и брата Азизы, занятых игрой в нарды. Он подсел ближе и стал наблюдать за игрой, но уже вскоре это ему надоело, и он пошел к себе. Навстречу ему попалась сестра. Она тут же передала ему поздравительные открытки от друзей. Пробежав их глазами, Хамид спросил у сестры, получила ли и она поздравления от подруг. Спросить об этом его побудило счастливое выражение на лице сестры и письма, которые она держала в руке. Кроме того, он прекрасно знал, что она ведет обширную переписку. Сейчас он заметил, что она хочет показать ему что‑то.

Она протянула ему три открытки: одна была от Азизы, а две другие — от школьных подруг. Он долго держал в руках послание Азизы, вчитываясь в ее скупые слова. Его охватило волнение, которое не укрылось бы от его сестры, будь она в состоянии хоть что‑либо замечать в ту минуту. Ему захотелось оставить эту открытку себе, однако сестра потребовала вернуть ее сокровище. Хамиду ничего не оставалось делать, как подчиниться.

Когда он оказался один в своей комнате, им овладели полузабытые мечты. Ах, почему Азиза не приехала в деревню на праздники вместе со своим братом, почему осталась с семьей в городе, вдали от него, Хамида, хотя и знает о его чувствах? Он долго лежал, предаваясь мечтаниям, витая в сладких грезах, представлял себе картины будущей жизни с Азизой. Да, конечно, он влюблен в нее. Очнулся он от мечтаний, только когда услышал шум во дворе. Он посмотрел в окно и увидел, что солнце уже клонится к закату, как бы сочувствуя изможденным постом людям и желая как можно скорее положить конец этому посту. Не прошло и минуты, как в дверь постучали, позвали к столу.

Вся семья уже собралась в столовой, томясь ожиданием: один смотрел на запад, пытаясь уловить момент захода солнца, другой держал в руках часы, ежесекундно бросая на них напряженный взгляд, третий опустил глаза, как бы стараясь не думать об оставшемся времени, четвертый уставился куда‑то в потолок, как будто видел там что‑то необычное, а оба малыша не смущаясь глотали слюнки и не отрывали глаз от стола, обильно уставленного вкусными яствами. Едва Хамид уселся за стол рядом с родными, немую тишину деревни пронзил голос муэдзина, возвещавший радостную весть об окончании поста. Лица озарились улыбками, у всех вырвался вздох облегчения.

Наступил праздник байрам. Люди обменивались поздравлениями. Лик мира словно преобразился. Безмолвная печаль уступила место неуемной радости. Феллахи, заполнявшие деревенские улицы, радостно улыбались, пожимали руки встречным, поздравляли друг друга с праздником и желали всем долгой жизни и счастливого года. То и дело они заходили в дома родственников и друзей, чтобы принять участие во всеобщем веселье. Женщины и девушки, грациозно покачиваясь, несли на головах праздничные подарки своим родственницам и подружкам. Из‑под черных покрывал выглядывали широкие красные праздничные платья. Вот к ним приблизились другие женщины. Все остановились, поздравили друг дружку с праздником. Но шума не затеяли, страшась обвинений в недостойном поведении.

Хамид проснулся рано. Совершил праздничную молитву. Затем принял крестьян, которые пришли поздравить его с праздником и пожелать долгой жизни. Старухи, улыбаясь, пожелали ему сыграть свадьбу в новом году. Потом вместе с друзьями он вышел побродить по деревне — разделить радость односельчан. Проходя мимо феллахов, Хамид приветствовал их, обмениваясь рукопожатиями и обычными в таких случаях словами. Зашел кое к кому выпить чашечку кофе. Когда мимо проходила группа девушек, он говорил им: «С праздником! Счастья вам на весь год!» — и продолжал свой путь. Иногда он останавливал одну из них и спрашивал, как она живет. Девушка коротко отвечала ему, смущенно потупясь и закрыв лицо тонким муслиновым покрывалом, а затем спешила догнать подруг.

Вот вместе с подружками мимо Хамида прошла Зейнаб. Хамид только взглянул на нее и ничего не сказал. Однако то, что она идет в сопровождении девушек из другой семьи, показалось ему странным. Это обстоятельство не укрылось от внимания и одного из его друзей, который не удержался от пожелания: «Дай тебе бог, Зейнаб, выйти замуж в новом году!» Слова эти, казалось, нисколько не смутили девушку. Она только заторопилась вслед за своими подружками, и взгляд ее черных глаз, блестевших под крутыми дугами черных бровей, вдруг сделался неподвижным.

Хамид, ничего не знавший о сердечных делах Зейнаб, но желавший узнать все, тотчас спросил:

— Разве Зейнаб собираются отдавать замуж?

— Говорят, дядюшка Халил хочет посватать ее за своего сына Хасана. Думаю, так оно и выйдет. Откровенно говоря, ей здорово повезло.

Разговор оборвался, ибо им повстречалась компания односельчан, которые рассыпались в поздравлениях и пригласили обоих приятелей выпить по чашечке кофе на циновке, расстеленной на невысокой завалинке у дома. А послеобеденное солнце заливало деревню своими лучами, словно для того, чтобы озарить красоту человеческих лиц. В солнечном свете сияли белые одежды феллахов, которые надевались только по праздникам и на считанные часы, свободные от подневольного тяжкого труда. Немного посидев, выпйв кофе, все встали, с тем чтобы пойти пройтись и, вернувшись домой к закату, отдохнуть до вечера, когда опять наступит праздничное веселье.

Весь день Хамид был весел, радуясь вновь обретенной свободе после дней поста. Теперь сноса можно вернуться к обычной размеренной жизни, спать ночью и бодрствовать днем. Его радовало, что вскоре и Зейнаб ожидает счастье, которое не часто выпадает на долю простых девушек. Люди ее круга заботятся только о достатке, а будущее богатство Зейнаб превосходит все, о чем только может мечтать деревенская девушка. Он будто и позабыл о том, что пока жива душа человеческая, пока ведомы ей склонности и симпатии, пока между мужчиной и женщиной существует чувство, называемое любовью, то очень легко и при большом богатстве почувствовать себя глубоко несчастным!

Глава IV

Ибрахим пользовался симпатией и уважением всех, кто знал его. Серьезный спокойный нрав и усердие снискали ему особое расположение господина Махмуда, его братьев и сыновей. Хозяин доверял ему ключи и поручал самые сложные и ответственные дела, предоставляя при этом полную свободу действий, что, в свою очередь, побуждало Ибрахима еще строже блюсти господские интересы. Феллахи уважали его, он постоянно находился среди них, любил посмеяться и пошутить, но при этом не терял времени даром. Распределяя между феллахами работу, он и сам в случае надобности помогал им, не считая это зазорным. Редко его добродушное лицо хмурилось, выражало недовольство.

Всякий раз, разговаривая с Хамидом, Зейнаб испытывала блаженство. Однако в отсутствие Хамида она думала совсем не о нем. Она мечтала о человеке, которому могла бы отдать любовь, переполнявшую все ее существо, всю себя и успокоить свою мятущуюся душу. Она стремилась встретить родственную, близкую душу, достигнуть полного слияния с нею. Хамида она вспоминала редко, на какие‑то мгновения. Он был чужд ей, чужд всей ее жизни и привычкам и поэтому не оставил в ее сердце сколько‑нибудь заметного следа. Ей хотелось, чтобы любимый ею человек, ее избранник, был равен ей по положению, чтобы она чувствовала себя с ним свободно и потому была бы счастлива. Может быть, искать возлюбленного среди своего сословия, среди равных себе, нас побуждает тоска по той половине, которая отделилась от нас в тот день, когда Ева вышла из ребра Адама? Только такие сердца бывают навечно связаны узами любви. Именно среди братьев своих ищем мы друга и подругу, любимого и возлюбленную. Они прежде всех других пользуются нашим доверием и любовью. Поэтому и Зейнаб мечтала об избраннике из феллахов, только среди них жаждала она найти его.

Уже давно она чувствовала, что нашла такого человека в лице Ибрахима, с которым виделась ежедневно. Он всегда отличал ее среди прочих девушек, потому что она была самой красивой из них, самой скромной и работящей. По утрам, когда они встречались и он с улыбкой желал ей «Доброго утра!», она ощущала, как счастье переполняет ее, как сладкая дрожь пронизывает с головы до ног. Однако скоро она стала избегать с ним встреч, стремилась уйти от него на самые отдаленные участки. Ей хотелось броситься к нему в объятия, но она боялась и стыдилась своего желания.

С каждым днем росла эта любовь в душе Зейнаб. Теперь она даже не смотрела на Ибрахима, как мы обычно смотрим на понравившегося нам человека. Напротив, она опускала глаза долу, чтобы в сердце своем созерцать его образ, тот идеальный образ, который она сама создала. Природная девическая стыдливость останавливала ее, удерживала от необдуманного шага. Она часто сидела в одиночестве, погруженная в мечты. Иногда она вдруг спрашивала себя, действительно ли Ибрахим — тот человек, о котором она грезит, и сама себе отвечала: «Да, это он!»

Душа ее была так переполнена чувством, что она уже не могла думать ни о ком, кроме Ибрахима. Не было минуты, чтобы образ его не представал перед нею. Она словно наяву видела, как он, ласково улыбаясь, страстно простирает к ней руки, чтобы обнять ее. И тогда кровь приливала к ее щекам, трепет овладевал всем ее существом, жарко пылало ее лицо. Ей хотелось броситься к нему, обнять его. В такие мгновения она забывала обо всем. А на поле обычно держалась замкнуто, была неразговорчива. Она трудилась не разгибая спины, с нетерпением ожидая перерыва, когда сможет наконец присесть рядом с ним и другими феллахами в тени деревьев, принять участие в общей беседе, украдкой взглядывая на любимого, а потом броситься на землю и погрузиться в мир своих грез.

В конце концов Зейнаб так измучилась, что решила открыть Ибрахиму свое сердце. Она выждала удобный момент. Трудясь без устали, она закончила свой ряд раньше других, еще до полудня, и поспешила туда, где в стороне от других феллахов стоял Ибрахим. С каждым шагом, приближавшим ее к нему, она чувствовала, как в ней растет стыд, который останавливает, сдерживает ее, так что она уже не знает — идти ей вперед или повернуть обратно. Вдруг земля зашаталась у нее под ногами, перед глазами поплыли радужные круги, окружающий мир будто померк перед ней. Она, как слепая, повернула вправо, потом влево, ничего не видя, ничего не понимая.

Очнулась она, когда уже была совсем близко от Ибрахима, который стоял в толпе феллахов возле дерева. Он и сестра Зейнаб тотчас подошли к ней. Ибрахим спросил, что с ней случилось, Зейнаб не ответила, только по щеке ее медленно скатилась слеза.

Ибрахим взял ее за руку и повел к пруду, а сестре велел оставить их вдвоем. Когда они дошли до пруда, Ибрахим вновь осведомился, что же с ней стряслось, и новая слеза скатилась по ее щеке. Она опять была близка к обмороку. Он быстро принес воды и, взяв ее руки в свои, ласково спросил:

— Что случилось, Зейнаб? Признайся мне. Я сделаю все, что ты хочешь!

Не понимая, что происходит, феллахи все же безропотно подчинились распоряжению и остались на своих местах. Ждали они долго и вновь начали было беспокоиться, но всякий раз, когда сестра Зейнаб порывалась встать, ее все же удерживали. Потом феллахи принялись готовить пищу и раскладывать ее, по обыкновению, перед соседями, чтобы отобедать всем вместе, обнаружив тем самым свое стихийное понимание социализма.

Зейнаб немного пришла в себя, но, увидав рядом Ибрахима, вновь чуть не потеряла сознание. Он поддержал ее, обрызгал ее лицо водой. Наконец она открыла глаза, как бы очнувшись от долгого сна. Встретив взгляд друга, устремленный на нее с нежностью и состраданием, Зейнаб обвила его шею руками, не в силах более владеть собой. Ибрахим привлек ее к себе, и она словно впала в забытье. Так они сидели до тех пор, пока Ибрахим не услышал, как кто‑то из батраков зовет его. Он постарался привести Зейнаб в чувство и медленно повел ее назад. Он усадил ее под дерево и поручил присмотреть за ней детям. Время, однако, не терпит, а работа не любит небрежения. Ибрахим позвал всех поскорей обедать, приказав не тревожить Зейнаб. С нею осталась только сестра. Некоторое время Зейнаб как будто спала. Потом она поднялась, вроде бы успокоенная и умиротворенная, наскоро поела и вместе с сестрой и подругами принялась за работу. Но все- таки она не совсем оправилась от пережитого потрясения. Бросая рассеянные взгляды на зелень посевов, она трудилась машинально, будто во сне.

С этого дня нежные девические мечты покинули Зейнаб. Все ее надежды, вся красота мира были отданы Ибрахиму. Она смотрела на солнце, луну, звезды и поверяла им свою тайну. Встречаясь с Ибрахимом наедине, она, не в силах побороть застенчивости, опускала очи долу, но сердце ее сладко сжималось от неизъяснимого блаженства. Счастье заставляет человека забыть об окружающем, целиком отдаться ему, и единственное, чего хочет счастливый человек, — это чтобы ощущение счастья длилось вечно.

А Ибрахим, с того самого момента, когда он, направляясь к пруду, взял Зейнаб за руку, почувствовал, как ее страсть будто заразила его. Когда он взглянул на ее прекрасное лицо, бледное от потрясения, а она обвила его шею своими руками, и он прижал ее к себе, то почувствовал величайшее наслаждение. Какое блаженство ждет человека, которому выпадет счастье обладать ею!

В эти‑то дни Зейнаб и услышала впервые разговоры о своем скором замужестве. Но счастье, переполнявшее ее, не оставляло места для дум о ком бы то ни было, кроме Ибрахима. Настала самая счастливая пора ее жизни, все окружающее радовало ее, природа смотрела на нее взором влюбленного. На чистом небе сияли яркие звезды надежды, душу теснили восторг и ликование. Во всем находила она отрадную красоту, которой и сама была любезна. Каждое мгновение суток было заполнено счастьем: она либо видела Ибрахима, либо мечтала о нем. С улыбкой встречала она каждый новый день, и день этот спешил к ней, чтобы заключить ее в объятия. У каждого завтра был свой соперник, который, забрав свою долю счастья, уходил в небытие. Всем им улыбалась Зейнаб, получая ответные улыбки. Ничто не могло потревожить ее счастья.

О Хасане Зейнаб услышала, когда уже осень сменилась зимою, когда ночь подстригла крылья у дня и в жизни феллахов наступил безмятежный покой. Дни тяжкого, непрерывного труда окончились. Пришло время, когда феллах мог отдохнуть, на краткий срок отдаться тихим радостям и утехам: мальчик мечтал о новой одежде, юноша — о женитьбе, отец радовался, глядя на своих детей. Разбросанные в летнюю пору по просторам полей семьи теперь все были в сборе. Зейнаб не придавала значения слухам и толкам о том, что ее скоро выдадут замуж, она всей душой отдалась могучему чувству, овладевшему ее сердцем. Любовь не терпит соперников — она дает нам достаточно счастья, чтобы забыть обо всем, кроме возлюбленного.

Но вот отошли в прошлое короткие зимние дни. День, не в силах долее сносить гнет ночи, отвоевал у нее свои попранные права и теперь стремился утвердиться в них, как это нередко бывает и у людей. Появился народ и на полях. Феллахи, памятуя о хлопке, уводили скот с зимних пастбищ и распахивали клеверные поля. Глубоко вспаханная земля открывала солнцу свое чрево. Еще оставшиеся в живых зеленые стебельки клевера тянулись к небу, унылые и печальные, увядая на глазах, и, не дожидаясь рокового лемеха, умирали от горя. Однако землепашец отделил от них часть их подруг, чтобы после того, как они увянут и высохнут, получить от них семена. Так кончили свои дни поля зеленого клевера. Земля глядела на мир угрюмо, будто оскорбленная тем, что ее обнажили. Она словно сердилась на человека, который растоптал ее красоту в погоне за богатством. Но вскоре земля вновь преобразилась. На ее просторах протянулись ряды хлопка и канавки с живительной влагой. Уже через несколько дней из земли проклюнулись изумрудно‑зеленые ростки, и лица всех — и господ и батраков — засветились радостью. И мир, казалось, засмеялся вместе с ними или, может быть, над ними. Таков нерушимый и вечный процесс ежегодного обновления земли. Начался он задолго до того, как мы появились на свет. И процесс этот будет продолжаться, когда нас уже не будет в живых.

Феллахи радуются первым росткам хлопка, потому что в хлопке видят они всемогущую силу, способную разрешить любую житейскую трудность. За хлопок они выручают деньги. А сколько разных нужд накапливается в семье ко времени продажи хлопка! И еще одно следует помнить: множество разных растений засевают вместе с хлопком, с ним рядом они растут, развиваются, крепнут. Время их сбора часто совпадает со сроками, когда и хлопковый куст дает свои плоды. Но прежде всего заботится феллах о хлопке — этом всесильном повелителе Египта.

И теперь Зейнаб опять услышала разговоры о том, что ее собираются выдать замуж за Хасана. Об этом говорили уже ее близкие. Казалось, в течение зимы, когда все живое замирает, замерли и эти слухи, а с приходом весны они ожили и неудержимо проникают из дома в дом. Как ни пыталась Зейнаб забыть о них в своем уединении и постоянных мечтах об Ибрахиме, постепенно яд отравлял и ее душу. Она противилась этому, старалась отогнать от себя мрачные мысли, шла в поля, чтоб порадоваться красоте весеннего мира. Часто бродила она среди сочных лугов или сидела под сенью огромных деревьев. Птицы населяли их раскидистые кроны, и на Зейнаб лились дивные песни, казалось, воспевающие любовь. И Зейнаб, упоенная своей любовью, не думала о том, как могуч человек, что его рука в течение веков изменила мир, созданный творцом; ей казалось, что мир существует лишь для того, чтобы ей, Зейнаб, парить в нем, как птице, на крыльях любви.

Но уже очень скоро разговоры о ее замужестве стали притчей во языцех. Зейнаб тяжко страдала, а думы об Ибрахиме лишь добавляли горечи ее мукам. Ощущение боли уже не покидало ее. Она пыталась найти спасение в одиночестве, но одиночество для страждущего мучительно, ибо оно только растравляет душевные раны. И скоро мучения ее достигли предела. Исхудавшая, с ввалившимися глазами, она воплощала собой отчаяние. Голоса и лица людей вызывали у нее отвращение, ей хотелось уйти от них, чтоб никого не видеть, не слышать злых речей. В послеполуденное время она теперь каждый день уходила в поля.

Земля была открыта весеннему солнцу, лучи которого пронизывали тихий и чистый воздух, кустики хлопка были еще едва приметны. Небо голубело, нежный, прозрачный свет заполнял вселенную. Вдали, на краю плантации, стояли деревья, и ветерок колыхал их листву. Зейнаб шла по пыльной дороге, на которую ложились косые тени от стоявших на обочине деревьев. Мир проснулся от полуденного сна. Застывший воздух прорезали стайки птиц, и небо огласилось их пением. Всюду возрождалась жизнь. Земле, небу, деревьям, птицам и воздуху возвращалось счастье. Казалось, все под этим солнцем до самого горизонта забыли о печалях и горестях, все, кроме девушки, бредущей по дороге.

Зейнаб присела в тени большой смоковницы, прислонившись к ее стволу и слушая шелест листьев на ветру. Вблизи сверкала своей зеркальной гладью вода канала, слегка волнуемая ветром. С дерева слетел воробышек и, звонко чирикая, запрыгал вокруг нее. Потом он перепорхнул на другой берег и взлетел на дерево. Долго сидела она так, погруженная в горькие размышления, и постепенно мрачные предчувствия в ее душе перешли в твердое убеждение, и она вдруг поняла, что впереди ее ждут одни только несчастья. И дом человека, за которого ее хотят отдать, зиял перед ней, как отверстая могила, где ее ждали, сверкая очами, демоны ада, извергающие пламя из своих уст.

В такой горький час Зейнаб обратила взгляд к небу, как бы взывая о справедливости и защите от жестокостей мира. Ах, зачем требуют от нее того, на что она не в силах решиться! Даже отец, которого она всегда так почитала, ее добрый и благочестивый отец, и тот радуется слухам, столь тягостным для нее! Она подняла к небу глаза, полные слез, сердце у нее сжималось, по телу пробегал озноб. Вдруг облака на западе заволокли солнце, которое уже клонилось к закату, возвещая людям о наступлении вечера и необходимости вернуться домой, и все вокруг окрасилось в багряные тона. Зейнаб поднялась, слабой, неверной рукой отряхнула свою черную накидку, которая ниспадала с ее плеч до самых пят. И вдруг она услышала дробный стук копыт. Видно, всадник, почувствовав приближение вечера, погонял свою лошадь. Вскоре она узнала во всаднике господина Махмуда, владельца поместья.

Он ездил осматривать свои хлопковые поля и поля арендаторов и теперь возвращался домой. Увидев Зейнаб одну так далеко от дома, он придержал коня и поздоровался с нею. Она ответила на приветствие, стараясь скрыть свое состояние. Тогда господин Махмуд спросил, как дела у них в семье. И она, конечно, ответила, что все благополучно. Завязался разговор. Хозяин пустил коня шагом и стал деловито рассуждать о крестьянских нуждах, о заботе крестьян, о хлебе насущном. Это немного отвлекло Зейнаб от ее печали. Они медленно двигались по дороге.

— Ты сегодня не работала? — спросил господин Махмуд спустя некоторое время.

— Нет, — ответила Зейнаб.

Это был обычный вопрос, и раньше, всякий раз, если только она не работала у хозяина, она отвечала: «Я ходила за буйволицей», или «Помогала молоть муку», или что‑нибудь подобное, в соответствии со временем года. Но на этот раз хозяин не услышал такого ответа. «Нет», — вот все, что девушка ответила ему, как будто сегодня у нее был свободный день и провела она его так, как и подобает проводить выходные дни, то есть ничего не делая.

Они миновали половину пути. Теперь деревья уже не скрывали от них горизонт и вдалеке, в дымке вечернего тумана, виднелась деревня. Рядом, по другой дороге, двигалась в том же направлении длинная вереница феллахов — мужчин, женщин и детей. Они гнали скотину — буйволиц, коров, ослов. Вслед за ними, в беспорядке теснясь на дороге, шло стадо баранов, охраняемое собаками. Бредущие за стадом феллахи уже не видели ничего, кроме огромного облака пыли. А дорога, по которой шли Зейнаб и хозяин, была пустынна и тиха: на ней не раздавалось ни звука, кроме негромких слов их самих.

— Как думаешь, хорош будет хлопок в этом году? — спросил хозяин.

— Да, господин Махмуд, — ответила она.

Его узкие зоркие глаза под тяжелыми бровями многое повидали на своем веку. Он был более осторожен в прогнозах.

— Кто знает, что принесет нам завтрашний день! — произнес он.

Как много великого, до чего и рукой не дотянешься, скрывает от нас это завтра, и сколько может вместить оно счастья и горя, благополучия и страдания, благоденствия и нищеты! Все это сокрыто от нас. Человек ждет завтрашнего дня с надеждой на лучшее, или трепещет перед ним в страхе, рассчитывая на перемены, или ожидает увидеть его таким же, как и вчера. А как часто это завтра таит в себе бедствия! Оно — и жизнь, и смерть, и рай, и ад. Завтра — это войны, когда в смертельном ужасе седеют люди и льется кровь невинных. Завтра — это простирающий над землею руки мир, дарующий счастье свободным людям. Завтра — это надежда и отчаяние, страстные ожидания и разбитые мечты. Завтра — великая тайна, перед которой бледнеет разум, бессильно никнет фантазия, смиряется воображение. Завтра — это страна неведомого, где мы не властны ни над чем и ничем не владеем. В нем — радость жизни и бездна смерти, все и ничто.

Господин Махмуд, отлично это понимая, с уважением относился к будущему и ждал его, находясь в плену у прошлого. Упомянув про «завтра» и про то, что оно может принести, он погрузился в молчание. В памяти его пронеслись прошедшие годы. Он вспомнил, какой огромный ущерб несколько раз наносил ему неурожай в результате болезней хлопчатника. А бывало, хлопок созревал, но происходило падение цен, и тогда хозяина ждало разорение.

Они молча двигались по дороге, слышался лишь размеренный стук лошадиных копыт. В такт каждому шагу лошадь покачивала головой, а всадник ехал медленно, опустив поводья. Время от времени лошадь раздувала ноздри, останавливалась и йила копытом о землю. Девушка шла следом по краю дороги, почти забыв о своих душевных муках.

— Ну, ладно! — произнес наконец господин Махмуд. — Поживем — увидим!

Он перевел разговор на другую тему, и так, беседуя, они незаметно подошли к деревне. Выйдя на дорогу, по которой только что прошла толпа феллахов, они расстались. Он через засеянные поля направился на ферму, а Зейнаб пошла по узкой тропке, петлявшей среди небольших холмов. У самой деревни повстречалась с Зейнаб ее сверстница. Они поздоровались. Потом ей встретилась другая девушка, третья… Зейнаб шла между невысокими домами, и каждый встречный приветствовал ее.

Только двое крестьян побогаче воздержались от приветствий. На одном из них были надеты феска, кашемировая галлабия[12] и сверху пальто. На другом поверх цветистой ермолки красовалась чалма, а через открытый ворот шерстяной галлабии виднелась жилетка, крупные пуговицы которой были расшиты шелком. Они расположились перед столиком для нард и, видно, собрались играть до темна. Рядом, возле раскрытой двери дома, на циновке сидели другие зажиточные феллахи. Через дверной проем можно было разглядеть большую и почти пустую комнату, вдоль стен которой стояли деревянные сундуки. Слабо светил покрытый пылью фонарь, так что свет его казался красноватым и тусклым. Это была новая лавка, открытая всего месяц назад; несмотря на неказистый вид, она ломилась от галантерейных товаров и тканей. Зная вкусы своих односельчан, хозяин ее держал нарды, привозил сладости и напитки.

Кроме того, он торговал платками и шалями. Здесь же продавались и лекарства. Все эти богатства были разложены на закрытых полках или в сундуках.

Пройдя мимо играющих, Зейнаб поднялась по шумной улице и свернула в свой переулок. «Добрый вечер!» — сказала она женщине, стоявшей у дверей мельницы, в нескольких шагах от их дома. Потом она поздоровалась с соседкой из дома напротив и наконец отворила низенькую деревянную калитку, покрытую от старости глубокими трещинами. Между калиткой и засовом образовалось углубление от множества хватавшихся за него рук. Зейнаб вошла в открытый дворик и оказалась у родного порога.

Как раз напротив калитки находилась комната для гостей, которая отличалась от прочих комнат только своей величиной. Слева, под лестницей, которая вела на плоскую крышу, стояла маленькая печь. По лестнице можно было подняться в чисто обмазанную глиной комнатку, рядом с которой располагался глиняный ларь, где хранились пшеница, ячмень и кукурузные початки. Остальная часть крыши пустовала. Летом, за исключением времени жатвы, на крыше спала вся семья.

Зейнаб поужинала вместе с родными. Когда же землю окутал ночной мрак, и, окончив вечернюю молитву, все стали готовиться ко сну, она вытянулась на старой циновке рядом с сестрой и братом, укрывшись одной общей простыней. Отец улегся в другом конце большой комнаты. Очень скоро все погрузились в сон. Только одной Зейнаб не спалось. Она вперила взор во тьму. Но глаза ее смыкались, и в утомленном мозгу мелькали события истекшего дня.

Впрочем, мысли о былых днях не оставляли ее и теперь, во мраке возникали перед ней лица многих людей, вызывая то печаль и боль, то радость и смех. Картины быстро сменяли одна другую. В такт ударам сердца Зейнаб переходила от отчаяния к надежде, от светлого, радостного чувства к черной безнадежности. Господи! Даже отец, который спит рядом, жаждет, чтобы дочь его погрузилась в бездну страдания! В чем тогда смысл жизни, и зачем вообще жить? Или, может быть, все эти разговоры — ложь, и завтра станет вестником радости, хотя вчера утром ворон зла пророчил ей беду? Нет, нет! Надеяться не на что! Все это самообман, попытка облегчить страдания своего сердца!

Впрочем, что с того, что отец и все прочие хотят выдать ее за Хасана! Разве она не может сказать: «Не хочу!» Не хочу, и этого достаточно! Она не подчинится им, не пойдет на то, чего они требуют от нее, ее слово — решающее. Разве в таком деле допустимо принуждение или насилие?

В эту минуту Зейнаб отчетливо увидела себя, как она с высоко поднятой головой отказывается от этого брака. Всемогущий бог и правительство защитят ее от тиранов. Родственники жениха сражены и позорно отступают. Потом пелена мрака заволакивает все лица, мир замолкает, и с небес опускается черная мгла. Все в замешательстве. Но пройдет время, взойдет луна, подует ветер и выведет мир из оцепенения. Полевые цветы наполнят воздух своим благоуханием. Счастье поспешит к людям, и на их устах заиграют улыбки.

Но ее отец! Отец! Разве не падет позор на его голову из‑за того, что родная дочь проявила непослушание? А слезы матери! Разве не хлынут они перед собравшимися женщинами? Сердце матери разорвется от горя — ее дочь вышла из повиновения. И каково будет ей самой, когда женщины станут корить ее: «Стыдно тебе, Зейнаб! Стыдно, девушка!» или насмехаться над ее семьей, которая так кичится неведомо чем при всей своей бедности? Все будут смотреть на Зейнаб с издевкой и презрением. Вынесет ли она это? Ведь никогда никто еще не мог упрекнуть ее ни в чем!

А что будет, если она согласится на этот брак? Великое горе, неизбывные муки. А, собственно, почему? Разве до нее не отдавали замуж других девушек— и по желанию и против их воли? Проходили дни раздоров, недоразумения исчезали, супруги приходили к согласию, и жизнь становилась слаще меда. Каждому из супругов уготована своя роль: он работает на поле, она смотрит за домом, кормит детей, носит мужу обед и, если надо, помогает ему в работе. Так проходят дни, месяцы, годы, проходит жизнь. К чему же тогда страдать, изводиться?

И ведь Хасан, как никто другой, достоин любви! Разве он не добросердечен, не трудолюбив? Разве не хвалят его друзья и знакомые? Он высокого роста, смуглый, взгляд его черных глаз острый, пронзительный. Пожалуй, он даже похож на героев древности Антару[13] и Абу Зейда[14]. Более того — он принадлежит к племени хилал, племени Абу Зейда. И многие говорили, что, глядя на Хасана, им хочется взять ребаб[15] поэта, чтобы воспеть время славных походов, так не похожее на жизнь, унаследованную от отцов и дедов, — пахоту, орошение и другие заботы о земле. Да, Хасану пристали бы ратные подвиги!

Но, увы! Его удел — тяжкий подневольный труд. Жизнь, которую ведут миллионы сынов его родины, — это каторжные работы пленников и рабов, а не свободных людей.

Феллаха не страшит сам труд, целый день он медленно тащится за своим быком под палящим солнцем, и лучи обжигают ему лицо. Аллах с высоты неба льет на него расплавленный огонь, а феллах молча и покорно вышагивает вперед и назад, туда и обратно, вслед за своим плугом. Или долгие часы гнет спину, взрыхляя землю мотыгой и по колено погружаясь в нее. Завтра он будет делать то же, что и сегодня, послезавтра — то же, что и завтра. Если и происходят в его жизни какие‑то перемены, то обычно они связаны с каким‑нибудь несчастьем. Вечером он приходит домой измученный и обессиленный. Он ест свой скудный ужин — похожий на адский заккум[16], а потом бросается на постель, не менее жесткую, чем земля, на которой спит его скотина. Бывает, что ему даже нечем укрыться. В тесной мазанке вместе с ним ютятся дети и старики, и всех их укрывает лишь низкая кровля, до которой можно легко достать рукой. Только в летние дни покидают они свой кров и спят под открытым небом. Разве такая жизнь не унижает человека? Правда, феллах подобен всем своим братьям, трудящимся на земле, а на миру, как говорится, и смерть красна!

Долгие века закрепили порочный круг, он стал привычным для сменяющихся поколений феллахов. Ложь обрядилась в одеяния истины, а внешняя покорность и смирение стали казаться добровольным повиновением.

Так жил и Хасан. Но разве он виноват, что таков его удел?

Да, еще вчера его нельзя было винить. Но сегодня, когда он хочет отнять Зейнаб у Ибрахима, отравить ее жизнь, каким ненавистным стал он ей! Она ненавидит его всем сердцем, смотреть на него не желает! Разве богатство его отца дает ему право губить чью‑то жизнь? Разве может Зейнаб жить без Ибрахима? Весь смысл ее жизни — в нем одном. Девушке, лежавшей на жесткой циновке, снова стал рисоваться сладостный мир счастья с любимым. Проблеск надежды проник в ее сердце, словно к ней протянулась добрая, нежная рука, и рука эта сомкнула ей веки и понесла ее в мир сна и покоя.

Глава V

В те дни, когда Зейнаб переживала душевные муки, семья Хасана жила спокойно, без треволнений. Она состояла из людей неприхотливых, покорных судьбе. Когда зашел разговор о женитьбе сына, его отец, дядюшка Халил, сказал: «Дай‑то бог! Дай‑то бог! Вот продадим хлопок, тогда и свадьбу сыграем», — и перевел разговор на другое.

Слушая неторопливую, спокойную речь отца, Хасан из почтения к его сединам покорно склоняет голову. Волосы на крупной голове отца совершенно седые. Крутой подбородок почти касается открытой волосатой груди. Над высоким лбом, рассеченным глубокими морщинами, возвышается чалма, надетая на ермолку, расшитую руками его дочери. Густые брови, теперь тоже поседевшие, скрывают глубоко сидящие голубые глаза. Короткий острый нос, подстриженные усы, тонкие губы. Незнакомый человек мог бы подумать, что в дядюшке Халиле течет немного европейской крови. Голова его сидит на короткой, толстой шее. Грудь широкая, все еще сильная. Отец прожил большую жизнь, испытал много трудностей и невзгод, но никогда ничем не болел. Он имел толстый живот, короткие ноги, но тучным назвать его было нельзя. Жилистые руки с выпуклыми, все еще могучими мышцами делали его похожим на бывшего атлета, а солидность и положение человека с достатком, да и возраст, обязывали его держаться старой, вышедшей из моды одежды. В этом сразу видно, что он — крестьянин и сын крестьянина времен хедива Исмаила и более давних времен. Единственное, что Халил позволил себе, это сменил простое хлопчатобумажное белье на блестящее, коленкоровое. Но его шерстяной плащ такой старый, что трудно даже определить, сколько ему лет.

Хасан склоняет голову перед отцом. Мать его, сухощавая, высокая и очень смуглая женщина, сидит тут же, в черном одеянии, закутанная в черную прозрачную накидку. Она во всем полагается на мужа и ждет только конца осени, чтобы женить сына, которому уже исполнилось семнадцать. Пусть молодая хозяйка возьмет на себя заботы по дому и освободит ее от всех тягот и хлопот. Кроме Хасана, у нее еще двое сыновей, две дочери и слуга, который уже так давно живет в их семье, что считается одним из ее членов. Но девочки пока маленькие, они не могут помогать матери по хозяйству. А матери трудно, особенно после того, как два года назад была выдана замуж старшая дочь. Соседки, что победнее, помогают ей, но надоело просить их да ублажать. Да и какая женщина не мечтает увидеть детей своего сына, взрастить, взлелеять их… Вот что заставляет мать торопиться с женитьбой Хасана.

Уже сколько раз она выжидала подходящий момент, чтобы вызвать мужа на этот разговор. Она знала его мнение о том, что Хасан еще слишком молод. К тому же дело осложняется из‑за денег. Ведь им предстоит уплатить за пять федданов[17], купленных совсем недавно. Халил считает, что нет ничего хуже, чем брать в долг, а потом попадать в зависимость от кредиторов. Не дай бог, случись что с хлопком, тогда они вообще тебя со свету сживут, назначат огромные проценты! Разве не перед его глазами судьба старого Амира, — их дома разделяют всего несколько шагов.

Амир много лет не выплачивал долги и теперь в полном отчаянии, не знает, что ему делать. Дошел до того, что стал брать ссуды то в одном банке, то в другом, в августе занял в рассрочку денег у европейских купцов под двадцать пять процентов годовых, с тем чтобы вернуть деньги в декабре. А взять другой пример — Али Абу Омар, у которого теперь только и дел, что писать протоколы, подготавливать свидетелей, подавать ложные иски, требуя от феллахов арендную плату, которую они уже уплатили. Разве Али Абу Омар не был раньше порядочным, честным человеком? Только долги толкнули его на этот позорный путь. Думая обо всем этом, старый Халил колебался: не лучше ли повременить немного, чтобы женитьба сына не разорила его семью, чтобы приход невесты не принес в дом несчастье.

Однако жена его не хотела больше слушать никаких доводов. Терпение ее иссякло.

— Ведь ты же купил недавно пять федданов! — заявила она. — Так продай один феддан той земли, что в деревне, если боишься залезать в долги.

Что за глупая мысль — продать землю, унаследованную от своего отца, которую он обрабатывал долгие годы! Речи жены, повторявшиеся изо дня в день, почти убедили его в необходимости женить сына, чтобы на старости лет найти утешение во внуках, но страх попасть в лапы хищников, которые не знают жалости и не исповедуют иной веры, кроме наживы, этот страх, а также любовь Халила к земле, унаследованной от отца, не позволили ему сразу согласиться. Решать такое дело надо с толком, не спеша! Надо соблюдать осторожность. Поэтому Халил отмалчивался всякий раз, когда жена заговаривала с ним на эту тему. Но совесть его не была спокойна, ибо недаром говорится: «Поистине, твоя обязанность — согласиться на то, о чем просит тебя жена».

Но как тут согласиться? Необдуманное решение порождает ошибку, на исправление которой потребуется много времени. А может случиться так, что содеянного вообще не поправишь. Так не лучше ли поостеречься, чтобы желаемое и так страстно ожидаемое сегодня не превратилось завтра в причину горя и запоздалого раскаяния? Как часто мы совершаем то, чего жаждем, не подумав о последствиях, и движемся к пропасти, не ведая о том, что она бездонна. А такое неведение ведет к гибели и смерти!

Все эти мысли проносились в голове старого Халила, когда он сидел на крыше своего дома и глядел на закат. Перед тем как окончательно скрыться за горизонтом, солнце окрасило багрянцем весь небосвод. Алая заря растеклась по небу и, казалось, закрыла собою полмира. Прохладный воздух приближающихся сумерек освежил открытую грудь Халила. Этот ветер всегда заставляет нас забыть о всех печалях и опасениях, навевает радость, увлекает в далекие миры, где свободно парят наши мечты, где мы обретаем все, что пожелаем.

Халил устал бороться со своими страхами и опасениями. Он стал размышлять о том, как бы это достойнее принять будущую жену Хасана. А какие славные будут маленькие внуки, они наполнят дом смехом и криками. Жена его, освободившись от домашних дел, которые возьмет на себя невестка, целиком займется внуками. Ведь эти чистые души — утешение старости…

Эти мечты принесли старику отраду. Они словно вернули ему молодость, от них становилось тепло на сердце. Солнце уже почти закатилось, когда к Халилу подошла жена. Через мгновение исчезнет остаток дня и чело небосвода покроется ночным мраком. Жена спросила, вернулся ли с поля Хасан. Халил ответил, что сын пошел в мечеть на вечернюю молитву. И тут же вскочил на ноги — сам он чуть не забыл о своем долге перед аллахом!

Мечеть находилась в нескольких шагах от дома, и Халил быстро дошел до нее. Народ уже собрался там во главе с имамом[18]. По обеим сторонам минбара[19] стояли деревенские старики — шейхи[20], которым перевалило за семьдесят и у которых не было другого дела, кроме как молиться и восхвалять аллаха. И темной ночью ты можешь увидеть их в доме аллаха. Просторную мечеть освещают один‑два фонаря, в которых чуть теплятся язычки пламени. Шейхи читают вирд[21] — часть Корана, которую следует читать ночью, нарушая своими выкриками тишину. Только под утро их голоса затихают, и мир погружается в безмолвие. Мертвая тишина нависает над деревней, даже собачий лай не нарушает ее. Потом воздух рассекает призыв муэдзина, заполняющий все пространство. Его протяжный напев завершается словами: «Молитва лучше сна!» Он повторяет это высоким, громким голосом, нарастающим, как морской прилив. И не минует ни одного гласного, не пропев его на все лады.

Совершив утреннюю молитву, люди расходятся по домам. Одни наспех завтракают и идут в поле, другие стараются продлить прерванный сон и какое‑то время нежатся в постелях. А старики возвращаются в мечеть, чинно прохаживаются по ней либо присаживаются где‑нибудь в уголке. Они вспоминают события прошлых лет, тиранию хедива Исмаила или обсуждают нынешние деревенские дела. Когда солнце подходит к зениту, наступает время очередной молитвы. Затем старики, удобно устроившись каждый на своем излюбленном местечке, погружаются в глубокий сон: они сопят и похрапывают. Ко времени послеполуденной молитвы они просыпаются. Совершив ее, некоторые направляются в поля, чтобы посмотреть, что делает аллах с посевами, а другие остаются в мечети, поджидая, когда подует прохладный вечерний ветерок. Вот и все их заботы. Жизнь их течет спокойно, и нет у них иных мыслей и чаяний, кроме тех, чтобы молитва их дошла до аллаха.

Войдя в мечеть, Халил занял свое обычное место. Имам поднял ладони вверх и воззвал: «Аллах велик!» Голоса верующих нестройно повторили эти слова. Среди них были очень высокие, пронзительные до раздражения. Некоторые повторяли одно и то же слово несколько раз, словно не надеясь, что их поймут сразу. Другие обрывали слово на середине, а потом начинали сначала. Были и такие, которые произносили молитвы беспорядочной скороговоркой. Этот нестройный хор довольно долго возмущал торжественную тишину мечети. Наконец шум улегся, имам торопливо, нараспев, начал читать первую суру Корана — фатиху. Но не успел он закончить ее, как ему помешали: со стороны мест для омовения раздался крик: «Воистину — аллах с терпеливыми!» И появился человек с закатанными рукавами, которые он на бегу поспешно опускал. Он достиг рядов верующих и опять громко заорал, уведомляя проповедника, что он уже с ними и готов слушать проповедь. Едва он затих, как снова раздался возглас: «Воистину — аллах с терпеливыми!», — который опять отвлёк внимание правоверных.

Уже совсем поздно, и темнота вползла через узкие окна мечети, притаясь у стен и белых колонн. Спины молящихся согнулись в поясном поклоне ракаата[22] так что их можно принять то ли за мрачных призраков, то ли за ангелов. Тьма сгустилась под куполом мечети, молящиеся, покорные, словно сжавшись от страха, в земном поклоне приникли к земле, почти слились с ней.

Когда же наступает время второго ракаата, становится так темно, что богомольцы совсем скрываются от глаз наблюдателя. В полной тишине их губы шепчут молитвы, ночь подхватывает священные слова на своих крыльях и вздымает к небу, чтобы вернуться затем и шепнуть имаму, что аллах услышал тех, кто вознес ему хвалу. Одни произносят слова молитвы со страхом, трепеща перед аллахом, другие прикидывают про себя, что надо купить в четверг на предпраздничном базаре, а третьи тайком подсчитывают дни, отработанные на прошлой, неделе, с нетерпением ожидая конца молитвы, чтобы пойти к хозяйскому писарю и потребовать у него деньги, которые писарь хочет прикарманить. Как только имам произносит слово «мир» и добавляет, что он ожидает для всех милости от аллаха, правоверные разбегаются по домам, чтобы закончить свои житейские дела. Вот как! Оказывается, писарь здесь! Его хватают, ведут в контору, чтобы он показал свои расчетные листки, а они бы разобрались, что причитается ему, а что им.

Халил помолился вместе со всеми и попросил аллаха даровать ему успех в осуществлении задуманного. Совершив молитву, он вернулся домой. Сын уже поджидал его. Вместе сели за ужин. Халил был рассеян, озабочен, он еще не принял никакого решения. В голову лезли противоречивые мысли. Фантазию подстегивал свежий и прохладный, безмятежно веющий ветерок, несущий залитому лунным светом миру оживление и радость. Но после вечерней молитвы полагалось спать, и Халил отправился на покой. Однако жена остановила его.

На этот раз он уже не колебался, а сразу спросил, кого сама она считает подходящей женой для Хасана. И снова началось обсуждение: выбирать ли невесту из зажиточной семьи или лучше взять порядочную девушку из простой семьи, покладистую и работящую, с которой легче ужиться и которая не будет устраивать каждый день скандалы и уходить рассерженная в дом своих родителей.

Эти разговоры длились несколько дней, потому что, хотя мать про себя давно выбрала богатую невесту для Хасана, она не считала нужным сразу сообщать об этом мужу. Тем более что после долгих споров с ним ее убежденность в правильности прежнего выбора поколебалась. Она уже почти согласилась с мнением мужа найти такую девушку, которая подходила бы во всех отношениях их семье.

Хасан на эту тему с отцом не заговаривал. Только мать знала о его затаенных мыслях, а отцу он ни за что не решился бы их открыть. Он совсем не против женитьбы, скорее — за нее, но еще меньше родителей он знает, какую девушку надо сватать.

Как‑то он работал на поле, по соседству с полем господина Махмуда. Старшим среди поденщиков помещика, как всегда, был Ибрахим. В полдень, когда уже пообедали, Ибрахим позвал Хасана поиграть с ним в таб — одну из любимых деревенских игр. Стояли те прекрасные дни октября, свежие и прохладные, когда феллах радуется, предвкушая зимний отдых, а густолиственные деревья, все лето щедро дававшие тень, сбрасывают старую, отслужившую свой срок листву. Хасан согласился. Они пометили свои биты, и каждый выбрал себе помощника из числа поденщиков. Остальные столпились вокруг них; в большинстве своем это были совсем юные девушки, почти девочки, с еще чуть наметившейся грудью. Цветущая молодость накинула на них покрывало красоты, не скупясь наделила ею каждую. Между подругами была и Зейнаб, не сводившая глаз с Ибрахима.

Прошло несколько мгновений, все замерли, голоса смолкли. Игроки начали гонять таб. Хасан поднял свой таб и, согласно правилам игры, обменялся табом с Ибрахимом, произнеся обычные при этой игре слова: «Помни Али! Помяну! А дьявола — прокляну! Наш дед — ваш дед, да помилует его аллах. О милосерднейший из милосердных, о аллах!» Затем раздался стук табов, брошенных на землю, и игра началась. Первым метнул Хасан. Помощники завопили: «Выигрыш! Давай! Ах! Еще… Таб, выигрыш! О аллах!» Однако второй бросок оказался менее удачным, и Хасан с сожалением отдал таб Ибрахиму. Сидевшие вокруг молча, неотрывно смотрели на игру. Не прошло и минуты, как один игрок взял шесть зеленых, другой — столько же белых фишек. Потом оба мальчика-помощника начали готовить следующий кон, крича: «Круг, раз, два! Раз, два, три — убери‑ка это! Так! Так и надо! Кончай! Ах! Чистая работа!» При каждом броске на лицах зрителей появлялась легкая, постепенно угасавшая улыбка. Дрожь азарта била их как озноб. А потом все вновь застывали в оцепенении и безразличии.

Наконец игра закончилась. Облака закрыли солнце, и мир стал сумрачным, угрюмым. Вдруг где‑то вдалеке раздался протяжный гудок. Люди постепенно привыкали к этому тревожному звуку, как привыкают они к печальному пересвисту птиц, похожему на звон натянутых струн, к журчанию водяных струй или кваканью лягушек в летнюю ночь, которое одно только и оживляет ночной мрак, когда стихает на поле стук лопат. Некоторые феллахи повернулись в ту сторону, откуда был слышен гудок, другие лишь потянулись, зевая и охая во сне. Приближался дневной поезд, который должен был пройти совсем рядом с полем. Вот он пронесся мимо, сотрясая землю, выбрасывая в воздух облака дыма, поднимавшиеся над его трубой прямо вверх, а потом отклоняемые ветром в сторону, так что они долго плыли, постепенно опадая и редея, пока совсем не исчезли. Время полуденного отдыха закончилось. Феллахи вновь терпеливо взялись за работу и освободились лишь тогда, когда диск солнца, клонясь к закату, побагровел, извещая людей о том, что скоро он распрощается с землей до утра. Пришло время возвращаться в свои дома. Вот он — отдых, награда аллаха за труды!

Ибрахим и Хасан вновь встретились, чтобы идти вместе домой. Они шли в толпе крестьян, беседуя друг с другом. Из рядов девушек то и дело раздавались взрывы смеха. Он звенел в воздухе, отдавался эхом вдали, словно где‑то медный диск касался земли или задевал за ветви деревьев. Оба приятеля не принимали участия в общем веселье. Напротив, они переговаривались почти шепотом, и их смуглые лица были чрезвычайно серьезны: было ясно, что говорили они о чем‑то значительном. Я позволю себе, испросив на то разрешение читателя, передать их слова. Потому что, уже сделав первый шаг по дороге домой, друзья поняли, что сегодня разговор пойдет не о совсем обычных вещах.

— А что, друг, — после первых, ничего не значащих фраз произнес Ибрахим, — ты, говорят, хочешь жениться?

— Откуда ты взял? Или у тебя на примете есть для меня девушка?

— Да вот они все перед тобой, далеко ходить не надо. А, может, тебе они не нравятся и ты хочешь, как дурачок Абу Али, взять такую, которая будет пилить тебя денно и нощно?

И действительно, рядом с ними шли девушки из простых, работящих крестьянских семей. Вместе с ними возвращались домой с собственных полей другие девушки, дочери зажиточных феллахов. Сколько среди них было прекрасных невест! Мнение, что все девушки из богатых семей имеют вздорный нрав, вспыльчивы и обидчивы, не верно. Проходившие девушки принадлежали к таким семьям, откуда вышли лучшие жены — скромные, ласковые, преданные. Хасан не собирался брать невесту богаче себя. Он хотел выбрать девушку из порядочной семьи, с крепкими устоями, где знают цену деньгам и умеют их расходовать. Такие девушки — не чета батрачкам, которые понятия не имеют, чего стоит собственная земля, они не знают, как сладок на ней труд. Ведь они — хозяева на час и стремятся только поскорей получить поденную плату, не заботясь о плодах своего труда.

— Завтра, бог даст, дело решится! — после короткого молчания произнес Хасан.

Слова друга разбередили душу Хасана, он понял, что сделать выбор теперь просто необходимо. Найти среди многих одну, самую достойную, — это он может, ему хорошо известно, где надо искать. И все‑таки он был взволнован. Как говорится: «Ищешь невесту — душа не на месте». Ведь никогда прежде ему не приходилось выбирать девушку — подругу жизни, будущую мать его детей; к тому же она еще должна оправдать надежды его родителей. Среди работниц, шедших домой со своих полей, было много равных ему по положению и достатку. Среди других же, батрачек, он видел сильных и выносливых, красивых и скромных. Но всех их превосходила Зейнаб.

В надвигающейся тьме смутно белели крестьянские одежды. Дойдя до дороги, ведущей к мечети, Хасан и Ибрахим свернули туда. Остальные феллахи разбрелись по домам, обменявшись на ходу прощальными приветствиями. Девушки в своих черных платках, будто в трауре по быстротекущей молодости, которую они губят на полевых работах, улыбнулись друг другу и заспешили каждая к своим родным. Они быстро скрылись из виду, похожие в черных одеяниях на призраки, колышущиеся в бездне родившейся ночи.

Ибрахим и Хасан быстро помолились и разошлись по домам. Еще не дойдя до своего дома, Хасан увидел отца и его друга Саламу, сидящих на завалинке возле дома Саламы. Хасан поздоровался и замедлил шаги. Оба старика, выйдя из мечети, присели поболтать о деревенских событиях. В четверг, например, Хаджи Али купил на базаре быка, отдал за него двадцать два фунта. Дороговато, хотя, конечно, бык упитанный и будет хорош в работе. А девушка из уездного города, на которой женился Ивад Машаал, слишком уж неповоротлива, как вообще все горожанки.

Мимо стариков, направляясь домой, вереницей прошли девушки.

— Вот они, наши сельские невесты! — оживился Салама. — А верно, Халил, что ты собираешься женить Хасана?

— Клянусь аллахом, — тихо ответил Халил, — я действительно хочу сделать это, только вот не знаю, на ком его женить. Я, видишь, не люблю бойких девиц, которые уже с утра начинают военные действия, а к вечеру превращают дом в настоящее побоище. Уж больно они задиристы. Вот в чем загвоздка, брат мой Салама!

— Бог мой, о чем разговор! — ответил его друг, тоже тихо и доверительно. — Ты напрасно тревожишься! Невест‑то множество, выбор велик. Скажу об одной из тех, что прошли. Только об одной. Что ты думаешь насчет Зейнаб, а? Уж о ней‑то ничего плохого сказать нельзя.

Однако Халил опасался, что жена его согласится женить сына только на девушке из зажиточной семьи. А дом, в котором нет согласия между свекровью и невесткой, — постоянный источник смуты. А уж как он, Халил, был бы рад такой невестке, как Зейнаб! Больше того — он и себя бы считал счастливым человеком. Не успел он сообщить Саламе о своих опасениях, как тот произнес:

— Ну что ж, братец, если ты колеблешься, так жени Хасана на дочери Али Абу Омара, жизнь твоя превратится тогда в бесконечную свару! Э, да разве феллах вроде тебя бывает когда‑нибудь чем‑либо доволен?

Об этом разговоре Халил рассказал жене. Она тоже не видела в Зейнаб ничего дурного, но все‑таки не желала останавливаться на девушке из бедной семьи, которая всю свою жизнь работала поденщицей! Нет, выбор мужа был ей не по душе! Халил заметил это по ее лицу и подумал про себя: «Прав Салама, феллах вечно недоволен». Он пожелал узнать, что именно не нравится ей в Зейнаб и каков ее выбор. Но жена предпочла оставить свое мнение при себе. Когда пришел Хасан, мать сообщила ему о разговоре с отцом. Однако сын тоже не вымолвил ни слова.

И хотя ни мать, ни отец Хасана твердо не сказали ни да ни нет, хотя мать и не одобрила выбора мужа, соседи сочли, будто дело это решенное, что родители и сын пришли к единому мнению — сватать за Хасана Зейнаб. В таком виде слухи дошли до Зейнаб и ввергли ее в отчаяние.

В эти тяжелые для Зейнаб дни семья Хасана продолжала жить по раз заведенной привычке. О женитьбе Хасана заводили речь лишь изредка, ибо в семье создалось впечатление, что все это уже в какой‑то мере решено. Мать еще перебирала в памяти всех девушек из приличных семей, но не находила среди них ни одной, которая была бы лучше Зейнаб. Больше того — она не могла припомнить никого, кто мог бы даже сравниться с нею. А сын, задавленный работой, редко вспоминал о предстоящей женитьбе. Да и что толку думать — все равно все решат за него. Иногда, правда, он вдруг загорался, но быстро остывал и забывал о женитьбе.

Так все и жили… Потом наступило лето.

Глава VI

Наступило лето. Пересуды кончились сами собой. Любая новость, как и всякий новорожденный, производит много шума только в час своего появления на свет. Потом к ней привыкают, и никто уже не обращает на нее внимания. Вместе с летом приходит пора поливных работ, которые нарушают размеренную жизнь феллаха, отрывают его от семьи. Работать нужно в эту пору днем и ночью, — трудясь в поте лица своего, и никак нельзя разрешить себе хоть маленькую передышку. В летнюю страду даже скот выдыхается до полного изнеможения.

Но если феллаху лето несет тяжкий труд, то другим людям — отдых. Едва только весна повстречалась с летом, в деревню приехал Хамид со своими братьями. Они сразу же извлекли из своих чемоданов все, что привезли с собой на время каникул: мячи, спортивные принадлежности и разные мелочи, предназначенные в подарок младшим братьям.

Долгие месяцы они корпели над книгами, запертые в четырех стенах. Они почти не появлялись на улице. Им приходилось туго, и они считали дни, оставшиеся до конца учебного года. Они мечтали о том времени, когда из огромной, пышной, великолепной столицы вернутся к себе в родную деревню. И вот наступил тот последний вечер, когда все экзамены уже позади, багаж увязан и лица сияют — завтра студенты отбывают в тот благодатный уголок земли, где люди вкушают покой и счастье.

В этот последний вечер перед отъездом в деревню радость наполняла их сердца, они не заметили, как промелькнула ночь. Один из братьев, еще совсем юный, мечтал поскорее увидеть своего меньшого брата, с которым он провел все детство и уже год как не виделся с ним. После такого долгого отсутствия ему хотелось сесть рядом с матерью и не отрываясь глядеть в ее лицо, светящееся нежностью и лаской, вбирая взглядом знакомые с детства милые сердцу черты. Старшие братья уже привыкли к жизни на чужбине, долгие годы разлуки воздвигли между ними и родителями стену, и потому юноши не отдавали себе сейчас отчет, отчего они так радуются. Впрочем, покидая город, они ощущали и некоторую печаль: у них ведь не стоял перед глазами образ матери, их не тревожили воспоминания о семье. Только младший брат, всем существом своим еще ощущавший постоянную связь с родным домом, радовался предстоящему отъезду от всей души.

Братья разошлись по своим комнатам, чтобы поспать несколько часов. Хамид, прежде чем лечь, окинул прощальным взором свою каморку с ее незатейливой утварью: постелью, письменным столом, книжным шкафом. Скоро Хамид будет сидеть возле другого, почти пустого, книжного шкафа, перед ним будет голый деревянный стол, без единого листка бумаги, а после посиделок он уляжется на деревенскую кровать. Там люди читают местные газеты, которые отличаются от столичных, как небо от земли. В них повторяется то, о чем уже говорилось день, месяц или год тому назад. Там людей приводит в восторг искусство писаки, который умеет лишь бойко менять порядок затверженных слов. У него одна цель — вбить в головы читателей содержимое собственной головы, расхожие слова, которыми он сдабривает описание самых ничтожных событий, раздувая их, чтобы представить необыкновенно значительными. В конце концов он публикует только то, что считает нужным.

Вот о чем думал Хамид, сидя в своей комнате в ту тихую ночную пору. Ему было грустно от предстоящей разлуки с Каиром. Однако давайте облегчим ему боль расставания с городом напоминанием о бескрайних полях, окружающих его деревню, по которым свободно скользит взор и уводит мысли в те заоблачные дали, которые здесь и представить‑то себе невозможно. А бессонные летние ночи в полях, при полной луне на черном бархатном небе, с мерцанием звезд, свет которых теряется в бездонной небесной глубине. И эта тишина, нарушаемая только кваканьем лягушек, стрекотанием цикад или скрипом водяного колеса — табута. Лишь мелодия свирели бодрствующего феллаха пронзает тишину. Все это припомнилось Хамиду, и он примирился с потерей своей комнаты и книжного шкафа.

Прислушиваясь к себе, он уловил еще и некий тайный голос, который говорил ему: «Да, городская жизнь прекрасна, и в этом твое счастье. Но разве не будешь ты более счастлив, когда увидишь отца и мать, будешь сидеть и толковать с ними о самых разных вещах? Неужели ты настолько очерствел, что забыл о них и хранишь в памяти лишь красоту деревенской ночи и свирель феллаха? Неужели эгоизм довел тебя до того, что ты жаждешь услышать голоса ночи прежде ласкового голоса матери?» Хамид почувствовал раскаяние. «Прости меня, господь, и помилуй! — подумал он. — Да ведь свидание с матерью стоит всех моих книг! Разве не найду я в нем сердечной отрады? Что значит природа и все ее прелести, что вообще собой представляет весь этот мир, если нет в нем любящего и сострадающего сердца! Если же есть такое, то почему не оно постоянный властитель моих дум?

Господи, ты знаешь, что я согрешил невольно! Ты знаешь меру моей любви к отцу и матери! Прости мне мое заблуждение! Могут ли звуки свирели заставить нас забыть тех, кого мы любим? Неужели время настолько притупляет наши чувства? Да, долгие годы, что я провел вдали от родных, сделали меня себялюбивым и эгоистичным. Жизнь на чужбине, вдали от родной семьи, заставила забыть отчий дом».

Впрочем, чего требовать от человека, который большую часть своей жизни провел в городе, а в деревню приезжал только летом и не находил там ничего, кроме застоя и неподвижности. В деревне ничто не объединяет людей. Каждый трудится на своем клочке земли, думает и отдыхает в одиночку. Семья собирается вместе только затем, чтобы поесть, и едят все в полном молчании. В среде своих школьных товарищей Хамид ощущал дружескую непринужденность, какой никогда не чувствовал среди родных. Поэтому неудивительно, что он больше любил и вспоминал природу родного края, нежели свою семью. Ведь общаясь с родными в те дни, когда душа его жаждала пищи духовной, он не получал от них ничего, кроме материальной поддержки.

В своей маленькой деревушке под палящим солнцем и безоблачным небом родители Хамида жили в окружении природы, радостные, независимые. На их полях рос хлопок, пшеничные колосья наливались зерном, и одновременно с этим зрела тревога. Того и гляди, появится червь — вредитель и уничтожит бескрайние хлопковые поля; могло случиться и так, что от урожая зерновых не останется ничего, кроме сухих корней да глубоких морщин на лице земли — ибо солнце, как око шайтана, может спалить все дотла. Только над ночами нет у него власти.

Когда Хамид вдохнул в себя деревенский воздух, внезапно перенесясь от городского шума и сутолоки к тишине и покою, от вечного корпения над тетрадями и книгами — к досугу, наполненному только сном и разговорами с братьями о школьной жизни, когда один день похож на все остальные, он почувствовал невыразимую скуку. Не может же человек строить здание своей жизни на унылом, пустом песке.

Однако любое состояние в этом мире со временем обретает некую устойчивость. Привычка снимает отвращение с души. Так тягостный досуг очень скоро становится сладостным, позволяя человеку отдыхать и наслаждаться полетом своей фантазии в те сферы, где нет ни вражды, ни соперничества, где царит полная свобода. Там человек наслаждается, там обретает и осуществление всех своих желаний. Нечего и говорить, что любой из тех, кто вступит в прекрасный мир мечтаний, не найдет там ничего другого, кроме покоя и счастья.

Так случилось и с Хамидом. Быстро промелькнули дни, когда он томился от скуки. С радостным чувством отдался он созерцанию природы. Едва только солнце начинало клониться к закату, Хамид покидал деревню, шел в поля и поверял безбрежным просторам свои самые сокровенные мечты. Бесцельно и неторопливо брел он куда‑нибудь, не разбирая дороги, погруженный в себя, не замечая, куда ведут его ноги, пока какой‑нибудь прохожий не тревожил его своим громким приветствием.

На полях, что бесконечно тянулись по обеим сторонам дороги, Хамид часто видел группы феллахов, которых встречал и раньше. Он ненадолго останавливался и здоровался с ними. Как‑то среди крестьян, занятых на прополке хлопка, он неожиданно встретил Ибрахима и подошел к нему. Они заговорили о своем житье-бытье. Рядом вертелся веселый и бойкий на язык малый, с приветливым выражением лица и живыми глазами. Он сразу же оторвался от работы, намереваясь принять участие в беседе. Хамид узнал юношу, осведомился, почему его сестры Фатмы нет на работе. Расплывшись в улыбке, юноша ответил, что сестра его вышла замуж и уехала в другое селение. Ибрахим прервал его, приказав отправляться на свое место, и стал подгонять остальных. Потом он вернулся к Хамиду.

По соседству с тем самым юнцом работала сестра Зейнаб. От нее Хамид узнал, что сегодня Зейнаб пошла молоть муку. Потом он стал расспрашивать других об их делах. Только в сумерки он отправился домой, размышляя по дороге о чужих судьбах. И тут душу его посетило воспоминание о Зейнаб. Он представил себе ее нежнее личико, глаза с поволокой, юное, расцветшее тело под простым платьем поденщицы. И несмотря на то, что он уже долгие месяцы не видал ее и был убежден, что никогда не сможет ее полюбить, сердце его дрогнуло. Радость, словно огромная волна, охватила все его существо. Ему явственно припомнились дни прошедшего лета и те часы, когда они вместе возвращались домой. Ночь витала над миром на своих бесшумных крылах. Они шли молча, не произнося ни слова, переполненные блаженством.

Дни шли за днями, а воспоминание это охватывало Хамида всякий раз, когда он оставался наедине с природой. Течение времени не ослабляло, а, наоборот, усиливало яркость воспоминания о той встрече. И вот однажды воспоминание о том далеком дне обожгло Хамида с новой силой. Это случилось в начале осени, когда до момента разлуки с родным домом остались считанные дни. Девушки возвращались с работы. Они рассуждали о том, что пора бы уже вытащить мешки под хлопок, вспоминали разные забавные случаи, пели песни. Слаженные и звонкие голоса неслись к небу, колебля воздух. На кустах белели спелые коробочки хлопка, так что казалось, будто поля внезапно поседели. Песня девушек словно пробудила в них грусть, но в то же время на закате их жизни она подарила им нечаянную радость.

В эту грустную осеннюю пору мир отдает прошлому дни упоения и радости и готовится к молчанию зимы. Хамид мысленно прощался с полями. Он шел рядом с Зейнаб, взволнованный, нервы его были напряжены от сознания близкой разлуки с этими местами, с этой пышной природой. «Через неделю я уезжаю!» — произнес он, сопровождая слова свои взглядом, в котором отчетливо отразились чувства, переполнявшие его душу. Слова эти были обращены к Зейнаб. Девушка ничего не ответила, а лишь опустила глаза, печалясь о предстоящей разлуке. Совсем скоро Хамида не будет рядом с ней, и она станет обычной, простой девушкой, такой, как все. Вдруг Хамид подошел к Зейнаб так близко, что им трудно стало идти рядом, хотя дорога в этом месте была широкой. Через минуту они отпрянули друг от друга. Лицо Хамида выражало волнение, он будто ждал чего‑то. Солнечный диск исчез, сгустились сумерки. Волнение Хамида нарастало с каждой минутой.

Они свернули к деревне. Все феллахи уже давно прошли. Они сошли с дороги и присели на земляную насыпь. В наступившей темноте Хамид нашел руку Зейнаб и с силой сжал ее пальцы. Она не вскрикнула, не отняла руки, а сама в ответ сжала его руку. Тогда он наклонился и поцеловал ее в щеку. Она вздрогнула и отвернулась. Не помня себя, Хамид обнял ее, привлек к себе, стал целовать ее виски, щеки, шею, выбившиеся из‑под платка волосы. Сладкая истома охватила девушку. Она подчинилась его ласкам и сама стала отвечать на его поцелуи. Губы ее прильнули к его губам, она закрыла глаза. Сознание почти оставило ее.

Хамид был как в дурмане. Так вот что значит выражение «пить мед с ее языка»! От страстных объятий разум его словно помутился, некоторое время оба не отдавали себе отчета в том, что происходит вокруг. Едва только они отрывали друг от друга губы, как он вновь прижимал ее к себе. Грудь ее пылала, кровь стучала в висках и она, теряя силы, трепетала в его объятиях.

Все это припомнилось теперь Хамиду, и он спросил себя: будет ли жизнь настолько щедра к нему, чтобы подарить ему еще раз такие же мгновения? Ему вдруг страстно захотелось немедленно отправиться на поиски Зейнаб и найти ее, где бы она ни трудилась. Если бы он знал, кто занимает сейчас ее думы, какую любовь питает она к Ибрахиму, он понял бы, что неодолимая преграда отделяет его от Зейнаб. Разве существует большее препятствие для любви, чем любовь к другому? Она заставляет любящего забыть все, кроме своего возлюбленного, думать только о нем. Но ведь Хамид ничего не знал о тайне сердца Зейнаб. Он был убежден, что их разделяет только предстоящая женитьба Хасана на Зейнаб. И если бы он не почитал священной законную связь между мужчиной и женщиной, его первой заботой стало бы завоевать сердце Зейнаб, чтобы оно принадлежало только ему одному. Да и кто откажется от прекрасной девушки? Ведь, создавая ее, творец проявил наивысшую щедрость!

Глава VII

В эти летние дни, когда люди, спасаясь от духоты, бегут из города в деревню, как это уже бывало не раз, приехала и Азиза. Если она и найдет здесь те же четыре стены, то, во всяком случае, сам по себе переезд уже есть смена обстановки. К тому же в лунные ночи она может иногда выходить из дому со своими родственницами, под присмотром мужчин из их семьи.

Известие о ее приезде словно перевернуло все в душе Хамида. Он уже ни о чем другом не мог думать. Ах, скорей бы встретиться с нею, посидеть рядом, расспросить о ее делах! Какой милой казалась ему теперь эта девушка! Как отчетливо помнил он те дни, когда она была еще малышкой, тоненькой, веселой, стремительной, дни, когда они часто играли вдвоем и никто им не мешал.

Несмотря на кажущуюся уравновешенность, Хамид был юношей чрезвычайно впечатлительным. Ему постоянно казалось, что чуть ли не все окружающие стремятся узнать его сердечные тайны. Поэтому он долго колебался, прежде чем пойти к Азизе — этому ангелу, как он теперь ее называл про себя. Его пылкое воображение наделяло Азизу всеми атрибутами молодости и красоты, хотя он не видел свою подругу вот уже четыре года, ибо родители держали ее в строгости, опасаясь, как бы она не попалась в сети соблазна, которые расставляет перед каждой взрослой девушкой враг рода человеческого.

Хотя Хамид долго не видел ее, он нисколько не сомневался, что она ничуть не похожа на всех тех девушек, которых ему довелось до сих пор встретить. Он как будто совсем позабыл о существовании Зейнаб. Азиза была в его воображении прекрасной жемчужиной в короне юности.

Вечером следующего дня он с замиранием сердца и трепетом в душе подошел к дверям ее дома. Войдя внутрь, он сразу же увидел Азизу в кругу ее родственниц и родственников. Все встали, чтоб поздороваться с ним, а самая старшая поцеловала его в лоб и пригласила сесть на мягкий стул. Прерванный было разговор возобновился. Время от времени кто‑нибудь из женщин обращался к Хамиду с вопросом о его здоровье, о делах, о том, почему он так долго у них не был. Вначале он отвечал, но невпопад, а потом и вовсе умолк. Он сидел потупившись, не принимая участия в общей беседе и лишь исподтишка поглядывая на собравшихся. Вспыхивающий то и дело смех не прибавлял ему веселости. Когда внимание присутствующих сосредоточивалось на рассказчике, Хамид украдкой смотрел на ту, которую так хотел увидеть. Он наглядеться не мог на ее лицо, такое ему знакомое и в то же время какое‑то новое, в котором с трудом можно было узнать Азизу — подружку его детства. Черты ее приобрели выразительность, отточенность, на прелестных устах девушки сверкала ослепительная улыбка. Думая о ее чувствах, Хамид ни на минуту не сомневался в том, что вызывает в ней ответное чувство.

Боясь, как бы кто‑нибудь не понял, что творится в его душе, Хамид вскоре поднялся и откланялся. Его уговаривали остаться, но он был непреклонен, объявил, что у него назначена важная встреча. Внешне он держался спокойно, но ему казалось, будто чьи‑то глаза неотступно следят за ним с потолка и свободно читают его мысли: недаром же истинной причиной его поспешного ухода был страх, что его разоблачат.

Он вышел, сделал несколько неторопливых шагов, а затем со всех ног бросился в ближайший сад и там упал прямо на землю, под деревья. Справа от него в арыке струилась вода. Ветер сбрасывал на ее поверхность засохшие листья. Время от времени по воде проплывала лягушка. Несколько минут Хамид сидел в полной растерянности, потом задумчиво принялся бросать в воду мелкие камешки.

Когда он овладел собой, то вновь обратился к мыслям о смысле и сущности жизни, об этой девушке, Азизе, которая украдкой смотрела на него, так же как и он на нее. Затем мысли его приняли иное направление: он вообразил себя наедине с возлюбленной, когда она, дрожа от робости, придет на первое свидание к нему… Начнется беседа, которая будет сладостнее меда и слова которой он навеки сохранит в сердце. Они будут совершенно одни в прелестном, тихом уголке земли, где дует прохладный ветерок и меланхолически поют птицы. Природа дарит им радость и блаженство, и они погружаются в него. Сколь сладостны эти мгновения, какое наслаждение несут они сердцу!

На другой день Хамид только о том и думал, как бы еще раз увидеть Азизу. Он боялся, что его визиты сочтут слишком частыми и назойливыми. Он попытался превозмочь себя, заставить сидеть дома. Но в тот же час, что и вчера, он уже входил в дом Азизы. Там он увидел тех же самых людей. Они рассказывали истории, очень похожие на вчерашние, а Хамид чувствовал, что внутри у него все кипит и на лице проступают явные признаки его душевного состояния. Он поспешил проститься, воспользовавшись каким‑то пустячным предлогом.

Удрученный, растерянный, шел он куда глаза глядят. Временами замедлял шаги и почти останавливался, потом вдруг бросался вперед и опять останавливался, будто размышляя, а не повернуть ли назад. Он с трудом владел собой, брови его то и дело сходились на переносье. Ах, любезный читатель, хотел бы я знать, что за удар поразил этого обычно столь спокойного, выдержанного юношу, что так всполошило, взбудоражило его? Или это небесная кара постигла его за грех, который он совершил, отдавшись любви? Но разве, позволив душе своей наслаждаться одним из самых чистых и благородных чувств на земле, мы навлекаем на себя несчастье?

Бедняга задыхаясь мчался через поля, пока не достиг берега канала. Там он бросился под развесистое тутовое дерево и принялся строить планы — один смелее другого, — как бы увести эту девушку из окружения ее родственников, усесться с нею где‑нибудь в уединенном месте, прижать ее к своей груди и забыть об всем на свете.

Остаток дня он провел в размышлениях, ночью спал лишь урывками. Чуть только рука утра приподняла полог ночи, как вынужденное лежание в постели превратилось для него в настоящую пытку. Волнение вновь овладело им. Он встал и отправился в мечеть. В столь необычный час она показалась ему совсем незнакомой. Он шел во тьме, через которую свет начинавшегося утра просачивался так же медленно, как надежда проникает в душу отчаявшегося. Небо светлело медленно, звезды гасли неторопливо одна за другой. Молчание властвовало над миром. Ни звука, ни шороха не было слышно, лишь изредка тишину прорезал крик петухов, перекликавшихся в разных концах деревни. Но занялась заря, и раздался призывный крик муэдзина.

Хамид помолился, совершив вместе со всей общиной два ракаата. Затем он пошел на поле, где не было еще ни одной живой души. Воздух в этот час был напоен бодрящей свежестью. Очертания окружающих предметов постепенно становились все более четкими, и вот уже, насколько хватало глаз, взору открылись покрытые росой всходы. Потом небо на востоке заалело, и взошло солнце. Еще не касаясь земли, оно послало всему сущему свой первый утренний привет, а затем поднялось высоко и засияло в небесах ярким блеском, щедро заливая землю своими лучами. Капельки росы на листьях деревьев и трав вдоль берегов оросительного канала заблистали — огромная плантация словно надела на себя прекрасное ожерелье. Совсем один среди этого пышного великолепия природы, Хамид все шел и шел вперед, то задумчиво опустив голову, то рассеянно озираясь вокруг. Но вот стали появляться феллахи. Каждый спешил на свое маленькое поле, которое один унаследовал от отца, другой — от деда, если только землю эту не подарили ему щедрая судьба и неожиданный случай. Одни вели корову или буйволицу, другие шли только с мотыгой. Проходя мимо Хамида, все говорили ему: «С добрым утром!», недоумевая, почему он находится здесь в такой ранний час.

А Хамид все думал, как бы ему встретиться с Азизой без соглядатаев, признаться ей в своих чувствах и услышать в ответ, что она тоже любит его. Он непременно хотел услышать это из её уст. Но как это устроить? Поделиться с кем‑нибудь своими мыслями, рассказать кому‑нибудь о своей любви было невозможно: Хамид прекрасно знал отношение каждого уважающего себя египтянина к этому чувству. Смех и издевки посыплются на человека, осмелившегося признаться в том, что он любит такую‑то девушку.

Да, эти почтенные, уважающие себя египтяне обладают жестокими сердцами! На все радости мира они смотрят с презрительной улыбкой, ибо считают, что истинно счастлив лишь тот, кто проводит дни свои в беспрерывных трудах и прославлении аллаха, ибо жизнь — это только мельница, на которой мы, задыхаясь от напряжения, перемалываем свои лучшие годы. Поэтому, считают они, наш долг — быть довольными своей судьбой и после каждого принятия пищи благодарить аллаха. А если кто поведет себя не так, как они считают правильным, то на него обрушится злоба и обильные удары, которые не уступят ударам кнута. Как будто душа человеческая по самой природе своей так низменна, что надо противостоять любым ее желаниям, сковать ее цепями давно отживших обычаев! Как будто наши чувства все порочны, глаза только с вожделением смотрят на женщин, а уши служат для того, чтобы в нас пробуждать самые низменные инстинкты.

Однако в реальной жизни все происходит иначе. Человек прекрасно понимает, что только один он может сделать другого счастливым, что если в глубине сердца возникает глубокое чувство, то коли подавить его, взять в соображение голый расчет, погнаться лишь за материальными благами, то можно убить и самую суть жизни. Если же покориться этому чувству, можно обрести счастье и вечную радость, а на пути к этому познать мужество и отвагу, свободу и независимость. Имя этому великому чувству — любовь.

Охваченный тревогой и смятением, Хамид словно забыл о том, где он находится, не замечал, что солнце стоит высоко, что жар его с каждой минутой усиливается и все больше и больше людей собирается на полях. Вскоре радушные приветствия феллахов начали досаждать Хамиду. Он искал уединения, а потому решил вернуться домой.

Однако едва он вошел к себе, как увидел, что все домашние уже проснулись и сидят за столом. Хамиду оставалось только присоединиться к ним. К счастью, завтрак нисколько не помешал его размышлениям, ибо тишина в столовой нарушалась лишь стуком ложек и звоном стаканов. Все, даже маленькие дети, сосредоточенно молчали. Если и вырывалось у кого-нибудь восклицание или падала ложка, то улыбался украдкой только сосед провинившегося, а другой уже бросал на нарушителя строгий взгляд, как бы указывая на оплошность, которую ни в коем случае совершать не следовало. Если раздавался вопрос, то ответ на него был односложный. Вот почему Хамид сидел погруженный в свои мысли, машинально пережевывая пищу и иногда даже забывая глотать ее. Но никто не замечал его отсутствующего вида.

Весь день Хамида терзали сомнения: идти ли ему снова в тот дом, чтобы повидать свою подругу, или лучше подождать. Тягостное чувство вызывали в нем ее родственники. Он сотни раз обдумывал, как бы уединиться с той, что завладела его сердцем, поговорить с нею откровенно, благоговейно склонить перед нею колена, поцеловать ее руку. Разве одно это не принесет ему безмерное счастье? Разве не станет он тогда властелином мира? И разве не испытает он высшее блаженство, когда сядет рядом с нею, прижмет ее голову к своей груди, а потом поцелует ее в лоб и в уста, а она обратит к нему свои томные, прекрасные глаза и счастливо улыбнется? Потом он скажет ей: «Я люблю тебя, я преклоняюсь пред тобой!», а она ответит, что любит его так же страстно. Поистине, подобные мгновения, такие быстротечные, даются людям для того, чтобы хоть немного скрасить их жизнь, подарить счастье хоть на короткое время. Они наполняют радостью сердца даже самых несчастных.

Хамид представил себе сады под золотыми небесами и себя, идущего рука об руку с подругой по земле, усеянной розами, под сенью высоких, стройных дерев, на которых птицы выводят свои нежные трели.

Однако неумолимое время напомнило ему о том, что уже приблизился час, когда можно пойти к Азизе. Не найдя в себе сил противостоять настойчивому зову сердца, он быстро собрался и направился туда. Но не прошел он и нескольких шагов, как былая нерешительность вернулась к нему, и он остановился. Видеть ее опять в окружении родственников! К тому же его частые визиты могут показаться неприличными. Дрожь охватила Хамида с ног до головы, он стоял на месте как вкопанный.

Шло время, дневное светило клонилось к закату, день был уже на исходе, а удрученный Хамид все еще не знал, как ему поступить. Наконец желание увидеть Азизу взяло верх, и он, хмурый и озабоченный, двинулся вперед. Дойдя до знакомых ворот, он обнаружил, что, вопреки обыкновению, весь дом гудит от молодых голосов. Оказалось, что приехал брат Азизы — провести каникулы вдали от городского шума, в деревенской тиши, насладиться необозримыми полями, перерезанными ручьями и каналами, берега которых украшены деревьями, где воздух звенит от пения птиц, рождая мечты о том счастливом крае, где ярко пылает солнце, заходящее лишь затем, чтобы подарить людям ночь, когда они бодрствуют и трудятся.

Хамид подошел к своему старому другу, и они обнялись. Потом он уселся вместе со всеми и принял участие в общем разговоре о деревенских делах и событиях, в воспоминаниях о днях учебы, об учителях. Так ведь всегда бывает при встрече друзей после долгой разлуки. Но вот уже стемнело, и собравшиеся один за другим стали расходиться. Когда очередь дошла до Хамида, друг его стал настаивать, чтобы Хамид остался ужинать. Хамид принял приглашение, и весь вечер они провели вместе. Наконец совсем стемнело, и Хамиду пришлось уйти домой.

Он не увидел Азизы, не услышал ее голоса, но даже и не подумал об этом до тех пор, пока не вошел в свою комнату и не лег в постель. Только тогда к нему вернулись прежние мечты. Однако очень скоро он погрузился в глубокий и спокойный сон.

Дни шли за днями. Каждый вечер Хамид навещал своего друга. Иногда он присутствовал при разговорах Азизы с братом, но ни разу сам не осмелился заговорить с нею, ограничиваясь только обычными приветствиями. Он тешил себя мыслью, что ее душа не более спокойна.

Да и как не пребывать Азизе в постоянной тревоге и смятении, когда она достигла полного расцвета? В этом возрасте человек уже не в силах удержаться от мыслей о любви и страстного томления. Это возраст пылких, искренних чувств, когда человеческое сердце стремится вобрать в себя всю красоту мира. Душа ощущает неодолимое желание излиться другой душе. И если почему‑либо ей это не удается, она испытывает мучительные страдания.

Азиза обладала сердцем вечной затворницы, глаза ее видели небо лишь через узкие окна, а уши никогда не слышали страстных напевов, хотя до них иногда и доносилось воркование голубей. Иногда она всем своим существом ощущала величие и красоту мира, словно между ним и ее душой протягивались какие‑то незримые нити. Потом вдруг нити эти обрывались, и Азиза чувствовала лишь тоску одиночества. Такая жизнь внесла в ее душу смятение, а сердце превратила в бесплодную пустыню, где не было ни горя, ни радости, хотя оно и способно было ощущать покой и довольство. Только огонь любви, внезапно вспыхнувший в ее груди, оживил ее. Но он горел недолго, а потом снова наступило успокоение. Так она и жила, запертая в четырех стенах и забытая, как слезинка, упавшая из глаз горемыки. Утешение она находила лишь в мечтах о будущем, о том, что она счастливо выйдет замуж. В воображении ее рисовался образ некоего человека, ее любимого мужа, которому она отдаст свое сердце. Но подчас фантазия оказывалась бессильной наделить этот образ зримыми чертами хотя бы и понаслышке знакомого ей человека, и она впадала в отчаяние.

Хамид был как раз таким человеком, о котором она иногда думала. Однако он не был единственным: воображение Азизы постоянно рисовало образы мужчин, которых она когда‑то видела или только слышала о них как о благородных, прекрасных людях. Поэтому обращенные к ней страстные взгляды Хамида не проникали в глубину ее сердца, не воспламеняли в ней любви. Да, она опускала перед ним глаза, но это происходило от застенчивости, свойственной любой девушке.

Дни шли за днями, Хамид часто гулял в полях, наведывался к товарищу — брату Азизы, много думал о чувстве, которое целиком заполнило его. Вспышки отчаяния перемежались с проблесками надежды. Он непрестанно думал о том, как бы освободить эту девушку из ее заточения и признаться ей в своей страстной любви. Он жаждал услышать признание в том, что и она любит его. Мечты уносили его в прекрасный мир фантазии, и там он наслаждался тем, чего лишил его мир реальный. Потом наступало отрезвление, и Хамид смотрел на мир испуганно и тревожно.

Как‑то он встретил на поле Зейнаб, работавшую там вместе с подружками. Они весело пели, а она казалась грустной и молчаливой. В первый момент Хамида поразил ее облик, но сердце его и мысли были теперь всецело заняты другой. И все‑таки нахлынувшие тут же воспоминания о прошлом и эта печальная красота среди общего оживления заставили его вздрогнуть.

Хамид все время искал встречи с Азизой, издали следил за нею и шел туда, где она находилась, чтобы еще раз увидеть ее лицо и улыбку. Конечно, этого для него было мало. Но он научился настолько владеть своими чувствами, что мог спокойно смотреть на Азизу, испытывая тихую печаль и не рассчитывая уже, что когда‑либо сможет открыть ей свое сердце. Постепенно он стал теснее общаться со своими братьями и другими родственниками, сердечная рана как будто слегка затянулась, однако в часы уединения им вновь овладевали воспоминания, сладостью которых он упивался. Иногда он думал о Зейнаб, о ее судьбе, иногда — о своем будущем, о том счастье, которое его ожидает, но чаще он отдавался ласкам нежного ветерка и наслаждался благодатным отдыхом. Порой он чувствовал полнейшее безразличие, а иногда сердце его бунтовало против душевного оцепенения. Тогда он приходил в сильнейшее возбуждение и вновь мечтал о подруге, рука об руку с которой он желал бы пройти всю жизнь.

В летние бессонные ночи, которые феллахи в тревоге за судьбу урожая трудятся на полях у архимедова винта или сакии — водяного колеса, Хамид выходил из дома. Луна торжественно плыла в темной вышине небес. Отражение ее дрожало на водной поверхности. Впереди, насколько хватало глаз, тянулись холмы, исчезая где‑то вдали. Вокруг ущербного диска луны по небу рассыпаны огоньки звезд. По ним феллахи определяют время. При первом мерцании утренней звезды, возвещающей приход зари, они совершают благодарственную молитву, славя аллаха за его милости. Потом, после кратких часов отдыха, они вновь возвращаются к работе.

Поля уже покрылись нежно-зелеными ростками проса и кукурузы, пустые полосы жнивья остались только там, где позже посеют темно-зеленый клевер. Природа облачилась в свое лучшее убранство. И на душе крестьянина стало радостно и легко. Миновало беспокойное, трудное время оросительных работ. Скоро все прочие работы подойдут к концу. С надеждой глядит феллах на красную, несущую ил воду и нетерпеливо подсчитывает дни, оставшиеся до отдыха.

Наступает пора прополки кукурузы, радостная для феллаха, рай для его скотины. Позади пахота под палящими лучами солнца и сбор колосков, оставшихся после, жатвы. Но любовь крестьян к земле напоминает увлечение ребенка, вечно боящегося что‑то упустить: одни еще орошают свою землю, куда не дошла вода во время разлива Нила, а другие уже спешат начать прополку.

Вместе со всеми Зейнаб покорно и безмолвно переходит от одной работы к другой, а неугомонное время все стрижет и стрижет жизнь лету, укорачивая долгий день, когда на земле так быстро растет все живое.

Азиза уехала, и Хамидом вновь овладели сладостные мечты и безмерные надежды. Они то радовали, то огорчали его, и только в природе он находил утешение и покой. Это, правда, не мешало ему проводить много времени в обществе своих братьев.

Глава VIII

С того момента, когда Хасан узнал о намерении отца женить его, он загорелся этим еще больше, чем мать, и принялся сам подыскивать себе невесту из добропорядочной семьи. Он день и ночь работал на полях, времени на долгие раздумья не оставалось. Однако жаркие летние дни и бессонные ночи, полные труда, все же не были помехой для Хасана, как и для всякого человека с его извечным стремлением, заложенным в нем самой природой, раствориться в другом человеке, найти облегчение своим телесным мукам и увековечить себя и свой род.

Когда вести о будущем замужестве доходили до Зейнаб, она слушала их, все еще надеясь, что завтрашний день развеет ее печаль. Ведь если судьба принесла ей такие страдания после тихой радости, такую горькую беду после безоблачного счастья, то почему бы не вернуть ей то, чего она лишилась?

Всходы на полях росли с необычайной быстротой. Минули считанные дни, а хлопок и кукуруза вымахали выше человеческого роста. Катилось лето, посевы созревали, наполняя радостью душу крестьянина. Были, конечно, и такие, кто смотрел на все это великолепие и щедрость природы со все возрастающей тревогой, думая только о том, как бы хватило заплатить очередной долг, как бы избежать тягостной встречи с приставом, как бы раздобыть еще денег. Может, стоит для этого заложить земельный надел — приданое жены, или продать немного земли из его собственных федданов и за счет этого погасить часть долга, а может, продать кое — какое имущество, или же, наконец, попросить денег у друзей и знакомых?

А ведь есть и такие феллахи, которые в поте лица своего добывают себе лишь ежедневное пропитание. Но и они радуются разливу Нила, воды которого наполнят оросительные каналы, и тогда пойдут в рост травы и посевы, раскинувшиеся по берегам. Словом, радость охватывает всех, ибо не щадя сил своих трудились они на орошении полей, а теперь, когда вода сама широко разольется, покрывая высохшую землю плодородным илом, они, наконец, смогут немного перевести дух. Долгие часы стоит феллах на краю поля, опираясь на рукоять своей мотыги, не замечая палящего солнца. Кануло в прошлое много веков, возникло и разрушилось множество держав, а феллах продолжает трудиться на этой земле, и каждую осень смотрит он, как вода течет от одного поля к другому, от поворота к повороту. И только когда уже солнце в зените начинает жечь нестерпимо, феллах отступает в тень, чтобы пообедать, вытянуться под деревом и забыться коротким сном. О, как недолог срок его отдыха! Послеполуденное время он также проводит в труде.

Но вот наступила осень, везде и повсюду только и разговоров, что о сборе хлопка. Через несколько дней поля уже пестреют от сборщиков хлопка. В большинстве своем это дети не старше десяти лет, так что их почти не видно из‑за рядов хлопчатника. Но и над ними властвует молчание, потому что каждый стремится собрать как можно больше. На полях, где работают поденщики, редко раздаются песни.

Среди этих поденщиков ты найдешь и Зейнаб, которую каждая коробочка собранного ею хлопка неумолимо приближает к тому времени, когда ее выдадут замуж. Ей так хочется броситься в объятия Ибрахима и поведать ему тайну своей любви. Терпение ее иссякло, у нее нет больше сил молчать, ибо сердце ее разрывается от любви. Всякий раз, когда она видит Ибрахима, она трепещет, все тело ее охватывает дрожь, а видит она его ежеминутно, при каждом повороте головы, и это отвлекает ее от работы. Когда же она вспоминает о замужестве, которое теперь у всех на устах, грудь ее сжимается, и ей хочется громко закричать Ибрахиму: «Спаси меня!»

Ибрахим удручен не меньше нее самой, но старается сдерживать себя, целиком отдаться работе, чтобы скрыть свои чувства. Он опускает глаза всякий раз, когда она проходит мимо. Наконец наступает такой момент, когда в колчане его терпения не остается больше стрел, он решает открыть ей свою любовь, как только ему посчастливится остаться с нею наедине.

Но ведь он знает, что скоро на ней женится Хасан, а Хасан — его лучший друг. Что делать? Если бы он только мог посвататься к Зейнаб! Но он потерял ее, безвозвратно потерял! И если даже он и пошел бы к ее отцу, то разве согласится тот, уже зная, какая счастливая судьба уготована его дочери? Ну хорошо, допустим, что старик согласится и, соблюдая обычай, запросит большой выкуп. Неужели он, Ибрахим, не достанет этих денег? Есть ли что‑нибудь в мире дороже Зейнаб? Разве не сделает он ради нее всего, чего только потребует ее отец? Можно будет продать буйволицу, взять еще в долг, а потом выплачивать год-два. Ради Зейнаб он пойдет на все! Он даже готов совершить кражу. Да, нужно немедленно идти к ее отцу! Боже милостивый, как прекрасна и сладостна будет жизнь вместе с нею! Какое это будет счастье! И разве оба они не будут счастливы безмерно, когда поселятся вместе и вместе будут работать на земле, арендованной у господина Махмуда?

Поле в этот час преобразилось. Та часть, с которой убрали урожай, темнела своим серым ликом, а рядом курчавилась ослепительно-белоснежная седина хлопка. Солнце клонилось к западу. Господь уже излил на землю свою благодать. Урожай за день собрали в одном месте. Зейнаб побежала через поле, чтобы доделать то, что осталось, а Ибрахим отправился в маленькую придорожную молельню, чтобы совершить послеполуденную молитву. Груженных хлопком ослов и верблюдов погнали в деревню, и толпа феллахов ушла с полей.

Вернувшись на прежнее место, Зейнаб увидела, что Ибрахим сидит на поле один. Она растерялась и не нашла в себе смелости выполнить то, о чем целый день мечтала. Ибрахим поднялся, и они пошли домой рядом, думая каждый о своем. Полная бледная луна неотступно следовала за ними, как бы подглядывая и прислушиваясь к их голосам, своею прозрачной бледностью словно намекая, что такая же грустная участь ждет и их любовь. Но взгляд луны не мешал узам, протянувшимся между их сердцами. Ночной покров все больше густел, оттеняя красоту луны — спутницы влюбленных.

Они подошли к придорожной мечети, и Ибрахим попросил Зейнаб немного подождать, пока он совершит положенные ракааты вечерней молитвы. Выйдя из мечети, он предложил ей посидеть немного и отдохнуть. После недолгого колебания она согласилась. Охваченные волнением, оба молчали. Наконец Ибрахим взял ее руку в свою, и на этой чистой, святой земле, перед лицом аллаха и полной луны впервые сказал ей:

— Я люблю тебя, Зейнаб!

Все счастье, какое только возможно на земле и на небесах, показалось бы ничтожным по сравнению со счастьем, которое охватило в этот миг душу девушки. Звезды, луна, весь мир закружились перед нею в свадебном хороводе. Сможет ли она заговорить, послушается ли ее язык? О нет, нет! Радость бушевала в ней, но она молчала, не шевелясь, и только пристально смотрела на Ибрахима. Потом вдруг бросилась к нему в объятия и замерла. Он прижал ее к себе, потрясенный так нежданно выпавшим счастьем. Но уже через мгновение Зейнаб охватила сильнейшая дрожь, она попыталась вырваться из его объятий и убежать куда глаза глядят. Ибрахим не знал, что ему делать. Силы оставили его. Он лишь с отчаянной мольбой смотрел на нее, не в состоянии произнести ни звука. Зейнаб попыталась было уйти, но ноги ей не повиновались. Так она стояла, не двигаясь, не отрывая от него своего взора, выражающего то ли упоение, то ли раскаяние. Ибрахим упал перед нею на колени, поднял к ней глаза, но не мог повторить свое признание.

Кругом царила глубокая ночь, горизонт опоясался черной каймой, растения замерли, и свежий ветерок, казалось, убаюкал их. Ибрахим и Зейнаб наконец очнулись и медленно побрели к деревне. У околицы они попрощались, он взял ее руку и поцеловал. Потом они расстались, ни один из них не промолвил ни слова.

Зейнаб сразу же пошла домой, поужинала и, поднявшись на крышу дома, уселась там одна. Удивительно, безмерно было ее счастье. Вскоре к ней подошли сестра и брат. Малыш сел рядом с Зейнаб и положил голову к ней на колени. Она сидела долго, глядя на далекую луну, пока брат не заснул. После вечерней молитвы пришел отец. Вдвоем они перенесли мальчика в комнату и улеглись на своих постелях. Но Зейнаб ворочалась почти до утра, сон не шел к ней. Ее обуревало желание встать и пойти к Ибрахиму. Пусть бы он прижал ее к себе еще раз! О, как сладостен был тот прекрасный, неземной миг! Если б вернуть его! Но родители спят у самой двери, и малейшее движение разбудит их. Наконец, почти на рассвете, она все‑таки уснула.

На другой день она встала, как обычно, рано утром, и поспешила на сбор хлопка. Ей хотелось скорее увидеть Ибрахима и целый день не сводить с него глаз. Но как только она вновь оказалась среди подруг, былая робость вернулась к ней, и она осмелилась лишь украдкой несколько раз взглянуть на него. Когда их взгляды встречались, она вздрагивала и готова была провалиться сквозь землю или спрятаться куда‑нибудь. Вечером он распорядился увезти собранный ею хлопок в последнюю очередь. Рабочего скота не хватало, и Ибрахим остался с Зейнаб — ждать, пока вернется верблюд или осел, чтобы увезти и ее хлопок.

Он сел на берегу канала и усадил ее рядом.

— Ты помнишь, Зейнаб, как однажды в обеденное время, когда мы были на поле соседа моего Абу Халила, у тебя закружилась голова и я прыскал тебе в лицо водой?

Щеки Зейнаб вспыхнули ярким румянцем, когда она — вспомнила тот случай на заре своей любви к нему. Потупившись, она подняла какую‑то веточку и стала водить ею по земле. Ибрахим, как и вчера, взял ее за руку и произнес:

— С того самого дня я люблю тебя!

Она только вздохнула, не в силах вымолвить ни слова. «Неужели это правда, что с того дня, как я полюбила его, он разделяет мое чувство? Сколько счастья дарит мне каждый новый день! Но почему он не признался мне тогда, а заставил терзаться сомнениями так долго?» Видя, что Зейнаб молчит, как бы стыдясь чего‑то, Ибрахим повторил:

— С того дня я люблю тебя…

— С того дня и я люблю тебя! — произнесла она наконец.

Ибрахим вскрикнул и порывисто обнял ее. Влюбленные замерли, раскрыв друг перед другом свои души и погрузившись в безбрежный океан счастья. Так они и сидели до тех пор, пока не вернулся мальчик, ведя на поводу осла. Они навьючили на животное собранный хлопок и пошли рядом, договорившись встретиться после ужина.

После ужина Зейнаб убежала из дому, сославшись на какое‑то неотложное дело. Выйдя за деревню, она быстро дошла до дороги, ведущей к каналу, и увидела, что Ибрахим уже ждет ее. Он бросился навстречу, взял ее за руку и поцеловал. С нежностью он смотрел на нее, как бы говоря: «Вот и снова ты со мной!»

Обнявшись, они медленно шли через обширные поля, освещенные лучами плывущей в небесах луны, упиваясь красотой мироздания. На губах у них играла радостная улыбка, и безбрежное счастье заливало их. Оба ощущали такое блаженство, что было страшно произнести слово — нарушить его. Они словно парили в этом сладостном мире любви. Природа безмолвствовала, лишь сверчки и лягушки тревожили ее сон. Ночь разметала свои посеребренные луной кудри по огромным просторам вселенной. А полная луна, как неразлучная подруга, следовала по пятам за влюбленными, поглядывая ревнивым оком и втайне завидуя прелести Зейнаб.

«Где тебе, луна, до красоты Зейнаб! — думал Ибрахим. — Я и не взгляну на тебя ни разу, пока она рядом со мной. В ее взгляде — очарование молодости, которого ты лишилась много веков тому назад. Ее счастливая улыбка — насмешка над старческими морщинами, избороздившими твое чело!» Тут мысли Ибрахима прервали слова Зейнаб:

— О боже, как прекрасна эта луна!

— Ты красивее ее, Зейнаб!

Он обнял ее за талию, поцеловал в лоб, потом в висок и взглянул на луну. Его поцелуи пробудили грусть в душе Зейнаб. Не удержавшись, она положила голову на плечо своего друга. Ибрахим сразу почувствовал, как сильно бьется ее сердце. Он повернул к ней голову, поцеловал и спросил:

— Что с тобой, дорогая?

Не отвечая ему, Зейнаб заплакала. Он сжал ее руку и повторил свой вопрос.

— Через несколько дней мы уже не сможем встречаться! — рыдая, отвечала она. — Я выйду замуж и буду жить в доме мужа. Эти мгновения никогда больше не повторятся!

Стон вырвался из глубин ее исстрадавшегося сердца. Потом она облокотилась о стену молельни, возле которой они стояли, и отерла слезы. Весь остаток ночи они промолчали.

Через несколько дней они снова встретились, и снова Зейнаб ощутила полное счастье. Каждый взгляд Ибрахима дарил ей блаженство. И еще раз им удалось похитить у судьбы несколько часов. Зейнаб чувствовала, что скоро расстанется с ним навсегда. О, как ей хотелось слиться душою с душой возлюбленного, раствориться в нем, прежде чем ее уведет в свой дом нелюбимый муж!

Сбор хлопка был уже закончен. Цены на хлопок установились высокие. Старый Халил выручил хорошие деньги. После продажи своего хлопка он созвал друзей и попросил их пойти с ним к отцу Зейнаб. Восемь сватов вышли из дома Халила, когда уже спала дневная жара и небо заволокла мгла. Свет бежал из этого мира в другой, далекий мир, все звуки умолкали и уступали место безмолвию и покою. Сватов встретил сам хозяин; вид его говорил о том, что он ждал этой встречи. Или, может быть, предчувствовал ее? Едва только они постучали, как мать Зейнаб уже расстелила для них циновку и начала готовить кофе. А может, просто таков был обычай, прочно укоренившийся в душах этих селян, — почтение всякому гостю, входящему в дом. Щедрое гостеприимство и радушие позволяют даже незнакомому человеку чувствовать себя в гостях свободно и непринужденно.

Хозяин сел вместе с гостями, изъявив радость по поводу того, что они своим приходом оказали ему честь, дружеское расположение и внесли свет в его дом. Обмен приветствиями продолжался долго, потом гостям принесли кофе, и все почувствовали себя свободнее. Тогда Халил произнес:

— Клянусь аллахом, мы пришли, чтобы породниться с тобой, о отец Мухаммеда!

— Триста раз добро пожаловать, о отец Хасана! Мы люди простые.

— Да сохранит тебя бог!

— Так, значит, в нашей семье есть невеста?

— Да, мы хотим Зейнаб для Хасана.

— Клянусь аллахом, для тебя, Халил, нам ничего не жалко! Но ты сам знаешь, что, во‑первых, девушка еще очень молода, и потом, она ведь выполняет у нас всю работу по дому. Подождать бы вам годика два или три. Зейнаб повзрослеет, а тем временем сестра ее подрастет и сменит ее.

И тогда сказал деревенский старшина, широкоплечий, осанистый человек:

— Почему, о брат мой, отец Мухаммеда, ты считаешь ее такой молодой? Мы отдаем замуж еще более юных девушек. Клянусь аллахом, женил же я в этом году Али Абу Ибрахима на дочери Абу Сумайи. А ведь она намного моложе Зейнаб!

Затем в разговор вступил один из наиболее почитаемых людей в деревне.

— А ты помнишь, Мустафа, — сказал он, обращаясь к старшине, — девушку Масуду, которую мы выдавали замуж совсем недавно? Клянусь аллахом, она была до того мала, от земли не было видно. А прошло немного времени, и как она выросла да похорошела! Ну, а Зейнаб, во имя аллаха, и сейчас совсем взрослая, да к тому же красавица и семье своей помощница. Как это так, молода еще? — продолжал он, обращаясь уже к хозяину дома. — Не говори так, уважаемый!

Потом слово взял маазун — лицо, ведавшее регистрацией браков:

— Подобные дела вершит аллах! Такова его воля, и не остается ничего другого, как теперь записать этот брак! Да, друзья, помните, как лет пятнадцать тому назад мы выдавали Хадру из поместья Саад ад‑Дина замуж за Хасанейна? Ее семья тоже говорила: «Как это? Зачем?» Еще в тот вечер Умм Райха затеяла драку. Но все‑таки поженили их, и что же? Родились у них дети, да умножит аллах число их! Господи благослови, да лучше пары, чем Зейнаб с Хасаном, и не сыскать!

Затем говорил еще четвертый, и пятый, и шестой гость. Чело Абу Мухаммеда, отца Зейнаб, затуманилось облаком раздумья, душу его терзали опасения, но он никак не мог понять, отчего они. Молча слушал он речи своих гостей, но суть дела ускользала от него.

А между тем вечер уже уступил место ночи. От тока воздуха слегка раскачивался фонарь, освещавший комнату. Зейнаб сидела наверху, на крыше, и, вся замерев, почти теряя сознание, прислушивалась к беседе внизу. Мать ее сидела рядом, с волнением дожидаясь конца разговора. Хотя она не раз уже обсуждала с мужем этот вопрос и знала, что он сам хочет заключения этого брака, но все равно волновалась, как всякий человек в решительную минуту жизни. После того как выбор сделан, людей заботит только то, чтобы поскорей осуществить намеченное. Итак, для семьи Зейнаб пришел час испытания. Молчат хозяева. Молчат и гости. Мрак ночи опускается все ниже, усугубляя безмолвие мироздания, — кажется, будто весь мир смущен тем, что ему самому надо сделать выбор.

Зейнаб думала об Ибрахиме, с которым она рассталась всего час назад, о том, что ждет ее. Неужели сейчас придет конец ее счастью и нагрянет горе, которому не будет конца? Неужели все, кто пришел к ним сегодня, хотят этого? Неужели нет среди них никого, кто бы устыдился своего преступления?

Ибрахим тем временем тоже места себе не находил от тоски и отчаяния. Он знал, что происходит в этот час в доме его любимой Зейнаб. Ему ничего не оставалось делать, как оплакивать свою судьбу.

Сваты почти уговорили отца Зейнаб. Начали подсчитывать выкуп за невесту. Сначала мнения разделились, но потом все‑таки сошлись на той сумме, которая всех устраивала, и теперь предстояло только составить брачный контракт. Для этого отцу надо было лишь получить от дочери доверенность. Итак, отец по собственному усмотрению распорядился своей дочерью и после недолгого торга продал ее. Оставалось лишь, чтобы дочь выполнила условия этой сделки. Осмелится ли теперь девушка возразить отцу? Смирится ли она с его решением, которое считает причиной своего несчастья? Даст ли она ему добровольно доверенность или воспротивится?

Когда наконец Зейнаб сообразила, что теперь от нее требуется, она почувствовала себя такой несчастной, будто весь груз страданий низвергся на нее с небес, будто придавила ее вся тяжесть земли. И ночной мрак грозил ей только бедами, ужасом и горем. Свежий ночной ветерок уже не оживит больше ее надежд. Эти надежды растоптаны ее отцом и матерью. Сердце ее пронзила стрела отчаяния. По счастью, в этот день не полагалось делать записи о браке, и процедуру отложили на месяц, ограничившись только чтением фатихи — первой главы Корана.

Но вот прошел и этот месяц. Все это время Зейнаб слушала беспрерывные наставления матери, а на свиданиях с Ибрахимом плакала горючими слезами. С сердцем, готовым разорваться от тоски, он прижимал ее к себе, целовал ее головку, и вместе, с этими поцелуями в нем росли и страсть и горечь от неминуемой утраты любимой. Каждый новый день раздувал пламя их любви, так что у Зейнаб даже мелькнула мысль, а не лучше ли бросить все и бежать с возлюбленным в те далекие, неведомые края, где их никто не знает. Ведь не откажется же от нее Ибрахим, раз она не мыслит о ином супруге, кроме него.

Как‑то раз, будучи одна, Зейнаб, обливаясь слезами, чуть не задыхалась от отчаяния. В эту минуту к ней вошла мать. Она принялась и ругать дочку и утешать ее. Зейнаб же ничего не хотела слушать, она готова была бежать из этого дома куда глаза глядят, так, чтобы злые холодные вихри швыряли ее из стороны в сторону. Как бы ни была безжалостна судьба, она все же сердобольнее, чем ее родители! Есть ли в целом свете страдания более мучительные, чем ее страдания, участь более тяжкая, чем у нее!

Всякий раз при встрече Ибрахим прижимал ее к груди, пытаясь как‑то утешить. Но от этого мучения ее лишь усиливались, а отчаяние окончательно вытеснило надежду из сердца. Горе почти сводило ее сума, она была близка к тому, чтобы убежать из дому одной, туда, где ее никто не узнает. Эта мысль не покидала ее. В полном одиночестве целыми днями Зейнаб бродила по полям, переходя от одного участка к другому. Она восставала против всего мира, и в этом непрерывном скитании заключался ее бунт. Только когда кроваво-красный диск солнца клонился к западу и небо вспыхивало предвечерним багрянцем, Зейнаб не оставалось делать ничего другого, как только возвращаться в дом, в котором она родилась и выросла и который она скоро покинет.

Она находила всю семью довольной, радостной. Мать, как только оставалась наедине с дочерью, принималась бранить ее. Она рассказывала нескончаемые истории о том, как ее отец выдавал замуж своих дочерей, и как вначале они и понятия не имели, кто будет их супругом, и как потом были счастливы, потому что всякий отец всегда желает только добра своему чаду: за его плечами большая жизнь, и ему лучше знать, кто принесет счастье его дочерям.

По прошествии месяца вновь пришли старый Халил, сын его Хасан, их друзья и маазун, регистратор браков, Абу Мухаммед, отец Зейнаб, почтительно приветствовал гостей, усадил на лучшие места. К Зейнаб и ее матери явились подруги и соседки, чтобы принять участие в семейном торжестве. Что оставалось несчастной девушке после того, как по поводу ее замужества был поднят такой шум? Она не произнесла ни звука, но сдержать слезы, обильно струившиеся по щекам, было выше ее сил. Отец с нетерпением ждал ее ответа. В эту минуту его отозвал в сторонку один из гостей. И тогда все узнали, что Зейнаб плачет. А маазун, покачав своей огромной чалмой, промолвил:

— Легко льющиеся слезы — слезы радости!

После этого с соблюдением всех обрядов, великим знатоком которых он был, с молитвами, которые полагается читать в подобных случаях, он вложил руку невесты в руку доверенного лица со стороны будущего супруга и попросил их произнести слова, означавшие, что бракосочетание совершилось.

Вечером следующего дня, распростившись с домом своей юности, своих надежд и пролив целое море слез, Зейнаб переехала в дом мужа.