Зима катаризма

1. ПЮЧСЕРДА. ИЮЛЬ 1311 ГОДА

Этим прекрасным летним утром я стоял на кладбище в Пючсерда, в самом центре города, и дрожал от холода. Мне было холодно, несмотря на такой родной запах спелой горной шелковицы, который доносил до меня легкий ветерок Серс. Меня не заботило, слышит ли меня юный Изаура. Потому что на самом деле я говорил не с ним. Я громко говорил, что скоро уйду. Уйду, когда окончится летний сезон, на зимние пастбища. Со своими баранами или без них, я пересеку Сьерра де Кади, виднеющуюся на горизонте, пройду Бергедан, пойду дорогой в землю Лерида, наймусь на виноградники в Сервера. И я встречу доброго человека.

Это с Бернатом я говорил. С Бернатом, которого мы, юный Изаура и я, собственными руками похоронили в яме для бедных на кладбище Богоматери Пючсерда. Я все еще говорил с ним, с Бернатом. Я отвечал ему. Я слишком хорошо слышал то, что он не переставал повторять про себя все эти три дня, прошедшие после встречи со мной. После того, как он потревожил меня в моем изгнании, явившись передо мной, подобно удару ножа в сердце, как упавший с неба камень, явившись, чтобы умереть. Эти слова, которые он издалека пытался кричать мне, ослепший в своем отчаянии, все то время, все те два года, со времени, как Инквизиция поймала Гильельму и она умерла в тюрьме Мур в Каркассоне.

«Пейре, Пейре, твоя сестра Гильельма. Ты мне ее доверил. А я не смог защитить ее, как обещал тебе». Бернат, Бернат, ты не виноват, ты не мог защитить ее, никто не может защитить нас от власти Церкви, которая сдирает шкуру. И тебя тоже, она и тебя убила.

И на могиле Берната, над общей ямой для бедных, я, Пейре Маури, пастух из Монтайю, молился так, как молимся мы. Как Бернат и Гильельма, как мой брат Гийом, как наши матери и отцы, как пастухи Сабартес и пастухи Разес. Они погибли в этом мире, но ведь остались еще добрые люди, которые будут молиться за нас Отцу Небесному — чтобы Он избавил нас от зла. Неужели же мы все умрем без утешения?

Paire sant, Dieu dreiturier … Отче Святый, Боже Правый… Дай нам познать то, что Ты знаешь. И полюбить то, что Ты любишь.

Я встречу доброго человека. Это старший брат моего друга Берната. Гийом Белибаст. В нем не было ничего, что могло бы помочь ему стать добрым человеком. По крайней мере, по нему этого не было заметно. Нежный и упрямый, грубый и соблазнительный. Его рука могла приласкать собаку и нанести смертельный удар. Хороший пастух, каким он был у своего отца в Кубьер. Ничто не свидетельствовало о его призвании, он ничем не отличался от всех нас. Изменился ли он?

Вот о чем я думал, когда снова входил в ворота больницы Пючсерда в сопровождении Пейре Изауры, который сам был родом из деревни Ларнат, в Сабартес, и стал беглецом из-за ереси. Мне открыла монахиня — привратница с постной физиономией, пронзительным голосом — из той породы, что демонстративно выказывают презрение к мужчинам и воротят от них нос. Она стала совать мне пожитки, оставшиеся от моего мертвого друга — его синюю, немного вылинявшую одежду, башмаки из хорошей кожи, пояс, нож, кошель. Я оставил все у нее. Я не хотел этого брать. Я сказал, что сейчас должен идти, вернуться к овцам на пастбище, но как-нибудь потом заберу все эти вещи и передам кому-то из родни.

Кому-нибудь из семьи Белибастов.

Кто остался еще из них, этих Белибастов из Кубьер, в земле Пейрепертюзе, в Разес, за пиком Бюгараш, за ущельем Галамюс, в начале дороги на Арк, куда мы часто ходили с овцами? Кто остался еще из семьи Белибастов? Старик — отец и один из сыновей исчезли в застенках инквизитора Каркассона, второй сын сожжен как вновь впавший в ересь, дочери и невестки просят подаяния. Как мои отец и мать в Монтайю. Ожидая свой приговор, они тоже просили подаяния. Мой друг Бернат, проводник еретиков, возлюбленный моей сестры Гильельмы, которому я сам передал ее из рук в руки, был предпоследним из пяти сыновей этой большой семьи. Ныне не осталось никого, кроме старшего сына, Гийома Белибаста, ставшего добрым человеком. Если бы она это знала, сестра — привратница…

Так что храни эти вещи, сестра, храни их бережно.

А если никто из родни не явится, отдай это своим бедным, вместе с теми несколькими денье милостыни, которые я тебе дал. И поблагодари Бога, а заодно скажи «спасибо» моему другу Бернату.

Я забрал с собой юного Пейре Изаура из Ларната. Он не знал, куда податься. Он хотел наняться жнецом вместе с Бернатом. Ему едва исполнилось восемнадцать, на его подбородке только пробивалась борода, но он уже знал, что такое допросы Инквизиции. В 1308 году Монсеньор Жоффре д’Абли долго допрашивал в Каркас соне его и всех его родных. Он признал свое вовлечение в дела ереси, но не выдал никого из тех, кого можно было достать. Он называл только мертвых или бежавших. Страстно желая выжить, он, скрепя сердце, отрекся от всякой ереси, он спал в Муре на соломе в общей зале, надеясь и дрожа, сжимая кулаки от злости. Освобожденный под присягой, он вернулся в Сабартес ожидать приговора, но счел лучшим для себя бежать из Ларната через горы, по следам своего брата Раймонда, бежавшего еще при первых расследованиях. Позже я расспрошу его о том, как и при каких обстоятельствах он встретил Берната. Теперь же я забираю его с собой на пастбища. Думаю, Раймонд Борсер доверит ему пасти овец. А когда закончится сезон, мы двинемся на юг. Я больше не хочу оставаться в Сердани. Несчастье слишком близко, оно настороже, оно может явиться из графства Фуа или сенешальства Каркассона. Несчастье, Инквизиция.

Все мы стали сынами Несчастья. Сыновья Белибаста из Кубьер. Сыновья Изаура из Ларната. Сыновья Маури из Монтайю.

2. ПЮЧСЕРДА. СЕНТЯБРЬ 1311 ГОДА

— Гийом Маурс! Гийом из Монтайю… Еще один сын Несчастья, друг и брат. И ты тоже решил спуститься с горных пастбищ и окунуться в городскую жизнь. Я знал, что встречу тебя здесь. Но радует меня не только это, но также и то, что это весьма своевременная встреча. Я не хочу больше оставаться в Пючсерда. Мне нужно уйти немного подальше, как ты и сам сделал с самого начала. Послушай меня: на Михаила сентябрьского я собираюсь просить расчет у Раймонда Борсера. Ты ведь уже год работаешь в Бага, у Бертомью Компаньо, ты мне сам говорил. Как ты думаешь, он наймет еще и меня?

Пейре Маури обернулся к югу. Не отпуская руки своего маленького брата Арнота, он скользил взглядом по высоким белым скалам Сьерра де Кади. Солнце стояло еще высоко, и пастух жмурился.

Гийом Маурс проворчал, что не хочет больше знать этого Бертомью Компаньо. Скупая, неотесанная деревенщина, всегда что-то урывает за спиной у пастухов, словно пытается стричь шерсть не с овец, а с них. Если Пейре Маури хочет это место, то он с радостью его уступит. Сам же он собирается на ближайшего святого Михаила наняться к Пейре Кастеллю. Слова были сказаны, на том порешили и ударили по рукам.

— И правда, — добавил он, — хорошо, что я оказался сегодня в Пючсерда. Отару Бертомью Компаньо я как раз оставил в овчарне. Только загнал их в загородку, закрыл засов, да и все дела. Трех дней, которые у меня есть, достаточно, чтобы пойти к своим товарищам и овцам Пейре Кастелля. Я еще не знаю, где мы устроимся на зиму, в Прадес или во Фликсе…

— Пастбища Фликса… — вздохнул Пейре, — это в епархии Таррагоны. Как по мне, они самые лучшие…

Пейре открыл их для себя несколько лет назад. Пастбища Фликса, равнина Эбре, глубокая долина до самой Тортозы. Тогда, зимой 1306 года, он поспешно ушел вначале из Арка, что в Разес, а потом из Монтайю. Когда объявилось Несчастье. Когда инквизитор стал наносить удары. Он, молодой пастух, нанялся тогда к Бертомью Буррелю, из Акса. И с тех самых пор он так и бродил между летними пастбищами гор и зимними пастбищами равнин, нанимаясь от хозяина к хозяину и всегда пытаясь держаться подальше от земли Несчастья.

Растроганный воспоминаниями, Пейре Маури обнял худенькие плечи младшего брата Арнота и пошел, следуя за тяжелым шагом Гийома Маурса, в центр города Пючсерда. Этим сентябрьским вечером улицы были практически пусты. Слышался запах дыма из очагов. Двое молодых людей и ребенок остановились перед церковью Богоматери, чтобы посмотреть на каменщиков, работавших над расширением и укреплением портала. Арнот тихо сказал, что он очень хотел бы стать резчиком по камню.

— Считай за счастье, малыш, что брат может обучить тебя ремеслу пастуха, — воскликнул Пейре. — Сейчас оно, по крайней мере, может спасти тебя от нищеты!

Арнот пожал плечами. Ему было девять лет. Из всей семьи у него осталось только двое старших братьев в Сердани и не особо радушный дядя в Керигуте. Его отец и мать, другие братья, были в Каркассоне, в тюрьме Инквизиции, которую называют Мур. Как и большая часть жителей Монтайю. Хотя он, малыш Арнот, на самом деле не имел выбора, у него все же был шанс. Они с братом Жоаном, которому вот — вот должно было исполниться двенадцать лет, зависели от старшего брата Пейре. Он заботился о них, работал для того, чтобы они могли жить, и нанимался вместе с ним, Арнотом, на работу в Сердани. Он, Пейре Маури, хороший пастух, пытался быть начеку и держать руку на пульсе. И иногда, когда он смотрел на младшего брата, в его взгляде сквозила настоящая нежность, на которую только способен мужчина.

— С ним на самом деле так уж невозможно сработаться, с этим Бертомью Компаньо? — спросил Пейре Маури Гийома Маурса. — Ты знаешь, я ведь не очень люблю, когда за мной ходят по пятам…

Арнот смотрел на них. Красивые они, эти пастухи. Широкоплечий Пейре с опаленным солнцем лицом, выгоревшими волосами и бородой, почти бесцветными глазами, которые, однако, имеют силу заглядывать прямо в душу. А вот Гийом Маурс, еще более обожженный горным солнцем, нетерпеливый, черноволосый и совсем смуглый. Его лицо было подобно лезвию ножа, что еще более обострялось резкой улыбкой. Совсем как настоящий каталонский бандит, подумал Арнот. Бандольер. Мальчик улыбнулся.

— А мне так хотелось бы стать каменщиком…

Пейре довольно ощутимо хлопнул его по плечу, так что тот еле удержался на ногах. Он сказал, что каменщики уже заканчивают работу. Что они укладывают свои инструменты в маленькие, обтянутые кожей сундучки, о которых Арнот может только мечтать. Они обменивались словами, которых мальчик не понимал. Пейре сказал, что среди них есть кое — какие его знакомые и помахал им рукой, а потом отвел своего маленького брата и Гийома Маурса за церковь. Теперь они оказались возле кладбища Богоматери, окруженного высокой оградой. Там, за оградой, в глубине, угадывался вход в больницу. Запах вечерних дымов стал совсем тяжелым.

Внезапно Пейре Маури резко обернулся к Гийому Маурсу.

— Бернат Белибаст пришел сюда, чтобы умереть…

— Я не очень хорошо его знал, — сказал Гийом Маурс. — Я видел его всего-то раз или два, когда он приходил с тобой в Монтайю, давным — давно. Когда еще поговаривали о его женитьбе на твоей сестре Гильельме. Когда ты был пастухом в Арке. Я был в то время почти ребенком…

— Несмотря на все, что мне пришлось пережить, несмотря на все лавины, которые ежедневно обрушивало на нас Несчастье, смерть Берната Белибаста стала тем ударом, который я едва мог пережить, — тихо ответил Пейре. — Он был для меня даже ближе, чем брат. И он был большим другом добрых людей, он направлял меня по дороге Добра, он наполнял меня радостью и мужеством. Когда-нибудь я расскажу тебе обо всем этом. Но сейчас я пока помолчу. — И потом он вновь заговорил громче. — Ну, идем, я хочу увидеться с моим младшим братом Жоаном у его хозяина. Я и его хочу убедить поменять работодателя и пойти вместе с нами в Бага. Но ему нравится работать у Пейре Ильета. Ему уже почти двенадцать, и ему вполне можно доверять ягнят. Пойдем с нами, Гийом. Ты будешь работать на Пейре Кастелля, я и мои братья — на Бертомью Компаньо, и нам всем будет хорошо. Ведь мы все свои, мы из Монтайю, и это будет согревать наши сердца. Ты знаешь, что все отары из Бага отправляются на зимние пастбища вместе? Но лично мне больше нравятся пастбища Фликса. — Он ласково улыбнулся, затем, немного помолчав, бросил последний взгляд на угол для бедных кладбища Богоматери Пючсерда. И когда они быстро шли по улицам, глубоко вздыхал. — А кстати, ты случайно не видел юного Пейре Изаура из Ларната? Он был здесь в июле, вместе с Бернатом. Его смерть повергла Пейре в отчаяние. Я предлагал ему идти вместе со мной на пастбища, но он не захотел оставаться в Сердани. Он собрался на юг, искать своего брата Раймонда где-то возле Лерида… Он должен был пройти Бага, потом Берга.

— Нет, — сказал Гийом Маурс, — я его не видел, он не поднимался на наши пастбища. Я был на плато де Жу, и я очень давно не видел Раймонда Изаура, разве что в те, плохие времена… Когда я вспоминаю об этом, мне совсем не хочется возвращаться в Монтайю, там меня может ждать только все самое худшее!

— Всех нас это там ждет, — констатировал Пейре, пожав плечами.

— Даже меня? — слабо улыбнувшись, поинтересовался Арнот.

Они расстались у городских ворот. Пейре Маури и ребенок пошли искать Жоана у Пейре Ильета, а Гийом Маурс вернулся в трактир. Их встреча была какой-то неопределенной. Приведет ли она к чему-нибудь? Словно предвестие того, что еще может случиться.

— Давай встретимся через две недели в Бага, — сказал напоследок Пейре. — И потом, если Бог так захочет, мы соберем свои отары и вместе пойдем по дорогам, ведущим на зимние пастбища Фликса. Туда, где нас ждут хорошие вечера, в тепле, под боком у овец. Я знаю, что твоя сума пуста, так же, как опустошено и твое сердце, и все из-за этого чертова попа из Монтайю. Твоя бедная мать… Я тебе все же расскажу, что случилось со мной за последние годы, что меня постигло. Расскажу об очень печальных вещах, вроде тех, которые ввергают тебя в такой гнев. Наверное, мы должны рассказать друг другу о наших несчастьях. Но я скажу тебе также много благих и хороших слов…

Пейре Маури с его невыразимой улыбкой. Гийом Маурс несколько раз спрашивал себя, шутил ли его друг или говорил серьезно, когда, прижавшись плечом к его плечу, в легком вечернем ветерке, там, возле ворот Пючсерда, шептал ему на ухо:

— Может быть, я и ошибаюсь, Гийом. Но мне сдается, что и тебе очень нужно, дабы в твоей памяти ожило все то, о чем проповедовали наши добрые люди.

Гийом Маурс знал, что Пейре Маури, как и все его попавшие в застенки каркассонского Мура родичи, был и остается преданным верующим в еретиков.

3. ФЛИКС. ЗИМА 1311–1312 ГОДА

Долгие недели пастухи шли дорогами перегонов, словно лоцманы в море овец. Они уже достаточно удалились от блистающих хребтов Пиренеев и пересекли белесые земли королевства Арагон. Потом они прибыли на зимние пастбища глубокой долины Эбре. Фликс. Днем животные мирно паслись на лугах средь прекрасных оливковых рощ. А ночами, перед тем, как заснуть чутким сном — всегда готовые вскочить — в чистом поле, в овчарнях, или в городах у сарацинских домохозяев, пастухи играли, шутили и боролись, пели или кричали, рассказывали бесчисленные длинные истории о собаках, овцах и волках или краткие истории о девушках. Но эти, из Сабартес, были очень серьезными. Плечом к плечу, Пейре Маури и Гийом Маурс, оба из Монтайю, шептались не переставая, а собаки лежали у их ног. Два суровых сосредоточенных лица, две юности, изрезанные светом, ветрами, снегами, тяжелой жизнью. Пейре, красивый весельчак, широкоплечий, с аккуратно подстриженной светло — русой бородкой, узлом густых волос на затылке, с кожей, которой горное солнце придавало постоянный медный оттенок, с излучающим доброту и решительность лицом, вдумчивым и рассудительным взглядом. И Гийом, преждевременно ожесточенный, худой и резкий, словно нож, блеснувший в ночи.

Двое молодых, но много претерпевших людей. Двое сыновей Несчастья. Пейре Маури, старше Гийома на три или четыре года, был еще сильнее изранен ужасами, вторгшимися в их мир, шоком бесконечно повторявшихся потерь, невыносимой скорбью, сломанный жизнью, насилием и несправедливостью. Все эти долгие зимние вечера он говорил с Гийомом Маурсом. Он произносил полные тоски слова о том, что ушло и не вернется, о слабнущем свете, об убитой нежности, о надеждах, взмывших ввысь и рухнувших, об исчезнувших лицах, о стертых пейзажах. О дорогах гонений. Слова веры.

Глава 1 МОНТАЙЮ, 1296 ГОД

Мне столько нужно тебе сказать, Гийом. Наверное, я просто начну с того, что напомню тебе о нашем детстве! Как и ты, как все мальчики в Монтайю, наши братья и кузены, как твой брат Раймонд Маурс или мой брат Гийом Маури, как все мы, я пас овец чуть ли не с тех самых пор, как научился ходить. Мой отец Раймонд Маури всегда держал семь — восемь овец, для выпаса которых вполне хватало травы на краю поля, и они давали нам шерсть каждую зиму и по нескольку ягнят на праздники. Их не хватало разве что на выплату десятины прихода Сабартес, которую ректор каждый год требовал от нас с несвойственным ему суровым видом. Одного ягненка из десяти. Но ты же знаешь, у моего отца никогда не было десяти ягнят одновременно. Сразу же после стрижки женщины промывали шерсть, все вместе, в большой прачечной; а сегодня — есть ли кому мыть и чесать эту шерсть? Ведь так много женщин уже никогда не вернутся из Каркассона. Моя мать. Моя сестра. С Пятидесятницы они начинали прясть. Женщины моего детства — нашего детства — я всегда их помню с веретеном у пояса.

Осенью моему отцу приносили корзины с мотками шерстяной нити: пахучей и такой разноцветной, что казалось, ее не нужно красить. Она была коричневой, рыжей, иногда почти черной, иногда почти белой. Мне всегда нравилось пропускать ее меж пальцев. Мой отец ткал для всей деревни. В Праде был еще другой ткач. Зимой в наших домах всегда хватало шерстяной ткани, чтобы кроить и шить штаны и одежду.

Когда мне было семь или восемь лет, я пас овец своего отца, а мой десятилетний брат Гийом присматривал за мной. Была весна, перед самой стрижкой овец. О чем я мог думать, лаская взглядом овец с волнистой шерсью, прижимавшихся одна к другой и переступавших с ноги на ногу маленькими коричневыми копытцами; глядя на эти красивые руна, колышущиеся за гордыми закругленными рогами? Наверное, об обновке, которую мать обещала сшить мне. Мы, мальчики, весной пасли овец на маленьких лугах, внизу у ручья, перегороженных добротными межами из больших камней, или на длинных узких полях на террасах, чтобы угноить землю. Потом наступало самое лучшее время, когда луга начинали наливаться травой, а мы с овцами уходили все дальше и дальше, к четырем, возвышающимся над деревней вершинам. А остались ли еще сегодня в деревне мальчики, чтобы забираться на вершины над Монтайю? С самого раннего детства я ничего так не любил, как залезть наверх и смотреть на голубые блистающие перевалы Мерен, Андорры и дю Паллар, которые постепенно показывались над поросшим травой плато, за линией гребня наших красноватых скал. Я не знал тогда, что за земля там, за ними. Но они всегда манили меня.

Потом мне исполнилось десять, затем двенадцать лет. Я все еще пас отцовских овец. А вот мой брат Гийом Маури уже предпочитал рубить лес. Он стал дровосеком вместе со старшими юношами — как твой брат Раймонд Маурс и Гийом Белот. Где-то в 1296 или 1297 году — ну, ты вряд ли это помнишь, Гийом Маурс, ты еще тогда был совсем маленьким и пешком под стол ходил — начались таинственные разговоры о нотариусах из Акса. О братьях Отье, Пейре и Гийоме. Впервые я услышал об этом, когда моя мать Азалаис взяла меня с собой в Соржеат, чтобы купить сыры у своей кумы Гайларды Эсканье, муж которой держал большую отару овец и нескольких коз. Сама Гайларда слышала об этом от Азалаис Бэйль, которая часто бывала в Аксе и навещала свою сестру Себелию. Это были две богатые благородные дамы.

Они исчезли, эти нотариусы из Акса. Братья Пейре и Гийом Отье. Уехали. Говорили, что Пейре, старший из братьев, продал свои стада — овец и коров — одному горожанину из Тараскона, чтобы возместить расходы на путешествие. Раздавались, правда, и злые голоса, утверждавшие, что братья натворили каких-то дел, и теперь скрываются. Или, что они бежали, чтобы не платить долгов. Но разве это могло быть правдой?

Гайларда хихикала:

— Некоторые даже уверяют, что они заболели проказой. И ушли, чтобы укрыться в лепрозории. Представляешь, как я смеялась?

Пейре и Гийом Отье. Как можно даже вообразить себе их злодеями или прокаженными? Таких господ, как они. Я слушал, как обе женщины их хвалят. Это такие важные господа, эти нотариусы, особенно старший: Мессер Пейре Отье, поверенный самого Монсеньора графа де Фуа. Его услугами пользовалась вся аристократия графства, а другие нотариусы Сабартес были, что пальцы его руки: его брат Гийом был нотариусом в Аксе, шурин — нотариусом в Тарасконе, зять — нотариусом в Лордате. И даже та, что была его возлюбленной, Монетта, тоже сестра нотариуса…

Гайларда Эсканье склонилась к Азалаис Маури. Обе женщины уже не обращали на меня никакого внимания. Мы стояли возле того места, где томились под гнетом сыры. Я вдыхал этот запах полной грудью и жевал кусок сыра, казавшийся мне безумно вкусным. Это была белая сырная стружка, которую Гайларда срезала для меня с одного вполне дозрелого круга, а потом положила ее на краюху хлеба. Было темно и прохладно, обе женщины сидели лицом к лицу, нос к носу, а складки их льняных вуалей, шурша, касались друг друга. Гайларда говорила шепотом, делая ударение на каждом слове, чтобы придать своей речи еще больший вес. Я не мог отвести глаз от ее острого чепца и вуали, колыхавшейся в такт ее словам. Мне казалось, что это говорит чепец, склоняясь к моей матери.

— Но я отлично знаю, зачем они ушли, Азалаис. Они ушли в Ломбардию искать добрых людей…

— Я говорила с Гийомом Бенетом, — отвечал чепец, которым была покрыта голова моей матери, — и он сказал мне то же самое.

— На Себелия еще говорила, — опять шептал чепец Гайларды, — что за ними последовали многие их родственники и близкие. Малыш Бон Гийом, незаконнорожденный сын Мессера Пейре, и его дочь Матева, и его зять Пейре. Вряд ли они все заболели проказой.

— Добрые люди, — немного громче заговорила моя мать Азалаис. — Давно никого из них не было здесь, в земле д’Айю. С годами слова веры, которые неустанно повторяют детям, слабеют и гаснут. Добрые верующие города — богачи, купцы, скотоводы, и особенно нотариусы, — им есть что продать, чтобы совершить путешествие в Италию. Но такие люди, как мы, простые мужчины и женщины из Монтайю, которые телом и добром принадлежат графу де Фуа, и у которых нет ничего, кроме двух рабочих рук… Как мы можем спасти наши души?

Мне стало чрезвычайно интересно. Я слыхал, что Мессер Пейре Отье, волосы которого уже начали седеть, все еще красивый мужчина с синими глазами и княжеской осанкой.

— Они вернутся! — возразила Гайларда Эсканье, — они вернутся в Сабартес, и он, и его брат Гийом. Ты увидишь, Азалаис. И кто знает, может, они приведут к нам добрых людей?

Мы с матерью поднимались в Монтайю со стороны Асаладор. Дорога была прямая и езжая. Я нес сыры, завернутые в несколько толстых листьев капусты, и еще пару тюков шерсти, которые, в обмен на сыры, моя старшая сестра Раймонда должна была промыть и вычесать, мать спрясть, а отец — соткать для кумы Гайларды Эсканье. Меня же просто использовали для переноски тяжестей, как осла или мула. Но я был горд и вовсе не обижался. Отец говорил мне, что я в двенадцать лет почти такой же сильный, как он в сорок — да я и сам это знал. Мне без труда удавалось сопротивляться брату Гийому, когда мы боролись, и он на меня нападал, несмотря на его пятнадцать лет и тяжелую руку дровосека. Когда мы поднялись на перевал и подошли ко входу в ущелье Шиуля, я обернулся к матери:

— Мама, скажи, разве я, когда был маленьким, видел добрых людей? Я не помню ничего…

Мы остановились передохнуть. Я поставил сыры и тюки на траву у обочины дороги. Мы смотрели на горы в вечернем свете. Мать молчала и ничего не отвечала мне. Она сидела, сложив руки на коленях, нервно комкая пальцами ткань своей юбки. Я знал, о чем она думает. Я словно слышал ее мысли. Она напряженно думала о том, о чем мы остерегались слишком много говорить, собираясь по вечерам у очага. О тяжести пришлого, которое все еще давит.

— Тебе уже больше двенадцати, Пейре. Это возраст, когда человек уже имеет разумение. Твой отец говорил тебе об этом, и тебе, и твоим братьям и сестрам. Но кто знает, может, Несчастье опять вернется? Ты был еще слишком мал, чтобы что-то помнить. Тебе было четыре или пять лет, и это случилось сразу же после смерти твоего деда, старого Арнота Маури. Инквизитор Каркассона и настоятель Сабартес разрушили наш дом, потому что твой отец по моей просьбе приютил двух еретичек… Двух добрых женщин. Их арестовали и сожгли. Ну а нам удалось все восстановить.

И по щеке моей матери, Азалаис Маури, покатилась слеза.

Она повернулась ко мне. Она была еще молода, моя мать — смуглая, всегда подвижная, немного худощавая. У нее было крупно очерченное лицо, и особенно на нем выдавались нос и скулы: я видел, что она смотрит вдаль мрачным взглядом, поджав полные губы, словно не может подобрать слов. Я почувствовал к ней невыразимую нежность.

— Самая худшая опасность, дитя мое, это не иметь возможности спасти свою душу. А я не верю, что священник из Монтайю или из Акса, монахи или каноники могут что-нибудь сделать для нас. Они только и умеют, что обязывать нас исповедоваться и есть облатки, но ничего больше предпринять для нас не могут. А моя мать и бабушка, все они получили хороший конец из рук добрых людей. Но сегодня всех добрых христиан сожгла Церковь. Уже много лет никто не видел ни одного. Но говорят, что в Ломбардии у них есть еще епископ и диаконы…

Она снова надолго замолчала, а я не осмеливался заговорить. Мой взгляд блуждал среди горных вершин и остановился на зубе Орлю. Я хорошо знал, что Царство Божье — это такое прекрасное место, где нам не грозит никакая опасность. Может быть, оно по другую сторону гор? Или далеко над Аксом? Но Ломбардия, о которой говорила моя мать, тоже находится по другую сторону еще более высоких гор.

Мы поднялись, я взял свою ношу, вскинул ее на плечи. Дальше дорога была практически ровной. Мы шли по равнинному высокогорному плато, по битому серданьскому тракту. Потом моя мать весело, хотя я ни о чем ее не спрашивал, стала рассказывать мне о семье Отье.

Она говорила о Пейре Отье, славном нотариусе из Акса. О его жене Азалаис, ласковой и терпеливой, которая подарила ему, по меньшей мере, восемь детей, не говоря уже о двух детях, которых родила ему его давняя возлюбленная Монетта. О его младшем брате Мессере Гийоме, которого в деревне знают немного лучше, потому что он женился на Гайларде, сестре Гийома Бенета из Монтайю.

— Я говорила о них с Гийомом Бенетом, — повторяла моя мать, — и он сказал мне, что это правда. То, что они ушли в Ломбардию, чтобы искать добрых людей. Но, знаешь ли, это меня не удивляет. Их семья всегда стояла на дороге Добра. Однажды твой дед Арнот Маури сказал мне, что дед Мессера Пейре и Мессера Гийома, который тоже был нотариусом и звался Мессером Пейре Отье, был добрым человеком и жил в Аксе много лет назад. Во времена костра Монсегюра или чуть — чуть раньше. Но ты придержи язык и никому ни слова!

Глава 2 ИЮЛЬ 1300 ГОДА

Они вернулись. Так сказал мне Гийом Эсканье. Он сказал мне это чуть ли не теми же словами, что его мать Гайларда говорила своей куме, моей матери Азалаис. А та узнавала все, что касалось добрых людей, от дамы Себелии Бэйль из Акса, сестра которой вышла замуж в Сео д’Уржель. Через четыре года они вернулись.

В то прекрасное утро я пошел забрать наших овец, забредших в их отару. Он, Гийом Эсканье, пас отару своего шурина Гийома Ботоль на пастбищах над Соржеатом и поднимался по направлению к ущелью Фруад. Я же пас овец своего кузена Раймонда Марти — называемого еще Мауленом, потому что он пошел зятем к Мауленам — на пастбищах Монтайю, над ущельем Фруад. Отары часто перемешивались, и собаки путали, где чьи овцы. И Гийом Ботоль, и Раймонд Маулен поселились в долине Арка, в Разес, на землях, принадлежащих королю. Сеньор этих земель, Жиллет де Вуазен, своей хартией пообещал освобождение от налогов и разные другие привилегии тем, кто поселится в бастиде, которую он основал возле своего замка.

Ты ведь тогда меня уже знал, Гийом? В ту пору ты уже пас десятерых овец отца Маурса на лугах Монтайю.

Итак, как и многие семьи из Сабартес, бежавшие от постоянного голода высокогорий, Гийом Ботоль, муж Маркезы Эсканье, Раймонд Маулен и другие, поселились в Арке. Это богатая земля. Там овцы могут есть траву даже зимой. А когда приходило лето, наши родичи из Арка приводили своих овец пастись к нам, на горные луга. И мы, подростки, бедные тощие шурины, девери и кузены, охраняли их стада. Но я уже стал настоящим пастухом. Я пас не только овец Раймонда Маулена и восьмерых овец моего отца. Я пас еще весь скот старого Арнота Форе, моего двоюродного дяди, у которого не было сыновей, а дочь вышла замуж в Аксе. Гийом Эсканье и я, мы оба, бывало, встречались в ущелье Фруад и начинали выяснять, где чьи овцы. У них были красные отметины на стриженой шкуре — так делалось для того, чтобы яркая отметина была заметна посреди шерсти. Круг с крестом — это Раймонда Маулена; островерхий треугольник — это Гийома Ботоль. Поставив временную загородку, чтобы овцы не разбредались, мы отделяли их друг от друга. Я успокаивал своего лабрита, который был слишком возбужден, весь дрожал от гнева и рвался из моих рук. Но вот дело сделано, и я уже собрался возвращаться в свой привычный мир под скалой Керкурт.

И тогда Гийом Эсканье решился заговорить со мной. Он был немного старше меня. Ему было уже восемнадцать лет, а мне только шестнадцать. Но я чувствовал, что он боится меня, хотя я немного завидовал нескольким волоскам, торчащим у него на подбородке. Это был стеснительный мальчик, высокий и худощавый, с очень бледной кожей и немного заикающийся. Я знал, что по сравнению с ним выгляжу здоровым и сильным и, благодарение Богу, мне намного легче говорить. Но тогда я словно онемел.

Они вернулись, господа из Акса.

Бон Гийом, внебрачный сын Мессера Пейре, первым появился в Сабартес почти год назад. Он один пришел из Ломбардии, чтобы предупредить семью и родичей, и подготовить все к возвращению своих отца и дяди; а потом он, с еще одним проводником, родом из Лаурагэ, запасшись кое — какими деньгами, пошел их встречать. Они вернулись где-то под Рождество. Вначале они прятались у своих братьев и зятьев — нотариусов, в Аксе, Лордате и Тарасконе. Теперь же они прячутся по деревням на карнизах, у преданных верующих. В Ларнате, в Квие, а возможно, скоро будут и в Монтайю. Они скрываются. Они стали добрыми людьми.

В Италии есть еще епископ Церкви добрых христиан и его помощники — Сыновья, диаконы. Господа из Акса были там долгие месяцы, несколько лет. И там их, прибывших искать гонимую Церковь, приняли, обучили и крестили. Они стали добрыми христианами, добрыми людьми. Но, став добрыми людьми, Пейре и Гийом Отье не захотели жить как беженцы в Ломбардии: несмотря на грозившую им опасность, они вернулись в эту землю и привели с собой других добрых людей.

Гийом Эсканье смотрел на меня с опаской. У него были глаза, как у девушки — карие, влажные, с длинными ресницами. Его мать сказала ему, что со мной можно говорить откровенно. Я скажу об этом своей матери. Они обрадуются, добрые верующие из Монтайю. Но пока что я, Пейре Маури, молча размышлял. Я говорил себе, что мне уже шестнадцать, а я еще никогда не видел доброго человека. И он, Гийом Эсканье, скорее всего, тоже. Мы стояли и смотрели друг на друга. Мы не знали, о чем еще говорить. Неуклюже ступая, он вернулся к своим овцам.

Немного погодя, днем, я ненадолго оставил свою отару на стерне под палящим солнцем, чтобы сбегать вниз, домой, в деревню. Я увел мать в глубь фоганьи и сообщил ей новость. Но моя мать воскликнула, что Гийом Бенет уже успел сказать пару слов об этом событии добрым верующим Монтайю, по крайней мере, таким, как она, которые всегда оставались тверды в вере. Она держала на руках моего младшего брата Жоана, еще совсем грудного, и пыталась его укачать. Но я видел, что она не сердится на меня оттого, что ребенок проснулся, она просто была очень взволнована. Все ее лицо светилось от радости, а по щеке катилась слеза.

Я же весь ушел в свои мысли, напрягая память, пытаясь собрать воедино все, что я знал, освежить все воспоминания. Я чувствовал, что произошло нечто, имеющее огромное значение. Ведь все эти годы моя мать Азалаис и мой отец Раймонд Маури вечерами, собравшись возле очага, говорили и повторяли нам — старшему брату Гийому, сестрам Раймонде и Гильельме, и даже младшим братьям, Раймонду и Бернату, не говоря уже обо мне самом — чтобы мы хорошенько запомнили, что добрые христиане — совсем не такие, как попы папы Римского, его епископы и инквизиторы.

И все эти годы отец и мать терпеливо и настойчиво объясняли нам, что, к нашему горю, истинные христиане почти исчезли из нашей земли; а ведь это они наследники апостолов, и ведут по их примеру святую жизнь, соблюдая все необходимые посты и воздержания, никогда не прикасаются к женщинам, никогда не убивают и не причиняют никому зла, никогда не говорят лжи. И что тот, кто может их видеть, уже устремлен к лучшему, он ближе к Царствию Божьему, ближе к Добру. Но вот уже сто лет, как злобная Церковь преследует тех, кто может только бежать и прощать. Потому что они одни имеют власть спасать души. И только в их Церкви можно достичь Спасения. Но мы, дети, никогда не видели этих добрых людей, добрых христиан.

У подножия пеш Монсегюр, объяснял нам отец — это не так уж далеко, сразу же за горой Ла Фру, — именно там все это произошло. В Монсегюре… Его голос делался грозным, когда он повторял нам все те же слова, словно совершая какой-то ритуал. Я знал их напамять. Это было больше полувека назад, когда огромная армия под командованием сенешаля короля Франции, трех епископов и инквизитора, осадила укрепленную деревню Монсегюр, принадлежавшую графу Тулузскому. Осада длилась многие месяцы, и, в конце концов, осажденные вынуждены были капитулировать. И там, у подножия пеш, победители сожгли несколько сот добрых мужчин и добрых женщин с их епископами и диаконами, всех вместе.

Все это наш дед, Арнот Маури, тоже рассказывал вечерами подле очага моему отцу, когда тот был ребенком, и слушал его вместе со своими сестрами, моими тетками, Гильельмой и Мерсендой, и своими братьями, моими дядьями, Пейре и Бернатом. Однако отец моего отца не видел этого страшного костра собственными глазами. Он был еще совсем маленьким, когда это произошло. Но вся Монтайю очень долго говорила об этом. И его отец и мать не переставали пересказывать это ему, моему деду Арноту Маури. Так же, как и он всегда рассказывал об этом своим детям, моему отцу Раймонду Маури, так и тот рассказывал нам всем — мне, Пейре Маури, моим братьям и сестрам. Потому что нельзя допустить, чтобы память исчезла. Хотя прошло уже два поколения. Все стало прахом. Но это, это никогда не забудется. То, как во времена наших отцов Церковь Римская, Церковь волков, отправила в огонь две сотни добрых христиан в Монсегюре.

И мой отец Раймонд Маури, мирный ткач из Монтайю, загорался гневом и проклинал дрожащим голосом этого дьявола в митре, восседающего на высоком престоле в Риме среди роскоши мира сего. А я чувствовал, как ледяной озноб пробирает меня, так, что волоски на руках становятся дыбом.

И с тех пор, добавляла моя мать Азалаис, Церковь волков не переставала преследовать истинных христиан. Тогда в этом краю их было все еще много. Говорят, что даже в то время повсюду были еще дома добрых мужчин и добрых женщин — в Монтайю, в Праде, в Жебец. Но постепенно они вынуждены были бежать, скрываться, они исчезали. Таких гигантских костров, как в Монсегюре, больше не зажигали, но Инквизиция все ужесточала свою охоту, расставляла ловушки, сжимала кольцо; она терроризировала верующих, выслеживала добрых людей и сжигала их одного за другим. Вот почему те, кого не поймали и не сожгли, в Каркассоне или Тулузе, уехали далеко, в Ломбардию, чтобы сохранить Церковь. Говорят, что там Церковь Божью не преследуют с такой жестокостью. Потому добрые верующие стремятся совершить путешествие в Италию, чтобы жить там в мире, устремляясь к Добру, и достичь хорошего конца из рук добрых людей. Но у нас никогда не было на это средств. Увы! Кто спасет наши души, если добрые люди никогда не вернутся в эту землю?

Я снова как будто видел отца Раймонда Маури и мать Азалаис, все эти темные вечера моего детства в фоганье бедного дома. Того, который был отстроен после первого Несчастья. Возле пылающего очага, в выедающем глаза дыме, мать, как обычно, сидела, сложив на коленях руки, а по ее щекам катились слезы. Я видел обеих сестер — шалуний, которые безостановочно ссорились — блондинку Раймонду и брюнетку Гильельму. Мой брат Гийом и я всегда слушали с большим вниманием и сжимали кулаки. А двое самых младших, Бернат и Раймонд, сонно зевали.

Но той прекрасной летней послеполуденной порой, спустившись с пастбища, я увидел, как мать, стоя с маленьким братом Жоаном на руках, сияет от нового тайного счастья. Добрые люди вернулись. И тогда младшая сестра Гильельма, узнав, что я пришел, стала прыгать вокруг меня и просить, чтобы я взял ее с собой, потому что она хочет посмотреть на овец Раймонда Маулена под скалой Керкурт. Ей еще не было десяти лет, и она все время повторяла, что будь она мальчиком, она, конечно же, стала бы пастухом и гоняла бы овец через Пиренеи в самую землю Сарацин.

— Идите, — сказала мать с улыбкой. — Но не забудь вернуть Гильельму на ночь.

Глава 3 МАЙ-ИЮНЬ 1301 ГОДА

Пейре Маури стоял на лугу у серданьского тракта с овцами и собакой. Был почти полдень, и все вокруг словно замерло. Можно было предаться сладким и в то же время тревожным мыслям. Юный пастух думал о Бернаде д’Эсквина. Он вновь увидит ее в конце летнего сезона. Но на этот раз он больше не уйдет из Арка, он так решил. Если Бог так захочет, он не расстанется с этой девушкой, и скоро ей об этом скажет. А ведь это не он сделал первый шаг. Это не он по-настоящему заметил Бернаду — поначалу она для него ничем не отличалась от своих сестер и кузин. Сперва он смотрел на нее так, как на всех других девушек, с которыми ему доводилось встречаться. Обычно он с первого взгляда знал, стоит ли рассчитывать на нечто большее, или они переставали для него существовать. Потому, в конечном итоге, было несколько девушек, суливших ему некоторые перспективы. Бернада относилась именно к этой второй категории, к девушкам, к которым ему хотелось прикоснуться. Но то же самое он чувствовал и к ее сестре Раймонде. И всех этих юных кузин, сопровождаемых матерями, тетями и бабушками, женщинами д’Эсквина, приходившими в гости к Эглантине, жене Раймонда Маулена, когда она собралась рожать… Он тоже был там, юный Пейре Маури, немного сконфуженный в этом женском царстве и атмосфере родильного дома, под этим чужим кровом. В том году Пейре только прибыл в Арк, чтобы помочь кузену Раймонду Маулену пригнать отару на пастбища в Монтайю.

Это Бернада д’Эсквина первой посмотрела на Пейре Маури. И смотрела так долго и значительно, что это поразило и взволновало его. Без тени улыбки. Она смотрела на него, не мигая, широко открытыми, очень черными глазами; у нее был длинный прямой нос и повязка на сияющих волосах. К тому же, когда они, окруженные овцами, остановились по дороге возле Рокфор в Фенуийидес, кузен Раймонд сказал Пейре, что, по его мнению, тот поступил хорошо, избрав ремесло пастуха. И что если он, Пейре, захочет, то Раймонд может нанять его работать в Арке на протяжении всего года, чтобы пасти овец на зимних пастбищах, присматривать за ягнятами и перегонять овец. Тем паче, что Пейре обязательно станет de la entendensa, устремленным к Добру, как все Маури, и потому они могут друг другу доверять. Пейре немедленно ответил, что он как раз об этом думал. И что нужно поговорить об этом с его отцом, Раймондом Маури, по прибытии в Монтайю.

Ему уже было почти восемнадцать, Пейре Маури. Он был красивым, хорошо сложенным юношей, с крупным торсом, меднокожим, светлоглазым и светловолосым, высоко и гордо держащим голову. Черты его лица были присущи всем Маури — небольшой нос с горбинкой и резко очерченные, выдающиеся скулы. Хоть на его подбородке едва пробивалась борода, он уже не хотел быть на иждивении своего отца. Конечно, ему еще требовался год или два, чтобы стать настоящим пастухом и наниматься на работу, приносить в дом заработок-то несколько мотков шерсти для собственных нужд, то несколько ягнят по весне для своей отары. Потому предложение, которое сделал ему Раймонд Маулен, было для него как нельзя кстати, и позволяло ему уже сейчас встать на ноги. Еще и в Арке, в этой далекой благословенной долине, где земля красная и охряная, трава зеленая и дуют ласковые ветры. Там жили переселенцы из Сабартес, люди, которых он знал. Почти все они были устремлены к Добру. Нет сомнений, что отец Маури, сгорбленный над ткацким станком, пытаясь справиться с выводком из шести или семи детей, которых ему нужно кормить, согласится и обрадуется. Это шанс для Пейре.

Именно об этом думал юноша, опершись спиной на ствол молодого бука у обочины битого серданьского тракта, большой дороги, которая пересекала плато д’Айю, шла через Праде и спускалась в долину Акса, а потом поднималась в Пючсерда через Оспиталет Сен — Сюзан и ворота Пьюморен. Шанс для Пейре. Еще и в Арке. В Арке, где живет эта девушка, пустившая в него стрелу взгляда, который так взволновал его. Память о котором тревожит и не оставляет его ни минуту. Бернада, старшая из дочерей д’Эсквина, из маленького хутора на горном хребте за долиной Арка, со стороны ущелья Перруш. Но сегодня Пейре пока что в Монтайю.

Юный пастух потянулся, повернул голову; массивный силуэт замка графа де Фуа во всем его величии возвышался над дорогой. В этой полуденной жаре, казалось, ничто не шелохнется. Даже знамена висели, словно мертвые. Из деревни Монтайю, домики которой лепились по склону, не доносилось ни звука. Все словно уснуло под жарким, южным полуденным солнцем, и даже овцы, собравшись вместе, казались одной большой живой неподвижной грудой. Они стояли, подняв украшенные рогами головы, и совсем не щипали траву. В легкой тени бука собака, растянувшись во всю длину, лежала у ног пастуха, по-дружески прижавшись к нему, и он ощущал прикосновение ее шелковистой шерсти. Высокогорье было еще одето в призрачную зелень, которую жаркое солнце вскоре превратит в медь и золото.

Пейре подумал, что самое время перекусить и промочить горло, и вынул из котомки кусок хлеба и сухую колбасу, которые дала ему мать. Но тут лабрит внезапно вскочил, шерсть у него встала дыбом, он зарычал. Пейре тоже было вскочил на ноги, но потом заулыбался и успокоил собаку. По битому тракту, по направлению к деревне, шел его старший брат, Гийом Маури, приближаясь к нему в бликах белого и зеленого света. Вместе с ним был его друг, Гийом Белот. Старший Маури был высоким и немного худощавым, а старший Белот — коренастым и плотным. Оба они несли какие-то железные инструменты.

— Что вы делаете в такой жаркий полдень? Еще не обедали?

Гийом Маури издал горловой смешок, сбросил со спины большую перевязь, на которой висели топор, пила и топорик, и опустился на траву рядом с братом.

— Мы идем из леса Озе, где рубили дерево для перекрытий. Сейчас как раз самое время. Пока дерево высохнет, будет уже сентябрь. А если лето будет гнилое, то не очень весело все переделывать накануне зимы… Мы вышли рано утром, чтобы нарубить дерева для крыши дома Маури, а также для дома Маурсов — я имею в виду дом моей красавицы Азалаис…

— Еще Белотов не забудь, — добавил, смеясь, Гийом Белот, который остался стоять, и только переминался с ноги на ногу.

Гийом Маури по-дружески погрузил руки в густую соломенного цвета шерсть лабрита, выпрямился и повернулся к своему брату Пейре.

— Мы ушли в лес еще утром, но задержались там. Ты ничего не видел, ничего не слышал, потому что спал в жаркий полдень подле овец. И потом, ты еще слишком мал, надо сказать!

Гийом Белот тоже швырнул инструменты в траву и присел на колени возле братьев Маури. И вот молодые люди, усевшись на корточки, образовали небольшой круг. Их локти соприкасались, они склонили друг к другу головы. Поскольку было тепло, все трое отбросили капюшоны на плечи, а их волосы переплетались. Пряди Пейре цвета высушенной соломы, темные кудри его брата Гийома, редкие рыжеватые пучки волос Гийома Белота. Они шептались.

— У Гийома Бенета живут добрые люди… Мессер Гийом Отье, его шурин, и Андрю из Праде… Они сейчас спят, отдыхают. А ночью мы пойдем с ними увидеться. Ведь есть еще добрые верующие в Монтайю. И они желают видеть их. Но сейчас не нужно их будить.

— Я пойду с вами…

— Мать сварила им чечевицы и капусты. Нужно еще собрать муки. Для этого мы и возвращаемся в деревню.

— Видишь ли, к ним не пристало приходить с пустыми руками…

Гийом Маури попытался устроиться получше и уселся на пятки. Он был выше своего брата, но уже в плечах, выражение его лица было ясным и приятным, с тонким профилем и высокими скулами. Взгляд его темно — зеленых глаз всегда устремлялся прямо в лицо миру, с тем гордым выражением, которое всегда появлялось у него, когда он говорил. Гийом Белот наблюдал за Пейре краем глаза, за Пейре, напоминавшем нахохлившегося орленка, и сказал себе, что эти Маури определенно какие-то особенные. Среди юношей их возраста, которые уже покинули детские игры, мало было таких, кто не преисполнился бы к ним уважения. А сейчас Гийом Маури очень серьезно объяснял брату, которого он был на два года старше, что нужно помогать добрым людям.

— Они все оставили, — говорил он ему. — Все, что у них было. И они взяли только то, что было нужно на дорогу в Италию и обратно, и на пребывание там. А если бы у них что-то осталось, то сразу же было бы конфисковано офицерами Монсеньора графа и по приказу епископа.

— Да, епископы и архиереи, — нервно вмешался Гийом Белот, — а также каноники, аббаты и бесчисленный батальон попов, которые только и ждут, чтобы урвать что-нибудь из нашего бедного имущества. И силой вырывают у нас налоги, десятину, и все прочее!

— А вдобавок, — смеясь, зубоскалил старший Маури, — они еще хотят, чтобы ты добровольно давал им что-то для святых в часовнях…

И он умолк, а его брат Пейре думал о шерсти, которую с каждой стрижки овец пастухи преподносят Богоматери Монтайю с благословения ректора. Черная статуя, перед которой горят свечи. Святая Мария во Плоти, покровительница отар и пастухов. Само собой, Пейре также приносил ей пожертвования вместе с другими пастухами. Он даже не мог представить, что без этого можно обойтись. Там, возле церкви, где скала, ставили пастушеский посох, украшенный лентами и большой белой хоругвью. Как еще можно добиться того, чтобы Святая Дева хранила отары во время ближайшего выпаса? Конечно, не она забирает всю эту шерсть, которую они преподносят, ведь Мать Господа Нашего не моет и не прядет ее, и в нее не одевается. Он прекрасно знал, что все эти мотки шерсти забирает поп и отдает их своей собственной матери. Зазвучавший внезапно серьезный и пронзительный голос брата Гийома вырвал юного пастуха из его мыслей.

— У добрых людей ничего нет, — сказал Гийом. — Они такие же бедняки, как и мы. И они нуждаются во всем, не то, что попы. У попов всегда есть крепкая крыша над головой, в закромах — мешки хорошо просеянной муки, чтобы на их столе всегда был хлеб, а в очаге всегда потрескивают сухие дрова, чтобы они могли обогреть ноги. Когда идет дождь или снег, им всегда есть где преклонить голову. Никакая опасность не угрожает им. Это они угрожают тебе, следят за тобой и пасут тебя глазами, куда бы ты не пошел. Это они выслеживают и преследуют добрых людей.

— Добрых людей… — тихо отозвался Пейре.

— Добрых людей, — повторил его брат. — А те всегда только бегут, они в дороге и в дождь, и в снег, и в морозы. Они храбро переносят страдания и опасности, чтобы спасать души верующих. И чтобы достичь Спасения, следует давать им щедрой рукой, ибо во имя Бога ведут они жизнь бедную и святую, в постах и воздержании, служа своим ближним, как апостолы Господа Нашего.

Пейре почувствовал, как на его глаза навернулись слезы, а одновременно его охватил гнев и еще какие-то чувства, которые он даже не мог описать. Он заявил, что пойдет вместе с ними, со своим братом и Гийомом Белотом, сегодня вечером к Гийому Бенету посмотреть на добрых людей. И он принесет им последний моток шерсти, который у него был. Тот, из которого он хотел соткать теплую одежду для зимы — зимы, которую он собирался провести в Арке.

Глава 4 АРК, ЗИМА 1301–1302 ГОДА

Пейре Маури больше не думал о добрых людях. Он начал новую жизнь. Отныне он вел настоящую жизнь, жизнь мужчины. Он хотел строиться. Ему было восемнадцать, и он чувствовал себя способным на многое. Он давал себе отчет, что потребуется еще много лет, чтобы как следует встать на ноги. А еще, словно жало, его пронизывал черный жгучий взгляд Бернады д’Эсквина. Все эти обещания сытой и спокойной жизни. И если он хочет достичь этой жизни, придется много работать.

Но сначала нужно было выкупить свою свободу. Как все мужчины и женщины в Монтайю, Пейре был собственностью графа де Фуа. Он был его человеком, принадлежал ему телом и добром, de cos et de casalatge, как говорится. Обычай был уже давний. Потихоньку он устаревал, и сегодня граф не считал его ничем иным, как простой формальностью. Без сомнения, жители Монтайю никогда не имели права продать что — либо из недвижимости на территории деревни — это сеньор граф мог решать, как все должно быть обустроено, и определять права и повинности. Однако сеньор граф позволял им селиться, где они хотели, и жениться, на ком хотели. В общем, все эти обычаи были достаточно символическими. Просто требовалось соблюдать древние правила, тем более, что граф терял все права на эмигрантов. Одним сентябрьским вечером, как раз перед Рождеством Богородицы, когда деревня готовилась к празднику, в доме Маури Пейре объявил о своем желании в присутствии бальи и кастеляна Монтайю. Потом соответствующий акт был составлен и заверен нотариусом из Жебец. Сто монет и клятва — вот цена за свободу. Клятва оставаться верным графу, которую Пейре немедленно дал в присутствии кастеляна. Сто су он обязался заработать и выплатить как можно скорее. Он был уверен, что в Арке это не составит труда. Для того, чтобы заселить новую бастиду, мессир Жиль де Вуазен, второй, носящий это имя, хозяин и господин этих земель, которого все уважительно называли мессир Жиллет, подтвердил своей новой хартией все те чудесные привилегии, установленные его покойным отцом: следует платить сеньору, но люди оставались свободными. И никаких дополнительных выплат, за исключением трех несчастных монет за сетье зерна. Свободный выпас повсюду, в том числе и на господских лугах. И многочисленные права пользования: от дерева в лесу до глины для черепиц. Пейре был уверен, что очень скоро он выкупится у графа де Фуа, увеличит собственную отару, у него будет свое поле, и он построит дом. Дом под черепичной крышей, как здесь строят, а не крытый досками или камнями. Дом для его собственной семьи.

А что скажет красавица? Юный пастух начал потихоньку за ней ухаживать. Но в ненастный сезон, хотя у него было больше свободного времени, это оказалось не так уж легко. Пейре жил у своего кузена Раймонда Маулена, внутри бастиды Арка, возле ворот, выходящих на Аркель, где из окон было видно островерхую крышу донжона мессира Жиллета де Вуазен. Загон для овец, где среди огромной отары его кузена совсем незаметны были его собственные овцы, прилегал к укреплениям, тянущимся вдоль потока Риалсесс. Хутор, где жила Бернада, находился довольно далеко оттуда. Л’Эсквина жили в Азе, на Ослином хребте, как называли это место — длинной гряде острых скал, растянувшихся возле ущелья Эмбу, прямо под перевалом Перрюш. Там, между загородками для овец, теснилось несколько домиков. Было довольно трудно найти свободный вечер и заглянуть туда, особенно начиная с декабря, когда шел окот, и нужно было все ночи проводить в овчарне. Лучше было урвать несколько часов среди бела дня, особенно если гонишь овец пастись в нужную сторону. Однако Пейре не всегда был уверен, что Бернада поощряет его ухаживания.

Странная девушка, вольная и таинственная. У Пейре не было никаких сомнений: она сама его выбрала. Она ясно дала ему это понять своим взглядом, и ему просто ничего иного не оставалось, кроме как ответить на этот взгляд, воспламенивший в нем страстные чувства и неведомые дотоле желания. Ощутив желание в ней, пробудилось его собственное желание, и с неменьшей силой. Он даже не знал, что можно так сильно желать девушку. И если по вечерам ему иногда удавалось приходить к ней, отчего его желание обострялось еще больше, а мечты о планах на будущее становились совсем приятными и дерзкими, именно тогда она могла выкинуть что-нибудь этакое, оставлявшее его в полном недоумении.

Несколько недель спустя он попросил своего кузена Раймонда Маулена поговорить по поводу его, Пейре, с отцом Бернады. Раймонд, конечно, согласился, но без особого энтузиазма. Даже его жена Эглантина и теща Беренгера Маулен, сами родом из Арка и поддерживавшие приятельские отношения с женщинами д’Эсквина, так же, как и недавно поселившийся здесь их муж и зять, не питали особой симпатии к своим далеким соседям с хребта. Особенно к отцу Бернады, человеку еще молодому, но грубому и резкому, имевшему репутацию человека очень злобного нрава, несмотря на демонстративное благочестие, которое он старался выказывать, выстаивая мессу каждое воскресенье в первых рядах молящихся, сразу же за семьей сеньора. Завистливый собственник земель и скота, своих женщин и своих прав, он принял Раймонда Маулена с горделивой усмешкой, и заявил, что пусть сначала этот молодой человек, о котором идет речь, покажет, на что он способен. Вот когда этот бедный пастух, недавно явившийся сюда из своего нищего Сабартес, сможет скопить достаточно добра и заработать денег, чтобы на все это могла прожить семья, как принято жить здесь, в Разес, вот тогда и посмотрим, останется ли еще к тому времени у д’Эсквина дочь на выданье.

Но Пейре решил не сдаваться. Поскольку ему прямо не отказали, он сделал хорошую мину и старался показываться в доме Бернады так часто, как только мог. Он вежливо приветствовал мать семейства, беседовал с отцом об овцах, давал советы, не останавливался перед тем, чтобы предложить свою помощь и добился, наконец, того, чтобы они эту помощь приняли. Хозяин дома, хмурясь, поднимал на него хитрые глаза, иногда расспрашивал об отце, о братьях, о Монтайю. Сын ткача. Пейре с гордостью демонстрировал прекрасную вещь — синий баландран, который выткал отец и сшила мать. Хозяин зубоскалил, но ничего не говорил по сути. Сидя у очага за прялкой вместе с сестрами и не обращая внимания на мать, Бернада пристально смотрела на молодого человека. Когда он вставал, чтобы уходить, она обычно провожала его до дверей, и даже делала несколько шагов вместе с ним по дороге. И когда он оказывался с ней рядом, то старался обнять ее, прикоснуться к обжигающему теплу ее шеи, а она говорила ему, что в любом случае выбрала бы его, что все, что ей нужно, это такой вот парень, как он, сильный и гордый. Что она уверена — он способен заработать им обоим на жизнь. Просто никогда не надо открыто перечить ее отцу, вот и все. Но когда молодой человек, возбужденный ее авансами, являлся на следующий день, она порой отказывалась даже смотреть в его сторону, и он сконфужено сидел в фоганье, обмениваясь какими-то банальностями с ее отцом и матерью. И когда он уходил с их хутора, она даже не делала ему ни малейшего знака поощрения. И такая игра продолжалась долгие месяцы.

Пейре терзался, но оставался упорным и упрямым. Совершенно непредсказуемым для него образом, Бернада д’Эсквина то бросалась в его объятия, то игнорировала его, то с искренней радостью обсуждала с ним его планы, успехи и достижения, то не разговаривала с ним по нескольку дней. После чего говорила ему, что у ее отца тяжелая жизнь, и он должен это понять. Но больше всего молодого человека волновало то, что все его чудесные любовные приключения, от которых у него спирало дыхание, но которые не приносили пока никаких ощутимых результатов, а только кружили ему голову и занимали все мысли, все больше и больше изолировали его от друзей. В основном, здешние пастухи воспринимали его как родственника и кузена Раймонда Маулена, тоже родом из Монтайю. Часто Пейре Маури с искренней теплотой приглашали на посиделки к новым обитателям бастиды Арка, земляков из Сабартес. Там он встретил старого знакомого Гийома Эсканье из Соржеата, переселившегося сюда после смерти отца, вместе со старой матерью, сестрой Гайлардой, шурином Микелем Лейтом, младшей сестрой Эксклармондой и младшим братом Арнотом. Они жили в маленьком домике, расположенном довольно далеко от дома его старшей сестры Маркезы и ее мужа Гийома Ботоля. Вся эта молодежь часто собиралась вместе, смеялась и шутила, общаясь говором родных гор. Они также встречались с большой семьей Пейре — Сабартес. Это были уже зрелые люди, которые хорошо здесь устроились и скопили много добра.

Старший в семье, Раймонд Пейре, называемый Сабартес, родом из Синсата, и его жена Себелия из Ларната, а также теща Раймонда Гузи, жили в долине Арка с самого основания бастиды, уже хороших десять лет. Он был одним из самых крупных скотоводов в этом краю, и нанимал пастухов, чтобы присматривать за овцами, мулами, ослами и лошадьми.

У Раймонда и Себелии Пейре рождались только дочери. Две старшие были уже совсем взрослыми и жили с мужьями далеко отсюда. Младшие же были еще маленькими — среди них был и грудной ребенок, страдавший нехорошей лихорадкой. А сыновей не было совсем. Но трое братьев Раймонда — Пейре, Бернат и Гийом — тоже поселились здесь, каждый со своей женой, своей отарой, и в собственном доме.

Юного пришельца Пейре Маури, совсем недавно, в канун святого Михаила сентябрьского 1301 года, спустившегося с пастбищ в долину Арка с отарой кузена Раймонда Маулена, радостно принимали в домах друзей. И каждый спешил поздравить его с хорошим выбором, с тем, что он решился начать новую жизнь в счастливой долине, далеко от голодных высокогорий. И все ему обещали дружбу и помощь. Его представили всем новым знакомым, всем новым соседям, жителям Арка, жившим еще в старой деревне — Русам, Мойшанам, и даже самому Раймонду Гайроду, бальи мессира Жиллета де Вуазена.

Новая жизнь открывалась перед ним.

Но все же по вечерам, гостя у Пейре, Эсканье, Ботолей или Мауленов, к которым он ходил все чаще и чаще, несмотря на дружескую атмосферу этих домов, в нем все чувствительнее просыпалась ностальгия по высокогорью. По нищей и роскошной земле, где остались только скалы, чтобы их вспахивать, только камни, чтобы кормить ими людей, где зимние снега обжигают дыхание холодом, а налоги и повинности графа и Церкви скоро совсем задушат бедных людей. Но летом трава там пахнет, как нигде в мире, и нигде нет такого прозрачного света. Земля д’Айю, высокое плато, подобное двум рукам, протягивающим чашу к небу, Сабартес, протянувшееся вдоль глубокой долины Арьежа, под голубыми вершинами Андорры и дю Палларс. И Пейре вспоминал взгляд матери, звонкий голос брата Гийома, лесоруба. И вновь ностальгия сжимала ему сердце — ностальгия по добрым людям. Добрым людям, которые вернулись, которых он недавно встречал. В Монтайю. Мессер Гийом Отье и Андрю из Праде…

По каким-то еле заметным словам, неуловимым жестам, он внезапно понял, что многие из его друзей в Арке, пришедшие из Сабартес, — это добрые верующие, как его кузен Раймонд Маулен и его жена Эглантина, как Гийом Эсканье и его мать, старая Гайларда. Но почему они больше не говорят с ним о своих надеждах и страхах? Пейре чувствовал, как взгляды людей захлопываются перед ним, словно двери. И вот настал декабрь, время окота. Раймонд Маулен постелил Пейре тюфяк прямо в овчарне. Юноша спал, согреваемый теплым и сладким дыханием овец, в тяжелом духе шерсти, среди перестука копыт, шорохов и тихого блеяния. Он вскакивал на ноги при всяком тревожном сигнале, помогая явиться на свет ягненку, который шел поперек утробы матери, пододвигая новорожденных к набухшему вымени, спутывая слишком беспокойных овец, чтобы они не затоптали ягнят, утихомиривая тревоги отары. Но теперь его почти не приглашали в вечернюю пору посидеть у очага с соседями.

И Пейре подумал о том, что Гийом Эсканье доверял ему в первые дни, когда он только поселился в деревне, несколько месяцев назад. Теперь он не доверял ему больше. Но тогда он узнал одну вещь: что Раймонд Пейре — Сабартес в том же году, под конец лета, поднялся в Сабартес вместе со своим погонщиком мулов Арнотом Каравессой и всеми мулами, чтобы глянуть на свою отару в Праде д’Айю и привезти дров из горных лесов. На самом же деле он искал добрых людей, и именно по указанию Гийома Эсканье Раймонд Пейре нашел в Аксе даму Себелию Бэйль. Добрая Себелия помогла ему встретиться с Мессером Гийомом Отье. И еще Гийом Эсканье прошептал ему тогда на ухо, что Мессер Гийом Отье, там, в Аксе, спросил Раймонда Пейре — Сабартес, знает ли он Эн Белибаста из Кубьер, что в Разес… Это здесь, неподалеку… И еще он шептал ему, что надеется, что добрые люди придут и сюда, в Арк…

Но больше никто уже не говорил Пейре ни о надеждах на приход добрых людей, ни об Эн Белибасте из Кубьер.

Однажды вечером ему удалось урвать несколько свободных часов. Потом, ночью, он вернулся в овчарню, примыкавшую к дому Мауленов между стеной и загоном для скота. Такой ласковой была к нему этим вечером Бернада, такой любящей. Вся его неуверенность улетучилась. Его ладони все еще обжигали прикосновения к шелковистой коже молодой девушки, его губы были полны запаха ее волос. Было поздно, он чувствовал себя усталым и счастливым, ему хотелось спать. Он пошел к овчарне, но, поравнявшись с загоном для скота, увидел свет за небольшой деревянной оконницей, свет из фоганьи своего кузена. Он открыл дверь, поднялся на солье, откуда слышались голоса, открыл еще одну дверь.

Он увидел троих мужчин, освещенных отблесками пламени в очаге. Напротив них сидел Раймонд Маулен, который, увидев его, поднялся с лавки с недовольной миной, взял Пейре за руку и представил его гостям. С ними он выпил чашу вина. Среди них был человек в летах, массивный и немного сгорбленный, уже седой, с непроницаемым лицом; и двое очень смуглых молодых людей. Это был богатый скотовод с границ Пейрепертюзе. Эн Гийом Белибаст из Кубьер, с двумя своими сыновьями — одним из старших, Раймондом, и одним из младших — Бернатом.

Глава 5 ВЕСНА 1302 ГОДА

Как я могу забыть Берната? Мне кажется, он был самым дорогим моим другом. Он был очень похож на меня. Я очень люблю тебя, Гийом, а также твоих братьев, Пейре и Раймонда Маурсов, Гийома Белота и многих других. В Арке у меня было особенно много хороших друзей, о которых я все еще жалею. Но Бернат Белибаст был для меня почти как брат. Он тоже был хорошим пастухом, и ты бы рад был иметь в нем товарища на пастбищах. Но у него не было времени попрактиковаться, чтобы стать настоящим пастухом. Слишком рано он сделался пастырем людей, проводником еретиков, как говорится. Тем, кто молча вел добрых людей по их ночным дорогам. Но когда я увидел его впервые, он был совсем мальчишкой, с почтением взиравшим на своего отца. И я с первого же взгляда понял, что это человек моей породы. Мне тогда было восемнадцать, а он был немного младше меня. Его прямой взгляд, радостная и дружеская улыбка очень контрастировали с моим замешательством.

Представь себе молчание, наступившее после того, как я вошел в комнату Раймонда Маулена, где сидели гости. Эн Белибаст рассматривал меня, не говоря ни слова, немного хмуря густые брови. Я видел только его глаза. Потом он сказал мне ясным, но несколько гортанным голосом, с акцентом, которого я тогда еще не знал, что ему приходилось общаться с моим братом Гийомом Маури, когда он в последний раз бывал в долине Акса, и обсуждать с ним, конечно же, вопросы о выпасе. Я ничего не ответил. Я слушал, как мой кузен Раймонд Маулен говорит обо мне. Что, несмотря на юный возраст, я стал ему хорошим помощником, да только вот демон юности все тянет меня за одно место. И он коротко и резко рассмеялся. Патриарх издал горловой звук, долженствующий выразить скептицизм; старший сын, Раймонд, насмешливо взирал на меня. Я слыхал, что он уже женат и недавно стал отцом. Бернат Белибаст тоже радостно рассмеялся. Он смеялся так искренне, что я не сдержался и, заглянув ему в глаза, тоже засмеялся вместе с ним, осознав, что никто здесь не желает мне ничего плохого.

Весь переполненный впечатлениями от его доброго смеха, я вернулся в темноту овчарни, к затхлому запаху окота. Удостоверился, что все овцы в стойлах, каждая мать подле своего ягненка, никто не украл чужого ягненка и не отказался от собственного, все новорожденные помечены и никто больше не собирается рожать. Тогда я повесил свою калель на балку, улегся на тюфяк и сказал себе, что, если Бог так захочет, скоро у меня будет настоящая помолвка, а в моей жизни, возможно, появится настоящий друг. Но на самом деле, в начале того года, я не особенно думал о Бернате Белибасте. До того времени, пока он не стал помогать мне разбираться с моими проблемами.

Я был настолько поглощен своей любовной историей с Бернадой, что даже не подумал о том, чтобы ответить на достаточно прозрачный намек, с которым обратился ко мне старый Эн Белибаст, патриарх из Кубьер, упомянув имя моего брата Гийома Маури. Я слишком поздно понял, что это была проверка. Но что я должен был ему сказать? Что я, так же, как и мой брат Гийом, устремлен к Добру? Прошло всего лишь несколько недель с тех пор, как я страстно желал говорить с добрыми людьми. Но сейчас я думал только о том, как добиться расположения отца моей красавицы.

Я все так же упорно работал. Кузен Раймонд Маулен не мог на меня пожаловаться. Я говорил себе, что теперь весь Арк узнает, на что я способен. Я чувствовал себя неутомимым. Окот прошел хорошо: все роды окончились благополучно, никто из новорожденных не умер, рождались даже двойни, что само по себе хорошо, ни одна мать не повредила вымени. Я провел великий пост, заботясь о молочных ягнятах и строя для них загородки, чтобы они могли поиграть на солнышке возле ручья. А в начале Страстной Недели я взял самого красивого ягненка из тех, что должны были достаться мне, чтобы отнести его д’Эсквина.

Это был красивый пегий ягненок, с густой и кудрявой шерстью, сияющими глазками, сладким дыханием. Отец Бернады немедленно отдал его своей жене и взял меня под руку. Ты проведешь Пасху вместе с нами, парень. Только не забудь исповедоваться.

Бернада сидела в глубине комнаты за прялкой. Ее взгляд был обжигающим, как никогда, и пронизывал меня насквозь.

Я все прекрасно понимал. По прибытию в Арк я, как и положено, пошел к ректору прихода. Он записал меня в большой реестр своей паствы. Чтобы я ходил на мессу и платил десятину. Он также спросил меня о моем возрасте, если он мне известен. Я ответил, что мне около восемнадцати. А где я родился? В Монтайю, епископство Памье, епархия Сабартес. Я увидел, как поп наморщил нос, словно почувствовал какой-то неприятный запах. Я также назвал ему имена крестного отца и крестной матери. Он сухо напомнил мне, что всякий верный обязан исповедоваться и причащаться хотя бы раз в год, особенно на Пасху, под страхом отлучения от Церкви и лишения христианского погребения. Потом он спросил меня, у кого я живу в Арке, и когда я ответил, что у Раймонда Маулена, он снова вздохнул. Потом, когда я жил в Арке, мы приходили, бывало, воскресными утрами, на мессу к этому попу, в церковь Арка. Не все вместе, и не каждую неделю — иногда в одно воскресенье, иногда в другое; то кузен Раймонд, то его брат, то брат Эглантины, или я с Гийомом Эсканье или Раймондом Пейре — Сабартес, или его братьями, или Гийомом Ботолем. Всегда приходило двое или трое из нас, а остальные оставались работать. Мы входили в церковь и стояли сзади. Ничего не говорили. Когда все заканчивалось, мы не задерживались на паперти. В Монтайю я тоже причащался каждый год с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать, в церкви святой Марии во Плоти, и слушал проповеди священника.

Отец Бернады — вот он ходил к мессе каждое воскресенье. Всякий раз, как я приходил туда, видел его. Он всегда стоял в первом ряду, сразу же за мессиром Жиллетом де Вуазен, владельцем Арка, нашим господином и вершителем правосудия, и его семьей. И в этом году я не пропустил Пасхи. Пришла Страстная Суббота, и я исповедался у одного из двух братьев — доминиканцев, которые пришли проповедовать о Страстях Господних. Через это надо было пройти, это было обязательным. Я стоял в очереди за Раймондом Мауленом, позади меня был Раймонд Пейре. Я пробормотал то, что моя мать научила меня говорить священнику, чтобы все выглядело, как у людей — избегая, конечно, явной лжи. Я никогда не был уверен, что этот обряд имеет хоть какую-нибудь ценность для спасения души. Назавтра, в Пасхальное утро, я тоже был в церкви, в первых рядах, вместе с семьей д’Эсквина. Вместе с ними я пошел к алтарю, чтобы проглотить облатку. Почувствовав запах ладана, я едва не задохнулся от непонятных чувств. Потом, немного придя в себя, я понял, что это странная смесь гордости и стыда. Когда великая месса окончилась, я вышел вместе с родителями Бернады, вместе со всеми д’Эсквина. Раймонд Маулен не удостоил меня даже взглядом.

За трапезой я молчал. Мать возилась у своих котелков. Бернада и ее сестра выказывали мне всяческую приязнь. Их младший брат Бертран, который хотел стать пастухом, принес вина. Мужчины семьи д’Эсквина говорили об ужасных вещах, о которых я ничего не знал. Я услышал, что в Каркассоне и Лиму нищие и безумные людишки осмелились учинить бунт против Монсеньора инквизитора и несчастных Братьев — Проповедников и ворвались прямо в их монастырь. Ясное дело, все это друзья еретиков. Говорят, они даже пожаловались самому Сиру королю, и что во главе их стоит такой же безумец и ренегат францисканец. Бернат Делисье. Из этого экзальтированного отродья, которых называют «спиритуалами» — разумеется, чтобы посмеяться над ними, а с чего бы еще они так по-дурацки назывались? Слава Богу, их уже сожгли несколько десятков по всему Лангедоку. Я похолодел и закусил губу, чтобы ничего не сказать в ответ. Особенно когда, хваля казни на костре, один из дядьев сказал, что ему известно, что Сабартес вновь охвачено еретической заразой, и даже еще больше, чем раньше. Что эта проказа, эта истинная гангрена, скоро может появиться и здесь, в Разес и Фенуийиде. Избавимся ли мы от этого когда-нибудь?

Моя голова переполнилась безумными мыслями. Я думал о добрых людях. Я вспоминал слезы матери, тяжелый взгляд отца, гнев брата.

В тот же вечер, провожая меня по дороге в Арк, когда моя голова раскалывалась, а сердце горело, Бернада позволила мне насладиться своим телом. Это было впервые, и мне даже не нужно было ее об этом просить. Она отдалась мне, заверив меня, что все будет хорошо. Что если даже она зачнет ребенка в утробе, то мы вскоре поженимся, да и все дела. У меня было не очень много опыта в таких делах. Я попытался овладеть ею со всей возможной нежностью, чтобы не сделать ей больно, но под конец меня самого словно накрыло и унесло какой-то острой волной блаженства.

И когда я шел во тьме, спускаясь к бастиде Арка, к дому моего кузена, моя голова и сердце пылали только что познанной мною ослепительной, пронизывающей радостью, которую мы подарили друг другу.

Глава 6 ЛЕТО 1302 ГОДА

В тот год отары паслись на пастбищах Рабассоль, на земле Арка. Эта местность находилась за первым хребтом д’Эсквина д’Аз и Серре Межан, ближе к югу. Высокое, овеваемое ветрами нагорье — самые высокие горы, которые можно было видеть из Арка. Со стороны деревни они смотрели на север и почти всегда было видно их темную сторону; противоположный их склон тянулся к югу, к другим вершинам, поросшим травой возвышенностям, еще более далеким, еще более высоким, и так до самого горизонта, где виднелись пик Бюгараш и гора Канигу. На землях Арка пастбища Рабассоль были естественно ограничены тремя ручьями, и кроме того, их пересекал большой тракт, ведущий на юг, к Фенуийидес, через Фурту и Кубьер. Трава казалась золотой. Но с этих выгонов не видать ни земли д’Айю, ни гор Акса, думал Пейре Маури, всматриваясь в небольшие пятна снега, блиставшие на склонах далекой Канигу. Здесь еще не так высоко. Ни горечавки здесь не росли, ни лакрица. И молоко было не таким сладким. Но пастбище роскошное и привольное; овцы тучнели, ягнята резвились, а волки не особенно беспокоили отару. Но главным достоинством этого пастбища в глазах Пейре Маури было то, что оно находилось достаточно близко от д’Эсквина д’Аз, того места, которое сейчас занимало все его думы.

В первый раз юный пастух стал главным на летних пастбищах. Он был авторитетом в глазах молодых людей, которые вместе с ним пасли овец. Здесь были все отары Арка, сотни голов. Овцы Раймонда Маулена, Раймонда Пейре Сабартес, Раймонда Гайрода, Пейрота д’Эн Белота и Арнота Гарсена, овцы д’Эсквина — да и его, Пейре Маури, собственные овцы. К этому времени у него самого было уже несколько десятков молодых животных хорошей породы и два черных барана. Каждое утро Пейре выбирал место, куда погонят пастись овец. Потом, после каждой утренней дойки овец, когда пахучее молоко лилось в деревянные ведра, именно Пейре в самую полуденную жару делал сыры. Это была очень деликатная работа, и не всякому пастуху на выгоне ее доверяли.

Летники были построены их сухих, хорошо отесанных горных камней и размещались во впадине, немного обращенной в полуденную сторону и защищенной от ветра просторной рощей из зеленых дубов, недалеко от источника Рабассоль, над ручьем Брингуйер. В двух летниках ночевали, если не предпочитали спать прямо под открытым, усеянным звездами небом, а в самом большом дозревали сыры. Собаки и мул спали на улице. Им и не нужно было укрытие, потому что климат здесь был не таким суровым, как в высокогорье. Большая загородка из нагроможденных кучей камней и колючих ветвей служила для того, чтобы запирать овец на ночь. Еще был маленький загон для нескольких коз.

Как часто, во время этого летнего сезона, Пейре уходил на ночь и возвращался только с первыми лучами солнца, оставляя животных под охраной своих товарищей и проводя вечера у д’Эсквина. Разговоры шли все больше о завершающейся жатве. Отец Бернады жаловался, что столько горцев, этих нищих, нанимается сейчас в долине Арка, чтобы косить, собирать стерню, молотить и вязать снопы, и теперь за ними нужен глаз да глаз, особенно сейчас, когда зерно дозрело.

— Но нам самим не хватает рабочих рук, — вздыхал он. — Приходится нашим мальчикам и нам самим охранять отары.

Пейре выслушивал его начальственное мнение, не говоря ни слова. Он не хотел истомлять себя бесполезными объяснениями, что люди с гор — не обязательно злодеи. Он являлся сюда совсем по другому делу. Когда все уходили спать, он знал, что Бернада только и ждет, пока все умолкнет, и что ее сестры, с которыми она делила комнату и постель, были в курсе дела и не мешали ей.

Они встречались на сеновале, за загоном для овец. Пейре всегда изнывал от желания, но чувствовал, что красавица теряет терпение и словно отдаляется от него. Она начала становиться сварливой. Она говорила ему, что поступила опрометчиво. Что никогда отец не отдаст ее за Пейре, пока у того не будет собственного дома и как минимум сотни голов овец. А сколько времени всего этого еще ждать? Она хотела, чтобы все происходило между ними на собственном ложе, в своей комнате, а не тайком под луной, под аккомпанемент тявканья лис и любовных призывов диких котов. Когда он пытался объяснить, что стал уже главным пастухом на летних выгонах; что когда летний сезон окончится, то он хорошо заработает на сырах, которые продаст на рынке; что на июньской ярмарке он нашел покупателя на свою красивую шерсть, а на сентябрьской ярмарке еще больше увеличит свою отару — и что все эти ночи он тоже мечтает о настоящем ложе, она только вздыхала. А однажды вечером она пошла еще дальше. Она стала очень подозрительно с ним разговаривать.

— Когда ты только перестанешь водиться с этими ужасными людьми, которые могут навлечь на нас неприятности? Мой отец не потерпит, если ты и дальше будешь их навещать.

Он опять попытался объясниться с ней, но она только гордо отвернулась от него, задрав нос, красивый нос, немного длинный, но тонкий и прямой, блестевший в лунном свете. Пожала плечами, своими шелковистыми и круглыми плечами, видневшимися из-под расшнурованной рубахи и растрепанных волос. Поджала губы и сидела молча. Пейре охватила страшная усталость. Тем более, что Бертран, младший брат Бернады, который пас вместе с ним овец в Рабассоль, начал что-то подозревать.

Это случилось сейчас, и еще на прошлой неделе. Сначала они прошли туда, а потом обратно.

Был ли там Бертран? Пейре не знал, что тот видел. Присутствовал ли он, когда этот человек и юноши шли в Кубьер? Или когда они возвращались? Они шли в самую жару, среди дня, когда пастухи, подоив овец, уводят их с собаками, оставляя только старшего пастуха заниматься сырами, и еще одного — двух новичков ему в помощь. Пейре чаще всего оставался вместе со своим кузеном Раймондом Марти, братом Раймонда Маулена. С ним был и его лабрит, карауливший, не идет ли кто.

И в самый жаркий час, когда редко кто появляется, на дороге в Кубьер показались двое: немолодой человек и юноша. Пейре сразу же узнал Раймонда Белибаста, с его черными, как смоль, бородой и волосами, немного суровым лицом, на котором отражались странные чувства — словно бы тревога. Когда он увидел Пейре, то вначале пришел в замешательство, а потом подошел к нему с натянутой улыбкой. За его спиной стоял человек уже в возрасте, на его лицо время явно наложило свой отпечаток, но черты его были очень утонченными, выражение приятное, а осанка полна достоинства. Пейре принял их так хорошо, как только мог. Он поздоровался с ними за руку, усадил их в тени за летником, принес им хлеба, молока и сыра. Раймонд Белибаст разделил с ним трапезу. Но тот человек выпил только немного воды из кубка, который у него был в котомке, но ничего не ел.

Кажется, именно тогда юный Бертран спросил, почему этот человек ничего не ест. Но сын Белибаста тут же ответил за него, что его дядя уже не молод, и не хочет отягощать свой желудок едой в такую жару, и что он поест потом у них в Кубьер, когда преодолеет этот путь.

Через три или четыре дня они снова проходили здесь в тот же час, возвращаясь из Кубьер. На этот раз двое других сыновей Белибаста провожали своего дядю. Впереди шел подросток, которого Пейре Маури сразу же узнал. Бернат! Бернат с радостной улыбкой дружески похлопал пастуха по плечу и представил ему своего брата Гийома, старшего в семье. Молодой, но уже зрелый муж, Гийом Белибаст был не очень высоким, с более покатыми плечами, но сразу же производил впечатление какой-то напряженной силы. Он стоял возле дяди, у него была густая черная борода, очень ухоженная и подстриженная; на скулах играли желваки, а глаза блестели. Он приветствовал Пейре Маури без улыбки.

Они собирались продолжать путь. Бернат сказал, что теперь они должны проводить своего дядю в Риу, в долину Дайнь. Но тот очень устал, и они переночуют в Арке. Они ничего не ели, только выпили немного козьего молока, которое Пейре принес им в кувшине. А их дядя заявил, что уже не так молод, чтобы пить что-нибудь, кроме воды — если это, конечно, не вино, добавил он со смехом. Особенно хорошее вино!

Они отправились в путь. И тогда Пейре Маури, решивший еще раз заглянуть в летник, чтобы проверить сыры, неожиданно краем глаза увидел, что его кузен Раймонд Марти кинулся догонять троих путешественников, которые обернулись к нему. Пейре продолжал свой путь в летник, но перед тем, как войти, еще раз заглянул за угол. И был потрясен тем, что он увидел — там, в тени дубовой рощи, его кузен Раймонд Марти касался лбом плеча немолодого человека, а тот благословлял его с очень серьезным видом, подняв руку, полузакрыв глаза, с напряженным и умиротворенным выражением лица.

Неожиданно перед пастухом вырос Гийом Белибаст, злой, сжимая кулаки. Он схватил Пейре за грудки. Пейре уже приготовился защищаться. Но тут вмешался Бернат, юный Бернат.

— Тихо! — сказал он.

Его худое решительное лицо оказалось между Пейре и Гийомом. Еще совсем безбородое лицо, но мрачные глаза метали искры. Он откинул назад копну черных волос и стал изо всех сил, обеими руками, толкать в плечо своего брата Гийома, который уступил и ослабил хватку. Сконфузившись, Пейре Маури смотрел, как вдали Раймонд Марти и этот немолодой человек остановились. Все словно застыли.

— Нет! — снова сказал Бернат. — Ничего страшного не произошло. — Потом он снова улыбнулся этой своей открытой, искренней улыбкой, и устремил прямой взгляд на Пейре Маури. — Я считаю, что тебе можно доверять, — сказал он просто.

И потом все трое обратили свои стопы прочь и удалились. Раймонд Марти словно зачарованный сделал им вслед несколько шагов. Пейре Маури припал к сухим камням летника, прижал к ним руки. Его сердце сильно билось. После этого его кузен ни разу не упомянул об этой сцене. И только Бернат Белибаст сказал ему, немного позже, что этот немолодой человек был добрый христианин Амиель из Перль. Но был ли тогда с ними юный Бертран д’Эсквина?

Глава 7 ЗИМА 1302–1303 ГОДА

Пейре терзался и ни на что не мог решиться. Он был оставлен без всякой надежды на разрешение дилеммы, которой изо всех сил отказывался смотреть в лицо. А ему нужно было решить ее. И он знал, что никто на свете не может сделать этого за него.

Но возможно, это было и к лучшему.

Осенью, после сентябрьской ярмарки, он поднялся в Монтайю — урвал эти несколько недель, чтобы пожить дома, перед тем, как уйти на всю зиму, перед началом окота. Он даже провел несколько дней на высокогорье, и это было время, когда желание уйти в горы сжимало ему сердце, разные обжигающие душу запахи разносились в воздухе, и он мечтал о будущих пастбищах под самым небом. Это было время, когда он помогал устроить свадьбу своего брата Гийома и Азалаис, дочери Пейре Маурса. Он вновь с радостью встретился с товарищами детских игр — Раймондом Маурсом и его младшим братом Гийомом, которые, как и он, оба стали пастухами. Ночью, под луной, они все трое посылали вдаль, на счастье молодоженам, радостные крики, длинные горловые рулады, эхо которых долго еще звучало по ущельям.

Это было время, когда он впервые увидел самого младшенького, Арнота, квелого позднего ребенка, поскребыша, бледного и худенького, родившегося летом, и улыбался его трогательной, болезненной беспомощности. То было время, когда он любовался тем, как подрос Жоан, который в свои три года уже начал бегло болтать, да так, что не остановить. Время, когда он едва узнал обеих сестер — блондинку Раймонду, пятнадцати лет, с аппетитными округлостями достигшей брачного возраста девушки, и чернявую Гильельму, тринадцати лет, вертлявую и вытянувшуюся, с птичьим профилем Маури, чистым и ясным взглядом и парой веснушек на носу.

Время, чтобы сказать пару слов отцу, матери и брату о том, как ему живется пастухом в Арке, о своих успехах и достижениях, о надеждах. Несколько слов о Бернаде д’Эсквина. Нахваливать красивый дом ее отца, однако умолчать о первых сомнениях в дочери. О намерениях жениться в Арке. Поселиться в счастливой долине. Он уже заработал на отару, а вскоре у него будет поле, собственный дом. Но его мать Азалаис, его отец Эн Маури, его брат Гийом — все они немедленно стали спрашивать: «эта семья д’Эсквина — отец, мать, Бернада — они хоть стоят на дороге Добра?» Пейре только опускал голову и ничего не говорил в ответ.

— Это означает, — отрезала Азалаис Маури, — что они неверующие.

Пейре вздыхал и говорил, что он подумает об этом.

— У тебя больше не будет друзей! — с горячностью бросила ему мать. — Все отвернутся от тебя, никто не будет тебе доверять. Неужели ты думаешь, что хоть кто-нибудь тебе поверит? И ты больше никогда не сможешь видеть добрых людей…

Недоверие друзей… Это было самое ужасное из того, что Пейре только мог себе представить. Его также задевало недовольство отца, матери и брата. Он уже начал это чувствовать, спрашивая себя в своем сердце: значит, отныне и они перестанут доверять ему, никогда больше не осмелятся говорить с ним о добрых людях? Вернувшись в Арк, он наткнулся на замкнутость своего кузена, Раймонда Маулена, а Раймонд Пейре — Сабартес провожал его долгими многозначительными взглядами. И когда он приходил к д’Эсквина, к Бернаде, он устраивал себе праздник и расслаблялся.

Ну а что такого страшного случилось? Когда все стало оборачиваться против него, он сказал себе, что когда она станет его женой, он сделает все, что может, со всей лаской и нежностью, на которую только способен, чтобы она услышала голос Добра. Какая тогда будет разница, что она из рода д’Эсквина? Они будут жить внизу, в бастиде Арка, будут принимать друзей, которых он так любит, и Бернада быстро поймет, что не обо всем надо рассказывать своей матери… Но когда он попытался, очень осторожно, завести разговор о важных вещах как, например, о спасении души, Бернада тут же спряталась за патерностер попа из Арка, сказала, что она никогда не забывает исповедоваться и причащаться на Пасху и большие праздники. Он вздохнул и ничего не ответил.

В один прекрасный день, когда вовсю уже царствовала зима, она сказала ему, что ее отец принес из Лиму ужасные новости, и долго говорил об этом с дядьями, но ни ей, ни матери ничего особенного не рассказал. Но она поняла, что речь шла об этом францисканце — предателе из Каркассона, Бернате Делисье; кажется, он смог заразить своей ересью всю землю до самого Альби, и там поднять людей на восстание. Пейре попробовал вытянуть из нее побольше сведений, но она только проклинала этих ужасных еретиков и бунтовщиков.

— Ты делаешь слишком скоропалительные выводы, сердце мое, — ласково сказал он. — Тебе не приходит в голову, что это злоупотребления Инквизиции возмутили бедных людей?

Тогда она воскликнула, что те, кто упрекает Инквизицию и боится ее — это все еретики, которые учиняют беспорядки в этой земле, и что в день, когда последний из них будет сожжен, все наконец-то смогут зажить спокойно. Пейре снова вздохнул и ничего не сказал.

Он так и оставался в том истерзанном, нерешительном состоянии, когда приблизилось Рождество. Он с головой погрузился в работу: когда наступал перерыв в окоте, он рубил дрова, ставил загородки, ремонтировал стены загона, чинил упряжу для мулов. Яростно очищая пол овчарни, он тщательно сгребал вилами помет в кучу и разбрасывал свежую солому. Он начал дрессировать молодого пату, которого купил в горах. Раймонд Маулен иногда приходил к нему в овчарню, заговаривал с ним, хвалил его — говорил, что Пейре стал настоящим умелым пастухом, что он может его только поздравить. И однажды он заявил, что его сосед, Раймонд Пейре — Сабартес, самый богатый скотовод в Арке, говорил с ним о Пейре. Что когда придет весна, он сам хочет нанять молодого пастуха.

— Я тебе больше не нужен? — спросил Пейре.

— Если ты уговоришься с Раймондом, — отвечал его кузен, — я найму Жоана де Мирайлье. Мне это будет очень выгодно, потому что он должен мне денег. Что же до тебя, то предложение Раймонда Пейре — это большая удача. Не упусти свой шанс. Его пастух рассчитывается на Пасху. А он заинтересован в тебе, он убежден, что ты — тот самый человек, который ему нужен. К тому же, он достаточно богат, чтобы платить тебе больше, чем я.

Двое мужчин умолкли, и в темноте овчарни наступила тишина. Пейре спрашивал себя, что это еще за неожиданное предложение. А потом его кузен тихо сказал:

— Но он должен быть в тебе уверен…

Через несколько дней, за ужином, в фоганье Маулена, он встретил Берната Белибаста и приветствовал его с дружеской радостью. Они не виделись с лета, и Бернат, смеясь, хвалился тем, что у него уже пробивается борода. Очень черная борода, как у всех Белибастов.

— Это потому, что в апреле мне уже исполнится восемнадцать, — довольно сказал юноша, а старший его на два года Пейре Маури с гордостью поглаживал свою собственную короткую, но колючую и густую рыжеватую бородку. После ужина Бернат попросился переночевать с Пейре в овчарне, чтобы помочь ему присматривать за окотом.

Завтра мне нужно идти в Риу, в долину Даинь, — заявил он, укладываясь на тюфяке. — Иду навестить своего старого дядюшку…

При свете калели Пейре увидел, как блестят его глаза, словно он беззвучно смеялся.

Немного позже, когда они совсем уже собрались спать, убаюканные тихим блеянием, каждый свернувшись под своим покрывалом, Бернат наконец-то решился поговорить с ним начистоту. Немного колеблясь, он сказал ему, что встречал его брата Гийома Маури, в Лиму. Что Гийом сказал ему, Бернату, а также Раймонду Пейре — Сабартес, что вся семья Маури, из Монтайю, стоит на дороге Добра.

— Значит и ты, Пейре, ты тоже раньше любил добрых людей?

Пейре Маури почувствовал комок в горле.

— Я и сейчас их люблю, — сказал он. — Ничего не изменилось.

Тогда Бернат сказал, что кузен Пейре, Раймонд Маулен, и все его друзья в Арке очень обеспокоены тем, что часто видят его в обществе д’Эсквина, и что он проводит там так много времени. У добрых людей нет худших врагов, чем они. Все на свете доверяют Пейре и знают, что он никого не выдаст. Но он может случайно, расслабившись, сказать то, о чем д’Эсквина не надо знать. Потому если Пейре и войдет в эту семью, все верующие из предосторожности отвернутся от него, а это значит, что он навсегда может потерять дорогу Добра. Бернат говорил шепотом. Он положил Пейре руку на плечо, и тот не знал, что ответить. Слова застревали у него в горле. Навсегда, навсегда…

И тогда Бернат заявил с немного детской уверенностью:

— А вот я никогда не женюсь на женщине, которая не будет de la entendensa, устремленной к Добру.

Пейре безрадостно улыбнулся:

— Ну а если ты влюбишься в такую женщину?

Ответ Берната прозвучал незамедлительно:

— Я не влюблюсь ни в кого, кроме доброй верующей.

И тогда Пейре понял, что принял решение. Его сформулировал Бернат. Тем более, что тоска и разочарование уже начали примешиваться к желанию, которое он испытывал к этой девушке. Какая-то серая безнадежная тоска переполняла его сердце всякий раз, когда они разжимали объятья. Но чтобы жить мирно и счастливо в браке, им требовалось более глубокое согласие. Он сказал Бернату, что завтра он, если хочет, может передать Раймонду Маулену, что Пейре больше не покажется у д’Эсквина.

И Раймонд Пейре — Сабартес еще долго пользовался добрыми услугами Берната, чтобы передавать свои послания Пейре, потому что каждый знал, что Пейре Маури слушает Берната больше, чем кого — либо другого.

Глава 8 ВЕСНА 1303 ГОДА

В праздник Благовещения, когда был заключен договор и ударили по рукам, Пейре Маури покинул домик и загон кузена Маулена со своей отарой и двумя собаками, чтобы переселиться в богатый дом и обосноваться в огромной овчарне Раймонда Пейре — Сабартес.

Принятие его на работу было несколько церемонным. Погонщик мулов и прежний пастух получили расчет одновременно. Теща хозяина дома, которую уважительно называли Госпожа мать, dona maire, подала Пейре Маури и Пейре Катала, новому погонщику мулов, по чаше вина, которую они выпили вместе с Раймондом Пейре — Сабартес, сидя втроем у очага. Оба молодых человека вежливо отбросили капюшоны на плечи и ждали, когда хозяин начнет пить, чтобы тоже поднести чашу к губам. А когда хозяин пил, то они пристально смотрели на него. Это был человек маленького роста, почти лысый, впечатляюще широкий в плечах и с властной физиономией. Он первым поставил свою чашу на большой сундук в зале и долго, не отрываясь, смотрел на новых работников, пока они не сделали последнего глотка. Его мрачное лицо оттенял только серебристый блеск короткой бородки, казавшейся грубо обрезанной вокруг верхней губы, выступавшей, словно птичий клюв. За ним стояла его жена Себелия, с младенцем у груди, бледными щеками под чепцом, задрав подбородок с выражением превосходства. Удивленный, Пейре подумал, что здесь ему придется забыть о братских жестах и улыбках, которые ему дарила кузина Эглантина.

Но время шло, и Раймонд Пейре оказался более приветливым, чем ему показалось вначале, хоть и вникал в малейшие детали. Он говорил мало, но видел все. Он показал Пейре Маури все уголки дома, все кухонные принадлежности и сундуки в фоганье, вплоть до самых мелких деталей меблировки в каждой из трех больших комнат; осмотрел с ним камень за камнем весь обширный загон, соединенный коридором с овчарней из хороших досок, конюшню для мулов и хозяйственные пристройки. Он дал ему подержать в руках каждый инструмент, каждый ремень, каждую деталь упряжи. Он показал ему поля, которые угнаивали зимой, и на которых жали летом. И тогда он сказал ему ясно и без всяких экивоков:

— Вы знаете, почему я рассчитал своего погонщика мулов, Арнота Каравесса? Потому что он не был добрым верующим.

И он снова устремил на Пейре пристальный взгляд, и долго, молча смотрел на него.

Пейре ничего не ответил.

Через две недели, рано утром, в Вербное воскресенье, молодой пастух вышел из дома через вход для овец и увидел в лучах утреннего солнца, как его друг Бернат Белибаст, прислонившись к ограде загона, ведет какой-то оживленный разговор с Раймондом Пейре.

— А ты ранняя пташка, — воскликнул Пейре, весело приветствуя его.

Бернат объяснил, что отец послал его обсудить с бальи мессира Жиллета де Вуазена условия выпаса в этом году на землях Арка.

— Мы ведь можем вместе пасти овец, — говорил он возбужденно. — Всех овец, и Эн Пейре — Сабартес, и моего отца, и твоих… Но мы опасаемся, что ваш господин слишком много потребует от нас за право выпаса. Он и так говорит, что у нас вполне хватает своих пастбищ возле Кубьер. Мне придется объяснять ему, что наш господин, архиепископ Нарбонны, все время вставляет нам палки в колеса, и не дает возможности прогонять отары через земли бывшего аббатства святой Марии Кубьерской, слишком ревниво оберегая свои привилегии. Надеюсь, он нас поймет. Мой отец сказал, что мессир Жиллет не очень-то симпатизирует архиепископу…

Раймонд Пейре — Сабартес молча пристально смотрел на обоих юношей в утреннем свете, на юного Белибаста, смуглого и худощавого, как сарацин, на юного Маури, крепкого и высокого, с гордым видом. Он поднял глаза на белеющие неподалеку скалы Серре Гийом, над которыми пролетала пара хищных птиц, широко улыбнулся и положил тяжелую руку на плечо своего нового пастуха.

— Как получилось, что Вы, Пейре, так любивший добрых людей и разговоры о них, уже не тревожитесь об этом теперь? Всем вокруг известно, что Вы ныне заняты всякой ерундой, что Вы хотите жениться. Так возьмите себе жену, которая стоит на дороге Добра… И тогда Вы сможете принимать добрых людей в Вашем доме и говорить о них с Вашей супругой в полной безопасности.

Пейре остолбенело смотрел на него, Бернат счел за лучшее рассмеяться, а хозяин, сохраняя отцовское выражение лица, по-дружески похлопал пастуха по плечу и тяжелым шагом пошел к себе домой. Когда они остались одни, Бернат обернулся к своему другу.

— Вижу, что теперь я должен тебе все объяснять, — вздохнул он, хотя лукавое выражение смягчало его слишком серьезный тон. — Итак: Раймонд Пейре хотел, чтобы ты понял — у него нет сыновей, и он уже не надеется их иметь. Его жена Себелия сейчас выкармливает грудью свою последнюю дочь. И если ты захочешь, то можешь стать для него чем-то большим, чем работник или пастух. Ты можешь стать для него сыном, которого ему не хватает. То есть зятем. Как твой кузен Раймонд стал зятем Мауленов.

— Но у Раймонда Пейре нет дочери на выданье, — удивился Пейре. — Две старших его дочери уже вышли замуж и живут далеко отсюда.

— Не спеши так, — ответил юный Белибаст, — он имел в виду свою дочь Бернаду. Ей сейчас шесть лет, и достаточно подождать хотя бы еще шесть. Для тебя не может быть лучшей партии. Ее отец очень богат, ее приданое будет соответствующим, у тебя будет дом, хороший дом, и ты покончишь с жизнью, где тебе все время угрожает нищета. И, кроме того, они стоят на дороге Добра. А с женой, которая по-настоящему устремлена к Добру, ты сможешь проводить счастливые дни.

Пейре Маури напряг память, пытаясь представить лицо и фигуру этой маленькой девочки, которую он пару раз видел мельком.

— А если она унаследует хмурый вид и злобный характер своей матери? — спросил он со смехом.

Бернат призадумался и сказал, что стоило бы в таком случае подождать и посмотреть. Когда придет время, и девушка вступит в возраст, но при этом ему не понравится, или, несмотря на уроки отца, не будет достаточно уважать и любить добрых людей, Пейре всегда может уйти из дома и забрать то, что ему полагается.

— Ну, посмотрим, — сказал Пейре, пожимая плечами. — Но признаюсь тебе, что мне не хочется больше ни говорить, ни слушать о браке. Я хотел бы сохранить свою свободу и сам зарабатывать себе на жизнь, своими руками… Но скажи, когда же мы наконец увидим добрых людей?

Глава 9 ВЕСНА 1303 ГОДА

Через несколько дней я и в самом деле увидал Мессера Пейре Отье. Это было впервые, но я уверяю тебя, Гийом, что даже если остаток дней мне придется гнить в застенках Инквизиции, я никогда не забуду, никогда не пожалею о том огне, который он зажег во мне; никогда я не раскаюсь в том, что в тот вечер, я, Пейре Маури, по благословению его рук, стал добрым верующим.

Тот вечер я помню так, словно это случилось сегодня. Был апрель, и я по дороге домой, думал, что в следующем месяце надо будет постричь овец и ставить метки для летнего выпаса. В последний раз я гнал отару по деревенским лугам, поднимаясь к Эскумейле. И когда я вновь стал спускаться меж оград и цветущих кустов, то увидел прямо перед собой, внизу, дымки бастиды, в странном вечернем свете под пронзительным весенним небом. Мой лабрит неутомимо кружил возле отары, а молодой пату жался к моим ногам, даже не желая гоняться за ягнятами. Этим апрельским вечером я погрузился в свои мысли, и могу сказать, что именно тогда для меня открылись самые счастливые дни моей жизни.

Я не думал больше о Бернаде д’Эсквина. Эти муки оставили меня. Только однажды меня вновь пронзила тревога, когда как-то в воскресенье я встретился с ней на площади бастиды. Она шла вместе с отцом и матерью — и окинула меня взглядом, полным такого укора, что мое сердце вновь пронзила тоска по нашим объятиям и планам на будущее. Но с моей стороны было бы совсем неблагородно и дальше навещать Бернаду и продолжать прежние отношения. Потому я предпочел вообще не думать об этом. Любовный опыт оставил во мне горький привкус. Переход от статуса почти жениха д’Эсквина к статусу почти будущего зятя Раймонда Пейре меня как-то не вдохновлял. Прежде всего, меня заботила возможность как можно скорее достичь материальной независимости, чтобы занять достойное место среди эмигрантов из Сабартес, и не быть обязанным никому. Быть свободным. Жениться по своему выбору, когда меня охватят новые чувства — но теперь я знал, что для брака этого мало. Мне нужна была еще и свобода выбирать друзей. Свобода любить добрых людей. Говорить с добрыми верующими. Помогать им. Чтобы мои отец, мать и брат Гийом уверились в том, что наши сердца бьются в унисон, а чувства в полном согласии.

Я снова хотел видеть добрых людей.

Я думал о морщинистом лице доброго христианина Амиеля из Перль, который тихо смеялся в тот жаркий летний послеполуденный час и говорил о чаше хорошего вина. О серьезном выражении его лица, напряженно сосредоточенном на уделении благословения, которое снизошло из его рук на склоненную голову моего кузена Раймонда Марти. И чувство нетерпеливого жара, смешанного с любопытством, вдруг сжало мое сердце, когда в тот апрельский вечер я спускался в Арк — и Арк вставал передо мной внизу, в голубой дымке, под небом, разрываемом отблесками надвигающейся бури.

Когда я заводил отару за ограду загона, нас встретил рев и рык баранов, с остервенением роющих землю копытами в своих загородках. Мне стало их жаль, мне хотелось посоветовать им потерпеть немножко — ведь еще пару недель, и они смогут вволю пастись вместе с овцами на летних пастбищах. Но, поднявшись в дом, я заметил какой-то веселый переполох. За полуоткрытой дверью, делившей пополам красивый фасад из охряного камня, слышался шум, голоса, смех. Я несмело вошел. Раймонд Пейре встретил меня с распростертыми объятиями. Он сказал, что я как раз вовремя: положил руку мне на плечо и повел к гостям. Здесь были знакомые все лица. Там, попивая вино, сидели мои кузены Раймонд Маулен и Раймонд Марти, мой товарищ Гийом Эсканье, и двое мужчин из Лиму, с которыми я был уже знаком. Они весело приветствовали меня. Мартин Франсе, богатый горожанин, прятавший лысину под роскошным головным убором из блестящего шелка, а выступающий животик в складках богатой материи. Я вспомнил, что он — торговец полотном и тканями и немного ростовщик, и что он часто имеет дело с Раймондом Пейре, покупая у того большие партии шерсти. Я сам продал ему в прошлом году первые мотки шерсти от моей отары, и довольно выгодно. Второго человека из Лиму звали Гийом Пейре — Кавалье, но нашему Раймонду Пейре — Сабартес он родней не приходился. Если Мартин Франсе был полным и краснощеким, то Гийом Пейре казался сухим и смуглым. Он был одет, как и мы, в простые холщовые одежды и серый плащ с капюшоном. У него был какой-то тусклый взгляд, контрастировавший с воодушевлением, царившим в тот вечер.

Вокруг потрескивающего очага над котелками суетились четыре женщины. Они накрывали на стол, резали ветчину и выставляли пироги. Госпожа мать, конечно же, всем руководила; ее дочь Себелия Пейре с бледными от волнения щеками была одела сегодня в праздничный высокий чепец. Там была также и прелестная Маркеза Ботоль, сестра Гийома Эсканье, которая, поздоровалась со мной, смеясь. Держа чашу с вином в руке, я спросил ее, просто чтобы что-то сказать, где ее муж, Гийом Ботоль, и едва слушал, как она отвечала мне, что он уже два дня, как уехал в Кийан. Тут Раймонд Пейре, все еще держа меня за плечо, показал мне, как Мартин Франсе и Гийом Пейре, эти люди из Лиму, выходят в соседнюю с фоганьей комнату.

— Вы знаете, кто здесь? — прошептал он мне. — Мессер Пейре Отье.

Мессер Пейре Отье… Я не знаю, почему, но мое сердце сжалось, а потом чуть не выскочило у меня из груди. Меня охватили странные чувства. Это было не просто уважение к пожилому человеку, бывшему нотариусу графа де Фуа, о котором мне рассказывала мать и некоторые друзья. Я всего лишь мельком, в Монтайю, в темной фоганье Бенетов, видел его брата, Гийома Отье, в обществе Андрю из Праде. Единственным добрым человеком, которого я видел вблизи, был Амиель из Перль, тоже солидного возраста — да и то тогда, когда я не знал, кто он такой. Но в этот вечер я думал: неужели же эти апостолы, эти добрые христиане — это настоящие люди, из плоти и крови, такие же, как и мы?

Но тут я вспомнил о роскошной и вкусной трапезе. Я сидел за столом вместе с мужчинами из Сабартес, рядом с Гийомом Эсканье, лицо которого, обычно бледное, приобрело цвет, словно отражая отблески жара, в золотистом свете калели с тремя фитилями.

Мы говорили о событиях в Каркассоне и Лиму, но людей из Лиму за столом не было. Мартин Франсе трапезовал вместе с таинственным гостем в соседней комнате за закрытыми дверями. А Гийом Пейре — Кавалье их обслуживал. Он постоянно выходил из этой комнаты и заходил туда, носил хлеб, вино, белую салфетку, и каждый раз тщательно закрывал за собой двери. Я понял, что гость не может разделить с нами праздничной трапезы, потому что сам он ел рыбу: я видел, как Гийом, выйдя из соседней комнаты, склонился над Раймондом Пейре и положил на стол перед ним хорошо прожаренную чудесную форель — от Мессера Пейре Отье.

Когда Гийом Пейре сел рядом с нами, завязался еще более интересный разговор. Хвалили консулов Лиму, пославших делегацию для поддержки своих товарищей и народа Каркассона в их праведном гневе против злоупотреблений этих злобных доминиканских инквизиторов.

Я слушал, как Раймонд Пейре с энтузиазмом рассказывает о храбрых деяниях францисканца по имени Бернат Делисье, который осмелился проповедовать против Инквизиции, о решимости жителей бурга Каркассона, которые взяли приступом доминиканский монастырь и разбили в нем столы и окна; о честности присланного королем следователя, мессира Жана де Пикиньи, принявшего сторону горожан.

— Новый инквизитор Каркассона — это французский доминиканец по имени Монсеньор Жоффре д’Абли. Говорят, он полон решимости восстановить подмоченную репутацию своего ордена и навести порядок в собственных рядах, — воскликнул Гийом Пейре — Кавалье, и его взгляд наконец-то зажегся. — Вот и начал бы с этого! А наших добрых людей оставил бы в покое…

Все эти слова звучали у меня в ушах и находили отзвук в сердце. Они были верны и справедливы. И я разделял с этими людьми и гнев, и надежды, и эти слова были моими, как и их собственные. И меня охватил такой стыд, когда я вспомнил иные слова, которые мне приходилось слышать за иным столом, возле другого очага в Арке, у д’Эсквина. В обществе людей, которые сбивали меня с пути. А здесь, за столом Раймонда Пейре — Сабартес, я чувствовал себя среди своих.

Я протянул руку за красивым, немного сморщенным яблоком, и только приготовился укусить его, как дверь в комнату открылась, и я увидел человеческую фигуру в профиль. Мессер Пейре Отье. Я резко вскочил, опередив Гийома Эсканье, чуть не перевернул лавку, толкнул своего соседа. Добрый человек стоял в дверном проеме, и в падающем на него свете я видел худощавый, темный и прямой силуэт в ореоле седых волос. Он поднял руку.

Я услышал в его голосе дружеский смех.

— Пусть Бог благословит вас, — сказал он.

Глава 10 ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ

Раймонд Пейре тоже поднялся. Он подошел ко мне, взял меня за локоть и сказал, чтобы я пошел с ним к Мессеру Пейре Отье. Он подтолкнул меня к двери, где добрый человек встретил меня с улыбкой. И уже тогда добрый человек сам взял меня за руку, отвел в комнату, усадил рядом с собой на сундук, у изножия ложа, и долго смотрел на меня, не отпуская моей руки. Раймонд Пейре сел напротив нас, а Гийом Пейре — Кавалье и Мартин Франсе вышли. Дверь за ними закрылась. Мы остались одни, хозяин дома, добрый человек и я. Мы сидели в комнате, хорошо освещенной многочисленными свечами.

— Пейре, — сказал мне добрый христианин, — Пейре, я очень рад видеть тебя.

Он снова улыбнулся. Во мне гудела какая-то огромная пустота. Это странное лицо, странная улыбка, одновременно сердечная и лукавая, улыбка, притягивающая улыбку. Мое сердце билось так, что едва не разрывалось, но мне было все равно. Я словно тонул в этом улыбающемся взгляде, тянулся к этому удивительному человеку. Мессер Пейре Отье, нотариус Монсеньора графа де Фуа и человек Божий. Он и в самом деле так стар? Он был весь седой, и возраст, несомненно, оставил на нем свой отпечаток. Он не выглядел таким солидным, красивым, темноволосым мужчиной, как его брат Гийом. Он казался словно бестелесным, однако его жесты были живыми и ловкими, а осанка преисполнена величия. Сидел он очень прямо, его тело не ощущалось под широким синим одеянием, а его бледные сухие руки были сложены на коленях. Я сразу же заметил его прозрачную, подобную пергаменту кожу. Но его синий взгляд сиял, словно у юноши, оживляя и освещая тонкие и энергичные черты, преисполненные интеллигентности и благородства. И у него был очень решительный подбородок. Я смотрел на его благородной формы нос, словно вбиравший в себя все запахи жизни, подвижный тонкий рот, его точеные губы, произносившие слова. Я все никак не мог отделаться от абсурдных мыслей о том, что он чисто выбрит — только легкий белый пушок серебрил лицо и подчеркивал гладкость щек цвета слоновой кости. И тогда он с обезоруживающей улыбкой, неожиданно меняющей его суровое лицо, повторил слова приветствия, но это были и слова веры, которых я ждал с самого детства — и эти слова проникали мне в самую душу, в ее недоступные, интимные глубины. Я слушал его чистый голос, переворачивающий меня всего.

— Пейре, я по-настоящему счастлив! Мне говорили, что ты хочешь стать добрым верующим, и я, если Богу будет угодно, поведу тебя дорогой Спасения, как Христос повел Своих апостолов, которые не лгали и не обманывали. И это мы следуем этой дорогой, и я скажу тебе причину, по которой нас называют еретиками: это потому, что мир ненавидит нас. И неудивительно, что мир ненавидит нас, как написал евангелист Иоанн, ибо также он ненавидел и Господа Нашего и преследовал апостолов Его. И нас самих он ненавидит и преследует за Слово Христово, которого мы стойко придерживаемся. Преследует за правду.

И говоря так, этот человек смотрел мне прямо в лицо, и я забыл всю свою стеснительность. И когда я слушал его и смотрел ему в глаза, я чувствовал, что мы связаны какими-то неощутимыми, но все же неразрывными нитями. Я знал, что передо мною человек Божий, истинный христианин. Я знал, что он имеет власть спасать души, что он спасет и мою душу. Я знал, что он преисполнен мужества, а его жизнь полна опасностей. Его голос звучал с убедительной силой. И я слушал его слова.

— Ибо тех, кто желает добра и твердо хранит свою веру, враги, когда они окажутся в их власти, распнут и побьют камнями, как они поступали с апостолами, которые отказывались отречься даже от одного слова своей веры. Ибо есть две Церкви: одна гонима, но прощает, а другая стремится всем завладеть и сдирает шкуру. Понимаешь ли ты, Пейре, что только та Церковь, которая бежит и прощает, воистину следует дорогой апостолов. И это наша гонимая Церковь. А та Церковь, что стремится всем завладеть и сдирает шкуру, это злобная Церковь Римская, Церковь — преследовательница…

Мне показалось, что его улыбка стала бесконечно, невыразимо печальной. И я воскликнул, оглушенный такой несправедливостью происходящего, от которой мое сердце готово было лопнуть:

— Если вы следуете дорогой правды апостолов, почему же вы не проповедуете в храмах, как это делают священники?

Но, увы, я уже знал ответ.

— Пейре, Пейре, если бы мы проповедовали в храмах, как это делают священники, то Римская Церковь схватила и сожгла бы нас незамедлительно, потому что она смертельно нас ненавидит…

Однако ж, я настаивал.

— Почему же Римская Церковь так сильно ненавидит вас? Какое зло вы ей сделали?

Добрый христианин улыбнулся едва заметной безрадостной улыбкой.

— Следует думать, что она нас боится, что мы представляем для нее слишком большую опасность. Ведь если бы мы имели возможность проповедовать публично и свободно, как ее служители, то верные очень быстро отвернулись бы от проповедей священников, чтобы следовать за нами. Это потому, что мы не говорим ничего, кроме правды, о которой написано в Евангелии, и даже более того, мы подтверждаем свои слова делом: мы живем по правилам апостолов. А Церковь Римская говорит большую неправду и живет во лжи. Ты же сам пастух, скажи мне: разве добрые пастыри пожирают своих овец, вместо того, чтобы оберегать их?

Я почувствовал комок в горле, а человек Божий шептал мне, что Христос — это Пастырь добрый, пришедший спасти заблудших овец, то есть наши души, и привести их в Царство Небесное. Ибо мы не от мира сего, как написал евангелист Иоанн. Царство Божье не от мира сего. Вот почему мы не хотим вступать в сделку с миром, с его богатством и властью, с его насилием. Вот почему мир ненавидит нас. Наша Церковь — это Церковь Божья. А Римская Церковь — это Церковь мира сего.

И Мессер Пейре Отье поднялся с живостью юноши, обнял меня за плечи, и меня всего пробрала дрожь.

— Будь с нами, ведь нынче настал день радости для нас и всех наших братьев! Не бойся больше, Пейре! Я несу тебе благую весть, о которой написаны в Евангелии слова истины. И я хочу, чтобы ты поверил мне, ибо я знаю, что я говорю: я многое знаю о роскоши мира сего, я знаю, что творится в Церкви Римской — ведь я много лет был нотариусом! — Он искренне улыбнулся. Потом вновь посерьезнел. — Но настал день, и я понял, что не жил в правде и истине. И тогда я, вместе со своим братом Гийомом, отправился далеко, в самую Ломбардию, чтобы найти источник этой правды и истины. И там я обучался вместе с моими товарищами, укрепился духом и стал тверд в вере, и мы вернулись в наш край, чтобы напомнить друзьям эту благую весть, о которой здесь уже забыли. И теперь наша вера все крепнет! Она шириться тут и там, и я вижу, что скоро в нашей земле появится много новых добрых верующих. Возрадуйся же, Пейре, ибо если ты хочешь стать добрым верующим, то радость Царствия, обещанного нам, так прекрасна и истинна, что ты не можешь себе этого вообразить…

Я пил его слова, как живую воду, чувствуя, что уже различаю вдали свет Царствия. И я сказал ему, что уже ощущаю себя настоящим и искренним верующим. И тогда добрый христианин повернулся к Раймонду Пейре, о молчаливом присутствии которого я вообще забыл, и сделал ему знак покинуть нас. Тот встал и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собою дверь. Затем человек Божий подошел ко мне решительным шагом и попросил меня встать на колени, а сам остался стоять передо мной. Он стоял очень прямо в своих длинных синих одеждах, препоясанный широким кожаным поясом, подняв руки на уровень груди. Так он научил меня ритуалу melhorier. Боже, Гийом, я не имел возможности совершать этого жеста уже много месяцев, может быть даже и лет. Если бы Богу было угодно, чтобы я снова мог совершать его, если бы я мог вновь оказаться в присутствии доброго христианина…

— Добрый христианин, прошу благословения Божьего и Вашего.

Я стоял на коленях перед Мессером Пейре Отье, трижды прося его о благословении, и трижды он благословлял меня звучным и проникновенным голосом. Трижды я простирался перед ним ниц, опустив руки на землю и касаясь лбом пола. Я ничего не видел, кроме штанов из плотной темной ткани, облегающих его худые ноги, его красивых туфлей из мягкой кожи, хорошо сидящих на щиколотке. Потом он попросил меня подняться, привлек меня к себе, к своему прямому и сухому плечу. Трижды я поцеловал его в лицо и трижды он поцеловал меня в ответ, говоря: «Пусть Бог благословит тебя, пусть Бог приведет тебя к счастливому концу, пусть Бог сделает из тебя доброго христианина». И потом я прижался лбом к его плечу, и мое лицо окутал его запах — запах человека ухоженного, запах притираний с ароматами сухих трав и лаванды — это не был запах пастуха! И я услышал, как он спрашивает меня, хочу ли я оставаться добрым верующим до самой смерти, и имею ли я волю и желание попросить доброго человека, когда придет мой последний час, простить мои грехи и спасти мою душу. И я ответил, что да, хочу, всем своим сердцем.

Тогда Мессер Пейре Отье вновь взял меня за плечи, отодвинул от себя на расстояние вытянутых рук, и долго смотрел мне в глаза серьезным и тревожным взглядом. И он сказал мне, что с этого момента я стал добрым верующим Церкви Божьей, и обещание, которое я ему дал, называется convenenza. И если Бог так захочет, она поможет мне спасти мою душу. Потом его лицо снова просветлело от улыбки. Его взгляд стал таким дружеским, что я тоже осмелился улыбнуться ему. От счастья у меня спирало дыхание в груди. Человек Божий снова обнял меня за плечи и крепко сжал их.

— Пойдем, — сказал он, — вернемся к нашим друзьям.

Все были в фоганье — два Гийома, три Раймонда, Маркеза, Мартин, Себелия и сама dona maire, Госпожа мать. И вся эта теплая компания приветствовала нас, окружила нас, все меня поздравляли. Но вот добрый человек протянул обе руки над очагом, словно желая согреть их, и объявил, что близится ночь, и для него настал час отправляться в путь.

— Выпьем же еще раз вместе, друзья мои.

Мы выпили, сидя у очага, а женщины сидели на лавках, в то время, как мужчины окружили доброго христианина. Я оказался между двух кузенов, Раймондом Марти и Раймондом Мауленом, который обнимал меня за плечи, и я говорил и смеялся вместе со всеми. Я радостно смотрел по сторонам. И был поражен, увидев, какое неизгладимое впечатление произвел на женщин — даже на прекрасную Маркезу — Мессер Пейре Отье. Вне всякого сомнения, он, святой человек Божий, несмотря ни на что, оставался человеком из высшего общества, со своими элегантными речами, утонченными и куртуазными манерами. На Себелия тоже была очарована, и так рассыпалась в любезностях, что мне стало смешно. Она увидела это, бросила на меня злобный взгляд, и еще крепче прижала младенца к груди. Я засмеялся еще громче. Как смеялись все мужчины вокруг меня, как смеялся и сам человек Божий, с бокалом вина в руке.

А потом стали рассказывать разные смешные вещи о кривляниях и предрассудках клириков Римских, их бесконечных процессиях и ларцах с реликвиями.

Я не знаю, каким образом мне пришло в голову спросить доброго человека, что он думает о крестном знамении, которое попы требуют от нас совершать, когда мы заходим в церковь.

Я хотел знать, есть ли от этого знака какая-нибудь польза.

— Конечно, от него есть польза, и очень даже большая, — ответил он мне с невозмутимым видом.

Пораженный, я перестал смеяться, глупо открыл рот и заморгал. Лукавая улыбка промелькнула по его лицу, когда он продолжал дальше:

— Крестное знамение очень даже полезно, особенно летом, чтобы отгонять мух от лица. При этом можно произносить такие слова: Вот лоб, вот борода, вот одно ухо, а вот другое.

У меня от смеха выступили слезы на глазах, а потом я заметил, что и окружающие радостно смеются, тем более, что — как я узнал впоследствии — им была уже известна эта шутка.

Через несколько минут все мы поднялись, завернулись в плащи — все мужчины, собравшиеся здесь этим вечером — чтобы сопровождать в дороге Мессера Пейре Отье. Ночь только начиналась, прекрасная ночь, освещенная яркой весенней луной. Добрый человек шел в Кассаинь, где должен был остановиться у добрых верующих, а мы провожали его, почитая за честь обеспечить его безопасность. Все мы были компанией друзей, шедших по дороге лунной весенней ночью.

И мне казалось, что я всегда буду идти так вместе с ними.

Глава 11 ВЕСНА 1303 ГОДА

И в тот год, и в два последующих Пейре Маури ходил так со своими друзьями из Разес, служил добрым людям, помогал им, защищал их, и все больше и больше его переполняла любовь к ним, и в их присутствии у него радостно сжималось сердце. Он ходил в Кустауссу, Лиму и Кийан; он ходил в Лаирьер, Буиссе и Риу, что в долине Даинь; он ходил в Кубьер по дорогам на Фурту, где можно было сократить путь через лес; много раз он водил их даже в Монтайю. В те годы он познакомился почти со всеми добрыми людьми, и готов был встречаться с ними снова и снова. С Мессером Пейре Отье, который в их Церкви имел статус Старшего и предпочитал путешествовать в обществе своего сына Жаума; с самим Жаумом Отье, подающим большие надежды юристом, хрупким юношей, которого его отец крестил сам, как и его друга Понса Бэйля — сына доброй На Себелии из Акса; с Гийомом Отье, братом Старшего, который чаще всего ходил с Андрю Тавернье, бывшим ткачом из Праде д’Айю; с немолодым уже Амиелем де Перлем, бывшим помещиком из Сабартес; с двумя молодыми людьми из Кустауссы, Раймондом Фабре и прекрасно образованным Фелипом де Талайраком. Он уже привык называть их монашескими именами: Пейре и Жаум из Акса, Фелип и Раймонд из Кустауссы, Андрю из Праде… И каждый раз повторялось это счастье — ритуальное приветствие, тройной поцелуй и тройная просьба о благословении.

Он открыл для себя, что они были просто людьми. Обычными людьми из плоти и крови, со своими характерами, заботами, грузом своего прошлого. Они были так похожи и в то же время так различны — серьезные и смешливые, любезные и скрытные, молодые и не очень, прошедшие огонь, воду и медные трубы, и невинные как дети, ласковые и хмурые, с поджатыми губами и открытыми объятиями. У каждого был свой голос, свой акцент и способ жизни. Они могли быть грубоватыми и приветливыми, могли общаться непринужденно и легко, а могли с трудом подбирать слова — но всякое их слово говорило о Добре. Это были люди из плоти и крови, которые нуждались в помощи, в проводниках на дорогах, которым нужно было делать дары и подношения, чтобы они могли выжить; безопасность которых нужно было охранять. Они мучились и страдали в этом мире, как и все остальные, и, как и все, должны были однажды умереть. Но эти люди осмелились бросить вызов опасностям и несправедливостям мира сего, чтобы проповедовать Добро. Эти люди жили как апостолы Христовы, которые никогда не лгали и не обманывали, отказывались от всякого насилия и всякого зла, никогда не прикасались к женщинам, все свои дни проводили в постах. Это были люди Божьи, в руках которых была большая власть спасать души. Люди, несправедливо оклеветанные и оболганные, но желающие хранить в чистоте свою веру. И Пейре с радостным замиранием сердца видел, как укреплялась и обновлялась запрещенная Церковь, как новые дома верующих появлялись повсюду в этой земле — от Сабартес до далекого Лаурагэ, Разес, Тулузен и Альбижуа. Проводники, возвращаясь из Италии или по дороге в Тулузу, стучались по ночам в его двери; и он передавал послания, обменивался или делился новостями. Постепенно подпольная Церковь восстанавливала силы. Мессер Пейре Отье, Старший Пейре из Акса, был душой этой Церкви; несмотря на свой возраст, пешком или верхом на муле, вместе со своим сыном Жаумом из Акса, он отправлялся в многочисленные далекие миссии, укрепляя верных и воскрешая веру, обновляя старые связи сопротивления, которые Инквизиции не удалось разорвать за сто лет репрессий, вселяя в сердца верующих надежду. Иногда он исчезал на долгие недели, его не видели по нескольку месяцев. Он исходил всю территорию сенешальства Каркассон, углублялся в сенешальство Тулузы и добирался до Альбижуа, чтобы вновь вернуться в Пиренеи и графство Фуа. Очень скоро Пейре Маури понял, что дом Мартина Франсе в Лиму, находящийся между Сабартес и Разес, представлял собой что-то вроде главного средоточия всего подполья, куда стекалась вся информация, все пожертвования и дары. Серебро, мелкие монеты, мука, шерсть.

Пейре внезапно почувствовал, какими прочными стали его связи с маленьким сообществом верующих Арка и Разес. Он по-настоящему полюбил своих кузенов, родственников и друзей, всех этих старых упрямых женщин и таинственных юношей. У них были тысячи знаков, по которым они распознавали друг друга — крик пастуха, камни на дороге, особые слова — но главное, это нить соучастия, объединявшая их всех. Вместе с ними он смеялся, надеялся и жил. И радовался вместе с ними какой-то мрачной радостью. Это была увлекательная игра, и опасность еще более обостряла ее притягательность. Потому что с одной стороны, на кону в этой игре стояли жизнь, свобода и имущество, а с другой — спасение души. Ведь тебе никогда по-настоящему неизвестно, чем дышат мужчина или женщина, переступающие твой порог и заговаривающие с тобой. Кто еще среди жителей Арка и отдаленных хуторов так смертельно ненавидит добрых людей, как семья д’Эсквина? А кто просто ко всему этому равнодушен? А кто тайно отдает свое сердце, чтобы помочь подпольщикам? А кто способен донести? Недоверие и настороженность постоянно терзали его сердце. Но было известно, что пока инквизитор занят другими делами в Каркассоне и Лиму, у него там другие проблемы: народные восстания против Инквизиции и доминиканцев и достаточно благоприятное отношение к этому короля Франции возбуждали слабую, но все же жгучую надежду.

Но даже в эти времена беспокойства и неуверенности, Пейре Маури постоянно испытывал истинную, настоящую радость, которую он мог разделить со своими друзьями — например, когда за ним посылали, когда он был недалеко на пастбищах, и он оставлял своих овец и в спешке шел к Раймонду Пейре или Раймонду Маулену, чтобы послужить проводником какому-нибудь доброму человеку. Тогда он мог приветствовать этого человека, просить его благословения, провести рядом с ним ночь и проводить к верующему, ожидавшему на каком-нибудь далеком хуторе.

Той же самой весной 1303 года, через некоторое время после того, как ушел Старший, Пейре из Акса, целую неделю в Арке провел добрый человек Андрю из Праде. Сначала он жил в красивом доме Пейре — Сабартес, а потом под более скромным кровом Маулена. Овцы уже проводили ночи на пастбищах, но все еще на полях и лугах долины, перед тем, как подняться выше и оставить траву расти для сенокоса. Скоро их отведут в загоны для стрижки, а потом они постепенно будут подниматься все выше и выше, на летние пастбища. Пейре уже не расставался со своей отарой и проводил ночи в окружении овец и двух легконогих собак.

По утрам солнце поднималось уже высоко, и свет казался зеленым, как всегда в это весеннее время. Почти законченный донжон замка мессира Жиллета де Вуазена сиял в этом свете удивительной белизной. Пейре пришел в деревню, чтобы взять у Раймонда Пейре немного провизии и хлеба. Он вошел в фоганью и вдохнул вкусный запах жареных шкварок. Госпожа мать, сидя на лавке, склонилась над очагом, приглядывая за дымящейся сковородой. Юный пастух отбросил назад капюшон, расправил плечи, вежливо поздоровался и с радостью принял приглашение позавтракать, тем более, что завтрак как раз готовился. Он устроился напротив хозяйки дома, положил локти на стол и с волчьим аппетитом откусил от большого куска хлеба, который подали к жаренным на сале яйцам. Госпожа мать — маленькая, худенькая, немного сгорбленная, смотрела на него и улыбалась. Насытившись, он вспомнил, что забыл в соседней комнате, где ночевал в последний раз, хорошую конопляную веревку, которую он сам заботливо свил — она служила ему для устройства временных загонов для баранов. Но двери комнаты почему-то не поддавались, а он боялся толкать их слишком сильно.

Тогда Госпожа мать, которая тоже сидела за столом и ела яйца с салом, заулыбалась, поискала что-то в складках юбки, и бросила ему тяжелый предмет, который он инстинктивно поймал. Ключ от комнаты.

— Он прибыл этой ночью, — сказала дама.

Так значит, дверь комнаты была заперта из-за гостя, который укрывался там и желал избегнуть нескромных взглядов и вопросов. Добрый человек Андрю из Праде сидел на лавке возле ложа. Когда вошел Пейре Маури, он поднялся, они быстро поздоровались, и он снова сел. Он тоже завтракал: возле него на лавке лежали две жареные рыбки, кусок хлеба, и стояла кружка с вином.

Тем утром, когда Пейре Маури возвращался к овцам на пастбища долины, в его суме вместе с круглыми тяжелыми хлебами, которых ему должно хватить на неделю, он нес маленький кусочек хлеба, благословленный добрым человеком, чтобы откусывать от него понемногу, перед тем, как что-нибудь съесть. Вокруг плеча он обмотал хорошую конопляную веревку, которую свил сам.

Через неделю с лишним, в тот же час, вновь придя за хлебом, молодой пастух, войдя в дом Раймонда Пейре, встретил Эн Белибаста, Гийома Белибаста — отца. Он стоял возле своего еще оседланного мула, привязанного к кольцу в стене, у входа в загородку. Седой патриарх поднял на молодого человека свои черные глаза, блистающие из-под густых бровей. Потом он вроде как улыбнулся.

— Хорошо, что ты пришел, юноша, — сказал он несколько гортанным голосом с нездешним акцентом. — Мой кум Раймонд Пейре занят. Можешь провести меня к своему кузену Раймонду Маулену?

Они медленно шли через всю деревню, приветливо здороваясь со встречными. Пейре Маури привел Эн Белибаста в дом Маулена, и сказал ему, что в доме находится добрый человек Андрю из Праде, который прячется за бочками, в сутул, полуподвале у входа в погреб.

По — видимому, у доброго человека и старого верующего было о чем поговорить. Пейре оставил их наедине, чтобы они могли спокойно побеседовать. Думая о том, что эти двое, возможно, организовывают всю подпольную жизнь Церкви в земле Кубьер, он поднялся наверх, чтобы поздороваться с кузиной Эглантиной, потом снова спустился в сутул, открыл двери загородки для овец и пригласил обоих собеседников пообщаться в теплом и светлом загоне. Сам он устроился за внешней загородкой, чтобы дать им возможность поговорить без свидетелей, глядя на них издалека. Подпольный скиталец, бывший ткач из Праде, ставший еретическим монахом, и седой верующий, хозяин огромных стад и просторного дома. Оба мужчины принадлежали почти к одному поколению, оба были коренастыми, похожего телосложения, и если лицо первого — доброго человека — было чисто выбритым, а морщины и складки придавали ему несколько грубоватое выражение, то второй — верующий — гордо носил бороду и усы, властно и внимательно вглядываясь в собеседника.

Они все продолжали говорить, когда вернулся Раймонд Маулен вместе со своим новым пастухом, Жоаном де Мирелье, поздоровался со всеми, и поднялся в фоганью, чтобы перекусить. Все это время Пейре оставался на месте, не двигаясь, ничем не занимаясь, только охраняя этих двоих. Он думал об овцах, которые остались на пастбище под присмотром одних собак. О хлебе, который он должен взять с собой. Он пытался вообразить, о чем так долго могут говорить эти двое. Он не слышал ничего, кроме долетавших до него обрывков слов, — знакомый, напевный акцент доброго человека, акцент земли д’Айю, и грубоватый выговор Фенуийидес, проскальзывающий в шепоте верующего.

Наконец, они завершили беседу, и все трое вернулись в дом, в сутул. Тогда Пейре увидел, как старый Эн Белибаст, прячась за бочками и не способный встать на колени из-за своего ревматизма, трижды низко склонился перед добрым человеком, совершая melhorier, как и подобает доброму верующему — тройную просьбу о благословении и молитве. Но едва юный пастух тоже успел исполнить свой долг перед добрым человеком и трижды обнял его, как внезапно сбежал с лестницы Раймонд Маулен, возвращаясь к своей работе. Он пригласил почтенного гостя, Эн Гийома Белибаста, а также юного Маури, остаться у него до вечера и разделить с ним трапезу, но патриарх вежливо отказался, объяснив, что его уже пригласил Раймонд Пейре — Сабартес. И когда добрый человек снова укрылся в полуподвальном убежище, Раймонд Маулен сам почтительно открыл двери сутул, и вывел обоих гостей в сад, чтобы оказать честь Эн Белибасту из Кубьер, впервые почтившему его дом.

Тем же вечером Пейре Маури, оставив еще одного своего кузена, Гийома Марти, стеречь отару, пошел на ужин в дом Пейре — Сабартес вместе с Эн Белибастом. Позже явился Гийом Эсканье, потом бальи мессира Жиллета Раймонд Гайрод — тоже добрый верующий — а потом и другие жители Арка, никогда не забывавшие о добрых людях. Когда все выпивали у очага, разговаривая и смеясь, а во дворе уже совсем стемнело, двое молодых людей, как это было заранее уговорено, поднялись и покинули дом. Пейре Маури и Гийом Эсканье должны были зайти в дом Раймонда Маулена за добрым человеком Андрю из Праде и проводить его в Кустауссу, в дом Пейре Монтани. Когда они вернулись в Арк, луна стояла уже высоко, и Пейре Маури остался ночевать у Раймонда Пейре. Той ночью он спал на одном ложе с почетным гостем, старым Эн Белибастом, который громко храпел. Утром, когда патриарх садился на своего мула, то сказал ему, что он сам и его сыновья ждут его вскоре в гости, у них дома в Кубьер. Что там его хорошо примут.

Глава 12 МАЙ-ИЮНЬ 1303 ГОДА

У Пейре Маури появилась привычка всякий раз, когда представлялась возможность, пересекать горы Фурту, заходить в Кубьер и навещать Белибастов. Его часто посылал туда по разным делам его хозяин и товарищ Раймонд Пейре, тесно сотрудничавший со своим кумом Эн Белибастом. Иногда он сам ходил туда по делам добрых людей, охраняя их по дороге и сопровождая к надежным очагам верующих, от Арка до Кубьер. И он использовал все это, чтобы снова и снова испытывать удовольствие от дружеских встреч с Бернатом Белибастом, с которым его связывали узы радостного братства.

Это было путешествие длиной в шесть — восемь часов, довольно небольшое, как для такого привычного молодого горца Пейре, легко перескакивающего с камня на камень по горным тропам. От горы Рабассоль, которую было видно из Арка, он постепенно, но неуклонно поднимался по красным полонинам, наклоненным к югу. Пейре ничего так не любил, как удивительного появления на повороте величественного каменного массива Бюгараш, когда он внезапно закрывал собою весь горизонт. Еще более выдвинутый в сторону Кубьер, мрачный хребет Бюгараш сползал к западу, раскалываясь вертикальными трещинами, а за последней его голубой южной стеной высился белый силуэт Канигу. Сам вид этого пейзажа, эти золотые травы пастбищ, ступенями поднимающихся в бескрайнее небо, напоминали Пейре родные пастбища земли д’Айю. Но насекомые в траве здесь стрекотали громче, жара была сильнее, а запахи — резче. Он миновал перевал Фаж. Потом спустился на поросшие каштанами уступы, где там и сям росли маленькие зеленые дубки, и вскоре мог различить косые плоские скальные выступы, говорившие о близости Кубьер. И, наконец, внизу, перед ним открывалась красивая белесая долина, ведущая к Пейрепертюзе, долина, скрытая за золотистой мглой, и деревенька, свернувшаяся вокруг огромной церкви аббатства.

Эн Белибаст — крупный скотовод из Кубьер. Его село находилось в зависимости от архиепископа Нарбонны, верховного господина и вершителя правосудия в этих местах. Красивый дом Белибастов располагался на излучинах реки, вместе с садами, огородами, и каменным, выстланным соломой двором. Дом окружали поля и луга. На холмах стояли огромные загоны для овец, с овчарнями и загородками, куда стекались неисчислимые стада. Эн Белибаст любил жаловаться, что каждый год вынужден платить сумасшедшие деньги архиепископу, и что господские подати вкупе с десятиной уже стоят у него поперек горла, но, тем не менее, в его доме всякий мог утолить голод, и не было такого, чтобы гостя не приглашали к столу. Там, вокруг патриарха и его жены, восседали старшие сыновья и невестки, неженатые сыновья и внуки. Раймонд и его молодая жена Эстелла, за юбку которой цеплялись двое малышей; Гийом и его молодая жена Гайларда с младенцем на руках, средние братья — юный красавец Бернат, молчаливый Арнот и, наконец, совсем дети Пейре и Жоан.

Отправившись из дома рано утром, Пейре смог добраться до Кубьер еще до вечерни. Когда показалась золотистая дымка долины, он испустил громкий крик, чтобы уведомить о своем прибытии. Он трижды прокричал таким образом. И ему ответили. В тот вечер его встречали все сыновья Белибаста, занятые стрижкой овец, и с радостью приняли его помощь в этом деле. Когда стемнело, он вместе с ними пришел в дом. Даже Раймонд, суровый обычно Раймонд, смеялся, глядя на его блестящие от жирной шерсти руки и на то, как он едва разгибает спину от усталости. Они умылись, как могли, у реки, чтобы смыть с себя липкую грязь, а потом радостно собрались за трапезой, при свете маленьких уютных домашних огоньков, двух калель и трех свечей. Фоганья благоухала запахами жареного мяса и луговых трав, тяжелый дым выедал глаза; от мужчин все еще шел въевшийся запах свежей овечьей шерсти, жирного тяжелого руна, которое они складывали в тюки. Эн Белибаст говорил только о будущих выпасах. Его сыновья Гийом и Бернат, лучшие пастухи в семье, будут потихоньку уводить овец все дальше и дальше к северу, чтобы дать отдохнуть здешним пастбищам, пока в конце концов, за Рабассоле, они не соединяться с отарами Арка, потому что господин Жиллет де Вуазен согласился на переговоры относительно прохода через его земли стад из Кубьер. Пейре и Бернат толкали друг друга в бок и смеялись. Это будет их первый совместный выпас.

Тогда Эн Белибаст поднял голову и мрачным взглядом обвел присутствующих. Он довольно смотрел на своих многочисленных сыновей. Даже с некоторой гордостью. Все они были похожи на него, когда он еще не поседел; у всех были черные волосы и метавшие искры глаза, а лица — благородной лепки с тонкими чертами. Суровое и резкое у Раймонда, светящееся жизнью у Берната, осененное мягкостью, легко переходящей в жесткость у Гийома, немного удивленное у Арнота. Сидя среди них, между Бернатом и Арнотом Белибастами, Пейре Маури, широкоплечий блондин, смотрелся среди них белой вороной. Патриарх улыбнулся:

— Какой стол, какой ужин — одни добрые верующие, — саркастически сказал он. — Наш господин архиепископ сказал бы — еретики. Но мы еще хуже, чем еретики, мы — сарацины!

Старшие сыновья, уже зная, о чем говорит отец, разразились хохотом. Младшие удивились. Пейре тоже был удивлен. Что это еще за новости? Он шутит?

Однако Гийом Белибаст — старший сделался крайне серьезен. Он стал рассказывать.

— Знаете ли вы, что во времена моего отца, Раймонда Белибаста, еще жили монахи и был аббат в аббатстве святой Марии де Кубьер? Это аббатство, ныне уже опустевшее, нуждалось тогда всего лишь в одном несчастном священнике, чтобы служить мессу для трех старых, медленно угасавших монахов. Но когда-то оно было богато и могущественно. Говорят, что сам император Карл Великий решил построить его в нашей прекрасной долине. Мы, жители Кубьер, не забыли, что наших предков привели сюда издалека! Мой дед еще помнил времена, когда мы телом и добром принадлежали этому аббатству. Мы были рабами, прикрепленными к церковной земле. В его времена еще говорили о том, что все мы в Кубьер — потомки бывших пленников. Что отцов наших отцов и матерей наших матерей привели сюда давным — давно из-за Пиренеев. Пленников в цепях, мужчин и женщин, вместе с другой добычей, награбленной славным воинством Христовым, которое архиепископ и его аббаты вооружили и благословили на крестовый поход, реконкисту. Сарацины из южных королевств! И их, конечно же, поспешили крестить, чтобы сделать покорными крепостными Церкви…

Слова патриарха утонули в гуле голосов, и Пейре почувствовал некоторый ужас. Он слышал столько зловещих слухов о сарацинах. Но его окружали друзья, они смеялись, особенно Бернат, во все горло. Так он, Бернат — сын бывших сарацинов? Тот поднялся и, давясь от смеха, воскликнул:

— Белибасты! Надо сказать, что это не слишком католическое имя!

Намного позже, ночью, когда старшие сыновья уже спали вместе с женами и детьми, Пейре Маури лег в комнате на солье, на одном тюфяке с Бернатом и Арнотом Белибастами, недалеко от младших детей. Он повернулся к своему другу, и шепотом попросил рассказать, знает ли тот, что о сарацинах думают добрые люди.

— Все, что я от них когда — либо слышал на эту тему, — ответил Бернат, оживляясь и блестя глазами, — так это то, что ужасным грехом является убить еврея, сарацина или любого другого человека. Даже инквизитора… Они говорили, что вообще нельзя никого убивать. Что так написано в Евангелии.

Пейре вздохнул. Он был немного обескуражен, и его мысли путались. Спать ему не хотелось. Он был донельзя заинтригован, и ему не терпелось знать больше.

— Пастухи из Акса ходят в низину, за Пиренеи, на зимние пастбища, и говорят, что там, по другую сторону гор, живет много сарацин. Вот хорошо бы было однажды взглянуть на них, как ты думаешь?

Бернат ответил шепотом, напевно звучащими словами:

— Тортоза, Валенсия…

Внезапно юный Арнот заворочался на тюфяке, поднял голову, прислушался.

— Мне вполне хватает травы для пастбищ между Кубьер и Арком. Мне не особенно хочется уходить от добрых людей.

Вернувшись в Арк, и первым делом устроив стрижку овец, Пейре Маури стал радостно готовиться к летнему выпасу. Он начал наносить животным метки на выстриженную шкуру. Он смешал деготь и красную краску в деревянном тазу. У Пейре была красивая кованная железная метка, правда, не его личная. Он каждый раз окунал ее в краску и ставил метку животным на бока, делая это для своего кузена Раймонда Марти. Свою собственную красивую отару из молодых животных он уже пометил кругом, который пересекала косая черта. Он знал, что этот знак немного похож на первую букву его имени, Пейре. Его овцы терялись в огромном стаде Раймонда Пейре — Сабартес, отмеченного буквой S, похожей на змею, а также перемешались с овцами Гийома Ботоля, отмеченными узким треугольником, и с овцами Раймонда Маулена, помеченными кругом с крестом посредине. И когда, несмотря на надзор лабритов, кто-нибудь из овец или ягнят отбивался от стада, и забредал в другую отару, а то, к несчастью, оказывался добычей бродячих псов, Пейре знал, можно ли отыскать пропавшее животное, или остается его оплакивать.

Через несколько дней — едва пастухи успели устроиться на склонах горы Рабассоле, и как только Пейре Маури стал готовить специальный летник для сыров — Раймонд Пейре — Сабартес послал за ним одного из своих юных слуг, нищего ребенка, которого он взял в услужение, и который зарабатывал себе тяжелым трудом кусок хлеба.

— Хозяин требует Вас, — сказал запыхавшийся мальчик. — Он хочет, чтобы Вы спустились к нему.

Пейре накормил малыша, сказал ему, что тот может переночевать здесь, вместе с пастухами, и отправился в путь. Уже стемнело, пока он добрался до Арка, а когда он открыл двери дома Раймонда Пейре, на дворе стояла темная ночь. Но в фоганье еще не спали. В углу при свете калели пряли женщины. Пейре слышал, как Себелия жалуется, что ее грудной ребенок совсем не имеет аппетита. В глубине зала отблески жара в очаге, еще горевшем этой прекрасной летней ночью, освещали троих мужчин, сидящих на лавке. Те встали, чтобы поздороваться с молодым пастухом. Он отбросил назад капюшон. Поздоровавшись вначале с Госпожой матерью и хозяином дома, он узнал доброго верующего Пейре Монтани из Кустауссы, сердечно пожавшего ему руку. И тогда, по выражению лица Раймонда Пейре, верхняя губа которого дрожала от волнения, Пейре Маури понял, что здесь есть еще один, очень важный гость. Этот человек, стоявший перед ним, молодой и стройный, завернувшийся в темный плащ, был не кто иной, как добрый человек Жаум Отье, сын Мессера Пейре из Акса.

Пейре прижался лбом к плечу юного монаха, трижды приветствовал его и поцеловал в лицо. Он был поражен его ясным взглядом, смотревшим ему прямо в глаза, и улыбкой, одновременно дружеской и далекой, словно этот молодой человек, несмотря на весь свой юный возраст, не принадлежал уже больше к миру пастухов и клириков, а находился где-то в ином мире, на пути апостолов, открывавших другим дорогу Добра. Его лицо, с таким же решительным подбородком, как и у отца, было обрамлено широким капюшоном. Подняв голову, он серьезно и искренне благословил верующего.

Этой ночью Пейре Маури спал всего несколько часов. Еще стояла абсолютная тьма, когда он поднялся задолго до рассвета вместе с Пейре Монтани и Жаумом из Акса, которого они должны были сопровождать в Риу, в долину Дайньи.

Глава 13 ИЮНЬ 1303 ГОДА

Я никогда не забуду этого юного святого. Я думаю, что ты, Гийом, его не знал. Он не часто бывал в Монтайю, а ты в те времена был еще слишком мал, чтобы сопровождать добрых людей. По — моему, тебе тогда было четырнадцать или пятнадцать лет? Я помню, в те годы твой брат Раймонд Маурс однажды сопровождал его до Арка вместе с моим братом Гийомом Маури. Но я никогда не забуду его. Он был одним из первых, кого сожгли в Каркассоне, когда Инквизиция вновь набросилась на нас. Один из первых наших мучеников, юный святой. Добрый человек Жаум из Акса, сын Мессера Пейре Отье…

Он был худощавым и стройным юношей, с красивыми руками и тонкими запястьями; и такой белой кожей, что под ней виднелись вены. Это был человек с непреклонной волей. Он казался таким же бестелесным, как и его отец, с тем же синим взглядом, с таким же решительным профилем; его темные волосы всегда были аккуратно подстрижены, как у человека ученого. Да ведь он, в сущности, и был ученым. Перед тем, как креститься и стать добрым человеком, он учился в Тулузе на нотариуса, как и его отец, и почти все мужчины в его семье. Я много раз видел, как он читал из книги по-латыни, а его отец, стоя рядом, объяснял каждую фразу, которую тот произносил. Цитаты из Святого Писания. Сам он знал его наизусть. Он цитировал мне по памяти целые куски из Святого Писания, по дороге, когда мы шли из Арка в Риу Эн Валь. И объяснял мне это так, что все представлялось мне столь ясно, словно я увидел свет, который невозможно забыть. Я думаю, что добрый человек Жаум Отье мог бы проповедовать еще красивее, чем его отец, Мессер Пейре из Акса…

Мы ушли втроем еще засветло, по дороге на Риу. Поскольку я был пастухом, то прекрасно знал все дороги — вот почему Пейре Монтани из Кустауссы нуждался в моей помощи, а Раймонд Пейре послал за мной на пастбища. Наше отбытие было немногословным, но волнующим. Раймонд Пейре попрощался с Жаумом из Акса и обнял его, сам привел ему лучшего мула и держал его под узцы, пока Жаум Отье на него взбирался.

— Приветствуйте как следует от моего имени друзей в Риу, — сказал он нам напоследок очень торжественным тоном, высоко подняв руку. Еще чуть — чуть, и он сам бы благословил доброго человека. Очутившись верхом, добрый христианин, казалось, преобразился. Теперь это был юный рыцарь, с величественной осанкой, выезжавший из Арка с небольшим пешим эскортом. А я преисполнился гордости от того, что стал его проводником.

Поскольку день обещал быть хорошим и ясным, я решил идти через плато Лакамп, где можно было и передохнуть. Рассвет застал нас возле Буассе, и там, за высокими стенами дома Раймонда де Буассе, нас приветствовал сам хозяин, тоже стоявший на дороге Добра, и попросил у доброго человека благословения Божьего. Мы прошли Лерьер, намереваясь остановиться в Кум Бейле и отдохнуть. Мы шли на северо — восток, в лицо нам светило солнце и дул ветер, золотое утреннее солнце и ветерок с моря, трепавший нам одежду на груди. Дорога была легкой, и я шел рядом с мулом, чтобы оказать почтение доброму христианину, а Пейре Монтани шел с другой стороны. И добрый человек проповедовал для нас. Можно сказать, что он больше обращался ко мне, чем к верующему из Кустауссы; я это понял еще по первой его фразе: «Значит, Вы уже видели Монсеньора моего отца?»

Сидя в седле, добрый человек Жаум из Акса говорил со мной довольно громким голосом. Он внимательно смотрел мне прямо в лицо, держа одной рукой вожжи, а другой придерживая синий капюшон плаща, развеваемый ветром.

— И отец мой наставил Вас на путь добрых верующих?

На меня внезапно нахлынули все те чувства и воспоминания, когда я впервые совершил melhorier и заключил convenensa несколько недель тому с Мессером Пейре из Акса, его отцом. Он первым стал проповедовать для меня. И я ответил: да, наставил. И он, добрый человек Жаум, тоже стал проповедовать мне, для спасения моей души и радости моего сердца.

— Поговорим теперь об Отце Святом, — сказал он.

Он говорил об Отце Святом, добром и милосердном. Отце, сотворившем всех добрых духов. Он говорил о том, как Сатана проник в Его Царствие через огромную дыру, проделанную им, и как он соблазнил множество добрых духов идти с ним, обещая им там, внизу, наградить их стадами, домами, богатством и роскошью, а также дать им жен и детей. А те духи, что послушали его, стали соблазнять других, и все они поспешили ринуться в бездну с небесных высот через огромную дыру, проделанную Сатаной. И они падали с небес так густо, как цветы в траве или дождевые капли.

Морской ветер рвал с меня капюшон, трепал мне волосы тысячей пальцев, а я словно чувствовал дуновение тысяч дыханий, летящих с неба. А Жаум Отье продолжал своим напевным голосом. Отец Небесный закрыл ногой дыру в небе и обратился к своим погибшим детям: «Увы, дети мои, в мире Сатаны вы будете пожираемы низкими страстями и похотями, и не будете знать ни покоя, ни отдыха, — потому что ничего из того, что он создал, воистину не может быть ни вечным, ни постоянным. Дети Мои! Вы все равно не перестанете стремиться вернуться в Царствие Мое. В мире Сатаны будете вы переходить из одного плаща плоти в другой, пока не вступите на дорогу справедливости и правды, которая приведет вас к спасению. И тогда вы вновь вступите в Мое Царствие. Но будет это не по вашей воле, но по Моей. Ибо когда Отец призовет человека вступить на путь справедливости и правды, то человек уже не может не следовать этому голосу…»

И тогда я сначала задал вопрос себе, а потом спросил и его, как так получается, что падшие духи, так далеко, в этом мире, могут еще слышать голос Отца. Он улыбнулся и сказал мне, что Отец Небесный может сделать так, что все Его дети услышат этот голос, если будут готовы.

— После того, — добавил он, — падшие духи очень быстро поняли, кем был Сатана, и раскаялись, что покинули Отца. И тогда стали они петь Песнь Песней Сиона. Псалом. Если я забуду тебя, Иерусалим… И тогда Сатана в гневе поместил их в плоть, в одежды, сделанные для земли забытья. Чтобы они забыли Отца Небесного.

И я почувствовал, что эта красивая, похожая на сказку история, на самом деле правда. Мне ведь уже приходилось слышать рассказы о падении ангелов, которые, как я теперь понял, были человеческими душами. Бывший ректор Монтайю сам проповедовал о падении Люцифера, чтобы предупредить нас о грехе гордыни. Но голос доброго христианина Жаума из Акса словно воскресил во мне эти образы с такой силой очарования, как если бы я сам стоял перед лицом Сатаны на реках Вавилонских, и стенал и плакал об утраченной дороге к истинному Иерусалиму. И я ощутил всю тяжесть своего тела, весь тлен этого мира, и эту землю забвения, землю изгнания. И тут я подскочил:

— Но как же случилось, если мы все забыли, как же Вы могли вспомнить и нам все это рассказывать?

И тогда напевный голос посерьезнел:

— Потому что Он пришел от Отца Небесного, чтобы вернуть нам память и просветить нас Своим Евангелием, чтобы мы могли достичь Спасения и вырваться из-под власти Сатаны. И Он показал нам, в Своих святых Евангелиях, что все мы покинули Царствие из-за гордыни и лжи дьявола, и всем нам предстоит вернуться в небеса путем послушания, истины и веры… Сын Отца Небесного, Господь Наш Иисус Христос.

Морской ветер бросал мне волосы на глаза. Я отвернулся и глянул на юг, на бесконечную гряду гор, на поднимающуюся к солнцу Бюгараш, на взлетающую ввысь Канигу. Потом на запад, где линия далеких хребтов тянулась все выше и выше, и я знал, что там, в той стороне, самые высокие горы. Горы Сабартес и перевалы Сердани.

Было немного за полдень, когда мы достигли, как я и рассчитывал, Кум Бэйле, под Пеш Арнот, и сделали там привал, чтобы отдохнуть и перекусить. Мы уже были недалеко от долины Дайни, и видели ее яркую и пряную зелень. Привязав мула к дереву, мы расселись на траве, разложили перед собой провизию на белых салфетках. В одну из них, которую я нес у себя в котомке, Госпожа мать завернула мне один из моих сыров и сушеное мясо, для Пейре Монтани и меня. В другой — буханка хлеба и соленая рыба для доброго человека. А в моей фляге достаточно было доброго вина.

И тогда добрый христианин Жаум из Акса привстал на колени, склонился над разложенной на земле провизией, взял правой рукой большой круглый хлеб, предварительно завернутый в белую салфетку, поднял его на уровень левого плеча, на которое набросил другой край салфетки, склонил над ним голову, прикрыл веки и стал говорить слова, но я толком их не расслышал. Он благословил хлеб — я уже видал, как это делали добрые люди за своим столом. И этот благословленный хлеб он преломил и дал каждому из нас по куску. Сидя на корточках, мы с благоговением приняли его и поблагодарили:

— Benedicite, senher, благословите, господин.

— Пусть Бог благословит вас, добрые верующие, — сказал он нам. — Ешьте же этот хлеб, который есть Словом Божьим, и благословляемый нами в память о Тайной Вечере Сына Божьего. И никогда не начинайте трапезы, пока не отведаете сего хлеба. И если вы недостаточно голодны, чтобы съесть его целиком, не дайте пропасть даже крошкам: соберите остатки и сохраните до следующего раза. И не забывайте всякий раз говорить Benedicite.

Я медленно жевал хлеб, благословленный добрыми людьми. Набравшись смелости, я повернулся к Жауму из Акса, который ел со свойственным юности аппетитом — да что там говорить о его возрасте — ведь он был нашим ровесником, а уже давно пребывал в постах и воздержаниях своего ордена. И я рискнул спросить его:

— А какие слова произносите Вы, благословляя хлеб?

Он промокнул салфеткой рот и улыбнулся мне:

— Все то же самое, что говорят и попы над хлебом на алтаре, совершая свои таинства. Видите, Пейре, как лживы клирики Римские! Их хлеб ничем не отличается от нашего, но они претендуют на то, что в их руках он превращается в тело Господне, что, конечно же, неправда. Мы же, благословляя хлеб, знаем, что он остается тем, чем был, и называем его просто благословленным хлебом.

Я не мог удержаться от смеха, и он засмеялся вместе со мной.

В Риу мы пришли в дом, где нас уже ждали, и вся семья добрых верующих приняла доброго человека с уважением и искренней радостью. Они дали нам напиться и продуктов в дорогу. А потом я отправился восвояси. Добрый христианин Жаум должен был еще посетить множество домов в этом городе, прежде чем Пейре Монтани проводит его до Лиму. Я пошел обратно один, попрощавшись со всеми и попросив благословения доброго человека. И тогда Гийом де Риу вышел вместе со мной за двери и тоже попросил меня передать от него привет Раймонду Пейре — Сабартес. Когда я вернулся в Арк, уже совсем стемнело.

И я нес с собой кусок хлеба, благословленного добрым человеком.

Глава 14 ЛЕТО 1303 ГОДА

В тот же год я впервые был на летних пастбищах вместе с братьями Белибастами, Бернатом и Гийомом. Под конец июля месяца отары из Арка и Кубьер соединились на южных склонах горы Рабассоль. Еще издалека я и мои товарищи услышали блеяние и крики пастухов, отдававшиеся эхом в ущельях между скал, словно клекот диких птиц. Раймонд Марти и я отвечали им с радостью в сердце, взбирались на скалу, глядели в сторону юга, на Бюгараш. Мы видели, как они поднимались по долинам. Целые потоки животных — пегих, белых, рыжих, черных, с красиво загнутыми рогами, тысячи голов с темными мордами и выгнутыми носами, весь этот неумолчный топот тысяч ног, и на каждом боку каждого животного из этих огромных стад краснели метки Белибастов. Они окружили гору, взяв ее в кольцо.

Бернат Белибаст и я вскоре стали неразлучны. Он стал самым лучшим моим товарищем среди пастухов. Он оставался со мной в летниках приглядывать за сырами. Я очень доверял ему, зная, что при малейшей тревоге я могу послать его проверить, что не так, исправить, переделать, обеспечить все нужное. Я попросил его брата Гийома заняться марранами, молодыми животными весеннего помета, с едва пробивающейся шерстью, игривыми и драчливыми. Я сказал ему со смехом, что он похож на них, такой же драчливый, но Гийома Белибаста было не так просто рассмешить, как его брата Берната. Он говорил мало, и не любил, когда ему перечили. Он никогда не позволял мне принимать решения относительно овец своего отца, хотя наши отары смешались. Конечно, я был главным пастухом Арка, но он был старше меня, и всякий раз давал мне это почувствовать. Требовалась вся расторопность Берната, чтобы избегать конфликтов.

Едва начался август, как за нами прислал Раймонд Пейре. Он хотел, чтобы я занялся проводником и посланцем добрых людей, прибывшим из Ломбардии, которому срочно нужно было увидеться со Старшим, Пейре из Акса, находившимся в то время в Сабартес. Бернат тоже решил пойти вместе со мной. На выпасе оставалось достаточно пастухов, а Гийом Белибаст вовсе не казался несчастным от того, что должен был еще и приглядывать за летниками. Я оставил ему своего молодого пату, а лабрита мы забрали с собой. В Лиму, в доме богатого горожанина Мартина Франсе, мы встретились с Гийомом Фалькетом. Это был человек маленького роста, проворный как ртуть, с круглыми глазами и острой треугольной бородкой. Он напоминал лесного фавна. Смешливого и добродетельного фавна.

— На службе у добрых людей я готов обойти весь мир! — восклицал он. — Только в Италии мне пришлось побывать пять или шесть раз. Не говоря уж обо всех наших сенешальствах, где я знаю каждый камешек — Тулузэ, Лаурагэ, Альбижуа. Но в графстве Фуа и в ваших горах Сабартес я заблужусь, как ребенок.

Дом четы Франсе в Лиму был огромным и роскошным. Моя нога никогда в жизни не ступала в такой красивый дом, благородный дом купца и банкира. Мартин хранил у себя большую часть запасов Церкви. Всего, что добрые верующие завещали и давали добрым людям, чтобы помочь им выжить. Особенно шерсть. Такие люди, как мы, давали что могли. Красивые мотки шерсти, каждую весну, с каждой стрижки. Супруга Мартина Франсе, На Монтолива, пряла всю эту шерсть вместе с другими верующими женщинами из Лиму. Она объясняла мне все это, весело смеясь, подняв ко мне красивое, тонкое и ухоженное лицо. Я никогда не видел женщину такого возраста — думаю, ей было столько же лет, сколько и моей матери — со столь гладким лицом, красиво очерченным ртом и глазами. Ее черные волосы были причудливо уложены и украшены богатой, роскошно расшитой вуалью.

— Из всей этой шерстяной пряжи мы делаем красивые саржевые отрезы, — добавила она. — И тогда добрые люди могут делать из них себе теплую одежду на зиму. Остатки мы продаем, и эти средства используем для их нужд.

Она улыбнулась. Меня внезапно охватило желание легонько, кончиком пальца, дотронуться до этой излучающей сладость кожи, этих красиво сияющих волос, шелковой вуали, роскошно расшитой ткани корсажа.

Мы, Бернат Белибаст, Гийом Фалькет и я, отправились в путь ночью. Мартин и Монтолива Франсе провели нас до каменного порога своего дома. Всего какой-нибудь день с лишним пути — и мы уже прибыли в Монтайю под видом трех пастухов из Разес, которые хотели бы приобрести пару — тройку молодых животных помета этого года перед осенними ярмарками. Мы попали на плато через перевал Семи Братьев, над Белькер. Еще начиная с земли Саулт, Бернат с восхищением вдыхал горный воздух, указывая рукой на тяжелые тучи, клубящиеся в ущелье Лафру, и восклицал, что для него горы — это прежде всего такие вот грозы, готовые нас утопить, но все же эта земля, моя земля — самая величественная и прекрасная из тех, что он когда — либо видел. Гийом Фалькет смотрел вдаль, внимательно разглядывая горную деревню, над которой возвышался замок графа де Фуа, и расспрашивал меня о солдатах гарнизона. Когда мы были уже у ворот дома моего отца, наконец разразилась гроза, мы вбежали внутрь, и я сразу же ощутил тепло родного очага. Долгие месяцы я не вдыхал запахов фоганьи моей матери. Я представил отцу и матери своих друзей, и с некоторой веселостью отметил, что Бернат почему-то казался смущенным, хотя мой отец принял его со всем радушием, взял за руку и усадил у нашего очага. Назавтра мой отец, Раймонд Маури, должен был перенять у нас эстафету и отвести Гийома Фалькета в Ларнат, в дом Изаура, где в то время прятался Мессер Пейре Отье. Когда я, наконец, смог обнять мать, она дала мне подержать маленького красного голосистого лягушонка — самого младшего брата Арнота, еще грудного младенца, а Жоан все пытался забраться ко мне на руки.

Но больше всего меня удивила сестра Гильельма. Я подсчитал, что ей уже минуло четырнадцать лет. Она все больше становилась похожей на нашу мать, Азалаис, но у нее была очень белая кожа, а под черными локонами пестрели веснушки. Ее жесты были немного резкими, а повадки неловкого и вытянувшегося подростка все еще детскими, однако, она выявляла чрезвычайный и живой интерес ко всему, что касалось добрых людей. Она настаивала, чтобы я рассказал ей об Арке, где хотел провести свою жизнь. Я стал описывать ей счастливую долину, охряную землю, колышущиеся под ветрами деревья, траву, сочно — зеленую весной и золотистую летом. Красивую бастиду, принадлежащую не особо алчному сеньору, цветущие сады на плодородной земле. И все эти семьи добрых верующих, почитающих за честь принимать добрых людей, переселенцев из Сабартес, наших родственников и друзей, и местные семьи, родом из Разес — даже семью бальи мессира Жиллета де Вуазена.

Гильельма страстно расспрашивала меня о добрых людях. Ее глаза сияли. Она сама видела здесь, в Монтайю, Гийома Отье и Андрю из Праде. На следующее утро после нашего прихода я вместе с ней отправился к источнику де Ривель, чтобы помочь принести воды. Там она пристала ко мне, прося рассказать о Мессере Пейре из Акса. И там, в тени фонтана, стараясь не особенно привлекать внимание зловещей охраны графского донжона, и глядя на фигуры солдат, которые стояли на часах, я стал рассказывать ей о том весеннем вечере, когда Старший сделал меня добрым верующим. И я сказал ей о том, как совершать melhorier и заключать convenensa. И я говорил ей слова из его проповеди.

«О братья, не дивитесь, что мир ненавидит вас, ибо так же он преследовал Господа Нашего и апостолов Его, которые никогда не лгали и не обманывали. И это мы следуем праведным путем апостолов. Есть две Церкви: одна гонима и прощает, а другая владеет и сдирает шкуру».

Я видел слезы на ресницах младшей сестры. Нас охватили одни и те же чувства. И тут раздался голос Берната Белибаста, низкий и немного хриплый. Он раздался из-за моего плеча и повторил последние слова проповеди доброго человека. Бернат бесшумно подошел к нам, и пока он говорил все это, в этот самый момент, его взгляд был устремлен на Гильельму. Взгляд, горящий мрачным огнем.

Огромный кувшин стоял под струей фонтана, а вода уже давно переливалась через его края и струилась вниз. Я обернулся, окунул руки в ледяную воду, поднял кувшин и поставил его на плечо. Гильельма стыдливо приветствовала Берната, опустив глаза, и спряталась за моей спиной.

И когда мы возвращались обратно в деревню, а над нами возвышался донжон графа де Фуа, освещенный утренним солнцем, и там бесконечно ходили туда — сюда вооруженные люди, я все думал об этом взгляде Берната на Гильельму. И я сказал себе, что никогда, даже в первые дни своей влюбленности, никогда в жизни я не смотрел так на Бернаду д’Эсквина.

И ни на какую другую девушку.

Перед тем, как покинуть Монтайю, я дал Гильельме кусок хлеба, благословленный для меня добрым человеком Жаумом Отье.

И еще много месяцев Бернат Белибаст, Бернат, который так хорошо умел говорить, Бернат, так красноречиво строивший для меня сложные матримониальные планы, Бернат не сказал мне ни слова насчет моей сестры Гильельмы. Мне пришлось дожидаться следующего лета. Когда мы снова вместе вернулись в Монтайю, чтобы привести с собой юного послушника добрых людей, Рамонета Фабра, вместе с проводником и посланцем Пейре Бернье, прошел уже целый год. И только тогда Бернат осмелился сказать несколько слов Гильельме, взять ее за руку — в этом он мне позже признался. И Гильельма тоже осмелилась взглянуть на него и улыбнуться.

А я, по дороге, когда мы возвращались в Разес, размечтался о счастливой долине. Обо всей этой жизни, в ласковом свете доброты и дружелюбия, где наши отары бы множились, дома строились, возводились стены и росли сады, где мы бы слушали голос Добра, речи добрых людей, задевающих за душу обетованием небес; обо всей этой жизни, полной опасностей, но преодолеваемой силой смеха и надежды. А эта дьявольская Инквизиция увязнет и погрязнет в Каркассоне, Лиму, Альби. Обо всей этой жизни, где мы будем ходить по белесой земле между Арком и Кубьер, водя с собой тучных овец и молочных ягнят, и возвращаясь по вечерам к своим счастливым очагам. Все вместе. И каждый дом — это дом друзей. И так будут жить моя сестра Гильельма и мой друг Бернат.

А я к тому времени уже ни к кому не сватался, и потому иногда ощущал в сердце тяжесть, пустоту и боль. Я не мог серьезно думать о дочери Раймонда Пейре, все еще игравшей в тряпичные куклы, хотя ее отец все настойчивее обхаживал меня со всех сторон, и обращался со мной как с родственником и товарищем. Почти сыном. У меня уже была собственная отара, я выкупил свою свободу, приобрел несколько лугов и думал построить собственный домик у границ бастиды Арка. А может, и жениться на молодой девушке, которая стоит на дороге Добра.

И я думал о том, чтобы спросить совета у матери — она мне уж точно что-нибудь подскажет.

Глава 15 ОСЕНЬ 1303 ГОДА

Пейре Маури жил в надежде и мире еще, по меньшей мере, две зимы в долине Арка, счастливой долине, где он решил провести свою жизнь. Постоянные встречи с добрыми людьми, навещавшими дома верующих, утоляли жажду и голод нетерпеливой души молодого двадцатилетнего юноши; а опасности, которым он подвергался, сопровождая их по дорогам, удовлетворяли его стремление жить полной грудью. Он еще пару раз влюблялся, но это уже не затрагивало так его сердце. Он говорил себе, что некуда торопиться, что просто нужно остерегаться связывать неразрывными узами свою судьбу с домом его хозяина и товарища — но не выявлять это слишком откровенно. Раймонд Пейре — Сабартес не переставал делать все возможное, и даже с некоторой ноткой ревности, чтобы удержать молодого человека у своего очага. Он смотрел одобрительно, хотя и несколько раздосадовано, на возрастающую самостоятельность своего пастуха. Если молодой человек не присматривал за его отарой и не проводил время в обществе добрых людей, то со свойственными ему умом и упрямством использовал любую передышку, чтобы строиться и обустраиваться.

В первые дни осени Гийом Пейре — Кавалье принес весть о том, что добрые люди Пейре и Жаум Отье, бывшие прежде в Сабартес, наконец прибыли в Лиму и находятся у Мартина и Монтоливы Франсе. Верующие Арка сразу же устроили небольшое совещание, и на следующее утро из бастиды по направлению к Лиму отправилась целая делегация. Во главе ее были две почтенные супруги — прекрасная Маркеза Ботоль и хмурая Себелия Пейре, которые собрали всю шерсть Арка, чтобы иметь подходящий предлог отправиться в поход. С помощью погонщика мулов Катала, они взгромоздили на мулов внушительные корзины, наполненные мотками пряжи для тканья и рулонами тканей для покраски. Их сопровождал Гийом Эсканье, младший брат Маркезы. Они приготовили подарки, чтобы порадовать добрых людей: Маркеза взяла рыбный паштет с хрустящей корочкой, заботливо завернутый в салфетку, а ее брат Гийом — корзину форели, которую он сам наловил в Риалсесс. Что касается На Себелии, то она спекла сырный пирог, который они ели в дороге. Пейре Маури, вернувшийся с пастбища и слишком занятый сортировкой овец, с некоторой завистью смотрел, как они удаляются, но думал, что рано или поздно добрые люди придут и в Арк.

Когда через три дня они вернулись, Гийом Эсканье, опершись на ограду загона для овец Пейре — Сабартес, рассказывал своему другу Пейре Маури о незабываемом вечере, который он провел в Лиму, в красивом доме дамы Монтоливы. О шутках Мессера Пейре Отье за столом, о сердечности гостей. Потом, когда настал вечер, и весь дом готовился ко сну, трое людей из Лиму в капюшонах пришли искать доброго человека, чтобы он даровал счастливый конец умирающей. Очень бледное лицо Гийома Эсканье оживилось и прояснилось. Он размахивал рукой, дергал себя за бороду, чесал голову под капюшоном. Его нерешительный голос становился все более взволнованным.

— Чтобы оказать мне честь, Мартин Франсе предложил мне разделить в ту ночь ложе с добрым христианином. Но Мессер Пейре Отье вернулся только на рассвете, очень усталый. Он разбудил меня и произнес свои молитвы, Он говорил со мной очень по-дружески, предложил мне выпить с ним воды и протянул мне стеклянный бокал. Ты представляешь, Пейре? Стеклянный бокал…

— Да я такого в жизни никогда не видал! — заметил Пейре, улыбаясь и слегка пожимая плечами. — Правда, у нее все такое изящное, у На Монтоливы…

Гийом Эсканье рассмеялся.

— В том числе и она сама, я прекрасно понял, что ты хочешь сказать, Пейре! Изящная до кончиков пальцев… Такой доброй верующей, как она, по плечу было бы заботиться о нас двоих, о тебе и обо мне, и управлять нашими хозяйствами.

Пейре посерьезнел. Он возразил, дружелюбно улыбаясь:

— Ладно тебе, Гийом. Как можно говорить такое о благородной даме?

Однако он знал, что за шутками его соседа прячется все та же неуверенность, которую испытывал и он сам. У обоих юношей были похожие сердечные проблемы; ни тот, ни другой не могли найти себе пары, чтобы завести семью. Все было бы намного проще, если бы они без страха могли войти в другие семьи Арка. Потому что в семьях добрых верующих, на которых можно положиться, уже не осталось дочерей на выданье. Гийом Эсканье много раз давал понять, что сам-то он не прочь подождать, пока маленькая Бернада Пейре — Сабартес не достигнет нужного возраста. Со своей стороны, он довольно откровенно частенько говорил Пейре Маури о своей собственной сестре, Эксклармонде Эсканье, которой уже исполнилось двенадцать лет, и которая вскоре станет невестой. Пейре смеялся, защищаясь, и говорил, что у сестры Гийома Эсканье слишком много братьев в Арке и Соржеате, чтобы он мог надеяться на приличное приданое. И что в любом случае, прежде чем он на что-то решиться, он хочет подождать и увериться, что юная Эксклармонда, когда подрастет, действительно станет похожа на старшую сестру, прекрасную Маркезу Ботоль, с сияющим лицом, смешливыми глазами и королевской поступью.

Под конец октября месяца, как и ожидалось, однажды вечером, Пейре Монтани привел добрых людей Пейре и Жаума Отье в бастиду Арка. Они оба приехали на мулах, принадлежащих Мартину Франсе, а на поясе у них были большие мечи, как у богатых горожан, чтобы избежать подозрений на большой дороге. А когда добрый верующий из Кустауссы отправился обратно в Лиму, добрые люди поселились в большой комнате на солье у Раймонда Пейре — Сабартес. Там они оставались три или четыре дня, к вящей радости местных верующих, и особенно Пейре Маури. Отовсюду приносили дары. Раймонда Пейре — Сабартес, свояченица Раймонда, сразу же прислала большую корзину яблок и орехов. Виллафранка Гайрод принесла красивую новую миску, полную меда. Ее муж, бальи мессира Жилета, явился сам, чтобы используя свое умение, выразить преданность и самолично побрить Мессера Пейре Отье, который любил, чтобы его лицо оставалось таким же гладким и холеным, как в бытность его нотариусом. У доброго человека Жаума в то время тоже была красивая бородка, которую он регулярно и аккуратно подстригал, как и свои легкие кудри. Каждый вечер он одевал зеленый камзол, который брал у Раймонда Пейре, и уходил поговорить с людьми на площади. Но поскольку он был намного худее и выше, чем Раймонд Пейре, то одежда сидела на нем немного странно, обвисая на плечах, и искажая и огрубляя изящную походку юноши.

И каждый вечер, с несколькими друзьями, Пейре Маури шел вместе с юным монахом на площадь, словно со своим старым другом. Он хотел как можно полнее насладиться его присутствием, но также, в случае нужды, защитить его, если вдруг по несчастью, какой-нибудь злонамеренный сосед, распознает в нем еретика. В октябре вечера были еще достаточно теплыми, и мужчины сидели под луной, чтобы провести вечер на воздухе, а женщины, оставшись дома, пряли и шили при свете очага. И, конечно же, после обмена новостями и шутками, все разговоры неминуемо сводились к несчастьям и несправедливостям наших дней. Пейре не мог не восхищаться до глубины души, как молодой монах, никогда не произнося откровенно еретических речей, поворачивал разговор к насмешкам над суеверными обрядами Римской Церкви — ее статуями — идолами, ее облатками, которыми кормят простаков, ее реликвиями и чудесами — и к резкой критике Братьев — проповедников с их злобной Инквизицией. И храбрые жители Арка в ответ только кивали головами, соглашаясь, смеялись его шуткам, и выражали свой гнев по поводу Братьев — проповедников.

В первый вечер, когда они все вместе — Пейре Маури, Раймонд Маулен, Гийом Эсканье и Гийом Ботоль сопровождали Жаума Отье после наступления темноты до дома Раймонда Пейре — Сабартес, то, войдя в дом, они увидели доброго человека Пейре Отье, восседающего в центре фоганьи. Он сидел на лавке возле очага, рядом с хозяином дома, который возился с какой-то домашней утварью. Напротив него сидели, занятые пряжей, добрые верующие — Госпожа мать, Маркеза, Эглантина, Себелия, и слушали его слова с чрезвычайным интересом. И когда его сын Жаум в зеленом камзоле вошел и сел рядом с ним, Старший как раз отвечал на вопрос На Себелии, с жадностью расспрашивающей его, какие важные люди помогают Церкви. И когда он похвалил прекрасную поддержку, которой пользуются его братья у аристократии Сабартес — и в этот момент в его речах словно проскользнула эхо его прежней светской жизни — дама Себелия, дрожа щеками и полузакрыв глаза, заулыбалася от удовольствия. И вновь Пейре почувствовал, как в нем поднимается неудержимое желание смеяться, что он и так слишком часто делал прямо в лицо жене Раймонда Пейре.

Но выражение лица Себелии Пейре достигло полного экстаза, когда добрый человек стал рассказывать историю о счастливом конце Монсеньора Роже Берната, графа де Фуа, который он самолично уделил ему в его замке в Тарасконе вот уже два года тому. Но эта история впечатлила и Пейре Маури. Он знал, что Старший, Пейре из Акса, говорит абсолютную правду. Это апостол, который не лжет и не обманывает. Из этих самых рук Мессера Пейре Отье, которые он держал перед собой, проповедуя верующим Арка, снизошло на графа де Фуа, на его смертное ложе, consolament, таинство Иисуса Христа, смывающее грехи и спасающее душу. Правдой было и то, что еще до своего обращения старый нотариус из Акса был очень близок со старым графом, для которого он составлял и заверял столько важных документов. Раймонд Маулен, сам уроженец Сабартес, воскликнул:

— Если бы Бог дал, чтобы и наш юный граф, Монсеньор Гастон де Фуа, сделал столько же добра Церкви Божьей, как и его отец…

Но еще более важную проповедь оба добрых человека сказали своим верующим на следующий день. Напомнив о счастливом конце графа де Фуа, они хотели, чтобы верующие задумались о спасении души, которое исходит из рук христиан. Их рук, которые держат книги Евангелий. Эту власть отпускать грехи, которую Христос даровал Своим апостолам, апостолы хранят и будут хранить до скончания веков. И пока так будет, все души, одна за другой, достигнут Спасения. Только одни они, апостолы Христовы, имеют эту власть. И они смогут спасти все души, несмотря на происки Церкви Римской, которая является Церковью князя мира сего, а не Церковью Божьей.

— Дети мои! Не верьте в грозные речи о Страшном Суде, суде Божьем, которые Римские клирики вкладывают в ваши головы, чтобы лучше подчинить вас своему закону. Только силой и страхом надеются они увековечить свои богатство и власть в этом мире. Суд уже свершился, и он свершается в вечности. Все души человеческие, упавшие с неба, вернутся туда до конца света. И не будет никакого воскрешения в телах, как проповедуют священники, никакого грозного судии, никакого вечного проклятья.

— А будет ли тогда конец света? — спросил Пейре с бьющимся сердцем после того, как добрый человек Жаум прочитал из своей священной Книги о падении Вавилона: «Пал, пал Вавилон, великая блудница».

— Конечно, — ответил Пейре из Акса, — если под «светом» понимать этот мир, князем которого есть Сатана, а не Царство Божье, которое вечно. Тогда весь видимый мир наполнится огнем, серой и смолой, и он будет уничтожен. И не будет никакого другого ада, кроме этого. Но ни одна душа Божья не будет гореть там, как уверяют нас клирики Римские! На то время души всех людей будут в раю, и все эти души в небесах будут испытывать неописуемое счастье; и все будут одним; и каждая душа будет любить другую, как любят своего отца, мать и своих детей.

Пейре был поражен. Он сказал себе, что это тот самый образец жизни в мире и дружбе, который он пытался обрести изо всех сил, когда он еще ребенком смотрел на сияющие горные снега. Еще он подумал, что они сами, добрые верующие, мужчины и женщины, могут начать жить так, как если бы они уже были в этом Царствии. И с этим страстным желанием он обернулся к своим соседям — Раймонду Пейре, с его похожим на клюв хищной птицы ртом, к его жене Себелии с бледными щеками, прекрасной Маркезе со смеющимися глазами, Госпоже матери с дрожащим подбородком, Раймонду Маулену, Раймонду Гайроду, Раймонду Марти, Гийому Эсканье. Он думал также о своих друзьях Белибастах из Кубьер, предки которых были, возможно, сарацинами. О своем отце в Монтайю, о матери, о брате Гийоме и сестре Гильельме. На его глаза навернулись слезы. Но в глазах Старшего, Пейре из Акса, зажегся лукавый огонек.

— А что покамест? — спросил Раймонд Гайрод. — Куда деваются души до конца света?

Жаум Отье немедленно ответил ему, что они становятся узниками земли забытья, пленниками плотских тюрем, которыми являются их тела.

— Но те, кто пройдет через наши руки, те спасутся, — добавил он, — и не вернутся больше ни в тело, ни в этот мир; их душа устремится прямо в Царствие. А когда апостолы смогут спасти все души, тогда этот видимый мир будет уничтожен…

И тогда Старший, Пейре из Акса, со своим лукавым взглядом, положил руку на плечо своего сына Жаума:

— Добрые верующие, слушайте внимательно! Сейчас я покажу вам, как полезно достичь счастливого конца из рук добрых христиан! Однажды один человек умер, не получив утешения из наших рук; после чего его душа, выйдя из тела, вошла в тело лошади. И случилось так, что когда эта лошадь проходила по горной тропе, то ее нога застряла между скал и она потеряла подкову. Потом лошадь околела. И тогда ее душа вновь вошла в человеческое тело, и этот человек стал добрым христианином. Однажды, когда он проходил по тем же горам со своим товарищем, то вспомнил о подкове, которую потерял когда-то. И тогда оба добрых христианина стали искать подкову… и они ее нашли!

В ответ ему раздался взрыв смеха. Сам Пейре Маури, которого проповедь обоих добрых людей уже перенесла к вратам Царствия, к ногам Отца Небесного, внезапно почувствовал, как напряжение, которого он уже не мог выдержать, спало. И он тоже не смог удержаться от смеха, потому что ему показалось, что Старший, Пейре из Акса, в глазах которого прыгали веселые искорки, держит в своей протянутой руке старую, ржавую, погнутую лошадиную подкову.

Глава 16 ВЕСНА И ЛЕТО 1304 ГОДА

В начале 1304 года стало ясно, что события в Каркассоне и Лиму изменились к худшему, и зло, вроде бы уже остановленное, вновь нависло над людьми. Всего лишь несколько месяцев назад все с восторгом приветствовали решительного королевского эмиссара, видама Жана де Пикиньи из Амьена, который не побоялся самолично, в сопровождении францисканца Берната Делисье, во главе возбужденной толпы, предстать перед мрачными воротами Мура инквизиторов Каркассона. Он заставил их открыть ворота, и люди вынесли на руках несчатсных осужденных за ересь, которые гнили в этих ужасных застенках. Их увели в Сите, в королевскую тюрьму, под власть сенешаля. Под защиту короля. Прочь от злоупотреблений Братьев — проповедников, которых сам королевский эмиссар открыто называл волками хищными в овечьих шкурах… Но теперь сам королевский посланец отлучен от Церкви.

— На этот раз консулы Лиму не осмелились поддержать брата Берната Делисье, — сказал Мартин Франсе с мрачным видом. — Когда в прошлом месяце мятежный францисканец прибыл в Лиму, он ничего не добился.

— Это понятно, — добавил Раймонд Пейре, понизив голос так, словно доверял кому-то страшную тайну. — Это понятно, ведь теперь каждый знает, что наш Сир король не одобряет больше гнев и восстание своих городов против Инквизиции этих злобных Братьев — проповедников, что он больше не хочет защищать от них свой добрый народ. Кто отныне осмелится противостоять одновременно папе и королю?

Этот разговор происходил в прекрасном месяце мае, поздним вечером, после утомительного дня, когда уже был виден конец такой же утомительной недели стрижки овец. Мартин Франсе, купец из Лиму, прибыл к хозяевам дома, чтобы сосчитать тюки шерсти и оценить их, уговориться о цене — не забывая о том, что каждый должен был дать для добрых людей. Естественно, что он рад был поговорить и с самими добрыми людьми. Сейчас их видели довольно редко, потому что они постоянно путешествовали между Тулузен, Сабартес и Разес. В Арке все еще хорошо помнили рассказы о торжественном въезде короля Филиппа и его королевы в Каркассон. Это было в феврале, три месяца назад. И бург, и Ситэ, были расцвечены гирляндами и флагами. Каркассон верил и надеялся на справедливость короля и защиту от власти Инквизиции. Но король, с высоты лестницы королевского замка с презрением отказался выслушать жалобы своего народа. И тогда консул Элия Патрис поскакал из Ситэ в бург на своей большой лошади, крича толпе о конце всех надежд: «Сорвите с города эти праздничные одежды, ибо это день скорби…»

И вот в этот весенний вечер 1304 года все сидели возле очага Раймонда Пейре — Сабартес и обсуждали это ужасное отлучение королевского эмиссара. Если так поступили с человеком, которого король совсем недавно послал в сенешальства Лангедока, чтобы восстановить мир и порядок, нарушенный непомерными злоупотреблениями инквизиторов, то следовало ожидать еще худшего. И это худшее означало, что у Церкви волков вновь развязаны руки, и что она снова, как и раньше, начнет преследовать Церковь Добрых Христиан. Но в то время, как верующие зрелого возраста, обремененные домами и имуществом, проявляли особое беспокойство, то молодые люди — Пейре Маури, Гийом Эсканье, Раймонд и Гийом Марти — утверждали, что даже сейчас еще есть надежда. Мессер Пейре Отье и его сын Жаум часто говорили и повторяли им это. Церковь укрепляется и развивается, вера ширится и распространяется, добрых верующих становится все больше, крестят новых добрых людей, учат новых послушников.

— Да, у нас теперь есть даже добрая женщина! — воскликнул Мартин Франсе, и его лицо внезапно просветлело. — Ода Буррель, из Лиму, я ее знал совсем девчонкой. Вы знаете, она ушла в Ломбардию вместе с Гийомом Фалькетом и с нами несколько лет назад. Она жила там у добрых христианок и проходила послушничество. Ее довольно быстро крестили, и вот уже больше года, как она вернулась в этот край в сопровождении Пейре Бернье — одновременно с Фелипом де Талайраком, из Кустауссы.

Гийом Пейре — Кавалье напомнил также, что юного доброго человека Фелипа, такого же образованного, как и Жаум из Акса, называют будущим столпом Церкви. Сам Мессер Пейре Отье сказал так о нем. Именно потому Старший послал его в Ломбардию, к диаконам и епископам Церкви, туда, где обучали и крестили его самого.

— Пейре Бернье проводил их обоих до самой Тулузы, — продолжал Мартин Франсе, — доброго человека Фелипа из Кустауссы и добрую женщину Оду Буррель. Говорят, что она приняла имя Жаметта, чтобы служить Богу и Церкви. Сейчас они присоединились к Мессеру Пейре Отье и его сыну Жауму, которые наняли дом на окраине Тулузы, в бастиде Этуаль. Кстати, я жил вместе с ними там этой зимой, чтобы помочь уладить некоторые дела Церкви с одним менялой из моих друзей.

— Дом в Тулузе, где живет добрая женщина! Дом, нанятый для Божьего дела! — воскликнул Гийом Эсканье. — Теперь наших добрых людей стало достаточно много, чтобы они смогли посещать дома всех добрых верующих между Тулузой и Сабартес.

Мартин Франсе решительно вскинул голову:

— Когда наши добрые люди вернулись из Ломбардии, в Тулузен, Альбижуа и Лаурагэс было еще много добрых верующих, — сказал он. — И там оставались даже добрые люди. Мессер Пейре из Акса вновь вдохнул в них мужество.

Этим летом Пейре Маури вновь имел удовольствие пасти овец на летних пастбищах вместе с братьями Белибастами. В том году между архиепископом Нарбонны и сеньором де Вуазен вновь было заключено соглашение касательно выпаса, и согласно ему отары из Арка и Кубьер смогли соединиться на возвышенностях Разес. И тут, однажды вечером, Пейре доверил Бернату Белибосту, когда они сидели плечом к плечу на склоне горы, у их ног лежали собаки, а золотой свет нимбом окружал мрачную Бугараш и продуваемую ветрами Канигу, свое желание, обуревающее им все больше и больше — увести овец в неведомые дали. Он мечтал о высокогорных пастбищах, о долгих переходах.

— Почему мы не ходим дальше пределов Сабартес? — спрашивал он. — Ведь уже много лет отары из Арка каждое лето поднимаются на пастбища земли д’Айю. Но мне недостает гор, настоящих гор. Я все время думаю о том, что пастухи из Акса или Мерен каждый год выпасают овец под зубчатыми вершинами Андорры, прогоняя стада этими местами каждый сентябрь, взбираясь на самые высокие перевалы, чтобы зимовать в далеких долинах юга. В землях Арагона.

Бернат передал Пейре флягу с вином.

— Пей, — сказал он. — Когда-нибудь мы попадем туда, одни или вместе с овцами. — Он рассмеялся и продолжал. — Надо же мне когда-нибудь навестить своих дальних сарацинских родичей!

В начале сентября они уже стали подумывать о том, чтобы разделиться и разойтись каждый в свою сторону со своей отарой: овцы Белибастов, помеченные красным знаком горы в круге, уйдут на Кубьер и Пейрепертюзе; а животные, помеченные треугольником Ботольхов, крестом Мауленов, змеей Пейре Сабартес, перекрещенным кругом самого Пейре Маури — в сторону Арка и Разес, чтобы приготовиться к осенним ярмаркам. Но обоим друзьям еще выпало счастье совершить одну миссию в Сабартес, чтобы послужить Церкви. Им понадобилось для этого два дня, и, так же, как и в прошлом году, они оставили руководить сортировкой овец и старшим над всеми пастухами Гийома Белибаста.

Пейре Монтани привел к ним на пастбища молодого человека из Кустауссы, худенького и стеснительного, с влажными глазами, бледным лицом и красивыми руками. Нужно было выучить его выглядеть пастухом. Бернат одолжил ему крепкий камзол со своего плеча, показал, как закидывать плащ на плечи и командным голосом сзывать лабритов. Он учился и смеялся. Это был Раймонд Фабр, которого все называли Рамонет. Он был послушником добрых людей, и Пейре Бернье доверили привести его в землю д’Айю, в тайный дом в Сабартес, где его должен был обучать добрый христианин Амиель из Перль. Пейре Маури незамедлительно заметил, что его друг Бернат Белибаст, кажется, с большим энтузиазмом подхватил идею навестить Монтайю.

Но только через несколько дней, когда их миссия была уже окончена и они вернулись в Разес, Бернат наконец-то доверился Пейре, и рассказал ему о том впечатлении, которое произвела на него младшая сестра Пейре, Гильельма, еще в самый первый раз, когда он ее увидел в Монтайю прошлым летом. На этот раз он даже смог перекинуться с ней несколькими словами, взять ее за руку, ощутить ее дыхание. Грудь Пейре переполнилась от чувств, и он глянул на своего друга, взгляд которого стал особенно необузданным. Но когда их глаза встретились, Бернат первым стеснительно улыбнулся. И тогда Пейре припомнил другой разговор, случившийся год назад, когда именно Бернат не жалел слов, для описания того, каким должен быть настоящий брак. И невозмутимым тоном он спросил своего друга:

— Так значит ты, Бернат, наконец, нашел добрую верующую, которую смог полюбить? Ну, ты можешь быть уверен, что мой отец вырастил Гильельму в уважении и любви к добрым людям. Могу сказать даже, что тебе повезло, и она уже не в том возрасте, когда играют в куклы… Но с другой стороны, — его голос изменился, став одновременно взволнованным и насмешливым, — с другой стороны, боюсь, что искреннее устремление к Добру — это почти все ее приданое…

Через день или два Бернат и Гийом Белибасты, к которым присоединились их братья Раймонд и Арнот, ушли на юг вместе со своими отарами, окруженные позвякиванием колокольчиков, топотом копыт, блеянием и лаем. Они обогнули Фурту и свернули в сторону Бугараш и Канигу. В то же самое время Пейре Маури, со своими кузенами Марти, Жоаном де Миральес, Пейре Мойшан и другими пастухами, вели к долине Риалсесс огромные стада Пейре Сабартес, Маулена, Ботоля и всех семей Арка. Но когда, наконец, это море рогатых голов и кудрявых спин окружило бастиду, Пейре сразу же почувствовал, что Арк перестал быть той счастливой долиной, что питала его надежды — его, молодого пастуха и молодого верующего. Этим летом первая змея сомнений и недоверия уже проскользнула между верующими.

Гийом Эсканье встретил Пейре у ворот загона, когда овцы были уже сосчитаны и рассортированы. Он первым сообщил Пейре Маури о том, что произошло. Да и сам он выглядел скорбным и опустошенным. Пейре смотрел на опущенную голову молодого человека, на его слишком бледную кожу вокруг глаз, на бородку, еще слишком редкую.

— Я сам пошел искать доброго человека, — рассказывал он срывающимся голосом. — Я ходил до самого Акса, вместе с Пейре Монтани, к славной Себелии Бэйль, конечно же. Моя мать умирала. Когда я вышел из Арка, она уже бредила. Я боялся, что не застану ее больше живой. А моего старшего брата Раймонда Эсканье едва удалось уговорить покинуть Соржеат, чтобы навестить ее. Я был очень на него зол. Наконец, На Себелия привела к нам доброго человека Андрю из Праде, которого мы ждали на кладбище Акса, темной ночью, под ужасным ливнем. И мы шли обратно два дня, через Жебец и Кустауссу. А мой брат Раймонд тащился следом, ворча себе под нос…

Старая Гайларда Эсканье, в бреду и без сознания, таки получила утешение от доброго человека Андрю. Конечно же, он долго колебался. Он все повторял, что таинство счастливого конца уделяется только тем умирающим, которые дают на него согласие в полном сознании. А больная не заключила convenensa c добрыми людьми.

— Но Маркеза так плакала и так его умоляла. И я также, — хныкал Гийом Эсканье.

И тогда Андрю из Праде уделил утешение его старой матери, погруженной в горячечный бред.

После этого он поселился у Раймонда Пейре — Сабартес, посоветовав семье не давать умирающей ничего, кроме воды, чтобы она могла отныне хоть так соблюдать правила крещеных добрых христиан. Однако через пять или шесть дней, ожив от такого режима, старая Гайларда пришла в себя и сразу же потребовала еды. Ее дочь Маркеза стала объяснять, что она получила consolament, и отныне стала доброй христианкой, и что теперь, если она хочет спасти свою душу, то не должна отступать от правил святой Церкви. Но Гайларда не хотела ничего слышать. Она была голодна и хотела есть.

Маркеза и Гийом Эсканье посовещались и принесли ей овощи и хлеб. Но она потребовала мяса.

— И тогда вмешалась Себелия Пейре, — вздохнул Гийом Эсканье. — Она рьяно поддержала мою мать, заявив, что не даст ей умереть с голоду, она сама принесла ей куриный бульон, где плавал большой кусок мяса. Вот так Себелия Пейре помешала моей матери спасти свою душу. Правда, муж Себелии устроил ей сцену, говоря, чтобы та не смела вмешиваться в дела соседей, но было уже слишком поздно. Но знаешь, то, что произошло потом, было еще хуже…

Гийом Эсканье поднял на Пейре Маури свои влажные глаза — и Пейре почувствовал, как его сердце сжалось.

Глава 17 ЛЕТО 1304 — ЗИМА 1304–1305 ГОДОВ

И в самом деле, произошли более серьезные события. В конце концов, не так уж было важно, что старая Гайларда Эсканье не захотела достичь счастливого конца — раз ее дряхлое тело еще готово было служить ей и не желало умирать. Ей нужно было просто надеяться на то, что, когда настанет ее час, к ней снова смог бы придти добрый человек. Но Пейре Маури, слушая дальнейший рассказ, чувствовал, что его охватывает праведный гнев из-за безрассудного, если не сказать глупого, поведения четы добрых верующих, которое привело доброго человека Андрю из Праде к такой ужасной ошибке. В глубине души Пейре чувствовал, что это действительно ошибка, серьезный проступок, посеявший злые всходы в недрах этой общности, до сих пор объединявшей верующих и добрых людей, помогая им противостоять злобе мира сего. Что же сделали Раймонд Пейре — Сабартес и его жена Себелия?

И об этом ему рассказал Гийом Эсканье приглушенным, но взволнованным голосом, запинаясь на некоторых словах — чувства, охватившие его, были не просто обычным стеснением. Раймонд Пейре — Сабартес хотел все возможное из того, что у него гостит добрый человек Андрю из Праде. Этот добрый христианин был уже в солидном возрасте, резкий, с немного грубоватыми повадками — он не вызывал такого восхищения, как изящные господа из Акса. Это был человек, привыкший к работе и нищете, мало образованный и мрачный. Но все равно он был добрым человеком. Из тех, кто имеет большую силу спасать души. У груди безутешной Себелии плакало тщедушное дитя, маленькая Жаметта, которая не выглядела на жильца. Спасти ее душу… Мы сделаем ее ангелом Божьим, который будет молиться за нас в раю, говорил Раймонд Пейре. Себелия не знала, что и ответить.

— Нет, — упрашивал их добрый человек, — нет, я не могу этого сделать. Ведь именно за это мы упрекаем попов, что они уделяют крещение маленьким детям, которые еще не имеют разума. Мы же, мы крестим только взрослых, которые сами стремятся вступить на путь справедливости и правды.

Но в конце концов Андрю из Праде уступил, так же как и в случае со старой Гайлардой. Он не мог смотреть, как страдает Раймонд Пейре — Сабартес. К чему вводить в отчаяние такого доброго верующего, столь твердого в поддержке Церкви? И, кроме того, Бог, Отец Небесный, который не желает смерти даже самой малой пташке, поможет ему. И Гийом Эсканье сам был свидетелем этой удивительной церемонии. Грудное дитя, завернутое в пеленки на руках у матери; добрый человек, возлагающий руки на этот ворох пеленок, бормоча что-то по-латыни, из чего Гийом Эсканье понял только слова «Отче Наш» и Пролог Евангелия от Иоанна. Отец, вперив глаза в небо, негромко и прочувствованно шмыгал носом.

Но после церемонии, когда добрый человек должен был покинуть дом, он понурил голову и задумался. Он размышлял. Никогда в жизни ему не приходилось сталкиваться с подобным случаем. Только теперь он понял, что вряд ли можно добиться того, чтобы маленькая Жаметта отныне жила как добрая христианка. Она ведь не умеет еще говорить, не может произносить молитв, ни «Отче Наш», ни Adoremus. По крайней мере, как уже произошло в недавнем случае со старой Гайлардой Эсканье, она должна следовать правилам постов Церкви Божьей. Потому не следует давать ей ничего, кроме воды. И конечно же, не кормить ее грудью, потому что молоко относится к запрещенным продуктам. У Себелии округлились глаза.

— Ты представляешь, что было дальше? — опять вздохнул Гийом Эсканье. — Когда муж вышел за двери, Себелия посмотрела на сморщенное личико своей дочки, сведенное судорогой рыданий под чепчиком. Потом ребенок завопил, и мать, не раздумывая, дала ему грудь.

— Как можно требовать от матери, чтобы она позволила своему ребенку умереть от голода? — изумился Пейре Маури. Все это казалось ему каким-то абсурдом. — Это же не имеет никакого смысла! — воскликнул он, приводя Гийома Эсканье в полное замешательство. — В любом случае, consolament грудного ребенка не имеет никакой ценности! И лучше было накормить ребенка, чем заставлять его кричать от голода!

Лицо Гийома Эсканье сморщилось от досады:

— Проблема в том, что у Раймонда Пейре на этот счет был другой взгляд. Он просто одурел от желания сделать из своей дочери ангела. И вот он пришел в бешенство из-за своей жены, он отказался с ней разговаривать. А она — эта Себелия — стала распускать ядовитые и злые слухи против добрых людей и их учения. К тому же, она заключила с моей матерью Гайлардой какой-то агрессивный союз против Андрю из Праде и всех нас, которые хотели следовать его предписаниям. И теперь мы, моя сестра Маркеза и я, стали негодными детьми, желающими смерти своей старой матери… А мы всего лишь были озабочены спасением ее души, и для нас это было важнее всего остального. — На глаза молодого человека навернулись слезы.

— Ладно, ладно, — сказал Пейре, хмурясь. — Не переживай так. Просто час твоей матери еще не пробил, вот и все. Она спасет свою душу в другой раз. Следует положиться на наших добрых людей.

Однако, семена раздора уже взошли. Всю осень продолжались распри и ссоры между верующими женщинами, и более старшие — Гайларда Эсканье и Себелия Пейре, выступили против младших — Маркезы Ботоль и Эглантины Маулен. Тем временем Раймонд Пейре заперся в глухом молчании, и его не утешало даже то, что маленькая Жаметта, казалось, понемногу возвращается к жизни. Госпожа мать, бросая на дочь полные укоров взгляды, упорно повторяла, что при любых обстоятельствах следует выполнять предписания добрых людей. Добрых людей, конечно, но каких именно? Пейре Маури, старавшийся как можно меньше показываться в нервозной атмосфере дома Пейре — Сабартес, все время и энергию посвящал ремонту и обустройству маленького домика, который он купил на окраине бастиды. Он терпеливо ждал, что придет другой добрый человек, тем более, что Андрю из Праде в сентябре покинул общину Арка, раздираемую ссорами и охваченную распрями.

В канун Рождества, когда Пейре Маури решил подняться в Монтайю и провести праздники с семьей, пока еще не начался окот, он по дороге остановился в Лиму, в доме Мартина и Монтоливы Франсе. Тогда же там гостил и Старший, Пейре из Акса, который как раз прибыл из Тулузы вместе с Мартином, и собирался идти дальше в Сабартес. И тогда молодой пастух открыл сердце доброму человеку и поделился с ним сомнениями. Старый проповедник тоже завздыхал. Пейре видел, как нахмурились его брови, как помрачнело его интеллигентное и выразительное лицо.

— Ты совершенно прав, Пейре, — сказал он. — Раймонд и Себелия ни в коем случае не должны были оказывать такого давления на моего брата Андрю из Праде. Не следует вводить в искушение доброго христианина. Вы же все прекрасно знаете, что добрый христианин не должен возлагать руки на ребенка, который еще не может различать добра и зла. И мы не крестим детей, которым не исполнилось как минимум двенадцать лет, и вообще мы предпочитаем двадцать! Что же до маленьких детей, таких, как эта Жаметта, то в этом следует уповать на Бога, Отца Небесного…

И тогда молодое, круглое лицо Пейре Маури осветила широкая улыбка, а его ясные глаза засияли.

— Как Вы думаете, добрый христианин, а большим детям тоже следует уповать на Бога?

Добрый человек улыбнулся в ответ:

— Разумеется, Пейре. Но их путь к Отцу Небесному проходит через наши руки…

Придя в Монтайю, Пейре поспешил поговорить со своим отцом, чтобы исполнить деликатную миссию, которую доверил ему весьма озабоченный этим делом Бернат Белибаст. Его слова были приняты с энтузиазмом: Как мог хозяин скромного очага Маури в Монтайю отказаться от союза с хорошим и богатым домом Белибастов из Кубьер, и от того, чтобы соединить двух молодых верующих, влюбленных друг в друга и в веру добрых людей? Раймонд Маури, положив локти на стол, вкрадчиво смотрел на сына и задавал ему практичные вопросы:

— А твой юный друг, — он обо всем рассказал своему отцу? И он уверен, что Эн Белибаст позволит, чтобы в его дом вошла бедная девушка, почти бесприданница?

Пейре сидел напротив него, замечая, что Гилельма наблюдает за ними краем глаза, улыбался, и уверял отца, что все в порядке.

— Гильельме уже шестнадцать лет, — подвел итог отец. — Самый тот возраст. Если Эн Белибаст подтвердит намерения своего сына, то к концу года мы сможем заключить этот брак…

Но, увы, наступили времена сомнений и опасности, и все прекрасные обещания счастья разбились вдребезги. Когда Пейре Маури вернулся в Арк, надеясь застать там хотя бы подобие мира, то нашел верующих еще более разобщенными и враждебно настроенными. Старая Гайларда Эсканье с каждым днем чувствовала себя все лучше и все больше и больше сближалась со своей кумой Себелией. Последняя разыгрывала оскорбленное достоинство по контрасту с унылой миной своего мужа. А маленькая Жаметта, наоборот, стала худеть и кашлять. Пейре Маури, решив положить конец ссорам, поделился с Гийомом Эсканье и Раймондом Пейре — Сабартес вердиктом, который вынес Мессер Пейре из Акса об этом несчастном consolament. Но к сожалению, через некоторое время ребенок умер. Безутешный отец, несмотря на то, что Пейре Маури рассказывал ему о тщете крещения маленьких детей, взвыл и обвинил свою жену в том, что та предпочла продлить на несколько месяцев земную жизнь дочери, вместо того, чтобы спасти ее бессмертную душу. Со всего этого он вскоре заболел сам, да так сильно, что находился почти при смерти — и теперь уже соседи были озабочены его счастливым концом. Раймонд Маулен снова привел из Акса доброго человека Андрю из Праде, чтобы дать ему утешение.

Пейре Маури, который не очень часто посещал дом Пейре — Сабартес и в основном проводил время в загоне для овец и овчарне, теперь каждый день приходил к Раймонду Маулену просить благословения доброго человека. Его притягивал к Андрю из Праде какой-то страстный интерес, смешанный с некоторым сочувствием. Он знал, что бывший ткач из Праде, когда-то давно, в юности, был лучшим другом Раймонда Маури, ткача из Монтайю. Мессер Пейре Отье сказал ему, что поведение верующих толкнуло этого доброго человека на проступок, который он будет теперь долго искупать постами и молитвами. И когда он смотрел на него, ему становилось его жаль. Было видно, что этот добрый человек не обладает ни знаниями, ни способностями братьев из Акса. Тем не менее, он, как и они, был апостолом Иисуса Христа в этом мире. Молодой пастух трижды склонился перед добрым человеком, прижался лбом к его массивному плечу, получил благословение и присел на корточки у дверей комнаты на солье в доме Мауленов. Но когда он повторил ему, чтобы лучше разобраться, все, что сказал ему Мессер Пейре Отье по поводу крещения маленьких детей, Андрю из Праде пожал плечами и ответил только, что для этих детей добрый христианин тоже должен делать все возможное, и что он только выполнял Божью волю. Пейре молчал и улыбался. Но когда добрый человек, нахмурившись, позволил себе едкую тираду в адрес братьев из Акса, которые пытаются все контролировать и навязывать всем свое мнение, молодой пастух вскочил, сорвался с места и бросился к выходу.

Андрю из Праде поймал его за руку.

— Я человек бедный и лишенный всего, — сказал он. — У моих братьев, Пейре и Гийома из Акса, больше возможностей, чем у меня. И они управляют Церковью на свой лад.

Пейре стиснул зубы, вытащил из-за пояса кошель, вынул оттуда блестящую монету в один турнус серебром и протянул ее доброму человеку, который тут же спросил у него:

— Ты даешь это мне или Церкви?

— Возьмите это себе, если хотите, — ответил Пейре. Он коротко поклонился, сошел с солье и ушел из дома Мауленов. Его сердце сжималось от боли.

Но для Раймонда Пейре — Сабартес еще не пробил час счастливого конца. Добрый человек не отходил от его ложа много дней, не решаясь уделить ему таинства, пока больному не станет совсем худо; однако тот выкарабкался. К празднику Благовещения он окреп настолько, что приходившие навестить его друзья не могли нарадоваться на его выздоровление. Воспользовавшись этим, а также присутствием доброго человека Андрю из Праде, Раймонд Пейре произнес настоящую речь. Там был и Пейре Маури, а также его товарищи и лучшие друзья Бернат и Гийом Белибасты, прибывшие из Кубьер вместе со своим отцом, их сестра На Кавалья, их золовка Эстелла и почти вся община верующих Арка.

— Выслушайте меня, друзья мои, — сказал Раймонд Пейре. Он уже почти сидел на своем ложе, опершись спиной на три подушки. Он был все еще очень бледен, его руки дрожали, как и верхняя губа в форме клюва хищной птицы. Но говорил он достаточно внушительно. — Добрый человек, присутствующий здесь, пребывает в большой нужде. Его товарищей, добрых христиан Пейре, Жаума и Гийома из Акса, знают все на свете и очень привечают в высшем обществе. Они ученые, все их любят и уважают. Вследствие этого они получают множество даров и в данное время ни в чем не нуждаются. А он, добрый человек Андрю, простой, латыни особенно не знает, с ним не очень-то церемонятся, и теперь у него ничего нет. И нужно, чтобы добрые верующие из Арка пришли ему на помощь. Чтобы они дали ему то, что покроет его расходы на одежду, книги, свечи, провизию. — Раймонд Пейре прочистил горло. — И особенно четко говорите, что вы даете это именно ему, ему, а не Церкви — иначе он вынужден будет делиться этим с другими…

Тем вечером Раймонд Пейре — Сабартес собрал десять турнуских ливров для доброго человека, который сразу же после этого отправился в Лиму в сопровождении Пейре Монтани. Пейре Маури пригласил обоих братьев Белибастов переночевать в его маленьком домике, в то время, как остальная их семья расположилась на ночь у Пейре — Сабартес. Он хотел, чтобы никто не мешал ему говорить с друзьями о добрых людях.

Горькая зависть, которую Андрю из Праде испытывал к братьям из Акса, не давала ему покоя и мучила его. Бернат пытался его утешить.

— Подумай о доме на улице Этуаль. Подумай о доброй женщине, и обо всех послушниках, которых скоро крестят. Еще и для нас, и для нашей Церкви настанут прекрасные дни. Если Бог так захочет, то скоро ты услышишь намного лучшие проповеди.

Гийом Белибаст покачал головой и нахмурил брови.

— Боюсь я, — сказал он, — что приговоры Инквизиции вскоре зазвучат и у нас в ушах, и что там будут указаны и наши имена. И тогда все эти невзгоды покажутся нам детскими слезами.

Бернат вздохнул и помрачнел. А потом добавил:

— Мартин Франсе такой же пессимист. То же самое он говорил, когда был у нас последний раз. Представляю себе, как сейчас мой отец делится этими заботами с Раймондом Пейре — Сабартес…

Глава 18 ВЕСНА 1305 ГОДА

У Мартина Франсе были довольно серьезные причины для беспокойства.

Предчувствия меня не обманули. Как бы там ни было, но атмосфера сгущалась, становясь угрожающей. Я почувствовал это еще когда вернулся с пастбищ, осенью. Эти шумные перебранки, абсурдные выходки, вспышки страха и гнева, эти попытки давления со стороны верующих, растерявших щепетильность и торгующихся за спасение душ, эти трещины сомнения и зависти, которые пролегли даже между самими добрыми людьми — все это явственно говорило о надвигающейся беде. Я остро чувствовал, что князь мира сего оттачивает свое оружие. Арк не казался мне больше счастливой долиной, где я собирался поселиться и жить в мире и своей доброй вере. И хотя ничего страшного еще не произошло, я перестал узнавать людей, которые были моими друзьями и товарищами. Близились времена, когда каждый был за себя. Времена Несчастья, Гийом. Ты знаешь, что я имею в виду. Несчастья. Ты знаешь, ты пострадал от него так же, как и я. Сначала в Арке, потом в Кубьер, а потом и в Монтайю. Дорога для Несчастья была открыта.

Все началось в Лиму, в последние дни февраля месяца: до Арка донеслась весть, что Мартин и Монтолива Франсе вынуждены покинуть Лиму. В то же самое время стала известна еще более ужасная новость: Гийом Пейре — Кавалье был арестован по приказу инквизитора Каркассона. Было просто чудом, что у Мартина и Монтоливы хватило времени бежать, потому что они, конечно, были первыми в списке тех, кого должны были арестовать. Но их предупредили, и это дало им шанс, тем более, что в то время у них как раз прятались добрые люди — Пейре из Акса и Амиель из Перль. Они жили в их красивом городском доме, и преданные верующие позаботились о них в первую очередь. Добрые люди и их хозяева потому и имели время бежать. Но для Гийома Пейре — Кавалье было уже слишком поздно. Это был удар, первый удар. Петля Инквизиции затянулась на Лиму. Машина уничтожения завелась. Уже ничто не могло помешать следствию развернуть, набросить и затянуть следующую петлю — на этот раз в Разес. Все теперь зависело от решимости добрых верующих, от их умения молчать — хотя бы того же несчастного Гийома Пейре — Кавалье, вынужденного отвечать на вопросы Братьев — проповедников.

В то весеннее утро, за несколько дней до Пасхи, я шел прямиком по направлению к Кубьер. Начиналась Страстная Неделя, но я не ходил к попу. В этом году я, как всегда, был обязан подчиниться общим правилам, и пойти на исповедь и к причастию. Но с тех пор, как Мессер Пейре из Акса сделал меня добрым верующим, я — из какого-то чувства преданности — старался избегать этих игр в добрых католиков. Я предпочитал проводить это время с моими друзьями Белибастами и добрыми людьми. Я нес с собой туго набитый кошель, спрятанный между рубахой и поясом. Здесь было все, что Раймонд Пейре смог собрать или выручить за дары верующих для подполья добрых христиан. Я должен был отдать этот кошель лично в руки Мессеру Амиелю из Перль, который, как мне было известно, жил тогда в доме Белибастов. Я шел белым днем, по битому тракту, и все могли меня видеть, и знали, что я — пастух из Арка, что мне нечего прятать, и что я не боюсь никого и ничего. Но иногда, для собственного успокоения, я время от времени ощупывал рукой бок: на месте ли кошель? Я вдыхал полной грудью будоражащие весенние запахи, ветер бил мне в лицо, принося удивительный аромат дурманящих цветов. Прямо передо мной, подобно зимнему утру, белела гора Канигу. Когда я стал спускаться к Кубьер, массивная Бюгараш осталась справа, а снежная вершина мало — помалу скрывалась за ярко освещенными каменными зубцами, а передо мной разворачивались зеленые луга. Я сделал небольшой привал, чтобы передохнуть в одном из пастушеских убежищ, которое мне однажды показал Бернат, там, где под палящим солнцем белела скала ме двух рядов зеленых дубов. Сидя на солнышке, я большими глотками пил из фляги, глядя на мрачные очертания Бюгараш, все еще выглядывавшей из-за последнего пологого хребта. Внизу, передо мной, позолоченное солнцем Кубьер теснилась вокруг огромной аббатской церкви.

Едва я пересек мост и вошел в городок, меня приветствовал дом Белибастов, огромный и темный, в глубине мощеного двора. Все женщины были дома; они пряли или возились на кухне. Там был и хозяин дома, Эн Белибаст вместе с сыном Бернатом — я так мечтал с ним встретиться здесь. Раймонд был в поле вместе с Арнотом, а Гийом в загоне для скота. Но у нас с моим другом практически не оказалось времени, чтобы поговорить наедине.

Я не ожидал шумного и помпезного прибытия Мэтра Пьера Жирара. Этого развернувшегося во дворе экипажа, запряженного разукрашенными мулами, этих суровых и торжественных лиц лакеев, этих белых знамен с изображением Святой Девы… Мэтр Пьер Жирар и правда важный человек: прокурор и представитель сеньора и вершителя правосудия в Кубьер, и даже еще хуже, поскольку этим сеньором был не кто иной, как Монсеньор архиепископ и примас Нарбонны! Вечером к Эн Белибасту прибыл посланец, чтобы предупредить его об этом. Что ему придется гостить прокурора и его свиту, согласно обычному сеньоральному праву. Надо сказать, что старый аббатский дом в Кубьер превратился в развалины; а что до большого замка, который начал строить господин архиепископ, то он еще не был пригоден для жилья. И когда прокурор хотел вершить правосудие, или взимать с бургады тот или иной из многочисленных долгов и повинностей, которые следовало платить Нарбоннской Церкви — тяжелые сеньоральные повинности, церковные подати и десятину — или находил какой-нибудь другой из тысячи поводов посетить Кубьер, он останавливался вместе со своей свитой в любом доме бургады, по собственному выбору. А никто не мог отрицать, что дом Белибастов большой и удобный…

Что же до меня, то прибыв по своему обычаю, в час вечерни, и увидев, как распрягают экипаж со знаменами архиепископа, я не удержался от выражения досады на лице. Бернат бросил мне подбадривающий и вселяющий уверенность взгляд, указав глазами в глубь двора, на сарай для соломы. И тут мною овладел какой-то дурацкий смех, особенно когда отец Берната с еще более непроницаемым видом общался со своим важным и грозным гостем. Опасность была очень реальной, и смеяться было особо нечему, но почему-то мои плечи тряслись, так же, как у Берната. Я попытался подавить веселость, взявшись таскать самые тяжелые сундуки, которые лакеи, смерив взглядом ширину моих плеч, отдали мне с радостью. Поставив роскошный багаж Мэтра Жирара себе на плечи, я понес его в комнату на солье, поглаживая кончиками пальцев блестящую и лакированную деревянную поверхность. Драгоценное дерево. Бархатистое, как щеки прекрасной дамы Монтоливы Франсе из Лиму, которая сегодня вынуждена скитаться по дорогам среди страхов и опасностей. Потом, опершись на дверной косяк со стороны сада, я долго смотрел на густо усеянную цветами яблоню, ветви которой тихо колыхались на ветру в вечернем свете.

За ужином гость и хозяин дома сидели на почетных местах, а вокруг них собралась вся семья. Вернулись другие сыновья Белибаста, и трое старших — Гийом, Раймонд, Бернат и я — сидели за столом вместе с отцом и Мэтром Жираром. Двое или трое младших теснились на лавках возле очага вместе с детьми и женщинами. По крайней мере, с теми, которые имели время сидеть. Эстелла и Гайларда прислуживали за столом, и только старуха — мать пользовалась привилегией сидеть на месте. Мы ели жареное мясо, овечий сыр, пили козье молоко из кубков для воды и молодое вино с нескольких лоз виноградника Раймонда Белибаста. Мэтр Жирар с властным подбородком, нависающим над пышным камзолом, тщательно уложенными над нахмуренным челом волосами, говорил резким голосом, с акцентом, похожим на острый выговор французов. Мне иногда казалось, что я слышу Мессира Жиллета де Вуазена. Но у сеньора Арка, как мне казалось, было больше тепла в голосе.

Прокурор архиепископа повернулся к Эн Белибасту и, нахмурив брови сильнее обычного, затронул больную тему выпаса скота. В этом году не стоит даже и заикаться о том, чтобы платить за дорогостоящие права выпаса на территории сеньории Арка. Монсеньор Нарбонны желает, чтобы все отары на землях его сеньории отныне паслись вместе, под контролем его людей, в горах Терменез, где травы вполне достаточно.

— Выжженой летом, — рискнул проворчать Эн Белибаст.

Мэтр Жирар остановил его резким жестом. Права выпаса людей из Кубьер принадлежат только их господину, и являются для него существенным и необходимым источником доходов. Я бросил взгляд в сторону Берната, чувствуя своим левым плечом, как напряглось его правое плечо, поймал его мрачный черный взгляд. Это информация или предупреждение? И вот прокурор Монсеньора архиепископа Нарбонны заявил нам, что Монсеньор инквизитор Каркассона, брат Жоффре д’Абли, для большей эффективности назначил и направил в нашу местность двух монахов из монастыря Братьев — проповедников в Каркассоне, Жерода де Бломака и Жана дю Фогу, как своих представителей, для поддержки деятельности Инквизиции еретических извращений. Мы, которые лучше, чем кто — либо, знали о последствиях этих расследований, ударивших по нашим друзьям в Лиму, оставались бесстрастны, как мрамор… Затем последовало сообщение, что Монсеньор Нарбонны тоже не хочет оставаться в стороне. Что он не собирается забывать о том, что по традиции до недавнего времени все следствия и суды по делам ереси велись обычным трибуналом епископов и архиепископа этой епархии. И мы узнали, что вследствие этого, Монсеньор Нарбонны лично желает поддержать все расследования, предпринятые Братьями — проповедниками на землях, находящихся в его владениях. Чтобы тщательно очистить их от проказы ереси. Мы все прекрасно поняли. Все собравшиеся за этим столом верующие в еретиков — не говоря уже о сарацинах. Мы все сидели как на иголках, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, прокурор завершит эту изнурительную трапезу.

Когда Мэтр Жирод со своими лакеями поднялся почивать в прекрасные комнаты на солье, Раймонд, Бернат и я, при свете луны, пересекли мощеный двор, пробрались вглубь сада, со стороны реки, где был огромный дощатый, покрытый черепицей сарай. Мы трижды постучали и открыли заскрипевшую дверь. Наконец, в полутьме, освещаемой лишь тусклым светом калели, я увидел ласковое лицо доброго человека Амиеля из Перль, покрытое благородными морщинками. Я бросился к нему, прижался лбом к его плечу, приветствовал его, как следует приветствовать добрых христиан, трижды поцеловал его в лицо, и трижды попросил его благословения и благословения Божьего. И когда он поднял руку, я почувствовал, как на меня снизошло глубокое умиротворение, и слезы навернулись мне на глаза. И тогда в темноте, позади доброго человека, я различил его товарища Раймона Фабре, юного Рамонета, которого мы прошлым летом видели во время нашей вылазки в Монтайю. Он показался мне более зрелым, возмужалым, а его плечи под просторным капюшоном выглядели шире. Он смотрел на меня с такой уверенностью, что я просто его не узнавал. Я хотел дружески приветствовать его, протянув к нему руки, но он жестом остановил меня, сказав с легкой улыбкой, что он уже сделался добрым христианином в прошлом месяце, далеко отсюда, на севере Тулузэ, и что его крестили Старший, Пейре из Акса, и его братья, добрые люди Пейре Санс из Ла Гарде и Фелип из Кустауссы. И я немедленно склонился перед ним, прижался лбом к его плечу и попросил благословения.

Мы все вместе устроились на соломе, двое добрых людей сели на тюки, а мы — трое их верующих — у их ног. Мы едва различали в темноте лица друг друга, мы шептались. Добрый человек Амиель начал говорить нам добрые слова о наших друзьях, Мартине и Монтоливе Франсе. Беглые добрые верующие живут теперь в мире, под чужим именем, под самой Тулузой, в каммас, принадлежащем добрым верующим, и их там регулярно навещают Мессер Пейре из Акса и его сын, добрый человек Жаум, так что они еще могут служить Церкви. Добрый человек Амиель повернулся ко мне, в свете калели его зрачки блестели. Он попросил меня передать эту обнадеживающую весть в Арк, Раймонду Пейре — Сабартес и другим добрым верующим. Бернат сразу же стал говорить о том, к чему могут привести допросы инквизитора Каркассона, особенно после ареста Гийома Пейре — Кавалье, о злой воле архиепископа Нарбонны, стремящегося конкурировать с Братьями — проповедниками в их темных делах.

И когда добрый человек хотел успокоить и утешить нас доброй святой проповедью, которой мы ожидали, Раймонд Белибаст поднял руку. В дверь сарая снова постучали. Это была Эстелла, его жена. Она вошла, скромно потупив глаза, и попросила нас выйти, Берната и меня. Но мне хватило времени, чтобы передать доброму человеку Амиелю большой кошель, который я принес с собой, еще раз быстро приветствовать его и Рамонета, и мы вышли. В свете луны я увидел, как вслед за Эстеллой в сарай проскользнули две фигуры — эти люди пришли со стороны реки. Двое верующих из Кубьер, имевшие нужду в добрых людях, и потому будет лучше, если мы не будем знать, кто они. Я услышал, как скрипнула, закрываясь за ними, дверь. А потом опять стало тихо, раздавался только стрекот кузнечиков. Я похлопал Берната по плечу, и кивнул в сторону дома, указав ему на слабый холодный свет, падавший из щели между бревен на уровне комнаты, где бодрствовал или спал Мэтр Жирар, прокурор Монсеньора Нарбонны.

Глава 19 КОНЕЦ АВГУСТА 1305 ГОДА

Летом 1305 года — Пейре еще не знал, что это будет его последнее лето в Арке — отары паслись отдельно на летних пастбищах. Стада из Кубьер были в Терменез, и щипали выжженную от жары траву господина архиепископа. Отары Арка разделились на маленькие группы. Пейре Маури вместе со своими кузенами Марти и юным Жоаном Мауленом, братом Эглантины, оставался все лето недалеко от бастиды, на северных склонах широкой долины, и пас своих овец вместе с овцами Раймонда Маулена и Раймонда Пейре — Сабартес. Дни шли за днями. Донеслись вести, что освободили Гийома Пейре — Кавалье, но эта новость никого особо не обрадовала. Несчастный попытался обойти дома друзей, уверяя всех, что он никого не выдал инквизитору и ни на кого не донес, но совершенно разорился, покупая милости тюремщиков каркассонаского Мура, чтобы просто не умереть с голоду. Несмотря на это, все чурались его, словно представ перед неумолимым инквизитором, он сделался разносчиком Несчастья.

Лето, казалось, никогда не закончится. Но относительная близость поселка отнимала у этого лета, с точки зрения Пейре Маури, большую часть его прелести. Ему приходилось постоянно поддерживать контакты с жизнью в долине, особенно для того, чтобы встречать старых знакомых с высокогорья, молодых голодных людей из Монтайю или Праде, приходивших в долину, чтобы наняться на сезонные сельскохозяйственные работы — жатву или косьбу. В том году работа на пастбищах у Пейре как-то не клеилась, не приносила обычной радости, и он пообещал себе, что следующим летом непременно пойдет в высокие горы Сабартес с собственной отарой. Потом он молча злился, думая о том, что архиепископ Нарбонны никогда больше не выпустит отары Кубьер за пределы своей сеньории. А потом радовался, думая о том, что зимой, если Бог так захочет, его сестра Гильельма войдет в дом Белибастов из Кубьер. Если Бог так захочет, а захочет ли так князь мира сего? Тот, который поселил падших ангелов в темницах из плоти и грязи. Который делает все, чтобы люди жили в забытьи и слезах… Что хорошего от него ждать?

Вот и настал конец августа. Пейре и его товарищи — пастухи спустились уже до самых пастбищ Пейра Сольс, прямо над Арком. Оттуда, сверху, можно было различить донжон и ограду белого замка мессира Жиллета, его сады и двор, загоны для скота и конюшни. Напротив солнце освещало силуэт Серре Гийом, голубевший в вечернем воздухе. Иногда по утрам из долины начинал подниматься легкий туман. Значит, через неделю или две они окончательно отведут отары домой, в родные загоны, чтобы отобрать овец для сентябрьской ярмарки.

Настал вечер, и вокруг сделалось темным — темно, несмотря на узкий серп молодого месяца; пастухи собирались ложиться спать. Окружив летники, они присыпали пеплом жар костров, делали последние глотки вина; в кристально чистом воздухе раздавался громкий стрекот кузнечиков и пение цикад, и было слышно, как юный Жоан Маулен уже раскладывает тюфяк из сухих трав, чтобы помягче было спать. Внезапно послышался стук покотившегося камня, и сразу же заливистое тявканье лабритов. Издалека им ответил яростный лай пату. Пейре Маури, как раз закончивший присыпать пеплом жар, резко вскочил и, не колеблясь, устремился к двум фигурам, выросшим перед ним из темноты.

— Пейре, Пейре, — позвал его мягкий голос, — который он сразу же узнал, а рука пришельца коснулась его плеча. Это был Раймонд Белибаст.

Молодой человек взял гостя за руку, отвел его к костру, склонился, чтобы раздуть жар, попросил его с товарищем сесть возле огня, а другие пастухи, отчаянно зевая, подходили приветствовать пришедших. При свете вновь вспыхнувших языков пламени они, из вежливости, решили выпить вместе с ними. Пейре Маури пустил по кругу пастушескую кружку, куда налил вино из своей фляги. Раймонд Белибаст, с измученным усталостью лицом, пил большими глотками. Его товарищ вытащил из своей котомки пустую кружку и протянул ее к фляге, чтобы налить вина. Пейре Маури не нуждался больше в другом объяснении: этот человек, которого он еще не знал, был добрым христианином. Но он молчал.

Немного позже, когда братья Марти, Жоан Маулен и другие пошли спать, Пейре разложил у потрескивающего костра все, что у него было из провизии, и даже отрезал кусок ягнятины и положил его печься в жар. Как он и ожидал, Раймонд Белибаст рьяно набросился на еду, жуя мясо и сыр с аппетитом уставшего человека, а его товарищ съел только немного хлеба. Пейре молча наблюдал за ним. Это был молодой человек, с живыми жестами, красивыми белыми руками, крупным лицом, настолько гладким, что оно блестело в свете пламени. Прожевав хлеб, он поднял голову и посмотрел молодому человеку прямо в глаза, очень ясным и проницательным взглядом.

Тогда заговорил Раймонд Белибаст, тихим и невыразительным голосом.

— Мы идем из Лиму, — сказал он. — Сегодня ночью, как можно скорее, мы должны попасть в Кубьер. Время поджимает. Пейре, мы очень нуждаемся в тебе. Можешь ли ты проводить нас? Кроме тебя никто не знает кратчайших дорог и тайных тропок, где нас никто не встретит. Время поджимает, Пейре…

Теперь Пейре понял, что не только усталость, но и тревога оставила свой след на худом лице Раймонда Белибаста. В нескольких словах брат Берната прошептал ему, что товарищ, которого он провожает, пренебрегая опасностью, — это добрый человек Фелип из Кустауссы. Что в семье Белибастов случилась трагедия, которая касается его старшего брата, Гийома. Что он должен быстро, очень быстро привести к нему доброго человека. Пейре почувствовал, как мрачная тяжесть сдавила ему грудь. Тогда он порывисто поднялся, устремил на доброго человека беспокойный взгляд, встал перед ним на колени и поклонился, а потом спросил его срывающимся голосом, правда ли, что Гийом Белибаст при смерти.

— Нет, — ответил добрый человек Фелип тихим, но чистым голосом. — Наоборот, это он отнял жизнь у другого. Он убил пастуха архиепископа Нарбонны. Если Богу так будет угодно, Орден святой Церкви позаботится о безопасности его тела и Спасении его души. Я сам займусь этим.

Пейре никогда не мог забыть того безумного ночного путешествия конца лета. Это была темная, почти безлунная ночь, когда только его инстинкт, умение бродить по лесам и пасти овец под звездами, а также прекрасное знание местности позволило ему проложить самый правильный и кратчайший путь на юг. Сначала надо было обогнуть Арк. Не столкнуться с дозором гарнизона замка, со стражей на укреплениях и у ворот, с загулявшими прохожими со стороны Аркеле. Обойти виселицы на горе Справедливости. Пересечь Риалсессе и все ее притоки, и подняться со стороны Рабассоле, рискнув пойти через зловещее место Бартес — древнее гнездо колдунов, где никто не показывался даже белым днем. Но Пейре не боялся колдунов. Он шел туда без колебаний, останавливаясь время от времени и поглядывая на созвездия, чтобы проверить себя, принюхаться, прислушаться. Он чувствовал дорогу всеми порами кожи. Все говорило с ним в этой ночной тьме. Запахи, поднимавшиеся от растений, которых он касался или на которые наступал, запахи, струившиеся с цветущих кустов, упругость и твердость почвы, острота камней, тонкий луч лунного света, бесконечное мерцание звезд в небе, гнездо пары сов, летавших и ухавших у них над головами. Трое молодых людей шли, не говоря ни слова, один за другим, пытаясь увегулировать дыхание в быстром ритме своих шагов, задевая за ветви, скользя на откосах, пробираясь под густым сплетением кустов. Если дорога становилась слишком опасной, Пейре возгласом подавал короткий сигнал; иногда он поглядывал на доброго человека Фелипа, который мужественно боролся с усталостью и головокружением. Много раз тот падал, царапая руки о колючки и раня ноги об острые камни. И каждый раз он шептал:

— Сваятой Дух, помоги мне.

Когда они были уже над самым Кубьер, то рискнули пойти прямиком через открытые пастбища. Теперь идти стало намного легче, хотя тьма была абсолютной, и только слабый свет звезд, отражаясь от земли, поднимался к небу. На этот раз уже Раймонд вел их к загону Белибастов, скрытому меж холмов достаточно далеко от деревни, возле битого тракта. Они прибыли туда, когда ночь уже начала клониться к утру, но еще далеко до рассвета, когда даже слабый отблеск зари не показался на хребтах Пейрепертюзе, а звезды только начали бледнеть. Они шли несколько часов. Запах отары ударил Пейре прямо в лицо вместе с дыханием ночи, и только потом он услышал тихое сопение спящих животных.

— Вы уже вернулись с пастбищ? — громко удивился он, еще даже не поздоровавшись с друзьями.

У входа в загон, в закоулке, под зелеными дубами, мерцал небольшой костерок. Бернат первым вскочил на ноги. Пейре узнал его фигуру, его низкий, с придыханием голос, когда его друг мягким и доверчивым движением прижался лбом к плечу доброго человека Фелипа и трижды поцеловал его в лицо. Затем Бернат просился к нему, схватил за обе руки, сжал их до боли. Ведь двое друзей не виделись целое лето.

— Вы уже вернулись? — снова удивился Пейре. Позади костра виднелись темные фигуры спящих людей, завернутых в тяжелые плащи. Раймонд Белибаст потряс за плечо своего брата Гийома, который, колеблясь, поднялся, бросил на прибывших тяжелый взгляд и рухнул к ногам доброго человека. Раймонд склонился над спящим ребенком, подвернул под маленькое тельце шерстяное одеяло, потрепал по курчавым волосам.

— Он хотел идти меня встречать! — сказал он Пейре с улыбкой. — Это мой старшенький. Я ему обещал, что вернусь утром, пока он еще будет спать.

Через некоторое время ребенок проснулся, радостно играя на руках отца, а Бернат вытащил из котомки хлеб и поставил возле огня кувшин свежего, только что выдоенного козьего молока, смешанного с водой, чтобы поскорее скисло. Добрый человек Фелип, измученный длинным переходом, отошел в сторону, ища место, чтобы немного поспать. И Бернат тут же бросился стелить для него все плащи, сложив их в три слоя и прося его устроиться как можно удобнее. Гийом Белибаст сидел возле огня, погруженный в глубокое молчание. Он медленно жевал хлеб, вперив взгляд в мерцающий жар. Раймонд налил ребенку молока в миску, и тот принялся лакать, словно маленькое животное. И тогда, наконец, Бернат повернулся к Пейре, чтобы ответить на его вопрос.

— Мы вынуждены были уйти оттуда как можно быстрее, — сказал он. — Нас было только двое вместе с овцами, Арнот и я. Нам хватило дня и ночи, чтобы дойти. И мы уже было вернулись за Гийомом, как все это случилось. Ведь там, на этих камнях, овцам нечего было уже щипать.

Бесплодная Терменез, летом превращалась в выжженную землю, и солнечные лучи били в нее как молот о наковальню. Отар было слишком много. Среди пастухов, плохо знавших друг друга, постоянно вспыхивали стычки, и шло бесконечное соперничество. Ссорились из-за изготовления сыров, из-за того, кто погонит овец в тенистую лощину, даже натравливали друг на друга собак. Только однажды между ними стало нарождаться какое-то согласие и появился общий интерес, когда люди из аббатства Лаграсс и даже Фонфруад попытались захватить пастбища архиепископа. А потом каждый снова был за себя. Больше всех там драл глотку Бертомью Гарнье, из Виллеруж, которого назначили старшим пастухом. Более сведущим и умелым был Гийом Белибаст, которого тоже уважали и прислушивались к его советам. Наверное, так бы все и оставалось, если бы Гарнье в конце концов не проявил себя как опасный доносчик.

— Однажды вечером он услышал, как мы говорили о добрых людях, — медленно рассказывал Бернат, — и он оказался таким идиотом, что тут же стал хвалиться этим и угрожать, что выдаст нас Мэтру Жирару, когда мы вернемся с пастбищ. Я попытался поговорить с ним, но только привел его в бешенство, и он стал скалить зубы, как собака, готовая укусить. Гийом просто оказался проворнее. Он схватил посох. Он ударил его в висок, разбил голову — и бросился в бегство. Все произошло на глазах у свидетелей. Арнот и я сказали другим, что двое пастухов подрались из-за взаимной ненависти. Поскольку каждый знал об их соперничестве, это никого особенно не удивило. Пастухи из Виллеруж забрали его тело в город и подали архиепископу жалобу об убийстве. Но нас к тому времени и след простыл. Мы уже собрали овец и поспешили отвести их в Кубьер. И мы, конечно же, забрали и Гийома. И вот уже неделю он прячется в этом загоне для скота. Люди архиепископа не заставят себя долго ждать, и скоро прибудут арестовать его. А если он предстанет перед епископским судом, его повесят.

— Добрые люди хотят его спасти, — сказал Раймонд Белибаст, — с ними он будет в безопасности. А за его вину они назначат ему хорошее и справедливое покаяние.

Гийом Белибаст поднял голову. В сером свете зари его глаза с темными кругами от усталости казались впавшими. Однако было видно, что его не покинули ни энергия, ни жизненная сила.

— И я уверен, — сказал он, — что у добрых людей найду не только укрытие, но смогу помочь им в подпольной работе. Я уже был проводником доброго человека Фелипа, когда добрый человек Амиель послал его к моему отцу. И сначала я просто показывал ему, как лучше ходить по этой местности. А потом мы стали настоящими проводниками, сопровождая их все дальше и дальше. К тому же, почти никто не знает меня в лицо…

— Они отведут тебя в Тулузэ, к Мессеру Пейре из Акса, — заметил Бернат, повернувшись к брату. Он заколебался, но потом его голос стал серьезным, почти угрожающим. — Конечно, добрые люди помогут тебе спасти твою шкуру, Гийом. Однако они потребуют от тебя встать на дорогу прощения Божьего…

Пейре Маури поднялся. Заря бросала розовый отблеск на лица, в загоне раздавалось блеяние, и овцы просовывали белые морды сквозь колючие ветви, которыми была прикрыта каменная ограда. Долину Кубьер скрывала от взоров юного пастуха густая дубовая роща.

— Я должен возвращаться к своим овцам, — сказал он.

Бернат глянул на него:

— Зайдем сначала в дом, поздороваешься с моим отцом.

— Нет, — ответил Пейре, — передай ему привет от меня. — Я действительно должен возвращаться к своим овцам. Мне нужно как можно быстрее попасть в Арк, и хорошо, если я сумею вернуться к середине дня.

На самом деле, возможно, не осознавая того, Пейре нуждался в одинокой прогулке, для того, чтобы поразмышлять. Двое молодых людей стояли друг напротив друга. Пейре, сильный и крепко сложенный, со стянутыми узлом на затылке волосами, резко очерченным профилем, добродушный. Бернат, более гибкий, яркий и черный, обнял друга за плечи. Они смотрели друг на друга не улыбаясь, словно предчувствуя, что мир вокруг них готов рухнуть в бездну, и что им тоже предстоят дороги опасности и веры, те самые, которые ожидают и Гийома Белибаста. Но им всей душой хотелось бы идти по ним бок о бок.

Едва Пейре в конце лета привел домой отары и начал готовиться к осенней ярмарке, как в сентябре 1305 года произошли события, от которых и в самом деле обрушился в бездну мир счастливой долины.

Инквизиция Каркассона, возглавляемая Монсеньором Жоффре д’Абли и благодаря твердой поддержке короля Франции, возобновила свои действия, приостановленные в связи с народными бунтами. Жан де Пикиньи, бывший королевский эмиссар, умер под отлучением. В сентябре 1305 года бунтовщик францисканец Бернат Делисье сам был арестован в Париже, где надеялся пересмотреть свое дело. В то же время, в Каркассоне Элия Патрис, маленький король бурга, был повешен вместе с четырнадцатью своими товарищами; а в Лиму повесили сорок консулов, горожан и бюргеров. Сорок повешенных в Лиму. В Лиму, откуда едва смогли бежать скомпрометированые Мартин и Монтолива Франсе. Лиму, через которое, само собой, проходил Гийом Белибаст, уведенный в подполье и следующий за добрым человеком Фелипом де Талайраком. Лиму, где к впавшему в отчаяние Гийому Пейре — Кавалье, от которого со страхом отшатнулись прежние друзья, боявшиеся, что он их скомпрометирует и отказавшиеся даже ему помочь, с подозрительным интересом присматривались агенты Инквизиции. Пружина террора высунула из норы свою гадючью голову.

И вот уже инквизиторы, Монсеньор Жоффре д’Абли, двое его каркассонских помощников и его коллеги в Альбижуа и Тулузэ, с еще большим рвением начали расследования против еретиков, приостановленные из-за городских бунтов. Они объединили и скоординировали свои усилия, и вот уже население целых городов, где были проведены облавы, предстало перед грозными судьями. Проводник Пейре Бернье был арестован в Верден — Лаурагэ вместе со своими братьями, кузенами и всеми друзьями. То же произошло с бургадами на границах Тулузэ и Кверси, где жили добрые верующие — в Борне и Верльяк — на — Теску…

В толстых реестрах, составляемых нотариусами Инквизиции, показания множились, сопоставлялись, усугублялись доносами, и так готовились новые аресты, становясь плотью и нервами следствия. В застенках тюрем Инквизиции, в Каркассоне, Тулузе и Альби, десятки арестованных присоединялись к тем, кто гнил здесь годами без вынесения приговора. Монсеньор Жоффре д’Абли и его коллеги, Братья — проповедники, окончательно решили избавить христианство от еретической проказы.

В Лиму, где все еще болтались на виселицах тела сорока повешенных, почти сразу же были арестованы двое добрых людей: Жаум из Акса и Андрю из Праде, в дверях дома, куда они вошли ночью для утешения умирающей. Западня была тщательно расставлена и подготовлена.

И потрясенные добрые верующие говорили друг другу, что оба добрых христианина были выданы и проданы, из отчаяния и мести, Гийомом Пейре — Кавалье.

Глава 20 КОНЕЦ СЕНТАБРЯ 1305 ГОДА

Когда я последний раз видел его в Арке, перед тем, как он тоже подался в подполье, были последние дни сентября. Он пришел туда, где я пас овец. В те дни я переживал странное чувство одиночества. Не такого одиночества, как обычно у пастуха на пастбищах, когда он знает, что там, за холмами, есть другие пастухи, а вечером, или в конце лета, или в конце сезона, он вернется в наполненную родными запахами фоганью, и его там будет ждать семья, он обнимет родителей и соседей — и они будут говорить об овцах, и о том, как ему там велось… Нет, настоящего одиночества. Одиночества, которое приходит из опустевших домов друзей, когда счастливая долина утрачивает весь свет, все тепло. Одиночества, когда готовишься встретить судьбу лицом к лицу.

Но все же я был не один. Рядом со мной был друг, хоть я и не знал, дойдет ли он до конца пути. Но я знал, что близко или далеко, он останется рядом со мной, на всех дорогах, которыми нам выпадет идти. А этим вечером, нам, Бернату и мне, возможно, выпала краткая передышка. Отныне Бернат Белибаст был беглецом из-за ереси. Да и сам я был едва ли в лучшем положении. Он украдкой пробрался ко мне на пастбища, где были собраны все огромные стада Арка, под ущельем дю Пи, поднимающимся к Сере Гийом. Оттуда было хорошо видно красивую панораму бастиды, очертания ее аккуратно уложенных крыш, стены, сады и огороды, поля и луга, ожидающие унавоживания перед холодами. По ту сторону, к западу, угадывались очертания мельницы на Риалсессе, скрывавшейся за белым замком мессира де Вуазена; высокая квадратная башня, хорошо охраняемые ворота, тень виселицы на холме справедливости. Мы лежали на траве, на середине склона, и мне казалось, что я составляю одно целое со счастливой долиной, пестревшей охряными, коричневыми и серыми оттенками под изменчивым небом начала осени. Мы говорили о том, что и в Арке, и в земле Разес, времена резко изменились.

— Я пойду в Сабартес, — сказал Бернат, — и, конечно же, зайду еще в Монтайю. Вряд ли меня там арестуют. В тех местах меня почти никто не знает. А в Аксе дама Себелия Бэйль скажет мне, что делать и куда идти. Ты не бойся за меня. Я вот думаю, что сам ты намного больше рискуешь, оставаясь здесь, на земле Арка. Удивительно, что Гийом Пейре — Кавалье не сдал одним из первых так же и тебя, как он это сделал со многими добрыми верующими в Разес…

Я смотрел на Берната, сидевшего рядом со мной на склоне, закутавшись в старый синий плащ. Беглец из-за ереси. Что в нем изменилось? Может, тень печали, эта тяжесть, сквозящая в его жгучем черном взгляде? Его отец и братья арестованы, у него нет дома, в котором он мог бы укрыться, а он беспокоится обо мне.

Обо мне, который живет в Арке, имеет крышу над головой и отару.

— Не переживай, Бернат. Можно сказать, что я здесь под охраной мессира Жиллета. Он публично обязал меня пасти все отары, на которые он наложил секвестр. Мне кажется, что в глубине души он не питает особых симпатий ни к Монсеньору Жоффре д'Абли, ни к его Братьям — проповедникам.

Какое-то время мы молчали. Все, что Бернат рассказал мне, не укладывалось у меня в голове и стучало в мое сердце. Так тяжелы были его слова. Словно огромные вороны, парящие над неподвижно застывшими овцами. Снизу послышался яростный лай, громкие возгласы и сухие щелчки бича. Неуловимым движением стадо овец перетекло по наклонному лугу и собралось у высокой изгороди. Я вздохнул и пожал плечами. Мне было невесело. Это раздавались крики Жоана Маулена.

— Ты его знаешь, Бернат. Младший брат моей кузины Эглантины. У него уже кое — что получается, но ему вряд ли можно будет доверить стадо. Может и придет время, когда он станет пастухом. А может, и мужчиной тоже, кто его знает?

Бернат казался удивленным. Я объяснил ему, что Жоана оставили под мою ответственность, впрочем, как и всех этих животных… Он слишком юный, да еще и недееспособный, чтобы пуститься в такое предприятие и просить прощения у папы.

— У папы! — вскричал Бернат. — У папы Римского! У главы Церкви волков!

Я понимал гнев Берната. Я ведь был на его стороне. Я глупо усмехнулся и стал объяснять:

— У папы, Бернат, а вернее, у его главного исповедника, Монсеньора Беренгера, епископа Безье… Сеньор Арка, мессир Жиллет де Вуазен, знает его лично. Это он посоветовал своему бальи, Раймонду Гайроду, не тратить больше ни дня, а идти просить у него отпущения грехов, чтобы опередить Инквизицию Каркассона. Конечно же, Раймонд Гайрод поспешил принести эту весть всем нашим друзьям, которые стоят на дороге Добра. Вот как им всем пришла в голову идея идти на встречу с папой, чтобы сберечь свое добро и свою шкуру. Особенно добро, скажу я тебе. Они меня уговаривали идти вместе с ними, но ведь надо же было кому-то рставаться с животными. И можешь мне поверить, что мне вовсе не улыбалось ползать на коленях перед папой и вымаливать его прощение. Тем более, перед его главным исоведником. Кроме того, я ничего такого не сделал, чтобы нуждаться в прощении, по крайней мере, с моей точки зрения.

И мне пришлось тоже рассказать все Бернату. Бернату, который находился в худшем положении, чем я, в горе и опасности. Возможно, для того, чтобы он, наконец, мне поверил. Об этих неслыханных сценах, свидетелем которых я был, о массовой истерии, порожденной обычной трусостью, о том, как подобно снегу на солнце, таяли решимость и вера всех добрых верующих Арка, и о том, как я, Пейре Маури, от всего этого чувствовал приближение тошнотворной дурноты. Все началось с Раймонда Пейре — Сабартес, в первые дни сентября, около трех недель назад. Одним прекрасным утром, когда казалось, что все еще разгар лета, Раймонд Пейре — Сабартес пришел поговорить со мной на пастбища, среди овец, далеко от бастиды и любопытных взглядов. Он размахивал руками.

— Несчастье! Беда на нас! Мы пропали!

Этот человек утратил всю свою напыщенность, всю властность; он казался постаревшим на десять лет, его обычно красное лицо побледнело, верхняя губа дрожала, щеки тряслись, словно он вот — вот заплачет.

— Несчастье к нам пришло! Мы пропали!

Несчастье, это значит арест двух добрых людей, Жаума Отье и Андрю из Праде, на хуторе недалеко от Лиму, куда они пришли, чтобы дать утешение умирающей. В западне, расставленной предателем Гийомом Пейре — Кавалье. Теперь все это знали.

Бернат прервал меня.

— Я едва поверил этому, — сказал он. — Но потом я разузнал, как это произошло, и понял, что это правда. Потому что инквизитору недостаточно для его расследований тех шпионов и доносчиков, которым он платит, — не говоря уже о давних врагах добрых людей! Он прибегает к тому, чтобы использовать трусость и предательство отчаявшихся верующих…

Тем прекрасным сентябрьским утром я увидел самого Раймонда Пейре — Сабартес, спесивого хозяина самого большого дома в Арке, самого верного столпа Церкви добрых людей в Разес, погруженного в отчаяние, чтобы не сказать в малодушие. Стоя передо мной, молодым скромным пастухом, которого он называл почти что своим зятем, он утратил всякое достоинство и излучал только неконтролируемый ужас.

— Несчастье к нам пришло! Мы все потеряли! Мы пропали! Арестованные добрые люди выдадут нас. Они все о нас расскажут: кто им помогал, кто делал им подарки, кто их принимал, кто был их добрым верующим, кто их почитал и слушал их проповеди. Монсеньор Жоффре д’Абли всех нас арестует, конфискует наше добро, отары, земли, дома. Мы пропали!

Я попытался привести его в чувство. Я схватил его за плечи и безжалостно встряхнул, но несмотря на это он вопил все сильнее и сильнее. У него началась истерика, но тут настал момент, когда его страх стал вызывать во мне только гнев. Самым противным было то, что он свалился мне под ноги, оперся на пень, обхватил голову руками, и стал плакать, проклиная обеты правды добрых людей.

Добрых людей… Которые следуют дорогой правды апостолов, и потому не лгут и не обманывают.

— Они же не способны солгать инквизитору, добрые люди! Даже для того, чтобы спасти своих добрых верующих. Они же обязаны сознательно отвечать на его вопросы, ничего не скрывая. Мы бы меньше рисковали, если бы арестовали какого-нибудь пройдоху — верующего, который из хитрости, из инстинкта выживания, просто из страха, избегал бы правды, рассказывая инквизитору сказки и пуская его по ложному следу! Да, мы бы меньше рисковали, если бы арестовали какого-нибудь проходимца, чем этих проклятых апостолов Иисуса Христа, обязанных отвергать всякую ложь. Конечно, они умрут как святые, и оставят своих верующих биться в сетях.

Пальцы Берната, машинально перебиравшие камушки под ногами, нервно сжались в кулаки. Он взял один камень, и бросил его вдаль с такой силой, что тот, упав, раскололся вдребезги. Я понял, что он хочет этим сказать. У меня тогда тоже появилось желание ударить этого Раймонда Пейре, потому что трясти его было бесполезно. Ударить. Попытаться разбудить его, разжечь в нем хоть какую-то искру мужества и веры. Но он был как тряпка.

Позже я заметил, что он вновь обрел нечто вроде лихорадочного авторитета у женщин своей семьи, да впрочем, и у всех растерянных верующих Арка. Я видел, что этот Раймонд Пейре — Сабартес весь охвачен лихорадкой тайных переговоров, которые велись заговорщическим шепотом, что он, как привязанный, ходил по пятам за Раймондом Гайродом, бальи сеньора. Где-то через неделю он сказал мне придти к нему, когда стемнеет. И там, в его доме, я встретил практически всех верующих Арка. Все они там были, преданные друзья добрых людей, среди которых еще совсем недавно я чувствовал себя как среди братьев и сестер. И которых я любил так, что даже хотел провести свою жизнь среди них, ты же знаешь об этом, Бернат. В счастливой долине. Они все были там, собрались вокруг Раймонда Пейре, его жены Себелии и Госпожи — матери. Мой старый товарищ Гийом Эсканье, его сестра Маркеза, очаровательная Маркеза, с мужем Гийомом Ботолем, и бальи Раймонд Гайрод, и Бернат Видаль, и Раймонд Маулен, и Раймонд Марти, и даже Фойссет, мельник из Кубьер, и даже этот клирик из Риу эн Валь, который был другом доброго человека Жаума. Я бы хотел, чтобы ты видел их физиономии, Бернат.

У них были печальные лица — тусклые, замкнутые, невыразительные. А иногда они хмурили брови, а подбородки их дрожали. Я чувствовал почти обжигающий, устремленный из-под чепца прямо на меня взгляд Себелии Пейре, исполненный пронизывающей злобы. А кто бы узнал очаровательную Маркезу? Лоб нахмурен, глаза бегают, губы поджаты. Она утратила всю королевскую осанку, прячась за спиной своего брата, Гийома Эсканье. И сам Гийом Эсканье, онемевший, осунувшийся, он закусил губу и пытался не смотреть мне в лицо.

Бернат — я знал — понимает меня с полуслова. Я смотрел на них будто издалека, словно из другой жизни. Я больше не принадлежал им, а они больше не были моими. Они напоминали марионеток, я понимал, что их объединяет страх и стыд, но при всем этом от них исходила какая-то холодная уверенность. Они уже приняли решение: они пустились в путь той же ночью. Это был долгий путь — они должны были пересечь весь Лангедок, спуститься в долину Роны, пройти через города, даже названий которых ни ты, ни я никогда слыхом не слыхивали. Достичь великого города Лиона, где тогда находился понтификальный суд. Выиграть время. Получить у Монсеньора Беренгера Фредоля, главного исповедника папы, письма об отпущении грехов, которые могут защитить их от преследований инквизитора Каркассона. Этот мудрый совет дал своему бальи Мессир Жиллет, и они отчаянно ухватились за эту соломинку, за этот последний шанс, который они боялись упустить!

Раймонду Пейре — Сабартес, спросившему меня еще раз от имени всех собравшихся, не хочу ли я присоединиться к ним, я тогда просто ответил, что не имею ни средств, ни желания. Мало того, я даже нарушил их елейную атмосферу лицемерного сокрушения своими меркантильными интересами. Я сказал ему, что хорошо было бы, если б перед Вашим бегством, Вы заплатили мне те шестьдесят су, которые должны еще с тех времен, как я стал у Вас пастухом. Но я, разумеется, согласился заняться всеми их несчастными животными столько времени, сколько потребуется; пасти их вместе с отарами Раймонда Пейре и Раймонда Маулена. А они уже собирались. Вся эта отара кающихся верующих. Они отправились еще до рассвета, на мулах Раймонда Пейре. На следующее утро мессир Жиллет де Вуазен, сеньор Арка, наложил секвестр на их отары. Слушай внимательно, Бернат. Он публично обязал меня стеречь всех этих овец, под его защитой и покровительством, с помощью юного слабоумного Маулена. Больше он мне ничего не сказал, но я и так все понял. Это было единственным средством избежать того, чтобы в отсутствие кающихся инквизитор Каркассона не наложил бы свою руку на их стада, и между прочим, чтобы он не особо интересовался пастухом этих стад, то бишь мной. Он ведь мог доверить пасти эти стада любому пастуху из Арка, лучшему католику, чем я. Я прекрасно знал, что означают эти действия мессира Жиллета по отношению ко мне. Эффективную, но молчаливую защиту. Которая продлится до тех пор, пока не вернутся наши кающиеся.

Бернат Белибаст издал какой-то безрадостный смехшок, и движением головы отбросил назад длинные черные пряди, упавшие ему на лоб.

— Можно ли поверить, что все это было ни к чему! — сказал он. — Предприняв это дорогостоящее и опасное путешествие, они даже не обратили внимания, что всего лишь через несколько дней наши добрые люди, не простившись, покинули общество инквизитора и бежали из Мура Каркассона! И не выдали никого, ни в Арке, ни в Кубьер!

Они свободны, наши добрые люди! Меня охватило злорадство. Несчастный Раймонд Пейре! Бернат повернул ко мне худое лицо, совсем как у подростка, несмотря на иссиня черную бороду, которую он энергично перебирал пальцами. Но только теперь я увидел его усталый и опустошенный взгляд. Ведь он утратил все, что до сей поры составляло его жизнь.

— Пейре! Пейре! А мой отец тоже должен был поступить, как они, и мои братья Раймонд и Арнот? Ах, Пейре, ведь эти хищники нацелились на наш дом в Кубьер. С двух сторон. С одной стороны архиепископ, который хотел арестовать моего брата Гийома. С другой стороны инквизитор, просвященный Гийомом Пейре — Кавалье. И никто на свете не может нас больше защитить…

Его печаль отдалась во мне резкой болью, поразила меня в самое сердце. Я обнял его за плечи, а мысли лихорадочно проносились у меня в голове. Что я мог ему сказать? Машина запущена, ее рычаги и колесики движутся, и она собирается нас раздавить. Даже если двое мужественных добрых людей, Жаум из Акса и Андрю из Праде, ускользнули от внимания стражей и бежали из тюрьмы Каркассона, чтобы вновь уйти в подполье, на что им надеяться? Теперь пойдут по их следам. Гийом Пейре — Кавалье, а может, и другие верующие вслед за ним, начнут говорить, называть имена. Опять последуют аресты. Все хотят спасти свою шкуру и свободу. Спасти свое добро, хлеб для своих детей. Потому, если хорошо подумать, разве не было у них, наших добрых верующих из Арка, причин идти искать отпущения грехов у папы?

Но тут гнев опять вскипел у меня в груди. Нет! Эти мысли недостойны истинного верующего. Для меня невозможно так унизиться. И невозможно предать свою веру. Они скажут, что можно ведь отречься лишь на словах, и спасти главное. Но все знают, что невозможно добиться прощения Церкви Римской, если не приносить ей жертвы. Если не доносить. Если не предавать своих. Бернат, Бернат, ни твой отец, Эн Белибаст, ни твои братья, никогда на это не пойдут.

И сам Бернат тоже стал беглецом из-за ереси. Через несколько дней после ухода верующих Арка, дом Белибастов в Кубьер подвергся обыску. Все взрослые мужчины и женщины были арестованы: Эн Белибаст, старик — отец, его сыновья Раймонд и Арнот, его жена и две невестки. Только Бернат смог избежать этой мышеловки. Он в это время провожал обоих беглых добрых людей в Кийан. Он больше не вернулся в Кубьер, где на его дом уже был наложен арест господином архиепископом, а земли и отары конфискованы. Он только знал, что двух его золовок, Эстеллу и Гайларду, а также его мать, довольно быстро отпустили. Беглец из-за ереси, Бернат. А ведь он еще и переживает за меня.

И этим вечером, когда наступала тьма, и землю накрывала ночь, мы обнялись, как двое братьев. И я ему сказал, что мы еще встретимся. Я не знал, сколько еще времени я смогу оставаться на землях Арка. И во мне еще не пропало желание пуститься в далекий путь, к высоким вершинам. Там, среди своих овец, я не боялся ничего. И я знал, что там мне легко переждать любые несчастья. Мы еще встретимся.

— Я пойду в Сабартес, — повторил Бернат. Мне нужно в Монтайю, поговорить с твоим отцом. Я расскажу ему обо всем, что произошло здесь, в Кубьер и Арке, и обо всем, что случилось с тобой. Еще я хочу увидеть твою сестру Гильельму. Что теперь за будущее у нас, у меня и у нее? Но не бойся, я ни на кого не навлеку опасности. Передо мной открыта дорога, и эта дорога служения добрым людям, — это лучшее, что я могу сделать. И я буду пытаться как можно дольше избегать ловушек, расставленных Монсеньором Жоффре д’Абли…

Глава 21 ДЕКАБРЬ 1305 ГОДА

Три месяца. Эта странная ситуация длилась три месяца, всю осень, ведь кающиеся не возвращались в Арк до самой середины декабря.

Из предосторожности я старался жить на горных пастбищах долины, бродя по полям, которые удобряли животные. Чаще всего я спал вместе с отарой, все откладывая срок возвращения в загоны для скота, для зимовки и окота. Приходя в Арк запастись провизией, я вежливо здоровался со всеми людьми, которых встречал, но избегал втягиваться в беседы или заходить к кому-нибудь домой. Однако люди, которых я видел, не были мне так уж близки. Я внезапно осознал, что мы, жители Арка, всегда были разделены между собой. Люди из Сабартес водили знакомства только с теми людьми из Разес, на которых можно было положиться. А теперь для меня было слишком поздно — и опасно — искать в Арке новых дружеских связей. Кто знает, какое из этих молчаливых семейств уже готово донести на меня, как на соучастника тех, кто бежал, чтобы признаться? Однажды я вновь зашел в дом Раймонда Пейре. Там была только Госпожа мать с погонщиком мулов Каталой и маленькой Бернадой, глядевшей на меня испуганно. Они приняли меня радушно. Старая дама была печальной. Убитой горем.

— Я вижу, что мне уже не достичь счастливого конца, — говорила она иногда и опускала голову.

Стало слишком трудно приводить добрых людей. Слишком опасно искать с ними связи. В Разес у них остался единственный или почти единственный проводник, Пейре Монтани из Кустауссы, со дня на день ожидавший, что нападут и на его след. Сами добрые люди временно ушли в Сабартес или Тулузэ.

Один или два раза я сопровождал Амиеля из Перль и Раймонда из Кустауссы, когда они шли из Сабартес. Это было ночью, посреди большой опасности. Для меня же не было большей поддержки и утешения, чем братское общество этих беглецов, добрых людей. Я прекрасно знал, что они были моим спасением, а не погибелью. Добром для моего сердца и души. Но они не смогли прибыть достаточно быстро, чтобы помочь старой Гайларде Эсканье, которая умерла однажды вечером, когда болезнь вновь вернулась к ней. Умерла очень быстро, без утешения и молитв, оплакиваемая только самой младшей дочерью Эксклармондой и сопровождаемая причитаниями соседки, Госпожи матери. Она не дождалась ни сына Гийома, ни дочери Маркезы, ушедших далеко, на край света, чтобы просить прощения у папы и отречься от своей веры — чтобы спасти свое имущество. Я очень забеспокоился, когда юная Эксклармонда бросилась мне на шею, дрожа и плача, словно в поисках Бог весть какого утешения. Я почувствовал такую тоску по чьим-то теплым объятиям, такую жажду радости, такое стремление забыться. Все мое тело напряглось от желания. Однако я все же нашел в себе силы разжать руки, которые и так слишком сильно ее прижали.

В октябре месяце я встретился с братом Раймондом Маури и шурином Гийомом Марти, мужем моей сестры Раймонды. Они были на зимних пастбищах, недалеко от Арка, на плато Лозадель, с отарами из земель д'Айю. От них я узнал, что Бернат Белибаст уже побывал в Монтайю и передал все последние новости. Отец очень беспокоился обо мне. Гийом и Раймонд убеждали меня доверить им моих овец, которых они присоединят к собственным отарам, а когда потеплеет, отведут в Сабартес — а то мало ли что может случиться. Это было мудро. Никто в Арке не обратил на это внимание. Я оставался там, под внимательным наблюдением и осторожной защитой мессира Жиллета, обязавшего меня заботиться об отарах ушедших. На эти отары он покамест наложил свою господскую руку. Овцы, отмеченные крестом и кругом, овцы, отмеченные змеевидной буквой S — отметки уже едва виднелись среди густой, отросшей за зиму шерсти. Предвидя возможные проблемы, я подумывал о том, что неплохо было бы отнести Катале, ткачу Арка, шерсть от моей отары, которую я еще не успел продать, но уже выпряденную и уложенную в мотки.

От своего брата Гийома Маури, однажды вечером провожавшего в Кустауссу доброго человека Амиеля из Перль, я узнал также, что мой друг Бернат теперь вместе со своим братом Гийомом Белибастом и добрым человеком Фелипом в Тулузэ или Альбижуа. Что отныне он на службе у Церкви, и тоже теперь приходит ночью. Когда я услышал, как он говорит о Бернате, меня внезапно пронзила резкая боль, и я почувствовал укоры совести. На следующий день я рискнул пойти в Кубьер, где дом Белибастов стоял закрытый и заколоченный досками, а загоны для скота пустовали.

На Кавалья, старшая сестра Берната, только чудом не попавшая под следствие, узнала меня, стоя в дверях дома своего мужа, и показала мне, где я могу найти их старую мать. Она жила там, в борде, с невестками и внуками, в полной нищете, нуждаясь во всем, и с ужасом ожидая нового вызова от инквизитора для выслушивания приговора. Но еще больше женщины переживали за судьбу троих мужчин, старого Эн Белибаста и двух его сыновей, Раймонда и Арнота, которых так и не выпустили. Они и дальше находились под следствием в застенках Мура Каркассона. К своему удивлению, когда я попробовал сказать пару слов о Гийоме Белибасте, то увидел, как Гайларда, его жена, бросила на меня резкий и злой взгляд. Я с печалью подумал о прекрасном столе добрых верующих, за которым я еще не так давно сиживал — или, как они любили говорить, о столе «бывших сарацинов» — и выложил перед тремя женщинами все, что я мог принести — немного муки, корзину непряденой шерсти, трех куропаток, которым я уже свернул шеи, и вытащил из кошеля несколько монет, чтобы помочь им выжить. Я пообещал им вернуться, когда смогу. Только смогу ли я?

И вот наступил декабрь. Я с беспокойством ожидал прихода Рождества, когда мне предстояло в предверии окота разделить овец Раймонда Пейре и Раймонда Маулена, и загнать их в овчарни бастиды. Я знал, что мои собственные овцы сейчас в тепле загонов Лозадель и Бернус, под охраной моего брата. Но они все вернулись еще до первых снегов. Целая процессия, с довольными физиономиями, одетые в зимние шубы, на хорошо запряженных мулах. Маулены, Пейре — Сабартес, Ботоль, Эсканье, Гайроты, братья Марти, Бернат Видаль и даже мельник из Кубьер. Я оставался у себя до самого вечера. Я слышал, как в доме Эсканье поднялся плач по недавно похороненной Гайларде. Я знал, что Раймонд Пейре — Сабартес ждет меня у входа в свой загон. Его лицо было непроницаемым, но я встретил его с тем же самым выражением. К этому человеку я чувствовал теперь только отстраненную неприязнь. В нем не оставалось ничего, что бы я еще мог уважать. Еще совсем недавно я считал большой честью войти в его дом, но сегодня жизнь сделала меня более зрелым и возмужавшим. Мне уже было не двадцать, а двадцать два или двадцать три года. Я уже стал настоящим мужчиной, у меня были собственные идеи, и я хотел идти своим путем в жизни. Своими руками я заработал себе на дом, землю и отару. Но никогда из страха потерять все я бы не предал веру своего отца. Он стоял передо мной, выпятив подбородок и поджав верхнюю губу; он сказал мне, что все хорошо, что он исповедовался, как положено, получил, как и все его друзья, отпущение грехов от папы и даже от инквизитора Каркассона, и что я сделал большую ошибку, что не пошел вместе с ними.

— Я, Раймонд Пейре, не потерял ничего из своего имущества, а вот Вы, Пейре Маури, можете потерять все!

Я едва успел ответить ему, что это, вообще-то, моя проблема, а не его, как он стал громко кричать — а его верхняя губа приоткрыла два зуба, как будто он был готов меня укусить — что я паршивый еретик, и что он не хочет больше видеть меня у себя, пока я не пойду и не получу отпущения грехов у папы и инквизитора.

Я оставался спокойным. Этот человек не заслуживал моего гнева.

— Если Вы не хотите меня видеть, то я Вас — тем более! Я и говорить то с Вами не хочу. Но я работал на Вас вплоть до этого самого вечера, и еще до Вашего ухода Вы должны были мне шестьдесят су. Так что лучше заплатите мне то, что Вы должны, а уж со своими проблемами я разберусь сам.

Он не ответил ничего. Какое-то время молчал, а его верхняя губа конвульсивно дергалась, словно птичий клюв, пытающийся клевать его собственный нос. Я видел, как раздувались и дрожали его ноздри, как напряглись его плечи, а потом, даже не скрывая того, что у него со злости перехватило дыхание, резко повернулся и громко захлопнул за собой дверь дома. Я знал, что этот человек не заслуживает моего гнева, но этот гнев клокотал в моей груди и заставлял меня скрежетать зубами, и я еле удержался от желания войти за ним в дом и напподать там ему как следует. Но я взял себя в руки, и не медля более ни секунды, пошел, сжимая кулаки и пытаясь утихомирить свое сердце, в дом моего кузена Раймонда Маулена.

Я ворвался в фоганью и застал их всех за столом. Раймонда, его жену Эглантину, тещу Беренгеру, и даже юного идиота.

— И ты тоже, Раймонд, и ты тоже? Ты тоже ходил признаваться? В преступлении, в своей вере в добрых людей? И ты тоже поклялся, что никогда больше не примешь их у себя, а если увидишь, то немедленно на них донесешь? И ты тоже получил папское отпущение грехов?

Сгорбившись за столом, Раймонд Маулен вздохнул, уронил подбородок на две скрещенные руки.

— Присядь, Пейре, выпьем. — Его голос был напряженным, немного срывающимся, но дружественным, как и его добрые глаза, которыми он жадно в меня всматривался. — Да, я исповедался, да, я теперь получил отпущение грехов, и я больше ничего не боюсь, ни за свою жизнь, ни за свое добро. Мы все принесли письма от Монсеньора Беренгера Фредоля, завизированные теперь и Монсеньором Жоффре д'Абли. И все, что у нас было конфисковано, теперь нам возвращено. И нас больше никогда не будут беспокоить по вопросам ереси. Пейре, почему ты не пошел с нами? Это меня очень огорчает. Если бы ты пошел с нами, то сейчас был бы не во что не замешан. Был бы вне опасности…

Я упал на лавку напротив него. Он протянул мне кубок с вином, он смотрел на меня мягким и печальным взглядом. Мое сердце постепенно утихало и перестало так тяжело стучать, а то оно чуть не выскакивало из груди. Но теперь меня охватила глубокая скорбь. А он все продолжал своим теплым голосом искусителя:

— Возможно, еще не слишком поздно, Пейре. Я уверен, что еще можно что-то сделать. Если ты захочешь пойти покаяться инквизитору Каркассона, то я готов сопровождать тебя. Тебе вовсе не нужно идти получать отпущение грехов у папы. Теперь Монсеньор Жоффре д'Абли знает людей из Арка. Ты ему как следует и искренне исповедуешься, и он отпустит тебе грехи, как и мне отпустил, как отпустил нам всем. И если ты хочешь, Пейре, я пойду вместе с тобой.

Я не стал пить, я поставил кубок на стол и поднялся. Я сказал, что мне нужно возвращаться к моим овцам, а сам стал думать, что же мне теперь предпринять. Я знал, что мне надо поговорить с моим братом Раймондом и шурином Гийомом Марти. В ту же ночь я покинул Арк. Ханжи и лицемеры всегда останутся ханжами и лицемерами. И они первыми предадут свою веру. Из дома Эсканье все еще слышались причитания и плач. На несколько секунд передо мной возникло лицо юной Эксклармонды. А потом, и тоже на миг, но как будто издали, я увидел Бернаду д'Эсквина. Но я уже знал, что все это мне придется покинуть. Мой дом, несколько пядей земли, всех, кого я когда-то считал своими друзьями, и на кого возлагал надежды, эти несчастные шестьдесят су, которые мне задолжал Раймонд Пейре, но также и то, что оставило во мне самые дорогие воспоминания — белую Канигу, скрывающуюся за массивной Бюгараш, дождь из ангелов в морском ветре, напевный голос доброго человека Жаума, стены цвета охры, которые я строил, свет калели, выхватывающий из темноты подвижные лица моего друга Берната и доброго человека Амиеля. Всю счастливую долину.

Через неделю я был уже в дороге, а вместе со мной шел мой брат Гийом. Мы возвращались в Монтайю. Он пошел меня искать по просьбе отца. Я оставил овец под охраной брата Раймонда. У меня с собой почти ничего не было, разве что красивый шерстяной плащ, который я отдал выткать из остатков шерсти, состриженной этой весной, да денег в кошельке, которые я собирался отдать отцу. Все остальное — поле, жалование и дом — я бросил. Я ушел из земли Арка, из прочесываемого расследованиями Разес, где больше никто и ничто не могло меня защитить. Я испытывал только горькое удовлетворение от мысли о том, что ни Раймонд Маулен, ни Гийом Эсканье — ни даже Раймонд Пейре — не донесли на меня перед моим уходом. Мы шли быстро, Гийом и я. Сначала в Кийан, затем поднялись в землю Саулт, где нас встретил первый снег. Мне хотелось взять его в руки, ощутить его вкус. Когда мы прошли Рокефей, Гийом сказал мне, что нас могут арестовать в горах Сабартес точно так же, как и в низине. Но он улыбался.

Рождество в Монтайю, в кругу родных и близких, в фоганье моей матери. Я хорошо осознавал, что, возможно, я здесь в последний раз, что это мое последнее Рождество в Монтайю. Потому что сюда уже пришли холод, голод и страх. Кто знает, сколько еще времени добрая воля нашего графа, Мессира Гастона де Фуа, будет защищать нас от Инквизиции. После праздников, когда я снова попытался наняться к своему старому дяде Арноту Форе, чтобы не сидеть на шее у родителей, меня настигли слухи. Шептались, будто я бежал из Арка с поникшей головой и пустыми руками. Что я — беглец из-за ереси. Через Гийома Белота, кума моего брата Гийома, Арнот Форе передал мне, чтобы я к нему даже не совался. И эта ужасная правда меня ошеломила. Я стал опасным, я приносил беду. Одно мое присутствие могло скомпрометировать близких, привлечь к ним внимание следователей Монсеньора Жоффре д'Абли.

Я стал зачумленным, носителем еретической заразы.

Глава 22 НАЧАЛО 1306 ГОДА

Вот так молодой Пейре Маури впервые вступил на путь знаменитых пиренейских перегонов. Беглец из-за ереси, отказавшийся идти исповедоваться к папе, после прихода из Арка был вынужден покинуть и Монтайю, чтобы избежать расследований Инквизиции и не компрометировать своих близких. Он последовал мудрому совету, который дал ему Гийом Бенет. Добрый верующий Гийом Бенет из Монтайю, шурин доброго человека Гийома Отье. Вообще-то, это ему следовало бы прежде всего опасаться, что Инквизиция заинтересуется Сабартес. Но Гийом Бенет обратился к молодому человеку со словами, исполненными сердечной дружбы, со словами, в которых он так нуждался.

— Не бойся ничего, Пейре, храни мужество. У тебя еще остались верные друзья, и у добрых людей еще остались верные друзья. Они никогда не предадут свою веру, в отличие от тех, кто предпочитает закрыться в четырех стенах и дрожать за свою шкуру! Даже если все покинут тебя, то я тебя не покину, никогда не покину.

Пейре улыбнулся. Его лицо просветлело.

— Вы говорите совсем как мой отец, — только и сказал он в ответ.

Глава дома Бенетов положил тяжелую и узловатую руку на плечо юного Маури и со значением сжал его.

— Теперь нужно ждать и смотреть, что будет, но без паники, — сказал он. — Возможно, еще долго ничего не произойдет. Возможно, Несчастье забудет о нас… Но для тебя, Пейре, на всякий случай, лучше избегать этих мест. Тебе нужно какое-то убежище. В горах никто тебя не достанет, и одновременно ничто не помешает тебе время от времени встречаться с нами — и с добрыми людьми. Ты уже имеешь прекрасную репутацию как пастух. Так наймись к какому-нибудь богатому скотоводу высокогорного Сабартес. И отправляйся в путь.

Отправляться в путь. Сердце Пейре сжималось от чувств — радости, почти что восторга. Вот его дорога. Пути дальних перегонов скота. Большие дороги. Наилучшая дорога, которая обеспечит ему сразу и жизнь, и свободу. Теперь он сможет начать новую жизнь. И январским утром, белым ото льда и снега, он попрощался с Монтайю. Отец Раймонд Маури, мать Азалаис, брат Гийом — все они одобрили его решение. Младшие братья, Жоан и Арнот, прыгали и плясали, вешались ему на шею. Пейре Маури уходил в Акс с рекомендациями старого Арнота Бэйля — который всегда был добрым верующим — к его зятю Бертомью Буррелю, самому богатому скотоводу в долине, которому как раз нужен был еще один пастух. Но на пороге дома, когда он уже открывал двери, молодого человека остановила сестра Гильельма. Гильельма, которая все эти несколько дней, пока он был дома, не осмеливалась сказать ни слова о своих померкших надеждах, о своих терзаниях. И вот теперь Гильельма, худая и бледная, чуть не плача при виде того, как он уходит, схватила его за руку. Пейре тоже чувствовал тревогу. Он знал, что отец хочет как можно скорее выдать ее замуж. Семнадцать лет. Она старшая из четырех или пяти детей, которых надо еще прокормить у бедного очага Маури в эти времена страха и нужды. Выдать ее замуж. А Бернат Белибаст исчез на дорогах ночи — на дорогах служения добрым людям.

Пейре искал слова, которые могли бы утешить ее, придать ей мужества, мудрые слова. Слова старшего брата. Но глаза Гильельмы, полные слез, излучали такой ясный, прозрачный свет, что он понимал, что никогда эта девушка не согнется, не покорится судьбе. И тогда Пейре почувствовал, что должен выявить ей свою абсолютную нежность. Показать ей, что может защитить и оградить ее.

— Гильельма, Гильельма, я никогда тебя не оставлю. Если ты позовешь меня, я приду. Я тебе обещаю.

Он шел по скользкому насту, скрипевшему при каждом его шаге. Он одел лучшее, что у него было — свой лучший камзол, самые толстые штаны, самый теплый плащ, скроенный из плотной шерстяной ткани, которую ему выткали в Арке из шерсти его овец. А поверх всего у него еще была шуба до пят. Он опустил капюшон до самых глаз, и из-под него только дыхание клубилось в морозном воздухе. Чтобы идти по горам зимой, сверху башмаков и штанов он надел гетры из бараньей шкуры, натертые жиром до такой степени, что они совершенно не промокали в снегу. На плече он нес сумку и катомку, а в руках держал длинный посох, чтобы прощупывать дорогу под снегом. Старый Арнот Бэйль ясно объяснил ему, что придется идти через перевалы. Идти через перевалы в январе.

Бертомью Буррель сразу же согласился нанять его, и они ударили по рукам без особых церемоний. Ему действительно нужен был пастух. Вот так все это и случилось. Пейре знал, что от него ожидают. И ему предложили хорошую плату. Жена хозяина, Эксклармонда, дочь старого Арнота, рассматривала Пейре с интересом, воскликнув, что знавала его еще ребенком в Монтайю. Пейре было известно, что она de la entendensa, стоит на дороге Добра, и что она подруга славной Себелии Бэйль, как и ее невестка, Беренгария, молодая жена ее сына Арнота. Тем же вечером Пейре нашел время, чтобы ненадолго заглянуть в дом подруги добрых людей — и там его ожидала радость, утешение и благословение доброго христианина Гийома Отье, который прятался за завесой, скрывавшей вход в маленькую комнатку на самом верхнем этаже. Поскольку дама удивилась, увидев его в городе, молодой пастух объяснил ей, что завтра он отправляется догонять отары Бертомью Бурреля, в Тортозу.

Тортоза…

Пейре знал только, что это очень далеко на юге, по другую сторону гор. Тортоза, еще дальше, чем епархия Таррагоны, на землях королевства Арагон. Он уже слыхал это название, все пастушки из Монтайю слышали его, и не только в Монтайю, но и в Разес, и в Фенуийидес. Пастухи из Сабартес и Сердани, которые каждый год пересекали перевалы и огибали вершины, говорили, что там, внизу, далеко на юге, в долине реки Эбре, между Фликсом и Тортозой, находится древняя земля сарацин, лучшие зимние пастбища, которые только можно себе представить. Луга и унавоженые поля, способные прокормить все отары, которые пригоняют туда пастись от Пючмаль до Маладеты.

Тортоза… Однажды весенним вечером Бернат тоже шептал это название в мечтаниях их юности, в Кубьер. Еще перед тем, как пришло Несчастье. Тортоза.

Конечно же, Пейре не знал дороги. После Пючсерда, знаменовавшей для него конец обитаемого мира, он нуждался в указателях, чтобы не заблудиться. Хозяин рассказал ему о кое — каких ориентирах, дал названия местностей, которые он старательно запомнил. Названия городов и деревень, имена его друзей — скотоводов, у которых можно остановиться, и которые укажут дорогу дальше. Он поспешил пуститься в путь. Это путешествие стало тяжелым испытанием, даже для такого человека, как он, молодого и полного сил, неутомимого ходока, привыкшего к длинным переходам по трудно проходимой местности. Особенно тяжело было преодолеть ворота Пьюморен в глубоких снегах середины зимы. К счастью, проход через перевал был протоптан копытами нескольких караванов мулов и ногами путешественников, прошедших здесь после того, как выпал прошлый снег. И там, наверху, над Оспиталет Сен — Сюзан, где находилась граница графства Фуа, выпрямившись, вгрузнув в снег по колени, завернув обе руки в баранью шкуру и опираясь на посох, он смотрел своими ясными глазами на горные расщелины, жмурясь от жалящего белого света, и испытывал чувство величественного триумфа и ликования. Как будто он достиг своего королевства.

Приближаясь к вершине перевала, он обернулся к ослепительно голубым вершинам, замыкающим высокогорную долину Арьежа. Он знал, что эта его эйфория иллюзорна, но наслаждался ею с еще большей силой, словно в легком опьянении. Он все повторял себе, что здесь — ближе всего к небу, вне досягательства любой Инквизиции, он парит над всякой ложью и подлостью этого мира. И отсюда он всегда, когда будет нужно, может спуститься в низину, чтобы видеться с добрыми людьми и защищать их и добрых верующих, его братьев. Но здесь, под небом — его настоящее убежище. Пройдя еще дальше, преодолев немалое расстояние с начала своего путешествия, он сказал себе, что, в конце концов, этот горный барьер оказался не таким уж и непреодолимым, а более доступным, чем он думал, даже зимой. Когда он был ребенком, ему казалось, что за этими горами заканчивался мир. А теперь он практически карабкался над облаками, вровень с вершинами этих гор. Раньше он думал, что эти облака улетают прямо в небо. Но теперь он знал, что по другую сторону гор его ожидает мир, привычный для него мир пастбищ, долин и городов. И там есть таверны, храмы, попы и часовни. И говор их не очень-то отличается от того, к которому он привык.

Первую ночь он провел в Пючсерда у Раймонда Борсера, который указал ему прямо на внушительную стену Сьерра де Кади. Ему понадобился целый день, чтобы преодолеть узкие, скалистые и ледяные расщелины, открывавшие путь в ущелье Ллобригат и широкую долину Бага, укрытую снегом. В Бага он ночевал у Бертомью Компаньо. В Бага он вдыхал запахи унавоженной земли и рассматривал образы и каменные скульптуры, вырезанные на портале придорожной церкви. Потом он пошел в Бергедан, и понемногу снег исчезал, и появлялись поля с рыжеватой травой, по которой бродили небольшие отары красивых овец. Вскоре он и впрямь поверил, что приближается к счастливой долине: золотистый свет, охряные поля, изрезанные аккуратными террасами, изящно выстроенные стены из хорошо обработанного камня, голубые дали, гордо вздымающиеся на холмах города. И вот он уже снял шубу и закинул ее себе на плечи, освободил икры от гетр из бараньей шкуры, засунул их в котомку, сбросил капюшон, с жадностью вдыхая остатки исчезающей зимы.

Через несколько дней он уже был в Тортозе.

На излучинах реки, протекавшей по низинной долине Эбре, посреди света, холодного ветра и изумрудных потоков воды, он не уставал восхищаться. Он увидел оливковые деревья с узловатыми стволами, цеплявшимися за бледную землю, раскидистыми ветвями и прозрачной, почти голубой, словно вода, листвой; он был потрясен суровым благородством и невиданной белизной укрепленных деревень, возведенных на скалах, хитроумно продуманной сетью ирригационных каналов, перемежавших фруктовые сады и виноградники. Пастух без отары протискивался сквозь толпу, задевая всех своей шубой, впитавшей запах полей, приветствуя жестом или окликом десятки пастухов, говоривших на всевозможных наречиях — окситанцев из Сабартес и Доннезан, серданьцев, каталонцев из Риполь и других — из Монсеррат, Валенсии, Арагона — но также и сарацин.

Тортоза.

Мавританская цитадель упиралась в небо, равного которому Пейре никогда не видел. В этой январской голубизне угадывались остатки какого-то странного аристократизма, словно пришедшего издалека, свысока спустившегося на густонаселенный город и уже разрушенную огромную мечеть. Пейре шел как во сне, проходя через арочные ворота, поднимаясь по крутым мощеным улочкам, натыкаясь на хижины каменщиков, строивших большой кафедральный собор. Если чуть — чуть повернуть голову, то прямо наверху возвышался великий дворец Суда, который уже покинули султаны, и в котором поселились королевские управители. А вдоль всей длины освещенной солнцем стены рядами высились пальмы, словно веер колыхаясь на ветру.

И тут над беспорядочно шумевшей и толкавшейся толпой зазвучала странная песня, подобной которой Пейре не слышал, и он не знал, что ему хочется — смеяться или плакать.

Сарацинская песня.

Глава 23 ВЕСНА 1306 ГОДА

Из Тортозы я нес своей сестре Гильельме сарацинское украшение. Это была подвеска из красной кожи, украшенная медными бусинками, висящая на длинном шнурке. На этот раз девушкой, занимавшей все мои мысли, была моя сестра. Будет ли она уже помолвлена, когда я увижу ее этой весной? Но ведь и мне, мне самому, была нужна именно такая девушка, с ясным взглядом и доброй волей. С сердцем доброй верующей, которое могло бы защитить меня, защитить нас обоих от дыхания зла. Но я знал, что пастухи далеких перегонов редко женятся. Им доступна любовь украдкой, мимоходом, на сезон. Да и как строить жизнь беглецу из-за ереси? Что я встречу здесь, по другую сторону гор?

Это было мое первое путешествие, настоящее плавание в огромном море стад. У меня и в самом деле было чувство, будто я пускаюсь в плавание. Эта огромная отара, что она такое — гигантский длинноносый корабль или само море? Возвращение с зимних пастбищ было нескончаемым; иногда меня несли волны, иногда правил я, но плыть мне приходилось в окружении бесконечного топота копыт. Гийом Кортиль, лучше знавший дорогу, шел во главе стада, вместе с козами, а я — в хвосте, стараясь то подогнать сбившихся с тропы овец, то освободить запутавшегося ягненка. Подле меня шли два мула, которые несли наши пожитки и бурдюки. Муку. Вино. Соль. Один пату бежал впереди, второй сзади, чтобы защищать нас, а лабриты неустанно кружили вдоль стада. И я сказал себе, что после стрижки, если Бог так захочет, я заберу своего пату, которого я оставил у брата Раймонда вместе со своими овцами.

Дорога простиралась в бесконечность, мы миновали загоны для скота, летники, тайные убежища… А дорога все бежала, сползая с хребта в долину, взбиралась по каменным ступеням, огибала отвесные скалы, задевала хутора, стоящие на горных балконах, и женщины выносили нам воды. Мне нравилось слушать их удивительно мелодичный говор. Я думал о том, что они говорят почти теми же словами, как и в моем родном краю. Я понимал их без особого труда. Но мелодика этого языка звучала странно для моих ушей. Некоторые из этих женщин подолгу останавливали на мне взгляд. Гийом Кортиль при этом пожимал плечами и слишком громко смеялся. Он все повторял, что красавицам трудно устоять перед пастухами, потому что они несут с собой привкус приключений и опасности. Но я знал, что на самом деле он завидует моей молодости и крепкой фигуре, которой я и сам гордился. Мне и в самом деле иногда удавалось поймать чье-то рукопожатие, сорвать чей-то тайный поцелуй, но очень редко.

В конце месяца апреля мы достигли Сабартес. Гийом Кортиль, который был родом из Мерен, возликовал. А меня разрывали противоречивые чувства — счастья и озабоченности. Когда мы входили в город Акс, весеннее утро было омыто дождем, и зеленоватый свет поднимался над лугами, лесами и рощами. Я с нежностью, и даже с какой-то глубокой любовью провожал взглядом эти бесконечные отары с красиво изогнутыми рогами и тяжелыми шерстяными шубами, в длинном руне которых уже почти не виднелись отметины Бертомью Бурреля — трезубец. Могучая река овец струилась вниз. Во главе ее, вместе с несколькими козами, гордо выступали круторогие бараны. Мы, Гийом и я, кричали что есть мочи, объявляя умолкшему городу о своем возвращении, а город затаился, ожидая нас. И вновь я поднял голову к небу, и бросил клич, чуть не сорвав себе глотку, и тоска охватила мое сердце. Я хотел знать, что ожидает меня. Что с моими близкими? Куда — или когда — на этот раз обрушатся ястребы Инквизиции? И тяжелые мысли о земле д'Айю поплыли передо мной, словно черные тучи перед весенней грозой.

Я вскоре увидел, кто меня ждет в Сабартес. Первым человеком, проявившим ко мне истинное участие и выказавшим удовольствие меня видеть, была Мондина, маленькая служанка дам этого дома, На Эксклармонды и ее невестки Беренгарии. Мондина была родом из Монтайю — дочь Берната Изарна, доброго верующего. Она всего лишь несколькими годами была старше моей младшей сестры Гильельмы. Я всегда называл ее Мондиной; она не обладала ни полнотой, ни приятными округлостями, чтобы ее респектабельно называть Раймондой. Я всегда подсмеивался над ее живой мордашкой, острыми плечами, слишком тонкой талией и лукавыми взглядами. Она протянула ко мне обе руки, и я по-дружески расцеловал ее в обе щеки. И вскоре я заметил, что она пытается следовать за мной всюду, куда только можно.

На следующий день после моего прибытия, когда настал вечер, я оставил животных в загоне, тщательно запер овец в овчарне, и поднялся в город. Но мне уже не сиделось на месте. Беспокойство грызло меня и звало в горы, в дорогу. А ведь еще целых два месяца до дальних выпасов.

Однако в этот вечер Бертомью попросил меня вернуться пораньше, чтобы помочь ему. Он ожидал гостей, притом многочисленных; женщины с утра готовили, а в фоганье все так толклись и бегали, что я решил заняться чем-нибудь вне дома. Я пошел в маленький дворик, выходивший на улицу; там можно было вдыхать вечерние запахи города. Чтобы чем-нибудь себя занять, я стал рубить дрова на растопку. И тогда ко мне пришли. Он был еще почти ребенком, Бернат, младший сын На Себелии, подруги добрых людей. После моего прибытия я избегал наносить визиты даме. Мое присутствие было слишком компрометирующим, весь Акс знал, что я скрываюсь от Инквизиции.

— Вас хочет видеть моя мать, — сказал мальчик.

Я не колебался ни секунды, положил топор и пошел за ним. Я вошел в дом один, а мальчик остался за дверями, на страже.

Когда я спрашивал себя, кто же ожидает меня по возвращении в Акс у На Себелии Бэйль, то оказалось, что реальность превзошла самые смелые мои надежды — там был друг, почти брат, да еще и в обществе доброго христианина. Бернат Белибаст. Бернат, исчезнувший где-то между Альбижуа и Тулузэ, в служении подпольной Церкви. Вместе с добрым человеком Фелипом де Талайраком. Они оба сидели бок о бок на лавке, одетые в темное, и их тени то разъединялись, то сливались в одну в красноватых отблесках жара от очага и колеблющемся свете масляной лампы в высокой фоганье На Себелии. Госпожа дома стояла у очага и готовила что-то, пахнувшее одуряющее вкусно. Когда Бернат меня увидел, он вскочил, и его глаза засияли. Но в первую очередь я должен был приветствовать доброго христианина, с уважением и любовью. Три месяца я не был в присутствии Добра. Трижды он благословил меня, и трижды мы обменялись поцелуем мира. И я сказал себе, что не хотел бы никогда утратить этот внутренний свет, ни на каких дорогах.

Но, увы, я не мог там долго оставаться. У меня едва хватило времени, чтобы уважительно приветствовать госпожу дома, держа капюшон в руке, и обменяться с Бернатом дружеским объятием. Я сказал им, что меня ждут в доме Бертомью, и что я пообещал им помочь подготовиться к приходу гостей. Но На Себелия была категорична.

— Придумайте что-нибудь, и возвращайтесь поскорее — нам нужно поговорить.

Она смотрела мне прямо в глаза. Я восхищался этой женщиной, не боявшейся никаких опасностей, чтобы помогать добрым людям. Ее лицо лучилось светом, и множество мелких морщинок вокруг глаз придавали этому лицу выражение такой доброты, которой я никогда не видел. Конечно же, мне хотелось оставить свою работу и вернуться к друзьям. Кроме того, На Себелия настаивала:

— Возвращайтесь поскорее. И попросите Бертомью, чтобы он отпустил Вас назавтра; скажите, что Вам нужно подняться в Монтайю по срочным семейным делам.

Я понял, что мне придется сопровождать доброго человека и Берната в родимое высокогорье.

В доме Бурреля ситуация была такова, что хозяин с подчеркнутым высокомерием отвергал все, что касалось добрых людей, которые, как он говаривал, приводят Несчастье; но дамы втайне были добрыми верующими. Через Мондину, которая была на моей стороне, я попросил На Эксклармонду и ее невестку Беренгарию вступиться за меня перед Бертомью, чтобы он назавтра отпустил меня в Монтайю; посему утром ему самому предстояло заняться своей отарой. Он ворчал:

— По крайней мере, не забудьте встать засветло, чтобы выйти пораньше. Мне нужно, чтобы Вы вернулись до захода солнца.

Вечером я пошел в город, а Мондина увязалась за мной. Считалось, что я сопровождаю маленькую служанку в таверну, чтобы купить вина, но дамы также передали через меня кое — какие вести для На Себелии и доброго человека. Вскоре мы уже взбирались по лестнице, ведущей в фоганью На Себелии. Я слышал, как Мондина громким и ясным голосом напевает за моей спиной какой-то мотив. Это был условный сигнал, чтобы дама знала, что пришли свои. Они обнялись на лестничной площадке и пошли поговорить отдельно; я же поспешил к Бернату и сказал ему, чтобы он меня ждал, что я вернусь и проведу здесь всю ночь. Потом, не теряя времени, Мондина и я пошли, наконец, в таверну — ведь гости Буррелей не должны были испытывать недостатка в вине.

Я пил немного, чтобы сохранить ясную голову, и когда луна поднялась высоко, и все гости позасыпали в доме хозяина, я наконец-то смог вернуться в добрый дом госпожи Себелии, где меня ждали друзья Добра. Мои друзья. И мы сразу же с горячностью принялись разговаривать. Нам нужно было столько друг другу рассказать. Расследования в Разес шли своим чередом. В Арке, несмотря на исповеди дочери и зятя, была арестована Госпожа мать Пейре Сабартес — а в Кустауссе арестовали всю семью Монтани. Но в Тулузэ и Альбижуа, несмотря на происки Инквизиции, Церковь обустраивалась и укреплялась. Мессер Пейре из Акса и его сын Жаум неустанно привлекали новых верующих, крестили новых добрых людей. Увы, в Тулузе, в доме на улице Этуаль, от тяжелой болезни умерла добрая женщина Жаметта. А еще проводник Пейре Бернье бежал из Мура Каркассона. Добрый человек Фелип и помогавший ему Бернат Белибаст ходили между Тулузэ и Альбижуа, где прятался Гийом Белибаст, который сейчас нанялся сезонным рабочим в окрестностях Рабастен.

— Вот уже месяц, как у меня особая миссия в Сабартес, — сказал мне Бернат, — я должен все организовать для Фелипа, которого сегодня привел из Кийан…

Но то, что он сказал мне лично, со всей свойственной ему страстью, ударило меня, как хлыстом — хотя я не был по-настоящему удивлен. Я уже почувствовал это заранее, еще до того, как пуститься в путь за Пиренеи, увидел это в глазах младшей сестры. Несколько недель назад, в марте, Бернат поднялся в Монтайю, чтобы вместе с моим братом Гийомом сопровождать добрых людей, Андрю из Праде и Гийома из Акса. Он провел вечер в доме моего отца. И он видел Гильельму. Мою сестру Гильельму, которую — вскоре после моего отбытия — отец выдал замуж за ремесленника из Ларок д’Ольме. Хороший брак. Если не считать того, что этот мужчина был грубой скотиной, а моя сестра не питала к нему ничего, кроме отвращения. И он не был de la entendensa, не стоял на дороге Добра. И если Бернат встретил Гильельму той мартовской ночью в Монтайю, так это потому, что она сбежала. Сбежала из дома своего мужа. И Бернат повторил мне ее слова так, как если бы слишком долго сдерживал их в себе. Он негодующе говорил:

— Она сказала мне, что не хочет оставаться со своим мужем ни живой, ни мертвой. Что она лучше пойдет бродяжничать по миру. Пейре, она готова на все. Она уже хотела было уходить со мной. Но я не мог позволить ей этого сделать, как злодей или развратник — ты же понимаешь. Мне пришлось попросить ее потерпеть еще немного… Я пообещал ей, что мы придем ее спасти, ты и я, вместе. И как можно быстрее. Ты ее старший брат, а я обещал ей это. И я — твой друг. Пейре, она зовет тебя на помощь. Она просила меня пойти разыскать тебя. И если я немедленно не отправился в Тортозу, так это потому, что я знал, что ты уже, возможно, находишься в дороге домой. Между тем, твой отец, конечно же, отвел ее обратно в Ларок д’Ольме, к мужу. Но это совершенно невозможно, чтобы она оставалась там надолго. Пейре, все, чего она хочет — это просто служить добрым людям. Как и я. И вместе со мной.

И вместе со мной. Вот, наконец, прозвучало то самое слово, в котором была вся суть, точное слово. Гильельма и Бернат встретились и никогда в жизни не хотели больше разлучаться. Брак Гильльмы, который мой отец так скоропалительно обустроил, был катастрофой. Этот ожесточенный тон, которым говорил мой друг, явно свидетельствовал о том, насколько важным для него было вырвать мою сестру из-под власти другого мужчины. Мужчины, который не стоит на дороге Добра, которого она не любит, который грубо с ней обращается… честно говоря, просто другого мужчины. Но этот мужчина имеет на нее все права. Я не услышал ее зова. А я ведь обещал ей придти. Все это меня жестоко терзало. Мне хотелось бежать к ней. Но ведь этот человек — ее законный муж. Какое право имеем мы вмешиваться?

Добрая Себелия оборвала меня и заявила, что я не должен колебаться ни минуты, и что нужно как можно скорее направить эту молодую женщину на хороший путь, для блага ее души и сердца. Она знала, о чем говорила, На Себелия, у нее самой хватило сил оставить мужа, который не любил добрых людей, мужа, от которого она постоянно ожидала оскорблений, побоев — и даже доносов. Она уехала из Тараскона и поселилась в Аксе с двумя младшими детьми в бывшем доме своего отца. Моя младшая сестра Гильельма получила в лице На Себелии лучшую союзницу. И тогда добрый человек Фелип сказал нам настоящую проповедь о том, что брак, заключаемый попами Церкви Римской, не имеет никакой ценности, и что разорвать его не является грехом. Мои последние сомнения развеялись. Разве я не желал всем сердцем добра своей сестре Гильельме и своему другу Бернату? Я должен был выполнить свое обещание.

Глава 24 В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ

Пейре сдержал свое обещание. На следующий день после бурного объяснения, на заре, поспав всего несколько часов — и после плотного завтрака в доме славной Себелии Бэйль — он повел обоих друзей в Монтайю через Соржеат, со стороны перевала Асаладор. Когда стало совсем светло, они уже были на плато. Но день был хмурый, шел сильный дождь и дул ледяной ветер. Они провели целый день до вечера под укрытием деревьев, вокруг небольшого костра. Добрый человек Фелип повторял, что очень неосторожно и рискованно появляться в деревне среди бела дня. Пейре был очень озабочен овцами Бертомью Бурреля, а тут еще Бернат подливал масла в огонь, с нетерпением ожидая, когда же Пейре будет говорить со своим отцом об этом ужасном браке Гильельмы.

Когда стемнело, они, наконец-то пробрались в дом Маури, где все, взрослые и дети, приняли их с большой радостью, уважительно приветствуя доброго человека и трижды прося его благословения.

После ужина начался долгожданный разговор, и отца Маури принялись убеждать, что он слишком поспешил с браком Гильельмы. Он стал всячески оправдываться. Что он, мол, действовал только в интересах своей дочери: нужно было избавить ее от нужды и укрыть от зловещих розысков Инквизиции, которая рыскала, как хищник, по всему высокогорью. Конечно, он не уделил достаточно внимания тому, стоит ли этот спесивый ремесленник из Ларок д'Ольме, которого ему порекомендовал его брат Бернат Маури, на дороге Добра. Он ведь Пикьер, а всем известно, что Пикьеры из Тараскона — это добрые верующие. Мать, Азалаис, стала горько жаловаться на упрямство своего мужа. Но зло ведь уже свершилось. Тогда добрый человек заявил, что это зло можно и нужно исправить, и привести Гильельму на благой путь, чего она и сама желает. Поскольку она не хочет оставаться со своим мужем ни живой, ни мертвой, то чем допустить, чтобы она бродяжничала по миру, как дочь погибели, лучше уж поселить ее вместе с добрым верующим, чтобы она могла служить добрым христианам. Отец предпочел закрыть на все глаза. Он прекрасно понял, что этот неназванный добрый верующий — не кто иной, как вот этот молодой и пылкий Бернат Белибаст, потерявший из-за ереси всю семью и имущество, который сейчас прикусил язык, чтобы не сболтнуть лишнего, но глаза которого горят огнем. И что отныне его дочь будет следовать ужасными дорогами нищеты, изгнания и подполья.

Отец согласился закрыть на все глаза, но ничего больше. Однако и это было уже хорошо. Пейре, как старший брат Гильельмы, во всеуслышание заявил, что берет на себя ответственность забрать сестру от ее злого мужа и отвести в безопасное место. Так, по крайней мере, были соблюдены все необходимые приличия. Добрый человек Фелип, желая успокоить отца — и привлечь на свою сторону мать — объяснил, каким надувательством является брак, заключаемый Церковью Римской, и что единственным благословленным Богом союзом является союз души и Духа, когда человек вступает на дорогу справедливости и правды.

— Но для вас, верующих, — добавил он, — лучше, когда Добро соединяется с Добром: сажайте перед своими воротами смокву, приносящую хорошие плоды, а не злую колючку.

Чтобы спуститься в Акс утром, Пейре покинул дом в Монтайю еще до рассвета. Все спали, в том числе Бернат и добрый человек Фелип, с которыми он расцеловался на прощание, подойдя к тюфяку, где они ночевали. Было уговорено, что для спасения Гильельмы все встретятся на весенней ярмарке в Ларок д'Ольме где-то 15–16 июня, на праздник святых Сирисы и Юлиты.

Как он и предполагал, за сильное опоздание Бертомью Буррель оказал ему ледяной прием — он отчитал его и послал заниматься овцами. Зато там он встретил Мондину, присматривавшую за ягнятами, и она устроила ему настоящий праздник.

После стрижки овец и перед выходом на пастбища, Пейре, как и было условлено, пошел на ярмарку в Ларок д'Ольме, где он все равно должен был купить шесть баранов для Бертомью. Прибыв туда под вечер, он попросился переночевать у человека, который все еще был его шурином — у Бертрана Пикьера, бондаря, человека, живущего по обычаям своего сословия. Он оказался довольно крупным мужчиной, с маленькими грубыми руками и подозрительным взглядом. Молодой пастух нашел Гильельму ужасно исхудавшей и изможденной, однако она вся светилась от одной мысли о том, что брат втайне для нее готовит. Но даже присутствия брата — пастуха не было достаточно, чтобы утихомирить злобу и ярость бондаря. Ночью Пейре проснулся, услышав за перегородкой, разделяющей две комнаты на солье, приглушенные крики и звуки ударов, доносящиеся из соседней комнаты. Ее грубый муж, не боясь разбудить весь дом, кричал и оскорблял молодую женщину, которая явно отказывала ему в близости, и злобно избивал ее. Пейре не мог больше сдерживать себя — он стал ломиться в двери и тоже кричать на весь дом, посылая угрозы в адрес своего недостойного шурина.

На следующее утро в доме царила тишина: бондарь предусмотрительно ушел пораньше, чтобы заняться своими делами и не разбудить пастуха. Было 16 июня, и Пейре знал, что друзья ждут его на ярмарке. Бернат Белибаст и Фелип де Талайрак, оба одетые как пастухи. И он сказал об этом своей сестре.

После полудня, на лугу, на берегу реки Туйре, в укрытии от нескромных взглядов, добрый человек поговорил с молодой женщиной, подробно расспросив ее обо всем, чтобы быть уверенным в ее доброй воле. Потом он заключил соглашение между Гильельмой Маури и Бернатом Белибастом — брак, принятый у добрых верующих, без благословения или таинства; он соединил их руки и заявил, что если Богу так будет угодно, молодые люди будут помогать друг другу и любить друг друга, и вместе служить Церкви Божьей, ее добрым людям и верующим. Задачей же Пейре было привести сестру в заранее условленное место, где все они должны были встретиться — в Рабастен, что в Альбижуа, возле церкви Богоматери бурга. Встреча должна была состояться в день святого Иоанна, перед праздничной мессой. И Пейре указали дорогу, которой он должен был вести сестру: через Мирпуа, Бовилль и Караман. Итак, во второй раз пастух Пейре Маури вынужден был опоздать к хозяину, рискуя вызвать его недовольство, чтобы вырвать свою сестру из рук ее злого мужа.

Но он даже нашел время сделать крюк и зайти в Монтайю, чтобы поручить заботам своего отца тех самых шесть баранов, приобретенных на ярмарке. В ночь с 19 на 20 июня 1306 года он увел из Ларок д'Ольме свою сестру Гильельму — при полном ее согласии. На шее молодой женщины висел шнурок с сарацинским украшением, которое он принес ей из Тортозы. Они пустились в путь, и в три дня достигли Рабастен, пройдя через земли Мирпуа и обширное Лаурагэ.

Вечером, 28 июня, его миссия завершилась, и он вернулся в Сабартес. Обратно он шел широкими быстрыми шагами, днем и ночью, останавливаясь только иногда, чтобы передохнуть, глотнуть воды, или поспать несколько часов чутким сном, не выпуская из рук посоха. Он думал о Гильельме, оставленной в обществе Берната, в маленьком домике недалеко от церкви Рабастен, где уже поселился добрый человек Фелип со своим учеником Гийомом Белибастом. Как и дом на улице Этуаль в Тулузе, как дом славной Себелии из Акса, как до недавнего времени дом Мартина и Монтоливы Франсе в Лиму, это был тайный дом Церкви. Дом, где жила пара добрых верующих — в данном случае Бернат и Гильельма — выставлявших напоказ свою вполне обыденную супружескую жизнь и употреблявших в пищу мясо, чтобы избежать подозрений. Но в этом доме укрывались еретические гости, тайно предающиеся компрометирующему целомудрию и опасному вегетарианству. Дом Церкви. Кроме Фелипа и Гийома, которые там фактически жили, другие добрые люди подполья находили там пристанище и укрытие, хранили имущество и книги; а верующие из Альбижуа и Тулузэ, пройдя фильтры проводников и паролей, всегда могли установить контакт с добрыми людьми.

Пейре не мог скрыть охватившего его изумления, когда узнал о новом статусе брата Берната. Послушник Церкви, Гийом Белибаст? Таково было единственное покаяние, наложенное на него добрыми людьми. Такова была цена осознания ужаса его преступления. Искупление Добром. Абсолютное и искреннее обращение на путь Справедливости и Правды. Фелип де Талайрак объяснил, что когда кающийся готов сделать этот выбор и принять его добровольно, сознательно встать на этот путь — и получит должное просвещение — тогда он и его братья посвятят Гийома как доброго христианина. Ради его спасения и спасения душ Божьих в этом мире. Неужели настанет день, когда пастух Гийом Белибаст станет добрым человеком?

Счастливый от того, что идет в горы к своим овцам, пастух Пейре Маури одновременно испытывал сильную тоску по тем, кого оставлял позади. По своей сестре Гильельме и другу Бернату, оставшихся в далекой земле Альбижуа. Возможно, им придется бежать от Инквизиции еще дальше. И по добрым людям. По добрым людям, приходящим ночью, неустанно бродящим по дорогам, проповедуя Евангелие и спасая души, от Сабартес до Керси. По добрым людям, которых новые обитатели Рабастен окружат заботой и преданностью.

Пейре знал многих из них в лицо: Фелип де Талайрак, молодой ученый, которого он любил за юмор и решительность; Старший Церкви, Мессер Пейре из Акса, который однажды вечером, в Арке, сделал юного пастуха добрым верующим — но отныне след его затерялся в Тулузэ, где он пребывал со своим сыном Жаумом; Жаум, проповедующий, как ангел, и у которого после того, как ужасно с ним обращались в Муре Каркассона, открылась на ноге не желающая залечиваться язва; стареющий Амиель из Перль, который, укрываясь от ветра, бродит по дорогам Кубьер; Мессер Гийом Отье с гладко выбритым лицом в сумерках на солье у На Себелии; Андрю из Праде с его резкими речами и приступами горечи; юный Рамонет Фабре; и еще один добрый человек, которого Пейре никогда не встречал, но Бернат говорил о нем с огромным уважением — Пейре Санс из Ла Гарде.

Пейре знал, что отныне он всегда будет стремиться на высокогорные пастбища. Впервые он достиг королевства настоящих пастухов, королевства, находящегося намного ближе к небесам, чем пастбища Монтайю и Разес. Он не знал, как теперь сложится его жизнь. Кто знает, где теперь искать добрых верующих — среди пастухов или людей оседлых, в Аксе, Монтайю, Тулузе, Рабастен или в горах? И куда Несчастье направит следующий удар? Кого Инквизиция схватит первым? Тех, из Альбижуа, или тех, из Сабартес? Тех, кто в низине, или тех, кто в горах? Гильельма просила брата, чтобы он приходил увидеться с ней. Она машинально теребила сарацинское украшение из красной кожи, украшение, которое она теперь всегда носила на груди. Бернат был более сдержан. Пейре ответил, что теперь ему будет трудно вырваться, потому что отныне он станет жить, как настоящий пастух, на службе у хозяина, от зимних пастбищ до летних. Бернат положил ему руку на плечо и сказал, что кто знает, может быть служба у добрых людей и гонения Инквизиции приведут к тому, что их пути еще пересекутся.

— Мы еще встретимся.

И потом он, Бернат, добавил, решительно взглянув на него:

— Не бойся, Пейре. Я сумею ее защитить.

Защитить Гильельму. Гильельму, которая в глазах властей неправедных мира сего была всего лишь неверной женой, прелюбодейкой и подругой еретиков. Гильельма под защитой сына Несчастья, беглеца из-за ереси. Гильельма в свете Добра. Пейре все еще слышал голос матери Азалаис, голос из своего детства. Дитя мое, самая ужасная вещь в жизни — это не иметь возможности спасти свою душу. Бернат и Гильельма, единые телом и сердцем.

Две души, связанные воедино.

Но когда вечером 28 июня пастух прибыл, наконец, в дом Бертомью Бурреля, готовый подняться на пастбища к отарам и начать делать сыры, хозяин принял его сурово и холодно. С него было довольно этих вечных проблем Пейре Маури. Ему нужен был пастух для овец, и он нанял другого.

— Получите-ка расчет.

Он долго считал и пересчитывал серебро — жалованье за несколько месяцев, от января до июня. По крайней мере, в отличие от Раймонда Пейре — Сабартес, Бертомью Буррель соблюдал правила игры. Опустив голову, Пейре спрятал монеты в кошель за поясом, последний раз обнял заплаканную Мондину, и все равно решил подняться на пастбища через перевал Мерен, где он мог встретить знакомых, и где открывались новые возможности.

Хорошо, что он пошел туда, потому что на перевале Годур, на территории Орлю, его немедленно нанял Пейре Андрю из Планезес, что в Фенуийидес.

Глава 25 1307–1308

То, что Пейре Андрю меня нанял, было не просто случайностью. Он знал, кто я такой, и почему зимние пастбища Планезес могут меня прельстить. Я тут же выторговал у него трехдневный отпуск, чтобы забрать собственных овец у моего брата Раймонда, который пас их вместе с отарами своего хозяина вот уже почти три сезона, с тех пор, как я был вынужден бежать из Арка, когда туда дотянулась рука Инквизиции. Я знал, где его найти, на пастбищах земель д’Айю, над глубоким ущельем дю Ребенти — дорога туда через Жебец и ущелье Прадель была не такой уж далекой. Увы, брат сказал мне, что мой молодой пату погиб. Ему не было еще и трех лет. Раймонд объяснил мне, что он доблестно сражался против своры бродячих собак, которые напали ночью на стадо и стали резать овец. Пастухи прибежали достаточно быстро, чтобы спасти овец, но не собаку. Я стиснул зубы, и пообещал себе вырастить другую собаку со следующей зимы, но никогда не забывать эту — моего первого пату — все, что у меня осталось, кроме овец, от счастливой долины. Но я был рад забрать своих овец; я узнавал каждую из них. Большой черный баран терся лбом о мое колено. Пейре Андрю было совсем нетрудно принять их в свое огромное стадо. Просто нужно было заменить метки ближайшей весной во время стрижки. На этот год Раймонд по-братски решил пометить их по бокам большим красным кругом. Чтобы отблагодарить его, я оставил ему половину ягнят из нового помета.

С тех пор я пустился со своими овцами и стадами Андрю в путь по границам Сабартес на пастбища перевалов Орлю и Мерен; зимовать я водил их в Фенуийиде. Отары там огромные, а пастухи многочисленны. Летом мы все вместе гоняли отары в Рокефей и Сен — Поль — де — Фенуийет. Зимой мы направлялись в сторону долины Фруад, между Эстагель и Сен — Поль. Долины потока, который, по странному стечению обстоятельств, носил имя моих отцов. Маури. В то время я не оставался постоянно с животными. В Планезес я делил маленький домик с другими пастухами; по очереди мы заменяли друг друга на выпасе овец, а в остальное время работали в садах и на виноградниках.

Я знал Пейре Андрю, и он знал меня. Мы с ним виделись в течение нескольких лет у его коллеги Эн Белибаста из Кубьер. Еще до того, как пришло Несчастье. Между Кубьер и Планезес всего лишь полдня ходу. Кубьер находится в Пейрепертюзе, на окраинах Разес; Планезес — в Фенуийиде, на границах Руссильон; обе эти земли разделены только долиной Фруад дю Маури, этой долиной возле Сен — Поль, над которой высится грозный пограничный пост французского короля, Керибюс. Планезес протянулось далеко к югу, за сухими каменистыми холмами, оливками и виноградниками по берегам реки Агли, которая бежит по каменному ложу. Кубьер со своими лугами прячется на севере, за причудливой горой, словно расколотой ударом дьявольского меча — по крайней мере, так говорят люди. Ужасное ущелье, глубокое и узкое, с острыми скалами, по которому никто никогда не ходил, и откуда вытекает Агли. От урочища Артиге, расположенного неподалеку от Планезес, мой взгляд скользил к долине Фруад, к белому пятну городка Сен — Поль, и поднимался к северу. Он останавливался на этом гигантском разломе, раскалывающем гору. Ущелье Галамус — вот каким должно быть одно из тысяч имен дьявола. Я знал, что сразу же за этим разломом находится земля Берната Белибаста, прячущаяся за мрачным зазубренным клинком горы Бюгараш. А еще дальше, в дне хода от Кубьер — долина Арка, которую я так долго считал счастливой.

Пейре Андрю знал, кто я такой. Конечно же, хороший пастух. Но также и добрый верующий — и что вскоре Инквизиция пойдет по моему следу. А я тоже знал, что этот скотовод из Планезес, а также все его домашние — это добрые верующие. Или, по крайней мере, таковыми были, пока не пришло Несчастье. Теперь лучше было говорить об этом как можно меньше. Мы словно участвовали в каком-то молчаливом заговоре. Пейре Андрю и все его домашние. Его брат Гийом, такой же скотовод, как и он, живущий на другом краю деревни. Двое его сыновей, Бернат и Гильот, юноши моего возраста, тоже пастухи. Так же, как и многие семьи в Планезес, Расигуэре или Латур де Фенуийиде, окружавшие нас дружбой, чуть более ясно ощутимой, чем других людей. Они тоже тайком стискивали зубы и сжимали кулаки в карманах. По крайней мере, здесь никто не запятнал себя походом к папскому исповеднику. Никто здесь ни на кого не доносил, и ни на кого не донесли. Здесь было настоящее убежище от инквизитора Каркассона, полномочия которого заканчивались на границах Фенуийиде.

Станет ли долина Агли новой счастливой долиной? Я любил эту землю, эту деревню Планезес, эти бледные холмы над рекой — границей; эти просторные каменистые пейзажи с садами и виноградниками, которые я видел только зимой, потому что с мая по октябрь гонял овец далеко, на летние пастбища. На протяжении двух или трех лет, когда я мотыжил виноградники или ходил через холмы между купами камней под замком Тремуан, чтобы присоединиться к своим овцам и товарищам в долине Фруад, то любил иногда останавливаться за церковью Планезес. Это была маленькая церквушка, массивная, золотистая, с хорошо огражденным кладбищем, далеко от деревни, теснящейся вокруг скалы. Я стоял в нескольких шагах от церкви, на солнце, прислонившись спиной к большому скальному массиву, ощетинившемуся острыми камушками, которые скатывались россыпью мне под ноги, на покрытую виноградниками землю, и блистали тысячами бликов. Я мял в руках эти камушки, сияющие как золото или серебро — по крайней мере, так я себе воображал. Я никогда не видел золота, кроме как в храмах, где я обязан был отбывать пасхальную мессу, когда попы пытались ослепить нас, бедных крестьян, роскошью своих чаш и дарохранительниц. Осколки скалы Планезес сияли для меня намного большим светом. Небо отражалось в них бесконечными фрагментами. Я растирал их в ладонях, и когда разжимал руки, то теперь уж вся моя кожа сияла слюдяной пылью — были ли это осколки неба? И тогда я оглядывался вокруг, на поля и виноградники, на бледные холмы, на деревню, окруженную нимбом тихих дымков, на укрепления Турнефорт, возвышавшиеся над бродом, где можно было пересечь Агли и отправиться в Руссильон.

Нашел ли я новую счастливую долину? Я в это больше не верил. Даже если я вел себя, как молодой человек, ежедневно занятый работой и обустройством своей жизни, даже если я регулярно увеличивал свою отару и денежные запасы, уговаривался насчет продажи ягнят, шерсти и сыров, даже если я думал о том, чтобы купить клочок виноградника и поля, даже если заводил друзей и приятелей, а в глубине души подумывал о девушках и женитьбе, я не верил больше в счастливые долины. В глубине души я знал, что мне никогда больше не захочется по-настоящему надолго там оставаться.

Бродить по дорогам, всегда быть готовым отправиться в путь, оставаться на границах, возле проходов. Когда после стрижек вместе со своими тогдашними товарищами — пастухами, сыновьями Андрю, Бернатом и Гийомом Тиньяками, братьями Раффре из Акса и Раймондом де Керальтом, серданьцем из Ура, я отправлялся на пастбища Доннезан и на перевалы Орлю, где, как мне было известно, я должен был оставаться под самыми небесами до осени, я говорил себе, что, возможно, я буду бродить так до конца своей жизни. Потому что только таким образом я смогу хоть немного обеспечить свою безопасность.

Летом, на высокогорных перевалах, кто меня арестует? Зимой, между Планезес и Расигуэре, при малейшей опасности, я мог пересечь Агли — и найти себе убежище на землях короля Майорки, а потом уйти в каталонские графства и королевство Арагон. Все, что мне было нужно — это оставаться на дороге Добра.

Глава 26 1308 ГОД

Я продолжал поддерживать связи с Добром — и это придавало смысл моей жизни. Я встречал своего брата, Гийома, на высотах Фенуийиде, а иногда потихоньку, по ночам, навещал Монтайю. Бывало также, что между Разес и Сабартес я сопровождал и прятал добрых людей, которые несли благословение и утешение. Это случалось, когда ситуация не терпела отлагательств, а повсюду царила опасность. Но души должны были получить возможность вырваться в небо. Освободиться. Это больше не было для меня игрой. Я боялся, но был горд тем, что каждый день наново преодолевал свой страх. Верующие Планезес или Расигуэре шептали друг другу новости, долетавшие из Разес или даже еще более отдаленных мест. Из грозного Каркассона. Новости о расставленных ловушках, об оборванных жизнях и надеждах. О душах, которые пали.

Говорили еще, что старая Раймонда, госпожа дома Пейре из Арка, умерла в Муре Каркассона. Мое сердце плакало и сожалело о ней, ибо она всегда была добра ко мне, и я знал, что она никогда не отказывалась от своей веры. А она ведь как будто знала, что не получит хорошего конца.

В отместку, когда я узнал о горестях ее зятя Раймонда Пейре — Сабартес, то не мог удержаться от злорадного смеха. Раймонд Пейре — Сабартес расплатился за свое рвение к прихлебательству и за все свои мерзкие выходки. Слишком озабоченный возможной недостаточностью гарантий, данных ему папским исповедником, он еще и явился к инквизитору, чтобы завершить и дополнить свою исповедь. Но, наоборот столкнулся с тем, что его чрезвычайное усердие показалось подозрительным и вызвало недоверие судьи и следователя — до такой степени, что он тоже оказался узником Мура Каркассона. Все его имущество было конфисковано, как будто он уже однажды не отказывался от своей чести и не отрекался от своей веры — только для того, чтобы не выпускать его из когтей, это свое имущество! Я смеялся, и меня охватывала злая радость, которую пыталось изгнать мое сердце и смягчить меня, все твердя, чтобы я хоть немного следовал учению добрых людей о милосердии.

А потом я услышал, как говорили, что в Каркассоне — Боже мой! — Эн Белибаст и его сын Раймонд получили приговор Монсеньора Жоффре д’Абли. Вечное заточение. Они никогда больше не выйдут из застенков Каркассона. Хлеб скорби и вода страданий. Их имущество, конечно же и вне всяких сомнений, было конфисковано. Как теперь жить старой матери? Арнот Белибаст, самый младший из арестованных братьев, вышел с крестами. Крест бесчестья, крест из желтой материи, который нашивался на спину и на грудь, и его надо было носить и на одежде, и на верхней одежде — куртках, камзолах и плащах. Чтобы никто не забывал, что недавно он был запятнан еретической заразой. Само собой, когда я услышал эту новость, то отправился к Белибастам. В Кубьер я шел ночью. При свете луны я пересек долину Фруад, прошел под стенами Сен — Поль и стал карабкаться через острые скалы. Лучше, чем кто — либо другой, я знал, как ходить ночью — и я любил ходить ночью. Я знал, что ночью никто не сможет за мной угнаться: я молодой, сильный и неутомимый, урожденный сын гор, а теперь еще и заправский пастух, да в придачу беглец из-за ереси! Ночью мой шаг становился быстрее, легче, увереннее. Я лучше слышал, да и все мои чувства были обострены. Я слышал каждый шорох, я замечал каждую тень на дороге, я вдыхал все запахи ночной жизни, и я прокладывал себе путь среди камней и звезд.

Я встретил Арнота, съежившегося в их разрушенном борде, его старую мать, его золовку Эстелу и ее детей. Юный Белибаст дрожал от холода и страха, он сжимал кулаки от бессилия, а желтый крест нагонял на него ужас. От него все еще пахло застенками. Я обнял его, я сжал его руки в своих, чтобы успокоить его. Но я не мог найти слов утешения. Потому что здесь не могло быть утешения. Он сказал мне, что ему нужно что-то сделать, чтобы найти работу и кормить семью, которая находится в жестокой нужде. Ему сказали, что после испытательного срока, более или менее длительного, если он покажет себя покорным сыном Церкви, Монсеньор Инквизитор, конечно же, снимет с него это наказание, освободит его от крестов; и возможно даже, кое — что из имущества ему вернут. Но как ему жить сейчас? как наняться на работу с этими крестами бесчестья? Когда Арнот Белибаст говорил мне все это, его черные глаза пылали огнем. Мне показалось, что я смотрю в глаза его брата Берната. Да, его не просто покорить. Его мать плакала. Я дал ей немного денег, которые я для нее принес. Она сказала мне, что Гайларда, жена ее сына Гийома — которого повсюду разыскивают за убийство из-за ереси — ушла к своему отцу, в Дуильяк, вместе с ребенком.

Всего лишь два или три раза в те времена я мог видеть добрых людей. Я познакомился с молодым Арнотом Марти, ненамного старше меня, которого мой брат Гийом однажды ночью, когда я был на пастбищах, привел ко мне и попросил, чтобы я провел его через Саулт и Доннезан по направлению к Лиму. Эта экспедиция была долгой и опасной. Нам понадобилось целых два дня. Мы шли ночью, в одном темпе. Добрый человек Арнот был, как и я, молодым и крепким, как и я, привыкший к трудным переходам. Однако, он не был пастухом, раньше он жил в богатом доме в Викдессос: он был старшим сыном главного кузнеца в Жюнак. Но он решил пойти по дорогам добрых пастырей, приходящих ночью. Я видел его решительный подбородок и горящие неукротимым огнем глаза. Он сказал мне, что три года тому назад ему пришлось бежать из дому, чтобы получить просвещение у добрых людей — потому что его отец противодействовал этому всеми силами — а все его братья и сестры были de la еntendensa. Он также сказал мне, что проходил послушничество довольно далеко отсюда, в Лаураге. Что его обучали Мессер Пейре из Акса и добрый человек Пейре Санс, и что он рассчитывает присоединиться к ним, когда он закончит свою миссию в Сабартес. Я спросил его, бывал ли он в Рабастен, но он ответил, что нет.

Я оставил его в хороших руках, в Гиноле, не доходя до Кийана. Я был немного разочарован, что он не проповедовал для меня, а я так нуждался в добром слове. Иногда, в шуме ветра, мне казалось, что я слышу голос доброго человека Жаума из Акса и вижу дождь из ангелов, падающих с неба. И голос Мессера Пейре Отье: «О братья, не удивляйтесь, что мир вас ненавидит. Ибо прежде нас ненавидел он Господа Нашего, Иисуса Христа, и преследовал так же, как и апостолов Его». И я прижался лбом к плечу доброго человека Арнота со всей своей верой, и я трижды поцеловал его в лицо, принимая его благословение и благословение Божье. Сделал ли я еще хоть шаг к Добру?

Есть две Церкви…Одна гонима, но прощает, другая владеет и сдирает шкуру.

В конце зимы, одним февральским вечером, я возвращался в долину Фруад, и остановился передохнуть над деревней Планезес в своем любимом месте; прислонившись к сверкающим скалам, я скользил взглядом по цепляющимся за склоны миндальным деревьям в цвету, ограждающими поля и виноградники. И тогда ко мне подошел человек, спросивший, можно ли в этой деревне попробовать хорошего вина. Смеясь, я хлопнул его по плечу, зная, что после того, как мы обменяемся паролем и отзывом, то заговорим о серьезном и тайном. Оказывается, этой ночью мне нужно было провожать добрых людей — Гийома из Акса и Андрю из Праде, которых он привел из Разес. Они хотели попасть в Монтайю. Я знал, что в Сабартес и земле д’Айю эти добрые люди жили много недель, прячась у очага верующих, на которых можно было положиться — у моих родителей, у Гийома Бенета и других. Но к концу весны, когда мы уже завершили стрижку овец — а это было в последние дни мая 1308 года — стало ясно, что в Сабартес больше небезопасно.

Вот что говорили, и что мой брат Гийом Маури услышал от господина де Ларнат и нотариуса Лордата: граф де Фуа, Монсеньор Гастон, заключил мир с папой. Ему нужно было благословение Святого Престола, чтобы начать борьбу за свои претензии на наследство графов Коммингов: и, скорее всего, он пожертвовал нами, добрыми верующими. И я все спрашивал себя, как он мог, сын графа Монсеньора Роже Берната, получившего хороший конец из рук доброго христианина Пейре из Акса, как он мог оставить нас на съедение папским инквизиторам? И вот уже Монсеньор Жоффре д’Абли, методически проводя расследования, вызвал свидетельствовать перед своим трибуналом огромное количество верующих из Сабартес, и среди них близких каждого из добрых людей. Братьев и всех родственников добрых людей Отье; всех этих нотариусов из Сабартес и их окружение: Тиссейров из Лордата, де Роде из Тараскона, Изаура из Ларната, братьев и сестер доброго человека Арнота Марти из Жюнак; а в Аксе добрую На Себелию, мать молодого доброго человека Понса Бэйля. И почти сразу же был нанесен следующий удар. Солдаты графа де Фуа — гарнизон под руководством кастеляна из Лордата — обыскали Монтайю. Добрые люди Гийом из Акса и Андрю из Праде, которые прятались в деревне, бежали через урочище Фруад. Скорее всего, это их искали, это на них донесли. У солдат были ордера на арест конкретных людей — Гийома Бенета, шурина доброго человека Гийома, и Берната д’Эн Риба, шурина доброго человека Андрю. Взяли и еще кое — кого из их родственников…

Я был потрясен, сражен, я почти чувствовал собственную вину во всем этом, неопределенную, но тяжкую. Я все видел перед собой доброе лицо Гийома Бенета. Того самого, который несколько лет назад, положа руку мне на плечо, советовал быть мужественным и отправиться в путь, говорил мне, что никогда не оставит ни меня, ни добрых людей. А теперь Гийом Бенет у инквизитора, а я — я все еще на свободе. Почему? И доколе? Я искал жалкого утешения, говоря себе, что слава Богу, добрые люди в безопасности, а мои родители и братья тоже. Но внезапно меня вновь охватил гнев. Я думал о Несчастье и о Белибастах. Об отце и братьях Берната. Об Изаура из Ларната, а Бенетах из Монтайю, и о даме Себелии Бэйль из Акса.

Я не мог больше воспринимать мир с привычной легкостью. Словно огромный желтый крест застил небо. Несчастье вышло на охоту. Я уронил голову на руки. Этот мир пропах потом трусости. Мочой страха. Отбросами ненависти. Тошнотворными запахами власти и алчности. Смрадом крови, смрадом смерти. Он вонял злом.

Глава 27 ВЕСНА 1309 ГОДА

На святого Михаила сентябрьского, в том же 1308 году, меня нанял Гийом Андрю, брат Эн Пейре. Для меня не произошло особых перемен, потому что отары все равно были смешаны, а пастухи, хоть и уходили и приходили, оставались те же. Пастухи из Сабартес, братья Раффре из Акса, братья де Тиньяк, и серданец из Ура. Сыновья Пейре Андрю, Гильот и Бернат, были уже достаточно взрослыми, чтобы возложить на себя ответственность за животных. Как бы там ни было, я за ними присматривал, и их отец это знал. Но все мы были настороже. И пастухи из других земель, как я, и люди из Планезес. Когда мы оставались вместе с овцами, строили межевые стены, рубили лес или мотыжили виноградники и вскапывали землю в садах, мы всегда были настороже. Мало ли что может случиться.

В середине Великого Поста 1309 года я был со своими овцами. Был ветреный и ледяной месяц март. Вот уже несколько недель я находился где-то между старым и новым борде, между долиной Фруад и долиной Агли, и отары потихоньку приближались к Планезес. Надо было думать о том, как обходить стороной засеянные поля. После Пасхи мы собирались загнать овец в загоны для сортировки и стрижки. Я гнал впереди отару Гийома Андрю, где были и мои овцы.

В тот год я был особо доволен своими овечками. Очень часто по ночам я спал вместе с ними. Мне даже не нужно было укрытие. Я все больше и больше искал одиночества. В тот вечер мне тоже было очень хорошо одному. В тот вечер, когда пришли они — те, которых я не ждал — и именно потому, что я был один, я сумел рискнуть и сделать все, чтобы им помочь.

В тот вечер, в середине марта, настало время равноденствия. Весь день ветер нес такие мрачные тучи, что было темно, почти как ночью. Я проверил, у каждой ли овцы есть колокольчик, и все ли они закрыты в маленькой загородке для скота. Моросил мелкий, почти невидимый дождик, распространяя в воздухе запах мокрой шерсти. Я пошел в летник, собрал веточки и хворост, и вытащил свое огниво. Костер уже хорошо разгорелся, когда они появились передо мной. Бернат и Гийом уже бывали в этих местах. Самым измученным выглядел добрый человек. Это его шаги я услышал, потому что двое других могли еще ступать неслышно. Потом до меня донесся их запах. Хотя уже два дня они шли под дождем и ветром, но от них все еще исходил этот ужасный запах застенков. Тот самый запах, который в прошлом году источал Арнот Белибаст. Три пригнувшиеся фигуры, чернее ночной тьмы, темнее, чем колышащиеся на ветру кустарники. Я высунул голову из летника, лабрит громко залаял, я вскочил на ноги, сжимая в руках посох. Я был силен, я ничего не боялся.

Они протянули ко мне руки, повторяя мое имя. И я тут же узнал их. Я думал, что они в сотне миль отсюда — в Тулузэ, в Альбижуа. Тень, которая обняла меня и зарыдала на моем плече, это был Бернат Белибаст, а позади стояли его брат Гийом и добрый человек Фелип. Под сенью дерева, вокруг маленького, норовящего погаснуть костерка, они присели на корточки, протянули руки к огню и стали сушить свою мокрую одежду, вытирать от дождя лицо, а я все смотрел на их одеревеневшие и худые пальцы. Я не мог оторвать глаз от их рук. Я видел следы кандалов на их запястьях. Их рубахи были протерты и порваны, дождь облепил их вокруг тел. У них не было ни камзолов, ни курток. Они все еще шептали мое имя, сидя у огня, потом замолчали, и только бросали на меня тяжелые, мрачные взгляды. Я понимал, почему они молчат, понимал, через какой ад они прошли. Я пошел обратно в летник, вынул свою котомку, распаковал провизию, положил перед ними хлеб, поставил флягу с вином, козье молоко, простоквашу в миске — все, что у меня было. И еще кусок сушеного мяса, которое я хранил на черный день. Я суетился, потом сел, и мне захотелось плакать, совсем как Бернату. Добрый человек Фелип, с почерневшим от усталости лицом, взял хлеб, и, держа его завернутым в мою старую дырявую салфетку возле левого плеча, благословил его правой рукой, склонив голову и прикрыв веки. Потом он поднял голову, его взгляд просветлел, и я протянул ему свой нож.

И только тогда, когда мы разделили хлеб, благословленный добрым человеком, хлеб Слова Божьего, которое добрые христиане распространяют среди людей, наши сердца оттаяли, и мы заговорили. Мы говорили, но если быть точным, это они мне рассказывали. Бернат, Фелип и Гийом, беглецы бессонных ночей. Они бежали из Мура Каркассона. Я понял, что их поймали вчетвером, в Лаурагэ, по дороге на Верден. Вместе с ними был еще добрый человек Жаум. Ловушка была хорошо расставлена, кое — кто четко донес, где они пройдут. Их ждала по меньшей мере дюжина солдат. И с этого момента говорил только добрый человек Фелип, и тогда я понял, почему их лица, кроме следов усталости, несли еще и печать ужаса. Он рассказал мне, как в тюрьме Инквизиции добрый человек Жаум, чтобы уклониться от вероломных вопросов и приготовиться к смерти, объявил голодовку. И тогда они сожгли его, в порядке особой спешности, чтобы он был еще жив во время казни. На берегу Од, вместе с вновь впавшей в ересь верующей, они сожгли его на глазах у толпы, и на глазах у них, его друзей и братьев.

Они, трое, они решили сделать все, чтобы сбежать. Двое братьев Белибастов и добрый человек Фелип. Но юный святой, Жаум из Акса, не мог следовать за ними. На протяжении многих месяцев ему даже ходить было трудно; у него была язва на ноге, которая не желала заживать. Никакого другого выхода у него не оставалось, кроме костра — и он решил ускорить это сам, в молчании своего поста и молитв. Те, кто ненавидел его, поспешили его сжечь, чтобы показать всем, что их костер — преддверие адских мук. Как будто существует какой-то другой ад, кроме того, что устраивают они сами, здесь и сейчас. И тогда мои глаза, которыми я впился в доброго человека Фелипа, обожгло слезами. Он говорил, что его брат Жаум, мученик, воссоединился с Отцом Небесным, к Которому и мы все вернемся. Но я плохо его слушал. Из моей груди вырвался тот же хриплый стон, что и у Берната. И этот странный голос Гийома Белибаста, показавшийся мне холодным и безучастным — но какой ужас скрывался в нем на самом деле? Есть две Церкви, одна бежит и прощает, другая владеет и сдирает шкуру. Я опустил глаза, глядя на жар моего маленького костра, слабого огонька, зажженного всего лишь для того, чтобы согреть и утешить. Вокруг, в ночи, начала подниматься буря. А я все еще искал, я знал, что теперь я всегда буду искать голос доброго человека Жаума, который будет говорить со мной во всех ветрах, в теплом морском ветре и холодном ветре Серс. Я стиснул пальцы. Голос Добра.

— Пойдем с нами, Пейре, — сказал Бернат, — мы хотим перейти реку и уйти в Русильон. Бежать как можно дальше на юг. Пойдем с нами.

Они не могли остаться здесь надолго. Только побыть какое-то время, чтобы восстановить силы. Поесть, поспать несколько часов — а я стоял на страже и охранял их сон. Потом, перед рассветом, я собрал им все, что нужно в дорогу, чтобы они перешли реку вброд и попали в Русильон. Перед рассветом, потому что проход возле Турнефорт хорошо стерегли с укреплений на холме, а для наблюдения за излучиной Агли возле брода стоял небольшой пост. Но братья Белибасты знали, где можно пройти, еще с тех времен, когда они были проводниками доброго человека Фелипа. Бежав из Каркассона, они пошли прямо на юг, в долину Локет, где провели несколько часов в яру, отсиживаясь там, пока их не перестали искать. Потом они пошли через долину Дайне и земли Арка, откуда прямая дорога по склонам горы Бюгараш вела до Кубьер. И уже оттуда они смогли пройти к Фенуийиде и к границе. И Бернат сдавленным голосом сказал мне, что в Кубьер они видели своего брата Арнота. Арнот был в отчаянии из-за своего кресса бесчестия, но не хотел следовать за беглецами, говоря, что ему сейчас нет нужды бежать. Что он не имеет на это права, потому что ему нужно работать, чтобы кормить свою мать, жену своего брата и ее детей.

Один Бернат вместе со мной пил молоко и жевал жесткое мясо. Его брат Гийом Белибаст соблюдал те же посты, что и добрый человек Фелип. Сидя бок о бок, они ели только хлеб, и с каждым глотком вина из моей фляги шептали Benedicite, Благословите. Гийом Белибаст, убийца, стал добрым христианином.

Бернат рассказал мне об этом очень коротко, упомянув только о том, что его брат Гийом стал добрым христианином прошлой зимой, и его принял весь орден святой Церкви — Старший, Пейре из Акса, добрые люди Жаум, Фелип и Пейре из Ла Гарде. Это произошло в уединенном каммас одной доброй верующей в местности Верфей, между Тулузой и Альби… И я спросил его, далеко ли это от Рабастен. Он нахмурился и ответил мне, что нет, не очень далеко.

Двое его товарищей улеглись спать прямо на земле, возле огня, а он, Бернат, говорил со мной, склонив голову над костерком, погружая пальцы в пепел, подбрасывая в огонь сухие веточки. Он сказал мне, чтобы я не переживал: уже много месяцев, как они покинули дом в Рабастен. Они должны были это сделать, потому что там, на низине, расследования Инквизиции стали слишком опасными. Новый инквизитор Тулузы, Монсеньор Бернард Ги, работает рука об руку со своим коллегой из Каркассона, Монсеньором Жоффре д'Абли. Уже многие друзья арестованы, многие подпольные связи оборваны, люди в страхе, и потому надо удвоить осторожность. Когда он, Бернат, ушел в эту последнюю миссию в Лаурагэ с тремя добрыми людьми, прямо в западню, он оставил Гильельму в надежном месте. В Бельвез, недалеко от Керси, у одного из очень преданных добрых верующих, где часто гостит добрый человек Пейре из Ла Гарде. Но она, наверное, думает, что он умер, или еще хуже, что он в лапах у Инквизиции.

Эти мысли его очень мучили. Он поднял голову и посмотрел на меня с какой-то тоской, исказившей все его лицо. Но потом вдруг взгляд его снова ожил.

— Пейре, я попробую разыскать ее. Но теперь нам нужно скрыться от тех, кто преследует нас по пятам. Мы попытаемся оказаться вне опасности, чтобы о нас забыли на некоторое время по эту сторону Пиренеев. Потом я вернусь в Тулузэ и найду ее. Если для нас не останется никакого другого выхода, я заберу ее с собой. Я тебе обещаю…

Я положил руку на его худое запястье, на крепкое и сильное плечо, игравшее мускулами через влажную, грязную и рваную ткань рубахи. Я сказал, чтобы он поспал хоть немного в тепле моего костра. Что я посторожу. Нет, я не пойду с ними. Хотя, на какой-то момент я зоколебался. Бернат и двое добрых людей — ведь это мои настоящие товарищи, мои братья, их путь — это мой путь Добра. Однако, я хотел еще остаться в этой земле Планезес, у самой границы. Мне было хорошо известно, что Инквизиция захочет пообщаться со мной, что, конечно же, на меня уже донесли и в Разес, и, возможно, в Сабартес, а, может, и в Фенуийиде тоже, кто его знает? Если инквизитор Каркассона захочет полистать мое досье. Однако для меня еще не настало время бросить все и бежать. Я хотел сделать что-нибудь здесь, хотел быть полезным своим близким. Мне так хотелось поговорить о своих овцах и своих путях — дорогах с Бернатом, но он спал, склонив голову на плечо, и от него все еще слышался этот запах застенков. Мы еще встретимся, Бернат. Может, и вместе с Гильельмой, если Бог так захочет. Кто знает, может, в Тортозе?

Перед рассветом я проводил их к реке Агли. Я дал Бернату свой пояс, где было немного денег, и мой лучший нож; а добрым людям — старый сменный камзол, и тот, который был на мне вечером. Хорошо, что дождь прекратился, но ветер был еще сильным и пронизывал ночь яростными порывами. Он трепал мою тонкую рубаху, и я чувствовал его холодные пальцы на своей коже.

Но ветер заметал их следы и заглушал шаги.

Они не пошли через брод Турнефорт, потому что большая дорога хорошо охранялась. Между Турнефорт и Расигуэре река нанесла гальку и камни, и через этот зыбкий брод можно было перейти даже в такой полноводный месяц, как март, для тех, кто знал место. Я мог видеть в темноте, впрочем, так же, как и братья Белибасты. Мы расстались за стеной сломанных ветром камышей. Я еще нашел время, несмотря на спешку, попросить благословения обоих добрых людей, выявить им свою веру и преданность. Я ощущал неясное чувство отчуждения, прикасаясь лбом к плечу Гийома Белибаста, и слыша, как он говорит мне ритуальные слова:

— Я буду молиться Богу за тебя, чтобы Он сделал тебя добрым христианином и привел тебя к счастливому концу.

Неужто правда, что отныне Гийом Белибаст следует дорогой Праведности и Истины добрых христиан — той самой, которая ведет на костер?

Бернат еще остановился возле меня на миг в сером свете, отражавшимся в бликах на воде. Короткий отдых, час или два сна возле моего костра, совершенно изменили его лицо. К нему снова вернулись мужество и решимость, и даже зажглась какая-то искра радости.

— Мы еще встретимся, Пейре. Кто знает? Может быть, в Тортозе?

Они сняли обувь и закатали штаны до колен. Один из них издал сдавленный смешок, коснувшись ногой ледяной воды. Они исчезли в темных волнах реки. Растворились, как рассеивалась ночь. Они ушли в Русильон. Но мне очень хотелось верить, что я снова буду с ними разговаривать.

Мы еще встретимся, Бернат…

Хмурый ветер облеплял на мне одежду, пока я возвращался к своим овцам. Небо загорелось цветами зари, разрывая мне сердце. Жаум из Акса. Юный святой, который всегда будет проповедовать для меня в голосе ветра. И я поклялся ему, что не сверну с пути. Что я останусь верным.

Глава 28 АПРЕЛЬ-МАЙ 1309 ГОДА

Как это ни странно, встреча с друзьями — беглецами и весть о смерти на костре доброго человека Жаума, вовсе меня не запугали, а вырвали из мрачного и все более тяжелого оцепенения, начинавшего охватывать меня. Смерть этого юного святого укрепила мою решимость. И я сказал себе, что никогда не буду заключать никаких пактов с этим недостойным миром, его отвратительными властями и злобной Церковью. Я уже пообещал это в шуме ветра, в память о добром человеке, мученике, который ныне пребывает подле Отца Небесного. Но я обещал это и памятуя об упорстве тех, кто был далеко, в глубине каркассонских застенков — Гийома Бенета, Раймонда Белибаста, На Себелии Бэйль — в память о страданиях и мужестве всех своих друзей, попавших в руки Инквизиции.

Через несколько дней отара прибыла к границам Планезес.

В тот вечер, когда с церковной колокольни раздавался оглушительный перезвон, я, по своему обыкновению, стоял, прислонившись к скальному массиву, откуда можно было обозревать всю деревню, и растирал в пальцах осколки слюды. Вскоре всем нужно было идти в церковь, верующим и другим, пастухам из Сабартес и людям из Планезес, — исполнять пасхальную повинность. Теперь стало слишком опасным привлекать внимание и пытаться избежать этого, даже если мне и было противно такое лицемерие. Все мы будем стоять в церкви и, задрав голову, петь что есть сил, а каждый будет думать о своем. Какая разница, кто заглянет тебе в душу? Например, можно было думать об апостолах, которых и сегодня преследуют в этом мире, как и в те времена, когда это происходило с Господом Нашим и Его учениками. Или можно было думать о Страстях. Распять или сжечь — какая, собственно, разница? Издалека я видел дом Гийома Андрю, стоявший рядом с домом его брата, Эн Пейре. Там суетились какие-то человеческие фигуры. Они шли ко мне, звали меня. Это был Гильот, старший сын Пейре Андрю. Он подбежал, и сказал, задыхаясь:

— Идем быстро, Пейре, за тобой пришел бальи вместе с попом и человеком архиепископа. Они привели солдат.

Я не мог и не хотел скрываться. Арнот, бальи деревни, кум братьев Андрю и мой приятель, имел с собой письма Мэтра Жирарда, прокурора архиепископа Нарбоны, которые громко зачитал священник. Позали них стоял человек с горделиво поджатыми губами: это был заместитель прокурора. За его спиной топтались трое солдат из отряда Фенуийиде. Меня весьма безапелляционно вызывали свидетельствовать перед епископским судом. На площадь Сен — Поль — де — Фенуийет через десять дней, в присутствии сеньора. Я дал слово прибыть туда в означенный день, и бальи вызвался быть гарантом за меня. Трое солдат расслабились. Им не надо было уводить меня силой этим вечером.

Когда блюстители порядка удалились, мы все собрались в доме Гийома Андрю. Все смотрели на меня. Мой приятель Арнот де Н’Айглина, бальи, спросил, известно ли мне, почему архиепископ вызывает меня свидетельствовать перед своим судом. Неужели из-за ереси? Ведь именно ересь подлежит компетенции епископского трибунала, обычного, как его называют. Архиепископ Нарбоннский не сеньор этих земель — это ведь не Кубьер, и не Терменез. Здесь, в Фенуийиде, земля короля Майорки, и епископ имеет тут исключительно религиозную власть. Потому он заводит дела на этих землях только в вопросах о ереси, поскольку эти места находятся вне юрисдикции Каркассона. В области ереси власть архиепископа является верховной и исключительной, он может требовать применения сил правопорядка. Привлечения солдат сеньора. Арнот дружески положил мне руку на плечо. Чего от меня хочет Мэтр Жирард? У меня были кое — какие соображения по этому поводу. Трое моих друзей — беглецов, которых выслеживали от самого Каркассона, и, скорее всего, кто-то донес о моей встрече с ними. Я осторожно начал говорить со своими товарищами — языком намеков. Я знал, что этого достаточно. Нужно было, чтобы они сказали, что меня постоянно видели в деревне, всю прошлую неделю, каждый вечер.

В означенный день и час я прибыл на площадь города Сен — Поль. В горле у меня стоял комок, но я был полон решимости. Я знал, что речь идет не обо мне. Я был уверен, что речь идет о тех, кто теперь пересекает Руссильон. На площали толпился народ, теснимый несколькими солдатами и сержантом. Люди из Сен — Поль, люди из Планезес, Расигуэре, люди из долины Фруад. Горожане, ремесленники, работники, скотоводы, пастухи. Для отправления правосудия был выстроен специальный помост. В центре его в высоких креслах восседали два блистательных господина. Один был в темно — синих одеяниях, расшитых золотыми галунами — Мэтр Пьер Жирард, прокурор господина архиепископа и представитель епископского трибунала; а рядом с ним, в сияющих алых одеждах, мессир От де Корболь, сеньор города, вассал Монсеньора короля Майорки. Позади Мэтра Жирарда сидели несколько клириков и каноник, а возле мессира Ота — офицер и советник юстиции. Я храбро подошел и встал перед ними. На мне была лучшая рубаха и камзол из хорошего коричневого полотна; я вежливо откинул капюшон на плечи, открыв тщательно завязанные в узел волосы. Арнот де Н'Айглина стоял рядом со мной. По первому взгляду архиепископского прокурора, который он устремил на меня, я понял, что этот человек меня знает, и что он меня вспомнил. И что в глубине души он абсолютно уверен в моей виновности. Он все знал. Я, бывший пастух Арка, гостивший за еретическим столом в доме Белибастов — за которым не так давно сиживал и он сам — неужели же я, Пейре Маури из Монтайю, будучи здесь в Планезес, не влип по уши в столь опасную авантюру, предоставив помощь беглецу еретику Гийому Белибасту и его товарищам? Я знал все, что он мне скажет. Я тоже прекрасно понимал, что судья знает правду, и почему он ее знает. Я догадывался, что в любом случае речь пойдет о доносе на меня. Кто-то из Кубьер? Из долины Фруад? Из самого Планезес? Может, стражники брода возле Турнефорт? А может, меня вызвали из-за простых логических рассуждений следователя? Или же все-таки кто-то видел меня в обществе беглецов? Видел ли кто-нибудь, как я помогал им переходить Агли? Оба мы — прокурор и я — пытались хитрить, просчитывать свои дальнейшие шаги, каждый из нас старался угадать ход мыслей другого, и дать другому как можно меньше полезной информации. Я говорил как можно меньше, и усиленно все отрицал. Он же продумывал каждое слово, пытаясь спровоцировать меня на ошибку.

Мэтр Жирард был человеком старшим и опытным, большим ученым клириком, экспертом в гражданском и каноническом праве, знатоком правосудия и следствия, привыкшим добиваться усмирения непокорных и строптивых. А я был молод и необразован. Простой пастух из Монтайю. Неграмотный крестьянин. Но в этой игре у меня был козырь, которого не было у него. Моя абсолютная преданность. Мои желание и безоговорочная решимость защищать моих друзей — беглецов. Клятва, которую я дал в память юного святого. Тяжесть в груди от того, что Несчастье сделало с моими близкими.

С первого же взгляда я понял, что могу рассчитывать на определенную благосклонность со стороны мессира Ота де Корболь, сеньора Сен — Поль. Этот человек, этот надменный аристократ, тоже меня знал. Он видел меня в обществе пастухов из Рокфей, когда мы гоняли овец из долины Фруад по дорогам Доннезан. Я знал, что в Рокфей живут его приятели, и они говорили с ним обо мне, и говорили только хорошее. И что его бальи из Планезес, мой кум Арнот де Н'Айглина, мог рассказать ему только благоприятную для меня версию событий. Я был также уверен, что в любом случае мессир От де Корболь, горделивое лицо которого оттенял малиновый головной убор, весьма недоволен вмешательством архиепископа Нарбоннского, пусть даже и в области ереси, в отправление правосудия в Сен — Поль.

Да, я, Пейре Маури из Монтайю, двадцати пяти лет, сын Раймонда и Азалаис. Я пастух, и сейчас нахожусь в услужении у господина Гийома Андрю из Планезес. Нет, я недавно не предоставлял никакой помощи ни еретику Гийому Белибасту, ни его соумышленникам в ереси. Нет, я их не принимал, не кормил и не провожал. Нет, в тот день я не был один и не пас овец. Я мотыжил виноградники вместе с другими людьми деревни. И я был занят этим до следующего дня. И я не покидал Планезес.

Мессир От де Корболь поднял руку. Он говорил резким властным голосом. Я не мог ничего прочитать в его взгляде, лицо его было замкнутым, но я слышал, как он объявлял своим благородным голосом, что он хорошо меня знает, и что я не могу быть тем человеком, на которого возведено такое обвинение. И вот он предоставил слово своему бальи из Планезес. Арнот де Н'Айглина, младшему сыну которого я приходился крестным, с которым столько вечеров я выпивал вместе по поводу и без повода, стоял подле меня, придавленный тяжелым взглядом Мэтра Жирарда, и мял в руках капюшон. Потом он обрел дыхание и устремил взгляд на надменное лицо своего господина, чтобы придать себе мужества. Очень ясным голосом он заявил, что это правда, что в те дни я мотыжил виноградники и не уходил из деревни. И даже добавил, что готов поручиться за меня.

Едва уловимая улыбка промелькнула на губах мессира Ота де Корболь.

Раздосадованный, но сохраняя хорошую мину при плохой игре, Мэтр Пьер Жирард поднялся в своих шелестящих тяжелых одеждах и заявил, что эти два свидетельства явно говорят в мою пользу, но обвинения против меня чрезвычайно точные и тяжелые. И что он не может сейчас, на данном этапе, вынести достаточно четкое суждение по моему делу. Что ему нужно отложить рассмотрение дела, проверить и собрать дополнительную информацию. Солдаты окружили меня, я приготовился защищаться, но мессир От де Корболь дал мне знак, чтобы я ничего не боялся. Солдаты увели меня. Было публично оглашено, что я вновь предстану перед судом Монсеньора архиепископа на пятнадцатый день.

В течение этих двух недель меня держали в замке Кастельну, в Руссильоне, в тюрьме виконта, вассала короля Майорки. Мне показалось, что следователю было важно, чтобы все время, пока ведется доследование, я был в изоляции. Что он считает, что если меня отпустят под честное слово в Планезесс, или даже если я буду пребывать в Сен — Поль, в тюрьме Мессира Ота де Корболь, то я смогу повлиять на свидетельства в мою пользу. Это было умно. Но я говорил себе, что теперь эти события будут обсуждать все вокруг. И что намного лучше сидеть в любой тюрьме любого сеньора, чем в застенках Инквизиции. В Кастельну я имел право находится в общей зале, в компании бродяг и головорезов, и прикидывать свои шансы. Я мог свободно передвигаться, высовывать голову в открытое окно, подставлять лицо теплому ветру, дующему с холмов, видеть дневной свет. Я мог размять ноги, колени, кисти, мог оттолкнуть от себя худые руки, пытающиеся нащупать что-то на моем поясе. Когда они видели мою физическую силу, то оставляли меня в покое. Вскоре я уже вычесывал вшей у моих товарищей по несчастью и делил с ними заплесневелый хлеб, который они больше не пытались у меня украсть.

Никто меня не трогал, даже когда я спал. Они очень быстро поняли, что такое сон пастуха.

Когда меня вывели из цитадели, вонючего и заеденного паразитами, ослепшего от яркого света и оглушенного свежим воздухом, я стал счастливо потягиваться, играя мышцами, чтобы разогнать кровь. Но они поместили меня между двумя всадниками. Один ехал передо мной, а другой — позади. А совсем впереди ехал сержант, разодетый в цвета короля Майорки. Руки у меня были связаны, однако я легко мог следовать ритму шага лошадей, и это мне казалось чудом. Понемногу внутреннее тепло, мягкое и сильное, охватило и согрело все мое тело. Я испытал ликование, на время заглушившее мою тайную тревогу. На повороте дороги я оглянулся и посмотрел на торчащий в самое небо огромный силуэт замка, из которого я вышел, на высокую квадратную башню, где трепетали длинные штандарты виконта де Кастельну и короля Майорки. Солнце поднималось над сухими холмами, а потом над цветущими белыми садами. Я был голоден, ужасно голоден. В то утро солдаты поделились со мной провизией из своих котомок, и смеялись надо мной, глядя, с каким аппетитом я поглощал их хлеб. Но я им сказал, что умею делать сыр, лучше которого они в жизни не пробовали.

Мы пересекли Тет по броду Нефиаш, мы были почти возле моих родных мест. Возле деревни Кассаньес я мельком увидел Жоана, пастуха родом из Фенуийидес, одного из моих товарищей по пастбищам. Завидев подкованных лошадей и узнав знамена Майорки, он быстренько дал деру. Я не знаю, видел ли он меня, шедшего посреди этого маленького отряда. Мы перешли Агли через брод возле Турнефорт, провожаемые взглядами стражников на укреплениях, и я посмотрел из-за хвоста лошади на восточный изгиб реки, длинные откосы гальки и тростниковые заросли, где недавно простыл след моих бедных друзей. И я решил, что и дальше буду упрямо все отрицать.

Второе заседание по отправлению правосудия епископским судом фактически закончилось тем, что я был признан непричастным к делу. Тем же вечером я свободно ушел, окруженный пастухами из Сабартес и людьми из Планезесс. Все они дали показания в мою пользу. Глядя прямо в глаза сеньора и его бальи, они подтвердили, что в те дни я мотыжил виноградники вместе с ними, и ни разу не отлучался из деревни. Дополнительное расследование Мэтра Пьера Жирарда закончилось посрамлением доносчика, который, скорее всего, присутствовал на заседании — но я этого так и не узнал. Я обнял своих товарищей, и долго, по-дружески, сжимал обе руки Арнота Н'Айглина, пришедшего, чтобы поручительствовать за меня. Но вскоре меня охватила тяжелая тоска. Нет. Я не испытывал ни малейших угрызений совести от того, что мне пришлось лгать под присягой. Несмотря на страх, который я при этом испытывал, я не питал никакого почтения к архиепископскому правосудию; я не собирался служить ни Церки, что сдирает шкуру, ни князю мира сего. Для меня справедливым было, скорее, сделать все, чтобы расстроить их планы причинения смерти, чтобы защитить и спасти моих близких.

Нет, тоска, что жгла меня, была иной.

Мэтр Жирард объяснил все в достаточной мере. Я понял без особого труда, что была отслежена вся дорога беглецов из Мура. Было обнаружено, что перед тем, как явиться ко мне, они останавливались в Кубьер. И здесь их встретил Арнот Белибаст — конечно же, вначале, это были просто предположения и догадки следователя, но потом они были подтверждены этими проклятыми анонимными показаниями, потому что всегда и везде находятся люди, готовые очернить своих соседей. Арнот, которому Инквизиция Каркассона уже назначила наказание в виде ношения крестов, может получить новое обвинение в ереси. Что теперь с ним станется? А что ждет остальных членов семьи Белибастов, женщин и детей, которые и так живут на грани нищеты?

Но это было еще не все. Перед тем, как выпустить меня, Мэтр Пьер Жирард не мог удержаться от того, чтобы еще раз не брызнуть ядом. Он смотрел на меня, прищурив глаза, с каким-то отвращением. На меня, молодого пастуха, который посмел так упорно ему противиться. На меня, Пейре Маури из Монтайю, который так быстро и умело смог выкрутиться…

Я слушал его слова, преисполненные злобы и ненависти:

— Земля д’Айю, Сабартес, земли, переполненные еретиками! Дрожите же, ибо грядет время и для вас! Уже в этом году вы все это увидите. Еретики, их друзья и соучастники, знайте — мы всех вас вскоре вырвем с корнем из этих несчастных земель, как бурьян и колючки!

Глава 29 ЛЕТО 1309 ГОДА

В Планезес той странной весной жизнь, казалось, обрела свое обычное течение — но все же она была подернута какой-то завесой молчания. Больше никто открыто не говорил ни о Мэтре Жирарде, ни о судебном заседании в Сен — Поль — де — Фенуийет. Пейре Маури знал, что его дни в Фенуийидес уже сочтены — и, возможно, в деревне это знали все.

Тем не менее, он старался не подавать виду.

Виноградники и поля зазеленели. В загонах для скота стригли овец и готовились к большим июньским перегонам; все говорили, что в любом случае пастухи должны уйти на высокогорные пастбища — в Фенуийидес или Сабартес. Кто знает, все ли они вернутся? Пейре не долго мучился, обдумывая и передумывая злобные пророчества прокурора архиепископа Нарбоннского. Достаточно быстро он принял решение. Через несколько дней, при посредничестве пастуха Гийома Раффре, который был женат в Фенуийидес, но родом был из Сабартес, он предупредил своего брта Гийома Маури. Он передал ему, что хочет безотлагательно с ним увидеться.

Встреча была назначена в городе Аксе, потому что Пейре старался избегать проблем и без нужды не показываться в Монтайю. А так ему легче было придумать предлог, чтобы спуститься с высот — например, отнести мешок соли для овец от Гийома Андрю его куму в Акс — Бернату Торту, чтобы приготовится к выпасам. Бернат Торт как раз занимался провизией для пастухов и отар.

Мешок был тяжелым, даже для такого сильного мужчины, как Пейре, и он сначала нес его на спине, потом на одном плече, потом на другом. Он шел два дня, наслаждаясь первым майским теплом. Воздух благоухал высокогорными травами и запахом цветов. На первое утро, в Кодьес, молодой человек зашел выпить вина к брату Гийома Раффре, Арноту. Потом пошел дальше и постепенно, с радостью, ощущал приближение гор — глубокие мрачные ущелья, водопады, прозрачный воздух. Он ночевал в Жуку, под высоким утесом. В красивой деревне Жебец, расположенной на карнизе и нависающей над Ребенти, он остановился, чтобы поприветствовать своего дядю Пейре — первого Пейре Маури, брата его отца Раймонда — и его тут же пригласили отужинать в доме у дяди. Он тоже был добрым верующим, дядя Пейре. Молодой человек, запивая каждые два глотка крепкого вина глотком воды, шептал ему на ухо мрачные обещания Мэтра Жирарда. Советовал ему быть готовым. Быть начеку и ожидать худшего. Предусмотреть возможность немедленно бежать. Здесь уже все знали о приговорах Инквизиции: известие о мученичестве доброго человека Жаума уже достигло земли Саулт, Доннезан и Сабартес. И навстречу этим известиям эхом пришла новость о другой казни. О казни доброй Себелии Бэйль из Акса, подруги добрых людей. Ее тоже сожгли в Каркассоне, как нераскаявшуюся и упорствующую. Пейре уронил голову на руки. Почему доброта, так явственно видимая на лице этой женщины, что, казалось, оно излучало ее, не пристыдила инквизитора, не остановила его руку, не удержала его проклятия? Ужас мира сего, власти и дел того, безымянного, кто им правит, вновь охватил Пейре. Неужели ему нечего здесь больше ждать, и все, что ему осталось, — это смотреть на неумолимое шествие обреченных на сожжение?

Но несмотря ни на что, следовало идти дальше. Миновав кузницу Аску, Пейре наконец ощутил себя в Сабартес. Впереди голубела анфилада высокогорной долины Арьежа; а в ее углублении лежал город Акс. Какая-то смесь ностальгии и опасений потихоньку вкрадывалась в его сердце, и там звучали нотки сомнения. Вот место, где больше никто уже не хотел признаваться ни в малейших связях, ни в наименьшей близости со здешней старинной кастой нотариусов и судейских, с их семьями, с их товарищами — даже в том, что некогда были их клиентами или должниками. По следу Мессера Пейре Отье и его брата Гийома, далеко отсюда, в Керси и Альбижуа, шли ищейки инквизитора Тулузы, Монсеньора Бернарда Ги; все члены их семьи — жены, братья и невестки, племянники и зятья, кузены и свояки, были под арестом в Каркассоне, и их допрашивал инквизитор Жоффре д'Абли. Уже на берегах Од были сожжены живьем юный клирик Жаум Отье, нераскаявшийся еретик, и дама Себелия Бэйль, упорствующая верующая. Рано или поздно целью расследования Инквизиции станут все верующие Акса и Сабартес — те, кто были верующими всегда, те, кто ими еще оставался, и даже те, кто уже жалел, что когда-то им стал.

Пейре вошел в город Акс в час вечерни, положил свою ломившую поясницу ношу в сутул дома Берната Торта, и направился в квартал купален — где встретил, как и было уговорено, своего брата Гийома. Два человека сидели среди десятка других, у подножия большой лестницы госпиталя, на краю площади. Два Гийома, болтавших босыми ногами в теплой воде источника для бедных. Гийом Маури и Гийом Белот, неразлучные кумовья. Пейре уселся возле них, сбросил тяжелые башмаки, закатал штаны и с наслаждением погрузил истомленные дорогой ноги в воды купальни. Ему показалось, словно с его плеч соскользнула какая-то ужасная тяжесть. Конечно, это был мешок с солью. Но еще какая-то неопределенная тревога, не отпускавшая его — тревога. Что он больше не увидит ни Гийома, ни кого бы то ни было из своей семьи. Но в этом тепле, в лучах заходящего солнца, пронизывающих воду, где искорками мельтешили насекомые и пылинки, в гомоне голосов, говоривших с родным акцентом, он прижался плечом к плечу своего брата, закрыл глаза и глубоко вздохнул.

И вновь Гийом Белот смотрел на двух сыновей Маури. Он смутно припоминал другой майский день, семь или восемь лет назад: это было возле Монтайю, на битом тракте, среди овец; обоим Гийомам только исполнилось по двадцать лет, а Пейре лишь недавно перестал быть подростком. И вот теперь Гийом Белот снова смотрел на них. Даже глядя на фигуру и осанку обоих братьев Маури, было видно, что они выглядели немного иначе, чем другие молодые люди их возраста — словно в них было что-то такое, чего не хватало другим. Были ли они более рассудительными? Более стойкими? Гийом Белот очень привязался к Гийому Маури, с которым они были ровесниками — родились в один месяц, в одну пору, в тот же год. И после того, как они вместе провели детство, и даже когда один и другой женились и завели семьи, он — старший из Белотов — почти никогда не расставался со старшим из Маури. И чтобы еще больше скрепить их дружеский союз, он стал его кумом — крестным отцом его первенца. Они вместе ходили в лес рубить деревья, в поле на жатву, на хутора, в деревни, и даже в Акс — они ходили днем и ночью, чтобы служить Церкви и обеспечивать безопасность добрых людей и верующих. И сегодня они делали то же самое с какой-то энергией отчаяния. Гийом Маури, сидя на ступенях, незаметно прижался к своему брату Пейре, опустив плечи, расслабив руки, болтая ногами в теплой воде бассейна Акса, и на его лице было мимолетное выражение счастья. Пейре и Гийом Маури. Они повернулись лицом друг к другу и смотрели друг на друга, а Гийом Белот смотрел на них.

Теперь это были уже настоящие мужчины, братья Маури, в которых достигли полного развития все хорошие качества их юности. Гийом, конечно, был выше, а Пейре крупнее, но оба они имели какое-то странное внутреннее сходство. Те же выражения лиц, тот же взгляд, тот же изгиб рта. Одна и та же сила жизни струилась по их жилам. Гийом, худой, смуглый, с высоко поднятой головой, выглядевший так, словно он принюхивался, стараясь ничего не упустить и впитать в себя все, что проходило мимо; с мягко изогнутым ртом и ласковой, немного ироничной улыбкой… Его лицо казалось еще острее из-за взгляда зеленоватых глаз хищной птицы — именно из-за этого взгляда Гийом Белот питал к нему столько доверия и уверенности, даже когда они вступали на самую ужасную и опасную из дорог. Но точно такой же взгляд, несмотря на почти голубые глаза, широкие, загорелые скулы, как у подростка, был и у юного Пейре Маури — не частого ныне гостя в земле д'Айю. С того времени, как он стал пастухом, его лицо опалило солнце, а кожа и борода приобрели мягкий медовый оттенок, совсем как у его отца. Когда он отбрасывал свой капюшон, становилась видна его густая шевелюра, связанная на затылке в узел кожаным ремешком; а крупная фигура хранила еще какое-то очарование юности, сквозившее даже в движении его плечей. Это был молодой человек с проникновенным выражением лица, который редко улыбался, даже когда смеялся. Который говорил интеллигентно и убедительно, как и его старший брат — но когда он, наконец, расслаблялся, и на его лице таки появлялась улыбка, то она освещала его лицо обезоруживающе детским светом. Это была улыбка, которая светилась.

Гийом Белот знал, почему эти двое были его друзьями — потому что им можно было доверять. Таким прямым и честным людям, как они.

Но вот Пейре поднялся, обтер воду со своих босых ног, ловким жестом расправил старую рубаху, облегающую его ладную фигуру, поправил пояс на бедрах, коротко окинул взглядом толпу, и снова повернулся к обоим товарищам, одарив их все той же обезоруживающей улыбкой.

— Пойдем, — сказал он, — надо бы чего-нибудь выпить и закусить. А то, как я вышел из Жебец, у меня ни крошки во рту не было, а я ведь весь день на ногах.

После недолгого ужина у Берната Торта, они вышли из города, чтобы поговорить свободно. Они неспеша расселись на траве, в стороне от дороги, над кладбищем старого города — бывшего северного квартала города Акса, ныне заброшенного. Оттуда можно было видеть панораму городских крыш, другой берег Арьежа в вечернем свете, и силуэт замка графа де Фуа. Пейре подробно описал обоим Гийомам все события этой весны, о том, как он встретил и проводил беглецов из Мура, и помог тем уйти в Руссильон, и о своих собственных разбирательствах с правосудием архиепископа Нарбоннского. Как он отвечал Мэтру Жирарду, и как тот пытался его запутать. Как его поддержал сеньор Сен — Поля, и как ему помогли бальи сеньора и люди Планезес… Но опасность пронеслась слишком близко. Гийом Маури казался искренне ошарашенным. Его обычная улыбка исчезла. Он настойчиво спрашивал младшего брата:

— Как ты осмеливаешься еще оставаться в Фенуийидес, после того, как тебя уже один раз вызывали на слушания по поводу ереси? Ты что, не понимаешь, что Мэтр Жирард и инквизитор Каркассона отныне будут тебя пасти?

Гийом Белот широко открыл испуганные глаза.

— Видишь ли, — отвечал Пейре, пожимая плечами, с некоторым печальным фатализмом, — что поделать, ведь опасность повсюду, и здесь, и там. По крайней мере, в Фенуийидес я в хорошей компании. Вы же знаете, что мои друзья в Планезес оказались мужественнее, чем мои друзья в Арке. И к тому же, в случае опасности, я могу перейти Агли, и мне точно так же ничего не стоит исчезнуть в Руссильоне. Но я не пришел сюда в Акс, чтобы просто пожаловаться на судьбу. Увы, я пришел предупредить вас… «Монтайю, Сабартес, еретические земли! Ныне дрожите, ибо пришел и ваш черед. Уже в этом году, вот в этом самом году, мы вас достанем. Еретики, их друзья и соучастники, мы всех вас вырвем из этих несчастных земель. Как бурьян и колючки!»

Пейре шептал с таким жаром, что сумеречный воздух старого города за Аксом, казалось, дрожал от проклятий Мэтра Пьера Жирарда, прокурора архиепископа Нарбоннского и одновременно представителя Инквизиции Каркассона. Трое молодых людей немного помолчали, словно ужасаясь этой злобе, отравлявшей тихий, мирный вечер.

— Будьте уверены, они готовят удар, — продолжал Пейре тем же тоном. — Они готовят очень крупную операцию. Наверное, Монсеньор Жоффре д’Абли и его заместители и нотариусы, уже завершили свои досье. Они уже сопоставили, упорядочили и использовали все то, что им удалось вытянуть из жителей Акса, Тараскона, Лордата и Ларната во время допросов…

Они еще обменялись кое — какими соображениями, как мрачными ожиданиями, так и светлыми надеждами. О дороге Добра, которая все сужалась, о голосе Добра, звучавшем все более и более приглушенно. Повсюду, на всех четырех концах света, травят добрых людей. Люди умирают без утешения. В Тулузе и Каркассоне зажигают новые костры. Добрые люди, которые еще остались у нас — уйдут ли они вскоре за горы, в Ломбардию, в королевство Арагон, как это сделали уже Фелип де Талайрак и Гийом Белибаст? А что станется с верующими? Пейре, перед тем, как пуститься в обратный путь ночью, в Фенуийидес, жадно расспрашивал своего брата Гийома. Ему ужасно хотелось поговорить об отце, матери и младших братьях. О малыше Жоане, невысоком для своих десяти лет, но который больше всего на свете любит спать вместе с овцами. О маленьком Арноте, поскребыше с острыми коленками, вечно цепляющемся за юбки матери. Об Азалаис. Азалаис, которая все чаще и чаще заламывала руки в тоске и страхе. Об ее влажном взгляде и мешках под глазами. О Раймонде Маури, массивном, молчаливом, сгорбленным за своим ткацким станком. О Монтайю, полнившейся тысячей шелестящих злобых слухов. О Монтайю, где даже старые друзья уже не осмеливаются смотреть тебе в глаза.

А тут уже и Гийом стал расспрашивать Пейре:

— А наша сестра Гильельма? Ты знаешь что-нибудь о ней?

— Бернат обещал мне, что обязательно разыщет ее, — вздохнул пастух, — он оставил ее в безопасности, в Нижнем Керси, вместе с добрым человеком Пейре Сансом…

Гийом Белот, слушая все это, безрадостно улыбнулся:

— В безопасности…

Глава 30 СЕНТЯБРЬ 1309 ГОДА

На дне своей котомки я всегда хранил старую белую салфетку, свернутую в рулон.

Когда я ее доставал, то внутри она оказывалась тщательно сложенной. Там было четыре или пять маленьких, хорошо уложенных наподобие карманов складок, которые я открывал иногда, когда моя душа кричала от голода, когда меня жгло одиночество, или когда приходил друг, с которым я мог это разделить. И в каждой из этих складок ткани был черствый и сухой кусочек хлеба. Это был хлеб, благословленный добрыми людьми, который я хранил, как единственное свое сокровище, и мысли о котором уносили меня далеко. Кусок хлеба, благословленный в Арке Мессером Пейре из Акса, тем, кто сделал из меня доброго верующего; хлеб, который дал мне в шуме ветра его сын, юный святой, мученик; кусок хлеба, доставшийся мне от старого доброго Амиеля из Перля однажды ночью в Кубьер; ломоть, полученный от доброго человека Андрю из Праде. И самый последний, благословенный добрым человеком Фелипом, утомленным и измученным, под крышей моего летника в Планезес, под шепот ночного дождя. Его полузакрытые веки, выдававшие страшную усталость, горячее рвение, веки, прикрывавшие глаза, в которых отражался невыносимый образ смерти его брата, Жаума из Акса.

Хлеб Слова Божьего, распространяющегося средь людей, эти маленькие черствые кусочки — остатки хлеба живого, трапез, разделяемых в свете Добра и благословения добрых людей с друзьями и братьями, с теми, кто остался стойким, и с теми, кто сломался. Бернат Белибаст. На Себелия. Госпожа мать. Раймонд Маулен. Раймонд Пейре — Сабартес. Госпожа Монтолива Франсе. Мой отец Раймонд Маури, мой брат Гийом. Какой ветер несет нас? Я знаю, что ветер мира сего зол. Это ветер без имени, несущий запах разложения и ненависти. Сегодня он принес мне известие из низины о смерти на костре в Каркассоне Арнота Белибаста, младшего брата Берната и Гийома. Эту новость принесли на пастбища, на перевал Мерен, люди из Акса.

Арнот Белибаст. Монсеньор Жоффре д’Абли сжег его, как вновь впавшего в ересь. Верующий в еретиков, вновь впавший в свое преступление, после того, как он уже получил в первый раз от судьи и исповедника Церкви отпущение грехов. Кающийся, с нашитыми на одежду желтыми крестами, он опять осмелился обнять своих еретических братьев. Признан вновь впавшим в ересь и сожжен. Мальчик, которому не было еще и двадцати, и который был единственной опорой того, что еще осталось от семьи Белибастов, женщин и детей. Его старый отец и брат Раймонд заточены в Муре и обречены на хлеб страданий до самой смерти. Остальные братья стали беглецами из-за ереси. Веселый и ласковый мальчик. Какой прекрасный акт возмездия совершил Бог гнева, которого проповедуют попы. Какое облегчение для народа христианского, который поедает облатки в храмах, задирает носы к распятию, чтобы поучаствовать в спектакле.

Я никогда не видел, как сжигают человека. Все во мне сжималось от ужаса при одной мысли об этом. Много раз я обязан был смотреть, как людей вешают на виселицах. На деревьях справедливости различных сеньоров, графа де Фуа или мессира Жиллета де Вуазен. Людей, которых я не знал, и которые выли от страха и вырывались из рук солдат, окруженные священниками; и я смотрел на них посреди плотной толпы, через которую мне вовсе не хотелось пробираться. Потом мне долго приходилось наблюдать, как их тела медленно высыхали, словно мои кусочки хлеба трехлетней давности. Повсюду, во всех городах, я видел эти столбы правосудия, облепленные вороньем. Знаки позора и смерти.

Как они могут говорить, что Отец Наш Небесный взирает на все это с радостью? Даже я испытывал печаль и отвращение, и когда я видел скелеты овец, обглоданные собаками, я плакал.

Позор и смерть.

Я видел мученичество юного святого Жаума из Акса в глазах Берната и Гийома Белибастов. Но когда я думал об их младшем брате Арноте, то я упрекал себя, испытывая стыд и сожаление от того, что я, Пейре Маури, не мог придти туда, не был там, не стоял в первых рядах в толпе, окружавшей костер, чтобы мой братский взгляд смог проводить его в это ужасное путешествие в огонь. Арнот, ненависть не только уничтожила твое тело, она хотела проклясть и твою душу. Все, что я мог сделать в порыве любви к нему, которая поднялась во мне при известии о его смерти, любви, охватившей меня всего, все, что я желал сделать для него изо всех моих сил, где бы он ни был, так это развернуть для него мою белую салфетку. Я был один на лесной поляне, окруженной буками и елями, стоя на коленях на мху, я расстелил перед собой большую белую ткань. Я отщипнул кусочек хлеба, благословленного юным святым, кроху слова истины, искру милосердия Божьего. Я отщипнул два кусочка, и один вложил в свои уста, а другой протянул ему. Протянул к небу, к Арноту, который был моим братом, ко всем моим братьям, умершим без утешения и сожженным. К тем, кто еще гнил в застенках. Я уже не чувствовал своих слез. Как можно подниматься к Отцу Небесному, к Царству света, без слова добрых людей?

Слово соблазна демона увлекло ангелов упасть дождем со стен небесного града в грязь мира сего. Только слово добрых людей может высушить грязь и слезы. Но высушит ли оно кровь? Я содрогнулся. Я слышал внутри себя далекий голос доброго человека Жаума. Это было так, словно я ощущал тысячи капель божественного дождя, которые отделяются от грязи мира сего, которые, наконец, освобождаются, взлетают, искрятся и возносятся к небу, к своим ослепительным облакам, к своему Царствию. Потому что их зовет слово Евангелия добрых людей Божьих. Ведь невозможно же, чтобы князь мира сего навсегда заставил умолкнуть голос добрых людей Божьих.

И тогда, когда я так дрожал, оплакивая Арнота Белибаста, которого сожгла ненависть и злоба, даму Себелию и ее великое милосердие, и испытывая любовь к ним и ко всем тем, кто был далеко от меня, в глубинах мира сего или в высотах Царствия, к тем, кто населял мою жизнь, я завернул свою белую салфетку, свернул ее в узел, положил на дно котомки, и от всего сердца произнес молитву добрых верующих. Молитву, которой мой отец обучал нас с самого раннего детства, которую нам советовали хранить для особых случаев, только когда нам будет абсолютно необходимо обратиться к Отцу Небесному, Который не от мира сего. Так же говорил мне и добрый человек Жаум: Отец Небесный может услышать Своих детей, где бы они не были. Даже если они так низко пали, в землю забытья. Даже из такой глубины их слабый и смиренный голос может быть услышан Отцом Небесным. Отцом Небесным, который никогда не отвечает злом на зло.

Через несколько недель, в конце летнего сезона пастбищ, на перевале Кериу, над Меренами, Бернат Торт принес мне еще одну ужасную новость. В этом слишком прозрачном сентябрьском воздухе, когда чувствуется, что вскоре поплывут осенние тучи, рваные, золотисто — чернильные, грозящие бурями, и тогда осень установится окончательно. Белым днем я смотрел на эти громоздящиеся вершины, вздымающиеся все выше и выше, на Карлит и Сердань. Я думал о больших дорогах, ведущих к югу, о далеких зимних пастбищах, о землях сарацин. О Тортозе. Некоторые пастухи уже спустились с нашего пастбища в Фенуийидес. Со мной остались только трое молодых людей, из них — двое сыновей Гийома Андрю. В тот год я был еще главным пастухом. Тем, кто ушел — Пейре Рекорту и Жоану Фуака — я доверил сопровождать ценный груз, уложенный во вьюках на мулов, бо́льшую партию летних сыров.

Приближался полдень. Я был один среди летников, где расположился немного перекусить. Издалека я слышал крики юных пастухов и лай собак. Потом все шумы смолкли. Я отвел взгляд от голубого массива Карлит, от утопающего в тени перевала Пьюморен, согнулся, чтобы пройти под нависшим камнем и вернуться к своим последним сырам, когда услышал, что кто-то пришел. Это был Бернат Торт с мешком муки. Последним в этом сезоне. Мы уже не пекли хлеб две или три недели. Я подошел к нему, чтобы его приветствовать и помочь снять мешок с плеча, ведь он был не так уж молод. И тут же я заметил его странный вид, он был какой-то мрачный, угрюмый, губы поджаты, брови нахмурены. Сначала он хранил молчание, но недолго.

Когда мы положили муку в хранилище, он увлек меня к поленнице, где я каждый вечер укладывал для него поленья ровными штабелями, поленья, которые я рубил для него взамен за муку, вино и масло. Бернат Торт, из Акса, кум Гийома Андрю. Он неожиданно схватил меня за руку и сообщил мне эту новость. Она была совсем свежей, это случилось всего лишь два или три дня назад. Это случилось в день Рождества Богородицы. Все население Монтайю было арестовано. Вся деревня собралась тогда, чтобы подготовиться к празднику, чтобы показаться в самых лучших одеждах в церкви святой Марии во Плоти. Никто не оставался в лесу, в садах, в полях, на лугах или на дороге. Никто далеко не ушел. Я представил себе, что в доме Маури не хватало только меня. Да и в каждой семье не досчитались только сына — пастуха на высокогорье. Вот чем хотел воспользоваться инквизитор. Операция была хорошо продумана и проведена, как по нотам. Солдат принимал кастелян и гарнизон Монтайю, и в большинстве своем они были из людей графа де Фуа, а руководили ими всеми кастеляны Тараскона и Лордата — Арнот Сикре и Арнот дю Пеш. Они были окружены также небольшим контингентом королевской гвардии Каркассона, которые сами подчинялись приказам некоего одетого в черное и золотое господина. Представитель инквизиторской власти. Бернат Торт знал его имя, имя, которое с ужасом шептали во многих домах Акса. Мэтр Жан де Полиньяк, начальник гвардии Мура Каркассона.

Все дома деревни были проверены и обысканы, а все взрослые арестованы — мужчины старше четырнадцати лет, женщины старше двенадцати; их всех держали во дворе замка Монтайю, а на следующий день увели в Каркассон под конвоем гвардии.

«Монтайю, Сабартес, еретические земли… Вырвем вас с корнем, как бурьян и колючки. Дрожите!» — сказал прокурор архиепископа Нарбоннского. Увы, уже настало время не страшиться, но плакать, настало худшее. Пришел час и для моих близких. Я едва слышал голос Берната Торта.

— Ну, так что же, ну так что же, Пейре? Что теперь? А ты? Ведь если они уже начали, то они не остановятся. Теперь они прочешут все графство Фуа. Может быть, теперь, наконец, настало время задать вопрос о самом себе? Что ты будешь делать? А, Пейре? Ты не боишься? Пейре, не боишься? Боишься? Боишься?

Боялся ли я? Я не знаю, я не чувствовал ничего. Что я должен был делать? Я не знал. Отправиться в путь на юг? Страх уже однажды выгнал меня из Арка. Потом из Сен — Поль де Фенуийет. Теперь он добрался и до перевала Мерен. Империя страха все ширилась. Разес, Фенуийидес, Сабартес. Но теперь все, чего я желал, так это бежать в Каркассон, стучать в эти холодные, давящие стены, выбить двери, растолкать охрану и освободить своих. Я схватил себя за волосы, чтобы эти глупые мысли ушли из моей головы. Он же, Бернат Торт, теперь, конечно, мог бахвалиться. Понятно, что этот маленький, жизнерадостный и краснолицый человечек был кумом и другом братьев Андрю из Планезесс, но никогда не был другом добрых людей. Как он, наверное, радовался теперь, что далек от всего этого! Конечно же, он не собирался выдавать никого, ни верующих, ни добрых людей. Но он всегда пытался показать, что он предпочитает оставаться вне всего этого. Что он не хочет иметь никаких проблем. Что это его не касается. Внезапно он пнул сложенные мною поленья.

— Мне, наверное, не следовало говорить тебе, что люди из Монтайю арестованы, пока ты не нарубишь для меня достаточно дров. Теперь-то я понимаю, что ты тоже сбежишь…

Теперь пришла моя очередь пинать груду поленьев. Я злобно пнул ее сначала одной ногой, потом другой. Я не чувствовал боли в ноге. Поленья с грохотом покатились.

— Знаешь, тебе хватит и того, что я уже нарубил. И если тебе зимой станет холодно, подумай о том, каково моим родным.

Глава 31 ЗИМА 1309–1310 ГОДА

Нет, я не бежал. Еще нет. Я знал, что Несчастье близко, и был начеку. Пока у меня оставалась еще хоть какая-то возможность помочь своим близким, я не хотел исчезать. Но можно ли долго удерживаться на краю пропасти?

Перед тем, как вернуться с овцами в Фенуийидес, я узнал ужасное подтверждение свершившейся в Монтайю трагедии. Они действительно были арестованы, их всех привели к инквизитору, в Каркассон. Почти всех из земли д'Айю, всех людей из моей деревни. Соседей, друзей, приятелей, родственников. Маурсов, Белотов, Бенетов, Марти, Риба, Виталей и других. Конечно же, всех Маури, моего отца и мать, моих братьев, Гийома, Берната и Раймонда, и даже мою сестру Раймонду вместе с ее мужем Гийомом Марти. Из всех моих близких в Монтайю осталось только двое детей, слишком маленьких для инквизитора, слишком юных, чтоб отвечать за свои действия: мои младшие братья Жоан и Арнот. По — видимому, графский кастелян наложил арест на все дома и на все имущество арестованных, ожидая дальнейшего хода расследований и вынесения приговоров. Говорили также, что никто, по крайней мере, без графского пропуска, не мог проникнуть ни в Монтайю, ни в Праде, ни в Жебец, подвергшихся той же участи. У меня не было никакой возможности помочь моим младшим братьям.

Конечно же, в Планезес я стал нежелательным. По крайней мере, для Гийома Андрю, самого слишком часто замеченного в связях с дорогой Добра и которому было чего бояться как за себя, так и за своих родных. Ему было очень сложно держать на службе человека, находящегося под прямым прицелом Инквизиции. Человека, вся семья которого, все соседи и родственники были арестованы и допрашиваемы в Каркассоне, и который, скорее всего, составит им компанию. Человека, имя которого, возможно, уже сто раз упоминалось в показаниях его близких, и которого рано или поздно самого начнут разыскивать и арестуют, чтобы он предстал перед инквизиторами и ответил им на все вопросы, касающиеся ереси… Приблизительно такие слова сказал он мне, и я не возражал ему. Я только ответил, что в любом случае я не останусь надолго в Фенуийидес, потому что оно так же безопасно для меня, как веревка, на которой балансирует над пустотой канатоходец. Я просто хочу дождаться развязки, и узнать, что станет с моими близкими. А потом — пойду, куда забросит меня жизнь, и где я смогу и дальше передвигаться, по возможности, не балансируя с такой опасностью для жизни.

Меня очень быстро наняли в соседней деревне Расигуэре. Это был Пейре Констанс, богатый скотовод, никогда особо не заботившийся о спасении своей души и потому не боявшийся процессов о ереси — ему просто был нужен хороший пастух. Я оставил свою собственную отару в Планезес, куда я регулярно наведывался, чтобы закончить свои дела. На этот раз Несчастье не застало меня врасплох и не лишило меня всего, как это случилось в Арке три года назад. У меня были средства для жизни и даже для того, чтобы помочь своим близким, если бы тем удалось выжить. Мне нужно было продать все, что у меня было. Моих овец, эту красивую отару, которую благодаря своим братьям я сумел спасти из Арка и которая с того времени изрядно умножилась. Прекрасные тюки весенней шерсти. Кусок земли с виноградником, дом и право прохода между Латур де Фенуийидес и Планезес, которое я приобрел. Насчет животных, моих овец и ягнят, моих баранов, которых я так тщательно подбирал, то братья Андрю даже не торговались. Можно сказать, они мне хорошо заплатили, по шесть монет за голову и в два раза больше за баранов. За моего большого черного барана они заплатили пятнадцать монет. Посредником в остальных моих делах выступил мой кум Арнот де Н’Айглина, бальи Планезес: особенно в деле о продаже земель и прав. Он сам продал мой дом. К зиме все было уже улажено. Все деньги, поступившие от продажи, я доверил Арноту де Н’Айглина, чтобы он хранил их для меня и моих близких, если они за ними придут. Если за тобой следит Несчастье, нужно всегда быть готовым к удару, чтобы его отразить, да и не следует отягощать себя лишним грузом. Чтобы успеть отпрянуть.

У Эн Констанса, в Расигуэре, мне было где жить и чем заняться. Чаще всего я был с отарой, чем в деревне, на террасах или виноградниках. Я чаще бывал в пути, днем и ночью, чтобы собирать новости. Иногда я ходил в сторону Разес, иногда в сторону Сабартес — но так, чтобы не приближаться слишком близко к Монтайю. Во время своих вылазок я встречал других пастухов, с которыми я был в прекрасных отношениях и которые рассказали мне хорошие новости о младших братьях. Хотя они остались одни в Монтайю, это продлилось недолго. Мой брат Бернат, самый младший из тех, кого арестовали, был освобожден первым. Он вернулся в Монтайю под конец сентября, вместе с несколькими другими людьми. Он тут же занялся тем, чтобы зарабатывать на хлеб младшим. В декабре вернулись также мои отец и мать, и моя сестра Раймонда Марти.

— Но все в руках графа и Церкви. Кастелян и священник наблюдают за тем, что будет. Все наше имущество конфисковано. Им не на что жить, — сказал мне Бернат. — Они вынуждены просить милостыню.

Мои отец и мать вынуждены просить милостыню. Опустошенные тюрьмой, запуганные допросами, они живут в окаменевшей от страха Монтайю. Они должны жить в одном месте и ожидать, пока их вновь не приведут в Каркассон к инквизитору для выслушивания приговора. Мой младший брат, Бернат Маури, был более свободен в передвижениях. Поскольку он был малолетний, инквизитор не предъявил ему более тяжких обвинений. Он постарается бежать в Сердань, сказал он мне, как уже сделало много таких, как он, молодых людей, пытаясь строить новую жизнь вдали, вне досягаемости Инквизиции. Как Пейре и Раймонд Изаура из Ларната, как Арнот и Гийом Маурсы из Монтайю. Как Раймонд Баралье из Жебец. Брат спросил, хочу ли я уйти вместе с ним. Я сказал ему, что пока еще нет. Что я попытаюсь спасти все, что еще можно спасти, и по крайней мере, помогать нашим старым родителям и младшим братьям. Но вновь отчаяние и смертная тоска овладели мною, и я схватился за голову и застонал. После того, что произошло, я не знал, что делать, совсем не знал… В пользу моего выбора остаться говорило то, что наши родители слишком стары и больны, чтобы преодолеть перевалы и бежать по ту сторону гор. Они будут ожидать своего приговора в Монтайю. Они говорили, что почти ни в чем не признались. Возможно, их приговор не будет таким суровым? Возможно, они смогут начать жизнь заново?

Когда мой брат Бернат возвращался в Монтайю со встречи, которую я ему назначил в Доннезан, он нес для наших родителей тугой кошелек, который я для них передал. Шестьдесят больших турнусов серебром. Достаточно приличная сумма. Какое-то время они могут ни в чем не нуждаться. Может, если я сумею, то вскоре передам им еще что-нибудь. Если я сумею, если Бог так захочет… или, скорее, если Монсеньор Жоффре д'Абли так захочет. Или дьявол. Но удары падали один за другим.

Я испытавал такую тоску по братьям, Гийому и Раймонду, которых инквизитор не освободил, а продолжал допрашивать. Какое-то время меня преследовала дурацкая мысль, что Гийом Белот, следуя везде за моим братом Гийомом Маури, попался вместе с ним на крючок инквизитора, и что, может быть, они так и остались неразлучными, и даже сидят теперь в одном застенке. Но потом я узнал, что и моя младшая сестра Гильельма, и она также во власти Инквизиции, что ее поймали в Тулузэ ищейки инквизитора Бернарда Ги, когда она пыталась спасти Мессера Пейре из Акса. Храбрая девушка, добрая верующая! Ее арестовали чуть ли не в одно время с добрым человеком. Ее держали и допрашивали в Тулузе, а потом перевели в Каркассон, в распоряжение Монсеньора Жофре д'Абли. И я не знал, где Бернат Белибаст, даже не знал, жив ли он еще.

Я изо всех сил сопротивлялся соблазну бежать, ринуться в путь зимой, по снегам, как я уже проделывал раньше, по совету славного Гийома Бенета из Монтайю, который ныне уже умер в Муре Каркассона. Я знал, что куда бы я не ушел, везде смогу зарабатывать себе на жизнь — такой пастух, как я, почему бы и нет? Однако я сопротивлялся. Из всей моей семьи только я один был еще по-настоящему свободен, только я один способен был еще попытаться разорвать пута и обломать рога судьбе. Я знал, что на Монтайю уже начали обрушиваться приговоры. Самыми первыми пали приговоры против умерших и против домов. Как можно судить дома и мертвых? Я полагал, что если инквизиторы осуждают камни, то в этом у них есть какой-то интерес. Трупы добрых верующих, тела тех, кто умер, как они говорили, в еретической заразе, исторгались с кладбищ, их волокли по улицам в корзинах, чтобы сжечь, как падаль, на площади в знак их вечного проклятия. А дома, их бедные дома, где они слушали проповеди и молитвы добрых людей, должны были быть разрушены до основания и сожжены.

Я не мог думать о Монтайю без ужаса. Какова она теперь, Монтайю, деревня моего детства — такая же, как теперь, увы, выглядят столько других деревень? Я хорошо мог себе это представить. Старое кладбище возле церкви святой Марии во Плоти разрыто и осквернено. А возле большого замка графа де Фуа дымятся остовы разрушенных домов. Вырыта и сожжена малышка Эксклармонда Клерг, в которую я был безответно влюблен, когда мне было пятнадцать, умершая в расцвете юности, получив утешение из рук доброго человека Андрю из Праде. Разрушен и сожжен дом ее родителей, Берната и Гаузии Клерг, которые так плакали, когда хоронили ее, а теперь они — узники в Муре Каркассона. Чья теперь очередь? Когда настанет наш черед?

И когда настанет наш черед, откуда нам взять мужества, где взять надежду? Голос Добра умолкает для нас. Добрые люди точно так же попадают в сети инквизиторов, и, один за другим, покидают этот мир и достигают небес через нестерпимую боль смерти в огне. После юного святого Жаума из Акса Монсеньор Жоффре д'Абли сжег другого юного святого, Арнота Марти из Жюнак. Потом доброго человека Андрю из Праде, вместе с его товарищем, добрым человеком Гийомом из Акса. Это в Каркассоне они сожгли их всех, на песчаном откосе для костров, на берегу Од, под высокими стенами королевского города, города епископа и инквизитора. И на том месте они сожгли столько добрых людей и даже верующих. И добрую На Себелию. И юного Арнота Белибаста.

Вернувшись из Акса, один из пастухов, родом из Тиньяк, рассказал мне, что в октябре, в Тулузе, перед кафедральным собором Сен — Этьен был сожжен добрый человек Амиель из Перль. Его поймали немногим позже Мессера Пейре из Акса. Как и юный святой Жаум, он объявил голодовку, потому что не хотел жить во власти инквизитора. Монсеньор Бернард Ги, инквизитор Тулузы, вынужден был сжечь его в спешном порядке, покуда он был еще жив. У него не было времени переводить его в Каркассон, к Монсеньору Жоффре д'Абли.

Но они все еще не сожгли Мессера Пейре Отье, которого долгие месяцы держали в Муре Тулузы. Чего они ждали от него, старого человека Божьего, Старшего нашей Церкви, неужели надеялись на его зрелищное отречение? Какую ужасающую и гнусную церемонию готовили они для него? Я стискивал зубы и говорил себе, что, по крайней мере, никто не знает, куда ушли добрый человек Фелип и Гийом Белибаст, потому что по их поводу до меня не дошла ни одна трагическая весть. И не только о них, но и о Раймонде Фабре, юном Рамонете, и о Пейре Сансе из Ла Гарде, который был душой религиозного сопротивления в Лаурагэ.

И я заставлял себя думать о других добрых людях Божьих, имен которых я никогда не слышал, и лиц которых никогда не видел, но которые все еще ждут меня, в тайных убежищах мира сего. Все еще невредимые, избежавшие травли Церкви, которая сдирает шкуру.

Вне досягаемости. Все еще.

Глава 32 ЛЕТО 1310 ГОДА

В первые дни весны я узнал о смерти на костре в Каркассоне доброго человека Фелипа.

Те, кто принес мне эту весть, и кто слушал его приговор, говорили, что его поймали в конце зимы, в Лаурагэ, агенты инквизитора Бернарда Ги; что сначала его держали и допрашивали в Муре Тулузы, потом перевели в Каркассон, в распоряжение инквизитора Жоффр д’Абли. Как и всех еретиков Сабартес, пойманных в регионе Тулузэ. Как мою сестру Гильельму. Нераскаявшийся еретик, Фелип. И его тоже сожгли, как и других, на берегу Од. Я стоял, прислонившись к огромной массивной скале Планезес, в том месте, которое я любил, потому что здесь мир казался мне тихим и прекрасным — даже если я знал, что это всего лишь иллюзия. Я присел на корточки и растирал между пальцами кусочки слюды и крошащуюся скальную породу, и я сказал себе, что я, наверное, возьму немного денег у Арнота де Н’Айглина, которому я из осторожности доверил все, что у меня было, и рискну пойти в Каркассон.

Я чувствовал безумное, невыносимое, почти плотское желание вдохнуть самому, своими ноздрями, запах костров, почувствовать его своей гортанью. Чтобы моя грудь наполнилась вкусом пепла и смертью людей, которых я любил. Было ли это действительно черным признаком безумия? Или простым свидетельством мужества и верности, которое я хотел разделить вместе с ними? Я никогда не был в Каркассоне. Но я знал, что мне достаточно для этого спуститься в долину Од. Кто там знает меня, в низине? Каркассон, мрачный город сильных мира сего. Жаум, Себелия, Арнот, Андрю, Гийом, Фелип, и все другие — конечно же, их не было больше там, в туманных водах потока. Только их пепел был там развеян. Все они улетели в Царствие Отца Небесного. Но в Каркассоне, за ужасными глухими стенами, в темнице Мура, жила еще моя сестра Гильельма, мои братья Гийом и Раймонд. Разве, имея немного денег в кошеле, я не мог бы попробовать облегчить им судьбу, если найду не очень щепетильных стражей?

Мой друг бальи категорически отсоветовал мне это делать. Он сказал мне, что это все равно, что пойти прямо в волчью пасть, и я знал, я понимал, что он прав. Конечно, я мог иметь хоть какую-то слабую надежду помочь своим близким только в том случае, если я буду жив и останусь на свободе. Но вот я жив и на свободе, но что я могу сделать? Помочь выжившим выжить? Все еще надеяться, несмотря ни на что, спасти свою душу? Но как я могу желать спасти мою душу и не прилагать при этом всех усилий, чтобы отвратить Несчастье от своих близких?

Но мне еще пришлось выдержать, вынести и преодолеть множество ударов судьбы. В эту прекрасную пору, когда зеленела трава и распускались листья, когда сладко блеяли овцы, а кровь начинала сильнее играть в жилах — я узнал еще более ужасные вещи, чем зимой. В первые дни мая, когда еще немного, и я готов был заняться ломящей спину и руки стрижкой всех отар Расигуэрес и Планезес, среди которых были и мои бывшие овцы, только в этом году на них больше не стояла моя красная отметина, а метка братьев Андрю — одним словом, перед этой утомительной стрижкой пришла ужасная новость о смерти Мессера Пейре из Акса. Кажется, что они все время были вдвоем, эти инквизиторы, чтобы наконец вынести ему приговор. Двое господ инквизиторов, проповедников дьявола и его папы, которые поддерживали друг друга. Боялись ли они его, его слишком ясного и прямого взгляда, его евангельского слова? Я словно бы видел их, этих Монсеньоров Бернарда Ги и Жоффре д’Абли, стоящих бок о бок и подбадривающих друг друга, окруженных батальонами своих монахов, проповедников и священников, в рясах, ризах и с распятиями, окруженных всеми сильными, властными и богатыми людьми сенешальства Тулузского, аббатами, офицерами, епископами, консулами, клириками, военными и горожанами. И все для того, чтобы предать старого человека анафеме в злобном желании отправить его в их ад.

И вот что я еще узнал от пастухов из Фенуийидес. Что Мессер Пейре из Акса, добрый христианин, человек Божий, выслушал свой приговор, и потом был сожжен перед кафедральным собором Тулузы вместе с семнадцатью верующими, мужчинами и женщинами, вновь впавшими в ересь. Накануне праздника Пасхи. Пасха. О! Какой чудесный праздник! В тот день сожгли живьем часть моей души. Доброго человека, Пейре Отье, который сделал из меня доброго верующего, который заключил со мной пакт convenenza, и которому я доверил спасение своей души. Отныне моя душа всегда будет жить сиротой в этом мире. Никогда не буду я больше петь на Пасху ни в одной церкви, не хочу больше смотреть ни на одного попа.

И потом, намного позже, я узнал — от Берната Белибаста — что когда нашего Старшего привязывали к столбу, он улыбнулся своей печальной улыбкой, которую мы все так прекрасно знали. И сказал, что если ему дадут последний раз проповедовать перед толпой, той толпой, которая собралась посмотреть, как его сожгут, то она вся обратится в его веру. И потом он обернулся к семнадцати верующим, которые должны были умереть вместе с ним, чтобы послать им последнее благословение в знак их вечного спасения. Вот так эти инквизиторы насытили народ тулузский своей «благой пасхальной вестью», от которой сердца наполнились ужасом, внутренности подступили к горлу. Восемнадцать живых факелов в трезвоне кафедрального собора.

Месяц или два спустя, мы — я и мои товарищи — пастухи — добрались до наших пастбищ в горах Мерен, высоко над землей Акса, далеко от всех расследований; прямо перед нами открывался вид на Пюиг Карлит. Мы были возле перевалов, где открывались дороги к югу. И здесь я получил еще один удар судьбы, прямо в лицо. Ко мне подошли мужчина и ребенок, сначала я их не узнал. Это произошло так, как часто происходили здесь важные встречи, когда в полдень я оставался один среди летников, и после утренней дойки шел по длинному коридору, построенному из шероховатых камней, чтобы приготовить сыры к перевозке. Это была целая деревня orris, деревня, состоящая из пастушеских летников, на перевале Ллезе. Стоял июльский день, прохладный и облачный, и слышался только стук капель дождя по листве. В летнике поднимался слабый пар от молока. Я вытер лоб. Было темно, как вечером. И тут я услышал совсем рядом голос ребенка, звавший «Пейре, Пейре!». Я подумал, что это нежный голос Гильота, худенького бастарда священника из Мерен, который пас коз На Фериола, и которого мы брали с собой из жалости. Этих хитрых животных нелегко обмануть, бьюсь об заклад, что они на многое способны.

Я нагнулся, чтобы выйти, переступил через порог, но не успел вдохнуть запах дождя, как увидел перед собой маленького рыжеватого человечка с озабоченным бледным лицом и острыми локтями. И крепко сложенного мужчину, который держал его за плечо.

— Пейре!

Боже! Это же мой младший брат Арнот! Он, моргая, смотрел на меня с неловким и несчастным видом, и не осмеливался больше ничего сказать. Тогда я взял его на руки и обнял. Он прижался ко мне и зарыдал у меня на шее. Он вдыхал кисловатый запах молока, которым я пропах.

— Я Ваш кузен из Керигут, — представился мужчина.

Я поставил ребенка на землю, и мы все уселись на больших камнях возле летников, под укрытием буковых ветвей. Я принес им хлеба и молока и пригласил их перекусить. Ребенок свернулся калачиком возле меня, а мужчина стал рассказывать. Это был родственник моего дяди Гийома Эстеве, брата моей матери Азалаис. Мой дядя, который взял на себя заботу о моих младших братьях, послал его ко мне. Арнот и Жоан вынуждены были бежать из Монтайю, потому что наши родители получили приговор инквизитора. В день святого Иоанна. Родители были осуждены на Мур, так же, как и мои братья, Бернард и Раймонд.

— Ваш дом, — добавил мой кузен, — сразу же разрушили и сожгли. Все Ваше имущество полностью конфисковано. Все взрослые члены семьи в тюрьме. Дети не могли больше жить в Монтайю. Они пошли прямо в Керигут, к своему дяде Гийому, моему тестю.

Я понял, что дядя Эстеве хочет найти какое-то решение, как быть с обоими детьми. Слишком пожилой и разбитый болезнями, он не мог заботиться о них, и к тому же, доверительно сообщил мне его родственник, он не хотел ссориться с женой, которая уже начала его попрекать — и потому доверил их мужу своей дочери. Старшего, Жоана, достигшего уже больее десяти лет, он сразу же поселил в Капсире, у кума Гийома Эстеве. А вот о маленьком Арноте, которому было не больше семи или восьми, и у которого не было иных родственников, кроме меня, следовало позаботиться мне самому. Конечно же, я сразу же согласился. И именно потому, что я принял на себя эту ответственность, и заверил в том своего родственника, я решил пока еще не бежать.

Глава 33 ЛЕТО 1310 ГОДА

Арнот спал подле меня. Дорога явно измучила его. Это был тщедушный ребенок; и я сказал себе, что, наверное, весь этот полный испытаний прошлый год он довольно часто голодал. Но смогу ли я предложить ему более спокойную жизнь? В нескольких словах я расспросил кузена из Керигут. Если я хорошо понял, то, что он мне сказал, то приговоры вынесены, и все они теперь узники Мура Каркассона. Все? Мой отец Раймонд Маури, мать Азалаис, сестра Гильельма, все мои братья — Гийом, Раймонд, и даже этот бедный юный Бернат, который надеялся выйти с крестами и мечтал бежать.

Нет, не только. Кузен из Керигут вздохнул и заломил в отчаянии руки. Все еще хуже, совсем плохо. В каркассонской тюрьме, от горя и страданий умерли моя сестра Гильельма и брат Гийом.

Этот удар обрушился на меня внезапно.

Я не знал, как мне быть, мне хотелось кричать, но на моих руках была эта нежданная ноша, это крошечное, одетое в лохмотья тельце со слишком бледной кожей, тоненькими косточками, мой испуганный, печальный и сокрушенный братец Арнот — последний из детей моей бедной матери Азалаис.

Сильный дождь стал хлестать меня по лицу, капли катились по носу и намочили бороду. Я поспешил внести спящую ношу в орри, чтобы защитить ее.

Когда лето достигло апогея, для меня прозвенел последний звонок. И тогда все, наконец, само собой разрешилось. Мы поднялись почти до превала Педрос, неподалеку озер. Иногда пастушеские дороги заводили нас на высокогорные пастбища уже далеко от Мерен, и даже не в графстве Фуа, а в Сердани и королевстве Арагон. По ночам я мог стеречь овечек и молодых барашков в красивом и просторном загоне, построенном из красного камня, самом лучшем, который мне доводилось видеть. Мы называли его красным загоном. Мы, пастухи, спали в орри Золотого Ущелья. Я любил смотреть на эти бескрайние горизонты, возвышающиеся над проходом Пьюморен. Только — только перевалило за полдень, и, когда я пошел посмотреть, как там сыры, то, обернувшись, взглянул на юг, на сиявшее голубизной Золотое Ущелье, и поискал глазами змеившееся вдалеке стадо овец, спиралью огибавшее скальные стены. Посредине дороги я заметил чью-то высокую, худую фигуру, и, по интенсивно желтому камзолу узнал Пейре Видаля из Расигуэре. Он всегда ходил с Бертомью из Аксата. Тем не менее, я беспокоился не из-за них, а из-за другой парочки. Мой младший брат Арнот, к которому понемногу на свежем воздухе возвращались краски жизни, всегда ходил вместе с Гильотом и его козами. Обычно они пасли их возле озера. Я свиснул собаке, чтобы она нагнала меня, и тут услышал чьи-то шаги; кто-то быстро шел в моем направлении со стороны Льоз. Это был Бернат из Мерен. Он почти бежал.

Он пришел предупредить меня. Возможно, мне грозит опасность. Со стороны Мерен верхом на мулах едут двое мужчин. Он еще не видел их лиц, но они хорошо одеты и при них мечи. Я вскочил на ноги, а он взглядом показал мне тропинку на карнизе, идущую над плато, где стояли летники. Мы стали молча подниматься вверх, не задев даже камушка; мы были в сотне шагов от летников, среди каменного хаоса и огромных обломков гранита, полностью нас скрывающих. Но на сердце у меня было легко. Если бы мне нужно было исчезнуть, я сделал бы это тотчас же.

И вскоре они уже были здесь. Я без труда узнал их. И я больше не колебался. Я коснулся руки Берната — меренца.

— Ты можешь оставить нас, я выкручусь. Но все же предупреди остальных, пусть они найдут моего брата Арнота. Даже если я попаду в переделку, то выпутаюсь и вернусь за ним.

Я медленно спускался к новоприбывшим — они как раз подъехали к каменным орри и входили в дверь летника с сырами. У мулов были красивые шоры. Увидев меня, они вздрогнули и зафыркали. И только тогда прибывшие обратили на меня взор.

Итак, они меня увидели. А я увидел Монтайю, но это был новый образ Монтайю, который добрался уже и до меня. Раймонд Клерг, из богатого дома Клергов, брат Пейре Клерга, ректора прихода, и Берната Клерга, бальи деревни. С ним был Жаум д’Альсен, лейтенант графского кастеляна. Я остановился в нескольких шагах от них, чуть выше. Если бы они захотели броситься на меня, им пришлось бы долго карабкаться по каменным осыпям. А я бы в это время был уже далеко. Я ничего не говорил и ждал, пока они первые со мной поздороваются. И они не замедлили это сделать. Первым заговорил Раймонд Клерг. Это был красивый смуглый мужчина, как и его братья, с немного мясистым полнокровным лицом и уверенными движениями. Он по-дружески протянул ко мне руки.

— Тебе не стоит бояться нас, Пейре. Иди же поскорей к нам. Мы так устали с дороги и нас мучит жажда.

Они оба приторочили свои большие мечи в ножнах к вьюкам мулов, оставшихся возле орри, потом стреножили животных. Грубый Жаум д’Альсен попытался явить мне самую любезную мину, на которую только был способен. У него была густая борода, а одет он был в обшитый металлическими пластинами колет. Я тоже приветственно поднял руку, и без лишних уговоров присоединился к ним. Когда они подкрепили свои силы испеченным мною хлебом, сделанным мною сыром, испили из пастушьих кружек воды из наших источников, то сказали, что они ведь пришли за мной. Что у них есть приказ инквизитора привести меня, но они, конечно же, не будут этого делать. Я смотрел прямо в глаза Раймонду Клергу. Я не опускал глаз, я ждал, чтоб он первым отвел взгляд. И он не замедлил это сделать. Он знал, Раймонд Клерг, что я знаю. Что я присутствовал при том, когда однажды, зимним вечером, его брат Пейре, поп, и он сам, у фонтана де Ривель, становились на колени перед добрым человеком Андрю из Праде, и просили его благословения. Могущественная династия Клергов. Лучшие союзники власти, инквизитора и графа, Церкви и короля в деревне Монтайю — однако, как и многие другие, и они, и они тоже по уши вляпались в ересь.

Жаум д’Альсен был всего лишь тупым воякой, закованным в железо дворянчиком. Вся игра велась между мной и Раймондом Клергом, и, прежде всего, это была именно игра. Он не мог ничего сделать против меня, он не стал бы рисковать, что я их выдам, его и его братьев.

И тут его взгляд вновь оживился.

— Ты не должен нас бояться, Пейре, — повторил он. Мы знаем, что ты хороший человек. Твоя семья и наша семья всегда были в хороших отношениях. Кроме того, всех твоих и так уже арестовали. Но у нас есть еще одно дело — приказ арестовать и привести Жоана Бенета, бежавшего из Монтайю после того, как он был призван к ответу Монсеньором Жоффре д’Абли. Может быть, ты знаешь, где мы могли бы его встретить? И еще Гийома Маурса…

Это предложение было сделано столь грубо, что я разрывался между двумя противоположными чувствами — желанием расхохотаться им в лицо и вспышкой гнева. Но я не подал вида, и только пожал плечами в знак отрицания. Тогда Раймонд Клерг расслабился. Жестким и шипящим голосом он стал рассказывать мне, как если бы я всю жизнь был ему кумом и сватом, о Жоане Бенете и Гийоме Маурсе. О Жоане Бенете и тебе, Гийом. Он сказал мне, что вы с ним осмелились угрожать его брату, Пейре Клергу, попу Монтайю. Что вы ему сказали, что если бы вам удалось застать его одного, то вы бы с него шкуру спустили. Конечно же, за то, что он стал играть на руку инквизитору; что из-за него арестовали ваших отцов, братьев, матерей. Ну, чего еще ожидать от попов? Он играл в свою игру.

Я; конечно, не делился своими размышлениями с Раймондом Клергом, я думал о вас обоих, Жоане Бенете и Гийоме Маурсе. Я думал о ваших отцах и братьях, томящихся в Муре Каркассона. Я думал о твоей матери, Гийом, о Менгарде Маурс. Я смотрел на руки Жаума д’Альсена, эти руки солдата. Меня охватило отвратительное чувство холодного гнева. Достаточно было нескольких слов Раймонда Клерга, чтобы вызвать в моей памяти эту мерзкую черную новость, которая настигла меня в Фенуийидес, через несколько недель после того, как это случилось: как Менгарда Маурс, муж которой гнил в тюрьме инквизитора, а сыновья думали о мести, была официально обвинена попом Монтайю, его братом бальи и их отцом, Понсом Клергом. Как она была уличена в лжесвидетельстве против них и привлечена к ответственности. И как граф де Фуа послал своего палача к кастеляну Монтайю, чтобы привести приговор в исполнение. Как на площади, над деревней, прямо под высокими стенами замка, под конвоем солдат и лейтенанта кастеляна, на глазах перепуганных жителей Монтайю, которые еще осмеливались там жить, палач привел этот приговор в исполнение. Отрезал язык у Менгарды Маурс.

— Нет, я не знаю, где прячутся сын Гийома Бенета и сын Менгарды Маурс. Ты их здесь не встретишь, — сказал я старшему из братьев Клергов. — Скорее всего, они дали деру. И их дороги увели их, возможно, в самую землю сарацин…

Они уехали. По их просьбе я положил в их дорожные сумки два круга хорошо отжатых сыров, чтобы они не потекли по дороге, и один из только что испеченных мною хлебов. Но, собственно говоря, это была достаточно дешевая плата за мою свободу. Лицо Жаума д’Альсен было непроницаемым, как всегда. Лишенным всякого выражения. Он попробовал улыбнуться, но его губы под кустистыми усами только приподнялись в презрительном оскале. Но в откормленном лице Раймонда Клерга я читал словно бы колебание, какой-то отблеск печали и, я бы даже сказал, сожаления. Он на минуту остановился передо мной, и вдруг прошептал мне, с какими-то почти тоскливыми интонациями и бегающим взглядом, те же слова, которые когда-то сказал мне добрый Гийом Бенет:

— Так пустись и ты в путь, Пейре. Не медли. Не оставайся больше в графстве Фуа, уходи на другую сторону. Другие придут после нас, и они не дадут тебе уйти так легко.

Был конец августа 1310 года.

На следующий день я взял за руку младшего брата Арнота; на поясе у меня были кошель, нож и огниво, а на спине — крест — накрест две тяжелые переметные сумы, в руках посох. Посох был и у ребенка — его первый посох, который я сам вырезал ему из прямого ствола самшита. И мы отправились на юг. На другую сторону.

Глава 34 1310–1311 ГОДЫ

На святого Михаила сентябрьского того же года у меня не возникло никаких проблем с тем, чтобы наняться на работу в Пючсерда, даже вместе с ребенком. Город Пючсерда, доминирующий над серданьскими плато и высокогорной долиной Сегр, стал Иерусалимом для пастухов. Во время большой осенней ярмарки в Сердани, я оказался в толпе знакомых сотоварищей. Некоторых я знал только в лицо, а кое с кем уже побывал на зимних или летних пастбищах. Там были и серданьцы, и гасконцы, и каталонцы, и арагонцы. Но были также пастухи из Сабартес, Разес или Доннезан. Те, что пришли сюда еще до меня, сделав все, чтобы между ними и Инквизицией оказалось как можно большее расстояние и высокие горы. А еще те, которых привлекало имя свободных людей Пючсерда.

Горная цитадель, город с черепичными и гонтовыми кровлями, высоко стоящий, основательный, любимый, обладающий всеми привилегиями, которые только могла дать ему арагонская корона, этот город бурлил какой-то невероятной, дерзкой жизненностью. Дважды он горел, но отстраивался еще больше и краше. Сейчас здесь собирались самые крупные скотоводы из Сердани и каталонских графств, сюда стекались огромные отары с высокогорных пастбищ дю Палларс и Андорры, перед тем, как уйти на зимние пастбища в долину Эбре — и которым, с задором и прилежанием, старались подражать самые смелые скотоводы из Акса и графства Фуа. Несколько лет назад этот надменный город даже выкупил у монастырей Поблет и Санта — Крю их огромные горные пастбища от Карлит до Антвейг, возле ворот Пьюморен — лучшие летние пастбища в наших горах — высоко над Серданью, но недалеко от города.

Сам город, укрывшись в раковине высоких бледных равнин и тучных земель, шумел и каждый божий день обогащался благодаря всевозможным ремеслам, сопряженными с шерстью, кожей и даже молоком и сырами. Здесь процветали менялы и банкиры, потому что это место притягивало деньги. Еврейский квартал был не менее оживленным. На улицах Пючсерда меня оглушили звуки, запахи, яркие образы. Стук ткацких гребней часто вызывал слезы на моих глазах. Я вспоминал своего отца, согнутого над работой. Над своим скромным станком с двумя педалями, работая медленными, но точными движениями в полутьме нашего дома — дома, который теперь разрушен и сожжен.

Пастухи серданьские, каталонские, гасконские или окситанские, пастухи из Андорры, из долин Аррана, дю Палларс и даже из Кузеран. Я был одним из них. Меня нанял Раймон Борсер. Это был серьезный работодатель, кум Бертомью Бурреля, из Акса. Я уже был у него, зимой 1306 года, когда шел в Тортозу. Он нанял нас обоих, меня и малыша. Тот выглядел на хороших восемь лет, и мог уже, по крайней мере, заработать себе на кусок хлеба, а я был ему одновременно и защитником, и гарантом. Арнот испуганно стоял, прижавшись к моей ноге. Но потом все его личико расцвело, когда он тоже должен был, согласно обычаю, ударить по рукам с новым хозяином.

На ярмарке я встретил Раймонда Изаура, из Ларната, с висящей на шее парой новых красивых башмаков. Он был готов отправиться в землю Лерида. Мы не то чтобы были близкими приятелями, но знали друг друга. Он был сыном богатой и могущественной семьи с высот Сабартес, связанной с семьей Отье из Акса; я же был из очень скромного дома в Монтайю. Но нас сблизили преследования и общая борьба. И мне, и ему доводилось сопровождать добрых людей; мы передавали друг другу эстафету, иногда встречались, но вместе защищали, кормили и принимали добрых людей. Нам обоим, иногда даже вместе, доводилось почитать их и слушать их проповеди. Мы вместе получали их благословение. Добрый верующий, Раймонд Изаура — но сломленный человек, как и многие из нас, как и я, возможно.

Когда начались первые расследования в Сабартес — а это было больше двух лет тому — вся их семья была вызвана к инквизитору. Ему удалось бежать еще до вынесения приговора. Какое-то время он пытался жить в Сердани, но не имел ни склонности, ни способностей пасти овец или работать с шерстью. Потому он решил спуститься в низину, пойти на юг. Он надеялся, что в Лерида найдет себе иное ремесло, чтобы выжить, ремесло, с которым он мог бы справиться своими, все еще белыми, руками. Возможно, на своем пути он встретит других беженцев с высот Сабартес. Он говорил мне о Марти из Жюнак. О братьях и сестрах молодого доброго человека Арнота, недавно сожженного в Каркассоне. Они также происходили из хорошего и могущественного дома, сыновья и дочери главного кузнеца из Жюнак, что в Викдессус. И они также были одними из первых вызваны к инквизитору и бежали от его приговоров. Как и все мы, они тоже все потеряли — имущество конфисковано, дом сожжен.

Я сказал ему, что возможно, встречу их, когда буду идти на юг, на зимние пастбища. И тогда я скажу им, что их друг Раймонд Изаура ждет их в Лерида. И когда мы расстались, после того, как вместе выпили в какой-то шумной таверне, я сказал себе, что, понятное дело, кто больше имеет, тот больше и теряет. Я с некоторой гордостью посмотрел на свои руки пастуха, на черные, мозолистые руки с грубыми, неухоженными ногтями, на свои сильные руки. Я посмотрел на младшего брата Арнота, совсем не упитанного мальчика, который вряд ли будет сильным, но уже знает, как ухаживать за животными, на Арнота, в котором понемногу оживал аппетит к жизни, а глазенки сияли. Но тут я понял, что такие мысли вводят меня в заблуждение. Поскольку то, что мы все потеряли, бесценно. Мы потеряли присутствие и голос Добра, который ныне умолк для нас. Где теперь можно опять услышать его в этом мире?

Но то, что мы еще могли потерять, все мы, было еще большим. Наши души. Наши души, упавшие с неба, упавшие дождем вслед за соблазнительным и злодейским ветром дьявола.

В первые дни октября мы пустились в путь. Вместе с овцами Раймонда Борсера мы спустились зимовать на пастбища Фликса, в епархию Тортозы. Иногда, особенно в первые вечера, мне приходилось нести Арнота на плечах, как уставшего ягненка. Но понемногу его ноги стали наливаться силой. Путешествие на юг, среди необозримого моря овец, было для него удивительным и восхитительным; он никогда раньше не видел даже оливкового дерева, а в его глазах я замечал отражение своих первых открытий зимы 1306 года. На этот раз на меня снизошло что-то вроде светлого успокоения, даже можно сказать, утешения — и так было, чем дальше я продвигался на юг.

И, улыбаясь, я сказал младшему брату, что, возможно, отныне вся наша жизнь будет проходить в пути, между серебряными вершинами Пиренеев и золотистой землей сарацин. Он поднял на меня испуганный взгляд и ответил, что, в таком случае, он бы предпочел вернуться в Монтайю.

Город Фликс, белый и гордый, свернулся спиралью на излучинах реки Эбре, сияющей под прозрачным зимним небом между поросшими камышом берегами. На другой излучине, наверху, стоял угрюмый замок, где развевались штандарты королевства Арагон. Моста не было; все равно ревущий поток весной его снесет. Через реку переправлялись на барках. Вокруг лежала широкая скалистая долина, покрытая оливковыми рощами. Чаще всего мы спали в овчарнях, в чистом поле, среди овец. Однако мы регулярно наведывались в город, иногда ночевали и оставляли вещи у матери одного сарацинского пастуха по имени Моферрет, моего хорошего товарища. Во Фликсе и окрестных деревнях сарацин было еще много. Их было почти столько же, сколько и христиан — и чем дальше на юг, тем больше их было. Потому города королевства Арагон были совсем другими, чем города графства Фуа или французских сенешальств. Это были сарацинские города. Часто я задирал голову, глядя на эти столь высокие дома, подобных которым я никогда не видел, на арочные ворота, более изящные, чем ворота Акса, на эти надменные и ажурные замки. Знакомых среди сарацин у меня было столько же, сколько среди христиан. В любом случае, христиане этой земли знали только ту Церковь, которая сдирает шкуру, Церковь папы; и они донесли бы на нас своим властям, если бы знали, что мы — добрые верующие. Сарацины же такими вещами не занимались; главной проблемой, сушившей их головы, было как бы суметь выплатить сеньорам и королю годовой налог. Вот почему они тяжело работали. На одной из площадей Фликса у них была мечеть, небольшое белое строение, откуда иногда раздавалось что-то вроде пения с этими странными и заунывными интонациями, на языке, на котором они говорили между собой.

Той зимой, если, несмотря на окот, у меня появлялось свободное время, я ходил с Арнотом в оливковые рощи, где он с засопливленным носом плел корзины замерзшими пальцами вместе с другими мальчиками. Мне нравилось слышать, как он все чаще и чаще смеется.

На Пасху мы возвращались в Пючсерда, и день за днем видели, как вздымается перед нами снежная линия Пиренеев. В Бага, преодолевая труднопроходимые ущелья Сьерра де Кади и гоня перед собой овец, я встретил Гийома Маурса из Монтайю.

Да, тогда я встретил тебя в первый раз, Гийом. Как и я, ты был беглецом из-за ереси. Одним из двух парней, которых в прошлом году на пастбищах Мерен разыскивали Раймонд Клерг и лейтенант графского кастеляна. Ты мне сказал, что нанялся пастухом к Бертомью Кампиньо, из Бага. Мне не доводилось часто тебя встречать — я почти не видел тебя со времен Монтайю: теперь у тебя была крепкая мужская фигура, черная борода, делавшая твое лицо суровым, и недоверчивый взгляд, в котором, конечно же, были виноваты Несчастье и страх. Мы ни слова не сказали друг другу о Монтайю: мы только обменялись рукопожатием и пообещали себе рано или поздно встретиться — и, как видишь, мы в порядке, и все — таки встретились.

Но той весной, в Пючсерда, мой хозяин, Раймонд Борсер, принял меня достаточно холодно. Он отвел меня в сторону и сказал, что хочет со мной поговорить. Я предчувствовал, что так оно и будет, когда возвращался. Догадаться было не так уж трудно. Этого стоило ожидать. В моем взгляде, как и во взгляде Гийома Маурса, было слишком много от Несчастья и страха, и, конечно же, это был мрачный взгляд. Для меня горный балкон Сердани был словно наблюдательным постом, откуда я мог смотреть на Сабартес, на графство Фуа, откуда я мог ожидать новостей. Но это Раймонд Борсер боялся и недоверял мне. Чем же я был скомпрометирован? В марте, перед моим возвращением, скотовод из Пючсерда спускался в Акс, где встречался со своим кумом, Бертомью Буррелем. Они говорили обо мне. Раймонд Борсер смотрел на меня искоса. Он цедил слова достаточно озабоченно, но холодно, хотя и с некоторым колебанием. У его коллеги из Акса были большие проблемы. Всю его семью вызвали, чтобы давать показания перед заместителем инквизитора Каркассона. Его самого, Бертомью, выпустили очень быстро. Он всегда чувствовал по отношению к ереси только неприязнь и раздражение, и сумел это доказать. Но его жена Эксклармонда и невестка Беренгария остались в Муре Каркассона. Его сын вышел с крестом. Вот как быстро процветающий дом может придти к упадку и позору.

Я не мог скрыть, что эта новость меня задела. Я думал еще и о Мондине, маленькой служанке обеих дам, дочери старого Берната Изарна из Монтайю — я не знал, что сталось с ней в связи с этим несчастьем — Раймонд Борсер ничего об этом не сказал. В связи с Несчастьем, постигшим и мою семью, Бертомью Буррель не преминул перечислить Раймонду Борсеру длинный список преступлений и бед, обрушившихся на Маури из Монтайю из-за ереси. Дом сожжен, имущество конфисковано, отец, мать, дочь и трое сыновей в тюрьме. Мне хотелось закричать, что в Муре Каркассона осталось не так уж много Маури. Что двое из них уже умерли там, мой брат Гийом и сестра Гильельма. Кто следующий? Моя престарелая мать? Мой бедный отец? Но сейчас мне пришлось стиснуть зубы и молчать. Этот серданьский скотовод всего лишь изложил мне свои резоны: для него было абсолютно неприемлемым компрометировать себя связями с сыном погибели. Он не хотел иметь ничего общего с еретиками графства Фуа, и это было совершенно ясно. Он не знал, что может произойти в Сердани, но в одном был уверен: с ним не должно случиться того, что произошло с Бертомью. И потому он советует мне собрать вещички, получить плату, взять младшего брата за руку — и убираться куда-нибудь подальше, хоть к самому дьяволу, если я так желаю. Тем более, что, как ему кажется, мои родичи ему поклонялись.

Я лихорадочно думал. Пока он говорил и пыхтел злобой, я, наоборот, овладел собой. Когда он закончил, я ответил ему как можно мягче и весьма серьезным тоном, чтобы убедить его, что я, со своей стороны, никогда не был замешан в ересь. Что я оставил дом и семью еще подростком и посвящал все свое время овцам и дальним перегонам. Мне показалось, что он мне поверил. Мне также показалось, что в глубине души он бы хотел, чтобы я остался работать на него в Пючсерда. Тем более, что мы оба, и он, и я, знали, что как только представится возможность — на ближайшего святого Михаила — я наймусь к другому хозяину, чуть — чуть подальше. Сердань расположена уж слишком близко к графству Фуа. После чего я и мой хозяин вместе выпили, и тогда он сказал мне, что я — хороший пастух; что даже этот бедный Бертомью ничего другого обо мне не скзал. Только то, что я — хороший пастух. И он добавил также, что ему будет жаль, когда я уйду от него.

Арнот и я оставались в Сердани все лето. Нам нечего было бояться в горах. В горах пастухи — короли. А потом мы пойдем дальше. Пока не очень далеко. Пока что я должен жить так, чтобы до меня доносились слухи о земле д'Айю, где жили мои родные, посреди несчастья и страха.

Глава 35 ИЮЛЬ 1311 ГОДА

Я никогда не забуду того лета на высотах Сердани. На пастбищах Мора и нагорьях, где стояли орри, между Пюч Карлит и долиной Антвейг. Тем летом, среди пастухов, охранявших отары в Пючсерда, нас, сыновей Маури, было трое. Арнот и я пасли овец Раймонда Борсера, но наш брат Жаон теперь уже считался одним из многочисленных пастухов Пейре Ильета. На Пасху он прибыл из Капсир, один — одинешенек, всего-то двенадцати годков от роду, худой, загорелый и решительный, совсем как маленький мужчина, чтобы тоже попытаться наняться на работу в Пючсерда. Вскоре, когда у нас выпало немного свободного времени, он мне подробно рассказал, как очутился в Капсир: его привел туда наш кузен из Керигут, и поселил у человека по имени Жакме, из Виллефранш. И там он начал учиться ремеслу пастуха у еще одного беженца из Сабартес — Арнота Отье.

Услышав это имя, я вздрогнул. Жоан смотрел мне в глаза пронзительным взглядом с зеленоватыми искорками.

— Да, — сказал он мне без улыбки, — Отье родом из Мерен. Это родственник добрых людей из Акса. Я, можно сказать, с ним не расставался. Он говорит совсем как наш отец.

Я обнял младшего брата за плечи. Его плечо было крепким и угловатым. Но здоровья ему было не занимать. Когда Арнот услышал, что мы упомянули отца, он бросился к нам. Он положил голову мне на колени и заплакал. Жоан продолжал свой рассказ. Он сказал мне, что когда его хозяин больше в нем не нуждался, то дал ему расчет. И он не знал, куда же ему идти, а возвращаться обратно к дяде Эстев, в Доннезан, ему не очень-то хотелось. И тогда Арнот Отье помог ему. Он сказал, что у него есть племянник, Пейре Кортиль, пастух у Пейре Ильета, в Пючсерда, и он сможет помочь ему наняться на работу. И что в Пючсерда остались еще двое братьев юного Маури, Пейре и Арнот. Жаон заработал в Капсир кошель серебра. Через два дня он уже был в Сердани. Когда он пришел к Раймонду Борсеру, чтобы повидаться со мной, он уже работал на Пейре Ильета вместе с Пейре Кортилем. Я похлопал его по плечу. Он расторопный малый, крепконогий, знает, чего хочет. И уже сумел стать хорошим пастухом. Он поднял ко мне худое и бледное лицо в обрамлении темных волос, растрепанных, как шерсть молодого лабрита.

И вдруг, словно в каком-то ошеломительном просветлении, я узнал в чертах его лица сначала черты моего брата Гийома, а потом сестры Гильельмы. Два лица, исчезнувших из этого мира. Только мы, трое Маури, еще оставались под вольным небом. Двое других братьев гнили в тюрьме.

Пастбища Мора принадлежали одновременно цистерианским монастырям и городу Пючсерда. Это были лучшие пастбища в высокогорной Сердани. Величественные золотистые вершины, возвышавшиеся над остатками буковых рощ, куда добирались только крючковатые сосны. Там можно было ходить разными дорогами — пасти овец в рощах, между стволов, когда наступало гнилое время, или, наоборот, палило солнце; на высотах, где ветер колыхал травы, когда воздух был прозрачен. На лугах произрастало множество трав, которые особенно нравились животным; повсюду рос лакричник — им пропахло молоко для сыров. А чтоб облегчить работу людей, монастырские пастухи оставили нам лучшие загоны, которые я когда — либо видел — целые улицы с коридорами для прогона скота, хорошо спланированные, где каждый камушек стоял на своем месте; большие, удобные летники, где каждый из нас мог найти себе место, не повышая для этого голоса. Большие, выстроенные из камня избы, где мы удобно устраивались на мягких подстилках из папоротника, а в толстых стенах было множество ниш, куда можно было положить пожитки и поставить свечу. Иногда даже попадались маленькие окна, пропускавшие дневной свет. Перед низкими дверями стояли длинные каменные лавы, где можно было погреться на солнышке. Одним словом, рай для пастухов… Мне также нравилось, что все это находилось не так уж далеко от города. Для меня было удивительным, что в разгар летних выпасов я мог чувствовать себя настолько близким к обществу людей. Тем летом я три или четыре раза спускался в Пючсерда, когда чувствовал в этом нужду или желание. К тому же нас, пастухов, было достаточно много, чтобы на несколько часов я мог оставить на них своих овец и младших братьев. Вот так все и произошло, — в конце июля месяца, одним воскресным утром в разгар ярмарки в Пючсерда, когда за площадью церкви Богоматери я наткнулся на того, с кем вот уже два года потерял всякую надежду встретиться. Я как раз шел попросить оливкового масла и вина у Раймонда Борсера, поменять кремень в огниве и взять немного потрохов для сыров. Я был в гуще толпы, как вдруг кто-то схватил меня сзади, отчего я очень испугался. Я даже подумал было, что это какой-нибудь агент Инквизиции, но потом я узнал голос, произнесший мое имя, голос, прозвучавший для моего уха с нотками какой-то забытой страсти.

— Пейре, Пейре. — это был Бернат Белибаст.

Бернат, самый дорогой друг моей юности, брат моей души. Он пришел поговорить со мной о двух исчезнувших из этого мира людях. О моем брате Гийоме и сестре Гильельме. Добавить последний штрих к чистому и светлому образу их памяти. А потом тоже умереть. Добавить и свою память, и свое ясное лицо к тем первым двум. И он также пришел дать мне последний знак. Вот почему я хочу так много сказать тебе о нем, Гийом Маурс, потому что ты не очень хорошо его знал. Тот день мы провели с ним вместе и проговорили еще всю следующую ночь — и пили вино из моей фляги. Бернат очень похудел, он был изможден двумя годами бродяжничества и отчаяния. Но он все еще хранил эту особую красоту сыновей сарацинов, красоту дикого черного волка, всегда готового к прыжку.

Однако он казался мне словно выжженным изнутри. Ужас слишком часто смотрел ему в лицо; он им дышал, он его глотал. И теперь этот ужас словно проглядывал из каждой поры его кожи, чувствовался с каждым биением его пульса.

Он рассказал мне о последнем годе жизни доброго человека Фелипа — который также был последним и для моего брата Гийома. Это было время мужества и страстной веры, когда они ходили по земле д'Айю и Сабартес. Это было около двух лет назад. В июне 1309 года Бернат и Фелип прибыли из графства Ампурдан, что возле моря, не очень далеко от Барселоны. Это было после того, как они трое бежали из Мура Каркассона, встретили меня на пастбище Планезес, пересекли брод Расигуэре, прошли графство Руссильон и горы Альбере, и, наконец, нашли убежище. Бернат и Фелип оставили доброго человека Гийома Белибаста с другими беженцами из Сабартес — братьями Марти из Жюнак. Они — Фелип и Бернат, хотели вернуться в Тулузен, узнать новости о Церкви, о Мессере Пейре из Акса, других добрых людях, обо всех друзьях. Встретить Гильельму. Вырвать ее, вырвать всех, кого только удасться, из ловушек тулузской Инквизиции, увезти их в безопасное место, по другую сторону Пиренеев. Бернат и Фелип несколько недель провели в Сабартес, ожидая проводника. И таким стал мой брат Гийом Маури, который вместе в Бернатом сопровождал и защищал доброго человека Фелипа и ходил с ним повсюду, то к просящему утешения умирающему, то к добрым верующим, запуганным расследованиями и плачущим в тоске. Гийом Маури пытался быть повсюду, где проходил добрый человек, последний свободный добрый человек в Сабартес. Именно за это Церковь, которая сдирает шкуру, и лично ее инквизитор Жоффре д'Абли, дорого заставили его заплатить через несколько недель, в застенках Каркассона.

Потом, в конце лета 1309 года, когда капкан Инквизиции Каркассона захлопнулся вокруг Монтайю, вокруг всех наших родных, Бернат и Фелип прибыли в Лаурагэ, в Лантарес. Там они встретили добрых людей Гийома Отье и Пейре Санса из Ла Гарде, но узнали, в ужасе и оцепенении, что капкан тулузской Инквизиции захлопнулся и здесь. Что расследование инквизитора и его агентов уничтожили почти всю подпольную сеть Церкви; что были арестованы целые семьи, целые деревни — и что Монсеньору Бернарду Ги удалось поймать Старшего, Мессера Пейре из Акса. Потом Гильельму. Мою сестру Гильельму, которая пыталась изо всех сил спасти доброго христианина. Гордую девушку. Любовь Берната.

У Берната на лице двигались желваки, когда он рассказывал мне о своих бедствиях той зимой, когда умирала Церковь. Той зимой черного безумия, когда после ареста Гильельмы, после ареста почти всех добрых людей и юного Рамонета Фабре, который отрекся из страха, и даже Фелипа, с которым он почти не расставался, он, чтобы выжить, сделался бродягой, вором и почти разбойником — но все же не упускал из виду того, что происходило в страшной пучине Инквизиции. Он вернул себе человеческое достоинство в день Пасхи 1310 года, когда явился к кафедральному собору Тулузы и стоял у костра Мессера Пейре Отье и семнадцати вновь впавших в ересь верующих, у костра, которым Монсеньор Бернард Ги укреплял набожность христианского народа этого города.

Но это возвращенное достоинство могло привести его только к смерти. И глядя мне в глаза, он, Бернат, повторил это слово.

Смерть.

Мне следовало понять, что после всего, что произошло, после этого тулузского костра на Пасху, он выжил только потому, что надеялся встретить меня. Чтобы сказать мне то, что должен был сказать. Он провел еще некоторое время в Лаурагэ, потом неподалеку от Гаскони, в тщетной надежде поговорить с добрым человеком Пейре Сансом — которого Инквизиция до сих пор не могла поймать — а потом решил свернуть на юг, в Разес и Фенуийидес. Где и узнал о смерти на костре за повторное впадение в ересь своего брата Арнота Белибаста — новость еще более ужасную для него, потому что он считал себя виноватым… Он, Бернат, который так считал себя исключительно виновным в том, что прибыл слишком поздно, и не смог ни защитить Гильельму, ни умереть вместе с ней. Теперь он хорошо понимал, какой ужасной неосторожностью было и с его стороны, и со стороны Гийома Белибаста, приходить к их младшему брату Арноту в Кубьер и так компрометировать его, зная, что по их следам идет погоня. Он пересек все Фенуийидес, и наконец в горах Капсир встретил юного Пейре Изаура из Ларната, младшего брата Раймонда Изаура, который бежал первым.

Оба они, Бернат Белибаст, искавший меня, и Пейре Изаура, искавших своего брата, вместе прибыли в Пючсерда, на сезон жатвы в долине Сегре, чтобы наняться на работу. Вот почему он тоже пришел сюда, в этот ярмарочный день, в город пастухов.

— Что за жизнь нас ожидает теперь? — спросил он меня.

Мы сидели, прижавшись друг к другу, поджав колени, опершись спиной о тюки соломы в овине Раймонда Борсера. Мы оба пытались зализывать раны наших истекающих кровью душ и пили вино, которое мой хозяин дал мне для пастухов. Я смотрел на Берната Белибаста, держал его за худую и словно иссохшую руку, но еще полную жизни. Я слушал, как дыхание раздирает ему грудь; я смотрел на резкие движения его головы — которые так хорошо знал — когда он отбрасывал назад длинные черные локоны, падавшие ему на лоб. И у меня появилось острое чувство, что он для меня не просто как брат, а как самый близкий из моих братьев. Что он мне настолько близок, каким никогда не был даже Гийом Маури, самый близкий из братьев по крови. Как это возможно? Я подумал о том, что однажды слышал от доброго человека Фелипа. Об этом родстве душ, урожденных в Боге, более обжигающей близости, чем близость тела и крови телесного родства. Я сказал ему об этом. Он заставил себя улыбнуться.

Какая жизнь нас теперь ожидает? — спросил Бернат.

Жизнь вдов и сирот, жизнь одиночек, лишенных утешения. Жизнь без благословения. Я слышал, как он начал говорить мне о своем брате Гийоме Белибасте. О добром человеке. Он сказал мне, что напал на его след. Что он должен быть где-то в стороне Бергедан. Я ответил ему, что это не очень далеко: по другую сторону Сьерра де Кади, на просторах долины Ллобрегат, ниже Бага. Что я там бывал.

— Там, — все повторял Бернат, — живет и прячется мой брат Гийом Белибаст. Теперь он добрый человек Божий, и говорит голосом Добра.

Я слушал. Я внимательно слушал, что говорит Бернат, потому что хотел идти вместе с ним и юным Изаура, который тоже был добрым верующим. Мы можем уйти, когда закончиться сезон жатвы. Мы встретим доброго человека, а потом наймемся на виноградники в Сервера. Мы всегда сможем заработать себе на жизнь. Мы больше не расстанемся, и не будем больше удаляться от голоса Добра. Мы будем жить вместе, рядом с добрым христианином, с другими добрыми верующими, беженцами из Сабартес. Это будет зародыш жизни, общины, надежды, спасения. Мы все начнем сначала. Мы снова посеем Добро в этом мире. Будем жить, Бернат?

Жить.

Когда ранним утром в свете розово — голубой зари мы расставались, он протянул руку в сторону Сьерра де Кади, отделявшую нас от его брата, доброго человека, и мы уговорились встретиться через три дня, перед входом в церковь Богоматери, в центре города. А потом я поднялся на пастбища Мора, вернулся к младшим братьям, пастухам и отарам.

Бернат, больше я не видел его живым.

В назначенный день меня встретил только юный Пейре Изаура со слезами на глазах — а от Берната осталось лишь нагое тело. Он был похож на спящего человека, завернутого в простыню в углу большой залы больницы для бедных Пючсерда. Он лежал, вытянувшись, очень хрупкий, его волосы были растрепаны и слиплись от крови, тяжелые веки были закрыты, а голова склонена на плечо; он напоминал мне образ распятого Христа, который я видел при входе в часовню. Я все слышал его слова, которые он пытался мне сказать, и никак не мог: Пейре, Пейре, твоя сестра Гильельма. Ты мне ее доверил. А я не смог ее защитить, как я тебе обещал. «Бернат, Бернат, ты не виноват, ты не мог ее защитить, никто не может защитить нас от Церкви волков. Видишь, она и тебя сломала».

Я едва слышал лепет сестры — привратницы, совавшей мне в руки узел с одеждой Берната. Мне хотелось кричать во весь голос то, что проповедовал добрый человек Пейре из Акса. Или его сын, юный святой. Или Фелип, или Амиель из Перль. Или Андрю из Праде. То, что проповедовали добрые люди, исчезнувшие из этого мира. «Блаженны кроткие и миротворцы. Блаженны нищие духом. Блаженны гонимые за правду, ибо их есть Царствие Небесное». И еще: «Есть две Церкви; одна гонима и прощает, другая всем владеет и сдирает шкуру». Церковь, которая сдирает шкуру, отняла у меня и этого брата. Следует ли ей прощать?

Конечно же, этого брата она не убила собственноручно, как она это сделала с другими. Она не сожгла его перед толпой, не замучила на «кобыле», не уморила голодом и холодом в мрачных застенках. Она просто отняла у него всякую надежду. Она просто столкнула его с высот укреплений Пючсерда, откуда была видна вся иллюзорная красота мира сего. Но даже тогда он стремился к тому, чем она всегда пренебрегала: к великому братству душ света. К Гильельме.

Документы

Жоффре д’Абли, инквизитор Каркассона. Фрагменты допросов жителей графства Фуа.

Geoffre d’Ablis, inqiusiteur de Carcassone. Fragment d’enquête en comté de Foix (1308). Ed. Annette Palés — Gobilliard. CNRS, 1984.

Бернард Ги, инквизитор Тулузы. Реестр приговоров.

Bernard Gui, inqiusiteur deToulouse. Registre de sentences (1308–1323). Ed. Philippe a Limborch, Historia Inquisitionis, Amsterdam, 1692.

Бернард Ги. Учебник инквизитора.

Bernard Gui Practica Inquisitionis/ Le manuel de l’ inqiusiteur. Ed. partielle Georges Mollat, Champion, 1927.

Жак Фурнье, епископ и инквизитор Памье. Реестры показаний и допросов.

Jacques Fournier, evêque et inqiusiteur de Pamiers. Enquêtes 1318–1324. Edition (Privat 1965) et tradution (Mouton, Paris‑La Haye, 1977) par Jean Duvernoy, 3 volumes.

Приговоры Жана де Бюн, Жана дю Пра, Анри де Шамайо и Жака Фурнье.

Sentences de Jean de Beaune, Jean du Prat, Henri de Chamayou et Jacques Fournier, 1323–1329. Registre de l’Inquisition de Carcassone. Paris, BnF, Manuscrits, Fonds Doat, N 27–28.

Процесс Бернарда Делисье. Перевод, аннотации и комментарии Жана Дювернуа.

Le proces de Bernard Delicieux (1319). Toulouse, Le Peregrinateur editeur, 2001.

Трактаты и ритуалы катаров.

Traites et rituelles cathares. Traduction dans: Rene Nelli, Ecritures cathares. L’ensemble des textes cathares traduits et annotes. Nouvelle ed. actalisee et argymentee par Anne Brenon. Paris. Le Rocher, 1995.

Некоторые книги

Anne Brenon. Les Femmes cathares. Paris, Perrin, 1992.

Veronique Crapella. Des cathares a Arques. Nimes, Lacour, 1999.

Jean Duvernoy. L’Histoire des cathares. Toulouse, Privat, 1979.

Jean Duvernoy. «Pierre Auiter», dans Cahiers d’Etudes cathares, 2 serie, N 47, automne 1970, p. 9–49.

Emmanuel Le Roy Ladurie. Montaillou, village occitan. Paris, Gallimard, 1975.

Emmanuel Le Roy Ladurie (sous la direction de). Autour de Montaillou, un village occitan. Actes de colloque international de Montaillou, août 2000. L’Hydre Editions, 2001.

Я хочу высказать здесь дружескую благодарность Веронике Крапелла, которая, будучи студенткой университета Монпелье им. Поля Валерии в 1990‑х гг., посвятила свою дипломную работу, руководителем которой были Жан — Луп Аббэ и я, маленькой общине эмигрантов из Сабартес в Арке в 1300–1305 гг., основывыаясь на реестре Инквизиции Жака Фурнье. Это прекрасное и солидное исследование, сделанное со знанием дела и с душой, было закончено в 1996 году; в 1999 году оно было опубликовано и получило премию Лакур — Олле Книжного Салона Мирпуа. И потому мне сегодня очень приятно использовать и цитировать работу Вероники.