Глава третья. Грегор

Это было в дни, когда мы в очередной раз открыли Америку через форточку. То бишь, не Америку, а, скорее, островную Японию — и чувствовали себя этакими коммодорами Перри, снимающими со Страны Восходящего Солнца блокаду залпом мощных корабельных орудий. Только Динан — это вам не страна Ямато. Далеко не. Скорее уж Китай со своими вездесущими и повсюду свой нос сующими хуацяо. Это если прибегнуть к эзопову языку иносказаний. Скажем просто: незаметно пропитавшись неким то ли передовым, то ли архаическим, но довольно симпатичным мировоззрением, запустив по десятку подспудно руководящих иммигрантов в свою торговлю, науку, культуру, экономику и политику, мы как-то враз обнаружили, что все они родом с небольшого, но гордого острова где-то в Атлантическом Океане. С населением миллионов этак в пятьдесят. И что там произрастает симпатичного вида цивилизация, вполне даже европеоидная, можно сказать.

И настало время паломничества…

Мы толпились вокруг конечных пунктов прибытия, благоговели и пытались поменьше вредить бурнокипящей жизни — как человеческой, так и растительной, — будто совершали мекканский хадж. Старшие, как могли, отваживали младших нахалов: поговаривали, что местные власти кое-что в нас поняли и принимают более-менее адекватные меры по поводу. Никто, впрочем, не мог указать, какие именно: говорили также, что всё это касается крупных городов. Я же пребывал тогда в прескверном, прямо самоубийственном настроении и в мелкотравчатом населенном пункте, окруженном форменными трущобами неаппетитного вида и запаха — исключительно по причине того, что посреди главной площади высился совершенно чудовищный по красоте католический собор в стиле местной неоготики. Его должно было хватить мне на добрую неделю, как, впрочем, и трущобных…м-м…впечатлений.

Что до причин моего тогдашнего уныния, их было несколько.

Приключение с Мемнохом и другими — теми, кто поймал меня на блесну моего собственного глаза, украв его в одном мире и вернув в другом, но с меткой наподобие радиоактивной. Теми, кто извращенно насиловал меня, заставляя торговать некими знаниями и иллюзиями, в которые я сам не верил. Это лежало на моем сердце тяжким грузом, и чтобы его снять, нужны были незаурядные силы и душевное мужество.

Расставание с двумя моими возлюбленными детьми, юношей и девушкой, которых забрала на воспитание наша Царица.

Благородство, с каким я покинул мою смертную любовь, хотя она страстно хотела присоединиться ко мне во Крови, — я обещал ей это через некое время и сам не верил, что оно настанет.

Черт возьми, какой же я стал добрый и правильный! Прямо до тошноты.

Ну, в общем, я покинул свой пост под моим заветным раскидистым дубом, как и всё мое хозяйство в Новом Орлеане (тогда, кстати, город особенно глубоко утонул в своем болоте, и простые смертные рука об руку с полицией и вооруженными силами чрезвычайного реагирования предпринимали титанические усилия по его извлечению оттуда), забрал с собой в межконтинентальный аэробус своего дорогого пса и отдал концы.

Надо также добавить, что песика я взял во имя спасения от одиночества, поэтому, совершенно очаровав всех стюардесс, даже во время полета (что продолжался всю ночь кряду) держал его в соседнем кресле. А в аэропорту, довольно захолустного вида, несмотря на широченную посадочную полосу, заказал в гостинице номер на двоих: первый этаж с выходом прямо в небольшой садик для собачьих надобностей.

Как ни жаль, но почти в первый же вечер, когда мы осматривали городок (как, то бишь, его — а, Лин-Архар) мой спутник порядочно рассадил ногу (вернее, лапу), и я оставил его в номере — зализывать раны.

Итак, я неторопливо прогуливался вдоль широкого шоссе, которое убегало прочь от городка с его особняками, церквами и лачугами, стремясь к далеким горам. Мое вампирское зрение угадывало цвет их темно-зеленой шкуры и голубоватый блеск снега и ледников на вершинах, и я тихо забавлялся, пытаясь услышать, как сходят лавины, как бурные реки гулко ворочают булыжник, которым выстлано их дно, мечтал оказаться там, под многотонным слоем воды, такой зеленовато-прозрачной, или снега, по всей глубине пронизанного насквозь лунным и звездным светом!

Оттого я не сразу увидел немного впереди тонкую, невероятно грациозную фигуру, которая держала тот же курс, что я. Расхлябанная походочка фланера, сюртук наподобие моего коронного одеяния, слегка расширяющийся книзу, узкие панталоны а-ля Мюссе. Характерное неяркое свечение волос, гулкое биение сердца — нашего сердца. Вампир из молодых. И, без всякого сомнения, женщина.

А навстречу нам обоим — где были мои уши! — катился мощный гул автоколонны, ритмично сотрясающий бетон покрытия. Грозный тупой гул военных моторов. Вой сирен. Я некстати вспомнил, как боялся его в кризисное для меня время, прячась от непонятной мне жизни под полом своего дряхлого особняка. Впереди шли самокатчики, везущие позади себя на сиденьях пехоту с какими-то странными ранцами за спиной. Позади них — автомобиль с темными стеклами. В центре, сразу за легковой машиной, — огромный трейлер: он-то и колыхал земную твердь, как воду.

Тупой первородный страх на мгновение затуманил мой рассудок — но вот странно! Обратился он прежде всего на мою нечаянную спутницу, которая, как ни в чем не бывало, заходила прямо в лоб головной машине.

— Осторожно, сестренка! Что ты делаешь — на обочину, быстро! — послал я мысленный крик, но поскольку она даже не шелохнулась, резво кинулся вперед и образовал из себя нечто вроде защитного экрана.

И оказался едва не под колесами головного мотоцикла (ну, скажем, метрах в двадцати), застыв как торжественный памятник самому себе, святому и праведному. К тому же в мое плечо впились типично вампирские ноготки, острые и безжалостные, как сам дьявол.

Выругаться я и то не успел. Это сделала моя дама — на местном диалекте и очень емко. Из-за правого моего плеча (того самого, пронзенного) потянуло острым мятным холодком. На его острие возник и затанцевал опаловый шарик величиной с грецкий орех, наливаясь огненно-красным, внутри заклубились более темные струи, завились спиралью, — и ринулся вперед, со свистом увлекая за собой воздушный шлейф. Теперь шарик стал размером в теннисный мяч и сильно заголубел. Невероятная сила ударила им прямо в лоб трейлеру и пробила броню насквозь, будто она была из картона. Я так понял, что весь его запал достался горючей цистерне, потому что она с гулким ревом вспыхнула в один миг с кабиной и головным броневиком, распространяя вокруг рыжее пламя и мерзейший запах нефтепродуктов.

Нас ударило раскаленным воздухом, перекрутило и бросило обземь, прежде чем я вспомнил о своей недюжинной вампирской силе. Очнулись мы всё-таки на обочине, куда я и стремился, — валяясь в густой траве. Впереди суетились крошечные фигурки, пытаясь сбить пламя с себя и со своих ранцев, смахивавших на садовые разбрызгиватели, и оттаскивая мотоциклы в глубь лесонасаждений; в середине уже не ревело, а вовсю рычало, будто разъяренный дракон кидался в смертных клочками своего утробного пламени и чешуями брони. Ни голосов, ни мыслей я не слышал.

Кроме слов, с невероятно красивой интонацией произнесенных рядом с моим ухом:

— Люблю запах напалма по утрам. Апокалипсис сегодня. Цитата. А ведь свезло солдатикам, как есть свезло! И огонь уже тушат, и ранцы с нафтой не прохудились.

Я повернул голову. Женщина уже села прямо и отряхивала с себя листву и дорожный мусор. Эффектная блондинка с косой, заправленной за ворот, кожа ненамного бледнее моей — я ведь обгорал на солнце и с тех пор стал куда более человечен, если можно так выразиться. Костюм, если оттолкнуться от довольно обычного силуэта, весьма любопытный: пиджак и узкие брюки — натуральная черная кожа, обтягивающая фигуру почти как лайка перчаток — узкие пальцы, на одном из пальцев кольцо с высокой вставкой. Сплошные «молнии» черного цвета в качестве застежек. Под низ одето нечто насквозь кружевное, кремовое, скрепленное необычно крупной камеей вместо броши. Выглядит лет на тридцать, возраст в Крови…

— Вампир без году неделя, — кивнула она. — Выходец из Римского Клуба.

Последнее дитя Римуса. Слухи ходили, не без того. В строго расчисленный мир аристократических кровопийц некстати вторглась юная хамка, говорил мне, посмеиваясь, Роланов кровный сынок Дэнни. В смысле простолюдинка. По отцу — мужичка в двадцатом поколении. Надо же, так с ней встретиться!

Она поднялась с места, галантно протянув мне руку. А то я сам бы не справился!

— Вы в порядке? Жарища была — не приведи Господь.

Я осмотрелся. Костюм в целом не пострадал и даже не запачкался, но под левой подмышкой светилась неплохая дыра: шов разошелся.

— Насмотрелись на себя? А то я тороплюсь, и вы также.

— Я-то почему?

— Больно уж тут шумно, мой большой старший брат, а будет и еще шумнее, как понаедут менты и начнут прочесывать окрестности. Вам оно надо?

Я удивленно рассмеялся. Видит Бог, со мной еще никто так не обращался, даже в моем отдаленном сельско-дворянском детстве.

— Тогда поторопимся. У меня тут белый байк в кустах. Не культовый «Харлей-Дэвидсон», но если рассмотреть в деталях и запчастях, то немногим хуже.

— «Харлея» я водил.

— О, так я и впрямь вижу перед собой его высочество Грегора? Тогда разрешите представиться. Селина Визель, то есть Ласка. Не обижаюсь также на Селену, Беллетту и «горностайчика», но только в первый раз.

Мотоцикл был и в самом деле приторочен к стволу небольшого кипариса и мастерски укрыт сосновым лапником.

— Садитесь позади и отстегивайте от сиденья запасной шлем, я брала на случай, вот и пригодился, — скомандовала Селина.

— Мне же не надо.

— Как это не надо? Во-первых — маскировка. Во-вторых — автоинспекция лишний раз не возникнет. А в-третьих — если лопухнемся с дороги в кювет, не придется косточки собирать по закоулочкам и счищать мозги с дорожного полотна. Всё для будущей реинкарнации… — фу, регенерации — останется при нас.

В оранжевых пластиковых шарах с опущенными забралами мы смотрелись курьезно, как парочка заводных апельсинов. В общем, люди как люди.

С места мы рванули на первой космической скорости.

— Пока поведу я, а потом, может быть, и вы — как дело обернется. Не давите меня своей ментальностью: телепатически я глуха как полено. Правда, очень догадлива. Вы где остановились?

— Мотель «Три осины».

— «Три осины, три рябины, куст ракиты под окном…», как в песне поется. Видимо, специализируется на нас, грешных. Как говорится, накроем все яйца одним медным тазом… По названию выбирали или ради близости к оживленной магистрали? Ладно, туда я вас потом подброшу.

Как эта юная нахалка легко начала мною верховодить, подумал я. Не иначе у меня развился классический мазохизм.

Мы завернули на боковую дорогу, попетляли минуты две и с треском приземлились на стоянке возле захудалого по виду бара.

— Дыра дырой, однако буфет они держат отменно. Хоть кофейку выпьем по случаю того, что ужин малость пережарился.

И видя, что я взираю на нее с ужасом, добавила:

— Ну не выпьем, так вынюхаем. И за ваш счет, поскольку вы кавалер сан крэн ни репрош и передо мной виноваты, а я ваша дама…Эй, человек, главная цивильная отрава у вас хороша?

— На этой неделе прямо из Колумбии «Спитфайром» доставили. Новый урожай.

— Тогда пару кофе а-ля Борхес и место у самой стенки, чтоб не мешали!

Мы уселись — укромно и уютно, я немного поерзал, чтобы поглубже спрятать неаппетитную прореху, и поинтересовался:

— В чем же я перед вами провинился?

— Ну, дело было так. Иду я, никого не трогаю, прикидываю, как бы половчее остановить головной бронекатафалк и выманить оттуда его начинку — что не так сложно при моей нынешней даровитости. Колонна тогда автоматически остановится и рассредоточится, не военное ведь положение. Но тут являетесь вы, с вашим зудом добродеяния, и коренным образом путаете мне все карты! Пришлось торопиться, еще, кроме пассажира, и шофер невозвратно пострадал, а он хоть и замаран в хозяйском навозе по самые уши, но все-таки своего не отыграл пока. И водитель трейлера также. Уйма прочих ожогов, двое суток кутерьмы…

Переговаривались мы сквозь зубы, но отчего-то парень, сидящий за одним из соседних столиков, повернулся к нам с тенью легкой улыбки. Курьезная внешность: по всей голове седые войлочные косицы, тонкий нос с горбиной, раскосые карие глаза. Он принял у официанта наш кофе, как раз подоспевший, и отнес на наш столик собственноручно. Это что у них — такой ритуал знакомства?

Селина приняла чашку из его рук. Мою он просто опустил передо мной, почти не глядя. Нет, в самом деле, то был кофе не для питья, состоял он из одних ароматов: имбиря, ванили, гвоздики, корицы, кардамона…

Наш гость уселся напротив, как будто его пригласили.

— У вас крутой байк, моя инэни, — сказал он, — Ох, какой крутой!

— Дарю, — немедленно отозвалась она. — Только уведи подальше, перекрась, смени все скаты и, пожалуй, разбери на части. Дороже продать сможешь.

— Значит, правда всё сделано.

— Я что, зря обещаю? Твои подопечные в этом бидонвилле получат отсрочки дня на два, и палить вас точно призадумаются. Бульдозеры пустят. Так что пусть рвут когти с оглядкой на свои особые обстоятельства. Но я лично в ваши асасиновые и морфиновые дела более не мешаюсь, учти.

— Моя благодарность да будет всегда с вами, ина.

Он поклонился и ушел. Хотя я не видел каких-либо ключей, переходящих из рук в руки, минуты через две до моего слуха донесся родной до боли вопль мотора, и наш собеседник умчался.

— Что дальше? — спросил я, когда кофе остыл и испарился в ближайшую урну.

— Пешком или на попутных. Можно еще полетать немного. Осмелюсь ли я воспользоваться вашим гостеприимством хотя бы для того, чтобы привести себя в порядок?

Я не так уже хотел оказывать это самое гостеприимство, но вспомнил про невыгулянного и некормленого песика и решил: хоть отчасти собью спесь с этой персоны. Как он обошелся с моим младшим другом (и друг с ним), я помнил хорошо.

Однако он при первом щелчке замка мой компаньон тихо, с жалобной ноткой взвизгнул, а стоило двери отвориться, приподнялся с места и завилял хвостом; причем самые нежные чувства поганец адресовал явно не мне, а моей даме. И даже подковылял на трех лапах поближе, испуская какой-то не очень благонадежный запашок.

— Ай да собака — истинный друг вампира. Как зовут?

— Мокша. Говорили, что в переводе означает «талисман».

— Скорее «просветление». Был у меня один знакомый дворняга, жил у европейских индуистов. Так они его в Мокшу переименовали и пытались воспитать в нем вегетарианца.

— Вышло?

— Естественно. Небось, мышей лопал тайком от хозяев… Мокша, значит. А что у тебя, брат, с левой задней? И ведь не разлизал — больно, значит.

Селина цепко ухватила песью конечность и взгромоздила себе на колени.

— Та-ак…Грегор, у вас в номере аптечка имеется, я думаю? И в ней марганцовка.

— Что?

— Повторяю, Калия перманганат. Марганцовокислый калий. Такие густо-лиловые кристаллики насыпью. Местонахождение, по всей видимости, — ванная.

Я отыскал зеркальный шкапик аптечки и достал темный пузырек.

— Это?

— Молодца! Теперь делаем теплый раствор в какой-нибудь негодной мисочке и погружаем туда болящую конечность.

Она полоскала и рассматривала повреждение, я ассистировал.

— Деточка, — приговаривала она, — это же не больно совсем. Я только посмо…

Мокша тихо рыкнул.

— Всё-всё, больше пока не буду.

Она поднялась с корточек и сказала мне:

— Что же это вы не позаботились? Думаете, сами бессмертны и собака тако же? Гной повсюду и, похоже, некроз кости начался. До второго сустава включительно.

— И что теперь?

— Зовите ветеринара. Или лапу отрезать, или помрет от заражения. Или…

После паузы:

— Грег, вы не боитесь, что он станет на самую капельку одним из нас?

Я не понял — она увидела это по моему лицу.

— Необразованщина.

Снова подтянула к себе Мокшу и взяла его лапу в рот. Я так думаю, она прокусила себе язык, потому что губы ее окрасились кровью — но, может быть, сначала то была песья. Типично вампирское приветствие, однако предназначенное звериной лапе…

— Ну вот и порядок, — почти ворковала Селина, размазывая темное вещество по шерсти и дуя на него. — Теперь заживет, как на собаке. И не ври мамочке: не жжет совсем, разве что греет самую малость.

Меня осенило.

— Там на шоссе — это ты устроила огненный перформанс?

— Кому ж еще кроме. Так что зовите меня третьей головой Змея Горыныча — той, которая уцелела в фильме по сказке Шварца.

— Какого — Бертольда?

— Евгения, друг мой. Этот пороха не изобретал, но сочинил кое-что не менее взрывчатое.

— Твой Огненный Дар. Никогда не видел, чтобы он имел голубой цвет и летал на крыле у ветра.

— Иначе не выходит; приходится на пламя свою телесную жидкость тратить. Мой создатель в свое время плохо прокачал систему, оттого во мне все традиционные Дары проявляются наперекосяк.

— Какую систему?

— Ну, отец и его создание по нескольку раз обмениваются Темной Кровью, чтобы дитя выросло сильным. А я за него побоялась. Видите ли, я не то чтобы чаша Грааля, скорее бочка Данаид.

— Я не то имел в виду, что ты подумала, — ответил я, проигнорировав непонятное, точнее, отложив его на будущее. — Как раз наоборот, файербол получился очень впечатляющий.

— О, папочка Римус тоже впечатлился. И селедка в заливе. Вся брюхом кверху поплыла, ее потом рыбари с лодок всё утро собирали.

Мокша слушал нас с интересом: от лечения ему вмиг полегчало.

— Вот, учитесь, — говорила Селина, трепля его по мохнатым ушам. — Раны людей наша кровь заживляет, хоть и поверхностно. Я и подумала: чем собака не человек?

Потом мы мылись по очереди в ванной. Грязь к нам не пристает, но Селина жаловалась, что запах напалмовой гари прямо-таки прикипел к одежде.

— Кожа на пиджачной паре — она еще ничего, выветрится понемногу, — приговаривала она, яростно отдирая свою собственную здоровенной губкой, что служила мне против накипи на санитарном фаянсе, — а вот блузе конец.

Она продемонстрировала мне работу:

— Ручное плетение. И не погонный метраж, а штучное, по фигурной наколке. Эксклюзив. Семь ночей моего упорного труда и кровавого пота. Не пивши, не емши, — смеялась она. — Наш Ив де Сен Лоран…то есть Ролан — такой вот кофточкой пуще всех своих модных одежек гордится, другие члены семьи тоже сувениры получили, я уж думала, отдохну от трудов.

— Неужели сама вязала?

— Плела, милый, на коклюшках. Самое убийственное занятие для человеческих глаз раньше считалось. Хорошие кружевницы в тридцать лет уже слепли. Ну а для меня в девушках то был солидный приработок, а потом бросила до нынешних перемен. Интересно было, знаете, испытать мое новое зрение. Хотите, и вам подарю какую-нибудь манишку в брабантском или вологодском стиле?

— Ну, вот так сразу…

Теперь меня заинтересовали ее глаза: какой-то лиловый туман плавал поверх зрачков.

— Цветные гелевые линзы, Старший Братец, куда моднее ваших фиолетовых очков, и смотрятся привлекательнее, одно плохо — при тряске выпадают. И каждое утро ими в зубоврачебный стаканчик плеваться нужно.

По-настоящему глаза у Селины оказались еще ярче моих: густая переливчатая синева. Когда мы оба вымылись и переоделись, я в копию моего старого костюма, она в купальный халат, принадлежащий моему «нумеру», Мокша устроился на ее босых ногах — очевидно, чтобы согреть.

— Знаете, Грегориус, многие собаки в душе лекари человеков, — говорила Селина, улыбаясь ему в морду. — И прекрасно знают, что хозяин обречен любить только тех, кого полюбил его пес. Как говорится, путь к сердцу мужчины лежит через его собаку. Без этакого вот наглого попирателя диванных подушек и дом не в дом.

— Может быть, на «ты» перейдем? — попросил я. — Большой церемонности ни от кого из нас не требуется. Особенно если на инглише говорим. И я, кстати, просто Грегор.

— Ну да. Я вампир. Вампир — это я. Как король Франции. Я — Грегор. Вампир Грегор, В точности как Джеймс Бонд. Седьмой сын и, ручаюсь, — седьмого сына, получивший в наследство лишь первую букву от имени каждого из старших братьев. В своей генеалогии не рылись? По Интернету это проще простого.

…В убогом мотельном халате моя собеседница выглядела не так блистательно, однако даже еще более значительной, что ли. Жесткий юмор во взгляде, еле заметные морщины и метки на гладкой вампирской коже, седые пряди в волосах — совершенно потрясающих! Да, ей никак не могло быть мало лет, но каждое из них одевало ее новым слоем драгоценного лака, будто китайскую шкатулку. Ее изящество и точность движений были в корне своем человеческими, но не женскими. Ее обычная (как я уже понял) ипостась: облегающий темный костюм, руки в карманах, ноги на ширине плеч, язвительная усмешка на губах, ядовитый парадокс на языке, — великий соблазн для геев. Ролан к ней факт неровно дышал, подумал я. Как говорится, два сапога пара: оба левые. Но я слеплен из другой материи, чем он. Хоть и сам чуть-чуть не подсел на нее — но этот чуть не такого уж малого размера, думал я.

Свою камею Селина, сняв с опозоренной блузки, прицепила к застежке «молнии» и оставила там, наскоро переодевшись из влажного халата в один из моих нарядов.

— Покажи, — попросил я. — Я немного разбираюсь в геммах.

То была необычная работа и необычный сюжет: не подражание классической античности, не Ренессанс и не модерн. На агате с почти идеальным расположением слоев, оправленном в серебро, белая лисица гналась за девушкой. Обе фигуры, расположенные по удлиненным сторонам овала, располагались таким образом, что распушенный хвост лисы касался и даже переходил в девичью косу, а миниатюрные белые ножки девы, посередине завернутой в широкий плащ, только что не стояли на узкой морде зверя с черными глазками и черным пятном на носу. Необычным было и то, что поперечное сечение камеи не вписывалось в правильную сферу виртуального кабошона: плащ своими складками сильно выступал кверху, должно быть, для того, чтобы использовать черный цвет камня, а поле, по которому бежала лисица, было, наоборот, чуть вынуто и казалось намного темней ее шерсти. Зато девушку в плаще окружал золотистый ореол, похожий на пламя свечи.

— Красота необыкновенная. Кто это?

— Кицунэ. Лиса-оборотень. По преданию, ими становятся самые старые и умные животные. Можешь понимать это как амулет против чар кицунэ, которая заманивает и убивает мужчин, или против самого превращения — как угодно. Смысл движется и перетекает в свою противоположность, как знак ин-янь, который образует фон.

— И сама камея точно вращается: из-за наклона короткой оси. Ты это, наверное, заметила.

— Да, мастер мне показал, а тот, кто принес брошь, заказал этот фокус.

— Значит, это подарок.

— Не совсем. Это «дар для передаривания», как говорят в Динане. Он тебе глянулся, да и ты ему пришелся по душе. Хочешь взять?

Я был удивлен такой щедростью, если не сказать более.

— Бери, сегодня день презентов и презентаций.

— Ну, тогда и ты возьми что-нибудь взамен.

— А скупиться не будешь? — Селина хитро поглядела на меня.

— Я так понял, ты уже глаз на что-то положила. Бери что хочешь, только не Мокшу и не меня самого.

Селина подняла хитроумный взор — и уперлась им в шикарную гитару, которую я тоже держал за талисман и потому взял в багаж и водрузил на стену своего номера.

— Эта гитара — можно я ее погляжу?

Разумеется, я был связан словом, ну и вообще: инструмент, на котором я не взял ни одной ноты, мало годится в святыни.

А она уже сняла инструмент со стены.

— Корвет. Инструмент для боя, а не для перебора. Крупный корпус, стальные струны — простому смертному, не рок-певцу, могут все пальцы порвать.

Но ее ногти, заточенные в форме плектра, уже тихонько наигрывали какую-то тихую, вибрирующую мелодию.

— Ладно настроена. Откуда она у тебя?

— На одном из концертов подарили какие-то японцы.

— У японцев, как вам ни покажется странным, есть замечательные гитарные мастера. В Ямато-Э специализируются на том, чтобы все вещи доводить до предела мыслимого и немыслимого совершенства: оружие, чайную церемонию, человеческую плоть… Смотри, здесь, внутри корпуса, иероглифы.

Она прочла:

— «Коно Масару». О, Масару Коно — классный мэтр, вы, мой принц, своего счастья не ведали.

— Ты хорошо разбираешься в инструменте. Был свой?

— Ну да, фламенко. Только его Ролан, осердясь, пополам переломил. Хорошо, не о мою голову, — меланхолически ответила Селина. — Видите ли, он меня высоко превознес, а я оказалась обычной грубой хлопкой, вахлачкой — как говорят, пся кшев и пся кошчь. Потом каялся. обещал чистого Мануэля Рамиреса, но я отказалась: зачем еще и вторую гитару губить!

Я невольно рассмеялся, представив себе эту картину.

— А в чем была соль казуса?

— Я, конечно, сама была виновата, но меня наш хитрый Беня подначил. Знаешь Бенони? Отвязный мальчишка. Куда только наши законы смотрят — ему как было двенадцать во плоти, так и в Крови не больше стало. Услышал одну мою песенку и выпросил спеть в полный голос, а Ролану услышать то, что не для его ушей — пара пустяков. Принял на свой личный счет. Там ведь о монахах, а он почти что один из них; да и насчет кастратов тоже прохаживаются.

— Спой, — попросил я.

— Только ты… ничего лишнего не подумаешь, надеюсь?

И запела:

Старый лис подался в монастырь,

Говоря, что вишня зелена;

Бедности принес обет — затем,

Что в мошонке нету ни хрена.

Там к смиренью приучал он плоть —

Дряхлую кобылу без узды —

И в награду дал ему Господь

Свет давно потухнувшей звезды.

— Круто, — сказал я, наконец. — Ну, портить бывший свой инструмент я не стану… Это ты слова сочинила, верно?

— Я.

— Спой еще.

И тогда Селина, пользуясь моим благодушием, на ходу подобрала некое подобие развернутой пародии на одну из самых моих ходких песенок — о «веке невинности». Как сейчас вижу: она сидит на окне боком, эффектно вписавшись в раму, гриф гитары выставлен вперед, точно ствол автомата, бряцают струны, четкий музыкальный ритм выступает впереди, как тамбур-мажор со своим бунчуком, и почти сплавлен с речитативом. Ибо, как говаривала мне Селина, мелодия без ритма являет собой нечто бесхребетное, а текст — он как раз и образует скелет всего.

Это время невинности, это время наивности —

Думать, что человек превыше всего,

Думать, что он может верно рассудить сам о себе,

Думать, что он судья себе и всем живущим.

Ему следует спросить о том иных созданий.

Это время невинности, это бремя наивности:

Видеть тысячи подсеченных под корень и сожженных,

Видеть миллионы истребленных на потребу чреву,

Видеть мириад погубленных из чистой прихоти —

С кем он не нашел ни единого общего звука речи.

Это бремя невинности, это время наивности:

Полагать свою жизнь ценностью, что всё превозмогает.

Полагать себя ближе, чем те, к постиженью проклятых вопросов,

Полагать, что ты ближе к Нему, чем те, кого ты убиваешь,

И что ты попадешь впереди них в Его рай.

Это бремя невинности, это бремя наивности:

Счесть, что от тебя самого ничего не зависит,

Счесть, что ты не сможешь вкопать себя поперек потока, словно меч,

Счесть, что не можешь перегородить стремнину своим телом,

Счесть, что ты не обратишь реку вспять,

Чтоб нести свой залог достойно.

— Ты что, Гринпис? — спросил я.

— Было бы парадоксом, если учесть мой способ кормления, тебе не кажется?

А потом были и другие песни, и я пел тоже, перехватывая гитару из ее рук, не помню что; временами мы составляли терцию, от которой тренькали хрусталики на казенной люстре, тинькали бокалы, гармонично подвывал Мокша и смертные постояльцы, наверное, зарывались с головой в самые толстые подушки. (Но самый прикол был в том, что кое-кто из них пробовал достучаться до нас утром — представьте, чтобы услышать хоровое повторение одного из гимнов, — и получил, как говорят, только сольную партию нашего даровитого песика). Голос Селины звучал не так уж громко, зато проникновенно, как лазерный луч, пущенный из офицерского веерника. Я подозревал, что кроме пресловутой «полетности», он обладал необычной амплитудой, почище, чем у перуанки Имы Сумак, работая как в ультрафиолетовом, так и в инфракрасном диапазонах.

И так-то хорошо пелось нам о здешних красотах, о моей любви и о ее фантастических авантюрах; о великом городе Лэн-Дархан: Селина клялась, что он был подарен ей весь целиком за ренегатство — внезапный переход из католичества в иную веру. «Понимаешь, мои люди готовы были раздолбать здешнюю архитектуру из дальнобойной артиллерии, а я внезапно встала на сторону противника. И говорю ему: я сюда послана ради того, чтобы мои люди соблюдали перемирие, а если они готовы его нарушить, берите с меня плату моей головой — и на глазах у всего нашего воинства… А потом для большего куражу еще и приняла веру исконных лэнцев на глазах у противоборствующих сторон. Выгорело, знаешь: обе стороны замирились, Лэн-Дархан уцелел. Да уж, чтобы получить нечто в самом деле стоящее, надо рискнуть на всю свою жизнь», говорила Селина не совсем определенно. Баллада же — или касыда, по-здешнему, — восхваляла сам город и порицала его врагов, была бесконечной, а все ее строки полагалось низать на одну рифму. Единственным, что я запомнил из этого упражнения в версификации, был четверостишие, разбитое на две полустрофы:

Город юный, город древний — заповедная страна,

В глубине твоих колодцев синь небесная видна.

Все свои цветы и краски от тебя берет весна,

И в твоих резных аркадах заблудилась тишина.

Кончилось тем, что под утро мы оказались в одной кровати, если можно так выразиться. Пьющие Кровь лишены секса в каноническом понимании этого дела, но все соответствующие эмоции и психические состояния по-прежнему при нас. Высшая степень нашей интимности — доверие: в дневном трансе любой из нас способен рефлекторным движением руки или ноги убить незваного пришельца, но если рядом с тобой тот, кому ты способен себя вверить, этот рефлекс гасится сам собой. Мы и не подумали прятаться друг от друга, только выгнали Мокшу погулять, плотно закрыли двойные шторы и забрались в особого кроя непроницаемые спальные мешки с мембраной (я прихватил этого вампирского ноу-хау аж два экземпляра, на всякий случай). Меня позабавило, что Селина пожелала оставить небольшую щель в стене рядом с окном — для притока свежего воздуха и оттока дурных запахов, — что отчасти имело резон, но нам не было вовсе необходимо. Мы ведь дышим не как смертные, а лишь когда говорим. Или поём во всю глотку.

Здесь я немного забегу вперед. Из-за того, что Селина так хорошо поладила со мною, Принцем всех шалопутов, в конце концов она стала со мной куда более откровенна, чем с нашим благородным римлянином и его сынком Роланом, который крепко задвинулся на вечных моральных ценностях. Если Римус лишь однажды познал ее (сам акт Обращения родствен тому, что у людей именуется «познать женщину»), если Ролан, сам того не ведая, был ею усыновлен: родство через молоко в Динане даже более свято, чем кровное, генетическое, а женская грудь как объект домогательства интересна одному лишь младенцу, — то мы с Селиной чувствовали себя сообщниками. «Ну вот как школьница-подросток, которая потеряла свою… хм… целостность, идет со своими впечатлениями не к мамочке, а к подружке, несмотря на то, что подружка легко может растрепать одноклассникам, понимаешь?» Вот, значит, кем я был — подружкой дней ее суровых! Исповедником россказней, которые не укладывались ни в одну временную линейку, а были как бы надерганы изо всех альтернативных миров, наподобие того, как парадный воинский пояс украшается отломками добытых в бою шпаг.

Особенно интриговало меня в Селине, что, в отличие от меня, не особо покушаясь нарушать правила, сама она была вопиющим из них исключением. Так много было в ней кипящей жизни, абсолютно человеческого жгучего юмора, так легко она включалась в смертное существование с его кипением страстей!

На следующий вечер, поохотясь отдельно друг от друга (с меня и одного того раза оказалось довольно: уж очень хлопотная была у нее методология), мы отправились полным ковшом черпать здешние красоты. Начали, понятно, с собора, «Храма Скалы», как называла его Селина.

— Откуда такое имя?

— Ну, говорят, в подражание Храму Соломонову, который муслимы называют «Купол Скалы», там еще пророк Мохаммед останавливался перед подъемом на небеса, а позже тамплиеры побывали. Рафаэль этот купол для одной из картин сделал фоном главного действа. Припомнил?

— «Обручение Марии». Но архитектура здесь иная. Не купол, а стрела. Скала.

— Верно. Вот тебе еще гипотеза. В древности храм вырубили из горной породы, как она есть в натуре, а в семнадцатом веке лишь отделали. Годится?

В самом деле, изысканный, прямо кружевной снаружи, с типичным «складчатым» многоарочным порталом и яркой розой над ним, внутри собор давил на плечи тяжестью массивных сводов, которые рассекались нервюрами не так густо, как в классической готике; высокий постамент алтарной части ассоциировался с чем-то языческим, витражи были лилового и черного, траурного стекла, а скульптур и вообще нигде не стояло.

Да. Никаких изображений темных ангелов, которые вдруг оживают и хватают тебя за горло. С легким содроганием я вспомнил приключения с дьяволом — или духом, как его ни назови, — и Селина (если верить, что мои мысли в нее не проникают) сразу отозвалась на мои эмоции.

— Вот ты о чем. Не обидишься, если я скажу попросту? С этим Мемом кто-то развел тебя как лоха, только я не совсем понимаю, кто.

— Мемом?

— Ай, да это один мальчик в детстве думал, что черта зовут Мем, потому что поп во время службы возглашал «Вонмем!» Послушаем, то есть.

— А откуда ты так сразу поняла, что «развел»? (Я решил обидеться за свое заветное.)

— Потому что там были образы. А образ — это то, что извлекают из сознания, но не истинная реальность. И сам текст до чего примитивный! На уровне профанной веры с небольшими модификациями. Рай — сусальное золото. Ад… Да ведь от тебя и не скрывали, что в аду на грешников насылают фантомы! И Вероники не было на вашей земле, и Плат уж больно портретный; о Туринской Плащанице, куда более похожей на натуральный оттиск, и то спорят.

— А чудеса Плата?

— Ты Сельму Лагерлеф читал? «Христос и Антихрист». Там ясно сказано: ложная святыня дает всё — кроме мира в душе. И лукава. Сколько наших собратьев по Темной Крови этот Плат сподобил на грех самоубийства!

— Тебе нас жаль.

— Я только лояльна.

— По отношению… к ошибке природы, фатальному порождению зла, кем мы по своей сути являемся.

— И часто ты этак проповедуешь, бия себя в грудь?

Мне стало смешновато: в самом деле, прокламации мне никогда не удавались.

— Эх, милый мой, мы, вампиры — это нечто, изредка случающееся с человеком; всё остальное люди творят над собой сами.

Я не выдержал и улыбнулся во весь рот, ненароком показав клыки.

— Я так понимаю, — продолжала Селина тем временем. — Всё, что рождается на этот свет, появляется не наобум, а с целью. Цель эта — себя понять. Может быть, и не возлюбить, но, во всяком случае, не питать к себе ненависти. Ненависть — это дорога, ведущая в никуда.

— Тривиальная мыслишка.

— А слово «тривиальный» происходит от «тривиума» — триединства наук, лежащих в основании средневековой учености… Нет, Грег, мы не ошибка природы, ибо она не ошибается, а перебирает варианты, даже если ее слугой выступает некий зловредный дух, охочий до плоти. Мы и не отродье диавола — слишком для него жирно. Сатана вообще не способен родить. А следовательно, нам надо оправдать наше существование: в его идеальном — подчеркиваю — виде.

— Какое может быть оправдание убийству?

Селина выразительно пожала плечами.

— Никакого, если исходить из одних моральных критериев.

— А что, есть и другие?

— Истины, добра и красоты. Вампиры особенно чутки к красоте, эстетике, так сказать. Это и есть их общий путь. Ведь истинная любовь — вовсе не нравственная категория, а скорее эстетическая; ведение Святого Духа.

— Неплохая… вампиродицея.

— Какой ты ученый. Это всё соборные своды действуют.

Тут я кое-что сообразил: однажды на меня мимолетно повеяло отголосками сонных мыслей Римуса.

— Под этими сводами совсем нет изображений святых, а я их люблю.

— Мусульманская среда сказывается.

— Но ведь я видел большие парные фигуры где-то в похожем интерьере… Мужчина и Женщина. Да, именно так. Послушай, Сели! Я хочу увидеть те статуи вживую.

— Наяву не получится. Только в моих мыслях и в моей крови. Слишком опасно.

Я отлично помнил, в какой шок повергла Римуса эта ее кровь, и остерегся принять ее слова за приглашение. Ментальный образ меня тоже не устроил бы, даже если бы Селине удалось его направить ко мне (вообще-то кое-какие подобные трюки у нее начали выходить). И мы решили отложить просмотр когда-нибудь на потом, а завтра ночью слетать в город Эдин, столицу провинции Эдинер, навестить, наконец, Музей Серебра — место, где никто из наших, включая Римуса, пока еще не потоптался.

Помню, когда мы устроились в нашем общем пристанище, но еще не застегивали спальников, Селина потрепала меня по волосам:

— Чистое золото. Везет мне на представителей чистой нордической расы: ты, как и я, сильно блондинист, Римуc вовсе белявый, Ролан с рыжинкой, Сибби — снова англосакс-протестантка наилучших кровей. Один Бенони брюнет, и то так называемая «большая средиземноморская арийская раса». Надо бы в целях политкорректности хотя бы одного негра…то есть афроама цопнуть.

— Лучше бы самурая, — пошутил я.

— Что ты! Ни в коем случае! Мы с Роланом однажды прикалывались по поводу, как вампиру поудобнее с собой покончить. Отобрали три нестандартных способа: выйти в открытый космос на ракете и отворить люк, вызвать друга на последний поединок типа старых викингов, чтобы он тебе отрубил голову и сжег тело, развеяв прах, — и обратить против его воли самурая старой закалки. Очнется вампиром — вмиг всех вокруг перещелкает.

Ну, а ввечеру проснувшись, мы полетели в Эдин.

Я немало удивился тем искривлениям Заоблачного Дара Селины, которые наблюдал еще Римус: как и меня самого (и даже еще похлеще), ее без конца тянуло озоровать в воздухе так же, как и на земле, — кувыркаться через голову, выделывать типичные курбеты норовистой лошадки, перекидываться на спину и с нарочитой ленцой скользить вдоль текучих струй. Причем на ее выдающихся летных способностях и ориентации в пространстве это воздушное хулиганство не сказывалось никак. Но меня-то обучала этому сама наша прежняя Царица!

В городе я сразу понял, почему Селина пригласила на экскурсию одного меня: на месте прежнего изящного костела торчала безглазая развалина, к стене которой было прилеплено нечто вроде провиантского склада или барака для строителей.

Поблизости скучали сторожа известного нам пошиба. Я их обезвредил, каждого не более чем на литр, отобрал пистолеты и уложил в кювет проспаться.

Внутри мне показалось скучновато: основная экспозиция прикрыта поверху брезентом и опломбирована, многие витрины опустели, скамьи и стулья перевернуты кверху ножками.

— Это ничего не значит, Большой Брат, — шепнула Селина (мои уши такой «полетный» шепоток слышали за милю, а все другие особи, как смертные, так и не очень, — ничего не ловили). Фонды любого музея подобны тому айсбергу, на котором загнулся «Титаник»: малая льдинка наверху, а внизу целый материк. Поэтому главный хранитель фондов, как правило, куда более весомая фигура, чем директор музея или галереи.

И отперев какую-то мало приметную дверь, она повела меня в подвалы крутой лесенкой из белого кирпича, перемежающегося с темно-красным.

Внизу было очень прохладно, несмотря на лето, сухо и пахло какой-то пряностью или благовонием. Повсюду стояли большие лари, высокие и длинные ящики, затемненные и зашторенные витрины. Как ни странно, освещение было не выключено — хотя тусклые лампы годились разве что для летучих мышек или… ну, нас, вампиров.

— Ты как, справляешься с замками? — тем же шепотом спросила Селина.

— Опыт приобрел. Но ведь и у тебя тоже появилось умение, я видел.

— Только не для того, чтобы у самой себя воровать.

— М-м?

— Здесь где-то мой праздничный наряд лесной молодухи, который дарят после рождения первого ребенка. Стоит тысяч пять в золоте, средняя городская семья на такую сумму не один год могла прожить безбедно. Такой подарок от нашей общины означает, что ты законная жена: по лесным понятиям, если детей нет, так у вас не брак, а просто затянувшийся флирт. Я наряд музею передала, потому что меня друзья попросили, а теперь, когда их нет, пробую возвратить.

И мы стали шарить во всех вместилищах подряд, восхищаясь и пытаясь уловить «ментальный след», как с ученой миной выразилась моя сообщница. Я накопал столовый сервиз на сто персон, которым гордился бы сам кардинал Ришелье, а может быть, и его потомок, бывший королевским Регентом. Работа не казалась архаичной — но то же я мог бы сказать и о резных металлических бляхах, обведенных рамкой из более драгоценного камня, и о плоских футлярах для книг, о шпажных эфесах и шкатулках для рукоделия, о ширмах и пиршественных чашах, купелях для крещения и разбавления вина и фигурках для дорожных шахмат: белые были из светлого серебра Потоси, черные — вороненой кубачинской работы.

Наконец, Селина отыскала свое приданое.

— Вот, не в сундуке, а в стоячей витрине — просто шторку в сторону оттянуть. Как же я забыла! Ну ничего, зато ты уж всего насмотрелся. Давай теперь померим.

… Длинная белая рубаха с широкой вышивкой по подолу — оранжевые, желтые, синие цветы, зеленые ветви, иглы и листья. Я протянул ее первой. Затем Селина застегнула на рукавах широкие серебряные запястья из двух половин — от локтя почти до середины кисти. Пончо (и произносилось похоже: понья, понка) — плечевая накидка на грудь и спину с разрезами по бокам, покрывающая рубаху до самой каймы, вся в узких продольных полосах, зеленых и темно-синих вперемежку. Вместе это смотрелось, как роскошный букет полевых цветов, повернутый стеблями кверху. Вокруг шеи легло оплечье — широкое ожерелье вроде египетских, но более сложного низанья. Снова серебро, ляпис-лазурь, кораллы, речной жемчуг. Пояс такой же работы, шириной в мою ладонь. Башмачки с ушками: козловая кожа грубовата, зато серебряные пряжки и боковые пуговки — тончайшей работы. И поистине венец всего — так называемая линта с зубцами, как у крепостной стены, вся из кованого кружева и камней, отягощенная жемчужными цепями, что доходят до самого пояса и кончаются мелкими бубенцами. Когда я наложил эту деревенскую корону поверх волос моей дамы, то понял, почему самый низ одевался раньше верха: с непривычки пригибать отягощенную голову было рискованно, еще и не поднимешь с пола.

Доспех. Оберег. Броня. И как она изменила саму Селину! Стройность, величавость осанки. Лицо в раме или, скорее, в окладе: строгое и нежное.

— Грегор, ты представляешь, я в нем хоровод водила! Аки столп в пустыне.

— Представляю, но не очень. Это же не для простого человека ноша. Может быть, покажешь?

— Без музыки не смогу, да и сила моя преизбыточна, неинтересно. Весь смысл жизни для меня был в том, чтобы противостоять — в танце, верховой езде, фехтовании. Это ушло, мой братец.

Внезапно за одним из шкафов кто-то застенчиво кашлянул. Я обернулся. На каком-то тюке сидела пожилая тетка, выдержанная в серой цветовой гамме: серая кофта поверх серой хламиды, серые замшевые туфли, серый волосяной кукиш на затылке… серая кожа. Тут я спохватился, что ветхого природного серебра получается как-то многовато, да еще через него явно просвечивает стена, а на стене экспонат: то ли уздечка в металлической обкладке, то ли плеть с окованной рукоятью.

— О, Диамис, друг мой сердечный, — обрадовалась Селина. — Вот уж не чаяла свидеться.

— Вампиры призраков по большей части не видят, — пробормотал я. От растерянности ничего более умного на язык не пришло.

— Ну тогда я не призрак, — ухмыльнулась Диамис. — Тоже по большей части.

— Грегор, — сказала мне Селина. — Вспомни того обаятельного наркоторговца, на которого ты сначала поохотился. Ты ведь с ним после разговаривал? Значит, ты исключение из правила.

— Прелестно! — старуха захлопала в ладоши. — Так ведь и я нечто исключительное. Из правила.

— Я думала, ты… в лучшем месте, — моя дама протянула руку, точно пытаясь нащупать нечто более плотное, чем дым.

— Детка, да какое место может быть лучше, чем то, где тебя окружает красота! Видишь ли, нас всегда притягивают вещи, которые мы любили при жизни: дом, дерево, этнографическая коллекция, собираемая в течение всего твоего земного срока. И такие, как ты — взыскующие поместить свою душу в изделие, где пребывает и часть моей собственной души. Причем — лучшая часть.

— Я не могу дать этому душу. Никак не получается танцевать.

— Получится; только ты пока боишься.

— И партнер для танцев у меня разве подходящий?

— Не хуже прочих, доню, не хуже многих прочих. Вот только на крючок подцепленный, как корюшка, а губу рвать ему страшно. Ну да с кем такого не бывает!

— Я тебя увижу, Диамис, Диамант мой драгоценный?

— Всякий раз, доню, когда придешь. Я ведь бессменная хранительница. Главнее меня тут нету. Так что властью своей говорю тебе, мальчик: люби ее, уж ее-то все любили, и друзья, и враги.

И с этим напутствием она торжественно, как Чеширский Кот, растаяла в воздухе.

— Прощай, прощай и помни обо мне, — расплывалось в темноте вместе с насмешливой улыбкой. — Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай. А если нет — то просто до скорого свиданья.

— Вот так, — говорила Селина, спешно распаковываясь. — Наряд лучше снова нашей Диамис на хранение оставить. Что делать! От такого важного поста и в могиле быв не откажешься.

А уже выйдя наружу, добавила:

— Вот и поразмысли: у Статуй такие же стражи, если не лучше.


Немного позже я попросил рассказать мне хотя бы об одном таком страже и получил «на день глядя» историю, которую можно назвать «Повесть о Карене-Рудознатце». Я привожу ее здесь, хотя она куда более наших дневных видений выламывается за пределы данной повести. Следовало бы перевести ее в строго монологическую форму и отогнать в комментарии к тексту; может быть, позже я так и сделаю, если не будет лениво.

Повесть о Карене-Рудознатце

— Говоря по правде, следовало бы назвать ее «Историей Алхимика», — так начала Селена, — но как термин, так и название книжки затасканы до состояния половой тряпки, в которую постепенно превратился кусок бархата, затканного золотой нитью. Потому что моего задушевного приятеля Кари от пеленок дразнили именно алхимиком.

Приятеля? О да, хотя на других «нитях», как туманно говорила Селина, он был тем юным членом Братства, который вытаскивал ее из-под расстрелянных трупов, красавцем-аристократом, подвигшим ее, тогда военного посланника во враждебном Лэн-Дархане, рискнуть своей головой ради установления мира, — а может быть, и обоими сразу. В любом случае, он по жизни играл роль ее молчаливого и целомудренного обожателя, друга за кулисами, который ничего почти не желает для себя самого. Крепкая вторая роль в комедии или драме Селининой жизни.

Но сейчас говорилось о типично детской дружбе, которая началась с тех пор, как оба себя помнили.

— Как говорится, в детском садике у нас был один горшок на двоих: это сближает. Ну, в четыре года мало что запоминается, хотя я была своего рода уникумом. Отца вот помню до сих пор, как будто его в меня хладной сталью врезали.

— Странное имя для мусульманина? Верно. Настоящее было что-то вроде Абулфатх. Верно! Это же он мне дал прозвище Никэ, греческий синоним своего родимого. В отрочестве он побратался с кем-то по имени Карен. Юношей или девушкой? Не знаю. В Британии это женское имя, а у армян, скажем, мужское. Эту страницу его жизни лучше не шевелить. В Братство и мою сознательную жизнь он пришел уже с именем погибшего. Считается, что когда твой «кровник» уходит, ты отчасти живешь за него, сохраняя в себе обе сущности.


— Вообще-то дело могло обстоять и не так трагично, — добавила Селина, — ведь до берегов той лэнской речушки, где мы с ним промывали песок в поисках золотых зерен и микроскопических самоцветных осколков, война не добралась. Побратим мог быть отцов, отчего тот и дал новорожденному сыну его имя в качестве второго, расхожего. Ты не обращай внимания, Грегор, если я буду путаться в показаниях, ладно?

В Оксе мы учились за деньги богатой лэнской диаспоры, он на минералога и златокузнеца, я — на лингвиста и создателя порождающих грамматик. Нет таких факультетов? А почем ты знаешь, может быть, где-то и есть. Наша разница в годах тянула лет на пять-шесть, но он был талантище, а я — простой малолетний гений, поэтому и начали свой курс, и кончили его мы одновременно.

Естественно, Братство взяло нас обоих к себе. Деньги-то чьи были потрачены, соображаешь?

Так вот, у Карена случилось долголетнее хобби на почве ценных минералов: древнее Перу. Белые Инки, серебряные прииски, золотые россыпи, города Вилькобамба и Пайтити, вулкан Сангай и рассказ Джека Лондона «Пропащая», действительно пропавшая экспедиция Фосетта — всё пошло у него в ход.

— Так что, он опустился до кладоискательства?

— Нет, вовсе нет. Ему не было интересно искать то, чему суждено было

стать похороненным. Видишь ли, это хобби у него имело корень в чисто алхимических интересах. А они владели им всецело, вплоть до того, что наша студенческая гоп-компания, завалившись к нему в гости, принуждена бывала пить кофе из огнеупорных керамических тигельков, примощенных на край антикварного атанора. Да, ты знаешь, что сарацинская алхимия и произошедшее из нее Великое Делание европейцев имели в виду прежде всего самого человека? Стадии Нигредо, Альбедо и Рубедо одновременно проходили сырье в колбе и сам естествоиспытатель. Гниющая смесь серы и ртути, белое серебро и красное золото. Земля, Луна и Солнце. Смерть, возрождение и слияние со всем сущим, если выразиться коротко и примитивно.

Так вот, что касается перуанского казуса, Карен обратил свое высокоумие на сведение воедино двух вещей. Во-первых, золотые изделия, какие описывали непосредственные наблюдатели времен перуанской Конкисты, были чрезмерно реалистичны. Это удивительно для тех, кто хорошо знает стиль древнего центральноамериканского искусства. Они в изобилии встречались в каждом богатом доме или вокруг него. Инка Гарсиласо де ла Вега и многие испанские историки наблюдали в здании так называемого Кориканче, или «Золотого Двора», в государственном «Золотом Саду Куско» и частных «садах» знати целые золотые поля маиса в натуральную величину с листьями, початками и даже волосками на них, со стеблями и корнями; стада лам с их детенышами, кроликов, лис, диких кошек, оленей, тигров и львов, ящериц, улиток и бабочек. Пастухи срывали в этом саду золотые плоды с золотых яблонь; на других золотых деревьях и кустарниках золотые пчелы собирали нектар с цветов. По земле ползали золотые змеи с глазами из темных драгоценных камней, сновали туда-сюда золотые жуки. Примечательно, что каждое растение и многие животные изображены были не единожды, а от маленького, едва видного над землей побега до целого куста в полный его рост и совершенную зрелость, от крошечного сосунка до взрослого зверя.


Таким образом, фигуры всех животных, птиц, деревьев и трав, которых родит земля, и всех рыб, которых выкармливают море и пресные воды королевства инков, воплощались в драгоценных металлах с величайшим искусством. Да что там! Иногда копировались подобным образом даже неживые предметы: верёвки, мешки для зерна, корзины и дрова, наколотые для отопления помещений. Все это выглядело одной из самых причудливых и непостижимых фантазий, созданных человеком…

Скучно слушать?

— Ну, особо слюнки распускать я не намерен. Славны бубны за горами…

— И отлично. Так что тебя во всем этом поразило больше: изобилие драгметалла или дотошность воспроизведения?

— Последнее.

— Ты прав, у нас с Кареном наблюдалась похожая реакция. Зачем им это понадобилось, скажи?

— Вопрос поставлен верно, — ответил я с важностью. — Но ответа вы все равно не получили, потому что тогда ты бы мне иначе это рассказывала.

— Ну да. Ладно, теперь слушай про то, что идет вторым номером. В самом государстве Белых Инков золота не было ни грамма. Предполагается, что владыки облагали данью окрестные княжества. Ну, это самое дело удостоверено документами.

— Кипу, — хмыкнул я. — Подобие секретной грамоты, но не настоящего языка для точного общения.

— Ага, ты начинаешь въезжать.

— А что тогда у них было?

— Серебро Потоси. Эти рудники и рабов на них нещадно эксплуатировали и прежние, и новые хозяева. На всех хватило.

— Альбедо, — произнес я задумчиво. — Серебро обращали в золото? У них что же, водились самостийные алхимики? Жрецы какие-нибудь?

— Карену и это не было так уж интересно. Он сразу свел воедино две вещи: то, что золото получают из низшего металла и по этой причине оно безусловно является продуктом метаморфоза, и существование развитой культуры золотых «реплик». Культуры создания… порождающих копий.

— Последний термин — мой скромный вклад в теорию, — вздохнула Селина. — Карен думал, что они просто оживают — их ведь старались ваять в масштабе один к одному.

Итак, мой друг утверждал, что все это золото находилось на стадии Рубедо, было живым, истинным, предназначенным для обновления всего, что склонялось к упадку, умирало или угасало. Поэтому безуспешны любые попытки его отыскать: после завоевания инкской империи оно автоматически перешло, так сказать, в рабочий режим. Но искаженный.

— Попросту растаяло, — ответил я. — Надорвалось, пытаясь восполнить стремительно гибнущие поля, леса, зверей и людей. Ведь испанцы приносили своему дьяволу прямо-таки гекатомбы из индейцев. Собаками травили, я помню такую гравюру.

— Растаяло — или, вернее, перешло в спору. В маисовые зерна, вылущенные из початка. Погрузилось в стадию глубокого сна, невидимого для человеческих глаз. Теперьэто был темный детрит, нестабильное вещество, соединяющее два царства: минералов и растений. Мелкие частички мертвого вещества, взвешенные в воде или попавшие в почву благодаря распаду тканей, но способные зародить в себе жизнь. И вся алхимическая реакция была планомерно повернута вспять: от Рубедо и Альбедо снова к Нигредо. Кстати, испанцы, как до них майя, интуитивно пытались своими кровавыми зверствами разбудить землю, которая, как они полагали, привыкла к таким…гм…вливаниям.

— И что нам с того? В чем тут история, когда я слышу одну теорию?

— Грегор, а ты представь себе, на что может быть способна такая почва, если ее всколыхнуть. Ты думаешь, из нее снова появятся золотые статуэтки — и не более того?

— Снова не история, а сплошные фантастические домыслы.

— Слушай еще, коли не совсем надоело. «Живое золото», или ребис, или философский камень, способствующий трансмутации любого несовершенного творения в идеальное, является также эликсиром жизни. Пурпурного цвета. Одним из секретных мест, где инки захоронили свой золотой запас, называли Вилькобамбу, легендарный город долгожителей.

— А Понсе де Леон во Флориде искал источник вечной молодости. Поиски Эльдорадо велись в параллель со стремлением обрести вечную жизнь.

— Жизнь истинную, — кивнула Селина, поправляя меня. — Да, уважаемые конкистадоры были ж таки не простыми хапугами, а имели смысл в своих головах. Впрочем, многое разбилось о жадность испанской солдатни и испанской короны. И мы оба уперлись бы носом в стенку, если бы не мой личный хирург.

— Я слышал. Хорт?

— Нет, но Гранд-Медикуса на нас ополчили именно его усилия. Доктор Линни, они с побратимом оженились на сестрах-погодках. Этот Линни задолго до нашего Мастера Римуса пробовал отполировать мою шкуру до состояния гладкости, и не без успеха.

— Погоди, у тебя же была беспечальная оксфордская юность. И чисто научная деятельность в могучей тайной организации.

— Я же предупреждала тебя, что буду путаться в показаниях. Шрамы-то — вот они, до сих пор виднеются, если не напьюсь честь по чести. Так вот, Линни стал проводить весьма дерзкие медико-минералогические параллели. Ему тоже было интересно принять участие в мозговом штурме и отыскать истинное золото хотя бы виртуально. Так вот, он как-то спросил меня, что означает слово «платина». Ну, для того не надобно быть великим лингвистом. «Серебришко», «серебрецо», отход при добыче настоящего серебра. Платина крайне тугоплавка, поэтому ее никак не могли пустить в дело. Потом догадались подмешивать в золото вместе с серебром: платина тяжелее, серебро — легче золота, и выходила прелестная подделка. Прямо радость фальшивомонетчика! Несколько позже платину объявили вне закона и топили в реках и морях буквально тоннами. Теперь волосы рвут, сам понимаешь.

— Что, попросим Ролана снова заняться подводным поиском? Он у нас в этом спец, сама знаешь.

— И как бы даже в шутку, — продолжала Селина, — Линни надоумил нас, что истинное золото также стоит поискать в шлаках и отвалах, образующихся при добыче золота обыкновенного. Но ведь он медик, работает с живым и по живому.

— Ты имеешь в виду, что золото — это, в алхимическом смысле, прежде всего сам человек?

— Умница. Ставлю высший балл. Нам троим этот балл выставил Хорт, когда узнал через третьих лиц, чем мы себя озадачиваем.

В голосе Селины, однако, не было слышно никакого торжества. Она замолчала, и надолго. Неясные картинки клубились перед моим мысленным взором: высокие древесные стволы, растущие из омертвелой почвы, клубящиеся травы, раздвинувшие первородную тину многообразные и диковидные предки животного царства, наконец, прямоходящие. Но отчего-то на людей они походили не более, чем каменная скорлупа на птенца, стройный обелиск — на дерево, из которого его изваяли, подобный густой смоле нектар — на виноградину, полную багряного сока. Словно умершие боги вновь пришли на эту Землю, чтобы вручить земле и людям свою кровь, как было сделано ими до начала времен.

И тут я остановился, боясь своих домыслов.

— Люди зачарованы тем, что считают своей ортодоксией, своей генетической нормой, своей эталонной моралью и прочими своими логическими вывертами, — и не видят никакого добра в том, что устроено непривычно для них, — заключила Селина. — А ведь чуждое может оказаться наиважнейшим.


Слегка наскучив застекленными музейными зрелищами (с приключением, пережитым среди старинного серебра, не сравнилось ничто), мы отправлялись по лавкам, охапками скупая тугие, как кожа, и такие же тяжелые лэнские шелка, гладкие и с рисунком, вотканным в основу, кружева, нисколько не уступавшие Селининым, костяной фарфор эроского производства и, конечно, любимое ею серебро всех видов и разновидностей. Я к тому времени уже взял на заметку, что она любит им обвешиваться. Две, а то и три побрякушки, помимо кольца; например, браслет и подвеска на шее, или медальон в одном стиле с фермуаром, — так и спать ложится.

Однажды Селина показала мне простую брошь в тонкой окантовке, которую особенно расхваливал ювелир:

— Знаешь, как такие зовут? «Женская отрада». Лучший подарок даме сердца. Если воину удается сломать в битве или поединке меч противника — а это посложнее, чем убить, — осколок поменьше по необходимости ломают еще раз и обводят золотом, чаще серебром или платиной. Работа эта адская: используют алмазные резцы, как для огранки бриллиантов, и наждак. Отпускать сталь, чтобы стала более ковкой, — дурной тон. Рисунок, украшавший дол, неизменно стараются сохранить, вписать в новое окружение. Лезвие почти не притупляют, иногда даже снимают фаску с прочих трех сторон. Знаешь, вот чего я не увижу, — это японского хамона посередине такой бляхи! Самурайская сталь этим рисунком, как бы матовой волной, делится пополам: с режущей стороны жесткая, с тылу гибкая. И практически не ломается.

— Но тут в обводе почти правильный круг.

— Об чем я нынче и толкую. Хотя в последнее время такое тщание обзывают вымученным.

— Хочешь получить такой подарок?

— Милый мой Старший Брат! Ты мне не кавалер, а я… я сама воин.


Не думайте, что все наши путешествия были идиллическими: та давняя история, когда меня похитили из этого мира, нависала надо мной постоянной угрозой, пока, наконец, угроза не сбылась. Описывать мои потусторонние блуждания слишком тяжело, как я уже говорил одному моему бессмертному братцу, и не имеет непосредственного касания к тому, что произошло потом между мной и Селиной.

Словом, когда я выцарапался из этой ловушки, вид у меня был совершенно неузнаваемый: лохмотья, шрамы и морщины по всей коже, колтун на голове, повсюду грязь — как метафизическая, так и до ужаса реальная. Хорошо еще, что я сохранил оба моих горемычных глаза.

Так вот, отчего-то я направился не к тем собратьям, кто нес надо мной караул в часовне во время прошлого пленения и пребывания в сетях и нетях, не к тем обладателям Мысленного Дара, которые могли четко удостоверить мою внутреннюю идентичность, а прямиком к Селине, даже не зная толком, где ее искать, и угадывая путь ощупью, ультразвуком, будто нетопырь.

Она оказалась, по-моему, на своем любимом европейском севере. Когда я предстал перед ней, едва выделяясь на сумрачном вечернем снегу, она стояла на пороге. Невесомые белые перья не таяли на босых ступнях, стан был облачен в роскошный стеганый халат из синей с золотом парчи, с глубокой пазухой — чтобы ветер не заплескивал, — стоячим воротом и к тому же перехваченный посередине широким атласным кушаком, Оттого манеры у Селины были ледяные, а осанка — до чрезвычайности прямая.

— Вроде как опять Грегор, — произнесла она вместо «здравствуйте». — Был Принц отребья, стал — одно отребье. Если ты — это он, то должен помнить мое любимое ругательство. За которое ты меня прозвал «Мадамой Дюбарри».

Обстоятельства я помнил: эта кличка возникла по ассоциации, на фоне моей любимой мебели в стиле Людовика Пятнадцатого, короля, что в конце своей жизни подсел на сквернословие простолюдинки. Но вот первопричина прозвища…

Я покорежился и дрожащими губами произнес заветную формулу.

— Верно. Вот это самое ты и есть. Стыдно разумному существу такой силы быть у черта на побегушках. Да я бы оба свои глаза отдала, чтоб такого не допустить!

Я хотел заявить, что в инвективах не нуждаюсь, но Селина подошла ближе, крепко ухватила меня за плечи и встряхнула:

— Иди мойся, одевайся и приходи в себя. Как это выходит — ты же его одного, без приспешников, несколько раз уложил вчистую, а тут позволил собой помыкать. Запомни! Дьявол сам лжец и отец лжи. Сам иллюзия — и творец иллюзий. И первая из них заключается том, что он может приступиться к разумному существу без согласия на то его самого. Много на свете дивных сил, но сильней человека нет. Человек не может выдумать ничего и никого, потенциально не уступающего ему в мощи.

— А Бог? — пробормотал я.

— Значит, это не человек Бога изобрел, а Бог человека, — ухмыльнулась она. — Вот что: я попытаюсь выволочь тебя из того мусорного полигона, на котором ты так комфортно разлегся. Но за это ты сколько-нисколько побудешь плакальщицей в здешней горбольнице.

— Плакальщицей?

— Ну, волонтером, если тебе так приятней, — Селина скривила губы. — В хосписах атмосфера еще ничего, там умеют таблеточный морфий дозировать. А вот солдаты в госпиталях и старики в ординарных медучреждениях мучаются почем зря. Агония длится порой несколько суток. Нет, тебя что, мордой ткнуть прикажешь? Пойдешь к старшему ночной смены, скажешь, что ты от меня и чтобы он за тобой как следует присмотрел. Правила там построже общих вампирских, а соблазн — сильнее.

Помолчала, видимо, чтобы я себе представил всё до ниточки:

— Баптистам и прочим свидетелям Иеговы спасибо надо сказать за изобретение искусственной «голубой крови». Со стороны не поймешь, когда пациент помер, до ее переливания или после.

Я не в обиде на Селину за ту каторжную отработку: там я обрел опыт, силу и горечь, которые помогли мне устоять на этой земле. Только вот из нашего с ней общения ушла легкость, вытекло хмельное озорство — и это было невосполнимо. Но теперь говорю я вам — всем, кто слышит: не в одной моей, в каждой смертной и бессмертной душе ей удалось пропахать борозду, в каждом из тех, кого она встретила, — вызвать нестерпимую любовь. И кто я, чтобы стать исключением?

Загрузка...