Злой рок Пушкина. Он, Дантес и Гончарова

7

Геккерену удалось отсрочить поединок и выиграть та­ким образом время. Теперь надо было употребить все стара­ния к тому, чтобы устранить самое столкновение с возмож­ным роковым исходом. Эта забота легла на сердце не одному Геккерену. Переполошилась, конечно, прежде всего Наталья Николаевна, а за нею — ее сестры и тетушка, покровительница всех сестер Гончаровых, — фрейлина Екатерина Ивановна Загряжская. Вызов был сделан; срам грозил ее любимой (fille de son coeur, sa fille d'adoption) племяннице, так хорошо принятой при дворе, и, конечно, ей самой, опекавшей и охра­нявшей сестер Гончаровых. Надо было сделать все, что толь­ко возможно, чтобы предупредить скандал, устранить дуэль, затушить дело. Ни Наталья Николаевна, ни ее сестры, конеч­но, ничего тут не могли сделать, и надо было действовать са­мой Загряжской. Она так и поступила и приняла деятельней­шее участие в развитии дальнейших событий. 6 ноября моло­дой Гончаров, брат Натальи Николаевны, съездил в Царское Село к Жуковскому, и в тот же день Жуковский был уже в Пе­тербурге. Жуковский был другом, которого Пушкин слушался в мирских делах; Жуковский любил Пушкина и был миролю­бив, и Гончаровы поступили правильно, вызвав его и вмешав в разыгравшиеся события.

Пушкин отправил вызов. Надо было убедить его отка­заться от вызова. Над вопросом, как это сделать, ломали го­лову барон Геккерен, Е. И. Загряжская и Жуковский.

6 ноября Жуковский, по вызову Гончарова, приехал в Пе­тербург и направился к Пушкину. В то время, как он находил­ся у него, явился Геккерен. Это было второе посещение Пуш­кина Геккереном, когда он добился двухнедельной отсрочки. Жуковский оставил Пушкина и спустя некоторое время сно­ва вернулся к нему. Конец дня Жуковский провел у графа Виельгорского и князя Вяземского. Очевидно, разговор шел о деле Пушкина. Вечером Жуковский получил письмо от Е. И. Загряжской.

На другой день, утром 7 ноября, Жуковский был уже у Загряжской. «От нее к Геккерену» — кратко гласит конспек­тивная записка Жуковского, которою мы в дальнейшем из­ложении будем пользоваться; она является важнейшим ис­точником для истории ноябрьского столкновения Пушкина с Дантесом; к сожалению, многие заметки в записке Жуковско­го слишком конспективны, писаны были про себя и толкова­нию не поддаются.

«Поутру у Загряжской. От нее к Геккерену. (Mes antece­dents — неизвестное, совершенное прежде бывшего)». Эти краткие указания нетрудно развернуть. Загряжская обратилась к Жуковскому с просьбой о содействии и помощи при разрешении конфликта и рассказала остававшиеся ему не­известными обстоятельства, происшедшие до вызова. Эти "antecedents» мы не можем выяснить ни по заметкам Жуковского, ни по другим источникам. А что-то было действительно! На это есть намеки и в разорванном черновике пись­ма Пушкина к Геккерену. От Загряжской Жуковский поехал к Геккерену. Ясно, что посещение Геккерена было продиктовано Жуковскому именно Загряжскою. Во всяком случае, сообще­ние Вяземского о том, что барон Геккерен бросился к Жуков­скому и Михаилу Виельгорскому с уговорами о посредниче­стве, неверно, по крайней мере, по отношению к Жуковскому. Если Геккерен искал помощи в Жуковском и других, то и они, в свою очередь, искали его содействия. Неясно, было ли внушенное Загряжскою посещение Жуковским Геккерена первым опытом ее сношений с Геккереном, или они обменя­лись встречами еще до наступления этого момента и Жуков­ский явился официальным посредником? Неясен, по связи с только что поставленным, и следующий вопрос: был ли у Загряжской уже определенный (но пока не сообщенный Жуковскому) план предотвращения беды, или она отправила Жуковского к Геккерену только поговорить и посмотреть, нельзя ли что-либо сделать.

У Геккерена Жуковского ждали «открытия»: «о любви сына к Катерине; открытие о родстве; о предполагаемой свадьбе». По поводу первого открытия Жуковский в скобках заметил: «моя ошибка насчет имени». Дело, кажется, надо пред­ставлять себе так. Геккерен сказал Жуковскому, что его сын любит не m-mе Пушкину, а ее сестру. Жуковский назвал Александрину и ошибся. Второе открытие Геккерена невразумительно: о каком родстве мог открыться Геккерен? О родстве с Дантесом? Но об этом говорили только сплетни, а в действительности его не было. Быть может, Геккерен говорил о далеком родстве или, вернее, свойстве Дантеса с Пушкиными?

Итак, уже 7 ноября, через 48 часов после вызова, была пущена в оборот мысль об ошибочных подозрениях Пушкина и о предполагавшейся свадьбе Дантеса и Екатерины Гончаро­вой. Как, у кого возникла эта мысль? Жуковский услышал ее впервые от Геккерена, но это не значит, что эта мысль его создание. Обычное представление таково: Геккерены так перепугались вызова и были в таком смятении, что готовы были пойти на все, что открывало просвет среди темных и тревожных обстоятельств. Прежде всего подставили вместо Натальи Николаевны Катерину Николаевну и заявили, что чувства Дан­теса относились к последней. Ну, а если такое заявление по­ведет к женитьбе? Не беда: можно и жениться, но только бы не драться, только бы не подставлять грудь под выстрел Пуш­кина! Такое обычное представление должно признать не со­ответствующим действительности. Проект сватовства Дан­теса к Катерине Гончаровой существовал до вызова. Жуков­ский в одном из «дуэльных» писем к Пушкину упоминает о бывшем в его руках и полученном от Геккерена материальном доказательстве, что «дело, о коем теперь идут толки (т. е. женитьба Дантеса), затеяно было еще гораздо прежде вызова». Геккерен в письме к Загряжской от 13 ноября тоже говорит о том, что проект свадьбы Екатерины Гончаровой и Дантеса существует уже давно и что сам он отрицательно относился к этому проекту по мотивам, известным Загряжской. В пере­писке отца Пушкина с дочерью, Ольгой Сергеевной, есть упо­минания о возможном браке m-lle Гончаровой и Дантеса еще в письме от 2 ноября 1836 года. В этот день Ольга Сергеев­на писала из Варшавы своему отцу: «Вы мне сообщаете новость о браке Гончаровой». А Сергей Львович Пушкин жил в то время в Москве, и, следовательно, по крайней мере во второй половине октября в Москву уже дошли слухи о воз­можной женитьбе.

Итак, мысль о женитьбе Дантеса на Гончаровой сущест­вовала до вызова. В каких реальных формах нашла выраже­ние эта мысль, определить затруднительно. Было ли Геккеренами только брошено на ветер слово о возможности брака Екатерины Гончаровой и Дантеса, или мысль эта дебатирова­лась подробно, неизвестно. Нам представляется наиболее ве­роятным, что и в самый момент возникновения проект же­нитьбы на Гончаровой уже представлялся средством отвести глаза Пушкину и скрыть от него истинный смысл ухажива­ний Дантеса. Мысль была высказана не только между Дан­тесом и Геккереном, но пошла, как мы видели, и дальше и, следовательно, не могла быть чуждой и Загряжской с ее пле­мянницами. Геккерен в свое время отринул проект женитьбы, но произошли новые события, Пушкин прислал вызов; надо было отбиться от поединка,— и вот отверженная мысль ста­новится спасительной. Но ведь точно так же, как Геккерен, и Загряжская, не менее Геккерена желавшая потушить все дело, могла схватиться за отброшенную в свое время мысль о женитьбе как за якорь спасения. Как ни была мимолетна эта мысль, она тотчас же всплыла на поверхность, лишь только грянул гром и Пушкин послал свой вызов. Геккерен заметал­ся, ища выхода, ища спасения от дуэли, а Дантес, лишь только осведомился о вызове, сейчас же принял позу.

В объяснениях своих перед русским министром иностранных дел графом Нессельроде и перед нидерландским правительством Геккерен определенно говорит о том, что Дантес решился на брак с исключительной целью не компро­метировать дуэлью m-me Пушкину. «Сын мой, — писал Гек­керен своему министру барону Верстолку, — понимая хоро­шо, что дуэль с г. Пушкиным уронила бы репутацию жены последнего и скомпрометировала бы будущность его детей, счел за лучшее дать волю своим чувствам и попросил у меня разрешения сделать предложение сестре г-жи Пушкиной, молодой и хорошенькой особе, жившей в доме супругов Пушкиных; этот брак, вполне приличный с точки зрения света, так как девушка принадлежала к лучшим фамилиям страны, спа­сал все: репутация г-жи Пушкиной оставалась вне подозрений, муж, разуверенный в мотивах ухаживания моего сына, не имел бы поводов считать себя оскорбленным (повторяю, кля­нусь честью, что он им никогда и не был), и, таким образом, поединок не имел бы уже смысла. Вследствие этого я полагал своей обязанностью дать согласие на этот брак».

В письме к графу Нессельроде Геккерен выражается еще резче, еще onpeделеннее. Опровергая предположение, выставлявшее Дантеса автором подметных писем, Геккерен пишет: «С какою целью? Разве для того, чтобы заставить ее броситься в его объятия, не оставив ей другого исхода, как погибнуть в глазах света и отвергнутой мужем? Но подобное предположение плохо вяжется с тем высоконравственным чувством, которое заставило моего сына закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины. Или он хотел вызвать тем поединок, надеясь на благоприятный исход? Но три месяца тому назад он рисковал тем же; однако, будучи далек от подобной мысли, он предпочел безвозвратно себя связать с единственной целью — не компрометировать г-жу Пушки­ну». Прусский посланник Либерман, доносивший после смер­ти Пушкина об истории дуэли и почерпавший свои сведения, по всей вероятности, от самого Геккерена, — по поводу бра­ка Дантеса сообщил, между прочим: «Чтобы положить конец поднявшемуся по поводу этого дела шуму, молодой барон Гек­керен совершенно добровольно решился жениться на сестре m-me Пушкиной, которой он также оказывал большое внима­ние. Хотя девушка не имела никакого состояния, приемный отец молодого человека дал свое согласие на брак».

Каковы были психологические мотивы решимости Дан­теса «закабалить» себя браком на немилой женщине? Дейст­вительно ли для него на первом плане стояло счастье люби­мой женщины, и для того лишь только, чтобы не омрачить его, он, как рыцарь, приносил в жертву своей любви счастье своей жизни? Или же он попросту испугался поединка и ради устранения его, ради устранения возможного рокового исхо­да предпочел «закабалить» себя на всю жизнь? Такие вопро­сы ставил себе в 1842 году, значит, через пять лет после смер­ти Пушкина, его приятель Н. М. Смирнов. И не мог их раз­решить. «Что понудило Дантеса вступить в брак с девушкою, которой он не мог любить, трудно определить; хотел ли он, жертвуя собою, успокоить сомнения Пушкина и спасти жен­щину, которую любил, от нареканий света, или надеялся он, обманув этим ревность мужа, иметь, как брат, свободный доступ к Наталье Николаевне; испугался ли он дуэли,— это неизвестно». Прежде чем ответить на эти вопросы, приведем любопытные рассуждения князя Вяземского в письме к ве­ликому князю Михаилу Павловичу: «Говоря по правде, надо сказать, что мы все, так близко следившие за развитием этого дела, никогда не предполагали, чтобы молодой Геккерен ре­шился на этот отчаянный поступок, лишь бы избавиться от поединка. Он сам был, вероятно, опутан темными интригами своего отца. Он приносил себя ему в жертву. Я его, по край­ней мере, так понял. Но часть общества захотела усмотреть в этой свадьбе подвиг высокого самоотвержения ради спасения чести г-жи Пушкиной. Но, конечно, это только плод досужей фантазии. Ничто ни в прошлом молодого человека, ни в его поведении относительно нее не допускает мысли о чем-либо подобном». В рассуждениях Вяземского следует отметить, что он и другие друзья Пушкина не решались приписать поступ­ка Дантеса побуждению трусливого характера. Очень темны сообщения Вяземского о темных интригах Геккерена, кото­рые будто бы вызвали Дантеса на такой поступок. Не согласнее ли с истиной вещей признать, что решение Дантеса, как и большинство человеческих решений, не является следстви­ем одного какого-либо мотива, а есть результат взаимодейст­вия мотивов? Остается, во всяком случае, фактом то, что он был влюблен в Наталью Николаевну, желал ее, тянулся к ней через все препятствия, не останавливаясь и перед смертель­ной опасностью. После всего того, что случилось в ноябре, не удержался же он от соблазна новых сближений с ней в янва­ре после своей свадьбы! Чего достигал он, объявляя о своих матримониальных намерениях и вступая в брак? Да, конечно, прежде всего он мог питать надежду, что его решение отведет гнев Пушкина от головы Натальи Николаевны и охранит ее репутацию, ослабив светское злословие и светские сплетни. Но были и еще выгоды. Поединок оторвал, отдалил бы его на­всегда от Пушкиной, а брак на ее сестре, наоборот, приблизил бы, облегчил бы возможность встреч, сближений под покро­вом родственных отношений и чувств. Стоило только бракосочетанию совершиться, как Дантес сейчас же стал пользо­ваться такой возможностью. О том, что между ними станет третий человек — Екатерина Гончарова, Дантес, по всей ве­роятности, и не думал: он слишком был легок для таких дол­гих мыслей и слишком победитель женских сердец. Екатери­на Гончарова была вся в его власти, ибо она была страстно влюблена в него и, зная, конечно, об отношениях Дантеса к сестре, об его влюбленности в нее, ни на минуту не задума­лась соединить свою руку с рукой Дантеса. «Согласие Екате­рины Гончаровой и все ее поведение в этом деле непонятны, если только загадка эта не объясняется просто ее желанием во что бы то ни стало выйти из разряда старых дев»,— пи­сал князь Вяземский, забывая добавить, что к этому, вполне законному, желанию присоединялось и страстное увлечение Геккереном. Припомним и рассказ княгини Вяземской о том, как Екатерина Николаевна содействовала свиданиям сестры с Дантесом, чтобы лишний раз насладиться лицезрением пред­мета своей страсти. А затем, как бы ни было сильно чувство любви Дантеса к Н. Н. Пушкиной, выливавшееся, главным образом, в стремлении к обладанию, оно не исключало возмож­ности любовных достижений у других женщин. И даже перед Натальей Николаевной Дантес мог бы выиграть своим реше­нием,— она должна была оценить самоотвержение, с каким он бросился в кабалу. И такое рассуждение могло быть у Дан­теса, когда он решался объявить свое намерение жениться на Екатерине Гончаровой.