Змеиное гнездо

Воронья ворожея IV

К середине февраля Совьон приноровилась к жизни лагеря. Она даже поверила в то, во что верить не собиралась, – ее убедило огромное драконье тело, лежащее белой грудой среди разбитых шатров. И убедил тот, кто вырастил эту кожу. Совьон несколько раз издали видела Хьялму, и ей не нужно было быть одаренной вёльхой, чтобы почувствовать холод и силу. От него, даже на расстоянии в десятки шагов, веяло древним, неподвластным разуму Совьон северным чародейством, и от этого становилось неуютно. Совьон многое повидала, но такое встречала впервые. Баснословная мощь, объяснения которой она не находила. Ведьмино чутье признавало в Хьялме оборотня, но лишь на какую-то часть. Это было совсем не похоже на оборотничество Та Ёхо: нечто намного грознее и необъятнее.

Стоило Совьон прибыть в лагерь, как слухи поползли и о ней. Наверняка этим она была обязана людям, пришедшим вместе с Латы. Она знала, что ее называли ведьмой – люд перекатывал шепотки за ее спиной, но пока толки оставались лишь толками, Совьон не беспокоилась. Больше ее тревожила жизнь Жангал – что ни говори, а девушкам, особенно таким юным и не успевшим заматереть, как Совьон, в походном лагере не место. Возможных обидчиков – море.

Поэтому Совьон часто наведывалась к рабыне: Жангал поселили в шатер, где пришлая знахарка выхаживала раненых. Знахарку, Магожу, молва тоже клеймила ведьмой – это была неприветливая женщина преклонных лет, с розовой бородавкой на носу и лохматыми русыми косами, до сих пор – недюжинно крепкая и высокая, едва ли не выше Совьон. Поговаривали, что Сармат погубил ее мужа и сыновей, и сейчас Магожа повелевала всеми лагерными лекарками. Жангал она сразу невзлюбила – за юность, робость и цвет кожи. Поэтому Совьон приходила к раненым не только помочь в хлопотах, но и проверить, не сживает ли Магожа девочку со свету. Жангал это понимала. Она доверчиво тянулась к Совьон, как зашуганный зверек, почувствовавший, что здесь не тронут.

В то утро Совьон снова пришла к Жангал – женщины, сидя на лавке в шатре, измельчали травы для снадобий, которые Магожа заготавливала впрок. Жангал рвала в холщовый мешочек засушенную руту и тысячелистник, а Совьон мяла в ступе семена пажитника. Тукерка хорошо понимала княжегорский язык, хотя не слишком уверенно говорила – тем не менее беседа складывалась сносно. Жангал оказалась тихой и любезной, и Совьон в который раз поразилась, насколько жестоки пряхи, ткущие человеческую судьбу. Жизнь семнадцатилетнюю Жангал не баловала – еще до того утра рабыня начала рассказывать о своем детстве в ханской ставке и о родственнике покойной матери, который привел ее на невольничий торг и продал купцу из северной Пустоши. А потом, как говорила тукерка, рассеянно пожимая плечами, горести закружили, как в водовороте. Базары в шумных городах Княжьих гор, переезды по скалистым дорогам… Жангал купил один богатый человек, впоследствии подаривший ее Дагриму из Варова Вала.

В юности Совьон тоже держали в рабстве, да и вся ее юность была не сахар – либо помирай, либо учись кусать и рвать. Вот Совьон и научилась. О прошлом она вспоминать не любила, но когда слушаешь о чужой недоле, волей-неволей допустишь мысль и о своей. Правда, беды посыпались на Совьон только после того, как она ушла от Кейриик Хайре, а тогда ей уже было восемнадцать зим. Смешной возраст для вёльхи, но существенный – для обычной девицы в Княжьих горах. Больших и маленьких несчастий, обрушившихся на Совьон, стало так много, что в свое время она подозревала: это – месть покинутой Кейриик Хайре, желавшей, чтобы ее ученица воротилась в Висму-Ильнен. Но иногда Совьон сомневалась. С одной стороны, наставница очень ее любила. С другой, Кейриик Хайре всегда была жесткой и властной, а воспитанница ее предала. Могла ли она пожелать юной Совьон мучителей, похожих на того, что сейчас изгалялся над Жангал? Хотелось верить, что нет, однако материнские чувства могущественной вёльхи – совсем не то, что чувства смертной женщины. Будь оно так, Совьон бы не удивилась.

После Совьон принялась измельчать кору ольхи, Жангал – собирать вязанки сушеных ягод и чеснока. В то утро забитая рабыня была особенно улыбчива и благодушна. Она то и дело начинала петь какую-то тукерскую песню, щурясь на ласковый зимний свет, отражавшийся от белых сугробов. Совьон знала, почему – давно выяснила, что подле нее Жангал чувствовала себя безопаснее, чем когда-либо. В это время ее не ругали и не гоняли с поручениями. Что о Дагриме, то он был слишком занят в лагере, а когда приходил проведать Жангал, – Совьон застала это однажды – у тукерки становился такой несчастный вид, что даже ворчливая Магожа, которая на дух ее не переносила, тотчас же находила Жангал какое-нибудь дело и забирала с глаз бывшего дозорного. Оттого день ото дня рабыня становилась все радостнее и веселее.

– Жамьян-даг, Жамьян-даг. – Жангал было не под силу выговорить ее имя. Тогда Совьон рассказала, как звала ее другая тукерская женщина, Хавтора из черногородского каравана, – в честь степняцкой богини войны.

– Да? – Совьон собственным ножом резала ольховую кору, сбрасывая кусочки в чан с водой.

Жангал приосанилась, одернула платье – на коленях у нее лежали сухой багульник и головки чеснока в отслоившихся чешуйках. Жангал всегда хотела выглядеть собраннее, когда начинала говорить на неродном языке.

– Пащ-щиму тэб'я, – она старательно выводила звуки, – нэ убил'я м'йортвая во-да?

«Почему тебя не убила мертвая вода?» – Совьон и Жангал часто помогали знахарке и довольно много беседовали (для женщин, одна из которых не была словоохотливой, а вторая находила сложной княжегорскую речь). Но вопрос, наверняка долго терзавший ее, рабыня решилась задать лишь сейчас.

Совьон сбросила очередные кусочки коры и, поболтав пальцами в чане, перехватила нож. Задумчиво потерла нос тыльной стороной ладони.

– Сама-то как думаешь?

Жангал замялась.

– Ты бажу-хоре, – предположила она неожиданно твердым голосом, – кольдунь'я.

В ответ Совьон только пожала плечами:

– Может быть, и колдунья.

– Кашекер – ша-ман-ка – говориль, я тож-жэ могу быть бажу-хоре. – Жангал произносила слова осторожно, мягко, но в пасленовых глазах тлели угольки.

Совьон посерьезнела. Села прямо и пристально посмотрела в лицо рабыне.

– Что ж, – протянула она, – лучше бы тебе не быть бажу-хоре.

– Жамьян-даг…

– Брось, – перебила Совьон, – я знаю, к чему ты клонишь. Нет, я не стану обучать тебя тому, что знаю.

Тень легла на лицо Жангал, и Совьон поняла, что не ошиблась.

– Я знаю, для чего тебе это, – сказала она, с плеском бросая кору в чан. – Только, поверь мне, убить человека топором или мечом намного проще и безопаснее, чем наложить на него чары. Даже девице, которая и оружия в руках никогда не держала.

Жангал подняла на нее тяжелый взгляд – глаза мгновенно припухли и покраснели, в уголках накипела слеза.

– Ты нэ пон'имаэшь.

– О нет. – Совьон скривилась и отвернулась. – Понимаю.

Она и сама была бы не прочь уничтожить Дагрима, но колдовство всегда имело цену. И чем больше жаждешь, тем выше цена – таков закон. Если ввяжешься в паутину небесных прях и окажешься недостаточно умел, то запутаешься, задохнешься. Недавно чары Совьон, пусть и не по ее воле, погубили Тойву, предводителя черногородского отряда. Как знать, не взамен ли этого темная сила потребовала себе целый караван?

Хочешь вырвать нить из паутины прях – будь достаточно ловок и осторожен, чтобы не задеть другие. Совьон не собиралась убивать Тойву, проклятие вышло по случайности, и… Она старалась не думать об этом, понимая, что правды ей все равно никто не скажет, была ли она виновна или нет, – остается лишь гадать и мучиться.

– Я тоже была в неволе. Но свободу мне подарило это, – она приподняла нож, – а не заклинания.

Верно, своему первому обидчику Совьон проткнула горло, пока тот спал, но были и другие, его соратники. Поизмывавшись над ней в отместку, они вознамерились ее утопить: затолкали в холщовый мешок, набили его камнями и сволокли в реку.

Признали бы в невольнице ведьму, так не преминули бы ее сжечь. Но они ошиблись, выбрав ей смерть на воде, и Совьон взяла с них плату – когда выбралась в волчий час из черной реки.

Ярость недоученной вёльхи обрушила на них беду – да и не только на них. В тот раз в Совьон пробудилась чудовищная мощь. Юную ведьму не успели научить чарам подобной величины, и Совьон не совладала с поднявшейся волной ненависти и разрушения. Эта волна смела не только виноватых, но и безвинных. Погубила в окрестностях всех зверей и птиц, уничтожила рыбу в реках, жуков в траве. Сделала землю бесплодной, а место – проклятым, не позволило уцелеть ни доброму мужу, ни матери семейства, ни старику, ни ребенку. Прошло много лет, но после того случая Совьон не позволяла черному сердцу взять верх над холодным разумом смертной.

Как она может обречь кого-то нести эту ношу до конца своих дней? Кейриик Хайре никогда не спрашивала ее желания. Она лепила из юной Совьон всесильную вёльху – жертвовать одним, чтобы получить другое, желаемое, становилось так же привычно, как и дышать. Договариваться с самой судьбой, ходить по краю мироздания, видеть и знать то, что больше никто не видит и не знает, и стараться не сойти с ума – нет, Совьон давно от этого отреклась. Она была бы рада забыть и больше никогда не иметь дела с потусторонним миром, но разве тут забудешь?..

– Не обижайся, Жангал, – произнесла Совьон тихо, – но ты даже не догадываешься, о какой тьме мечтаешь.

Страшнее прочего – момент, когда ты оказываешься с тьмой один на один. Не спасет ни Кейриик Хайре, ни десятки учениц, таков непреложный закон. Вёльха со своей силой всегда наедине, и чем больше сила, тем мучительнее.

Жангал хлюпнула носом.

– Я нэ обиж-жаэ…

– Обещаю, – продолжила Совьон, – я и так помогу тебе всем, чем смогу. Хорошо?

Вместо ответа Жангал протянула смугло-желтую руку-веточку и сжала запястье Совьон. Потом встрепенулась и снова принялась за работу.

Когда Совьон готовила отвары из зверобоя и окопника, а Жангал измельчала в порошок полевой хвощ, снаружи шатра раздались шаги. Женщины подумали было, что это воротилась Магожа, отправившаяся со снадобьями к кому-то из князей, однако шаги совсем не походили на ее тяжеловесную прихрамывающую поступь. К ним подходил один из воинов, и Жангал молниеносно, прежде чем ее мог бы разглядеть мужчина, подхватила сброшенное покрывало. Она завернулась в желтовато-зеленую шерсть так, что на виду остались лишь раскосые черные глаза.

Когда в шатер вошел Латы, Совьон поднялась со скамьи.

– А, это ты, дружинник, – миролюбиво сказала она. – Какими судьбами?

Все же он нравился Совьон – неглупый, вежливый и взвешенно-осторожный. Латы рассказывал, что его отцом был родовитый вельможа, казначей при Кивре Горбовиче – может, дело в его крови? В Латы виделось нечто холеное, благородное – в его осанке, улыбке, в том, как он говорил и как на гуратский манер не носил бороды.

– Тебя искал, – ответил он, коротко поклонившись обеим женщинам, хотя кланяться рабыне ему было совсем не по чину.

– Ну так нашел. Что стряслось?

Латы метнул острый взгляд в сторону Жангал.

– Поговорить надо. – Он беспокойно облизнул губы.

Совьон подхватила тулуп и без лишних вопросов вышла из шатра. Лагерь снаружи кипел, как большой котел, – стояли гвалт и лязг, перебиваемые громкими приказами, звуком лопающихся веревок и руганью: на севере, ближе к синеющему лесу, строили метательные орудия. Совьон закуталась в тулуп, поглядывая на стройные ряды шатров. Над ними плыли сгустки дыма – от передвижных плавилен, сооруженных к востоку. Там пришлые кузнецы ковали оружие и выливали из руды ядра для катапульт. Небо было подернуто серым, а ниже лежало ослепительно-белое снежное покрывало. Солнце отсвечивало от рассыпчатых сугробов, лучи множились на крошки бликов, и глазам стало больно.

– Да. – Латы поймал ход ее мыслей. – Вьюга ночью была на диво.

– Как еще шатры не сорвало, – согласилась Совьон. – Ладно, пустое. Зачем позвал?

Латы помедлил. Наклонился и набрал пригоршню снега, потер порозовевшие от морозца щеки.

– Ночью к князьям пришла женщина. Из твоего племени.

– Любопытно. – Совьон вскинула бровь. – Это из какого же?

Латы скривился и не ответил – он смотрел мимо нее, на воинов, упражнявшихся в ратном деле у самой драконьей туши.

– Она пришла поглядеть на князя Хьялму, а потом предложила моему господину задать ей любой вопрос, всего один. Хортим Горбович спросил про свою сестру, Малику, томящуюся у Сармата-змея. Ведьма сказала, что нам незачем торопиться к гуратской княжне, ведь сейчас ее дух там, где пируют древние владыки Гурат-града.

Латы зло разворошил сапогом ближайший сугробик.

– Видела бы ты, что там началось. Мой князь оторопел, а Фасольд едва шатер не разнес. Он любил Малику Горбовну. Оттого рассвирепел и бросился к ведьме, но замер на пути, будто громом пораженный. Он страшно бранился, а ведьма лишь посмеивалась. «Ты, – сказала, – не обвиняй меня во лжи, воевода, мне обманывать не с руки. А с тебя я за обиду и спросить могу».

– Она назвала себя?

Латы внимательно посмотрел на Совьон.

– Да, только я ваши северные имена нехорошо запоминаю. Точно скажу, что имен было два: первое на «М», второе – на «В». – Он сощурил глаза: – Ты ведь знаешь такую?

Слова прозвучали легче выдоха, против воли – уж Совьон не слишком хотела показывать, как много знает.

– Моркка Виелмо. – Где-то, в самой глубине, еще лелеяла надежду, что это не она, что это другая вёльха с именами на те же буквы, но…

– Да, – хмыкнул Латы, – похоже звучит. Эта ведьма верно пророчит?

Голос Совьон был горек и сух:

– Если чары позволили Моркке Виелмо что-то увидеть, значит, так оно и есть. Княжна Малика мертва, Латы. Мне жаль.

Дружинник стиснул зубы, помолчал с мгновение. А когда собрался с силами, сказал хрипло:

– Похоже, один мой князь остался. Ему будет тяжело перенести смерть сестры… Проклятая ведьма! Зачем ей понадобилось говорить это моему князю? Зачем он узнал о потере раньше срока?

– Наверное, на то были причины, – уклончиво ответила Совьон.

Латы резко повернулся к ней.

– Сил моих больше нет, – проговорил отчаянно и устало. – Куда ни плюнь, везде колдовство – с тех самых пор как я приехал в Варов Вал. Ведьма обратилась ко мне. Я не из робких, но она так посмотрела, будто в самую душу заглянула. «Ты ли, – спросила, – привел в лагерь женщину с полумесяцем на скуле?» Мне скрывать нечего. Сказал, что я.

Страх ледяным ужиком обвил сердце.

– Она просила передать, что прощает тебя – за то, что ты сбежала, и за то, что сотворила с ее старшей сестрой.

– Да неужели? – Совьон оторопела. – Так и сказала?

Латы пожал плечами.

– Мол, толку ей сердиться, если скоро ты сама с ее сестрой встретишься?

Совьон все хорошо расслышала, но зачем-то переспросила:

– Что?

Она попыталась втянуть воздух, но вдоха не получилось. Мельком взглянула наверх, и солнечные лучи полоснули обжигающей болью. Совьон показалось, что это прозрачное небо накренилось, и еще чуть-чуть – и ее бы задавила заляпанная дымом плита.

– …встретишься с ее сестрой. А где сестра этой ведьмы?

Свет стал невыносим, и Совьон прикрыла глаза ладонью.

– Не в мире живых.

Краем глаза она едва различала расплывчатого Латы и цветные пятна рокочущего лагеря.

– Что это значит?

Лишь то, что Моркка Виелмо, одна из сильнейших вёльх, живущих в Княжьих горах, предсказала Совьон скорую смерть.

– Прости, – прохрипела Совьон: язык присох к небу, – давай поговорим попозже. У меня ужасно разболелась голова.

Латы окликал ее и продолжал что-то говорить, но она уже не слышала. Совьон побрела вдоль шатров не разбирая дороги, пропуская мимо ушей гремящие вокруг разговоры и крики. Все было привычным – люди упражнялись с копьями и мечами, плавили руду, строили метательные орудия. Стряпчие готовили пищу в котлах под открытым небом, а вдалеке воины валили синий лес. Ржали кони и хрустел снег, пахло дымом и наваристой похлебкой, а еще, остро, – нечистой человеческой кожей.

Совьон поразило то, как явно она различала собственный страх: самый приземленный и природный, точащий внутренности, будто юркий язычок огня. Сколько она думала о смерти, сколько ее пророчила и сколько приносила – разве она, воительница и почти вёльха, может бояться умереть? Она была недовольна собой, но ничего не могла поделать.

Совьон едва не натолкнулась на мужчину, везущего на волокуше дрова. Остановилась и крепко зажмурилась.

До чего же она, оказывается, труслива. Небесные пряхи отмерили ей тридцать четыре года, немалую горсть бед и крепко сбитый клубок пройденных дорог. А ей все мало, все хочется еще – больше путешествий и встреч, больше деревень и холмов, долин и ручьев. Совьон разочарованно покачала головой: она думала, что, когда придет ее час, будет гордой и стойкой, а не такой… потерянной.

Она одернула себя. Резко смахнула со щек леденеющие дорожки слез и направилась обратно к знахарскому шатру.

Моркка Виелмо сказала: «Скоро». Но что значит «скоро» для нее, живущей на свете гораздо дольше прочих человеческих женщин? День? Неделя? Месяц?

Февраль клонился к концу, а Совьон все еще была жива. Она не отказывалась от дел и не пыталась ускользнуть от рока – все равно бесполезно. Поэтому она, как и прежде, упражнялась с оружием и учила новобранцев держать меч и топор: настоящих воинов в лагере было меньше, чем добровольцев из княжеств, а Совьон показала себя терпеливым наставником. Скрепя сердце воевода Фасольд разрешил ей – женщине – помогать ему, обучая их ратному делу. Совьон по-прежнему приходилось выслушивать довольно ядовитых слов, но она давно свыклась, и даже самые ворчливые речи Фасольда были для нее не более чем неудачными шутками старого вояки.

В последнее время ей нравилось совершенно все.

На поле для упражнений она проводила время с утра до глубокого вечера – ее ученики менялись: кто-то приходил со строительства орудий, а кто-то, напротив, уходил. Ближе к ночи она шла в шатер Магожи, где помогала готовить снадобья, а потом выходила к ближайшему из походных костерков. Жангал садилась рядом, штопала и мурлыкала себе под нос тукерские песни, Совьон – слушала их и волей-неволей следила, как бы рабыню никто не уволок. Иногда к ним приходил Латы и приносил с собой отзвук веселья разнузданных княжьих сподвижников. Совьон хотела бы спросить, зачем он приходил к их костерку, если ему были рады в шатре Хортима Горбовича: какой толк ему сидеть здесь, на бревнах, и мерзнуть? Ветер трепал знамена, а колкие снежинки струились в пламя – у Латы наверняка нашлись бы дела приятнее, чем слушать тихие тукерские напевы или наблюдать, как Совьон поигрывала ножом. Совьон, может, и хотела бы спросить, но нужды не было – раз приходил, значит, нравилось. Вот она и молчала.

Она решила жить так, как жила бы без пророчества Моркки Виелмо, и теперь ощущала всё полнее и ярче. А когда ее попросили, без колебаний согласилась привезти древесину из лесной чащи. Совьон была полезна тем, что, в отличие от многих, умела хорошо считать и без труда бы определила, достаточно ли стволов собрались везти в лагерь.

Это было ясное хрустально-голубое утро. Искрилась лесная поляна, усыпанная белоснежным снегом. Вдоль замерзшей речки стояли две телеги – мужчины еще тяжело тянули и шумно опускали одни стволы на другие, плотно оплетенные бечевой.

В тот день Совьон было удивительно легко на душе – может, потому, что ее вырастили в Висму-Ильнен и в любой, даже самой дремучей чаще она чувствовала себя спокойнее, чем в княжеских хоромах. Она смотрела на синие кроны, вокруг которых летал ее ворон, и поглядывала на мужчин («Гой, да… Навались!»), тягавших стволы. Силы ее рукам было не занимать, но тогда от нее требовалось не это. Оттого Совьон, наслаждаясь воздухом и утром, ходила вдоль речной каемки, похрустывая свежим снегом. Она бы даже не отказалась взлететь в седло и умчаться вдаль, еще дальше от лагеря, еще дальше от людей, точно озорная девчонка, – так ей стало весело и хорошо. Конечно, такого она бы себе не позволила, но мысль была приятна.

А потом все резко, в одночасье, изменилось.

Трепыхнулись мохнатые ели. С хвойных лап, раздувая белые облака, покатились комья снега, и на поляну вышли они – двое. Не привыкшие таиться и выжидать. Ведомые лишь одной целью: если встречаешь не друга, не союзника – уничтожай.

Осознание пришло слишком поздно. Уже потом, когда разум поверил ошалевшим глазам, поднялась суматоха, и жалобно взвыл рог, но куда там!.. Лагерь находился слишком далеко, и помощи ждать было неоткуда.

Всем им, приехавшим за древесиной в то утро, просто не повезло. Каменные воины, соглядатаи Ярхо, давно исследовали север и подходили к княжьему лагерю со стороны леса. В то утро они случайно наткнулись на живых людей, и это означало только одно: гибель.

Второй раз взвыл рог, и его подхватило лесное эхо. Мужчины были вооружены топорами, но лезвия лишь тупились о гранит кольчуг. Раздался влажный хруст, и на снег хлынуло горячее, красное.

Прежде Совьон никогда не видела каменных воинов. Даже сейчас она не успела хорошо их рассмотреть – ни их серых лиц, испещренных ударами мечей, ни доспехов со сколами. Только оценила их проворные движения и тяжелый удар. Их было всего двое, но с противниками они расправлялись страшно ловко и искусно. Еще бы! Какое сопротивление им мог оказать десяток насмерть перепуганных людей? Из них опытных ратников – всего несколько.

В вышине каркал ворон Совьон, а на поляне, у самой реки, кричали мужчины. Кто-то, отброшенный каменным кулаком, проломил лед и пошел на дно. Вопль быстро закипал в горле и так же быстро затихал. Самые юркие из оставшихся в живых уже отвязывали коней от телег и вскакивали в седла, намереваясь скакать назад, к лагерю; не все успевали.

У Совьон даже не возникло мысли бежать. В бою не было место оцепенению или страху – как и всегда, по телу растекался огонь. Душа плавилась от мозга и до пальцев ног, мышцы сокращались, а кровь бурлила. Но когда она налетела на одного из каменных воинов, ее меч со звоном оттолкнулся от гранитной руки. Совьон выдержала первый удар, отразила второй. Отступая к реке, допустила опасную, ненужную мысль: она сражается с тем, кого нельзя убить. Значит, все, что она делает сейчас – лишь отсрочивает неизбежное.

С ее губ сорвался рык. Лезвие меча скользнуло по каменной груди противника, высекая чудовищный звук – разве что искры не прыснули. Совьон тут же опрокинули навзничь, и перед ней кувырком возникло небо, в котором вился ее ворон. Птица спикировала на каменного воина и забила крыльями, вереща почти по-человечески, но у соглядатая Ярхо не было глаз, которых ворон мог бы выцарапать, и кожи, которую бы он сумел порвать. Совьон поднялась на ноги. Вытерла темную кровь, слепившую ресницы, – она не заметила, когда ей успели разбить лицо. Может, при ударе ей сломали и какое-нибудь из ребер, но ярость клокотала внутри, и Совьон не почувствовала боли.