Знахарь

Глава XI

Приходской ксендз Пэлька был уже в преклонном возрасте. Спал он мало и просыпался рано. У него были какие-то нарушения в работе пищеварительного тракта, по этой причине не заморив червячка он чувствовал себя отвратительно. Посему к заутрене, как правило, звонили около семи, а в семь часов ксендз Пэлька уже выходил к алтарю.

Чтобы успеть в костел, Марыся должна была вставать в шесть часов, и поэтому она постоянно недосыпала. Молитва в костеле приносила ей такое успокоение, что на протяжении нескольких дней она не пропустила ни одной службы. Став в углу за амвоном на колени, она горячо молилась, прося Бога простить ей грехи, снять с нее огорчения и печали, которых так много свалилось на ее голову, послать ей радость, а еще дать счастье человеку, которого она полюбила.

На хорах исполнялись удивительные церковные мелодии, в которых не слышалось ни грусти, ни веселья, только какое-то дивное всепоглощающее спокойствие вечности, небесный покой, какой звездными ночами опускается на землю.

Этот покой заполнил костел, застыл в белых изваяниях апостолов и святых, расплылся в истершихся ликах почерневших икон, звучал в долетающих от алтаря молитвах и наполнял измученные души верующих, которые пришли сюда за успокоением.

Марыся выходила из костела с предчувствием перемен. Ей казалось, что вот-вот все изменится и счастье придет к ней. Ее вера в лучшее была так сильна, что однажды утром, когда она возвращалась из костела и увидела возле магазина пана Лешека, то даже не удивилась.

— Пан приехал, — повторяла она дрожащим голосом, не в силах скрыть своей радости, — приехал…

После разлуки он показался ей необычайно серьезным и собранным. Марыся заметила это, несмотря на свое волнение, переросшее в замешательство. Она растерялась, когда он поцеловал ей руку на улице, на людях.

Как только они оказались внутри магазина, Лешек взял ее за руки и, глядя Марысе в глаза, сказал:

— Я никогда и никого так не любил, как тебя. Ты мне очень нужна. Согласишься ли ты стать моей женой?

У Марыси подогнулись колени, голова закружилась.

— Что вы… что вы… говорите… — произнесла она, заикаясь.

— Прошу тебя, Марыся, стать моей женой, очень тебя прошу.

— Но… это невозможно! — почти прокричала она.

— Почему невозможно?

— Вы подумайте! — она вырвала свои руки. — Вы же шутите!

Лешек нахмурил брови.

— Ты не веришь мне?

— Нет-нет, я верю, но разве вы подумали… Боже! Представляю себе, что будет! Ваши родители… А эти здесь, в городке… Они отравят вам жизнь, заклюют… Возненавидят меня…

Чинский кивнул головой.

— Да, разумеется. Я все это предвидел. Знаю, что нас ждет много испытаний, преследований, насмешек. Но, имея право выбора, я согласен ради тебя на любые трудности, ведь я люблю тебя. Но если ты этого не понимаешь, значит я ошибался и ты меня не любишь.

Она с укором посмотрела на него.

— Я?.. Я вас не люблю?..

— Марысенька!

Он заключил ее в объятия и осыпал поцелуями. Его пылкость и сила, с которой он привлекал ее к себе, парализовали Марысю. Ей не хотелось защищаться, да она и не могла, потому что в эти минуты она была безмерно счастлива. Она могла поклясться, что с сотворения мира ни одна девушка не испытывала такого счастья.

Если раньше в ее мыслях и появлялись незначительные упреки в адрес Лешека, то сейчас от них не осталось и следа. Конечно, она не верила в реальность их брака. Но уже то, что он решился на такой шаг, преодолел себя и ради нее готов идти на лишения, свидетельствовало о его благородстве, о глубине чувств, об исключительности его натуры. Если бы у нее спросили сейчас, существует ли человек более достойный, она бы с чистой совестью сказала, что лучше Лешека нет никого.

Для него не было секретом, что по нему вздыхают самые богатые и самые красивые девушки, что лучшие дома жаждут заполучить его в зятья, что немногие молодые люди могут равняться с ним по знатности, богатству и образованию. Иногда, в разговоре он упоминал фамилии титулованных приятелей, подчеркивая свою принадлежность к высшему свету и пренебрежительно отзывался о людях из городка.

И вдруг этот светский юноша решил жениться на ней, бедной, безродной сироте, которую даже в глухом, захолустном городке считают приблудой, не имеющей ни друзей, ни гроша за душой. Правда, среди других местных девушек ее отличало хорошее образование и воспитание. Но разве ее воспитания, образования и манер достаточно, чтобы быть принятой в его среде?..

Отец, которого она потеряла еще ребенком, кажется, был врачом, а отчим, которого она любила, как отца, был только лесничим, скромным чиновником в поместье. Зато мать, действительно, происходила из знатного рода, но здесь ее знали как бедную учительницу музыки и языков, а позднее только как швею.

Разве такие люди, как супруги Чинские, вращающиеся в аристократических кругах, где большое внимание придается происхождению и родословной, смогли бы согласиться с таким браком их сына?..

Придя в себя, Марыся начала говорить об этом Лешеку. Он слушал внимательно, не прерывал, а когда она закончила, сказал:

— Какое все это имеет значение, если мы любим друг друга?

— Никакого. Я буду любить вас всегда, вас, единственного, до самой смерти! — прошептала она едва слышно. — Я готова на любую жертву, на любое унижение. Ноты…

— Что я? — почти с гневом спросил Лешек.

— Ты… это сделает тебя несчастным, разочарует, сломит…

Он вскочил.

— Марыся! Марыся! Как тебе не стыдно! Ты оскорбляешь меня! Как ты можешь не верить в мои силы?..

— Нет, не в этом дело, — возразила она, — я верю в тебя! Но не имею права подвергать таким испытаниям. Я не хочу стать для тебя обузой. Я и так уже очень, очень счастлива…

— Вот это хорошо. Ты уже счастлива, а обо мне не подумала! Да?.. Я могу и дальше быть несчастным, потому что ты вбила себе в голову, будто можешь стать для меня обузой! Постыдилась бы! Чтобы такая интеллигентная и рассудительная панна говорила подобные глупости! И вообще, кто дал тебе право решать мою судьбу? Она не имеет права подвергать меня испытаниям! А я хочу, я должен и точка! Или ты считаешь меня маменькиным сынком, который всю жизнь должен держаться за ее юбку? Неужели мир так тесен, чтобы в нем не нашлось для нас места? Не бойся! Ты меня еще не знаешь. Я в состоянии постоять за себя. Вот увидишь!

Он улыбнулся и снова привлек ее к себе.

— Хотя бы ты не осложняй мне борьбу за наше счастье. Иначе доведешь меня до безумия, и я пущу себе пулю в лоб!

— Лешек! Родной мой, любимый, — она нежно обвила руками его шею.

— Вот увидишь, моя Марысенька, мы будем самой счастливой парой!

— Да, да, — она прижималась к нему, не в силах думать, протестовать. Она верила ему и он развеял все ее сомнения.

Лешек достал из кармана маленькую коробочку, а из нее извлек перстенек с сапфирами.

— Это мой охранный знак, — весело сказал он, надевая перстенек ей на палец. — Чтобы помнила, что являешься моей неделимой собственностью.

— Какой красивый!

— У этих камешков цвет твоих глаз, Марысенька.

Она долго присматривалась к перстенечку, наконец с удивлением и благоговением произнесла:

— Так значит я… обручена?..

— Да, милая, ты моя невеста.

— Невеста… — повторила она и с грустью добавила: — Но я не могу подарить тебе кольца… Нет у меня. Последнее мамино продали, чтобы оплатить похороны. Оно тоже было с сапфирами, и мама очень любила его, хотя оно было намного скромнее этого перстня.

В ее глазах появились слезы.

— Не вспоминай о грустном, — сказал Лешек. — А я и без обручального кольца не забуду, что я уже пленник, самый счастливый пленник, который вовсе не жаждет освобождения.

— Боже! Боже! — прошептала она. — У меня кружится голова. Это так неожиданно…

Он рассмеялся.

— Так ли неожиданно? Ведь мы знакомы около двух лет.

— Да, но развей могла предположить, что все закончится таким образом!

— Все будет в порядке.

— Просто не верится, что это не сон. И… правда, мне страшно…

— Чего ты боишься, Марысенька?

— Что… что все это развеется, исчезнет, что нас разлучат.

Лешек взял ее за руку.

— Конечно, мое сокровище, мы должны быть предельно осторожными, мы должны остерегаться любых интриг. Поэтому все следует сохранять в тайне. Никто, абсолютно никто не должен знать о нашем обручении. Я уже придумал план. Когда я приведу его в исполнение, мы сразу поженимся. И тогда, пусть все хоть на голове стоят, ничего не добьются. Только помни: главное — молчание!

Марыся улыбнулась.

— Я и так никому бы не сказала, ведь высмеют только, никто не поверит. Неужели вы думаете, пан Лешек, что у меня есть кому излить душу? Разве что только один дядя Антоний…

— Знахарь с мельницы?.. Нет, ему тоже ничего не говори. Хорошо?

— Клянусь.

И Марыся сдержала свое обещание. Сдержала, хотя, скажи она всю правду, не случилось бы многих неприятностей.

Неприятности начались с приходом в магазин пани Шкопковой. Женщина по натуре добродушная, она, очевидно, поддалась настроению, царившему в Радолишках. Застав в магазине пана Лешека, она демонстративно села за прилавком, тем самым давая понять, что быстро уходить не собирается. Когда молодой человек уехал, она гневно набросилась на Марысю:

Опять за свое! И когда же ты, наконец, опомнишься! Вот какой благодарности я от тебя дождалась за хлеб и ласку!

— Боже правый! — умоляюще посмотрела на нее Марыся. — Что же я вам плохого сделала?

— Что плохого? — взорвалась пани Шкопкова. — А то, что скоро весь город начнет в глаза говорить, что у меня в магазине дом свиданий! Что плохого?.. А то, что это все происходит в моем магазине!..

— Но что происходит?!

— Разврат! Да, разврат! Позор! Для того я тебя растила? Для того заботилась о тебе, чтобы сейчас во всем меня попрекали?.. Чего этому барчуку, донжуану и вертопраху здесь нужно?..

Марыся молчала. Пани Шкопкова выдержала паузу и ответила на собственный вопрос:

— Так я тебе скажу, чего ему надо! Я тебе скажу! Он охотится за твоей невинностью! Вот что! Он хочет тебя своей любовницей сделать! А ты, глупая, еще глазки ему строишь и заманиваешь этого типа на собственную погибель, на собственный позор! А знаешь, что тебя ждет, если поддашься искушению? Нищенская жизнь и тяжелая смерть, а после смерти вечное проклятие! Если собственного ума еще нет, то слушай меня, старую! Ты что думаешь, я просто так языком болтаю? Для собственного удовольствия? Пусть собакам такое удовольствие останется. У меня сердце болит, будто кто ножом колет. Прибегает ко мне сегодня эта ведьма Кропидловская и орет: «У тебя что — глаза повылазили? Неужто не видишь, что этот, как его там, мотоцикел снова возле магазина стоит?.. Как же это ты позволяешь своей воспитаннице такое распутство? Или она забыла про кару Господню?» Так я ей отвечаю: «Дорогая пани Кропидловская, это, извините, не ваше свинячье дело! А вообще, если хочешь правду знать, я занята. Видишь: тесто в макитре прет через верх — мне что, по-твоему, бежать в магазин?» А она мне на это: «Смотри, уважаемая пани Шкопкова, пока ты будешь следить, как твое тесто растет, у твоей воспитанницы тем временем известное место вырастет!» Как услышала это, так вся и похолодела! Чуть руки-ноги не отнялись, и все из-за тебя! Так-то ты за мою доброту, за мое сердце платишь… Всякая мерзавка мне тобой глаза колет… На старости лет…

Пани Шкопкова расчувствовалась и захлюпала носом.

Марыся взяла ее руку и хотела поцеловать, но хозяйка, видимо, рассердилась не на шутку, потому что вырвала руку и закричала:

— Твои извинения не помогут!

— Пани, а за что же я должна извиняться? — отважилась спросить Марыся.

— За… за что?.. — у пани Шкопковой аж дыхание перехватило.

— Ну да. Такой человек, как пани Кропидловская, во всем найдет что-то плохое. А тут ничего плохого нет. Пани очень несправедливо осуждает пана Чинского. У него нет дурных намерений. Это очень порядочный и интеллигентный человек.

— Из кармана ни у кого не вытащит, — гневно прервала ее пани Шкопкова, — но если дело касается девушки, то все мужчины одинаковые свиньи.

— Совсем нет. Другие, может быть. Не знаю, но он не такой.

— У тебя еще молоко на губах не обсохло, вот что! Я тебе говорю: выгоняй барчука, если хочешь сохранить доброе имя и мое расположение, — добавила она.

— Как же я могу его выгнать? Сказать, чтобы он не приходил в магазин?

— Да, именно так.

— Он, в свою очередь, ответит, что это не мой магазин и зайти в него имеет право любой человек.

— Зайти, но не болтать часами.

— Так я скажу, что пани не желает, чтобы он приходил.

— Можешь и так сказать.

— А что будет, если он оскорбится? Если Чинские перестанут у нас покупать, так, как это случилось с Войдыло?

Пани Шкопкова нахмурилась. Этого обстоятельства она сама опасалась больше всего, и аргумент, хотя и не очень искренний, но вовремя выдвинутый Марысей, сделал свое дело.

— Да, — проворчала она, — так нельзя. Но что ты мне морочишь голову? Будь любезна избавиться от нею!

— Скажите, как, — упиралась Марыся.

— Я тебя научу! — прекратила дискуссию пани Шкопкова, решив пойти за советом к ксендзу.

Дни летели нескончаемой чередой. Молодой инженер ежедневно, хоть на полчаса, заезжал к Марысе. Правда, в магазине он сидел теперь меньше, чем прежде, но лишь потому, что у него не было времени. К удовлетворению родителей он начал работать на фабрике. Лешек последовательно вникал в тонкости бухгалтерского учета, управления, производства, закупки сырья и реализации. Он что-то рассчитывал, делал пометки в блокноте и мимоходом, в разговоре с родителями, предложил несколько толковых проектов реорганизации фабрики.

Отец не скупился на похвалу, мать же молчала, что являлось у нее высшей степенью одобрения. Однажды после обеда она спросила:

— Лешек, не собираешься ли ты помогать нам в управлении фабрикой?

— Да, мама, собираюсь, — кивнул он головой. — Но при определенных условиях.

— Какие же это условия?

— Хочу упорядочить свою жизнь.

— Как ты это понимаешь?

— Очень просто. Я должен знать круг своих обязанностей, пределы компетенции, словом свое место. И должность.

Пани Элеонора посмотрела на него не без удивления.

— Но ты же наш сын.

— Я счастлив, — поклонился он с улыбкой, — но это не определяет мое положение. Видишь ли, мама, я во всем люблю ясность, особенно когда дело касается меня лично. До настоящего времени я брал из вашего кармана столько, сколько хотел. Сейчас я хочу работать и получать постоянный оклад. Я не предлагаю, чтобы вы полностью доверили мне управление фабрикой. Ну, скажем, поручите мне руководство производственным отделом.

— Да и сейчас ничего не мешает тебе…

— Конечно. Можете считать меня чудаком, но я не смогу, не хочу, ну и не буду работать иначе. Я знаю, что ты мне скажешь, мама. Ты скажешь, что я являюсь вашим наследником, что все когда-нибудь станет моей собственностью и что было бы смешно занимать должность на предприятии своих родителей. Но, видите, для счастья, спокойствия и для собственного удовлетворения мне нужна личная независимость. Я должен иметь свою работу, свою должность и свои деньги. И это мое условие.

Пан Чинский сделал неопределенный жест рукой.

— Условие несколько странное, но, в конце концов, не вижу причины, чтобы считать его невозможным.

— Зачем тебе это? — резко спросила пани Элеонора, испытующе глядя в глаза сына.

— Тебя удовлетворит, мама, если я скажу, что мне нужна самостоятельность?

— Самостоятельностью можно очень плохо воспользоваться.

— Разумеется. Но вы можете обезопасить себя предварительными условиями. Например, если подтвердится, что я не справляюсь со своими обязанностями, что продукция качественно или количественно ухудшается, что организационные вопросы не решаются, что по моей вине возникают потери, вы можете освободить меня от занимаемой должности.

Пан Чинский рассмеялся.

— Ты говоришь так, будто нам следует заключать с тобой формальный договор.

— А почему бы и нет? — продемонстрировал удивление Лешек. — Конкретное положение сторон облегчает взаимоотношения. Я хочу быть обычным работником, таким, как пан Гавлицкий или Слупек: у них ведь контракты. В них оговорены оклады, жилье и премиальные. Я не вижу причин, по которым вы могли бы мне отказать в этом.

Воцарилась тишина. Лешек чувствовал, что через минуту с уст матери снова сорвется вопрос: «Зачем тебе это?..»

Откашлявшись, он добавил:

— Обязательным и добросовестным работником я смогу быть лишь в том случае, если буду связан договором. Иначе я всегда буду помнить, что являюсь сыном хозяев и что мне все сойдет с рук. Вам следует радоваться, что я сам решил остепениться.

— Хорошо, — ответила пани Элеонора, задумавшись. — Мы подумаем об этом.

— Благодарю вас, — Лешек встал, поцеловал руку матери, попрощался с отцом и вышел.

Он всячески старался доказать, что стал другим человеком, но в душе дрожал при мысли, что мать догадается о его намерениях и тогда категорически откажет. Поэтому, чтобы отвести от себя подозрения, он начал бывать в домах местных сливок общества, навещать даже дальних соседей, а по возвращении домой рассказывать новости и давать подробное описание внешности и характеристику панн, с которыми проводил время. Родителей это должно было утвердить во мнении, что стабилизация, которой он так активно добивался, связана с его планами устройства семьи и, естественно, с поисками невесты.

В Радолишки из Людвикова вела дорога с твердым покрытием. Однако, сделав крюк в десять километров, можно было добраться до городка по проселку, что вел на Божичек или Вицкуны. И Лешек, соблюдая все меры предосторожности, с этого времени пользовался только этой дорогой. Прямо в Радолишки он ехал лишь в том случае, если свое пребывание там мог обосновать необходимостью сделать покупки. И тогда уж он мчался как сумасшедший, чтобы урвать лишних пятнадцать минут для общения с Марысей.

Занимаясь фабрикой, Лешек освобождался чаще всего в послеобеденное время, поэтому иногда встречал в магазине знахаря с мельницы. Он немного побаивался этого серьезного бородача с печальными глазами и могучими плечами. Он был уверен, что знахарь смотрит на него недоброжелательно и даже угрожающе, хотя Марыся заверила его, что это самый замечательный человек на свете.

— Может быть, он испытывает некоторое недоверие к тебе, но ты сам в этом виноват. Если бы ты позволил рассказать ему о нашей помолвке, я уверена, он сразу же полюбил бы тебя.

— Нет, я предпочитаю осмотрительность, — усмехнулся Лешек. — А проявлений его симпатии готов подождать. Многого не потеряю!

Марыся осуждающе посмотрела на него.

— Лешек! Нехорошо насмехаться над благороднейшим человеком и моим большим другом.

— Извини, любовь моя. Но ты знаешь, вряд ли стоит уделять ему столько внимания. Может быть, этот знахарь и является образцом благородства, возможно, он, действительно, лечит, во что я не очень, правда, верю, но он ведь простой мужик. Зачем тебе эта дружба с простолюдином? Она покачала головой.

— Зачем эта дружба?.. Видишь ли, Лешек, у тебя есть родители, и ты не знаешь, что значит быть сиротой, не иметь никого, абсолютно никого. Тогда каждая рука, протянутая с помощью и состраданием, пусть огрубевшая от работы, самая натруженная, — это большое сокровище. Бесценный клад. Ты этого не поймешь!

— Но я понимаю, Марысенька, понимаю, — устыдился Лешек. — И черт меня возьми, если я не вознагражу достойно того, кто мою единственную, мою самую драгоценную… Я его люблю.

Марыся рассказала ему о том, что пообещал ей знахарь, когда она испугалась, что потеряет работу у пани Шкопковой.

— Сейчас ты понимаешь, какое у него сердце?

Лешек был потрясен.

— Да! Исключительной доброты человек! Но и мы будем не хуже. Пусть только все у меня устроится, и он получит в Людвикове приличный дом и пожизненную пенсию. Знай, Марыся, кто уберет камешек из-под ног твоих, тому обеспечена безграничная моя благодарность. При первой же встрече я дам ему немного денег…

Марыся рассмеялась.

— Ты его совсем не знаешь. Он вообще денег не берет, лечит в основном бесплатно. Кроме того, ты ведь сказал, что это простой мужик. Так вот представь себе, что у меня на этот счет очень большие сомнения.

— Это почему?

— Представляешь, мне кажется, что он знает французский язык.

— Мог быть в эмиграции. Много мужиков ездило на работу во Францию.

— Нет, — возразила Марыся. — В таком случае он умел бы только говорить по-французски, а он читал и к тому же стихи. Только не проговорись в ею присутствии, ради Бога, что знаешь об этом.

— Почему?

— Потому что одно только воспоминание об этом производит на него тяжелое впечатление! Я убеждена, что в его жизни кроется какая-то большая тайна.

— Ты предполагаешь, что это интеллигентный человек, скрывающийся под одеждой простолюдина?

— Не знаю, скрывающийся ли. Я готова поклясться, что такой человек не мог совершить ничего бесчестного, вынудившего прятаться. Но он интеллигентный человек. Обрати внимание на выражение его глаз, на некоторые движения, на манеру разговаривать. Возможно, мне кажется, но когда я разговариваю с ним, у меня такое чувство, что умственно он стоит значительно выше меня.

— Бывают умные мужики, — заметил Лешек и задумался. — Есть! Это очень простой способ. Мы легко можем проверить и установить, интеллигент он или мужик. Нужно только найти к нему разумный подход.

— Лешек! Но я ни за что на свете не хочу…

— Знаю, знаю! У меня тоже нет таких намерений. Я не собираюсь вторгаться в его тайну, если она вообще существует. Я хочу только проверить свою мысль. Ручаюсь, он даже ничего не заметит.

— Все равно, — недовольно сказала Марыся. — Это нехорошо.

— Как хочешь. Можно обойтись и без этого, — согласился Лешек.

Но согласился он только внешне и решил при первом же удобном случае провести опыт. Он очень любил раскрывать всякие тайны. Еще в раннем детстве зачитывался Королем Меем, а позднее рассказами Конан Дойла. Иногда даже ребусы пленяли его.

Метод, который пришел ему в голову, был до смешного простым. В разговоре со знахарем нужно было употребить несколько таких слов, которых простой мужик знать не может. Если он поймет смысл фразы или вопроса, станет совершенно очевидно, что он не тот, за кого себя выдает. И только тогда можно будет продвинуться дальше в расследовании причин…

В один из ближайших дней, проезжая окольной дорогой в Радолишки, Лешек встретил знахаря, возвращающегося из городка. Заглушив мотор, он поздоровался и, указывая на пучок каких-то трав, собранных, по всей вероятности, в придорожных канавах, спросил:

— А от какой болезни это помогает, пан Косиба?

— Это дудник. От сердца помогает, — вежливо, но холодно ответил знахарь.

Чтобы смягчить его и склонить к дальнейшей беседе, Лешек рассмеялся.

— А вы не знаете, какое лучше лекарство от любви?

Знахарь поднял глаза и четко произнес:

— Для любви, молодой барин, лучше всего — порядочность.

Он приподнял шапку и пошел дальше. Лешек с минуту стоял неподвижно, ошарашенный ответом, которого не ожидал, потом догадался, о чем хотел сказать ему знахарь и проворчал себе под нос:

— М-да… В уме и сообразительности ему не откажешь!

Приехав в городок, он рассказал Марысе о встрече и добавил:

— Должен признаться, что знахарь сконфузил меня, хотя я и не заслужил.

— Но он ведь об этом не знает, — заметила Марыся.

— Разумеется. Но мне чертовски хотелось выложить ему всю правду. А вообще меня мучит эта тайна. Охотнее всего я раструбил бы о нашей помолвке на каждом перекрестке, но еще нельзя. Поспешность перечеркнула бы мои планы.

Сейчас Лешек старался не только в Людвикове, но и в Радолишках не привлекать внимания обывателей к своим визитам. Иногда он оставлял мотоцикл возле корчмы или во дворе у Глазера, торговца лошадьми, а в магазин приходил пешком. Все-таки это не так бросалось в глаза.

По всей вероятности, до Людвикова не доходили новые сплетни, так как родители не вспоминали ни о чем: наоборот, они доброжелательно присматривались к работе сына на фабрике. К прежнему разговору больше не возвращались. Не начинал его и Лешек, опасаясь, что в его нетерпении могут усмотреть причины, побуждающие его вести себя подобным образом.

Однажды в пятницу он снова встретился со знахарем Косибой, на этот раз в магазине. Старик разговаривал с Марысей, и, когда Лешек входил, на бородатом крупном лице знахаря еще светилась улыбка. Вероятно, он был в хорошем настроении, и Лешек решил воспользоваться случаем, чтобы провести намеченный эксперимент. Он поздоровался со знахарем предельно вежливо и даже добросердечно, а потом как бы невзначай спросил:

— Пан родом из Крулевства, однако он не тоскует по родным краям?

— Там у меня никого не осталось, поэтому и не тоскую.

— Странно. Я еще слишком молод и не имею опыта, но от старших слышал, что на чужбине их мучила ностальгия. Пан не чувствует ее?

— Чего? — у знахаря задрожали веки.

— Ностальгии, — повторил Лешек.

— Нет, — покачал головой знахарь. — Здесь та же земля, не чужбина.

Ответ не совсем развеял сомнения Лешека, и он заметил:

— Да, но другие люди, другие обычаи. Зачастую непросто акклиматизироваться на новом месте.

Знахарь пожал плечами.

— Я странствовал по всей стране. Мой дом везде и нигде.

Но и это не удовлетворило Лешека. Смысл незнакомого слова знахарь мог понять из целой фразы. Следовало построить вопрос поточнее.

— Я слышал, здесь люди относятся к вам хорошо. У вас большая фреквенция?

Косиба кивнул головой:

— Да. Больше всего весной и зимой, летом меньше болеют.

У Лешека сильнее забилось сердце. Сейчас он был уже почти уверен, что предположения Марыси оказались верными, но заметил еще:

— Вы бы собрали целое состояние, если бы не были таким филантропом.

Знахарь или не понял, что его экзаменуют, или ему это было безразлично. Как бы то ни было, он добродушно улыбнулся.

— Это не филантропия, — сказал он. — Просто для меня важно помочь страдающим, а состояние… меня не интересует, но вам, богатому, это трудно понять.

— Почему?

— Потому что богатство одурманивает. Богатство добывается для служения какой-то цели, оно должно стать средством в ее достижении. Но когда оно добыто, то затмевает собой все на свете и подчиняет себе самого человека.

— Значит, оно из средства достижения цели становится самоцелью?

— Да, конечно.

— Исходя из этого принципа, вообще небезопасно иметь что-нибудь, поскольку человек может стать невольником своей собственности?

— Да-да, — мягко согласился знахарь. — Но опасность появляется только тогда, когда человек этого не понимает, когда забывается.

Марыся молча прислушивалась к беседе и догадывалась, что Лешек затеял ее неспроста. Сейчас она не сомневалась в правильности своих предположений: знахарь Антоний Косиба не был простым мужиком. В свое время он получил образование и вращался в среде образованных людей. К такому же выводу пришел и Лешек.

После того как знахарь ушел, он сказал:

— Ты знаешь, это поразительно! Этот человек мыслит абстрактными категориями, понимает логику и четко знает значение таких терминов, которых простые люди никогда не употребляют. Могу поклясться, что здесь, действительно, кроется какая-то тайна.

— Вот видишь!

— Но не это сейчас меня интересует. — продолжал Лешек. — Больше всего меня поражает другое. Этот человек, несомненно, очень интеллигентен. Предположим, что по каким-то неизвестным причинам он решил выдавать себя за мужика. Наверное, ему так нужно, поскольку он продолжает жить, как мужик, работает, как мужик, одевается и даже разговаривает, как мужик. И вдруг он позволяет втянуть себя в разговор, который выдает его с головой! Именно это совершенно непонятно! Как же так? Столько сделать, чтобы сходить за простолюдина, и попасть в откровенную западню! Что-то тут не то! Похоже, что ему не надо больше скрываться. Черт возьми! Меня увлекла эта загадка!

Марыся взяла его за руку.

— Вот видишь, какой ты нехороший, а ведь обещал, что не будешь заниматься этим. Я не прощу тебе никогда, если из-за нас у дяди Антония будут какие-нибудь неприятности.

— Успокойся, родная. Этого не случится. Даже если я что-нибудь узнаю, это останется нашей тайной. Но разве у нас есть время заниматься сейчас чужими делами? Милая! Кстати, как поживает твой дневник?

Прошлый раз Марыся пообещала Лешеку принести свой дневник, описывающий почти каждый день ее жизни еще с детских лет, но заброшенный года три тому.

Она подала ему толстый том в полотняном переплете.

— Я хотела, чтобы ты прочел, — сказала Марыся, покрываясь румянцем. — Но, прошу тебя, не смейся надо мной. Я была когда-то очень глупенькой и… не знаю, стала ли умнее с тех пор.

— Ты самая умная девушка, которую я встречал, весело и торжественно заверил Лешек Марысю. — То, что ты оценила меня, — лучшее тому доказательство.

— Если таков твой критерий ума, — рассмеялась она, — то ты предстаешь не в лучшем свете, потому что выбрал такое ничтожество, как я.

— Это маленькое ничто для меня составляет все.

В тот же вечер, улегшись в постель, Лешек открыл дневник на первой странице и начал читать.

«Меня зовут Мария Иоланта Вильчур. Мне десять лет. Мой первый папа умер, а со вторым папой и мамой мы живем в нашем любимом домике лесничего в самом центре огромной Одринецкой пущи…»

Неумелые кривые буковки складывались в обычные, простые слова, которые вытягивались в волнистые линии и покрывали страницу за страницей.

Лешек невольно начинал улыбаться, и его глаза увлажнялись, когда он вчитывался в эти дорогие, бесценные листочки, которые раскрывали перед ним ее маленькие радости, трогательные детские переживания, светлую, чистую душу, такую нежную и чувствительную. Странички дневника провели его через детство и девичество Марыси, помогли понять ее и полюбить еще больше.