Знак «фэн» на бамбуке

Глава I ПРОЗРАЧНАЯ ТИШИНА

С листом бумаги, кистями и тушечницей Цибао расположился за низким столом, за которым ещё недавно работал Ни Цзань. Цибао верил, что стол сохранил частицу высокого духа художника. Не могла не помнить столешница, как касалась её сквозь бумагу смелая вольная кисть, – скользила размашисто, переворачивалась вокруг волосков, пританцовывала на месте. Цибао учил свою кисть повторять те же приемы – скользить, крутиться, выбивать дробь мелких ударов. Но вместо прозрачного озера на листе разливалась мутная, как во время дождя, лужа, ветви деревьев торчали палками. Не слышала кисть, как дерево растёт. Если бы удалось ещё раз увидеть за работой господина Ни Цзаня. Цибао ни разу не пожалел, что отдал картину. Избил его тогда отец до полусмерти. Мать и сестра в ногах у отца валялись, просили простить глупого сына. Слёзы и мольбы не помогли. Отец в ярость впал – мог и убить. На все вопросы Цибао одно твердил: «Актёрам картину отдал, чтобы спасти названого брата». Даже сестре Цибао не проговорился, что, назвавшись актёром, сам вручил начальнику Судебной управы бесценную картину Ни Цзаня. «Где актёров увидел?» – кричал отец. «В городе, на рынке. Вы Гаоэра в тот день с поручением отослали. Я воспользовался и убежал». Отец отшвырнул палку. Велел слугам выпороть Гаоэра, чтобы лучше смотрел за младшим господином. Калитку в саду приказал забить. Нет, ни о чём не жалел Цибао. Одно только мучило, что не увиделся с братом. Обнял бы его, расспросил бы о Первом. Гаоэр сбегал на рынок, потолкался возле актёров, между делом, спросил: «Плясал здесь недавно один актёр, песню пел про обжору мышь. Куда подевался?» – «Не вертись под ногами, – цыкнули на него. – Расспросчик какой нашёлся. Ушёл твой актёр из города, не доложил куда. И ты ступай отсюда подальше».

«Пусть растёт на берегу озера бамбук», – решил Цибао. В книгах написано: «Бамбук – символ благородства. Внутрь он вбирает всё лучшее, снаружи твёрдо сопротивляется скверне мира». Бамбук был связан с воспоминаниями о братьях.

Цибао сменил тонкую кисть на толстую, обмакнул в тушь. Он хотел, чтобы кисть упала сильно и тяжело и пошла, ложась набок и изворачиваясь, всё меньше касаясь бумаги, пока не оторвётся совсем. Тогда тёмное сменится светлым, густое – прозрачным. Тень перейдёт в свет, и бамбук оживёт, закачается на ветру. Но он набрал слишком много туши. С волосков сорвалась капля и плюхнулась на бумагу, как свалившаяся с высоты черепаха. «Никогда не исправляй проведенную линию, иначе она утратит напряжение и изящество», – не раз говорил отец, когда обучал каллиграфии.

Цибао скомкал испорченный лист и бросил на пол.

– Клочок бумаги очень нелёгок, – раздался за спиной голос сестры. – Одни рубили бамбук, другие его трепали, вымачивали в чане с известью, чтобы стал он мягким и волокнистым. Как говорится, бумага прошла через семьдесят рук.

Цибао даже не обернулся. Разве он нарочно испортил лист, что сестра его попрекает?

– Не сердись, – подошла ближе сестра. – Я сказала без всякого умысла. Пришёл зеркальщик, сидит во дворе с горшочком ртути, зеркала полирует. Не хочешь ли свои зеркала также почистить, смотри, иные совсем потускнели.

Цибао промолчал.

– Смешной зеркальщик, весёлый, – продолжала сестра. Ей было жаль, что она огорчила брата. – Шутками и загадками всех потешает. Служанки избегались. По всему дому разыскивают зеркала, чтобы подольше его задержать.

– Как же я не расслышал его трещотки, – смягчился Цибао. – Зеркальщики всегда оповещают трещотками о своём приходе.

– В работу углубился, как настоящий художник, оттого не расслышал. А знаешь, он о тебе расспрашивал.

– Кто?

– Зеркальщик. «Правда ли, – говорит, – что вашего младшего господина украли, когда ему и шести лет не минуло, и только благодаря чуду вернулся он в дом?» Служанки уши развесили. «Правда-правда, – лопочут. – Все чуть с ума не посходили в тот год от горя». Глупые болтушки. «А сам-то он где? Или ветром со двора сдуло и в бамбуковую рощу занесло?»

– Здесь я! – закричал вдруг Цибао неизвестно кому и опрометью бросился во двор.

– Вот и наш молодой господин, о котором вы спрашивали, – обрадовались служанки.

Все расступились, и Цибао увидел зеркальщика. Он его сразу узнал, хотя видел всего один раз, да ещё с лицом, разрисованным белыми кругами и полосками. Это был актёр, что играл на сцене злодея, а никакой не зеркальщик. Неважно, что он вырядился в рубаху мастерового.

– Здравствуйте, – торопливо поклонился Цибао.

– Счастливой вам долгой жизни, молодой господин, – поклонился в ответ зеркальщик и, улыбнувшись, добавил: – Занесло попутным ветром в ваш благоденствующий дом, и так мне здесь приглянулся, что навек бы остался. Разве что снова поднимется ветер и унесёт, словно листочек бамбука.

Неизвестный художник. За работой. Фрагмент свитка на шёлке. XIII век.

Служанки рассмеялись. Меньше всего коренастый коротконогий зеркальщик напоминал лёгкий листок. Цибао рассмеялся вместе со всеми, а сам в это время торопливо соображал: «Актёр пришёл рассказать о брате и даёт мне об этом понять, повторяя к месту и не к месту про ветер и бамбук. Во что бы то ни стало надо подстроить так, чтобы остаться с ним наедине».

– Прошу вас, пройдёмте со мной в мою комнату. Вы сами отберёте зеркала, нуждающиеся в полировке, – сказал Цибао.

– Зачем вам беспокоить себя, младший господин, – наперебой захлопотали служанки. – А мы на что? Сбегаем, принесём.

Цибао не произнёс больше ни слова, повернулся и направился к постройке. Зеркальщик поднял плечи, развёл руками, но ослушаться не посмел. Двинулся следом.

– Вы от него? – быстро спросил Цибао, как только они прошли в помещение и циновка, висящая на дверях, пропустив их, вернулась на место.

– От него.

– Он на свободе? Где он? Как мне его увидеть? Жив ли Первый? Что он просил передать?

– Ваши вопросы не обхватишь двумя руками, ответ же поместится на ладони. Мисян на свободе. Просил передать, что вы спасли ему жизнь.

– Его имя Мисян – «Медовое благовоние»? Где он? Скажите, пожалуйста, под пыткой брата не выдам.

– Поверьте, молодой господин, я бы охотно сказал, да сам ничего не знаю. Мисяну велено было покинуть город, а в какую сторону надумал направиться, верно, побоялся при стражниках сообщить. Да вы не печальтесь сильно, поступит от него весть. Он мне так и сказал: «Передай моему дорогому брату, спасшему мне жизнь, что мы с ним непременно увидимся».

– Как же вы отыскали меня? Разве вы знаете моё имя?

– Мисян надоумил. «Если будет, – сказал, – расспрашивать обо мне мальчик лет двенадцати, одетый, как господин, разузнай, не похищал ли его торговец живым товаром. Если окажется, что похищал, то скажи, что жизни Второго брата не хватит, чтобы отблагодарить Третьего за спасение. Только прежде, чем говорить с ним начнёшь, непременно два слова произнеси – „бамбук“ и „ветер“». Вот и всё, что он успел мне шепнуть. Стражники его с обеих сторон обступили: «Хватит прощаться, пора в путь». Два дня прошло, в самом деле мальчонка явился. Я его оглядел – не сошлись приметы. Лет ему не меньше, чем все пятнадцать, и одет, как слуга. Говорить я ему ни о чём не стал, а до дома тайком проводил. Решил проверить, не от вас ли посыльный, и оказалось, что не ошибся, от вас.

Цибао достал из шкатулки серебряный браслет.

– Возьмите, пожалуйста.

– Что вы, разве я за награду старался? Больше года с Мисяном вместе работали, товарищ он наш.

– Вы принесли счастливую весть, а вестников всегда награждают. Прошу простить, что подарок слишком ничтожный.

Внезапно циновка на дверях отлетела в сторону, и в комнату ворвался Гаоэр. Актёр поспешил выйти.

– Одевайтесь скорее, – запыхавшись, проговорил Гаоэр. – Старший господин к себе требует.

– Но ведь отец уехал осматривать печи?

– В квартал фарфористов и требует. «Привести, – говорит, – младшего господина к печам».

Фарфор, как сталь, рождается из огня. В пламени твердеет ломкий черепок, оплавляются красители и глазурь. Печи для обжига напоминают дышащих жаром драконов. И чтобы не случилось беды, если вдруг вырывается огненный язычок, способный слизнуть целый город, квартал, где работали мастера-фарфористы, был вынесен за городскую ограду, ближе к воде. Глухая стена, опоясавшая постройки, имела двое ворот. Внутренние ворота соединяли квартал с городом, внешние смотрели на берег Янцзы. Мало кому из посторонних удавалось войти в ворота. Живущие в квартале не смели его покидать без особого разрешения. Списки работников хранились в городской управе. Каждые четырнадцать дней проходила проверка, и всем грозила расправа, если кого-нибудь не оказывалось на месте. Иноземцы не подпускались к фарфоровым мастерским ни под каким обличьем – ни важный посол, ни вездесущий купец, ни монах, приехавший обращать язычников в христианство.

Красива фарфоровая посуда. Белые и светло-зелёные вазы, чаши и блюда, покрытые росписью или мягкими вдавленными разводами, кажутся хрупкими и нежными, словно цветы. На самом же деле фарфор вынослив, как камень. Он не боится ни жара, ни холода. Выдержит пышущий паром чай и охлаждённую ледяную воду. Выстоит, не даст трещину. В белом, тонком, спёкшемся черепке затаились сила и песенный звон.

Способ изготовления фарфора был давней великой тайной Срединной империи.[10] Ни одна страна в мире не владела этим секретом. Французским и английским королям, римскому папе и германскому императору – всем приходилось опустошать казну и платить чистым золотом, чтобы украсить свой стол диковинной нежной посудой. Владыки торопили гончаров и учёных наладить собственное производство. Засылали в Поднебесную своих шпионов с тайным заданием не жалеть никаких денег и во что бы то ни стало выведать великий секрет. Но молчали мастера-фарфористы. Секрет передавали младшему брату или сыну, посторонним – никогда, никому. А если кто-нибудь из случайных подсобных работников и готов был поделиться тем, что удалось узнать самому, то страх наказания пересиливал жажду лёгкой наживы. Пытки, увечья и смерть грозили за разглашение тайны.

– Знаешь ли ты, сколько трудится рук, чтобы служанки могли тебе заварить чай в фарфоровой чашке? – спросил отец, едва увидел подошедшего к нему Цибао.

В квартал фарфористов Цибао попал в первый раз, но разговоры о фарфоре в доме велись постоянно. Цибао поклонился отцу и сопровождавшим отца чиновникам и принялся загибать пальцы.

– Сначала лепят сосуд, потом покрывают глазурью, потом расписывают, потом ставят в печь.

Чиновники рассмеялись.

– Если пристанут к вам иноземцы: «Не держите, мол, сударь, в тайне. Четыреста лет в Поднебесной изготовляют фарфор, а мы никак не научимся», – вы им так и ответьте: «Фарфор изготовить проще простого – слепите, покройте глазурью и запихайте в печь». А как сделать фарфоровое тесто и при каком жаре изделия обжигать – этот секрет при себе удержите. Пусть ещё четыреста лет помучаются над разгадкой.

– Видишь, все над тобой потешаются, – прервал опасные шутки отец. – Всё оттого, что тебе пошёл тринадцатый год, не за горами время надеть на голову шапку, в знак наступившего совершеннолетия, а ты до сих пор ничему не обучен. Разве ты сможешь унаследовать должность инспектора фарфоровых мастерских, если твои подчинённые будут знать больше тебя? Ступай и смотри. Отныне тебе предстоит каждый раз приезжать сюда вместе со мной.

Цибао отошёл и растерянно огляделся. Хорошо отцу говорить: «Ступай и смотри», – а на что смотреть раньше? По прямой или кругами перемещался бы светлячок, если б задумал узнать, как живут муравьи в муравейнике.

Квартал в самом деле находился в движении, как настоящий муравейник. Постройки, конечно, стояли на месте, зато все люди перемещались, а если не перемещались, то без устали двигали руками. Прямо на улицах мяли глину, толкли в ступах фарфоровый камень, просеивали через сито полученную муку. Катились одноколёсные тачки. На лотках коромысел, перекинутых через плечи подсобных работников, проплывали горы посуды. Крутились гончарные круги. Вязкий бесформенный ком приплясывал на середине круга и превращался под пальцами мастера в крутобокое блюдо или высокую вазу, похожую на тыкву-горлянку, с узким горлом и круглым туловом. В больших деревянных формах обминали стенки сосудов, прозванных из-за своих размеров – «драконовые котлы». Тут же, под открытым небом, котлы просушивали и покрывали глазурью.

Чаши, экраны, блюда, котлы и вазы переходили из рук в руки, задерживаясь лишь для того, чтобы стать ещё лучше, красивей. Цибао долго стоял под навесом и смотрел, как ныряли шероховатые чашки в котлы с белой глазурью. Чашки ныряли серыми утицами, выныривали белыми лебедями.

– Говорят, что каолин – кости фарфора, а фарфоровый камень – мясо. С чем же тогда сравнить белую глазурь? – спросил весёлый молодой глазуровщик подошедшего Цибао и, сверкнув белозубой улыбкой, сам же ответил: – Белую глазурь можно сравнить с утренней изморозью.

– Простите, что осмеливаюсь вам перечить, но вы, должно быть, ошиблись, – удивлённо сказал Цибао. – Каолин – глина. Разве может вязкая глина превратиться в кости, а твёрдый камень сделаться мясом, ведь мясо мягкое.

– В том-то и дело, что может. Это огонь такое чудо творит. Глина в огне твердеет, камень плавится.

Глазуровщик взял в рот небольшую трубку с фарфоровой чашечкой на конце и принялся обдувать огромную вазу глазуревой пылью. Пришли подсобные работники, поместили подсохшие вазы в разъёмные коробки из обожжённой глины и понесли на коромыслах к печам. Цибао решил направиться следом – с кем здесь ни поговоришь, все вспоминают огонь. Но по дороге его внимание привлекла открытая терраса под черепичной крышей, окружённая невысокими соснами, подступавшими к самым перилам. На террасе, укрытой прозрачной тенью, работал разрисовщик. Он сидел на круглом фарфоровом табурете за длинным столом. Левой рукой он придерживал блюдо, правой – водил черенок бегущей без устали кисти. И там, где смоченные краской тонкие волоски касались белой гладкой поверхности, возникала тихая заводь реки. Плескалась едва приметно вода. В лёгких волнах качались гибкие водоросли и длинные стебли кувшинок. Поплыли одна за другой большие задумчивые рыбы. На дно легли раковины.

– Я знаю вас, – не прерывая работу, сказал разрисовщик, не старый ещё человек, лет тридцати восьми, с узким лицом и волосами туго затянутыми назад. – Вы сын господина инспектора?

– Да, я его сын. Меня зовут Цибао. Назовите, пожалуйста, ваше почтенное имя.

– Моё имя Лан, родовое прозвище Ю, но все называют меня «Лан Фарфорист». Мой отец, и дед, и отец деда – все расписывали фарфор. И вы, когда подрастёте, верно, унаследуете должность отца.

– Не знаю ещё. Я хочу стать художником.

– В таком случае скажите – что я рисую на блюде? Только не хотелось бы услышать про карпов, ракушек и водоросли. Это могут увидеть и птицы, сидящие на сосне.

Кисть разрисовщика бегала по блюду, раскачивалась вместе с водорослями и цветами, перебирала рыбьи чешуйки и колючки раскрытых веером плавников. Глубоко в прозрачной воде затаились безмолвные рыбы, к высокому небу потянулись цветы.

– Вы рисуете прозрачную тишину, – шёпотом проговорил Цибао.

Он едва успел выговорить эти слова, как словно разверзлось вдруг небо. Раздался стук, грохот, крики. Застучали копыта коней.

– Вот тебе и тишина, – усмехнулся Ю Лан и принялся отмывать кисть. – Ступайте, молодой господин, полюбопытствуйте, что случилось. Я тотчас следом приду.

Глава II БОЙ ПОД ЦЗИЦИНОМ

Инспектор фарфоровых мастерских и все, кто обследовал вместе с ним состояние дел фарфористов, поспешили к внешним воротам. Врываться с таким шумом в закрытый для всех квартал мог или правитель уезда, Или высокий чиновник из мэнгу. Последнее предположение оказалось правильным.

Навстречу спешившим чиновникам из-за поворота вырвался небольшой конный отряд. Впереди, в дорожном плотном халате и шапке, похожей на шлем, ехал инспектор надзора из столичного ведомства Дворцовых работ. В квартале он был известен. Он побывал здесь однажды, и его приезд оставил по себе печальную память. Неслыханные поборы, приказ о которых привёз инспектор, довели фарфористов до нищеты.

Гончарные круги замерли, перестала плескаться в чанах с глазурью матовая посуда. Люди попадали на колени и прижали лица к земле.

– Давайте ближе не подходить. Отсюда тоже все слышно, – сказал Ю Лан, нагнавший Цибао.

– Давайте, – согласился Цибао. – Если близко подойдём, придётся в пыли валяться. Лучше издали посмотреть.

Ю Лан и Цибао остановились за высоким сооружением из глиняных коробок, ожидавших своего часа вместе с фарфором отправиться в печь. Цибао хорошо было видно, как торопливо отец и другие чиновники отвешивали поклоны развалившемуся в седле важному мэнгу. Внезапно мэнгу направил коня вперёд. Отец и все остальные попятились.

– Среди чиновников есть нерадивые. Они посылают много отчётов и мало фарфора, – громко сказал мэнгу.

Отец замер в низком поклоне, словно у него переломилась поясница. «Дома отец не раз говорил, что даже лучшие мастера живут впроголодь, потому что все изделия забирают в Даду к императорскому двору. Почему же отец молчит и не скажет об этом?» – от стыда Цибао опустил низко голову.

– Что бы ни сказал ваш отец, его слова приведут мэнгу в ярость и ничему не помогут, – угадав его мысли, проговорил негромко Ю Лан.

– Ещё предстоит выяснить, сохраняется ли порядок и нет ли разбойников среди населения? – продолжал мэнгу.

– Разбойников нет, – заговорил всё же отец. – Списки проверяются каждые четырнадцать дней, согласно предписанному. Ни один чужеземец не приближался к воротам, никто из посторонних не оставался в квартале на ночь. Что же касается количества отправляемого фарфора, то каждую осень нанимаем людей и люди доставляют фарфоровые изделия в столицу по списку, который нам милостиво присылают. Никаких нареканий из ведомства Дворцовых работ за последние годы не поступало.

– Приказываю, – мэнгу повысил и без того громкий голос, – отправить к императорскому двору вазы, большие и малые кувшины, экраны, драконовые котлы, аквариумы для рыб, подставки для кистей, чашки, жаровни и всё другое, что делается из блестящего и матового фарфора, расписанного или покрытого светло-зелёной глазурью, напоминающей камень нефрит, – всего сверх обычного тысячу изделий.

Отец прижал к груди сложенные крест-накрест ладони. Он хотел, наверное, объяснить, что выполнить подобное требование невозможно. Но мэнгу не дал ему этого сделать, выкрикнув громко:

– Если в Даду не досчитаются хотя бы одной чашки, все чиновники будут брошены в тюрьму. Из мастеров и работников каждый четвёртый получит по тридцать ударов палками.

Мэнгу круто повернул коня и помчался к воротам. Свита с гиканьем последовала за ним. Один из всадников опрокинул чан с белой глазурью. Густая белая жидкость покрылась пылью, поднятой копытами лошадей, и растеклась грязным ручьём. Квартал вернулся к прерванной работе. Но лица у всех сделались хмурыми, руки утратили прежнюю сноровку.

– Поистине нынешнее правление можно назвать «ненасытным царством», – проговорил Ю Лан. – Появится войско «Красных повязок» – сам ворота открою.

– Разбойникам откроете? – всплеснул руками Цибао. – В нашем доме «Красных повязок» иначе как разбойниками не зовут.

– Так думают многие богачи. Только какие же это разбойники, если борются против захватчиков-мэнгу, задушивших поборами весь народ.

Слухи о том, что «Красные повязки» готовят поход на Цзицин, в последнее время всё чаще тревожили город. Крестьяне из окрестных деревень рассказывали о подозрительных людях и крестьянских плащах и травяных накидках. Под плащами у этих людей гремело оружие. Купцы, приезжавшие распродать свой товар, прямо заявляли, что войско «Красных повязок» приведено в боевую готовность. Чжу Юаньчжан только ждёт, когда подойдут полки предателя Чэнь Есяна, чтобы, объединив силы, двинуться на Цзицин.

Правитель города приказал отпечатать воззвания и развесить на всех людных местах. В воззваниях говорилось, что милостью всемогущего Неба город защищён от любых разбойничьих посягательств. «За несколько лет разбойники навлекли на страну ужасные бедствия, подорвали основы жизни и нанесли ущерб населению. Бесчинств „Красных повязок“ не перечесть, как волос на голове. Но дух императорских войск высок, и солдаты под командованием доблестных полководцев уничтожат „Красные повязки“, как горсть москитов», – читали люди в воззваниях.

«Одно зло порождает другое, – говорилось там далее. – Разбойники сеют страх. Тот, кто в угоду разбойникам или из другой злодейской корысти будет замечен в распространении лживых слухов, понесёт наказание со всей строгостью – будет подвергнут пыткам и казнён, как преступник, замысливший нарушить законы империи и подточить власть Сына Неба».

Разговоры вслух прекратились. Если случалось что-либо сказать, то говорили, приблизив губы к самому уху приятеля или соседа. Вскоре и шептаться отпала нужда. Войско «Красных повязок» открыто появилось на подступах к Цзицину, и правителю города пришлось поспешно призвать на помощь императорские войска. Во главе полков стоял полководец Фу Шоу.

Неизвестный художник. Торжественный выезд. Фрагмент свитка на шёлке. XIV век.

Как всегда перед большим сражением, Чжу Юаньчжан созвал военачальников на совет. Предложив всем занять кресла и табуреты, командующий усадил Чэнь Есяна рядом с собой, на скамью. Военачальники переглянулись, но промолчали. Смеют ли они упрекать за предпочтение, оказанное Чэнь Есяну? Вчерашний враг привёл к «Красным повязкам» добрую половину из своих уцелевших полков, всех, кто откликнулся на его зов. Без такого пополнения было бы безумием отважиться на штурм хорошо укреплённого города.

– Благородная решимость нашего брата сражаться на стороне народа увеличила наше войско и подняла боевой дух воинов, – сказал Чжу Юаньчжан и внимательно оглядел каждого.

Военачальники коснулись подбородком груди, молчаливым кивком выразив своё согласие с командующим. Все понимали, что Цзицин необходим как опора на Юге, без которой не откроется путь на Даду.

– Наши разведчики действовали смело и решительно, – заговорил первым Ли Си. – Согласно донесениям, войско Фу Шоу численностью лишь немногим превосходит наше, однако главным его преимуществом является отборная конница. Конники Сюй Да не знают равных в меткой стрельбе, но их малая горстка, которую можно сравнить с ручьём, в то время как конница императорских войск разольётся, подобно реке в половодье.

– Советник забыл, что наши полки пополнили новые конники, – с заметным раздражением проговорил Чжу Юаньчжан.

– Прошу вас, не упрекайте мудрых и доблестных полководцев за их невольную забывчивость, – поспешил вмешаться Чэнь Есян. – Они вправе не доверять бывшему врагу, и не словами, а делом мне предстоит развеять понятную подозрительность. – Чэнь Есян слегка поклонился. – В старых книгах сказано: «Избегайте мест, где противник силён, наносите удар, где он слаб». Фу Шоу силён своей конницей и хорошим оснащением войска. Каждый его солдат носит доспехи и вооружён лучшим оружием. Отряды пехоты составили «землю» и «небо». Конница поддерживает пехоту. Фу Шоу уверен в несокрушимости своей основной силы. Флангам он уделяет мало внимания. «Облака» и «ветры» в его построении играют самую незначительную роль.

– То, что говорит мой брат Чэнь Есян, совпадает с донесениями разведчиков, – подтвердил Чжу Юаньчжан.

– Так позвольте вашему брату разделить свои полки на две равные части и ударить слева и справа, чтобы смять «облака» и «ветры» и зайти неприятелю в тыл, – откликнулся Чэнь Есян живо.

Он сидел, крепко сжав пальцы. Тщедушное тело было напряжено, словно перед прыжком.

Ли Си и Тан Хэ обменялись понимающим взглядом. Стоит Чэнь Есяну замыслить двойное предательство и перейти к Фу Шоу, как войско «Красных повязок» окажется зажатым в кольцо. В случае провала задуманного, ничто не помешает волкам Чэнь Есяна спастись бегством – путь с флангов открыт.

– Я всего лишь крестьянин, – осторожно начал Тан Хэ, но Чжу Юаньчжан прервал его жестом руки. Военачальники не скрывали своей неприязни к Чэнь Есяну. В их поведении отсутствовало чувство товарищества к обретённому союзнику, и Чжу Юаньчжан поспешил остановить готовый разгореться спор.

– Крестьянская дальновидность Тан Хэ не раз отводила от нас беду, – проговорил Чжу Юаньчжан. – И всё же позволю себе изложить продуманный план атаки, а затем мы послушаем и обсудим все возражения и, прежде всего, возражения нашего брата Тан Хэ.

Называя полководцев по имени, Чжу Юаньчжан указал каждому, какая ему отводится роль во время сражения. Главная сила сжималась в два кулака и била двойным ударом в сердцевину вражеской армии. Первый удар наносили полки Тан Хэ, второй – сокрушительный – полки, во главе которых встанет Чжу Юаньчжан и Сюй Да. Гоюн, Гошен и Чжоу Дэсин ударят по флангам. При такой расстановке сил полки Чэнь Есяна оказывались между полками «Красных повязок» и должны были действовать вместе с ними сразу в нескольких направлениях.

Кивком головы или коротким возгласом военачальники выразили своё согласие, Чэнь Есян превзошёл всех остальных.

– Побеждают те, у кого командующий талантлив! – воскликнул он одобрительно, хотя предложенный план во всём противоречил его собственному. – Но в какой из ближайших дней мы предпримем победное наступление?

– Правила ведения войн заключаются в том, чтобы не полагаться на то, что противник не нападёт, но сделать его нападение немыслимым и невозможным, – спокойно и твёрдо сказал Чжу Юаньчжан. – Полки должны находиться в готовности каждый день, каждый час.

Чэнь Есяну пришлось довольствоваться этим ответом.

На исходе ночи вестовые командующего обошли всех военачальников и вручили предписание с печатью Чжу Юаньчжана. В предписании точно указывалось, где должны находиться во время боя отряды, а главное – оповещалось о дне наступления. Штурм Цзицина назначался на завтра. Едва предписания были прочитаны, лагерь стал просыпаться. Среди палаток забегали воины. Военачальники созывали полководцев и младших командиров. Особую расторопность проявил Чэнь Есян. Он собрал у себя в палатке всех своих командиров, вплоть до начальников десяток, и отдал короткий и точно звучащий приказ. Его полки построились первыми, едва барабаны забили сигнал. Пятую стражу в лагере никто не услышал. Барабанная дробь заглушила стук колотушек. И когда барабаны смолкли, войско «Красных повязок», разбитое на полки и отряды, стояло правильным полукругом. Сорок конников насчитывал конный отряд. Двадцать старших воинов-копьеносцев и двадцать младших воинов-лучников составляли отряд пехотинцев. Одеты все были во что придётся, только полки Чэнь Есяна сохранили прежнюю форму. Зато как пламя алели повязки. Концы, закрученные у висков, торчали рогами. А поверх голов, словно запущенные в синее небо, развевались на длинных шестах знамёна, один вид которых не раз обращал в бегство врага. Скалили пасти вышитые на полотнищах тигры, изрыгали пламя драконы, носороги готовились нанести свой страшный удар.

Раздался звон бубенцов. На боевом белом коне по кличке Гарцующий Снег с золотой секирой в руках в полукруг въехал Чжу Юаньчжан. На голове командующего сверкал золочёный шлем в виде маски клыкастого тигра. Пышный султан из красных лент падал на спину. Под распахнутым на груди тёмнокрасным халатом с пятицветным драконом виднелся бронзовый щит, прикрывающий грудь поверх чешуек кольчуги. На правом плече висел лук, на левом – колчан с запасным луком и стрелами. Чжу Юаньчжан поднял секиру и оглядел несчётное множество вооружённых людей. Храбрецы, поднявшиеся вернуть свободу попранной захватчиками земле. Большинство из них кормилось землёй и поило землю собственным потом. Это были крестьяне, и оружие их руки сжимали крестьянское. Дальнобойными арбалетами располагали в основном полки Чэнь Есяна. «Его арбалетчики возьмут на себя дальний бой, в то время как наши ринутся врукопашную», – с удовлетворением подумал Чжу Юаньчжан.

– Сильные и отважные! – проговорил он, взмахнув секирой. – Солнце взойдёт у нас за спиной и будет слепить врага. Само солнце указывает нам дорогу.

Гул прошёл по рядам. Это стоявшие впереди передали задним слова командующего.

– Перед нами твердыня Юга. Вперёд на Цзицин!

– На Цзицин! – подхватили военачальники.

Ударили барабаны – громко, решительно. Со стороны города далёким эхом донёсся ответный раскат. Готовые к отпору полки Фу Шоу высыпали на равнину, навстречу врагу.

– На Цзицин! – Многотысячное войско «Красных повязок» ринулось в наступление.

Страшная завязалась битва. Со свистом неслись смертоносные стрелы. Разящими молниями сверкали мечи. Конники Сюй Да налетали, подобно морской волне, и откатывались назад, смятые неприступной преградой. Синие куртки противника наводнили равнину, держались кучно, наступали стеной. Яростно бились Тан Хэ и Чжоу Дэсин. Братья Гоюн и Гошен разбивали надвое вражеские отряды, прокладывая проходы своими мечами. Неодолимый, как лев, с мечами в обеих руках, Чжу Юаньчжан увлекал в атаку полки. Ванлу, также с мечами в правой и левой руке, неотступно следовал за командующим, прикрывая его со спины. Крики, лязг оружия, конское ржание, стоны, последний предсмертный хрип. Под телами убитых и раненых скрылась земля. Цвет крови смешался с алым цветом повязок на головах.

К полудню стало ясно, что «Красным повязкам» не одолеть многотысячное войско врага.

– Бить в гонги, – устало бросил командующий скакавшему следом Ванлу.

– Бить в гонги! – крикнул Ванлу вестовым.

Ударами в гонг подавали сигнал к отступлению.

К вечеру, когда перевязали раненых и похоронили убитых и воины расположились вокруг вырытых в земле очагов в ожидании ужина, сделалось видно, как поредели полки. Чжу Юаньчжан велел разнести лекарства и отдать раненым весь провиант, приготовленный для него самого, военачальников и полководцев.

Военачальникам было не до еды. Мрачные, не сняв доспехи, они сидели в шатре Чжу Юаньчжана, молчали. Чжу Юаньчжан также молчал, тяжело смотрел в пол. Наконец он поднял глаза, медленно выговаривая каждое слово, спросил:

– Скажи, военачальник Сюй Да, как случилось, что твои конники не смогли одолеть заградительные отряды Фу Шоу?

– Мои конники бились отважно. Да конники Чэнь Есяна бездействовали, пережидали бой в стороне, – шёпотом проговорил Сюй Да. Гнев лишил великана голоса.

– А ты что ответишь, военачальник Чжоу Дэсин?

Чжоу Дэсин отвернулся, проговорил куда-то вбок:

– Силы оказались неравными – один против трёх. Полки Чэнь Есяна не оказали подмоги.

Тан Хэ не стал дожидаться вопроса. Сумрачным взглядом он встретил взгляд командующего и сказал:

– Полки Чэнь Есяна составили около трети нашего войска, и эта треть уклонилась от боя.

– Предательство Чэнь Есяна нарушило все расчёты, – добавил советник Ли Си, будто печать приложил.

Чжу Юаньчжан вдавил кулаки в колени и начал приподниматься. Он делал это так медленно, что казалось, будто скала опустилась ему на плечи и он силится высвободиться из-под её тяжести.

Чэнь Есян сполз с табурета, на котором сидел до этого молча и неподвижно, не делая попытки оправдаться или возразить, и рухнул на колени.

– Прикажите разрезать меня на куски, дорогой брат, и скормите тело собакам, но не вините моих солдат! – выкрикнул Чэнь Есян торопливо. – Я преступник и кару нести одному мне. Не посчитавшись с точностью слов, необходимой во время войны, я отдал командирам неверное указание. Я должен был приказать: «Мы поняли истину. Бейте врагов „Красных повязок“». Вместо этого мой глупый приказ прозвучал так: «Мы поняли истину, нам больше не следует обращать оружие против „Красных повязок“». Виновен лишь я, дорогой, досточтимый брат, и, валяясь у ваших ног, я молю, как о милости, чтобы вы сами вырвали мой преступный язык, прежде чем предадите меня в руки вашему палачу.

Чэнь Есян замолчал.

Лицо Чжу Юаньчжана просветлело, плечи распрямились, сбросив давившую тяжесть.

– Встаньте, дорогой брат, – проговорил он мягко. – Я верю в искренность ваших слов.

Глава III ПРАЗДНИК НОВОГО ГОДА

Два месяца спустя в девятую луну Чжу Юаньчжан предпринял новую попытку овладеть Цзицином. Семь дней продолжалась кровавая битва. Земля гудела от топота ног. От звона мечей дрожал холодный осенний воздух. Чэнь Есян дождался, когда противники сошлись в ближнем бою и открыто поднял императорский флаг. Как все предатели, он пустил стрелу в спину, ударил в тыл. «Красные повязки» не выдержали двойного натиска. Началось бегство. Чэнь Есян пустился в погоню, гнал и преследовал тех, кого только что называл братьями.

Две зимние луны – десятую и одиннадцатую – войско Фу Шоу праздновало одержанную победу. Город едва успевал поставлять своим защитникам рис, овощи, мясо. Поборы измучили, словно болезнь, даже зажиточных горожан. Что же говорить о фарфористах, кожевниках, переплётчиках и ткачах? С трудового народа и без того три шкуры сдирали, теперь совсем разорили налогами. Ненависть к властям росла, как зерно, зарытое в увлажнённую почву. Но быстро летело время, челноками в ткацком станке сновали дни и луны. На смену колючим порывистым вихрям прилетели влажные ветры, принесли первый, едва уловимый запах весенних гроз – верный признак, что подоспела пора готовиться к встрече Нового года.

Новый год наступал при втором новолунии, в ночь, когда тонкий сверкающий обод новой луны появлялся после зимнего солнцестояния во второй раз. Встречали Новый год с радостью, шумно и весело. Четырнадцать дней длился праздник. Луна успевала вырасти до полного размера и выплыть на небо серебряным кругом, на котором каждый мог разглядеть лунного зайца, толкущего в ступе лекарство бессмертия. Лишь в ночь полной луны сворачивалось и затухало веселье.

Перед таким большим праздником не перечесть было хлопот. Вся двенадцатая луна уходила на подготовку. Раздавали долги. Очищали душу от груза несделанных дел, спешили выполнить все взятые на себя обязательства. Запасались новой одеждой, стирали и штопали старую. Мыли, скребли и чистили дома. Отодвигали мебель, вытряхивали циновки. Каждый хотел Новый год встретить опрятным и обновлённым. К тому же злой дух способен был затаиться в любом невычищенном углу. Скопившаяся за год пыль могла послужить для него отличным убежищем.

Опасность грозила также и со стороны богов. В последний день последней луны уходящего года все боги, живущие на земле, отправлялись на небо и, как важные чиновники государю, докладывали Нефритовому владыке о состоянии дел своих ведомств. Их отчёты не слишком бы волновали жителей Поднебесной, если бы в толпе суровых и важных богов не поднимался на небо маленький и неприметный бог домашнего очага.

Его звали Цзаован. Весь год на Цзаована не обращали внимания. Нарисованный на бумаге, он висел себе в нише или в кухне над очагом, покрывался пылью, коптился. Под конец года спохватывались, что проживал день-деньской бог в семье, видел всё, что происходило в доме, слышал все разговоры. Как-то будет выглядеть его доклад перед небесным престолом? А от доклада зависело, пошлёт ли Нефритовый владыка семье благоденствие или обрушит беды.

В последний день двенадцатой луны мужчины принимались ублажать и задабривать Цзаована, чтобы отправился он на небо в хорошем расположении духа.

– Не забыли, какое у нас сегодня число, – улыбаясь во весь рот, Гаоэр подал своему господину красную шёлковую рубаху.

– Конечно не забыл – с чего это тебе пришло в голову? – Цибао надел рубаху, застегнул сбоку ворот. – Только напрасно ты улыбаешься. Доложат Нефритовому владыке, как мы убегали в город без разрешения или целыми днями бездельничали, навсегда разучишься улыбаться.

– Будто вы не знаете, как делу помочь.

– Конечно знаю. Всё же надо постараться в новом году изменить своё поведение. Ведь я хочу стать художником.

– Что верно, то верно, кисть и тушечницу вы брали в руки не часто. Оба мы, как говорится, дни и ночи заполняли пустотой. В новом году непременно исправимся. Но ответ-то сейчас держать. Так уж вы, пожалуйста, не забудьте.

– Что я, сам себе враг?

Цибао и Гаоэр явились как раз вовремя. Всё мужское население дома уже собралось в домашнем святилище. Женщины остались у себя в комнатах. Хотя и следили они за домом, готовили пищу, шили, стирали и занимались рукоделием, но принимать участие в проводах бога домашнего очага им не разрешалось.

Мужчины стояли по старшинству, обратив лица к западу. Весь день они готовились к предстоящему празднику – развешивали надписи с добрыми пожеланиями, заклеивали красной бумагой створки плотно закрытых ворот. Теперь, с наступлением ночи, во главе с домоправителем степенно и молча ждали, когда выйдет глава семьи. Свет бумажных и шёлковых фонарей освещал умиротворённые лица, праздничные одежды. Даже боги, грозные в обычные дни, выглядели благожелательными. Те, что были отлиты в бронзе или вырезаны из дерева, стояли на подставках или столах. Нарисованные на бумаге или на шёлке – висели в нишах.

У северной стены на возвышении расположились таблички предков. Передние стенки длинных и узких табличек были испещрены чёрными и красными иероглифами, сообщавшими имя, звание и годы жизни умершего. Никто из ушедших не прожил напрасно. Каждый занял место в цепи поколений и передал потомкам свои удачи и неудачи, частицу своей судьбы. Ныне живущие чтили и помнили их имена.

Из внутренних покоев вышел отец в праздничной чиновничьей шапке, прямом халате из чёрного шелка и в чёрных сапогах на белой подошве. Бросил в курильницу щепоть благовоний, четырежды поклонился Земле и Небу и богу долголетия Шоусину, поблагодарил богов за всё хорошее, чем одарили они семью в уходящем году. Вслед за отцом остальные также принялись кланяться, и долго видны были спины, согнутые в почтительном поклоне. На алтаре предков отец затеплил благовонные свечи, сжёг «жертвенные деньги», поклонился каждой табличке в отдельности и направился к нише, где висел нарисованный на бумаге бог домашнего очага Цзаован.

Цзаован не выглядел молодо, скорее его следовало назвать стариком. Складки избороздили щёки, пролегли от носа к губам, прикрытым свисающими усами. Но глаза в ободке из морщин светились, словно у юноши. В руках Цзаован держал памятную табличку, как полагалось чиновнику, явившимуся на приём к государю. У ног в ожидании, когда помчит седока на небо, лежала ладная крепкая лошадка, с волнистой гривой и длинным хвостом.

По знаку отца слуги внесли накрытый стол и поставили перед нишей. Угощение для Цзаована собирали из одних сладких блюд. Тарелки с засахаренными фруктами, подслащенным рисом, тонким, как лист бумаги, печеньем и чашечки с мёдом занимали всю середину стола. По краям стояли чаши с водой и рубленым сеном – корм и питьё для лошадки.

Пока бог домашнего очага и его конь насыщались перед дальней дорогой, люди отвешивали поклоны. «Говорите, пожалуйста, Нефритовому владыке только хорошее и не вспоминайте плохое. Пусть ваши речи будут сладкими, как пища, которую вы вкушаете», – произносили все про себя. Цибао обмакнул палочку для еды в мёд и густо помазал рот Цзаовану.

– Я и мой слуга Гаоэр униженно просим вас не рассказывать Нефритовому владыке, как мы бездельничали. В новом году обещаем непременно исправиться.

Боясь, что Цзаован не расслышит, Цибао произнёс свою просьбу вслух. Все, кто находился в зале, невольно рассмеялись.

– Для чего ты набрал столько мёда, все усы испачкал досточтимому Цзаовану? – улыбаясь, спросил отец.

– Сладкий мёд слепит губы почтенному богу, и он рта не сможет раскрыть для плохого, – ответил Цибао.

Смех зазвучал ещё громче.

Праздник фонарей. Народная картинка-лубок.

Бумажного Цзаована вместе с его лошадкой усадили в носилки из бамбуковых палок и отнесли в ночной чёрный двор. Во дворе Цзаован и лошадка переместились в железный сосуд, наполненный сухими еловыми ветками. Отец запалил свечу. Красный с жёлтым ободком язычок лизнул в одном, другом, третьем месте. Ветки затрещали, вспыхнули. Загорелся костёр. Тут же раздались звуки, похожие на цокот копыт. Цок, цок! – это жившие в доме мальчики-слуги принялись кидать на черепичные крыши бобы. Цок, цок! – объятый пламенем Цзаован понёсся верхом на лошадке на небо. Вдогонку в костёр полетели «жертвенные деньги», рубленая солома, плиточки чая, сплетённый из красных нитей шнурок. Всё пригодится путнику и его коню. Шнурок, к примеру, послужит уздечкой.

Цок, цок, – катились по черепице бобы. К их стуку присоединились раскаты трещоток и грохот хлопушек. Хлопушки взрывались одна за другой в каждом дворе. Весёлый грохот стоял над домами – все провожали Цзаована на небо. От искр, взлетающих над крышами, посветлело чёрное небо.

В новогоднюю ночь злые духи ведут себя особенно воинственно. Только огонь, грохот и треск способны их отпугнуть. Цибао и Гаоэр схватили по бамбуковому шесту с подвязанными на длинном фитиле маленькими, величиной с мизинец, хлопушками, подожгли фитиль и понеслись по двору, размахивая шестами. Вместе с ними понеслись и закружились огненные колёса. Искры посыпались, как ярко-оранжевый дождь. Треск поднялся такой, что заглушил все остальные звуки.

Злых духов отогнали, бога домашнего очага проводили торжественно, ворота заклеили красной бумагой, на дверях и на окнах развесили бумажные полосы с пожеланиями удачи, почёта, долголетия, богатства и радости. Как же случилось, что, несмотря на все принятые предосторожности, в дом ворвалась беда?

Голодный и усталый вернулся на землю Цзаован. Его новое изображение поместили на прежнее место, в нишу, откуда он мог вдыхать аромат расставленных на алтаре блюд. Когда боги и духи предков насытились запахом пищи, блюда перешли к людям. Пировали всю ночь. Под утро, в пятую стражу, слуги разбросали во дворе кипарисовые и еловые ветви. Отец сорвал красные полосы со створок ворот.

До обеда все отдыхали. Птом отцу подали коляску, и он отправился навестить старших родственников и высших по рангу чиновников, служивших с ним в одном ведомстве. Полагалось пожелать счастья и вручить подарки. Вернулся отец мрачней грозовой тучи. Никому ничего не сказал, только вызвал к себе управителя дома и велел приготовить всё необходимое для поездки в уездный город.

– Надолго ли изволите отправиться? – спросил домоправитель.

– Еды и одежды возьму на четырнадцать дней. Если задержусь, запасы пришлёшь со слугой. Да не забудь парадное платье уложить и подарки подбери, словно для самого государя.

– Всё исполню, как приказали. – На лице домоправителя выразилась озабоченность, но он не посмел спросить, чем вызваны поспешные сборы.

Отец надел на себя тёмное холщовое платье и уехал, оставив в тревоге весь дом.

Новогодний праздник тем временем набирал силу. Ворота домов распахнулись. Нарядно разодетые толпы заполнили улицы. Даже женщинам позволили наконец покинуть жилища. Вместе с мужчинами они смотрели на актёров и акробатов, слушали певцов и сказителей. Звуки флейт, гонгов и барабанов растекались по улицам, словно ручьи во время весенних дождей. Вот промчался, крутясь колесом, акробат. Вот выбежали два льва, с деревянными вызолоченными мордами и хвостами из шёлковых длинных шнуров. Один лев у другого замыслил отнять жемчужину – набитый ватой шёлковый шар. Начались прыжки и борьба. Кто окажется победителем? Вот выплыла лодка с красавицей и гребцом. Все знали, что девушка и гребец идут по земле, мелко перебирая ногами, а лодка – всего лишь ивовый каркас, привязанный к их поясам и закрытый до самого низа тканью с нарисованными волнами, лотосами и тростником. Но девушка пела так звонко и чисто, а гребец так проворно работал шестом, не забывая при этом бросать нежные взоры на красавицу, что у каждого перед глазами возникал образ озера или тихой речной заводи – скользит по глади воды лодка с влюбленными, красавица и юноша плывут к своему счастью. Скрылась лодка. Улицу заполнили танцоры на ходулях, фокусники, силачи.

На седьмой день праздник неожиданно свернулся и стих, словно бумажный змей, потерявший струю воздуха, на которой держался и плыл. Утром седьмого дня на улицах появились печатные листы. Правитель города доводил до сведения жителей Цзицина, что в канун Нового года, благодаря неусыпной бдительности властей, стража задержала лазутчиков «Красных повязок», коварно проникших в город ради подстрекания жителей к мятежу. После допроса и пыток лазутчики назвали имена тех, с кем успели наладить преступную связь. Все названные арестованы и признали свою вину. «Опасность пресечена в самом начале, – говорилось в листках. – Заговор раздавлен, как жалящий скорпион. По окончании праздника лазутчики будут повешены. Их соучастники из числа городских жителей будут выставлены на позор с кангой на шее и переданы Судебному ведомству». Далее приводились имена арестованных – двух чиновников, четырёх печатников и одного фарфориста, известного в городе разрисовщика фарфора по прозвищу Лан Фарфорист. «Воля Неба восстановлена, законы восторжествовали», – стояло в конце.

Горожане читали листы, испуганно озирались и торопились домой. Нет ли поблизости осведомителей? Семерых схватили – жди, что начнутся другие аресты. Станут искать соучастников среди родичей и соседей. Все повязаны одной нитью, как трещотки одним фитилем. Какую ни подпали – все вспыхнут.

Но праздник едва добрался до середины. Ухали барабаны, манили гонги и флейты. И, спрятав на время свой страх, люди снова спешили на улицу. Только туча над домом инспектора фарфоровых мастерских почернела и приняла грозные очертания. Среди преступников назывался разрисовщик фарфора, а преступление, совершённое подчинённым, бросало тень на начальство. В доме все поняли, почему старший господин отбыл с такой поспешностью. Он узнал про аресты и поехал искать защиты и покровительства у друга своей юности господина Ни Цзаня, живущего почётным гостем в доме правителя уезда. Сумеет ли помочь господин Ни Цзань? Примет ли по его просьбе правитель уезда незначительного по чину инспектора фарфоровых мастерских, захочет ли выслушать? Все в доме ходили встревоженные и печальные, будто похоронили близкого человека.

Как-то утром в комнату Цибао вошла сестра.

– Близится праздник фонарей, – сказала сестра, – и я подумала, что нужно принять в нём участие.

– Какие там фонари, – махнул безнадёжно рукой Цибао. – Отца, того и гляди, упрячут в тюрьму и наденут кангу на шею, а нас всех сошлют в пограничные земли.

– Всё так, – возразила сестра. – Но если мы останемся в стороне, то навлечём на себя ещё большие подозрения.

– Младшая госпожа правильно рассудила, начнутся пересуды соседей, не оберёшься беды, – вмешался Гаоэр. Он прибирал в комнате и слышал весь разговор.

Цибао ничего не оставалось, как согласиться.

Втроём они принялись за дело. Из гибкой ивовой лозы сплели каркас шара и обтянули голубым плотным шёлком, оставив отверстие для свечи. Цибао растёр чёрную тушь и разрисовал всю нижнюю половину шара чёрточками и волнистыми линиями, потом нарисовал бамбук. На верхнем, свободном, поле он красиво, как только смог, вывел золотой краской небольшой по размеру иероглиф «фэн». Первый шар они оплели новым каркасом больших размеров и обтянули белым без всяких рисунков шёлком. Теперь осталось вставить свечу и на длинном шесте подвесить фонарь к воротам.

Последняя ночь новогоднего праздника превращалась от множества фонарей в залитый светом день. Светящиеся шары и кубы, обтянутые шёлком, атласом или бумагой, раскачивались над воротами. Лотосы, рыбы, птицы, летучие мыши, испуская сияние, плыли по улицам. Прикрепив светящиеся фигуры к бамбуковым палкам, и дети, и взрослые несли их перед собой. Каждый старался отличиться перед соседом, и какие только не придумывались формы. Раскрытый веер был фонарём, увитая цветами беседка – также оказывалась фонарём. Одни испускали белый и жёлтый свет, словно луна или солнце. Другие светились многоцветно, как радуга.

Народу на улицах собралось столько, сколько чешуек на рыбе. Неожиданно все закричали и принялись размахивать фонарями. Появился и медленно полетел над толпой огромный в золотой чешуе дракон. Голова, похожая на верблюжью, поворачивалась то вправо, то влево, серебряные рога с красными кисточками на концах целились угрожающе, из пасти свисал красный язык. Глаза величиной с чашку отливали золотом и синевой. Вот дракон распрямился, вот свернулся кольцом. Тридцать человек несли на шестах его огромное чешуйчатое тело, сооружённое из прутьев, блёсток и ткани. Шестами все тридцать двигали слаженно, одновременно ускоряли и замедляли шаги или притопывали на месте. Гремели гонги и барабаны. Резкие звуки напоминали раскаты грома. Дракон извивался словно живой. Он пытался поймать ярко раскрашенный шар, который несли перед ним на шесте. Внутри дракона во всю длину чешуйчатого тела горело множество свечей. Дракон казался грозовой тучей, светящейся от золотых молний. И уплыл он, как туча, уведя за собой людей.

Простым и скромным выглядел фонарь, повешенный над воротами дома инспектора фарфоровых мастерских, но каждый, кто проходил мимо, невольно останавливался или замедлял шаг.

– Смотрите, бамбук раскачивается как настоящий, – раздавалось то и дело перед воротами. – И по озеру пробегает рябь.

Неудивительно, что люди останавливались и разглядывали фонарь. Внутри горела большая свеча, и ярко высвеченный рисунок бросал на внешний фонарь чёткие тени. Свеча на ветру горела неровно, пламя дрожало и колебалось, и вместе с язычком пламени приходили в движение тени. Раскачивался и гнулся бамбук, бежали к берегу волны.

– Истинное чудо! – восклицал кто-нибудь из прохожих. – Озеро голубизной отливает, а на небо всплыла луна.

– Вы ошиблись, сударь, не рассмотрели внимательно, – возражали те, кто успел разглядеть со всеми подробностями необычный фонарь. – Не луна появилась на небе, а иероглиф «фэн» повис над бамбуком. Он наведён золотой краской, вот вы и приняли его за луну.

– Бамбук и ветер, – проговорил проходивший мимо старик с посохом в руках и сумкой у пояса, по облику судя, – гадатель. – Похоже, что в сочетание этих двух знаков вложен призыв к далёкому другу.

Глава IV ЯНЦЗЫ НОЧЬЮ

– пел Мисян, —

Мисян и Сяньсянь давали по нескольку представлений в день. В каждом полку к празднику Нового года соорудили собственные подмостки и, хотя среди воинов нашлось немало певцов, танцоров и акробатов, всё равно везде с нетерпением ждали Мисяна. Разве могли неотёсанные деревенские парни идти в какое-нибудь сравнение с актёром, прошедшим настоящую актёрскую выучку. Мисян заменял целую труппу – пел, танцевал, играл на флейте. Но особым успехом пользовалось представление, которое в лагере прозвали «мэнгу-мышь». Представление длилось теперь намного дольше.

Мисян добавил два новых куплета. Один он услышал в ту ночь, когда они с Ванлу несли стражу на башне, другой – сочинил сам.

Сяньсянь важно восседал на табурете в синем плаще и высокой шапке и, пока Мисян пел, поднимал то правую, то левую лапку, словно приказывал стражникам-мышам собрать налоги и подати. Мисян ударил вдруг в барабан, подвешенный к поясу. «Мэнгу-мышь» проявил явное беспокойство и завертел головой.

Мисян забил в барабан, задудел в флейту, спрятанную до поры в рукав. «Мэнгу-мышь» перепугался, спрыгнул на пол и, отбросив всякую важность, побежал, волоча за собой синий плащ. Зрители расхохотались, забили в ладони. Но потом, когда хлопки стали стихать, кто-то сказал:

– У актёров одно – в жизни другое. Крепко засели мэнгу, не высвободить от мышей страну.

Потери в бою под Цзицином исчислялись тысячами. Откуда было взяться хорошему настроению?

– Поражение тяжко гибелью воинов, остановкой в задуманном и утратой решимости среди тех, кто остался в живых. Мы не начнём наступления, пока не возродим в нашем войске высокий моральный дух, – сказал Чжу Юаньчжан военачальникам.

– Прошу отпустить меня с небольшим отрядом на поиски Чэнь Ксяна. Жить не могу, пока не раздавлю гадину, – мрачно проговорил Сюй Да.

– Тигры не едят падали, предателю уготована позорная смерть, – возразил другу командующий, и как напророчил.

Скоро стало известно, что свои же солдаты, из тех, кто не был осведомлён о двойном предательстве, а только знал, что главнокомандующий переметнулся на сторону «Красных повязок», устроили Чэнь Есяну засаду, заманили в ловушку и убили без всякой жалости.

«Пасть от руки своих – не сыщешь для предателя лучшей казни, тут и позор, тут и смерть», – говорили об этом событии в лагере.

Правда, нашёлся один человек, который оплакивал Чэнь Есяна, словно родного брата. Этим человеком оказался Пэй Син. Старика Пэй Сина смерть Чэнь Есяна поразила в самое сердце.

– Он умер, умер, – всхлипывая, причитал старик. В поисках сочувствия он бродил от палатки к палатке.

– Вам-то, отец, что за дело? – удивлённо спрашивали старика воины.

– Как вы можете спрашивать такое? А мой пояс, мой драгоценный нефритовый пояс? Он погиб теперь безвозвратно. – Пэй Син принимался рассказывать каждому, кто хотел его слушать, всю историю с кладом от начала и до того момента, когда, рискуя получить удар ножа в бок, он повалил Чэнь Есяна на землю и навалился сверху.

– Но позвольте заметить, уважаемый отец, – говорил кто-нибудь из слушателей. – Насколько нам известно, командующий наградил вас за этот подвиг золотом и серебром.

– Наградил, сынок, щедрой рукой старику награду отмерил, и в лагере у себя поселил, и едой нас с сыном снабжает, – охотно соглашался Пэй Син и тут же начинал всхлипывать: – Пояс, мой драгоценный нефритовый пояс.

Причитания старика никого не смешили. Тоска чёрной тучей накрыла лагерь.

Чжу Юаньчжан видел способ вернуть армии боевую решимость. Но как одолеть неодолимое? Как изловить драконов, бороздящих воды Янцзы, не имея собственных кораблей?

В ту памятную шестую луну, когда войско «Красных повязок» переправилось на пиратской флотилии через Янцзы и захватило Тайпин, радость победы омрачила тревога за близких. Ли Головорез, опасаясь преследования, увёл свои корабли. В Янцзы вошёл императорский флот, и расположенный на противоположном берегу Хэчжоу оказался отрезанным. А там жили семьи – жёны и дети. Их оставили в тыловой базе ради безопасности, на деле же вышло иначе. Открыто роптать воины не смели – сама супруга командующего, госпожа Ма, со своим малолетним сыном разделила участь их жён и детей. Но о настроении в лагере Чжу Юаньчжану было известно. И разве не бросили ему Тан Хэ и Сюй Да на военном совете безжалостный и гневный упрёк.

У Чжу Юаньчжана стон поднимался в груди, когда он думал о Ма и маленьком сыне.

Он познакомился с Ма в доме командующего Го Цзысина, под началом которого прошли первые годы его воинского пути. Ма рано осиротела, и Го Цзысин девочку удочерил. Она выросла в его доме – незаметная, скромная, наделённая чувством собственного достоинства и тихой, застенчивой добротой. Чжу Юаньчжан посватался. Три года прошло с той поры, но и сейчас, когда убедился в предательстве Чэнь Есяна, Чжу Юаньчжан врачевал свои раны любимым воспоминанием. Однажды за пустую провинность вспыльчивый и властный Го Цзысин посадил его под арест и запретил приносить еду. Но разве могла Ма стерпеть, чтобы её супруг голодал? Она пробралась в арестантскую и принесла горячие, только что с пара пампушки. А чтобы никто не увидел, спрятала пампушки за пазуху и так несла, обжигая нежную кожу. Ма сама, без помощи наёмных учителей, научилась читать и писать и не раз, старательней, чем любой чиновник, переписывала его указы и распоряжения. Покидая Хэчжоу, Чжу Юаньчжан назначил свою супругу наместницей. Как никто, Ма сумеет утешить жён командиров и воинов, мудро распределит продовольствие. Но что сможет сделать разумная и отважная Ма, если на город нападут императорские полки? Кучка воинов, оставленных для охраны, женщины, дети и старики – вот и вся её армия.

Чжан Юй. Воин. Фрагмент свитка на шёлке. XIII век.

Чжу Юаньчжан приказал оседлать коня и поскакал к Янцзы. Спешившись, он подошёл к самой воде и долго смотрел на бег торопливых волн. Летом река окрашивалась в цвет неба, недаром её называли Янцзы – «Голубая». Сейчас, во вторую луну, хотя и вступила в силу весна, вода всё ещё сохраняла серый и мутный цвет холодных зимних дождей. Река разлилась широко, волны катились бурливо, стремительно. Дальний берег едва проступал сквозь мглистую пелену и казался навеки отрезанным внушительным строем протянувшихся в линию кораблей и «бороздящих воды драконов» – больших боевых лодок. Суда стояли без парусов, с оголёнными мачтами – недвижные, грозные, готовые по первой команде выпустить тучи стрел. С низких бортов на обе стороны целились дальнобойные арбалеты.

Чжу Юаньчжан дождался ночи. Расположился среди прибрежного ивняка и снова смотрел на чёрную воду и слушал торопливые переговоры волн. Неожиданно рядом послышались осторожные крадущиеся шаги. Кто-то раздвинул ветви.

– Это ты, Ванлу? – не оборачиваясь, спросил Чжу Юаньчжан.

– Я, господин командующий. Простите, что осмелился обеспокоить, но вот ваш плащ. Накиньте, пожалуйста. Ночи холодные, недолго и лихорадку схватить.

– Спасибо за заботу. Смолоду привык обходиться без тёплой одежды, вот и теперь забыл.

На другой день Чжу Юаньчжан велел отобрать по отрядам лучших пловцов, из тех, что выросли у воды или на самой воде, когда вместо дома жильём для семьи служит лодка с каютой.

Собралось не менее пятисот человек.

– Братья, – обратился к воинам Чжу Юаньчжан. – Эту ночь я провёл в прибрежных кустах, неотрывно смотрел на воду, трогал её рукой. Вода холодна, в три раза холоднее, чем тело. И если даже натереть кожу жиром, что делает каждый прежде чем броситься вплавь зимой, вода всё равно обожжёт, как снег в горах. Потом я перевёл взгляд на небо. Исхудавшая луна показалась мне заострённым кривым ножом в руке небесного демона. Вот демон взмахнул рукой, нож вспорол тучу и надолго застрял в ней, погрузив мир в непроглядную черноту. Я не увидел ни кустов, ни воды, ни собственного кинжала у пояса.

Мэнгу ликуют, празднуют над нами победу. Войско Фу Шоу крепко побило нас под Цзицином; Фу Шоу не ждёт, что мы нападём. Но на том берегу плачут в тревоге наши жёны и дети. Кто готов плыть со мной этой ночью, пусть выйдет вперёд. Каждый из вас доказал свою храбрость в боях, и, если не хватит решимости, я никого не ославлю трусом. Я брошусь в воду один.

Чжу Юаньчжан шагнул широко вперёд. Тотчас, словно двойная тень, его движение повторили стоявшие сзади Сюй Да и Ванлу. Навстречу качнулась воя масса собравшихся воинов. Все сделали шаг вперёд, никто не остался на месте.

– Жир заготовлен, верёвку с крюком каждый повяжет вокруг головы, – спокойно, словно речь шла о чём-то самом обычном, проговорил Чжу Юаньчжан, но тот, кто оказался вблизи, увидел, что глаза командующего заблестели, как студёная вода осенью.

Вечером в шатре, когда Ванлу помог Чжу Юаньчжану натереть тело утиным жиром и приготовился натереться сам, Чжу Юаньчжан вдруг сказал:

– Из нас двоих один останется на берегу, и это будет Ванлу – воин храбрый, но годами почти ещё мальчик.

– Осмелюсь просить господина командующего не отдавать подобного приказания. Иначе я вынужден буду ослушаться, и господину командующему придётся приговорить своего оруженосца к смерти, как воина, который нарушил приказ.

В другое время подобный ответ вызвал бы взрыв гнева. Чжу Юаньчжан не терпел беспечного отношения к воинскому порядку. Но сегодня в его душе отбивали дробь победные барабаны. Решимость воинов ринуться в смертный бой предвещала победу. «Все сделали шаг вперёд, ни один не остался на месте», – повторял то и дело Чжу Юаньчжан про себя.

– Что побуждает моего оруженосца высказывать непослушание? – спросил он вслух. – Я готов прислушаться к его объяснениям, если они окажутся разумными.

– Досточтимый учитель велел находиться мне рядом с вами в любом бою. Вот и всё моё объяснение.

– Выходит, веление предсказателя для тебя важней, чем приказ командующего?

Ванлу ничего не ответил, только сложил на груди ладони и склонился до самой земли.

– На кораблях всё спокойно! – прокричали вахтенные, и корабли, словно в волны, погрузились в ночную холодную тьму. Команды отправились спать. Вахтенные заняли на палубах предназначенные места, чтобы без устали вслушиваться, смотреть. Ночь поглотила все краски, заменив чернотой. Одновременно исчезли и звуки – голоса людей, перекличка запоздавших птиц. Остался один неутомимый рокот воды. Река не знала ночного покоя. Бежала, кружилась, билась о берег, перекатывалась через камни. Серп луны вырвался из-за тучи. Быстрый летучий свет коснулся реки, едва успел высветить подвижные гребни и нырнул в воду – туча прикрыла луну, будто ширма. Вновь чернота. Журчание, всплески и рокот волн.

Вдруг словно сотни копий забили по деревянным обшивкам. Это сотни крюков от канатов впились в борта кораблей.

– «Красные повязки»! – заорал вахтенный на флагмане.

– «Красные повязки»! – с быстротой всё пожирающего огня пронёсся крик от корабля к кораблю.

Спавшие проснулись. Страшным оказалось их пробуждение. По палубам метались водяные духи. Их скользкие, нагие по пояс тела светились от жира. Ножи разили свирепо и яростно. Холодные пальцы хватали за горло. Быстрые схватки, хрипы, падающие тела. Светящиеся духи продолжали выныривать из воды. На какой-то момент повисали над бортом и перепрыгивали на палубу. Вахтенный, первым подавший сигнал тревоги, успел укрыться за связкой канатов. Из ненадёжного своего убежища он пытался разить врага. Глаза, привыкшие к темноте, разглядели очертание крупной фигуры, возникшей над бортом. Вахтенный метнул бамбуковую тростинку, набитую кусочками стали. Крик, всплеск, фигура исчезла. Ещё один всплеск. Это было последнее, что вахтенный успел расслышать. Сверху обрушился нож и навсегда отсёк все земные звуки.

Ванлу бросился в воду вслед за упавшим Чжу Юаньчжаном. «Ранен или убит?» – полоснула отчаянием мысль. Он успел подхватить безжизненное тело, прежде чем увлекла его в глубину бегущая торопливо река. «Одному мне на борт не вытащить».

– На помощь! «Красные повязки», на помощь! – закричал что есть силы Ванлу.

Но разве мог одинокий голос пробиться сквозь крики и вопли и лязг оружия?

Левой рукой Ванлу обхватил свисавший в воду канат, правой – прижал к себе неподвижного Чжу Юаньчжана. Река пыталась ослабить мускулы его рук, разжать пальцы и вырвать то, что уже считала своей добычей.

– Полководец Сюй Да! На помощь!

Сюй Да услышал. Он рассёк в прыжке воду. Быстро подплыл. Вдвоём они подняли Чжу Юаньчжана на палубу.

– Ранен, убит? – испуганно прошептал Сюй Да.

Ванлу быстро провёл ладонями по голове, лицу, всему телу Чжу Юаньчжана. Учитель, с которым Ванлу ходил пять долгих лет по городам и селениям Юга, не только предсказывал людям судьбу, он врачевал их недуги и многому обучил своего ученика.

– Жив, даже не ранен. Сильный удар оглушил. Сейчас очнётся, – радостно проговорил Ванлу.

В темноте он нащупал нужные точки на лице Чжу Юаньчжана. Быстро и резко надавил большим пальцем под носом, под нижней губой. Потом ударил ребром ладони по тыльной стороне пальцев лежавших бессильно рук.

Чжу Юаньчжан шевельнулся, открыл глаза.

– Корабли наши? – спросил он, силясь подняться.

– Наши. Извольте, господин командующий, сами в том убедиться, – прошипел Сюй Да.

Сюй Да стоял как отлитый в бронзе демон, уперев руку в бедро. Он даже не сделал попытки помочь своему другу. Ванлу один подхватил Чжу Юаньчжана.

Тонкий обод луны выплыл из туч и повис безмятежной небесной ладьёй над притихшими кораблями. Резня закончилась. Лёгкий скользящий свет высветил мачту, высоко задранный нос, палубу, заваленную телами. Обнажённые по пояс воины сбрасывали убитых в воду.

– Победа! – воскликнул Чжу Юаньчжан радостно. Силы возвращались к нему с каждым мгновением.

– Эта победа чуть было не стоила жизни единственного человека, способного возглавить нашу борьбу, – свистящим шёпотом проговорил Сюй Да. От гнева великан всегда терял голос. – Хорошо, что рядом оказался мальчишка-оруженосец и выудил командующего, как оглушённую рыбу. Я младше тебя годами, Чжу Юаньчжан, и много ниже по званию и по способностям, но всё же скажу: если командующий будет бросаться в бой, как хвастун, бахвалящийся отвагой, то ему не миновать смерти, а войску не миновать поражения.

Ванлу опустил голову. Он был согласен с Сюй Да.

– Вы правы, – с достоинством произнёс Чжу Юаньчжан. Он умел признавать ошибки. Хватало на это мужества.

– Обещаю тебе, мой друг и первый помощник, – Чжу Юаньчжан положил правую руку на плечо Сюй Да, – и тебе, мой храбрый спаситель, которого отныне я назову своим сыном, – левой рукой Чжу Юаньчжан обнял Ванлу, – обещаю и даю клятву в том, что буду вести себя осмотрительно и, доверяя храбрости полководцев и воинов, не буду бросаться без особой нужды впереди других в бой.

В знак того, что клятва дана и принята, все трое четырежды поклонились.

«Счастье с несчастьем об руку ходят, как преданные супруги», – говорят люди часто. В тот самый день, когда в город пришло тревожное сообщение о победе «Красных повязок» в ночном бою на Янцзы, в дом инспектора фарфоровых мастерских слуга, уехавший со старшим господином, привёз радостное известие: «Ходатайство господина Ян Ци, поддержанное прославленным художником Ни Цзанем, принято правителем уезда милостливо и благосклонно. Незапятнанность репутации господина Ян Ци подтверждена письменным указом, и сам господин Ян Ци вернётся в самое ближайшее время».

Трудно передать радость, охватившую дом. Женщины обнимались и плакали, даже у многих мужчин наворачивались на глазах слёзы. Кончился страх, висевший над домом подобно грозовой туче, готовой в любое мгновение выпустить молнии. Отец в безопасности. Цибао прыгал от радости и обнимался то с матерью, то с сестрой. Защищённый благосклонностью самого правителя уезда, отец очень скоро вернётся домой.

Но не все вышло так, как сказано было в послании, привезённом слугой. Во всяком случае, приезда отца пришлось ещё долго ждать.

Глава V РЕШЁТКА В СТЕНЕ

Захват кораблей не только вернул воинам семьи. Победа на Янцзы дала значительные преимущества в распределении боевых сил. Став хозяевами реки, Красные повязки получили возможность со всех сторон окружить Цзицин и закрыть все подходы.

Городские власти готовили город к решительному отпору. Солдаты возводили новые укрепления, рыли рвы, втаскивали на стены ядра для катапульт. Еще прежде, чем сомкнулось неприятельское кольцо, в расположение основных частей императорских войск полетели гонцы с настоятельной просьбой начать наступление. Две-три луны город продержится. Продовольствия в зернохранилищах и кладовых припасено было достаточно. Имелись свои огороды, разбитые на пустырях у южной стены. О воде в весеннее время, когда что ни день на землю обрушивались дожди, и вовсе думать не приходилось. Правда, несколько богатых семейств покинуло город, едва пришла весть о сражении на реке, но в остальном Цзицин продолжал жить привычной для себя жизнью.

Отбивали пятую стражу. По улицам проходили монахи, колотили в деревянные доски, кричали: «Утро, утро! Наступило утро». Подметальщики улиц поспешно махали мётлами, убирая вчерашний сор. Появлялись чиновники – служба в ведомствах и управах требовала раннего прихода. Мастеровые, занятые заточкой ножей и ножниц, починкой котлов и прочей домашней утвари, в ожидании нанимателей тянулись к рынку. Улицы всё больше заполнялись народом. Распахивались двери лавок. Разносчики овощей, пирожков и рыбы, не жалея глоток, принимались расхваливать свой товар. Цирюльники дребезжанием трещоток зазывали нуждавшихся в бритье и стрижке занять стул под квадратным зонтом. Малыши пристраивались возле оград для игры в камушки. Мальчишки постарше гнали надутый бычий пузырь.

Но дни проходили за днями, не принося перемен, и, как зерно в увлажнённой почве, начала прорастать тревога.

На девятый день осады правитель города вызвал к себе начальника Судебной управы. Тот поспешно явился. Вошёл в зал, где столпились чиновники и полководцы, с порога стал отбивать поклоны. Правитель происходил из семьи мэнгу и приветствовать его полагалось с особой почтительностью.

– Подойди, – прозвучал властный голос. – Все ступайте.

Втянув голову в плечи и прижав кулаки к подбородку, начальник Судебной управы побежал мелкими шажками в обход покидающей зал толпы и приблизился к возвышению. Крытые красным ковром ступени поднимались круче, чем у него в управе, и кресло стояло высокое, под потолок, отделанное костью и перламутром. Недаром говорится: «Над каждым начальником есть начальник повыше, и только над Сыном Неба нет на земле никого».

– Давненько ты не дарил меня своим лучезарным присутствием. Как обстоят дела во вверенном тебе ведомстве? – донеслось с возвышения.

Начальника Судебной управы вопрос не застал врасплох.

– Жители города взирают на вашу милость с надеждой и почтением. И я оказался бы недостойным служить под началом у вашей милости, если бы остановил на половине пути расследование дела о преступной связи семи горожан с разбойниками, именуемыми «Красными повязками». Каждый из арестованных получил по сотне палок, двое не выдержали и испустили дух.

– Ты строг в соблюдении закона.

– По своему долгу мы, верноподданные, обязаны предотвращать и наказывать преступления.

– При случае я доложу правителю уезда о твоих неутомимых трудах ради расследования истины. Сегодня же речь пойдёт о злонамеренности, способной послужить делу искоренения смуты.

Начальник Судебной управы мгновенно сообразил, в какую сторону дует ветер.

– Смею ли мечтать о высокой чести оказаться полезным вашей милости? – проговорил он смиренно. – Но если ваша милость имеет в виду разбойника, прозванного «Синяя Смерть», то разбойник истомился в неволе, как запертый в клетку барс. В ярости он глотку перегрызёт своему ненавистнику.

– Время пришло. Выпускай, – прозвучало над головой.

Должность инспектора фарфоровых мастерских передавалась по наследству. Со временем, когда отец достигнет почётной старости и отойдёт от дел, инспектором станет Цибао, если, конечно, будет прилежно учиться и сдаст все положенные экзамены. Дважды с того дня, когда слуга привёз от отца радостное известие, Цибао побывал в квартале фарфористов. Его встречали поклонами, называли младшим господином. Староста квартала разговаривал с ним почтительно, показывал и разъяснял, как работают мастера. Цибао слушал, смотрел, сам задавал вопросы. Но совсем не интерес к фарфоровому производству тянул Цибао в квартал. Его замучило незнакомое ранее чувство. Словно он оказался в чём-то виновен. В чём? Он никому не сделал дурного, никому не принёс беды.

Новых арестов в квартале фарфористов не последовало, хотя в городе схватили ещё несколько человек. Должно быть, разрисовщик Ю Лан держался стойко и даже под пытками не назвал ни одного имени. Но тревога, как зимний холод, заползла в каждый дом. Если отец в ответе за сына, брат за брата и сосед за соседа – кто при таких порядках мог с уверенностью сказать, что избежит тюрьмы? И говорили и двигались люди так, словно смотрели на них в сто глаз расставленные всюду соглядатаи. Цибао заметил, что мимо дома Ю Лана старались не проходить. Дом стоял в самом конце улицы, ведущей к стене. За домом начинались заросли акаций. Сверху взглянуть – целое море листвы. А выше листвы грозно и глухо тянулась стена, отгораживающая квартал от Янцзы.

«Как они там живут, – думал Цибао о жене и детях Ю Лана. – Плачут, наверное. Покинуть квартал им нельзя. Деньги все кончились, запасы муки и риса также подходят к концу». Больше всего Цибао мучила мысль о голодных детях. С радостью отдал бы он им всё накопленное богатство. К каждому дню рождения и к Новому году ему дарили мелкие слитки серебра, и в его сундучке лежало теперь немало серебряных брусочков – и прямых, как тростника от кисти, и изогнутых, словно ветвь. Только как передать их жене Ю Лана? Не мог же Цибао постучаться в дом, хозяин которого арестован. И слугу не пошлёшь. Сразу появятся основания заподозрить отца в связи с преступником. Но недаром говорят, что мудрец открывает истину, не выходя из дома. Цибао всё думал и думал, и вдруг его осенило. Путь открылся проще простого. Оставалось лишь разузнать, когда состоится очередная разгрузка большой печи. Гаоэр сбегал, узнал.

Чжоу Цзичан. Оборванцы. Фрагмент свитка на шёлке. XII век.

Через два дня, придя, как всегда, в комнаты матери, чтобы пожелать доброго утра, Цибао сказал:

– Способ изготовления фарфора очень сложный, и его можно разделить на четыре части. Сначала составляют массу, которая будет долго томиться в ямах. Это первая часть. Когда проходит достаточно много времени, из массы лепят сосуд. Это вторая часть, и работа формовщиков достигла такого совершенства, что некоторые сосуды называют «тотай» – «бестелесные», такие у них тонкие стенки, а прозрачные, как скорлупа, чашки называют «яичная скорлупа».

Мать, сестра и служанки – все, кто находился в комнате, весело расхохотались.

– Ты рассказываешь о фарфоре, словно давно занимаешь пост начальника фарфорового управления, – смеясь, сказала мать.

Цибао смех не смутил.

– Третий вид работы заключается в покрытии глазурью и нанесении росписи, – продолжал он, как ни в чем не бывало. – Если бы я начал перечислять одни названия красок, то вы бы за это время успели позавтракать. Например, жёлтая – «чайный лист», «спинка угря», «топлёный утиный жир», «платье старого монаха», «рыбья икра». Цвет один, а оттенки разные.

Мать и все остальные давно перестали смеяться. Но всему было видно, что мальчик не напрасно посещал квартал фарфористов.

– Но самое трудное в фарфоровом производстве, – говорил тем временем Цибао, – это последнее. Обжиг. Работа у печи требует большого умения. Если жар будет неправильным, то покривятся тарелки и блюдца, обвиснут носики чайников и сами чайники превратятся в бесформенные горшки.

Цибао перевёл дыхание. Наступило время заговорить о главном.

– Обжиг длится двенадцать часов. После того как огонь погаснет, полагается выждать ещё два раза по двенадцать часов и только тогда раскрывать печь. Я видел, как в печь закладывали дрова и глиняные коробки с необожжённой посудой, но ни разу не видел, как вынимают готовый фарфор. Происходит разгрузка печи во вторую или третью стражу, когда ворота квартала закрыты. Позвольте мне остаться сегодня вечером в квартале фарфористов. Сегодня как раз раскрывают большую печь.

– Вот что, оказывается, задумал наш братец. Отец не может вернуться из-за осады, а второй наш защитник задумал покинуть дом, – воскликнула сестра.

– Но где же ты проведёшь ночь? – удивлённо спросила мать.

– Староста – почтенный и уважаемый человек. Он сказал, что приготовит для меня лучшее помещение в своём доме.

Мать долго думала, бросала на всех тревожные взгляды, покачивала головой.

– Ну хорошо, – согласилась она наконец. – Старосту я знаю. Он несколько раз приходил по делам к отцу и произвёл на меня впечатление разумного и воспитанного человека. Надо отправить ему подарки и послать слуг с постелью, запасом еды и умывальными принадлежностями. Скажи Гаоэру, пусть тотчас придёт ко мне. Я дам ему наставления, чтобы как следует присматривал за тобой. Оба вы очень молоды.

– Большое спасибо за проявленную доброту, – поспешил поклониться Цибао, боясь, что мать передумает.

Цибао покинул комнату степенно, как взрослый, хотя его так и подмывало помчаться вприпрыжку или запеть на ходу.

Разгрузка печи длилась долго, но ко второй страже закончилась, и все отправились спать. Для Цибао и Гаоэра староста отвёл чисто прибранное помещение недалеко от ворот. Выскользнуть из дома не составляло никакого труда. Дом обслуживали всего двое слуг, спали слуги на заднем дворе. Ворота не охранялись. Задвигался засов – вот и охрана.

– Вставай, – разбудил среди ночи Цибао своего слугу.

– Зачем, что случилось, пожар где-нибудь, что ли? – пробормотал Гаоэр и натянул на голову одеяло.

– Раз говорю – вставай, значит, надо. – Цибао рванул одеяло и вытащил из-под головы Гаоэра изголовье. – Сейчас пойдём к дому Ю Лана и бросим через ограду свёрток.

Гаоэр протёр глаза и уставился на одетого Цибао.

– Глупости говорите, молодой господин. Отравились, что ли, за ужином? Будто не знаете, что за хождение ночью полагается наказание в двадцать семь малых палок.

– Никто не увидит, все спят. А там дети голодные.

– Воля ваша. Никуда я не пойду и вас не пущу. Старшая госпожа настрого приказала ни на шаг вас не отпускать.

Цибао не стал больше спорить и выбежал во двор. Гаоэру ничего другого не оставалось, как второпях натянуть штаны и рубаху и броситься следом. Не мог же он поднять крик в чужом доме.

На улице в самом деле не оказалось ни единой души. Только луна представляла опасность. Она висела на середине неба и высвечивала всё вокруг: крыши, ограды, калитки, ветви деревьев, насаженных вдоль домов. В боковых канавках для отвода воды мерцала чёрная влага, похожая на разведённую тушь.

Цибао и Гаоэр пошли торопливо, почти бегом, стараясь держаться тени оград.

Дом Ю Лана хотя и стоял последним на улице, ведущей к стене, но, по счастью, ближе к глухой, низкой башне, а не к воротам, расположенным посередине. У ворот днём и ночью стояла стража. В этом конце не было никого.

Ограда из длинных жердей бамбука высоким частоколом окружала дом. Гаоэр пригнулся, Цибао взобрался к нему на спину и перебросил туго стянутый свёрток. Серебро упало, даже не звякнув.

– Теперь бежим, – прошептал Цибао, спрыгивая. Но в тот же момент оба замерли, словно отнялись у них ноги. Из-за поворота вышел отряд дозорных и двинулся посередине улицы. Цибао и Гаоэр, не сговариваясь, упали на землю и прижались к корням акаций.

Дозор приближался.

Поблёскивали под луной доспехи.

Вздыхала и хлюпала под ногами расползшаяся от дождей земля.

– Помни, Синяя Смерть, на свободу тебя выпускаю под залог твоей собственной шкуры, – раздалось совсем близко. – Обманешь – найду, куда бы ни спрятался, в аду разыщу.

Цибао дышать перестал от страха. Он узнал этот голос, хотя слышал его всего один раз.

И всё же он не мог ошибиться. Голос принадлежал начальнику Судебной управы. «По доброй воле прыгнули тигру в пасть», – подумал Цибао в ужасе.

– Выполню, что обещал. Долги привык с должников сполна спрашивать, – откликнулся кто-то другой, громко и сипло.

Шаги удалились.

Цибао осторожно раздвинул ветви. Лунный свет заливал землю потоком холодных лучей. Видно было, как днём. Кучка людей приблизилась к башне. Начальник Судебной управы – это был он – отдал распоряжение. Двое дозорных нагнулись, вытащили из кладки нижнюю плиту, не скреплённую с остальными. Блеснули толстые прутья металлической решётки. Дозорные повозились с замком. Решётка отъехала, и коренастый, широкоплечий человек, стоявший до этого неподвижно, нырнул в проём.

Решётка закрылась. Камень вернулся на место.

Начальник Судебной управы вместе с дозором давно скрылись за поворотом, а Цибао и Гаоэр всё ещё лежали возле холодных сырых корней и боялись пошевельнуться.

Глава VI ЛЕКАРЬ У ПОСТЕЛИ БОЛЬНОГО

Чудовищный окаменевший змей обвил со всех сторон город. Это тянулись мощные стены с башнями, отделёнными друг от друга расстоянием в перелёт стрелы. Башни казались лёгкими из-за двойного яруса крыш с изогнутыми краями. На самом же деле каждая башня представляла собой небольшую самостоятельную крепость. Многорядные заслоны надёжно охраняли ворота.

Чем внимательней Чжу Юаньчжан изучал план Цзицина, чем пристальней вглядывался в очертания башен и стен, тем отчётливей он понимал, что поредевшему войску штурмом город не взять. Успех могла бы принести длительная осада. Но на помощь осаждённым двинутся стотысячные императорские войска, и «Красным повязкам» придётся тогда отступить.

«Победа даётся, когда военачальник уверен в исходе битвы. Когда одолевают сомнения, битву лучше не начинать», – говорилось в трактате о военном искусстве.

Разведчики пробирались к городу, подолгу просиживали в разросшихся около стен кустах.

– В Цзицин мышь незамеченной не проскочит, птица не залетит, – докладывали разведчики.

– Недаром говорится, что самая лучшая война – разбить замыслы противника мирным путём, самая худшая – осаждать его крепости! – в сердцах восклицал Чжу Юаньчжан.

Немногие в лагере знали, какие заботы одолевают командующего. Лагерь жил праздной, беспечной жизнью, изредка выпадающей воинам во время коротких передышек.

Установилась весна. Белёсое небо поголубело, и ввысь полетели змеи. Обмотав ладони платками, чтоб не врезалась верёвка, воины бегали, запрокинув головы, словно мальчишки. На другом конце верёвки оживали в воздушных струях и рвались на свободу бумажные совы, рыбы, драконы. Кто не запускал змея, тот боролся, пел, отрабатывал боевые приёмы или лежал, лениво раскинувшись на согретой солнцем земле.

– Пять, десять, восемь, – раздавалось то там, то тут. Это любители азартной игры, разбившись на пары, играли в цайцюань – «бой на пальцах». Игра заключалась в том, что два игрока выбрасывали одновременно несколько пальцев одной руки и выкрикивали при этом цифру не более десяти. Кто угадал, сколько всего показано пальцев, тот и выигрывал.

В лагере ждали приказа, чтобы начать наступление.

– Почему медлим, не берём Цзицин? – спрашивал кто-нибудь из воинов.

– Верно, гадатели предсказали командующему счастливый день для штурма, вот и дожидаемся, – отвечали любопытному.

Тем временем Чжу Юаньчжан до третьей стражи просиживал над планом Цзицина.

Прикидывая оборонную силу башен, он мысленно бросал на стены полки и тут же ударом в гонг – он почти явственно его слышал – отзывал войско обратно, чтоб уберечь от верного поражения.

Разведчики по-прежнему вылёживали в кустах, обсыпанных нежной листвой. На заре громыхали утренние барабаны, колотушки били вечерние стражи. Никаких других звуков толстые стены не пропускали, и разведчики докладывали одинаково:

– В городе всё спокойно, жизнь течёт своим чередом.

На самом же деле покой и безмятежность давно покинули город. Шёл двенадцатый день осады. Императорские войска не спешили на помощь, и, несмотря на запасы в хранилищах и разбитые на пустырях огороды, в городе появился горький запах надвигавшегося голода. Расклеенные повсюду листы призывали сохранять бодрость и силу духа. «Сын Неба спешит оказать помощь всем, кто нуждается в его заботе, – говорилось в листах. – Войска посланы. Осталось потерпеть несколько дней. В первых числах третьей луны осада будет снята».

В доме инспектора фарфоровых мастерских муки, масла и риса хватало. Даже младшие слуги по-прежнему получали свои завтраки и обеды. Об остальных нечего и говорить. Другое несчастье проникло в дом – заболел младший господин. Он метался в жару и бредил, дыхание из его груди вырывалось с хрипом. Поспешно позвали врача. Врач установил, что у больного нарушено кровообращение, и велел принимать лекарства.

– Я оставлю вам драгоценные порошки, способные излечить от ста двадцати болезней, – кланяясь чуть не до пола, проговорил врач. – Эти порошки выгоняют яды, обновляют организм, успокаивают и согревают, а также расслабляют зажатые мышцы и увеличивают аппетит, – в ожидании награды, врач снова принялся кланяться.

Старшая госпожа с сомнением покачала головой, но велела давать порошки исправно, согласно указанному.

Гаоэр сжёг на жаровне бумажку с именами восьми духов лихорадки, пепел размешал на воде и смочил полученной мутной смесью губы Цибао. Остатками он обрызгал комнату и постель.

Ни порошки, ни пепел болезнь не изгнали.

– Если бы супруг находился дома, он бы палками приказал наградить врача за такое лечение, – проговорила сквозь слёзы старшая госпожа. – Нужно поискать другого лекаря.

– Осмелюсь доложить, что в городе много говорят о новом лекаре, – выдвинулся вперёд Гаоэр. – Он и судьбу предсказывает, и от болезней лечит. Бедняков лечит бесплатно.

– А с тобой, негодяй, разговор особый, дай только срок, чтобы Цибао поправился, – гневно отрезала старшая госпожа. – В болезни сына ты один виноват.

– Зачем вы так говорите, – вступилась за Гаоэра младшая госпожа. – Если он в чём-то и провинился, то искупил свой проступок, просиживая все ночи возле постели брата. Гаоэр ухаживает за своим господином лучше, чем вы или я. Припоминаю, что вскоре после праздника фонарей кто-то рассказывал о новом лекаре и отзывался о нём с большой похвалой.

– Ладно, – согласилась старшая госпожа. – Пусть приведут, раз дочь также настаивает.

В дверях, отодвинув циновку, появился слуга, дежуривший у ворот, и проговорил, не успев отдышаться:

– Лекарь, из тех, кто предсказывает судьбу, просит разрешения повидать младшего господина.

– Вот так чудо! – всплеснули руками все, кто находился возле постели больного.

– Пусть скорее войдёт, – заторопилась старшая госпожа.

Лекарь – старик с белой, как аистово крыло, бородой – долго исследовал пульс больного. Покончив с пульсом, стал слушать дыхание, одновременно вглядываясь Цибао в лицо.

– В медицинских книгах сказано: «Если познаешь причину болезни, значит, отыщешь средство её излечить», – сказал лекарь, когда закончил осмотр. – Сильный жар вызван сильным охлаждением тела. Верно, молодой господин вышел на улицу легко одетым и его прохватил сырой ветер. Прежде всего, необходимо понизить жар и привести в согласие пульс и дыхание. Обложите постель ветками персикового дерева и дайте на ночь четыре пилюли, утром дадите две.

Лекарь достал из сумки у пояса пузатую фляжку с узким горлом, выдолбленную из тыквы-горлянки, разжал губы Цибао и влил несколько капель настоя лекарственного гриба фулин.

В другой, совсем маленькой, тыкве хранились пилюли. Лекарь отсыпал горсть чёрных катышков в стоявшую на столе чашку.

– Пилюли приготовлены из сосновых семян и жжёного рога и замешаны на пчелиной смоле. Это сильное средство для восстановления деятельности лёгких. Простите, что ухожу. Меня ждут больные. Утром непременно наведаюсь.

Чжао Мэнфу. Всадники. Фрагмент свитка на шёлке. XIV век.

Лекарь держался с достоинством и внушил всем доверие. Оставленное им лекарство оказало чудотворное действие. К середине ночи жар начал спадать, дыхание сделалось ровным, и Цибао спокойно уснул. Утром он выпил полчашки чая и съел пару ложек жидкой рисовой каши. Когда пришёл лекарь, все встретили его радостными поклонами.

– Мне нужно остаться с молодым господином наедине, – сказал лекарь после приветствий. – Я прошу, чтобы в комнату никто не входил, пока я не позову.

Все решили, что это необходимо для более тщательного осмотра, и даже старшей госпоже ничего другого не оставалось, как подчиниться.

– Я не только врачую болезни, я предсказываю судьбу, – проговорил лекарь, садясь на край постели. – Не удивляйтесь, что я не спрашиваю вас о самочувствии. И без расспросов я вижу, что ваш взгляд спокоен и ясен, губы не вздрагивают и лихорадочный руманец исчез. Мне достаточно также увидеть черты вашего лица, прощупать взглядом все выпуклости и впадины лба, щёк, подбородка, чтобы с уверенностью сказать, что вы, молодой господин, обладаете задатками благородного человека, форма ваших ушей не оставляет надежду на приобретение богатства – для этого необходимо иметь уши толстые и красного цвета, но небо одарило вас природными способностями. Вы достигнете почёта и уважения, если сумеете преодолеть беспечность и лень.

Лекарь говорил с Цибао без всякой снисходительности, словно со взрослым, и Цибао благодарно улыбнулся в ответ.

– В доме только и разговоров о чуде, что привело вас к нам. В самом деле, ваш приход можно назвать чудесным.

– В Праздник фонарей мне бросился в глаза фонарь, висевший на ваших воротах. С той поры я всё время хотел навестить вас, но не оказывалось свободного времени. А когда наконец я пришёл, вы лежали больным. Вот и всё чудо. Не сочтите меня назойливым, но не был ли вложен в рисунок на фонаре призыв к двум друзьям, старше вас возрастом, одного из которых вы называли Первым, а другого – Вторым.

Цибао широко раскрыл глаза:

– Неужели даже это вы узнали по моему лицу?

– Что вы, разве такое возможно. Черты лица свидетельствуют о характере, характер определяет судьбу.

– Как же тогда вам стало всё известно?

– Плохое самочувствие усиливается от печали, радость способствует выздоровлению. После моего ухода вы примете две пилюли, завтра проделаете то же самое. Через три дня вы покинете свою постель здоровым и полным сил.

– Но вы что-то знаете о моих братьях. Я не отпущу вас, пока вы не скажете. Жив ли Первый? Почему не показывается Второй, ведь он обещал? Вдруг он снова в тюрьме? Я умру, лихорадка ко мне вернётся, если вы не расскажете.

– Прошу вас, успокойтесь, вам рано так волноваться. Я для того и пришёл, чтобы всё рассказать. О Втором мне ничего не известно, что же касается Первого, то его имя Ванлу. Он провёл рядом со мной почти пять лет. И хотя он не стал ни лекарем, ни предсказателем, а выбрал совсем другой путь, он честный и благородный юноша и способен принести людям немалую пользу.

– Первый жив, его имя Ванлу, он жив, – повторял как в забытьи Цибао. – Где он сейчас, я хочу его видеть.

– Ванлу близко, и в то же время можно сказать, что он далеко. Он в войске «Красных повязок», по ту сторону стен. Выйти из города невозможно, так же как невозможно войти. Поэтому со встречей придётся подождать.

– Не нужно ждать, – прошептал Цибао, отрывая голову от изголовья. – Я знаю тайный проход.

С первой стражей, откинув расшитый полог, в шатёр командующего вошёл Сюй Да. Его конникам выпал черёд нести охрану, и Сюй Да явился с вечерним докладом.

– Всё спокойно. Дороги и город находятся под постоянным наблюдением, – проговорил он после обычных приветствий. – В лагерь прибыло девять человек. Восемь из них разорённые крестьяне с того берега Янцзы. Пришли с вилами и ножами, просят зачислить их в войско.

– Есть ли среди воинов люди из их деревни?

– Такие нашлись и подтвердили личность прибывших.

– Кто же девятый?

– Назвался танцором. «Танцую, – говорит, – древние танцы с мечом». Он встретил крестьян и напросился в попутчики. По грубому облику этот танцор скорее напоминает воина, но одет пёстро, и лицо разрисовано, как у актёров.

– Танцор он или нет, проверить нетрудно. Пусть исполнит танцы с мечом для воинов, не всё одному Мисяну тешить народ.

– Отказался он танцевать перед воинами.

– Как отказался, из-за чего?

– «Столичной, – говорит, – я выучки, и мой танец непонятен простому народу». Верно, одному императору впору такой танец смотреть, – рассмеялся Сюй Да и, приставив стоймя к голове ладони, изобразил подобие высокой императорской шапки.

– Зачем же тогда пожаловал в лагерь, уж не лазутчик ли?

– «Танцевать, – говорит, – буду для одного командующего и его приближённых. Зато помахаю мечом от души».

– Пусть так, – произнёс Чжу Юаньчжан после недолгого молчания. – Завтра и посмотрим. Быть может, старинный военный танец поможет всем нам выбрать правильное решение.

– Будет исполнено, – поклонился Сюй Да.

Глава VII ТАНЕЦ С МЕЧОМ

Шатры и палатки теснились к разноцветному шатру командующего, но близко не подступали, сохраняя вокруг шатра широкое пустое пространство. Рано утром воины вбили бамбуковые шесты и натянули верёвки. Получился прямоугольник, вобравший в себя шатёр. Шатёр стоял на южной короткой стороне, лицом на север. Справа и слева от него, но уже за пределами ограждения, как два крыла, изогнулись ряды кресел и скамей. Их заняли военачальники и полководцы. Простые воины разместились, где пришлось. Кто оказался поближе к верёвкам, уселся на землю. Кому не хватило близкого места, остался стоять на ногах. Некоторые изловчились взобраться на ветви деревьев – сверху видно лучше всего.

Ударили барабаны.

Знаменосцы замахали длинными древками. Полог шатра распахнулся, и в проёме все увидели Чжу Юаньчжана. Командующий сидел в резном кресле с высокой спинкой, сложив на коленях ладони. Длинный халат из жёлтого шёлка спускался с широких плеч тяжёлыми ломкими складками и казался отлитым из золота.[11]

Высокая шапка с нависающим плоским донцем, обвешанным нитями жемчуга, напоминала императорский головной убор.

– Десять тысяч лет жизни! – вырвался из уст собравшихся единодушный крик.

Подобным возгласом приветствовали самого Сына Неба.

Мало кому удалось разглядеть, как появился танцор. Увидели, что стоит он в углу площадки, на противоположной стороне от шатра, и уже изготовился к танцу. Высоким ростом и стройностью танцор не отличался. Зато его воинственный вид пришёлся всем по душе. Белый военный халат, подпоясанный полотнищем синего шёлка, ладно сидел на приземистой крепкой фигуре.

Лоб и щёки располосовали синие полосы. Голенища сапог раздувались, как спелые тыквы. Выбившиеся из-под шапки пряди чёрных блестящих волос взлетали по сторонам лба, наподобие двух парусов или раскрытых крыльев.

Вновь ударили барабаны.

Рассыпали звуки, замолкли и снова загрохотали, теперь уже безостановочно.

Танцор переступил с носка на пятку и двинулся кругами. Он шёл, чуть пригнувшись, как барс, подкрадывающийся к добыче. Концы шёлковой ткани, служившей поясом, тянулись следом двумя синими тучами. Внезапный прыжок – и в руках танцора засверкал белой молнией выхваченный из-под халата меч.

От неожиданности все засмеялись и забили в ладони.

Танцор вприскок пошёл к середине, рассекая мечом воздух над головой.

– Прыгает он хорошо, только не в лад с барабанами, – обернулся Мисян к Ванлу.

Друзья оседлали ветви сосны, росшей рядом с площадкой. Огороженное пространство лежало перед ними как на ладони.

– Сам посуди, барабаны тихим эхом перекликаются – танцор над землёй должен стелиться. А он кверху взлетает.

– Сдаётся мне, братец, что ты попросту завидуешь сноровке столичного гостя, – не выдержав, засмеялся Ванлу.

– А мне сдаётся, что никакой он совсем не танцор, и эту пляску, пока не поздно, нужно бы придержать.

– Похоже, что ты голову перегрел на солнце.

– Зато не объелся куриной слепотой. Посмотри на его меч.

Меч в самом деле имел тонко отточенное лезвие и широкое ребро, наподобие боевого. Ванлу задумался.

– В Даду, верно, так принято, – проговорил он неуверенно и, помолчав, добавил: – Сам господин командующий смотрит на танец. Разве можно такое прервать?

– Я сказал – придержать.

– Как?

– А вот так.

Мисян выхватил из-под пазухи горностая. Зверёк недовольно пискнул – он не привык к грубому обращению.

– Держи Сяньсяня, взамен давай меч. Да скорей, он к шатру подбирается.

Ванлу посадил горностая себе за пазуху. Передал Мисяну подаренный командующим короткий меч. Мисян встал ногами на ветку, заправил за пояс полы халата, как делают воины перед боем, оттолкнулся и с мечом в руках птицей перелетел на середину площадки. Зрители ахнули.

– Ай-я, вот так прыжок!

Никто не ожидал, что вместо одного танцора окажутся двое. Теперь они начнут состязаться в искусстве прыжка и ловкости поворотов в воздухе – настоящее представление.

Первый танцор сделал вид, что соперник появился для него неожиданно. Он резко отпрянул в сторону и едва не упал, но удержался и завертел мечом с такой яростью, что могло показаться, будто несутся стальные кольца и то взлетают на уровень плеч или кружат над головой, то спускаются к поясу.

Теперь и Ванлу почудилось что-то неладное. Ему приходилось слышать, что в древних книгах описан случай, когда убийца проник во дворец под видом танцора. Вдруг и сейчас отыщется негодяй, способный на такое злодейство? Ванлу спрыгнул на землю и, придерживая за пазухой горностая, стал проталкиваться к скамье, на которой расположился Сюй Да. Сяньсянь попискивал, верно, негодовал, что его передали в чужие руки. Пробираясь в толпе, Ванлу не сводил глаз с площадки.

Мисян вошёл в танец.

Танцевал беспечно и весело, как молодой новобранец, не вкусивший ещё всех тягот войны. Он летел во всю ширину площадки и нисколько не беспокоился, что всё время поворачивается к командующему спиной. «Прикрывает подход к шатру», – догадался Ванлу. Уловки Мисяна, кроме Ванлу, никто не заметил. Воины узнали своего любимца и стали подбадривать весёлыми выкриками.

– Выше прыгай, Мисян! Хватайся за ветер! Бодай, безрогий козлёнок, голодного тигра!

Советы давать – дело несложное.

Только разве способен юнец сравниться с танцором столичной выучки?

Угрожающе растянув пальцы левой руки, тот двинулся на мальчишку.

– Не сдавайся, Мисян! Кликни на помощь учёную мышь.

Мисян и не думал сдаваться. Он носился из стороны в сторону и перебрасывал меч из руки в руку. Меч летал вместе с ним словно живой. Танцор из столицы нагнал Мисяна на половине дороги, и оба запрыгали друг перед другом, как боевые петухи, готовые ринуться в схватку. Мечи кружились над их головами двумя колёсами холодного света.

Возгласы стали стихать. То, что происходило на площадке, всё меньше напоминало танец и всё больше становилось похожим на бой. Вот старший танцор ринулся на молодого…

Мисян увидел налившиеся кровью глаза. Он сделал вид, что замахивается мечом, а сам вместо того ударил правой ногой. Его хитрость была разгадана. Танцор увернулся, и Мисян потерял равновесие. В тот же миг, не выпуская меча из рук, танцор, или тот, кто выдавал себя за такового, схватил Мисяна за ворот, рванул на себя и отшвырнул в сторону. На мгновение лица их сблизились, но этого оказалось достаточным, чтоб сквозь синюю краску, наложенную вокруг глаз, на лоб и на щёки, проступили запомнившиеся Мисяну черты. Плоское лицо, усы и бородка трезубцем.

– Синяя Смерть! – закричал Мисян, отлетая в угол.

Ванлу рванулся к верёвкам, но его опередили. Не подоткнув даже полы халата, лишь скинув высокую шапку, с мечом, зажатым в правой руке, и кинжалом в левой на площадку бросился Чжу Юаньчжан. Волосы от ярости поднялись дыбом, глаза гневно округлились. «Сам дух мщения несётся навстречу, и надеяться больше не на что», – подумал, должно быть, танцор. Он отскочил в сторону, крикнул: «Должок хотел получить, да не вышло!» – и бросился грудью на собственный меч. Когда к нему подбежали и распахнули халат, он был уже мёртв. На груди все увидели поверх узкой кровоточащей раны синюю татуировку, изображающую барса в прыжке. Рядом со зверем были выколоты два слова – «Синяя Смерть».

– Он жил как разбойник, но умер без страха, как подобает воину, – проговорил Чжу Юаньчжан. – Похороните его со всеми обрядами. Жертвенные деньги и бумажных коней для сожжения я пришлю с вестовыми.

Неизвестный художник. Совет у императора. Фрагмент свитка на шёлке. XIV век.

После полудня Сюй Да, Тан Хэ, Ли Си и другие военачальники пришли в шатёр Чжу Юаньчжана, чтобы поздравить командующего с чудесным спасением.

– Во второй раз юнцы, едва надевшие шапку совершеннолетия, спасают обстрелянного стрелами воина от верной смерти. Ванлу из воды меня вытащил, Мисян от разбойника уберёг, – сказал Чжу Юаньчжан и с удовольствием посмотрел на стоявших близко от входа юношей.

– Разве мы достойны похвалы господина командующего? Любой на нашем месте поступил бы так же, – Ванлу и Мисян покраснели от смущения и низко поклонились.

– Поступок Ванлу доказывает преданность и отвагу, но не вызывает удивления, – подхватил Ли Си. – Ванлу – воин и действовал, как положено воину. Другое дело, когда воинскую доблесть проявляет юный актёр.

– Помните, господин командующий, ведь это Мисян со своим приёмным отцом взяли в плен Чэнь Есяна. И вот сегодня мы снова хвалим его! – воскликнул Сюй Да.

Простодушному Сюй Да часто случалось произносить что-нибудь невпопад. Для чего вспомнил он имя, которое всем хотелось забыть? Лицо командующего помрачнело, брови сдвинулись.

– Наступит день, когда погибнет последний предатель, а те, кто не жалел ни сил, ни самой жизни ради спасения Поднебесной, получат высокие должности и насладятся богатством и знатностью, – проговорил Чжу Юаньчжан.[12]

Полог шатра отодвинулся, в проёме появился воин с копьём.

– В лагерь пришёл человек, одетый бедно, по-городскому.

– Из-за него ты решил обеспокоить нас?

– Простите, пожалуйста, господин командующий. Говорит, что дело у него поспешное к вашему оруженосцу. Его учитель какой-то послал.

При слове «учитель» Ванлу бросил на командующего просительный взгляд, в котором без труда угадывалось нетерпение.

– Ступай, – кивнул головой Чжу Юаньчжан.

Ванлу стрелой вылетел из шатра. Отсутствовал он недолго. Вернувшись, взволнованно доложил:

– Своего имени посыльный не называет, но направил его досточтимый учитель с важным донесением насчёт штурма Цзицина.

– Посыльный письмо принёс от почтенного предсказателя? – спросил Чжу Юаньчжан.

– На словах велено передать.

– Как же ты проверил, что от учителя, а не лазутчик вражий?

– Посыльный слова особые проговорил. Никто, кроме учителя, об этом не знает.

– Хорошо, пусть войдёт.

Воин с копьём впустил в шатёр человека лет тридцати, одетого в тёмную кофту и поношенные штаны, стянутые у щиколоток тесёмками. Ноги были обуты в верёвочные туфли. Голову прикрывала матерчатая повязка. Вошедший остановился у входа и принялся отбивать поклоны.

– Как твоё имя? – спросил Чжу Юаньчжан.

– Прошу вашу милость называть меня подметальщиком улиц.

– Если ты настолько осторожен, что не хочешь открыть своё имя, как же ты взялся выполнить опасное поручение?

– Достояние бедняка – его дети. Мой старший сын опасно заболел, и мы с женой уже не надеялись, что он поправится. Но пришёл врачеватель и спас сына от смерти, даже не взяв денег за лечение. Разве я не обязан отплатить добром за добро?

– Ты говоришь, как достойный и благородный человек. Передай слово в слово, что сказал тебе врачеватель.

– Врачеватель вывел меня из Цзицина потайным ходом.

При этих словах все, кто находился в шатре, вскочили со скамеек и кресел и придвинулись ближе.

– Продолжай, – остановил нетерпеливых Чжу Юаньчжан.

– Мне было велено явиться к вам в лагерь и доложить вашей милости вот что. – Посыльный поднял глаза к холщовому своду, припоминая заученное. – «Штурм надо начать в первый день третьей луны. В городе к этому времени многое будет подготовлено. Чтобы обеспечить успех, сто человек должны ночью проникнуть через потайной ход в квартал фарфористов, перебить стражу и открыть ворота, выходящие на Янцзы». Потайной ход я укажу, – добавил посыльный от себя.

– Кто может поручиться, что нас не заманивают в ловушку? – спросил осторожный Тан Хэ.

– В проходе под башней будет ждать господин врачеватель. У него и ключ от решётки. Кузнец по отпечатку из воска сделал.

– Звучит убедительно, – проговорил Чжу Юаньчжан. – Награду получишь после того, как доставишь на место указанных сто человек, а сейчас ступай отдохни. Проводи посыльного в палатку и вели, чтобы как следует накормили, – кивнул Чжу Юаньчжан воину.

Посыльный и воин ушли.

На столе тотчас расстелили план города, и военачальники сгрудились вокруг свитка.

– Возможность проникнуть в квартал фарфористов окажет нам не слишком большую помощь, – с сомнением покачал головой Тан Хэ. – Квартал отделён от города такой же неприступной стеной, как и все остальные внешние стены.

– С той только разницей, что стражу ворот, выходящих в квартал фарфористов, мы застанем врасплох. Никто не будет ждать нападения изнутри квартала, – возразил Ли Си.

– Преимущество бесспорное, – согласился Чжу Юаньчжан, – но и невеликое, в этом Тан Хэ прав.

Наступило молчание.

– Простите, что осмеливаюсь говорить в присутствии самого господина командующего и прославленных военачальников, но, если вы возьмёте меня с собой, я постараюсь сделать так, чтобы стража сама открыла внутренние ворота в город, – тихо, почти шёпотом проговорил Мисян.

Все с удивлением обернулись к стоявшим у входа юношам.

– Как вы посмели остаться? – гневно спросил Чжу Юаньчжан. – Ступайте прочь, когда понадобитесь – позову.

Ванлу и Мисян выскочили из шатра и уселись в тени, под ближней сосной.

– Смотри, что принёс посыльный, – сказал Ванлу. Он вытащил из рукава лист бумаги, сложенный плотной гармошкой, и растянул на коленях.

Лист оказался написанной тушью картиной. Тянулся к небу стройный бамбук в молодых побегах. Узкие листья трепетали под ветром, переворачивались и подставляли свету то одну, то другую сторону. Пустое поле справа было оставлено для надписи. Но весь текст составлял единственный иероглиф – красиво и чётко выведенный иероглиф «фэн».

– Послание от Третьего! – воскликнул Мисян.

– От него, – улыбнулся Ванлу. – Только в толк не могу взять, как досточтимый учитель его разыскал.

– А на словах посыльный ничего не передал?

– И без слов всё понятно – Третий нас ждёт.

В это время воин с копьём, стоявший у входа, махнул им рукой и указал на шатёр.

– Ступайте, зовут! – крикнул он издали.

Отправив в лагерь «Красных повязок» подметальщика улиц, предсказатель принялся обходить все дома, где он лечил больных или предсказывал судьбу. Повсюду его встречали радостными поклонами.

– Я принёс вам лекарство, – говорил он, кланяясь в ответ.

– Благодарим за заботу, но после того, как вы у нас побывали, все в доме здоровы, и необходимости в лечении нет.

– Всё ж возьмите. Это особое лекарство. Раздаю я его бесплатно, чтобы не привязалась к вам какая-нибудь болезнь, которая может случиться в осаждённом городе.

Предсказатель вынимал из сумки у пояса бумажные пакетики и раздавал всем, кто протягивал руку.

– Прошу вас открыть пакетик на рассвете первого дня третьей луны. Если откроете раньше или позже, лекарство утратит силу и не окажет должного действия.

– Большое спасибо. Всё так и сделаем, как вы нас учите.

– Сами примите и поделитесь с близкими.

– Небо пошлёт вам удачу за вашу заботливость.

Люди уносили пакетики в дом, чтобы открыть их в назначенный час. Разве кто-нибудь мог догадаться, что вместо порошков и пилюль в пакетиках лежали полоски красной бумаги, на которых было написано: «В первый день третьей луны город должен освободиться от мэнгу. Поднимайтесь все на борьбу».[13]

Глава VIII ШТУРМ

Весенняя ночь без луны черна, как вода в бездонном колодце. Новорождённый месяц едва появился и тут же исчез. Двигались в темноте, держась береговой кромки. Бормотание и всплески Янцзы заглушали шорох шагов. Слабый отблеск звёзд на гребешках мелких волн указывал направление. Возглавлял отряд подметальщик, тот, что принёс известие о потайном ходе. Следом шёл командир сотни, дальше, затылок в затылок, двигались все остальные. Ванлу и Мисяна поставили в середине цепочки, ближе к хвосту.

– Для чего примотал короб с Сяньсяном, побоялся Пэй Сину доверить? – прошептал Ванлу в спину идущему впереди Мисяну и, сделав три быстрых шага, пошёл рядом с ним.

– Я не воин, сражаться не буду, зато Третий обрадуется, когда дам ему Сяньсяна подержать на руках.

– Стрелы не разбирают, актёр или воин, вслепую летят.

– Меня убьют – всё равно Сяньсяню погибель, не проживёт без меня. А к Третьему сразу бросимся, как только город возьмём. Один человек из актёров должен был разузнать, где его дом находится.

– Пока самого актёра разыщешь. Досточтимый учитель с Третьим знаком, раз передал от него картину.

– Верно, а я не подумал. Только пустят ли нас ещё в дом: Третий – сын важных родителей, а мы – бродяги безродные.

– Какие же мы бродяги, если мы в армии «Красных повязок»?

– Добром не захотят пустить – силой войдём, так, что ли?

– Нет, силой в дом друга входить не будем. Попросим, чтобы бамбуковые дощечки ему передали. Он догадается и выйдет к воротам. У тебя при себе?

– Не расстаюсь, всегда ношу в рукаве.

– Я тоже.

Оба задумались, замолчали. Некоторое время шли ещё рядом, плечо к плечу. Потом Ванлу отстал и вернулся в цепочку.

Ночь становилась всё более непроглядной. Темень надвигалась шапкой, сползающей на глаза. Но и в темноте было видно, как неприступна стена, к которой они приближались. С каждым шагом плотный непроницаемый прямоугольник вздымался всё выше, пока не закрыл добрую половину неба, спрятав от взора звёзды. Проводник лёг на землю, пополз, его примеру последовали остальные. Цель их пути оставалась невидимой. Башня с проходом примыкала к стене изнутри, наружу не выступала, но проводник продвигался уверенно по каким-то известным ему приметам. Вот он приподнялся, провёл ладонью по кладке, отыскал свободно вставленный камень. Открылся проход, немногим больше собачьего лаза. Протиснуться удалось лишь лёжа на животе. Цепочку теперь возглавлял Ванлу – ведь он один из всех воинов знал предсказателя. Постепенно проход расширился, можно было встать на ноги и идти сильно пригнувшись.

– Бамбук и ветер, – прошептал Ванлу, нащупав перед собой решётку. Это были слова пароля, переданного подметальщиком.

Вспыхнул свет, высветив толстые прутья. Старый человек по ту сторону решётки, с белой, как аистово крыло, бородой высоко поднял фонарь, который до поры прикрывал полой стёганого халата.

– Учитель, – прошептал, не сдержавшись, Ванлу. – Лучший час в моей жизни, когда я снова свиделся с вами.

– Я также рад видеть тебя и приветствовать среди тех, кто явился освободить город.

Предсказатель повернул в замке ключ, решётка отъехала, и воины один за другим заполнили башню.

– Действуйте дальше, почтенный отец, – сказал начальник отряда. – Нас сто человек, как вы велели. Войско движется следом и готово ворваться в квартал, как только откроем ворота.

Предсказатель подошёл к стене и постучал условным стуком костяшками пальцев по камню.

Камень сдвинулся с места, впустив ночной воздух.

– Всё спокойно. Дозор прошёл в башню у наружных ворот. Будут теперь до утра играть в кости и в бой на пальцах, – прошептал кто-то снаружи в открывшийся проём.

– Спасибо, уважаемый кузнец, ступайте домой, – проговорил предсказатель. – И ты торопись к своим детям, уважаемый подметальщик улиц. Вы подготовили всё лучшим образом. Теперь дело за воинами.

– Предсказатель, актёр и девять человек под командой Ванлу ждут нас возле ворот, ведущих в город. Остальные – к воротам, выходящим на Янцзы, – распорядился сотский.

Отряд следом за сотским двинулся вдоль стены, по направлению к вздыбленной над воротами башне, и исчез в темноте. Очертания башни угадывались по слабо светящимся щелям бойниц.

– Поздравляю, Ванлу, тебя повысили в чине. Ты теперь десятский, – прошептал с поклоном Мисян.

– Разговоры сейчас не ко времени, – остановил друга Ванлу. – Досточтимый учитель проводит нас, куда сказано.

Темнота растворила и этих людей.

– Шаги вроде бы, братец, или почудилось? – проговорил один из двух стражей, охранявших вход в воротную башню. В ожидании, когда наконец явится смена, оба сидели на корточках, привалясь к сигнальным барабанам. Света, падающего из бойниц, не хватало даже для боя на пальцах.

– Известное дело, почудилось, – отозвался другой. – Кто в эту пору отважится шастать по улицам, разве что духи. Да и те, верно, угомонились и спят. Скоро рассвет.

– Всё же пойду разведаю. Как бы в виновных не оказаться.

Солдат не успел сделать и тридцати шагов, как из темноты выдвинулась фигура темней самой ночи. Солдат хотел крикнуть, схватиться за меч. Но мгновенный удар кинжала навсегда задержал крик в груди. Чьи-то руки подхватили мёртвое тело и бесшумно опустили на землю.

– Где ты застрял, братец? – окликнул товарища второй солдат и бездыханным свалился к подножию башни. Клинок, заставивший его замолчать, вспорол сигнальные барабаны. Воины в красных повязках бросились в башню и по каменным крутым лестницам рассыпались по этажам.

– Выход к Янцзы свободен, войско идёт, – прошептал Ванлу.

– В темноте, что ли, видишь? – отозвался Мисян.

– Не вижу, а слышу. Земля гудит от топота ног.

– Всё. Ворота открыты. Полки в квартале. Конники Сюй Да изготовились, ждут на берегу. Действуй, актёр, – распорядился сотский, вынырнувший со своим отрядом из темноты.

Мисян приложил к губам сложенные свечкой ладони и закричал по-петушиному, сначала голосом старого петуха, охрипшего спросонья, затем – звонко и молодо:

– У-у-ууу-у!

У-у-ууу-у! – отозвались, не успев удивиться, петухи из ближайших дворов.

– У-у-ууу-у! – возопил через мгновение неслаженный многоголосный хор со всего квартала.

Ворота, ведущие в город, положено открывать с первыми петухами. Ударил утренний барабан. Обитые железом створы дрогнули и медленно отъехали в стороны, впервые, сколько стояли, открывшись до света. Тотчас раздались тревожные крики. Со всей мочи забили в барабаны сигнальщики. Но было поздно. В ворота хлынуло войско «Красных повязок», неся за собой первый, почти ещё не приметный отблеск зари.

Однако взять город с налёта не удалось. Лишь малая брешь была пробита в оборонительных укреплениях. Ворота вели в мощённый плитами двор, упиравшийся в новую стену, не такую высокую, как внешнее ограждение, но достаточно мощную, чтоб удержать напор неприятеля. Если бы солдаты из других городских кварталов могли подоспеть на помощь, то «Красным повязкам» пришлось бы скорее всего отступить. Но в том-то и дело, что расчёт Чжу Юаньчжана оказался точным, и ни один вражеский полк не получил возможность покинуть свой пост.

Поединок. Народная картинка-лубок.

Едва заря разогнала ночную тьму, глазам осаждённых предстал лес из копий, трезубцев, палиц и пятизубых вил, выросший под самыми стенами. Повязки на головах несчётного множества вооружённых людей слились в один алый поток. Казалось, будто огненная река разлилась вокруг города. Громко и гулко забили внизу барабаны. Распустились знамёна. Река забурлила, растеклась на множество рукавов. Воины в красных повязках с приставными лестницами и канатами бросились к стенам. Штурм начался одновременно со всех сторон. Сверху посыпались камни и начинённые порохом глиняные шары. Завеса из стрел повисла как туча. Лестницы падали, унося убитых и раненых. Но на место рухнувших лестниц вздымались новые. Воины в красных повязках облепили стены, словно красноголовые муравьи. Гремели боевые кличи, летели, брызгая пламенем, зажигательные стволы, взрывы катапультных снарядов грохотали с раскатом как гром.

Чжу Юаньчжан подал знак. Вестовые взмахнули флажками, и, повинуясь сигналу, по трём городским воротам, выходящим на разные стороны света, забили тараны. Воины раскачивали на цепях толстые брёвна и с яростной силой обрушивали на створы ворот. Со стен летела просмоленная горящая пакля, падали камни. Под тяжестью рухнувшей глыбы таран у южных ворот переломился, словно тростинка.

– «Осадный дом» к южной стене, – распорядился Чжу Юаньчжан.

Окружённый вестовыми командующий верхом на белом коне по кличке Гарцующий Снег руководил штурмом с вершины холма, поросшего редкими соснами. Город высился впереди неприступной тёмной громадой, светлевшей по мере того, как занималась заря. Когда на небо выкатился слепящий золотой шар и лучи разделили громаду на стены, башни, ворота и бастионы, Чжу Юаньчжан с особой ясностью понял, что в бою за Цзицин решается судьба Поднебесной, – освободится страна от захватчиков-мэнгу или согнётся в бессильном рабстве.

– «Осадный дом», – повторил командующий нетерпеливо.

«Осадный дом» – деревянная башня в три яруса, ощерившаяся стрелами, как невиданных размеров дикобраз, уже подъезжала к южной стене. Укрытые по пояс щитами на каждом ярусе стояли лучники и арбалетчики. Их стрелы без промаха разили близкую цель. Но что это? Стрелы летели в город не только снаружи, стрелы били врага со стороны домов. С площадки третьего яруса далеко просматривались огороды на пустырях и домишки бедняков, скучившиеся так тесно, что казались перекрытыми общей крышей. То в одном, то в другом месте можно было увидеть людей с луками и дротиками в руках. Кто распластался на крыше, кто встал за приотворённой калиткой.

Сами жители помогали «Красным повязкам» – а кому не известно, что та армия победит, на чьей стороне мирное население?

Победа! Победа! Вот она – сама победа ворвалась в город и несётся по улицам, сметая преграды, как в половодье река.

– Конники Сюй Да в городе! – закричали с верхней площадки.

– Конники Сюй Да в городе! – Воины внизу с новым ожесточением ринулись на стены.

– Запасные полки к воротам! – распорядился Чжу Юаньчжан.

В полдень, когда солнце выплыло на середину неба и залило землю самой жаркой своей волной, обитые железом створы главных ворот распахнулись во всю ширь. По приподнятой, вымощенной камнем дороге в город вошли войска. Впереди на белом коне ехал Чжу Юаньчжан. Люди бежали навстречу, кричали, махали платками и во все глаза разглядывали командующего. Конь под ним белизной мог поспорить со снегом на вершине горы. Таким же сияюще белым был его военный халат, перехваченный золотым поясом. Золотой шлем венчал голову. За командующим ехали военачальники и полководцы. Их серые черногривые и чернохвостые кони напоминали серую в чёрных прожилках яшму. Шли и ехали знаменосцы. На длинных бамбуковых древках развевались полотнища с тиграми, барсами, носорогами и леопардами – всеми, чья ярость неукротима и способна обратить в безоглядное бегство врага.

Следом за знаменосцами бесконечной лентой тянулись конные и пешие отряды.

В первый день третьей луны войско «Красных повязок» вступило в Цзицин.

Неизвестный художник. Процессия. Фрагмент свитка на шёлке. XIV век.

Победа на этот раз была полной. Императорских войск в Цзицине больше не существовало. Кто остался в живых, тот попал в плен, вырваться не удалось никому. Простые солдаты перешли на сторону «Красных повязок», военачальники нашли свою смерть. Незаживающей раной осталось в груди Чжу Юаньчжана предательство Чэнь Есяна. «Кормя тигра, сохраняем корень зла, – сказал он, отдавая приказ казнить пленных военачальников. – Что же касается простых мэнгу, – добавил командующий, – то они живут вместе с нами под одним небом и на одной земле. Я хочу объединить их с нашим народом, чтобы жили они наравне со всеми людьми Поднебесной».

Словно не предшествовал победе кровавый штурм, так празднично и торжественно входило войско в Цзицин. Народ бежал и бежал навстречу. Бедные видели в «Красных повязках» освободителей, богатые называли «разбойниками», но ведь богатых – малая горстка, остальные все – бедняки. Лишь немногие из домов закрылись на замки и засовы, большинство распахнули все двери и все калитки.

Не доезжая рынка, Чжу Юаньчжан остановил коня. Словно влитой, замер Гарцующий Снег под величавым всадником. Высокое седло, приподнятое наподобие скамейки, возвышало всадника над остальными. Замерли тигры и леопарды, барсы и носороги прервали свой бег. Остановились черногривые кони военачальников. Остановилось войско. Чжу Юаньчжан посмотрел на небо – бездонное и синее, с пронизанными светом белыми облаками. К небу тянулись деревья в драгоценном убранстве из нежной листвы. Ближе к земле равномерными волнами вздымались черепичные крыши, и плыли, вцепившись как в гребень волны, яркие от разноцветной глазури полульвы-полусобаки – стражи домов. Чжу Юаньчжан перевёл взгляд на людей: кузнецов и каменщиков, переплётчиков, чиновников, ткачей, фарфористов. Трудно было разглядеть выражение лиц. Люди стояли, сбившись в толпу, одетые в тёмные будничные халаты и куртки. Но он знал, что в груди у каждого своя боль и свои страдания, свои надежды на избавление. И он стал говорить.[14]

– В то время, когда небесная сфера вращается своим чередом, Срединная равнина пылает гневом, – проговорил Чжу Юаньчжан негромко. – Император-мэнгу со своими приспешниками погряз в бесчинствах и потерял путь, по которому следует вести за собой подданных. Жестокие и бесчеловечные чиновники обижают народ. Поэтому люди отошли от них и в душе возмутились.

Чжу Юаньчжан говорил, и голос его усиливался и креп, делался всё уверенней и всё громче.

– Я, простолюдин из бедной деревни, выдвинут войсками, чтобы освободить страну, создать устои государства и спасти народ. Почтительно приняв мандат Неба на управление Поднебесной, я посылаю войско на Север, чтобы изгнать захватчиков из Даду и восстановить величие Срединной империи.

«У захватчиков не бывает удачи, которая длилась бы больше ста лет» – такой завет оставили нам наши предки, и ты, народ, начертай в своём сердце эти слова.

Цибао смахнул со стола брусочки туши и кисти.

– Ванлу, Мисян, садитесь, пожалуйста.

– Сядем, но только после тебя.

Втроём они уселись вокруг стола и принялись молча смотреть друг на друга. После первых объятий и криков ещё во дворе все слова куда-то девались, или, может быть, не придумали люди таких ярких слов, чтоб передать охватившую радость.

Циновка на двери отъехала в сторону, и в комнату заглянул Гаоэр. Он знал о случившемся. Кто, как не он, провожал Цибао к воротам, когда прибежали сказать, что какие-то незнакомые люди настойчиво спрашивают младшего господина. Гаоэр явился, чтобы узнать, не пора ли заваривать чай, но вопросов задавать не стал, а постоял немного и вышел, бормоча про себя: «Таращатся, словно художники, когда собираются нарисовать портрет».

Мисян извлёк из короба горностая и посадил на колени Цибао. Цибао смущённо уткнулся в шелковистую шёрстку зверька и снизу вверх, улыбаясь, смотрел на братьев.

Вместе, они были вместе. Позади остались пять лет разлуки, когда тосковали они друг о друге, не зная, кто жив, а кого уже нет. Наступил, наконец, счастливый день. Они живы, они вместе. Каждого можно расспросить, как прошли для него эти годы и что собирается делать дальше. Даже то, что они могли обращаться друг к другу по имени, казалось им чудом.

– Опять молчат, – не выдержав, проговорил вслух Гаоэр. На этот раз он явился с подносом, на котором дымились три чашки чая и лежало печенье толщиной с бамбуковые листочки.

– Разве мы молчим, скажи-ка, Ванлу? – удивлённо развёл руками. Мисян. – По-моему, мы тарахтим, как трещотки зеркальщиков, и через каждое слово произносим драгоценное имя нашего брата.

– А я всё твержу «Ванлу» и «Мисян», – весело крикнул Цибао.

Все рассмеялись.

– Я верю, – перестал вдруг смеяться Ванлу, – что наша дружба, надёжная, как этот бамбук, останется с нами до конца жизни.

Ванлу поднялся, достал из рукава бамбуковую дощечку и, подержав на ладони, медленно опустил на стол.

– До конца жизни, – произнёс, вставая, Мисян и положил рядом с дощечкой Ванлу свой обломок бамбука.

– И я до конца жизни! – крикнул на ходу Цибао. Он подхватил Сяньсяня и бросился к стоявшей в углу шкатулке, чтобы тут же вернуться и присоединить к талисманам братьев свой талисман.

Дощечки легли одна под другой. Разорванные линии, наведённые пять лет назад сажей и клеем, соединились.

Ванлу, Мисян и Цибао положили руки друг другу на плечи – не имело значения, что Цибао намного был ниже, чем двое других. В скором времени им предстояло расстаться. Уйдёт отвоёвывать Север с войсками «Красных повязок» Ванлу. С труппой странствующих актёров покинет город Мисян. Дощечки последуют за своими владельцами. Цибао будет жить дома, и его талисман вернётся в шкатулку. Но в памяти братьев навсегда сохранится тот день, когда лежали дощечки вместе и летел широко и вольно, как положено ветру, знак их дружбы и верности – иероглиф «фэн».