Знак Вопроса 2005 № 01

Об авторе:

Бацалев Владимир Викторович (1961–1999) — известный писатель конца XXв., историк-археолог, знаток истории Древней Греции. Его произведения не утратили художественной и социальной актуальности.

В ЭТОМ РОМАНЕ ТАК МАЛО ВЫМЫСЛА, ЧТО ОН ВПОЛНЕ МОГ БЫ НАЗЫВАТЬСЯ «ХРОНИКОЙ ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО УСТАНОВЛЕННЫХ ДАТ». ЧТЕНИЕ ЕГО ПРЕДПОЛАГАЕТ ЗНАНИЕ ИСТОРИИ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ ХОТЯ БЫ НА ШКОЛЬНОМ УРОВНЕ.

А ТАКЖЕ ОБЕЩАЕТ, ЧТО ПОСЛЕ ЗНАКОМСТВА С НИМ ЭТИ ЗНАНИЯ У ВАС ПОЯВЯТСЯ…

АЛЬФА

Выводя свой народ за ворота, спускаясь по тропе с горы, еще неделю назад считавшейся неприступной, и с копьем наперевес минуя под проливным дождем расступившихся спартанцев — внешне менее уставших, но более жалких, понимающих, что сейчас врага нельзя трогать даже ухмылкой, — Арисгамен невольно стащил у памяти эпизод, когда он впервые узнал о существовании страны Лакедемон…

Был исход лета, и Персефона, наевшись гранатовых яблок, собралась на побывку к Aиду. Супруг ее явно скучал в одиночестве, торопя события и насылая в отместку смерть на землю: уже с месяц серо-желтая трава не рисковала приподняться даже от росы, козы в репьях (рогатое подобие коней в «яблоках») презрительно морщились, пережевывая иссохшую гадость, — и сразу бегом к ближайшей поилке. Аристо-мен уже устал гоняться за ними, пес его тоже. Собрав коз криками и палкой, мальчик погнал маленькое стадо в усадьбу.

Отец и Перс грузили на две подводы, запряженные волами, мешки, корзины и амфоры. Перс был домашним рабом, купленным еще мальчиком. Купил его дед Аристомена, тоже Аристомен, а Персом назвал условно — надо же было как-то назвать. Раб он тоже был условный, делал ту же работу, что и все, не больше — не меньше. Он был как бы младшим братом и помощником Никомеда, отца Аристомена, хотя и старше годами. Во всяком случае, рабством своим Перс не тяготился и никто ему не пенял умышленно. В неволе тогда долго и насильно никого не держали. Обычно человек сам приживался настолько, что не хотел уходить, а случалось, и некуда было идти.

— Хорошо, что вернулся раньше, — сказал отец. — Нам с Персом надо в город.

— Я тоже хочу в город, — сказал Аристомен.

— Ты не справишься с волами, ты маленький. Завтра я вернусь, посторожи тут добро.

— Значит, я останусь один?

— Может, ты до сих пор боишься темноты? — спросил отец. — Так у тебя есть собака. Впрочем, заночуй у соседа, если такой трус. Я с ним договорился. Он уже вывез урожай и остается пахать перед зимой. Коз я заберу, все равно они уже не наши. — Отец вдруг разозлился, ударив мешок кулаком: — Проклятые спартанцы, даже землю перепахать для их же блага никогда в срок не дадут!

При этом Никомед суеверно озирался, не подслушивает ли кто его из спартанских покровителей божественного звания?

Аристомен расстроился до слез и ушел. Отец с Персом уехали.

Вечером заглянул сосед. Весь день он корячился на пашне и еле держался на ногах от усталости. Сосед объяснил мальчику:

— Мы должны отдавать в Лакедемон половину того, что производит наша земля, наши деревья, наши животные.

— Но мать никогда не давала так много попрошайкам, — удивился Аристомен.

Сосед рассмеялся:

— Мы отдаем по договору — чтоб нас оставили в живых, — а не добровольно, хотя и таким же тунеядцам, как попрошайки или разбойники…

Через год, когда история повторилась, Аристомен лукаво спросил отца:

— А нельзя отдать меньше?

— У спартанца везде глаза и уши, — хмуро отозвался отец.

Аристомен попытался представить себе спартанца. Может быть, он похож на Аргоса — стоглазое недремлющее чудище, сторожившее Ио и убитое Гермесом? Самого чудовища, правда, Аристомен не видел даже на рисунке, но его кормилица Леофила, так и оставшаяся в доме ключницей или не расставшаяся с Персом, рассказывала, что глаза Аргоса можно увидеть на хвосте павлина. А вот про стоухого зверя или стоушастого разбойника, убитого Тесеем или еще каким-нибудь героем на большой дороге, ему от взрослых слышать не приходилось.

Позднее, когда отец пошел на агору, где проводилось народное собрание, Аристомен увязался следом и наконец увидел живого, настоящего спартанца. Это был гармост, отвечавший за порядок в городе Аристомена Андании и кормившийся мессенским трудом. Андания значит Приятная. Учитель рассказывал, что в какой-то славной конями Фессалии и на острове Эвбея есть города с таким же названием.

Гармост ничем не отличался от других людей, такой же двуглазый и двуухий. Правда, был вооружен, как будто собирался защищать себя от тысячи мужчин вокруг. Аристомен спросил парня лет на пять постарше — его звали Феокл, — зачем оружие?

— Доспехи заменяют им одежду, ~ объяснил тот. — Их женщины не умеют ткать, их женщины умеют лишь рожать убийц-недоумков.

Спартанец тогда объявил односложными предложениями, что в их стране умер царь Эврикрат, и согласно договору мужчины и женщины — двое из каждого дома — должны переодеться в черное и отправить на похороны делегацию знатных послов-феоров и плакальщиц.

— А мы хороним родичей в белом, — сказал Феокл. — Эти олухи не понимают, что в черных, обыденных хламидах мы как бы радуемся смерти Эврикрата. Хотя нам просто на него плевать. Разве что одним спартанцем меньше.

— А почему мы хороним в белых одеждах?

Феокл призадумался:

— Ну… ведь и покойника обряжают в белое, чтоб душа отошла чистой, а провожающим ее тоже следует быть безупречными и не осквернять себя.

— Все не так, — объяснил им стоящий рядом анданец. — Раньше покойников сжигали, а женщины посыпали себя пеплом с костра, и на черном фоне не было видно, кто из них больше убивался.

Аристомену надоело толкаться на площади, тем более могло влететь за то, что лезет в дела взрослых, и он ушел играть в «ямку» — мальчишки, вырыв углубление в земле, бросали туда желуди.

На следующий день он не узнал Анданию. Настолько нелепо на фоне выбеленных известкой и солнцем домов смотрелись фигуры в черных одеждах. Но Перс, увлекая его от зрелища, взял за руку и потащил в школу, приговаривая по дороге:

— Давай учись хорошо, чтоб тебя не драли.

Перс заодно был и дядькой Аристомена — педагогом: водил в школу и, сидя неподалеку, во дворе, следил, чтобы Аристомен не сбежал с уроков и вел себя прилично, да и сам набирался грамоте попутно. Писать Перс неумел, читал по буквам, но кое-какие стихи и истории из жизни богов выучил наизусть поневоле, так как учитель буквально вдалбливал их в головы подопечных. Правда, отдыхать во дворе школы и витать в эмпиреях Гомера и Гесиода ему приходилось разве что зимой, в пору полной безделицы, а в другие времена года он оставался при хозяйстве.

Аристомену не нравилось, что занятия начинаются с рассветом и заканчиваются за час до заката. Не нравился и учитель Диад — однорукий и слегка тронутый. В детстве он случайно или по недоумию сунул руку под винодавильный пресс, и ее пришлось отрубить выше локтя. В их роду все были какие-то не от мира сего и в другой не торопились. Разве что брат учителя, который полез по весне в негодный пифос — большую глиняную бочку — посмотреть, как там в талой воде барахтаются головастики, стукнулся головой о дно, потерял сознание и утонул, хотя воды было с фут, не глубже. Ученики про себя жалели, что братья не поменялись судьбой: ведь Диад, став негоден ни к военной службе, ни для сельского хозяйства, ни в ремесле, продал земельный надел и выбрал единственно остававшуюся ему специальность — основал школу в собственном доме.

— Хорошие люди, — говорил он, — сначала собирают знания, как оливки, а потом разбрасывают, как зерна. Так заведено богами в разумном мире: жизнь получают, а потом отдают. И только душа вечно летает по ветру.

Ему сочувственно кивали и про себя думали: «Надо же! Сошел с ума на ровном месте».

Во всех школах Андании учителя не слишком разнились друг от друга ущемленностью — здоровые люди относились к ним без уважения, но понимали их необходимость: лучше уж калека будет учить детей писать, читать и считать, чем какой-нибудь бугай, матерью-природой призванный пахать и сеять.

Диад чувствовал себя оскорбленным за такое миропонимание соплеменников и зло свое вымещал на детях — в день по одному и в очередь по алфавиту. Повод для порки у него всегда находился. Однажды досталось и Аристомену. Один хромой помощник по соответствующему кивку взвалил его на спину, другой, полуслепой — присев, схватил за ноги, и учитель нещадно отлупил Аристомена уцелевшей рукой, вернее, бычьим хвостом в этой руке, приговаривая:

— Учись прилежно, не то вырастешь спартанцем. Спартанец способен лишь написать пароль и прочитать приказ. Гомер, Гесиод и Орфей для него — тайна за семью печатями. Так что учись, а не болтай.

Перс при этом согласно кивал, понимая необходимость периодической профилактической порки: сам бы он не решился, а руки иногда чесались. Аристомен, стиснув губы, молчал и вспоминал, как Геракл в ответ на затрещину своего учителя Лина так хватил его лирой, что тот отдал Аиду душу, а тело — земле. Диад же, не переставая упражнять руку, вслух радовался за Аристомена: как тому крупно повезло, что он не угодил в спартанскую школу, где нерадивого ученика учитель не только сечет, но еще и до крови кусает за большой палец.

Нет, Аристомену положительно не нравилось в школе. Пусть бы кормили там медовыми лепешками до рези в животе — все равно не нравилось бы, потому что из-за нее он лишился своего времени. Правда, не видел он этого времени ни у родителей, ни у Перса, ни у всех остальных жителей Андании, — и все равно не нравилось. Уж если превращать жизнь в общественную необходимость, так необходимость должна быть соответствующей. А тут, даже поедая собственно выращенный хлеб, ты ешь на благо общины, частью которой являешься. И община же, если не будешь жить по ее законам, запросто лишит тебя этого куска, отняв землю и выгнав из города» Такие случаи уже были на памяти и глазах Аристомена.

Неожиданно для него в семье родилась девочка. Отец расстроился дочери — лишнему рту вместо работника. Тем не менее он вывесил на дверях дома положенную обычаем шерстяную повязку, а на седьмой день отнес ребенка старейшинам, признал своим и назвал Агнагорой.

У Леофилы с матерью прибавилось работы, и Аристомена позабыли-позабросили; даже прогнали с женской половины дома — гинекея — на мужскую, в андрон: со второго этажа — на первый. Тем интересней и приятней ему было, когда во двор дома пару месяцев спустя отец ввел мальчика чуть моложе Аристомена. Во время ужина Никомед рассказал, что мальчика зовут Ксенодок, что отца его убили спартанцы или периэки, когда тот шел в Герению через Лаконику, чтобы вернуть кому-то долг.

— И убили-то из-за двух сиклей серебра, — сказал отец, — а ведь на каждом углу трубят, что нам, мол, не нужно ни золота, ни электра, ни серебра, и рассчитываемся мы только железом.

— Почему? — спросил Аристомен, запихивая в рот сразу четыре фиги и столько же в кулак Ксенодока, который от стеснения не ел и даже не делал вида, что ест.

— Жил у них сто лет назад один малый по кличке Ликург…

— Как это по кличке? — перебил Аристомен.

— Они же звери. Откуда у зверей имена! — объяснил отец. — Так вот, Ликург придумал им законы, которые спартанцы с тех пор неукоснительно блюдут под страхом смерти. В том числе он запретил им расплачиваться чем-либо, кроме железных прутьев — оболов. Да и те надо сначала подержать в уксусе, чтобы железо стало хрупким и ни на что не годным. Смешно смотреть, как спартанец покупает у соседа пустой горшок или миску. Он запрягает двух волов, грузит этими прутьями повозку доверху и, понукая кнутом несчастных животных и сам подталкивая сзади, тащится на соседний двор. Там он сгружает лом, получает горшок и счастливый бежит домой, а сосед задумывается: кому бы дальше сплавить эту никчемность, захламившую дом?

— Правда? — не поверил Аристомен.

— Ну, почти, — сознался отец. — По крайней мере, вполне возможно.

— Зачем же этот Ликург придумал такой никчемный закон? — спросил Аристомен.

— Спартанцам он тоже сначала не понравился. Один малый по кличке Алкандр даже выбил Ликургу глаз, выбил бы и второй, но Ликург убежал и спрятался в кустах. А потом они сообразили, что если среди них никто не будет ни богаче, ни беднее, то не будет и зависти друг к другу, и все они сравняются в своем убожестве, живя за счет других — периэков и за наш с тобой.

— А мать его где? — спросила Никотелея, возвращая мужа к судьбе Ксенодока.

— Мать его — вылитая Полидора.

Аристомен уже знал из рассказов учителя, что Полидора была женой Протесилая, того самого, который успел провести с ней только одну ночь и уплыл под Трою, где был убит первым, едва ступив на берег. Но Полидора никак не желала верить в смерть мужа. Боги сжалились над ней и на одну ночь разрешили Протесилаю покинуть царство мертвых, а утром Полидора убила себя, чтобы уйти с мужем.

— Но мать Ксенодока всего лишь стала сумасшедшей с горя и больше не может заботиться о детях. Поэтому Ксенодока забрал я, а ее и дочь Пирру — добрые люди из соседней Эхалии. Теперь мы должны заботиться о Ксенодоке и передать ему отцовский надел, когда вырастет. Я бы, конечно, взял и мать и Пирру, да стольких нам не прокормить.

Затем Никотелея — как хозяйка и хранительница очага — совершила над Ксено-доком обряд посвящения в члены семьи. Она подвела его к очагу и жертвеннику гестии и посыпала голову фигами, финиками и ломтями хлеба. Но праздник пришлось скомкать, так как в гинекее заскрипела люлька и заплакала Агнагора.

— Пусть он сегодня ляжет с тобой, — сказал Перс, кивая на Ксенодока, — а завтра я поставлю еще одну постель в твоей комнат те.

Аристомену такое не очень-то пришлось по душе, но он промолчал. Один вид заморыша Ксенодока пробуждал желание помочь. Поэтому Аристомен с разрешения матери отдал Ксенодоку свой второй хитон, а его обноски — Леофиле на тряпки.

Утром они пошли в школу вместе. Соклассники попытались издеваться над новичком, но Аристомен угомонил их тумаками.

Хотя Ксенодок первый раз попал в школу и ему приходилось нагонять упущенное, он оказался весьма проворным к знаниям и через месяц писал, читал и считал не хуже Аристомена, а из «Илиады» шпарил такими кусками, какие и сам поэт, наверное, запоминал не с первого раза. Показателем его рвения служит уже то, что в течение месяца Ксенодока ни разу не выдрали и даже советовали брать с него пример. Но никто этим советам не внимал, предпочитая порку в очередь и строя страшные рожи отвернувшемуся учителю.

Ранней осенью, едва собрали урожай, в Андании опять появился гармост с гимонетами — легковооруженными воинами, набираемыми из периэков — как бы полуспартанцев, потому что они имели гражданские права, но не владели политическими. Они должны были охранять обоз с продовольствием, которое собирал по дворам их начальник.

В один из дней, пока гармост еще торчал в городе и раздражал всех, как колючка в подметке, Аристомен с Ксенодоком шли в школу. Вдруг из-за угла выскочил мальчишка, выхватил из рук Аристомена тряпицу с обедом и пустился наутек. Аристомен даже оторопел от такой невиданной наглости, но Ксенодок успел подставить ногу, и мальчишка растянулся в уличной пыли. Аристомен набросился на вора, нещадно орудуя кулаками, но тот, хоть и разбил колени и локти в кровь, быстро опомнился и оказал серьезное сопротивление. Аристомен не уступал, мальчишка не сдавался, Ксенодок не вмешивался, соблюдая закон уличной драки и охраняя в руках горшок с хрисоколой, кашей из льняного семени на меду. Наконец Аристомен, устав возиться с воришкой, решился нанести главный удар и тут краем глаза заметил, что за ним наблюдают гармост и два старейшины Андании.

— И это мой сын! — гневно сказал гармост. — Ну-ка наддай ему, всыпь, как следует! Он твой раб!

Аристомен опешил и некоторое время лишь парировал удары, но вновь разгоревшаяся злость и присутствие старейшин заставили его драться в полную силу.

— Давай, давай! — кричал гармост сыну, приседая и хлопая себя по коленям. — Не можешь кулаками, кусайся, царапайся, вырви ему волосы! А то я сам тебя выдеру!

Гармост вел себя так, словно присутствовал на собачьих боях.

Драка закончилась, когда соперники выбились из сил и просто разошлись.

Раздосадованный гармост плюнул, махнул рукой и ушел, а его сын сел посреди улицы, поднял лепешку, порядком вывалянную в грязи, и уплел за обе щеки, скрипя песком на зубах и едва пережевывая. Аристомен смотрел, как исчезает его обед в утробе вора, и его подташнивало от боли и отвращения. Действительно звери, прав был отец.

— У тебя какая кличка, спарташка? — спросил Аристомен.

— Менофил, — ответил тот, кашляя.

— Что, подавился? — спросил Ксенодок. — Может, тебя по спине постучать? Или из лужи запьешь?

— А меня — Аристомен. Мы еще встретимся.

— Встретимся, — согласился тот, — но в моей руке меч.

— Он тебе не поможет, — сказал Аристомен, поднялся и хромая побрел в школу…

— Почему он так накинулся на еду?

— А ты не знаешь? — удивился Ксенодок. — Спартанцы же не кормят своих детей.

— Как это?

— Вот так.

— А что они едят?

— Иногда — объедки за старшими, иногда — что украдут, иногда — у других отнимут. Скучать не приходится.

Учитель, увидев Аристомена в разорванном хитоне, в синяках и ссадинах, очень расстроился, потому что в этот день собирался драть именно его. Но, узнав о поединке со спартанцем, обрадовался неподдельной улыбкой и до вечера рассказывал о воспитании в Лакедемоне.

Начал он так:

— В Спарте меня давно бы убили, как лишнего и на дело негодного. Ведь сражаться в фаланге я не могу, а другого дела для мужчин у них нет. Законы в этой стране дикие и остальным людям, кроме критян, непонятные. Каждого родившегося младенца отец относит на освидетельствование старейшинам, и те решают: жить ему или нет. Если нет — отец должен собственноручно убить чадо. Потом каждый месяц ребенка осматривают, чтобы нечаянно не растолстел. В школу они идут, как и вы — с семи лет, но ничего толком не учат: считают на пальцах и не могут сказать больше трех слов подряд. Все время они тратят на физические и военные упражнения, домой лишь приходят ночевать, и то в праздники, а в будни спят там, где закончат занятие: летом — на земле, зимой — на соломе. Хотя на Олимпийских играх мес-сенцы почему-то побеждают чаще. В их народе нет ни кузнеца, ни горшечника, ни пахаря, в Спарте одна профессия — воин, которого обслуживают периэки и илоты. Правда, есть у них один поэт — Алкман, но его они считают придурком, потому что он родился от раба из Сард, и разрешают лишь водить хороводы с девушками. Хотя лично мне его стихи нравятся, тем более он единственный, кто поет на нашем дорийском наречии, и единственно нормальный в этой стране. Был еще Терпандр, тоже приглашенный, с Лесбоса, но он умер.

Любимое развлечение спартанской молодежи вот какое: есть у них место под названием Платановая аллея. Со всех сторон оно окружено рвом с водою и являет собой искусственный остров. Пройти на него можно по двум мостам, на одном из которых стоит статуя Геракла, а на другом — Ликурга. Все дети, немного постарше вас, и все ирены — это те, кто уже годен или почти годен стоять в строю, — делятся на два отряда, которые согласно своим скотским обычаям они называют стадами. Каждое стадо ночью приносит в жертву Эниалию-Аресу щенка, а с рассветом вступает на остров. Тут они сходятся и начинают драться, не зная никаких запретов и ограничений. Задача одна — победить любой ценой. Если кого-то убьют, увлекшись, то убийце не делают ничего дурного, а бидиеи — надсмотрщики за молодежью — только радуются, что Спарта лишилась негодного бойца в будущем.

Но и это еще не все испытания, выпадающие на долю юных спартанцев. Есть у них другое местечко — Лимны, а в нем — храм Артемиды. Ее называют Орфией — Прямостоящей, потому что потерянный когда-то деревянный истукан богини подняли с земли разросшиеся ветви ивы. Говорят, что люди, его нашедшие, тотчас сошли с ума, и я верю. Ведь это самая кровожадная Артемида. Статую привезли Орест и Ифигения из Тавриды, где тавры приносили ей в жертву всех путешественников и иноплеменцев. Сначала и спартанцы убивали ей в угоду того, на кого падал жребий, но Ликург постановил, что достаточно лишь обагрять алтарь человеческой кровью. И теперь ежегодно, переводя юношей в ирены, спартанцы бичуют молодежь на алтаре Орфии. При этом жрица стоит рядом и держит истукана. Если бьют слабо или течет мало крови, то истукан в руках жрицы тяжелеет, и она требует, чтобы бичующие удвоили усилия. Иногда, как в старину, дело заканчивается смертью ребенка…

— Но самое ужасное, — сказал учитель, — что все эти люди — наши братья по крови…

Год назад Аристомен не понимал всеобщей ненависти жителей Андании к спартанцам, но после утреннего происшествия и слов учителя, ближе к обеду вспоминая погибшие в чреве Менофила лепешки, и он еле сдерживал себя от ярости. Правда, в глазах ребят он уже был героем и каждый почел за честь угостить его от собранного в школу матерью и навязать дружбу взамен приятельства.

В тот же день учитель окончил занятия раньше обычного, всех отпустил, а Аристомену велел остаться.

— Опять пороть будешь? — расстроился Аристомен. — Хватит уже с меня шишек на сегодня.

— Больше я тебя не трону, хоть сожги ты эту школу, — ответил учитель. — Пойдем со мной.

«А ведь сожгу когда-нибудь», — подумал Аристомен.

Они пришли на агору в дом, где собирался совет Андании — девять старейшин. Аристомен знал их и в лицо и по именам, как, впрочем, и любой горожанин. Навстречу ему поднялся с кресла Дамис — самый уважаемый человек в Андании, дед которого отличился в последнюю войну, проигранную спартанцам, — и Аристомен даже опешил от такой чести.

— Значит, это ты Аристомен, сын Никомеда? — спросил Дамис.

— Я, — смутившись, сознался парень.

— Отец может гордиться тобой, ты настоящий воин…

Аристомен совсем смутился.

— …Ты достоин своего предка, — продолжал Дамис.

— Какого?

— Геракла.

— Мой предок Эпит, я из рода Эпитидов.

— А Эпит — из рода Гераклидов, — объяснил учитель.

У Аристомена запрыгало сердце от счастья.

— А здорово ты навалял этому паршивцу, я видел, — рассмеялся Дамис. — Впрочем, это бесполезно. Спартанца кулаками не перевоспитаешь. Драка для него обычное времяпрепровождение. Он становится похож на человека только на погребальном костре. Сколько тебе лет, Аристомен, сын Никомеда? — уважительно спросил Дамис.

— Кажется, девять, я не считал.

— Верно, девять, я проверил в списках граждан, — сказал Дамис. — Ты знаешь, что палестру наши мальчики посещают с десяти?

Аристомен кивнул.

— Для тебя мы постановили сделать исключение. Завтра ты после обеда пойдешь в палестру и найдешь там Феокла. Он будет твои наставником: научит борьбе, метанию диска, копья, он натренирует тебя в беге и покажет, как обращаться с мечом и щитом. Сами имена твоих родителей: Никомед, Замышляющий победу, и Никотелея, Выполняющая ее, говорят, что ты должен прославить Мессению небывалым подвигом.

— А занятия в школе? — спросил Аристомен.

— Хватит с тебя знаний, — решил Дамис. — Мы должны скинуть ярмо спартанцев. Сейчас нам нужны воины, а не ученые, ковыряющие стилом в носу.

— Но тогда мы сами станем спартанцами, — оправдал себя Диад.

— Не станем. Стольких бездельников Пелопоннес не прокормит, — сказал Дамис и опять рассмеялся.

Вечером Аристомен признался Ксенодоку:

— Честно говоря, я не знаю, стал бы драться, если б знал, что он спартанец. Я принял его за бродяжку. Из такого плаща, какой был на нем, вышло бы две хороших сумы.

— Но теперь-то ты знаешь, что не слабей его. Теперь тебе чего бояться? — сказал Ксенодок и заснул…

БЕТА

Если на торгашеский манер посчитать «время — деньги», которые отделяют нас от Аристомена, настучит весьма солидная сумма. Беда только, что время можно посчитать в лунных годах и олимпиадах, веками и тысячелетиями, а как считать сумму, чтоб всем было понятно? Рублями, гривнами, кизикинами? — нельзя, не охватишь весь период: Аристомен жил раньше. Нельзя посчитать даже в статерах, ибо современник Аристомена лидиец Гигес сидел на мешках изобретенных им монет и никому не давал, только показывал. Если же считать четырехгранными железными прутьями, шесть штук которых, зажатые в ладонь, впоследствии и составили столь долгожданную менялами драхму, то при грошовой стоимости на земле может не хватить железа, чтоб расплатиться со временем — так далек от нас Аристомен. Страшно представить, чего не было в его эпоху и чего он не мог знать.

Еще не висели в Вавилоне сады Шаммурамат, хотя сама царица уже умерла; еще Герострат не сжег храм Артемиды в Эфесе, потому что его еще не построили; еще Фидий не усадил Зевса в Олимпии, так как стоя тот пробил бы своей божественной башкой крышу; еще Харес не раздвинул ноги колоссу Родосскому, чтобы между ними проплывали корабли; еще не родился Мавсол и никому не приходило в голову сносить мавзолеи; даже Александрийский маяк в отсутствие Македонского не желал являться во тьму хотя бы названием. Из всех чудес света стояли лишь пирамиды, но стояли уже две тысячи лет.

Еще никто не слышал о семи мудрецах, да и не было их пока вовсе. А если кто и появился, то мог услышать от Арисгомена лишь: «Хороший мальчик. Учись больше, мудрецом станешь».

Чего еще только не было и быть не могло! Анаксимандр не составил карты звездного неба, а Гекатей — карты известных стран, Эратосфен не вычислил размеров земли, а Посидоний — расстояния от земли до солнца, Аристарх не открыл вращения планет вокруг солнца, а Пифей не разгадал тайны приливов и отливов, настырно глядя на луну и подвывая за компанию собакам. И даже Левкипп, гладя по головке хорошенького ученика Демокрита, не высидел на завалинке мысли, что мир состоит из атомов, и не слепил вручную первой таблетки, которой, впрочем, Гиппократ не воспользовался, потому что лечил подвешиванием вниз головой и советовал избавляться от опухолей умеренной пилкой дров, при этом уговаривая сам себя: «Не навреди!» Еще Гераклит не плакал по всякому поводу, будь то тихая грусть или скромная радость, но нагло утверждал: «Гомер заслуживает того, чтобы быть изгнанным из общественных мест и высеченным розгами», — что солнце размером с человеческую ступню и никакое знание не дает ума, иначе он был бы у Пифагора, который, в свою очередь, еще не дозрел до мысли, будто число — первоначало всего, и до «равноштанной» теоремы. Филолай еще не посвящал углы треугольника богам, Евклид не изобрел геометрии, а Архимед — тригонометрии, винта своего имени и ручного планетария. Еще не родился даже прапра…дедушка этого человека, в голом виде кричавшего на площади Сиракуз: «Эврика!» — а что нашел? — никому не показывал и толком объяснить не мог. И даже Пиррон, основатель школы скептиков, еще не считался самым ученым мужем, потому что ни на один вопрос не решался высказать собственное мнение…

А еще?.. Платон не изобрел будильника, приговаривая: «Ребята, надежды — это сны бодрствующих», — Архит — погремушки, Ктесибий — насоса, сифона и водяного органа. Евполид еще не прорубил тоннелем гору на Самосе, а Гипподам не построил ни одного города с регулярной планировкой, хотя на востоке такие города давно были, и весьма огромные, вроде Вавилона, в котором даже через три дня после падения не все горожане слышали о случившемся. Халдей Берос не изобрел солнечных часов, а ночью не предсказывал судьбу по звездам, и Витрувий Поллион еще не объяснял Августу: «Машина есть система связанных между собой частей, обладающая наибольшей мощностью для передвижения тяжестей».

Полигнот еще не нарисовал ни одной картины, Галат не изобразил, как Гомера рвет, а остальные поэты (в том числе и нынешние) подставляют ладони ковшиком. Мирон не создал «Дискобола», Поликлет не изваял «Копьеносца» и двух статуй на один сюжет: одну для себя, а другую — в угоду каждому афинянину, — Скопас — «Менаду», Лисипп — «Апоксиомена», а Поликлет отделкой мрамора не «превзошел сам себя». И даже Иктин и Калликрат не построили Парфенона на серебро с Лаврийских рудников, потому что не родились.

Еще Клисфен не ввел в Афинах остракизм и первым не был к нему приговорен, а Исократ не сказал, что Афины — вроде гетеры: все готовы восхищаться и пользоваться ею, но нет такого дурака, который бы на ней женился. Хотя такой дурак в лице Перикла давно нашелся и даже успел умереть, когда Исократу было шесть лет.

Путешественник Геродот еще не думал писать «Историю», и историк Фукидид тоже не думал писать, но свою; Ксенофонт не знал, что станет лаконофилом, совершив анабасис; и Плутарх не подозревал у себя литературных задатков, равно как и Полибий не догадывался, что всю жизнь проведет в Риме и надоумит Сципиона Африканского разрушить Карфаген.

Только-только должен был появиться в Милете Фалес и сделать самый крупный гешефт в истории античной философии, вовремя взяв в аренду все маслодавильни в радиусе ста километров и под урожай отдав на откуп, причем сделав это из спортивного интереса: дескать, и я могу зарабатывать большие деньги, но без денег мне спокойней думается.

Еще Солону не приходилось притворяться сумасшедшим, чтоб доказывать согражданам очевидные и полезные вещи; еще Анахарсис пил молоко кобылиц и не помышлял о пьяной карьере философа; еще Сократ Софронискович не убегал из дома от злой Ксантиппы, выводившей его из оцепенения ушатом воды; еще Платон, он же Аристокл, не гулял в садах Академа и не морочил людям голову сказками про Атлантиду, и юный Хлыщ Аристотель не напяливал на каждый палец по три перстня и не обижал старика Платона изощренной бранью.

Еще не писали стихов Феогнид и Архилох, Алкей и Сапфо, Пиндар и Вакхилид. Не было и в помине ни одной трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида, ни одной комедии Аристофана и Менандра, ни одной басни Эзопа, ни одной речи Диона Хризостома Даже трагика Фриииха не успели приговорить к изгнанию из Афин за «Взятие Милета», потому что во время премьеры все зрители разрыдались, и Праксилла, поэтесса из Сикиона, еще не вывела в песнях Адониса, у которого умершие спрашивали: «Что было для тебя самым прекрасным на земле?» — а он отвечал со вздохом: «Смоквы и яблоки», — откуда и родилась поговорка: «Глупее, чем Адонису Праксиллы». Впрочем, не было и двух других дураков: Кикилиона, пытавшегося считать морские волны, и Саннариона, искавшего лестницу в бутылочке для благовоний. И афинянин Диотим еще не был прозван Воронкой, которую для удобства вставлял в рот, когда выпивал амфору без отрыва, и легендарный гурман Филоксен не сочинил молитвы об удлинении глотки, а на другом конце непознанного света — в Китае — надо было двести лет ждать рождения двух прославленных красавиц — Мао Цян и Си Ши.

Чего еще не могло быть?.. Дарий Гистаспович — военный неудачник — еще не убежал из Скифии, обиженный тем, что сражению с ним номады предпочли охоту на зайцев, и Мильтиад еще не умыл его позором при Марафоне. Александр Филиппович еще не пошел войной на Дария Ш, чтобы отомстить за сожженные Ксерксом Афины, хотя Ксерксу и без него досталось: от Фемистокла — при Саламине, от Павсания — при Платеях, а по возвращении в родную Персию — от подданных, которые прибили его, решив, что с таким «подарком» судьбы на троне и самим недолго протянуть ноги, тем более что «подарок» явно сошел с ума еще в походе: сначала высек море, а потом влюбился в дерево, целый день обнимался с ним и украшал побрякушками. Дарий же III, сраженный Македонским, был до того мирный человек, что целыми днями обстругивал ножичком липовые дощечки. Но и Александр недолго радовался учиненной подлости: Антипатр отравил его водой Стикса, доставленной в копыте мула.

Не было еще Пелопоннесской войны и позора спартанцев на острове Сфактерия, не было афинской экспедиции в Сицилию и истребления флота афинян, не было битвы при Аргинусских островах, при Эгоспотамах, при Левктрах, при Херонее, и римляне еще не разрушили Коринфа, похоронив независимость Греции на две тысячи лет, пока у той же Сфактерии в Наваринской битве — последней для парусного флота — объединенная эскадра Англии, России и Франции из 27 кораблей не вернула демократию на родину, потопив 60 и 66 турецко-египетских кораблей.

Ужас! две тысячи лет! — хлипкий мостик римской тупости пропасть средних веков!..

А что же было уже во времена оны? Ведь история тут не начиналась, она пряталась вглубь.

Много всего разного, плохого и отличного. Уже Крон оскопил Урана, а Зевс сверг Крона и заработал первую группу инвалидности, ибо голова его была расколота, как орех (когда рожал Афину), бедро рассечено вдоль (когда рожал Диониса), а сухожилия вырваны стоглавым Тифоном и кое-как вставлены обратно Гермесом. Уже Деметра бродила днем со светильником в поисках Персефоны (но Диоген Синопский, фальшивомонетчик, еще не ходил с таким же светильником, и тоже днем, в поисках человека). Уже Сизиф, опороченный и преданный поклонниками Зевса, ежедневно катал в гору камень, хотя прежде, при пеласгах, катал солнце и делал полезное дело вместо бессмысленного. Уже Прометей подарил людям огонь и его сын Девкалион спас человечество при потопе: ведь, вылепленное из глины, оно неминуемо расползлось бы в воде, — а Немврод, он же Нимрод, внук Хама, убедил людей, что в их благоденствии повинен не Бог, а они сами своим трудом и доблестью, и велел строить башню в Вавилоне, чтобы Бог не смог погубить род людской следующим потопом. И в долгую ночь посредине зимы заходили Гиады, что в голове созвездия Тельца, все девять — Фэсила, Коронида, Клея, Фэона, Евдора, Адраста, Алфея, Амбросия и Диона.

Но по мере того, как человек сам становился творцом, боги все реже и реже навещали землю, понимая свою ненужность и предпочитая бездельничать на Олимпе. (Это безделье, в конце концов, и свело бессмертных в могилу.) Вперед выступили герои. Сначала Геракл — хороший малый, но большой охотник до промискуитета. За ним — Персей с довольно дешевым подвигом, ибо убить спящую беременную женщину, не сделавшую ему ничего плохого и даже не подозревавшую о его существовании, — просто подло. Следом — аргонавты во главе с Ясоном, тоже сомни тельные герои: приплыли в чужую страну, сперли все золото, прихватили царскую дочь и вынудили ее убить брата — разбойники с большой дороги, по-другому не назовешь. Уже Эдип разгадал загадку Сфинги, убил папу, женился на маме, нарожал детей и ослеп. Уже Тесей съездил на Крит, прикончил плод необузданного разврата Пасифаи, прихватил Ариадну, на обратном пути подарил свою спасительницу забулдыге Дионису, точно пустую амфору (Все лишнее — за борт! И белые паруса тоже!). Уже Парис засудил Афину с Герой на горе Иде и развязал Троянскую войну. (По месту жительства и по поступкам его вполне можно было бы прозвать Александр Идиотский.) Уже Паламед, изнывая от девятилетней скуки в лагере, изобрел маяк, буквы, игру в кости и в шашки, чтобы хоть как-то вознаградить себя за бездумно потраченное время, а Ахилл брал кифару и пел, чтобы умерить свой гнев. Уже Одиссей, настранствовавшись до рвоты, перебил женихов, но, не поверив в двадцатилетнюю верность жены, которой сам изменял направо-налево, отослал ее к отцу, где Пенелопу тотчас подобрал Гермес и заставил родить бога Пана. Этот Пан получился самым уродливым из богов, что справедливо: ведь Гермес залез на жену собственного правнука.

Что же еще было уже?..

Уже волчица выкормила Ромула и Рема, но собака еще не нашла брошенного Кира. Уже семь веков ждали своего звездного часа спеленатая мумия Тутанхамона и раскрашенный бюст Нефертити, и ждать им предстояло еще двадцать шесть веков. Уже соловьи на могиле Орфея пели и слаще и громче, нежели в каком другом месте, и первая сивилла по имени Герофила, дочь Зевса и Ламии, любовница Аполлона, пророчествовала, стоя на Дельфийской скале и зарабатывая на пропитание, уже прилетели к ней пелии-голубки из Египта и затянули бесконечную песню с таким рефреном: «Зевс был, Зевс есть, Зевс будет». И ведь им тогда свято верили, хотя над древнейшим из дошедших до нас оракулов, будто лучшими воинами среди греков являются аргивяне, тогда же и посмеялись.

А в Афинах из дочерней любви уже повесилась Эригона и в честь этого события афиняне ежегодно справляли праздник качелей (Надо же, какой древний анекдот: «Не качайся на бабушке, она не для того повесилась!»). В Афинах уже тогда на протяжении всего года не знали отдыха от праздников, придумывая их и к менее существенным событиям. Но не во всей Элладе так активно бездельничали. Только что аргосский царь Фидон придумал меры веса и объема, хиосец Главк изобрел сварку железа, самосцы Рэк и Феодор освоили искусство художественного литья, в Коринфе Аминокл сколотил первые триеры, а в Фивах Филолай из рода Бакхиадов ввел закон, по которому не воздерживавшийся десять лет от торговли не имел права занимать государственную должность. И лесбосец Терпандр изобрел семиструнную лиру взамен четырехструнной и дважды выиграл состязания мелических поэтов в Спарте. И Евмел сочинил для посольства мессенян на остров Делос гимн, от которого сохранились два стиха:

Короче, Аристомен удивлял мир подвигами во второй половине седьмого века, когда диетой называли соглашение тяжущихся перед мировым судьей. В Риме тогда царствовали Тулл Гостилий и Анк Марций, в Египте фараонствовал Псамметих I из Саисской династии, Вавилонией правил Набопаласар, Ассирией — Ашшурбанипал, Мидией — Киаксар, Урарту-Сардури III, в Китае княжили Цинь, которых врачи лечили пойлом из конского гриба и кожи рваных барабанов, настоянных на моче коровы, а в Афинах бегал по улицам пацаненок Драконт, требовал закона о смертной казни для укравшего огурец и предлагал судить кирпичи, падавшие на голову…

ГАММА

— После такой баранины будешь до ужина вытирать жир с губ, — сказал Ксенбдок.

— Ты привередлив, как девушка из благополучной семьи, — заметил Аристомен.

— Слышал новость? — сказал Ксенодок: — Египетский фараон женился.

— В его гареме женщин больше, чем в Мессении, — ответил Аристомен, — У тебя все новости такие?

— Какие?

— Такие, что можно и не знать, а все равно правильно скажешь.

— На этот раз он женился на гречанке, на проститутке Родопис. Пока она купалась в Ниле, орел стащил ее сандалию, улетел и бросил прямо на колени фараону, а тот велел искать хозяйку повсюду. Ну и когда нашли, он ее прибрал к рукам.

— Что же этот фараон приличную девушку не сосватал?

— А у них на Востоке все девушки проститутки. У них если не проститутка, то как бы и не девушка. Зато в замужестве верные. Но это не факт, а слухи. Но если судьба занесет, я, конечно, проверю.

Они шли по дороге в сторону Эхалии, где находился наследственный надел и усадьба Ксенодока. Три года он простоял без дела, под паром, так как у Никомеда с Персом не хватало сил и времени на обработку двух участков. Сдать же в аренду участок Ксенодока не получалось — никто не соглашался: ведь половину забрали бы спартанцы, четверть — владелец, а тому, кто всю весну и лето гнул спину, — с гулькин хвост и гулькин клюв. Работа не стоила масла в плошке. Человек, у которого жили мать и сестра Ксенодока, пытался сажать там что-то неприхотливое, но без полива, в летнем пекле неприхотливое тоже куксилось и быстро загибалось. Лишние руки как раз в его хозяйстве были, но бестолковые, потому что мать Ксенодока вследствие болезни боялась подходить к воде, а посылать на надел каждый день Пирру он не решался: для девушки такие походы могли кончиться плохо.

Когда ребятам исполнилось четырнадцать, Никомед решил, что вдвоем они справятся с участком Ксенодока, и послал разведать — что там теперь к чему. Была и другая причина, требовавшая хоть показательных работ: по древнему обычаю землей, которую не возделывали более трех лет, мог завладеть любой желающий. Школу из-за такого случая пришлось оставить, но Ксенодок все равно украдкой бегал к учителю. Страсть к знаниям была у него неуемной потребностью.

— Диад вчера поведал, что в морских глубинах тоже растут плодовые деревья, — рассказал Ксенодок, чтобы не молчать всю дорогу.

— Ну и что? — спросил Аристомен.

— Как что! Научимся нырять на глубину, поселимся в Пил осе или в Кипариссиях — и не надо пахать. Главное — не надо отдавать половину спартанцам: воду-то они не завоевывали… А лучше — поедем к халибам в Понт. У них там мыши в норах грызут золото, а халибы их ловят и разрезают. Поедем?

— Зачем?

— Работать не придется.

— Ты лучше скажи: большой у тебя участок?

— Приличный, — сознался Ксенодок. — Отец считался богатым человеком, у него было два железных наральника. Боюсь только, сейчас мы найдем чистые стены: соседи и бродяги должны были все подмести.

Земли Андании и Эхалии разделяла река Памис и расстояние примерно в пятьдесят стадиев, то есть в шестьсот ступней — футов, помноженных на пятьдесят, как быстро сообразил грамотный Ксенодок, или два часа неспешной ходьбы.

Скоро они нагнали Феокла, который тащил за собой быка и поэтому еле плелся. Феокл уже преодолел возраст эфеба. В свободном греческом государстве он давно бы отбывал воинскую повинность в народном ополчении, но Спарта запретила мессенцам держать войско, запретила даже иметь доспехи тяжело вооруженных воинов — гоплитов, оставив лишь ножи, кинжалы и сети для охоты. Поэтому Феокл решил стать прорицателем, тем более что в его роду уже были оракулы и кое-какие знания он получил по наследству. Сейчас Феокл шел на Итому — священную гору мессенцев. По дорийскому преданию, Зевс был воспитан именно на этой горе нимфами Итомой и Недой. В честь первой назвали гору, а в честь второй — реку, впадающую в Кипариссийский залив. У подножья горы был источник, в котором нимфы купали новорожденного Зевса. Так как его пришлось украсть у Крона, пожиравшего своих детей по роковой необходимости, то источник назвали Клепсидра — Крадущая воду. На самой горе был священный участок со святилищем Зевса Итомского. В это святилище и гнал быка Феокл, чтобы принести в жертву, омыться в Клепсидре и отрезать Зевсу прядь своих волос.

— А что ты хочешь попросить у бога? — спросил Аристомен.

— Разве обязательно просить? — удивился Феокл. — Я хочу почтить Зевса как благодетеля всех людей. Может, пойдете со мной, поможете?

— У нас дело, — ответил Ксенодок. — Дай почтить его я могу только после того, как он перебьет стрелами-молниями и громами-камнями всех спартанцев.

— Мальчик, — сказал Феокл, теребя жидкую, только пробившуюся бороденку, — если ты так будешь говорить и думать, из тебя не вырастет ничего путного. От богов нельзя требовать.

— А ты разделяешь эти понятия: говорить и думать? — спросил Ксенодок.

— Да.

— И что же ты предпочитаешь? Сначала думать, как рыба, или сразу болтать, как афинянин?

— Смотря о чем думать и с кем болтать, — ответил Феокл. — Но тебе я честно посоветовал бы держать язык за зубами. Неизвестно, кем может оказаться твой случайный собеседник и чем ему платят в Лакедемоне за каждый донос. Спартанцы не любят трепачей, а уж трепачей, которые открыто желают им смерти, они убивают из-за угла и считают такой поступок благородным делом.

— Я не трепач, — огрызнулся Ксенодок. — Спартанцы сделали меня сиротой, просто так, по своей звериной прихоти, и они догадываются, что я им враг. Было бы странно, если б во мне они видели верного друга.

— Многие ребята в Андании думают так же, как ты? — спросил Феокл.

— Я так думаю, — сказал Аристомен. — И за другими дело не станет.

— Замолчи! — крикнул Ксенодок. — Он сам ведет себя как спартанский лазутчик!

— Нет, — сказал Аристомен, — он — мессенец, я чувствую. И потом в палестре он учил меня драться мечом.

— А чего ты ждал? — удивился Ксенодок.

— Что он научит тебя драпать сломя голову?

— Хотя бы держать язык за зубами.

— Где же будешь его держать, когда спартанцы выбьют тебе зубы? Проглотишь со страха?

— А вы знаете, — спросил Феокл, — что спартанцы, спарты — это племя, посеянное из зубов дракона?

— Больно зубастый был дракон, — сказал Аристомен. — Девять тысяч зубов!

— Нет, — вспомнил Ксенодок: — это фиванцев Кадм посеял из зубов, а спартанцы нам родственники. Или он отдал зубы Ясону, и тот уже сеял — я подзабыл.

— Чтобы победить спартанцев, нужно две вещи, — сказал Феокл: — не бояться их и презирать.

— Чтобы победить, нужно войско и оружие, и полководец, за которым пойдут, — сказал Аристомен.

— Правильно. Но поднимать надо не Анданию, а всю Мессению, все города и выселки, — сказал Феокл. — И надо искать союзников. Многие в Пелопоннесе ненавидят спартанцев.

— Значит, война? — радостно спросил Ксенодок.

— Похоже, никуда от нее не деться, — ответил Феокл.

— Но мы клялись не предавать Спарту и не воевать с ней, — сказал Аристомен.

— Наши деды и прадеды клялись, — сказал Феокл. — А мы с вами не успели тогда родиться, никаких клятв не давали и имеем законное право восстать, потому что числимся илотами, а не периэками.

— Небольшая разница!

— Огромная, — сказал Феокл. — Когда спартанцы стали покорять соседей, то добровольно прошедших под ярмом они зачислили в разряд периэков — живущих вокруг. Но жители города Гелоса и позже наши предки — мессенцы — сопротивлялись, насколько хватало сил, и спартанцы назвали их илотами — взятыми в плен. Правда, плен у них вышел какой-то необычный, потому что нас нельзя продать в рабство, нельзя и отпустить на свободу за выкуп. А из плена при известной сноровке можно бежать И даже вернуться, чтобы свести счеты. Да и несвободными нас считают только спартанцы, иначе остальные греки не допускали бы к участию в Олимпийских играх. А среди мессенян больше победителей, чем среди лакедемонцев, хоть они и тренируются с рассвета до заката. Не верите — прогуляйтесь в Элиду, почитайте надписи под статуями чемпионов.

На берегу Памиса они расстались. Феокл погнал быка вниз по реке в сторону Итомы, а Ксенодок с Аристоменом пошли через мост в сторону Эхалии.

— У отца был довольно вместительный тайник в усадьбе, — сказал Ксенодок.

— Давай ссыплем туда часть урожая.

— Будем воровать сами у себя?

— Сами для себя, и к тому же лишь половину, а половину — у спартанцев, — сказал Ксенодок. — Очень хочется их обворовать. Богиня Возмездия прямо толкает меня в бок.

— А что сделаем с украденным? Сгноим или сожрем втихаря?

— У меня есть знакомый кузнец в Авлоне, — намекнул Ксенодок. — Чем набивать спартанское брюхо хлебом, лучше набить его железом.

— Говорят, детеныши львицы скребут когтями утробу матери, чтобы поскорее выбраться на свет. Она визжит от боли и производит недоносков, — сказал Аристомен. — Вряд ли это разумно. Давай дождемся общего часа и заодно вырастем. К тому же у меня остались доспехи деда.

— Да их, небось, уже пальцем проткнешь!..

Усадьба Ксенодока была настолько типичной для сельскохозяйственной округи Эхалии, что, не зная, Аристомен ее просто не угадал бы среди соседних. Никаким особым богатством, упоминаемым Ксенодоком, она, по крайней мере внешне, не выделялась. Обычная прямоугольная постройка, с двух сторон замкнутая стенами, а с двух — помещениями. Посреди — двор, заросший бурьяном, ворота снесены. Пифос, врытый в землю в углу двора для сбора дождевой воды, треснул, и края его осыпались внутрь. Хлев выглядел не менее жалко: в перегное уже колыхался лесок, благодаря какому-то соседу, утащившему черепицу с крыши и открывшему путь солнцу и дождю. Внутри амбара и жилых комнат усадьбы известка наполовину осыпалась и валялась кусками вдоль стен на земляном полу. Под сандалиями лопались черепки битой посуды, очаг смотрелся сиротой троянской, вместо дверей — занавески из паутины. В одном Ксенодок был прав: растащили действительно все, кроме камней.

— Кто ее строил? — спросил Аристомен.

— Прапрадед, потом прадед, потом дед, отец кое-что переделывал, — ответил Ксенодок.

— Придется повозиться.

— Придется, — согласился Ксенодок. — Без труда не проживешь и дня, — обыграл он название поэмы Гесиода.

Потом они обошли надел, огороженный грядками камней, собранных при очистке почвы.

— Виноградник погиб, будем корчевать и сажать новый, — подытожил Аристомен. — Земля — сплошная глина, придется пахать дважды, а огород просто перекопаем и разрыхлим. Надо бы еще колодец почистить, если времени хватит. Может, Перса у отца попросить?

— А может, само вырастет, если часто поливать? — спросил Ксенодок. — Пустим сначала коз, чтоб сожрали сорняки, а там, с Деметриной помощью, глядишь…

— Слушай, я же неучу тебя петь гимны и не поправляю, когда ты рассказываешь мифы собственного сочинения всякому, кто готов развесить уши, — рассердился Аристомен. — Так не учи меня тому, чем я занимаюсь с трех лет.

— Уж больно ты строгий, — сказал Ксенодок.

— Просто я знаю, что зимой тоже надо есть, и для тебя это не новость, — ответил Аристомен. — Но сначала поправим ворота и сделаем второй засов.

— Почему ворота? Что тут тащить?

— Нас с тобой.

— Ты имеешь в виду криптии? Так сейчас не сезон.

Аристомен только отмахнулся, обозвав брата дураком, и полез в мешок за инструментами. Видно, Ксенодока мать не пугала с пеленок криптией — охотой спартанцев на людей. В месяце гекатомбейоне, с которого начинался год, высшие магистраты Лакедемона — эфоры, вступая в должность, объявляли войну илотам, и тотчас по стране рассыпались молодые спартиаты и, устраивая засады и ловушки, убивали всех, кто попадался под руку. Таким «испытанием» их тоже «наградил» Ликург, одновременно приучая не считать илотов за людей, привыкать к убийствам, держать в постоянном страхе государственных рабов и, главное, контролировать их численность, чтобы, не приведи Зевс, они не объели спартанцев. Если юные убийцы не добивались желательных «успехов», эфоры объявляли по стране, что готовы освободить и включить во вспомогательные отряды спартанского войска две-три тысячи способных носить оружие и пользоваться им. Когда поверившие собирались в объявленном месте, их окружали и резали как скот, сокращая число лишних ртов и потенциальных внутренних врагов. Зато Спарта могла спать спокойно: уцелевшие тряслись от страха…

— А хочешь, в один присест покончим и с криптиями и с рабством? — спросил Ксенодок.

Аристомен взглянул на него как на сумасшедшего.

— Серьезно, — настаивал Ксенодок, — мне это — раз плюнуть. Да и тебе тоже.

— Ну, и как?

— В двух днях пути отсюда город Аргос…

— Я знаю периэгезу, — нетерпеливо перебил Аристомен.

— А в Аргосе на центральной площади есть могила, — дразнил Ксенодок друга, растягивая слова, — в могиле лежит голова Медусы Горгоны. Достаточно выкопать ее, не глядя, сунуть в мешок и придти в Лакедемон. С таким оружием мы за полчаса оставим от спартанцев груду камней.

— Так за чем дело? Пошли в Аргос, — сказал Аристомен.

— А кто потом снова закопает голову?

— Не знаю, — отмахнулся Аристомен. — Кто-то же ее закопал. Значит, закопает еще раз.

Ксенодок пожал плечами.

— Ну, что еще? — спросил Аристомен.

— Я столько разного слышал о Персее и Медусе, что в голове все перепугалось, — сознался Ксенодок.

— Что перепуталось? — не понимал Аристомен. — Что тебя смущает?

— Например, Персей. Ты ведь из-за своих упражнений в гимнасии не проходил в школе, что во времена, когда эллины не умели считать годы, у Абанта и Аглаи родились близнецы Акрисий и Пройт. Драться они начали еще во чреве матери, а возмужав, схлестнулись всерьез. Победил Акрисий, потому что изобрел щит, и воцарился в Аргосе, Пройту же после некоторых мытарств достался соседний Тиринф.

Однажды Акрисий спросил дельфийского оракула, будет ли у него сын. Пифия посулила дочь, а от нее — внука, который прибьет дедушку. Действительно, скоро у Акрисия и Эвридики, дочери Лакедемона, родилась Даная. Желая продлить земные годы, Акрисий тотчас соорудил медное подземелье и упрятал туда Данаю с кормилицей. Непоседа Зевс, однако, не мог стерпеть, чтобы земные девушки по прихоти пап оставались невостребованными. Он проник в подпол золотым дождем, вернул свой с лик и сошелся с Данаей, не постеснявшись кормилицы. Надо думать, уходя, Зевс часть золотого дождя оставил, раз об этом стало известно, что бросает тень на искренность чувств Данаи. Впрочем, во дворце никто не сомневался, что золотой дождь перед Данаей разлил родной дядя Пройт, мстя брату за изгнание и обманув стражу своим сходством с царем. Только простак Акрисий, как водится, ничего не подозревал. Лишь спустя годы он, минуя медный подпол, услышал детский смех и выудил дочку с внуком Персеем. Гневу его не было предела: кормилицу порешили сразу, а Данаю с будущим героем сунули в сундук и бросили в море.

Рано-поздно сундук прибило к острову Сериф, и его выловил рыбак Диктис вместо рыбы, которой питался по бедности. Диктис взял Данаю в свой дом и долго жил незаконным браком по обоюдному, видимо, согласию. Персей за это время успел возмужать на рыбьих дрожжах. Пропитавшись фосфором, он готовился служить фонарем в ночное время, но мойры раскрутили по-другому клубок его жизни.

Диктис был гол как сокол, но имел брата. И этот брат был царем острова Полидектом! Судьба свела однажды Полидекта с Данаей. Тот решил, что и ему неплохо бы позабавиться с ней. Чем он хуже брата? Но под ногами путался возмужавший Персей: «Сначала женись! И точка». Полидект же собирался именно поразвлечься, а жениться думал на Гипподамии, дочери Эномая, приданое которой перетягивало всех красавиц Греции. Сделать это было непросто. Эномай владел конями, подаренными самим Аресом, обогнать которых земным лошадям было не под силу. Ненормальная пифия, опившись мухоморовки, и Эномаю напророчила смерть от руки внука, поэтому всем кандидатам Эномай предлагал сначала обогнать его в скачках колесниц, а там уж и жениться. Проигравшим кандидатам он отрубал голову и гвоздями прибивал к стенам дворца для устрашения новых женихов.

Будучи в сильном подпитии, Полидект все же решил испытать судьбу: на одной из пирушек он потребовал от подданных подарить ему самых лучших коней. Присутствовавший здесь и не менее пьяный Персей мог подарить только рыбу. Но хмель взыграл в мозгах будущего героя, и он крикнул через зал, ибо занимал достойное его место у двери:

— А я принесу голову горгоны Медусы!

Полидект не взял в толк:

— Зачем мне голова?

— Принесу — узнаешь, — отвечал Персей, блаженно улыбаясь.

Наконец начальник серифийской разведки объяснил, что, по достоверным источникам, Медуса в сей момент беременна от Посейдона великаном Хрисаором и крылатым конем Пегасом. Уж такой не даст спуску коням Эномая.

— Но зачем мне голова? — не понимал Полидект. — Пусть примет роды и принесет жеребенка.

С трудом ему втолковали, что если Медуса посмотрит на повивального дедку, то тот окаменеет и вообще ничего не принесет. Так что голову рубить — условие непременное.

Утром с похмелья Персей вспомнил лишь разговор про коней. Забрав у матери остатки золотого дождя, приберегаемые на самый черный день, он купил на рынке животное и привел Полидекту.

— А крылья когда вырастут? — спросил царь.

Тут к Персею совсем вернулась память, и под дружный хохот он покинул дворец.

— Смотри! — крикнул вдогонку царь. — Не принесешь голову с конем, женюсь на твоей матери. Другого выхода у меня нет.

В залитом слезами хитоне вернулся герой, рухнул на грудь матери и поведал, в какую передрягу влип. Но то, что поведала мать, повергло героя в настоящий ужас.

— Разве ты не знаешь, что у Медусы и твоего отца Зевса общая бабка Гея-Земля, что отец Медусы Форк приходится отцу Зевса Крону единоутробным братом, а сам Зевс — двоюродным братом Медусе!.. Сын, ради моего спасения от ненавистного брака ты готов поднять руку на собственную тетку!

И огорченный Персей ушел в самый дальний конец острова оплакивать свое горе, ибо знал, что горгон — три: Стено, Эвриала и Медуса — единственно смертная, — что собой они олицетворяют Настоящее, Будущее и Прошлое. Настоящее (Медусу) мы убиваем ежесекундно, замахнуться же на прошлое и будущее — руки коротки. Головы горгон были покрыты чешуей драконов, клыки у них были такой же величины, как и у кабанов, а еще — медные руки и золотые крылья. Милые девушки, ничего не скажешь.

И вот Персей беспробудно рыдал в дальнем углу, когда перед ним объявились единокровные брат и сестра, но рангом повыше, — Гермес и Афина. Они сказали, что сами давно имеют зуб на тетеньку и помогут прикончить ее. Чем Медуса насолила Гермесу — неизвестно, про Афину же сообщают, будто Медуса хотела состязаться с ней в красоте, и Афина, видимо, на победу не шибко рассчитывала.

Неожиданно обретя таких помощников, Персей воспрянул и потребовал руководства к действию. Боги отвели его к граям — родным сестрам горгон и старухам с рождения. У них был один глаз и один зуб на троих, пользовались они своим добром в очередь. Персей отнял и это. Беспомощные старухи пали перед ним на колени, объясняя, что герою ни третий глаз, ни тридцать третий зуб ни к чему, что последнее забирают только самые подлые воры, но Персей лишь самодовольно скалился, глядя, как граи облизывают его ноги, а укусить не могут. Наконец он обещал вернуть похищенное, если граи покажут нимф, у которых есть шапка-невидимка Аида, крылатые сандалии и сума-самобранка Кибис. Нимфы дали герою желаемое, и Персей полетел на подвиг через океан к местожительству горгон.

Сестер он застал спящими, соответственно и время на земле стояло. Пятясь раком и глядя в медный щит, как в зеркало, Персей приблизился к Медусе, отрубил голову и бросил в сумку, лишив человечество настоящего. Потом сел у ее ног дожидаться рождения Пегаса и Хрисаора. Но, надеясь встретить детей в определенном и естественном месте, Персей просчитался. Дети вылетели через горло, при этом они так громко ржали и злорадствовали, что разбудили двух уцелевших сестер. Герою, вместо того чтобы ловить жеребенка, пришлось уносить ноги.

Спасли его шапка-невидимка и крылатые сандалии. Очнулся он в Эфиопии возле скалы, к которой была прикована чернокожая красавица Андромеда. Она рыдала и рассказывала страшные истории: мама ее Кассиопея, жена эфиопского царя Кефея, похвалилась перед нереидами, что они уродины в сравнении с ней. Посейдон обиделся за дочерей и наслал чудовище, избавиться от которого можно, лишь пожертвовав Андромеду. Персей уже успел влюбиться. Но, не желая убивать чудо-юдо задаром, сначала навестил Кефея и выторговал за спасение Андромеды ее руку и его царство. В любом другом государстве наглеца послали бы подальше, только не в Эфиопии: власть там не наследственная, царем выбирают самого сильного и красивого. До появления Персея таковым считался младший брат Кефея Финей, ой уже и с Андромедой почти обручился, но перед чудовищем спасовал. Персей же при помощи головы Медусы убил Посейдонова волкодава легко и с удовольствием. Фи-нея, злоумышлявшего против героя, он тоже обратил в камень.

Совершив африканский поход, Персей вернулся на остров Сериф. Там ничего не изменилось, разве что Полидект от словесных домогательств перешел к откровенному преследованию, то есть если раньше он раздевал Данаю взглядом, то теперь тянул трясущиеся от пьянства ручонки. Данае и Диктису приходилось коротать дни и ночи, припав к алтарю и отдав себя под защиту Зевса, который, однако, помогать не спешил, предоставляя эту возможность сыну. Коня Персей не добыл, с поручением не справился, посему Полидекта надо было убивать, а разумного повода не было. Теперь повод появился.

Персей явился во дворец, где Полидект беспечно продолжал пировать с друзьями, мало заботясь о том, кто придет первым: Белая горячка или Персей с Пегасом. Герой отвернулся и достал из сумы голову Медусы. Все, кроме него, тотчас окаменели. По логике, Персею не оставалось ничего другого, как занять престол, — однако он трезво понимал всю ничтожность островного царства и подумывал о троне большого и богатого Аргоса. Но мешал еще живой дедушка Акрисий. Тогда Персей измыслил такое дело. Царем Серифа он сделал рыбака Диктиса, а окаменевшего Полидекта решил похоронить с помпой, для чего и пригласил самых видных людей Эллады. В числе прибывших был и дедушка. После похорон по традиции устроили гимнастические игры в честь умершего. Герой вызвался метать диск на дальность, однако метнул на точность — прямо в дедушку: рухнул могучий дуб Акрисий, и душа его отлетела к Аиду.

— Проклятый ветер, это он отклонил диск, — сказал Персей в оправданье. — Ну, ничего страшного. Зато есть повод продолжить праздник следующими похоронами.

Потом он пожаловал в Аргос. Но аргивяне еще не до конца потеряли совесть и Персея откровенно презрели. Герой и тут нашелся: свое царство он поменял на Тиринф и Микены, а голову Медусы зарыл посреди города, чтобы какой-нибудь дурак однажды ее отрыл и погубил всех жителей.

Больше никакими подвигами Персей свою биографию не разукрасил…

— Долго ты меня морочить собираешься? — спросил Аристомен.

— Еще капельку, — сознался Ксенодок. — Слушал я тут странника, бродячего поэта, так он поет, что Медуса была вроде царицы амазонок, только жила в Ливийской пустыне. Персей пошел на нее войной и ночью исподтишка убил, а утром увидел, какая она была красавица, отрубил голову и привез для показа в Элладу. Беллерофонт же прихватил ее коня. Ты веришь этому аэду?

— Да ну тебя в Тартар! — разозлился Аристомен. — Пошли ворота чинить, богохульник.

— Но если она была такой страшной, по рассказам людей, которые ее никогда не видели, как же рискнул сочетаться с ней Посейдон, да еще зачать Пегаса и великана Хрисаора?

— Ему Зевс приказал.

— А умные люди говорят, что Персей был безжалостный пират, а Медуса — золотой головой Афины, которой Персей украсил нос своего бандитского корабля, а люди так боялись, что каменели от страха…

Утром они расстались, условившись через день встретиться. Аристомен вернулся в Анданию, чтобы взять волов, инструмент, домашнюю и кухонную утварь, семена для посева, а Ксенодок пошел в Эхалию, чтобы привести в усадьбу Пирру. Пора уже было сестренке работать на приданое. По дороге он думал: «А все-таки горгона Медуса была некрасивая, ведь она никогда не причесывалась и не видела себя в зеркале»…