Знакомство категории X

Знакомство категории X

В тот день, когда я встретил Талью, мы занимались с ней любовью на глазах у сорока человек. Потом пошли пропустить по стаканчику. Тогда и познакомились.

Она родилась на Украине, ее мать работала на заводе, кто был отцом — неизвестно. В двенадцать лет она уже сидела на диете и учила французский. Каждый год в апреле из Парижа приезжал «охотник за ногами», проверял, насколько она выросла, и говорил: «В следующем году тебе надо подрасти на три сантиметра и сбросить два килограмма». Предварительный отбор в Киеве прошли десятки девушек — в Париж поедет только одна. Через пять лет Талья достигла заветных метра семидесяти шести, довела себя до истощения, и мечта ее наконец сбылась: виза, билет на самолет и эксклюзивный контракт с самым крутым модельным агентством Парижа, которое развалилось сразу после ее приезда. Она осталась ни с чем, но никому об этом не сказала. Чтобы, как и раньше, посылать матери деньги, она стала налегать на пирожные и сниматься в порно.

— А ты? — спрашивает она, сгибая трубочку в стакане с колой.

Я задумываюсь. Девять месяцев назад я стоил три миллиона евро. Сегодня мне грош цена, но я тут ни при чем.

— Я с Мыса.

Она оживилась.

— Мыса Ферра[1]?

— Просто Мыса. Это в ЮАР.

Она берет горсть арахиса. По всей видимости, мое имя ей ни о чем не говорит. Это нормально. Кто сегодня вспомнит Руа Диркенса? Девять месяцев назад мне посвятили три колонки в «Экип», с тех пор я как будто больше не существую.

— И чем ты занимаешься?

— Играю в футбол.

«А-а», — протянула она, поправляя непослушную прядь волос. Уж и не знаю, наплевать ей или она притворяется, что ей интересно. Я в нерешительности опускаю голову. Окружающие, глядя на яркую блондинку в обществе невзрачного курчавого паренька в тренировочном костюме, наверное, думают, что я пытаюсь ее клеить и у меня это плохо получается. Конечно, кому придет в голову, что мы только что целых три часа трахались по команде «Мотор!».

Она посмотрела на проспект, по которому сновали машины, и снова принялась вежливо меня расспрашивать:

— И где ты играешь?

— На замене.

Помолчав несколько секунд из чувства собственного достоинства, уточняю, поскольку привык говорить правду:

— Но на самом деле я еще ни разу не вышел на замену.

Она доедает последний орешек, провожая взглядом пару сиреневых кроссовок на каблуках, направляющихся вверх по проспекту. Ей девятнадцать, как и мне, но стоит ей заговорить, и кажется, что она лет на десять старше. Дело не столько в опыте, сколько в энергии, целеустремленности. Единственное, что имеет для нее значение, — это будущее. А все, что дорого мне, осталось в прошлом. Я стал пленником настоящего, в котором никому не нужен. Она спрашивает:

— А чем ты зарабатываешь на жизнь?

— Ничем.

Она понимающе мычит в ответ, поднимает брови, допивает колу и принимается грызть льдинки — вот и вся реакция. У меня перехватывает дыхание от того, насколько похожи наши ситуации. И она, и я — мы оба импортированные товары. Но разница в том, что я ни о чем не просил: вербовщик из Парижа приехал и купил меня по случаю как представителя Южной Африки, чтобы потом подороже продать права на трансляцию футбольных матчей в ЮАР. А сейчас, когда права уже проданы, им больше нет нужды выпускать меня на поле. К тому же в нашей команде пятнадцать центрфорвардов. По одному на каждую страну, с которой велись переговоры о продаже прав на трансляцию. Через три месяца, если я войду в состав сборной, клуб одолжит меня родной стране для выступления в Кубке Африки: финансовый директор надеется, что, забив дома, я повышу собственный рейтинг и тогда он сможет выгодно продать меня «Манчестеру», в котором с тех пор, как из команды ушел Квинтон Форчун, не осталось игроков из ЮАР. Но, учитывая то, что обо мне говорят, в сборную я вряд ли попаду.

— Почему ты приехал во Францию? — интересуется она, кусая дольку лимона. — Тебя черные выгнали?

Я пожимаю плечами. Мне было семь, когда Нельсон Мандела вышел из тюрьмы, примерно в то же время у них там распался СССР. Принимать меня за жертву апартеида так же глупо, как видеть в ней воплощение коммунизма.

— Я пошутила, — поясняет она. Только теперь в ее глазах сверкнула искорка интереса — она заметила, что я разозлился. — Ты приехал искать работу и не нашел.

Я опускаю глаза. Ну, можно и так сказать. Я играл один раз, против «Нанта»: после моего выхода с трибун послышались расистские выкрики, меня удалили на десятой минуте из соображений безопасности, и с тех пор я сижу на скамейке запасных..

— Значит, будем друзьями, — подытоживает она.

Нахмурив брови, смотрю на нее, откинувшуюся назад, на ее красивую, устремленную кверху грудь, от которой на моих губах еще остался горьковатый привкус тонального крема.

— Какая связь? — спрашиваю в ответ.

Она продолжает по-английски.

— Если бы ты жил на Кап-Ферра с богатенькими родителями, я бы упорно тебя клеила, месяца через два женила бы на себе, а потом только бы и думала что о разводе, чтобы спокойненько жить себе на алименты. Мне нельзя терять время: я не могу быть подружкой богача.

— Значит, мне повезло?

Ответил я ей в тон и тоже по-английски. Мы словно пытались избежать излишней откровенности, перейдя в чужой для нас стране на иностранный язык. Хотя странно, что я вообще упомянул об откровенности, ведь я только что решил ей соврать. Зато искренне: мне чертовски понравилось заниматься с ней любовью и жутко хотелось, чтобы мы подружились. Не стану я все портить, рассказывая о том, что, хоть и родился во вшивом пригороде Кейптауна, сейчас получаю около двадцати тысяч евро в месяц и в целом гожусь на роль того самого миллионера из ее мечты. Прекрасный принц для нее — всего лишь алименты, а я совсем не хочу ее потерять. Даже если все, что у нас сейчас есть, — это три часа полового акта и возникшее, как только мы оделись, ощущение, что мы уже сто лет знакомы. Как два солдата вражеских армий, которые после заключения перемирия поняли, что у них все стало общим.

— А как ты попал ко мне на съемку?

Ледяная синева ее глаз возвращает меня к реальности. Невероятный взгляд. Совсем недавно, погружаясь в него, я забывал обо всем на свете: о людях вокруг, о жаре, запахах, дублях, о гриме и марафонской эрекции. Когда я чувствовал, что слабею, или боялся кончить раньше времени, мне стоило только сконцентрироваться на желтых точках, сверкающих в ее васильковых глазах, и я брал себя в руки: крапинки росли, двигались, складывались в картинки, порождаемые ритмичным движением моего тела, и все это время мы как ни в чем не бывало перекидывались положенными по сценарию «Трахни-меня-ты-мокрая».

Она повторяет вопрос. Я собираюсь ей ответить, но тут у нее звонит телефон. Она смотрит на номер, высветившийся на экране, встает, извиняется и выходит говорить на улицу.

Дрожь ликования, которую вызывает у меня вид ее стройного светло-серого силуэта, тут же сменяется ощущением холода и пустоты. Чем дальше она уходит, тем сильнее у меня сжимается сердце. Она нервничает, это видно со спины. Отчаянно жестикулируя, задевает руками прохожих. И в тот момент, когда она поворачивается ко мне с недовольным выражением лица и, прижимая к уху телефон, взглядом просит еще немного подождать, мне приходит в голову мысль, что это, возможно, и есть женщина моей жизни. Но что мне с того? Ведь ею всякий может обладать, да и своей жизни я стыжусь.

День начался как обычно: подъем, двадцатиминутная зарядка по старой привычке, кофе с бутербродом в баре на авеню Гранд-Арме. Я был в черном спортивном костюме, цвет которого полностью соответствовал моему настроению, угрюмый, небритый, непонятно зачем вскочивший в такую рань, а впереди еще целый день. Тренировки не ожидалось, потому что мы снова остались без тренера: уже трое не прошли испытательного срока. Впрочем, для меня это мало что меняло. Все, что значилось в моем расписании на неделю, — посещение Дворца правосудия в пятницу утром. Зоргенсен, наш вратарь, купленный за пять миллионов у туринского «Ювентуса», говорит, что, учитывая, сколько времени мы проводим на допросах о финансовых делах клуба, скоро у нас следователь за тренера будет.

С тех пор как я попал на скамейку запасных, я стал завсегдатаем в этой забегаловке в уныло-бежевых тонах, где пахло половой тряпкой и убитым временем. Уже на третье утро я выбрал себе место за стойкой, пятое от кофеварки, справа Жан-Батист, слева Брюно — два соседа, которые впервые заговорили друг с другом и познакомились лишь тогда, когда между ними появился я. Жан-Батист уже перешел на сухое белое вино, а Брюно на свежевыжатый апельсиновый сок. «Витамины», — уныло шутил он, и от его слов у меня сжималось сердце. Так мы и сидели втроем, не сговариваясь, молча дулись на весь свет: одна нога на металлической подножке, голова втянута в плечи, взгляд застыл на бутылке, и так каждое утро, если не происходило ничего нового.

Брюно потерял работу, Жан-Батист искал ее, а мне платили за то, что я ничего не делаю. Я не стал им о себе рассказывать из уважения, а еще чтобы не чувствовать себя одиноким. Чтобы казалось, что я не один такой. Они не задавали мне вопросов: им хватало собственного прошлого. Жан-Батист был преподавателем французского языка и литературы, Брюно — пожарным. Первый наблюдался у врача по причине депрессии, второго отстранили от работы по дисциплинарным соображениям. Подробностей я не знал. Вокруг нас шуршали газетами, отмечали галочками объявления о работе и зачеркивали цифры на лотерейных билетах. А мы ничего не отмечали и не зачеркивали, мы молча ели и лишь иногда обсуждали прогноз погоды — а что еще остается делать тем, кто потерял веру в людей и в себя.

Полчаса за чашкой кофе с молоком и бутербродом, проведенные плечом к плечу с двумя бедолагами, которые цеплялись за последнюю соломинку, чтобы не сорваться в пропасть, помогали мне вновь обрести то, что я потерял с тех пор, как приехал во Францию, — собственное достоинство. Но таких громких слов я не осмеливался произносить вслух. Потом я возвращался в свою жизнь, слегка отогретый тихим унынием моих собратьев по несчастью, так же как и я, оказавшихся не у дел. Кому-то на земле было хуже, чем мне, правда, это мало что меняло, и я ничего не мог для них сделать, мне оставалось лишь молчать и поддакивать. Время от времени я нарочно оставлял в туалете купюры, но, возможно, их подбирали другие. Однажды утром Жан-Батист вышел оттуда и спросил, чье это. Мне стало стыдно, и я опустил глаза, тогда как сразу несколько человек подняли руки.

Впрочем, в последнее время Брюно сильно изменился. Я чувствовал, что он заставляет себя сохранять унылый вид лишь из солидарное™ с нами. Я был уверен, в его жизни произошли какие-то перемены. Может, встретил кого-нибудь или нашел работу и решил пока никому об этом не говорить, но теперь он с жалостью смотрел и на меня, бездельника в тренировочном костюме, и на Жана-Батиста в пиджаке не по сезону, неудачника, перемешивающего в остывшем кофе собственную жизнь, наблюдая за тем, как тает сахар. В наших отношениях сразу что-то разладилось, теперь уже двое из троих оставляли чаевые.

Сегодня утром Жан-Батист покинул компанию первым, как всегда по средам. Попрощался, взял свой пустой портфель и пошел отметиться у психолога, где, как правило, молчал в течение часа и врач продлевал ему больничный. Вот тогда-то Брюно наклонился ко мне и сказал: «Мне пора на работу». Банальность этой фразы как-то не вязалась с интонацией, с которой он ее произнес; в ней слышалась не просто гордость за то, что он снова при деле, тут было что-то еще — непонятное, вызывающее. Он предложил пойти с ним, если у меня нет других дел, посмотреть, где он работает. Я согласился. Он добавил: «Тебе будет полезно, отвлечешься».

Вот так я и очутился на съемочной площадке. Сидел в углу на каком-то кубе, слева от прожектора. Брюно весь так и светился, посматривая на меня, радовался, что я вижу его в другой обстановке, где его знают, ценят, где он нужен. В перерыве между дублями он подходил ко мне и, красуясь, спрашивал: «Ну, как я выгляжу? Натурально?» Брюно играл роль почтальона, который приносит посылку. Звонит в дверь, ему отвечают: «Войдите». Он входит. Получательница уже сидит верхом на другом почтовом служащем. Он здоровается и говорит, что нужно расписаться за посылку. Она благодарит его и просит не стесняться — одна дырка свободна. Тогда Брюно снимает фуражку и вручает ей «посылку» по полной.

Тут появляется агент по недвижимости — приводит клиентов, чтобы показать квартиру. Эту роль играет Талья. Она спрашивает у тех, с кем пришла, — девушки в поясе для чулок и мужика с седой гривой, — понравилось ли им то, что они увидели. Они говорят: «Да» — и начинают ее раздевать, воодушевившись примером почтовой троицы, и вот уже две команды пыхтят на одной кровати.

Происходящее не помогало мне отвлечься, скорее даже наоборот. Я возбудился, но в этом было что-то ностальгическое, не более того. Приехав во Францию, я спал со всеми женщинами, которые меня хотели, однако по мере того, как падали мои акции, это случалось все реже и реже. А сидеть и смотреть, как играют другие, — это как раз то, что я делаю профессионально на протяжении каждого матча. Брюно подмигивал мне, впечатывая получательнице. Я улыбался в ответ, давая понять, что болею за него и горжусь, не хотел его огорчать, пусть даже для меня в положении наблюдателя ничего нового не было.

И тут с типом, который пришел смотреть квартиру, что-то случилось, режиссер скомандовал: «Стоп». Талья прекратила свои страстные стоны и глянула украдкой, как ее партнер вынимает свой обмякший агрегат. Актер попросил сделать перерыв, уточнив, что все в порядке.

И исчез в своей гримерной. Тем временем гримерша освежила Талье макияж. Через пять минут он вернулся, бодрый, зрачки расширены, прибор в превосходном состоянии, но, как только возобновили съемку, снова сдулся. Режиссер взбеленился, сказал, что актер слишком стар и слаб для такой роли и что ему пора на пенсию. Тот парировал, что он звезда. Кто-то из осветителей предупредил, что, несмотря на перерывы, задержек сегодня не будет. Режиссер поставил актеру ультиматум, тот попросил всех замолчать, оттолкнул участливо тянущиеся к нему руки, проглотил какую-то таблетку и закрыл глаза. Троица Брюно продолжала заниматься любовью вхолостую, косясь по сторонам и ожидая возобновления процесса. Через три минуты звезда развернулась и, сжав зубы, покинула площадку — член так и не встал.

Так как съемочный день нужно было заканчивать, Талья предложила попробовать «того парня в черном». Прошло несколько секунд, прежде чем я догадался, что речь идет обо мне. Режиссер критически окинул меня взглядом.

— Ты в любительском снимался? Свингом балуешься? Справка есть?

Брюно был очень рад за меня. Он растолковывал мне вопросы и сам же на них отвечал: да, да, я тот еще любитель этого дела, групповухи обожаю, справка есть, но я не взял с собой, не знал, что понадобится. Талья заявила: есть у меня справка или нет, а с любителем без презерватива она сниматься не будет. Режиссер заартачился: резинка бликует. Осветитель подтвердил, что придется менять свет. Помощница возразила: по правилам страховой компании я должен быть в презервативе. Режиссер завопил, что работать в таких условиях совершенно невозможно. Сверху спустился какой-то толстяк в пиджаке и начал орать, что он снимает порно, чтобы люди могли расслабиться, а если ему будут морочить голову всякими капризами, то он уволит всех к чертовой матери.

Пока они ругались, Брюно шепнул мне на ухо, что все утрясется: обычные разборки, люди они милые, настоящая семья, и, если я им понравлюсь, то легко смогу, как и он, получать «в черную» в три раза больше пособия. Я плохо представлял, сколько это, но изобразил очень заинтересованный вид. Он был так счастлив, что может поделиться своей удачей. Все разочарования и перенесенные в клубе унижения улетучивались при виде добродушной улыбки безработного, у которого подходил к концу срок выплаты пособия и которому удалось вернуться к нормальной жизни только благодаря тому, что у него получалось возбуждаться по команде.

— Скажете, когда будете готовы, — произнесла растянувшаяся на кровати Талья, прикуривая сигарету.

Все повернулись к ней. Получательница посылки закричала, что во Франции закон запрещает курить на рабочем месте. Талья затянулась и посоветовала ей вернуться на родину. Брюно воспользовался сменой темы, чтобы спустить с меня штаны и показать режиссеру мою «машину», напомнив о времени. Воцарилась тишина. Я старался ни на кого не смотреть, пока они оценивали мои данные. Странно было вновь стать центром внимания, да еще таким вот образом. С другой стороны, это оказалось так легко, что я почувствовал себя отмщенным. Помощница разрешила ситуацию: в любом случае, попробовав меня, они ничего не теряют, всегда можно вырезать, если у меня ничего не получится, а иначе весь день пойдет коту под хвост. Одно было ясно: сбой Максимо страховка не покроет, у него на этот случай по контракту три дня в запасе.

По всей видимости, этот аргумент оказался решающим. Режиссер закричал: «Грим!» — и все сразу стали очень ласковы со мной. Ассистентка режиссера объяснила, что мне делать, дала листок со словами в этом эпизоде, Брюно отрепетировал их со мной, актрисы помогли раздеться и принялись осыпать льстивыми похвалами и ласкать, чтобы я был в форме, пока осветители переставляли прожекторы. Я уже так привык, что на меня никто не обращает внимания, что сейчас почти готов был расплакаться. Потом гримерша прогнала девушек и с суровой дотошностью принялась охаживать меня своей кисточкой. Я чувствовал себя цыпленком, которого обмазывают перед тем, как поставить в духовку. Единственной, кто не двинулся с места, была Талья, она лежала на постели и в ожидании продолжения съемок играла в геймбой, а когда наши взгляды встречались, мило мне улыбалась.

— У вас есть вид на жительство? — спросила меня помощница.

Это меня огорчило — значит, мой французский не так хорош, как я думал. Восемь лет упорных занятий, чтобы научиться говорить без акцента на родном языке отца: я думал, это поможет нам сблизиться. Но все обернулось самым большим провалом в моей жизни. Он виноградарь из Франшхока, неподалеку от Мыса. На этикетках производимого им вина «Шато-Мулина-Эстат» написано, что его семья родом из Бордо, но они эмигрировали еще в 1694 году, поэтому, когда на Салоне вин я подошел к нему и представился на французском, он не понял ни единого слова. Дома мать принялась утешать меня: он не виноват, а я, по крайней мере, выучил хоть один иностранный язык.

— К съемке готов, — заявила гримерша, закончив расчесывать мою растительность.

— Так что с видом на жительство? — снова спросила ассистентка. — С ним все в порядке?

— Да… думаю, да. Ну в общем, есть люди, которые этим занимаются…

— Это вам же нужно, — перебила она, разрывая обертку презерватива. — Мы единственная студия, которая заключает контракты и предоставляет расчетную ведомость, но если вы предпочитаете черный нал — никаких проблем.

Она натянула мне «Дюрекс комфорт» по самые яйца, объяснила роль. Основное я уже понял, наблюдая за съемками эпизода: я заходил в квартиру вместе с женой, заинтересованно все оглядывал, прикидывая, что нужно будет сделать, а потом обнаруживал хозяйку, зажатую, как в бутерброде, между двумя почтальонами, и теперь уже я стягивал трусики с девушки из агентства по недвижимости и платил ей комиссионные натурой. Немного удивленная помощница выслушала меня, похвалила за то, что я внимательно следил за событиями, но уточнила, что вовсе не обязательно все это изображать: меня будут брать только крупным планом, ведь я всего лишь запасной член.

— При монтаже он не состыкуется по длине, — предупредила ассистентка.

— Я начну снимать, когда он будет уже внутри, — успокоил ее оператор.

— Супер, — сказала она, чиркая что-то в сценарии. — Тогда можно будет смонтировать с Максимо в первой сцене.

— О да, гениально! — заскрежетал режиссер. — А презерватив? Я его потом сверху приклею что ли?!

— Ах ну да, точно, — устало вздохнула помощница и откусила от шоколадного батончика.

— Приготовиться! — закричал режиссер.

И я очутился в теле незнакомки, которая спросила, как меня зовут.

— Руа.

— Это уменьшительное от какого?

— Ни от какого.

Она немного поизвивалась подо мной, чтобы довести меня до кондиции к началу съемки. Нельзя сказать, что это было неприятно, но особого возбуждения я не испытывал, у меня стоял сам по себе. Наверное, из-за стеснения, стремления доказать, что я чувствую себя раскованно, не волнуюсь, не нервничаю, расслаблен и на меня можно положиться. На самом деле именно такого состояния раньше я всегда добивался перед выходом на поле. В голове звучал голос Чаки Натзулу, моего старого тренера из «Солт Ривер», — он в красках рассказывал о матчах, сидя в инвалидном кресле. Окружающие считали его старым маразматиком, который любит повыпендриваться, но именно он научил меня всему, когда я пришел к нему девятилетним пацаном. Три года под его руководством я учился концентрироваться, мысленно проигрывать ситуацию, нейтрализовывать других игроков, предугадывая развитие событий… «Ты сам все решаешь: за вратаря, защитников, товарищей по команде — и бьешь по воротам, в которые мысленно уже забил. Если засомневаешься, ничего не выйдет. Если веришь в свои силы, никто не сможет остановить твой мяч». За пятнадцать лет карьеры у Натзулу ни разу не было осечки, когда он готовил удар таким образом. В кейптаунском «Аяксе» у меня получалось три таких удара из пяти. Он говорил, что большего мне не достичь, потому что я белый, мне не хватает чувства несправедливости, неба в клеточку, воспоминаний о цепях, передававшихся на генетическом уровне из поколения в поколение, — всего того, что дает банту их магическую силу.

«Ты никогда не станешь настоящим черным, но ты можешь стать лучшим среди белых». И опять мне это пригодилось.

— Ты правда первый раз? — спросила Талья.

— Да.

— Я тоже.

Заметив, что я не очень-то ей поверил, она уточнила: в первый раз она будет сниматься с тем, у кого первый раз. Ее слова придали мне уверенности, и я спросил, нужно ли делать что-нибудь особенное.

— Нет, просто трахаешь меня, как обычно. Только не забывай, что мы это делаем не для себя, а чтобы возбуждались те, кто потом будет на нас смотреть. Поэтому ты себя сдерживай, а я подыграю. Сдвинься немного правее, я чуть приподниму ногу.

Она немного изменила нашу позу, чтобы та соответствовала полароидному снимку, который ей протянула ассистентка. Потом спросила, сколько времени я могу сдерживаться. Я ответил, что не засекал.

— Я помогу тебе.

Я впервые взглянул на нее. То есть посмотрел по-настоящему, не на какую-нибудь часть ее тела, не на грудь с темными сосками, длинные ноги или бритый лобок. Заглянул ей в глаза. Увидел решимость, затаенную ярость, доброту, лучики смеха в уголках глаз. Горькие складочки у рта выдавали опытность. Она уже многое пережила, многое повидала, многое поняла. Она казалась человеком без возраста, а между тем была еще совсем девчонкой.

— Тишина! — закричала ассистентка.

— Мотор! — скомандовал режиссер.

— Съемка, — ответил чей-то голос.

— Хлопушка!

— Двадцать четвертый эпизод, дубль два.

— Начали!

Я так и замер на месте. Она вопила, билась, извивалась, разошлась вконец, будто мы трахались уже минут двадцать. Я пытался предугадать развитие событий и при этом совсем забыл, что мы снимали продолжение эпизода и ее в предыдущей сцене уже как следует разогрели. От этих ее толчков и кружений все мои попытки сохранить хладнокровие сразу пошли прахом.

— Оттрахай меня, как шлюху, давай, сильней! Еще сильней! Не обязательно так дрыгаться, — процедила она сквозь зубы, — хлопай меня по ляжкам, когда я сжимаю их, так эффектнее. Теперь твой текст.

Пока оператор приближался к нам, я прошептал ей в волосы:

— Забыл…

— Делай как я… Стони.

Она выдала целую серию «ахов» и «охов», и я как мог ей подыгрывал, пытаясь стонать то громче, то тише. Возбудился еще сильнее, с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться, к тому же спину нестерпимо жгли осветительные приборы.

— Камера на задницу! — приказал режиссер.

Я непонимающе уставился на Талью. Она шепотом мне перевела:

— Я сверху. Смена ракурса: ты можешь попросить перерыв. Иначе он заставит нас снимать все единым планом, и тогда ты не выдержишь.

Я поблагодарил, но сказал, что все в порядке. «Хорошо», — ответила она. Мы перевернулись, глядя друг другу в глаза, чтобы получилось синхронно, не разъединиться и не задеть троицу по соседству. Сверху работала уже она, я собрался было воспользоваться передышкой, чтобы насладиться зрелищем, и зря. Она сразу это поняла и, не снижая темпа, расслабила мышцы. Закусив губы и стиснув зубы, я сосредоточился на желтых точках в ее глазах и дал по тормозам, а она ткнула пальцем мне под ребро. Как только я справился с собой, она снова сжала бедра, и понеслось.

— Раздвинь ей ягодицы, чтобы дырка была видна, — приказал режиссер, наблюдавший за картинкой по монитору.

Я подчинился, бросив взгляд в сторону оператора, присевшего на корточки у ножки кровати.

— Талья, ты поворачиваешь голову к камере и заводишь зрителей, типа: давай, трахни меня в задницу, не стесняйся, давай. Да, вот так, супер… Да что же он творит, он новости пришел послушать что ли? Убери башку из кадра, осел! Нам нужен только твой член, остальное оставь при себе!

Я положил голову на подушку, скорее смутившись, чем обидевшись на его замечание.

— А вообще у тебя здорово получается, суперкласс! — смягчился режиссер. — Можно подумать, ты только этим всю жизнь и занимался. Теперь давай, лижи ей сиськи. Люка, ты проходишь снизу, захватываешь язык и соски, но задницы из кадра не теряй, замечательно! Теперь давайте панораму, сделаем проход, чтобы зацепить Мелоди на четвереньках на заднем плане, гениально, держи член бодрей, пока снова не попадешь в кадр, как там его?

— Руа, — ответила Талья, ее рот не был занят.

— Руа, сейчас она сама все сделает. Она садится на тебя сверху, вот так, ты оставляешь титьки в покое и максимально вдавливаешь голову в подушку, пока она дрочит, ты — фоном.

Я проделал все, что он велел, тем временем оператор с камерой передвигался вдоль кровати, потом остановился прямо у меня над носом. Я оперся на пятки и попытался со всей силы вжаться в матрас. Затаил дыхание, боясь задеть камеру.

— По моей команде ты уходишь от Мелоди и наводишь фокус на клитор Тальи, фоном Руа. Поехали! Погоди. Ребята, да это просто ракурс века! Двигайся медленнее, Талья, чтобы мы побольше сняли.

Вот так все и продолжалось в разных позах, со всеми по очереди: я был зрителем, актером, инструментом, и в то же время мыслями я был где-то далеко. Я выпал из времени, больше не чувствовал ни усталости, ни судорог, ни удовольствия. Чем жарче становилось на площадке, тем лучше у меня получалось сохранять хладнокровие, наконец-то моя физическая форма, годы тренировок сгодились хоть на что-нибудь… Мне очень нравилось сниматься с этой девушкой, которая продолжала наставлять меня, подсказывая вполголоса, когда схитрить, когда ускориться, идти вперед или отступить, словно мы давным-давно работали вместе. Мы доставляли удовольствие зрителям, хотя сами удовольствия не получали, это-то мне и нравилось. Это и есть работа профессионалов, знающих свое дело, ценящих командный дух. На поле я уже ощущал подобный сплав энергии, а вот с женщиной — никогда. Мне только хотелось понять, связаны ли эти эмоции с Тальей или все оттого, что мы трахаемся прилюдно.

— Супер, ребятки, заканчиваем!

— Я больше не могу, — заводится Талья, — не могу больше терпеть… Давай! Давай! Давай!

Я уж было собрался последовать ее примеру, но она предупредительно шепнула мне на ухо:

— Не кончай, притворись: остался еще один план. Да-а-а-а! — вопит она, впиваясь ногтями мне в спину.

Я тоже начинаю кричать, правда, от боли, и делаю вид, что кончаю.

— Снято! Ну как, новенький, ты в порядке, порох еще остался? Отлично! Поправьте макияж. Талья, сейчас делаем крупный план, как ты у него сосешь.

— Воды, Флоранс. Спасибо, — бросает она стажерке, слезая с меня.

— Она будет отсасывать с презервативом? — саркастично замечает осветитель.

Режиссер метнул взгляд на Талью, та пожала плечами, сделала глоток «Виттеля» и оставила меня на попечение гримерши. Та сняла с меня презерватив и принялась пудрить.

— Нас в кадре не будет? — интересуется Брюно.

Режиссер качает головой. Помощница освобождает почтовую троицу, те разлепляются, Брюно дважды показывает мне большой палец, давая понять, что я молодчина и что он ждет меня в гримерке.

— По местам!

— Через десять минут заканчиваем, — предупреждает осветитель.

Талья обхватывает его губами, и теперь, без латексной защиты и ее советов вполголоса, мне куда труднее сдерживаться. Да еще этот нервирует — подбадривает нас, как болельщик на стадионе:

— Давай, тебе нравится, он кайфует, как же мощно он сейчас разрядится, да, вот так, сильней, давай! Руа, в самый последний момент ты его вынимаешь, и пусть брызнет ей прямо в лицо.

Смотрю, Талья нахмурилась, но темпа не сбавляет.

— Ты в порядке? — смущенно спрашиваю ее.

Она резко проводит языком вверх, словно хлыстом, и тихонько шепчет:

— Только не на волосы, — и снова обхватывает губами.

— Нестыковка, — сетует ассистентка.

— Хорошо, эякуляцию снимем завтра отдельно, — решает режиссер. — Руа, продержись до конца плана, и на сегодня хватит.

Я поднимаю глаза к потолку и одурело таращусь на прожекторы, стараясь думать о чем-нибудь другом, тогда как Талья ускоряется. Игра против «Нанта», мой первый и последний матч на французской земле, пьяные болельщики-фашисты устраивают мне овацию, как герою апартеида, внезапно появляются полицейские с дубинками, меня удаляют с поля…

— Снято!

Я сжимаю голову Тальи и яростно выстреливаю в нее — ненависть к мерзавцам, угробившим мечту моего детства, удесятеряет мои силы.

— На сегодня съемка окончена! — объявляет ассистентка. — Всем спасибо и до завтра. Начало в восемь.

Гаснут прожекторы, техники сматывают провода.

— Ему приходить завтра? — спрашивает Талья у режиссера.

— Сходи к продюсеру, — говорит он мне и уходит.

Ассистентка дает полотенце и показывает, где душ.

Проходя по коридору мимо гримерных, вижу открытую дверь с табличкой «Максимо Новалес» — это актер, которого я заменял. Наши взгляды встречаются в зеркале. На нем кашемировый пиджак, он неподвижно сидит в кресле, облокотившись на туалетный столик, подперев голову рукой. Его взгляд на секунду останавливается на мне, потом он отводит глаза и снова погружается в свое отражение. Сидит, ссутулившись, смотрит в никуда. Без грима видны морщины. Дружеский шлепок Брюно, идущего из душа, выводит меня из оцепенения.

— Ну что, дружбан мой просто зверь? — бросает он с торжествующим видом Талье, проходящей мимо в махровом халате. — А ведь так по виду и не скажешь, если честно…

Она обрывает его, ткнув пальцем в кадык:

— Не думай, что тебе удастся отыметь меня за пределами студии, уловил?

И запирается в своей гримерной.

— Клевая фигурка, но характер скверный, — комментирует Брюно. — Они такие, девушки с Востока: только звонкая монета их и заводит. Завтра постарайся, чтобы тебя поставили в паре с Мелоди, вот уж по-настоящему горячая девка и реально кайфует от того, чем занимается. Пойдем, дружище, ополоснись, и я отведу тебя к продюсеру, чтобы тебя не надули.

Через десять минут я подписал какую-то бумагу и вышел оттуда с конвертом в кармане.

— Скажи честно, срубал когда-нибудь столько за три часа работенки? — ликовал Брюно.

Я покачал головой. Столько я оставляю на чай официантам в ресторане.

— Мне пора сваливать, у меня кастинг у Пино Коладо. Представится случай, я тебя с ним познакомлю. Если хочешь здесь зацепиться, он король садомазо-гора[2], но торопиться не будем. Тебе лучше набраться опыта на такой милой славной студии, как эта. Пино берет только профи. Ты чем потом будешь заниматься? Приходи в тренажерный зал, улица Куаффар, 12, я тебе кое-какие приемы покажу. Данные у тебя есть, это факт, но нет техники, чтобы продержаться восемь часов. Настоящий трах, дружище, нужно отрабатывать на тренажерах. Заруби себе на носу: порноактер, достойный носить столь гордое звание, — не просто бабник, это настоящий атлет. Уловил?

Я смотрел ему вслед: он шел к выходу, по дороге обнимался со всеми, спрашивал про тех, кого сегодня не было на площадке, и просил поцеловать их от него. Так приятно видеть, как кто-то возвращается к жизни. И в то же время мне стало грустно.

Из гримерки вышла Талья: волосы собраны в пучок, вельветовые джинсы и серый свитер, плетеная сумка через плечо. Поравнявшись со мной, она остановилась. Мы стояли посреди коридора, и между нами впервые возникла неловкость. Особенно с моей стороны, ведь меня она уже видела одетым. Мимо нас прошли еще два актера. Я сморозил какую-то глупость:

— Очень мило, что ты пригласила меня на завтра.

При слове «пригласила» она улыбнулась. А может, при слове «мило».

— Пара-тройка советов тебе все же не помешает.

Я смиренно развел руками, всем своим видом давая понять, что открыт для критики.

— Можно прямо сейчас. Пойдем выпьем чего-нибудь?

Она возвращается, торопливо садится за столик, выключает мобильный, знаком просит официанта пошевеливаться со счетом. Я вытаскиваю деньги из кармана, напоминаю, что не ответил на ее вопрос.

— Какой вопрос?

— Как я попал на съемку…

Я набираю воздух в легкие, но она смотрит на часы и обрывает меня:

— Твой приятель Брюно сказал тебе: «Пойдем поглазеешь». Так все было?

Слова застревают у меня в горле, я смущенно киваю. А она вдруг вскакивает, выбегает на улицу и бросается к дороге. Свистит, люди оборачиваются. Останавливает такси, возвращается ко мне:

— Послушай, я тороплюсь, фотосессию перенесли, съемки начинаются раньше. Но я не хочу вот так бросать тебя. Поедешь со мной? Или у тебя есть планы?

Я сгребаю сдачу, встаю, криво улыбаясь. Последние несколько месяцев я все больше замыкаюсь в себе, а из нее энергия бьет ключом, я за ней с трудом поспеваю. Чтобы набить себе цену, говорю как можно более безучастно, что у меня были планы, но я могу их изменить.

И произношу очередную банальность: предоставим все случаю, до сих пор он нам вроде улыбался.

— Нет.

Ее лицо вдруг стало совершенно серьезным. Исчезли чувственность, нетерпение, напор. Эта серьезность придает ей сходство с побитым ребенком. Она кажется хрупкой, такой я ее еще не видел.

— Что нет?

— Это не случайно.

Она открывает дверцу, подталкивает меня внутрь, называет шоферу адрес и садится рядом со мной.

— Ты не случайно заменил Максимо.

— Правда? У него часто бывают проблемы?

— Нет у него никаких проблем. Ему пятьдесят семь, но он по-прежнему один из лучших в своем деле. Он получил три «Золотых пениса» на фестивале в Гамбурге. Вообще-то, это свинство с моей стороны. Но прежде всего я должна думать о себе.

В потоке фраз я пытаюсь уловить хоть какой-то смысл, чтобы понять, к чему она клонит. Когда на светофоре загорается красный, она берет мою руку и начинает загибать мне пальцы.

— Только никому об этом не говори, я нажала на точку О.

— На что нажала?

— Есть такая точка в акупунктуре. «О» значит «out». Надавливаешь между двумя позвонками, вот здесь, и за три секунды у парня пропадает эрекция.

Я сглотнул и поймал взгляд шофера, который таращился на нас в зеркало заднего вида.

— Зачем ты это сделала?

— А ты как думаешь?

Я смущенно отвожу глаза, чувствуя, как к горлу подступает ком.

— Ты… ты хочешь сказать, что, увидев меня, ты просто захотела заняться со мной любовью?

— Да. Я подумала, что у тебя член точно меньше, чем у него.

Я пытаюсь справиться с эмоциями, отвечаю ей в тон, что очень польщен.

— Имеешь право. У меня сейчас фотопробы для «Данон» на плоский живот, они для меня очень важны, а с ним я бы выдохлась. С тобой, по крайней мере, я расслабилась.

Она целует меня в щеку. Мы медленно продвигаемся в пробке. Она поправляет макияж, насвистывает песенки, которые звучат по радио. А я пытаюсь прийти в себя: трудно снова ощутить вкус к жизни, когда думал, что уже совсем спекся.

— У тебя почти нет акцента, — бросает Талья, хотя за последние пять минут я не проронил ни слова.

— У тебя тоже.

— Спасибо.

— Ты где-то училась французскому?

Она пожимает плечами.

— Думаешь, во Франции кого-то интересуют дипломы девушек с Востока?

Необыкновенная грусть сквозит в ее голосе. Грусть не оттого, что она стала такой, какая есть, а что ради этого пришлось пожертвовать всем остальным. Она смирилась с настоящим, оставив боль в прошлом. В противоположность мне. Это не означает, что у нас с ней есть будущее, но для начала и это неплохо.

— Значит, завтра снова увидимся? — уточняю я.

Она щелкает языком, убирает карандаш для век, закрывает пудреницу, бросает ее в сумку. Смотрит на меня исподлобья, на лице читается досада. Потом открывает рот, вздыхает и отворачивается.

— Послушай, — говорит она, не отрывая глаз от бумажки, приклеенной к стеклу на случай претензий со стороны клиента, — я тогда брякнула… Забудь…

— Почему?

Почти крик души. Пронзительный, срывающийся на «у», он вырвался сам по себе, и мне стало стыдно. Она повернулась и посмотрела на меня в упор, ее, как и меня, разозлила моя реакция.

— Чего ты хочешь? Заниматься тем же, что и твой приятель? Мечтаешь стать порнозвездой?

Я неуверенно пожимаю плечами. Чего я хочу, так это снова увидеть ее, но только чтоб она не думала, будто для меня она и ее профессия одно и то же. К тому же мне не нравится ее тон старшей сестры, читающей нотации.

— Ты не знаешь, что это за мир. То, что ты видел сегодня, — цветочки: режиссер, помешанный на своих планах, вежливые парни, хорошее освещение, чистенькие девушки, которые трахаются понарошку, типа «Я реализую свои фантазии, но сохранила свежесть», а ягодки — ты даже представить себе не можешь. Мерзкие телки, жесткое порно на экспорт, садо-скато, фистинг, ноги в заднице по щиколотку…

Таксист делает радио громче. Талья повышает голос:

— Знаешь, что такое квартет? Двойное проникновение в каждую дырку. Добавляешь рот, получается секстет, и будь счастлива, что нос свободен и можешь дышать. Таков сегодня рынок. Девки, которые не могут иначе зарабатывать на жизнь, должны не отставать, а мужики тащатся. Возьмем твоего друга Брюно, славного парня, еще немного, и ему пришлось бы бомжевать, а тут такие перемены — теперь ему платят за то, что он дрючит красивых баб, так он в конце каждого эпизода спасибо нам говорит. А знал бы ты, сколько таких, которые нас унижают, оскорбляют, бьют, рвут нам все внутри, насилуют на законном основании, нарочно заражают, чтобы отомстить за свою конченую жизнь? Тебе этого хочется?

Хотел бы я ей сказать, что в футболе тоже не все так уж распрекрасно, но мне куда больше хотелось завоевать ее доверие, чем жаловаться на свою судьбу.

— Чего ты ждешь от этой профессии, если только ты не хочешь выкарабкаться, как Брюно, или, может, у тебя IQ как у Максимо, двадцать восемь сантиметров?

— А ты?

Я старался задать вопрос как можно мягче, но в моем голосе все же прозвучал упрек. Или непонимание.

— А я ничего не жду. Я тут временно! Я не тешу себя надеждами, как все эти дуры, которые воображают, что, став известными в порнобизнесе, они потом сделают карьеру в нормальном кино. Этого не будет никогда, Руа, никогда! У нас на лбу всегда будет написано «порно», а если и пригласят на съемки, то только на те, от которых нормальные актрисы отказываются. Я себе отвела три года, чтобы скопить как можно больше денег, завести как можно больше знакомств и по-пробоваться везде, где только можно. А пока я вкалываю как ненормальная, учусь постоянно, чтобы быть приличной девушкой, иметь подобающий вид и достоинство. Через три года я подцеплю какого-нибудь старичка из высшего общества, мы с ним пойдем в мэрию — распишемся, я скрашу последние годы его жизни, устрою ему пышные похороны, а потом куплю дом, буду жить как хочу, спокойно, и видала я вас всех. Спокойно, понимаешь?

Последние слова она уже почти прокричала, и ее глаза затуманились слезами, точнее, это был лишь намек на слезы: две крохотные капельки блеснули и тотчас исчезли, как будто дворники очистили запотевшее стекло.

— Прости меня, — сухо сказала она. — Но меня бесят такие люди, как ты, которым ничего не надо.

— С чего ты взяла, что мне ничего не надо?

Она поправляет воротник, собирает растрепавшиеся волосы в хвостик, потом упирается локтями в колени, кладет голову на ладонь и с надеждой смотрит на меня.

— Ну тогда ты хорошо это скрываешь.

— Стараюсь.

И снова повисает тишина, словно знак восстановленного доверия.

— Вот так пробка, — замечает шофер.

— Ты не злишься на меня, Руа?

— Нет. Я просто немного беспокоюсь за тебя, вот и все.

— У меня все хорошо, — холодно говорит она. — Я сдаю анализ на СПИД раз в три недели, с этим все в порядке. А если сомневаюсь в парне, я ему выдаю, что родилась в тридцати километрах от Чернобыля, и тут уже он сам начинает требовать презерватив. В любом случае я выкуриваю по полторы пачки в день, ем мясо бешеных коров, генетически измененные овощи, дышу асбестом и гроблю себе мозги мобильником. Никто не может сказать, от чего именно помрет, так не лучше ли забить на это все, а?

Я ей отвечаю, что в отношении мобильных телефонов еще не известно, опасно ли ими пользоваться.

— Для призраков да. Между прочим, английские ученые недавно доказали, что в тех домах с привидениями, где пользуются мобильными, призраки появляются в два раза реже! Я выйду здесь, месье, иначе я вообще не доберусь. Чек, пожалуйста. Ты едешь дальше?

— Нет-нет.

Шофер выписывает квитанцию, а она тем временем снимает обувь и вытаскивает из сумки пару роликовых коньков.

— На самом деле, Руа, поступай как знаешь. Я с тобой славно провела время и не против трахнуться еще разок, но я хочу, чтобы между нами было что-то еще. Если нам суждено стать приятелями, лучше, чтобы у тебя была другая профессия. Футболист, например, мне очень нравится. Тренируйся, прояви себя, не знаю, стань хорошим игроком, если тебе это так нравится. У меня вот нет увлечения, в этом моя проблема. Я всегда мечтала только об одном — свалить. Вырваться оттуда. Учитывая то, откуда я, у меня был только один способ — тело. Спасибо, — говорит она, пряча чек в карман.

— Можно ваш автограф? Меня зовут Бернар.

Она вытаскивает из сумки фотографию и размашисто подписывает со множеством завитушек. Я выхожу из машины, открываю ей дверцу. В кармане звонит телефон. Опускаю туда руку, выключаю его. Мне нравится, что ее беспокоит исчезновение привидений, когда всех вокруг волнует изменение климата на Земле.

— До скорого, — говорит она, ступает в роликах на тротуар и начинает крутиться на месте.

— До завтра, — отвечаю я уверенно.

Она улыбается уголками губ и кивает.

— Как хочешь.

— Талья Стов — твое настоящее имя?

— Это сокращенно. Полное — Наталья Стовецкина.

Она топчется на месте, балансируя руками, хлопает в ладоши, явно что-то хочет сказать. Я спрашиваю: «Что-то еще?» Она цепляется за завязки моего костюма.

— Если бы мы уже не трахнулись, я бы тебя точно закадрила.

— То есть тебе не понравилось?

— Я не о сексе говорю, а о фантазии. Ты весь такой чистенький, ничего не хочешь менять в своей никудышной жизни и при этом замечательно себя чувствуешь… Как тебе удается сохранять такое спокойствие? Тебе ничего не надо, и ты даже не грустишь по этому поводу. Ты прям марсианин какой-то.

Я опускаю глаза. Очень жаль, что у меня такое маловыразительное лицо. Если, по ее словам, на нем не отражаются недовольство и печаль, уж и не знаю, что тогда на нем вообще написано. А может, она видит меня таким, каким я был раньше. Или — оптимистическое предположение — предвосхищает будущее. В конце концов, что мне мешает послать к черту систему, которая мной воспользовалась, выложить все в пятницу следователю, рассказать правду-матку журналистам или надавить на президента, шантажировать его, чтобы меня снова выпустили на поле и я бы доказал всем, что я лучший? Да, но если обо мне снова станут говорить в новостях и Талья по телевизору узнает, сколько на самом деле я зарабатываю, не представляю, как мне выпутываться потом из собственной лжи. И, по правде говоря, единственное, что сейчас важно, — это оставаться для нее марсианином.

— Ты умеешь играть в «Тривиал персьют»?

Я отвечаю «нет» — надо же хоть раз сказать ей правду.

— Я научу тебя. Приходи ко мне сегодня в девять, я приготовлю ужин. Если, конечно, у тебя нет невесты? — взмахнув ресницами, спросила она.

Я помотал головой, спросил ее адрес. Она написала его мне на ладони вместе с номером телефона. А потом кинулась петлять между застрявшими в пробке машинами, резко отталкиваясь от асфальта, отчего ее сумку болтало из стороны в сторону. Я пытался представить, что может быть между девушкой и парнем, которые познали любовь с ее изнанки, начав отношения с того, к чему они обычно приходят. Что нам теперь делать со временем, которое у других уходит на то, чтобы желать друг друга, мечтать и ждать? Уж и не знаю, выиграли мы время или потеряли.

Домой я вернулся в растрепанных чувствах. «Домой»… Пустой звук. То же самое, когда я говорю «мы» о команде. Дуплекс, четыреста квадратных метров в стиле «Прованс» с греческими колоннами и террасой, на последнем этаже охраняемого дома, откуда открывается вид на обрезанные деревья Булонского леса. Едва я прибыл в Париж, французский агент сразу привел меня сюда. Это была квартира Торкаццио, центрального защитника, которого из-за тендинита только что сбыли «Рапиду» в Бухарест. У него в гараже стоял «Феррари». Агент спросил, возьму ли я и его тоже. Торкаццио сидел, ссутулившись, на плетеном стуле, у него был такой разбитый вид, что я сказал «Беру». Все это вычтут из моей зарплаты. На мраморном столе мы поставили подписи на бумагах: согласно сделке мне переходил контрольный пакет акций компании, в чьей собственности находились дуплекс и автомобиль. Перед уходом Торкаццио, у которого глаза были на мокром месте, посоветовал мне особо на «Феррари» не гонять — он еще не прошел обкатку. Я успокоил его, улыбнувшись в ответ: ничего с ним не случится, у меня нет прав.

Я хожу из угла в угол по чужой квартире, в которой ничего не поменял. Даже детская — его жена ждала ребенка — осталась в прежнем состоянии: розовые обои с зелеными облаками, кроватка, манеж, миниатюрная мебель и система видеонаблюдения. Все это нагоняет на меня тоску, но было бы еще хуже, если бы я решил комнату переделать, — зачем мне это? Достаточно того, что я закрыл дверь на ключ, чтобы избежать лишних вопросов — их иногда задают случайные девушки, которые любят утром пройтись по квартире. А впрочем, вот уже несколько месяцев, как эта проблема отпала сама собой. Сначала, когда я только приехал, мне очень нравилось снимать фанаток клуба, которые так и липли ко мне, хотя дома на Мысе я слыл однолюбом. Но вскоре я потерял к этому интерес, к тому же после того, как меня перестали выпускать на поле, спрос на меня упал, и девушкам, которых видели со мной, перестали завидовать. Думаю, в конечном счете мне больше нравится доставлять удовольствие, чем получать его, так уж лучше доставлять его самому себе. Но после встречи с Тальей я уже ни в чем не уверен.

Странное дело, мне ее так не хватает, хотя мы расстались всего сорок минут назад. Я на нервах, возбужден, но это не имеет ничего общего с желанием или нетерпением. Возможно, я в таком состоянии потому, что понятия не имею, куда мы движемся, и так у меня еще ни с кем не начинались отношения. Вся эта роскошь давит на меня теперь еще больше. Никогда прежде моя собственная жизнь не казалась мне такой чужой. Я как будто неожиданно встретил землячку.

Пес просовывает голову в дверь гостиной, медленно подходит к дивану, на котором я лежу усталый и разбитый, осторожно нюхает мне ноги. Грустно иметь пса, который никогда не выходит встречать тебя у порога. Сначала он затаится минут на десять и только потом с трудом признает в тебе хозяина. А ведь это моя собака.

Ну то есть как «моя»… Скажем так, я ее выбрал. Единственное настоящее решение, которое я принял с тех пор, как оказался во Франции. Приютить таксу, которую чуть не разорвали питбули, и сделать все для ее спасения. В ответ мне бы хотелось немного доверия, которым, возможно, когда-нибудь он меня и удостоит. За четыре месяца раны зажили, а вот страх не прошел. Пес по-прежнему отказывается выходить из дома на улицу: он все еще боится других собак. Свои нужды справляет в лотке, как кот. Он, собственно, уже и не принадлежит к собачьей породе. Я стараюсь его переубедить, но в глубине души прекрасно его понимаю.

Переписываю с руки на бумажку адрес и телефон Тальи, прослушиваю автоответчик. Пресс-секретарь клуба сообщает, что я заменяю Кигау в понедельник вечером. Я ошарашен, просто не могу поверить. Беру пса на руки, тот вырывается. Последняя фраза убивает во мне надежду: это не матч, а дефиле. Они представляют коллекцию спортивной одежды одного из спонсоров в «Карусель дю Лувр»[3]. Двумя сообщениями позже узнаю, что Кигау смог освободиться, поэтому пресс-секретарь радостным голосом, словно это хорошая новость, сообщает, что я свободен.

Тогда, после матча против «Нанта», я раз двадцать просил его написать пресс-релиз, чтобы внести ясность, объяснить, что я жертва, а не зачинщик расистской заварухи на трибунах. Он сказал мне, что, конечно же, позаботится обо всем, но не пошевелил и пальцем. Я пожаловался агенту, но тот посоветовал мне залечь на дно, выждать, пока об инциденте забудут. Его послушать, так клуб в этом был так же заинтересован, как и я; только время идет, и теперь уже обо мне тоже забыли, а поскольку он представляет девять игроков в клубе, тот факт, что мне платят за то, что я ничего не делаю, его нисколько не смущает, даже наоборот: так у него больше времени, чтобы заниматься другими игроками. Когда я прошу его передать меня в другой, менее престижный клуб, где я мог бы хоть как-то быть полезен, он называет меня неблагодарным. Он так усердно доказывает, что не зря получает комиссионные с моей зарплаты, что обсуждать с ним это совершенно бессмысленно. В любом случае на ближайшие три года я принадлежу клубу, а с агентом мы подписали пожизненный договор. Вообще-то, делать это по закону он вроде права не имеет, но у меня самого из-за него не все в порядке с налогами и документами, поэтому он советует мне помалкивать, тратить бабки и наслаждаться жизнью. На интернет-сайте клуба я прочел, что у меня травма колена и я медленно иду на поправку. Когда на прошлой неделе делали фотографию в поддержку «Ресто дю Кер»[4], я притворился, что хромаю. Все подумали, что я хотел привлечь к себе внимание, а на самом деле я защищал свое человеческое достоинство.

Пока сам не почувствуешь, трудно понять, что значит быть мертвым грузом. Я мог накачиваться пивом по восемь часов в день, никому до этого не было дела. Исключительно ради себя самого я стараюсь держаться на плаву, слежу за своей формой. С тех пор как я стал нежелательной персоной на тренировках, время от времени играю с детворой в Ля-Курнев[5], в квартале Анри-Барбюс. Меня туда пригласил Самба, сын одной болельщицы, у которой я был как-то раз, когда мое имя еще что-то значило. Паренек с гордостью представил меня своим приятелям на следующее утро. Мы сыграли импровизированный матч: 11 против меня одного. И продолжаем встречаться до сих пор по выходным, несмотря на то что доступ в постель матери мне уже закрыт. Так я поддерживаю форму, а их это подстегивает. С того момента как я наладил их игру и мы стали устраивать матчи с ребятами из соседних районов, они, сами того не подозревая, научили меня тому, что изначально было моим слабым местом — командной игре. Вместо того чтобы забивать самому, чего всегда от меня требовали, я держался чуть позади и выдвигал мальчишек на передний план, раздавая им голевые пасы, подчищая огрехи… Не знаю, пригодится ли мне когда-нибудь этот опыт в первом дивизионе, но на грязном поле парижского пригорода, где царят такие же жестокие нравы, как и в тех местах, где прошло мое детство, я понял для себя одну важную вещь: тренируя других, сам становишься настоящим игроком.

Включаю телевизор, чтобы узнать, кто сегодня вошел в состав команды на игру против мадридского «Реала». Переключаю с «Евроспорта» на «Пате-Спорт», глянув между делом, что идет по «Инфоспорту». Сюжет о безработице в футболе: согласно последнему исследованию, сейчас более ста пятидесяти профессиональных игроков находятся в поисках клуба; скрытая камера в лаборатории по выявлению допинга; репортаж о поддельных европейских паспортах в Лиге чемпионов; интервью со специалистом по поводу резкого взлета котировок акций «Манчестер Юнайтед» на лондонской бирже…

Надеваю кроссовки и спускаюсь в метро. До встречи с Тальей еще два часа, которые нужно как-то убить; ну что ж, буду тем, кем она меня представляет.

Тренажерный зал на улице Куаффар оказался мрачным подвальным помещением с неоновыми лампами и зеркалами, в которых отражались гримасы кучки несчастных, изнемогающих под грохочущими блоками, штангами, станками для жима ногами. Брюно слезает с какой-то адской машины и спешит обнять меня. Он рад, что я решил всерьез взяться за работу. Его встреча прошла неудачно: оказывается, как и во всякой профессии, здесь тоже нужны связи, и женщина, проводившая отбор, даже не попросила его раздеться.

— Она сказала, что у меня слишком короткая фильмография. Конечно, если меня не будут снимать, вряд ли она увеличится! Согласен, я новичок в этой сфере, но, черт возьми, меня знают во всех парижских клубах — этой дуре стоило только справки навести! Разогрейся на гребле.

Закрепив ноги, сжав ягодицы, мы плечом к плечу тянем веревку водных лыж на подвижных сиденьях. Компьютер задает силу волн и встречных течений. Наматывая километр за километром, Брюно рассказывает мне о своей жизни. О счастливом детстве в Сарселе с родителями-алжирцами, которые успешно прижились во Франции, потому что привыкли к бедности еще в Алжире. Его сексуальность была заметна с детства. После школы они с приятелями подались в пожарные, чтобы чувствовать себя героями и вызывать восхищение у девушек. Страсть он познал с Жослин, дочкой инженера из «Мишлена». Два месяца спустя она попала под автобус. Глубокая кома: целый год все свое свободное время он проводил рядом, постоянно разговаривая с ней в надежде, что она «проснется». В итоге ее родители решили отключить жизнеобеспечение: его никто и слушать не стал, потому что они не были женаты, тогда он по собственному желанию стал приходить в палаты к больным, находящимся в коме, и говорить с ними. Пусть от его горя будет хоть какая-то польза… Но он мешал санитаркам, потому что постоянно путался у них под ногами, и в итоге ему запретили приходить в больницу. И тогда у него осталась только казарма, отвага и приятели. Пока однажды и этому не пришел конец: какой-то тип поджег свой дом, чтобы свести счеты с жизнью, и мешал пожарным тушить огонь. Чтобы спасти сопротивляющегося безумца, Брюно вырубил его, а сам бросился на поиски мяукающего в самом пекле кота, но в это время обрушился потолок. В итоге Брюно уволили за то, что он спас кота, а не человека. С того самого дня секс — единственное, к чему он не потерял интереса, с его помощью он пытался забыть о безработице, несправедливости и отчаянии. Ночи он проводил в свинг-клубе, куда каждый вечер приводил девушек, подцепленных накануне. Так он случайно и познакомился с профессиональной порноактрисой. Он показался ей интересным, и она записала его на кастинг.

— Так что, как видишь, — заключает он с важным видом, — никогда не стоит отчаиваться.

Мы «гребем» еще минут пятнадцать, потом переходим к серьезным вещам: от тренажера к тренажеру он подробно объясняет, какие мышцы и на каком снаряде мне стоит подкачать, чтобы выдерживать дистанцию, почти не уставая. Я все записываю на листок. После тренировки мы отправляемся в сауну и, приподняв себе яйца, он мне объясняет секрет порнопрофессионалов: все дело в лобково-копчиковой мышце.

— Это и есть тот самый сервотормоз. Так ты сдерживаешь выброс семени. Когда ты уже готов вот-вот выстрелить, тебе нужно всего лишь напрячь эту мышцу, чтобы остановить семяизвержение: вена пережимается, член остается твердым, а сперма отливает. Короче, техника волчка. Хорошо натренировавшись, ты можешь делать так, чтобы он поднимался и опускался без устали шесть часов подряд, ты при этом не устаешь, а в качестве премии получаешь всякий раз сухой мини-оргазм в тот момент, когда ты в очередной раз посылаешь лифт вниз. Еще один плюс: когда ты наконец разряжаешься, твой мочевой канал меньше устает, потому что ты его уже давно подготовил к приему спермы: это позволяет тебе быстрей восстановиться. Смотри.

Он показывает мне нужное движение, чтобы я научился напрягать ту самую мышцу. Подогнув ноги, втянув шею и скрючившись, он каждые три секунды одновременно сжимает ягодицы и поднимает плечи, словно чистит забившийся слив раковины.

— Можешь смеяться надо мной, но ты мне еще спасибо скажешь. Присоединишься к нам сегодня вечером? У Мелоди будет групповушка, девочки со съемок: сможешь потренироваться…

Как бы ненароком я спрашиваю, придет ли Талья.

— Талья там не бывает. На площадке ее могут отпользовать с десяток мужиков, но, если в баре какой-нибудь парень начнет к ней клеиться, предлагая за ночь в три раза больше, чем она зарабатывает за эпизод, она ему скажет, что она не шлюха. Девушка со странностями.

Под задницей, где-то в полотенце, у него начинает звонить мобильник. Он наклоняется, ищет телефон и ругается, что и пяти минут не могут его оставить в покое, отвечает и сразу же смягчается, похоже, это снова какой-то кастинг.

Я встаю, сделав вид, что не хочу его беспокоить, одеваюсь и выхожу на вечернюю улицу с чувством легкого беспокойства, причину которого понимаю, пройдя метров пятьсот-шестьсот и оказавшись под часами. Команда только что вышла на стадион в Мадриде. Если не удастся сыграть вничью, окажемся в подвале таблицы. Обычно в этот самый момент в день игры я все бросаю и собираюсь с мыслями. Впервые за последние девять месяцев мне на это наплевать.

Ее дом — единственное в этом закоулке здание с нормальными окнами и дверью. Остальные — бетонные блоки, окна которых скорее похожи на пробитые кувалдой и завешенные брезентом дыры.

В подъезде старые облупленные стены; на полу под почтовыми ящиками с портфелем под головой лежит мальчишка. Он оторвался от комикса и смотрит на меня, дотягивается ногой до кнопки выключателя и, не сводя с меня глаз, нажимает ее пяткой. Это очень толстый подросток лет десяти-двенадцати, в ярком тренировочном костюме в обтяжку. Я поблагодарил его за свет и спрашиваю, не знает ли он, на каком этаже живет мадемуазель Стов. Он быстро, как может, встает и, по-прежнему глядя на меня, отвечает: пятый этаж налево, они приятели, а его зовут Руди. Протягивает мне руку, я пожимаю ее и называю свое имя. Он с важным видом качает головой, добавляет, что рад знакомству. Этот короткий диалог порядком его утомил. Он медленно заваливается на прежнее место, чтобы отдышаться.

Я поднимаюсь по просевшей лестнице, стены разрисованы граффити, где-то играет рэп, слышны крики младенцев и ругань взрослых. Лестничные площадки служат мусоркой, складом для игрушек, детских колясок и велосипедов, пристегнутых к перилам. Между третьим и четвертым этажами какой-то старик в морском бушлате уступает мне дорогу. Я прислоняюсь к стене, из уважения к возрасту предлагаю ему пройти первым, однако тот не соглашается и пропускает меня, потому что я иду вверх, а он спускается. На следующем пролете я замечаю, что он, опершись на перила, продолжает смотреть мне вслед.

Я жму на кнопку звонка, который держится на скотче. Дверь открывает какая-то девушка с оголенным пупком и бычком в зубах, подозрительно косится на мой букет. Я извиняюсь перед ней, говорю, что, наверное, ошибся: я думал, что позвонил к Талье Стов.

К Талье Стов… и Аннук Риба, — отвечает она с вызовом. — Она что теперь, на дом работу берет? Достала. Ладно, заходи.

Поворачивается спиной и нетвердой походкой идет по коридору. Я закрываю дверь. Прихожая забита коробками. Болтается голая лампочка, из-за грязи рисунок на обоях уже невозможно разобрать, но пахнет свежим паркетным воском.

— Сюда, — говорит она, не оборачиваясь и шатаясь из стороны в сторону.

Я в нерешительности кладу букет на коробки.

— Тальи дома нет?

— Проходи, тебе говорю. Мы живем вместе.

Входит в комнату, затягивается косячком, предлагает его мне. Я говорю «Спасибо, не надо». Тогда она задирает кофту, почти полностью обнажая свою огромную грудь, и стоит руки в боки.

— Что ты об этом думаешь?

Я повторяю «Спасибо, не надо».

— Да ты за кого себя принимаешь? Какое мне дело до тебя, я о них спрашиваю.

Она подбородком указывает на десятки постеров с изображением грудей, развешанных рядами на стенах, на которых фломастером проставлены даты. Все плакаты похожи друг на друга, только размер грудей разный.

— На какие больше похожи? — не унимается она.

Я наугад тыкаю в тот, что над кроватью.

— Ну уж нет, блин, это же до рождения ребенка! Они у нее сейчас меньше, как у меня! У меня вот какие! — орет она, неожиданно топнув ногой, и начинает колотить по фотографии слева от зеркала. — Скажи же, черт!

— Ладно. Да, правда, если присмотреться… есть что-то.

Она хватает меня за воротник рубашки и тянет к себе.

— Правда! Врубаешься? Мне нужна правда!

Я отстраняюсь, прошу ее отпустить меня: мы незнакомы, разницы я не вижу, и вообще мне наплевать. С криком «Шлюха» она бросается на стену, дубасит кулаками по плакату прошлого месяца, а потом и вовсе принимается срывать картинки со стен. В ужасе я пячусь в коридор. Мне доводилось видеть подобные приступы ярости в детстве, когда мы ездили за город играть около аэропорта против зулусов из Гугулету[6], которые нюхали краску с содержанием свинца. Иногда мы специально мазали по воротам, чтобы избежать драки. Еще минуту назад человек вел себя нормально и приветливо и вдруг в одно мгновение совершенно терял рассудок из-за какого-нибудь пустяка. Чаще всего нам удавалось вовремя смыться, и все удары ножом доставались мячу.

В замке поворачивается ключ, дверь открывается, ударяясь о стену. Входит Талья с пакетом, из которого торчат пучки сельдерея, обнаруживает мои цветы, ногой захлопывает дверь, нервно вздыхая. Я иду ей навстречу, извиняясь за то, что пришел раньше. Она сует мне в руки сумку с овощами и устремляется в комнату, откуда все еще доносятся ругательства и рыдания.

— Ты почему не у матери?

— Если хочешь знать, какой-то парень бросился под поезд в метро!

— Ты когда-нибудь оставишь меня в покое наконец?

— Он сказал, что у меня такая же грудь, как у Софи до родов!

— Надеюсь, ты не взялась за старое? Снова мешаешь экстази с «Ред Буллом»?

— Клево: я косячком заполировала, и хоть бы что…

— Да черт тебя дери, я тебя прибью, идиотка!

— Отпусти меня!

Три звонкие пощечины, и крики стихают. Появляется Талья, на спине она тащит всхлипывающую девушку. Я предлагаю свою помощь.

— И что же ты думаешь я делаю, когда тебя нет рядом?

Она проходит по коридору, открывает дверь плечом соседки и закрывает ее за собой. Я отношу сумку с провизией на кухню и, чтобы чем-нибудь заняться, начинаю доставать содержимое. Кроме сельдерея она купила помидоры, огурцы, двенадцать йогуртов, перец и кусок мяса, из-за которого все перемазано кровью. Пытаюсь понять, что из всего этого можно приготовить. Может, какое-нибудь украинское блюдо.

В тазу между пачкой ваты и бутылкой со спиртом лежит старая развалившаяся книга — словарь «Ларусс. Правила этикета». Серые стены украшены открытками с видами пляжей и надписью «Сен-Жан Мыс Ферра».

За стеной спускают воду в унитазе, заглушая звук рвоты. Эстафету подхватывает душ — трубы грохочут у меня над головой. Открываю холодильник, чтобы положить продукты. Кроме пары кусочков сыра, бутылки «Рикара» и молотка в нем ничего нет. Поскольку там теплее, чем снаружи, я захлопываю дверцу и складываю продукты обратно в сумку. Над раковиной, забитой посудой, висят ярко-желтые клеёнчатые шторы. Вид из окна жутковатый: подъемные краны и сортировочная станция. Железнодорожные пути тянутся, переплетаясь, до горизонта. С кальсон, свисающих с верхнего этажа, на подоконник мелким дождиком капает вода. Теперь я понимаю, зачем такие шторы.

— Налей себе чего-нибудь, — кричит Талья из ванной.

— Да ладно, время есть.

— Поставь какой-нибудь диск там, в гостиной.

То, что она называет гостиной, скорее похоже на склад размером три на пять метров, отгороженный китайской занавеской, куда уместились книжный шкаф, телевизор, небольшая стереосистема, три садовых кресла и какой-то пожелтевший цветок в горшке. Стены неравномерно покрыты красными пятнами: то ли абстрактное искусство, то ли йогуртом кидались. Включаю диск. Из колонок рвется техно-рэп.

— Выключи, это ее. Возьми в зеленом ящике.

В зеленом ящике опера, сладкое латино и весь Жорж Брассанс. Смотрю на его добродушное лицо с седыми усами, усталую улыбку умудренного жизнью человека. В руках он держит сиамскую кошку и словно что-то шепчет ей на ухо. Я улыбаюсь ему в ответ, ищу «Песню про жителя Оверни», один из моих первых уроков французского. Диск сломан пополам. Открываю другие коробочки: везде то же самое. Вероятно, дело рук соседки во время очередного приступа. Складываю все обратно в коробку. Любопытства ради заглядываю в розовый ящик с надписью «Аннук Риба». Все целехонькие. Талья, наверное, еще не в курсе.

Шум воды прекращается.

— Руа, тебя не затруднит принести мне полотенце? Третья коробка справа, в стопке, на которой лежат твои цветы. Кстати, спасибо. Как они называются?

— Протеи. Они растут в моей стране.

— Я очень тронута.

Когда я вхожу в ванную, Талья руками растирает плечи Аннук Риба, сидящей на полу в душе. Ее спина напоминает железнодорожные пути, которые видны из окна кухни.

— Не волнуйся, она больше не кусается, — говорит Талья, заворачивая ее в полотенце. — Подай мне «Лексомил» там, на умывальнике. И стакан воды.

Она заставляет ее проглотить таблетку, садится на корточки, поднимает за правую ногу и левую руку и относит в комнату вялое покорное тело. Я и представить себе не мог, что она такая сильная. Ее умение распределить вес, точные и просчитанные движения, как у опытного грузчика, не имеют ничего общего с той акробатической грацией, которую я наблюдал, занимаясь с ней любовью.

— Так нам будет спокойней, — говорит она, укладывая девушку.

— Ну как, они возьмут меня? — бормочет Аннук Риба.

— Конечно, возьмут, — успокаивает ее Талья строгим голосом. — Как же они обойдутся без тебя?

— Не злись на меня… Я стараюсь, ты знаешь.

— Знаю.

— Я позвонила по поводу холодильника… А еще старик принес тебе книжку… Я ее продезинфицировала.

— Давай засыпай.

Она поправляет одеяло, легонько подталкивает меня к выходу и закрывает за нами дверь. Мы идем по коридору на кухню, там она падает на стул.

— Ты не представляешь, как меня достало тянуть эту лямку. Вначале был простой расчет — везет мне на такие дела… Когда я с ней познакомилась, она хорошо зарабатывала. Она была ногами Умы Турман в рекламе «Ланком»… Я подумала: манекенщица по частям — вот работа для меня.

— По частям?

— Появилась надежда: ведь она, как и я, начинала с порно, вот я и подружилась с ней, чтобы она вывела меня на нужных людей, но потом она стала дурить. Заявила журналистам: «Ноги Умы Турман — это я». Думала, что так получит новые роли. А ведь по контракту ей полагалось помалкивать. Так она поставила крест на своей карьере, но до сих пор отказывается признать это. Вбила себе в голову, что у нее грудь как у той дурехи, которая не хочет больше сниматься голой, с тех пор как стала матерью. Результат ты видел на стенах в комнате. Ума не приложу, что делать. Она профукала все бабки на протезы: говорит, что размер все время не тот. Плюс вот уже полгода я плачу за квартиру одна. Придется ее выгнать, но боюсь, что она пойдет вразнос. Как мне все это надоело, Руа, ну вечно я попадаю, не могу я себе позволить такую роскошь — быть доброй, блин! Я ведь просто хотела увести у нее пару-тройку контрактов!

Она открывает холодильник, протягивает мне бутылку. Я спрашиваю, удалось ли ей заполучить хоть что-нибудь. Она пожимает плечами.

— Я значусь в каталоге. Мое тело поделено на части, я есть в разделах: ягодицы, живот и ногти — вот все, что они оставили от меня. Пока только живот пригодился для «Данон». Ты, наверное, видел по телеку: йогурт с волокнами, облегчающий пищеварение. Там еще такие синие стрелки вращаются вокруг пупка, так вот это я. Сегодня была на кастинге на новую кампанию «Актимель», но этого хватает только на квартиру, и все. А цель — зарабатывать на жизнь не трахаясь.

— А стать обычной манекенщицей, как ты хотела вначале?

Она качает головой.

— Тем, кто снимается в порно, мода и известные марки не светят. Теперь ты можешь существовать только по частям.

Ее покорность судьбе пробуждает во мне нежность. Ее вычеркнули из числа нормальных людей, и она, как и я, смирилась с этим.

— Нет, у меня большие надежды на интернет: онлайн наедине с пользователем сети, который сидит себе в своей конуре и с помощью клавиатуры двигает вебкамеру, — вот моя мечта. Хотя… я далеко не единственная, кто строит такие планы.

— А если заняться чем-нибудь совершенно другим?..

— Чем?

Я неопределенно пожимаю плечами.

— Единственное, что меня устраивает в порнографии, — то, что я выставляю себя напоказ. Это лучший способ защиты. Спрятаться за телом. Незнакомые люди дрочат, глядя на меня, а потом переключают канал, меня это устраивает.

Она берет у меня бутылку «Рикара», извиняется за отсутствие льда: Аннук Риба разнесла холодильник, пытаясь убрать лед молотком.

— Прости, что я такая нервная, мне хотелось, чтобы мы с тобой провели приятный вечер, а тут…

Мне нестерпимо захотелось ее поцеловать. Она отворачивается, делает глоток, ставит бутылку и начинает расхаживать по кухне, недовольно посматривая на горы грязной посуды.

— Моя первая съемка, — говорит она, показывая на открытки с видами пляжей. — «Распутницы», софт для Мб. Я тогда думала, что во Франции все порно такое: загораешь голышом, а парни вокруг тебя лясы точат.

В животе у меня заурчало. Я спросил, что будем делать с овощами.

— Мне лень, — отвечает она. — Да и лучше воздержаться: завтра у меня анал. Ты есть хочешь?

— Да нет.

— Есть плавленые сырки и конфеты «Кволити стрит». Это то, чем я в основном питаюсь во время съемок. Слушай, — встрепенулась она, и в ее голосе послышались озорные детские нотки, — сыграем в «Тривиал Персьют»? Только так я могу расслабиться. Я научу тебя. Вот увидишь, это совсем не сложно.

Мы уселись на ковер в гостиной с игрой, бутылкой пастиса, ломтиками сыра с улыбающимися коровами на обертке и английскими конфетами.

— Возьми желтую коробку: это детские вопросы. Другие слишком трудные. Для меня по крайней мере.

И мы стали играть: задавать друг другу каверзные вопросы, бросая кубик после каждого правильного ответа. Я узнавал кучу всего нового, но мне это было по барабану. Важно, что с ее лица начала уходить напряженность. От вопроса к вопросу она как будто молодела. Мы снова почувствовали себя детьми, которыми оставались в глубине души, скрывая это от всех и от самих себя, потому что все, что нам довелось пережить во Франции, было не для нас, а значит, не считалось. Здесь нам пришлось отказаться от своей мечты, мы шли чужими дорогами, сбившись с правильного пути. И сейчас мы зашли в тупик, но так будет не всегда. Мы берегли и хранили себя для будущего. Мне вдруг так захотелось поверить в это.

— Рыбак из галльской деревни?

— Ордральфабетикс[7], — отвечает она.

— Браво.

— Я не заслуживаю похвалы: мне уже попадался этот вопрос с Руди. Мальчишкой, который живет по соседству. Ты его видел внизу. Ты ему понравился.

— И часто он вот так лежит у входа?

— Когда к его матери кто-нибудь приходит. Обычно я зову его к себе, но сейчас у меня у самой гость.

Повисла неловкость. Она бросила кубик и вытащила другую карточку, продолжая шепотом рассказывать:

— Ты знаешь, он славный парнишка и очень силен по части французского. Я уверена, он пробьется. И мать с ним хорошо обращается. Все дело в отце. Они надеялись, что, когда он свалит, все наладится, но ничего не изменилось. А с ожирением ничего не поделаешь — это у них, видимо, наследственное. Какой футболист, чемпион мира 98-го года, стал лицом «Макдоналдса»? Легкий вопрос для тебя.

— Не знаю.

— Руди точно угадал бы. Ну напрягись хоть немного!

Она обыграла меня за двадцать минут. На секунду воцарилась тишина, мы просто сидели. Весь ковер вокруг нас был усеян разноцветными обертками. С этими «Кволити стрит» у нас проблема: из двенадцати видов нам нравятся только четыре, причем одни и те же; их мы и смели, а коробка все равно кажется полной, хотя есть нам больше нечего. Ее любимые конфеты — из горького шоколада с жидкой карамелью и фундуком внутри, овальные в фиолетовой обертке. Она ест их, как оливки, выплевывая орешки. Говорит, что они все только портят. Чтобы почувствовать себя нужным, я съел их.

— Хочешь, оставайся спать у нас.

Я вспомнил о собаке: лоток чистый, корм у нее есть. И согласился, поглаживая ее ногу. Она отодвинулась.

— Я сказала — спать.

— Почему?

— У тебя завтра съемки в восемь утра, и это будет не софт.

Я вздыхаю, пытаясь изобразить из себя жертву, качаю головой, получается довольно неплохо, даже самому становится смешно. А ей нет. Она сидит не двигаясь. Глубоко вздохнув, закусывает губу и, уставившись на свои коленки, неожиданно спрашивает меня серьезным и даже каким-то напряженным голосом:

— Когда ты был на мне, вначале… ты пристально смотрел мне в глаза. Что ты видел?

— Видел?

— Пару раз парни говорили мне, что, вглядываясь в мои глаза, чтобы дольше продержаться, они что-то видели. Они не могли объяснить, что именно. Знаешь, когда долго смотришь на облако и в какой-то момент начинает казаться, что видишь лошадь или лицо… А ты… Что ты видел?

В ее голосе слышалась неподдельная тоска. Можно было подумать, для нее это очень важно, будто она что-то потеряла и надеется, что я помогу ей это найти. Я закрыл глаза, пытаясь вспомнить свои ощущения.

— Это… желтые точки, они двигаются, а потом замирают, и получается картинка…

— Какая картинка?

— Линия. Скорее даже две линии, что-то вроде перспективы…

— Ты видел это! — воскликнула она, схватив меня за запястье. — Теперь давай опиши мне картинку поподробнее!

— Это что-то… похожее на взлетную полосу.

— Да нет же, — сказала она нетерпеливо, потянув меня за руку. — Это аллея.

Я открыл глаза.

— Аллея?

Она вскакивает, бежит за сигаретой к книжному шкафу, жадно затягивается и поворачивается ко мне — глаза горят.

— Это аллея. На входе маленькая белая калитка, а в конце она круто поворачивает. Платаны. В этом я уверена. Огромные, стоят близко-близко друг к другу, кроны смыкаются в вышине над дорожкой, посыпанной мелкой галькой, сквозь которую проросли трава и мох. Это моя аллея. Моя картинка, мое убежище. Всякий раз когда приходится терпеть какую-нибудь мерзость на съемках, когда мне хочется уйти от реальности, я прячусь там, и у меня получается! Клянусь, получается… Ты сам видел. Я сбежала туда тогда, на площадке, потому что у меня ноги свело судорогой, когда ты приподнял их. Не хотела останавливать съемки.

Я смотрю на нее и не верю. Она меняется на глазах: сначала просто говорит, потом начинает жестикулировать, в голосе и неподвижном взгляде появляется что-то, чего я раньше не замечал. Даже в тишине, которая снова воцарилась между нами, чувствуется что-то новое.

— Но что это? Что именно? Сон, видение?

— Всегда одно и то же: я открываю калитку, прохожу по аллее метров пятьдесят, но чем дальше я иду, тем длинней она становится… И чем трудней и унизительней то, что происходит со мной на площадке, тем длинней аллея и тем отчетливее чувство, что я дома… А в конце я останавливаюсь. Я ни разу еще не доходила до поворота. Не знаю, как выглядит дом. Но он мой, я уверена. Однажды он станет моим. Это единственное, чего я хочу в жизни.

Она тушит сигарету, цепляет ногой карамельку, подкидывает и ловит рукой.

— А может, он существует не в этой жизни. Может, это дом, который ждет меня по ту сторону. Я приближаюсь к нему, когда смерть дышит мне в лицо: на работе, где СПИД и все такое. Меня это не смущает. Если этому суждено случиться только в мире ином, тоже неплохо. Важно одно: когда-нибудь я обрету его. Пошли.

Она ведет меня на кухню, достает со дна коробки из-под печенья ключ, и мы идем к ней в спальню. Она закрывает дверь на два оборота, раздевается за три секунды, как будто одна. Я следую ее примеру и заползаю к ней под одеяло. Почти болезненное ощущение счастья — лежать в постели у нее дома, вдыхать ее запах. Я целую ей грудь, провожу языком по животу, она останавливает меня.

— Ты не хочешь, чтобы я ласкал тебя?

Она отрицательно качает головой.

— Чего ты хочешь?

Она притягивает меня к себе и смотрит в глаза.

— Ты же понимаешь, что дело не в тебе. Я не могу все валить в одну кучу. Больше не могу. Чтобы я возбудилась, мне нужно услышать «Мотор!».

Я поцеловал ее в шею и улыбнулся, очень нежно, так, словно ничего не слышал, словно был занят изучением ее тела.

— Мне очень нравится твой запах.

— «Мон-Сен-Мишель», янтарный гель для душа. Нашла три года назад в одной каюте. Я была просто в шоке. Это моя первая маленькая частичка Франции. Единственный раз в жизни, когда я что-то украла.

— В какой каюте? Ты имеешь в виду в кабинке на пляже?

Она хмурит брови.

— На корабле. Я служила на флоте.

Я приподнимаюсь на локте.

— На боевом корабле?

Она пожимает плечами.

— На торговом. Я убирала каюты на грузовом судне. Расскажу как-нибудь в другой раз. Спи.

Она погасила свет, повернулась ко мне спиной. Я лизнул ей затылок, легонько потерся об нее, подбираясь пальцами к лобку. Она сжала бедра. Рука застряла, я шепнул:

— Мотор!

— Не смешно. Я чувствую себя очень одинокой, понимаешь. Все люди занимаются любовью, чтобы расслабиться, забыть о заботах, о работе. А для меня любовь — работа, чем мне от нее отвлечься?

Я прижался к ней, возбудившись от одного нежного прикосновения к бедрам. Такое со мной было всего лишь раз, в пятнадцать лет с первой подружкой. И мы заснули, словно решили быть благоразумными, пока не повзрослеем, как будто у нас все еще впереди.

Два кофе, три пересадки в метро, и мы добрались до съемочной площадки. Вошли, держась за руки. Брюно, отжимавшийся в своей гримерке, так и подскочил, спросил в форме ли я, предполагая, очевидно, что я всю ночь репетировал роль. Девушки пили кофе, греясь у электрического радиатора. Подошла помощница режиссера, чтобы представить мне тех, с кем я сегодня буду сниматься. Я смущенно покосился на Талью, она жестом — а что делать? — дала понять, что эксклюзивности требовать не станет.

Я чмокнул Мелоди, брюнетку с хвостиками, с которой приходил вчера смотреть квартиру. Она сказала, что рада знакомству. Грудь, ягодицы, бедра и лицо — она себе все поменяла, кроме голоса, но ее все равно дублировали из-за ее сильного южного акцента, уточнила Талья. Сегодня она явилась со своей мамашей, которая приехала с Пиренеев и теперь с гордостью взирала на дочь. Эта приятная полноватая дама принесла для всех круассаны.

Пожимая руку Светлане, я старался не смотреть на нее. Эта надутая барби, которой Брюно вчера приносил посылку, стояла уже голая, готовая к съемке. Всего за три остановки, пока мы ехали в метро, Талья разнесла ее в пух и прах. Они повздорили из-за парня, с которым вместе снимались в одной сцене: Светлана встречалась с ним после съемок, и ей все время казалось, что его хотят у нее увести. Однако у меня возникло ощущение, что украинка Талья терпеть не могла Светлану главным образом потому, что та была белоруской. Мне, как уроженцу ЮАР, такое проявление расизма между двумя блондинками казалось, мягко говоря, странным.

Удерживая мою руку, Светлана улыбнулась и, вызывающе выгнувшись, произнесла:

— Я хотела, чтобы поладить.

Я молчал, не зная, что ей ответить.

— «Чтобы мы поладили», — поправила ее Талья и, взяв меня за руку, повела в сторону азиатки, у которой все тело было в пирсинге.

— Они милые, — сказал я без особых эмоций.

— Изис де Сез, интеллектуалка хард-порно. Окончила факультет социологии и пишет диссертацию на тему «Неизъяснимое в непристойном».

Сначала я подумал, что Талья издевается и поэтому говорит шепотом, но потом понял, что она это делает из уважения.

— Познакомься, это наш новенький — Руа. Он очень хорош.

Азиатка обратила в мою сторону потухший взор, выгнутые дугой брови и плотно сжатые губы. На нее надевали садомазохистскую упряжь из черной кожи и накладной член на ремне, и я ощутил беспокойство при мысли, а не для меня ли это готовится. Я спросил у ассистентки, можно ли почитать сценарий. Она ответила, что в этом нет надобности: режиссер переписал сцену и сам все объяснит.

Вернулся Брюно в своем костюме почтальона. Рассказал мне про ночную групповуху, закончившуюся на заре в бассейне продюсера, и сегодня утром его дружок на щели не смотрит: день будет тяжелый. Потом, зевнув, добавил:

— Заметь, «Тривиал» тоже порядочно утомляет.

У меня пропал дар речи. Разочарование, обида. Я был настолько уверен, что я первый, кого Талья так близко подпустила к себе… Забавно, мы порой очень странно реагируем, когда начинаем кем-то дорожить. Меня нисколько не смущало, что Брюно имел ее во всех существующих позах, но при мысли, что они, поджав ноги, сидят у коробки с желтыми карточками вопросов, меня обуяла ревность.

Со стороны гримерных послышались крик и звуки ударов, мы кинулись туда. Талья била Светлану о стену и сыпала проклятьями. Я еще ни разу не слышал, как она говорит на родном языке, и теперь с трудом узнавал ее: она была совершенно не похожа на себя. Жестокая воительница, чья ярость рождала нескончаемый поток отвратительной брани, вырывающийся из ее гортани. Ассистентка разняла их, и, пока она делала Талье предупреждение, гримерша стала приводить обеих в порядок. Показывая на меня пальцем, Светлана лепетала на своем ломаном французском, что после обеда у нас будет сцена втроем и ей разборки не нужны. Талья ответила, что если она еще раз услышит гадости в мой адрес, то заставит ее сожрать собственный силикон. Я не стал уточнять, что именно та сказала. Мысль выступить посредником между врагами не слишком меня вдохновляла, но, с другой стороны, я почувствовал себя польщенным, когда ассистентка, отозвав меня в сторону, сказала, что рассчитывает на мою дипломатичность. Приятно внушать людям доверие: от этого отношения становятся проще.

Тут подошел режиссер с намотанным на шею шарфом — должно быть, простудился в бассейне. Сунув в нос ингалятор, он откинул голову назад и вдохнул. Потом обратился к Талье с вопросом, что она здесь делает.

— Брось свой «Викс» и возвращайся к коксу, — посоветовала та ему. — Я в 25-м в 8 часов.

— А расписание, которое тебе послали факсом вчера вечером, ты что, не видела? Синоптики сказали, будет солнце: я снимаю повторный дубль 17-го на террасе, а 25-й будет потом.

— Вы прекрасно знаете, что у меня не работает факс! — закричала Талья. — Не могли позвонить?

— Время начала съемки 25-го в два часа, — холодно ответила ей ассистентка. — То же самое для Руа.

— Ну вообще-то, — загадочно шепнул ей режиссер, — если ты настаиваешь на участии в 17-м…

— Задарма? — зашлась от смеха ассистентка. — Размечтался.

Талья развернулась, увлекая меня за собой под дружный смех девушек, и мы оказались на улице Клиши под таким беззаботным голубым небом, что прохожие и думать забыли о плохом настроении.

— Как меня достали эти халявщики. Вот как с этим бороться? — сердито пробормотала она, толкая дверь небольшого магазинчика. — У меня пробы на «Актимель» в семь вечера: мне туда ни за что не успеть! И что я теперь должна делать все это время?

Она взяла с витрины журнал с телепрограммой, достала упаковку пива из холодильника, вытащила одну бутылку и протянула ее кассирше, но та сказала, что так нельзя, только все шесть сразу.

— Для начала изучи получше законы собственной страны, если не хочешь потерять работу, — ответила Талья, листая программу. — Принудительная продажа: если я подам в суд на твоего хозяина, тебе мало не покажется. Скажи-ка, Руа, у тебя есть кабельное телевидение?

Я автоматически ответил «да», а сам, не отрываясь, следил за тем, как продавщица мучила кассовый аппарат, пытаясь поделить стоимость упаковки на шесть и пробить стоимость одной бутылки.

— Отлично! Через час будет одна интересная передачка, а у меня только пять каналов. Идем к тебе?

Она так радостно это сказала, что у меня не хватило ни храбрости, ни малодушия придумать какую-нибудь отговорку. Я сказал, пойдем, только это не моя квартира: я живу у приятеля, пока он гостит на родине, и мне стыдно ее показывать — у него там такой бардак…

— Так иди первым и прибери. А я пока куплю нам что-нибудь вкусненькое на завтрак и приду. Давай говори адрес. Если, конечно, ты не против, — продолжила она, видя, что я не реагирую. — Ты не хочешь, чтобы я пришла, или не доверяешь мне?

Я назвал улицу, номер дома, код, чтобы открыть ограду, букву на домофоне и этаж. Она все записала, чмокнула меня в нос, сказала, клево, что все утро в нашем распоряжении, и что меня ждет сюрприз. Кассирша посмотрела ей вслед и, показывая мне на бутылку, злобно процедила:

— 0,39 евро!

Я сказал ей «Забудьте о пиве» и вместо этого купил десять коробок «Кволити стрит».

Не знаю, что меня подстегивало больше: угроза, что раскроется обман, или мысль о том, что мне придется притворяться в собственном доме, но я с неподдельным азартом принялся вытаскивать из шкафов и разбрасывать по квартире заботливо разложенные домработницей вещи, скинул в раковину чистую посуду и от души полил ее кетчупом — короче, попытался создать тот самый кавардак, о котором говорил. Приятно было вдохнуть немного жизни в эту квартиру Приятно готовить дом к приему гостя.

Пес просунул мордочку в гостиную, наблюдая, как я в художественном беспорядке раскидываю перед телевизором подушки с дивана. Я спрятал свои письма, фотографии, выписки со счетов, три раза обошел квартиру, проверяя, не осталось ли каких-либо улик, которые могут меня разоблачить, прикидывая, царит ли здесь дух настоящего скваттера. Затрещал домофон, на экране возникла Талья. Нажимаю на кнопку, а у самого бешено стучит сердце. Двадцать секунд от решетки до лифта, сорок — чтобы подняться на седьмой этаж. В последний раз окидываю все взглядом и открываю дверь.

— Класс, — говорит она, проходя в переднюю с колоннами и фонтаном. — А твой дружок женат?

— Еще как! — импровизирую я. — Но все деньги у жены, а он законченный гомик.

— То есть мне можно не суетиться? — комментирует она с усмешкой, вручая мне сумки.

Она купила пару десятков круассанов, кекс, джемы всех цветов, фруктовые соки, русский чай и бутылку вина, которую и извлекает из пакета с загадочным видом. Читаю: «Гамильтон Рассел», шардоне из бухты Уокер, мыс Доброй Надежды. Видя, что я остолбенел, она улыбается. Для меня это лучшее вино ЮАР, даже у моего отца такого нет.

— Как ты узнала?

— Я купила самое дорогое. Сначала мерсо, последний штрих — сотерн, правильно?

Я утвердительно киваю. Она продолжает:

— Я всегда спрашиваю у сомелье: веду картотеку — на будущее, когда у меня будет свой погреб.

Она осматривается, открывает по очереди три двери в комнаты.

— Дизайн никудышный, — делает вывод, входя в гостиную. — Извини, что напоминаю, но уже без пятнадцати.

Она усаживается на разбросанные по полу подушки, управляется с пультом так, словно знает его как свои пять пальцев. Я застываю на пороге с бутылкой в руке, наблюдая за ней: с одной стороны, невозможно поверить в реальность происходящего, а с другой — все кажется до боли знакомым, как будто мы только что сняли эту квартиру, но давно уже живем вместе. Пес ползком проскальзывает в комнату и прячется за двойными занавесками.

Оставляю ее одну, пока она щелкает каналы, иду открывать вино и заваривать чай. Когда я возвращаюсь с подносом, она смотрит какой-то клип по музыкальному каналу. Пес свернулся калачиком на подушках рядом с ней и позволяет себя гладить. В полнейшем изумлении я ставлю завтрак на журнальный столик.

— Собака твоего друга?

— Нет. Я подобрал его в Ля-Курнев.

— Как его зовут?

— Нельсон.

— Ему не подходит.

— Это ему на счастье: я нашел его в телефонной будке, изодранного в клочья.

— Ого!

— Знаешь, запирают двух питбулей и дают им для затравки собачонку. Те кидаются на нее, запах крови приводит их в бешенство, и тогда уже они начинают рвать на части друг друга, пока кто-нибудь из них не издохнет. А любителям таких зрелищ остается только заключать пари на победителя.

С минуту мы молчим. Судя по тому, что показывают по телеку, в ее стране, как и в моей, жизнь не сахар: мафия, похищения и перестрелки на улицах. Однако такие забавы французов шокируют ее не меньше меня. Наши страны по крайней мере не претендуют на звание родины Прав человека.

— Как правило, от собачонки ничего не остается. Этот едва дышал, лежа в луже собственной крови. Я отвез его к ветеринару, и тот сказал, что он не жилец, вот тогда я и назвал его Нельсоном, в честь Манделы, тому тоже не давали ни одного шанса.

— Собачка, — произносит она, беря моего пса на колени.

Она нежно проводит рукой по его шрамам, тот не сопротивляется. Я не верю своим глазам. Говорю ей, что он уже четыре месяца живет в этой квартире, но до сих пор меня боится.

— Не тебя, Руа. Мужчин. Да, Нельсон? Мужчин вообще. Потому что только мужчины могут сделать такое с живым существом. Не бойся его, Нельсон. Он не такой, как они все. Иначе стал бы он тебя спасать?

Я отворачиваюсь. Я спас его только потому, что его, как и меня, отдали на съедение за звонкую монету. И даже искренняя нежность этой девушки, которой незачем передо мной притворяться, не поможет мне избавиться от слепой ненависти, которая порой охватывает меня, как Нельсона приступы паники.

В прихожей звонит телефон. Я вскакиваю, бегу к аппарату, пока не сработал автоответчик. Это мой агент. Он дает мне указания на завтра, говорит, что мне предстоит провести непростую комбинацию. Я не должен уступать. Играть надо в открытую, но и про оборону не забывать: я, мол, не в курсе, друзей в команде у меня нет, тайны мне никто не поверяет, в цифрах я ничего не смыслю, о допинге и поддельных паспортах не слышал, и, кроме игры, меня ничего не интересует, вот и все.

— Косишь под дурачка, короче. А все, что касается технических вопросов, финансов, законов, валишь на меня. Такую же стратегию я использовал с Мганой, Кайоллем и Зоргенсеном — действует безотказно. Следователь принимает вас за пацанов, у которых мозгов кот наплакал, а нам того и надо. Единственное, чем она попытается тебя прижать, — это дело Босмана, поэтому хорошенько запомни, на случай если она вдруг вытащит статью 441–3: клуб тебя купил, когда ты уже был совершеннолетним. Уловил? И ты все еще гражданин ЮАР. Перезвони, если надо будет что-то уточнить. Обнимаю.

Я кладу трубку и возвращаюсь в гостиную. Сажусь рядом с Тальей, говорю, что звонили другу. По поводу работы. Слышу, как фальшиво звучит мой голос, пытаюсь исправиться, вдаваясь в детали, но выглядит это так, будто я оправдываюсь, хотя она ни о чем меня не спрашивает. Я обнимаю ее, пытаюсь лаской загладить неловкость. Она меня целует: у нее на губах остались крошки от круассана и клубничный джем. Почему у нас все не так, как у всех? Мы могли бы вместе засыпать, просыпаться, заниматься любовью, нормально есть, работать в какой-нибудь конторе, а потом радоваться, возвращаясь домой по вечерам. Она нежно касается моего члена тыльной стороной ладони. Я спрашиваю, неужели мы обязаны ждать до обеда.

— Я ни с кем не флиртовала вне съемок, Руа. Ты не представляешь себе, что для меня значит просто хотеть мужчину… Давай не будем торопиться, пусть все идет своим чередом, чувства окрепнут, а мы накопим сил… Ты не против? И это все вспомнится нам, когда мы будем изображать любовь там. Увидишь, как это будет сильно… Потому что в окружении людей, которые ни о чем не подозревают, мы будем только вдвоем. У нас будет наша ночь, «Тривиал», завтрак, телек, собачка… Для них это будет просто секс, а мы предадимся воспоминаниям. Хочу, чтобы ты окружил меня всем этим, Руа, чтобы защитил от остальных… Ведь я никогда никому не доверяла. А теперь могу доверять?

— Мне кажется, я люблю тебя.

— Нет. А вообще да, если хочешь. Но между нами есть что-то еще. Я хочу, чтобы ты был моим другом на всю жизнь. Пусть даже это продлится недолго. Знаешь, такой старый верный друг. Выпьем?

Мы чокаемся. Вино немного отдает пробкой — она говорит, что оно отменное. Я присоединяюсь к ее восторженному отзыву. А потом вручаю ей свой подарок. Она молча медленно, стараясь не порвать яркую обертку, отрывает скотч. Я пять минут потратил, чтобы упаковать подарок с помощью подручных средств, и рад, что она ценит это. Она разворачивает коробку «Кволити стрит» и произносит «Не может быть» таким тоном, каким отпускают комплименты. Открыв коробку, она понимает, что там только ее любимые четыре сорта. Пристально смотрит на меня. Я подтверждаю: из десяти обычных коробок я сделал одну особую «Специально для Тальи». Она кусает губы. Отвечает, что это очень мило, но тем самым она лишается удовольствия выбирать любимое и не трогать остальное — так она с детства представляла себе роскошь. Я опускаю голову. Заметив мое разочарование, она целует меня, чтобы исправить мой промах, да и свой тоже.

— Начинается!

Она хватает пульт и прибавляет громкость. На экране под звуки гитары и кастаньет поднимается театральный занавес. Она спрашивает, нравится ли мне Оффенбах. Я мычу что-то неопределенное. Она объясняет, что Пикилло и Перикола — парень и девушка, как и мы, без гроша в кармане, они поют на улицах, чтобы заработать на хлеб; вице-королю понравилась Перикола, и он приглашает ее во дворец на обед, чтобы соблазнить; она хочет, чтобы Пикилло пошел вместе с ней, но тот из ревности отказывается, тогда она идет одна, ест за двоих, берет гостинцев для возлюбленного и возвращается к нему, потому что с ним ей хорошо и она его любит. Я спрашиваю, не хочет ли она чаю, она говорит: «Т-с-с…» Я смотрю на эту новую Талью, которая поет вместе с героиней, ругает ее, когда та сбивается с ритма; между двумя круассанами успевает покритиковать слабого тенора, который к тому же слегка фальшивит, оркестр, играющий невпопад, ругает дебютантку, которая пытается восстановить дыхание, закрывая лицо руками, якобы от избытка чувств, вице-короля, который кривляется, вместо того чтобы держать ноту… Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так искренне и от души ругался перед телевизором. В конце концов она выключает, говоря, что стыдно отдавать такие прекрасные партии ничтожествам и что подобное исполнение может вызвать отвращение у того, кто слушает это произведение в первый раз. И, глядя мне в глаза, начинает медленно напевать своим ровным низким голосом, при этом на высоких нотах ее брови ползут вверх:

Собака кладет морду ей на колено; я чувствую, что эта мелодия уносит меня в детство: она такая простая, и Талья так душевно ее исполняет. Старомодная и в то же время трогательная музыка в ее исполнении звучит современно и как-то по-новому… Закончив арию, Талья говорит, что это первые французские слова, которые она услышала в своей жизни: ее бабушка много раз исполняла эту партию на сцене, а самые любимые арии напевала внучке перед сном.

— Она воспитывала меня на французский манер, пока мать была на заводе. Вот так втроем мы и жили на двадцати пяти квадратах, у каждой был свой угол. У мамы, ударницы труда и передовика производства, — этажерки с грамотами и медалями. В уголке у бабушки — портрет Николая Второго, иконы, свечки и Эйфелева башня… А у меня — плакаты с Клаудией Шиффер и Синди Кроуфорд, которых я любила изображать перед зеркалом… А какое у тебя было детство?

Я рассказываю ей о матери, о ее тихой и чудесной жизни, которая была наполнена беззаветной любовью и ощущением счастья и в то же время медленно катилась под откос. Она была очень плохим бухгалтером, но ее все же брали на работу, потому что белым гарантировали занятость. А когда после отмены апартеида черные получили возможность выбирать любую профессию, конкуренция резко увеличилась, и мать тотчас осталась не у дел. Но теперь и белые могли выбирать менее привлекательные специальности, и она пошла работать ночной уборщицей в офисных помещениях. Вот тогда мама наконец-то расслабилась: там, где она терла, по крайней мере, становилось чисто; к тому же ей больше не приходилось вскакивать по ночам из-за лишнего ноля или запятой.

— Ты говоришь об этом в прошедшем времени, потому что она далеко или…

По моему выражению лица она понимает, что второе, и произносит:

— Значит, она не далеко.

Она говорит так не для того, чтобы меня утешить, это не банальность, которую обычно произносят, когда хотят быть вежливыми и стараются перевести разговор на другую тему. Она говорит уверенно, словно не раз сталкивалась со смертью и успела свыкнуться с ней.

Пес заснул у нее на коленке. Она осторожно поднимает его голову и перекладывает на подушку, извиняется перед ним — ей надо в туалет. Я объясняю, как туда пройти, она выходит в коридор, пес семенит следом.

Растянувшись на ковре, я подвожу итог. Я уже сам не знаю, чего мне хочется. Важно то, что есть сейчас: смятые подушки, на которых она только что сидела рядом со мной и которые еще хранят ее тепло и запах; ее нежность в перерывах между схватками и приступами ярости; время, которое мы крадем у вечности и уделяем друг другу, оттягивая удовольствие; важно то, что, хотя вино и отдавало пробкой, мы сделали вид, будто оно превосходное: Талья — потому, что оно с моей родины, а я — потому, что вино принесла она.

— Это тоже твоего приятеля?

Она показывает мне брелок с ключами, который взяла в прихожей.

— Да.

Она стоит надо мной и, покусывая губу, не сводит глаз со значка, на котором изображен скакун, вставший на дыбы.

— Ты ездишь на ней?

— У меня нет прав.

Я смотрю на нее снизу, она покачивается из стороны в сторону, видно, как в ней борются неистовое желание и страх услышать отказ, отчего она выглядит чертовски привлекательной.

— Хочешь прокатиться?

Она просияла:

— А он ругаться не будет?

— Ему наплевать.

Она тянет меня за руки, поднимает, прижимает к себе, говорит, что обожает меня и что училась водить на военных грузовиках бывшей Красной Армии: этим она хочет сказать, что с «Феррари» как-нибудь управится. Особой связи не вижу, разве что цвет, но мне очень приятно, что я могу доставить ей радость и что от моих бесполезных игрушек будет хоть какой-то толк.

— Прокатим Нельсона?

Я только открыл рот, чтобы сказать, что он никогда не выходит, но слова застревают у меня в горле: пес уже стоит перед дверью. Хочу сказать ей, что она волшебница, но то же самое она явно думает сейчас обо мне, и я не произношу ни слова.

Как только закрываются двери лифта, пес начинает выть во всю глотку. Талья берет его на руки, пытается объяснить, что это не телефонная будка и ему нечего бояться, ведь она рядом. Он прекращает выть, но дрожит всем своим маленьким тельцем и закрывает глаза, чтобы нас не беспокоить.

— Возвращаемся, Руа: у него сердечко бьется слишком сильно.

Тут уже у меня заныло в груди, когда она опускает собаку в прихожей, обещая вскоре вернуться. Я представляю, какой могла бы быть наша жизнь втроем, и не могу вымолвить ни слова, дар речи возвращается ко мне, только когда мы оказываемся на третьем подземном уровне. Она спрашивает, когда мой приятель возвращается во Францию. Своим вопросом она напоминает мне о том, что в реальности все совсем не так, и на меня нападает тоска. Я больше не хочу ей лгать. Но еще меньше хочу испортить все правдой, которая грозит подорвать то доверие, что возникло между нами.

Я пытаюсь открыть ключом все боксы подряд и только с пятнадцатой попытки нахожу свой. Я лишь однажды спускался в гараж, чтобы разглядеть свою покупку. Тогда я включил неоновую лампу, посмотрел на ярко-красную машину, больше похожую на газонокосилку с выгравированными инициалами «Антонио Торкаццио», не разобрался, как открыть двери, и вернулся домой. А вот Талья сразу во всем разобралась.

— Это «Модена 360», да?

— Наверное.

Она проскальзывает за руль, с трудом устраивается под низкой для ее роста крышей, включает зажигание, и мотор начинает рычать. Здесь слитком тесно, чтобы пробраться на пассажирское место, поэтому несколько минут я дышу выхлопными газами, пока Талья, как она выразилась, «прогревает» машину. Наконец она выводит монстра, и я, согнувшись, заползаю внутрь. О чем только думают производители таких машин: снаружи они большие, а внутри места совсем нет. Улегшись, словно в шезлонге, и вжавшись в спинку, чувствую, как завтрак вот-вот полезет наружу, потому что Талья несется вверх по коридорам парковки, объясняя мне, что вынуждена давить на газ, иначе на «лежачих полицейских» машина «скребет».

Она выезжает на бульвар Морис-Баррес, резко переключая рычаг скоростей, отчего тот скрипит и ударяется о хромированную пластину, говорит мне, что в том-то и есть кайф, что у «Феррари» коробка передач еще туже, чем у старого советского грузовика. Мы нарезаем круги вокруг Майо, затем направляемся в сторону Дефанса. Под сто восемьдесят мы мчимся по туннелю, перекрикивая сумасшедший рев нашей ракеты.

— Я отвезу тебя в Довиль!

— А разве мы не снимаемся в два часа?

— Если ехать под двести, то успеем: искупаемся, вернемся и в пол второго уже будем в гримерке.

— Тебе видней.

Мимо нас проносятся неоновые лампы, опоры туннеля и деревья.

— Классно, Руа! Они все вкалывают, а мы мчимся к морю, мы молоды, видали мы их, у нас полный бак, и мы свободны!

Мне ничего не остается, как проорать в грохоте «да», но мы оба прекрасно знаем, что это неправда и что-то непременно помешает нам добраться до моря. Но может быть и хуже: мы разобьемся, и я не вижу причин сожалеть. Если существует рай, то мы попадем туда раньше, а если там ничего нет, то зачем нам дополнительное время, ведь исход матча все равно ясен.

Хлоп! Белое облако дыма вырывается из-под капота, и наши планы резко меняются. Она тормозит, едва справляясь с переключением скоростей, мы останавливаемся на обочине, и она кричит: «Скорее выбирайся отсюда». Я вылезаю как можно быстрее, метрах в пятидесяти от машины догоняю Талью. И мы издалека наблюдаем, как из нее валит дым, а проезжающие мимо грузовики сигналят нам фарами.

— Два варианта, — говорит мне Талья. — Ты заявляешь ее в угон, или я вкалываю на съемках без продыху до семидесяти пяти лет, чтобы возместить ее стоимость твоему приятелю.

Я вспоминаю, как волновался Торкаццио, когда продавал мне свой драгоценный «Феррари», умоляя осторожнее обращаться с ним во время обкатки.

— Не волнуйся: она на гарантии.

Наконец дым перестает валить, и мы подходим ближе. Она открывает капот и смотрит, что там сломалось.

— Всего лишь дюритовый шланг радиатора, — успокаивает она себя. — Может, еще коробка передач, кто знает… Давай-ка лучше вызовем скорей техпомощь, пока полиция не заявилась: не уверена, что мои права на вождение грузовиков действительны во Франции.

И показывает на аварийный телефон метрах в ста от нас. Я иду туда, захожу за него и незаметно набираю на своем мобильном номер «Американ Экспресс Голд Ассистанс». Когда я еще был VIP-персоной, мой агент заставил меня внести его в память телефона.

Минут через десять приезжает техпомощь, берет нас на буксир и довозит до Парижа. Мы оказываемся на проспекте Клиши за сорок пять минут до команды «приготовиться к съемке». «Феррари» увозят в гараж, указанный в журнале техобслуживания. Когда ее задние габариты исчезают за поворотом, мне становится немного грустно.

— Но ведь хорошо было, правда? — с волнением спрашивает Талья.

Я отвечаю «да» и на самом деле так думаю: наверное, даже лучше, что наше знакомство с морем так и не состоялось, — у нас теперь есть мечта, нереализованный план. Она соглашается со мной. Я беру ее за руку и говорю:

— Идем.

— Итак, продолжаем, Брюно и Самми трахают Светлану, дверь открывается, и входишь ты, Изис. Приносишь очередную посылку. Сперва ты в шоке от происходящего, но вид развлекающихся в рабочее время коллег возбуждает тебя, ты раздеваешься и начинаешь себя ласкать, потом забираешься на стремянку электрика Орельена — так, чтобы Руа мог тебя лизать и засаживать при этом Талье, стоящей на четвереньках. А потом у Светланы возникает идея: она занимает твое место, а ты берешь Брюно за член и подводишь к Тальиной заднице; тогда Руа в паре с Орельеном пристраивается к Мелоди, сидящей верхом на Самми, при этом Руа продолжает лизать Светлану, а она заводит языком Талью, пока та насаживается на твой резиновый хрен. Всем все ясно? Мотор!

Я поднимаю палец, извиняюсь и прошу режиссера, не мог бы он повторить, чтобы я лучше представил себе картину. Тот вздыхает, теребит нос, а Брюно, Мелоди и Светлана начинают наперебой мне все разъяснять. Они говорят одновременно и только еще больше запутывают меня. К счастью, оператор просит всех сделать технический дубль. Он проходит по намеченной траектории с камерой на плече, пока мы репетируем вхолостую на своих местах. Мы с Тальей угрюмо переглядываемся: вчерашний сценарий мне нравился больше.

В этот момент с другого конца площадки доносится шум. Кто-то приветствует всех бодрым голосом.

— О нет! — кричит режиссер.

Мы пытаемся освободиться, толкаясь локтями, выпутываемся, чтобы посмотреть, в чем дело. Максимо Новалес явился на площадку в широком красном халате и в сопровождении двух мужчин в галстуках и с кейсами. Он заявляет, что в расписании, которое ему прислали вчера по факсу, указано «начало съемок в 14.00»: время без пяти два, и он готов сниматься.

— Кого я вижу! — визжит режиссер. — Кретин чертов, чтобы тебя больше не было на площадке: ты уволен! Что за идиот послал ему расписание на сегодня?

Стажеры с удивленным видом тыкают друг на друга пальцами. А порнозвезда тем временем спокойно представляет свой эскорт:

— Месье Ансени, мой адвокат, и месье Бор, судебный исполнитель, он проследит за соблюдением законности.

Адвокат достает из чемоданчика трудовой контракт своего клиента и начинает разъяснять его условия продюсеру, который, заслышав крики, вышел из кабинета. А пристав тем временем, повернувшись в нашу сторону, невозмутимо следит за исполнением закона.

— Но он был не в состоянии играть! — протестует продюсер.

— Учитывая, что увольнение без уведомления по причине «невозможности исполнения обязанностей» не оговорено в контракте, — отвечает адвокат, — учитывая отсутствие соответствующего медицинского заключения о вышеупомянутой «невозможности исполнять свои обязанности» происшествие приравнивается к несчастному случаю на работе и должно быть соответствующим образом оформлено, а поскольку такой документ не был зарегистрирован в страховой компании и, кроме того, согласно коллективному договору актеров так называемой «категории X» оплата должна производиться не посуточно, а за каждый эпизод, выходит, что тот день по закону не может быть признан убыточным и сцена должна быть переснята. В случае отказа со стороны работодателя речь будет идти о разрыве контракта в одностороннем порядке, тогда дело переходит на рассмотрение в арбитражный суд…

— Да ладно уже, — вздыхает продюсер. — Пусть займет свое место: уберите дублера. А вы останьтесь! — продолжает он, хватая за руку пристава. — Если с ним опять что-то случится, вы это засвидетельствуете, мы вызовем страховщиков и зафиксируем урон. Уловили?

Адвокат снимает очки, переговаривается с клиентом, потом что-то шепчет на ухо приставу, тот одобрительно кивает головой. Максимо сбрасывает халат, поднимает руки и, как садовая поливалка, медленно поворачиваясь из стороны в сторону, демонстрирует всем солидный размер своего орудия, которое, собственно, и принесло ему славу.

— Сожалею, — говорит мне ассистентка, провожая меня в гримерную.

Талья подбегает ко мне, прижимается, гладит по щеке.

— Останешься?

В ее голосе слышится неподдельная печаль и мольба.

— Думаешь, стоит?

— Не хочу, чтобы ты вот так уходил, Руа. Это не в счет, я не стану растрачивать себя на других, после мы снова будем вместе.

Я говорю «Ладно». И иду одеваться. Чувствую себя опустошенным. Потом возвращаюсь на площадку, ассистентка указывает мне на куб рядом с толстой дамой с Пиренеев, я сажусь, и та начинает рассказывать мне, как пример дочери помог ей самой раскрепоститься: она ушла от мужа, с которым совершенно невозможно было разговаривать, поняла, что лучше жить одной, чем вечно ругаться, и на собственной шкуре убедилась в том, что и в пятьдесят пять, если перестать быть мебелью, можно снова почувствовать себя женщиной. Я рассеянно слушаю — «поздравляю», «рад за вас», а сам смотрю, как Талья репетирует свои позиции, — таким несчастным я себя еще никогда не чувствовал.

— Мотор!

На этот раз Максимо в форме, и, честно говоря, видя, что он с ней вытворяет, я понимаю, почему меня отправили с площадки. Грустное зрелище — наблюдать, как другие занимаются любовью… Вчера, сидя на этом же самом кубе, я представлял себя на месте актера в паре с Тальей, а сегодня понимаю, каково ей, почему она сжимает зубы, стонет «да», пряча боль за маской удовольствия, и мне хочется врезать ему, дать по яйцам этому шуту балаганному, который ее пользует, как скотину, заботясь лишь о том, как он выглядит перед публикой. Чего она ждет, почему не отключает его?

Они задают ритм всей команде, оператор мечется от одного «живого» бутерброда к другому, пристав внимательно за всем следит, засунув руки в карманы, адвокат смотрит на эту копошащуюся груду тел с нескрываемым отвращением, как вегетарианец на мясо.

Я впился пальцами в куб, чтобы не сорваться и не закричать: «Хватит!», пойти и вытащить Талью из этого «лего», сказать, что я компенсирую день, выкупаю ее, что-то в этом роде… Но по какому праву? Она, по крайней мере, занимается своим делом… А я всего лишь случайный знакомый: спали одну ночь вместе, один раз прокатились на машине, и скобка закрывается. Опускаю голову.

— Когда моя дочь там, я не смотрю, — шепчет мне на ухо соседка. — Она говорит, что стесняется меня.

Мой взгляд падает на вышивку, которую она вытащила из сумки: лошадь на лугу.

Темп ускоряется, позы меняются, белоруска сменяет азиатку на стремянке, я не свожу глаз с Максимо Новалеса, тщетно высматривая признаки воздействия на точку О. Но нет, он по-прежнему продолжает ее утрамбовывать, взгляд сосредоточенный, дыхание ровное. Но вот то и дело на его лице стала появляться гримаса. Тело покачивается из стороны в сторону, словно он в бурю пытается удержаться на серфе. Часы он не снял, и я вижу, как он украдкой поглядывает на циферблат, наминая Талье грудь. Потом глотает таблетку, делая вид, будто сдерживает желание закричать от удовольствия. Талья поворачивает к нему лицо и смотрит на него с укоризной. Поддав ей грубым толчком, он заставляет ее отвернуться. В его глазах упрямство, зубы стиснуты.

— Да, хорошо! — надсадно кричит Мелоди из соседней троицы. — Оттрахай меня в задницу, пусть он возьмет меня спереди.

— Да заткните же ее! — скрипит Максимо, впиваясь пальцами в бедра Тальи.

— Эй, Золотой пенис, если «Виагра» больше не помогает, принимай «Прозак»!

— Достойный ответ! — отмечает мамаша сквозь зубы. — Какой же он неприятный, этот старик… Из-за него я край испортила, эх! Обидно…

Съемка эпизода продолжается, режиссер периодически подбадривает Максимо, чтобы тот не сбавлял темпа, Максимо деланно улыбается, а сам весь взмок, крупные капли пота падают прямо на зад Тальи, который он просто разрывает своей пушкой. Талья ловит мой взгляд и не отпускает, в ее глазах тоска и доверие, она как будто зовет меня в свою платановую аллею, чтобы вместе дойти до поворота и увидеть дом. Мы слишком далеко друг от друга, и я не могу совершить это путешествие вместе с ней, но я не отвожу глаз, улыбаюсь в ответ, чтобы помочь ей отключиться от реальности. Голоса окружающих звучат глуше, и в свете прожекторов сквозь размытые тела я начинаю различать ветки, которые смыкаются над тропинкой, посыпанной галькой…

— Стоп! — кричит Максимо.

Он замирает, настороженно вздернув бровь, поднимает руку, будто останавливает такси, и всем своим весом обрушивается на Талью. К ней на помощь бросаются несколько человек, стаскивают его. Брюно быстро начинает делать ему искусственное дыхание, а ассистентка вызывает неотложку.

— Теперь вы довольны? — топает ногами режиссер и трясет адвоката. — Уберите этого кретина с моей площадки! Руа, готовься! Грим!

— Ты что, обалдел? — кричит ему Талья. — Дождись врача хотя бы…

— А ты закрой рот и вставай на исходную! Снимаем этот дубль заново: я не собираюсь терять день из-за того, что месье поплохело!

— Да у него же инфаркт! — вступается Брюно.

— А ты что в этом понимаешь?

— Я работал пожарным! Нужен сердечный стимулятор, аптечку, быстро!

— Но у нас ее нет! — волнуется ассистентка.

— Разойдитесь, я сделаю ему массаж!

Круг становится шире. Актеры накинули халаты и замерли в ожидании.

— Мне уже лучше, — бормочет Максимо, которому массаж Брюно понемногу возвращает нормальный цвет лица.

— Заднице моей лучше! — огрызается Талья. — Он проглотил шесть миллиграммов «Иксенза», не считая «Виагры»! Шесть! По две таблетки с перерывом в двадцать минут, хотя интервал должен быть 8 часов! Да он у нас тут сейчас скопытится!

Под осветительными приборами повисла гробовая тишина, ее нарушают лишь слабые возражения Максимо: «Да нет же». Он слабо улыбается и снова теряет сознание.

— Одеяло! — командует Брюно. — Быстро!

— Вы все свидетели! — ревет продюсер. — Вы все свидетели, что он настоял на съемках вопреки решению продюсерской группы и под давлением адвоката!

— А я его знать не знаю! — заявляет Светлана.

Она уходит и запирается в гримерной. Мамаша спешит обнять Мелоди — у той истерика. Я пытаюсь поймать взгляд Тальи. Она отворачивается, но по ее лицу видно, как ей все это противно.

Подбираю затоптанную техниками вышивку. Кладу ее на куб и подхожу к парням, которые растирают своего коллегу, завернутого в плед, пытаясь его ободрить. Чтобы выразить сочувствие, я кладу руку на ледяной лоб Максимо. Спрашиваю Брюно, что такое «Иксенз».

— Гидрохлорид апоморфина. Изначально его использовали для лечения болезни Паркинсона. А потом обнаружили, что от него встает меньше чем за пять минут, и теперь все стали его глотать.

Два других актера слабо протестуют, они, мол, возбуждаются благодаря природным средствам, женьшеню например, но Брюно говорит, что это послужит им уроком, и они пристыженно опускают головы.

— Не говорите Мари-Лу, что я опять снимался, — бормочет Максимо, не открывая глаз, дрожа всем телом, и снова валится на бок.

Окружающие шепчут мне, что его жена думает, будто он ушел на пенсию, чтобы засесть за мемуары, но забросить съемки ему никак не удается и ни единой строчки он еще не написал.

Когда приехала скорая, Брюно описал симптомы, причины и предположительный диагноз. Врач все записал, поблагодарил его, нисколько не удивившись тому, как выглядел «спасатель». Порнозвезду унесли на носилках, а я пошел за Тальей, хотя режиссер вопил, что все, кто покинет площадку, поставят крест на своей карьере в порно навсегда.

— У него трое детей, — шепнула мне Талья в машине адвоката.

Я сел рядом на заднее сиденье, обнял ее и прижал к себе. Принял ее такой, какая она есть — со всеми ее страхами и чужими запахами. Я хотел оградить ее от всей этой мерзости. Не знаю, как и почему это стало так важно для меня. Мы проехали три перекрестка. Она была вся напряжена, даже губы побелели. Я нежно спросил:

— В этот раз ты увидела конец аллеи?

— Почти.

Она опустила голову мне на плечо, и, пока не показались ворота больницы, все вокруг перестало для нас существовать.

Мы просидели в отделении скорой помощи около часа. Каждые пять минут Талья выходила покурить, мы слонялись туда-сюда по коридору, под грохот беспрестанно хлопающей двери. Меня поражала та естественность, с которой Талья от расчетливого эгоизма переходила к абсурдной щедрости. Да, было один раз, отключила она Максимо с помощью этой точки, но она клялась мне, что сегодня ничего такого не делала, и все же чувствовала себя виноватой в его сердечном приступе. Никаких чувств она к нему не испытывала, ведь она для него была всего лишь дыркой. А сейчас я вижу, как она тревожится все больше с каждой минутой, как хватает за руки всех проходящих мимо врачей. Я попытался ее отвлечь. Спросил, что теперь будет со съемками.

— В любом случае я туда больше ни ногой. Пусть они достают все обрезки и клеят из отснятого или ищут нам замену, или я поступлю по-свински и заявлю, что Светлана несовершеннолетняя, тогда продюсеров упекут в тюрьму. Это как раз не проблема.

Мучило ее другое: она все время вспоминала троих детей Максимо, которые ждали его у школы после уроков. Она, которая не знала даже имени своего отца и никогда не нуждалась в нем, живя с матерью и бабушкой на двадцати пяти квадратных метрах, сейчас едва не плакала, описывая ребятишек, выросших в особнячке неподалеку от гольф-клуба Сен-Ном-ля-Бретеш. Без пяти минут сиротки даже не догадывались, кем работает их отец, и могли узнать об этом вместе с известием о его смерти.

Я хотел посочувствовать, но сердце было глухо: не люблю я эти больницы. Едва ощущаю запах увядших цветов и нашатыря, сразу вспоминаю мать на тесной койке, всю в трубках, в больничном чепчике, ее вымученную улыбку и сбивчивую речь: она торопилась дать мне последние наставления, научить жизни.

— Ты только не вини ни в чем своего отца… В нем было все мое счастье. Помимо тебя, конечно. Почитай письма, которые лежат в синем чемодане, ключ в моей тумбочке. Загляни под ванну, только пойми меня правильно… Так я пыталась быть рядом с ним, каждую ночь, пока ты спал, и поверь мне, даже если он был далеко, я чувствовала себя счастливой. А теперь иди, мой дорогой, уже поздно, тебе нужно быть в форме перед игрой. И не забудь поесть мяса.

Это было последнее, что она мне сказала. Письмам в синем чемодане было столько же лет, сколько и мне, в них — слова любви и обещания хранить молчание. Адресат отправил их ей назад, так и не открыв. Почерк тогда у мамы был куда крупнее, а вот чувства нисколько не изменились. Ящик под ванной был забит бутылками «Шато-Мулина»: впереди стояли непочатые, а за ними под ванной лежали пустые. Каждый вечер она напивалась папиным вином. Видеть в этом единственную причину ее рака было бы слишком просто: ее съедали и другие заботы. Бедность, гордость, самопожертвование. Она решила, что болезнь — не повод бросать работу, и трудилась до самого конца, чтобы оплачивать мое обучение и футбольные сборы. Она дала себе обещание, что продержится до моего совершеннолетия, и не дотянула всего три месяца. Если кого и надо винить, так это меня, а не бутылки отца. Когда я отправлял ему в Шато-Мулина извещение о смерти, иллюзий я не питал, но и злобы не испытывал. Слишком много тупиц и идиотов убивали друг друга во имя Божье, чтобы я в него верил. Единственный способ выполнить завет мамы — сохранить те чувства, которые испытывала она. Она любила Брайана Мулина, и я буду любить его ради нее. Пусть даже без взаимности.

— Ты представляешь? Близняшкам по восемь, младшему еще шести нет. Мать работает в налоговой конторе…

— Печально.

Мы сидели рядом, наблюдая, как капли дождя стекают по стеклу. В моих словах прозвучала безучастность, и она резко обернулась, пристально, почти злобно посмотрела мне в глаза.

— Если тебе все равно, ты не обязан оставаться.

Я стал оправдываться. Она сказала, что не выносит людей, которые притворяются. Тогда я решил открыться: признался, что больное сердце порноактера меня нисколько не волнует, я был счастлив стать его запасным членом, но, если бы сейчас мне предложили отдать ему свое сердце, донором я бы не стал.

— Зачем тогда ты остался?

— Я здесь ради тебя.

— А мне-то ты зачем?

Я задумался, не нашел что ответить и предпочел уйти, прежде чем мы разрушим то, что зародилось между нами. Надевая куртку, я сказал, что она права: я зря теряю время, а может, в эту минуту я кому-то нужен. Это было настолько неправдой, что, когда она протянула: «Понимаю», у меня перехватило дыхание.

Она повернулась ко мне спиной и направилась к автомату за кофе, а я вышел под дождь.

В квартире меня ждали три письма. Два с почтовыми марками ЮАР, еще один конверт принес курьер — наверху эмблема клуба и надпись «К сведению». Президент имеет честь пригласить меня на обед в субботу в его загородном доме. Об этом я знал еще две недели назад, но на приглашении секретарша от руки приписала: «Отправление автобуса в 10 часов от „Труа Обюс“, метро, „Сен-Клу“».

Я положил его на полку рядом с повесткой в суд и пошел проведать пса. Забившись в шкаф, где стоял пылесос, он так и не притронулся к своим галетам. Я убил пять минут на уговоры, пытаясь выманить его оттуда, потом поменял ему лоток и решил ответить на письма.

Взял чистый лист бумаги и на африкаанс написал «Господин», поставил запятую. В начале новой строки остановился и задумался. В квартире стояла какая-то особенная тишина. Запах Тальи исчез, но ее присутствие чувствовалось во всем: искусственный беспорядок, смятые подушки на полу, крошки от круассанов, пустая бутылка… Я зачеркнул «Господин», написал «Отец», но стало еще хуже.

Когда я приехал во Францию, он написал мне в клуб, что гордится мной и если мне так хочется, то я могу называться Диркенс-Мулина. Я чуть было не ответил, что имя спонсора на майке у меня уже есть и пусть он ищет другой способ экспортировать свое вино. А потом, вспомнив о маме, устыдился и порвал черновик. С тех пор он продолжает мне писать раз в три недели, повторяя, что моя мать была единственным настоящим человеком из всех, кого он встречал в жизни, что теперь он чувствует себя овдовевшим вдвойне и я — живой упрек ему. Он рассказывает, что там обо мне пишут как о знаменитости, говорит, что остальные сыновья его разочаровали, все, о чем он просит, — позволить ему любить меня, и удивляется, что я не отвечаю.

А что я ему скажу? Мы виделись два раза: первый — на Салоне вин, тогда он не понял мой французский; второй — в его кабинете: он позволил своим законнорожденным детям выставить меня за дверь. Хотя я пришел не просить, как раз наоборот. Французский рекрутер решил купить меня у кейптаунского «Аякса», а так как я был несовершеннолетним, требовалось разрешение родителей. Со дня смерти мамы не прошло и месяца, так что приютивший меня клуб стал для меня единственной семьей, но с точки зрения закона этого было недостаточно. Тогда я назвал имя своего биологического отца. Будь то какая-нибудь афера, то из уважения к воле матери я никогда бы так не поступил, но ведь то, что со мной произошло, — о таком можно только мечтать. Я никогда не забуду, как ехал через виноградник Шато-Мулина в черном лимузине. Это был не реванш, а паломничество в память о матери. А еще способ воздать ей должное: если я вдруг стал так дорого стоить, то, значит, она все-таки была права, произведя меня на свет.

Все началось ужасно. Увидев юрисконсультов, явившихся с моим продавцом и покупателем, сводные братья подумали, что я пришел силой заставить отца признать меня сыном и собираюсь претендовать на часть наследства. Они все еще не отошли от шока: Брайан сообщил им о моем существовании одновременно со смертью моей матери, то ли из-за угрызений совести, то ли из религиозных соображений — с возрастом люди начинают чаще задумываться о Боге. Когда они поняли, что у них не только не просят денег, а наоборот, предлагают их в обмен на разрешение покинуть страну, обстановка разрядилась.

Отец тем не менее отказался подписать бумаги — он не нуждался в деньгах. А его дети указали мне на дверь. Брайан позволил им выставить меня. Надо сказать, что выглядели они довольно жалко, эти прыщавые трусливые дылды, выросшие за высоким забором и под защитой закона. Они корчили из себя чистокровных африканеров, оказавшихся на грани вымирания, с тех пор как апартеиду пришел конец. У меня вся жизнь была впереди, а они только и ждали, что смерти отца, но я не сердился на них за это. Меня немного покоробило, что Брайан и рта не раскрыл в их присутствии, ну да ладно. Уходя, я видел домик под гигантским молочным деревом на другой стороне пруда, где мама проработала шесть лет бухгалтером, до того как случилось то, что случилось. И несмотря ни на что я остался доволен тем, что побывал здесь. Клуб подсуетился с датами в моем контракте, сделав меня совершеннолетним, и мне досталась трехпроцентная премия от собственной продажи. Эти деньги я отдал в кассу взаимопомощи для таких же, как я, молодых игроков «Аякса».

Я откладываю письмо отца и беру послание от Дженнифер Питерсен. С тех пор как я уехал, она стала величать себя «моей невестой», хотя я переспал с ней всего пять раз, а до этого полгода из кожи вон лез, чтобы она меня заметила. Конечно, теперь мое лицо на автобусах Мыса, футболках и упаковках кукурузных хлопьев. Я — сопутствующий футбольный продукт, мое изображение приносит прибыль, я на обертках жвачек, благодаря мне растут продажи консервированной сердцевины пальмы. Я играю в стране чемпионов мира. Я — гордость города, кумир сверстников, реванш африканеров: впервые символом нашего футбола стал белый игрок… Кейптаунский «Аякс» даже снял про меня рекламный ролик, смонтировав из архивных записей подборку моих голов. Меня уже воротит от этих посланий, что я, мол, там всё, в то время как здесь я уже никто. На обратной стороне того же листка, на котором я начал писать отцу, я прошу Дженнифер Питерсен больше мне не писать: я возвращаю ей свободу, больше ее не люблю, живу с актрисой и очень счастлив, сожалею, такие дела.

Смотрю на три строчки на английском, где за каждым словом — ложь. Все мои чувства к ней обострились из-за того, что вчера утром я познакомился с Тальей. Дженнифер Питерсен — мягкая, спокойная, пухленькая, вся такая податливая; никогда не повышает голос, занимается любовью в темноте, прикрывая рот ладошкой; она стала бы идеальной матерью для четверых детей — именно столько я хочу иметь, — а наши будущие виллы, фотографии которых она вырезает из глянцевых журналов и отсылает мне, очень похожи на те, о которых я мечтал в детстве. Ничего общего с этим лезвием ножа, режущим жизнь по прямой, воительницей из царства стужи, идущей по дороге через члены и йогурты к платановой аллее, где ее ждут покой и пристанище. С такой девушкой, как Талья, ничего не создашь. Но и разрушать из-за нее все остальное тоже не стоит.

Я снова принимаюсь за письмо к Дженнифер и теперь уже выдумываю другую историю. Говорю, что травмировал колено и сейчас не могу играть, что думаю о ней и что мне нравится квартал Сигнал-Хилл, но все-таки у него нет шарма Оранджезихта и Тамбурсклуфа[9]. Идеально, конечно, было бы купить розовый дом на склоне Столовой горы с видом на мыс Доброй Надежды, очень жаль, что он продан, но, с другой стороны, сейчас не время что-либо планировать: у меня впереди еще лет десять карьеры, завтра я могу оказаться в мадридском «Реале», мюнхенской «Баварии» или киевском «Динамо», а вообще-то мы скоро увидимся дома на Кубке африканских наций и уже там обсудим наше будущее, целую.

Сгибаю листок, вкладываю в конверт, клею марку. Все это не имеет никакого смысла, но доставит ей удовольствие. Не разрушать иллюзий людей, которым я дорог, — все, что я могу для них сделать. Даже мои деньги не имеют значения: Дженнифер из семьи, которая владеет производством консервированной сердцевины пальмы самой известной марки в стране, а у отца виноградники каких поискать. Они вместе играют в крикет и, думаю, уже обсуждали свадьбу. Мама была бы так счастлива.

Я вырезаю из «Пари-Матч» фотографию, которую мы сделали в поддержку «Ресто дю Кер». Между Зоргенсеном и Кигау я кажусь совсем маленьким, но меня легко узнать и вид у меня вполне довольный. Я подписываю фотографию «Брайану Мулина на добрую память». Потом беру третий лист бумаги, чтобы извиниться перед Тальей за свое поведение в больнице. В голову ничего не приходит. В конце концов, надо подумать и о себе: завтра утром у меня встреча, поэтому я разогреваю в микроволновке еду, ужинаю и ложусь спать.

Брюно пьет кофе и нервно поглядывает на часы, у его ног стоит дорожная сумка. Как только я вхожу, он подмигивает мне, торопливо давая понять, что ждет меня в туалете. Я не спешу и сначала здороваюсь с Жаном-Батистом, сидящим, как обычно, со скучающим видом, на нем один из его двух костюмов, и он, как всегда, никуда не торопится. Потом спускаюсь в туалет, вижу Брюно, который подпрыгивает от нетерпения. Пино Коладо отсмотрел его кассету и лично позвонил ему: Брюно предложили роль, он уезжает на Сардинию сниматься на натуре в крупнобюджетной картине.

— К сожалению, для тебя ничего нет, — добавляет он уже тише, — любителей они не берут. Да к тому же, боюсь, старик, никто тебя так и не увидит во «Властелине анала». Коллега адвоката Максимо наложил арест на кассеты под предлогом охраны детства. Похоже, Светлана несовершеннолетняя, я не могу в это поверить… Прикидываешь? К счастью, в таких случаях в тюрягу отправляются продюсеры. Я сведу тебя с другими конторами, как вернусь, не беспокойся. Жизнь прекрасна, так ведь?

Я не спорю. Он хлопает меня по плечу и убегает, перемахивая через несколько ступенек, как заправский пожарный, который никогда уже ничего не потушит. Когда я возвращаюсь в зал, Жан-Батист допивает свое белое вино, наблюдая, как Брюно с огромной сумкой торопливо садится в такси. Потом поворачивается ко мне, спрашивает, куда это я так вырядился. Я поднимаю руку, сутулюсь, чтобы пиджак на мне не выглядел дорогим, пытаюсь придать себе вид, соответствующий клиенту АССЕДИКа[10], но Жан-Батист не дает мне времени ответить.

— Вам не стоит напрягаться из-за меня, если у вас жизнь налаживается, — говорит он и смотрит на меня в упор потухшим взглядом. — Если однажды я найду в себе силы войти в класс и преподавать, вы меня больше не увидите.

Чувствую, как щеки начинают гореть, качаю головой, заказываю шоколад — для разнообразия. Замечаю, что из его портфеля что-то торчит, и спрашиваю, как его последняя задумка с заочным преподаванием, наметился какой-нибудь сдвиг? Он пожимает плечами, вытаскивает из портфеля увесистый пакет из крафтовой бумаги с реквизитами издательского дома.

— Я ходил за ним на почту, пришло извещение. То, что я пишу, не входит в мой почтовый ящик, — добавляет он, брезгливо морщась.

Я хватаюсь за эту соломинку, пытаясь подчеркнуть его достоинства:

— Ах вот как, вы пишете? И что? Романы?

— «Уважаемый… — зачитывает он мне вместо ответа, — благодарим вас за предоставленный материал, мы внимательно его прочли, но, к величайшему нашему сожалению, он не соответствует нашей издательской линии. Примите наши…» Всегда одно и то же, читали они или нет. Однажды я послал первую страницу с названием, а остальные четыреста — чистые листы, и получил тот же ответ.

Я помешиваю шоколад, спрашиваю с заинтересованным видом, что за название.

— «Как покончить с убийцами французского языка», — отвечает он, кладя сдачу в карман. — Всего хорошего.

Я смотрю ему вслед, рукава у его синего пиджака кажутся немного светлее: наверное, следы от мела. И у меня становится радостно на душе. Я горд. Разумеется, мне жаль его, но я понимаю, что, если после отъезда Брюно я перестану приходить сюда по утрам, он почувствует себя одиноким вдвойне. Приятно сознавать, что ты кому-то нужен, даже если тот человек и не подозревает об этом.

Я выхожу вслед за ним, иду мимо вереницы такси, ожидающих у станции, спускаюсь в метро. На четвертой ступеньке звонит мобильный. Два длинных гудка, один короткий: пришло сообщение. Я останавливаюсь, достаю телефон, нажимаю опцию «прочесть». На экране три строчки:

В замешательстве я улыбаюсь хмурым людям, которые поднимаются по ступеням, обходя меня с недовольным видом. Может, это оскорбление, но на нее не похоже: она бы оставила сообщение на автоответчике. Нет, если она послала СМС, да еще на родном языке, то ей явно стыдно. Или из гордости. Значит, это извинение, признание в любви или название русского кабаре, где мы помиримся.

Набираю ее номер по памяти, но понимаю, что прежде, чем звонить, хорошо бы сначала понять, что она написала.

— …дата перечисления вашей зарплаты на счет оффшорной компании на Багамах, контролирующей товарищество по недвижимости, которому принадлежат ваша парижская квартира и гоночный автомобиль. Вы меня слушаете, месье Диркенс?

Я перевел свой взгляд с левого колена на следователя. По правде говоря, нет, я не слушал. Я все пытался понять, как Талья отправила мне сообщение на языке, которого нет в настройках моего мобильного. Хотя наверняка никакого фокуса тут не было, просто с ее телефона можно писать такими буквами.

— Подтверждаете ли вы сведения, которые оказались в моем распоряжении, месье Диркенс?

— Не знаю. Мне надо уточнить у агента.

— Полагаю, что в вашей ситуации вам понадобится скорее адвокат.

Я вспоминаю того, который заявился на съемочную площадку, и скептически качаю головой.

— Напоминаю, что в списке свидетелей вы значитесь в единственном числе, однако в данном случае закон не запрещает вам пригласить своего адвоката. Вы настаиваете на своем решении или хотите, чтобы я перенесла этот допрос, а вы тем временем свяжетесь с адвокатом?

— Нет-нет. Давайте побыстрее закончим.

Она пристально смотрит на меня, складывает ладони домиком, слегка касаясь пальцами носа, говорит «Замечательно» и продолжает заваливать меня вопросами под равномерный стук: парень, который сидит за моей спиной и ведет протокол допроса, бренчит по клавишам, словно играет на рояле.

— Вы лично получили комиссионные со сделки с кейптаунским «Аяксом» по уступке прав на вас, сумма которой оценивается в три миллиона евро?

— Нет.

— Кто-нибудь получал комиссионные от вашего имени или вместо вас?

— Нет. То есть да: я получил три процента, но не положил их себе в карман, а отдал «Аяксу».

— Почему?

— Просто так. Из вежливости.

— Из вежливости?

— В кассу взаимопомощи.

— Так-так, — понимающе произносит она. — Какова ваша национальность, месье Диркенс, по состоянию на сегодняшний день?

— Южноафриканец, полагаю.

— Полагаете? Почему? Вы подали прошение о натурализации?

— Надо узнать в клубе.

— Я узнавала в клубе. Вы сейчас подпадаете под действие предварительного соглашения о продаже?

— Я не в курсе.

— Вы проходили проверку в НОБПЛС Нантера?

— Где?

— В национальном отделе по борьбе с посягательствами на личность и собственность, который в настоящее время производит проверку в отношении семидесяти восьми профессиональных игроков неевропейского происхождения, находящихся во Франции, чтобы удостовериться в наличии у них вида на жительство и выяснить условия, при которых он был им выдан.

— Этими делами занимается мой агент.

— Кто ваш агент?

— Этьен Демазроль.

— Понятно.

Она замолкает и отворачивается к окну. Через три секунды стук клавиш за моей спиной прекращается. Воцаряется полная тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов на стене.

— Слышали ли вы о деле Босмана, месье Диркенс?

Я отвечаю «да»: из-за него я здесь и нахожусь.

— Я прошу вас хорошенько подумать, прежде чем отвечать. Дело Босмана, рассмотренное европейским судом в 1995 году, разрешает свободное передвижение игроков в границах Евросоюза, точно так же как работников, капитала и товаров. Так?

— Да.

— Но это дело касается только игроков-европейцев, месье Диркенс. Напоминаю вам, что на сегодняшний день во Франции футбольный клуб не имеет права выпускать на поле одновременно более трех игроков, не являющихся гражданами Евросоюза, иначе ему грозит присуждение технического поражения, почему и возникла необходимость обеспечить этих игроков европейскими паспортами. Гражданство какой страны ваш клуб собирается вам оформить — или он уже это сделал?

— Ну, как посмотреть.

— На что посмотреть? На страну, которая вас купит, или на имеющиеся на рынке предложения?

— Не понимаю.

— Вы уверены, что вы не грек, месье Диркенс? Или португалец.

— Мне ничего не говорили. Но если у вас есть точные сведения…

— Что у меня есть, так это список приговоров ваших коллег, у которых обнаружили фальшивые паспорта, украденные в консульствах двух упомянутых стран. Статья 441–3 Уголовного кодекса предусматривает наказание в виде штрафа в размере 3500 евро, сущий пустяк, конечно, учитывая уровень ваших зарплат, но также два года тюрьмы строгого режима, что означает для вас конец спортивной карьеры. Я ясно выражаюсь?

— Я вроде тоже! У меня дома лежит мой южноафриканский паспорт, он самый что ни на есть настоящий, действителен до 2006 года! Могу сходить за ним, если вы мне не верите.

Она кладет серьгу, которую вертела в руках, встает, открывает ящик, достает небольшую папку, садится и погружается в чтение, словно меня здесь нет.

Я жду, время идет, достаю мобильный из кармана, начинаю листать меню.

— Я вам не мешаю? — спрашивает она, не отрываясь от чтения.

— Я подумал, что мы закончили.

— Нет, месье Диркенс. И, насколько я помню, я не разрешала вам пользоваться телефоном.

— Я не собирался звонить, просто хотел спросить вас кое о чем.

Она поднимает голову, смотрит на мобильный, который я положил перед ней на бювар. Я киваю на экран, спрашивая, как она думает, украинский это или нет. Ее недоуменно вздернутая бровь выглядывает из-за желтой пластиковой оправы очков.

— Да, похоже на кириллицу, но я не владею славянскими языками — и вообще, что все это значит? Вы пытаетесь узнать, клуб какой страны вышел с вами на связь?

Ее презрение заставляет меня улыбнуться, я отвечаю: «Нет-нет, это личное». Просто я подумал, что в судах должны быть переводчики.

— Надеетесь хоть какую-то пользу извлечь из нашей встречи? Так что ли?

По-моему, я ее обидел. Я выключаю мобильный и убираю его, демонстрируя свою лояльность и желание, чтобы все закончилось поскорей.

Она опять погружается в чтение, и вновь повисает тишина. Секретарь, пользуясь паузой, сморкается. Она переворачивает страницу, но на самом деле притворяется, что читает: чувствую, она о чем-то размышляет.

— Что вам еще рассказать? — говорю я добродушно с видом метрдотеля, готового принять заказ.

Она закрывает папку и, не сводя с меня глаз, надевает сережку на большой палец правой руки.

— Я вас слушаю.

— А, да. Ну… Изначально я играл правого полузащитника, но начиная с сезона 1997–1998 годов в юниорской команде «Аякса» меня поставили на позицию нападающего, и я забил 38 голов за…

— Сейчас нас интересуют условия вашего пребывания на французской земле. Вы хотите сделать какие-нибудь заявления по поводу вашего нынешнего клуба?

— Нет. Все в порядке.

— За девять месяцев с небольшим вы сыграли только в одном матче, так? Почему?

— Это у тренеров надо спросить.

— Последнего я в понедельник утром распорядилась поместить в камеру предварительного заключения за нарушение налогового законодательства и злоупотребление имуществом товарищества. Он акционер той же оффшорной компании, что и вы, которая, кстати, под прикрытием подставной фирмы финансировала предвыборную кампанию брата президента вашего клуба в 1997 году. Вы знали об этом?

Я отвечаю, что никогда не встречался ни с президентом, ни с тремя последними тренерами.

— Вы знаете, в чем причина вашего отстранения?

Я отвожу глаза, смотрю в окно. Мимо проезжает грузовик, и в оконных рамах дребезжат грязные стекла. Не помешала бы замазка.

— Вы получили травму?

— Да.

— Какую?

Я не стану ей отвечать, что получил удар «прямо в сердце», я умею сдерживаться.

— Что произошло, месье Диркенс?

Я пожимаю плечами. Взяла бы да почитала «Экип».

— Вы испытываете душевную боль, чувство несправедливости, когда вспоминаете о своих былых заслугах и о том, что во Франции вы оказались совершенно невостребованным. Не так ли?

Вот как, она решила поиграть в психолога. В каком-то смысле так даже лучше. Я киваю головой, смущенно поджимая губы, чтобы она почувствовала удовлетворение оттого, что попала в точку.

— На кого именно вы обижены?

— Ни на кого, господин следователь.

— Госпожа, если вас не затруднит.

Я так рад, что можно поменять тему разговора, отвечаю «Конечно, не затруднит»; просто мне кажется, что так не совсем по-французски, но это ее язык, и ей лучше знать. В яблочко: она принимается читать мне лекцию о феминизации словаря, что является исторической победой женщин над ретроградной позицией французских академиков, которые попытались оправдать превосходство мужского рода, приравнивая его к среднему при обозначении должности. Но я иду еще дальше, заявляя, что они совсем обнаглели. Она собиралась что-то добавить, но я, пожалуй, немного переборщил, она понимает, что я заговариваю ей зубы, и, выдохнув, кладет руки ладонями вниз на стол.

— Вы знаете, что лежит в основе моего расследования, месье Диркенс? Факты чрезвычайной важности, которые обязывают служителей закона выполнять свой долг — защищать игроков, таких, как вы, от порочной, а подчас и преступной практики, принятой в европейском футболе. А значит, я ваш союзник. Я осознаю значимость влияния, как экономического, так и политического, со стороны лоббистов, которые вас используют. Знаю, что ваши работодатели из кожи вон лезут, чтобы меня отстранили от ведения этого дела, но министр юстиции всецело поддерживает меня, поэтому мне совершенно безразлично, что финансовые воротилы, против которых я веду судебное разбирательство, прикрываясь «любовью к спорту», пытаются превратить меня в козла отпущения в глазах общества!

— Может, в козу?

— Простите?

— «В козу» — разве не так говорят?

Она делает паузу, отодвигается в кресле, делает знак секретарю, вероятно, чтобы тот стер мою последнюю реплику. Думаю, теперь вряд ли удастся вернуть допрос в область грамматики.

— Месье Диркенс, вы понимаете, что с точки зрения закона вы нелегал? Вы въехали во Францию по туристической визе, полученной вашим клубом, которая была действительна в течение трех месяцев, и у вас она не продлена. Внушительный размер зарплаты не спасет вас от немедленной депортации. Я ясно выражаюсь? Следовательно, в ваших же интересах сотрудничать со мной.

Я отвечаю ей «Ладно, нет проблем» и поднимаю руки в знак примирения. Она спрашивает, что я думаю о тренере Джо Аките, которого по ее приказу восемь месяцев назад арестовали до выяснения обстоятельств дела. Я отвечаю, что с туринским «Ювентусом» он добился большого успеха. Она говорит: «Да-да, итальянское правосудие даже потребовало его экстрадиции». Я уточняю, что он появился в клубе через несколько дней после моего прибытия и проработал всего две недели. Она спрашивает, склонял ли он меня к применению допинга. Я кусаю губы, чтобы не засмеяться.

— Говорите прямо, не бойтесь, месье Диркенс.

Я качаю головой. Все, что я могу сказать против него: он страшно кричал, читая наши ответы на вопрос, чем мы питаемся, в анкетах, которые попросил заполнить с целью узнать нас получше. «Пицца! Вы едите ПИЦЦУ?» Он начал тренировочный процесс с того, что исключил всю жирную пищу, протеины и глютен, которые, по его мнению, очень мешали проповедуемой им методе, заменив их железом, антиоксидантами для борьбы со свободными радикалами, минеральными солями, биологически активными добавками, рыбой, приготовленной на пару, и красной капустой.

В результате при обработке перекрестных ударов мы пускали газы и меньше выкладывались на тренировках, а он орал на нас еще сильнее. Меня его диета вообще доконала, я перестал читать игру, у меня с утра до вечера урчало в животе. Наверное, это недостаточное основание, чтобы сажать его в тюрьму, но и сказать, что я сожалею об этом, тоже не могу.

Она слушает меня с еле сдерживаемым раздражением, растягивая рот в улыбке и постукивая кончиком карандаша по лампе.

— Напоминаю вам, что расследование по данному делу было инициировано по заявлению бывшего крайнего защитника Хулио Круса, который обвинил его в том, что из-за запрещенных препаратов он практически ослеп, а ваш сарказм лишь отягощает отказ давать свидетельские показания.

— Я не отказываюсь: говорю вам, нас заставляли есть всякую мерзость, якобы ради нашего же блага. А я верил и не ходил сдавать анализы…

— Другие тренеры также поощряли пассивный прием допинга?

— Не знаю, я больше не посещал тренировок.

Она выкладывает на стол еще один листок и повышает голос:

— В 1998 году, господин Диркенс, в стране ваших предков, неподалеку от Брюсселя было обнаружено 35 африканских игроков-нелегалов, все несовершеннолетние. Их загнали в заброшенное складское помещение, где они жили на голой земле в ожидании вербовщиков. Вам есть что ответить на это?

Я отвечаю, что это ужасно, но тут явно какая-то ошибка: моя семья приехала в ЮАР из Амстердама, а не из Бельгии. Хотя, если честно, я ничего не могу сказать о Голландии, кроме того, что там производят сыры, ну это так, между прочим. А потом добавляю, чтобы разрядить обстановку:

— А вы сами откуда?

— Из Лиона, — сухо отвечает она, будто этим все сказано. — Вы отдаете себе отчет, насколько серьезно то, что я только что озвучила, молодой человек?

Да, отдаю. Я изо всех сил пытаюсь соотнести свое положение с оказавшимися в плену бедолагами, но мне кажется, что это сравнение не совсем уместно, учитывая, сколько я получаю. С другой стороны, они не одни такие, да и теперь, когда их освободили, остается только возместить им ущерб и наказать виновных. А меня кто пожалеет?

— В прошлом году во Франции ввели закон, запрещающий коммерческие сделки с несовершеннолетними. Вы должны сознавать, что ваше молчание мешает положить конец скандальной ситуации, когда люди фактически оказались в положении рабов, и в то же время позволяет виновным избежать судебной ответственности, к которой я пытаюсь их привлечь. Месье Диркенс, на момент совершения покупки вы были несовершеннолетним?

Я задумываюсь. Так как отец не захотел подписать родительское разрешение, дату контракта по продаже перенесли на более поздний срок, а значит, я был уже совершеннолетним. С другой стороны, думаю о тех беднягах на складе в Брюсселе. Но я же не доносчик. Я не хочу, чтобы это повесили на «Аякс», который не был обязан подчиняться французскому закону и желал мне только добра. И просто отвечаю на вопрос: на момент подписания контракта я был совершеннолетним, что, в принципе, правда.

— Руа Диркенс, напоминаю вам: все, что вы говорите, будет проверено и при случае может быть использовано против вас.

— Погодите, мадам… Я жертва или подозреваемый?

— Если вы отказываетесь подчиняться законам, которые вас защищают, и не помогаете изобличить преступников, то вы становитесь пособником, а значит, и соучастником преступления в глазах правосудия.

При этих словах я подскакиваю. Все, что я терпеливо и молча сносил последние несколько месяцев, вскипело во мне, и, стукнув кулаком по ее столу, я выпаливаю:

— Сажайте меня в тюрьму, если вы так хотите! Миленькое дело, это ваше правосудие! Вы говорите «бельгийцы», но я не вижу между вами никакой разницы, по мне, это все равно что запереть меня на складе!

Повеяло холодком. Я почувствовал, что совсем ей разонравился. Я пришел сюда, чтобы обвинять французов, а не затем, чтобы оскорблять Францию. Особых чувств к Бельгии я не испытывал, но, сам не знаю почему, глядя на эту уроженку Лиона с непомерным чувством национального достоинства, которую посмели сравнить с бельгийцами, мне захотелось ее ударить. К тому же вместо того, чтобы рассердиться, она резко откинулась назад с нескрываемым чувством удовлетворения, словно только что заработала очко.

— Я понимаю ваш гнев и разделяю его. Ваша солидарность с коллегами из Брюсселя вполне закономерна, и мы с вами знаем почему.

Она замолкает, и по тому, как слегка дрогнули ее ресницы, я понимаю, что она ждет моей реакции. Пусть не рассчитывает, что я повторю ее «почему» со знаком вопроса. Но она не обращает внимания на мое молчание и продолжает, бросив взгляд на лежащую слева от нее бумажку:

— Месье Паскаль Мутье, заведующий в вашем клубе отбором и вербовкой, был здесь на прошлой неделе и подтвердил, что наносил визит Брайану Мулина, виноградарю из Франшхока Западной Капской провинции, ЮАР. С какой целью?

Я сжимаю кулаки и поправляю ее произношение.

— С какой целью, месье Диркенс?

— Да не знаю я! Хотел вина купить.

— Нет, месье Диркенс. Потому что ваша мать скончалась и нужно было получить согласие вашего биологического отца, а это значит, что на момент покупки вы были несовершеннолетним.

— Вот черт! Вы меня уже достали со своими махинациями!

— Какими махинациями? — спрашивает она, слегка наклоняясь вперед, при этом незаметно делает пальцем знак парню позади меня, как будто я не вижу. Она и вправду принимает меня за олуха.

— Всевозможными! Вся мерзость не в том, был ли я совершеннолетним или мне оставалось до этого всего два месяца! А в том, что мной воспользовались, чтобы очистить боковую трибуну Б!

— Будьте добры, уточните, месье Диркенс.

— На боковой трибуне Б есть сектор, где сидит пара сотен болельщиков-фашистов, которые доставляют клубу неприятности, да и в любом случае клубы пытаются избавиться от всех, кто занимает самые дешевые места на стадионе, чтобы сделать там «Миллениум»!

— Что сделать?

— Вы бы хоть немного справки навели! «Миллениум»! Почетные ложи с шампанским и телевизорами. Их на год арендуют для разных компаний, VIP-персон, министерств, чтобы приглашать туда звезд, из-за чего цены на права трансляций подскакивают! И всем начхать на болельщиков, на простых людей, которые накачиваются пивом и горланят! Они вообще хотят запретить им ходить на стадионы. Пусть сидят дома, смотрят футбол по телевизору и платят за просмотр матчей в прямом эфире. Пусть напиваются в одиночестве и дерутся с соседями. Вот и все. Так с трибун исчезнут хулиганы, футбол станет чистеньким, спонсоры будут гордо предлагать свои услуги и брэнды, клубы выйдут на биржу, а игрокам станут платить акциями и опционами! Вот оно, будущее! Вот чего они добиваются!

— Прошу вас, не будем отвлекаться, поговорим о вас лично. Как эта «боковая трибуна Б» связана с вашим нынешним положением в клубе?

— Когда я вышел против «канареек» из «Нанта», какие-то парни вскочили со своих мест, закричали: «Хайль Диркенс!» — и приветствовали меня по-нацистски, вот так!

Голос у меня дрогнул, я почувствовал, как подкатывают слезы, но мне было все равно: она хотела правду, она ее получила.

— Какая связь?

— Связь с чем?

— С вами. Каковы ваши взаимоотношения с правыми радикалами?

— Мои что?

— Ваши отношения.

— Да какие отношения: это заранее спланированный ход! Для фашистов белый из ЮАР — олицетворение апартеида. Замысел клуба — спровоцировать происшествие, чтобы в дело вмешалось отделение «антикоп»!

— Кто?

— Да вы, в конце-то концов, разбираетесь в футболе или нет? Коп[11] — это простые люди, которым продают дешевые билеты на плохие места позади ворот, где они и теснятся. Благодаря мне полицейские из службы «антикоп» засняли нацистов «на месте преступления»; они арестовали их за проявление расизма, и как и было заранее предусмотрено, прокурор запретил им пожизненно появляться на стадионах, вот так-то! Благодаря мне! Только вот мое имя теперь ассоциируется с этим скандалом, и клуб не разрешает мне надеть его майку, ибо демонстрирует свое неприятие расизма, а на меня всем наплевать. Я забью, когда буду играть за свою страну на Кубке Африки, мои котировки сразу повысятся, и меня продадут, клуб наживется на моих голах, потому что отдаст меня тому, кто больше предложит, вот и все!

Судья выдерживает паузу, вертит в руках сережку. Потом просит парня, которого называет «секретарь суда», принести ей то, что он только что напечатал. Тот кивает, переводит дыхание — он уже подустал, распечатывает протокол, и она принимается за чтение, озадаченно потирая висок. Потом поднимает глаза и объявляет:

— Сожалею, но мы отдалились.

— Отдалились? От чего?

— В том, что вы рассказываете, нет основания для расследования. Это вопрос внутренней стратегии, маркетинговых операций, безусловно, нечистоплотных и достойных осуждения, но, увы, нормальных для вашего вида спорта на сегодняшний день, и, с точки зрения правосудия, в этом нет…

Я резко вскакиваю, опрокидывая стул.

— Нормальные? Вы считаете это НОРМАЛЬНЫМ!

— Успокойтесь, месье Диркенс. Я просто говорю, что это выходит за рамки моего расследования.

— Значит, меня можно иметь как угодно, это вас не касается, если только я не донесу на кого-нибудь!

— Спокойно! Напоминаю вам, что, с точки зрения закона, вы находитесь на нелегальном положении! Если вы совершите малейшее правонарушение, вы попадете под действие постановления о незамедлительной высылке за пределы страны!

Несколько секунд меня терзают сомнения. Я решаю помалкивать, поднимаю стул и сажусь на место. Еще позавчера депортация стала бы возможным выходом, способом достойно выбраться из дерьма, в которое я вляпался, вернуться и продолжить карьеру в родной стране в нормальной обстановке, но сегодня Франция — страна, где живет Талья, поэтому я хочу остаться. Забываю на время о собственном достоинстве, приношу извинения госпоже следователю и всему французскому правосудию: просто я думал, что случившееся со мной может быть полезным следствию, вот и все.

— Вы по-прежнему настаиваете на своем ответе относительно совершеннолетия на момент заключения трансфертного контракта?

— Да.

Она поднимается, возвращает листки секретарю, говорит, что вернется через минуту, и выходит, закрывая за собой дверь.

Я слышу, как поскрипывает паркет и приглушенно тикают красивые настенные часы под стеклянным колпаком над камином, который давно заделали. Встречаюсь взглядом с парнем, который подравнивает стопку бумаг и убирает ее в зеленую папку. Спрашиваю его, отправят ли меня в тюрьму. Он вздыхает, стуча по клавишам. Пытаюсь узнать, по крайней мере, насколько все серьезно. Напустив на себя таинственный вид, словно вынужден хранить медицинскую тайну, он говорит, что не уполномочен мне отвечать.

Я кладу ногу на ногу и обхватываю руками колено, пытаясь устроиться поудобней. Спустя какое-то время он тихо говорит, что видел меня в прошлом году в финале кубка «Ротманс» в составе «Аякса», я тогда после удара от ворот Бретта Эванса метров с сорока забил великий гол. Я улыбаюсь в ответ.

Когда снова открылась дверь, он резко уткнулся в монитор, а я — в свою коленку, и наш тайный союз стал мне за все воздаянием.

Выйдя от следователя, я купил орхидею и отправился в больницу. Спросил в регистратуре, где палата месье Жерома Трюше — так на самом деле звали Максимо Новалеса, об этом, правда, мало кто знал. Я думал, что Талья может быть сейчас как раз у него. Конечно, я мог бы, выйдя из Дворца правосудия, сперва заскочить к ней, но мне показалось более деликатным сначала изобразить заботу о ее жертве.

— Вы член семьи?

— Нет.

— Друг?

Я недовольно поморщился. Не уверен, что роль запасного члена давала мне право считать себя таковым.

— Коллега по работе? — добавила она, понизив голос и слегка наклонившись вперед.

По ее глазам я понял, что тайна Жерома Трюше, должно быть, уже стала достоянием всей больницы. Я едва заметно кивнул.

— Палата 648, — прошептала она и кокетливо улыбнулась, словно это был номер ее комнаты. — Ему сделали шунтирование, все в порядке, несколько дней его понаблюдают… Теперь ему нужно следить за собой..

Я сказал «Спасибо, мадам» и направился к лифту чувственной и мягкой походкой, чтобы сделать ей приятное, по правде говоря, она была очень уж страшненькой.

В палате 648 повсюду стояли цветы и лежал шоколад, но Тальи там не было. Свежепрошунтированный актер в пижаме, с наброшенным на плечи фиолетовым кашемировым свитером, что-то надиктовывал в микрофон. Я на мгновение замер в проеме двери, чтобы не сбить его. Его крашеные вьющиеся волосы, впалые щеки, морщины и мешки под глазами делали его похожим на бывших футболистов, комментирующих матчи за кадром.

— Не стоит забывать, что в то время первооткрыватель, запятая, коим я являлся, запятая, мог вести абсолютно нормальную жизнь вне съемок, запятая, поскольку мои фильмы шли лишь в специальных залах для зрителя, запятая, посещавшего их тайком, точка с запятой, едва ли я мог себе представить, что однажды видеокассеты и показы по телевизору сделают из меня звезду, скобка открывается, о нынешней молодежи речь не идет, они снялись в трех картинах, а их уже воспринимают как звезд, нормальные в кавычках каналы приглашают их в свои ток-шоу еще до того, как их талант и способности будут проверены временем, скобка закрывается, что крайне отрицательно сказывается на умонастроении в профессии сегодня — тебе чего?

Он обнаружил мое присутствие, выключил магнитофон и сказал, что я со своим горшком не так уж плохо смотрюсь. «Это орхидея», — уточнил я. Он сказал, что ценит внимание и на пару минут я могу войти. Я уселся в пластиковое кресло.

— Мне приятно, что ты пришел, несмотря на все обстоятельства, — сказал он тем же бодрым голосом, каким только что диктовал.

Я спросил, не о романе ли речь. Он пожал кашемировыми плечами.

— Уже год как я подписал договор на мемуары, но дальше предисловия не продвинулся. Думал, пойдет как по маслу, но, когда пришлось подбирать слова ко всему тому, что я пережил, оказалось, что столько всего было… Рассказать о том или об этом, почему именно это, а не что-то другое? В общем, сплошная мука. Короче, «Галлимар» меня подгоняет: они там бьются в истерике — «Грассе» их обошел, опубликовав мемуары малышки Рафаэллы. Слушай, это даже смешно, ей двадцать пять, описывать-то нечего! К тому же она три года как завязала! А у меня съемки одни за другими: сегодня в Германии, завтра в Греции, послезавтра на Маврикии, а когда я сосредотачиваюсь на картине, у меня нет времени переосмысливать прошлое. Они посоветовали мне взять «негра», я бы не против, но и на это тоже нужно время. Выбрать человека и наладить контакт не так-то просто! Это тоже проблема. Но нет худа без добра: теперь у меня будет время этим заняться.

Он тоскливо посмотрел на микрофон, лежащий на простыне между ног. И, понизив голос, сказал, что если ему хватит мужества, то он поведает и о своей неудаче с Тальей, и о том, что ежедневно глотал «Альпростадин», «Иксенз» и «Уприму», чтобы выходить на бой и поддерживать легендарное реноме, несмотря на годы, отвращение, детей и попытки наладить тихую семейную жизнь без приключений. За эти два дня он много передумал, да и читателей в конечном итоге скорее тронут его провалы, чем подвиги. Но от этого зависит его карьера в дальнейшем. Нужно сделать выбор: вызывать у читателя зависть или жалость — и придерживаться его.

Он спросил, что я об этом думаю. Я ответил, что знаю одного очень хорошего писателя, который столкнулся с похожей проблемой, и что, возможно, он будет рад помочь ему. Он удивленно уставился на меня и сказал, что если это я, то не может быть и речи: партнершу я у него уже отнял, и он не собирается делиться со мной еще и своей жизнью. Я успокоил его, перечислил дипломы своего знакомого, и он почувствовал себя польщенным. Я спросил, сколько на этом можно заработать.

— Десять процентов от авторских прав и четверть от моего задатка — если парень сделает все как надо, это приемлемая цена.

Он попросил привести его, чтобы попробовать поработать вместе: говорить с живым человеком куда приятнее, чем с микрофоном, это будет его стимулировать. Мы друг друга поздравили, потом я спросил, приходила ли Талья его навестить. Он помрачнел, сказал, что не приходила, а что еще ожидать от этих девушек с Востока, они же как профитроли: горячие снаружи, ледяные внутри. Я решил сменить тему, и, поскольку больше спросить было нечего, мы заговорили о политике. Его рассуждения начинались так: «Я придерживаюсь левых воззрений», а заканчивались осуждением экологов, которые мешают ему ездить по Парижу. Я покивал головой еще несколько минут, чтобы поддержать разговор, и уже собирался уходить, когда вошла дама. Лет пятидесяти, немного напряженная, но сразу видно, ухоженная. Поскольку она ничего не принесла, я решил, что это его жена.

На пороге палаты я вежливо распрощался: «Пока, Жером» — и добавил: «Извините, мадам». Она вполголоса спросила, меня случайно зовут не Руа. Я замер, смутившись. Кивнул. Она отступила на несколько шагов назад в коридор, достала из сумки конверт и протянула его мне, заискивающе улыбнувшись:

— Актриса, которая играла с моим мужем, оказалась очень мила: она забрала наших детей из школы вчера вечером и привела их ко мне на работу в контору. Она рассказала мне, как все произошло, и предупредила, что из соображений приличий в больницу больше не зайдет, но попросила оставить в палате письмо для друга, который точно заглянет.

На бледно-голубом конверте я увидел свое трижды подчеркнутое имя. В ответ я сообщил ей, что муж ее держится отлично, пожелал ему скорейшего выздоровления.

— Да уж, — произнесла она с грустным выражением лица.

И пошла в палату рассказывать мужу последние новости о детях, об обществе взаимопомощи и ремонте в котельной.

Я вышел на парковку и только там вскрыл конверт. Видимо, это был перевод утренней СМС.

Ничего личного, но мне кажется, это произвело на меня больший эффект, чем признание в любви или дежурная вежливость, вроде «Скучаю по тебе», «Целую» или «Сожалею о том, как мы расстались». Больше всего я оценил подпись: заглавная Т с точкой. Ничего общего со сложными завитушками, которые она оставила на фото. Так было душевнее, естественнее, как будто не в первый раз, и от этого наше будущее становилось яснее, а прошлое длиннее. Однако до понедельника было еще далеко. Ждать или сказать ей, что я хочу ее увидеть раньше? Может, она только этого и ждет? Навязываться тоже не хотелось. И потом, «приоденься» — не просто туманно, а если перечесть, то не очень-то и вежливо. Что до вопросительного знака, он мог касаться как моего согласия, так и ее неуверенности. Но больше всего, как мне показалось, ей хотелось поиграть со мной. Заключить с кем-нибудь пари на то, как я отреагирую.

Я позвонил ей. Три гудка в пустоту, а потом занято. Увидев мой номер, она отключилась, чтобы избежать разговора. Или не на ту кнопку нажала. Я подождал, пока она перезвонит. Через пять минут перезвонил сам. Попал на автоответчик. Сообщения не оставил.

Было полвторого, мне вдруг стало тоскливо, но забивать себе этим голову не хотелось, да и в животе урчало от голода, и я отправился на метро в кафе на Гранд-Арме в надежде встретить там Жана-Батиста.

Преподаватель обедал за стойкой: пиво и горячий сэндвич с сыром и ветчиной. Мы встречались только за завтраком, но, видимо, у него было здесь определенное меню на обед и ужин тоже. Я предложил ему сесть в кабинке. Он ответил, что предпочитает жить стоя, с такой горечью, что я не осмелился настаивать. Я заказал то же, что и он, и спросил, знает ли он издательство «Галлимар». Он вытянул вперед левую руку, загнув большой палец.

— Четыре, — уточнил он после короткой паузы, глядя на свои дрожащие пальцы. — Четыре отказа, пятый на подходе. Я отсылаю им рукопись каждые два месяца, под разными названиями, надеюсь попасть на кого-нибудь новенького.

Тогда я решился, но начал издалека. Спросил: наверное, для того, чтобы тебя опубликовали, хорошо бы уже себя как-то зарекомендовать в издательстве. Он согласился, усмехнувшись в пену. Я спросил, согласится ли он при возможности подзаработать и помочь одной знаменитости написать биографию. Чтобы подготовить его психологически, я не стал сразу уточнять, что речь идет о мемуарах не самой персоны, а его члена. Он ответил:

— Не стоит мечтать. Чтобы стать «негром», тоже нужно быть известным.

— Если только тебя не выбирает сам заказчик.

Он равнодушно взглянул на меня поверх бокала с пивом. Тогда я объяснил ему суть дела. Я видел, как дрожали его губы, пока я излагал краткую версию своей встречи в больнице с известным артистом, который ищет писателя с собственным стилем, чтобы увековечить его карьеру на бумаге, и как мне пришла в голову мысль, что неплохо было бы их познакомить, если, конечно, он ничего не имеет против секса, ведь жизнь у актера была довольно насыщенной, но, если ему интересно, к работе надо приступать немедленно — издатель торопит.

Он сглотнул, чтобы не расплакаться, покачал головой, заказал нам обоим еще пива. Несколько минут мы хранили полное молчание, потом он пробормотал, заранее извиняясь за банальность, что это просто чудо. Я сказал «да», совершенно забыв о скромности. Я был так рад, что волшебная палочка на этот раз оказалась в моих руках.

Сделав большой глоток, он добавил: «Надеюсь, тебе, по крайней мере, причитается процент». Я ответил уклончиво, чтобы не смутить его, что ему не стоит волноваться. Тогда он спросил сколько. Я наобум сказал «три», и ему показалось, что это много. Какие же люди все-таки… Он добавил, что те стесненные обстоятельства, в которых он, преподаватель классической литературы, оказался, — еще не повод позабыть о достоинстве и чувстве меры.

— Кругом одно ворье! — пробормотал он, допивая пиво.

Я сухо заметил, что это шутка, ничего я с их книги не получаю, сами разбирайтесь с издательством. И жадно набросился на горячий сэндвич, а он стал оправдываться, объясняя свое хамство честностью, нравственностью и количеством выпитого пива. Меня задела его реакция, но я утешал себя тем, что, в конце концов, я просто использовал его, решив сыграть роль посредника, ради Тальи, чтобы она поняла, что я не злюсь на того, кто занимался с ней любовью до и после меня: наоборот, его обращение к литературе тронуло меня, ведь теперь бедняге по нашей вине придется уйти из трах-индустрии. Сэндвичи мы доедали уже в приподнятом настроении. В конечном счете, откровенное лицемерие — не самое плохое лекарство от разочарования.

— В какой больнице лежит этот твой озабоченный Сен-Симон[12]?

Я дал ему адрес и ушел, счет пусть оплатит сам.

Шагая по тротуару, я увидел, что у Порт-Майо пробка — люди уезжали из города на выходные. И вдруг осознал, что мне предстоит провести вечер пятницы наедине с огромным телевизором и псом на кухне. Тогда я сделал то, о чем потом жалел всю субботу: петляя между машинами, я добрался до Дворца конгрессов, вошел в «Х-видео» и купил кассету Тальи.

В десять часов утра я вышел из такси у Порт-де-Сен-Клу, перед кафе «Труа Обюс». У дверей стоял какой-то паренек, который попросил меня назвать свое имя.

— Номер 39, Руа Диркенс.

Он посмотрел на листок, стал искать меня, не нашел, перевернул две страницы и поставил галочку напротив моего имени в алфавитном списке. Там значились отстраненные игроки и дублеры. Ничего не говоря, я сел в автобус.

Странно было видеть всех в костюмах, некоторых еще и в галстуках или с клубным шарфом на шее. Мне сказали, что будет пикник — я и надел джинсы и тенниску. Я поздоровался, в ответ получил «Ты на часы смотрел?», несколько «приветов» и сделал вид, что не слышал, как Мгана пробормотал: «Хайль Гитлер». Он родом из Дре[13], и я могу что угодно говорить, но для него белый человек из ЮАР — всегда враг черных, это записано у меня на генетическом уровне.

Сажусь рядом с Вишфилдом, австралийцем, которого купили чуть позже меня и тоже из-за трансляций по телевидению, но с тех пор, как у него обнаружился дед-грек, он хоть играет время от времени. Вишфилд — один из немногих, кто всегда ко мне хорошо относился, потому что не говорит по-французски. Странное какое-то сегодня у него лицо. На мое «What’s new?»[14] он отвечает, что зашел ночью на сайт клуба и увидел себя в списке игроков на продажу. Ему было очень обидно узнать об этом таким образом. Чтобы его развеселить, я спрашиваю, не написано ли там случайно: «Вследствие плохих результатов в чемпионате в продажу поступил внушительный пакет игроков топ-уровня». Он пожимает плечами. Тогда я уже на полном серьезе пытаюсь ободрить его: они хотят поднять цену через интернет, чтобы повысить его котировки к тому моменту, когда он соберется уходить. Он обескураженно возражает мне, что в том-то и дело: его выставили на продажу еще две недели назад, но до сих пор не было ни одной заявки. Мне нечего ему на это сказать. И я решаю не спрашивать, не упоминается ли там о моей продаже. Сильно сомневаюсь, даже если и по уценке. Они просто делают витрину, чистить подвалы они не собираются.

Точка-ком, пресс-атташе клуба, чересчур активный и навязчивый, — до нас он раскручивал какую-то певицу — брызжет слюной в микрофон, мол, нам представилась уникальная возможность вспомнить о том, что мы одна большая семья и нужно вести себя достойно, все скушать и не хулиганить. Команда освистывает его и забрасывает скомканными приглашениями. Он обиженно усаживается и начинает доставать какие-то бумажки из своего кейса.

В первый раз мы собрались все вместе — сорок пять человек или что-то около того; отсутствовали лишь дисквалифицированные, находящиеся под следствием и те, кто на самом деле получил травму, а также кореец, вынужденный временно вернуться в Корею для службы в армии, и Демарша, который покончил собой в прошлом месяце. Ему было тридцать три, контракт подходил к концу, два сезона подряд ему не давали играть, и, чтобы не потерять чувство мяча, он начал тренироваться с НСПФ[15] в Клерфонтене, в качестве запасного игрока в команде безработных футболистов. Несколько раз он брал меня с собой. Разумеется, будучи иностранцем, по законам профсоюзов играть с ними я не мог, однако мне было чертовски приятно видеть, как в разных командах бьются друг против друга настоящие друзья, все по очереди выходят на поле, а на карту поставлена только победа и ничего более — вот это была настоящая игра. На похоронах Лемарша присутствовали его бывшая жена, генеральный секретарь профсоюза, венок от клуба и я.

— Кондиционер! — кричит Азими, сидящий на два кресла впереди меня. На данный момент он наша звезда, его купили за двадцать миллионов у «Барсы» после смерти Лемарша. Он стал очень чувствителен к сквознякам с тех пор, как обрился наголо, чтобы не сдавать волосы на наличие допинга.

— А ты шапочку надень, — советует Вибер. Он тоже лысый, но говорят, что у него это из-за тестостерона.

— Отвали, — огрызается Азими.

Он был одним из моих кумиров, пока я с ним не познакомился. По телевизору он говорит вещи типа: команда должна приспособиться к моему стилю игры. В свежем номере «Франс-Футбола», который я только что развернул, пишут, что после последнего гола, который он забил «Арсеналу» в прошлую среду, на повестке дня его передача в аренду с правом выкупа миланскому «Интеру» и наш доход может составить пять миллионов. А так мы одна большая семья.

Я переворачиваю страницу и начинаю читать отчет о последнем поражении нашей команды: в Мадриде им влепили три безответных. И тут на газету падает листок. Точка-ком раздает анкету. Говорит, она для нового тренера.

— Кто на этот раз? — ворчит Тьерри Кайолль, наш капитан, у него обнаружили положительную реакцию на нандролон на предварительном этапе Лиги чемпионов, и в любой момент его могут дисквалифицировать.

— Сюрприз, — улыбается Точка-ком. — Увидите, когда приедем.

— Да уж! Они подадут нам его на десерт, он выскочит из торта и закричит «Оп-ля»?

— Молчал бы лучше, — советует Зоргенсен, который принимает креатин и не опасается дисквалификации с тех пор, как этот препарат перестал быть запрещенным.

Я смотрю в анкету. Помимо вопросов общего характера: «Каково настоящее имя Пеле?» или «Какой игрок „Монако“ размочил счет во встрече с „Генон“ в 1966 году?», есть и чисто технические моменты, типа «Регламентированная высота углового флажка» или «Вы играете в „4–5–1“, в перерыве „Реал“ меняет свое построение с „4–4–2“ на „3–4–1–2“, как должен отреагировать ваш тренер?» Дальше дополнительные вопросы, вроде «Кто вы по китайскому гороскопу?» и «Кто ваш любимый писатель?»

— Как пишется «Золя»? — спрашивает Лёфстром.

Лично я пишу Гордимер Надин, нашу нобелевскую лауреатку по литературе. Никогда ее не читал, но время от времени стоит вспоминать о патриотизме.

Точка-ком собирает листки, и все принимаются петь гимн клуба, который через несколько дней запишут на студии — это станет нашим вкладом в борьбу со СПИДом. Меня в хор не приглашали. Я пою «ля-ля-ля» за компанию, а скорее даже чтобы избавиться от навязчивой картинки, которая встает перед глазами. Талья в моем телевизоре сегодня ночью в окружении четырех парней, которых она по очереди «обслуживает». Я ставил на паузу, отматывал назад, ускорял картинку… Тошно, грустно и стыдно. Я пользовался ей, как и тысячи людей, оказался по другую сторону экрана: здесь, глядя на нее, зритель возбуждался, кончал в салфеточку и отдыхал до тех пор, пока снова не встанет. Вот и вся ее роль. Я позвонил ей, чтобы извиниться за то, что посмотрел кассету. Хотел услышать ее голос, чтобы все это стерлось из памяти. Попал на голосовую почту, мне предложили перезвонить в понедельник: она уехала на съемки за границу, связаться с ней никак нельзя, а как получать сообщения, находясь там, она не знает. Ну да, конечно. СМС на кириллице отправить умудрилась, а собственный автоответчик прослушать не может.

Я растоптал кассету и выбросил ее в мусорное ведро не из ревности, а из несогласия. Я хотел ее настоящее тело, ее улыбку и молчание, ее печаль и силу, ее необдуманные поступки и щедрость, безрассудство и детские выходки. Я желал ее во плоти, желал ее душу, пусть даже и придется делить ее с кем-то, но только не подглядывать. Я не мог смириться с тем, что до нее нельзя дотронуться, хотя она совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, во власти моего пульта и выбора оператора. Ее зависимость превращала мою свободу в удушье.

Но я снова обманывал сам себя. Она, по крайней мере, приносила пользу людям. Так легко считать себя свободным, когда ты просто-напросто никому не нужен.

Два часа дороги, и мы приехали в лес, еще меньше похожий на настоящий, чем Булонский у меня под окнами. Автобус сигналит, огромные ворота, украшенные львами, коронами и змеями, открываются. Въезжаем: стриженая, как для гольфа, лужайка перед небольшим замком в духе Уолта Диснея. Под полосатым тентом, как на свадьбах, расставлены стулья, столы и включен инфракрасный обогреватель. Автобус паркуется рядом с грузовичком «Домашняя кухня с доставкой на дом».

Мы выходим и собираемся на гравийной площадке вокруг капитана, с удрученным видом жующего жвачку. Мимо на лошади проезжает девушка в жокейском шлеме, под которым видны заправленные внутрь косы, приветствует нас и удаляется рысцой. Вслед летят шуточки. Потом появляется президент в футболке с крокодильчиком и шортах защитного цвета. На лице этого бездушного робота сияет дежурная улыбка. Я впервые вижу его таким: без двубортного пиджака и выражения превосходства на лице. На фото он похож на президента Национальной лиги с большой буквы П[16], который в свое время выращивал цыплят, но это плохо кончилось[17]. Он приветствует нас, выражает надежду, что погода не подведет, символически пожимает несколько рук и мне лично уделяет три с половиной секунды. Не уверен, что он меня знает, но я единственный, кто, как и он, подобающе одет для пикника с шашлыками. Он спрашивает, как нам его деревенский уголок — мило, не правда ли, помогает отвлечься от городской суеты, — а потом добавляет все с той же улыбкой:

— Господа, мне особенно приятно отпраздновать с вами счастливое событие, о котором мне объявили всего час назад: следователь Курнон, особо рьяно копавшая под нас последние несколько месяцев, только что была отстранена от ведения дела.

Я аплодирую, как и все, чтобы не выделяться, но мне кажется странным, что нас пригласили две недели назад отпраздновать новость, о которой стало известно только сегодня утром. Про себя думаю, что случай — штука тонкая.

Президент добавляет, оскалившись, что мы здесь, чтобы отдыхать, поэтому о Мадриде говорить не будем. Потом он показывает нам участок сада, огороженный колючей проволокой, где он лично выращивает морковь. Объясняет, какую землю лучше использовать, как выбирать сорта и скрещивать их, рассказывает о нашествиях кроликов, влиянии луны. 12-й номер — не помню его имени — рассказывает, что тоже разводит петунии на острове Ре и лучший момент для высаживания — полнолуние. Президент мерит его взглядом и холодно возражает, что петунии — не морковь, а деревня — это хорошо, потому что тут мы больше узнаем друг о друге. 12-й понуро кивает. Чтобы загладить вину за нереализованный пенальти в игре против «Реала», ему придется придумать что-нибудь пооригинальнее.

Шлепая по грязи, мы обходим замок, а президент тем временем рассказывает нам его историю с 1910 года до наших дней. В задних карманах у него по телефону.

Рассказ о замке ведется цветистым языком, изобилует всевозможными цифрами, как у агентов по недвижимости. Впору задуматься, не решил ли он заодно подороже толкнуть свой загородный дом.

Я подхожу к хиленьким деревцам, которые держатся на внушительных подпорках. На стволе каждого из них прикреплены фотографии, напоминающие объявления «Wanted» из вестернов. Голубой кедр, гигантский дуб, еще какие-то незнакомые мне виды. Наверное, это в память о деревьях, которые когда-то здесь росли. Меня удивляет такая деликатность в деловом человеке, который покупает нас, перепродает, наживается, а иногда избавляется от нас, не очень-то задумываясь о гуманизме. Заметив, что я разглядываю одну из фотографий, он поясняет, что его жена никак не может забыть о буре 99-го года: впала в депрессию из-за того, что погиб лес. Он вздыхает, глядя в небо, и спрашивает, женат ли я. 12-й опережает меня: у него с женой тоже проблемы, она не понимает такого его самопожертвования ради футбола. Президент продолжает экскурсию, не обращая на него внимания, и остальные начинают избегать 12-го, как прокаженного.

Мы проходим мимо кухни, молодая женщина в рабочей одежде выносит мусорные мешки и специально не торопится, чтобы получше разглядеть звезд. Я отстаю на несколько шагов, оказываюсь рядом с 12-м. Приятно, когда не от тебя одного шарахаются. Но он хоть и дал маху, его еще могут перепродать, а мне это явно не светит.

Все вдоволь насладились видом замка со всевозможных ракурсов, экскурсия закончилась. Президент ведет нас под тент, предлагая рассаживаться по роду занятий: нападающие около жаровни, полузащита в центре, защитники в ряд перед столом с десертами, отстраненные от игр подсаживаются ко всем остальным. Полненькая старушка разливает соки. «Спасибо, мадам» — это все больше напоминает детский сад.

Президент разжигает мангал торжественно, как на официальной церемонии открытия, вкрадчиво сообщает, что никому этого не доверяет, — так он избавляется от стресса. Потом спрашивает, все ли любят утку. Я толкаю локтем 12-го, чтобы тот не ляпнул, что он вегетарианец. Тот уже открыл рот, поэтому ему приходится что-то говорить, и он интересуется, не сам ли президент разводит этих уток.

За стол для VIP-персон усаживаются спортивный и финансовый директора, два офисных воротилы, которых мы никогда не видим. В журнале «Футбол-Ревю» пишут, что они все время воюют друг с другом из-за нашей стоимости и достижений на футбольном поле. Между ними остается свободный стул.

Официанты в черных галстуках расставляют перед нами тарелки с фигурно нарезанной редиской и морковью с огорода президента в трех видах: целиком, тертая, измельченная в блендере. И в этот самый момент из замка выходит небольшого роста человек в серой куртке и направляется к тенту, где мгновенно воцаряется тишина.

— Господа, представляю вам Артуро Копика, — говорит президент, словно в этом есть необходимость.

Мы недоверчиво переглядываемся. Тренер по очереди жмет нам руки, каждого называя по имени, говоря, в какой игре он видел его в последний раз, от чего мы приходим в полное недоумение, особенно я, когда он напоминает мне о товарищеском матче против юниоров «Бафана Бафана»[18] в 1999 году, мое самое худшее воспоминание. Тогда из четырех голевых возможностей я не использовал три, плюс две желтые карточки — настолько меня вывел судья, просвистевший «вне игры», хотя я рванул после получения мяча. Обидно, что месье Копик судит обо мне по этой бестолковой, жесткой игре, ведь это совсем не мой стиль. Его французский — помесь всевозможных акцентов. Хриплый голос, усталый взгляд, шевелюра тусклых волос неопределенного цвета придают ему сходство с переодетым в обычную одежду клоуном, но все мы знаем, что он один из трех лучших тренеров в мире. Он никогда не задерживается надолго, его приглашают, когда дела совсем плохи, и, как только все начинает налаживаться, он уходит. Он ломает, перестраивает, дает толчок, а поддержание порядка предоставляет другим. Копик повторяет, что его цель, учитывая постоянные переходы игроков из клуба в клуб, не сделать из той или иной команды лучшую на данный момент, а поднять мировой футбол на более высокий уровень. Его знаменитая коричневая записная книжка торчит из правого кармана бесформенной куртки, скрученные трубочкой анкеты, которые мы заполняли в автобусе, лежат в левом. Работать с ним — вторая удача в моей жизни, и я ее упущу, потому что спортивный директор наверняка объяснил ему мою ситуацию: рассказал про боковую трибуну Б, апартеид и «SOS Расизм»[19]. С точки зрения спонсоров я непригоден, да и то, что он видел в самом худшем моем матче, не дает никакой надежды, что он вступит в борьбу против всех, только бы меня вытащить.

Он объявляет, как бы ни к кому не обращаясь, что определил себе три месяца, чтобы снова сделать из нас великую команду, каковой мы и являемся, и начиная с сегодняшнего вечера он приступает к индивидуальным собеседованиям, а теперь больше ни слова о футболе: приятного аппетита. Мы садимся.

— Ну что же… — радостно начинает президент, окутанный дымом от древесного угля. — Как вам морковь?

Крайние защитники дружно выражают свой восторг, хотя сами еще к ней даже не притрагивались.

— Поторопитесь, — распоряжается он, переворачивая шашлыки, и добавляет, словно присказку: — Утка ждать не будет.

Хруст сырой моркови смешивается с шипением жира, капающего на угли, и перезвоном, доносящимся с задницы президента, откуда он поочередно достает свои телефоны. Не отнимая аппарат от уха, он указывает официантам на шашлыки, которые, по его мнению, уже готовы, и прижимает телефон к груди, чтобы спросить, достаточно ли они прожарены. В ответ сыплются комплименты. Он так широко улыбается, что видны его уродливые десны — такого мы не видели, даже когда его команда выиграла Кубок Франции. Грустная все же картина: «робокоп», возглавляющий предприятие с автопарком более четырех тысяч грузовиков, балдеет от вкуса своей морковки и хрустящей корочки мяса. Если уж он и хотел вложить во что-то деньги, купил бы лучше ресторан с «мишленовскими»[20] звездами, а футбол оставил бы тем, кому он интересен.

Я то и дело поглядываю на Копика, который все время смотрит только в свою записную книжку. В левое ухо спортивный директор напевает ему имена знаменитостей, которых нужно купить, а финансовый директор сыплет в правое размерами выплат по трансфертам. Чертовски хочется вернуться на родину, и я собираю волю в кулак. Что же делать? Мой агент ясно выразился: они подписали меня на три года с правом продления, а то, что меня задвинули в дальний угол и забыли, не дает мне права уехать. «Пока по стратегическим соображениям они не выпускают тебя на поле, но считают, что ты хорош, поэтому тебя придержат до поры до времени, и это вполне логично, ведь если тебя отпустить, ты перейдешь в команду соперника. Тебе это должно льстить». Я еще надеялся, что «Манчестер» захочет взять меня с правом выкупа: самому богатому клубу мира не отказывают. Но «Красные дьяволы» только что выписали вратаря из «Бафана Бафана», и для продвижения сопутствующих товаров на местном рынке я как представитель ЮАР им больше не нужен. А если информация о моей травме распространится в интернете, то меня даже в сборную на Кубок Африки не позовут: моя страна, в конце концов, забудет футболиста, который никогда не выходит на поле, и я закончу свою карьеру как Демарша: стану уцененным товаром.

— Nein! Rufen Sie mich Montag an!

Похоже, президент ошибся карманом: на этом мобильном не установлен фильтр звонков, нежелательный вызов застал его врасплох, вот он и злится на немецком, пытаясь избежать переговоров, к которым не готов. Тем временем шашлык пригорает, он выключает телефон, предлагает мясо желающим. Все отводят глаза. 12-й воодушевленно поднимает руку. Копик помечает что-то в блокноте. Надеюсь, такое самопожертвование сотрет из памяти пенальти, который он смазал в последнем матче.

Женщина, которая разливала соки, теперь носит графин с красным вином. Президент поручает шашлыки директору юридического отдела, а сам идет к столику нападающих, чокается с 7-м номером, о котором писали на прошлой неделе в журнале «Гала», что он купил виноградник.

— Что вы об этом думаете, Азими?

7-й пробует вино, полощет его во рту, прищуривает глаза, глотает и небрежно с видом эксперта произносит:

— «Сент-Эмильон».

— Это действительно бордо, — отзывается президент с учтивой любезностью.

— Я и говорю! — подчеркивает Азими.

— С той лишь разницей, что это грав, — тихо замечаю я. Президент поворачивается ко мне, от удивления одна бровь у него ползет на лоб. У остальных такая же реакция.

— Слыхал, чего малой там лепечет? — смеется 7-й. — Мне послышалось, он сказал «бурда».

Взрывы смеха постепенно стихают по мере того, как президент подходит ко мне все ближе, внимательно в меня всматриваясь.

— Год?

Я выдерживаю паузу. Игроки основного состава толкают друг друга локтями, ожидая моего позора.

— Не уверен… 83-й, может быть. Хотя нет…

Подношу к носу стакан, из которого еще не пил, вдыхаю пару раз аромат и киваю:

— 85-й.

Президент выслушивает мой ответ без особых эмоций. Никаких саркастических насмешек по этому поводу не звучит, в воздухе повисает тишина — все затаились.

— Уверены? — осторожно, но все же с легким беспокойством спрашивает он.

— Абсолютно. «Шато-Миссьон-о-Брион», Пессак-Леоньян, один из сортов грава, 1985 год.

Президент хватается за спинку стула Вишфилда, тот тут же уступает ему свое место.

— Я впечатлен, — говорит он, усаживаясь рядом. — Почему я ни разу не видел вас на поле?

— А почему меня должны туда выпускать? Только потому, что я угадал ваше вино?

Голос мой звучит спокойно и ровно, но тишина стоит такая, что меня слышат все. Точка-ком спешит загладить инцидент, выдавая мой секрет:

— Его отец — известный в ЮАР винодел.

— Понятно, — улыбается президент.

— Что вам понятно?

Я произнес это с таким презрением, что Точка-ком в ужасе пятится назад.

— Что вы должны были дать мне шанс? Что нельзя так поступать с игроками? Что у меня есть талант, потому что мой отец натаскал меня, как собачку, и я теперь могу угадывать сорт вина по запаху? Не отец научил меня, а ваш мусорный бак! Когда мы обходили замок, я видел пустые бутылки перед окнами кухни. Вот и все.

Под тентом стоит гробовая тишина. Все ждут реакции президента, а тот сверлит меня взглядом, размышляя над дальнейшими действиями. Я продолжаю:

— И больше всего, господин президент, меня бесит то, что мы для вас как эти шашлыки. Вы пытаетесь казаться человечным, но вам все равно, пригорят они или нет: никто вас не осудит, да и всегда найдется новое мясо для жарки. А мы, как же мы? Вы отвратительно со мной обошлись: отправить меня на поле, чтобы раздразнить фашистов, а потом задвинуть меня подальше. Но еще отвратительней то, что это сделали именно вы. Я был без ума от счастья и гордости, когда приехал на родину команды, выигравшей чемпионат мира: я ехал играть с богами, мэтрами, друзьями, и что же я вижу? Козни, вранье, подозрения, ненависть… Даже хуже, чем ненависть: равнодушие. Да, я и вправду заигрывался, в этом мой недостаток, но здесь я мог бы исправиться, приспособиться, будь я вам нужен, а меня отправили в расход в первом же матче…

Подступивший к горлу ком не дает мне продолжить, я так и стою, повернувшись к месье Копику, который смотрит в тарелку и водит по ней кусочком утки.

— Вы так и сказали следователю Курнон? — проговаривает президент, делая ударения на каждом слове.

— А что вам с того? Вы и ее отстранили.

Он поднимается, поворачивается ко мне спиной и обращается ко всем остальным:

— Ничего в ее досье не было. Сплошной бред и фантазии истерички, мелкой сошки из судебного ведомства, которая хотела сделать себе рекламу и имя в прессе, пытаясь очернить наш клуб. Я знаю, как она цеплялась к некоторым из вас, ждала, что у кого-нибудь сдадут нервы — чему мы только что были свидетелями, — но будьте уверены, вам будет оказана полная поддержка. Никто вас больше не побеспокоит.

Я жду, когда возгласы одобрения стихнут, и сообщаю президенту, что свою поддержку он может засунуть себе в задницу: я ухожу, разрываю контракт, возвращаю ему деньги, квартиру и тачку — пусть пришлет ко мне агента, я подпишу документы и привет. Мне девятнадцать лет, я не желаю больше быть ни пенсионером, ни рабом. Меня пытаются догнать, кричат вслед «дурак», но я бегу, не останавливаясь, ведь на самом деле плевать они хотели, вернусь я или нет, им главное — засветиться, выслужиться.

Я бегу по лужайке прямиком к воротам, перемахиваю через них и оказываюсь на дороге. Дальше иду пешком в сторону деревни, вытянув руку, пытаюсь поймать машину. На углу у церкви останавливается грузовик «Дарти»[21]. Шофер — парень моего возраста, он только что доставил холодильник и едет обратно в Париж. Он слушает «Скайрок». Выехав на дорогу, делает тише и спрашивает меня, чем я занимаюсь по жизни. Я отвечаю, что я безработный, нелегальный иммигрант. Он извиняется, делает громче, и до меня доходит: я на самом деле стал тем, кем притворялся перед Тальей. Я покончил с жизнью, которую скрывал от нее, разом избавившись от необходимости и лгать, и говорить правду. Я ни о чем не сожалею, однако проходит несколько минут, и гордость за поступок рассеивается вместе с выхлопными газами машин, застрявших в пробке.

«Дарти» высаживает меня на Монпарнасе, оттуда на метро я добираюсь до Нейи. Из глубины гардеробной вытаскиваю старый желтый пластиковый чемодан, с которым когда-то приехал сюда. Складываю в него пять-шесть вещей, которыми дорожу: письма матери, футболку «Аякса» с автографом Чаки Натзулу, старую одежду. Остается лишь найти скромную недорогую гостиницу, куда пускают с собаками, и сыграть завтра со своей командой юниоров в Ля-Курнев. А потом ждать восьми вечера понедельника, чтобы больше не чувствовать себя лжецом в глазах Тальи.

Я сижу на кухне, передо мной — пиво, включаю мобильный. Механический голос объявляет, что получено девять новых сообщений, все они от моего агента. С каждым новым посланием его тон меняется от сдерживаемого гнева к нетерпению, затем от возбуждения к беспокойству. В трех последних содержится лишь его имя и время звонка. Я перезваниваю. Он меня поздравляет: «Браво, а ты тот еще хитрец, оказывается!» Он не знает, что за номер я выкинул у президента, но с ним связался Артуро Копик — ему срочно нужно со мной побеседовать.

— Так что, когда задвигают — понятно, а вот когда вытащат, никто не знает. Ты правильно сделал, что послушал меня и не высовывался: они про тебя забыли, и теперь ты им снова интересен; ты уж постарайся, из кожи вон вылези, но попади в стартовый состав. Я говорю Копику через час, о’кей? Ты знаешь какое-нибудь местечко?

— Кафе «Гранд-Арме».

— Перезвонишь потом, расскажешь. Обнимаю.

Тридцать процентов от моих премиальных за матч — его энтузиазм был вполне объясним. Мне следовало отказаться. Я сжег мосты, мне протягивали руку — слишком поздно. Чемодан собран, решение принято, я никому больше не верил, ни на кого не полагался и не хотел, чтобы меня использовали… И все же сейчас я улыбался, глядя в зеркало в коридоре, совсем как в тот вечер на Мысе, когда вербовщик выбрал меня.

Я принял душ, чтобы появилось ощущение, будто настал новый день, и завалился на кровать с письмами Дженнифер Питерсен. Она была со мной рядом в то время, когда я был полон надежд и светился от счастья; с помощью ее посланий я хотел стереть из памяти последние девять месяцев, снова стать тем самым Руа из «Аякса Джуниор», обрести былую мечту и прежние иллюзии, чтобы дать самому себе шанс начать все сначала.

Я раскладываю по стопкам бледно-желтые исписанные листы и фотографии домов на продажу, которые она вырезала из глянцевых журналов, оценивала по десятибалльной шкале и отсылала мне. Внезапно мой взгляд останавливается на вырезке из «Хоумс-Директ». Владение, оцененное в семь с половиной баллов, было представлено тремя фотографиями. Не могу отвести глаз от первой. Невероятно. Потрясающе. В самом сердце «Уголка Франции», между Стелленбошем и Провансом, в нескольких километрах от дома моего отца. Белые деревянные ворота. И аллея эвкалиптов — туннель из веток, конец которого скрывается за поворотом. Точно такую же картину описывала мне Талья, разве что ей виделись платаны. На остальных двух фото ранчо в стиле «африканер», выбеленный известью, вычурный щипец крыши, темно-зеленые ставни и бассейн с видом на виноградник, простирающийся до соснового бора у подножья гор Аутениква[22], вдали виднеется мемориал протестантам, убитым в Европе.

Я откидываю голову на подушку и зажмуриваюсь. Представляю, как занимаюсь любовью с Тальей на глазах у сорока человек, погрузившись в ее взгляд, словно мы одни на целом свете. Звонит мобильный. Я настолько уверен, что это она, что отвечаю, даже не взглянув на номер, высветившийся на экране.

Это Самба, капитан юных спортсменов. В каждом его слове сквозит ярость, он говорит, что в Ля-Курнев была драка и явилась полиция. Я не все понял, но ясно одно: поля для завтрашнего матча против Бобиньи нам не видать, да и в любом случае команда распалась на две группировки, которые готовы друг друга разорвать.

Я утешаю его как могу, одновременно пытаясь подготовить к тому, что у меня самого теперь, видимо, будет не так много свободного времени, как раньше… Он отвечает, что я такой же мерзавец, как и все остальные, доброволец хренов, и бросает трубку. Мне досадно, но в то же время я его понимаю, ловлю себя на мысли, что он не так уж и не прав. И стараюсь не видеть дурного знака в том, что рушится все, что я создал с ребятами, когда в них нуждался.

За стойкой пусто. Он сидит в кабинке в глубине зала под матовой лампой, высыпал перед собой фисташки и выстраивает их в линию, то и дело лихорадочно заглядывая в свой коричневый блокнот. В руках карандаш, одно движение — и из списка вычеркнуто очередное имя. А соответствующая фисташка очищается и отправляется в рот. Он поднимает глаза, выбрасывает скорлупки в пепельницу. Я подсаживаюсь.

— Ну и как?

В ответ развожу руками перед его линией фронта, давая понять: открыт всему, словно заново родился.

— Как ты думаешь, почему я захотел тебя видеть?

— Не знаю… Потому что я ушел, не дождавшись десерта?

— Почему ты взбесился? Из-за меня?

— Я не хотел… Я вами восхищаюсь, месье Копик.

— Не нужно. Будь собой, это все, о чем я прошу. В двух словах скажи то, что мне нужно о тебе знать. Забудь свой послужной список и боковую трибуну Б: я в курсе. Дай мне ключ ко всему остальному. Одной фразой.

Я онемел, уставившись в его маленькие тусклые глаза, не мигая ожидающие ответа. Что на это сказать?

Вся жизнь проносится у меня перед глазами, сотни моментов и эпизодов мелькают, как в калейдоскопе, и в то же время ни один из них не заслуживает той самой фразы. Единственной фразы. Почему я должен вспомнить именно об этом событии или чувстве, а не о другом? Есть вещи важные для меня и то, что может быть полезным ему, и, даже когда это совпадает, я не могу выбрать нужное. Между прикованным к инвалидному креслу Чакой Натзулу, который учил меня обращаться с мячом, и ночными сменами матери в опустевших кабинетах на Аддерли-стрит, где восьмилетним пацаном я воображал себя властелином мира, восседая на кожаном троне; между бутылками отца в ящике под ванной и любовными письмами, которые он так и не вскрыл; между днем, когда я заговорил с ним по-французски, а он меня не понял и даже не догадался, кто я такой, и тем, когда он позволил своим законнорожденным детям выставить меня вон; между моей фамилией на майке здесь, во Франции, и моим лицом на автобусах Мыса; между Францией, которой я больше не нужен, и Тальей, которая меня выбрала… Где же среди всего этого ключ? Да и где замок?

— Не мучайся, Руа. Скажи, какой образ приходит тебе в голову. Образ, который тебе подходит.

Я опускаю глаза, смотрю на скорлупки в пепельнице.

— Однажды в течение месяца у меня в гостевой ванной, здесь, в парижской квартире, оставшейся мне после игрока, которого продали, чтобы купить меня, обитали два паука. Я запирал ванную на ключ, чтобы уборщица не убила их, потому что, по-моему, они все время занимались любовью, правда, всякий раз, как я заходил на них посмотреть, они замирали, как мне казалось, из-за меня, но вот уже неделя как паук остался всего один, не знаю, каннибализм это или нет, вроде у пауков такое бывает: после соития самка съедает самца; доказательств у меня нет, поэтому я предпочитаю думать, что они поссорились, и хочу найти замену, принести нового для того, который остался, но никак не могу понять, самка это или самец, а еще я думаю, что, возможно, тот другой еще вернется через вентиляционный люк… Вот так, — после небольшой паузы добавляю я, подвожу итог, чтобы фраза не повисла в воздухе.

Он задумчиво меня слушал, периодически кивая в знак одобрения.

— В общем, ты одинок.

— Да. Наверное, так.

— Ты все принес в жертву футболу, а Земля как вертелась, так и вертится, с тобой или без тебя? Подружки у тебя нет?

— Была там, дома, хотя вообще тоже не совсем… А здесь… Ну не сказал бы…

Он кивает, вздыхает, напоминает мне, что вакуум — тоже хорошо, если, конечно, сумеешь извлечь из него пользу. Я соглашаюсь. Он смотрит на меня теперь уже с большей теплотой. Это не значит, что он меня понимает; скорее всего ему просто знакомо такое состояние.

— Кого ты больше всего ненавидишь?

Я немного помолчал, пытаясь представить вместо фисташек лица игроков, но безуспешно.

— Тех, с кем я лично не знаком, но кто способен запихнуть маленькую собачонку в телефонную кабину к двум питбулям.

— И что ты делаешь со своей яростью?

— Ничего. Раньше играл в Ля-Курнев с местными пацанами.

— Они напоминают тебе, откуда ты сам?

— Остальным мне и сказать-то нечего.

Он кладет руки на стол и наклоняется ко мне.

— Мне тоже, Руа. Избалованные дети, торгующие именем, тусовщики, которые чаще мелькают в рекламных роликах и на показах мод, чем на поле, продажные звезды, меняющие по три клуба за сезон, — это уже не игроки, это актеры на полставки, фондовые опционы, таким впору проставлять на майках биржевую котировку! Для меня это не команда, это каталог. Даже если каждый из них по отдельности хорош, все вместе они ничто. Хороший игрок с таким-то количеством нолей плюс хороший игрок с таким-то количеством нолей вместе дают ноль! Где командный дух, азарт, воля к победе? Что мне прикажешь с ними делать? До этого я тренировал команду из Ирана — нищая страна, банды религиозных фанатиков, там футбол — последнее прибежище человечности, единственное, после Господа Бога, утешение: вот им я нужен, там я могу работать! Ты играешь в среду.

Я едва сдерживаюсь, напрягая всю силу воли, чтобы не закричать от радости, не подпрыгнуть до потолка и не кинуться ему на шею. Ограничиваюсь тем, что всем своим видом выражаю полную готовность.

— При условии, что на тренировке будешь в хорошей форме. Или уже застоялся, как думаешь?

— Нет.

— Итальянский «Лацио», что ты о них скажешь?

— Худшие болельщики в мире.

— Особенности игры?

— Подкаты между ног, симуляция сноса на границе штрафной, длинные передачи за спину защите.

— Сможешь их блокировать?

— Скорее отразить. Перехват — мое слабое место.

— Будешь правым полузащитником, как в начале твоей карьеры: в этой позиции ты лучше всего открываешься и работаешь с мячом. Я ставлю тебя чуть позади нападающих, чтобы игроки «Лацио» сосредоточились на них, начну с расстановки в «4–4–2», ты будешь свободен в выборе зоны. Хочу, чтобы ты забил в первые пять минут игры. Ускорение прямо по центру, финт перед вратарем: у тебя всегда получаются удары в противоход, но здесь об этом никто не знает. А потом пусть игра идет сама собой, вы переходите к «3–4–1–2», я выдвигаю на острие Азими, и вся команда настраивается на то, чтобы заработать пенальти в штрафной итальянцев: дразните их, чтобы они активнее на вас нападали, а не изображали из себя пострадавших. Учитывая нынешнее состояние командной игры, единственное, на что у меня есть время — отработать с вами тактику, как сломать игру противника. Кайолль пробьет первый пенальти. Ты следом. Только у вас двоих есть то, что мне нужно, — бешеное желание играть. Обида, чувство несправедливости, желание отомстить. Я хочу, чтобы всю игру ты думал о Греге Лемарша. Вопросы есть?

Я сглатываю, совершенно ошалев от его напора, воли. Он чеканит слова, стуча по столу ребром ладони.

— А что с моим паспортом?

— Все отлично.

— Кем я буду? Греком? Португальцем?

— В этом нет необходимости: я ставлю только трех игроков — не граждан Евросоюза, ты один из них. Еще вопросы?

— По поводу Кайолля, он отличный игрок, я рад, но как насчет допинга…

— Он отрицает, и я ему верю. Один из ваших прежних тренеров давал вам пищевые добавки, состав которых вы не знали: я вам ничего давать не собираюсь, вот и все. Если Кайолля отстранят, я его заменю, если нет, он останется вашим капитаном. Что за книги у Гордимер Надин?

— За такие дают нобелевские премии.

Он сдвигает фисташки к краю, смотрит на меня искоса и произносит:

— Надо будет почитать.

— Мне бы тоже.

Он улыбается, сгребает отобранные фисташки в ладонь и ссыпает в блюдце.

— Я доверяю тем, кто честен со мной, Руа. В чем дело? Я чувствую, тебя что-то беспокоит.

— Президент. После того что я ему наговорил… Вы думаете, он захочет, чтобы я?..

— Во-первых, ему нужно оставить привычку решать за тренера. Во-вторых, чего он там хочет? Чтобы я поднял вас в верхнюю часть таблицы. А в среду — либо с тобой, либо без меня. Что-то не так?

— Нет, это здорово, но… Не могу поверить, что такой человек, как вы, ставит на такого, как я.

— Почему?

— Я ни разу еще не проявил себя, месье Копик. Я забил тридцать восемь голов благодаря своим индивидуальным действиям, и все. Мне практики не хватает, и в то же время я чувствую себя истощенным, с тех пор как живу во Франции. Не физически, морально.

Он протягивает мне сигарету, закуривает сам и закрывает свой коричневый блокнот.

— Всегда сомневайся, Руа. В этом твоя сила. Я понял это, когда напомнил тебе о матче против «Бафаны», чтобы узнать, что ты думаешь по этому поводу. Не представляя границ собственных возможностей, мы никогда не сможем их преодолеть. Так что подумай, а вдруг я всем игрокам стартового состава говорю то же самое, чтобы каждый, как и ты, считал себя основным, а может, и не всем.

Он мягко кладет руку мне на плечо. Я уронил голову на руки и, не выдержав, расплакался.

— Ничего-ничего, сынок. Для меня победа — это не только счет, но и внутренний настрой, согласен? И чем крупнее счет, тем лучше, но главное — самому не терять духа.

Я выпрямляюсь, приношу извинения, что расклеился у него на глазах. Он благодарит меня, смотрит на часы и кивком указывает на выход. Наверное, у него назначено несколько встреч в этом кафе, где я каждое утро проводил в компании двух таких же отверженных, копаясь в себе, чтобы окончательно не пропасть, — он прав. Если он думает, что меня еще можно вытащить, то это только благодаря тому, что я залег на дно, когда на поверхности уже стало невозможно дышать.

— Возвращайся домой и ложись спать. Тренировка в понедельник в восемь.

Звонок Тальи застает меня на улице. Я отошел от кафе метров на двести-триста и все еще в смятении. Она спрашивает, получил ли я сообщение насчет понедельника. Я отвечаю «да». Она говорит, что с моей стороны было очень мило проведать Максимо. Она вернулась с Сардинии, очень довольна, работала по десять часов в день, партнеры, обтрескавшиеся вдрызг, — ужас, конечно, но платили хорошо, она думала обо мне, написала мне открытку, но забыла ее в аэропорту, Брюно Питун меня обнимает, совместной сцены у них не было, он влюбился в свою партнершу, они решили продолжить после съемок и поехали на Корсику, ей не терпится меня увидеть, но ей надо отоспаться, увидимся завтра. Я того же мнения. Сегодня вечером у меня нет никакого желания притворяться. После того что я только что пережил.

— Но, если ты занят, увидимся в понедельник вечером, — делает она вывод из моего молчания. — Либо вообще больше не увидимся, если тебе надоело, не вопрос.

— Пообедаем завтра?

— «Рояль-Монсо», в холле в час дня. Авеню Ош, 35.

— Идет. Мне многое нужно тебе рассказать…

— У тебя странный голос. Ты не один?

— Ну да.

Так, конечно, проще всего и уравнивает нас.

— Извини. Поступай как знаешь, приятного вечера. Она отключается. Я убираю мобильный и немного злюсь на нее. Что мне теперь с ней делать? Как взять ее с собой в свою новую жизнь, которая начинается в понедельник?

Возвращаюсь домой, прокручивая в голове каждое слово Копика, ничего не ем, ложусь спать, сразу же отключаюсь: открываю белую калитку и всю ночь брожу по эвкалиптовой аллее, а под ногами хрустят фисташки.

— Ну что, мир? — спрашивает она, останавливаясь передо мной посреди холла. На ней черное облегающее платье из замши, волосы стянуты в хвост, с которого капает вода. — Ты меня тогда в больнице вывел из себя, я вчера тебя побеспокоила — теперь мы квиты и давай забудем. Ну, здравствуй?

— Здравствуй.

Она обвивает мою шею руками. От нее пахнет хлоркой и сауной.

— Ты не безразличен мне, Руа, но мне нельзя терять время. Прощаемся или идем обедать?

Я оставляю свою улыбку на ее губах со словами:

— Я проголодался.

— Я тоже.

И мы под ручку направляемся к ресторану, у входа в который стоит метрдотель в смокинге. Благоразумие, решительность, сдержанность — все то, о чем я твердил себе, пока ее не было, напрочь вылетают у меня из головы в ее присутствии. У меня такое впечатление, что мы не расставались, а если и не виделись, то всего час, пока переодевались.

— А что, здесь свободный вход в бассейн?

— Нет, я сняла номер.

Больше я ни о чем не спрашиваю. Она сама мне все рассказывает: у нее нет сил терпеть Аннук Риба, она решила потратить весь свой гонорар за два дня съемок на одну ночь во дворце — мне же хуже, что я был занят.

— Ты разве мне предлагала?

— Так не принято: ты был не один. К тому же должна тебе сказать, для меня настоящий шик — валяться одной на огромной кровати, переключать каналы, когда их штук тридцать, и лопать «Марс». Привет, я заказывала столик на двоих, номер 549.

Вышибала ей не отвечал — он уставился на мою куртку.

— Сожалею, месье, но, чтобы пройти в наш ресторан, вам нужен галстук.

Я извиняюсь. Талья напрягается, прижимается ко мне, впившись ногтями мне в руку. А тот снисходительно указывает на шторку гардероба:

— Но мы можем вас выручить.

Из-за шторки выходит дама, в руках у нее галстук в синюю полоску, она протягивает его мне и говорит «Пожалуйста». Я беру галстук, но тут встречаюсь глазами с Тальей. Я уже видел ее такой. В ней закипает ярость, когда она сталкивается с несправедливостью, она не может спокойно смотреть на то, как меня унижают, обращаясь со мной как со статистом, который должен слиться с массовкой. Тогда нарочно громко я спрашиваю у метрдотеля:

— А для мадемуазель у вас трусиков не найдется?

Три столика обернулись. Вышибала замер, открыв рот, гардеробщица застыла с дежурной улыбкой. Талья рассмеялась и, прильнув ко мне, поцеловала меня взасос. Я не глядя возвращаю им галстук. Мы выходим на улицу, держась за руки, и отправляемся обедать в «Макдоналдс».

— Вчера вечером я видела такой репортаж по «Планете», улет, — начинает она, разворачивая чизбургер. — В Воклюзе[23] нашли челюсть, которой сто восемьдесят тысяч лет: у парня выпали все зубы, но десны зарубцевались и полностью зажили, а значит, без зубов он жил еще довольно долго.

Я сочувствую, но не могу понять, что в этом такого. А у Тальи горят глаза, она возбужденно продолжает: учитывая, что у доисторических людей не было миксера, этому может быть одно-единственное объяснение — они пережевывали пищу для своего друга.

— Представляешь, какая взаимопомощь? — восхищается она и тут же осекается. — Ну а в остальном у нас эволюция.

Она сметает чизбургер в шесть приемов, залпом выпивает мою колу, приканчивает мою картошку, распускает волосы, чтобы они досохли. Мне жутко нравится смотреть на нее, когда она без косметики, на ее тяжелые мокрые пряди волос, перекинутые через плечо, из-за которых замшевое платье набухло и выглядит уже не так нарядно. Я пытаюсь запомнить ее такой, живой и эмоциональной, чтобы стереть из памяти кадры из фильма, который я смотрел позавчера, ставя кассету на паузу и пытаясь рассмотреть Талью в окружении партнеров.

— В чем дело, Руа? Ты мной любуешься или с кем-то сравниваешь?

— Тебе случалось смотреть свои фильмы и ласкать себя?

— Даже не мечтай: для меня нет ничего менее возбуждающего. А тебе?

— Я посмотрел десять минут одного твоего фильма, потом сломал кассету и выкинул в мусорку.

— Мило. Какой именно?

— «Три мушкеХера».

— А разве я там снималась? Вот подонки: понимаешь, они достают обрезки и монтируют их в свои фильмы, а потом бесплатно ставят мое имя в титрах. Что ж, тем лучше — значит, известность моя растет. Одной причиной больше, чтобы подать на них в суд: Максимо одолжит мне своего адвоката. Ты помнишь название продюсерской компании? Это была кассета или DVD? Руа, ты меня вообще слушаешь?

Я утонул в ее глазах в поисках той аллеи за белой калиткой, пытаясь увидеть свои эвкалипты вместо ее платанов.

— Насчет завтрашнего вечера в «Фукетс» все остается в силе?

Я собираю мысли в кучу: и да, и нет. И уже хочу спросить ее про сообщение на кириллице, узнать, как ей это удалось, но она наклоняется ко мне с трубочкой для молочного коктейля в уголке рта и шепчет с обезоруживающей искренностью:

— Никак не пойму, отчего это я в тебя такая влюбленная.

Я кладу «Биг-мак» обратно в коробку, делаю все медленно, чтобы, как и она, не выдать волнения, учитывая, каким игривым тоном она это произнесла. Я говорю, что у меня нет ответа, но я тоже ломаю над этим голову.

— В конце концов, — продолжает она, — внешне ты так себе, в плане секса потянет, но я не люблю смешивать, собеседники бывали у меня и поинтересней, мне с тобой весело, но потом обычно становится грустно — знаешь, славянская душа — не подарок, да к тому же ты бедный. Короче, я люблю тебя как друга, но есть одно «но», которое не выходит у меня из головы, и это меня бесит. Вчера вечером по телефону ты заставил меня ревновать: по-моему, это чертовски унизительно.

— К тому же если учесть, что я был один, когда ты мне звонила.

— Тем хуже! Ты о чем-то хотел со мной поговорить?

Я нахмурился, сделал вид, что пытаюсь вспомнить, оттягивая время, прежде чем, как то и было задумано, признаться ей во всем. Только вот момент ушел, а я не стану все портить лишь потому, что нужно исполнить задуманное. Я такой, каким она меня себе представляет, и точка. Сейчас в моей жизни есть два человека, которые больше всего для меня значат: месье Копик и она. И самое важное для меня — быть таким, каким они хотят меня видеть. Это и есть мое истинное я. А все остальное — лишь социальный статус и банковский счет. Будь я греком, в долгах как в шелках, я остался бы тем же человеком, ведь собой я могу быть всегда, когда захочу. Конечно, она может обо всем узнать из газет, но у меня в запасе три дня: Копик никогда не общается с прессой до матча. А за три дня я смогу подготовить Талью к жизни, о которой она мечтала и которую я хочу прожить вместе с ней.

Она сверлит меня взглядом, словно отсчитывая время, как ведущая телешоу, потом встает, убирает подносы, возвращается и заявляет: что бы я ни хотел ей сказать, это может подождать до завтра, а сейчас она безумно меня хочет.

— Ты уже пробовал рифленые?

— Рифленые?

— С ребрышками. Только что появились в супермаркетах: я хотела обновить их с тобой. Давай устроим себе еще один первый раз…

Она вытаскивает из сумки синюю упаковку с подмигивающей девушкой и надписью «Интимно текстурированные». Ловлю на себе взгляды пацанов за соседним столиком и кладу коробочку в карман, а они возвращаются к своим нагетсам. Она кладет ноги мне на колени и спрашивает, теребя прядь моих волос, нет ли у меня какой-нибудь сексуальной фантазии. Чтобы не нарушать романтический настрой, я шепчу ей на ушко, что хотел бы заняться с ней любовью там, где она этого еще никогда не делала.

— В музее Родена.

Она ответила так быстро, словно только того и ждала, я даже растерялся. Я стараюсь сохранять невозмутимость и отвечаю ей в тон.

— A-а. Там красиво?

— Это величайший скульптор: я рада, что ты узнаешь о нем благодаря мне. И клянусь бабушкой, я никогда не занималась любовью в музее Родена.

— Хорошо.

Она вскакивает и тянет меня за руку через весь зал. Пока она собирает волосы в хвостик, глядя в зеркало над мусорной корзиной, я нежно прижимаюсь сзади, шепчу, что я тоже очень ее хочу и потом в нашем распоряжении сегодня номер в настоящем дворце всего в трех шагах отсюда.

— Я расплатилась и выехала в полдень. Хотя ты прав, пошли туда, так будет быстрее.

Вздыхаю про себя с облегчением, но вида не подаю, чтобы она не подумала, что я сдрейфил. Через сто метров вопрос отпадает сам собой: в «Рояль-Монсо» она забирает у портье свою походную сумку, вытаскивает ролики, протягивает мне вторую пару, которую стащила у Аннук Риба — у нее, по мнению Тальи, такой же размер обуви, как у меня, — и вперед, в музей.

Великолепное фойе, красивый сад, вежливый персонал, приветливые гардеробщики, которым мы оставляем наши ролики. После поездки по мостовым Парижа у меня такое ощущение, что почки отбиты, а икры налились свинцом, к тому же у меня жуткий мандраж, похлеще, чем в двенадцать лет, когда я вышел на свой первый официальный матч. Мы двигаемся по указателям, проходим зал за залом, любуемся скульптурами, считаем охранников. Паркет страшно скрипит при малейшем движении.

— Зал «Буржуа из Кале» на втором этаже, — шепчет Талья, поглаживая бронзовые волосы бородатого мужчины на камине. — Там красят потолок.

— Ты уже была здесь?

— Одна, — уточняет она, продолжая жевать жвачку, с заговорщицким видом, отчего я совсем теряю голову.

Мы поднимаемся по лестнице, обсуждая гобелены. Натыкаемся на группу японцев с проспектами в руках, пожилую даму, маляра в спецодежде.

— Все в порядке, — бормочет она и щиплет меня за локоть. — Еще двоих я видела в кафе. Если нам повезет, их всего трое и первый слой краски они только что положили.

— Брось… Они наверняка перед уходом закрыли дверь на ключ.

— Спорим, нет.

Она поворачивает налево, делает вид, что изучает гипсовые скульптуры в застекленном шкафу, проходит, не останавливаясь, мимо двери с табличкой ВХОД ВОСПРЕЩЕН. Возвращается обратно, и мы обходим этаж. Один охранник стоит выше по лестнице, другой — во втором зале справа — грозно, как коршун, следит за группой детей, которых безуспешно пытается успокоить учительница.

— С этим проблем не будет. Иди скажи тому, который в пролете, что на входе в ротонду на носу у Бодлера прилеплена жвачка. А потом сразу ко мне. Если дверь вдруг окажется закрытой, спрячемся в садовом домике: это тоже будет считаться.

— А там правда жвачка?

Она открывает рот, показывая, что он пуст, и легкой походкой устремляется в зал гипсовых скульптур. Я подхожу к окну. В глубине парка вижу домик для хранения инструментов; двери открыты, двое рабочих возятся с газонокосилкой. Ненадолго останавливаюсь, сравнивая серию скульптур: Оноре де Бальзак в миниатюре, в полный рост, бюст и одна большая голова. Собираю волю в кулак и иду оповещать охранника на лестнице, тот в ответ удрученно вздыхает, благодарит меня, добавляет, что нужно ввести ограничение на посещение музеев до 18 лет. Я киваю. Как только он удаляется, пячусь в направлении закрытого зала, определяя на ходу местонахождение видеокамер.

— Закрыто, — шепчет Талья, берет меня за руку и ведет к лестнице.

— Про домик не стоит и думать, там полно народу.

Около бюста папы она вдруг поворачивает направо, перешагивает через красную ленточку и на цыпочках направляется к маленькому коридорчику, вымощенному плиткой. Открывает дверь. Витая лестница ведет в мансарду, там повсюду незаконченные скульптуры, гипсовые печати и резцы.

— В этой мастерской делают копии, — сообщает она и начинает меня раздевать.

Я помогаю ей задрать замшевое платье, она поворачивается ко мне спиной и опирается о верстак. Я вхожу в нее, пытаясь забыть про десятки муляжей, уставившихся на нас пустыми глазами.

— Как же здесь красиво, — стонет она.

У нее и вправду такой блаженный вид, что кажется, в данную минуту место, где все происходит, для нее важнее, чем сам процесс; будто она хочет промыть мне мозги от всей той грязи, в которой я видел ее до сих пор, словно произведения искусства могут очистить ее тело от прошлого.

Я пытаюсь настроиться на ее волну, но не понимаю, что со мной происходит: то ли от резкого запаха гипса, то ли от пыли, то ли оттого, что увеличилось трение из-за грубого, как зимняя резина, презерватива, а может, от страха, что нас застукают, или из-за отсутствия зрителей, а может, и от захлестнувшей меня нежности, — чувствую, что начинаю сдавать… И хоть я еще не совсем спекся, но до этого недалеко.

— Не нервничай, — шепчет она, — остановись… Все хорошо. Не думай ни о чем. Лепи меня.

Я глажу ее, вожу руками вверх и вниз, изменяя формы тела и создавая их заново… И, хотя меня это не заводит, она все равно не отпускает меня, не теряет надежду. Нос чешется все сильней, мне остается лишь чихнуть и избавиться от страданий. Однако, думая обо всем этом, неловкости я не испытываю. До сегодняшнего дня со мной такое случалось всего три с половиной раза: по пьяни, из-за судороги, с рыжей, нацепившей на меня наручники, и с Дженнифер Питерсен, когда я обнаружил, что она девственница, — правда, тогда уже через пять минут я пришел в норму. Сейчас все совсем по-другому. Это только на пользу нашим отношениям, это наша общая маленькая тайна… А может, она и мне надавила на точку О? Эта мысль странным образом придает мне сил, я вспоминаю Максимо Новалеса, эту живую легенду порноиндустрии, упорство полуживого самца, оказавшегося в больнице, и неожиданно у меня все начинает налаживаться. И вздохи Талья испускает уже совсем не притворные.

— Кто тут?

Скрипнула дверь, зажегся свет, и мы, не сговариваясь, замерли: она согнувшись, я с открытым ртом, одна рука на ее бедре, другую отвел за спину. Живая скульптурная композиция. Охранник делает несколько шагов, озадаченно кусает губы, оглядывается назад, отступает, потом снова возвращается к нам. Мы стоим неподвижно. Тогда он показывает на пол и тихо шепчет Талье:

— Мы закрываемся.

И уходит. От пережитого напряжения и сильного желания рассмеяться мы дико возбуждаемся и кончаем за пару минут, стараясь сильно не шуметь.

Когда мы потом проходим мимо охранника по главной лестнице, разглядывая экспонаты с заинтересованным и благовоспитанным видом, он произносит как ни в чем не бывало:

— Удачи в работе, мадемуазель, до свидания.

— Спасибо, Жорж.

Мы пересекаем мощеный двор, подходим к козырьку центрального входа, где школьники дубасят друг друга книжками. Я спрашиваю, как часто она сюда приходит.

— Каждую неделю, когда нет съемок. Это мой сеанс красоты. В какой-то момент я стала совсем фригидной, не могла больше выносить чужие прикосновения. Так вот, бронза и мрамор примирили меня с сексом. Жорж очень милый, он мой фанат, собирает все, что со мной связано.

На улице она кладет руки мне на плечи и серьезным тоном произносит:

— Пусть наша любовь навсегда останется такой, обещаешь?

Я обещаю, не уточняя, что значит «такой»: касается это коллекции Жоржа, неожиданностей, сбоев, которые удается преодолеть, приступов смеха, когда сливаются наши тела, или всех парижских музеев по списку.

— Сегодня я ужинаю с матерью соседки, — говорит она, надевая ролики. — Она поручитель на квартиру, а ее дочка-мерзавка этим пользуется и не платит свою часть квартплаты — достала. После ужина мамаше придется вернуть мне долг и забрать свою дочь, или я убью ее. Целую, до завтра.

Я смотрю ей вслед, она рассекает по встречной полосе в сторону дома Инвалидов. Не знаю, во что я влюблен больше — в ее тело в момент наслаждения или в ее удаляющийся силуэт. Меня бесконечно трогает эта независимая девушка, которая, петляя, несется по дороге: в ней невероятным образом сочетаются неиссякаемая сила и трогательная неловкость, женское одиночество и детская дружба. Меня бесконечно трогает тот мужчина, которого она пробуждает во мне при расставании.

— Да просчитывайте же, господи, слушайте, чувствуйте ветер, прикидывайте расстояние, узнавайте друг друга по запаху, по голосу! Играйте, хватит вытягивать руки и отклячивать задницы! Вам же нужно держать равновесие.

Да, он хорош, может быть, даже гений, но мне все же больше нравилось, как он управлялся с фисташками. Это уже не тренировка, а бойня какая-то. С восьми до двенадцати мы сыграли три укороченных тайма на площадке в четверть поля с завязанными глазами, чтобы, как он говорит, вспомнить, что такое командный дух. Во время атаки приходилось постоянно орать: «Иду!» — и называть свое имя, чтобы получить нас. Подкат мы выполняли, точно не зная, свой это игрок или противник, толкались вокруг мяча, наполненного погремушками, и все старались слушать приказы вратаря — единственного, у кого не было повязки, поэтому он вопил во все горло: «7-й, ворота слева! Девятка! 15-й, вне игры!»

Короче, полный кавардак, закончившийся двумя растяжениями, вывихом и десятком шишек. А Копик ликовал, призывал нас играть нервными окончаниями, ушами и, как он говорил, «нашими антеннами». Впрочем, через час я чувствовал себя гораздо уверенней, твердо держался на ногах, угадывал движения по колебаниям воздуха и вполне сносно ориентировался, где свои ворота, а где чужие. Если бы я был один на поле, я забивал бы голы один за другим. В раздевалке, пока мы смазывали арникой синяки, выяснилось, что все думали то же, что и я; и я уже начал сомневаться, а правильный ли выбор сделал Копик, чтобы усилить командный дух, заставив нас толкаться вокруг мяча с погремушками.

Но это была всего лишь разминка. После перекуса — когда нам стоило бы завязать глаза, чтобы не видеть грустного вида ветчины, гарантированно не содержавшей красителей, нандролона, креатина или фосфатов, — внезапно помериться с нами силами прибыла команда «Слепофут», национальная сборная Ассоциации инвалидов, или, как они себя называют, «Синие без глаз»[24]: они играют в масках из белого пенопласта, а зрячие поводыри стоят вдоль боковой линии. Рядом по бровке с лаем бегает собака Майя, помогая нападающему Бушаиду из Марселя. В обводке он просто бог, и в знак благодарности после каждого гола он дает ей кусочек сахара.

На этот раз мы играем без повязок и на радостях, что нам вернули зрение, не моргнув и глазом пропускаем три безответных мяча и даже не расстраиваемся. После матча мы знакомимся с соперниками, обсуждаем игру, они объясняют нам, как слепые «от рождения» обучают «потерявших зрение в результате несчастного случая» и тех, у кого «слепота прогрессирует»; рассказывают, как неудачно сыграли на чемпионате Европы, а мы их утешаем. В 2004 году они дебютируют на Олимпийских играх в Афинах, и мы обещаем, что приедем за них поболеть.

— Мораль дня, — подытоживает Копик во время разбора полетов, — у вас есть глаза, так пользуйтесь ими. И надеюсь, глядя, как они играют, вы поняли, чего вам не хватает. Вспоминайте почаще об этой команде, для которой футбол не просто спорт или джек-пот, и играйте для них. Завтра я объявлю стартовый состав на среду, но если те, кто в запасе, не осознают, что их роль во время матча так же важна, как и роль основных игроков, значит, вы так и не поняли, что сегодня происходило на скамейке противника. До завтра, господа. Сегодня вечером максимум три бокала вина, никакого пива, те, кто хочет бросить курить, ждут до четверга. Азими и Вибер, я еще не разговаривал с вами лично. В шесть и шесть тридцать в «Кафе дю Парк». Спасибо.

Разбитый, хромой, с ушибленным плечом, я ухожу со стадиона в приподнятом настроении. Домой, в Нейи, на своем кабриолете меня подбрасывает Мгана, сегодня утром он вдруг стал необычайно приветливым, при этом даже не извинился за прошлые оскорбления и, похоже, нисколько не смущен резкой переменой своих взглядов. Не знаю, что Копик рассказал ему обо мне во время собеседования, но теперь он меня уважает, интересуется моими делами, подбадривает, спрашивает, красивый ли город Йоханнесбург и во сколько ему заехать за мной завтра. Он несется так быстро, что я уже почти жалею о том времени, когда он считал меня конченым расистом.

Я прихожу в бар «Фукетс» на полчаса раньше, усаживаюсь в красное кресло. Вокруг на стенах висят фотографии актеров прошлых лет. Размышляю о жизни, до прихода Тальи успеваю выпить четыре колы. Она опаздывает на двадцать шесть минут. Подходит, целует меня в щеку, говорит, что с пунктуальностью у нее беда. Я ее успокаиваю: полчаса — с меня, полчаса — с нее, мы квиты.

— Гляди-ка, да ты красавчик, — удивляется она, не давая мне времени восхититься ее струящимся платьем бутылочного цвета с блестками, застежкой под горло спереди и открытой спиной, в котором она похожа на русалку.

— Ты же меня попросила, — отвечаю я. На мне дорогой льняной костюм пепельного цвета, мятый по фактуре, и черная майка. — Кстати, хорошо, что ты мне перевела.

— Что перевела?

— Эсэмэску.

— Что?

Я вытащил телефон и показал ей сообщение. Она вдруг резко отпрянула в сторону.

— Скажешь, как тебе удалось написать такими буквами, или это секрет?

Она побледнела. Наклонилась вперед и, вцепившись в телефон, принялась жать на кнопки, снова и снова просматривая сообщение. Я ее подначиваю, испытываю даже некоторую гордость, демонстрируя свою образованность и давая понять, что навел справки.

— Так как же тебе удалось отправить на французский мобильник сообщение на кириллице?

Она кладет телефон на столик и тихо-тихо отвечает:

— Это не я.

— Кто же тогда? С другими русскими я не знаком.

Она поднимается, поправляет платье, опять садится и заглядывает мне в глаза.

— Я украинка.

Достает пачку сигарет из миниатюрной сумочки под цвет платья. Я протягиваю зажигалку. Она закуривает, придерживая мою руку.

— Спасибо.

Я машинально отвечаю: «Не за что» — и вижу, что она чем-то сильно взволнована, хотя я веду себя как обычно. Высказываю предположение:

— Значит, ошиблись? Случайность.

В ответ она выпускает дым, словно предлагает мне решить самому. Я не сдаюсь:

— Ну и что это значит?

Она затягивается, тушит сигарету, сокрушенно вздыхает:

— Если бы я знала…

И опять какая-то странная интонация — либо знаю, либо нет. Есть ли в этих трех строчках вообще какой-то смысл? А если кто-то не просто ошибся номером, но еще и написал невесть что — нет, это уже явный перебор. Или она перестала понимать родной язык. За два-то года — не слишком ли быстро? Не хочу, чтобы она подумала, что я давлю на нее, спрашиваю, как прошла встреча с матерью Аннук Риба.

— Нормально. Она начала сеансы химиотерапии, три часа рассказывала мне про свою жизнь. Она так счастлива, что ее дочь познакомилась со мной — такой сильной, доброй, уравновешенной… Попросила в случае ее смерти присмотреть за дочкой. Что я, по-твоему, должна была на это ответить? На ней одежда как на вешалке: я даже не сказала, что одна плачу за квартиру. Вот такая я дура.

Я зацепил красной соломинкой ломтик лимона и вращаю его в стакане. Надо с чего-то начать, но слова не идут, да и неловко вот так врываться со своей сказочной жизнью в ее будничную реальность, с которой она так хорошо борется, не поддаваясь окружающей мерзости. Она кладет руку мне на колено. Я спрашиваю, какие у нее планы.

— А у тебя? Чем ты занимаешься целыми днями? Продолжаешь играть в футбол?

— Тренируюсь…

— Это тоже его, да?

— Что?

— Твоего друга, — говорит она, щупая ткань моего костюма. — У вас один размер, удобно. А где ты будешь жить, когда он вернется во Францию?

Я пожимаю плечами.

— У него ведь семья? Ты так и будешь по пустующим квартирам скитаться?

— Хочешь, будем жить вместе? Просто чтобы попробовать…

— Мне не нравится эта квартира. Она тебе не подходит.

— Можно снять дом.

— Дом. С твоей-то безработицей и моей профессией. Я смотрю, ты не падаешь духом.

Взглянув на часы, она вдруг говорит, что мы опаздываем.

— Мы разве не здесь ужинаем?

— Нет, тут недалеко.

Она допивает мою колу, не дает мне заплатить, протягивает официанту деньги и убегает в туалет.

Я откидываюсь в кресле и вполголоса повторяю то, что по дороге в такси приготовился ей сообщить. Талья, я не сказал тебе всей правды. Когда мы познакомились, я действительно был на краю пропасти, но я оказался там потому, что начал с нуля, быстро достиг вершины, а чем выше поднимаешься, тем больнее падать. Сейчас я начинаю жить заново, но это ничего не меняет в наших отношениях, потому что в моей жизни за меня все всегда решали другие, кроме одного — тебя я выбрал сам. И это не обычная любовь с мыслями о женитьбе, ревностью, общим банковским счетом и кольцом на пальце. Моя любовь означает уважение, я не буду пытаться изменить тебя, просто хочу помочь тебе достичь того, к чему ты стремишься. У меня есть деньги, они лежат без дела в банке на Багамах, зарытые в мелкий песок, вот бы с их помощью избавить тебя от Аннук Риба и съемок…

К ее возвращению я повторил свою речь уже раз пять и чувствую себя уверенным как никогда.

— Когда возбуждаешься, ходить в таком платье совершенно невозможно. Нигде не помялось?

Она крутится передо мной, я качаю головой, она наклоняется к моему уху:

— Поверишь, если я скажу, что в музее Родена благодаря тебе я испытала новые ощущения?

Охотно верю. Так было написано в инструкции. Но я не понимаю, в чем тут моя заслуга: все дело в ребрышках на презервативе, а я всего лишь надел его.

— Пошли, мы опаздываем. Есть новости о Максимо? — тут же спрашивает она, пока я встаю.

Я киваю головой. Вчера вечером, после того как мы расстались, я заходил в больницу. Не увидев Жана-Батиста в «Гранд-Арме», я сделал вывод, что они поладили, и представил себе следующую картину: один с самодовольным видом перечисляет свои достижения и рекорды, другой записывает с выражением вселенского страдания на лице. Однако увиденное настолько поразило меня, что я застыл на пороге и решил их не беспокоить. Со слезами на глазах Максимо рассказывал о своей юности в иезуитском пансионе «Мобеж», об издевательствах над новичками, унижениях и приставаниях, которые ему приходилось сносить из-за своего сексуального уродства, а Жан-Батист безмятежно улыбался, жадно записывая все в тетрадку.

— Он поправляется, — коротко сказал я. — Его еще немного подержат и завтра-послезавтра выпишут.

— По-моему, он выписался сегодня. Идем.

На Елисейских полях она берет меня за руку, и мы переходим дорогу между застывшими в пробке гудящими машинами. Вечерние платья и смокинги толпятся у ограждения, охранники проверяют приглашения, время от времени мелькают вспышки фотоаппаратов. Я беспокоюсь, куда она меня ведет. Но ответ и так уже у меня перед глазами, на фронтоне кабаре гигантскими буквами написано:

Она повисает на моей руке, кто-то выкрикивает ее имя, и вокруг нас начинают суетиться фотографы:

— Сюда, Талья!

— Для «Ола», Талья!

— И вы, месье, улыбочку!

— «Хот-видео»!

— «Пари-Матч»!

— «Европа 1»: как вы думаете, у вас есть шансы на победу?

— Мадемуазель Стов, пожалуйста, комментарий для «Суар 3».

Я потрясен и готов сквозь землю провалиться, а она отвечает всем подряд. Я пытаюсь отступить, но она крепко меня держит, тащит прямо к объективам камер, как будто хочет меня им предъявить. Следом подходят другие девушки. Изис де Сез и Светлана влезают в кадр, обнимая нас с двух сторон. Улыбки до ушей, будто мы добрые друзья, настоящая семья. Я вспоминаю о месье Копике: для него я одинокий бедняга, аскет, который ложится спать в восемь вечера.

Наполовину скрывшись за пышной шевелюрой Изис, разглядываю профиль Тальи, которая вся сияет под вспышками. Ее пальцы сжимают мое плечо, и до меня вдруг доходит: уж не решила ли она засветиться со мной, чтобы дать толчок моей футбольной карьере? Видимо, она думает, что в футболе игроков набирают как в кино, посредством кастинга, и если можешь себя показать, значит, есть и талант. Торжествующая улыбка, с которой она выталкивает Изис из кадра, чтобы я попал под свет прожекторов, лишь подтверждает мои подозрения. Хотя, может быть, она пытается прикрыться мной, дать понять, что она в надежных руках, отвадить от себя таким образом приставал.

— Улыбайся, — шепчет она мне. — Это «Канал плюс».

Я улыбаюсь. В любом случае уже слишком поздно: завтра на тренировке придется объясняться.

Толпа напирает, опрокидывая металлические заграждения, телохранители с рацией в наушниках расчищают проход до красного ковра, локтями раздвигая толпу, чтобы мы могли спокойно пройти мимо выстроившихся в цепочку фанатов, которые протягивают девушкам фото для автографа, называя их кто «дорогушами», кто «шлюхами», а кто и «мадам».

В забитом до отказа холле Изис де Сез дает пресс-конференцию трем парням с диктофоном.

— Я занимаюсь этим не для забавы, не ради денег, а ради эстетики, красоты самого представления — я очень требовательна к себе — ради власти над мужчинами, которую дает мне тело, и состояния измененного сознания, в котором я оказываюсь, но эту мысль я разовью в своей диссертации.

— Говорят, ты себе на клиторе пирсинг сделала, можно посмотреть?

— Позвони моему агенту.

— Какая у тебя тайная сексуальная фантазия, Талья?

— Увидеть наголо обритого муллу в день освобождения афганских женщин[25].

Девушки переглядываются, в их взглядах сквозит солидарность, которая выше конкуренции, парни гогочут.

— Двадцать второй столик, — говорит нам администратор, надрывая наши приглашения. — Приятного вечера.

На полу в зале синие ковры, на стенах гигантские обложки порножурнала, спонсора церемонии. Столы расположены амфитеатром вдоль овальной сцены, на которой возвышается позолоченная статуя размером с истукана острова Пасхи — два акробата, представляющих вертикальный вариант позы 69.

— Добро пожаловать на «Триумф», — приветствует чернокожая официантка, на которой нет ничего, кроме прозрачной накидки.

Она подводит нас к круглому столику с тремя приборами, за которым сидит, жуя хлеб, маленький старичок в черном бархатном костюме и бежевой водолазке. Завидев Талью, он поднимается, горячо пожимает ей руку, как будто она подала ему милостыню. Подойдя ближе, я узнаю его лицо, впалые щеки и волнистые волосы. Это тот самый дедуля, который уступил мне дорогу на лестнице, когда я шел к Талье. На лацкане пиджака у него крест.

— Монсеньор, позвольте представить вам Руа, моего друга. Руа, представляю тебе монсеньора Николая Михайловича. Или надо наоборот? — вдруг беспокойно спрашивает она.

— Да, — улыбается старичок. — Сначала всегда представляют менее важную персону.

— Я так и сделала, — защищается Талья.

— Нет. Уверен, месье значит для тебя гораздо больше, чем я. Он актер?

— Любитель, — уточняет Талья.

— Мы, кажется, встречались у тебя на лестнице, — говорит он ей и ласково смотрит на меня.

Мы рассаживаемся. Что это еще за цирк? Епископ на церемонии «Триумф секса». Возможно, в моей стране люди морально и зажаты немного, но то, что происходит здесь, меня, честно говоря, шокирует. Дело не во мне, я в церковь не хожу. Просто я думаю о верующих. Ну хоть бы не сваливали все в одну кучу.

— Монсеньор питает страсть к кино и театру, — поверяет она мне, пока официантка наполняет наши бокалы шампанским. — Двадцать лет он был духовником артистов. Он учит меня жизни.

— Приличиям, — скромно поправляет он.

Я спрашиваю, не украинец ли он тоже.

— Русский по отцу, поляк по матери, но родился в Кретейе, вы уж простите, — добавляет он, бросая лукавый взгляд в сторону Тальи.

Оркестр разудало грянул веселый джаз. В зале гаснет свет, на сцене в луче прожектора возникает ведущий и говорит, что прямая трансляция по XXL начнется через пять минут. Он благодарит канал за поддержку, вежливо просит всех выключить мобильные и растворяется, а музыканты подхватывают прерванную мелодию. В зале снова включают свет, пришло время отряду официантов разносить семгу.

— Она ему написала, — говорит Талья, разворачивая салфетку.

Монсеньор кладет вилку на стол, изумленно смотрит на меня, потом поворачивается к Талье.

— Ты уверена?

Она кивает, рисуя линии на взбитых сливках поверх блинов.

— Каким образом? На самом деле или интуитивно?

— Покажи ему свой мобильный, Руа.

— Так ты знаешь, кто это? Ты же мне сказала…

— Покажи ему, пожалуйста.

— Эфир через две минуты! — раздается из громкоговорителя.

Я достаю телефон, бросив взгляд на Светлану за соседним столиком. Она не сводит с нас глаз, перешептываясь с каким-то доходягой — должно быть, это режиссер, судя по тому как липнут к нему девочки.

— Это она? — спрашиваю я Талью, показывая на нее глазами.

Она щурится, смотрит, куда я показываю, и, пожимая плечами, отвергает мое предположение. Я ввожу пин-код, нахожу в меню «сообщения» и показываю старику три строчки на кириллице.

— Невероятно, — бормочет он.

— А что это значит?

Он обращает ко мне свой взгляд, в котором читается восхищение, и отвечает мне вопросом:

— С вами такое уже бывало?

— Что?

— Вы получали подобные сообщения?

— Знакомых украинок у меня еще не было.

Он молча поворачивается к Талье. Видно, что он в замешательстве. Она опускает глаза.

— Добрый вечер и добро пожаловать на прямую трансляцию пятой церемонии вручения премии «Триумф секса» на канале XXL!

Вслед за барабанным боем раздаются аплодисменты. На сцену, танцуя, выходит группа девочек со статуэтками в руках и окружает ведущего. Я забираю телефон, выключаю его и опускаю в карман: меня начинает раздражать вся эта таинственность.

— В этот незабываемый и волнующий вечер все представители порноиндустрии, которую еще вчера не признавали и поносили, чествуют таланты, с блеском демонстрирующие крепкое здоровье, все возрастающее влияние на общество, в котором, к счастью, рушатся последние табу, а главное — и это как никогда важно в наше трудное время — то, что мечты сбываются. Поэтому, не откладывая в долгий ящик, для вручения награды победителю в номинации «Лучший дебют» среди мужчин…

Я резко прекращаю жевать — в свете прожектора оказывается наш стол. Талья внимательно смотрит на сцену, духовник на свою семгу.

— …я приглашаю, дамы и господа, не буду вас больше томить, прошу вас достойно поприветствовать, я приглашаю на сцену победительницу прошлого года в той же номинации среди женщин Талью Стов!

Она встает под вялые выкрики «браво», плавно покачиваясь и улыбаясь, уверенно идет к сцене, и ее усыпанное блестками платье русалки переливается тысячью огней. Я пользуюсь моментом, пока стул между нами свободен, и наклоняюсь к священнику:

— Кто отправил мне сообщение, монсеньор?

Он пристально смотрит на меня, такое впечатление, что он ищет ответ в моих глазах.

— Зовите меня Николя. Или отец Мико, так меня называли, когда я занимался киноклубом. Талье нравится величать меня «монсеньор», но я не епископ, слава богу. Все, что я сделал, — поставил пьесу Кароля Войтылы в Кретейе в 1978 году, как раз перед тем, как он стал папой, за это Ватикан по выходе на пенсию наградил меня почетным титулом «прелат Его Святейшества», но в нем смысла не больше чем в тех премиях, которые раздают сегодня вечером. Впрочем, пьеса была довольно интересная, юношеское произведение, смешное и доброе. Рекомендую.

Талья через всю сцену направляется к ведущему, тот протягивает ей конверт и отступает к занавесу. У микрофона она начинает медленно распечатывать его, тянет время, чтобы зрители поволновались, а фотографы удачней взяли ее в кадр.

Отец Николя ни с того ни с сего спрашивает меня, как я представляю себе жизнь после смерти. Я отвечаю, что у меня полно проблем с жизнью до: не все сразу. Если по ту сторону ничего нет, стоит ли забивать себе этим голову, а если есть, там и поглядим.

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Душа продолжает осознавать себя, сохраняет характер и желание общаться: это было доказано еще в 1959 году, когда Фридрих Юргенсон сделал свои первые записи. Как только появляются новые технические средства: магнитофон, видео, компьютер — дух использует их, чтобы проявить себя.

— Приз достается Реми Казелю за фильм «Анал в весеннем лесу»!

— Что вы хотите мне этим сказать, отец? Что мертвец написал мне на мобильный?

— Нет. Это-то меня и волнует.

Я смотрю, как он доедает семгу, в задумчивости захватывая вилкой маленькие кусочки.

— Спасибо, — лепечет победитель, поднявшийся на сцену, — я очень волнуюсь. Правда. Спасибо всем, кто поверил в меня. Благодаря вам я сегодня здесь и могу сказать вам «спасибо».

Пока он говорит, свет в зале постепенно гаснет, и на экране возникают кадры из фильма, в котором его у дерева по очереди имеют лесник и дровосек.

— Отдельное спасибо я хочу сказать Бенуа, который знает, что я на него не сержусь. От всего сердца благодарю Пино Коладо, который предложил мне эту роль в тот момент, когда, ну в общем, в моей жизни ничего не ладилось и в голове был полный кавардак. Также выражаю огромную благодарность всей съемочной группе и посвящаю эту награду моей маме. Спасибо.

Он уходит со сцены, унося с собой трофей, под крики браво, заглушающие птичий гомон в лесу, где его пользует дровосек. Зажигается свет, поднимается экран, и Талья возвращается на место.

— Все нормально, ты держишься? — улыбается она мне.

— Я еще ничего ему не сказал, — уточняет прелат Его Святейшества. — Думаю, тебе стоит подготовить его получше.

Она говорит «Хорошо» и показывает знаком официанту, что ее фужер пуст. Пока у нас забирают тарелки, играет оркестр. Я молчу, не желая выказывать нетерпения или любопытства, плевать мне, мертвый или живой хакер взломал мой мобильный, — мне хочется одного, чтобы Талья «подготовила меня получше», потому что воспоминания о музее Родена мне уже маловато, да и ее ножка под столом никак не реагирует на то, что я слегка к ней прижимаюсь.

Под баранью ногу с хрустящей корочкой ведущий вручает несколько менее значительных премий: за декорации и костюмы, лучшему осветителю и продюсеру года. Фанфары трубят военный марш, нагнетая напряжение. Священник протягивает руку и похлопывает Талью по запястью, в ответ та слегка морщится и стискивает зубы. Я спрашиваю, как они познакомились. Они настороженно переглядываются, словно над этим вопросом стоит подумать.

— Через бабушку.

— А сейчас настал момент, которого ждут все собравшиеся: для вручения награды в номинации «Лучшая актриса» я приглашаю актера, чьи размеры и способ их применения навсегда войдут в историю хард-порно, человека, который с честью представляет Францию во всем мире: Максимо Новалес!

Гром аплодисментов приветствует чемпиона, который подбегает к сцене и, одним махом преодолевая три ступеньки, появляется в лучах прожекторов: его руки победно взмывают вверх, грудь колесом — он замирает с плотоядной улыбкой, держась так до тех пор, пока публика не начинает вставать. И только тогда он кланяется, приложив руку к груди. Судя по шушуканью, удрученным выражениям лиц и ехидным улыбкам, сопровождающим всеобщую овацию, все в курсе того, что с ним произошло, и заранее воздают ему заслуженные посмертные почести.

Максимо, как заправский волшебник, тут же утихомиривает зал, берет конверт, открывает его, проводит языком по губам и шепчет в микрофон своим красивым низким голосом с хрипотцой:

— Итак, наши номинанточки: Канди Барсак, Изис де Сэз, Ноеми, Эстель Фюри, Талья Стов и Ли-Лин-Шан.

Я поворачиваюсь к Талье, та, нисколько не волнуясь, кладет салфетку на стол, освобождает свою ногу из-под моей, надевает туфлю. Ее лицо в череде других появляется на экране в прямом эфире. Она демонстрирует очаровательную улыбку скромницы, которая не строит иллюзий, но я чувствую, как под скатертью напряжены ее ноги, мышцы готовы к действию, она вот-вот встанет.

— И побеждает… — тянет без пяти минут покойник, и его многоточие эхом разносится по всему залу.

Он бросает короткий взгляд на содержимое второго конверта и выдыхает неожиданно ровным голосом:

— Талья Стов за фильм «Серийные трахальщики».

Раздается свист, несколько человек кричат «браво», мелькают вспышки, Талья встает с места, на лице смесь недоверия и безумной радости, рот открывается и закрывается, как у рыбы, выброшенной из воды, она так благодарит коллег по цеху, словно те устроили ей восторженную овацию. Талья поднимается на сцену, горячо обнимает Максимо. Из-за занавеса выходит уродливый карлик в пиджаке сливового цвета, ему аплодируют в десять раз громче, чем самой победительнице. Талья целует его и бережно, как крестная мать младенца, принимает статуэтку. Свет гаснет, и на экране показывают отрывок фильма. Я опускаю глаза, смотрю на пустой стул, встречаюсь взглядом со священником.

— Естественно, все подтасовано, — говорит он, доедая остатки соуса на тарелке. — В этом году она четыре раза участвовала в проектах продюсерского центра, который организовал эту церемонию: потом на кассетах напишут о ее наградах — так они будут лучше продаваться, и все голосующие знают правила, иначе им здесь не работать.

Меня поражает скорее непринужденный тон его суждений, чем столь невинные — на фоне футбольных — закулисные интриги, и я спрашиваю, не беспокоит ли его, как представителя церкви, этот факт. Он спокойно отвечает: то, что происходит в церкви, тоже не всегда делает ей честь, и вот это его беспокоит куда больше.

Крики Тальи на экране смолкают, снова дают свет, фотографы осаждают сцену. Когда вспышки прекращаются, она перестает улыбаться и берет микрофон.

— Ну что ж. Прежде всего, эту премию я посвящаю Руа, первому партнеру, с которым у меня случился оргазм за два года съемок.

Прожектор следует за ее взглядом, головы присутствующих поворачиваются в мою сторону, и я съеживаюсь под лучами света, замерев над своей остывшей бараниной. Рука священника ложится на мое запястье, словно он дает мне отпущение грехов. Несколько девушек протяжно завывают, подражая волку из мультфильмов Текса Эвери. Талья щелкает ногтем по микрофону, чтоб они умолкли.

— А больше я никого не стану благодарить. Продюсеры делают свою работу, я — свою. И, пользуясь случаем, хочу напомнить тем, кто только начинает или вообще далек от этой профессии: СПИДа все больше и больше, но французский фильм окупается лишь в тех странах, где запрещены съемки без презерватива. Я вспоминаю Сержа, Марину, с которыми снималась в своем первом фильме, и понимаю, что, пока я говорю с вами, какие-нибудь дремучие американцы или чистенькие скандинавы онанируют, глядя на мертвецов и ни о чем не подозревая, и меня это бесит. Все. Приятного вечера.

Она отдает трофей продюсеру, пытающемуся изобразить сочувствие, и уходит со сцены. В зале повисает неловкое молчание.

— Она поставила крест на своей карьере, — бормочет священник. — Это восхитительно, но почему она так поступила?

— Не знаю, — отвечаю я потрясенно. В желудке страшная тяжесть, так хочется убежать из этого гнилого места, спасти русалку, уверенную, что она сильнее тех, кому все равно, сдохнет она или нет, забыть о ней или взять в жены на глазах у всех, в общем, я уже и сам не знаю, чего хочу.

— По-моему, неплохо, — шепчет она нам и кладет салфетку на колени. — Я выложила все как есть, теперь они возьмут меня — ведь совесть моя чиста. Те три парня слева, которые заказали сыр, — команда «Секс он-лайн»: на них все и было рассчитано. Как они отреагировали?

Мы со священником переглядываемся. Она продолжает:

— Поглядим. А что на десерт?

Возвращаясь на свое место, Максимо Новалес останавливается рядом с нашим столиком, кладет руку мне на плечо и говорит на ухо, что человек, которого я ему порекомендовал, очень хорош. Вечер продолжается вручением наград «Лучший актер», «Лучший режиссер» и тортом с клубникой. Когда фанфары протрубили закрытие, все победители снова поднялись на сцену. Талья, перед тем как присоединиться к ним, наклоняется ко мне:

— Я иду с ними на вечеринку в «Бэн-Душ»[26]. Это важно для будущего. Встретимся завтра в Музее естественной истории, если хочешь. Тебя не затруднит проводить монсеньора?

Мы смотрим ей вслед, она занимает место в шеренге победителей, размахивающих своими статуэтками.

— Вы знаете, я могу сам себя проводить, — говорит старик. — Мне по прямой на метро.

— Пойдемте.

Я поднимаюсь, он идет следом, петляя между столиками. Ко мне тянутся три руки с меню, чтобы я оставил автограф, ведь я парень победительницы. Какой-то журналист спрашивает, где я теперь снимаюсь. Продюсер в пиджаке сливового цвета, обнимая меня за плечи, отвечает, что у него есть для меня один проект. Я предлагаю им катиться куда подальше. Ну и натворил же я дел! Как раз тогда, когда лучший тренер мира поверил в меня. Только мои мечты начали сбываться, как все опять пошло прахом.

На сцене Талья продолжает свою пиар-акцию. С жадностью внимает каждому слову, рассыпается в благодарностях, бурно выражает удивление. Любая девушка на ее месте повела бы себя точно так же. Не выношу, когда она такая. Ищу глазами кюре — он у раздевалки в окружении порноактеров. Каждого называет по имени, расцеловывает, интересуется новостями, утешает Изис, уверяя, что она победит в следующем году, благодарит маму Мелоди за вкусный конфитюр. Такое впечатление, что он здесь всех знает и все его обожают. Я знаком показываю ему, что жду на улице.

Он выходит минут через двадцать, извиняется: столько дел. Мы идем к станции.

— Вас что-то беспокоит?

Я отвечаю, что его присутствие на подобном вечере означает одобрение всего самого отвратительного, что есть в порнобизнесе.

— Естественно, я все это осуждаю, ну и что? Это не повод, чтобы оставаться дома и запираться на ключ. Или вы думаете, сидя перед телевизором, я могу кого-то спасти? Или молитвы помогут этим доверчивым молодым людям, брошенным на произвол судьбы, ставшим жертвами пороков, наркотиков, болезней и рабства?

— Нет, но принципы…

— Пусть другие беспокоятся о принципах. Я человек действия. Чего вы ждете от меня? Церковь отправила меня на пенсию, а порноактерам я нужен. Вот я и выслушиваю их, пытаюсь ободрить, молюсь за них, какую бы религию они ни исповедовали и чем бы их ни принуждали заниматься. Но я понимаю, у вас свои принципы, и сам могу добраться до дома.

Четыре станции мы проезжаем молча, а потом старик спрашивает, что я собираюсь сделать для Тальи.

— А вы?

Он опускает голову, пряча подбородок в воротник, склоняет голову и, положив руки на колени, начинает покачиваться на откидном сиденье.

— Она попросила меня просветить ее, порекомендовать книги, которые нужно прочесть, рассказать о законах общества. У нее сильная тяга к знаниям. Не для того, чтобы блистать, нет, просто, чтобы чувствовать себя спокойно. Чтобы не бояться оценки других, чтобы ни от кого не зависеть, не ошибаться и не дать себя обмануть. Я делаю что могу, но мне восемьдесят восемь лет.

В моем пристальном взгляде читается вопрос: «Ну и что?» Духовный наставник порноактеров разглядывает черные стены за стеклами притормаживающего поезда.

— Не знаю, сколько я еще смогу помогать ей не сбиться с пути истинного…

— С пути истинного? Что это, по-вашему?

— У каждого он свой, Руа. Человек для того приходит на землю, чтобы следовать своим курсом, источать свет, менять окружающий мир… К несчастью, чаще всего у него это не получается. Обстоятельства сбивают нас с пути, общество подавляет, время заставляет измениться. Как бы я хотел, чтобы Талья сохранила свою чистоту. Пока ей удается защищаться от самого худшего, но этого недостаточно. Ей надо идти дальше, а я уже стар. Вокруг нее множество разных знаков… Вы, например.

Я спрашиваю, в чем он увидел знак.

— В том, как вы встретились, в том, что она рассказывала мне о вас… Ваши детские мечты, отношения с Францией, ваши утраченные иллюзии, которые еще больше сближают вас с ней… И потом, сообщение, которое вы получили.

— Да что же это за сообщение, черт подери?

— Она скажет вам завтра, а я приехал.

Мы выходим из метро. Тихий, унылый квартал. Он идет медленно, понурив голову, стараясь не наступать на стыки плит тротуара, словно ему не восемьдесят восемь, а восемь лет. Останавливается перед пешеходным переходом.

— Знаете, Руа, жизнь часто дает нам второй шанс, как хозяйка дома, которая предлагает добавки, но если мы и им не воспользуемся, то больше она никогда не предложит.

— Вы мне это говорите?

— В большей степени себе. Меня мучают угрызения совести. Когда-то я не смог помочь одной девушке, хотя был обязан. Я повстречал ее в деревне, куда меня направили, когда я вышел на пенсию и уже не служил духовником у артистов. Она была совсем девчонкой, я устроил ее киномехаником в клубе. Она заучивала сцены наизусть, у нее был талант, а главное — в ней был огонь. Я сам подтолкнул ее к карьере актрисы, хотел с ее помощью оживить в себе увлечения юности, а жизнь взяла и сломала ее. Из-за нее я вел себя безрассудно. Я отправился в Америку на съемочную площадку, в самое сердце пустыни, потому что у нее возникли проблемы. Но, приехав, я понял, что больше ничего не смогу для нее сделать, — наоборот, я только все портил. И уехал. Знаю, что ей сказали, будто я умер, но я решил, пусть будет так. Нужно было освободить ее от моего влияния, которое принесло ей столько бед… С тех пор прошло уже больше двенадцати лет… Не знаю, что стало с Жанной. Никто не знает. А я еще жив, какая насмешка, правда? Думаю, угрызения совести и бессонные ночи — это и есть ад на земле. А может, всего лишь его преддверие…

Он переходит улицу Я иду за ним, мы расстаемся перед дверью дома, больше похожего на казарму.

— Очень мило с вашей стороны было проводить меня. Она все время боится, что со мной что-нибудь случится. Если вы будете звонить ей, скажите, что я добрался до дома.

Я смотрю, как в темноте холла исчезает его тщедушная фигурка в морском бушлате. У него волнистые волосы, и в полумраке он похож на средневекового трубадура, из тех, чьи портреты красовались в моих учебниках по французскому.

На прощанье он кивает мне головой и скрывается в лифте. Автоматически гаснет свет.

— А теперь мы заслушаем мнение мадам Андре Фурк, депутата Канталя[27], члена парламентской информационной комиссии по вопросам рабства и сутенерства в современном обществе. Какие чувства у вас вызвала трансляция вручения премии «Триумф секса»?

— Негодование. В очередной раз речь идет о попытке приучить общество к тому, что эксплуатация женщин и мужчин в качестве предметов сексуального потребления — это нормально, будь то явная проституция или завуалированная…

— Когда вы говорите «завуалированная», вы имеете в виду фильмы категории X?

— Я говорю о порнофильмах: давайте называть вещи своими именами. Эти бедные девочки и мальчики, едва достигшие совершеннолетия, оказываются жертвами собственного эксгибиционизма, который используется другими в корыстных целях…

— …но который так же необходим обществу, как предохранительный клапан, не так ли? Это нужно потребителю, это уменьшает число изнасилований и так далее. К тому же вам можно возразить, процитировав одного из респондентов недавнего уличного опроса: «Каждый делает со своей задницей что хочет».

— С точки зрения закона — нет. Напоминаю вам, что торговля телом противоречит Европейской конвенции о праве на труд. Я хотела бы обратить ваше внимание на Швецию, где акт сексуальной покупки недавно приравняли к преступным деяниям, и там если, как вы говорите, «потребитель» пользуется услугами проститутки, то рискует подвергнуться полугодовому заключению. В то время когда все говорят об унификации европейских законов…

— Тем не менее вы же не станете сажать в тюрьму за пассивное соучастие людей, которые смотрят порнофильмы?

— Нет, но то, что известный футболист, который по определению должен быть примером для молодежи, поддерживает своей славой подобное мероприятие, эту «выставку достижений народного хозяйства» в области секса, являющуюся не чем иным, как ударом по человеческому достоинству и вопиющим его оскорблением, — в этом я вижу настоящую трагедию для наших детей!

— Да, вернемся к случаю Руа Диркенса. Жак Лассаль, представитель комитета по спорту, ведь это вы узнали его. Давайте еще раз посмотрим подтверждение: на экране эпизод игры против «Нанта», Руа под 39-м номером, расскажите нам о нем.

— Ну, должен признать, до сегодняшнего вечера мы мало что знали о его личной жизни. Это игрок из ЮАР, перешел к нам из кейптаунского «Аякса» и на данный момент почти не проявил себя на поле, это все, что можно сказать. Он всего один раз попадал в стартовый состав в прошлом сезоне и был заменен на десятой минуте. Зато в своем родном клубе он демонстрировал достижения куда более красноречивые: тридцать восемь голов в пятнадцати играх — напомним, что ему всего девятнадцать лет.

— Тогда вопрос, который мучает всех, Жак: почему его от нас прятали?

— Ну ладно, давайте послушаем, что сказал президент Руффак, которому мы дозвонились незадолго до полуночи.

— Я знаю, что есть клубы, которые негативно относятся к игрокам с яркой индивидуальностью, однако мы далеки от этого. Как раз наоборот: мы проповедуем современный гуманный футбол, уделяем больше внимания самой жизни и ее удовольствиям, в том числе и не самым пристойным ее сторонам, порой трагическим, и отношение порядочного гражданина к подобным вещам может быть только одно — ни в коем случае нельзя закрывать на это глаза. Каждый имеет право встречаться с тем, с кем хочет, поэтому я отказываюсь выносить какие-либо предвзятые суждения, которые так или иначе затрагивают тему отстранения игрока от матча. Впрочем, Руа Диркенс наконец-то оправился от травмы колена и в среду торжественно вернется в состав команды, сформированный Артуро Копиком. Он одаренный игрок, находится сейчас в отличной форме и под руководством знаменитого тренера сможет продемонстрировать итальянцам все, на что способен. Я-то знаю Руа: тот факт, что сегодня из него пытаются сделать звезду или очернить его, хотя данный вопрос нисколько не связан с футбольной тематикой, не окажет никакого влияния на состояние его духа.

— Спасибо президенту клуба. Напоминаем главные темы выпуска…

Я выключаю телевизор, встаю, открываю стеклянную дверь на террасу. На подушке звонит телефон. Я не беру трубку, пусть отвечает голосовая почта. Выхожу на террасу, где я вначале еще поливал цветы, которые мой предшественник оставил погибать. Ночь тиха, лишь изредка по лужам проезжает какая-нибудь машина и кричат обезьяны в глубине зоологического сада.

Возвращаюсь прослушать голосовую почту. Месье Копик вопит, что никому и никогда еще не удавалось обдурить его так дерзко, подло и с таким честным видом: моя жалкая одинокая жизнь, тоска из-за невостребованное™, пауки в ванной… Никогда он не доверит место на футбольном поле человеку, который так нагло врет в жизни. Он вычеркивает меня из стартового состава и если увидит меня на тренировке, то погонит взашей.

На экране высвечивается его номер, но к чему перезванивать? Каждый из нас по-своему прав, и я не хочу лгать, чтобы разубедить его. Я иду в гостиную, медленно подхожу к бару в виде глобуса, открываю его, выбираю наугад бутылки, наливаю из них в один бокал и возвращаюсь в спальню, по дороге глотая получившуюся смесь.

С головой прячусь под простыню, сжимаюсь в комок, закрываю глаза. Чувствую толчок в колено — кто-то пристраивается рядом. Это Нельсон запрыгнул на кровать. Видимо, мне нужно было окончательно сломаться, чтобы он перестал бояться. Я ногой легонько сталкиваю его с кровати, и он ложится у ночного столика.

На улице светит солнце, у меня похмелье, голова пустая, у кровати скребется собака. На радиобудильнике без пяти одиннадцать. Я встаю и, держась за стены, иду по коридору. Консьержка оставила на коврике у входа почту и газеты. Моя фотография в «Паризьен», под руку с Тальей. Кто-то, видимо, написал статью, посмотрев новости: тут и злобные нападки депутата, и слова поддержки президента. Черный треугольник мигает на экране телефона — значит, ящик для сообщений переполнен. Ну и пусть. Хочется еще надеяться, что Талья всю ночь праздновала с коллегами и я буду первый, кто сообщит ей, с кем она вчера засветилась.

Душ, кофе, собачий корм. Нельсон на удивление жадно ест. Может, ему передалось мое отчаяние и от ночных кошмаров у него разыгрался аппетит. Я заказываю такси, чтобы не опоздать. Перед выходом кладу в карман фотографию из «Хоумс-Директ», свою платановую аллею, как талисман на счастье, чтобы сгладить недоразумение с Тальей.

Я встречаю ее перед музеем. Она стоит, прислонившись спиной к решетке между афишами с изображением скелетов. Вид у нее расстроенный.

— По вторникам закрыто, — говорит она, садясь в такси.

Она называет шоферу адрес. Я спрашиваю, видела ли она газеты. Она не отвечает. Когда мы тормозим на первом светофоре, я протягиваю ей «Паризьен». Она ее отталкивает.

— Ты читаешь газеты?

Я отвечаю «да». Чтобы быть в курсе.

— Ну и зачем тебе это?

Она опускает между нами подлокотник. Я пытаюсь придумать, как перейти к другому, говорю, что о ее победе как раз хорошо написали. Она берет меня за руки и прижимает их к сиденью.

— Послушай, Руа Диркенс, не думай, что я до сегодняшнего утра не знала, кто ты такой. Руди, мой сосед с первого этажа, узнал тебя в тот вечер, когда ты приходил ко мне. Он показал мне твою фотографию в альбоме — он собирает наклейки с футболистами. Рассказал о твоих тридцати восьми голах в «Аяксе», о том, сколько за тебя заплатили, о матче против «Нанта», о подстроенной потасовке, о твоем отстранении… Для Руди кроме футбола ничего в жизни больше нет. Он знает, что болен: как и его отец, он обречен на ожирение и однажды не сможет больше двигаться. Ты первый игрок, с которым он познакомился, и я пыталась донести до тебя его слова всеми возможными способами: вернись, Руа, борись, покажи им, на что ты способен. Но ты меня так и не услышал, ты так и не признался. Сначала я подумала, что ты мне не доверяешь, боишься, что я привяжусь к тебе из-за денег, что это из деликатности. Ты хотел быть со мной на равных, чтобы мы стали настоящими друзьями. Сначала мне это нравилось. Еще никто так не напрягался из-за меня, даже чтобы обмануть. А потом я испугалась. Когда играешь слишком хорошо, это не проходит даром. Я почувствовала, что ты готов пойти за мной и пасть ниже, чем я. Вот тогда я попыталась помочь тебе подняться. Зачем, ты думаешь, я потащила тебя на вручение наград? Сегодня утром Руди разбудил меня новостью: ты снова звезда, тебя взяли на завтрашнюю игру против команды из Рима, и он без ума от радости. А ты?

Я наклоняюсь вперед, упираюсь лбом в подголовник и закрываю глаза. Безумие какое-то — с самого начала все было ложью, мы обманывали и ошибались друг в друге, и при этом вся эта история оказалась такой настоящей и искренней. Я уже готов был рассказать ей, в каком на самом деле положении я оказался сегодня из-за нее, но потом понял, что было бы низко и подло таким вот образом на ней отыграться. Я поднимаю подлокотник, она кладет голову мне на плечо.

— Почему мне так грустно, Руа? У тебя появился еще один шанс, а я вчера получила работу, о которой мечтала: завтра я начинаю в интернете, тысяча евро в неделю. Теперь я буду заниматься любовью только сама с собой перед невидимками; они у меня через три минуты будут готовенькие, а после мы побеседуем, они расскажут мне о своей жизни… Уж поверь, я смогу заставить их очень долго не класть трубку: я выторговала себе процент от того, что нам платит «Франс Телеком». Почему же мне грустно?

— Когда мечта сбывается, становится одной мечтой меньше.

— Ты правда так думаешь?

— Хотел бы я, чтобы это было не так.

Такси останавливается перед желто-коричневым зданием, на окнах шторы в полоску. Дом престарелых с медицинским обслуживанием «Сент-Круа».

— Надеюсь, ты не здесь будешь работать?

Она улыбается, потом снова становится грустной. Я расплачиваюсь с шофером, мы выходим из машины. Она впивается ногтями в мою куртку.

— Я покажу тебе, Руа, то, что держит меня в этой жизни. Почему я оказалась в такой ситуации, почему у меня нет выбора и почему я сильнее всей окружающей меня мерзости. А потом ты сам решишь, останешься со мной или нет. Идем.

Мы проходим вестибюль, где пахнет остывшим супом и лекарствами. В лифте к зеркалу приклеены листки с названиями мастерских: парикмахерская, кондитерская, студия французской песни.

На четвертом этаже двери открываются, и мы видим стариков, повернувшихся в своих креслах-каталках в сторону лифта, словно там окно, из которого льется свет. Талья проходит между ними, весело всех приветствуя, и я следую ее примеру, изображая радость, насколько это в моих силах. Никакой реакции. Они так и сверлят глазами закрывающиеся двери лифта.

Она входит в двухместную палату в конце коридора и тем же счастливым голосом произносит:

— Добрый день, мадам Менар, здравствуй, баба.

Сухонькая старушка под капельницей привязана к синему креслу, голова наклонена вперед, рот приоткрыт. Напротив лежит полная женщина с восковым лицом, ее руки вытянуты вдоль тела, неподвижный взгляд устремлен в потолок. У нее макияж, как в немых фильмах, и безупречная укладка. Талья целует ее в лоб, гладит по щеке, спрашивает, какие новости, потом поворачивает ее голову в мою сторону.

— Баба, представляю тебе Руа Диркенса, я тебе о нем рассказывала. Руа, это моя бабушка.

— Здравствуйте, мадам, — говорю я, протягивая руку.

Талья опускает ее. Над кроватью в рамке висит черно-белая фотография, на ней молодая женщина исключительной красоты, еще более стройная, чем Талья, и гораздо более кокетливая. Мой взгляд скользит от портрета к статуе, лежащей под ним. Этой фотографии лет сорок-пятьдесят, и единственное, что сейчас напоминает о женщине, изображенной на ней, — макияж. Не могу поверить, как такая мысль могла прийти Талье в голову. Ужасно — сравнивать «до» и «после». Или это просто напоминание. Чтобы, ухаживая за «овощем», санитарки не забывали, что раньше он тоже был человеком.

— Она уже почти год в таком состоянии. Когда у меня появились деньги, чтобы оплатить ей дорогу, в первый же день после приезда с ней случился удар. Не знаю, я ли в этом виновата, от радости это или от шока при виде того, как изменился Париж… Врачи говорят, что мозг умер. Я не согласна. И пока я плачу, я права.

Она склоняется над кроватью и осторожно отлепляет кусочки скотча, которые не дают глазам закрыться. Веки наполовину опускаются.

— Видишь? Вот это меня раздражает больше всего. Они экономят время: закапывают глаза три раза в день и не отлепляют скотч. Если бы я не приходила, так бы все и оставалось. Умри она, они переклеят его к низу.

— Прекрати, — говорю я, отворачиваясь.

— Что? Тебе противно? Не смерть отвратительна, Руа, а экономия. Им жалко потратить какие-то десять секунд на того, кто и пальцем пошевелить не может без посторонней помощи!

Я подхожу к окну и прижимаюсь лбом к стеклу. Рядом стоит синее кресло другой дамы, на спинке памятка: «Помыто 24 июня 2000 года». Торопливо входит санитар, два раза стукнув в открытую дверь. Направляется к кровати, бодрым голосом бросая на ходу:

— Температура, Ваше Высочество!

Талья подходит ко мне. Мы смотрим на бороздящие Сену баржи, на стеклянные башни. Я шепотом спрашиваю:

— Почему он издевается над ней?

— Нет, он просто немного переусердствовал с протоколом, но кому от этого плохо. Звание «высочество» употребляется по отношению к наследным принцам: я ввела тут всех в курс дела, и теперь они поступают по своему усмотрению. Одним это льстит, другие посмеиваются. Но большинство обращаются к ней вежливо, вдруг баба их слышит. Тут есть одна санитарка родом с Антильских островов, которая даже кланяется перед тем, как поменять ей памперсы.

Я слышу, что санитар ушел, и спрашиваю:

— Так кто же она, твоя бабушка?

— Княгиня Ирина Стовецкина, — говорит она, показывая на фотографию. — Это был вечер в честь ее двадцатилетия в Парижской Опере, тогда она разбила своим родителям сердце. Они были участниками белогвардейского движения, после Октябрьской революции бежали во Францию. Здесь на бульваре Сен-Жермен она и появилась на свет, потом ее отдали на воспитание монашкам, записали в хор Собора Парижской Богоматери. И когда пришло время влюбиться, кого ты думаешь она выбрала? Третьего секретаря советского посольства. В тот день давали «Щелкунчика» Чайковского, любовь с первого взгляда вспыхнула во время антракта. У него жена и трое детей. Двенадцать лет они тайно встречаются, а потом его отзывают в Кремль к Брежневу. И речи быть не может о том, чтобы оставить свою любимую в Париже: он увозит ее по фальшивому дипломатическому паспорту, селит на даче, навещает раз пять или шесть, а потом попадает под партийную чистку. Его отправили в Сибирь, а баба укрылась в Киеве, где и родила мою маму. Такая история. Это она учила меня французскому языку и заразила мечтами о Париже, она писала за меня в модельные агентства. Моя мать сделала все, чтобы я не попала под ее дурное влияние и у меня была серьезная профессия. Она три раза запихивала меня на завод, но баба забирала меня оттуда. Тогда мать устроила меня уборщицей на торговом судне под присмотром своей лучшей подруги, которая перепоручила меня морякам, а баба все это время продолжала рассылать мои фотографии, записывать меня на кастинги…

Я смотрю на распростертое тело, на глаза, от которых отлепили скотч, потом на фотографию и представляю, с какой энергией, настойчивостью и гордостью она жертвовала собой ради одной-единственной цели… Все, что я так хотел бы по-прежнему делить со своей матерью.

— Она транспортабельна?

— А зачем? Лучше места не найти. Ты не представляешь, какая сюда очередь: к счастью, директор мечтает переспать со мной. Когда у меня будут дом и деньги на сиделку, тогда посмотрим.

Я притягиваю ее к себе. Говорю, что жизнь коротка. Она отвечает, что это еще ничего не значит. Я прижимаю ее к себе изо всех сил, я хочу ее как никогда, но еще сильнее мне хочется быть для нее не просто жалким рабом мяча, не одним из любовников или другом. Она мягко, но решительно отстраняется от меня.

— А теперь я хочу, чтобы ты нас оставил, Руа. Мне нужно рассказать ей, что с нами происходит… Я хотела бы понять, что она думает о тебе.

Я сглатываю слюну, киваю, выпускаю ее из объятий и подхожу к княгине. Поднимаю изможденную старческую руку, подношу к губам.

— Эй, ты что, с неба упал? Нельзя прикладываться к руке незамужней дамы!

Я замираю с серьезным видом, потому что в ее голосе нет ни капли иронии, лишь снисходительный упрек, намек на социальное положение и этикет. Я опускаю руку бабушки на покрывало. Талья берет меня за руку, и несколько секунд мы стоим неподвижно, глядя поверх распростертого тела, раскрашенных обломков потерпевшего крушение корабля.

— Это ты делаешь ей макияж?

Она кивает, резким движением головы откидывает прядь волос.

— Часто. А по вечерам, если удается, прихожу и смываю косметику.

Мы вглядываемся в ее глаза, которые смотрят сквозь нас.

— Монсеньор говорит, что она все понимает… по ту сторону… Что мозг продолжает работать, но по-другому…

И тут меня как током ударило. Несколько секунд собираюсь с силами, чтобы произнести то, что пришло мне в голову.

— И что она хотела мне сказать в сообщении?

— «Спасибо за Наталью». Это тебя абсолютно ни к чему не обязывает. Это не призрак велит тебе сделать что-то, а всего-навсего бабушка за меня беспокоится…

Мы переглянулись. Я уже почти поверил, но чувствую, что ей самой это, как ни странно, не удается. Она хотела бы в это верить, но ей так давно приходится противостоять доводам врачей, при этом ее единственные аргументы — это ее великолепное тело и отказ принять реальность; она так сильно старается производить впечатление уверенного в себе человека, быть сильнее всех и вся, что, доверившись кому-то, сама начинает сомневаться. А может, это она отправила мне сообщение на телефон, по той же причине, по которой повесила портрет над кроватью бабушки — чтобы все относились к ней как к живой.

Я поворачиваюсь к пожилой даме, улыбаюсь, глядя в ее пустые глаза.

— Это вам спасибо. Она женщина моей жизни, и я вам это докажу.

Я высвобождаю свои пальцы из руки Натальи и ухожу, не оборачиваясь, полный решимости выполнить обещание.

— Я к Этьену Демазролю.

— Представьтесь?

— Я спешу.

Секретарша кусает губы, снова спрашивает мое имя. Она наверняка получила указание выставить меня за дверь, я злобно бросаю ей свое имя, готовый при необходимости вломиться в кабинет силой. Но она тотчас распахивает передо мной дверь и с сияющей улыбкой заявляет, что с утра пытается мне дозвониться.

— Месье Диркенс! — гордо объявляет она.

— Наконец-то! — вскакивая с кресла, ревет мой агент.

Как был без пиджака, он бежит ко мне, бросая на ходу мужчине, сидящему в его кабинете, что примет его позже. Он обнимает меня, крепко прижимая к своему жирному телу, усаживает в кожаное кресло на место предыдущего посетителя, которого секретарша выпроваживает в приемную.

— Ты-то мне как раз и нужен, Руа: у меня для тебя куча новостей.

— А у меня всего одна: ты покупаешь этот дом на деньги, которые лежат на Багамах, и записываешь его на имя Натальи Стовецкиной. Я на обороте тебе все написал.

— Без проблем, — говорит он и кладет на стол страницу, вырезанную из «Хоумс-Директ». — Это ее настоящее имя? Красивое.

— Спасибо, — говорю я и встаю.

— Ха-ха, погоди! — смеется он и достает из мини-бара, замаскированного под книжную полку, бутылку шампанского. — Мы должны выпить за перемены в твоей жизни.

Я удивленно смотрю на него и спрашиваю, говорил ли он сегодня с моим тренером.

— Я говорил с президентом клуба, — поправляет он и ставит рядом с бутылкой два фужера.

— Ладно, начну с самого начала. Ты знаешь о разногласии, возникшем между ним и президентом национальной лиги.

— Нет.

— Но ты, надеюсь, в курсе, что твой клуб сам ведет переговоры по правам на вещание. Лига в качестве посредника здесь не участвует.

— Это уже не мои проблемы.

— Ну а об НДКУ[28] ты слышал?

— Нет.

Он вздыхает, решает пока не открывать бутылку, садится в кресло рядом со мной, придвигается ближе и медленно произносит:

— Клуб в убытке, Руа, речь идет о нескольких миллионах, и это вполне понятно, учитывая огромное количество приобретений. Если брать добавочную стоимость игроков по сегодняшнему курсу, то клуб в большом плюсе…

— Мне плевать.

— И ты прав. Только вот национальная дирекция по контролю за управлением зажала их в тиски: теперь все клубы обязаны представлять ежегодный финансовый отчет, в противном случае их отправляют во второй дивизион, а это смерть. У президента огромные трудности, учитывая, что в контрактах всех звездных игроков — в том числе и у тебя — есть положение, которое дает им свободу в случае перевода клуба в Д2. Поэтому ему надо срочно скинуть несколько игроков, пока вы еще принадлежите ему, и по логике в первую очередь следует избавляться от игроков не европейского происхождения, когда те на пике славы, и сейчас это как раз твой случай.

— Потому что я встречаюсь с актрисой?

— Потому что о тебе сегодня пишут все газеты. Неважно почему: из-за твоих способностей на поле или в постели, — важно, что ты вдруг стал всем интересен и нужен. Команде дадут указание отдавать тебе голевые пасы, чтобы ты мог забивать. С каждым голом твоя цена будет расти, а после матча тебя продадут «Лацио». Это решает твои проблемы с документами, потому что в Италии нет квоты на легионеров.

Я крепко сжимаю подлокотники, едва сдерживаясь от соблазна накинуться на него. Пытаюсь улыбаться со страдальческим выражением лица.

— Накрылись твои комиссионные, Этьен, меня еще не скоро продадут. К твоему сведению, Копик вычеркнул меня из заявки на матч.

— Нет больше никакого Копика, — отвечает он, рассекая воздух ладонью. — Он достал нас своими капризами, президент уволил его сегодня утром на собрании. Похоже, он всерьез взялся тебя защищать: сказал, что тренер не должен судить об игроке по его личной жизни, это профессиональная ошибка, и что завтра игра пройдет с тобой или без него. Копик подал в отставку, и теперь я могу утроить премиальные за каждый твой гол. Такого еще не бывало, чтобы Руффак вставал на сторону игрока! Ты явно у него в фаворе, Руа!

Я бессильно опускаю руки, чувствую себя раздавленным. В чем же ценность человека? Что мне делать в этом мире, где тренера увольняют за моральные принципы, а судьба футболиста зависит от того, с кем он спит?

— На вот, взгляни. Это вилла «Оливарес», я как раз сейчас занимаюсь ее переводом из «Лацио» в «Баварию». Остия — шикарный пригород Рима, на берегу моря, два гектара, бассейн, теннисный корт и джакузи. Как тебе?

Я смотрю на него в упор и ничего не отвечаю. По моему взгляду он понимает, что я задумал, и его лицо становится серьезным.

— Послушай, — говорит он, убирая фотографию в стол, — я здесь для того, чтобы заниматься твоей карьерой, а не для того, чтобы потакать твоим капризам, о’кей? Дуй на тренировку, тебе сейчас надо думать об одном: как завтра быть на высоте и устроить разгром своему будущему клубу. Остальным я займусь сам, — заключает он, открывая бутылку шампанского. — Идет?

— Идет.

Я встаю с довольной улыбкой и пожимаю ему руку так, словно раскалываю орех.

— По поводу дома для твоей подружки — мне торговаться?

— Нет. Заключаешь сделку сегодня по любой цене и отправляешь бумаги моей консьержке.

— Можешь на меня положиться.

Я оставляю его пить за мои успехи в одиночестве и решаю пройтись пешком по улице Риволи, подышать немного чистым воздухом. Не знаю, жив ли еще мой старый учитель Чака Натзулу, и поскольку я в этом не уверен, то засыпаю небеса молитвами с просьбой послать мне сил и удачи, чтобы разгромить итальянцев завтра вечером. Тогда я буду отомщен.

Идет дождь, стадион переполнен. Неистово ревут болельщики, обстановка накалена, а я ничего не чувствую. Хотя нет. Я на взводе, но на холостом ходу: все продумано и под контролем. Так же я занимался любовью с Тальей на глазах у сорока человек.

На пятой минуте после паса Кайоля я выхожу прямо по центру один на один с вратарем, финтом обманываю его и открываю счет. Еще через пятнадцать минут я увеличиваю преимущество, забивая «ножницами» в падении через себя после подачи Азими. Но судья не засчитывает гол якобы из-за столкновения с вратарем. Ну да ладно.

Тренер итальянской команды, выстроивший защиту в линию из трех игроков, которую я запросто обвожу, вскакивает со скамейки и кричит своему самому слабому защитнику, чтобы он взял на себя Азими. И тот в борьбе придерживает его за футболку. Азими начинает нервничать и отвечает: делая вид, что выполняет подкат, он незаметно наносит ему удар ногой. Тот падает и с криком катается по полю. Азими получает красную карточку, и мы лишаемся нашего лучшего нападающего, тем временем тренер итальянцев меняет лжетравмированного на четвертого защитника.

Президент рвет и мечет на скамейке запасных. В отсутствие Копика он у нас заменяет весь тренерский штаб. На нем черный спортивный костюм со светящимися полосками, из-за чего он похож на мусорный мешок. А вот итальянский тренер в пиджаке с галстуком. Как только игра останавливается, оба достают свои мобильники: вряд ли они разговаривают друг с другом, но, судя по всему, об одном и том же. В почетной ложе я замечаю нашего финансового директора, при нем привычный для игрового дня набор — наушник и калькулятор. Он как раз продает меня своему коллеге из команды противника, и мои полтора гола повышают ставки.

Пока капитан итальянцев разбирается с судьей, который зафиксировал ему вне игры, Кайоль предлагает мне новую тактику, чтобы усилить атаку в отсутствие седьмого номера. Я слушаю вполуха. Я только что заметил Талью: на трибуне Б, на самой нижней ступеньке, у сетки. Лучшее место, чтобы видеть, как я забиваю. Наши взгляды встречаются, она поднимает руку. Рядом с ней машет кто-то еще. Руди, мой маленький коллекционер наклеек. Они разворачивают плакат с моим именем и тремя восклицательными знаками.

Мы перегруппировываемся, я упускаю голевую передачу Кайоля, извиняюсь, тот обреченно разводит руками и показывает на президента, который только что заявил о его замене. Чего он этим добивается? Присоединившийся к команде Вишфилд весело хлопает меня по плечу. Я рад за него, но только слабоумный может выпустить на поле полузащитника, когда противник укрепляет заднюю линию.

Итальянцы становятся чрезвычайно агрессивны, стараясь закидывать длинные пасы за спину нашей защите. Месье Копик дал нам указание перехватывать мяч как можно ближе к воротам соперника, но помешать итальянцам строить атаку не получается, к тому же президент сломал всю стратегию нашей игры на этот матч, разработанную тренером. Он целый день пичкал нас видеозаписями последних встреч «Лацио», чтобы мы «прониклись»; вот и получилось, что мы готовились к встрече с командой, которую видели на кассетах, а они взяли и выставили шесть новых игроков.

— Защитники, играйте ближе к нападающим, а то у нас команда развалилась на две части! — кричит президент с кромки поля.

Судья свистит ему — тренеру нельзя пересекать границу технической зоны. Все, приехали: теперь у нас и президент оказался вне игры. Он в ярости, садится на скамейку, но вскоре снова вскакивает и оказывается на том же месте.

Вибер пасует Лёфстрому, тот отбивает, перехват, смазанная передача, и я подбираю мяч. В тот момент когда я собираюсь нанести прицельный удар, два защитника делают подкат и сносят меня. Я падаю прямо в грязь. Наши болельщики требуют пенальти, но судья ничего не видел — он был слишком занят, следя за тем, чтобы президент не переступил линию.

Команда собирается вокруг меня, мне помогают подняться. Я получил сильный удар в правую лодыжку. Прошу Мгану, которому Кайоль, покидая поле, передал повязку капитана, чтобы мне дали место крайнего защитника — мне нужно немного восстановиться. И нам забивают один за другим два гола. Зоргенсен едва не пропускает и третий, благо навес получился неудачный и мяч отбил бразилец, вышедший вместо Вибера, правда, теперь у нас на одного легионера больше положенного. Самое время намекнуть президенту, что он ошибся, ведь это может стоить нам победы. Судья свистит на перерыв, а мы так и не смогли переломить ситуацию.

Финансовый директор убирает свой телефон. Талья и Руди свернули плакат. Им со своего места больше не увидеть голов, которые я собираюсь записать на свой счет — во втором периоде команды меняются воротами. Но это лишь усиливает мое желание поскорее восстановиться и забыть о боли в лодыжке.

В раздевалке президент начинает разбор полетов с меня, отводит в сторону и с дрожью в голосе говорит, что звонили из «Манчестера» и «Арсенала»: если «Лацио» не потянет, он продаст меня англичанам. Я отвечаю, что слышать об этом ничего не желаю: мне нужно побыть одному, чтобы собраться на игру. И запираюсь в туалете.

Сажусь на крышку унитаза, снимаю бутсы, закрываю глаза и начинаю быстро тереть ладони друг о друга, чтобы почувствовать прилив энергии. Кладу руки на лодыжки и зрительно представляю себе мышцы. Следуя знахарским приемам, которым обучил меня Чака Натзулу, я начинаю дышать животом и фокусируюсь на боли: ускоряю дыхание, жду, когда рукам станет жарко и они затрясутся, потом резко развожу ладони, и боль выходит с криком.

Опершись головой о стену, восстанавливаю дыхание. Успокаиваю тех, кто взволнованно спрашивает за дверью, что со мной. По-прежнему не открывая глаз, перестаю думать о лодыжке и настраиваюсь на игру. Перемещения, атаки и пасы выстраиваются сами собой. Я прочерчиваю собственные голевые моменты во втором тайме, программируя гол в стиле Грега Демарша, в память о нем: проходишь по флангу, обрабатываешь мяч, прикрываешь его, разворачиваешься, подача с угла штрафной и в левую девятку. Я медленно повторяю свои действия и начинаю посылать свои мысли товарищам по команде. Существует телепатия или нет, но сам для себя я сформулировал то, чего жду от них, и, если мы окажемся на одной волне, то я быстрее среагирую на их пас. Магия колдунов банту действует куда сильней на того, кто к ней прибегает, чем на внешний мир. Вот почему она так эффективна, любил говорить Чака Натзулу, лукаво при этом улыбаясь.

Я выхожу и вижу, что президент ругается с помощником тренера — единственным, кто не встал на сторону Копика. Я пытаюсь отключиться от всего и надеваю наушники. Вставляю в плеер чистую кассету и включаю на максимум тишину.

С самого начала второго тайма иду в контратаку, стараюсь открыться и получить пас вразрез. Пока итальянцы всем скопом пытаются нейтрализовать меня и сбиваются в кучу, я обвожу их. Отрываюсь, обрабатываю, целюсь в ворота на входе в штрафную; вратарь бросается на меня, пытаясь нарочно столкнуться со мной, но я отдаю Виберу, который снова занял свою позицию, он бьет с лета и попадает в перекладину. Вратарь вбрасывает мяч в игру, я перехватываю его на самой бровке. Делаю несколько ложных финтов, без особых хлопот убираю защитников на дриблинге, но мне не с кем разыграть мяч — в центре поля никого нет, и я оказываюсь вне игры. Президент вскакивает со скамейки, размахивая руками.

Мы выстраиваем стенку, Кигауи отбивает мяч головой, метрах в двадцати я его подбираю. На этот раз я атакую не один: мы начинаем перетасовку, прокидывая мяч между ног соперника, из-за чего игроки «Лацио» останавливаются, теряясь, всякий раз, когда им кажется, что мяч наконец оказался у них. После неудачного прострела с фланга Катахиро наносит удар — мяч отскакивает от штанги к Мгане, а тот посылает его в моем направлении. От девятого номера противника никак не отделаться — я в неудобной позиции. Тогда я толкаюсь опорной ногой и целюсь в левую девятку. Половина стадиона вскакивает с мест, надрывно кричат тифози[29]. На трибунах финансовые директора хватаются за свои мобильные, мои котировки снова растут.

На семьдесят третьей минуте, после пятнадцати минут вязкой игры в центре поля, судья свистит вбрасывание мяча из-за боковой, хотя был угловой. Катахиро протестует, и его удаляют — нас осталось девять, и мы снова пропускаем. Президент в шоке. Тогда он наконец решает убрать Зоргенсена, которого отстранил от матча Копик. Его сменяет Криби, выдающийся голкипер родом с Антильских островов, который перешел к нам из «Брюгге». Пока Зоргенсен думал, как ему обтяпать свои дела с налоговой, Криби прохлаждался на скамейке почем зря. Защите сразу становится легче, теперь можно пойти вперед. Сумасшедшим ударом головы я пытаюсь сравнять счет. Пять минут спустя после срезавшегося удара Мганы мяч летит прямо ко мне, и я аккуратно вкатываю его между ног вратарю. На этот раз команда ликует куда скромнее. Они рады за меня, но им и самим хотелось бы забить сегодня.

Итальянцы надеются на случайный гол, выполняя в штрафной подкат за подкатом. Криби бьет от ворот метров на тридцать и прямо на голову Вишфлида, тот пытается принять мяч, но его сбивают. Штрафной. Мгана по приказу президента указывает на меня. Если считать добавочное время, остается где-то минут десять, и на кону сумма моего трансферта. Ни разу в жизни мне не удавалось выполнить стандарт. Не умею я угадывать реакцию стенки.

Я всматриваюсь в итальянцев, выстроившихся в линию, в их сосредоточенные лица, чувствую, как закипает ярость их болельщиков. В невообразимом гуле тифози откуда-то издалека доносится мое имя. Едва различимое, оно проносится над стадионом, подхваченное, быть может, от Тальи и Руди, как краткий и настойчивый ответ на заученные речевки итальянцев. Я закрываю глаза, пытаясь почувствовать в своих венах это сердцебиение толпы, все громче и громче скандирующей «Руа». Продумываю свой ход и открываю глаза. Несколько шагов назад, разбег, смена ноги в последний момент, чтобы стенка раскрылась, и, пока она не успела сомкнуться, подкручиваю мяч и наношу удар.

Прихожу в себя уже под тяжестью навалившихся на меня Мганы и Вишфилда. Не знаю, сколько времени прошло. Они поднимают меня, лица так и светятся. От затраченных усилий и борьбы с сомнениями я совершенно опустошен, что-то сломалось в моей голове. Такое ощущение, что я уже не здесь, что это было давно. Президент попрятал все свои телефоны, на лице такая блаженная улыбка, что его круглые очки залезли на лоб. Теперь, наверное, моя продажа состоялась. Четыре гола. Сколько миллионов за каждый — не мое дело.

Последние секунды матча проходят без меня. Итальянцы продолжают безуспешно бороться и грубо нарушают правила. Они пытаются сравнять счет, но их удары настолько нелепы и слабы, что финальный свисток тонет в реве тифози, которые начиная с того момента, как я пробил штрафной, не переставая выкрикивают оскорбления в адрес своей команды.

Пока я бегу к нашей сетке, пара-тройка игроков «Лацио» хлопают меня по плечу, словно приветствуя нового игрока клуба. Уроженец Антильских островов думает, что я направляюсь к нему. Я наспех обнимаю его и несусь дальше, срываю с себя майку и бросаю ее, крича изо всех сил:

— Руди!

Талья ловит ее и передает мальчику. Она посылает мне воздушный поцелуй, улыбаясь со слезами на глазах. Он поднимает большой палец, прижимая майку к груди.

Я показываю им на гигантский экран над трибунами и возвращаюсь к команде.

— Руа Диркенс, после этой незабываемой игры, когда, забив четыре гола, вы встали в один ряд с…

— Меня видят там?

— На стадионе? Да, да, ликующие болельщики слушают вас… В один ряд с легендарными игроками, говорил я. Прежде всего, примите мои поздравления, и не могу удержаться от вопроса, который интересует всех: как вам это удалось?

Я поворачиваюсь к камере. Оператор держит ее на плече, стоя посреди раздевалки.

— Талья, ты слышишь меня? То, что ты сейчас увидишь, я делаю ради тебя. Только так я могу выкупить свободу, и, если у тебя есть желание присоединиться ко мне, это было бы здорово, но ты свободна, как и я. В любом случае сходи к моей консьержке: у нее лежат бумаги, которые ты должна подписать. И еще я хотел бы, чтобы ты позаботилась о собаке, если можешь…

— Подумать только, это же настоящее личное послание! — комментирует журналист, забирая у меня микрофон. — Извините за нескромность, думаю, речь идет о Талье Стов, молодой актрисе, с которой вас часто видят в последнее время… Добрый вечер, Талья, — добавляет он, глядя в камеру. — Вы можете гордиться нашим героем Руа… А вот и президент Руффак, он только что вошел в раздевалку. Итак, президент, ваш комментарий, как говорится, по горячим следам!

Делая вид, что не замечает камеры, президент направляется ко мне: вытянул вперед обе руки, улыбается во все лицо, очки на лбу. Хочет поздравить меня с тем, сколько денег только что на мне заработал.

— «Манчестер», — радостным голосом шепчет он мне на ухо, прижимая к себе.

Я беру его за плечи, вежливо отстраняю и ударом головы разбиваю его очки. Он падает на задницу, в изумлении открыв рот. Игроки и служба охраны бросаются ко мне. Но их опережает пресс-секретарь, он отмахивается от телекамеры, как от мошкары, мол, все нормально, ничего не случилось — внутренние дела. Я беру его за воротник. Оператор поворачивает камеру на журналиста, тот, визжа, сообщает, что мы стали свидетелями вполне объяснимого, учитывая уровень соревнований, нервного срыва, тогда я даю пинок Точке-ком, и тот падает под ноги журналисту. И вот уже они оба валяются и вопят. Теперь я могу быть уверен, что кто-нибудь точно подаст иск.

Я медленно иду на оператора, он пятится, и говорю в камеру, что нахожусь на незаконном положении во Франции и что, учитывая правонарушения, которые я только что совершил, меня следует немедленно выслать на родину. И если когда-нибудь я вернусь в Париж, то в составе сборной ЮАР и только после того, как мы выиграем Кубок наций. Потому что сегодня, Наталья, я уверен в одном: когда мечта сбывается, это не значит, что одной мечтой стало меньше.