Знамя на холме (Командир дивизии)

Глава двенадцатая. Наступление продолжается

К утру нового дня пространство в несколько десятков квадратных километров было очищено от немцев. В лесу еще ловили бежавших и уничтожали тех. кто сопротивлялся.

Вследствие маневра Горбунова, перерезавшего главные пути отхода неприятеля, количество пленных быстро увеличивалось.

Богданов возвращался на свой командный пункт. Ветер утих, и в утреннем ясном, по-зимнему лазоревом воздухе оцепенели необыкновенные, розовые деревья. Конь под комдивом шел некрупной рысью. Кудрявые кусты, обросшие пышным инеем, нависали над самой дорогой, и казалось, она заставлена по обеим сторонам облаками. Громко стучали копыта, и два всадника на рыжих конях ехали, опустив поводья. Зуев дремал в седле, и голова его валилась на грудь.

Деревья неожиданно расступились, и Богданов увидел впереди отвоеванную землю. Бело-розовые поляны сверкали на солнце так, что больно было смотреть. В замерзших садах виднелись крыши близкой деревни. Дым поднимался из труб совершенно прямо, как на детских рисунках.

Комдив щурился от блеска и слепящей чистоты этого зимнего утра. Улыбаясь ему, Богданов думал, однако, о том, что Игнатьев уже втянулся в огневой бой на шоссе, что связь с левым соседом пока не установлена, что в дивинтендантстве нет махорки. Армия продолжала наступать, и не думать обо всем этом комдив не мог. Он даже чувствовал тревогу по поводу некоторых особенностей новой обстановки и мысленно составлял необходимые приказы. Но где-то на очереди находились другие мысли, и радость, которой не было времени отдаться, жила в кем, ожидал своего часа. Подобно непрочитанному письму из дома, Богданов носил ее при себе, чтобы обстоятельно насладиться на досуге. Большое счастье только еще предстояло ему, и, вспоминая об этом, полковник чувствовал приятное нетерпение.

Дорога пошла вниз, и через несколько минут всадники подъехали к деревне. У околицы лежали убитые немцы с восковыми, окоченевшими лицами. Вокруг валялись пулеметные ленты, желтые винтовочные патроны, плоские синие ящики. Некоторые были раскрыты, и небольшие сигаровидные мины с красным оперением торчали в снегу, яркие, как игрушки.

Комдив и Зуев медленно ехали по широкой людной улице. Было очень морозно, и солдаты около походных кухонь топали валенками, сутулились, толкались. Несколько человек, выстроившись цепочкой, разгружали автомашины с хлебом. Бойцы устраивались на новом месте — переходили из дома в дом, носили военное имущество, кололи дрова, раздавали газеты, курили, шумели, мерзли, жили. Среди них сновали дети, укутанные в платки, и голосили от счастья смеющиеся и заплаканные женщины. Было неповторимое утро освобождения, но победители, занятые своими делами, многого не замечали.

Богданов сошел с коня возле походной кухни и потребовал ложку. Гороховый суп из концентратов показался комдиву невкусным, и он долго распекал оробевшего повара — молодого, светловолосого, с гладким сизым лицом.

— Почему лаврового листа не кладешь? — кричал Богданов.

— Не выдали, — оправдывался повар.

— А вот я проверю! — пригрозил комдив и приказал вызвать к себе помкомполка по хозяйственной части.

Потом он вступил в разговор с окружающими его людьми.

— Видать, у нас артиллерии прибыло, товарищ полковник, — сказал один из бойцов, озябший, краснолицый человек в халате, почерневшем на груди от переползаний.

— Легче было? — спросил Богданов.

— Как же не легче! Раньше я его с винтовки бил, а он меня из укрытия с пулемета. А теперь я его с пушки по пулемету. Удобно…

— Разрешите спросить, — обратился к комдиву молодой сержант с перевязанным лбом. Ушанка не влезала на его забинтованную голову и топорщилась наверху.

— Давай.

— Объясните, товарищ полковник, как с продажными шкурами… с изменниками то есть, которые у фашистов служили. Разрешите сразу кончать…

— Можно и не сразу. Арестовать и сдать по назначению.

— Ясно, — с сожалением сказал солдат.

В нескольких шагах от бойцов стояли и прислушивались женщины. Старуха с удивительно белым, бескровным лицом кланялась и вытирала глаза кончиком платка. Женщина с пылающими щеками, в сбившемся на затылок платке, в распахнутом, не смотря на мороз, тулупе, все время всплескивала руками. И все исступленно вглядывались в фигуры бойцов, в знакомые, русские, понятные лица. Но бойцы уже привыкли к этим встречам. Ибо восстановление справедливости являлось ежедневным, военным трудом Красной Армии. И, толпясь около походной кухни, солдаты обсуждали с командиром дивизии только технические подробности своей высокой профессии.

Полковник попрощался с бойцами и легко вскочил в седло. Конь затанцевал под всадником, и люди расступились.

На выезде из деревни стояли у плетня три тяжелых немецких орудия. Заиндевевшие мохнатые стволы пленных чудовищ были развернуты в разные стороны, как будто удивленно озирались. За деревней полковник пустил коня галопом. Дорога снова свернула в лес, потом он поредел, и слева от себя комдив увидел высоту, которую вчера брал. Здесь дрался Горбунов, наносивший фланговый удар. Скат холма был завален трупами в зеленоватых шинелях и брошенным оружием. Солнце поднималось выше, снег белел и сверкал. Богданов при поднялся в седле и, рукой прикрывая глаза, пытался мысленно воспроизвести движение атаки. Взглянув на солнце, он снова заторопился. Через десять минут Богданов спешился у своего КП.

На крыльце избы стоял Степан. Увидев полковника, мальчик стремительно сбежал по ступенькам навстречу, но в двух шагах остановился и отвел вниз глаза.

— Хозяин, здорово! — сказал Богданов.

— Здорово! — ответил Степан неожиданно звонко, но не поднимая глаз.

Необыкновенное смущение вдруг овладело мальчиком. Все утро он был очень счастлив и весело бродил по своим опустошенным владениям, исполненный нового, уже Позабывшегося чувства безопасности. Он глядел вокруг себя, безотчетно удивляясь тому, что все сегодня выглядит иначе, хотя, в сущности, никак не изменилось. Ему снова нравились белый снег, деревья, глубокие следы на снегу, колодец с круглым, небольшим от наросшего льда отверстием, ржавое ведро без донышка в углу пустого хлева… И, задирая вверх голову, Степан созерцал такое голубое, высокое, прекрасное небо, какого, кажется, никогда еще не было… Увидев могущественного человека, подарившего ему все это, мальчик испытал не благодарность — она была еще мало понятна ему, — но острое восхищение. Он не устоял на месте… Однако сейчас же устыдился своего движения, быть может слишком бурного. Он густо покраснел, чувствуя ужасное смятение. Пытаясь побороть неловкость, Степан поджал одну ногу и быстро запрыгал прочь на другой. Тут же он решил, что ему надо добраться таким образом до самого дальнего угла двора.

«Чертенок, ему и горя мало, — с удовольствием подумал Богданов. — Что же все-таки с ним делать? Оставлять одного — жалко, с собой взять — мал еще… А, ничего, пусть растет в армии», решил полковник.

На КП ожидало комдива много людей. Он прежде всего прочитал шифровку из штаба армии и в соответствии с нею отдал ряд приказаний. Потом принял дивизионного интенданта с докладом об обеспечении частей продовольствием. Шагая из угла в угол и потирая озябшие руки, комдив внимательно слушал. Подойдя к окну, он просмотрел отчетную таблицу, отметив про себя, что лавровый лист имеется на складах полков. Отпуская интенданта, он приказал лично проследить за тем, чтобы табак сегодня был доставлен в подразделения. Затем он вызвал начальника санитарной части, и в эту минуту на КП появился капитан Подласкин. Еще ночью его батальон вышел из окружения.

Сутулый, как многие очень высокие люди, костлявый, похожий на знаменитого ламанчского рыцаря, капитан успел даже побриться. Но его длинное лицо с большим носом над желтоватыми усами было землисто-вишневым, и отмороженная кожа пузырилась на скулах. Богданов, радостно улыбаясь, пожал обеими руками ледяную руку командира батальона и предложил ему сесть. Кто-то подал стул, и Подласкин осторожно опустился на него, не откидываясь на спинку. На морозе он потерял голос и докладывал медленным, трудным шопотом. Офицеры штаба слушали, толпясь вокруг стола. Когда Подласкин упомянул о ефрейторе Беляевой, комдив перебил его:

— Геройская девушка… У тебя все такие? — и рассказал капитану о том, как погибла его разведчица.

— Геройская девушка! — прошептал, помолчав, Подласкин.

Он знал о доблести людей так много, что, казалось — ничто не могло удивить его или растрогать. Но он был старым воином и поэтому испытал то особое скупое чувство солдатского уважения, которое драгоценно, как орден. Оно бывает похоже на память о долго проживших и много поработавших на своем веку людях, сполна заплативших по всем долгам. К нему примешивается гордость за товарища и новая, свежая ненависть к врагу.

— Чудесная девушка! — сказал Богданов задумчиво и негрустно.

Командиры, стоявшие вокруг, согласились с ним.

— Давно она у тебя служила?

— Нет, пришла с пополнением.

— Ну, давай дальше, — сказал комдив.

— Так и держались, товарищ полковник: отбивали по десять атак на день… А об условиях вам Беляева, докладывала.

— Да, она тут подробно говорила, — сказал Богданов.

Он распорядился о размещении батальона на отдых и приказал представить списки отличившихся для награждения.

— Баньку истопите обязательно, — напомнил комдив.

— Так точно, — сказал Подласкин, и его отмороженное лицо сложилось в робкую улыбку при мысли об этом нехитром наслаждении.

Богданов встал, и следом поднялся командир батальона.

— Спасибо, капитан! — громко и строго сказал полковник.

Подласкин почему-то отступил на шаг, вытянул руки по швам и, силясь ответить так же громко, сказал неистовым шопотом:

— Служу Советскому Союзу!

По уходе капитана Богданов еще работал некоторое время. Он и его помощники были очень утомлены, поэтому почти не говорили о вчерашней победе. Коротко доложив и выслушав приказ, люди уходили делать то, что стало важным и необходимым сегодня. Их отношение к комдиву наружно не изменилось, но во взглядах, обращенных на полковника, даже в удовольствии, с которым люди выполняли его приказы, было заметно то новое, что сопутствовало теперь Богданову в мнении окружающих. Казалось, с минуты, когда комдив не посчитался с усталостью людей, он приобрел их доверие. Но и самому полковнику все это стало понятно позднее, так как думать сейчас о чем-либо, не относящемся непосредственно к новой боевой задаче, он не мог.

Последним в комнате остался подполковник Веснин. Штаб дивизии, по приказу Богданова, уже перебрался вперед, ближе к фронту, ушедшему на запад, и подполковник торопился ехать на новое место. Он как будто еще похудел за последние сутки, и в его неестественной оживленности наступали частые паузы, минуты странной неподвижности, когда Веснин как будто засыпал, не закрывая глаз.

— Отдыхайте, Александр Аркадьевич, — сказал Богданов. — Кончим на этом.

— Слушаю… Благодарю вас! — сказал Веснин взволнованно.

Ни он, ни Богданов не вспоминали вслух о том, что произошло между ними вчера, хотя, разумеется, ничего не забыли. Комдив не предполагал менять своего начальника штаба, потому что считал его знающим, полезным помощником. Но в отношении полковника к Веснину была заметна легкая усмешка, возникающая от сознания собственного успеха. Даже физическое утомление Веснина не вызывало у комдива участия, так как со своей усталостью он справился.

Прощаясь с начальником штаба, Богданов почувствовал сильное искушение посвятить его в подробности состоявшегося рано утром разговора с командармом.

В связи с продвижением дивизии Богданова на всем участке армии обозначился поворот в обстановке, и генерал-лейтенант был щедр на высокие похвалы. Но и это невинное торжество комдив отложил до другого раза.

Веснин горячо пожал протянутую ему руку. Он все время боялся упоминания о несчастных советах, данных им вчера, и был благодарен за деликатное молчание.

— Вам докладывали, товарищ полковник? — спросил Веснин уходя. — Белозуба подобрали санитары в немецкой траншее… Дрался врукопашную… Серьезно ранен…

— Да, да, — ответил Богданов. — Его счастье.

— Повезло Белозубу — согласился начальник штаба.

— Ну вот. — вслух сказал комдив, оставшись один. Он встал из-за стола, прошелся по комнате и сел на кушетку. — Ну вот, — повторил он, вздохнув, как после тяжелой работы. Он обвел взглядом комнату, которую наконец покидал. И как ни печальны были дни, проведенные здесь, Богданов смотрел на старый комод, простой, некрашеный стол и полусорванные обои с обычным в таких случаях смутным сожалением. В простенке между окнами что-то изменилось, и Богданов несколько секунд вглядывался, пока понял, что оттуда исчезла фотография женщины, так настойчиво гипнотизировавшей его. Он почувствовал разочарование оттого, что постоянная свидетельница неудач не видит его сейчас, в день победы. Устыдившись столь странного тщеславия, Богданов улыбнулся. С удовольствием подумав о том; что ему никто не мешает, он ждал свидания со своим счастьем. Ибо то, что он испытывал до сих пор, казалось лишь предчувствием необычных радостей, которые еще предстоят. Но полковник не успел их встретить. Голова его повалилась на жесткий валик, и, не вытянув ног, полусидя, комдив уснул…

В соседней комнате бойцы уносили аппараты, сматывали провод, и командир роты связи громко распоряжался. Зуев подошел к полковнику, чтобы сопровождать его на новый KП. Он минуту постоял над спящим комдивом, умиляясь тому, что этот человек также подвержен человеческим слабостям. Потом осторожно поднял его ноги и положил на кушетку, взял со стула полушубок и покрыл им комдива. Выглянув за дверь, он грозным шопотом попросил не шуметь и, вернувшись, сел возле Богданова. Через минуту, откинувшись на его ноги, адъютант спал. Полковник не шевелился, и его лицо во сне было таким же молодым, как у Зуева.

Спустя полчаса офицер, дежурный по штабу, разбудил адъютанта. Новый начальник разведки просил комдива к телефону, и дежурный находился в нерешительности. Зуев наотрез отказался тревожить полковника. В течение некоторого времени адъютант стойко отражал все попытки поднять Богданова, хотя вызовы следовали один за другим. Было заполдень, когда позвонил Игнатьев. Бой на шоссе принимал напряженный характер, и Зуев сдался.

— Буди! — сказал он дежурному офицеру.