Знамя на холме (Командир дивизии)

Глава шестая. «Я атакую!»

Богданов одевался, когда к нему подошел для доклада начальник разведки. Движимый искренним расположением, Столетов даже помог полковнику надеть портупею.

— С легким паром! — пошутил майор.

— Спасибо, — сказал Богданов.

— Разрешите приступить?

— Сдайте дела капитану Соколу! — резко проговорил комдив. — Сами отправляйтесь в одиннадцатый, в распоряжение командира.

— Простите, товарищ полковник, — начал Столетов и неловко улыбнулся, словно оценив остроумную, хотя и неприятную шутку, — насколько я вижу…

— Чего ж тут не видеть? — перебил полковник. Он расчесывал гребешком густые блестевшие волосы. Кожа горела у него под сорочкой, и Богданов с наслаждением ощущал жар, исходивший от тела.

— Разрешите объяснить, — торопливо начал Столетов. Именно так он десятки раз мысленно начинал свою защитительную речь.

— Ничего вы не сможете объяснить, — жестко сказал полковник. — Вслепую действуем… Ни к чорту такая работа не годится!

Он распалялся, глядя прямо в глаза Столетову, молившие о пощаде. Все теперь казалось Богданову отталкивающим в этом человеке с маленьким лицом. Даже неотъемлемые достоинства майора — старательность и трудолюбие — вызывали раздражение, тем более сильное, что некстати свидетельствовали в его пользу.

— Сводку доложите Соколу. Желаю успеха, — закончил полковник.

Столетов увидел, что объяснение, к которому он так готовился, произошло и его речь никогда больше не понадобится. Он понимал гнев своего начальника и был оттого вдвойне беспомощен. Самые убедительные доводы, собранные Столетовым, не опрокидывали, видимо, главного обвинения, предъявленного разведке — она не выдержала испытания наступательных боев. Майор вытянулся и поднял голову.

— Разрешите отправляться? — громко спросил он.

Эта уставная формула как бы спасала его достоинство — последнее, что можно было сохранить. Весь вид Столетова говорил: «Я подчиняюсь приказу, как бы тяжело мне ни было, потому что так необходимо в высших интересах победы».

— Валяйте, — сказал комдив.

Майор покраснел, стукнул валенками и, не видя ничего от обиды, зашагал к двери. Богданов подошел к столу и, застегивая пуговицы на гимнастерке, строго сказал:

— Хорошая вода… Советую.

Машков с шумом поднялся и, внутренне содрогаясь, начал стаскивать шинель. Белозуб стоял в расстегнутом полушубке, облокотившись о комод и засунув правую руку в карман галифе. Он невнимательно следил за окружающим, поглощенный как будто важной мыслью, но про себя твердил одно и то же: «А, все равно… Все равно…». Прислушавшись к разговору полковника с начальником разведки, Белозуб чуть заметно улыбнулся полными, как у юноши, губами. «Нашел время снимать Столетова», подумал он.

Комдив уже позабыл о начальнике разведки, но все еще чувствовал злость и бессознательно радовался ей. Обстоятельства требовали от Богданова немедленных поступков, и полковник испытывал грозное нетерпение. Разговаривая и двигаясь по комнате, он обходил взглядом Белозуба, потому что думал о нем и о вероятных последствиях его проступка. Чем яснее они представлялись полковнику, тем более тяжкими становились выводы. Так, проснувшись, человек вспоминает о несчастье, случившемся накануне, и оно открывается при свете утра во всей подавляющей ясности. Мысль Богданова работала теперь быстро, производя необходимые подсчеты сил и тактически комбинируя их на местности. Иногда комдив обменивался с Весниным замечаниями, и Машков приглядывался к обоим, как смотрят на врачей, совещающихся у постели тяжелобольного.

Богданов взглянул на часы — времени у него оставалось немного. И как ни подходил он к оценке создавшегося положения, она не менялась — дивизия больше наступать не могла. Видимо, полковнику следовало связаться с командармом и донести об этом, ибо приказ генерал-лейтенанта оставался в силе. Но открыто признать свою неудачу Богданов еще не мог. Пять раз он бросал полки на несколько высот, занятых немцами, и все способности его души сосредоточились в этом многократном усилии. Комдив помнил обещание, данное командующему, и свой собственный уверенный голос, каким оно было произнесено. И полковник медлил, глядя на карту, которая ничего уже не могла подсказать. Вдруг он заметил на себе внимательный, почти любопытствующий взгляд Веснина, как бы говоривший: «Ну, ну, посмотрим, как ты выберешься отсюда». Казалось, многоопытному начальнику штаба было известно нечто такое, чего не знал молодой комдив. На секунду у Богданова мелькнула даже мысль о том, что все случившееся действительно является результатом незнания каких-то высших секретов военного искусства, доступных лишь посвященным. Чувствуя накипающую ярость, Богданов обратился к Веснину громче, нежели следовало:

— Ну, Александр Аркадьевич, ваше мнение?

Веснин неопределенно повел высокими бровями.

— Что в подобных случаях делали знаменитые полководцы? — сказал комдив, облекая в полушутливую форму свое раздражение.

— Однажды автомобиль, в котором сидел Жоффр, затерли его собственные отступающие солдаты, — заговорил в том же тоне Веснин. — Это случилось в четырнадцатом году, когда правое крыло немецких армий охватывало Париж. Будущий маршал Франции вышел из машины и предложил пообедать у дороги чем бог послал…

— Час не обеденный, вот беда, — сказал полковник.

Он понял, что ему одному надлежит принять решение и сопряженную с ним ответственность. Богданов выпрямился, вышел в соседнюю комнату и сам приказал соединить себя со штабом армии. Во всяком случае, он должен был обо всем донести командующему. Он постоял, ожидая, прошел к печке и медленно вернулся к столу, за которым работали телефонисты.

Послышались голоса людей, препиравшихся с часовым на крыльце. Потом в избу вошли двое бойцов, сопровождаемые дежурным офицером. Лейтенант доложил, что на окраине деревни задержан красноармеец, не сумевший объяснить своего появления там. Конвоир остановился у дверей, и солдат, вышедший вперед, стоял один посреди комнаты.

— Кто такой? — спросил полковник.

— Бутаков, — глухим, простуженным голосом ответил солдат. На плоском, как будто придавленном лице его ярко выделялись белки злых, тоскующих глаз.

— Какого полка? — спросил полковник.

— Двенадцатого.

— Рота?

— Вторая.

Солдат быстро оглядывал избу и всех, кто в ней находился. На комдива он больше не смотрел, словно утратил к нему всякий интерес.

— Водицы нету? Испить бы… — попросил он.

— Где твоя рота? — спросил Богданов.

— Рота?.. — Усмешка прошла по лицу Бутакова. Он принял из рук конвоира ковш с водой и жадно отпил. — Рота легла на вотдых…

— Что? — не понял комдив.

— Вотдыхают бойцы, — сказал Бутаков и снова погрузил лицо в ковш.

— Говори толком! — крикнул Богданов.

Солдат помолчал, видимо удивляясь тому, что после всего случившегося люди могут еще кричать и приказывать, то есть вести себя так, словно ничего не изменилось.

— Слушаюсь, — сказал Бутаков и фиолетовой от мороза рукой вытер рот.

Кажется, только теперь он догадался, где находится. Сразу заторопившись, Бутаков поведал о том, как его подразделение было уничтожено вчера во время атаки. Сам он пролежал до ночи в воронке, а потом пополз отыскивать живых, если где-нибудь они существовали.

— Далеко свой полк ищешь, — сказал Богданов.

Он был извещен о тяжелых потерях двенадцатого полка, но о гибели второй роты никто не докладывал.

— В потемках шел, а спросить некого — одни мертвяки, — проговорил солдат.

Он стоял в изодранном, висевшем лохмотьями маскировочном халате, вытянув шею, как бы прислушиваясь к чему-то. И, заметив это, полковник понял, как велик страх Бутакова. Боец не видел, да и не мог видеть гибели целой роты, но пережил, кажется, уничтожение мира. Он долго лежал среди убитых, мины рвались по всему склону, и дым, смешанный со снегом, бушевал в воздухе. Вернувшись в мир живых, солдат ничего не забыл и поэтому ничему не обрадовался. Богданов подумал, какую острую неприязнь должен испытывать этот человек к нему — командиру, требующему от Бутакова чего-то еще после стольких потерь и мучений.

— Живой он еще — полк? — спросил солдат, перебегая взглядом с одного лица на другое.

— А вот увидишь… когда поставят перед строем, — сказал комдив.

Он заметил, с каким вниманием следят бойцы за этим разговором, похожим на поединок. Казалось, люди готовы были поверить трусу, а быть может, сочувствовали ему. Бутаков был опасен, как всякий дезертир в части, потерпевшей неудачу. Он увеличивал ее бедствия, без того достаточно большие теперь. И, не раздумывая, Богданов нанес удар с такою страстью и ожесточением, словно поражал личного врага.

— Дай мне его оружие! — крикнул он конвоиру.

Тот протянул винтовку; комдив ловко ее взял, быстро открыл затвор и вынул обойму. Все пять патронов, запотевшие и тусклые, стояли в металлическом гнезде.

— Подсумок дай! — крикнул полковник.

Его глаза расширились и потемнели. Он открыл матерчатый, туго набитый конверт и, опрокинув, тряхнул. Патроны посыпались, стуча и раскатываясь по полу.

— А-а! — протянул телефонист Белкин и взмахнул руками.

Бутаков отпрянул на шаг, глядя на упавшие пули так, словно все они предназначались ему.

— Целы твои патроны, — тихо сказал комдив. — Все на месте… Ты трясся от страха, влипнув в землю, пока вторая рота выбивала немцев. Ты ни разу не выстрелил, трус…

Он оборвал, боясь, что голос выдаст его волнение.

— Товарищ командир… — начал было Бутаков. Его страдающие глаза ловили теперь каждое движение Богданова.

— Отведите предателя родины! — перебил комдив.

— Сейчас, сейчас… — заспешил Бутаков и, согнувшись, начал судорожно собирать рассыпанные патроны.

— Напрасно стараешься, — сказал Синицын. — Тебе их больше не дадут.

Среди бойцов не было никого, кто сам не прошел через все испытания боя, И теперь только презрительный гнев вызывал у них человек, предоставлявший другим сражаться за него.

— Гражданин, идемте! — сказал конвоир.

И неожиданное обращение поразило Бутакова. Он вскочил и потоптался на месте. Потом быстро пошел, почти побежал к выходу, будто торопился получить то, что там его ожидало.

— В трибунал пойдет… — строго сказал Яновский.

— Нашего не обманешь, — шепнул Синицын Белкину. — Понимает, какая сорока кривобока, какая ворона картависта.

Командарм все еще не подходил к проводу. К соседнему аппарату вызвали Веснина, и начальник штаба нетерпеливо слушал, время от времени взглядывая на комдива. Кинув трубку, он рванулся к Богданову, попросил его пройти в соседнюю комнату и захлопнул за собой дверь.

— Звонил начштаба сто семьдесят первой, — стремительно докладывал Веснин. — Разведка нашего соседа обнаружила скопление значительных сил пехоты противника в лесу, к востоку от безыменной высоты.

— Что такое «значительных»? — спросил Богданов.

— Точных данных пока нет.

— Значит, их надо получить, — сказал комдив.

— Товарищ полковник, — медленно и тихо начал Веснин, словно то, что он собирался сообщить, могло стать менее печальным, если произнести его полушопотом: — обстановка становится очень серьезной, если не сказать больше. Противник готовит удар в стык обеих дивизий и дальше на Степанчиково, в обход нашего правого фланга.

Выдержав паузу, как бы проверяя эффект от своих слов, он заговорил громче и быстрее:

— Наши люди находятся на пределе… Части обессилены в непрерывных боях и больше не держат рубежей. Случившееся сегодня с тринадцатым полком говорит об этом достаточно красноречиво… Противник попытается теперь развить свой успех, как на его месте поступили бы и мы с вами.

Странное спокойствие появилось на измученном лице Веснина. Обстоятельства, изложенные им сейчас, сами по себе не могли его, конечно, радовать. Но Веснин испытывал облегчение от того, что действия дивизии, в которые он уже не верил, будут наконец прекращены.

События этого утра делали наступательные операции невозможными, вне зависимости от чьей-либо воли.

Машков слушал, стоя у стола с полотенцем, которым только что утирался. Комиссар был взволнован и огорчен, но промолчал, ничего не найдя возразить начальнику штаба. Белозуб сидел у окна, и слабая улыбка опять блуждала на его губах.

— Да, да… — сказал комдив.

Он понял, к чему клонит начальник штаба. Инициатива ныне переходила к врагу, и он, Богданов, сохранил за собой лишь инициативу отступления. Но, услышав от другого почти то же, что думал недавно сам, полковник не узнал своих мыслей. Они обозначали неудачу на всем участке армии, а быть может, и фронта, так как дивизия вела бой в общем наступательном маневре. Батальон капитана Подласкина, окруженный в лесу, следовало теперь считать погибшим.

— …Думаю, что прежде всего надо принять меры против реальной угрозы на правом фланге, — проговорил начальник штаба.

— Точнее, точнее, Александр Аркадьевич, — сказал Богданов.

— Полагаю: дивизия наступать не может, — твердо заявил подполковник.

— Не может? — удивленно переспросил Богданов, хотя подумал о том, что Веснин, в сущности, прав.

Если атака не удалась вчера, то почему, собственно, она должна увенчаться успехом сегодня, когда положение усложнилось? Богданов наклонил голову, словно физически ощущал тяжесть ответственности за решение, которое должен принять. Это была не боязнь взыскания по службе или даже военного суда, так как речь шла о большем, чем оставленный пункт.

— Я понимаю, товарищ полковник: приказ во всех случаях остается приказом, — снова заговорил Веснин. — Но с наличными силами выполнить его мы не можем. А при создавшейся обстановке даже не должны пытаться. По всем правилам — не должны.

— По всем правилам? — переспросил Богданов.

— Так точно, — ответил начальник штаба.

— Мы получили все, что нам сегодня смогли дать, — сказал Машков.

— И это мне известно, товарищ батальонный комиссар. Но на войне, как в арифметике, четыре всегда больше двух…

«Как он спокойно рассуждает!» с неодобрением подумал начальник подива.

— У нас не осталось выбора, — продолжал начальник штаба. — Только сосредоточив силы на угрожаемом фланге, мы парализуем попытку прорыва наших линий. То есть мы должны быть готовы к обороне раньше, нежели противник перейдет в контратаку. А случиться это может и сегодня… Полагаю, что, ознакомившись с обстановкой, командующий примет именно такое решение. Более чем убежден в этом.

— А я совсем не убежден, Александр Аркадьевич, — сказал Богданов.

Чувство, которое потрясло его в эту минуту, больше всего походило на инстинкт самосохранения. Но это не был узкий, замкнутый в себе инстинкт, распространяющийся только на одну личность. Родина — вот что занимало теперь все мысли Богданова. Он ощущал себя ее частицей, ее хозяином наравне с миллионами других — и поэтому ее слугой, одним среди многих. Это было то новое чувство отношения к своей стране, высокая степень которого отличала молодого полковника от Веснина.

С первых же дней зимних сражений, начавшихся у самой Москвы, Богданова не покидало до недавних пор величайшее напряжение. После страшных летних месяцев Красная Армия наконец одолевала врагов, теснила и отбрасывала их на запад. Поэтому все, что делал теперь Богданов, он делал так, словно от него, только от него зависел исход этого решающего усилия.

— Комиссар, — сказал он, обращаясь к Машкову, — ты ведь был с нами под Каширой…

— Точно, приехал туда прямо из госпиталя.

— Ты помнишь, как дивизия дралась? — громко и сильно заговорил полковник. — Я не узнавал людей, которые летом теряли голову при одном слове: «танки». Ты помнишь Венев? Мы все были напористые, веселые и злые.

— Люди не изменились, товарищ полковник. Это я твердо знаю, — сказал начальник подива.

— Что же все-таки произошло?

— Сила наступления постепенно убывает. Это закон, — сказал Веснин, как бы поучая Богданова.

— Да, да, я помню, — нетерпеливо заметил комдив.

— Военное искусство, Сергей Федорович, в том и заключается, чтобы во-время остановиться. Увлекшись, мы легко можем перемахнуть за границу наших возможностей.

— Понятно, — сказал Богданов.

Он подумал, что не ему надлежит выбирать время остановки. Карта Советского Союза, маленькая, вырванная из учебника, возникла в его воображении. И он ужаснулся тому, что допустил самую возможность происходившего сейчас обсуждения. Первое в этой войне великое наступательное движение, направляемое Сталиным, не прекращалось. Впереди находились цели, которых следовало достичь во что бы то ни стало. Поэтому он и сегодня должен был итти вперед; упав — должен был подняться и раненный — вытянуть руку на запад. Другие люди здесь, в комнате, отдавали для победы все, что могли, терпели многие лишения и не щадили жизни. Но комдив был сильнее их чувством своей неотделимости от непобедимой родины. Он оказался поэтому способным на такое напряжение духа, когда невозможное как будто становится единственно необходимым. Он не мог больше наступать по правилам, значит надо было действовать вопреки им. Указание командарма, бывшее недавно столь отвлеченным, наполнилось вдруг живым, активным смыслом.

В комнату вошел Зуев и объявил:

— Командующего нет у себя. Начальник штаба армии ожидает у провода.

Больше нельзя было медлить, и у Богданова не оставалось даже минуты. Но внутренним оком он словно измерил свою силу и по ней заключил о силе каждого своего солдата. С ними он мог итти до конца, как бы велики ни были опасность и ответственность.

Внешне полковник был спокоен, даже немного рассеян, хотя не помышлял уже о впечатлении, производимом на окружающих. Лишь глаза его стали как будто больше.

Вдохновение коснулось Богданова, и в темноте, навалившейся отовсюду, ему блеснула молния.

— Александр Аркадьевич, я буду на НП, — коротко сказал комдив. Надевая полушубок, он снова заговорил, стремясь поточнее выразить свою мысль: — Доложите штабарму: мой тринадцатый полк оставил свои позиции… мой правый фланг подвергается опасности… мои люди — на пределе сил. Я атакую…

Уже совсем рассвело, когда Богданов вышел на улицу, но снег на земле был белее неба.