Знание-сила, 2002 № 08 (902)

Как выжить деревне?

Пока в Государственной думе депутаты идут «стенка на стенку» и почти доходят до рукопашной в спорах о новом земельном кодексе, о введении купли-продажи сельскохозяйственных земель, ученые стараются понять, какие процессы происходят сегодня в российском сельском хозяйстве, как оно на самом деле устроено и как функционирует. Отправляются экспедиции, увеличивается число научных публикаций на эту тему, выходят книги.

Новый источник, питающий науку, – это российские, зарубежные и международные научные фонды.

Деньги они дают не целым институтам, а по конкурсу отдельным людям и небольшим коллективам на конкретный проект. На составление проектов тратится много времени и сил, но в случае победы в конкурсе можно и статистику купить, и повидать Россию, и съездить на конференцию за границу, и издать свои труды.

Преамбула потребовалась для того, чтобы объяснить, как профессор Оксфордского университета, декан одного из колледжей, оказалась в российской деревне, о которой и пойдет дальше речь. Джудит Пэллот уже более двадцати лет изучает сельскую Россию. Даже немного картошки и овощей сажает вокруг своего коттеджа в английской деревне, чтобы понять русскую психологию.

Пастух гонит частный скот с пастбищ

В один из ее приездов в Москву за чашкой чая мы и повели разговор о том, что современной географии сельского хозяйства России никто не знает. Ведь более половины всех продуктов, по статистике, производят сами люди на своих подворьях. Однако думать, что именно такие крошечные хозяйства составляют основу современного сельского хозяйства России, было бы неверно. Современная пищевая промышленность опирается в основном на крупные коллективные предприятия. Население само, как правило, не выращивает зерновые и многие технические культуры, требующие больших площадей и сложной техники. А производство подавляющей части картошки и овощей население взяло на себя, производит оно и около половины молока и мяса. Однако и резервы продуктивности этих «муравьиных», «примитивных», «подсобно-подножных» хозяйств принято считать исчерпанными.

Вот мы и решили подать в международные научные фонды проект об изучении личных хозяйств населения.

В СССР эти домохозяйства называли личными подсобными, подчеркивая их второстепенную, вспомогательную роль. Теперь их расширительно именуют хозяйствами населения.

Что это вообще за феномен – хозяйства населения? В какой мере они домашние и действительно подсобные, необходимые для самопрокорма, а в какой – товарные, рыночные, прото- или теневые фермерские? Многие считают такой переход на примитивные индивидуальные хозяйства движением вспять. Но, может быть, эта скрытая неформальная фермеризация – ответ аграрной России на вызовы реформаторов и своеобразный шаг вперед, а не назад? Как такие хозяйства связаны с бывшими колхозами и совхозами, с фермерами; чего больше в их отношениях – сотрудничества или конкуренции? Наконец, как географы мы поставили и свои вопросы. Есть ли у них своя специализация и совпадает ли она с традиционными для сельского хозяйства? Достаточно ли им земли? Как сказываются на хозяйствах населения зональные и другие природные условия, социо-кулыурные и этнические факторы, положение по отношению к городам и магистралям?

Сказано – сделано. Сформулировали основные идеи и задачи, написали проект на двадцати страницах, и через несколько месяцев, к нашей радости, выиграли конкурс.

Так английский профессор оказалась в русской деревне. Ведь изучать приходилось с самых основ. Главное – это беседы с людьми. Разговор начинался примерно так:

– Здравствуйте! Можно с вами поговорить? Я из Москвы. А это – Джудит. Она из Англии приехала, хочет понять, как у нас люди выживают в деревне.

Люди в глубинке известны своей гостеприимностью, а присутствие англичанки придавало особый колорит нашим беседам:

– Батюшки! Из самой Англии приехала! И по-русски говорит! Да проходите скорее в дом, угощайтесь: вот молочко, творожок, сметана настоящая, не то, что вы – горожане – в магазинах покупаете, вот хлеба сегодня напекла.

И так из дома в дом, изо дня в день – в Московской, Саратовской и Рязанской областях, которые мы выбрали в качестве ключевых. А в это время студенты обходили другие дома с краткими анкетами. Кроме того – разговоры в сельских и районных администрациях, с председателями колхозов, сбор статистики. Так складывалось наше знание о современной деревне.

Джудит Пэллот, профессор Оксфордского университета, на скотном дворе саратовского хозяйства

Не ставя под сомнение значение коллективных предприятий для снабжения продовольствием городов, мы попытались понять, что такое сегодня колхоз для сельских жителей. В Саратовской области с ее сравнительно более благополучными колхозами подавляющая часть опрошенных до 80 процентов заработка получали от своего подворья и в лучшем случае остальное – в виде зарплаты. Наблюдается явная инверсия привычных представлений и терминов: фактически здесь коллективное предприятие служит подсобным для хозяйств населения, а не наоборот.

Это почти повторяет картину середины XX века, когда, по расчетам академика А. Никонова, крестьяне около 80 процентов времени отдавали общественному хозяйству, а получали от него лишь 20 процентов доходов. И ведь почти то же самое было в крепостной России, при барщине. Такая устойчивость роли собственных хозяйств в доходах на протяжении чуть ли не двух столетий отдает мистикой. Но, на самом-то деле, разница довольно существенна. Если прежде эксплуатация крестьян помещиками, а потом колхозами была очевидной, то теперь трудно сказать, кто кого эксплуатирует. Низкий заработок в колхозах из-за их упадка восполняют скрытые каналы перекачки колхозных средств в личные подворья. Прежде они имели вид воровства-«несунства», а сейчас приобрели более легальные формы и достигли огромных размеров, причем выгодны обеим сторонам.

Главное – это натуроплата за труд, ведь многие колхозы только 15-30 процентов зарплаты выдают деньгами. Такие расчеты, как ни странно, выгодны населению. Зарплаты все равно крайне малы, а во многих местах еще и нерегулярны. Если бы их давали деньгами, то пришлось бы покупать корма для своего скота по рыночным ценам, а из своего предприятия они в два-три раза дешевле. Есть прямая выгода и для колхоза. Ведь если платить все деньгами, то в отчетах надо показать больше продукции, увеличить фонд оплаты труда, а это все – налоги.

К. Петров-Водкин. «Девушка в сарафане», 1928

К. Петров-Водкин. «Старухи», 1909

Сами колхозы и совхозы изменились мало, хотя многие и поменяли название. Но примечательно, что первоначальное увлечение акционерными обществами и товариществами сейчас проходит. Многие предприятия всеми правдами и неправдами по инициативе руководства вновь возвращаются к организационной форме сельскохозяйственного кооператива (СП К), что, пожалуй, ближе всего к колхозам. Членами СП К являются только его работники, в отличие от АО, где, купив акцию, человек даже посторонний приобретает формальное право голоса. Поскольку все коллективные хозяйства фактически жестко управляются председателями, которые хотят иметь рычаги давления на своих работников, СП К более всего отвечает их интересам и удобен для управления. Этот откат назад стал своеобразной «новацией» конца 1990-х годов. Он широко внедряется в Подмосковье, дойдет и до удаленных и глубинных районов.

Но это не значит, что реформ на селе совсем не было. Эти реформы можно свести к двум результатам: I) появление и признание фермеров, которые оказались важны в нашей стране не столько как производители (уже говорилось, доля их очень мала), сколько как феномен альтернативного колхозу частного предприятия и как возможность реализовать себя для определенной группы активных людей и 2) возможность выхода из коллективных предприятий со своим земельным и имущественным паем.

Так Джудит Пэлпот хочет назвать книгу о сельской России. И действительно, именно скот чаще всего является основой жизнеобеспечения сельского населения. Но кормят люди свой скот за счет кооперативов. Общая схема очень проста: чтобы выжить, нужна корова (чтобы жить «хорошо» – две-три коровы, свиньи, овцы, птица), а чтобы живность прокормить, нужен колхоз.

В деревне Красная Пойма Луховицкого района от пасущихся на обочине коров к машине председателя бросилась старушка с клюкой:

– Что же ты нас обижаешь, милый! Мы тебя так любим, а ты молоко наше не берешь. Приемщица новая говорит, что молоко плохое. А какое же оно плохое?

Председатель, как барин, показывавший московским и иностранным гостям свои поля, свои фермы, своих бычков, немного растерялся перед неожиданной старушкой.

– Да много ли у вас молока? Поди не все продают?

– Все, все продают. Полтонны в день наберем со своих коров-то. Молочко жирное. Уж возьми молочко, мы за ценой не постоим!

– Сам не возьму. Качество по бактериям у вас не то. Ведро вашего молока мне всю партию испортит. Я поговорю с Луховицким молокозаводом. Может, они примут. А машину я дам от совхоза.

– Уж поговори, милый, помоги. Куда мы без тебя!

Расставшись с главой лучшего и крупнейшего в районе хозяйства, мы гадали – поможет он или нет? Зачем ему это разрозненное стадо. Ведь у него совхозных 5740 голов, в том числе 2250 коров с удоями свыше 6 тонн в год. Молоко высшего качества он поставляет на московский Лианозовский комбинат, где из него производят детское питание. Позже в сельской администрации нам рассказали, что совхоз еще пару лет назад принимал молоко коров своих работников. Главной причиной отказа была осемененность патологическими бактериями из-за несоблюдения гигиены при дойке и уходе.

А свое молоко, сметана, творог, масло не только составляют основу питания семей, держать корову выгодно, особенно если корма заготавливать самим или получать в качестве натуроплаты от предприятия. Другое дело, что старым людям, а во многих деревнях Нечерноземья преобладают старики, это просто не по силам. Те, кто держит коров, трехлитровую банку молока продают в Подмосковье по 20-25 рублей, в глубинке – по 15-20. Таких банок надаивают 7-10 в день. Это ежедневный чистый доход как минимум в 100 рублей при пенсии около 600-700 в месяц. Если продавать творог и сметану, доход больше.

Еще выгоднее продавать мясо. Например, в Саратовской области все, кто имеет корову, обычно каждый год продают теленка, а иногда и телку. Цена полуторогодовалой телки – до 8-9 тысяч рублей.

Таким, образом, животноводство в частных хозяйствах прибыльнее колхозно-совхозного. Убыточность общественного животноводства, помимо плохих кормов, связана с тем, что предприятия, как правило, не доращивают бычков и телок до нужного веса. Весь свой доход они получают осенью, а зимой и весной им уже нечем платать за энергию, горючее, семена. Вот и режут скот раньше времени.

Важное преимущество личного хозяйства – никаких налогов с доходов. Многие люди охотно рассказывали нам о своих доходах, понимая полную легальность своего бизнеса. Такая ситуация вызывает часто недовольство руководителей колхозов и фермеров, которые вынуждены отчитываться по полной программе. Тем не менее больше всего люди боятся того, что законодатель заставит их показать свои доходы с целью их налогообложения. Именно российская бюрократия, отчеты и налоги способны если не убить личное хозяйство (не добитое Сталиным и Хрущевым), то резко его подорвать и ослабить.

Но не только население зависит от колхозов, самочувствие последних также связано с тем, что и как люди выращивают на своих подворьях. В местах с особенно мощным частным хозяйством предприятия фактически давно потеряли часть работников или их рабочего времени. Люди держались и держатся за колхоз только ради пенсии, социальных гарантий и помощи, которую те оказывают своим работникам.

В целом колхозы больше всего нужны тем и там, где много частного скота. А там, где личные хозяйства имеют ярко выраженную растениеводческую специализацию с большими доходами на небольших участках (огурцы, капуста, лук и т. п.), колхоз не так важен и его легче покидают, причем нередко забирая и земельные доли, что весьма способствует полному развалу предприятия. Чуть больше нуждаются в их помощи хозяйства с картофельной специализацией, так как требуют машинной распашки и обработки более обширных участков.

Набор культур в крупных фермерских хозяйствах обычно тот же, что и в колхозах, то есть они выращивают зерно, подсолнечник, реже картошку. Поэтому они скорее конкурируют с крупными предприятиями, чем с населением. Эта конкуренция иногда бывает существенной. Например, в Лысогорском районе Саратовской области фермеры фактически заменили развалившиеся колхозы и производят три четверти зерна. Но такие случаи крайне редки. Даже в зерновых районах доля фермеров в общем производстве обычно не поднимается выше 6-8 процентов, а на севере – еще меньше. Тем не менее окрепшие фермеры оказывают пайщикам и своим работникам тот же набор услуг, что и колхоз. Они регулярно платят зарплату, выдают натуроплату, платят за земельные паи – все это позволяет прокормить частный скот. И люди охотно переходят со своим паем к фермерам, тем более что период антагонизма и неприятия снизу новых сельских предпринимателей прошел. Но таких фермеров, стоящих на ногах, в разных районах от 10 до 30 процентов общего числа всех фермеров. Остальные на небольших наделах едва перебиваются, и их хозяйства мало чем отличаются от типичных хозяйств населения.

Вообще различия между мелким фермерским хозяйством и личным подсобным хозяйством населения часто только в том и заключаются: зарегистрировал человек свое хозяйство как предприятие или нет. В реальной жизни хозяйства населения часто экономически более устойчивы и могут иметь даже больший доход. Кроме того, и крупные, и мелкие фермеры кроме своего официального фермерского хозяйства, как и все односельчане, имеют личное подсобное, за которое они не отчитываются. Часто скот (порой несколько коров, телок, телят) числится как личное подсобное хозяйство и выпасается на сельских пастбищах в общем стаде. Но самое парадоксальное – приусадебные огороды фермеров, особенно удачливых и не бедных сельских бизнесменов, упорно сажающих у себя под окном картошку и овощи. Подобное время- и силорасточительство трудно объяснить рационально, ведь излишки картофеля и молока есть почти в каждом доме и стоят копейки. Видно, такова уж российская сельская психология.

Кооперация населения друг с другом и фермерами очень слаба. Нам встречалась лишь кооперация по сбыту, когда люди собирают молокопродукты соседей, чтобы отвезти в город. Куда сильнее взаимная конкуренция хозяйств населения, тем более что в рамках одного села, а часто и целого ареала их специализация обычно одинакова.

Если социально-экономические проблемы сельских хозяйств в целом изучаются специалистами разного профиля, то их география, в сущности, неизвестна, хотя на местах она ни для кого не секрет. Эти местные различия хорошо видны, например, в пределах небольшого Луховицкого района Подмосковья. Здесь четко выделяются четыре зоны: за Окой люди держат очень много скота. На водоразделе занимаются в основном картошкой, хотя держат и скот. На границе с Рязанской областью все выращивают капусту. А пойменная зона превратилась в знаменитую «Луховицкую огуречную страну».

Весной и в начале лета сам город Луховицы и пойменные села выглядят очень необычно. Участки впереди и сзади домов, как правило, не имеют ни единого деревца и сплошь покрыты низкими длинными (тоннельными) пленочными парниками. Сверкая на солнце как сплошные гряды льда, они создают впечатление некоей фантастической ирреальности. Исключений почти нет. И горожане, независимо от рода официальных занятий, и все селяне вдоль Оки выращивают ранний редис и огурцы.

Основная культура – огурец, широко известный в Москве и области. Первый урожай снимают к концу мая, когда цена высока и доход максимален.

Огуречная традиция, как ни странно, имеет неглубокие корни. До революции тут были сады. Часть из них вырубили в период коллективизации, остальные вымерзли в суровую зиму 1941 года. Восстанавливать их не стали. Послевоенные пойменные совхозы выращивали огурцы и помидоры в больших теплицах. Отсюда они перешли на огороды. И оказалось, что жирные и легкие от природы почвы прекрасно подходят именно для огурцов. И все же не столько природные условия, сколько дешевая технология и навык, наряду с близостью к Москве, подняли здесь личное хозяйство на небывалую высоту.

С одной сотки удается получать до тонны огурцов, то есть в среднем 4-5 тысяч рублей при затратах около 1 тысячи. Если учесть, что участки по 25 соток, то огурцы – не подсобный, а основной источник дохода большинства местных жителей. Правда, сбыт продукции усложнился, подорожал и транспорт. Люди либо продают огурцы в Москве на диких рынках, либо отдают их за пол цены заезжим перекупщикам. Еще больше денег приносит реализация квашеной капусты жителям деревни Нижнее Маслово и соседних деревень. Причем, в отличие от огурцов, нижнемасловцы, продающие свою капусту на Даниловском рынке в Москве круглый год, имеют стабильный доход.

О многом может сказать внешний вид домов. Богаче всех выглядит «капустное» Нижнее Маслово, где, кстати, совсем нет городских «дачников». Почти две трети жилищ отнесено здесь к богатым каменным. В пойменной «огуречной стране» богатых домов (вне массивов дачных коттеджей) около половины. В водораздельной части с картофельно-скотоводческими хозяйствами населения богатых домов менее трети, бедных – пятая часть. Это лишний раз показало, сколь второстепенны официальные зарплаты в сельскохозяйственных кооперативах. Они снижаются как раз в противоположном порядке; лучше себя чувствуют зерновые предприятия водораздельной зоны, пойменный кооператив «Полянки» – полубанкрот и платит людям нерегулярно, а совхоз «Нижнемасловский» вообще скончался в начале 1990-х годов.

Сложившиеся территориальные различия весьма устойчивы. Даже новые люди, попав в эту среду, начинают засаживать немалую часть своей земли именно огурцами или именно картошкой.

Как видим, люди выживают по-разному. В анкетах задавался вопрос: «Как бы Вы вели свое хозяйство, если бы зарплату или пенсию Вам повысили в 5 раз?». Именно такой гипотетический доход в 2-7 тысяч рублей можно считать сносным для непритязательной и недорогой деревни. Если люди ведут свое хозяйство с целью выживания в кризисное время, то при подобных доходах они могли бы его и свернуть А вот какие ответы мы получили.

В Луховицком районе половина опрошенных даже при пятикратном росте денежного дохода вели бы свое хозяйство как прежде. Правда, всего лишь 4 процента хозяйств расширялось бы, прикупая скот. Остальные все же избавились бы от скота и/или сократили обрабатываемую площадь. Товарные хозяйства в огуречной и капустной зоне – самые устойчивые и зави- ' симые от собственного рыночного дохода. Пятикратный рост поступлений из иных источников там ничего не меняет. В водораздельной картофельной зоне с куда менее товарными хозяйствами их устойчивость гораздо меньше.

В Рязанской области в среднем треть хозяйств не изменила бы свою деятельность при увеличении доходов, а целая четверть готова ее расширить. В пригородах Рязани больше активных людей, готовых к расширению деятельности. На периферии население более пассивно. Там меньше доля продаваемой продукции, а те, кто выращивают ее для себя, будут делать то же самое.

Самые впечатляющие результаты показало анкетирование в Саратовской области. Здесь до половины опрошенных не только бы не свернули, но охотно расширили бы деятельность, будь у них больше денег. Этнокультурные различия, а Саратовская область этнически очень разнообразна, сказываются и на отношении людей к своему хозяйству. Треть представителей русских, украинцев, вероятно, уже в силу возрастной структуры все же готовы сворачивать хозяйство. Чуваши и казахи от этого намерения далеки.

Это значит, что ссылки только на нищету населения в постсоветской России упрощают ситуацию. Для многих собственное хозяйство есть образ жизни, возможность реализовать себя, уйти от скуки в деревне или малом городе. Многие говорят: «А что еще-то делать?». По сути, это действительно переход к мелкотоварному производству, которое заняло ту нишу, которую реформаторы готовили фермерам. Колхозы здесь выполняют очень важную подсобную роль – без них содержать свое подворье и особенно скот было бы куда труднее.

Проект еще не закончен. Но на главный вопрос – к чему готовы люди? – уже можно ответить. А готовы они в массе не к легальному предпринимательству, но к хозяйствованию на своем зазаборном участке, дающему с него доход, часто превышающий заработок колхозника или бюджетника.

Можно сожалеть о том, что «частник с лопатой» (на самом деле, не с одной лопатой) оказался в ряде случаев конкурентоспособнее крупного агробизнеса. Это кажется абсурдным в стране, где почти половина населения живет в больших городах. Конечно, нельзя не учитывать, что хозяйства населения находятся в привилегированном налоговом положении по сравнению с официальным агробизнесом, да еще и подпитываются им легально и нелегально. Это создает неравноправие: выигрывают те, кто в «тени», хотя и по закону, а фермеры и коллективные предприятия пока проигрывают, хотя все сельское хозяйство пользуется льготами по сравнению с другими отраслями.

Впереди – обследование других областей, новые факты, новые впечатления. Пишутся научные статьи, причем не только на русском, но и на английском языке. Задача нашего совместного проекта и состояла в том, чтобы не только понять, как выживают люди, но и донести наше понимание до мировой общественности. Джудит Пэллот, как ученый, много лет изучающий сельское хозяйство России, мало чему удивлялась. Но и она часто встречает глухое сопротивление своих зарубежных коллег, доказывающих, что если разрушить колхозы и дать каждому фермеру по компьютеру, то все проблемы России будут решены.

Трудно представить себе, что стало бы с переходной Россией, не возьми на себя селяне, их городские родственники, дачники и садоводы заботу о собственном хотя бы частичном пропитании. Так что роль этих частных хозяйств в смягчении проблем продовольственной безопасности России очень велика. России нужны разные организационные формы: колхозы и их наследники, фермеры, личные хозяйства, и в разных районах их сочетание будет различным- Все это не отменяет дальнейшего расширения неформального товарного частного сектора, уже сейчас в ряде районов крепко стоящего на ногах.