Знание-сила, 2002 № 12 (906)

Данин (из главы «Сталкеры «странного мира»»)

Сначала я услышал на одном из заседаний студии молодых публицистов «Зеленая лампа» в редакции журнала «Юность» рассказ Данина о научнохудожественной литературе. Потом встретился с писателем в его рабочем кабинете, и мы долго говорили о нелегком хлебе популяризатора…

На большом, темного дерева письменном столе – книги, папки с материалами, футляры из-под очков, курительные трубки. Вдоль стен – полки с книгами и несколько портретов: фотографии Эйнштейна, Бора, Мейерхольда, портрет Маяковского с черным лохматым Щеном, в такой же рамке – Пастернак. Картина, напоминающая пейзажи Гогена, – подарил один способный математик. Книги из серии «Жизнь замечательных людей», издания по истории, философии, искусству и научные монографии сошлись здесь так же просто, как люди на корабле, отправляющемся в дальнее плавание…

Мы начинаем беседу с последней (тогда) работы Даниила Семеновича – в 1981 году в издательстве «Знание» в серии «Жизнь замечательных идей» вышла его книга «Вероятностный мир».

– В центре этой небольшой книги – не столько физика, сколько человек науки с его эмоциями, психологическая сторона исканий ученых,, атмосфера поиска, драматизм и поэзия этого труда. Дважды в жизни мне посчастливилось работать в Копенгагене – в архиве Бора. Я имел свободный доступ к уникальным документам истории квантовой физики. Познакомился с неопубликованными материалами, которые касались процесса творчества ученых, рассказывали о том, как они взбирались на свои вершины, как приходили к уникальным результатам…

– К «своему океану», как писали вы в «Резерфорде»? – «Вся жизнь замечательного человека – это тяготение к океану…». За точность цитирования, конечно, не ручаюсь…

– Цитата точная. Да, когда я работал над жизнеописаниями «Резерфорд» и «Бор», у меня появился вкус к рассказу о человеке. Научно-художественная литература невозможна без этого. Люди – носители страстей, исканий, борьбы и поэзии науки. И они волей-неволей становятся объектом изображения.

Книга о физике и физиках – «Неизбежность странного мира» – была попыткой рассказать о науке как о драме идей. (Выражение самого Эйнштейна!) Соединение драмы идей и драмы людей легло в основу рассказов, многие из которых и сегодня еще выглядят современными. А написал я эту книгу, во-первых, потому что я по образованию физик, а, во-вторых, тогда, на рубеже 60-х годов, всех – и меня в том числе – очень волновала современная физика, она вызывала особый общественный интерес – волновала и страшила одновременно…

Но ничто не держится слишком долго. Увял и острый интерес к физике и физикам. Зато расцвел интерес к биологии с ее огромными достижениями. Ведь в генетике произошла подлинная революция. Возродился и особый, легко объяснимый интерес к гуманитарным наукам.

– Чем, с вашей точки зрения, научно-популярная литература отличается от научно-художественной?

– Научно-популярная литература всегда предполагает определенный образовательный уровень читателей. Это могут быть школьники. Или студенты. И даже ученые, но из иных областей науки. Так, журнал «Природа» адресуется ученым: популяризует, скажем, физику для нефизиков. но всякий раз предполагает развитое научное мышление.

А научно-художественная литература, как и все искусство слова, адресуется читателю Вообще. Можете ли вы представить себе роман для математиков? Или – поэму для агрономов? Смешно, не так ли? Однако даже для чтения исторической повести необходим известный уровень интеллигентности читателя. Он должен в своем обшем развитии дорасти до предлагаемых ему научно-художественных книг, чтобы понять то, что составляет предмет научных исканий. Но не более того: специальных знаний по истории или физике от него не требуется. Научно-художественная литература хочет рассказывать о том, как делается наука, и хочет показывать человека науки – драматизм его поисков и переживаний. Этим она прокладывает дорогу в душу читателя.

– Даниил Семенович, работая над своими книгами, вы наверняка встречались со многими учеными. Вспомните, пожалуйста, самые памятные для вас встречи.

– Памятны встречи с Ландау, с Таммом, с Тимофеевым-Ресовским… О живых – не говорю… Многое зависело от обстоятельств, при которых такие встречи происходили…

– А бывали необычные обстоятельства?

– Довольно необычно, будучи еще студентом, познакомился я у друзей со Львом Давидовичем Ландау. Был я тогда зеленым юнцом, учился на втором курсе, но имел собственные «теории» о разных вешах. Не понимая масштаба этого человека, я вел себя по-мальчишески вольно, азартно настаивал на каких-то глупостях. Стыдно вспоминать! Ландау был неумолим и высмеивал меня. Теперь-то я знаю, что, когда встречаешься с необыкновенным человеком, лучше побольше молчать и повнимательней слушать.

Большое впечатление производит иногда их совершенно неотразимый способ просто рассказывать о сложнейших ‘вещах. Двадцать с лишним лет собирается в Центральном доме литераторов регулярный семинар «Писатель и современная наука». (Увы – собирался! Так же как отошел в небытие замечательный сборник «Писатели рассказывают о науке», членом редколлегии которого и постоянным автором был Даниил Семенович. – Е.М.). Ландау, Тамм, Тимофеев-Ресовский. Астауров, Энгельгардт и многие другие большие ученые выступали на этом семинаре. И порою писатели зачарованно слушали их мастерские рассказы о весьма мудреных открытиях, учась смелой простоте и выразительности их языка.

Помню, однажды я спросил покойного ныне теоретика А. Компанейца, как «на пальцах» – без формул – объяснить закон сложения скоростей в теории относительности. Он ответил: «Я этого не умею. Все умеет объяснять на пальцах только Яков Борисович Зельдович!». Писатели по меньшей мере дважды убедились, что это правда, когда академик Зельдович рассказыал на нашем семинаре о черных дырах и кварках…

Как-то на одном из наших писательских семинаров И.Е. Тамм рассказывал о расшифровке кода наследственности. Потрясенный этим научным событием, он старался передать прежде всего свое удивление и восхищение открывшимся. Конечно, в отличие, скажем, от квантовой механики, тут можно было легко привлечь в рассказ зримые модели. И все-таки, думается, биологи не рассказали бы так о достигнутом успехе, как это сумел сделать физик-теоретик. Тамму не надо было оглядываться на коллег- генетиков. Они просто не были его коллегами.

Но не только для писателей встречи с учеными необыкновенны и поучительны. Я заметил, что и ученые, пытаясь прозрачно и образно говорить о сложных вещах, в случае удачи сами испытывают громадное удовлетворение, что они были поняты.

– Недавно я беседовал с Ярославом Головановым, он считает, что не все поддается популяризации, и привел печальный пример, когда у него не получился материал о работах Ландау. А как вы считаете, можно ли популярно рассказать обо всем на свете?

– Году в 1960-м я писал о беседе с Ландау в «Литературной газете». Он рассказывал о своих идеях построения современной теории элементарных частиц. Очерк назывался «Это вам покажется странным…». Как-то я ухитрился главное изложить-изобразить доступно. Но для этого мне понадобился старый, хорошо известный дуализм «волна – частица». Принес Льву Давидовичу гранки на визирование, а он мне: «Вот это (о дуализме) – выкиньте. Все остальное точно. Охотно завизирую, но это надо удалить». Я, конечно, стал защищаться. Говорил, что читательскому воображению нужно опираться хоть на какие-то – пусть иллюзорные! – физические реалии. А в ответ слышал одно: «Волна – частица – это обман трудящихся. Для разговора за чаем годится, но в статье выглядит вульгарно. Ведь есть формулы – они прекрасно все объясняют!». Тогда я заговорил о необычности совмещения несовместимого – о том, что древние греки в своей поэзии называли оксюмороном. Осознаваемая необычность представлений притягательна – она трогает и волнует читателя. «Недаром еще Бор…» – сказал я. – «Ну, знаете, что дозволено Бору, то не дозволено…» – возмутился Ландау. Однако, в конце концов, он сменил гнев на милость: «Ладно, оставляйте! Но пусть это будут ваши слова, а не мои…».

Занятия наукой, как известно, часто переплетаются с другими увлечениями. У математика из Дубны Николая Ершова прошла уже не одна выставка его рисунков. И хотя иллюстрировать печатные издания ему не приходилось, нам показалось, что его произведения очень точно отражают особенности мышления людей, о которых идет речь в публикуемых текстах.

– Как вы считаете, сегодняшний день науки, который открывает все новые области и направления, дробит целое, уменьшает роль отдельных ученых, – не наступает ли он «на горло песне» научного писателя и публициста?

– Ландау любил повторять высказывание Макса Планка о том, что новые идеи вовсе не побеждают старые, но просто умирают носители старых идей, а им на смену приходят молодые люди, для которых старые идеи – это уже арифметика.

Одна из главных трудностей растолковывания нового вот в чем: пока оно создается, очень сложно отделить принципиально важное от второстепенного. Все кажется равно существенным. По крайней мере, со стороны. Новые построения так глубоко уходят корнями в искания, которые десятилетиями были бесплодными, что для понимания достигнутого необходима громадная осведомленность. Как преодолеть эту трудность, не ожидая, пока новое станет классикой? Не знаю. Впору только одно – чтобы быть понятным, популяризатору необходимо привлекать массу материала, который, возможно, и оказался несостоятельным, но зато рисует драматическую историю научных исканий.

– А не уменьшается ли, на ваш взгляд, «удельный вес» личности с увеличением роли коллективов в научных исследованиях, с индустриализацией науки? Ведь это тоже объективный процесс, который ведет к новым «драмам идей и драмам людей»?

Мне доводилось слышать рассуждения на сей счет Ильи Михайловича Франка, и его эта проблема весьма беспокоила.

– Я очень люблю старую испанскую поговорку: вдвоем привидение не увидишь! Решаюшая идея приходит в голову одному человеку. Она привидение. Не приходит идея в голову всему коллективу. Коллектив играет решающую роль в ее разработке, а генератор идеи всегда одиночка. Такова уж природа творчества. И потому «индустриализация» науки тут мало что меняет.

Когда «Беседы о Дубне научной» были уже практически готовы к изданию, я позвонил писателю по его домашнему телефону. Телефон не изменился за прошедшие почти пятнадцать лет. И голос в трубке – тоже. Даниил Семенович вспомнил нашу беседу, и когда я попросил его «представить творческий ответ» о написанном за последние годы, он в первую очередь назвал большую, в 25 издательских листов, книгу «Бремя стыда (Пастернак и мы)». Вышел вторым изданием «Вероятностный мир». Вышла новая небольшая книжка «А все-таки оно существует! (Критические размышления о научно-художественном кино)». А из небольшого фрагмента опубликованной здесь беседы родился целый учебный курс для студентов Российского гуманитарного университета. С некоторой долей самоиронии Данин назвал это квазинаукой- И курс, который сейчас пишет Даниил Семенович, будет называться «кентавристикой». Завершился наш телефонный диалог приглашением в Дубну – дай Бог, встретимся снова! Увы… Встрече не суждено было осуществиться. В марте 2000 года Даниила Семеновича не стало, и горечь этой утраты еще раз подчеркивает необходимость чаще общаться с такими людьми. Это общение – одна из немногих милостей, которые дарит судьба.