Зной прошлого

Радость со слезами на глазах

Три последних десятилетия моей жизни прошли вдали от родного края, но он по-прежнему дорог мне, и я часто бываю там, хотя и нельзя сказать, что так уж люблю разъезды. Воспоминания о далеких годах, наполненных мечтами, тревогами и борьбой, желание встретиться с друзьями, сам дух родного края, с детства знакомые пейзажи властно влекут меня в места, где прошла моя молодость. Когда бы я ни приехал в мой родной город — днем или ночью, — в первую очередь спешу на берег моря — послушать плеск набегающих волн, ощутить солоноватый запах воды, подставить лицо бодрящему дуновению «моряка». И лишь потом, словно после разговора со старым другом, брожу по знакомым улицам, где все будит во мне воспоминания. Радуюсь каждой нечаянной встрече со старыми друзьями, с болью думаю о не доживших до победы соратниках по борьбе. Останавливаюсь у знакомой калитки, вхожу во двор, высвистываю, казалось бы, давно забытый сигнал и жду… Прохожу мимо школьного здания, которое при фашистах было превращено в жандармский застенок, вглядываюсь в черные окна подвала, и мне чудится, что там, в глубине, сидят вдоль стен арестованные. Вот Зарко. Он тяжело вздыхает и тихо роняет: «Был пулеметчиком, вторым номером. Эх, братцы, доберемся, если только будем живы, до городской тюрьмы, много разных историй расскажу вам». Рядом с ним чему-то улыбается Пенчо. Янаки пытается шуткой приободрить товарищей… Погружен в свои мысли Митко. Димчо легонько постукивает по полу кулаком. Губы Женды шепчут слова какой-то песни… Я хорошо помню каждого из этих мужественных людей; памятен мне и тот роковой вечер, ставший последним в их жизни…

Останавливаюсь там, где широкая и прямая улица начинает спускаться под гору. Вдали виднеется здание городской тюрьмы. По этой улице за день до нашей победы двигалось к городу ликующее людское море. Над головами гордо реяло Красное знамя. Еще одна ночь, последняя ночь старого времени, — и оно навеки взметнется над нашей землей. Еще одна ночь — и свершится народная воля: начнется новое летосчисление: до 9 Сентября и после 9 Сентября. И он настал — первый день свободы, в борьбе за которую не щадили своей жизни лучшие дочери и сыновья нашего народа.

Никогда не изгладится из памяти народной этот день — день победы, день всенародного восторга и ликования, преисполненный светлой верой в счастливое будущее. Таким он навеки вписан в историю нашей Родины. Но дорогой ценой была завоевана свобода — многие пали в борьбе.

…Ожидали прибытия партизанского отряда. Рядом со мной стояла молоденькая девушка, почти девочка, вся в трепетном ожидании. Она то и дело обращалась к окружающим: «Ну что, не видно еще? Когда же они придут?» Но того, кого ждала эта девушка, не было среди прибывших. Словно что-то надломилось в ней: не промолвив больше ни слова, она медленно побрела прочь. А сколько было таких, как она! Одни повязали черные платки еще в 1941 году, другие — лишь в последние месяцы и даже дни. Были и такие, кто узнал о судьбе своих близких уже после победы.

Много лет минуло с того дня. Мало осталось в живых матерей в черных платках…

Недавно навестил мать моего друга. Нашел ее во дворе. Вокруг кипело строительство. Только ее небольшой домик как-то сиротливо все еще стоял между новыми жилыми корпусами. Но и ему суждено было не сегодня завтра уступить место многоэтажным красавцам. Как всегда, я был встречен с радостью, но и с глубоко затаенной болью. Разговаривали о самых разных вещах. Но мысли собеседницы все время возвращались к прошлому. Видно, пришло время поведать кому-нибудь душевную боль. И она начала рассказывать.

— Сразу же в первый день, Девятого Сентября, решили мы отправиться к тем, кто отнял наших детей. Повела нас мать Захария. «Пошли, — говорит, — есть у меня один знакомый жандарм». Собрались и пошли. Знаешь ли, что творилось в душе у каждой из нас? Все люди веселые, радостные, торопятся кто к центру города — встречать советские танки, кто к причалу, где должны были швартоваться советские военные корабли, а мы комкали в руках черные платки, все еще надеясь, что не придется повязывать их на голову.

Медленно встав с низенького стула, она дрожащими, старческими руками сорвала несколько гроздей винограда и протянула их мне на открытых ладонях. В ее движениях было что-то ритуальное. Затем она погладила почерневший от времени ствол виноградной лозы, вновь села и, не глядя мне в глаза, продолжила:

— Сынок мой ее посадил. Было это весной сорок четвертого. Вернулась с работы, а тут смотрю — выкопана большая яма. Вскоре и он вернулся. Ходил за песком и удобрениями. Сначала думала отругать его, но, когда увидела, как он устал, схватила ведра и отправилась за водой. И видишь, какая лоза выросла, словно дерево — буйная, буйная… Он и сам был таким. Скоро и эту лозу выкорчуют. Не думала, что переживу ее, но такая уж, видно, судьба… Наверное, хочешь спросить, почему раньше не рассказывала тебе, как встретила Девятое Сентября? Да просто речь не заходила. Вы же приедете раз в два-три года, проведете митинг, произнесете речи, затем посидите с друзьями в клубе, потанцуете хоро — и вновь разъедетесь. Когда еще ты вот так, как сегодня, сел бы поговорить со мной?

Она была права. Мне нечего было возразить.

— Ну а с тем жандармом мы все-таки встретились. Нашли его дом. Стучали, звали, никто вначале не откликался. Потом все же появилась жена этого человека. «Нет его, — говорит, — и не знаю, когда вернется». Что было делать? Стали уговаривать ее: «Скажи ему, чтобы вышел к нам. Не с плохим пришли. Лишь два слова нам скажет, и оставим его в покое». Но она знай твердит свое — нет его да нет его. Но, видно, он сам не выдержал. Показался в дверях, белый как полотно. Тут уж мы без приглашения вошли в дом. Этот жалкий человечишка быстро пришел в себя. «Живы», — говорит. Сам-то, мол, он в репрессиях не участвовал, но знает из надежных источников. Сегодня вечером, самое позднее завтра, вернутся. Сами, мол, знаете, что все тюрьмы были переполнены, вот их и отвезли в горы. Там их якобы и держали в одной пещере. Поверили. Руки готовы были целовать ему. Да и как было не поверить! Человек улыбается, детьми своими клянется… «Ну и кто там, в пещере? А наши, наши-то с ними ли?» — спрашиваем. «Все там, все двадцать три, — отвечает. — Ждите их вечером на станции. Или… лучше я позвоню в одно место и все узнаю». Собрали денег у кого сколько было с собой, отдали их ему, не считая. Хватило бы, наверное, и на край света дозвониться. Ушли с надеждой, почти с уверенностью, что все худшее уже позади. Только тогда почувствовали Девятое Сентября. Отправились к станции, радостные, возбужденные… Гордились, что и наши дети боролись, чтобы наступил этот светлый день. Вместе со всеми кричали «ура», размахивали черными платками, смеялись и пели. Казалось нам, что никогда мы еще не были так счастливы. Люди останавливались, удивленно смотрели на нас. Но на душе у меня было беспокойно. Продолжали мучить сомнения. Хотелось, конечно, верить этому человеку. Для нас он был как спаситель. Прежде одни говорили, что наши дети убиты, другие, что живы, но неизвестно, где находятся, третьи лишь пожимали плечами. А этот человек уверен! Как не верить ему! Даже трудно было представить, что фашисты смогут так глумиться над нашим горем.

— Кто этот человек? — не выдержал я.

— Кто? Оставь… Может, и он был просто обманут. Да разве один он был такой?! Еще в июле ходили мы к одному адвокату. Знали, что у него есть связи в полиции. Ведь тогда как было — полиция судила, полиция расстреливала, и ее же просили о помощи. Подлым человеком оказался тот адвокат. Деньги он наши взял. «Заходите, — говорит, — завтра, потом… в следующее воскресенье». Но так ничего и не сообщил о наших близких. А потом и вовсе обвинил нас в том, что родили и воспитали врагов царя и отечества. Заикался еще насчет денег: мол, прежних не хватило, чтобы все уладить, но нам уже нечего было ему дать. О других осужденных все было известно, а о наших — никаких сведений… Более трех месяцев прошло — и полная неизвестность! Пришло Девятое Сентября, а мы по-прежнему были в полном неведении. Потом, правда, получили горькое известие от вас, но не хотелось верить. Мать ждет до самого конца. Потому с такой надеждой и ухватились за слова того жандарма. Ты, случайно, не голоден? — прервала она свой рассказ, который я слушал с трепетом.

— Обедал, — схитрил я, — да и зашел ненадолго.

Но она все поняла и принялась накрывать на стол. Потом снова села рядом со мной и продолжила:

— Вся станция оказалась забитой народом, ступить было негде. С минуты на минуту ожидалось прибытие поезда с политическими. Как выдержало мое сердце, сама не знаю. Хотелось верить, что скоро увижу сына, но что-то подсказывало: «Напрасно ждешь». Смотрю — и другие помрачнели. Люди вокруг возбужденно переговариваются, смеются, а мы стоим как вкопанные. В какой-то момент взгляд мой остановился на группе юношей и девушек — смотрят на нас с жалостью. Пыталась отвести от них глаза и не могла. Казалось, что они нас оплакивают. Решилась подойти, а они головы опустили и не смеют взглянуть мне в глаза. И стало мне страшно: неужели сейчас услышу горькую истину?! А так хотелось хотя бы немного еще пожить надеждой. Бросилась к ним, засыпала вопросами: «Что с нашими, живы ли они, приедут ли сегодня? Ну скажите же нам, что они живы!» Одна из девушек обняла меня, поцеловала, не выдержав, расплакалась, но все же попыталась утешить меня: «Живы… и мы их ждем…» Разговоры вокруг нас смолкли. Оглянулась — стоим мы в плотном людском кольце… Тут уж мы поняли все. Одна за другой достали свои черные платки и повязали их на голову. Ждать больше было нечего. Словно враз обессилев, ничего не замечая вокруг, медленно стали выбираться из толпы встречающих. Одна из нас нашла все же силы в себе, предложила: «Давайте вернемся, встретим живых, как положено в такой день. Ну а о наших детях мы все равно когда-нибудь узнаем всю правду».

Правда… Мы, оставшиеся в живых, знали ее далеко не полностью. Никогда не забуду, как сидели мы друг возле друга в тесной камере жандармского застенка, тихо переговаривались, пытались даже шутить. Тогда мы думали, что больше расстрелов без суда и следствия не будет. Со дня на день ждали перевода в городскую тюрьму. Но внезапно ворвавшиеся в камеру жандармы, топот кованых сапог, лязг затворов, истерические выкрики: «Всем оставаться на своих местах!» — вернули нас к действительности. А затем прозвучали имена двадцати трех…

Мы были уверены, что наши товарищи казнены палачами, но не знали, когда, как и где. Убийцы тщательно скрывали это. Более того, они сами упорно распространяли слухи, что все двадцать три просто переведены в другую тюрьму, что они строят дороги где-то высоко в горах, что живут в какой-то пещере, едва ли не на курорте. Родные и близкие бесследно пропавших ухватились за эту ложь, как за последнюю надежду. Как было не поверить!

Не было предела вероломству и подлости палачей. Один из убийц даже не постеснялся навестить родителей одной своей жертвы. Встречен он был пенистым вином и запеченной курицей. Да и как иначе, ведь он принес добрые вести. «Не о чем вам беспокоиться, — распинался он перед жадно ловившими каждое его слово родителями казненного патриота. — Сын ваш жив и здоров. Живет в горах в свое удовольствие, как царевич Симеончо». Многие были введены в заблуждение бесстыдной и циничной ложью властей. Отец одного из двадцати трех, поверивший фашистам, в первый день свободы, 9 Сентября, без тени сомнения говорил: «Хорошо, что вовремя арестовали наших детей, по крайней мере останутся живы. Сейчас они в надежном месте и очень скоро вернутся. Сам кмет мне так сказал».

Правда… Она была раскрыта через неделю после победы.

…Далеко в горах была обнаружена могила со сплетенными в смертельном объятии телами двадцати трех…

— Да ты, смотрю, меня и не слушаешь, — словно издалека долетел до меня голос матери моего друга. — Пойдем-ка лучше покажу, где мне жить придется на старости лет — под самыми облаками. — Едва заметная улыбка скользнула по ее лицу. — Как-то раз гуляла по кварталу. Туда зайду, сюда загляну, потом вижу, что забрела уж слишком далеко. Надо возвращаться, а куда, в какую сторону идти — не могу понять. Все дома один другого больше, а какой из них мой, попробуй разберись! Пришлось просить милиционера: «Дорогой товарищ, помоги отыскать, где живу». Сказала ему номер дома, а он смеется: «Так вы же перед ним стоите, бабушка».

Вошли в комнату. С фотографий на стене на нас смотрели двадцать три молодых человека. На балконе сели на старенькие табуретки. Перед нами раскинулся город, море и горы.

— Часами стою здесь и радуюсь. Хорошо стали жить люди. Смотри-ка, чего только не понастроили! Видно, богатой стала наша держава!