Золотая цепь. Дорога никуда

2

Волшебником из Гель-Гью назвал Александра Грина в своей романтической повести писатель Леонид Борисов.

И в самом деле, в многочисленных романах, повестях и рассказах Грин создал целый мир, не существующий на самом деле, сотканный только неистощимым воображением художника, но реальный, почти физически ощутимый мир неведомых, прекрасных городов, тихих лагун, коралловых островов; парусных судов, отважно скользящих над безднами океанов и, главное, мир людей мужественных и мечтательных, благородных и чутких…

Зурбаган, Лисс, Гель-Гью, Покет, Сан-Риоль — города со странными и звучным названиями — не значатся ни на одной карте земного шара, но превосходно знакомы всем читателям Грина. Они являются ареной удивительных событий его романов — «Бегущей по волнам», «Дороги никуда», «Золотой цепи», «Алых парусов», «Блистающего мира» и десятков больших и маленьких рассказов.

А между тем Александр Грин не знал ни одного иностранного языка и только раз в своей жизни был в заграничном плавании из Одессы в Александрию.

Настоящая его фамилия — Гриневский, Александр Степанович Гриневский, родившийся в 1880 году в городе Вятке. Там он провел свои детство, отрочество и юность.

Жизнь всегда была злою мачехой для Грина. До революции она жесткой рукой держала его за горло и очень редко позволяла вздохнуть.

Отец писателя — участник польского восстания 1863 года — был сослан в Вятку, где служил счетоводом в больнице, пил и буквально нищенствовал. Вероятно, отец Тиррея — Франк Давенант, с которым вы познакомились в романе «Дорога никуда», носит в себе многие черты отца писателя.

Маленьким мальчиком Грин почувствовал всю тяжесть и несправедливость жизни, в тисках которой он оказался.

Постоянное недоедание, отсутствие заботы и ласки (мать рано умерла, а мачеха не любила Александра), придирки и нарекания пьяницы-отца коверкали нежную и впечатлительную душу мальчика. Он плохо учился, чуждался своих сверстников и, в конце концов, был исключен из реального училища за какие-то безобидные стихи о своем классном наставнике.

Грина отдали в городское училище, не давшее ему ни настоящего образования, ни специальности.

Все его попытки найти себя — стать настоящим моряком — не удались. Бегство от вятского серого убожества и душного мещанства в Одессу, к морю, которое посылало ему свои повелительные призывы, ни к чему не привело. Правда, оказавшись в Одессе, он, наконец, увидел настоящий портовый город и море, о которых только читал в любимых им романах Эдгара По, Стивенсона и Джозефа Конрада.

«Взволнованный зрелищем большого портового города, — пишет Грин в своей незаконченной «Автобиографической повести», — с его ослепительными знойными улицами, я торопился увидеть наконец море. Я вышел на Театральную площадь, обогнул театр и, пораженный, остановился. Внизу гремел полуденный порт. Дым, паруса, корабли, поезда, пароходы, мачты, синий рейд — все было там и всего было сразу не пересмотреть. Морская, чуть туманная даль стояла стеной. Лишь через несколько минут мое зрение освоилось с перспективой».

Но удивительно беспомощным был этот высокий, худой и слабогрудый юноша с некрасивым лицом и мечтательными темными глазами.

На суда принимали его неохотно, а когда все же удавалось устроиться и пойти в плаванье, Грин становился

мишенью для злых насмешек всей судовой команды и «очень скоро «вылетал» с судна за неумение и строптивый характер.

Грина считали неудачником. Да и сам он относился с робостью и недоверием к своим попыткам упрочить и хотя бы немного благоустроить свою жизнь. «Этот новый мир, — писал Грин, вспоминая свою первую встречу с морем, — не нуждался во мне. Я чувствовал себя стесненным, чужим здесь, как везде».

Нет надобности идти здесь по следам тягчайших жизненных испытаний, выпавших на долю будущего писателя.

Напомню лишь, что, не выдержав града неудач, обрушившихся на него в веселом южном городе — Одессе, Грин — вернулся в Вятку без гроша в кармане. Вернулся к отцу-алкоголику, к той беспросветной, безрадостной действительности, от которой пытался спастись бегством.

В Вятке Грин был банщиком, служил писцом в какой- то канцелярии, писал в трактире прошения для неграмотных крестьян.

Все труднее становилось жить, необеспеченный, голодный завтрашний день, как подкованный сапог, все тяжелее давил на грудь одинокого и практически беспомощного юноши.

Потом он уехал в Баку, где жизнь была так отчаянно тяжела, что даже Вятка казалась Грину раем. Он жил там случайным, копеечным трудом, ночевал в пустых котлах на пристани, под старыми опрокинутыми лодками и просто под забором.

Пытался просить милостыню, но недобрые люди, угадывая за жалкой внешностью гордое его сердце, не замечали протянутой руки.

Редко встречал к себе Грин настоящее человеческое отношение, редко ощущал теплое и дружеское рукопожатие. Разве только тогда, когда работал в рыбачьей артели на острове около Баку.

«Надо отдать должное справедливости и вниманию этих людей, — вспоминал Грин о своих товарищах-рыбаках. — Они меня учили на каждом шагу, как и что делать, а Ежов, заметив, что ночью меня трясет лихорадка, дал мне свое хорошее байковое одеяло».

Побольше бы на пути Грина таких людей! Может быть, тогда душа писателя не сворачивалась бы в клубок от многообразных прикосновений жизни, иногда болезненных и грубых, иногда ласковых и бодрящих, как это, в порядке самозащиты, делает еж.

Но продолжим краткий рассказ о дальнейших скитаниях Грина. После Баку, так преждевременно состарившего Грина, опять Вятка, затем бродяжничество по диким уголкам Урала, в наивной надежде «найти много золота», и наконец — казарма пехотного полка в Пензе, из которого Грин дезертировал примерно спустя год, как раз в ту пору, когда он попытался сплести свою жизнь с революцией.

Вот тут-то и предстоит серьезно поговорить о том, почему Александр Грин избрал для себя узенькую тропку одиночки и пошел по ней в «никуда» в то время, как весь народ России пошел за большевиками, за Лениным по трудной, но бесконечно широкой дороге Октября.

Почему талантливый русский писатель Александр Степанович Грин, писавший что «никогда, ни при каких условиях я не оставлю, не покину моей родной земли, которую люблю верно и сильно», после 1917 года, когда вековечная мечта целого народа о свободной жизни, о счастливом завтрашнем дне для себя и для своих детей стала реальностью, почему он — Грин — отправился в Зурбаган и до самой своей смерти ходил по улицам Счастья и Бульварам Секретов иллюзорных своих городов?

Писатель Константин Паустовский, лично и близко знавший Грина, горячо любящий талант этого писателя, в одной из своих статей, посвященных Грину, объясняет это так:

«Пришла Великая Октябрьская социалистическая революция, снова перед Грином возник вопрос, с кем он — с жизнью или со своими мечтами. Грин остался верен своему внутреннему нереальному миру. Революция прошла мимо него, и Грин непосредственно на нее не отозвался. Грин не был враждебен революции, — наоборот, он искренне радовался ее приходу, но прекрасные дали нового будущего, вызванного к жизни революцией, были для него очень туманны, очень далеки, а Грин принадлежал к людям, страдающим вечным нетерпением».

И далее: «Будущее казалось очень далеким, а Грин хотел его осязать сейчас, немедленно. Он хотел дышать чистым воздухом будущих городов, шумных от листвы и детского смеха, входить в дома людей будущего, участвовать вместе с ними в заманчивых и веселых экспедициях в свободные моря, жить рядом с ними легкой и осмысленной жизнью. Действительность не могла дать этого Грину».

Мне думается, что мотивировка эта верна только частично. Нельзя забывать, что многие годы Александр Грин был связан с мелкобуржуазной партией эсеров, программа которой представляла лишь пародию на революционность.

Начитавшись эсеровской литературы, открыв нараспашку свою доверчивую душу мечтателя, он с головой ушел в подпольную революционную, как он думал тогда, работу, смело рискуя своей свободой и жизнью. Еще в 1903 году Грин был арестован и просидел в севастопольской и феодосийской тюрьмах до конца октября 1905 года. В своей, так и не отправленной, автобиографической анкете английскому издателю Картеру Грин, между прочим, писал: «Много странствовал по белу свету, проживал в тюрьме (говорят: сидел, но там не всегда сидят, чаще ходят из угла в угол или лежат), в 1905 году военно-морской суд приговорил меня к бессрочной ссылке в Сибирь. Амнистия освободила меня».

Но и позже, когда начал расцветать писательский талант Грина, когда впервые в жизни он, казалось, нашел себе «место под солнцем», он вновь был подвергнут аресту, опять сидел в тюрьме и был выслан в Архангельскую губернию — в Пинегу, а затем в Кегостров. Говорят, что Грина предал человек, которого он считал своим верным другом.

Но не суровые репрессии царского правительства, а ничтожество идеек эсеровщины подточили веру Грина в революцию. Он был достаточно наблюдателен и умен, чтобы увидеть истинное лицо своих товарищей по партии. В своей «Автобиографической повести» Грин дает короткую и меткую характеристику одному из тогдашних деятелей эсеровского движения: «Это был краснобай. Ничего революционного он не делал, а только пугал остальных членов организации тем, что при встречах на улице громко возглашал: «Надо бросить бомбу!» или: «Когда же мы перевешаем всех этих мерзавцев?»

Грин разочаровался в этих интеллигентных слюнтяях еще задолго до того, как они встали на путь откровенной контрреволюции и после Великого Октября поднимали кулацкие восстания и организовывали террористические акты против вождей рабочего класса.

Именно эсеры отравили душу Грина неверием в революционное преобразование жизни, когда все люди станут счастливыми, радостными, правдивыми и отважными, что, естественно, несет за собой социалистическая революция.

Именно они своим мелким политиканством и бесплодным краснобайством нанесли незаживающую рану в самое сердце писателя, и он предпочел удалиться в мир грез. Именно поэтому в день, когда грянул выстрел с «Авроры», Александр Грин остался на палубе своего корабля-мечты; на всех парусах он мчался в фантастические страны, где сам воздух был пропитан мужественной и радостной романтикой, и уже до конца дней своих так и не понял, что именно этой романтикой, героической романтикой революции, дышит вся огромная Россия — родная земля писателя, которую он любил так верно и сильно.

И еще одно: как важно в самую трудную минуту жизни почувствовать своим локтем сильный и теплый локоть товарища! Как важно не остаться совсем одиноким в часы самых глубоких, полных противоречий размышлений! Как необходимо ощутить свое органическое единство с мускулистым телом целого коллектива людей, отчетливо знающих, чего они хотят, за что и как борются!

А Грин был одинок. В сонном южном городишке «волшебник из Гель-Гью» делал индейские луки и приручал молодого ястреба.

Вот бы прийти к нему в эту пору и сказать: «Ну же, Александр Степанович, покинь хоть на время свой Бульвар Секретов и выйди на Площадь Революции, откуда, как с крыши мира, тебе откроется все скрытое ранее липким мраком будней дореволюционной России. Смотри, Александр Степанович, и слушай!»

И он бы, конечно, увидел.

Увидел бы коренастую фигуру Ленина, быстро идущего по гулким коридорам Смольного, чтобы подняться на трибуну II съезда Советов и заявить делегатам рабочих, крестьян и солдат, посланных из приволжских городов, сел далекой Сибири, из окопов:

«Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась».

Увидел бы солдата, ставшего легендарным комдивом, мчавшегося на коне, в черной бурке, распростертой на ветру.

Увидел бы лучших людей партии, идущих с примкнутыми штыками по ледяному плато к огнедышащим фортам мятежного Кронштадта, чтобы с беспримерным мужеством подавить последнюю вспышку контрреволюции.

Увидел бы голубоглазого пастушонка, ставшего астрономом и смело преодолевшего бездну световых лет, чтобы поведать людям о бесконечно далекой звезде. Увидел бы черномазого ученика слесаря, севшего в министерское кресло…

Увидел бы своих современников, целый многомиллионный могучий народ, поднятый революцией на подвиг, на дерзания, на осуществление самой светлой и радостной мечты…

И тогда был бы у нас еще один талантливейший писатель, который вдохновенно воспел бы романтику, рожденную Октябрем 1917 года.

Но он был слишком долго в плену своих фантазий, а тогдашняя критика не признавала его, относясь к нему в лучшем случае как к эквилибристу, забавляющему публику игрою с пылающими факелами и хрустальными шариками.

И Грин ушел из жизни вечером 8 июня 1932 года, сломленный яростной и беспощадной болезнью, так и не поняв, что он уже много лет прожил в стране, народ которой совершил большее чудо, чем все его герои, летающие в блистающем мире или пробегающие по волнам во имя того, чтобы человек познал и ощутил счастье, право на которое дает сама жизнь.