Золотая страна. Нью-Йорк, 1903. Дневник американской девочки Зиппоры Фельдман

Нью-Йорк, Эллис-Айленд.

Сижу на деревянном чемодане с металлическими скобами. Мама говорит, я слишком тяжелая, чтобы сидеть на чемодане, сплетенном из ивовых прутьев. Такое чувство, что мы уже целую вечность провели в этом багажном отделении, хотя на самом деле всего два часа назад сошли с корабля. Моя старшая сестра Това говорит, что нужно смириться. Много времени уходит на то, чтобы пройти «оформление». Не знаю, что это такое. Знаю только, что, когда ты приходишь в жизнь, тебя рожают, а когда ты приезжаешь в Америку, тебя оформляют здесь, в Эллис-Айленд. Это как-то связано с кучей бумаг, которые мама держит в руках. И приходится очень долго ждать.

Това уже много узнала, потому что ходит по всей комнате. Она очень любопытная, собирает сплетни. Возвращается и начинает рассказывать тревожные вещи о каком-то «обследовании», которое нам предстоит проходить в следующей комнате. Если мы не пройдем обследование, нас могут задержать, заставить ждать или даже отправить обратно. В таком случае, когда же мы снова увидим папу?

В последний раз мы видели его почти два года назад. Он приехал в Америку раньше нас, чтобы заработать денег, которых нам хватило бы на билеты на корабль. Каждый месяц он ходил в обменную кассу, менял американские деньги на десять рублей и посылал их нам, на билеты третьего класса из Гамбурга в Нью-Йорк. Корабль отплыл именно оттуда — из города Гамбурга в Германии.

Но сначала нам пришлось добираться до Гамбурга. Мы жили в Заричке, маленькой деревне в Минской губернии в России. Потом я расскажу об этом подробнее. Меня зовут Зиппора Фельдман, сокращенно Зиппи. Я еврейка. Мне двенадцать лет. Я самая младшая из троих детей в семье. Мириам пятнадцать лет, а Тове семнадцать. Весы в кошерной мясной лавке показали, что я вешу восемьдесят девять фунтов (это отдельная история, как мы с Мириам прокрались в лавку Гульдена и взвесились). Как бы там ни было, я еду в Америку. Хотя нет, не еду. Я уже здесь. И я только что начала вести этот дневник. Мама подарила мне его перед нашим отъездом из Зарички. Я пишу на идише, но клянусь святой памятью бабушки, что ровно через год буду писать по-английски.

Тот же день, час спустя.

Комната регистрации, Эллис-Айленд.

Теперь мы оказались в самом большом помещении из всех, в каких я бывала. Здесь много длинных коридоров. Пока мы сидим в ожидании, мама прислонилась к Тове, положила голову ей на плечо и задремала. Парик соскользнул ей на брови. Она смешно выглядит. Мы с Мириам хихикаем и раздумываем, не поправить ли парик. Това считает, что лучше всего просто снять его. Она говорит, что в Нью-Йорке еврейские женщины показывают свои собственные волосы и ходят без париков. Она уверена в этом. Това говорит, что только на нашей родине считается неприлично показывать собственные волосы. Должно быть, это одна из идей, которые она подхватила в кофейне в Заричке, куда ходила со своими друзьями-умниками. Това думает, что знает все. Чего не знает, то придумывает. Но смеяться над ней не стоит. Нам помогли все эти сплетни, которые она здесь подслушала. Прежде чем нам пришло время подниматься по лестнице в эту комнату, Това предупредила, чтобы мы шли бодро и выглядели энергично, потому что медицинские инспекторы наблюдают за тем, как люди поднимаются по ступенькам. Если кто-то идет медленно или хромает, врачи могут это заметить и захлопнуть дверь в Америку прямо перед носом. Мы хорошо справились со ступеньками. Теперь наша очередь начинает двигаться. Врачи будут нас осматривать. Будем надеяться, что мы пройдем.

Час спустя.

Пусть у меня отнимется язык, если я еще когда-нибудь скажу хоть одно плохое слово о Тове. Пусть Всевышний вырвет мой язык изо рта. Вот что произошло, и вот как Това спасла меня. Доктора подходят к людям из очереди. Женщины встают в ту очередь, которую осматривает еще и медсестра. Врачи расстегивают людям воротники, чтобы проверить, нет ли на шее опухоли под названием «зоб». Они осматривают глаза, а потом проверяют, здорова ли спина и нет ли хромоты. Самое страшное — осмотр глаз. Врачи берут крючок и заворачивают веко. Есть серьезная болезнь под названием «трахома», и если у кого-то ее обнаруживают, то его высылают обратно. И вот, мне поднимают веко, а потом медсестра берет кусок мела и рисует у меня на спине букву «Г», это значит «глаза». А у меня нет никаких глазных болезней. За день до того, как мы прибыли, кусочек сажи из дымовой трубы корабля попал мне в глаз, от этого глаз покраснел. Когда медсестра написала эту букву у меня на спине, мама вскрикнула. Я застыла. Мириам, казалось, сейчас потеряет сознание, а Това быстро толкнула меня вперед. Мне никогда не понять, как у нее это получилось, но быстрее метеора она вывернула наизнанку мое пальто, на котором мелом была нарисована буква. Раньше, чем мы поняли, что произошло, мужчина за последним столом поставил штампы на наши бумаги. Потом мы быстро прошли тест на умственное развитие. С врачом мы общались через переводчика, а маму разозлил вопрос, замужем ли она. Она начала жевать губы, а потом разразилась на идише: «За кого меня принимает это ходячее беспокойство? Я стою тут с тремя своими дочерьми, а он спрашивает, замужем ли я». Это самое сильное мамино проклятие — назвать кого-нибудь «ходячим беспокойством». А если она знает национальность этого человека, она называет его польским, галисийским или итальянским ходячим беспокойством.

Теперь штампы стоят на всех наших бумагах. Това говорит, что уже все в порядке. Ни на одном из документов не написано «СНОП», что значит «склонен к нарушению общественного порядка». Я смотрю на нас и думаю: вот мама в своем съехавшем парике, с лодыжками, опухшими от бесконечного стояния в очередях. Вот Това, которая все видит своим прямым, честным взглядом. Вот Мириам, похожая на ангела, ее почти светлые волосы обрамляют красивый, высокий лоб. И я, растерянная, похудевшая сильнее, чем когда-либо прежде, потому что меня тошнило всю дорогу через Атлантический океан. Интересно, неужели мы бы могли стать нарушителями общественного порядка? Есть ли на свете четверо более не подходящих для этого людей? Стоп, прекращаю писать. Выкрикивают нашу фамилию. Наверное, здесь папа!

Я совершенно растеряна, просто не нахожу себе места. Я не в России, но не понимаю, где я нахожусь. Если это Америка, то она мне не нравится, ни капли. Това запрещает мне говорить, что я ненавижу Америку, пока я не проживу здесь хотя бы двух лет. Она говорит, что несправедливо составлять свое мнение так быстро.

Ладно, Това может запретить говорить это вслух, но я могу об этом написать. На самом деле мне понадобилась бы вечность, чтобы перечислить все, что я здесь ненавижу, но, наверное, самое главное, что я ненавижу, это перемены. А все поменялось. Даже папа. Он больше не носит пейсы. Я вижу, что мама в шоке. Но он говорит, что, когда он жил в Санкт-Петербурге и был молодым студентом-музыкантом, он никогда не носил пейсов. Папа считает, что может оставаться правоверным иудеем, даже не нося пейсов. Но я знаю, что мама встревожена. Она все продолжает бормотать слова из Левита: «Не стриги головы твоей кругом и не порти края бороды твоей». Библия так объясняет, почему иудеи не должны стричь пейсы. Мне все равно, что объясняет Библия. Мне нравились папины пейсы. Они были мягкие и пушистые, цвета неяркого пламени. Его борода всегда была короче, чем у большинства евреев, потому что он играл на скрипке. А еще Това оказалась права. Многие женщины ходят без париков. Они не скрывают свои волосы, даже не носят платков. Меня это не раздражает. Кроме того, мама все равно не изменится. Это я точно знаю. Но папа уже изменился.

Но еще хуже, чем исчезнувшие папины пейсы, оказалось место, где мы живем. Он ужасен, этот многоквартирный дом. Не верится, что в России все называют Америку золотой страной. Здесь нет ничего золотого. Повсюду сплошной мрак. Мы вошли в такой узкий коридор, где жирная Гитл с Печеночной улицы никогда бы не поместилась. Повсюду неприятные запахи. В коридоре есть газовые лампы, но хозяин старается экономить, поэтому не включает их, пока на улице совсем не стемнеет. А внутри темно постоянно. Лестница узкая и шаткая. Прежде чем мы вошли в свою квартиру, папа с гордостью показал на дверь в коридоре. Это туалет. Он у нас общий с другой семьей, которая живет на нашем этаже, их фамилия Шиэн. Папа говорит, нам повезло, что мы живем в такой роскоши. Да, и вот мы входим в это помещение, в нашу квартиру. Снова он говорит, что нам повезло. У нас не две комнаты, как у большинства других семей, у нас три комнаты: гостиная, кухня и темная спальня, лишенная окон. Мы с сестрами втроем будем спать в гостиной, а мама с папой в спальне.

Позже.

Я только что заметила, что на кровати возле печки лежит какая-то куча. Оказалось, что это маленький старый человек с длинными пейсами, обернутыми вокруг ушей. Он одет в длинный черный халат и меховую шапку. Если бы не мех, он бы выглядел, как мешок с костями, куриными костями, потому что он очень маленький.

— А где он спит? — Мамин голос прерывается, будто плывет в море слез.

— О, это реб Симха. — Папин голос напряжен. — Религиозный ученый, великий гений, — шепчет отец.

Моя мать всегда благоговела перед религиозными учеными — гаонами. Она мечтала иметь сына, который стал бы гаоном. А вместо этого — маленький мешок с куриными костями, сидящий на самодельной кровати.

— Он ведь квартирант, да, Йокл?

— Да, да, но он еще и гаон!

Похоже, моя мать задумалась. Интересно, правда ли она считает, что нам так уж повезло? Все это время мама постоянно повторяет, что нам улыбнулась удача. Това и Мириам тоже так думают. На меня они смотрят так, будто я еще слишком мала, чтобы понимать значение этой «удачи». Нам повезло, потому что царские солдаты, а еще чаще русские крестьяне, которые убивали людей в еврейских деревнях, никогда не доходили до Зарички. И нам повезло, потому что папа уехал в Америку раньше, чем его забрали в царскую армию. И нам повезло, потому что мы видели, что случилось во время одного Песаха, который мы все вместе праздновали в Заричке, когда до нашей деревни добрались раненые и едва живые люди из Злинки. Крестьяне и солдаты, напившись водки, пришли и начали убивать их косами, топорами и дубинами. Среди тех людей была девочка возраста Мириам. Вся ее голова была перевязана. Мать девочки сказала нам, что ее дочке отрезали ухо косой! На тот Песах папа сказал, что мы уедем. Сначала уехал он, а теперь и мы за ним. Так что все это началось на Песах 1901 года. Мне тогда было всего десять лет. У меня было два уха. У меня и сейчас их два. Поэтому, да, я думаю, что мне повезло.

Но такая ли это удача — жить рядом с вонючим мешочком куриных костей, который к тому же оказался гением? Повезло жить в трехкомнатной квартире с одним-единственным окном? Повезло, что водопровод в коридоре, хотя в Заричке у нас был целый ручей прямо возле дома? Повезло жить в таком темном месте, что, засыпая вечером и просыпаясь утром, я не верю, что на свете существует небо?

Да, я счастливая девочка, разве нет?

Что за день! Сегодня четверг, и мама наконец-то после долгих уговоров разрешила нам пойти за покупками, иначе как бы мы достали продукты, чтобы приготовить ужин в наш первый шабат в Америке? Папа нарисовал нам карту, как пройти на Свиной рынок на Хестер-стрит. Трудно поверить, что это место называется Свиным рынком, там полно евреев. Мириам говорит, что, может быть, это шутка, потому что говорят, что здесь можно купить все, что угодно, кроме свинины: подтяжки, брюки, шапки, очки, персики, кур, гусей, свежий хлеб, черствый хлеб. А еще продают содовую воду. Мы купили большого, свежего на вид карпа. Мы умеем посмотреть в глаза рыбе и определить, как давно она мертва. И лучше не пытаться продать Тове рыбу с мутными глазами, как попробовал первый продавец с ручной тележкой. Он поклялся всем, чем можно, что карп только что из воды. Сначала он поклялся на идише, потом на польском и, наконец, на русском. Ни один язык не убедил Тову, но представьте его удивление, когда Това отвечает ему на великолепном английском (по крайней мере, мне он показался великолепным): «Вы что, за дурочку меня принимаете?» Я должна была догадаться, что последние несколько месяцев Това тайно учила английский. Наконец мы купили карпа у женщины с ручной тележкой, которая стояла рядом с продавцом хрена.

Мириам в голову пришла идея купить хрен. Я спросила, с чем мы будем его есть, он ведь слишком острый для карпа.

— Это не для рыбы, — отвечает Мириам, — это реб Симха будет приправлен хреном.

Мы все рассмеялись. Понимаете, он пахнет так ужасно, и мы подумали, что хрен может перебить его тошнотворный запах. Жаль, что хотя бы десятую часть того времени, которое реб молится, он не проводит в общественных банях. Завтра утром мы первым делом приведем себя в порядок и чисто вымоемся перед шабатом.

Меньше часа осталось до заката, не так много времени, чтобы все записать. Даже Това обещала, что постарается не заниматься исподтишка, ничего не писать, как она это обычно незаметно делает, и не портить шабат. Если бы не еда и пение, шабат был бы очень скучным. Нельзя писать, шить, кроить, разжигать пламя и даже вязать узлы. Это запрещено. Папа сказал, что придет приятный молодой человек, не еврей — «шабес гой», который притушит нам пламя газовых ламп. Он родственник Шиэнов. Дети Шиэнов еще слишком малы для этого, в основном у них грудные дети. Они много кричат и визжат. Мы их слышим через вентиляционное отверстие. Оно нужно для вентиляции туалета и задней спальни и идет вверх и вниз по центру здания. Хорошо бы реб Симха оказался в вентиляции. Я пока не понимаю слов, которые Шиэны кричат друг другу. Их бабушка очень много кричит.

Това пообещала помочь мне с английским, но, видимо, я буду ходить в школу. Мириам и Това будут работать, наверное, в одной из мастерских, где вручную изготавливают разные вещи. Това предпочла бы работать на настоящей фабрике. Мама и папа говорят, что я, бесспорно, слишком маленькая, чтобы работать. На Мотт-стрит есть школа. Сегодня мы проходили мимо нее, когда шли в баню. После бани мы зашли в булочную за халой, а потом вернулись в нашу ужасную маленькую квартиру. Она стала немножко напоминать наш маленький каменный домик в Заричке, когда привычные запахи шабата наполнили воздух. Вот сейчас я чувствую по запаху, что пекут леках. Сладкий лимонный аромат проносится по гостиной, где я пишу; надеюсь, реб Симха не вернется домой слишком рано и не испортит все.

— Через двадцать минут время зажигать свечи, — напоминает Мириам.

Потом мама произнесет благословение и зажжет свечи шабата, как раз перед закатом. Надеюсь, папа скоро вернется домой. Даже в этой мрачной квартире праздничный стол выглядит чудесно, на нем белая скатерть, две халы и свечи. В квартире становится все темнее, но Това до блеска начистила подсвечники и бокал для киддуша — благословления на вино. Они сияют так ярко, что в этот наш первый шабат в Америке я почти готова поверить в существование небес.

Не писала очень много дней. Последнюю запись я сделала на шабат, но когда шабат закончился — не знаю, просто не могла снова писать. Многие вещи сбивают меня с толку. Прочитав последнюю запись, я поняла, что возлагала большие надежды на шабат. Но и он здесь был не таким, как в Заричке. Понимаете, папа не ходил в синагогу, хотя она совсем рядом. Думаю, мама огорчилась, но что-то было даже лучше. Мы поели раньше, и больше времени осталось для пения. Мы спели все четыре строфы «Шолом Алейхем», «Мир вам», каждую строфу по крайней мере два раза. Как всегда, танцевали вокруг стола. Одно плохо: реб Симха вернулся домой, когда мы пели последнюю строфу, и этот маленький мешок с костями протиснулся в круг и взял за руки меня и папу. У него и кожа такая, как у ощипанного цыпленка, мокрая и морщинистая. Он даже танцует, как цыпленок, делает отрывистые движения и прихрамывает. Такое впечатление, что у него на каждой ноге всего по три пальца.

А папа перед киддушем по памяти спел прекрасные слова «Эйшес хайил». Это песня жене, песня хранительнице домашнего очага, бесстрашной женщине, и обычно мама вся светится, когда он поет эти стихи. Но в этот раз она сидела безучастно и выглядела очень печальной, подавленной. Потом папа спел киддуш. По-моему, маме в этой стране слишком тяжело, но куда нам возвращаться? Появились новости, что недалеко от Минска случился еще один страшный погром. Восемьсот человек убиты. Я вижу, что маму огорчают здешние непривычные порядки: папа не ходит в синагогу и бреет пейсы, женщины ходят без париков и не прячут собственные волосы. Но по крайней мере, эти волосы растут на головах, а головы растут на шеях. Действительно, глупо переживать по поводу париков и подобных вещей, ведь могло быть гораздо хуже. Как говорила тетя Фрума в одной из тысячи своих поговорок: «Лучше еврей без бороды, чем борода без еврея».

Это очень сложно, отношения мамы с папой. Папа слишком много работает. Я украдкой взглянула на его скрипку — она покрыта толстым слоем пыли. По-моему, он не играл на ней с тех пор, как приехал сюда два года назад. Он работал по целых восемнадцать часов в день, зарабатывал деньги в мастерской, шил плащи, чтобы мы смогли приехать сюда, и вот мы здесь, а мама с папой смотрят друг на друга, как чужие. Я устала, и мне грустно. Наверно, я не должна так грустить, ведь тетя Фрума всегда говорила, что худой мир лучше доброй ссоры. Сейчас у мамы с папой как раз худой мир. Может быть, все исправится.

Я забыла про одну из самых замечательных вещей на шабат — это «шабес гой». Он такой милый и очень красивый. Его зовут Шон О'Мэлли. Он веселый и знает обо всем, что происходит в этом городе. Шон работает пожарным, но в пятницу вечером у него выходной. Его отец тоже пожарный, а дед был полицейским. Он объяснил Тове, из-за чего ссорятся Шиэны. Миссис Шиэн из Белфаста в Северной Ирландии, а мистер Шиэн и его мать из Лимерика. А северная и южная части Ирландии ненавидят друг друга, и бабушка подозревает, что миссис Шиэн — протестантка. Но она не протестантка. Она католичка.

Ну вот, со следующего понедельника пойду в школу. Вчера Мириам начала работать в той же мастерской, где работает папа, а Това нашла работу на фабрике, где шьют блузки. Она натягивает нитки. Това провела на фабрике всего один день и уже обо всем знает. Она приходит домой и рассказывает о том, как владелец, отвратительный человек, эксплуатирует работников, и говорит, что на предприятии нужно создать профсоюз. Не знаю, что это такое.

Това делает потрясающие успехи в английском. Она приносит домой газеты, читает их сама и учит меня. Мне нравится читать газеты. Слова в заголовках красивые и большие, и в газетах есть картинки. Я выучила выражение «брюшной тиф». Это болезнь, и существует женщина, которую зовут Тифозная Мэри. Она распространяет эту болезнь. Ее работа связана с приготовлением еды. Поэтому она так опасна. Но Това говорит, что нам не нужно бояться, потому что мы едим только кошерную пищу, а Тифозная Мэри не еврейка, поэтому никогда не будет работать в таком месте, где мы покупаем продукты. Мне нравится так учить английский. Вот новые слова, которые я выучила: «брюшной тиф», «инфекция», «здоровье», «Министерство здравоохранения», «распространять». Това сделает для меня табличку с глаголами, и я буду писать предложения с глаголами; наверное, в основном предложения о болезнях.

Всего пятнадцать минут осталось до зажжения свечей, и еще три часа до шоножжения огней — когда Шон О'Мэлли придет притушить пламя газовых ламп и плеснет воды в печь. Я поделилась с Мириам этой фразой, которую сама придумала… шоножжение огней. Она покраснела. К счастью, на этой неделе у нас не будет карпа. Будем есть тушеного цыпленка. По крайней мере, мне не придется петь рыбную песню. Дело в том, что, когда я была маленькая, каждый раз, когда мама подавала рыбу, я пела эту песню про рыб, которые плавают в реке Птич возле нашей деревни. Но это очень глупая песня. Может быть, она звучит мило, если ее поет семилетний или восьмилетний ребенок, но очень глупо ее петь в двенадцать лет. И все равно папа хотел, чтобы я спела ее, он ведь не видел нас так долго. Я и спела. Реб Симха улыбался мне и пускал слюни, и я заметила, что у него во рту всего зуба четыре. Шесть минут до зажжения свечей, и мама жалуется, что бокал для киддуша все еще не наполнен вином. Она любит все приготовить прежде, чем зажжет свечи и скажет благословение. Она говорит, ей нравится, чтобы все было сделано в духе шабата.

Пока-пока, теперь не буду писать примерно двадцать четыре часа.

Никогда раньше я не чувствовала себя так ужасно. Это унижение, не говоря уже о стыде. Почему? Потому что в школе меня определили в класс, где большинству детей по шесть и семь лет. Это первый класс. Я едва помещаюсь на стуле. Так они поступают с детьми-иммигрантами, которые не говорят по-английски. Я несчастна — совершенно, абсолютно несчастна. Это такая беда, такое горе. Я несчастна. Я составлю список, куда включу все известные мне слова на идише, которые обозначают несчастье, боль и горе:

Ну вот, теперь мне лучше.

Школа по-прежнему ужасна. Маленький семилетний нахал высмеял мой акцент, когда мы произносили Клятву верности перед флагом. Я несчастна. Я найду новые слова для моего списка несчастий. Может, я даже расширю список и включу туда слова, обозначающие отвращение. Потому что этот маленький семилеток был настоящим паскудником. Что за ходячее беспокойство!

Позже тем же вечером.

Това узнала о моем списке несчастий. Она говорит, что я глупая. Потому что список слов, означающих «несчастье», нужно составлять не на идише, а на английском. А потом она пять минут цитирует высказывания тети Фрумы о дураках, и я так зла, что каждый раз бросаюсь спорить:

Това: Дурак останется дураком.

Я: У каждого правила есть исключения.

Това: Лучше быть мудрецом в аду, чем дураком в раю.

Я: Это рай, Това? Эта мерзкая маленькая квартира, в которой живет вонючий реб «Куриные Кости»!

Тогда Това разозлилась, ее лицо раскраснелось. Я понятия не имела, что она сделает, а она подошла к буфету и налила что-то в ложку. Потом вернулась и сказала самым мерзким, самым противным голосом: «Попробуй». Я так испугалась, что открыла рот. Это был мед. Я страшно удивилась. Това сказала: «Прекрати смотреть так глупо. Ты — гойлем». (На древнем языке это слово означает «бестолковый».) Я проглотила сладость, — мед давали мальчикам в первый день занятий в религиозной школе. В хедере, еврейской начальной школе для обучения мальчиков основам иудаизма, за каждую еврейскую букву, название которой мальчик произносил правильно, ему на язык клали каплю меда, чтобы учение всегда было сладким. Но с девочками так никогда не делали. Наверное, Това прочитала мои мысли. «В Америке в школах учатся не только мальчики». Я заметила, что за нами наблюдает Мириам и ее глаза полны слез. Тогда я поняла, что она с большим удовольствием втиснулась бы на маленький стульчик в классе с шестилетними детьми, чем работала в мастерской с папой. Мне было горько, несмотря на мед во рту.

О, счастье. Я переполнена радостью. Теперь я знаю, как по-английски звучит слово «счастье». Угадайте, что случилось? В наш класс пришла девочка моего возраста. Она даже выше, чем я. Ее зовут Блюма. Блюма Вулф. Но она говорит, чтобы для краткости ее называли Блю. Она еврейка из Германии, поэтому не говорит на идише или почти не говорит. Евреи в Германии не знают идиша. Но они многое понимают, потому что идиш похож на немецкий язык. Она жила в городе недалеко от польской границы, поэтому говорит на близком к немецкому польском или близком к польскому немецком. Так что мы друг друга понимаем, потому что Заричка тоже недалеко от польской границы. И угадайте, что еще? Она живет, невозможно поверить, в трех домах от нас — в доме 20 по Орчад-стрит! Мы соседки.

Сегодня мы с Блю шли домой из школы через Свиной рынок. Мне нужно было купить репу и свежий хрен маме для шабата. Теперь, когда Това и Мириам весь день работают, мне достается множество поручений. Мама все еще боится выходить из дома одна. У нас осталось несколько лишних монет, и мы купили пикули и содовую воду. Потом сели на углу Хестер-стрит и Ладлоу-стрит, ели пикули и пили содовую прямо напротив лавки с содовой. Мы прекрасно друг друга понимаем. Я рассказала Блю о Тифозной Мэри и сказала, что не нужно волноваться насчет содовой и пикулей, потому что наша еда кошерная. Я красочно изобразила, как ест реб Симха. Блю говорит, что мне нужно стать актрисой. Его легко изображать. Кажется, что он жует свои губы вместе с едой. Удивительно, что у него еще остались губы.

Мы пошли домой к Блю. У нее два маленьких брата и одна сестра. Блю старшая. У них в семье шестимесячный ребенок, четырехлетний, восьмилетний, а потом Блю, которая на месяц старше меня. Ее отец — уличный торговец. В основном он продает подтяжки. В Германии он был фотографом и делал снимки разных удивительных людей. Снимал на свадьбах, фотографировал высокопоставленных чиновников. Грустно, когда человеку приходится приезжать сюда и заниматься чем-то совсем непривычным. Как папе. Его первой любовью была скрипка и музыка. А теперь нет никакой музыки, скрипка покрыта пылью, папа работает в мастерской. По крайней мере, дядя Мойше, мамин брат, работает в магазине верхней одежды «Брукс Бразерс». Но он шьет лучше, чем папа. Папе пришлось учиться шить, когда он приехал сюда. Дядя Мойше уже умел шить, он живет здесь намного дольше. Дядя Мойше уже гражданин. Не могу поверить, что мой дядя — гражданин Соединенных Штатов Америки. Ладно, хватит об этом. Я нашла подругу, и мы с Блю поклялись, что будем изучать английский так усердно, что к Хануке (празднику огней) нас переведут хотя бы в третий класс, к Пуриму (празднику жребия) — в четвертый, а к концу года в седьмой, где нам и положено учиться с другими двенадцатилетними детьми. Теперь я какое-то время не смогу писать, потому что завтра шабат, а потом сразу начинаются Великие Святые Дни, Рош-Хашана (еврейский Новый год) и Йом-Кипур (День искупления). Но я вся горю от нетерпения, потому что сразу после этого будет праздник шалашей — Суккот, и папа сказал, что мы построим шалаш на пожарном выходе!

Едва нашла время, чтобы сделать запись. Мы постоянно готовим, а потом я провожу время в синагоге. Мы ходили в синагогу на Норфолк-стрит, где обретается реб Симха. Рош-Хашана — празднование начала Нового года, новых начинаний. Угадайте, кто трубил в бараний рог, после звука которого приходит время возвращать Тору в хранилище? Реб Симха! Он сделался ярко-красным, когда дул в шофар — бараний рог. Его щеки раздулись, как огромные помидоры, а из глаз покатились слезы. Мы с Товой и Мириам прильнули к перегородке между женским и мужским отделениями, чтобы лучше видеть. Теперь я чувствую себя виноватой, что думала о нем так отвратительно. А вдруг реб Симха умрет от сердечного приступа, когда будет дуть в шофар на Новый год? Ой! А ведь есть еще и другие службы, где он должен трубить в шофар! Никогда не думала, что Рош-Хашана может доставлять столько волнений.

Реб Симха жив. Он пережил все службы — ему пришлось дуть в шофар гораздо больше, чем сотню раз. Но мы с Мириам едва удержались, чтобы не захихикать, когда увидели, как на последней службе его лицо приобретало ярко-розовый оттенок. Мы просто не могли смотреть друг на друга, иначе умерли бы от смеха. Скоро будет Йом-Кипур. А потом Суккот! Ура! Папа постоянно предупреждает, чтобы мы не надеялись, что шалаш будет таким же, как наши чудесные шалаши в России, из веток ольхи и березы. Мне бы еще увидеть в этом городе хотя бы листик, не говоря уже о целом дереве. Но Блю говорит, что в парках есть деревья. Мы собираемся как-нибудь туда сходить.

Хорошая новость! Учительница говорит, что мы с Блю серьезно продвинулись в учебе и есть шанс, что нас переведут в третий класс даже раньше Хануки. Мы занимаемся каждый день после школы, а иногда и по вечерам. Я предпочитаю заниматься у нас дома по вечерам, потому что отец Блю мне кажется немного странным, ну, не странным, а просто неприветливым. Он всегда сидит, уткнув нос в газету, а если малыш плачет, он говорит жене: «Сделай так, чтобы оно замолчало». Собственного ребенка он называет «оно». «Оно». Разве это не странно? «Оно» — это маленький мальчик по имени Эммануэль.

P.S. Великие Святые Дни позади, и теперь мне нужно больше заниматься. Больше времени, больше пищи. После поста на Йом-Кипур я несколько дней чувствовала себя так, будто у меня мозги вытекли из головы. Наверное, именно такое состояние имеют в виду, когда говорят «бездумный».

Сегодня утром я слышала из туалета, что Шиэны кричат, как обычно, и я, наконец-то, поняла одно английское слово. Нет, два. «Маленькая протестантка». Старая бабушка будто выплюнула эти слова. Когда я вышла из туалета, миссис Шиэн убегала по коридору и плакала, а бабушка пристально смотрела ей вслед. Бабушка выглядит ужасно. У нее нет зубов, и ее лицо съежилось вокруг рта. На самом деле и рта-то нет, только темная дыра, которая глотает и выплевывает слова. Мистер Шиэн молча стоял в дверном проеме и смотрел то на жену, то на мать, будто не знал, чью сторону принять. Потом он закашлялся и ушел в комнату. Похоже, он очень болен. Не хотела бы я быть женой такого человека — больной, не может принять решение. Но он должен быть на стороне своей жены.

Разве не здорово у меня получается эта первая запись по-английски? Вот что я хочу сказать. Появился мальчик, от которого сплошные неприятности. Его зовут Ицхак Силвер.

Снова придется писать на идише, потому что я недостаточно хорошо знаю английский, чтобы рассказать, насколько этот мальчишка меня раздражает. Он приехал сюда год назад, а сейчас уже в восьмом классе. Он думает, что все знает. Настоящий махер. Мистер Большая Шишка! И он по меньшей мере на дюйм ниже нас с Блю. И вот в чем проблема. Он вызвался помочь нам завтра построить шалаш на пожарном выходе. Говорит, что может достать несколько хороших бамбуковых поленьев и веток. Вот он как говорит: «Я знаю одного копа (так он называет полицейских) на Деланси-стрит. Он может снабдить меня хорошими материалами через своего шурина». И в этот момент заходит Това. Она говорит ему: «Ну конечно же, ты должен прийти». Они начинают болтать по-английски, стоя перед нами с Блю. Мне это показалось очень грубым. Потом он поворачивается ко мне и говорит что-то по-английски. Я этого не поняла, но Това потом перевела. Он сказал, что моя сестра «толковая штучка», имея в виду Тову из-за ее хорошего английского. «Толковая штучка»! Какое глупое выражение. Что-то мне подсказывает, что после идиша в английском я буду разочарована.

Несмотря на присутствие Итци (это его прозвище), мы здорово веселились, когда строили шалаш на пожарном выходе. Больше, чем Итци, помог Шон О'Мэлли! Итци действительно принес несколько деревянных поленьев, но Шон, видимо, ходил в верхнюю часть города, самые престижные районы, и притащил нам оттуда несколько веток с великолепными изогнутыми листьями — оранжевыми, красными и золотыми.

Това вступила в организацию под названием «Еврейская молодежь». По идее, они собираются, чтобы обсуждать мировые проблемы и ужасные условия работы в мастерских. Мама говорит, ей кажется, что они просто ходят в кафе «Ройял» на Второй авеню и Двенадцатой улице и тратят деньги на кофе и пирожные. И лучше бы Това думала о том, как бы Тифозная Мэри не устроилась работать на их кухне. Това зарабатывает всего 5 долларов 20 центов в неделю и все это приносит домой. Поэтому вряд ли она много ест в кафе. Зато она привела домой одного своего друга из их группы, Мэнди Левина. Он похож на дикаря. Волосы вертикально торчат по всей голове. Будь он рыжим, был бы похож на разгоревшийся костер. Но он очень приятный. С помощью Мэнди, Итци и Шона очень быстро удалось затащить шалаш наверх. А потом было очень весело. Мы наряжали ветки. Младшая сестра Блю сделала цепочки из бумаги. Мы с Блю и Мириам вырезали бумажные листья. Папа оказался прав. Этот шалаш совсем не похож на наши прежние, не такой красивый и без ароматных еловых лап. Но есть одна интересная вещь: в России я все принимала как должное. А здесь нет. Итци, Шон и Мэнди остались поужинать с нами в шалаше. На улице еда кажется вкуснее. Потом пошел дождь, и мы зашли в дом.

Через вентиляцию было слышно, как ворчливая старая миссис Шиэн снова кричала. Я разобрала много слов, но пришлось попросить, чтобы Това перевела. Старая миссис Шиэн ругала свою невестку, кричала что-то про «подлую улыбку маленькой протестантки». Я не поняла, что значит «подлый». Това объяснила. Мне так жаль, что молодой миссис Шиэн приходится жить с этим ходячим беспокойством. Ведь миссис Шиэн такая же католичка, как и старая женщина, и тоже ирландка, я просто не понимаю, в чем дело. Если она просто из другой части Ирландии, то не должно ведь быть разницы.

Я выучила еще несколько английских слов, прочитала их на вывеске магазина на Бродвее, когда мы шли там с Товой. Было написано: «Ирландцам не обращаться». Грустно видеть такую вывеску в этой стране, которая считается демократической. Това говорит, что профсоюзы все изменят.

Веселые дни. Потому что почти каждый вечер во время Суккота у нас гости. Только я решила, что Итци можно терпеть, как он приходит и совершает поступок в своем стиле. Това говорит, что больше всего ей нравится в Суккоте то, что этот праздник такой демократичный — все евреи, богатые и бедные, должны есть в простых шалашах, совсем как те евреи, которые сорок лет ходили по пустыне с Моисеем. Я отвечаю, что, насколько я заметила, здесь нет богатых евреев. Ну, и Итци встревает:

— А в Верхнем городе! В верхней части города много богатых евреев, они из Германии.

Това считает, что эти евреи плохо поступают. Она говорит, что они создали эту систему мастерских, где люди трудятся вручную за низкую плату, из-за них в мастерских и на фабриках такие ужасные условия. Я спросила, как это может быть. Она ответила, это потому, что немцы думают, будто сами они слишком хороши, чтобы держать в руках иголку или ножницы, и поэтому заставляют других людей работать. Они подрядчики, а условия, в которых оказываются рабочие, их не волнуют. Они хотят оградить себя не только от ручного труда, но и ото всех евреев-иммигрантов. Я сказала, что они ведь тоже иммигранты.

— Они приехали раньше. Намного раньше, — ответил Итци. — Они больше знают о том, как быть американцами.

Това только фыркает:

— Мы им мешаем.

— У них совсем нет акцента, — говорит Итци. — Ни малейшего. Они говорят по-английски, как настоящие янки.

Потом он начинает говорить о семье Фридов, о семье Уорбургов и о Бомголдах. И о том, что он знаком с тем-то и с этим-то. Он тринадцатилетний мальчик, его бармицва была только шесть месяцев назад. Объясните, как может мальчик знать всех этих людей из Верхнего города?

Вчера вечером дядя Мойше пришел ужинать к нам в шалаш. Это была всего вторая наша с ним встреча за все время, что мы в Америке, перед этим была служба на Йом-Кипур, но это не считается, потому что мы смотрели на него из женского отделения, а потом он сразу исчез. Дядя Мойше получил повышение в «Брукс Бразерс». Он и Итци кратко и красочно рассказали об этом. Итци говорит, ему бы хотелось, чтобы его отец получил работу в «Брукс Бразерс». Его отец — дизайнер на маленькой фабрике, и, если верить Итци, фабрика обязана своим успехом таланту его отца — он копирует мужские плащи, модные в верхней части города. Но владельцы фабрики со всеми обращаются ужасно. У них есть любимчики, которым они оказывают покровительство, они никогда никому не доверяют, и часто они даже не разрешают работникам выйти в туалет. И постоянно угрожают уволить каждого, кто хоть на одну минуту опоздает на работу. Если уж мама расстроена по поводу папы и отсутствия у него пейсов, то ей стоит как следует рассмотреть дядю Мойше. У него нет не только пейсов, он даже не носит ритуальные кисти на одежде.

Позже, тем же вечером.

Мама заметила, запричитала: «Мой собственный дорогой брат утратил свои духовные нити». Так мама называет кисти, потому что считается, будто они напоминают мужчинам о необходимости соблюдать все заповеди и все иудейские законы и вести благочестивую жизнь. Папа ничего не сказал. Он просто подошел и потрепал маму по плечу. Но в его глазах было что-то такое, от чего я слегка вздрогнула. Похоже, папа тоже думает отказаться от своих кистей. Мама сказала: «Знаешь, что будет дальше? Он перестанет носить ермолку». Ну, я-то знаю, что он ее уже не носит. Я видела, как он ее снял, едва ушел от нас вечером, наполовину спустившись к первому лестничному пролету.

Угадайте, что мы с Мириам и Товой придумали прошлым вечером? Мы спали на улице. Погода стала необычно жаркой для октября. Шон сказал Мириам, что когда жарко, все спят на крышах, под открытым небом. Мы тоже вылезли на крышу. Если лежать на спине, то не видно ничего, кроме неба и звезд.

От волнения не нахожу себе места. Только мне стало казаться, что у мамы с папой все налаживается, как дела пошли еще хуже. Только я подумала, что это был самый замечательный Суккот — каждый вечер к нам приходили Мэнди, Шон, Блю или даже Итци, я имею в виду, что он забавный, — как все рассыпается. Мама в ярости, потому что папа не пришел в синагогу на службу в честь праздника Симхат Тора — окончания Суккота. Эта служба мне тоже понравилась. Здесь, в этой американской синагоге, женщинам разрешают протянуть руку поверх или сквозь перегородку и коснуться Торы. Это было так замечательно. На нашей родине женщинам никогда не позволяли касаться Торы.

Мы думали, что встретим папу в синагоге. Но служба закончилась, мы пришли домой, а папа пришел через минуту и начал извиняться. Он забыл! У его начальника оказалось много лоскутов материи, из которых нужно шить плащи. Работники в лавке соревнуются, у кого больше лоскутов, а начальник дал папе целых три. И папа так увлекся, что забыл про службу. «То есть ты променял священную Тору на священные плащи!» — мама выплюнула эти слова. Папа положил перед ней заработанные деньги, как раз был день зарплаты. Большая пачка купюр — почти двадцать пять долларов. Это самая большая сумма, какую папа когда-либо зарабатывал за неделю. Но мама смотрела на нее так, словно это грязь, навоз, дрянь!

Спор между мамой и папой все продолжается и продолжается. Каждый вечер в течение трех дней. Я понимаю, как они себя чувствуют в этой ситуации.

Мама: Я думала, что вышла замуж за благочестивого человека.

Папа: Нет, Сара, ты вышла замуж за музыканта и думала, что он превратится в благочестивого человека.

Мама: Пусть я ослепну, если не приняла тебя за благочестивого человека, когда впервые увидела, как ты играл на скрипке в Заричке. Пусть сто лет я буду пребывать во мраке!

Папа: Не проклинай себя, Сара. Это Америка, Сара.

Мама: Я проклинаю Колумба.

Папа: Он уже умер.

Мама: И хорошо. Но лучше бы он умер раньше, до 1492 года.

Я поражена. Откуда мама знает, в каком году Колумб открыл Америку? Ладно, я слишком расстроена, чтобы думать об этом.

Вчера вечером после ссоры мамы и папы мы с сестрами легли спать, Това заснула мгновенно, а мы с Мириам лежали без сна. Мириам заметила, как мне грустно, обняла меня и попыталась утешить. Сначала мне стало немножко легче, но потом, когда я уже балансировала на чудесной млечной границе между сном и явью, мне в голову пришла внезапная и ужасная мысль. Я сразу проснулась и подскочила на кровати. Мириам прошептала: «Что случилось, Зиппора?»

— Ой, Мириам, а что, если мама и папа разведутся и реб Симха женится на маме, потому что он такой благочестивый?

— Не говори глупостей, Зиппи. Они не собираются разводиться, и мама не меньше нас жалуется, что реб Симха плохо пахнет.

На это я ответила:

— Она бы его помыла.

Мириам ничем не может меня утешить. Наконец она говорит, что в квартире жарко, и предлагает взять одеяла и шали и пойти на крышу. И мы туда идем. Прохладно, но я спокойно сплю всю ночь.

Мне нравится спать на крыше. После этого я чувствую себя лучше. Мысли становятся яснее. Я пытаюсь понять, что происходит между мамой и папой. Первым делом я поняла, что мама чувствует себя очень потерянной. Гораздо больше, чем я. Родителям нужен компромисс. Мириам и Това соглашаются. Я спрашиваю их обеих, не кажется ли им странным, что мама знает, когда Колумб открыл Америку. Мама не получила настоящего образования. Она умеет читать, но читает только молитвенник, этикетки на банках и объявления о распродажах. И я прихожу к выводу, что она, должно быть, рылась в моих учебниках.

— И что? — спрашивает Това так, как только Това может спросить «и что», она словно протыкает любую мысль, и мысль сдувается, как усталый, старый воздушный шар.

Но я отвечаю:

— И то! Разве вам не приходит в голову, что маме интересно?

— Интересно что? — спрашивает Мириам.

— Колумб? — предполагает Това.

— Не только Колумб, ей интересно все, что я прохожу в школе, и, может быть, она чувствует себя выпавшей из жизни. Смотрите, она весь день сидит тут одна. Я хожу в школу. Вы обе и папа на работу. Реб Симха ходит в синагогу выполнять свою работу — убираться, подметать, что там еще. Мама остается здесь, думает о Заричке и о том, что жизнь никогда не станет прежней.

— Но она боится выходить на улицу одна, — говорит Това.

Я объясняю, что мне это известно, но, может быть, нам нужно помочь ей, и тогда она перестанет волноваться о папе и его благочестивости. Таков мой компромисс: нам нужно взять напрокат швейную машинку для мамы. Она великолепно шьет. Она начнет шить одежду для собственных клиентов. В свою очередь, папа согласится ходить в синагогу чаще и перестанет пропускать утренние молитвы. А я помогу маме шить одежду, находить клиентов и, возможно, буду вместе с ней читать свои учебники. Понемногу учить ее английскому. Мириам улыбается и говорит, что это чудесная идея. Но Това выглядит озадаченной.

Прошлой ночью шел дождь, поэтому мы не могли спать на крыше. Но когда я проснулась посреди ночи, Мириам не было. Сначала я подумала, что она просто вышла в туалет в коридоре, но вернулась она с мокрыми волосами, как будто была на улице.

Надеюсь, теперь отношения у мамы с папой наладятся. Я поговорила с папой, и ему понравилась моя мысль. Он тут же взял те деньги, которые заработал, когда шил из лоскутов плащи на праздник Симхат Тора, ушел и вернулся со швейной машинкой. Он взял ее напрокат за полтора доллара в месяц. Это почти десятая часть того, что он зарабатывает за неделю, но я думаю, что оно того стоит. Сначала мама сомневалась. Но потом я ей сказала, что я могу выходить на улицу и выполнять все ее поручения, принимать заказы в Нижнем Ист-Сайде. Может быть, Итци с его связями в престижной части города сможет найти там для нее работу, и она начнет шить. Папа сказал: «Ты сделаешь нас богатыми, Сара. С иголкой ты обращаешься гораздо лучше, чем я».

— Твои бы слова да Богу в уши! — Так всегда говорила тетя Фрума, и, когда мама произнесла эти слова, я поняла, что все изменится. Я прямо подскочила.

— Мама, это так здорово, мы с тобой будем работать вместе, а я смогу говорить тебе, как по-английски называются разные предметы, такие, как пуговицы, нитки, кромки и косые обрезки, рукава и воротники.

А потом мы все напомнили ей, как замечательно она шьет! Мама подняла свой фартук и расплакалась. Она плакала, как ребенок. От рыданий у нее перехватывало дыхание, и можно было подумать, что она умрет. Но она не умерла. Она села за швейную машинку и нежно прикоснулась к ней своими маленькими руками.

— И как ты это называешь, Зиппора? — спросила мама, показывая на колесо.

— Это колесо, мама.

— А это?

— Это подножка, мама.

— А это?

— Это шпулька, мама.

То, что случилось потом, кажется мне чудом: наш разговор превратился в песню, а я так увлеклась, обучая маму английским названиям, что не заметила, как папа вышел и вернулся со своей скрипкой, и вдруг наша темная маленькая комната начала наполняться звуками. Постепенно они оплетали ее, медленно кружились и просачивались сквозь темные тени и маленькие островки света вокруг газовых рожков. Музыка была такой нежной, что напоминала о легком, едва заметном ветерке, который летними днями часто ворошил траву на берегу реки Птич. Хотя нет, это было похоже не на ветер, вовсе нет. Скорее на крылья бабочек. Именно такими были эти звуки — похожими на прекрасных, нежных бабочек, которые вдруг перенеслись из давно ушедшего солнечного дня во мрак нашего многоквартирного дома на Орчад-стрит. Комната замерцала от музыки моего отца.

Сегодня утром мне пришлось долго ждать, пока молодая миссис Шиэн выйдет из туалета. Пока она была в туалете, оттуда раздавались забавные тихие звуки. Когда она вышла, я поняла, что она плакала. Мне так жаль ее. Шон сказал, что ее муж потерял работу, а Мириам показалось, что Шон отдает им деньги, которые зарабатывает у нас как «шабес гой», когда приглушает свет газовых ламп.

Едва нашла время сделать запись, в последнее время слишком занята школьными занятиями, а еще помогаю маме шить. Мама приступила к работе, и я должна поблагодарить Итци за помощь. Но, несмотря на эту помощь, он так меня раздражает. По его словам, мы с Блю учимся хуже, чем он. В прошлом году он в это время был уже в третьем классе! Зато благодаря одной из своих «связей» он нашел для мамы заказ. Клиентка не живет в верхней части города, но близко общается с людьми оттуда. Она гувернантка у детей дамы из Верхнего города. Итци знает человека, который познакомился с ней в Городском колледже на углу Лексингтон-авеню и Двадцать третьей улице. Итци считает, что, если этой гувернантке понравится мамина работа, она расскажет о нас своей хозяйке или, может быть, своим подругам в Городском колледже. Она заказала юбку и жилет, но Итци говорит, что всякое бывает. Возможно, потом она захочет целый, как говорит Итци, «костюм»; думаю, сюда входит и пиджак. По-моему, женщины не слишком часто носят пиджаки. В основном шали. Но Итци же все знает.

Пишу по-английски. Я делаю большие успехи в английском, потому что, думаю, помогая маме шить, я и сама учусь языку. Прилагаю большие усилия, чтобы сказать не одно отдельное слово, а целое предложение с подлежащим и сказуемым. Например: «Это нитка для шпульки».

Мы с Блю хотим стать такими же, как Мария Кюри. Скоро ей вручат самую главную в мире премию за научные достижения — Нобелевскую премию по физике за совместные с мужем исследования урана и радиоактивности. Я не знаю, как объяснить это на идише, не говоря уже об английском. Това принесла домой газету и помогла мне перевести статью про Мари.

Не подумайте, что я оставила попытки писать по-английски. Вовсе нет. Просто сейчас я пишу школьное сочинение про Марию Кюри. Наконец-то нашлось хоть что-то, чего Итци не знает, — радиоактивность и уран! Зато Мэнди, друг Товы, в этом разбирается. И угадайте, что произошло? Это так замечательно. Мэнди отвел нас с Товой в верхнюю часть города, в библиотеку Городского колледжа. Здание построено из красного кирпича и украшено башенками, стены увиты плющом, и я действительно считаю, что люди становятся умнее, только ступив ногой на территорию колледжа. Потому что со мной именно так и случилось. Вдруг я начала понимать английский, на котором говорили вокруг меня, — не все, не многое, но кусочки кусочков.

В Верхнем городе мы видели много модно одетых женщин. Молодые студентки Городского колледжа тоже очень красиво выглядят.

Закончили шить юбку и жилет для гувернантки. Надеюсь, она расскажет о нашей работе своим подружкам из колледжа.

Всего через полчаса зажгут свечи, а события так быстро происходят, что даже не знаю, успею ли все записать. Во-первых, угадайте, что случилось? Нас с Блю перевели в следующий класс! В понедельник идем в третий класс! Мы опередили расписание на целый месяц. В этом году Ханука начнется только 14 декабря. Думаю, мое сочинение про Марию Кюри произвело большое впечатление на учительницу. А еще к нам снова пришла гувернантка из Верхнего города, не с подружками из колледжа, а с заказом для всей прислуги дома, где она работает. Хозяйка хочет сшить новую униформу для всех слуг. Гувернантка — ой, у нее такое красивое имя, Кэролайн, — говорит, что если мы хорошо выполним заказ, то, может быть, хозяйка закажет нам одежду для своих детей.

Все утро воскресенья я что-то вырезала. Сначала воротнички для униформы слуг, для маминого заказа из Верхнего города, а потом фотографии Марии Кюри. Мэнди принес еще несколько газет. Фотографии я вешаю над своей кроватью, приклеиваю или прикрепляю портновской лентой.

Младший ребенок Шиэнов очень болен. Через вентиляцию слышно, как он плачет.

Как хорошо учиться в третьем классе. Мы с Блю всего где-то на фут выше других детей. Но Блю грустит. Она говорит, что ее родители постоянно ссорятся. Я предложила ей попробовать такой же компромисс, который так помог моим родителям. Но Блю говорит, что проблема не в этом. Ее матери все равно, благочестив ее отец или нет. Мать Блю хочет, чтобы он зарабатывал больше денег, потому что скоро у нее родится еще один ребенок и она хочет переехать в квартиру побольше. Думаю, с мистером Вулфом сложно найти компромисс. У него всегда такое мрачное выражение лица, и он вечно молчит.

Почему не бывает так, чтобы все были счастливы одновременно и грустили тоже одновременно? Так было бы проще. Сейчас я счастлива, но похоже, что мое настроение не соответствует чувствам окружающих, потому что не только Блю расстроена, но и Итци. Он сказал по-английски, что его отец «простофиля». Я не поняла, что он имеет в виду, и спросила, что значит слово «простофиля». Он ответил, это значит «козел отпущения». Я спросила, что такое «козел отпущения».

— Понимаешь, — отвечает Итци, — это человек, которого используют.

Директор фабрики обвинил его отца в пропаже куска материи для заказа и заставил заплатить за него. Итци говорит, начальник его отца считает, что отец крадет материал, чтобы делать собственные образцы. Итци хочет, чтобы его отец уволился и пошел работать в «Брукс Бразерс». Но его отец очень робкий. Совсем не похож на Итци.

Постоянно думаю о Марии Кюри. Только представьте себе, женщина — ученый! Это кажется таким прекрасным, потому что в синагоге на празднике Симхат Тора нам разрешили коснуться Торы.

Вчера ночью умер малыш Шиэнов. Это так печально. Миссис Шиэн очень сильно страдает. Мы слышали, как она плакала весь день и всю ночь. Мама отнесла им еды и помогла вымыть других детей. От старой бабушки никакого толка. Ирландцы умирают не так, как евреи. Они не сразу хоронят умерших. Перед погребением они справляют поминки, одевают умершего в его лучшую одежду и кладут в гроб в гостиной, чтобы люди увидели покойного и попрощались с ним. Мама говорит, мы все должны туда пойти. Я с ужасом думаю об этом. Не хочу смотреть на маленького мертвого мальчика.

Мы все ходили посмотреть на маленького мальчика Шиэнов. Оказалось, что это не так страшно, как я думала. Он казался таким прекрасным, как будто спал. Весь чистенький, волосы аккуратно причесаны. Одет в серый костюм, а за воротником цветок. Хуже всего выглядела его бабушка. Она что-то бормотала на каком-то непонятном языке. Позже Шон сказал, что она говорила по-гаэльски, а иногда по-ирландски. Мистер Шиэн сидел неподвижно, снова глядя то на жену, то на мать, будто размышляя, кого из них нужно утешать. Бедная миссис Шиэн. Мне так жаль ее.

Знаете, почему мне сейчас так легко писать по-английски? Когда заканчивается шабат, я начинаю по-английски писать письмо Марие Кюри. Вы заметили, я пишу только в настоящем времени. Так проще. Мне кажется, я должна поздравить доктора Кюри. Она преподает в Сорбонне в Париже. Возможно, Мэнди знает адрес. Надеюсь, она говорит по-английски, потому что хотя я и понимаю польский, а она рождена в Польше, но писать по-польски я не умею. Вряд ли она знает идиш. Я рассказываю ей, что она замечательная женщина. Что она замечательный ученый. Что я тоже хочу стать ученым, когда вырасту. Я спрашиваю ее, какие предметы мне нужно изучать в Городском колледже. Спрашиваю, слышала ли она когда-нибудь о Городском колледже на Двадцать третьей улице и Лексингтон-авеню. Я не пишу, что учусь в третьем классе. Теперь я собираюсь заниматься еще больше.

Лучше бы мне прикусить свой язык. Сегодня мы с мамой работали над заказом, шили униформу для прислуги той женщины из Верхнего города. Мама была без парика, только повязала голову платком. Пряди ее волос выбились из-под платка, и я подумала, как молодо она выглядит, насколько она красивей, когда видны ее настоящие волосы. И я сказала: «Мам, почему бы тебе не показывать свои волосы? Мама Блю так делает». Она очень мрачно на меня посмотрела. Будто взглядом сообщая, что это не мое дело. Я тут же замолчала. А потом услышала, как она едва слышно бормочет слова тети Фрумы: «Нет ничего глупее, чем когда глупец считает себя умным». А через несколько мгновений очередная цитата из тети Фрумы: «Подзатыльник матери не пробьет дыру в голове ребенка». Но хотя она и не ударила меня, две тети Фрумы подряд — все равно что отшлепала. Больше никогда не буду говорить о парике.

Ни за что не угадаете, что произошло. Отец Блю исчез. Ушел, пропал, испарился! Сначала я сказала Блю, что нужно обратиться в полицию, с ним ведь могло случиться что-нибудь ужасное. Рассказывают, что бандиты нападают на прохожих, бьют по голове, забирают деньги и оставляют людей умирать. Блю ответила, что она предложила своей матери то же самое, но та отказалась, потому что уверена, что ничего подобного с ее мужем не случилось. Он просто ушел. Я спросила, откуда она знает и оставил ли он записку. Блю только пожала плечами. Я поняла, что больше ни о чем нельзя спрашивать. А мама Блю ждет еще одного ребенка, и все это так ужасно. Как они будут жить? Подумать только, что еще вчера я говорила своей маме, что мать Блю не носит парик. Теперь мама скажет: «Ну вот, видишь?»

Я так разозлилась на Итци, что чуть не свернула ему шею. Нас с Блю отправили за покупками на Свиной рынок. Мы сидели напротив лавки с содовой, где обычно сидим, пили воду и ели пикули, и тут подходит Итци. Видит заплаканное лицо Блю. Думаете, он понял намек и ушел, когда я сказала, что у Блю неприятности в семье? Нет, так поступил бы кто угодно, но только не Итци. Он спрашивает, что случилось. Нам приходится все ему рассказывать, а потом Итци произносит длинную речь о своих связях в полицейском участке и о том, что он знаком с кем-то, кто знает кого-то в отделе, который занимается розыском пропавших людей, и что он может замолвить словечко мистеру такому-то и такому-то. А Блю такая чистая и доверчивая, она и правда начинает надеяться. А мне что остается? Я-то знаю Итци, он просто бахвалится — я только что выучила это английское слово, и оно мне нравится. Это значит, что на самом деле он ничего не знает, а говорит, чтобы послушать собственный голос. Типичный поступок Итци! Я принимаю решение как можно скорее сменить тему и спрашиваю, как дела у его отца. В ответ полная тишина. Но не долго. Он поднимает вверх палец, будто талмудический ученый, и отвечает: «Да, я хочу это обсудить с вами». И добавляет: «Но сейчас неподходящий случай». Затем он, глядя на нас, слегка касается своей ермолки, как мужчины из Верхнего города касаются своих шляп, глядя на женщин. Думаю, в ермолке Итци проходит не больше полугода, а от кистей откажется месяца через четыре.

Когда я рассказала маме о мистере Вулфе, она не ответила: «Ну вот, видишь». О парике не сказала ни слова. Она очень расстроилась. Сказала, что папа и реб Симха должны обратиться по этому поводу в синагогу «Бейт Амидраш Хагодел». Там есть комитет помощи иммигрантам — женщинам и детям. Еще мама хочет, чтобы миссис Вулф пришла к нам сегодня, в шабат, на ужин. Миссис Вулф приведет всех своих маленьких детей, и получится сумасшедший дом. Теперь мама считает, что, если у нас будут новые заказы, можно отдать некоторые платья миссис Вулф для отделки. Пришить пуговицы, обрезать кромки — закончить ручную работу, для которой не нужна швейная машинка. Сегодня вечером Това сказала мне, что мистер Вулф — не единственный из мужей-иммигрантов, которые исчезают. Забавно, если бы такое случилось в России, мы бы сразу подумали, что человека убили бандиты или царские солдаты или что его забрали в царскую армию. Здесь такое и в голову никому не пришло. Все абсолютно уверены, что мистер Вулф не мертв. Он просто ушел.

Я хочу, чтобы он вернулся. Мне так жалко Блю.

После шабата Шон О'Мэлли пришел погасить нам свет, и, когда семья Вулфов ушла, Мириам отвела его в сторону и рассказала об исчезновении мистера Вулфа. Она думает, что Шон может помочь, потому что у него есть знакомые среди пожарных и полицейских. Я думаю, у него действительно есть связи, в отличие от Итци. Шон лично встречался с мистером Рузвельтом, Президентом. Когда-то мистер Рузвельт возглавлял полицейское управление Нью-Йорка. Шон знает множество историй про Теодора Рузвельта. Кстати, дядя Мойше тоже. Он шил Рузвельту кавалерийскую форму во время испано-американской войны.

Вот и славно! «Славно» — одно из любимых слов Теодора Рузвельта, если верить дяде Мойше. Он говорит, что чувствовал себя именно «славно», когда вернулся с испано-американской войны и сражения под Сан-Хуан-Хилл. На идиш это слово не переводится.

Так что все славно, спокойной ночи.

Еще одна запись на английском языке. Мне очень нравится учиться в третьем классе. Мы с Блю нравимся учительнице. Она дает нам читать и переписывать небольшие стихотворения. Приятно учить английский с помощью стихов. Сегодня мы читаем и переписываем стихотворение Генри Уодсоурта Лонгфелло. Стихотворение называется «Нахлынет прилив, и отхлынет прилив». Оно написано в моем любимом времени — в настоящем. Все слова короткие. Вот первые две строчки: «Нахлынет прилив, и отхлынет прилив, // Под вечер призыв кулика тосклив».[1]

Отец Блю до сих пор не вернулся.

Сегодня прочитала в газете, что Президент Рузвельт превратил один из островов во Флориде в заповедник для морских птиц. Это место называется островом Пеликанов. Я читаю об этом маме, пока мы шьем, и она говорит, что с птицами здесь обращаются лучше, чем с людьми. Она в ярости, что в синагоге «Бейт Амидраш» миссис Вулф не дают больше денег. До Хануки остается всего восемь дней! Холодно. На улице метель. Мне правится английское слово «flurries». Это значит — снежные хлопья и ветер. Снежинки, наверное. Правда, что мой английский становится лучше?

Bon nuit (по-французски это значит «спокойной ночи». Меня Мэнди научил).

Я очень злюсь на маму и папу. Они не разрешают мне ходить в школу танцев вместе с Товой и Мириам. Папа с трудом убедил маму, что туда можно отпускать Тову и Мириам. А теперь мама с папой говорят, что я слишком маленькая. Това и Мириам ходят туда с Мэнди, учатся танцевать, и Мириам говорит, что это очень весело. Мириам пытается учить меня здесь, в квартире. Она разговаривает, будто настоящая учительница танцев. Она говорит: «Раз, два, три, дамы налево, господа направо». Мириам господин, а я дама, и она показывает мне, как нужно двигаться. В квартире не так весело, как в школе танцев. Хочу ходить в школу. Мама с папой говорят, что разрешат не раньше, чем мне исполнится пятнадцать лет. Ждать еще два года и шесть месяцев. До Хануки остается всего семь дней. Ура.

Ох, я чувствую такую радость и волнение, что буду писать на идише. Передать все это на английском — все равно что попытаться целый мир запихнуть в наперсток. Сегодня иду по Ладлоу-стрит и рядом с лавкой, где мы с Блю покупаем содовую, вижу объявление. Написано, что недавно основанное Русское симфоническое общество Нью-Йорка хочет «познакомить американскую публику с произведениями русских композиторов». Седьмого января 1904 года состоится концерт, для которого все еще набирают музыкантов. Я думаю о папе! Папа должен играть с ними. Со мной на улице Итци и Блю. Итци говорит: «Иди и запиши его». Я отвечаю: «Итци, ты что? Я же ребенок. Я не могу пойти и записать своего отца». Итци простирает ладони к небу, закатывает глаза и бормочет слова тети Фрумы: «Под лежачий камень вода не течет». Я смотрю на Блю. Она молчит. Ее лицо очень серьезно. Но я понимаю, о чем она думает: «Сделай это, не дай своему отцу дойти до такого отчаяния, которое заставит его уйти, как это случилось с моим отцом». И тут я вспоминаю другие слова тети Фрумы: «Слова — серебро, а молчание — золото». Мои друзья дали мне и то, и другое. Я богата!

Мы все идем в помещение Русского симфонического общества на Второй авеню и Десятой улице. Раньше я здесь никогда не бывала. Это район еврейских театров, выглядят они очень заманчиво. Заходим в здание, поднимаемся по шаткой лестнице, но сверху доносятся громкие голоса, и я слышу, как настраивают струнные инструменты. Мы втроем заходим в комнату, там много мужчин, некоторые болтают на идише, но в основном говорят по-русски. Я быстро принимаю решение. Я должна говорить по-русски, но я так давно на нем не говорила. И когда мужчина за столом спрашивает, чего я хочу, мой язык прилипает к нёбу. Наверно, только через минуту русские слова всплыли в голове и пробились к языку сквозь заросли английского и идиша, но наконец я говорю: «Я пришла записать своего отца. Он скрипач, выпускник Императорской консерватории Санкт-Петербурга, много лет он там же преподавал». Как будто эти слова оказались волшебными. Густые брови мужчины поползли вверх, разговоры в комнате прекратились.

— А как же зовут твоего отца? — спросил мужчина.

Я хотела сказать «Йокл», так его зовут на идише, но вовремя остановилась и назвала его русское имя:

— Яков Фельдман.

— Яков Фельдман! — воскликнули сразу несколько человек. — Он здесь?

Все очень обрадовались, а кто-то сказал:

— Уф, ну если у нас будет Фельдман, то нет проблем с Чайковским и Глинкой.

А потом мужчина за столом спросил:

— Где мы можем его найти?

— Орчад-стрит, дом четырнадцать, — ответила я, — верхний этаж.

И я так счастлива, что они не попросили меня привести его. Русское симфоническое общество придет за папой. Только так все получится.

Выходим из здания, и впервые в жизни я вижу, что Итци потрясен, находится под большим впечатлением от меня и того, как я говорю по-русски.

— Ты говоришь, как благородная русская, Зиппи. Как не еврейка, как благородная русская. Ты говоришь, как царица, Зиппи.

Только подумать! Я выдаю ему свое любимое еврейское проклятие:

— Чтоб тьма тебя поглотила!

Пусть у меня язык отсохнет, если я буду говорить, как царица, жена этого убийцы!

И вот, завтра люди из Русского симфонического общества придут в дом 14 по Орчад-стрит. Я никому об этом не скажу. Это будет сюрприз. Милый Боженька! Великий Боже! Все должно получиться. Наверно, я самая счастливая девочка в Нижнем Ист-Сайде!

P.S. Я уже говорила, что до сих пор не пришел ответ от Марии Кюри? Мэнди помог мне отправить письмо. Но думаю, пройдет много времени, прежде чем письмо дойдет до Парижа во Франции.

Они пришли! Они пришли! Они пришли! Люди из Русского симфонического общества преодолели все три лестничных пролета и поднялись прямо в нашу квартиру на Орчад-стрит. О да, и Всевышний был к нам благосклонен, потому что реб Симха отсутствовал дома и не вонял на все помещение. У папы рот открылся от изумления, когда мужчина, который вчера сидел за столом, вошел в квартиру.

— Модест! — закричал папа. — Модест Альтшулер!

— Яша! — отвечал мужчина. Они познакомились в Санкт-Петербурге. Обо всем договорились за считанные минуты, репетировать начнут в это воскресенье. Мистер Альтшулер спросил, придет ли папа репетировать в субботу, но мама очень мрачно на него посмотрела. Многие музыканты не соблюдают иудейских традиций и работают по субботам. Папа сказал, что придет послушать, но играть не будет. Мистер Альтшулер согласился.

Перед сном папа подошел ко мне, поцеловал и назвал своим любимым ласковым прозвищем, своим маленьким картофельным ангелом. Раньше он называл меня куколкой, но мне это не нравилось. Я сказала тогда, что лучше быть картошкой, чем глупой маленькой куклой.

— Картошка! — сказал папа. — Мы пойдем на компромисс: немного земли и немного небес. Ты мой маленький картофельный ангел. Мое счастье.

Папа очень счастлив. Я очень счастлива.

Мама только что зажгла свечу для церемонии «хавдала» (слово «хавдала» значит «отделение», а церемония «хавдала» происходит сразу после окончания шабата и отделяет его от обычных дней). Но что это был за шабат! Сразу после утренней службы в синагоге мы с папой пошли на Вторую авеню и Десятую улицу. Весь день мы слушали репетицию оркестра. Папа встретил своих старых друзей из Санкт-Петербурга. Я видела что, хотя папа и не играл, он впитывал каждую ноту. Я наблюдала за его пальцами и видела, как он перебирал ими по своему бедру, когда сидел и слушал. Как будто у него на бедре были струны.

Мне нравится эта часть Нижнего Ист-Сайда. Много кафе и театров. Я сказала папе, что очень хочу сходить когда-нибудь в театр. Мы остановились перед одним красочным плакатом, где было написано, что идет пьеса «Шуламит».

Первый вечер Хануки — безлунный. В первый вечер Хануки никогда не бывает луны, потому что этот праздник начинается на двадцать пятый день месяца кислев, когда по еврейскому лунному календарю луна исчезает. Но это праздник света, множества огней, и мы ставим наш семисвечник на подоконник в гостиной, чтобы его видели прохожие на улице. Мириам и Това уже в постели. Мириам постоянно спрашивает, когда я лягу спать. Но мне нравится сидеть у окна, на котором горит один-единственный огонек Хануки. На улице ужасно холодно, на стеклах ледяные узоры, похожие на деревья. Их освещает одинокая свеча. На нашем окне вырастает маленький лес из снежных деревьев. Если придвинуть лицо очень близко к стеклу, можно заблудиться в лесу. я представляю густые леса, среди которых осталась наша старая деревня Заричка. Может быть, мгновенное волшебство Хануки уменьшит меня до нескольких дюймов, я шагну в маленький лес и окажусь в Заричке. Это чудо, но ведь Ханука — время чудес.

P.S. До сих пор ни слова от Марии Кюри. Наверно, она очень занята, ведь, получив премию, она стала такой знаменитой.

Третий вечер Хануки. Сияют три свечи. Мне нравится это слово — «сиять». Я смотрю его значение в своем словаре. Маленькие язычки пламени освещают лес, полный снежных деревьев. Я думаю о Иуде Маккавее и о том, как его воины прячутся среди деревьев на Иудейских холмах, строя планы нападения на греков, которые осквернили храм. Мама приходит посидеть со мной и посмотреть на лес. Мириам спрашивает, когда мы идем спать. Мама просит ее помолчать, она хочет послушать о моем волшебном лесе. Я не так хорошо знаю английский, чтобы описать здесь все, что рассказываю маме про волшебный лес. Это просто маленькие истории. Но мама смеется. Она спрашивает, на что я потрачу деньги, подаренные мне на Хануку. Я отвечаю, что не знаю. Не говорю, что хочу накопить денег на билет в еврейский театр и посмотреть пьесу «Шуламит».

Сегодня, на шестой день Хануки, на нашем подоконнике сияет лес свечей и лес снежных деревьев. Теперь мама каждый вечер сидит со мной у окна. Мы разговариваем о волшебных деревьях, освещаемых все большим количеством свечей в нашем семисвечнике. Сейчас я знаю, что реб Симха не имел никаких шансов стать мужем мамы. Она слишком умна для этого. Пусть он знаток Талмуда, но маме этого недостаточно. Когда я сказала, что могу представить, как Иуда Маккавей прячется от греков в нашем волшебном лесу, она ответила, что люди, празднуя Хануку, должны помнить, что это сражение было победой свободы, а не торжеством успеха. Это была победа немногих над многими.

Может быть, теперь я лучше понимаю, почему мама не хочет ходить без парика. В чем-то американцы похожи на греков. Нет, конечно, они не тащат свиней на наши алтари, но тем евреям, которые жили в древние времена, было очень просто в мелочах перенять греческие привычки. Так просто стать таким же, как все остальные. Так трудно остаться в стороне и чувствовать себя свободным, как говорит мама — чувствовать свою избранность, но не превосходство.

P.S. Два раза в Хануку я просыпалась посреди ночи, когда Мириам возвращалась в постель из туалета, и я чувствовала, что она очень замерзла. Происходит что-то забавное. Думаю, она выходит на улицу, но не могу понять зачем.

Вы когда-нибудь слышали о братьях Райт? Я тоже раньше не слышала. Но теперь я о них знаю! Мэнди принес газету «Нью-Йорк таймс» и несколько других газет, там напечатаны фотографии братьев Райт, Орвилла и Уилбера, и их замечательной летающей машины. Они называют ее аэропланом. 17 декабря, на третий день Хануки, они пролетели на этой машине почти 120 футов за 12 секунд. В этот день они совершили четыре полета в местечке под названием Китти-Хок. Самый длинный перелет составил 852 футов и длился 59 секунд.

Только представьте себе! Наверно, я бы хотела научиться управлять аэропланом. Возможно, этого мне хочется даже больше, чем стать знаменитым ученым, как Мария Кюри, которая до сих пор не ответила. Я уговорила Тову подняться со мной на крышу, хотя было очень холодно. Мне просто хотелось подняться повыше. Это было здорово, потому что ночь была очень ясной и звездной.

Ханука — время чудес. Так ли это странно, что чудеса все еще происходят? И что в 1903 году в Америке в дни праздника огней случилось это чудо — два брата и их летающая машина? Не знаю, считает ли мама, что это чудо. А я вырезаю фотографии братьев Райт и вешаю их на стенку над нашей кроватью. Интересно, они евреи? Вряд ли.

Последний вечер Хануки. Не могу в это поверить. Никогда не угадаете, что мне подарил папа! Билеты на пьесу «Шуламит». Мы идем туда первого января, за неделю до папиного концерта. Его репетиции проходят хорошо. Они играют несколько произведений Чайковского, Глинки, но самое главное — несколько вещей Стравинского. Папа говорит, что жители Нью-Йорка не поймут, что за звуки ласкают их слух, когда услышат Стравинского.

Я очень волнуюсь за Блю и ее успеваемость в школе. Понимаете, учительница говорит, что я отлично учусь. Я получаю самые высокие оценки за все грамматические тесты. И хорошо отвечаю устно, особенно когда мы читаем стихи наизусть. Я люблю поэзию, и мне нравится учить английский язык с помощью стихов, но Блю учится хуже. Она устает дома, ей приходится помогать маме ухаживать за младшими детьми. У нее нет времени на учебу. Не знаю, что будет, когда родится еще один ребенок. Такая проблема: учительница уверена, что через месяц я смогу перейти в четвертый класс. Но если Блю не сможет перейти вместе со мной, это будет ужасно. Бедная Блю. Восемьдесят лет тьмы ее отцу, от которого сплошное горе.

Завтра Рождество. Поэтому в школу не надо ни сегодня, ни завтра, ни на следующей неделе. Шон О'Мэлли пришел и пригласил нас с Мириам в верхнюю часть города на Геральд-сквер в универмаг «Мейсиз». Я не верила своим глазам, когда рассматривала декорации в витринах. Чудесные серебряные сани, запряженные механическими северными оленями, и заснеженные деревья сверкают огнями. А потом — думаю, мне нужно постараться написать это по-английски, ведь то, что случилось дальше, было таким американским. Мы шли на восток по Сорок второй улице и зашли в ресторан «Чайлдз». Сели за столик, Шон купил нам угощение. Я боялась есть. Ведь эта еда точно не была кошерной, а как же Тифозная Мэри? Но Мириам попросила, чтобы я не вела себя, как дурочка, как шмендрик — по-моему, еврейское слово красивее. Она сказала, что мне необязательно заказывать свинину. Просто чай и бисквит. И я заказала то же самое, что Мириам. Я смотрела, как Мириам наливает чай из маленького чайника в чашку, а не в стакан, как мы обычно делаем дома, как делали в России. Я смотрела, как она размешивает сахар — не в кусочках, а сыпучий, как для выпечки. Дома мы всегда кладем кусочек сахара в рот, когда пьем чай. Я смотрела на все это и думала, что у Мириам хорошо получается. Она знает, что делает. Она делала это раньше. Она делала это с Шоном. И неожиданно я поняла, почему иногда Мириам мерзнет в постели. Она ходит на крышу с Шоном — не чай пить. А иногда они ходят в такие места, как «Чайлдз», и пьют чай. Может, я перестала быть чужой в Америке. Я пью чай в американском ресторане и ем бисквит, сижу очень спокойно и знаю, что моя сестра любит гоя, не еврея, американского пожарного ирландского происхождения, и я не теряю сознания, у меня нет сердечного приступа, или как это называется, когда сердца людей останавливаются и они падают замертво, и я не вскрикиваю. Я выгляжу очень спокойно, но не могу поверить, что моя догадка абсолютно верна.

Опять пишу на идише. Думаю, это очень хорошо, что я записала все эти ошеломляющие новости по-английски. По-моему, если я могу писать по-английски в таких нервных обстоятельствах, то действительно делаю успехи в изучении языка. Думаю только о Мириам и Шоне, больше ни о чем. Это ужасно. А если мама с папой узнают? Мама умрет. Интересно, Това знает? Мне очень нравится Шон, и я забыла написать, что по пути обратно в Нижний город он купил мне газету, потому что знает, что я без ума от братьев Райт, а в газете было несколько очень хороших фотографий, которые можно вырезать. У меня на стене уже четыре фотографии их самолета, который называется «Райт Флайер». Какой из братьев красивее? Хороший вопрос. Я не знаю. У одного усы, у второго нет.

Пора идти, всего через десять минут зажгут свечи.

Каждый день во время школьных каникул я хожу с папой на репетиции. Это так замечательно. Потом мы часто идем в кафе с другими музыкантами. Мы пьем чай. Чай там подают в русском стиле — в стаканах, с кусочками сахара. Это напоминает мне о том, как мы пили чай с Мириам и Шоном. Вчера ночью она вернулась в постель замерзшая. Я чувствую себя очень неудобно, потому что единственная из всей семьи знаю об их секрете. Това спит, как медведь долгой русской зимой.

Выбор сделан! Я должна стать актрисой. Чувствую себя немного неловко, но должна сказать: пора забыть Марию Кюри, забыть Орвилла и Уилбера. Теперь я знаю свое истинное призвание — играть на сцене. Вчера вечером мы ходили в театр «Эдем» и смотрели пьесу «Шуламит». Милый Боженька, о, великий Боже! Как еще мне описать свои чувства? Такой поразительный сюжет, там есть роль и для меня. Ребенок, которого убивают. Вот бы мне посчастливилось умереть на сцене. Пьеса называется «Шуламит», или «Дочь Сиона», действие происходит в древней Иудее, и это самая прекрасная история любви. Я выплакала себе все сердце. Я всю себя выплакала.

Было бы неплохо открыть радий и плутоний. Было бы неплохо управлять летательным аппаратом. Но все это было бы для меня незначительным, второстепенным. Это запасной выбор. Папа говорит, что постарается достать мне фотографии знаменитых актеров и актрис, таких, как Зигмунд Могулеско и Бесси Томашевская, чтобы я могла повесить на стенку их портреты. Папа считает, что величайшая актриса еврейского театра — Эстер Рейчел Каминская, но она все еще в Польше. Ну, что же. Теперь я буду чаще ходить в театр. Папа обещал. Всего шесть дней осталось до первого большого концерта Русского симфонического общества. Концерт состоится в университете «Купер Юнион». Готовься, Нью-Йорк. Скоро ты услышишь Стравинского!

Сегодня день выдался ясным и солнечным. Как будто посреди зимы вдруг наступила весна. Но это обманчивое тепло только сбивает с толку, потому что впереди холода и зима закончится не скоро. Такие дни не вселяют надежды. Но мы с Итци и Блю идем в нашу любимую лавку на Ладлоу-стрит, берем содовую и садимся на солнышке у дороги. По улицам текут ручьи. Мы даже снимаем свои шали и короткие куртки. Смотрим на детей. Маленькие девочки играют, прыгают через лужи. Мы все молчим. Потом вдруг Итци спрашивает меня, кивая на прыгающих через лужи детей: «Что ты видишь?» Я отвечаю: «Я вижу детей». Итци говорит: «А я вижу покупателей». Я не понимаю, что он имеет в виду, Блю тоже озадачена. Мы обе переспрашиваем: «Покупателей?» Итци отвечает: «Маленьких покупателей». Дальше мне придется объяснить на идише.

Итци обращает наше внимание на то, что большинство женщин и детей носят шали, а не плащи. Он говорит, что в Верхнем городе модницы и большинство обеспеченных женщин носят плащи. Плащи действительно более практичны. У них есть карманы, их не нужно придерживать руками. У них бывают пояса, так теплее. Блю замечает:

— Но мы же не в Верхнем городе. Здесь ни у кого нет денег на плащи.

— Но предположим, мы будем шить более дешевые плащи, люди смогут себе позволить покупать их. Никто никогда не думал, что маленьким девочкам в плащах было бы гораздо удобнее. Подумайте, насколько проще играть в плаще, а не в шали?

Я тут же понимаю, к чему клонит Итци. Он говорит, что попросит своего отца, хорошего модельера, выкроить несколько моделей плащей — для маленьких девочек и для взрослых женщин. Таких, чтобы выглядели очень стильно, но стоили недорого. Потом Итци спрашивает, согласится ли моя мама сшить образцы. Думаю, это отличная мысль. И обещаю поговорить об этом с мамой.

Больше не буду сейчас писать ни на английском, ни на идише. У меня не очень хорошо получается деление в столбик, а еще хочу подучить стихотворение Генри Уодсоурта Лонгфелло о ночной скачке Пола Ревира. Может быть, если я хорошо прочитаю наизусть это стихотворение, то смогу перескочить в четвертый класс. Ха! Должно быть, я все лучше говорю по-английски, если могу так играть со словами.

Маме понравилась идея Итци, она согласна сшить образцы плащей по выкройкам мистера Силвера. До концерта остается еще два дня. Скорее бы.

Не могу поверить, но я слышала, когда была в коридоре, слышала через вентиляционное отверстие. И я поняла почти все. Наконец-то миссис Шиэн все высказала ворчливой старой даме. Она очень четко сказала: «Я — не подлая протестантка. Я такая же католичка, как вы. И если вы не уберете отсюда свое безобразное лицо, я пойду к священнику и расскажу ему…» К сожалению, я не поняла, что миссис Шиэн собиралась рассказать священнику. Наверное, о чем-то плохом, что делает старая женщина. Я рада за миссис Шиэн.

Концерт прошел замечательно. Играли в колледже «Купер Юнион» на Астор-Плейс, в большом зале, и туда пришли люди из Верхнего города! Женщины в плащах, не только в шалях. Итци прав. Но главное, папа играл великолепно. Он исполнил свою партию в совершенно новом концерте ре-минор Сибелиуса «безупречно». Я слышала, как об этом сказал мужчина рядом со мной. Музыканты хотят, чтобы папа участвовал и в других концертах. Только представьте себе, если бы папа мог отказаться от работы в мастерской, а вместо этого постоянно давал уроки игры на скрипке и играл в оркестре. Мама тоже была счастлива. Но она действительно смотрелась очень странно. По-моему, там не было больше ни одной женщины в парике. Все женщины были так модно одеты. Мама смотрела на их плащи. У сидящей впереди нас дамы плащ был с очень стильным, необычным воротником, и мама сказала, что видела его с изнанки и расскажет об этом мистеру Силверу, чтобы он мог использовать такой покрой в своих новых моделях.

Что за день! Как будто вчера на концерте недостаточно переволновались. Мы все крепко спали, когда раздался громкий стук в дверь. Пришла Блю. У ее матери начались родовые схватки. Мы все засуетились, потому что моя мама давно обещала пойти и помочь матери Блю при родах. Папу послали за акушеркой. В этой суматохе никто не заметил, что Мириам куда-то делась. А потом Мириам появляется, и на ней ее самая теплая шаль. Ясно, что она не из туалета вышла, но никто этого не замечает. Кроме меня. И я шепчу ей: «Мириам, будь осторожнее, когда гуляешь с Шоном». Ее лицо застыло. Вот так я наконец-то сказала ей, что все знаю! Слова как-то сами родились. Как малыш у миссис Вулф. Маленькая девочка. Очень красивая. Толстенькая и не такая красная, какими рождаются некоторые младенцы, не такая морщинистая.

Через полчаса зажгут свечи. Но мы все так устали, что в шабат на ужин будем есть только суп и картофельный кугел — еврейское блюдо, что-то среднее между пудингом и запеканкой. Нет времени готовить что-то еще.

Мама начала шить плащи по выкройкам отца Итци. Я помогаю вырезать. Итци помогает болтать. Он сведет меня с ума. Он все время болтает о моделях, которые видел в Верхнем городе. Рассказывает, где найти отделку для того стильного воротника, который мама видела на концерте. Можно подумать, Итци хозяин универмага «Мейсиз». Я хожу домой к Блю каждый день, потому что ей приходится пропускать школу, чтобы помогать ухаживать за новорожденным малышом. Я показываю ей, что мы проходим в школе. Пытаюсь помогать. Но Блю все равно отстает. Она не понимает, как делить в столбик. Совсем не может прочитать рассказ в учебнике, который мы сейчас проходим. Я пишу большими печатными буквами слова, которые ей нужно выучить, и вешаю бумажки в изголовье ее кровати, чтобы она смотрела на них, когда просыпается и засыпает, но ее маленький брат срывает их. О Боже. Я за нее волнуюсь

Наконец я по-настоящему поговорила с Мириам о Шоне. Она расплакалась и сказала, что очень сильно его любит. Они хотят пожениться! У меня рот открылся, когда я об этом услышала. Мириам ответила: «Но мне уже почти шестнадцать». Она говорит, что в Заричке сват уже нашел бы ей мужа. Я заметила, что шадхен, еврейский сват, нашел бы ей еврейского мужа. Това ничего не знает. Не могу поверить, что я знаю что-то такое, чего не знает Това. Но все это так сложно. Я не хочу, чтобы Мириам выходила замуж. Мама с папой ужасно огорчатся, и это сейчас, когда все идет так хорошо. У мамы есть заказы, а папа снова играет на скрипке.

Снова ударили морозы. Сегодня, лежа в постели, я заметила чудесный свет, пробивавшийся сквозь окно в гостиной. Я никак не могла понять, что это такое. А потом увидела. Это лунный свет пробивался сквозь сосульки. Завтра идем с мамой в Верхний город, чтобы отдать оставшуюся часть заказа — униформу для прислуги той дамы. Гувернантка отнесла ей первую часть заказа, но даме так понравилась работа, что она хочет, чтобы мама пришла сама и сняла с нее мерки для платья. Все так хорошо складывается.

Нет, больше никогда! Мы ходили в Верхний город. Дом Мейеров находится на Западной Сорок Пятой улице, рядом с Пятой авеню. Сначала нас провели в приемную. Там растет дерево, в приемной, верите? Живое, настоящее дерево. Мисс Кэролайн, гувернантка, сказала, что это пальма и что такие пальмы растут во Флориде — там, где Президент Рузвельт создал заповедник для птиц. Все стены увешаны красивыми вещами. Гобеленами с изображением единорогов и полуобнаженных людей, богов и богинь, — наверное, это сюжеты из мифологии. На каждом окне красивые занавески с бахромой и узорами. А еще тумбы с мраморными мужскими головами, ни одной женской. Будуар миссис Мейер, где мама снимала мерки, похож на заросли роз. Все выдержано в розовых и красных тонах. Розы в вазах и на диванных подушках, и повсюду маленькие обнаженные ангелы, каких называют купидонами, они изображены на картинах и украшают лепнину под потолком. Мне показалось немного странным, что каждый угол комнаты украшен купидоном, но только головой и крыльями купидона. Как будто им головы отрубили гильотиной, как во времена французской революции. Не думаю, что обезглавленные ангелы — идеал прекрасного.

Я не могла поверить маминым словам о том, что Мейеры — евреи. Мама говорит, что они евреи из Германии, а это совсем другое. Но Блю Вулф — тоже еврейка из Германии, а она вовсе не такая.

Миссис Мейер очень приятная дама, но я возненавидела двух ее дочерей, Флору и Розелен. Они вели себя очень высокомерно и строили из себя невесть что. Мисс Кэролайн попросила их развлечь меня в музыкальной комнате. Они привели меня в комнату, где сами развалились в пышных креслах, мне же пришлось сесть на твердый стул, а они стали очень быстро говорить по-английски. Я знаю, они делали это нарочно. Я подошла к пианино и увидела ноты фортепианного концерта ля минор Шумана. И я сказала: «Я знаю это произведение. Мой отец исполнял в нем партию скрипки». Когда я заговорила, они начали хихикать, прикрывая рты, над моим английским. А потом обе взяли по книжке и стали читать, больше не обращая на меня ни малейшего внимания.

В воскресенье у папы снова начнутся репетиции. Мне нравится ходить с ним, потому что здание, где проходят репетиции, расположено совсем рядом с театром, где мы смотрели «Шуламит». Приходили Това, Мэнди и подруга Мэнди по имени Мэми. Мэми очень приятная и красивая. Я говорю ей, что люблю еврейский театр. Она отвечает, что у нее есть знакомые, которые работают в еврейском театре и как-нибудь она отведет меня туда.

Угадайте, что случилось? Мэми заходит за мной после школы. Спрашивает, могу ли я прямо сейчас пойти с ней. В театре репетируют новую пьесу, я могу прийти посмотреть. Это самый замечательный день в моей жизни. Мы сидим в темном театре. Всего несколько человек. Смотрим на великих актеров без грима, они ходят по сцене, в руках листы с текстом их персонажей. Мне очень нравится. Мэми представляет меня своему другу. Я думаю, это ее молодой человек, он рабочий сцены. Он очень милый, его зовут Борис. Он говорит, что я могу приходить, когда захочу. Если я сижу тихо, как мышка, то никаких проблем.

Наверно, надо писать по-английски, потому что моя учительница говорит, что я делаю большие успехи в изучении языка. Но она не знает, что когда я испытываю какие-то сильные эмоции, то для меня существует только один язык — идиш. И вот что меня так волнует. Театр. Мэми дважды водила меня в театр «Эдем», и я теперь смотрю все репетиции. Сейчас они репетируют пьесу под названием «Миреле Эфрос», или «Королева Лир». Мэнди говорит, что она поставлена по мотивам пьесы самого Уильяма Шекспира, «Король Лир», но на самом деле этот сюжет лучше. Мэми такая хорошенькая. Она на два года старше Товы, ей девятнадцать. Она очень красива. У нее пышные светло-рыжие волосы и темные глаза, а ее лицо кажется таким утонченным. Еще мне нравится, как Мэми повязывает свой шарф. Не так туго затягивает, как женщины в еврейских городках и деревнях. Нет, она повязывает его так красиво, что шарф обрамляет ее лицо, как рама картину. Она обещала научить меня повязывать шарф так же. Она такая стильная, Мэми! Как и Това, она работает на фабрике, где шьют блузки. Фабрика Мэми называется «Даймонд». Мэми занимается финальной отделкой уже готовой одежды. Она член организации «Еврейская молодежь». Там она и познакомилась с Товой. Но Мэми, похоже, не так серьезно относится к организации, как Това. И знаете, еще она немножко красится. Това никогда этого не делает. Никогда не взбивает волосы. И никогда не пользуется румянами, а Мэми, я уверена румянится. Впрочем, ладно.

Угадайте, что происходит? Мэми знает про Мириам и Шона. Она говорит, что теперь Това тоже знает, но думает, что не знаю я. Я говорю Мэми: «Скажи Тове, что я все знаю». Пусть мне двенадцать лет, но я знаю. Вот так. Думаю, я могла бы и сама сказать об этом Тове.

Това знает, что я знаю. Она очень удивлена, что я знаю об этом так долго, дольше нее. Теперь мы вместе волнуемся за Мириам. За Мириам должны волноваться все. В мире не живет столько людей, сколько должны волноваться за еврейскую девушку, которая влюблена в нееврея. Возможно, это приведет к большим неприятностям. Нам всем нравится Шон, по крайней мере нам с Товой. Но это большая проблема. Это все, что я могу сказать. Не хватит английских слов, чтобы перечислить все неприятности, которые у них могут возникнуть.

Все происходит так быстро. Мало того, что моя сумасшедшая сестра влюблена в ирландского пожарного. Мало того, что я пытаюсь перейти в четвертый класс. Мало того, что папа репетирует Рахманинова; Мэнди говорит, что произведения Рахманинова можно сравнить с Большим каньоном в музыке, особенно Концерт номер три. Ладно, мало того, что мама шьет все эти образцы для покупателей из мечты Итци! Теперь я вам скажу, что задумала Това: она собирается организовать профсоюз!!! У нее будут большие неприятности. Может быть, даже большие, чем у еврейской девушки, влюбленной в нееврея. Это больше, чем концерт Рахманинова номер три! ЭТО БОЛЬШИЕ НЕПРИЯТНОСТИ!!

Пока, auf Wiedersehen (немецкий), зай гезунд (идиш), до свидания (русский).

P.S. Позавчера началась война между Японией и Россией. Просто думаю, что надо написать об этом!

Папа принес домой две газеты, «Джуиш дейли форвард» и «Нью-Йорк таймс», у меня получилось перевести «Таймс», прибавить информацию «Форвард» и узнать новости о войне. Военно-морские силы Японии атаковали Порт-Артур в Южной Маньчжурии, это в Китае, и они блокировали русские корабли. Это первая война, в которой используют «наземные мины» — они взрываются под землей и убивают десятки людей, а еще такие торпеды, которые рассекают воздух и тоже убивают десятки людей. Разве не удивительно, как много возможностей люди изобретают для того, чтобы убивать людей? О, ужас.

В Америке есть замечательный праздник — День святого Валентина. Это праздник любви, И угадайте, что случилось? О, это так романтично. Шон подарил Мириам красивую открытку в форме сердца. По краям открытка отделана кружевами, на ней нарисованы цветы и прекрасная девушка на качелях. И открытка пахнет духами. Конечно, Мириам пришлось ее спрятать, чтобы мама не нашла. Но она мне показала, куда спрятала подарок, и разрешила брать и рассматривать открытку в любое время, когда мамы нет рядом. Так что поздравляю с Днем святого Валентина.

Как это может быть, что две сестры настолько не похожи, как Мириам и Това? В тот самый день, когда Мириам покрылась румянцем от корней волос до воротника, получив от Шона в подарок валентинку, Това занималась организацией женского профсоюза швейной промышленности. Това, ее подруга Бесси и еще одна девушка пришли в Объединенный профсоюз производителей головных уборов и сказали руководителю, что хотят создать женский профсоюз. Тот ответил, что им нужно собрать еще двадцать пять женщин с разных фабрик, прежде чем им выдадут официальное разрешение на создание профсоюза. Това хочет заставить руководство своей фабрики обращаться с женщинами хотя бы не хуже, чем с мужчинами. В день выдачи зарплаты женщинам приходится ждать дольше, а в их туалетах стоит зловоние. Так что главная проблема в деньгах и туалетах. Мама в ярости. Она говорит, что профсоюзы — дело мужчин, а не женщин. Женщина, которая вступает в профсоюз, никогда не выйдет замуж. Потом мама произносит свое любимое высказывание тети Фрумы: «Лучше быть мудрецом в аду, чем дураком в раю». Думаю, под раем она подразумевает профсоюз, а под адом фабрику по изготовлению блузок, где работает Това. Потом они обмениваются высказываниями тети Фрумы.

Това: Пусть все бурлит и кипит, лишь бы не у нас.

Мама: Если цыпленок слишком далеко вытягивает шею, ему отрубают голову.

Това: Бог любит бедных и помогает богатым, именно поэтому нам нужен собственный профсоюз.

Мама: В бане бедный ничем не отличается от богатого.

Мне нечего добавить к этому разговору.

Угадайте, что случилось? Това создала профсоюз. Они с Бесси собрали все необходимые подписи. Свой профсоюз они назвали «Группой работающих женщин». Това президент. Что дальше?

Угадайте, что случилось? Меня перевели в следующий класс. Теперь я официально учусь в четвертом классе. Насчет Блю учительница сомневается. Ей нужно подумать. Но я так рада, просто не могу передать. В четвертом классе учат гораздо больше стихов, нужно переписывать в свои тетради отрывки важных документов из американской истории, таких, как Геттисбергское обращение Авраама Линкольна, Билль о правах и Декларация независимости. Я больше не буду здесь чужой. Я превращаюсь в настоящую янки. Теперь буду гораздо больше писать по-английски.

Блю не переведут в четвертый класс. Мне так грустно об этом думать. Что я буду делать без Блю? Что Блю будет делать без меня? После занятий я ходила к учительнице и просила за Блю. Я сказала, что помогу ей и что ей поможет наш очень умный друг Итци. Учительница держалась со мной очень холодно. Она сказала: «Это не твое дело, Зиппора. Такое решение не может принимать ребенок». Меня злит, когда взрослые так со мной разговаривают. Много часов подряд работать в мастерских детям можно, для этого они достаточно взрослые. Отцам можно бросать детей на произвол судьбы, как случилось с Блю, ее сестрами и братьями, для этого дети тоже достаточно взрослые. Я начинаю объяснять учительнице про отца Блю, про то, что у нее дома сейчас очень много работы, но учительница поворачивается ко мне спиной и начинает писать на доске упражнение на правописание к следующей неделе.

Это событие сложнее всего описать по-английски. Я хочу рассказать про Пурим. Пурим — счастливый праздник. Это сумасшедший праздник. Нам, евреям, нужно быть счастливыми в Пурим, это главное требование. Но на самом деле мы бываем счастливыми и усталыми, потому что слишком много всего нужно сделать, скоро сами увидите. Про Пурим рассказано в Книге Эсфири. Эсфирь, царица Персии, была замужем за царем Артаксерксом. Он не знал, что она еврейка. Но потом случилось ужасное. Злой министр Аман сказал королю, что всех евреев нужно убить, но Мардохей, кузен Эсфири, узнал об этом. Он пришел к Эсфири и сказал, что теперь она должна признаться царю, что она еврейка, так что если царь убьет всех евреев, то его жена тоже погибнет. Мардохей попросил Эсфирь больше не скрывать, что она еврейка. Эсфирь так и сделала, все рассказала царю. Царь очень удивился, но он любил свою жену и понял, каким злодеем был Аман, и все евреи оказались спасены.

Вот такая история. Отмечая этот праздник, мы следуем разным традициям, одна из них — посылать подарки нуждающимся. И всю ночь перед Пуримом мы с мамой, Товой и Мириам готовим печенье «аманташен» с сушеными фруктами. Печенье имеет треугольную форму, как шляпа Амана. Еще мама берет сахар, воду, корицу и лимонный сок и делает кисловатые круглые конфеты, а еще мы готовим финики с орехами. Мы относим еду Вулфам, потому что они нуждаются. Мама говорит, ей хотелось бы взять напрокат швейную машинку для миссис Вулф, но она не может этого сделать. Еще мы относим печенье и хлеб Шиэнам. Это была моя идея, потому что я всегда так сочувствую миссис Шиэн. Мистер Шиэн чувствует себя не очень хорошо. По ночам через стены слышно, как сильно он кашляет. Из-за этого он не может работать.

Миссис Шиэн благодарит за еду. Старая бабушка что-то ворчит, и я вижу ее ужасный желтый зуб. Вот пока это все, что я хочу написать. У меня еще много мыслей про Пурим. Но не знаю, смогу ли все это написать по-английски.

Тот же вечер, позже.

Рассказ о Пуриме мне придется заканчивать на идише, потому что у меня много сложных мыслей и надо много всего рассказать. В первый день Пурима мы встали очень рано, чтобы в шесть утра пойти в синагогу на службу, где читают Книгу Эсфири. Мама и папа слегка поссорились. А вчера ночью в постели я думала о смысле истории Эсфири. У меня было так много мыслей, что я не могла спать. Хотелось с кем-нибудь поговорить, а Мириам ускользнула. И я спрашиваю:

— Това, ты не спишь?

Нет ответа. Спрашиваю снова.

— Теперь не сплю, — отвечает Това очень раздраженным голосом. — В чем дело?

— Как ты думаешь, Эсфирь такая же, как евреи из Германии?

— О чем ты говоришь?

— Я имею в виду, она ведь похожа на жителей Верхнего города, понимаешь?

— Что?

Я начинаю объяснять, но потом слышу, как Това храпит. Я думаю про маму и Эсфирь. Мама так боится утратить еврейские традиции. Она скорее предпочтет навсегда остаться чужой в этой стране, если при этом сможет остаться той же еврейкой, какой была всегда: отмечать все праздники в плотно сидящем на голове парике, все как всегда, как она привыкла с детства. Я думаю о парике на маминой голове. Потом я думаю о царице Эсфири, которая даже не признавалась, что она еврейка, но посмотрите, как в итоге она помогла евреям. Как она всех спасла! Значит, истинно верующих людей не всегда можно узнать по парикам и пейсам.

P.S. Забыла сказать, что мы с Мириам, Мэнди, Товой, Мэми и Борисом ходили на праздник в синагоге, нарядившись в костюмы. Маскарад — часть праздника. Мы оделись животными со скотного двора — не свиньями, конечно, а коровами, цыплятами и козами. Потом, после праздника в синагоге, все собрались идти в кафе, что рядом с еврейскими театрами, чтобы продолжить праздник там, и угадайте, что дальше? Мама разрешила мне пойти с ними! Чувствую себя очень взрослой. Я пила венский кофе со взбитыми сливками.

Извините, что так долго не пишу, нет, не писала вам. Но я очень занята в четвертом классе, а теперь еще часто хожу к Блю, чтобы помогать ей делать школьные задания, показываю ей, что проходят в четвертом классе. Она пытается выполнять некоторые задания, которые задают нам. Ей это сложно. У нас есть упражнение, которое нравится Блю: мы переводим письма из колонки «Бинтел Бриф» в газете «Джуиш дейли форвард». Там публикуют очень интересные письма. Сегодня было письмо одной женщины, которая приехала сюда из России к мужу и обнаружила, что он женился на другой женщине. Мы выучили новые слова — «двоеженец» и «двумужница». Это значит, что у мужчины одновременно больше одной жены или у женщины больше одного мужа. Это незаконно. Тот мужчина теперь в тюрьме.

Сегодня ходила в театр «Эдем». Смотрела репетицию пьесы, где играет Зигмунд Могулеско, называется «Иммигрант». Чудесная постановка. Могулеско — гениальный актер. Борис говорит, что, если я приду завтра после школы, он отведет меня в другой театр, где он работает, и я смогу там увидеть всемирно знаменитого актера Якоба Адлера в постановке «Венецианский купец» по пьесе самого Уильяма Шекспира, представление идет на идише. Мне очень нравится бывать за кулисами.

Забыла вам рассказать, что мне вчера сказал Борис: «Ну, Зиппи, может быть, в какой-нибудь из будущих постановок потребуются дети, и ты сможешь пройти пробы». Я ответила: «Твои бы слова да Богу в уши, Борис!» Теперь я не могу думать ни о чем другом. Вчера ночью в постели я рассказала Мириам о своих тайных мечтах — стать актрисой. Она сжала мою руку. Казалось, это пожатие говорило, что у нас обеих есть мечты, моя — театр, ее — любовь. Потом она сказала: «Что же это за страна, которая заставляет людей так сильно мечтать?» Я сонно зевнула и ответила, что понимаю ее мысль, взять хотя бы Тову с ее мечтами о профсоюзе. Здесь, в Америке, что-то в воздухе витает, что изменяет людей.

Я помню, что обещала писать по-английски, но сейчас я так взволнована, что ни за что не смогу описать все это на английском. Сейчас я должна писать на идише, иначе получится просто всплеск эмоций. Угадайте, что случилось? Мы с Борисом были в этом другом театре, я стояла рядом с ним за кулисами и смотрела, как великий Адлер репетирует роль еврея Шейлока в пьесе «Венецианский купец». Режиссер сказал: «Бери пять», — это значит, что у актера пятиминутный перерыв. И вот, Якоб Адлер идет со сцены, проходит мимо меня и гладит меня по голове. Якоб Адлер, самый знаменитый еврейский актер во всем мире, гладит меня по голове, а потом говорит: «Моя маленькая голубая птичка», — у меня ведь глаза голубые, как у отца. И продолжает: «Очень яркие голубые глаза. Они сияют из темноты, из-за кулис, и освещают сцену. Я все время их видел». А потом он уходит. Вы можете в это поверить? Я — не могу!

Я нашла фотографию Якоба Адлера в старой газете. Газету нашла прямо за магазином, где продают маринады, на Хестер-стрит. На газете сок из-под маринадов, но это не важно. Я взяла ее домой, вырезала фотографию и повесила на стену прямо поверх фотографий мадам Кюри и братьев Райт.

Иногда Това меня сильно удивляет. Мне-то кажется, что все ее мысли заняты профсоюзом и организацией рабочих и на самом деле она меня не замечает, но сегодня она принесла мне еще одну фотографию Якоба Адлера, которую нашла в газете. Я даже думала, что она не заметила картинку, которую я повесила на стену. Она ответила: «Как же я могла ее не заметить? Его портрет висит прямо над нашей кроватью!»

Я в отчаянии! Ставили пьесу, где были детские роли. Нужны были деревенские дети, которые потом забивают кого-то камнями насмерть. И вот, Борис привел меня в театр. И угадайте, что случилось? Они заявили, что я слишком высокая. Я сказала, что съежусь. Сделаю все, что угодно. Они не знают, что я умею ходить так, чтобы казаться ниже, действительно умею. Ну почему я такая высокая? С тех пор как мы приехали в Америку, я выросла на три дюйма. Если я буду расти такими темпами, то к тому времени, когда мне исполнится столько лет, сколько сейчас Тове, во мне будет семь футов.

Сегодня первая ночь Песаха, еврейской Пасхи, и, как на каждый седер (ритуальный иудейский ужин), на столе бокалы для вина, а дверь открыта для пророка Илии. Но входит не Илия. Входит дядя Шмуль, муж тети Фрумы. Он говорит, что приехал в Америку из-за того, что теперь царь набирает в армию даже пожилых мужчин, ведь Россия воюет с Японией. Так что теперь дядя Шмуль здесь. Он выглядит почти таким же, каким я его запомнила с тех времен, когда тетя Фрума еще была жива. У него смешные волосы. Ну, честно говоря, у него не так уж много волос. Верхушка его головы сверкает и совершенно голая. Я забыла английское слово, которое означает отсутствие волос. Но по краям его головы вьются волосы, похожие на дым. Он шутит по этому поводу: «Мою голову окружают облака». Дядя Мойше попытается найти дяде Шмулю работу. Не знаю, где он будет жить. Я бы хотела, чтобы он жил с нами. Он веселее, чем реб Симха, и пахнет лучше. Впрочем, я не могу жаловаться. Нам повезло, папа постоянно напоминает об этом. Ведь три года назад, на тот последний Песах, которую мы провели вместе, в Злинке случился ужасный погром, и жители Злинки пришли в нашу деревню, принесли бедную девочку с перевязанной головой. А у меня до сих пор два уха! Какая разница, чем пахнет реб Симха, — по крайней мере, у меня есть нос, чтобы чувствовать, чем он пахнет!

Сегодня вторая ночь Песаха, второй седер. Дядя Шмуль и дядя Мойше снова пришли к нам. Дядя Шмуль будет работать в мастерской, где раньше работал дядя Мойше, до того, как. устроился на работу в «Брук Бразерс». Дядя Мойше хвастается, много говорит о том, что шьет у себя в «Брук Бразерс» красивые костюмы для щеголей из Верхнего города. Я начинаю хвастаться, что мама шьет одежду для миссис Мейер. Она тоже модная светская дама из Верхнего города. Но папа смотрит на меня мрачно. Он говорит, что щеголи из Верхнего города — евреи из Германии — самое худшее, что может быть, потому что они не говорят на идише, считают евреев из России грязными, и хвастаться тут нечем. Я очень расстроена. Я не люблю огорчать папу, но думаю, что он не должен говорить со мной так резко.

Я до сих пор расстроена из-за того, что папа так разговаривал со мной. Меня многое огорчает. Я составила список.

1) Папа был резок со мной.

2) Я слишком высокая, чтобы играть детскую роль в пьесе.

3) Никто больше не обращает на меня внимания. Мама слишком занята заказом миссис Мейер. Мириам слишком занята своей любовью и Шоном О'Мэлли. Това занята профсоюзом. Итци занят выкройками своего отца. Блю занята новорожденным ребенком своей матери. Я чувствую себя одинокой и брошенной. Мария Кюри так и не ответила мне. Братьям Райт я тоже отправляла письмо. Они тоже не ответили, но теперь я снова серьезно думаю о том, чтобы управлять аэропланом, потому что, наверно, никогда мне не достанется роль в театре, так что хорошо бы получить ответ от братьев Райт. У меня на стенке так много их фотографий, вырезанных из газет.

Хватит. Устала писать по-английски.

Очень хорошая новость! Отец Итци получил большой заказ, по его эскизам нужно сшить больше двухсот плащей для женщин и детей. Теперь Итци бегает по городу и ищет место для мастерской, где будут шить эти плащи, и ему понадобится помощь. Я спросила Итци, не наймет ли он моего отца. А он ответил: «Для твоего отца у меня есть кое-что получше». Угадайте, что задумал Итци? Он хочет, чтобы папа был начальником мастерской — нанимал работников, устанавливал для них рабочую норму, принимал и распределял готовые заказы. Он говорит, что его отец неорганизованный и у моего отца это лучше получится. Думаю, это очень интересно, но я не знаю. Может быть, папу придется убеждать, чтобы он взялся за это.

Убеждать? Я сказала «убеждать»? В нашей семье еще никогда не было такого скандала. Меня в дрожь бросает при одном воспоминании. Я рассказала папе об идее Итци, он ответил «нет» и взял свою скрипку, чтобы поиграть перед репетицией следующего концерта. Тогда мама спрашивает: «Почему нет, Йокл? Это хорошие деньги». На мамином языке «хорошие деньги» значит, что больше никаких квартирантов. Я полностью с ней согласна. После этого мы все начали говорить. Я сказала, что это было бы замечательно, Това и Мириам меня поддержали. Неожиданно папа покраснел и поднялся с места. Отвесив поклон скрипке, которую держал в руке, он рубанул ей воздух. «В мастерской можно научиться только эксплуатации, больше ничему. Вы думаете, я приехал сюда, чтобы наживаться на труде других людей, командовать? Это отвратительно. Никогда! Никогда!»

Неожиданно я подумала, что, может быть, папа более старомоден, чем мама, которая стала настоящей янки. Думаю, мама тут же открыла бы мастерскую. Сейчас она в некоторой спешке доделывает заказ миссис Мейер. То есть она ведь нанимает мать Блю и говорит, что если сможет получить еще заказы, то возьмет в аренду швейную машинку для миссис Вулф. Да, но ссора была так ужасна.

Через полчаса зажгут свечи. Угадайте, что случилось? Дядя Мойше и дядя Шмуль будут часть времени работать у отца Итци. И дядя Шмуль будет делать ту работу, которую Итци предлагал папе. У меня такое чувство, будто мы упустили свой шанс. Почему папа не захотел этим заниматься? Реб Симха пахнет еще хуже, чем раньше. Я ненавижу, ненавижу, ненавижу его, а если бы папа взялся за эту работу, реб Симха не досаждал бы нам в качестве квартиранта.

Вы себе не можете представить, что случилось. Это так страшно, и я чувствую себя ужасно виноватой. Мне так хочется вычеркнуть свою предыдущую запись. Но я не могу. Я должна жить с этим позором. Реб Симха умер прошлой ночью. Что я могу сделать? Ничего, абсолютно ничего. Вот как это произошло. Он сидел, как обычно, на маленькой кушетке, похожий на кучу, да — на кучу старых вонючих тряпок. Мама только что принесла ему обычный стакан вечернего чая и бисквит. Вдруг он дернулся так, будто в него ударила молния. Быстрое движение, а потом он стал неподвижен, в широко открытых глазах застыл страх, и он упал на бок. Мы с мамой обе бросились к нему. В его бороде остались крошки, а в глазах возмущение. Мне показалось, что он смотрел прямо на меня. Мама прошептала: «По-моему, он мертв». Мы были дома одни, папа ушел на репетицию. Мама послала меня в синагогу. Я привела двоих мужчин. Мама была в шоке. Я была в шоке. Мужчины вели себя очень деловито. Скоро реб Симха исчез из нашей квартиры навсегда. Все это так странно. У него не было родственников, которые могли бы оплакать его в соответствии с еврейскими традициями — выдержать семидневный траур, то есть сидеть «шиву», поэтому мы сейчас это делаем. На время скорби все зеркала в нашем доме занавешены. Мы сидим на низких табуретках и каких-то ящиках. Папа ходит на работу, а я пропускаю занятия в школе. Мама сказала, что мне не обязательно пропускать школу, но мне кажется, что я должна. Я знаю, что реб Симха умер не по моей вине. То есть я думаю, что знаю это, но как могло случиться, что такие ужасные мысли о несчастном старике посетили меня прямо перед его смертью? И все из-за того, что он немного плохо пах. Теперь я даже не могу вспомнить его запаха. Исчез реб Симха — и с ним его запах.