Золотая туфелька

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1.

Перевернули страницу? И чхать на старикана! Повторите за Антуаном Роланжем, который обхохотался из-за песни. Кого волнует Бернард Шоу? Мелькнет борода с обложки — и тру-ля-ля... Теперь увлекает другое: поединок, к примеру, Коко Шанель и Лёли Шан-Гирей. При жизни не встречались, зато теперь встретились. Вертлявые вумен в редакциях используют эту наживку: бац! — с обложки смотрят два профиля — с милым носиком Шанель, с глазами-огнями — Лёля. В маленьком черном (ну разумеется) платье — Шанель; в синем платье цвета крымской ночи — Лёля. А платье цветущего сада? Такое у жмотины Шанель видали? А Лёля опоила этим платьем пол-Москвы...

Перейдем к прическам. Даже дурнушки знают: пышной прической подманишь мужчин. Ахахах!.. Но Шанель придется потерпеть. Витаминов не делали во Франции в ее пору (сейчас-то волосы у красоток прут, как взбесившиеся джунгли). Шептали про полизанный паричок. У женщины — залысины! (И при этом у Шанель кустистые — бр-р! — брови.)

А Лёля? Ее волосы — ветер, волны, травы морские, россыпь звездиц, танец пламени, искры... Как привольно разлетаются на глянцевом просторе бумаги, глаза насмешничают, с шоколадным оттенком губы говорят: да? Караимское колдовство...

Но разве, — съязвят ортодоксы моды, — Лёля внесла в от-кутюр что-то сравнимое с выдумками француженки? Сумочку на цепочке — раз на плечико! — руки свободны, чтобы принимать от мужчин подарки. Или мужчин щекотать, если, извините, медлят с подарками. А парфюм? Шанель номер 5 — легенда... Главный аромат века! Гла... Да не трещите про них! — посмеется Лиза Лухманова (внучатая племянница Шан-Гирей и сама, между прочим, с глазами колдуньи и каплей горного хрусталя на каштановых волосах). Всякая мымра, жаба, халда, доска, страхолюдина, чувырла, вобла безгрудая (это всё Лиза, всё Лиза ядовитничает), всякая грымза, каракатица, бабища в бараньем перманенте, кошелка — талдычит, что Шанель номер 5, бесподобная Шанель — это ее парфюм, любимейший!.. А внутрь (глаза Лизы поджигаются) дерябнуть не хочешь?

2.

Уф, далее. Достоинства фигуры? Против воли обращаемся к деликатной теме телосложения. Шанель — куколка, рядом с которой задохлик (господствующий мужской тип во Франции) чувствовал себя Гаргантюа. А Лёля? Дело не в том, что выше на шесть сантиметров (пардон, я открываю секреты), просто Лёля — воспитанница Института благородных девиц: никуда не денешь осанку. Кстати, у Шанель левое плечо кривовато (последствия сумочек с цепочкой!) А косточки, выпирающие на больших пальцах ног? Да, стыдная тайна Шанель. Напротив, пальчики Лёли — совершенны, как симфонии Чайковского. Кто не мечтал к ним припасть, словно к конфетам?..

Не придумала Лёля парфюм? Хорошо. Но разве ваниль пополам с поцелуями на кожаном диване вас не взволнует? (Вот аромат!) А ландыши на лесной поляне после дождя? (Вот аромат!) Воздух зимы, когда снег плывет водой на губах?.. (Вот, японский бог, аромат!) Кого винить, что химическая промышленность для дамских капризов не могла поспеть за фантазией Шан-Гирей? Сама за столиком колдовала... Я уже не говорю про «Золотые правила». У Шан-Гирей постасканных приемов не встретишь, а вот у Шанель — извините... «Влажный взгляд женских глаз пробудит в мужчине электричество» (Шанель). «Пожуйте собственные губы перед свиданием» (Шанель — ну, конечно, этим советом пользуются все континеты — чтобы губы наполнились краской). «Гуляйте, гуляйте по паркам, мои милые, — кислород заберется в ваши щеки, но побольше еще нагибайтесь рвать цветы — гибкость стана — не последнее дело в истинной женщине, а букет, который она составит, — портрет ее мечты» (вы угадали — это Шан-Гирей). «В конце концов, доброе сердце — лучше косметики» (и это, разумеется, Шан-Гирей, пункт одиннадцатый «Золотых правил»).

Да, дело не в парфюмах, не в сумочках. Хотя старомодный ридикюль без цепочки в последние лет десять побеждает у истинных гурмэ. Дело в дуэли двух женщин из-за Уинни. Как фамилия? Да не стесняйтесь — Уинни Черчилль!

Шанель проиграла.

Но вот подробности.

3.

Началось с устриц. В Европе с устрицами, ой, было неважно. Но вы устриц в общих чертах пробовали? Не говорите, на что устрицы похожи (разглядывая, кха, стоймя). Пусть война, пусть конец света или безответная, к примеру, любовь — сидишь в халате нечесаная, — но и в такие моменты Шанель привыкла глотать полдюжины устриц, запивая винишком. Со свистом — в чрево. С каждой, — учила Шанель, — я хорошею... Пчав.

А если из устрятницы поднимается дух, от которого квя-кя-кя в урильник?! Торговец (усы моржовые!) не только не извинился, когда устрицы (в пятнах возраста!) были брошены в харю, но сложил в короб, бормоча «другие откушают».

«Война — моветон, — изрекала Шанель в гостях у своего поклонника барона Ганса Гюнтера фон Динклаге, — женщины становятся феями за коробку сардин, ну а за устриц (сглотнула) вообще горы перевернут. Я имею в виду — умненький Ганс, догадался? (Шанель щипнула барона за щеку — барон выдохнул) — горы постельного белья».

И завязалось. Нет, не взаимные чувства и не спасение великодушным бароном осла-племянника Шанель из-под ареста («Зашем молодой шеловек кричаль в парижском бистро, что у немок толстый же и немцы началь войну, чтобы видеть худой же парижанок?»), а завязался план международно-политический.

— Умненький Ганс, ты никогда не думал, что мужское рычание в алькове (щипнула за щечку) — не единственный олимп моих достижений?

— Ниет, не думаль.

— И не стыдно! Как будто не знаешь, что с 39-го года я не занимаюсь модой! Не то что платьице, заколку нарисовать не смею! Кто купит? Если в Цюрихе мне подсунули устриц с ароматом подмышек, могу представить, с каким ароматом устрицы в Париже! Человек, способный жевать подмышки, способен надеть роброн прабабушки, в складках которого выводятся мыши! Я решила прекратить эту войну. Она мешает мне придумывать платья, сумочки, туфельки, все наши женские секретики (дзинь — нажала Гансу на нос), которые держатся вот здесь, здесь и здесь (водила рукой Ганса поверх своего бюста, впрочем, другой рукой прикрыла ему глаза)...

— Но я не думаль, чтой тебиа интересовать политеш. Я полягаль, фюрер политеш тебиа впольне годится. Не хотим же ми, немцы, съедать весь французеш сир и выпивать французеш вейн? Ми готови справедливых мир. Яволь?

— Но только принесу этот мир (пцип — и красные губки остались на щеке Ганса) я! — хрупкая женщина... Дамы на рыцарских турнирах бросали платок — и схватка прекращалась... Я встречусь с Уинни Черчиллем на нейтральной территории и скажу ему... нет, я лучше грустно вздохну а-ах (Шанель шевельнула бровями) и только тогда скажу: милый, я устала от войны...

— Восхитительний Коко, у мениа один сомнений. Сэр Уинстинь вряд ли ехать на встреча с топой сейчас, когда война...

— Ах, Гансик, дурачок! Поросенок Уинни бегал ко мне в Париж, когда вы доблестно топали по полям моей Франции...

4.

Журналисты скупо пишут об этом, а профессиональные историки делают вид, что не было ничегошеньки. Какой такой план «Модельхут»?! («Модная шляпа»). Фантазии шлюшки! — разбрызгал слюну достопочтенный Джошуа Бауфингер из Харварда (специалист по Второй мировой), впрочем, пришлось извиниться. Мало ли треплют историки... Ткните в биографию: встреча с Черчиллем была назначена в ноябре 1943-го в Мадриде. По версии официальной — Черчилль отправился предостеречь Испанию от выступления на стороне Германии, на самом деле — клюнул на Коко.

Как не клюнуть? Коко пошла с козырей: платок фасона «легкомысленная девушка», жакет с карманом-бомбой (пухлые пальцы Уинни сами вбегут туда, чтобы пощекотать обладательницу, заодно проверяя наличие немецких шифровок и сердечных записок), брошь с вызывающе-алым агатом, румяна из новорожденной клубники, абрикос для свежести рта... Не забудьте про шляпку с пером какаду...

А у Черчилля? Слабые карты! Естественная у мужчины во время войны тяга к релаксации (при отсутствии Клементины — холодно-моральной второй половины). Затем, приятные, хе-хе-хес, воспоминания. Разве журналисты не видели фотографию 1936-го? — Шанель провожает Клементину на пороге парижского магазина, а Черчилль с весело-свинячьим лицом успевая мурлыкнуть Шанель на ухо. Не исключено, хе-хе-хес, про свидание. Клементине отчитается, что расспрашивал о новом способе повязывать бабенку... тьфу! бабочку. А фото на охоте в Бленхейме (сладкая осень 1938-го): Черчилль хвастает ботфортами, ягдташом, тирольской шапочкой, сворой биглей, но прежде всего — добытым парижским трофеем — смешливой Шанель а-ля мальчишка-стрелок в лосинах и куртке из буйвола...

«Мальчишка» знала, где сияют ее главные козыри: у сердца! (Правильнее сказать — соскальзывая с него...) И к мадридской сиесте изготовила бордовые розы из шанхайского шелка на дрожащих чашах... извините... на сладко дрожащих чашах... извините... бюстгальтера! Уф.

«Камышовая кошка начала охоту на Поросенка. Докладывайте подробности Вегетарианцу. Шашлычник и Колясочник ни о чем не догадываются» (из шифровки фон Динклаге). «Камышовая кошка» — Шанель. «Поросенок» — Черчилль. «Шашлычник» — Сталин. «Колясочник» — Рузвельт. «Вегетарианец» — Хитлер (предвкушая успех, хихикал).

5.

Но есть вещи посильнее бюстгальтера. И это... Масоны? Нет. Это расстройство — да не нервов — желудка! Уж от чего оно в Мадриде взыграло с Черчиллем, теперь, спустя десятилетия, не угадаешь. (Документация в архиве запечатана правительством Британии до 2045-го). Отсюда простор для версий. Кто кивает на бифстеки с кровью. (Клементина вас предупреждала.) Ладно — с кровью, а синие пупырышки, ваше превосходительство, подозрительными не показались? (Прожарка не спасла бы.) Кто — на треску, по-старушечьи желтую не от коптильни (как трубил шеф-повар), — от возраста. Еще обычай мавров — хавать такую. Тьфу! В конце обеда стакан вина с букетом недопромытых пальцев, которыми давили виноград? Или судомойка? Чистюля, оттиравшая пятно на фарфоре не солью, а крысиным ядом.

Устрицы! Махонькие, но прошибают до четырнадцатого пота... Встухли. Заморщились. Молчат, ни писку. Но как вползут по пищеводу... Подбрыкивание, гул с протяжным пу-у. Обмирание. Блаженство только (обойдемся без приличий) верхом в ватерклозете. А все равно зеленый вкус во рту. Слюна гнилая. Мутота у горла. Мечтаешь, чуть расставив ноги, в испарине — выдать ртом счастливо-облегчающее фр-ры-ы! Еще разочек? Фр-ры-ы...

В мемуарах свиты о самочувствии премьера в ноябрьские дни 1943-го в Мадриде сообщают глухо. Да, не до веселья, Черчилль расстроен. Ну не ловко? Подчистили словечко, смыли смысл! Не Черчилль, а желудок Черчилля расстроен! В решающий момент бывает. Насморк Наполеона при Бородине. Взыгравший у Ганнибала после Каннской битвы гастрит. Не говоря про замороженные ятра Великого Могола (через Гималаи лез напролом, пришлось вернуться, дабы отогреть в пустыне).

Англосаксы удовлетворенно констатировали провал плана «Модельхут». Сенкью ойстерз* . А если все-таки рука Москвы? Пилюли с желтым — пам, пам, пам — но на холодной курице приметно. В салат с кальмарами под видом специй? Присыпкой на пирожке...

Что же Шанель? Из авто (лицо за вуалеткой) увидела в окне английского посольства вместо счастливо-поросячьего Уинни — фельдшерицу-клистирницу с лапой мясника!

«Вдруг Поросенок симулирует?» — спрашивал в шифровке Ганс. «Проверьте, кто из женщин имеет право доступа в свинарник». Списочек дамский давно готов (Шанель почти обиделась — за девочку считает). Усатая библиотекарша посольства (вероятно, служила при Сервантесе) и кастелянша, из-за рака без женских потрохов, а горничных-щебетуний пропустила — больше одного потиска им не светит, кто еще? Клистирница, ха-ха? Все знают: сестра, делающая кардиограмму, — соблазнительна, но с клистиром! Уинни, конечно, восхитил простушку солдатским юмором: «Же у меня размеров государственных».

Динклаге гнул свое: «Британский боров — симулянт». Ну конечно! Все дни в Мадриде сэр Черчилль не выл в ватерклозете... а ел за четверых! Бифстеки с полтарели слизывал. Устриц с душком плющил в железном животе. Пил за восьмерых! Голый бар в его покоях после отъезда вызвал скандал — в покраже обвинили клистирницу — не мог болящий нахлестаться! Ни грамма не болел? Уес. Хворь смертную изображал — сам Шекспир вызвал бы на бис! Дыхание с хрипом (Уинни всегда хрипит, если упрячет кусок бифстека за щеку), вислые щеки (они всегда вислые), а еще — багровая ярь на этих щеках! Мерси сигарам паровозным... Температура — огого! (Пустить термометр в чашку чая способен даже малоумный школьник).

«Мой милый Ганс, на десерт забыла рассказать, что медсестра, картинно скинув беленький халатик, танцует фламенку, а после на загорелых бедрах — ах, богиня! — крутит сигары... Так делали сладкие испанки во времена Проспера Мериме...»

6.

Ох, изумилась бы Шанель, узнай, на какой верный след (милой ножки!) выводил нюх Ганса.

Зацепку дал посол сэр Сэмюэл Ховар. Сэр Сэмюэл обмолвился о галлюцинациях сэра Уинстона во время желудочного расстройства (кишки горели!), сэр Уинстон хватал фельдшерицу за руку и называл ее Хелен. «Ваше превосходительство, меня зовут Плюмми. Плюмми Бонкс». А он сызнова: «Хелен». Пуще того: «Хелен, я могу рассчитывать на ужин? Фу-у! Ужин мне сейчас не под силу. Увы. Но хотя бы полистать роман Диккенса вечерком у камелька?».

— Как вы полагаете, — спрашивал сэр Сэмюэл у Шанель (попутно наслаждаясь игрой световых бликов на ее щеках), — мне упомянуть об этом в разговоре с супругой сэра Черчилля? Все-таки лучше это сделать другу (глаза сэра Сэмюэла просветились заботой). Тут подмешаны интересы государственные. Вас, мадам, мы, хма-хма-хма (воспитанно посмеялся), знаем, а вот госпожу Хелен не изволим знать.

— А-а-у-у (зевнув, прикрыла рот ладошкой — отвлекающий маневр). Не стоит придавать значение (взгляд честных глаз). Мало ли Хелен на свете белом. Детское воспоминание (ну не хитра я, великая Шанель?). В болезни, особенно в горячечном бреду, детские воспоминания наружу. Мне говорил об этом, хо-хо-хо-хо (смеется чаровательно, показывая ловкий язычок), доктор Фрейд... Кстати, доктор Фрейд отменно готовил салат из восьминогов, вы не едали?.. А еще носил манишки с отливом в крэм-брюлэ... Он сознавался: на женщин сей цвет воздействует бесповоротно... Тепло и сладость — хо-хо-хо-хо (язычок) — вот для женщин лучшая блесна... У него был недостаток: черные гаваны (ах, надымит, ах, надымит, бывало, в кабинете) запивал не ромом с черным сахаром (я такой люблю), а зельтерской водой — сконфуженно — хо-хо-хо-хо! — подавлял икоту, глядя на родную пробля... — уф! — на родную Вену. Закажете, милый Сэмюэл, нам венский кофе? Бедный Уинни, он вынужден поститься... Во всех (посмотрит обжигающе) смыслах...

А в этот час в Мадрид жужжали шифровки фон Динклаге: следует установить — пункт первый, — сколько Хелен в ближайшем окружении премьера? пункт второй — кто из Хелен оказывает сильнейшее влияние на премьера? Их девять — ответствовала Шанель — но все они опасны не более, чем зад (зачеркнуто) полицейского, который сторожит британское посольство. Впрочем, проверьте Хелен Брокли (рыжие веснушки настораживают). Еще — Хелен Мафлуэй (мечтательные глаза). Но, правда, есть Хелен Стаховски (тугая попка) — машинистка в личной канцелярии премьера — она всегда нервирует Клементину Черчилль. Вдруг не без оснований? Тем более Клементина одряблела...

А сэр Черчилль, сжимая лапку фельдшерицы Плюмми Бонкс, сэр Черчилль, несчастный, вспухший — представлял в полутумане лик женщины, почти Мадонны, не внесенный покамест в картотеку ни одной разведкой мира. (После, конечно, фотографию добудут.) Губами выводил: Хелен, ты придешь?

Смеющиеся ямочки, кудряшки, золотой шиньон, сбегающий на спину (бронза караимов!), и платье цвета ночи — так грезил Уинни в Мадриде (кстати, потерял двенадцать килограмм). Но не Хелен Брокли, которой раз он шаловливо показал козу (разметавшись на девичьей кровати, она мечтала до шести утра о перспективах прыгать в первых леди), не Хелен Мафлуэй, которой неделю плел про пре... — кх! (вот курево!) — пре... — кх! — прерафаэлитов (хоть бы хны! — мороженая рыба!), и даже не Стаховски, из-за которой премьер в беловике парламентского спича ляпнул — а та, бесовка, розово смеялась, играя челкой и роняя карандаш, чтоб лишний раз нагнуться показать, что ей к лицу — штанцы.

Нет, Уинни представлял не этих полудурочек, а другую Хелен. Он знал точно: так ее зовут. Поскольку, перечеркнув дипломатический этикет, после встречи в Кремле со Сталиным (август 1943-го) к русской переводчице шагнул:

— У вас язык английский — королевский... Позвольте, разгадаю, в чем секрет... Ваша бабушка — англичанка?

— Ноу. Она принцесса татарская.

— Хю-хю-хю! (Черчилль лопался). Но ваше имя? Я могу узнать хотя бы имя?

— Елена.

Фамилию выспросил у секретаря. Диковинная. Шан-Гирей. Посмотрим, что жужжит о Шан-Гиреях Британника... Ого! Страница раз... страница два... три... План дворца в Бахчисарае... Страсть к итальянке из фамилии Бальдини в Судаке... Нет, сама к нему питала... Спускали из башни святого Джорджи на вервии из ее волос цвета утреннего солнца... А переводчица у папаши Джугашвили? Тоже солнцеволосая... Страница пять... Шан-Гиреи умели очаровывать... Блистали в Петербурге... В Париже Адам Шан-Гирей завел двенадцать кобылиц... тьфу! (замятая страница) двенадцать полюбовниц, а также, по слухам, спал с супружницей Буонапарте... Таким макаром работал на российскую разведку? Есть версия... Любезный демон с шевелюрой огненных кудрей (цитата из Буонапарте). Страница шесть... Умеют выжидать... и прятать месть под маской... Сусанна Шан-Гирей отправила к шайтану турецкого султана Мехмета-Абу-Муля, подарив долгий поцелуй с вином отравленным, — сама же ножкой наступив на хрипящего в чалме, выполоскала рот... Хм... Восток... Приняла тайное крещение от патриарха греческого, заглядевшись в его небесные глаза? Есть версия... Женщины из рода Шан-Гиреев — ведуньи!.. (Вот словечко — хм) Угадчицы будущего... Софи Шан-Гирей в Берлине головы кружила офицерам в 1870-х, указывая пальчиком на тех, кому судьбой смерть на дуэли начертана... А в 1879-м Натальей Шан-Гирей увлекся император Александр Второй. Слушок пустили — бакенбарды отрастил из-за нее: любила императора за них щипать, а он шалел от счастья! Понимаю... Профессор Зогеншпатель лепил с Елизаветы Шан-Гирей образ Венеры для музея в Мюнхене. Кричал ученикам, что грудь подобной совершенной формы не сыщешь в наш унылый век... А бедра, бог Юпитер, что за бедра!.. Генерал Николай Шан-Гирей сражался под Казанлыком, не замечая оторванной руки... Протез изготовил доктор Карл Шпякефельд из Кенигсберга. Любимой шуткой генерала стало руку механическую незаметно отстегнуть и подложить в салатник на банкете... Андрей Шан-Гирей гнал турок до Константинополя. Его брат Феодор сделался монахом на Афоне. С магометанством Шан-Гиреи распрощались без сожалений. Единственная память — нелюбовь к свинине. (Зря.) Христиане без формализма. Мария Шан-Гирей — монахиня в Дивееве, знала святого Серафима. Он — шептали — передал ей тайну левитации. На каком слоге прервать молитву умную — и пяточки от землицы оторвутся. На сантиметр... На два... На пять... Летим!.. Летим, сестрица!.. Легче, отче, ветра... Страница семь... Медиум из Северо-Американских Штатов Дэниэл Хьюм просил руки у Александры Шан-Гирей. Отказала. Из-за нее он принял православие. В роду Шан-Гиреев передают колечко — там выгравирована криптограмма, караимский заговор. Пошепчут, и чего хотят — бывает. Миром вертят, как шариком крикета... Хма... Цитата из какого-то поэта. Balmont? Вероятно, англичанин. Но такого я не знаю...

7.

Мерси, Британника, и — к черту! Кидает за спину — семьсот страниц обиженно свистят... Гораздо лучше, припрыгивая на диване (свиная кожа — лучшая из кож — татары врут!), жадной лапой вытащить из пакета фото, которые по протоколу были сняты тогда, в августе, в Кремле. Сначала — Черчилль плюс Сталин. Сталин — с улыбкой держателя закусочной в Тифлисе. Когда с ним рядом, чуешь животом — через секунду сунет в тебя вилку. Тэбэ с пэтрюшкой? Дальше — Черчилль плюс Молотов. Он лучится, как сытый кот, приязнью вместе с жирным маслом. Вместо глаз — по стеклышку. Дальше — Черчилль плюс Пиндракадзе. С мордой гинеколога, который устроит вам аборт (а что с того, что пол у вас мужской?) Клещичками стучать — хобби. Нет, дальше, дальше — пошарить внутри пакета: истащить оттуда себя на фоне Царь-пушки, Царь-колокола... Ну где же Царь-девица?

Ба! Наконец-то... Он сжимал пухлыми пальцами ее, он (разумно замкнув дверь на ключ) любовался, любовался, сопя носом пса-пса-са. На фото — дружный коллектив бандитов, двумя рядками холуи (в почтительном полуизгибьи), пара наготове шлюх (машинистки, чьи пальчики ласкали мужские чресла чаще, чем клавиши железных грохоталок), гуси-толмачи (понятно, тянут шеи) — и между ними (жаль, басня «Жемчужина в навозной куче» сочинена не мной) — с взглядом почти не насмешливым (Смольный институт приучал дирижировать эмоциями) — Хелен Шан-Гирей.

8.

Одного фото мало! Другие ни к чему — их вон. Старательная Клементина подберет, в фолиант подклеит. Уинни (промокнув щеку Клементины) дал поручение военному атташе собрать хоть что-нибудь про Шан-Гирей. Нет, не досье. Премьера мелочность не украшает. Разве ему интересны клички и размеры ляжек прожеванных ею дружков? Жених — белогвардеец Boris Skossyreff? И где сейчас — не ясно, похоже, у немцев ангажирован в качестве шевалье плаща-кинжала... Но был еще другой — Юрий Олсуфьев — обратите внимание, тоже дворянской крови. Плевать на женихов! Любимые цветы? Шепнули: белые, ваше превосходительство, розы любит белые. А в саду, что сразу за ее домом, — синие, как ялтинская ночь, ирисы поют... Ему не важно! — закричит премьер на секретаря, — что госпожа Елена Шан-Гирей предпочитает кошек, а собак не терпит... Он сеттера ей в подарок не повезет. Впрочем... (сладкая губа плывет) персидского кота? Такого, чтобы шерсти, как в овце...

Нет, у него покамест просьбы скромные. Альбом (да, скрытой камерой! да, пошпионить! Поди как трудно! Вам, что ли, жалованье неаккуратно платят? Вам икра в «Метрополе» не в кишку? Белые ягодицы московской хохотушки поутру вместе с собой под одеялом — не в радость?), итак, альбомец с фотографиями Принцессы Крымской (вот и еще для Лёли псевдоним). Кстати (он вывел носом тру-ту-ту), всегда отговорится для той же Клементины нуждами государственными: нам необходима рука в Кремле... Пусть ручка... Мы вербуем... Не ножка все-таки...

Секретарь дохнет интимно: «Ваше превосходительство, указанная особа славится умением танцевать...» — «Что вы говорите?!» — «Любые танцы... Вальс, фокс, румбу, польский краковяк... Про танго со смешком, что время подобающе ногастых женщин не пришло... А еще в 1939-м все были поражены, как в Кремле на Новогоднем празднике она исполнила танец-фольк в русском духе — с платочком и с шальными каблучками. Говорят, никто не знал, кто это. Хорошо с ней знакомый режиссер Немирович-Данченко отмалчивался и, переигрывая, спрашивал: «Ну чудеса! Впервые вижу! Кто такая?». Исчезла вдруг, как появилась. За ней помчался маршал Буденный, но не догнал, а будто бы вернулся с туфелькой, которую она на лестнице обронила. После за ней Лаврентий Берия слежку установил. И от него же каждую неделю ей присылают розы (в поселке подмосковном Белая Дача есть секретная оранжерея для круглогодично цветущих). Любовь Орлова (их киноактриса, звезда) про курьез с туфелькой узнала и подарила Принцессе Крымской туфли из парчи из собственного гардероба. Но они (хе-хе), как оказалось, Принцессе Крымской великоваты...» — «Аль...— хрипнет Черчилль, — ...бомчик приготовили?» Секретарь кивнет: «Позвольте нам еще с неделю поработать...» — «Не рассусоливайте. Жду в мурашках...»

9.

Но разве не юностью пахнуло, когда альбом возлег на стол? Атташе в шифровке отчитался: удалось добыть фото и за предвоенные годки. Ведь жизнь в сегодняшней Москве совсем не так ярка, как до войны, и даже птица райская — Шан-Гирей играет не всеми красками... Хотя есть исключения из правил — к примеру, ее шарады в английском посольстве... За такое фото можно жизнь отдать: глаза горят и щеки, а челка, как у девчонки, сбилась... «Вы-хы (Уинни задыхается от страсти) запыхы... записали, какую шахы... шараду она предложила нашим остопыхы... остолопам?» Секретарь в смущеньи: «Ваше превосходительство, фиксировать разговоры вы не рекомендовали... — Черчилль чернеет — ...но тем не менее (секретарь с достоинством) нам известна шарада — pigtail* ...» — «Хырошая». Набросится на фото дальше. Каких там только нет!..

Вот Лёля лирически бредет бульваром — осень, морось... Вот — курит папиросу в мундштуке. А прищур янтарных глаз? Неужели видит, что в акации напротив, обняв шпионский кодак, шпик ловит кадр? Или жалеет, бедного, который мокнет не из тайны сердца, а за деньги?

Секретарь шепнет: «Снимок не вполне удачен. Она агента вычислила. И не хотя того — испугала. Предложила чай у себя дома. Сказала, потрепав ему вихры, — вы, бедненький мальчишечка, измокли. Следили за теткой перезрелой. Чай с печеньем вас вознаградит. А если захотите (татарские глазенки поиграли) остаться до утра, ведь комендантский час, — я монашенка, и у меня остаться не зазорно...» — «Шлюша! (Уинни не выдержит.) А ваш перец что? Небось закобелял за ней от счастья? Какой-нибудь Nastiony ему мало?!» — «Нет, ваше превосходительство. Он сказал, что спутал ее с кинозвездой Любовь Орловой» — «А она?» — Секретарь покашлял. — «Ну, рожайте!..» — «Дала пощечину. И приказала снимки засветить». — «Откуда тогда снимок?» — «Чудом спасся». — «Валяйте дальше» (Уинни запыхает сигариллу).

«Вот эту фотографию (объясняет секретарь) мы позаимствовали у одного из ухажеров. Как видите — Пушкинская площадь, снова бульвар, и, прислонившись к постаменту памятника Пушкину, наша героиня. Внизу подпись — Natalie» — «Какая, к ляду, Натали?! Ее зовут Элэночка» — «Тут, ваше превосходительство, тонкая игра. Ее поклонник намекает, что она прекрасна, как Натали Пушкина — жена поэта и, конечно, как заведено у всех поэтов — муза». — «Фах-фах-фах... (Черчилль — сигариллой) Что за ухажер?» — «Писатель» — «Имя?» — «Алекс Толстой». — «Но ведь он — не Лео? В смысле не автор «Войны и мира»? Я удивлен...» — «Ваше превосходительство, тот умер, извините, еще при батюшке-царе. А этот — писатель, как утверждают русские, хороший. Но, кажется, у нас его судили бы за плагиат. Общеизвестного Пиноккио он выдал за свое, лишь изменив фамилию — Baratinoff». — «Писатели вообще... (Черчилль задумчиво) летят на нее как мухи на конфитюр. Вы не находите?» — «Ваше превосходительство, вы правы, как всегда. Пожалуйте, взгляните на следующее фото...» — «Что за педик?» — «Хе-хе... Шутить изволили. Неужели не признали? Это Ромен Роллан...» — «И что же он пристроился так близко к Лиоличке? Он вдовец?» — Секретарь мотает головой, но сквозь вышколенную рожу проступает мысленная гадость «но ведь и вы, ваше превосходительство, не вдовы. А ваша Клемми, между прочим, регулярно пользуется услугами лучшей массажистки, чтобы с бедер, животика лишний жир...»

«Ты оглох?» — «Простите, сэр, задумался». Черчилль трубно: «Я спрашивал, почему педик Роллан льнет к Принцессе Крымской?» — «Кха... Ваше превосходительство, это продолжалось недолго. Когда он подстерег ее в фешенебельном отеле Москвы — в «Метрополе», она сыграла злую шутку — смущается де пить кофе с ним прилюдно, и назначила свиданье в люксе...» — «Ну а он?» — «Прискакал, как гимназист». — «И-и?!» — «Злые язычки взболтали сплетню до коктейля. Звезда словесности стоял посреди люкса, слушая, как за ширмами трудятся — судя по звукам — молодой самец и...» — «Кто же?!» (Черчилль вновь чернеет). «Некий Антуан Роланж — дипломатическая пустышка из Люксембурга — а с ним — исландская селедка без имени — в смысле машинистка из посольства Исландии в Москве. Костлява, но огонь-особа». — «А госпожа Лиоля?» — «Да она шагу туда не ступала. Впрочем, Антуан — ее приятель. Сделал, как она просила, — люкс на ключ не запирал. Ядовитая фразочка Принцессы Крымской про Роллана в тот же вечер облетела Москву: «Жэм ле зекриван, мэ жё нэм па ле trambambakhtel’ * » — «Хю-хю-хю-хю! (Черчилль задергал головой и бросил сигариллу на пол). Но — хю-хю — вы можете перевести это чудесное trambambakhtel’?» — «Нет. В словарях слово отсутствует (глаза секретаря сияют восхищением)». — «Слушайте, Джеймс! (Черчилль мечтательно) Да она — эта наша Принцесса Крымская — гениальна» — (ну уж ваша) — «Да, сэр».

В те же дни Ганс фон Динклаге растревожился, узнав: британские шифровальщики шлют из Москвы километровые депеши. Но дешифровать не удается! Выходит бабья чепуха, но где политика? где направление удара Второго фронта?

Ти-ри-тири-тири (выстукивал радист в Москве) «Объект предпочитает полусладкое, не брют...» Ти-ри... «Но шоколадки — детям...» Ти-ри-ри... «Не выносит чернобурку, ей к лицу русская огнёвка...» Ти... «Ее балеткам из красного сафьяна завидовал Большой театр...» Ти... «Страстно любит виноград...» Ти-ри... «Но объедаться черной икрой считает пошлостью...» — «Уверена, толстые мужчины легко перевоспитываются с помощью танцев...» Ти-тири... «Русская кинозвезда Любовь Орлуша убеждена — объект ежедневно принимает ванны из козьего молока — подобной золотой кожи нет ни у кого в Москве — Орлуша требует себе таких же ванн...» Ти... «Сестра живет в Америке...» Ри-ри... «Горсть изюма — лучший завтрак...» Пти-ри-ти... «Химической завивкой никогда природную красу волос не портила...» Ри... «Родинка на левом плече естественного происхождения — не макияж...» Пти-пти... «После посещений объектом театров в открытом платье москвички рисуют родинки на плечах...» Ти-ри-ри-ти... «Французские романы читает ради бонмо, а не поцелуйчиков...» — «Не пренебрегайте кольцами на своих руках — они как специи к хорошему блюду» — «Коже воды холодной нечего бояться...» — «Кулинария — магия для женщин, а вовсе не проклятье Евы...» — «Хлопать в ладоши в танц-классе лучше, чем на партийном съезде...» Ти-ри... «Религиозна, всех уверяет, что никакая она не ворожея, а прихожанка церкви Ильи на стрит Ostozhenka...» — «Ее афоризм в Москве стал знаменитым — быть женщиной — шар земной вертеть...»

10.

Эх, кабы приказать (Уинни ерзал в свином кресле) — и выкрасть из Москвы! Дипчемодан (с дырками для кислорода) — транспорт для возлюбленных. Замочки клацнут, крышка вверх, дама зажмурится от света, как конфетка, тут прогудеть: «Позвольте вашу ручку...». Рожу раздерет? — хм... Или, наоборот, сразу в ванну — пыль по приезде смыть не хорошо? Принцесса Крымская (Уинни это счухал) — с авантюрной кровью. Атташе нашифровал про аттракцион в правительстве: дедуньку Калинина — Принцесса Крымская скромно в соседний с ля фуршетом кабинет призвав (дедунька сам, слюня, ее молил об этом), поставила сначала на колени (он, козлик, рад!), велела снять очки (жаль, что ли, стекол?) и хю-хю-хю! (Уинни смех зажать невмоготу) — исхлестала по щекам брошюрой Маркса!

Да, не следует попадать в ее силки. Но легко, что ли, не раскудахтаться от счастья? Три альбома у него! Нет, четыре!.. Спасибо атташе (орденок вкрутим).

Вот Принцесса Крымская верхом — хей-хоп! Аллюр английский... Хотела вспомнить дворянские деньки? Жокейская шапо, ботфорты, очертанья икр! и выше — очертанья лядвий! Го-ло-во-пья-ни-тель-ны, как снег в горах Швейцарии. А фото за рулем авто? Кто дал поиграться? Она (выстукивал шифром атташе) автомобиля собственного не имеет.

В круглой шляпке на палубе трамвайчика речного — смеется, машет, сжав копеешный букет... Сфотографировал ее тогдашний вьюн, который вился в майский день за ней (эскимо? два сидра? круглик с крэмом? К вашим ножкам бросить пароход?).

На горбатом мостике через тухлую речонку (Yauza? Ну tatar jargon* !) — улыбается так, как могут только женщины, улыбка шепчет: «Ну, миленок, на большее — ни-ни...».

Поймал фотограф минуту быстролетную: Лёля рюмку прижимает к щеке — но смотрит при кокетстве с укоризной. «Делал кто снимок?» (Черчилль нервно) «С рюмкой? (Секретарь голосом эксперта) Упоминавшийся Антуан Роланж» — «Как скрали снимок?» — «Школьный номер. От всех дипквартир в особом сейфе у атташе есть дубликаты...» — «Слава Королю! Фыхи-фух... фыхи-фух... (кофейную сигару запалил)»

Фото в зоологическом саду. Нет, не на фоне птичьего базара и не в возке, который катят пони. Не у слоновника, что вышло бы смешно. Принцесса Крымская предлагает жирафе булку. И башка-кирпич пятиметровой животины лежит у Лёли на плече.

А как вам (секретарь позволит игривость в интонации) это? Лёля гасит мяч! Теннис в Москве коммунистической цветет. Юбочка на ней кружится, будто не на корте — на балу. «Хи-фу (дымит сигарой) Резкость фото хороша. Вижу: лицо в испарине... Кто делал?» — «Собственная, кхи, фирма. Наши на скамейке пили воду газированную...»

Там-там-там — на стол выкладывает стопку из той же серии: со свисающим с плеча полотенцем Лёля — в раздевалку, нагнулась (боже мой, изгиб спины!), чтобы затянуть шнурок, а руки на бедра, и что-то быстро говорит партнерше, бежит, бежит на корт после перерыва (такие щиколотки вы не целовали!), усталая, сидит, закинув голову (боже, шея!) — и лучшее в подборке фото — бабушкиным гребнем расчесывает волосы под лучами солнца... И в прядях свет московских куполов...

Плюс фото в гамаке — в Сокольниках. Москвички любили там понежиться. Фото из-за спины — читает книгу — можно разобрать автограф (Michael Bulgakov? — нет, такого мы не знаем), устав от чтения, — танцует на сцене летнего театра — ну, конечно, белый ветер платья, лицо сияет в пламени волос, дух перевести (пчик! — снова фото) с бокалом веселого шампанского, но Уинни залюбуется другим — в Нащокинском (в Москве пылающее лето! Асфальт ползет, как каша по тарелке) при открытых окнах — герани поливает (на снимке два пятнышка — вода на объектив попала — соглядатай гулял внизу и тихо чертыхался от жары)...

Танцы снова... На снимках — то шарф пьянеющий (перещеголять Айседору Дункан?), то роза на челе, то голый локоток... Счастливая спинища кавалера... Антуан Роланж? Он самый. А рядом — пончик семенящий? — Мишенька Айвазов? Он. Подагрик с желеобразными глазами — Андрей Белый? Именно. Красавец шоколаднощекий? Капабланка. Грустный рыцарь? Тухачевский. Добряк и слегка еврей? Самуил Маршак. Или вот — еврей не ярко выраженный? Леонид Утесов. Мизантроп с клубничными щеками алкоголика? Юрий Олеша. Споткнешься о фамилию, он — кто? Кажется, писатель. А красавец с женолюбивыми глазами? Звезда их оперы — Серж Лемешев. А следующий — щеголь-щеголь-щеголь? Певец кафешантанный — Вадим Козин. Поставьте мне потом его пластинки. Глядите, вуаля* денди, по виду ясно — желали отравить... Архитектор Мельников, создавший дом — космический корабль, а оказалось, клетку золотую... Шушукали: он обнимал колени Принцессе Крымской, когда та загорала на крыше его дома. А супруга? Супруга, ках-ках (кашляет, простите) — запила. Вероятно, vodoсhku? Литрами — бенедиктин. Французский, настоящий? (Черчилль ревниво) Или паленый сталинский? Не-ет (секретарь с уважением), истинно французский. Ле Корбюзье лично коробами присылал. Он, к слову, за Принцессой Крымской приударял в Москве. А она? Не в силах рассказать в подробностях... Гри! (Черчилль малиновеет) Поманила пальчикам Ле Корбюзье (ну как она умеет — с грацией балета) и жаром губ дохнула в ухо... Что? Ваше превосходительство, не в силах... — Ы-ы! — Она сказала «стручок иссохший». — Хю! Хю! (Черчилль замахал руками, вдарил по сигарнице — сигары у-ух!) — Хю-дальше... Что за седовласый с величественным взглядом хитреца? Так это, ваше превосходительство, великий Станилавский-режиссер. О нем и в Англии молва большая. Его же убежавший ученик — Майкл Чехов (родня Энтони) — сегодняшнюю славу Холливуда выковывает на столетие вперед. Но как вальсирует сэр Станиславский — барином плывет! В такие годы! А лапища его, замечу я, на выемке спины Принцессы Крымской расположилась с удовольствием. Еще бы! (Черчилль взгляд взметнул на секретаря прощупывательный). Ну-с, все-таки продолжим. Кто там еще? Я вижу: снова дипломаты: неужели из арабов, посол египетский? — я не ошибаюсь? Простите, ваше превосходительство, это их поэт-экспериментатор — Пастернак. Складно, как уверяют русские, передает Шекспира. И стихами? (Черчилль умиленно). Да. Подумать только. Но он на празднике и не танцует, почему? Только захлебывается от водопада комплиментов Принцессе Крымской. Кха-кха (мудро посмеется секретарь). Именно. Он не танцует: хром, как лорд Байрон, но скрывает. А этот — кто? Какой-то кит на палубе — но очень весел и, надо думать, прожорлив за дюжину китов? Наш знакомец прежний. Он увивался за Принцессой долго-долго, музу вылепить хотел из нее — Алекс Толстой, между прочим, перебежчик из стана белых эмигрантов. Вербовать не думали? Цок (цокнет отрицательно) Он бестия — надует. Но лапать Шан-Гирей он не дурак! Но так она пустила шуточку: в вас, Алексис, столько килограмм, что не замечать нельзя, как борова, пока не разберут на части. — Хю! Хю! Не в бровь, а в рыло! (О себе подумай — секретарь не произнесет, конечно.)

Фото без танцев, просто рядом с ней, с разговором — привзяв ее божественную кисть — Мейерхольд (Зина Райх пылает) А склоненный к Лёле через стол — и выговаривающий для нее остроту? Ну конечно: Михаил Булгаков. Еленочка Шиловская простила («Я знаю, Лёлька, ты не клеишь кавалеров ради спорта. Но, между нами, скольких мусьё знала ты как женщина?»)

А это, Джеймс, неужто наша красавица еще и петь горазда: с гитарой (сколько струн? раз, два... семь), при поклонниках у ног, а женщины, обратите, Джеймс, внимание, стараются зависть пригасить — а им, бедняжечкам, не удается. Жаль, я не благословил вас записи ее разговоров вести, а то, наверное, и песней насладился...

Ваше превосходительство, только прикажите... Как?! (Черчилль сарделей-пальцем шутливо пригрозит.) Ослушались премьер-министра?! (Пауза) Молодцы! Запись с собой, я полагаю? В качестве ответа — на стол поставит портативный патефон, чух-чух-чух (зафурычит) и волны побегут, слов неведомых, но чудных, с перестуком по коробу гитары, со смехом друзей счастливых, вздохами завистниц, кашлем (ну всегда в старых записях сидит такой кашлюн):

Ну-ка, грустный мальчик, улыбнись!

Потанцуй со мною хоть разочек!

А потом, пожалуйста, травись,

Но пока танцуй без проволочек!

Есть средство одно от печальных дум:

В нежный твой ротик — рахат-лукум...

Ну-ка, милый мальчик, веселей!

Попадешь со мною на крючочек!

Мне вина, пожалуйста, налей,

Ты станцуй еще один разочек.

Ну-ка, быстрый мальчик, раз-два-три,

Ты меня вокруг себя крути!

Что увидишь ты в шальных глазах?

Осторожней, милый мальчик, ах!

Ну-ка, дерзкий мальчик, подожди,

Не бросай меня на полпути!

Не беги в буфет, чтоб есть лукум,

Не спасет он от печальных дум.

Rakhat-lukum — Черчилль понял и без перевода. И осенило! Почему бы не назначить местом встречи «Большой тройки» (Фрэнки, Уинни, Джози) столицу восточных сластей — Тегеран?

«Хусть, — Черчилль выхрипнул секретарю на ухо, чуть не подавившись лакричным леденцом, — Клемми с улыбкой после утреннего конкура вошла в кабинет без стука, — хусть атташе хыяснит: хринцесса Хрымкая хоедет в Хегеран?» — «Ми-илый, — запела Клемми (ее зубы, между прочим, Черчилля всегда настораживали), — ты шепчешь государственную тайну? Где наш друг Джози прячет знаменитые khmeli-suneli? Мхи-мхи-мхи (задрыгала плечиками и секретарь синхронно, Черчилль помассировал щеки). Или кому наш недруг Хитлер отливает душу в тихом разговоре? Мхи-мхи-мхи... А состав вегэтарианских пилюлек херра Хитлера наша разведка не выяснила? Как, только овощи жуя, не потерять силенки ни ... Мхи-мхи-мхи... В школьной хрестоматии рифму поставьте «силенки для войны куя»...»

11.

Но в Тегеране случилось что! Мог мухобойно хлопнуться Второй фронт!

Потомки вспомнили лишь спустя полвека. И, как обычно, первыми за океаном. Стив Житомирски. Культовый автор нью-йоркских интеллектуалов, — в статье «Песня, которая изменила ход истории» («Нью-Йорк Таймс», ноябрь 1993 года) впервые назвал имя Лёли Шан-Гирей англоязычному читателю.

Читатель узнал, что в 1943-м в Тегеране перед лидерами «Большой тройки» среди корифеев мировой сцены — а это Марлен Дитрих! Ида Кремер! Вадим Козин! (в статье Стива досадная опечатка — Козинаки) Морис Шевалье! — была неизвестная русская певица (извиним Стиву неточности — ясно, Лёля не певица, хотя пела великолепно), итак, русская, которой избранное общество рукоплескало больше всех, — а она мелькнула, как ветер (образ заимствую из статьи Стива), и нет ее...

Репортер из Мельбурна Джоан Кенгор подхватил: дело в болезни Мориса Шевалье. Французский голос прилетел в Тегеран — но, вопреки сообщениям в прессе, не пел. Жара персидская подкосила (жара в ноябре?). Да хватанул оранжада со льдом — здравствуй, ангина! Пахнуло скандалом. А если французы, разобидевшись (народ, извините, нервозный), переметнутся в лапы мсье Хитлера? Где тогда десантировать Второй фронт? Концерт союзников нельзя без французских песен! Вот Лёля споет и станцует — никто не поймет, что не француженка. «Нотр нувель этуаль?»* — изумлялись французы. «Бьян сюр**, милые мои, бьян сюр», — веяло со стороны русской.

Но только дело не во французах, — а в Уинни. Он хотел потянуть резиночку с открытием Второго фронта, но, увидев Хелену, залип в ее сети. Она поет, улыбается, накручивает рыжий локон на палец, а Уинни ерзает, краснеет, хрюкает в кресле, гогочет, роняя пепел сигары и довольно фукая носом. И ведь еще каблучками — стуки-постук! стуки-постук! — даже ладошкой поманила Уинни...

Comment ca va, mon ami?

Tu es content, mon ami?

Comme d’habitude, mon ami,

Je dite pour toi: belle ami!

(Как дела, мой дружок?

Ты доволен, мой дружок?

Как всегда, дружок,

Я говорю тебе: хорошенький дружок!)

Да! — Черчилль ожидал ее появления в составе делегации: поэтому в первый день переговоров был рассеян до неприличия, что вызвало даже колкость Сталина: «Пахожэ, гаспадин Чирчилль нэ хочит думать о ходэ ыстории, а (умная пауза) хочит думать о лихковэсных матэриах — таких, как этат рахат-лукум! (пальцем указал на тарелку, смех, переходящий в оживление, Черчилль ссылается на трудности акклиматизации и недавно перенесенный в Мадриде недуг)». Но, даже собравшись, Черчилль не преминул прошипеть атташе: «Did not you promise Crimean Princess’s arrival?» *

И вдруг — концерт для поддержания тонуса участников переговоров! Концерт, который чуть было не отменился из-за сипящего Мориса Шевалье... Кто, кто выступит четвертым номером (соблюдая иерархию воюющих держав)? Второразрядный шансонье? Только испортит дело. Да и не найти шансонье в пыльном, гадком, кишечно-желудочном Тегеране!

Занавес, повизгивая на ржавом колесике (взи-взи-взи), разъедется в стороны, свет возжется, и Шахерезада в белом тюрбане с алым пером на золотых котурнах запоет с теплой хрипотцой:

Et je murmure а tes oreilles

Les mots d’amoure, les mots pareilles

Et mon ami — c’est belle ami,

Chaque bel ami… c’est mon ami

(И я шепчу в твои ушки

Любовные слова и похожие слова

Мой дружок — это хорошенький дружок,

Каждый хорошенький... это мой дружок.)

Она закружит, закружит, скинет — бац! — тюрбан, вспыхнет медью волос, поймает черный цилиндр, брошенный Морисом Шевалье, пойдет поступью лошадки кабаре (Марлен Дитрих сощурится недовольно — она узнает свой номер коронный, но легкость-то откуда у этой ведьмы рыжекудрой?), а главное — кокетливым пальчиком будет показывать на Главных, называя поименно — бледно-зеленого Фрэнки, багровощекого Уинни, желтомахарочного Джози — «разве мужчины, когда хрупкая леди берет их за подбородок, не шалеют? Сознайтесь, милые» (пункт девятый «Золотых правил»):

Et Franklin c’est mon ami (пальчиком!)

Et Winston c’est mon ami (пальчиком!)

Et Joseph c’est mon ami (пальчиком!)

Et Adolf c’est mon ennemi! (погрозила кулачком!)

(Франклин — мой дружок,

Уинстон — мой дружок,

Иосиф — мой дружок,

Адольф — мне не дружок.)

Все договоренности подмахнул — чирк! чирк! — Уинни. Судьба Второго фронта — чирк! — была решена. Да только — чирк! — разве об этом Уинни думал? О фуршете — протиснется — чирк! чирк! — к Принцессе Крымской — взглянет в ее ночные глаза и — чирк! — выпьет шампанского из одного бокала...

12.

И? Прискакала Лёля на фуршет? Дудки! На секунду не объявилась.

Первый раз в жизни Уинни решил: женщины, господа, хуже херра Хитлера... Вслух объявил, а покамест присутствующие подгогатывали (включая переводчиц-крокодилих), вылил шампанское в горшок цветочный — и угощался весь вечер водочкой. «У водки вашей, tovarishсhi, — громко объявлял, — у водки вашей, товарисчи...» — а договорить с горя не мог.

Ну а Лёля? Дразнила? Желала оплести покрепче? Пусть попостится под сорокаградусную... Нет. Просто улаживала другую скандалёзу: с Марлен Дитрих... Вообще-то Лёля покойно относилась к любым взбрыкам — приятельство с Любочкой Орловой научило. Ну покричала Марлен после песенки Лёли, ну топнула ножкой (скорее ножищей — при ее габаритах), ну покидала шмотки в кофр, чтобы демонстративно умотать из Тегерана, ну взвизгнула про плагиат — нечего (пип!) с цилиндром (пип!) отплясывать! И что с того? порхнула бы ладошкой Лёля: пусть дитя эстрады ломается...

Но плохо вы Лёлю знаете: она разгадала, что слезы Марлен повод нашли, а причина совсем иная. Как не помочь?

Лёля столкнулась с Марлен, улыбкой поздоровалась (как Лёля умела!), припомнила стишок про Плюха-Плиха — Марлен ей по-немецки помогла — припомнила, как в детстве ноту «до» и «си» мешала (приврет, конечно) — Марлен и засмеялась супротив воли — «Ах, колдунья!..» — через пять минут подружками мчались по базарам тегеранским на виллисе (шофер — кадык курячий — от красавиц, как от виски, запьянел!)

Так появились двойные фотопортреты в архиве Марлен. У лавочки с кувшинами — две золотокудрых веселушки — Дитрих и Шан-Гирей — в колониальных нарядах: пробковый шлем, бриджи гёрл-скаута, сияют гольфы и колен какао...

Еще фото в американском посольском садике: щека к щеке, тянут зелье из кальяна — просто дурачатся... «Я одна буду звать тебя сладкогубая...» — прохрипела Марлен (а взгляд с наволокой!). Лёля, впрочем, благоразумно отмолчалась на двусмысленный комплимент.

Фото за бильярдом: лучший ракурс, чтобы прихвастнуть фигурой — Марлен держит кий полунагими руками, а Лёля — Господи! Фокусница — шар бильярдный прокатила по руке — с плеча в ладонь! Грохнули аплодисменты. И обе богини милостиво согласились сфотографироваться с офицерами. Знаменитый снимок. Сразу улетел на разворот журнальный — цвета табачных листьев фотография — и видно, как Марлен ерошит кудри безымянному счастливцу, а Лёля — нет, не фамильярничает Принцесса Крымская — лишь два офицерика незаметно клонятся к ее ножкам — не увидят таких, уж простите, никогда...

Но, спрашивается, отчего пожелала нащелкать двойных портретов с Лёлей гордячка Марлен? Не из-за артистических же талантов неведомой русской? Тем более Лёля убедила: фокстрот с цилиндром стибрить не намерена... Да и не певица Лёля: лишь переводчица... Была для женской дружбы причина иная. Амур... А как у женщин по-другому?

Благодаря Лёле, благодаря гипнозу или полю магнитному — как хочешь назови! — но Марлен получила туда, в Тегеран, телеграмму от Хемингуэя — которую ждала семь месяцев и которая пробилась в Персию, несмотря на режим секретности, принятый в дни совещания «Большой тройки».

А вышло просто — «Ну, — спросила Лёля, взяв Марлен за запястье, — расскажи, что мучает твое serdechko?» — «Этот дьявол...» — «Ха-х, — улыбнулась Лёля, прикрывая веки, — этот дьявол сейчас — там ведь сейчас (посмотрела на часики) полдень? — глупо лежит в гамаке — между прочим, вокруг чудесный сад с пальмами, — а мисс Марта — так ведь ее зовут? — смотрит на него из окна гостиной и трещит как балаболка по телефону...» — «Да-а! — закричала каннибальски Марлен. — Но как ты знаешь?!» — Лёля махнула рукой. — «Лиоля, ты разыгрываешь меня! Он должен быть в Лондоне! Он мечтал убить бандита Хитлера! А сад похож на его сад во Флориде... Посмотри, пожалуйста, в гостиной, там, где чешет языком эта шалавка, нет ли статуи негритенка, который — ну прости меня, это милый юмор Эрнестика, — придерживает хвостик, то есть крантик, то есть мужское свое, прости меня, достоинство... Метровый, нет, полутораметровый негритенок, в углу...» — «За столиком с сигарами?» — «Уес!» — «Да, вижу. Уютная гостиная». — «А-а, — выдохнула Марлен, — эта гостиная во флоридском доме, где он первый раз меня поцеловал. (Всхлипнула.) А потом шептал, что встретил (всхлипнула) свою Музу...» — «Хм (Лёля потерла виски), госпожа Марта воркует по телефону с некой (Лёля наклонила голову — тише!), с некой Сабриной, которая... которая... плохо слышно... у них аппарат, что ли, сломан? которая обещает познакомить ее с Билликом, а он (Лёля потерла виски) — тьфу, какая гадость! — еще тот жеребчик!» — «Бедный Эрнест...» — зарыдала Марлен. «Бедный — не бедный, но поднимается (Лёля чуть ведет вверх руками) с гамака — а разве у него есть признаки ревматизма?» — «Да, он всегда жаловался и любил (Марлен смутилась), когда я массировала ему...». — «Да. (Лёля снова прикрывает глаза) Он идет в дом, наливает содовой — уф! (Лёля дернула рукой) — чуть не разбил стакан...» — «Он всегда был неловкий, но... (в голосе слезы и сахар) милый...» — «Да (в голосе врачебная нотка) милый. Он пишет на листке. Он зовет Джонни. Это ваш дворецкий? Джонни садится на байсеклет (Лёля изгибает волной ладонь), заворачивает за угол, проезжает два дома, вот почта (глаза Марлен как мятежное море) — ха-ха-ха-ха — у вас очень смешной почтмейстер — тип-тап-тип-тап-тап — выстукивает телеграф, хо-хо-хо (Лёля осклабилась, нарочито показав зубы, даже поскрежетала) — я уважаю американскую инженерную мысль — только что кашалот — представляешь? — хо-хо-хо — пытался перегрызть на дне океана кабель — кстати, Эрнест сейчас налил себе большущий стакан виски...» — «Я всегда ругала его за тягу к спиртному... С его (матерински) слабым здоровьем...» — «Да, его не украшает багровый нос... И синие прожилки на щеках...» — Взгляд Марлен исполнен ветхозаветного гнева. «Но мне нравится (улыбнулась Лёля) его жизнеутверждающий нрав. Вери мэн». — «Это от ростбифа с кровью. Я готовила ему. Два раза».

Бзы-ынь! Бза-ань! В дверях — перс-почтальон — «Тейлегамм».

«Дарлинг Марлен вскл Ты всегда знала тире я сумасшедший я стукнутый я маньяк тчк Но иногда это благо тчк Пока Марта разводила трепотню телефону (40 долларс прошлой неделе тире гонораров не хватит даже хемингуэевских вскл) зпт я понял тире не могу тебя тчк Когда ты приедешь Лондон зпт я поцелую тебя смело зпт развратно зпт но долей нежности тире в твои лепестки-губы зпт от которых вспоминаешь самое лучшее мире двоеточ рычание океана зпт бег гепарда саванне зпт молитву снега Килиманджаро многоточ Кстати зпт дурацкую Флориду я мотанул за любимым ружьем моим оленебоем тчк Я сделаю прикладе вензель МД тчк Лучше МД форевер вскл вскл вскл А я теперь великолепно стряпаю луковый суп вскл».

13.

Присушила Эрнестика для Марлен? Ну да. Хотя знала Лёля: Эрнестик между дивой с копной золотых волос и, допустим, рыбалкой — всегда рыбалку выберет. Загорелую спину пляжной подружки променяет на друга — спиннинг. Как иначе добыть тунца? А красться с ружьем по лесу? Никогда, — кричал Хемингуэй, — никогда взвизги девчонки не заменят мне взвизгов дикого вепря! И разве мужской пот охотничьей куртки — пот крепкий и искренний! — не святотатственно сравнивать со стерильным бельишком гигиенической горожанки?! Застежки патронташа — с застежками (тьфу на вас!) бюстгальтера! Ладные копытца серны с изделиями под прославленным названием «женские ноги»! А шею журавля с шейками глупоголовых машинисток, которые крутят ими вслед за кареткой пишущей машинки! Я не говорю о глазах. Глаза лошади в тысячу раз выразительнее, чем глаза Джоконды.

Фух... А Лёля его — на счет уан-ту-фри... Как не сделать доброе для Марлен? Пальчиками пчик! — кавалер потрусит за хозяйкой. Ав-ав...

Но откровенность за откровенность... Медовая Марлен, облизываясь телеграммой Эрнестика, принялась за душевное неглиже подруги. «А у тебя, Liolia, что таит serdechko?» Щуриться гипнотически Марлен умела не хуже Лёли. «Не поверю, — продолжала развеселившаяся Марлен, — что хрюша Уинни тебя всерьез интересует. Если искать мужчину, то ваш горилла — дядя Джози — гораздо привлекательней. Хотя лично я не выношу рыжую шерсть на груди. А он правда грузин? Ha-ha-ha! Скажу по секрету: я ни разу... с грузином... Был пуэрториканец... (Глаза мечтательные) Аргентинец... (Глаза лирические) Бразилец (Глаза плотоядные) Кубинец был... Ha-ha-ha... Сплошные песни. Утомлял... Мексиканец. Ha-ha-ha! Не снимал сомбреро даже в постели. Мы (вздохнула) расстались. Еще был кучерявенький... м-м-м... Помесь... Плантатор на Тринидад-Тобаго. Он свою Марлен (скромно улыбнулась) называл «колибри». Хотя вообще-то... Ha-ha-ha! Меня ниже на двадцать сантиметров. Маленькие — самые чувственные... А грузина (грустно) нет, не было. Был армянин — а! (Беспечно ручкой.) Миллионерчик из Сан-Франциско — Майкл Эйвансиан. Не слыхала? Мне нравилось — фры-ы! (фыркнула с удовольствием), — что у него усы пахли миндальным орехом. Нет! Ha-ha-ha! Он не торговал сластями. Же-ле-зо-бе-тон-ные кон-струк-ци-и! — вот чем занимался. По-моему, чушь, ты не находишь? Ha-ha-ha! У тебя тоже армянин?! Держала на сексуальной диэте? Ha-ha-ha! Завалил фруктами? Бедняжка. Ради тебя выстроил новый ресторан в Москве?! Скажите, пожалуйста! Погладила лысину? Liolia, я не могу поверить, как ты можешь быть жестока! Не кружишь головы? А как это назвать? Неужели твой (шепотом) белогвардейский офицерик стоит многолетней верности? Знаешь, что женился? На француженке, у которой сердце минусовой температуры?! У него так плохо с деньгами? Хочешь, я пошлю швейцарский чек? Есть деньги? Фэй! (вспорхнула руками и цопнула Лёлину алмазную брошь цвета лимона) Это — «флорентиец»?! Тот самый, который стянули в 1919-м?! Твой Boris выиграл на бильярде?! А-а-а (пропела Марлен и погладила Лёлю по щеке, вглядываясь по-фрейдистски), скажи мне, ты в самом деле любишь Boris’а? Ты не разыгрываешь меня? (Хихикнула.) Как ты сказала? Память о Юрочке Олсуфьеве тебе дороже? Был художник, да? Реставратор? Я не понимаю. Художник — кроме, конечно, моего приятеля Пабло Пикассо (хихикнула) — это голодранец. С ним ты не будешь счастлива. Он еще и самый смелый в мире? Любой вояка перед ним мозгляк?! Фэй, Liolia! Я тебе не верю. Если бы я увидела, то сошла с ума? Таких, как Юрочка, красавцев в мире больше нет? Ha-ha-ha! Он умер? Фей! Прости, не знала. Но надо жить. (Мудро улыбнется.) Признайся, serdechko, тебя кто внес в список делегации? Котяра Молотов? Ценит умение твое лечить мигрени? Скажите пожалуйста! Только я приметила, как он смотрит — хочет, милочка, полакомиться тобой! (Призадумалась.) Впрочем, после рюмочки ликера все мужики такими сволочами... Ты не находишь?.. Кобелищи... Дворняжка ножкой дрыгнет — бегут счастливые: вяу! Ум только у нас — у женщин... Мы правим миром... Папироску?..»

14.

Недооценивала Марлен рыцарей-мужчин. Они на подвиги способны. И писать стихи. А дела научные? Не будем за примерами ходить: Альберт Эйнштейн сфотографировался с языком иссунутым только для того, чтоб рассмешить королеву неприступную — русскую богиню (еще и с белосахарными плечами и лукавинкой в глазах) — Маргариту Коненкову. «Я, — говорит Альберт, — на репутацию ученого плюю, если вы останетесь лягушкой по отношению к сердцу моему!» А что с ним было бы, если хоть раз Лёлю Шан-Гирей увидел? И подумать страшно.

Сам, между тем, скульптор Коненков пригарцевывал к Лёле: туда подбородок повернет, нет, обратно — всю перемазал мокрой глиной — а в душик не желаете? — Нет, дедушка, я не желаю в душик, потому что я не хочу огорчать вашу бабушку — разумеется, не сказала, а просто смеялась — дедушка хитрюшка, но ведь и Лёля не простодушная кума?..

Искусствоведы расплачутся от счастья, когда узнают, что влюбленный в Лёлю архитектор памятник воздвигнул ей превыше (русская поэзия, прости) Пушкина. Так в 1939-м над площадью, где Пушкин-изваяние глядит себе под ноги, вознеслась на башенке фигурка балерины, ножкой выделывая па-де-де. Болтали: прототип — прима Большого театра — Уланова. Но вы сравните фото: нос у каменной балерины не пуговкой, как у Улановой, а гречески прямой — нос Шан-Гиреев всех... А ямочка на левой щечке? В бинокль видна отчетливо. Впрочем, теперь не разглядишь: балерину демонтировали по приказанию Лаврентия Берии еще в 1952-м. «Эта вазмютитэльно, што любёй пряхёжий, дажи биз гасюдарственного пиляжения мёжит заглядивать нашимь балэринам пёд юпки!» Лаврентий сам пытался Лёлю приманить. Но Лёля посмеялась. «Бляврентий» — ее бонмо порхало по Москве.

К чему ей Берия? — среди поклонников в те годы, к примеру, композитор Серж Прокофьев: он посвятил Лёле вальс-фантазию, причем экспромтом, в первый день знакомства. Лёлю позвали в гости к Сержу общие приятели — кажется, Гилельс-пианист или сначала Галочка Фридман, которой Гилельс увлекся («предпочитаю толстушек — они похожи на рояль»), составилась компания две или три машины и — покатили! — с песнями и шуточками не для детей...

Приветствуем тебя, Николина гора!

Где можно в неглиже девицам загора!

Девицам загора!..

На даче у Прокофьева веселушка Лёля растормошила ожиревающую Фридман бадминтоном, а Гилельса упросила свист изобразить, еще там был ныне забытый актер Сашок Рыбченок — жонглировал, по просьбе Лёли, нераскупореным шампанским (пять бутылок — кокнул две), американский журналист Боб Стивенс и красавица-супруга (впрочем, рядом с Лёлей смотрелась как из каучука Барби) — Стивенс потчевал сигарами размером с револьвер, а супруга после грузинского вина всем объясняла «как диелать секс, чтоби не било диетей», из-за забора (благо рост петровеликий) таращился на тарарам — Серж Михалков. По милости Лёли его к пирушке допустили.

Вечер увенчал Прокофьев музыкой, Лёле посвященной, она же, в благодарность, станцевала с автором. Тут пожелали с Лёлей летать по газону все кавалеры. Серж Михалков локтями прочих оттеснил, вальсируя, выпытывал у королевы бала желтенькие сплетни: а правда ли, что дедушка Станиславский мечтал украсить вами труппу своего театра? — я бы (Михалков извивался сладко) мечтал — а правда ли, что переводчицу нашего вождя Зою Зарубину вы поймали на ляпсусе в английском и спасли переговоры с Рузвельтом? — а Черчилль, правда, только из-за вас Второй фронт открыл, ведь он к вам не равнодушен — я его, ох, понимаю! — но в Ялте его ждало фиаско с вами, да? — Тю-тю! — смотрела Лёля строгими глазами. — Какие вольности от гимнописца (круг вальса вокруг елочки), какие сети для доверчивых (круг вокруг березки), а если женушке по-дружески скажу?..

Черчилль, видите ли, не давал покоя. Эхо его ухаживаний докатилось до москвичек. Лёля отмалчивалась. Ну не дурочка Шанель она, чтобы поклонников, как жуков сухих, прикалывать в коллекцию. «Я и мои мужчинки» — нет, это не про Лёлю.

Ко всему она смотрела на Уинни не без уважения хотя бы из-за стойкости его в сердечных чувствах. Уж Лёля знала, что вытерпел Уинни в 1944-м. Не в немцах дело! Немцы — фуй! Тут другое: каково, урывшись в бумаги государственные, мечтать лишь об одном — о столике с коктейлем у океана и в легкомысленной одежке — взлетает к небу на качелях Шан-Гирей... В ее очах тропических — смех да счастье... Поют на ветках птицы какаду...

15.

А вместо этого пришлось терпеть атаки взбесившейся Шанель! (Так выразился Черчилль — он в дневниках, увы, не толерантен.) Мадам Коко решила взять реванш за конфуз в Мадриде. Пусть — вились вокруг подпевалы — вы не повинны: желудочно-кишечный тракт и саму Афродиту сделал бы бессильной в обольщении... Афродиту — да! — шерстяные брови Коко шевелились гневно. — Но не Шанель!

Именно тогда, — сообщает Стив Житомирски, — Шанель блеснула афоризмом: «Мужчина мечтает приобрести весь мир, женщина — своего мужчину». Простите, но фраза не принадлежит Шанель! Это цитата: всякий культурный укажет на «Анну Каренину». Глава двадцать вторая, абзац первый.

Для Уинни освоила Шанель новую походочку: с подвихливаньем, с подплясываньем... Из ящерицы — туфли. Кулон с Вестминстерским аббатством (душой я с Англией!) привесила с таким расчетом, чтобы точно над сисечками, тьфу! — на вырез платья. А неужели ж скрученные на заказ сигарки цвета кубинской ночи сердца не воспламенят, когда Уинни, дремлющий в жирке, увидит лапку, держащую мундштук янтарный на отлете и губки в колечках дыма? Уэх...

А тут еще квохтанье антихитлеристов! В августе 1944-го французики вошли в Париж и (ну не вредные?) принялись за перевоспитание Шанель. Вы думаете, мы без ваших юбок прожить не сможем? Как бы не так! Без вашей водицы туалетной испотеем все? Ошиблись! Франция не продается! Вы, мадамка, повинны за связи с немцами, к тому же половые!..

Уинни милый в черный миг пришел на помощь: он объявил, что женщин обижать — некомильфо, в знак солидарности приобрел в ее салоне фетровую шляпу с перышком бекаса. «А ты не хочешь, — мурлыкала Шанель в тыквенную щеку Уинни, — меня на лодочке покатать по озеру Женевскому? Я, например, давно не загорала... Мы, женщины, тоже были на войне...» Уинни хрюкнул, растерявшись от напора. «Хрюдумаю...»

Дальше, впрочем, сделал глупость. Ну не сдержался, так с мужчинами бывает: он из порт-монэ (кожа хряка) достал фотокарточку... Принцессы Крымской! Он сказал, что это... кх... имени не назову... кх... секретно... словом, кандидат в агенты Англии... ты, сердцеведица, Коко, скажи, что думаешь об этой незнакомке?..

А-а-а! Если бы Шанель могла завыть! Рычать! Хрипеть! Лягаться! Просто плюнуть! Если бы могла Уинни скинуть в озеро Женевское (но толстые, увы, не тонут!) Но лишь с царственным (ее словечко) спокойствием (чуть шевельнув бровями) произнесла:

— Ты можешь мне оставить фото хоть денька на два?

Уинстон колебался.

— Ну же, свиненок. На день я реквизирую портрет. На нем не просто красавица с тайной искрой взгляда, заплетающая в сеть мужчин (у Черчилля проснулась икота — куак!), не просто Афродита (куак!) наших дней, но сама Судьба (куак!), — и я, мой Уинненок, должна в ночном гаданье (куак! куак!) при свече понять, нет ли тут бездонного колодца для тех, кто не боится с ней хотя бы и заговорить...

Купился Черчилль, господа, как мальчик.

Запершись в отеле, наедине с портретом, голая (помчалась в душ — ярость притушить — не помогло) Шанель — мяла, кидала, топтала, грызла Шан-Гирей. Тушь уплыла от слез, а декольте шкварчало (на нервной почве). Веки висли, как белье на гнилой веревке. Пудра облетела, и щетка темного пушка над губой вылезла по-тараканьи.

Как не уволокли в психушку? Карл Лагерфельд (наследник госпожи Коко) вспоминает, что только впрыскивание в ягодичку спасло. Какое средство? Хе-хе (улыбочка Лагерфельда). Рецепт не афишируем. Впрочем, себе он тоже впрыснул порций шесть. А результат? Да поглядите его фото. Поглядели? Хм... Ну и? бывает, да?

16.

Уверен, если бы Лёля встретилась с зареванной Шанель, то замирилась бы. Ну не полосовать же маникюром морды? Все биографы Шанель восстанут: Коко ни разу соперниц не прощала. Тем более к вашей Лёле снисходить смешно! За Коко Шанель — империя женских штучек, а у Лёли? — дюжина побасенок — се ту* ... Так высказывался Лагерфельд в последних интервью. Но (на папарацци только не бранитесь) есть фотография Лагерфельда с глупенько открытым ртом — он разглядывает снимок Лёли в гамаке в Сокольниках. И подпись — «Давно ли женский пол вас изумлял, маэстро?». Приятные, надо полагать, ощущения скушал Лагерфельд, когда «Шпигель» вынес на обложку (майский номер 1995 года) коллаж: лицо Шанель с туловищем мокрой курицы, Черчилль-хряк и Лёля, вырастающая из Венеры Милосской. «Кому сдался с потрохами непобедимый Черчилль?» — вот статья. После протестов Лагерфельда шлепнули еще коллаж: Лёля в виде Свободы, а Шанель — Полицейский, у которого поводок с Лагерфельдом-павианчиком (между прочим, сходство до неприличия — проверьте). Даже тогдашний английский премьер Джонни Мейджор подал голос, особенно он возмутился фото, где на голом Черчилле верхом — в узорчатой одежде рыжих прядей божественная Лёля Шан-Гирей! «Скачки в Ливадии» — вот журналистский матерьяльчик.

Стив Житомирски вернулся к теме, выстрелив серией эссе о женщинах — охотницах за головами знаменитых. Там, разумеется, классический американский список: конфетка Мэрилин Монро и Кеннеди (оба братца), «курносая Мадонна» Холливуда Грейс Келли и Ренье III — князь Монако, затем Джулия Фуллз — красавица с раздоенным бюстом — и диктатор Сантагос, при ней ставший тихим как овечка, пятнадцатилетка Лита Грей и Чарли Чаплин, далее к американочкам сервированы в добавку дивы прочих наций — смешливая Клара Петаччи и Муссолини, Марта Клюге с мерцающими зелеными глазами и Карл Лилиенбаум — нобелевский лауреат, сохранивший девственность, как он признался, до пятидесяти трех лет, т.е. до встречи с Мартой на лужайке перед своей лабораторией (на следующей день после объявления Нобелевского комитета), волшебница с Таити Миги Тотогама и Гоген, Катя Прингсгейм с зовом в очах и Томас Манн, плюс для читательниц с моралью — жена Де Голля — Ивонна Вандру...

Но не забудьте про десерт — боярышень русских! Гала (вообще-то Леночка Дьяконова) и Сальвадор Дали, а рядом ею брошенный Поль Элюар, со сладким ядом Лиля Брик и Маяковский, с ними в рифму — морозные лучики у глаз — Ольга Ивинская и Пастернак, страсть Ленина — Инессочка Арманд (на вид — холодная, а там — ну извините), тенями — жены Сталина, отдельно — одиссея по мужчинам его Светланы, вулкана из любви, но бомбой посреди десерта грохнуло и на Британских островах эхом отозвалось эссе о тайной владычице сердца сэра Черчилля — Хелен Шан-Гирей, Лиолечки, как называл ее он в дневниках секретных. И добавлял, что ветер Чингисхана, ее прапрапрапрадеда, — он видит в красных змеях-волосах...

Вы скажете, — язвит Житомирски, — что охота на Уинни была безрезультатна? Да хотя бы бриллиант «Куллинан» (преподнесенный в ялтинском дворце трясущимися пухлыми руками нашей героине) — не доказательство? На экскурсии по Тауэру премьер-министр, симулируя одышку, склонился над бронированным стеклом, — а после, уж простите, камушек исчез. Когда пропажу обнаружили, свалили на немецких парашютистов.

И не узнали бы, но в Москве в мае 1946-го, на годовщину Победы, Лёля была в Английском посольстве на Софийке. Смеялись, танцевали, шампанское лилось... И на челе у переводчицы сиял брильянт — «Сон Африки» (он же «Куллинан»). Все хором поперхнулись, когда порхнуло — «Куллинан». Ведь «Куллинаны» — принадлежность династии Британской. Корона, яблоко державы, скипетр, цепь на ляжку. Его что, выковырили агенты Коминтерна? Свели в шутку. Но целый вечер желали притиснуться поближе к Лёле: глазами жрали «чудо-двойника».

Пустили версию, что отличился троюродный брат Георга V — принц Майки Стаффордширский (хотели Черчилля отмазать!). Майки был в Москве с визитом еще в 1932-м, столкнулся с Незнакомкой солнцеволосой (ясно — Лёля) в фойе Большого театра, упросил отужинать, а проводив до квартирушки в Нащокинском, прошепелявил (извините, дикция), что на память преподнесет камушек ни на что в мире не похожий. И это — «Куллинан»! Но, пытали скептики, принц Майки больше не наезжал в Москву? Верно. А разве маршал Тухачевский не был в Лондоне на похоронах Георга? Был. И в чемодане дипломатическом разве трудно транспортировать блестящий сувенирчик для Незнакомки? Нисколечки. А ревность? Ведь и Тухачевский в Лёлю был влюблен. Ну знаете: мужская солидарность в подобных операциях возможна... Но хороша же ваша Незнакомка, коли принимает краденое! — пусть от принца. Есть и здесь ответ. Лёлю известили: если подарок не станет украшать ее чело, принц Майки наглотается фосфора от спичек, нет, выпьет йоду литра два, нет, содержимое десяти игольниц всыплет в рот — пока одна из самых длинных ржавых дыхание не замкнет — нет, лучше обдышится из газовой плиты, нет, средство для клопоизморения употребит в количестве слоновом, да нет же, просто спрыгнет в Лондоне с моста — пожалуй, с Тауэрского, самого большого. «А плавать я, сударыня, хоть англичанин стопроцентный, не мастак» — в письме признался.

Скажите: ну найдется правдолюбка, которая отрежет на ни-ни? Не для того же всесильный Иегова придумал женщину (что в первоначальный план никак не вписывалось), чтобы моралью действовать на нервы? Без нее хватает. А улыбаться, с кротостью смотреть на господина сердца своего, чуть наклонив (природная игривость) голову к плечу, задумчиво крутя свой дивный локон — вот женщина! вот — чудо... И, отбежав от статуи своей, прежде чем дунуть — раз-два-три — женщина, живи! — сказать, чтоб глаза открыла, Иегова из чернильницы небесной две капли прихватил — одну на щеку — пусть все любуются: Адам, звери, рыбы, птицы, даже мураши, а другую — чуть сбоку живота: для мужниного приватного владенья. Иначе, — Иегова хохотал, — какой же смысл, друзья мои, жениться?! Тогда адюльтер подойдет...

Мы отвлеклись. Вернемся к Черчиллю. Итак, не он одарил Лёлю «Сном Африки»? Получается, желал на дармовщинку? Букетик тухленьких мимоз передал Лёле через секретаря? Шарфик из дьюти-фри? — на том спасибо.

Нет, господа. Англичане не сознаются. Но на экскурсии в Тауэре спросите гида (голоском невинным): что же «Куллинан Десятый» не на витрине? Вы увидите, как гиду поплохеет. А вы добьете: «Куллинан Зеро»? Исчез в 1936-м. История про принца Майки — не болтовня. Пусть Стив Житомирски с «Анной Карениной» напутал, здесь — он вынюхал всё точно. У Лёли вышла пара «Куллинанов»! Один (подарок Уинстона) посверкивал на лбу, другой (подарок Майкла) покоился между ключицами. На вопросы въедливых пела просто: «Ах, Господи, милые стекляшки. Жора Давыдыч из цеха бутафорского в Вахтанговском наколдовал, чтоб вас повеселить, дружочки...»

17.

Но вижу недоверие поклонников. Ей — брильянты? — чепуха! Лёля к ним равнодушна, променяла бы «Куллинан», «Шах» и даже «Флорентийца» (подарок Бори Скосырева) — на венок из полевых ромашек. «Разве не счастье, — огорошила Ромен Роллана, — босиком идти по пыльному проселку?» — «Счастье... к-ха... — почти готов был согласиться классик, — в том случае, если нет... мозолей...»

А деньги? Не совсем (вспомним способность к чудотворству) она питалась Духом Святым? И даже если на Страстной неделе (как уверяли московские треплушки) жевала лишь просвирки с кофием (ну капля конфитюра, ну еще рогалика попо), то в остальное время в аскезе не замечена была. Плиткой шоколада хрумпала с утра в постели. Кстати, привычку эту у нее Ахматова переняла. Она жила у Лёли в Нащокинском в 1934-м. Обе валялись, болтая, по постелям, пачкая губы шоколадом до полудня, без угрызений совести а-ля пролетариат. И что такого? Ликерец колдовала Лёля на козьем снежно-белом молоке. Молочница с утра у двери им бидончик: «Детонькам болезным хорошо...» — «Ага» (Лёля в ответ чуть зевала). Да, многие звенели: ну разврат!.. А наряды? Хм... Умение носить плюс чувство цвета. Лисья шубка шла к пламенной прическе. Простой платок, подобранный к глазам, заставил разбеситься Шанель (раздраконит фото). Сюда же безделушки от бабушки покойной. На Сухаревке, на толкучке Лёля могла из хлама вещь купить такую, что Лувр бы окочурился от огорчения. Не знают остолопы, что в музее на Волхонке «Вакх пирующий» Рубенса — подарок Шан-Гирей. А продавалась черная холстина... В придачу на Сухаревке купила ягодную брошь. Как талисман на счастье в руку сунула Олеженьке Кассини (ему в 1920-е ой худо приходилось). Отбрыкивался, умолял оставить. В итоге — брошь сделала ему успех в 1960-м. Жаклин Кеннеди, брошь увидя, захлопала в ладоши! — Вау, русский! Вау, фокусник!

Хорошо. А жила-то ваша Туфелька на что? Пожалуйте... Имя короля молочного Данона слыхали? Данон преаккуратнейше перечислял в Москву проценты от патента на мечниковскую простоквашу на имя... Шан-Гирей. С чего? Пролистните историю продукта. В лабораториях Парижа мудрый Мечников простую квашу не для старичков желудочно-запорных изобрел (как дудят наивным), а для цветущих щечек... Шан-Гирей! В Европе Лёля первой придумала намазывать такие маски. Завидовали: кожа, боже мой... Данон рискнул еще лицо прекрасной Лёли, срисованное по фото Ренуаром (последний взлет таланта перед смертью), использовать на баночках йохурта. Улыбка Лёли ценою в миллион...

И не забывайте наших. Мишенька Айвазов к Лёле в Нащокинский фуры фруктов пригонял. Когда весной для горожан гнильца от прошлогодних яблок, безнадежный лук, желто-вздутые огурцы, пирамидка каменно-непрогрызаемых орехов — он, Мишенька, маг застолья, — але-оп! — в корзинке с мокрым пятнышком — клубнику, с намеком, что вывел «Лёлин сорт». Она — возьмите ягодку! — неуловима, легка, как вы, и сахаром поет... Но главный у нее секрет — нет способа остановиться — попробовали? ну еще! — не приедается и только мажешь губы, как будто бы апрель расцеловал. А дальше — вот, пожалуйте, черешня, сначала бледная, как барышня Тургенева, с кислинкой из саратовских садов, потом — с иссиня-черным переливом (иголкой особливой косточки извлечь?) в туесах из Туркестана — ею Лёля обкормила всех подруг. Но, впрочем, — Лёля могла быть и капризна, — предпочитаю черешню крымскую, цвета мёда с солнцем... Такая будет! (Руки к сердцу зажимал.) Туда же абрикосы, персики, дыни, груши, смоквы... Забыли сливы? Вот и не забыли.

Веселая гора младой картошки — в те годы картошки не боялись: знали, что полнота к лицу прекрасной даме. Вдогонку — краснорыбица нырнет (нарочный от Айвазова, упыхавшись, в пергаментной бумаге пятномаслой). Рыжики с духом лесов, лисички, крепкие, как Русь, боровики... А огненного цвета колбасы вяленые вас не развеселят? За ужином, ведя беседы, к примеру, о тайнах космоса, куда глаза все проглядел Циолковский, приятно бутербродов десять изжевать с такою колбасой.

Вина подать какого? Да крамбамбулю. Это для мужчин. Арбузного вина — для женщин. Они ведь — га-га-га! — размякают от такого. Что, знаете ли, женщинам к лицу...