Золотая туфелька

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1.

Танцульки... песенки... амуры-шуры... долька апельсина в рот Прокофьеву... Букеты пьяных роз под снегопадом (да, было — Пастернак принес и загудел смущенно, натолкнувшись на караул рыцаря с веселой челкой — ну ясно, это Антуан Роланж). А Лёлины дразнилки над Бренсоном де Ку, американцем? Фотограф, путешественник, толстяк в плаще амбарного размера, в шляпе крэм-брюлэ... Мужчина интересный, но женатый... Нельзя, мой милый Бренсон (потрогать мясо жирных щек), нет, нельзя... Ему какой-то синеглистный чин дал разрешение в 1931-м объездить всю Россию. Фотографировать? Пожалуйте... Начните (кажется, совет нетривиальный?) — с Мавзолея... А дальше — комбинат искусственного вскармливания младенцев без отрыва их матерей от производства шарикоподшипников — фотосюжет, за который поклонится вам в ножки «Нью-Йорк Таймс»...

Но Бренсон только Лёлины ножки лелеял (мысленно — я, черт возьми, женат!) и летопись создал ее портретов. Вот — Лёля кутается в шаль (чуть недовольна — еще бы — Бренсон заатаковал). Вот — чиркнула по фото красной челкой (он сам раскрашивал черно-белый вариант), передернула плечами (я, черт возьми, женат!). А разве не отвалили тысячи долларов в наше время за Лёлю в профиль на фоне золотых бликов ее окна? — В сплетении традесканции (нет, бабьих сплетен! — так Лёля называла тот цветок), в апреле, в Вербное (на подоконнике кувшинчик с ветками в пушках), даже шляпку не успела снять — из церкви только что вернулась... Не любите вы фото, где вальяжно Лёля обнимает спинку дивана и ноги опирает на подушку? А котика чмокает в морду (но я, все черти мира, я женат!). А фото — смеется Лёлечка по-холливудски... Мы не узнаем, чем Бренсон ее развеселил. Или (как утверждает Лиза Лухманова, племянница внучатая Шан-Гирей, и разве ей не знать секретов тетки?) Бренсон буркнул, что если Лёле он совсем не мил, пусть ножиком зубатым разделает его на отбивные — на сковороду — пши! — американец больше не женат...

2.

Но за всем этим мы не должны забыть о парапсихологии. Тот же Бренсон разве не разинул рот, когда у церковки святой Софии, на набережной Москвы-реки, он сетовал, что ноябрьский день унылый, на небе тучи правят бал, а как было бы хорошо, чтобы закат вызолотил Лёлину прическу — вчиара я говрил необходимость съемки, пследний диень бил осени биез тюч, а ви, Лиоля, чудовисча упиама... ви говрили, милы, буди тысча днией, гдие, Лиолечка, ваша тысча? Гдие? — и не без раздражения вертел ее то боком, то анфас, — как вдруг поднялся ветер, тучи порвались — крах-тах-тах! — гроза сухая, и солнце — все равно что масла шмат — всё небо заняло. Между прочим, отчет об аномалии погодной попал в газеты...

А случай в 1939-м? Фокус в Филипповской булочной погромче, чем с дореволюционным тараканом в булочке к царскому столу. Теперь это известно из донесения Берии (входит в подшивку материалов дела «Луч» — речь, конечно, идет о парапсихологическом луче, которым владела Шан-Гирей).

Москвички закатили бенц: хлеб деревянный! каменный! — на завтрак?! Ладно зачерствел ввечеру — переживем. Позорища такого не видали при Николаше...

Двери Филипповской сверкнули — вошла богиня в лисьем манто, в перчатках цвета ночи, с сумочкой фасона «гарсон либр»* (ну разумеется, Лёля) — хлеб желала купить подовый, пышный (глупостями не занималась — за фигуру не билась: фигура всегда была брильянтовая) — стихли почему-то все (заколка с камушком на шляпке удивила? или шаловливый взор очей? «мерси», порхнувшее пичужкой?) — потыкала вилкой в хлеб, произнесла «хм-хм» — а дальше... хлеб стал мягким! Горячим с корочкой! Печной парок дышал!.. Публика взвыла и — смела с прилавков...

Шиловская (к славе Лёли, признаемся, чуть ревновала) всем растрещала версию земную: главный булочник в Лёлю тоже ведь влюблен... И уж конечно, булки всыпал с жару.

Но чего никто объяснить не мог, так это странностей Лёли, когда пополз слушочек по Москве о сносе храма Христа Спасителя. Лишь только ей об этом говорили, она махала ручкой — че-пу-ха... Но как?! — уже забором окружили! А Лёля — ни-че-го... Да Джугашвили гавкнул — храм снести! Лёле хоть бы хны: вы лучше потанцуйте «Кукараччу» или «Машеньку у самовара», а? Когда все газетенки объявили, что сноса не миновать, что начато формирование бригады инженеров-взрывников, — Лёля смеялась, Лёля танцевала (из ее окна тревожный купол Христа Спасителя был виден), платочком татарским водила в воздухе, щеками выдувала — фу-уй! С ума рехнулась — кто-то бормотал...

Тогда не разгадали: фокус-то — в платочке. Фью-фью платком выделывала — рисовала знак змеи, круг, снова знак змеи. Всем инженерам-москвичам (а знатоков взрывания в Москве статистики насчитывали семьдесят восемь!) Лёля платочком пакость за-пре-ти-ла. По-разному они отбрыкивались от начальства. Одни, услышав голос в телефоне, старательно пускались кашлять, дохать, хрипеть, свистеть на коммутатор, захле... — простите, инфлюэнца — ...бываться. Другие — тряпку с уксусом на лоб. Приказ правительства! Да, да, да, да, но не в таком ответственном же деле стать торопыгой! — а если бомбочку неверно рассчитать, то пу... бу... говорю — бухнет до Кремля!.. А кто-то честно клялся: я бы рад, но зашипят старушки-пережитки, найдите хоть другого иванова... Вдруг враг-кулак из-за угла прибьет? Немало тех, кто в храме с видом деловитым стучал по штукатурке тюк-тюк-тюк, чесал в затылке логарифмической линейкой, в папироску дул — нет, дело сложное, а если в Дом культуры опиум для народа преобразовать?..

Ну ладно, — скажете, — просто совпаденье — хоть раз не струсили ваши москвичи... Но разве это что меняет? Нашелся в Питере умелец дорогой, Юлиан Слепуха — юркий инженерчик, с портфелем диэтика — шмыг в Москву (старательно гонял чаи в купе особом), храм завалился без сопротивленья...

Лёлины друзья в то утро были у нее: в окно смотрели на поползший храм, на треск, на перелом скелета, на стон камней, все плакали. Кроме Лёли! Сидели вкруг стола, зацепенев. И не заметили, как Лёля повела ручкой патефона, взяла платок татарский и, взмахнув, сказала «че-пу-ха» и почему-то шепотом «парша на роже» и снова «Кукараччу» в пляс. Но Лёлечка! храм снесли... Нет, ошибаетесь. Не тронули ни камня...

Теперь мы знаем (Лиза Лухманова архивы перепотрошила) — Юлиан Слепуха прокоптил до девяноста двух. Лишь на лице слегка плывущем (сидячая работа и пайки) всегда сияли красные кружочки, шелушки, алый бисер, зудни, пша... Как меченый (за спиной шептали). Коллеги-умники с советами — может, помет куриный излечит? Крапиву изжевать в кашицу с одуванчиком напополам, на струе бобровой дать пропреть — тогда слегчает! Детскую мочу (не позже восьми месяцев младенца) — могу снести бутылочку от внучки — а цвет, Юльян Семеныч, я скажу, — прозрачнее слезы, хоть пейте! А если (скре-скре-скре по подбородку) пемзой кожу оттереть? И сверху — пластырь, не боясь, из перца? Желудок чистить пробовали? Теперь доказано: шизофрения тоже от желудка... Лечебные грязи? В Евпаторию: личиком в корыто на полчаса — здоров! А средство из Германии? — в основе пчелки делают а-а.

Гм... физиономия такая, что на улице его стеснялись. Ведь говорят же детям: «Не смотри!» — а сами: смотрят, смотрят... К нему однажды аспирант из Пироговки... Фотографировать для медицинского журнала! «Юлиан Семенович, вы и нас поймите. У вас редчайший случай парши пенджабской сине-красной, в Европе заболевание последний раз зарегистрировано в 1718 году! Разве для науки не подарок? Ведь постепенно с внедрением в быт мыла и нижнего белья пенджабская парша исчезла. К тому же это преимущественно вирус свинопасов (и на ухо) — пшу-ша-уших шо-шо-шой шон-шак (вступающих в половой контакт) шо ши-ша-ши (со свиньями). Да что вы! — мы вас не подозреваем!.. Клятва Гиппократа!.. Да мы заплатим!.. Мы вылечим!.. На фото верхнее лицо отрежем — никто вас не узнает!.. — на фото нижнее лицо нужней. А наука?.. Для опытов органы завещают!.. Вы должны гордиться!..»

Да-а... вот Лёля что могла наслать. Впрочем, сторонники рациональных версий сообщают, что инженера-взрывателя в 1937-м (ну разумеется) лишь куда-то (ну понятно)...

Гулял еще слушок: икону «Спас сорокинский» Лёля вынесла за две недели до взрыва и спрятала на чердаке в Нащокинском. Нет, спорили, не «Спас сорокинский», а икону Якима — Анны в объятиях любви — и не из храма Христа, а из монастыря Зачатьевского, и снова говорили — нет, — не икону, а посох игуменьи спасла...

А вот еще слушок: в том платочке, в кирзовых сапогах и телогрейке (а Лёле всё к лицу) она шаталась по строительной площадке, где разбирали кирпичи от взорванного храма Христа. Что делала? Да работягам (начали заигрывать с дивчиной!) сказала (голос задиристый, как ветерок с Москвы-реки): «Вы, что ли, дурики? Вы чёй взрывали? Вон — зенки-то разуйте — храм стоит!» Махнув платочком — кольцо змеи и круг, и снова круг — нарисовала в белых снегах живого храма красоту.

В психолечебнице старательно кололи всем работягам по ягодице в день...

3.

Ху-ху-ху... какая чудотворица... — смеялся Марк Дотошник, — а если в самом деле всё могла, то почему войну не предотвратила? Удивительные эти люди — экстрасенсы, парапсихологи, святые... Когда не просят, чудеса прут, как каша. А молит целый свет — они молчок...

Но только с войной Дотошник пальцем в небо. Дело даже не в том, что 28 мая 1941-го в Москве... снег пошел! (Я уверен, Лёля так «предупреждала» москвичей.) Но главное — теперь-то каждый знает про проклятие Тамерлана, а вот тогда, в июне 1941-го, лишь Лёля знала. Если совсем точно, то 14 июня Лёля с подругой (ну, конечно, Галка Фридман) и Антуаном (как всегда, при ней) пришла на шумный праздник к Игореше Грабарю (на именинном пироге семьдесят свечей!), там, кстати, пела свои «Туфли-лодочки» и «Кукараччу», и «Во поле березоньку», оправдывалась перед Наденькой Ламановой из-за того, что не надела крымских шаровар (горячий шик!), убегала, чуть не разлив шампанское, от Немировича, пила на брудершафт с Фаечкой Раневской (по всей науке — со сладким матюгом!), потом еще водила хоровод и показала, как у аргентинок кладут на бедра руки кабальеро, напоила (раз рюмка, два) соглядатая, чтобы жизнь не портил никому (с зрачками закатившимися он спал среди мольбертов), а Бореньке Ливанову, артисту, напротив, запретила пить («Не остановитесь, я вас запрезираю. Нет, лучше пряник, Боря дорогой. Я после вас поцелую в лобик — но только трезвого, мой Боря дорогой») Неудивительно, что в два часа ночи он уезжал к себе трезвый очень злой. Я не к тому, что Лёля разыграла (или, в самом деле, ее в объятиях вообразил?), а к тому, что здоровье ближнего ей небезразлично. И даже — вот невидаль! но весь бомонд Лёлю упросил — спела после привычного репертуара песенку блатную — дворянке Лёле и такое по плечу. Тем более, праздник был в Замоскворечье, а Зацепа (что в песне) оттуда в двух шагах, и как подмигивала после каждого куплета, вы бы знали!

На Зацепе цыпу подцепили

И на цыпу цыкнули: ты, цыц!

На Зацепе цыпу оценили

В тыщу поцелуев на счет цыц.

Цыца-цыца-цыца-цыца-цыца!

Ты целуй еще меня, целуй!

Цыца-цыца-цыца-цыца-цыца!

Дай мне в губы сладкий поцелуй!

На Зацепе жареный цыпленок

Клюнул в же цыгана на счет цыц.

Ты вали отсюда, мой миленок.

Здесь целуют цыпу на счет цыц.

Каблучком выстукивала — цыца! — и браслетами — ах, цыца! — на запястьях — и на стул (руку подал ревущий от восторга Грабарь) порхнула! — тут все двинулись, загудели, поплыли, понеслись... Немирович, упав на колено, руки распахнул — сердце швыряю к ногам возлюбленной! — «Не перестаю удивляться, отчего она не выступает у нас на театре», — трубил Ливанов (с болью смотря на пустеющий бокал собеседника) — «Золотой голосок», — пищал кто-то пухленький в бархатном пиджаке — «Зо... зо... зозолотые ту... тутуфельки» (художник Нестеров, как известно, заикался) — «Я уговорю ее, тпр-ры-фы (в клетчатый платок), позировать обнаженной, — скульптор Барщ, — что-нибудь на тему «Заря новой эры»! Уверен, после «Булыжника — орудия пролетариата» это станет хрестоматийным произведением». А Лёля туфельками, туфельками стуки-постук, стуки-постук:

На Зацепе много есть лавчонок,

Мы на цыпоньках туда пойдем.

Ты кусай замочек, мой волчонок,

К цыпе золотишко отнесем.

Цыца-цыца-цыца-цыца-цыца!

Ты целуй меня за золотой!

Цыца-цыца-цыца-цыца-цыца!

В губы, в мои губы, ведь ты мой!

На Зацепе домик есть с решеткой,

Там, цыпуля, сухо и тепло.

Надзиратель там с большою плеткой,

Только, цыц, я вовсе не трепло.

Заревели генерал-басом, с шампанским повалили к Лёле — дзинь! бам! — целоваться, — хоть ладошку, хоть туфельку — «Хам!» — кричал кто-то (это бойкую брюнетку облапили за неимением лучшего) — «Плегче» — Ливанов протрубил, Немировичу плешь из рюмки окропили — лишь поэт Егорий Метростроевский в сторонке чирикал в блокноте: он-то знал (до утра в Нащокинском под окнами Лёли вышагивал): никому с Золотой Туфелькой не миловаться:

Цыпа мне в ответ зацокотала:

Я теперь с цыганами дружу,

Губки на добро я раскатала,

На танцульках весело кружу.

Цыца-цыца-цыца-цыца-цыца!

Жареный цыпленок дорогой!

Цыца-цыца-цыца-цыца-цыца!

Сунешь ножик в ребрышко, ты мой!

4.

Тпр-ру... Так про Тамерлана забудешь. Продолжаю. Чтобы отдышаться, Лёля плюх на диванчик — и сразу двое огонек ей поднесли — она тогда курила папироски в янтарном мундштуке (мерси — направо, мерси — налево). Справа — грузный, видный, русак словно при батюшке-царе. Мишель Герасимов? Очень приятно. Наслышана, вы кудесник черепов. Берете косточки и — бац! — портрет как с фото! А, правда, физиономия, то есть, простите, личико татарское вышло у Жана Грозного? Я не удивлена. Но все-таки (пальчиком погрозит) мне кажется, вы слегка фокусник, признайтесь? Без обиды. Меня ведь тоже фокусницей зовут. Да, переводчица. Где-то надо использовать мой Смольный институт. А вы? (К кавалеру слева с лицом южанина.) Маля Каюмов, кинооператор? Ну пригласите (глаза прищурила), я в кино приду. Какие больше мне по вкусу фильмы? Конечно, про любовь, ха-ха-ха-ха... Теперь вы археолог? И замечательно! А где копать? (Нахмурилась.) Могилку Тамерлана? Железный хромец, так его растак (последнее вполголоса — национальных чувств не щекотала). Но Маля, милый, и Мишель, как будто вы не знаете, что с этой могилой лучше — ха-ха-ха — быть поосторожней... Я понимаю (круглит глаза), вы — передовые... Ну, разумеется, суеверий болтовня... А все-таки не лучше ли другого покамест из могилки извлекать? Этот Тамерлаша был дяденька ох неугомонный. Туда-сюда скакал, на месте не сиделось, шило в ж... — кх! — не шило, а саблей — вжиу-жи!.. Нет бы, как мсье Улугбек, на звездочки глядеть и на чинару, стихи слагать, красавиц баловать... Нет, дорогие, Тамерлан не из моего романа... Так и передайте... Товарища Калинина я лично знаю... Товарищ Масрубаков? Хм... Познакомьте. Летите завтра в гости к Тамерлану? (Вздохнет печально.) Мальчишки глупые (последнее — не вслух).

Что с ними было сделать? Как с другим — рюмашкой. (Парапсихологам не чужды методы простые.) Малю Каюмова к себе Галка Фридман в Кривоарбатский («Мне парень нравится», — басила и перышком в авто уволокла). А Михал Михалыча Герасимова? С ним сложнее. Он язвенник (вот вам богатырь), к тому же и глазастый. Смекнул, что есть у незнакомки с лисьим взглядом какой-то к Тамерлану интерес... Но Лёля и к нему нашла отмычку...

Мишель, вы знаете, я с французскими корнями? Ага. А череп — вы не поверите — мсье Нострадамуса? Вы зря смеетесь. Девичья фамилия прабабки Де Нострадам...

Го-го-го, какой разнос в высоких кабинетах устроили двум жертвам ворожбы! Каюмова грозились расстрелять за аморалку (он же не сказки к Фридман заехал почитать). Герасимова строго допросили. Какие-такие черепа из личных склепов французских эмигрантов? Вы с ума сошли. Международное — мать вашу! — положение!

Четыре дня обоих приводили в чувство. Втолкнули в самолет (Маля Каюмов кислый полетел, Герасимов нахохлившись, молчали), 20 июня могилу Тамерлана вскрыли. Спустя два дня — война.

И что же, Лёля не старалась? Теперь, кажется, известно, что Маля сразу к ней в Москву рванул: в ногах валялся, прощения молил (его погладит). Что делать? Ах, Маля, ничего. И, наклонясь, шепнула: в могилку Тамерлана спать обратно. До маршала Жоржа Жукова дойдите, но Тамерлана всуньте на покой...

5.

Ну да: святой Матроны Московской мало вам. Подавай Лёлю иже во святых!.. Ху-ху-ху-ху... Святая, а плечом играет, как блудница... «А знаете ли вы, что Шан-Гирей...» — так начал Марк Дотошник разоблачение. Но прежде он плясал, изыскав картотеку московских «курочек» 1930-х. Вот компромат на Лёльку! Картотеку похерили еще в 1956-м — прочистили архивы уголовки. И вдруг вам нате: пачка бланков!.. Даже фото скромниц (лишь личики, увы, не телеса). А кликухи? — музыка!

Ариша для мальчиша. Муся Котик. Сало Скипидар. Жар-Сися. Особые приметы? Ну ясно, что не шрам аппендикса (иначе аппетит отобьет). Вот цвет помады — приятная примета. А цвет белья — пикантная примета. Причесочка (прикусывать свой локон любит та, а пальчиком накручивает эта). Сорт папиросок («Герцеговину флор» губами чуть пообжимает). Сорт конфет (с винишком, чтобы язычок щипало). И способ (страницу от малолеток заслонили?)... кх-а... взаимно... Тут в первый ряд Руфа Цыганка с земляничным ртом. С помадой звездо-алой Любанюша. И Соня Голышок. А Маня Попрыгунья? — тоже вкусно. Олежек Сурминский (тьфу, из другого списка — а жаль, ведь бледнощекий тенор). Мадам Бомбадур (понятно, с ягодицами). Таня Спица (понятно, чересчур костей). Лерунчик Фокусница. Ульяша Щечки. Профессор (ах, хитрости какие знала! — расскажем, если старше тридцати). Верушка из Кисельного (Васька Красный, т.е. Джугашвили-младший, от нее шалел). Людочка Свистулька (оседлав, высвистывала Интернационал — ну это, знаете ли, смело, хоть ритмично). Гася Синеглазка (руководители заводов ценили за умение класть ручки на больные головы от цифр). Канарейка (рецепт выкрашивания волос под перышки хранила строже, чем междуножье). Зинуля-обнимуля. Царица Ночи. Рая Хохотун (кто полненьких предпочитает). Марютка Ударница. По Москве слушок, что ухайдакала Климента Ворошилова до койки санаторной (с травмой физической! инфекция — ни-ни). Портниха (встречала с рукавами-батерфляй). Милка Чернавка. И Милка Прилипала. Балерина (ее удивленно-наивный взор облегчал штурм для грызущихся сомнением семейных). Чертик (за острый нос и острый язычок). Танюша Дынька. Оля-чистота (не потому, что пахла розовой водой, — а потому, что обчищала поутру карманы — впрочем, прощальный поцелуй творил ей алиби). Заря Востока (ах, жгучая косища прям до попы). Иностранка (и как у них, у иностранок, ась?). Клава-всем-даю. Лара-даром. Марфуша-самоварчик. Настя-здрасте. Мариэтта Бублик. Гуля-пуля. Зосенька Оса. Галочка-скакалочка. Люба-пирожок...

Стоп! От Галочки-скакалочки! — от Галки Фридман! — и получил весь список Марк Дотошник в 1996-м (у Галки завидное, при такой работе, долголетие). И сразу же шарахнул статьями: «Аскеты сталинских времен», «Девицы на конвейере», «Ягодки Москвы»... Черт с этими. Он выплюнул — «Святая ведьмочка — Лёля Шан-Гирей». Куда торопишься, газетный зудень? — В списке Шан-Гирей нет! Из псевдонимов никакой не намекает. Но шумел Дотошник: Галочка-скакалочка — подружка лучшая у Шан-Гирей! Галина Леопольдовна Фридман — по другой кличке — Тяжелая Артиллерия.

Посла Финляндии, например, в 1939-м на нее ущучили. (Он сам был дяденька за сто кило). Культурного атташе Чехословакии накрыли некультурно в зарослях сирени в Нескучном саду, зажатого клешнями Галки Фридман. Садовник шведской миссии? За банку крабов, за вспотевшую бутыль, за ласку Гали он нарушил шведский нейтралитет на пользу стран народных демократий. А маньчжур? Легко попался: Галка для него — окно в Европу...

Симпатичное — хихиканькал Дотошник — знакомство утонченной Шан-Гирей с объемной Фридман... Подружек не выбирают, но мы ответственны за тех, что приручили. Так, кажется, Сент-Экзюпери сказал? Ху-ху... Кстати, об Антуане де Сент-Экзюпери. Шан-Гирей (Дотошник выстрел приберегал) с ним общалась тесно в апреле 1935-го! Веселые деньки... Галку к Экзюпери не подсадить: не чех, не финн, не швед, не маньчжур-китаец — французский шевалье. Княгиня Шан-Гирей ему по рангу. Она парижское бонмо вспорхнуть умеет. И танцевать без грохота (как Фридман), без дрожанья бюстом (как Фридман). Джин не глотать, как воду (как Фридман). Не матюгать (хотя клиенты ни бельмеса). Не сгребать ручищами, когда от джина развезет (как Фридман-таки).

Лиза Лухманова букетом роз влепила Марку Дотошнику в физиономию на юбилейном вечере «Литературной газеты». Он щеголял царапанным...

Коллеги по чернильному цеху к ней подпрыгнули: «Так не встречалась Шан-Гирей с Экзюпери?». Лиза пропела (огрызки роз заботливо собрав): «Почему же? Пять минут видались...».

6.

Да, Лёля и Экзюпери столкнулись у Булгаковых. Что, впрочем, неудивительно. В ту весну Лёля к Булгаковым забегала чуть не каждый день (жила напротив). Маку измучили мигрени. Он сидел, как турка, в чалме из ледяного полотенца (помните, на известном фото?), и сочинить ни строчечки не мог. Валился на диван, чтоб лежа диктовать. Стенографистками попеременно были Еленочка Шиловская и Лёля Шан-Гирей. Пусть не болтают, что у Шиловской от сырой весны кисть ныла — почерк де потому другой. Записывали два разных человека. Как не вспомнить графологию — характеры по почерку определить. У Шиловской — чуть более, чем нужно, круглящиеся «о» и «б» с бахвальством, «к» с хвостом, знак вопроса схож с ее улыбкой, но точка твердая даст понять, что своего всегда обладательница почерка добьется. Видна с мужчинами игрунья, русалка сухопутная, прима бала... А у Лёли? — летят чернила фиолетовой стрелой, уносят вдаль на крыльях «в», «д», «з» — на следующий абзац без переноса, слегка танцует прописная «Е», а «Ш» — с нажимом большим, чем другие... Кавычки и запятые посвечивают перстеньками, а восклицательный — как хлыстик у наездницы, хозяйка почерка гарцует на письме. Да, Лёлю скромницей не назовешь, но не в ее привычках себя, как витринный манекен, сервировать и приманивать фольгой конфетной (что у Шиловской больше чем заметно). И, кстати, там, где в рукописи Лёлин почерк, перечеркиваний нет — Булгакову с ней легко. «Будьте покойны, моей мигрени желто-зеленой, — смеялся он, кидая в стенографистку арсенал подушек, — больше нет! нет!..» Увертывалась Лёля, с ним смеялась.

Она еще варила смесь из меда, патоки, корицы, травы крымские, чуть рома... Вы крикните: от такого голова втройне трещит? Да, так кричал Булгаков. Но мигом помогало. «Магия, мерси», — кривлялся Мака, рот раскрыв для десертной ложки. Зеленая старуха (шептал Мака) меня прощает и уходит вон (рукой покажет) в ту дверь... Потом Лёля и без смеси унимала боль: лоб полотенцем обернет, пошепчет в ухо (на татарском?), швыряет полотенце — фью-юх! — в грязное белье вместе с мигренью... Ладони — Маке на лицо — «Так лучше?» — «Да, чародейница» — Шиловская на кухне зло курила или «алё» трещала в телефон.

Как Лёля упорхнет, Шиловская с иронией ей из окна помашет: ты, дескать, Макочку не вздумай хомутать... Но Шиловская сама с красавцами готова шуры-мур. В вечер, что к ним Экзюпери должен был прийти, Шиловская брехню Лёле напела: «Милаша, ты сегодня не нужна. Мака с утра твоей настойкой счастлив, шесть ложек — ха-ха-ха! — ему дала. Потом в Сокольники мы прошвырнемся, поужинаем скромно на двоих. Ты где советуешь? В «Метрополе»? В «Савое» лучшее тортю?..»

Врала Шиловская! Разве не ясно: перед Экзюпери хотела без соперниц расфуфырить. К Экзюпери заранее Лёлю ревновала. Конечно, мы не хотим наветов. Шиловская обожала сердцем Маку (вот глазками — почему бы не других? когда танцуешь в полуобнимку и щеки загорятся, как маяк). И разве чуточку (прикусывала губку) пофлиртовать с французским летчиком (щипала Маку за запястье) нельзя? Смеялся белозубо Мака — ну флиртуй. Но Лёля щебетала по-французски лучше, лучше! В Риге — рычала в дневнике Шиловская — меня не научили так! И, между прочим, фокстроты плясать Шиловская любила, но при Лёле — никогда. Лапшу всем вешала: на пяточке натоптыш, сапожник туфли сделал — жмут. А платья? На деньги прежнего супруга-генерала Шиловская гардероб неплохой приобрела (была лиса на шейку, кружева, чтоб кавалеров волновать, над лифом, а ботильоны из шоколадной кожи? — такие Фридман желала бы украсть). Но с Надей Ламановой, к сожалению, Шиловская была на ножиках. Ламанова как-то вздохнет: «Ну, милочка, повернись. О-хо-хо: да я тебе не разрешу гулять с открытой спинкой. Ты, милочка, на левую лопатку чуть крива...» Болтали, что Шиловская (да, вскипятилась!) ножницы — в старуху! (Мимо, уф.) Болтали — платье на глазах изорвала! Кричали друг на друга по-французски (непереводимо). Но Ламанова все-таки Шиловскую посекла: через месячишко пришлось увидеть на приеме у американского посла Лёлю Шан-Гирей — дышать не смели! с бокалами у рта! Лишь люстра в Спасо-Хаусе дзинь-дзинь... Ах, Лёля, с бронзовой спиною в синих лентах... Шиловская поплакала. И что?

Подругами они остались. Но, повторимся, Экзюпери — не ветчина, чтоб разделить по-братски. Всем, кроме Лёли, Шиловская порассказала, кто приедет: «...Я говорю ему (т.е. Экзюпери), вы к нам в Москву-красавицу в апреле, когда проснется солнышко, ха-ха, когда начнут на ветках растабары воробушки, скворешки и скворцы, ну а москвички — ха-ха — на подоконниках танцуют с ведрами и тряпками в руках — чтобы сияли стекла... Я говорю ему: Москва ведь город, где, милый летчик, любовь летает на сердечном самолете, чуть спотыкаясь на остром каблучке. Я говорю ему, ах, летчик, что вы понимаете в полетах, мой гений-муж придумал для меня мазь вместе с щеткою — порх! — и взлетела. Я каждый вечер над городом парю. Вы разве, говорю, встречали город, в котором могут быть шоферами грачи? Город, куда заглядывают лоси-губошлепы и произносят слова на языке, который знал лишь Соломон библейский, а может, Соломон-лудильщик, ха-ха, из Мокринского переулка на Варварке...»

Но только Мака планы спутал все. Он удивился, что глупеньких навалом, а Лёли-чаровницы нет. Пока Экзюпери смешил всех карточными фокусами (знал сотню!), Мака на кухню — цып-цып-цып — и с мягким киевским прононсом в трубку: «...божественная, стало быть, к нам забеги...» И Лёля не артачилась — пришла. С Экзюпери чуть в дверях не разминулись. Он поухаживал за незнакомкой (манто снимая, прикоснуться плеч). А кашне? — цопнул пальцем с улыбкою любителя небес. «Вы, кажется, чуть не забыли шляпу?» (это Лёля) «А-а! — засмеется Антуан. — Забыл бы — невелика потеря — измятая старушка монплезир». Прощаясь, приобнимет Лёлю — «Вы позволите? Ведь я, наверное, не скоро вас увижу, а может, никогда...» — «Ну что ж (Лёля ответит), хотите, я вам на память шутку подарю — вы будете всех спрашивать, и всегда все будут отвечать одно и то же».— «Хочу!» — «Знаете, что у вас в руках?» — «Как что? Шляпа». — «Ха-ха-ха! Ну какая шляпа... Это, милый Антуан, удав, который проглотил слона!..»

7.

И все равно шипел Дотошник: «Шан-Гирей к Экзюпери не подсылали? Хорошо. В перины не подкладывали для упрочения международно-интересного положения? Хорошо. Но и про шляпу басни кукарекать доверчивым цыплятам не гони!».

Басни?! Но для того и написана биография Лёли Шан-Гирей, чтобы отделить, так сказать, зерна от, так сказать, плевел. Никто, например, всерьез не утверждает, что звонок Сталина — Булгакову — дело рук Лёли Шан-Гирей. И всем известно, что Сталин сам (ну не хитрюга?) Грише Александрову сказал: «А не создать ли нам камэдыю?» — «И создадим (трях чубом) Йосеф Висрионыч! (молодцевато)» Да, Лёля с Гришей и Любочкой Орловой была весьма дружна. Но мы знаем точно, что ее гипнотизерских глаз Орлова поостерегалась. И не тянула в гости, если хотела первой поблистать (прямо как Шиловская!). Так что шашлыки по-карски Гриша и Любочка уписывали на даче со Сталиным без Лёли. После конфуза с якобы протухшим гримом (когда Орлова набрала годы и килограммы) она иной раз поддевала Лёлю в глаза и за глаза — «Ну (чмок в щечку) как живешь, белогвардейка?» — «С красногвардейками (молвит Лёля) лобызаюсь (чмок) и дружу».

Впрочем, Лиза Лухманова напоминает, что присловье Лёли «побольше смейтесь и поменьше злитесь» порхало по Москве 1930-х. Может, крестной матерью кинокомедии Лёля все-таки была? Будто бы сюжет «Веселых ребят» она между прочим подкинет Ленечке Утесову (он, как мы помним, тоже за ней приударял). Известно, что Игорешенька Ильинский к Лёле в Нащокинский забегал, чтобы пройтись с ней по паркету топ-ти-топ (как он выражался), заучить под Лёлину диктовку модный фокс-американо... А история с мороженым? Поскакивал в те годы анекдот, что тоннами холодного продукта Москва обязана кокетке, за которой вился Микоян. Кокетка брякнет: «Мой поцелуй вас страшно обожжет! Как в таком случае охладитесь?». Микоян (секунды две подумав): «Мороженым!». И наладил производство... Вот только Лёля здесь ни при чем: известно, шутка принадлежит актрисе театра оперетты Танечке Пашуто. Ее портрет в нарочито-народной косынке изображался на ларях мороженщиц — ведь поначалу многие пугались «сахарного льда». А тут, гляди, дивчина лопает пять порций! На том портрете — вздернут смелый носик и подбородок с ямочкой. Никак не Шан-Гирей!

Мороженое — безделица. Мне попадалась статья, в которой автор всерьез утверждал, что «продажа» в 1925 году Эйфелевой башни... на металлолом! — дело Шан-Гирей! И ведь действительно продали. Но при чем здесь Лёля? Она в Париж тогда не выезжала. Правильно, — говорят защитники этой версии, — но мы говорим об афере Виктора Люстига (и смотрят торжествующе). Гляньте в путеводители по Парижу и удостоверьтесь, что мсье Люстиг продал башню... дважды! Второй раз, правда, его накрыли. Зато в первый раз — сошло! Но, повторимся, Лёля-то при чем? При том, что, собираясь в Париж (да, собиралась — Данон засыпал Лёлю приглашениями), объявила будто бы, что не желает, чтобы во время ее приезда внимание туристов по-прежнему сжирала «Железная Дама» — Тур Эйфель* . «Пусть (Лёля потрепала по щеке Виктора Люстига — он был в Москве проездом до Пекина) любуются и парижане, и заезжане только на меня! Виктор, устроишь?» Но разве Шан-Гирей настолько тщеславна? Я уверен: Лёля и «Железная Дама» поняли бы, в случае свиданья, друг друга. Я мысленно вижу неосуществленный фотоснимок — Лёля в парусине платья на фоне Тур Эйфель — и несколько заржавленная Дама взирает с удовольствием на бель-рюс **...

Случается, биографы Шан-Гирей идут по следу, не покупаясь на сенсации, но все равно падают в ловушку. Так, например, произошло в истолковании отношений Шан-Гирей и Владимира Маяковского. Чего тут не нагромождено! И желание оттеснить Брик («Лилю» обменять на «Лёлю»). И попытка — через связи Маяковского — выпрыгнуть за границу. Даже гульбу на автомобиле Маяковского приплели. Спасибо, самоубийство гения не навесили на Шан-Гирей.

Поэт и Шан-Гирей были знакомы? Да. Поэт оказывал Шан-Гирей знаки внимания? Да. Шан-Гирей, в ответ, симпатизировала поэту? Нет. Вспомните случай в Доме печати на Никитском бульваре. Ух, как старался Владимир Владимирович преподать Рыжему Бесенку (так прозвал Лёлю) урок бильярда! Виртуозничал, бил по шарам из-за спины, бил с закрытыми глазами, продувших запихивал под стол, пел Лёле в уши, рифмуя «балабошку» (вид кия) и «Лёлёшку» — кончилось, как мы знаем, порошком из мела — похотливцу в глаза (кто-то уверял, что засунула ему в горло шар бильярдный!). Через пять дней нашел Лёлю — явился с повинной, грустный, тихий, терпел поначалу присутствие рыцаря Антуана Роланжа (потом, конечно, пустит эпиграмму — «Из всех холеных рож / Архихоленый — Роланж» — Лёля этого, на счастье Маяковского, не узнала). А чтобы совсем простила — прогудел ей из Америки — как и положено — стихи — старшее поколение, разумеется, учило их в школе: «Срочная депеша пролетарского поэта Владимира Маяковского его возлюбленной Лёлечке Шан-Гирей, с признанием в минутной аполитической слабости, вызванной эгоистическим пониманием любви». Не забыли начало? —

Сердце бьется в апреле

аллегро.

Здесь Нью-Йорк,

здесь мучают негров.

И, признайтесь, вас интриговала экзотическая фамилия адресата в финальной строфе:

Сначала негров

согрей,

А после спеши к

Шан-Гирей.

8.

Да что поэзия: поклонник принес Лёле бессмертие в виде... летательного аппарата! Чудак и выдумщик Владимир Татлин в 1932-м (под влиянием обмолвок Лёли, что человеку вольному летать сам Бог велел) создал махолёт «Летатлин» (зашифровал Лёля + Татлин). Он уверял, что махолёт не поднимается в воздух только потому, что предназначен исключительно для Лёли. А ее уговорить туда воссесть непросто — «Она летает, — Татлин жевал папироску, — без Летатлина. Вон — туфли, что в углу стоят. Наденет в полночь и летает над Москвой. Меня вусмерть как-то испугала: сижу-лежу в своей я мастерской — мой дом-скворешник на Остоженке видали? — и вдруг — скри-скри в черное окно — там Лёля в снежном платье и смеется: ну, Татлин, расскажи мне сказку, а то, представь, соседушка, бессонница умучила меня, пришлось накинуть туфли-быстролёты — по облачкам пройтись к тебе...» (Марк Дотошник, к слову, из этого сделал вывод, что Татлин страдал запоями.)

Но обратим внимание: не только фокстротом знамениты туфли Шан-Гирей. А тем, что именно ее туфли натолкнули Булгакова на мысль о полете в «Мастере и Маргарите».

Правда, не обошлось без неприятности. Татлин к Булгакову приревновал, вернее, был за Шан-Гирей обижен: он говорил, что Булгаков придумал про полет Маргариты, любуясь Лёлечкой, но внешность вдруг списал с Шиловской — просто перетрусил (так Татлин объяснял) — иначе Шиловская выцарапала бы ему глаза! «Вы что, не знаете? — Татлин кашлял папироской. — Шиловская ступает тяжело — на пятку! шпорой! Поэтому танцевать не любит. Всё ширк и ширк глазами в кавалера, да вороньи кудельки ему в лицо. А Лёля? Как выстукивает румбу! Летатлин мой рычит и рвется в небеса!.. Ножек ее не видно у земли! А чарльстон на бреющем полете?.. Ракетой реактивной рио-риту!..»

Мака, конечно, отбивался — он к Лёле сам привязан был. «Вы, стало быть, — Мака даже злился, — много, Вольдемар (так называл Татлина), на себя берете». — «Ах, мальчики, — Лёля их мирила, — зря распетушились. Я открою вам секрет: полеты — это вдохновенье. Мои познания во вдохновении скромны — я (ресницами пуш-пуш) только песенки ведь сочиняю...» — «Зато какие!» (Татлин и Булгаков хором.) «Хм. Мерси. Так о чем я? О вдохновении... Сначала ох как трудненько...» — «Да!» (Хором.) — «...но главное — подпрыгнуть, толкнув ногой, чтоб сразу от земли — тут ветер сам тебя ухватит... (засмеется) играть тобою будет, унесет, закружит, вскружит, перекувырнет, к земле опять опустит, снова вскинет, подбросит перышком (засмеется) — воздух — как для деток молоко... Лучше летать в сырую погоду. Нет (беззаботно рученькой), не промокнете... Но в сырую по воздуху взбираться легче — ступая туфельками раз-два-три, но правильней, конечно, туфли сбросить...» — «Как, Лёля?! В них же весь секрет!» — запылает Татлин, а Булгаков захохочет. «По сырой траве босиком разбежаться — кстати, надо холм заранее присмотреть — да, разбежаться — раз-два-три! и шаг и два — ну-ка! и взлететь... Это как плавать или на велосипеде... Равновесие поймал — и держи... Разумеется, коровы (голос потише, чтобы Галка Фридман не расслышала) не взлетают... А, впрочем, если в искренней любви...»

Татлин уверял, что знаменитые слова из «Мастера и Маргариты» — «обещаю вам, что тот, кто набил брюхо краковской, точно никуда не взлетит и даже хуже» — придуманы были Лёлей, а вовсе не Булгаковым. Шиловская (черная и злая) под видом авторской правки их вычеркнула, но сейчас, как известно, они восстановлены.

Татлин еще сокрушался, что щетка в окончательном варианте заменила туфельки — щетка, конечно, более привычное подспорье для полетов, но туфельки, туфельки (в изображении Булгакова) были ох хороши! Повидавшие танцы и паркеты (и лучших кавалеров, разумеется, — медведи с Лёлей не решались вставать в пару), охватывали ножку ловко, быстро — скок в них! — и, милая, стучи — но только не гремели, ведь набойка была подобрана (сапожник Гоги из Хилкова переулка для Лёли расстарался — «такие тюфли мёжно цалавать (подумав) ну и пятачку, канэшна»), итак, подобрана из бычачьей кожи — чтобы не стаптывать, но чтобы не греметь; а цвет? — коричневые, медового отлива, особенно если свет абажура выхватит их из теней, две перламутринки (из шкатулки), две пуговички посверкивали в ритм рисунку — шажок-шажок, чуть на мыски и — кру-у-у! — чтоб ловко развернуться, так что бедро сыграет, а шарф порхнет по ликующему визави...

Неудивительно, что Черчилль нашу Лёлю не покорил — он же неумеха в танцах.

9.

А Юрочка Олсуфьев, ему вот больше повезло, но ведь не за танцы? — Юрочка вальсировал комси-комса* (хоть, извините, и дворянской крови; Черчилль, впрочем, тоже не водопроводчик).

«Вам, Юрочка (Лёля, кружась, шептала в ухо), сначала лучше бы с табуретой станцевать». Но Юрочка не обижался — добрый малый. Лицо героя, бицепсы пловца. «Хотите (он в ответ шептал) одни махнем в Уборы — там церковь дивная, там дивная река. Елена, соглашайтесь, а?» — «Вы, Юрочка, меня коленкой пнули...» — «Княгиня (руки на секунду отпустил и сжал у сердца), в балете я не комильфо. Зато мне известны фокусы сохранения старинного фламандского холста, присыпка-консервант для мелков пастели, сорт кипариса лучший для иконы, секрет пигментов Андрея Рублева и Сандро Боттичелли каково?» — «Сейчас (снова на ухо) плевали на рублевых-боттичеллий. Сейчас (еще ближе) хамье царит, как Чингисхан» — «Но он ваш родственник?» (Юрочка с улыбкой). — «Не из любимых» (Лёля холодна) — «Ну что поделаешь (тум — толкнули Фридман, которую вращал Антуан Роланж), эпоха Чингисханов. Что после драки кулачком махать». — «Я слышала, что эти (снова в ухо) свиньи приказали икону Спаса из Спасских ворот убрать?» — Юра кивнет. «Ах, Юрочка, меня все хохотушкой называют, но даже мне бывает кисло на душе. (Хоп! — от повторного удара с массой Фридман его убережет) Грабарь мне по секрету разболтал, что будто бы удастся хоть в запасник перетащить?» — «А вдруг (Юра улыбнется) я вам не отвечу?» — «Фи. Медвежонок...»

Гости глазастые передавали, что Юра к Лёлечке питает, так сказать... А вы как думали? — кто к Лёле не питает? Но Юра тоже молодец — какая стать! Перед Шан-Гирей все немеют... Но он был разговорчивый весьма... Звал на Москву-реку купаться и ловить плотвицу... Или гулять в Нескучном... Я же не в Абиссинию вас зову (он так сказал). Смазливенький бахвальчик — вот он кто... Вы думаете?.. Художник-неудачник — поэтому в реставраторы пошел... Он Лёле побожился ради ее янтарных глаз (он так сказал) чудо или подвиг совершить (я не расслышала — он мурлыкал тихо). Ну не Арктику же для Лёли покорять? А год назад Мичурин яблочками Лёлю угощал и плел, что исключительно (он так сказал) ради нее их вывел! Противный старикашка... Олсуфьев не такой... Он прихвастнет, но он и сделает... Может, надо Лёле намекнуть, чтобы она от глупостей отговорила? — он и на нас может беду навлечь! Какие беды для поклонников фокстрота? Не говорите — эти — совсем не дураки... Как будто вы не знаете, что Лёле позволено творить что хочет... Вы в «Метрополе» не видали, как шубку Лёли с беличьей опушкой швейцар ловил, как милость, а?.. И в «Арагви» она мне громко: «Здесь очень внимательны (и показала пальчиком под стол) к нашим пожеланиям и даже сокровенным мыслям — ребятки-повара!..». (Речь идет об аппаратах прослушки, которые, впрочем, быстро отсырели от пищи, особенно когда расплескивали харчо или проливали лимонную воду.)

Пройдет неделя-две, и Лёлины подружки, задыхаясь: вы слышали, что Юрочка (гм — никаких имен) Олсуфьев (гм — тем более фамилий) — да, тот самый реставратор у Грабаря (да без имен же!) чтобы Лёлю покорить — икону в Спасской башне (умоляем, тише!) запрятал за двойную стенку (вы не умеете только губами произносить?), в тайник лет хоть на сотню, до паденья (вам что, жизнь не дорога?) престола Сатаны...

А Надя Ламанова прибавляла, что Лёлю видели у Василия Блаженного — у нее — мокрое от слез лицо — да нет, от счастья! — и она Юрочку — вы представляете?! — Ламанова засмеялась — первая поцеловала! — сказав «Милый, бог ты мой». А он был горд, таинствен, печален. Но, в гости приходя, танцевать с нею не решался, курил, присев у окна, за буйной пальмой — а смотрел на Лёлю как! — как Боттичелли — на свою Венеру...

Ну что? Пусть теперь какой-нибудь опровергатель Шан-Гирей скажет, что это басни.

Тогда пройдитесь до Московского Кремля. Перелистайте путеводитель.

Юра был расстрелян.

10.

Нет, ареста Лёли не хочу касаться (пусть крысиные архивы вскроет кто-нибудь другой). И даже слухов, с арестом связанных, пересказывать не буду. По реке жизни их проплыло немало. Кто говорил, что Горький лично за Лёлю Шан-Гирей похлопотал. Котяра Молотов здесь, во всяком случае, еще не пробегает. Кто говорил — Любочка Орлова. Она ведь Шан-Гирей считала чуть не личной знахаркой — и боялась остаться без ее советов (плюс огуречных масок, плюс простоквашных). Разумеется, не обошлось без фриволе: как будто следователь сам съел бумагу с протоколом допроса только за то, что Лёля пощипала за вихры! В смягченной версии: в одну дверь ввели, но — выпустили через другую. А может, ей Бляврентий пособлял? Он восхотел действовать не нахрапом — мяхка...

Ко всему вспомним, Лёля была знакома с баронессой Марией Закревской-Будберг — вот тоже той эпохи Мадам Икс. Вдруг Будберг все-таки Шан-Гирей завербовала? Но лично я не верю. Знаю, Лёля — по настоянию Будберг — ей гадала. И напророчила, что внук (нет, — Лёля призадумалась, — правнук) станет в Британии премьер-министром году, скажем, в две тысячи... Тут Будберг захохотала! «Лёля — да вы цыганка вправду! Какой же правнук, если не родился внук?! Ха-ха-ха...» Но почитайте современные газеты: Ник Клегг (правнук Будберг) уже скакнул до заместителя премьера, дождемся, что доскачет до конца... (Лёля, обидевшись на Будберг, не досказала — ко благу это будет или ко злу.)

К слову, из обращенных в наши дни гаданий нельзя не вспомнить «Одинокую звезду» — государство, что возникнет, если верить Лёле, на месте нынешних Соединенных Штатов. Об этом Лёля черкнула в письмеце сестре — Лидочке Шан-Гирей, которая с князем Алексисом Мдивани осела на ранчо Биг-Джоржд в Техасе... Прозвище Техаса — Одинокая Звезда! Опять гаданье на прокисшем молоке? Ничуть. Пожалуйста, удостоверьтесь: недавно техасский губернатор всем сказал, что штат их может... отделиться! Началось?.. Проверим.

А Лёлины слова о судьбах женщин в новом веке? Галочка Фридман вспоминала, как Шан-Гирей, крутя букет ромашек, скажет: «Ах, женщины грядущих дней, вы и не можете себе представить счастья, которое привалит вам. С румяными щеками, с блеском глаз (Лёля улыбнулась) и со здоровым благоуханьем из подмышек — вы выйдете перед народом всем, чтобы... штангу поднимать! Разве это не счастье? О котором тургеневские барышни — невольницы ужасного девятнадцатого века — не смели даже и мечтать...»

Разумеется, не все гадания пока исполнились. Или наполовину. Известно, что на панихиде после смерти Булгакова, на сорок дней, — Лёля пришла к Шиловской и сказала, что такая стынь (ее словцо) настанет лет на сорок, что держись — если не все (выговорила по слогам) шесть-де-сят. Лёля смотрела в тихий переулок (мимо заплаканного лица Шиловской) и говорила: «...когда придет, под каким дождем осенним... другой мастер во плоти... где на странице даже капли дрожат так, что боязно смахнуть... а дачная печурка алым зевом дыхнет из типографских букв... на завтрак булки, им изображенные, услышишь их горячий хруст... ликер из зелено-матовой бутыли — он на вкус разве не столь же сахарен, как губы девчонки, что смеется за столом насупротив... печаль? слезы больно... он напишет, чтобы хотелось сквозь его роман или отчего не повестушку (голос Лёли громче стал) прорвать пространство, закричать, войти! — увидеть плоть (усмехнется) экстравагантной героини (Лёля вздохнула) так явственно, как какао на столе... там, на страницах у него, в апреле, солнце слепит сквозь пыль... я чувствую, как в октябрьские деньки запахло листьями — ну это просто осень — и дожди пошли... в феврале морозы изрисуют окна узорами, из слов сплетенных стекол и домов... а когда и он уйдет, то (мысленно пересчитает) лет через двадцать для литературы век золотой настанет... Вы верите?..»

Так, во всяком случае, Лиза Лухманова передает.