Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов

И сквозь вязкую дрему гнедого болота

основатели края на шхунах приплыли?

Пробивались к земле через цвель камалота

размалеванных лодок топорные кили.

Но представим, что всё по-другому: допустим,

воды сини, как если бы в реку спустился

небосвод со звездой, догоравшей над устьем,

когда ели индейцы, а Диас постился.

А верней – было несколько сот изможденных,

что, пучину в пять лун шириною осилив,

вспоминали о девах морских, о тритонах

и утесах, которые компас бесили.

Понастроили шатких лачуг у потока

и уснули – на Риачуэло, по слухам.

До сих пор теми баснями кормится Бока.

Присмотрелись в Палермо и к тем развалюхам —

к тем лачужным кварталам, жилью урагана,

гнездам солнца и ливня, которых немало

оставалось и в наших районах: Серрано,

Парагвай, Гурручага или Гватемала.

Свет в лавчонке рубашкою карточной розов.

В задних комнатах – покер. Угрюмо и броско

вырос кум из потемок – немая угроза,

цвет предместья, всесильный король перекрестка.

Объявилась шарманка. Разболтанный валик

с хабанерой и гринго заныл над равниной.

«Иригойена!» – стены коралей взывали.

Саборидо тиранили на пианино.

Веял розой табачный ларек в запустенье.

Прожитое, опять на закате вставая,

оделяло мужчин своей призрачной тенью.

И с одною панелью была мостовая.

И не верю я сказке, что в некие годы

создан город мой – вечный, как ветры и воды.

Это слова тоски

о колоннах ворот, ложившихся тенью

на немощеную площадь.

Это слова тоски

в память о длинном косом луче

над вечерними пустырями.

(Здешнего неба даже под сводом аркад

было на целое счастье,

а на пологих крышах часами лежал закат.)

Это слова тоски

о Палермо глазами бродячих воспоминаний,

поглощенном забвением, смертью в миниатюре.

Девушки в сопровожденье вальсирующей шарманки

или обветренных скотогонов

с бесцеремонным рожком 64-го года

возле ворот, наполнявших радостью ожиданья.

Смоковницы вдоль прогалин,

небезопасные берега Мальдонадо —

в засуху полного глиной, а не водою —

и кривые тропинки с высверками ножа,

и окраина с посвистом стали.

Сколько здесь было счастья,

счастья, томившего наши детские души:

дворик с зацветшей куртиной

и куманек, вразвалку шагающий по-пастушьи,

старый Палермо милонг,

зажигающих кровь мужчинам,

колоды креольских карт, спасенья от яви,

и вечных рассветов, предвестий твоей кончины.

В здешних прогалах, где небо пускало корни,

даже и дни тянулись

дольше, чем на каменьях центральных улиц.

Утром ползли повозки

Сенеками из предместья,

а на углах забегаловки ожидали

ангела с дивной вестью.

Нас разделяет сегодня не больше лиги,

и поводырь вспоминающему не нужен.

Мой одинокий свист невзначай приснится

утром твоим уснувшим.

В кроне смоковницы над стеною,

как на душе, яснеет.

Розы твоих кафе долговечней небесных красок

и облаков нежнее.

Мои воспоминания о домашнем саде:

благословенная жизнь растений,

жизнь учтивая, – тайной покрыта,

взлелеяна она людьми.

Пальма самая высокая под здешним небом,

птичий домик воробьев;

виноградная лоза с черным виноградом,

летние деньки дремали в ее тени.

Крашеная мельница:

трудолюбиво на ветру эпох старинных колесо,

гордость дома нашего, ведь у других

текла река под чашечками черпаков.

Подвал по кругу в основании дома —

у сада голова шла кругом,

и страшно было заглянуть сквозь щелку

в подземелье, полное воды искусной.

Сад, перед решеткой завершали путь свой

терпеливые извозчики,

и грубый карнавал ошеломлял

оркестром шумным бродячих музыкантов.

Амбар, укрыватель преступлений,

занимал он угол сада;

но у тебя тростник был, чтобы править копья,

и воробьи, чтобы прочитать молитву.

Сон твоих деревьев по ночам

со сном моим всегда сливался,

и опустошение сороки

заразило древним страхом кровь мою.

Твои редкие ветки у основания

для нас становились географией;

холм был «земляной горою»

и смелость – его откосом.

Сад, я прочту свою молитву,

чтобы никогда не забывать:

воля или случай тень отбросить —

были твоими деревьями.

По правде говоря, не знаю я всего о нем —

разве что набор названий, мест и дат:

обманы слова, —

но с дрожащим почитанием я отвоевал его последний день,

не тот, что видели другие, а собственный его,

хочу отвлечься от своего предназначенья, чтобы об этом написать.

Верный говору портеньо за игрой в труко,

альсинист, рожденный на лучшей стороне Арройо-дель-Медио,

комиссар на старом рынке в Онсе,

комиссар третьего района,

он ринулся в сраженья, лишь Буэнос-Айрес захотел того,

в Сепеде, и в Павоне, и на берегу Корралеса.

Но голос мой принимать его сраженья не обязан,

потому что их унес мой дед в невесомость сновиденья.

Потому что то, о чем другие создают стихи,

он отправил в сновиденье.

Когда легочный отек подтачивал его

и жар терзал его лицо,

он собрал свидетельства живые памяти своей,

чтобы измыслить этот сон.

Случилось это в доме на улице Серрано,

в девятьсот пятом, знойным летом.

Во сне его два войска

сошлись в тени сраженья;

он перечел отряды все, знамена и подразделенья.

«Командиры в данный миг ведут переговоры», —

сказал он громко, надеясь, что его услышат,

и приподняться захотел, чтобы увидеть их.

Он провел осмотр в пампе:

увидел он пересеченку, на ней пехота смогла бы продержаться,

и плоскую равнину, на ней атака конницы была неотразима.

Провел он смотр последний,

собрал он сотни лиц, которых, не ведая о том, знает

человек на исходе своих лет:

бородатых лиц, что будут таять на дагеротипах,

лиц, что были рядом с ним на мосту Альсина и в Сепеде.

Он грубо вторгся в прошлое свое,

чтобы свершить бесплотный подвиг, на который

обрекала его вера, но не слабость;

собрал он армию теней портеньо,

чтобы они его убили.

Вот так в спальне с окнами в сад

за родину погиб он в сновиденье.

Для меня в старинную метафору обернули его смерть; я не поверил.

Я слишком юным был, не знал тогда о смерти, был бессмертным;

и долго я искал его, бродя по комнатам без света.

По случаю смерти —

мы повторяем никчемное имя тайны, не постигая сути, —

где-то на Юге всю ночь стоит отворенный дом,

позабытый дом, которого мне не увидеть,

а он меня ждет всю ночь

со свечами, горящими в час, когда люди спят,

спавший с лица от недугов, сам на себя непохожий,

почти нереальный с виду.

На бденье у гроба, давящее бременем смерти,

я направляюсь проулком, незамутненным, как память,

неисчерпаемой ночью,

где из живых остались

разве что тени мужчин у погасшего кабачка

да чей-то свист, единственный в целом свете.

Медленно, узнавая свой долгожданный мир,

я нахожу квартал и дом и нехитрые двери,

где с надлежащей степенностью встретят гостя

одногодки моих стариков,

и наши судьбы сольются в этом углу, выходящем во дворик —

дворик под единовластьем ночи, —

где мы говорим, заглушая явь, пустые слова,

а в зеркале – наши печальные аргентинские лица,

и общий мате мерит за часом час.

Я думаю о паутине привычек,

рвущихся с каждой кончиной:

обиходе книг, одного – изо всех – ключа, одного – среди многих – тела…

Знаю: любая, самая темная связь – из высокого рода чудес,

и одно из них в том, что все мы – на этой сходке,

бдении над неведомым – нашим мертвым,

оберегая его в первую смертную ночь.

(Бденье стирает лица,

и глаза угасают, как Иисус в простенке.)

А он, наш неимоверный мертвый?

Он – под цветами, отдельными от него,

с гостеприимством ушедшего оставляя

память на годы вперед,

душеспасительные проулки, и время свыкнуться с ними,

и холодок на повернутом к ветру лице,

и эту ночь свободы от самого тяжкого груза – надоедливой яви.

Поскольку чрево кладбища Сур

было переполнено из-за желтой лихорадки;

поскольку бездонные трущобы Сура

посеяли смерть по всему Буэнос-Айресу

и поскольку Буэнос-Айрес больше не мог видеть эту смерть,

тебя раскопали

где-то в глухомани Эль-Оесте

за оврагами,

за тяжелой древней грязью,

в которой вязнут лошади.

Там не было ничего, кроме мира

и бесчисленных звезд над полями,

и поезд покидал Бермехо,

забыв о смерти:

о мертвых мужчинах с выпавшей бородой и незрячими глазами,

о мертвых женщинах без души и очарования.

Происки смерти – грязной, как рождение человека, —

непрестанно пополняют твои недра, так ты и заселяешь

свои конвентильо душ, подпольную груду костей,

которые падают на дно твоей погребенной ночи,

словно в морскую пучину,

к смерти без бессмертия и чести.

Жесткая трава, растущая из неприкаянных останков,

врезается в твои бесконечные стены,

смысл которых – погибель,

а пригород, убежденный в неизбежности смерти,

несет кипящий поток жизни к твоим ногам

по улицам, обожженным грязью,

и наполняется громким звоном утомленных бандонеонов

или блеяньем глупых карнавальных рожков.

(Вечная ошибка судьбы,

моей судьбы – я услышал ее этой ночью, твоей ночью,

когда местный паренек играл на гитаре,

и гитара говорила то же, что и слова:

«И смерть – это жизнь минувшая,

а жизнь – это смерти ход,

ведь жизнь – это смерть нарядная,

что в ярком свете идет».)

Кладбищенская обезьяна, Ла-Кема

дразнит смерть у твоих ног.

Мы изнашиваем и заражаем реальность: 210 телег

омрачают позором утро, когда везут в этот полный дыма некрополь

повседневные вещи, отравленные смертью.

Несусветные деревянные купола и кресты – черные фигуры

последней шахматной партии – ходят по твоим аллеям,

и их убогий лоск оттеняет

позорные лики наших смертей.

В твоих строгих границах

смерть бесцветна, пуста, исчислима;

она сводится к датам и именам,

к смерти на словах.

Чакарита,

сточная канава нашей родины, Буэнос-Айреса, последний склон,

ты переживешь и переумираешь другие районы,

ты – лазарет этой смерти, а не иной жизни,

я слышал твои заверения в дряхлости, но я тебе не верю,

потому что сама эта тоскливая мысль – проявление жизни,

а одна цветущая роза значит больше всех твоих мраморных плит.

Здесь смерть исполнена достоинства,

здесь смерть горожан скромна,

кровными узами сплетены благостный свет,

озаряющий колоннаду Сокорро,

с пеплом аккуратных жаровен,

со сладостью сгущенки в день рождения,

с древними династиями соседей.

И с ней прекрасно уживаются

традиционные сласти и традиционная суровость.

Твой лик – это пышные ворота

и слепая щедрость раскидистого дерева,

и щебетанье птиц, возвещающих о смерти, не ведая, что это такое,

и барабанная дробь, пробуждающая священный трепет в груди,

на похоронах военных;

твоя спина – молчаливые конвентильо Севера

и стена казней Росаса.

Нация мертвых под мрамором ширится, разлагаясь,

они лишены избирательных прав,

расчеловечены в сумраке,

с тех пор как Мария де лос Долорес Масиель,

уругвайское семечко, растущее из сада твоего прямо в небо,

уснула – совсем малютка – в этой земле.

Но я хочу остановиться на мысли

о светлых цветах, твоей благочестивой эпитафии —

желтый ковер под акациями,

цветы в твоих склепах, выращенные в память о мертвых, —

и о причинах их милой и сонной жизни

при страшных останках тех, кого мы любили.

Я загадал загадку, но я скажу и ответ:

цветы – извечные спутники смерти,

поскольку люди всегда непостижимым образом знали,

что соседство сонных и милых цветов —

это лучшее, что может случиться с мертвыми,

ибо цветы не оскорбляют их гордостью жизни

и живы не более, чем они.

Если ты по собственной воле покрыл себя смертью,

если ты решил отказаться от всех рассветов мира,

напрасно обращать к тебе отвергнутые слова,

обреченные на поражение.

Мы можем только сказать:

позор цветам, не знавшим, как тебя спасти,

бесчестье дню, что позволил тебе застрелиться.

Что может противопоставить наш голос

тому, что уже подтвердили кончина, слезы и мрамор?

Но есть такая нежность, которую не умалит никакая смерть:

сокровенные, смутные новости, что несет в себе музыка,

родина, сводящаяся к смоковнице и колодцу,

и притяжение любви, несущее нам оправдание.

Я думаю о них, а равно и о том, мой сокрытый друг,

что ты сам сотворил себе образ смерти:

и знал ты, что девчушку повстречаешь,

о которой писал еще в детстве школярским почерком,

и захотел раствориться в этом образе, как во сне.

И если это правда и, когда время нас покидает,

мы познаем осадок вечности, вкус мира,

тогда и смерть твоя легка,

как те стихи, в которых ты нас вечно ждешь,

и сумрак твой тогда не осквернят

голоса зовущих друзей.

Это раскрытье секрета

из тех, что хранят по никчемности и невниманью;

ни при чем здесь тайны и клятвы,

это держат под спудом как раз потому, что не редкость:

такое встречается всюду, где есть вечера и люди,

и бережется забвеньем – нашим жалким подобьем тайны.

Этот квартал в старину был нашим лучшим другом,

предметом безумств и попреков, как всё, что любим;

и если тот пыл еще жив,

то лишь в разрозненных мелочах, которым осталось недолго:

в старой милонге, поминающей Пять Углов,

во дворике – неистребимой розе между отвесных стенок,

в вечно обшарпанной вывеске «Северного Цветка»,

в завсегдатаях погребка за картами и гитарой,

в закоснелой памяти слепого.

Эти осколки и есть наш убогий секрет.

Словно что-то незримое стерлось:

бестелесная музыка любви.

Мы с кварталом теперь чужие.

На пузатых балкончиках больше не встретимся с небом.

Боязлива обманутая нежность,

и звезда над Пятью Углами уже другая.

Но беззвучно и вечно —

всем, что отнято и недоступно, как всё и всегда на свете:

жилковатым навесом эвкалипта,

бритвенной плошкой, вобравшей рассвет и закат, —

крепнет порука участья и дружелюбья,

тайная верность, чье имя сейчас разглашаю:

квартал.

Клянусь, что я не нарочно вернулся на улицу

с высоким навесом, словно повторенным в зеркалах,

где полно решеток, на которых жарится мясо из Корралеса,

где полно проституток, прикрытых одной лишь музыкой.

Изувеченный порт без моря, запертый соленый ветер,

похмелье, прибивающее к земле: Пасео-де-Хулио,

хотя мои воспоминания, давние до нежности, и хранят твой образ,

я никогда не чувствовал тебя родиной.

О тебе я располагаю только головокружительным незнанием,

собственность эта зыбка, как у птиц в небе,

но стих мой – это вопрошание и опыт,

и я буду верен увиденному.

Прозрачная ясность кошмара у подножья других районов,

твои кривые зеркала обличают безобразные стороны лиц,

твоя ночь, накаленная в борделях, нависает над городом.

Ты погибель, создающая мир

из отражений и уродств нашего мира;

ты страдаешь от хаоса, болеешь нереальностью,

и заставляешь ставить на кон жизнь, играя краплеными картами,

твой алкоголь порождает драки,

твои гадалки читают судьбу по завистливым магическим книгам.

Быть может, оттого, что в аду пусто,

фауна твоих монстров – напрочь фальшива,

а сирена на этом плакате – мертва и сделана из воска?

В тебе есть ужасающая невинность

покорности, рассвета, знания,

неочищенного духа, стертого

бегом дней,

который вылинял от яркого света, утратил себя

и жаждет лишь текущего и современного, как и любой старик.

Быть может, за стенами моего пригорода громоздкие телеги,

воздев оси горе, молятся невозможным богам железа и пыли,

но каким богам, каким идолам поклоняешься ты, Пасео-де-Хулио?

Твоя жизнь торгуется со смертью,

и всякое счастье – уже потому, что оно есть, – тебе противно.