Золотой век

I

Было раннее зимнее утро.

На улицах Петербурга еще совершенно темно.

Несмотря на раннее время, к подъезду Зимнего дворца подкатила карета, скрипя своими огромными колесами по мерзлому снегу.

Рослый выездной лакей соскочил с запяток кареты, быстро отворил дверцу и помог выйти из экипажа князю Петру Михайловичу Голицыну.

Князь Голицын приехал недавно в Петербург с важным донесением из действующей армии от фельдмаршала Румянцева-Задунайского к императрице Екатерине Алексеевне.

Князь Петр Михайлович застал в приемной государыни молодого красивого генерала Григория Александровича Потемкина, который тоже находился в действующей армии и точно так же, как Голицын, был прислан фельдмаршалом Румянцевым-Задунайским к императрице с важным известием о победе над турками.

Генерал Потемкин, как вестник радости, был обласкан и награжден государынею.

Вместе с известием о победе Потемкин привез еще мирный трактат турецкого султана.

Государыня была очень обрадована трактатом о мире.

Этот трактат предоставлял императрице полное удовлетворение ее желаний; благодаря ему Екатерина становилась на пьедестал европейского величия и славы.

Императрица Екатерина и ее двор в то время находились в Москве.

Москва с большим торжеством отпраздновала этот славный мир; москвичи давали праздник за праздником, бал за балом один богаче и великолепнее другого.

Все эти празднества и балы императрица удостаивала своим посещением.

Генерал-поручик Григорий Александрович Потемкин, как вестник радости, был, как уже сказано, осыпан милостию и вниманием императрицы.

Счастливая звезда Потемкина появилась на горизонте, он вдруг стал большим человеком.

Перед Потемкиным теперь все изгибались; заискивали его расположения даже и приближенные к государыне лица, все искали случая ему угодить.

И все это более и более волновало честолюбивую душу Потемкина и заставляло его стремиться к большему.

Отпраздновав славный мир, двор выехал в Петербург. И вот в Петербург от Румянцева-Задунайского, фельдмаршала нашей армии, приехал к императрице новый посол, князь Петр Михайлович Голицын; он, по словам современников, с виду был красавец и богатырь в полном смысле слова: высокого роста, стройный, плечистый, с добрыми светлыми глазами и с нежными чертами лица.

Во время войны с турками князь Петр Михайлович командовал авангардом в армии фельдмаршала Румянцева-Задунайского, был его правой рукой и отличался мужеством и храбростью; он был лихой наездник, прекрасный стрелок, убивал на лету ласточек из пистолета, не менее искусно владел саблею и к тому же был большой силач. Недаром солдаты, без ума любившие ласкового и доброго князя Голицына, называли его «богатырем».

Князь Петр Михайлович, обладая телесной красотой, обладал также и душевной, он был добр, кроток со всеми, ласков и приветлив. Будучи 24-х лет женился он на княжне Екатерине Александровне Долгорукой; крепко и горячо любил князь Голицын свою молодую жену-красавицу, но не долго пришлось ему пожить с любимой женой. Как-то простудилась княгиня и умерла, оставив своего мужа молодым вдовцом с маленьким двухлетним сыном Мишей.

Князь Петр Михайлович, оплакав горькими слезами жену и сдав своего маленького сына на попечение своим родственникам, сам уехал в действующую армию, где скоро, благодаря своей храбрости и отваге, дослужился до генеральского чина и сделался любимцев фельдмаршала Румянцева-Задунайского. Фельдмаршал дал ему важное поручение к императрице.

Князь Голицын, умный, образованный, был любезно принят государыней; он умел красиво и увлекательно рассказывать. Подробно рассказал императрице о событиях недавно окончившейся войны с турками и заинтересовал ее.

Князь Голицын скоро затмил как своей красотой, так и мужеством Григория Александровича Потемкина. На Потемкина теперь уже стали обращать не такое внимание, как прежде, до приезда из армии Голицына; также не видно было прежнего к нему благоволения государыни.

У Потемкина явился сильный соперник в лице князя Голицына. Тщеславный Потемкин понял это и стал измышлять, как бы убрать с дороги Голицына, с которым он ранее находился чуть не в дружеских отношениях.

— А, дружище Григорий Александрович, рад встрече с тобою, — крепко пожимая руку Потемкина, радушно проговорил князь Петр Михайлович, встретив его в приемной у государыни.

— И я рад, — как-то сквозь зубы ответил Потемкин.

— Государыня изволила встать?

— Кажется, к государыне сейчас кофе принесли.

— О тебе не докладывали ее величеству? — спросил князь Голицын у Потемкина.

— Докладывали.

— Ну и что же?

— Обождать приказано, — хмуро ответил Потемкин.

— Послушай, Григорий Александрович, ты как будто не в себе, чем-то расстроен или встревожен… что с тобой? Скажи на милость.

— Да ничего… я нисколько не расстроен и не встревожен…

— Нет, нет… у тебя что-то есть неприятное, только ты не хочешь сказать.

— И говорить-то, князь, нечего…

— Ох, Григорий Александрович, не откровенен ты со мною, право, не откровенен.

— Да право же, князь, я…

— Полно, Григорий Александрович, я ведь не ослеп, вижу что ты чем-то расстроен.

Тут разговор князя Голицына с Потемкиным прервался — в дверях приемной показался камердинер императрицы. Он, окинув быстрым взглядом Голицына и Потемкина, скрылся за дверью.

«Кого-то первым примет государыня? Следовало бы меня, потому что я много раньше Голицына прибыл во дворец», — подумал Потемкин.

«Что это с Потемкиным? Чем он недоволен? Чем расстроен? Надо непременно разузнать и, если можно, то и помочь ему», — так думал князь Голицын, участливо посматривая на Потемкина.

Так прошло несколько минут в молчании.

Приемная императрицы, несмотря на раннее время, стала наполняться вельможами и придворными чинами.

Все они очень любезно и приветливо, а некоторые даже подобострастно здоровались с князем Голицыным и низко ему кланялись.

Здоровались и с Потемкиным, только уже не так, а некоторые даже взглядом не одарили его.

Предпочтение, оказанное Голицыну, удручало Потемкина.

— Ее императорское величество просит изволить вас, ваше сиятельство, — громко и вежливо проговорил вошедший в приемную камердинер государыни, обращаясь к князю Голицыну.

Потемкин побледнел и прикусил себе губу.

Находившиеся около него придворные переглянулись между собою.

II

Молодой и красивый собой, гвардейский офицер Сергей Дмитриевич Серебряков направлялся по «Невской першпективе» к дому известного банкира Сутерланда; банкир этот был очень богат, к его денежной помощи нередко прибегали и первые вельможи в государстве. Проценты Сутерланд брал огромные и через это еще более увеличивал свой капитал, и без того огромный. К нему-то за деньгами шел и гвардейский офицер Серебряков; шел он, понуря свою голову, видно, и за проценты нелегко было ему просить денег.

— А если не даст Сутерланд мне денег, откажет, тогда что делать? В Москву без денег не поедешь. А ехать мне необходимо, надо хлопотать о вводе во владение. А главное, в Москву поеду, увижу княжну Наташу. Видеть ее для меня составляет большое счастье.

Если и не даст банкир мне денег, а в Москву я все же поеду, заложу кое-что, продам, а в Москву поеду. Там, может, меня счастье ждет. Во что бы то ни стало я объяснюсь с княжной… открою ей свою душу… кто знает, может княжна-красавица порадует меня ответом… Одно горе: сам князь едва ли согласится за меня, бедняка, выдать свою дочь, не о таком зяте он думает, — таким размышлениям предавался Сергей Серебряков, маршируя по «Невской першпективе».

Вот и большой красивый дом банкира Сутерланда.

Но что это значит! У парадного крыльца квартиры банкира стоят с ружьями двое солдат; они молодцевато отдают честь гвардейскому офицеру.

Серебряков поднимается на лестницу, входит в переднюю и видит нескольких полицейских.

— Зачем вы здесь? — спрашивает он у одного полицейского.

— Не могим знать, ваше благородие, — отдавая честь, отвечает полицейский.

— Странно, ты даже не знаешь, зачем здесь находишься? — невольно улыбнулся Серебряков.

— Точно так, ваше благородие… не приказано сказывать…

— Кем не приказано?

— Высшим начальством.

Гвардеец офицер из передней направился в приемную, в надежде там встретить банкира или кого-нибудь из его домашних; но в приемной никого не было, только слышно было, что в следующей комнате кто-то говорит и громко плачет.

Серебряков приотворил туда немного дверь и увидал такую картину: жена банкира, его дочь и сын заливаются горькими слезами. Другие домашние стараются их утешить.

«Уж не умер ли банкир?» — подумал молодой офицер.

Увидя Серебрякова, сын банкира перестал плакать и подошел к нему.

— Что это значит, уж не умер ли господин банкир? — спросил Серебряков у молодого человека.

— Ах, господин офицер, лучше бы было, если бы умер мой отец…

— Что вы говорите? — удивился Серебряков.

— Совершенную правду говорю, господин офицер…

— Я… я вас не понимаю… вы… вы желаете смерти своему отцу?

— Да, господин офицер… я, мама, сестра, да и все мы желали лучше бы видеть отца умершим… не дожить бы ему до этой страшной минуты…

— До какой минуты? Что вы говорите? Объясните мне, ради Бога! — воскликнул Серебряков. Он был несколько знаком с самим Сутерландом, а в особенности с его сыном.

— Моего бедного отца, по приказанию государыни, скоро превратят в чучело, — захлебываясь слезами, ответил ему сын банкира.

Серебряков ничего не сказал на это, только с удивлением и жалостью посмотрел на молодого человека и подумал:

«Бедняга, он с ума сошел».

В этот же день утром петербургский обер-полицеймейстер бригадир Рылеев был с докладом у императрицы Екатерины Алексеевны.

И, окончив свое дело, хотел было откланяться, но государыня его остановила такими словами:

— Послушай, господин бригадир, у тебя при полиции есть, кажется, такой человек, который умеет искусно делать чучела из зверей и птиц?..

— Так точно, ваше величество, есть.

— Прикажи, пожалуйста, ему набить чучело из Сутерланда и отошли его от моего имени в кунсткамеру; пусть там поберегут это чучело как редкость… Слышишь?

— Слушаю… ваше… ваше величество, будет исполнено, — задыхаясь от волнения и удивления, ответил государыне обер-полицеймейстер.

— Можешь идти, господин бригадир.

Но Рылеев не уходил, а дрожащим голосом спросил:

— Смею спросить, ваше величество… вы изволили приказать из Сутерланда сделать чучело?

— Ну да, да!.. Ступай исполни сегодня же!

— Слушаю, ваше величество.

Обер-полицеймейстер Рылеев, отличавшийся необыкновенною исполнительностью и вместе с тем ограниченным умом, захватив с собою нескольких солдат и полицейских, отправился в дом банкира Сутерланда и, пройдя прямо к нему в кабинет, смущенным голосом проговорил:

— Я… я должен вам сообщить, господин Сутерланд, ужасную новость…

— Какую, господин бригадир?

— Я… я не знаю, как вам и сказать, господин банкир… на меня, пожалуйста, вы не претендуйте, я только исполнитель… мне приказывают, я исполняю…

— Да скажите, в чем дело, господин бригадир?

— А дело в том, что я, господин Сутерланд, из вас должен сделать чучело, по приказанию ее императорского величества.

— Что? Что вы говорите! Да вы, господин бригадир, видно, с ума сошли! — с удивлением и ужасом, посмотрев на Рылеева, воскликнул банкир.

— Я так вас господин Сутерланд люблю и уважаю, что желал бы лучше сойти с ума, чем сообщать вам решение государыни, сделать их вас чучело и отправить в кунсткамеру, — слезливым голосом проговорил обер-полицеймейстер.

— И вы, господин бригадир, говорите это серьезно? — побледнев спросил банкир.

— Совершенно серьезно, и я должен приступить к исполнению приказаний ее величества не мешкая.

— Мой Бог! Что же это? Чем прогневал я императрицу?

— Такая ужасная смерть, — с отчаянием воскликнул бедняга банкир.

Он упросил Рылеева отсрочить ненадолго исполнение приказаний государыни, написал письмо к императрице, в котором просил себе милосердия.

Это письмо взялся отвезти Серебряков к генералу-губернатору графу Брюсу и упросить его передать государыне.

— Я бы свез графу письмо и сам, но я не должен отлучаться, не выполнив приказаний ее величества, — проговорил исполнительный начальник полиции.

Офицер Серебряков понял, что здесь вышло какое-то недоразумение, да и нетрудно было догадаться, что императрица никогда не решится на такой бесчеловечный поступок.

Вскоре все объяснилось.

Граф Брюс, выслушав рассказ Серебрякова, подумал, что Рылеев сошел с ума, и с письмом банкира Сутерланда поехал во дворец.

Государыня пришла в ужас, выслушав рассказ Брюса о том, как Рылеев хочет из банкира сделать чучело и отправить в кунсткамеру.

— Боже мой, граф, какие ужасы вы мне рассказываете! Ведь этот сумасшедший Рылеев перепутал: у меня была маленькая собачка, ее назвала я Сутерландом, потому что мне подарил ее банкир. Собачка вчера околела, и я приказала Рылееву сделать из нее чучело и отправить в кунсткамеру. Поезжайте, пожалуйста, граф, успокойте, утешьте банкира. А сумасшедшему Рылееву дайте строгий выговор, чтобы он был осмотрительнее и внимательнее к моим приказаниям, — проговорила государыня. — Иначе нам с Рылеевым придется расстаться, — добавила она, отпуская графа Брюса.

И скоро печаль и скорбь в доме банкира Сутерланда сменились радостью и весельем.

Банкир рассыпался в благодарностях перед гвардейским офицером Серебряковым и без процентов, и без расписки, а на честное слово ссудил ему порядочную сумму денег на поездку в Москву.

На другой же день после происшествия с Сутерландом, которое сделалось в Питере притчею во языцех, он уехал в Москву.

III

— Не спорь, молодой человек, не спорь!

— Я и не спорю, ваше сиятельство, а только говорю.

— Что говоришь, что? Порицаешь прошлое и восхваляешь настоящее… Былое ставишь ни во что?.. Мы, старики, перед вами, молодежью, нуль, ничто! — не проговорил, а как-то запальчиво крикнул старый князь Платон Алексеевич Полянский, обращаясь к своему гостю, молодому гвардейскому офицеру Сергею Дмитриевичу Серебрякову.

Резкий тон князя Полянского нисколько не смутил молодого офицера, он привык к этим вспышкам и спокойно ответил:

— У меня и в мыслях, ваше сиятельство, не было того, про что вы говорить изволите.

— Мы устарели… Теперь мы не нужны… Молодежь нужна: выскочки, шаркунчики… А нас долой с дороги! И былая верная наша служба ни во что, и род наш славный тоже ни во что!.. Теперь из певчих — в первые министры, из пастухов — в полные генералы, в графы… Пастух, ваше сиятельство… особа! — проговорив эти слова, князь Полянский засмеялся желчным, злобным смехом.

— Что же, такова, видно, их фортуна.

— Полно, господин офицер, какая тут фортуна… По-твоему фортуна в люди выводит?

— А то кто же?

— Как будто не знаешь, не ведаешь?

— И то не знаю, ваше сиятельство.

— Ну, ну, оставим про то говорить. Не наш воз, не нам его и везти… Скажи мне лучше, надолго ли ты в Москву прибыл? — уже совершенно спокойным голосом спросил князь Полянский у своего гостя.

— Это зависит от того, ваше сиятельство, как я устрою свои дела.

— Ты приехал хлопотать о вводе тебя в наследство после твоего дяди, так?

— Тут хлопот не много… У меня есть другое дело, ваше сиятельство.

— Другое? Какое же?

— До времени о том не могу сказать…

— Стало быть, тайна… Или, сказать по-новому, по-теперешнему, секрет?

— До времени — секрет.

— И мне сказать нельзя?

— Нельзя ваше сиятельство, только теперь, а через несколько дней вы узнаете.

— Потерпим, господин офицер… Ну, расскажи, пожалуйста, что нового у вас, в Питере? Ведь я больше пяти лет с тобою не видался; скажи, что императрица Екатерина Алексеевна? Ведь, кажется, ты был свидетелем совершившегося переворота? — спросил князь Полянский у офицера Серебрякова.

— Я даже в том принимал некоторое участие, ваше сиятельство, — не без гордости ответил молодой гвардеец.

— Вот как, с чем тебя, господин офицер, и поздравляю, я этого не знал. Расскажи, любопытно послушать.

— Ах, ваше сиятельство, я никогда не забуду ту ночь, в которую случился переворот; в то время я был только еще портупей-юнкер. Почти вся гвардия собрана была на площади против Зимнего дворца, а конная гвардия стояла против дома графа Брюса, фронтом ко дворцу. Тишина могильная. Мы знали, зачем нас собрали, и в безмолвии ожидали появления среди нас императрицы; все взоры устремлены были на двери дворца; вот оне отворились, по лестнице быстро спускалась императрица, за ней братья — богатыри Орловы, Неплюев, Панин, граф Шереметев и другие вельможи. К крыльцу подают оседланную лошадь. На государыне, поверх ее платья, надет был мундир Преображенского полка. Как величественно-прекрасна была императрица в этом мундире, на коне, с обнаженною шпагою в руках! — с увлечением громко проговорил Сергей Серебряков, прерывая свой рассказ.

— Не увлекайтесь и не отставайте от нити своего рассказа, — наставительным тоном добавил князь.

— Ах, ваше сиятельство, если бы вы были свидетелем того, что видел я.

— Что же бы было? Я благодарю судьбу, что меня в то время не было в Питере. — Однако, господин офицер, продолжайте свой рассказ.

— Государыня выезжает к войску. Григорий и Алексей Орловы идут подле стремени государыни, остальные вельможи остались на подъезде дворца. Войска, увидя государыню, грянули «ура!», государыня кланяется с своей приветливой, чарующей улыбкой. Она что-то громко говорит, но что именно, я не мог расслышать. В ответ на царицыны слова опять слышится «ура!». Государыня заметила, что у нее на шпаге не было темляка. И темляк был поднесен императрице портупей-юнкером Потемкиным.

— Который теперь состоит в генеральском чине и находится в большом фаворе. Так я говорю? — с улыбкой промолвил старый князь Полянский, обращаясь к своему гостю.

— Стало быть, вы слышали, ваше сиятельство, про этот случай?

— Про то, чем и как Григорий Потемкин в люди вышел, слышал. Он пойдет далеко. У Потемкина есть догадка, есть ум. А с умом и догадкой можно дело делать…

— Вы желаете, ваше сиятельство, чтобы я продолжал свой рассказ?

— О чем? О «Петербургском действе»? Нет, голубчик, не надо, не трудись… довольно и того, что мне сказал… Я устал и пойду отдохнуть… Ты побудешь у нас или уедешь?

— Если позволите…

— Оставайся пить чай… я ведь природный русак, люблю русские обычаи, поэтому пойду всхрапнуть после обеда часок-другой, а там и за чай примемся… Подожди меня у княжны Натальи… Надеюсь, с ней тебе не будет скучно? Я сам сдам тебя ей с рук на руки, — проговорив эти слова, князь ударил в ладоши.

Этим князь имел обыкновение звать камердинера, который постоянно должен был дежурить у дверей кабинета.

— Что приказать изволите, ваше сиятельство? — низко кланяясь, спросил вошедший в княжеский кабинет камердинер; это был высокий, худой, чисто выбритый старик с седою головой, в шитой золотом ливрее. Звали камердинера Григорий Наумович, он был душою и телом предан своему господину, которому служил не один десяток лет.

— Попроси ко мне княжну Наталью Платоновну.

— Слушаю, ваше сиятельство, — старик камердинер исчез.

Скоро в кабинет отца вошла или скорее впорхнула княжна Наталья.

Это была семнадцатилетняя красавица в полном смысле слова: стройная, высокая, с глубокими большими глазами; пушистые черные брови резко выделялись на матово-бледном лице княжны; вся фигура ее представляла какую-то античную красоту.

— Вы звали меня, папа? — спросила тихо у отца Княжна, бросая украдкой взгляд на молодого и красивого гвардейца.

— Да, да… Наташа, препоручаю тебе нашего гостя, развлекай его и занимай… Постарайся, чтобы он не скучал… А я пойду соснуть.

— Постараюсь, папа, — слегка улыбаясь, ответила отцу княжна и, обращаясь к офицеру Серебрякову, добавила:

— Пойдемте, Сергей Дмитриевич, на мою половину.

— Наташа, смотри же, занимай гостя, ведь он питерец… не поднял бы нас с тобою на смех…

— Ваше сиятельство, что вы изволите говорить? — с легким упреком воскликнул Сергей Серебряков.

— Шучу, шучу… Ведь ты мне, господин офицер, не чужой… С твоим отцом мы большими приятелями считались… и хороший был человек твой отец, пошли Бог ему царство небесное, правдивый, честный… теперь таких людей днем с огнем не отыщешь… другое время, другие нравы, другие люди.

IV

Князь Платон Алексеевич Полянский жил давно уже в Москве в своем огромном, что твой дворец, доме на Знаменке; к его дому примыкал тенистый сад с парком.

Широко и привольно жили в Москве старые родовитые бояре, имея одних дворовых по нескольку сот, из этих дворовых были у них музыканты, актеры, певчие и балет.

А какие балы и пирушки устраивали эти бары: заграничные дорогие вина лились рекой, а какие яства подавали… Любили поесть и попить баре давно прошедшего времени.

Князь Платон Алексеевич жил как-то особняком: ни балов, ни пирушек он не устраивал; сам почти никуда не выезжал и к себе никого не принимал. Называли его — кто «спесивым», а кто «скупердяем-гордецом».

Князь Полянский, ведя замкнутую жизнь, давно уже был не у дел.

Он занимал видное положение при дворе в царствование Анны Ивановны и умел ладить с немцами, хотя в душе и ненавидел их.

Когда на престол вступила державная дочь Великого Петра Елизавета Петровна, князь Платон Алексеевич удержался и при новой государыне, но только ненадолго. Он не сошелся с Разумовским.

Старый, родовитый князь считал его себе неровней, и чуть не в глаза упрекал Разумовского его происхождением, смеялся над ним, называя его «голосистым певчим».

Также князь Полянский не поладил с другими приближенными особами государыни; благодаря этому князь Платон Алексеевич попал в немилость, ему нечего было больше делать при дворе.

Князю Полянскому не преминули дать понять, что он тут лишний.

И вот волей-неволей пришлось ему покинуть не только двор, но даже и Петербург. Князь продал в Питере свой дом и переселился в Москву, благо у него был родовой «угол», как называл старый князь свой роскошный дом на Знаменке.

Нрав у князя Полянского был прямой, говорить правду-матку он не боялся; не любил кривить душою, не умел льстить, благодаря этому он не ужился при дворе.

К Москве, к московскому обычаю ему привыкать было нечего, Москву он любил; здесь князь считал себя дома.

— И сколько ни жил я в Питере, все думал, что в гостях нахожусь, право… Москва мне родной город; здесь у меня свой угол… а Питер мне не по нраву пришелся, да и я не по нраву Питеру, — так часто со смехом говорил князь Платон Алексеевич своим приятелям, которых и в Москве у него было не много.

Недолюбливали князя Полянского и в Москве; слишком спесив и надменен казался князь. Еще не любили его за то, что он замкнуто жил, не любил вести хлеб-соль.

Дворовых у князя Полянского было множество и делать им было нечего. Лакеев, поваров и горничных девок, а также кучеров считали десятками, и все они слонялись без дела из угла в угол.

Неплохо жилось дворовым; да и вообще князь Платон Алексеевич не притеснял крестьян, которых у него была не одна тысяча. Управляющим и приказчикам своим он воли не давал и доверия большого не оказывал. Живя в Москве, он, князь, исключительно посвятил себя хозяйству и с управляющих и приказчиков требовал во всем аккуратного отчета, и горе тому, у кого отчет был неверен: в каждой копейке подай отчет.

Князь Полянский хоть и не был скуп, но все же знал счет деньгам и на ветер их не бросал, как делали другие.

«Кто не убережет рубля, тот не стоит и копейки», — эти слова, сказанные Великим Петром, князь Платон Алексеевич хорошо запомнил и любил их повторять.

Кроме дочери Наташи у князя Полянского жила его родная сестра девица-вековушка, княжна Ирина Алексеевна, она была моложе брата только на пять лет.

Ирина Алексеевна хоть и считалась старой девой, но не была ворчунья, а умна, добра, снисходительна, не любила сплетен, пересудов и без ума любила свою хорошенькую племянницу Наташу.

Да и нельзя было не любить такую девушку, с незлобливым, чистым сердцем.

Княжна Наташа со всеми была добра, ласкова и снисходительна, особенно добра была она с дворовыми, а также с другими людьми, ниже ее поставленными.

Дворовые просто чуть не боготворили княжну, называли ее не иначе, как «святой».

На князя Платона Алексеевича временами находили вспышки гнева, тогда от его гнева страдал и правый, и виноватый — всем доставалось… В эту пору к князю никто не приступайся, всех он гнал от себя; только одна княжна Наташа умела своею лаской благотворно действовать на отца, умела его успокоить… До того князь Полянский гневный, грозно кричавший на весь дом, вдруг утихал и успокаивался… Нежные ласки дочери так на него действовали…

А как любил, как лелеял князь Платон Алексеевич свою дочь! Он, кажется, и жил только для нее одной.

Тем же платила и княжна-Красавица своему отцу.

V

Княжна Наташа провела Сергея Дмитриевича Серебрякова на свою половину, которая состояла из нескольких роскошно отделанных и не менее роскошно обставленных комнат.

С Наташей жила ее тетка, княжна Ирина Алексеевна, бывшая фрейлина императрицы Анны Ивановны.

— Ну, Сергей Дмитриевич, хоть папа и велел мне вас занимать, но я, право, не умею и не знаю, боюсь, вам со мною будет скучно, — с милой улыбкой проговорила Наташа.

— Что вы говорите, княжна, с вами разве может быть скучно?

— Но я ведь совсем не умею занимать…

— И не надо, княжна.

— Так вы меня занимайте, рассказывайте что-нибудь… Гость будет занимать хозяйку, — княжна весело засмеялась.

— Княжна, мне с вами надо поговорить, — после некоторого молчания тихо промолвил гвардеец Серебряков.

— Что же, говорите, рада вас слушать…

— Я еду в армию, на Дунай.

— Как! Вы едете? — меняясь в лице, быстро переспросила Наташа у молодого гвардейца.

— Да, я получил назначение… и приехал к вам в Москву больше затем, чтобы с вами проститься.

— Разве необходимо вам ехать? Ведь война прекращена.

— Но все же, княжна, мне ехать необходимо… Того требует мой долг… Наши войска еще находятся на Дунае.

— Если необходимо, поезжайте, — тихо проговорила княжна, печально опуская свою чудную головку.

— Княжна, мне не хотелось бы уехать от вас так, чужим, посторонним… Вы, вы, княжна, понимаете, что я говорю.

— Нет, Сергей Дмитриевич, к сожалению, не понимаю!..

— Видите ли, княжна… я… я, право не знаю, как сказать?.. Я… я опасаюсь…

— Чего вы опасаетесь? — поднимая на офицера Серебрякова свои красивые лучистые глаза, спросила у него Наташа.

— Опасаюсь отказа, княжна…

— Вы хотите у меня что-то просить?

— Да, княжна, хочу…

— Что же?

— Взаимности…

— Какой, я не понимаю…

— Я… я вас люблю, княжна, люблю сердечно, горячо, — тихо, с волнением проговорил Серебряков.

— Вот что… Я… я не знала…

— О княжна, я был безмерно счастлив, если бы мог или бы смел рассчитывать хоть на малейшую взаимность…

Наташа задумчиво молчала.

— Вы молчите, княжна, вы не хотите удостоить меня ответом?

— Мой ответ, Сергей Дмитриевич, вам готов… Не стану скрывать, я тоже люблю вас, — твердым голосом и нисколько не смущаясь, проговорила Наташа.

— Возможно ли, княжна, вы… вы меня любите? — не сказал, а воскликнул молодой офицер голосом, полным счастья.

— Да, люблю…

— О, какое счастье! Какое блаженство!..

— Постойте радоваться, Сергей Дмитрич, мы любим друг друга — это правда, но о свадьбе нашей теперь не может быть и речи… папа никогда не согласиться назвать вас своим зятем.

— Почему же? Я… я хоть и не богат, но имею положение…

— Этого недостаточно.

— Что же еще нужно, княжна? — меняясь в лице, упавшим голосом спросил бедняга Серебряков.

— Разве вам незнакомы предрассудки моего отца?.. Чтобы быть моим мужем, надо быть титулованным… Графом, князем или иметь старинный барский род…

— Вот что… я… я не знал.

— Как это ни печально, но я должна была вам сказать, предупредить вас.

— Княжна Наталья Платоновна, я безмерно счастлив тем, что вы меня любите. Я молод, буду служить, поеду на Дунай, отличусь там… Благодаря мужеству и храбрости, которые у меня есть, я заставлю о себе говорить, получу награду и тогда… и тогда, наверное, князь Платон Алексеевич не пойдет против нашего счастья, — уже голосом совершенно спокойным проговорил Серебряков.

— Я буду вас ждать… Даю слово, что с другим под венец я не пойду, в том вот вам моя рука-порука, — проговорив эти слова, княжна-красавица протянула счастливому Серебрякову свою маленькую, как бы изваянную из мрамора, ручку, которую он стал страстно целовать. Влюбленные не заметили, как вошла старая княжна Ирина Алексеевна.

— Что это значит? — строго спросила она, увидя офицера, с таким жаром целовавшего руку у ее племянницы.

— Ах, тетя, милая, рекомендую: это мой жених, — счастливым голосом ответила ей Наташа, показывая на Серебрякова.

— Сергей Дмитрич твой жених? Что ты говоришь, Натали?

— Да, да, тетя, он мой жених… я дала ему слово…

— Возможно ли?… И мой брат, князь Платон Алексеевич, дал на то свое согласие?

— Нет, тетя… С папой мы еще про то ничего не говорили.

— Натали, что с тобой? Я тебя не узнаю… Как же ты решилась на такое дело без согласия отца? Я просто ушам своим не верю!.. Всему вы виной, милостивый государь… Это ваше влияние! — строго проговорила Ирина Алексеевна, обращаясь к Серебрякову.

— Тетя, выслушай меня…

— Нечего мне слушать, я пойду к брату и все ему расскажу…

— Тетя, да выслушай же меня, — со слезами проговорила Наташа.

— Ну, хорошо… Я готова тебя выслушать. Только, Наташа, успокойся, пожалуйста. Ты знаешь, я не могу видеть твоих слез.

Теперь в голосе старой княжны слышался не гнев, а просьба.

Она так любила свою хорошенькую племянницу, что ни в чем не могла ей отказать. Когда княжна Наташа была еще маленькой, стоит ей бывало только заплакать, как все ее желания, капризы моментально исполнялись теткой.

— Тетя, милая, я не стану от вас скрывать, Сергей Дмитриевич объяснился со мною. Мы, тетя, любим друг друга, и дали слово принадлежать друг другу. Просить папу о нашей свадьбе теперь нечего, он ни за что не согласится, мы решили выждать время. Мой милый жених едет на Дунай, он храбрый, отважный и скоро дослужится до большого чина, тогда он приедет к нам, прославленный своим геройством и верной службой, и тогда…

— Наташа, ты и твой жених, какие еще вы дети, право!.. Мечтатели… На вас нельзя сердиться. Милые, вы далеко загадываете. Мечтайте, мечтайте и будьте счастливы, — снисходительно проговорила княжна Ирина Алексеевна.

— Я твердо уверена, тетя, что наши мечты сбудутся и Сергей Дмитриевич приедет полковником.

— Вот как, даже уверена… Это мило… Но ты забыла, милая крошка, что твой папа никогда не согласится на этот неравный брак. Вы не обижайтесь, пожалуйста, молодой человек, на мои слова.

— Тетя, и вы! — с упреком воскликнула княжна Наташа, слова тетки ее обидели.

— Да, да, Наташа, я говорю правду. Если бы даже и осуществились ваши мечты, то я и тогда назову этот брак неравным.

— Что вы говорите?

— Что чувствую, мой друг. Хотите сердитесь на меня, хотите нет, ваша воля.

— Тетя, по крайней мере вы ничего не скажете папе?..

— Ни рассказчицей, а тем более сплетницей я никогда не была, — сухо проговорив эти слова, княжна Ирина Алексеевна села к столу на кресло, вынула из ридикюля свое вязанье и принялась за работу.

Она решила не оставлять одних влюбленных.

Старая княжна мешала беседе Наташе и ее возлюбленному.

Скоро княжеский камердинер, старик Григорий Наумович, показался в дверях и почтительно проговорил, обращаясь к княжнам и Сергею Дмитриевичу.

— Его сиятельство, князь Платон Алексеевич, изволил встать и просят вас чай кушать.

VI

Князь Платон Алексеевич Полянский служил раньше в военной службе, отличался храбростью и скоро дослужился до больших чинов. Начал он свою службу еще при Петре Великом; участвовал во многих походах. Государь-труженик любил и ценил верную службу князя Полянского и жаловал его чинами, орденами и вотчинами.

В начале своей службы князь Платон Алексеевич подружился с одним небогатым офицером — дворянином Дмитрием Ивановичем Серебряковым.

Дружба между ними была самая тесная, чуть не родственная.

На службе князю Полянскому, как говорится, «повезло», он уж был полковником, а приятель его Дмитрий Серебряков находился в то время только в офицерских чинах и очутился в подчиненных у князя Полянского, своего приятеля.

Сделавшись начальником, князь не переменил своего отношения к Серебрякову; во фронте он был его начальник, подчас даже требовательный, а в частной жизни опять становился искренним его приятелем.

Князь Полянский, дослужившись до полного генеральского чина, стал заботиться о своем приятеле, представлял его к чинам; с помощью князя Дмитрий Серебряков произведен был в полковники; ему дали полк, но недолго Серебрякову пришлось служить в этом чине; он как-то зимой, на смотру сильно простудился и, прохворав недели две, скончался, оставив жену и десятилетнего сына Сергея на волю Божию и на милость царскую.

По смерти Серебрякова князь не оставлял своим вниманием и его семью; выхлопотал вдове Серебряковой солидное пособие, а маленького Сережу, сына своего приятеля, определил в корпус.

Вдова Серебрякова уехала в свою подмосковную усадьбу и стала хозяйствовать.

Несмотря на свои молодые годы, замуж она не пошла вторично, а занялась воспитанием сына.

Сергей Серебряков, окончив с успехом образование, выпущен из корпуса подпрапорщиком и, прослужив некоторое время в полку, был произведен в офицеры и, благодаря своей молодцеватости и росту, скоро был переведен в Петербург в гвардию.

Взяв продолжительный отпуск, Сергей Серебряков поспешил к своей матери порадовать ее.

Но недолго бедной вдове пришлось пожить с любимым сыном: как-то осенью, заготовляя на зиму разные овощи и соленья, оступилась с лестницы и упала в погреб, получила сотрясение мозга, отчего и умерла, не приходя в сознание.

Только что произведенный гвардейский офицер Серебряков остался теперь на белом свете одиноким; оплакав непритворными слезами свою мать и сдав управление усадьбой старику приказчику, своему бывшему крепостному, Сергей Дмитриевич уехал в Москву — в то время его полк находился в Москве.

Молодой офицер стал часто бывать в доме князя Полянского, почитая князя чуть не благодетелем, каким он был его умершему отцу, а также и себе.

В то время княжне Наташе было только лет четырнадцать, но и тогда она блистала своей красотой.

Князь Платон Алексеевич радушно принимал сына своего умершего приятеля, смотрел на него не как на чужого, а как на близкого человека.

Началась война с турками, и гвардейский полк, где служил Серебряков, выступил из Москвы на юг, к нашей границе, но в войне с турками не участвовал.

По прошествии трех лет Дмитрий Серебряков, проездом в Петербург, прожил в Москве недели две-три…

Всякий день бывал он в доме князя Полянского; самого Платона Алексеевича в то время в Москве не было, он поехал ревизовать свои многочисленные вотчины и усадьбы.

Серебрякова принимали в доме князя как близкого человека, почти как родственника.

Княжне Наталье Платоновне было тогда семнадцать лет.

Редкая красота княжны совсем очаровала молодого офицера; он влюбился в нее со всею страстью молодого сердца…

Но мог ли он, бедный, почти безродный офицер, рассчитывать на взаимность красавицы аристократки, и притом с огромным приданым.

Серебряков волей-неволей таил свою любовь в сердце.

Быть в княжеском доме, любоваться красотою княжны Натальи Платоновны — стало насущной потребностью, его блаженством.

Княжна обходилась с Серебряковым более чем ласково, по-родственному.

Несмотря на то, что не было старого князя дома, Серебрякова принимали всякий раз, как он приходил: его оставляли «запросто» обедать; старая княжна Ирина Алексеевна и княжна Наташа совершали с ним прогулки, катались за город.

Время летело как вихрь; и пришла пора Сергею Дмитриевичу ехать в Петербург; срок его краткого отпуска давно уже окончился.

Молодому гвардейцу пришлось проститься с дорогим ему княжеским домом и с княжной Натальей Платоновной. Не легко было ему это сделать.

Долг, служба призывали его в Петербург.

Серебряков уехал.

Более года прожил он в Петербурге, подыскивая случай хоть ненадолго побывать в Москве.

«Хоть бы одним глазком пришлось мне еще взглянуть на княжну, одним бы словцом с ней перемолвиться», — таково было желание влюбленного Серебрякова.

Случай быть в Москве скоро ему представился.

У Дмитрия Серебрякова умер старик дядя, родной брат его отцу, можайский помещик, и оставил ему порядочную усадьбу.

Имея такой предлог, Серебряков взял отпуск и, заняв на дорогу денег у банкира Сутерланда, поспешил в Москву; не столько тянуло его туда наследство, сколько хотелось ему увидеть княжну Наташу.

Сергей Серебряков получил командировку на Дунай, к фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому в штат назначался он. Поэтому Серебряков недолго пробыл в Москве и, устроив наскоро свое дело о наследстве, он с неизменным денщиком Степаном поехал в главную квартиру нашей армии.

Прежде Степан был крепостным дворовым старика Серебрякова, а потом стал служить Сергею Серебрякову, который при производстве в офицеры взял Степана с собою в качестве денщика и камердинера.

Радостным и веселым ехал в армию гвардеец Серебряков: горячо им любимая княжна Наташа дала ему слово быть его женою; он надеялся на то счастие, которое ждет его впоследствии.

«Я завоюю то счастие… Княжна будет моей женой, может, и нескоро, а все же будет… Она дала слово и не изменит ему… И старый князь поборет свою спесь и назовет меня своим зятем» — таким радужным мечтам предавался Сергей Серебряков дорогою на Дунай, сидя в дорожной повозке.

VII

Несмотря на раннее зимнее утро, императрица Екатерина Алексеевна уже встала и сидела за письменной работой в своем кабинете.

Утро было морозное, и государыня сама затопила камин, не желая беспокоить слуг.

Несколько свечей, горевших на столе, освещали как императрицу, так и ее кабинет.

На государыне надет был гарнитурный шлафрок, легкая флеровая накидка на голове.

Государыня писала и, кажется, была очень увлечена своей работой; ее перо быстро скользило по бумаге… Временем она останавливалась, тщательно прочитывала написанное и опять принималась за свою работу.

Императрица Екатерина Алексеевна очень любила писать и часто произносила такие слова:

— Я люблю писать; по-моему, нельзя прожить целый день, не написав ни строчки. Результатом ее письменной работы были целые тома ее переписки; множество критических и беллетристических, драматических произведений на русском, французском и немецком языках.

Неутомимость к труду у императрицы Екатерины Алексеевны была изумительная: между многочисленными государственными делами она находила время писать всевозможные драматические произведения и вести большую переписку с известными энциклопедистами и философами.

Тепло, уютно в большом кабинете государыни, устроенном с таким изящным комфортом и разумностью.

Всякий, кто имел счастие входить в этот кабинет, чувствовал присутствие изящной женской руки, которая так умело и так тонко распоряжалась устройством своей комнаты, местом мысли и труда. Три изящных шкапа, наполненных книгами в роскошных переплетах, украшенных императорскими гербами, составляли библиотеку государыни. Любимые ею авторы были преимущественно философы, энциклопедисты и критики: Монтескье, Вольтер, Скюдери и другие мыслители и философы наполняли библиотеку императрицы. Далее шли книги, большею частью справочные, по всем отраслям знания.

Близ письменного стола, за которым занималась государыня, стояла искусной работы этажерка с настольными книгами, приготовленными для занятий дня; рядом с этажеркой находился особый небольшой столик с альбомами, таблицами, с географическими картами и рисунками и разными выписками; между ними красовались хронологические таблицы русской истории.

Государыня у письменного стола сидела в креслах, в ногах у государыни по мягкому пушистому ковру лежал мех от ангорской козы, здесь же, в ногах государыни, на бархатной подушке, спала маленькая английская собачка Том.

Вот императрица окончила свою работу, встала из-за стола и подошла к окну, выходившему на Дворцовую площадь.

Она подняла тяжелую портьеру и стала смотреть в окно. Было почти светло, и трудящийся Петербург проснулся.

Как величественна и прекрасна была императрица Екатерина Алексеевна. Как выразительны и прекрасны были ее глаза и необыкновенно чарующая улыбка.

Все писатели, хроникеры, частные лица в записках, письмах, преданиях говорят о необыкновенной выразительности глаз императрицы Екатерины и о необыкновенной подвижности ее улыбки. Когда она хотела кого обласкать, то светло-голубые глаза ее обдавали каким-то светом особой мягкости, особой доброты и производили чарующее впечатление; обаяние улыбки в это время было изумительно. Она как бы сияла от нежности, от сочувствия, от любви ко всему окружающему. За то, когда она хотела выразить чувства противоположные, когда ее охватывала досада, гнев, ненависть, то ее глаза как-то темнели, начинали отсвечивать сталью, получали какую-то непонятную неподвижность и из-под нахмуренных бровей императрицы смотрели так, что никто не выдерживал ее взгляда и долго не забывал его тот, кому случалось его вызвать. Недаром Петр III говорил, что боится глядеть в глаза своей жене, и он был справедлив. Взгляда ненависти Екатерины можно было бояться и его нельзя было забыть. Равным образом и ее улыбку. При чувстве неудовольствия ее нижняя челюсть подавалась несколько вперед и придавала выражению ее лица такую жестокость, такое тяжелое упорство, вызывающее даже легкое дрожание ее верхней губы, которые не забывались никогда.

Вот такое-то почти неудовольствие изобразилось на лице государыни, когда вошедший камердинер почтительно доложил ей о Потемкине.

— Так рано?

— Смею доложить, ваше величество, что генерал Потемкин давно уже изволил прибыть во дворец.

— Ну, пусть войдет.

Красивый, статный Потемкин молодцевато вошел в кабинет императрицы и, преклонив колено, тихо промолвил:

— Простите, ваше величество!

— Простить? Да разве вы, генерал, передо мною в чем провинились? — холодно промолвила государыня.

— Провинился, ваше величество!

— В чем?

— Не знаю, государыня.

— Кто же будет знать?

— Вы, государыня.

— Я плохо что-то вас понимаю, генерал. Я никакой вины за вами не знаю.

— Дозвольте сказать вам, государыня, все то, что есть у меня на сердце, — каким-то особенным голосом проговорил Потемкин, опускаясь опять на колена.

— Говорите, я вас слушаю, только, пожалуйста, без коленопреклонений.

— Матушка-царица! Дозволь твоему покорному рабу правду говорить.

— Не только дозволяю, но требую, генерал! Говорите, я вас слушаю.

— Я самый несчастный человек на свете, государыня.

— Вы? Чем же?

— Тем, ваше величество, что вы гневаться на меня изволите.

— Кто вам сказал?

— Никто, государыня, но я вижу сам, чувствую. Я не вижу того благоволения, которым вы прежде дарили своего раба, верного и по гроб вам преданного. Вы не дарите меня тою чарующею улыбкою, которою так часто вы дарили прежде. Я чувствую, что в чем-то провинился пред вашим величеством, но в чем, того не знаю. Я давно хотел пасть к ногам вашим и вымолить прощение, — с пафосом проговорил Потемкин.

— Вот что? Повторяю вам, что никакой вины на вас я не имею. А что касается до моей улыбки, не видя которой вы, по вашим словам, приходите чуть не в отчаяние, отвечу вам так: я не ребенок, у которого красивой игрушкой можно вызвать довольную улыбку на лице.

При этих словах у императрицы появилась улыбка, но только не та чарующая, которая заставляла благоговеть и преклоняться, а улыбка неудовольствия, жестокая, вызывающая легкое дрожание ее верхней губы.

Потемкину хорошо известно было значение такой улыбки.

«Все, все пропало! — подумал он, бледнея как смерть.

— Еще чего-нибудь вы не имеете сказать мне, генерал?

— Смею просить, ваше величество…

— О чем?

— Милостиво даровать мне какое-нибудь назначение: или в пограничную армию, или в какую-либо губернию, — дрожащим голосом проговорил Потемкин и хотел было опять опуститься на колена, но государыня движением руки не допустила того.

— Вот что, вы просите назначения? Петербург, видно, вам наскучил. Хорошо, хорошо, я подумаю. Назначение вы получите.

В голосе императрицы слышалось неудовольствие.

— Ваше величество…

— Довольно, генерал. Кажется, вы все сказали.

Государыня дала понять Потемкину, что аудиенция кончена.

VIII

Как ошеломленный вернулся Григорий Александрович Потемкин в свою роскошно отделанную квартиру, которую занимал он невдалеке от дворца, на Невском проспекте.

Войдя в свой кабинет, он чуть не со стоном промолвил:

— Прощай, все прощай! Всему конец. Я в опале! Безумец! А я думал, мечтал о звезде своего счастья. Увы! Звезда эта поблекла преждевременно. И кто тому причиной? Кто? И что тому причиной? Красавец, богатырь, князь, он стал поперек моей дороги, он отнял мое счастье! Он заставляет меня теперь отказаться от того счастья, к которому я так давно стремился! Что же мне делать? Уйти, оставить все и на веки похоронить себя в какой-нибудь глуши? Нет, нет. Не бывать этому. Своего счастья никому не уступлю. Я хочу славы, я хочу могущества и этого я достигну во что бы то ни стало. Прочь все преграды! Я ни перед чем не остановлюсь. Я достигну цели, достигну!

— Ваше превосходительство! — приотворяя немного дверь в кабинет, робко проговорил камердинер князя Потемкина.

— Что тебе надо? Как ты смеешь лезть, когда тебя не спрашивают! — вскакивая с дивана, грозно крикнул генерал Потемкин.

— Какой-то незнакомый господин просит дозволения видеть ваше превосходительство.

— Кто такой? Что ему надо? Дурак! Я тебе сказал: не принимать!

— Я докладывал, но меня не слушают.

— Что же он нахрапом, что ли, ко мне лезет?

— Почти что нахрапом, ваше превосходительство! Никакого резона не принимает. Я говорю: генерал никого не изволит принимать, а он говорит: не твое дело, пошел доложи, меня примут.

— И я говорил правду. Ведь ты меня, Гриша, примешь? Старого товарища, однокашника? — громким голосом проговорил какой-то странный незнакомец, быстро входя в кабинет Потемкина.

Потемкин был удивлен неожиданным появлением своего старого товарища по университету, Михаила Волкова, которого он узнал с первого взгляда, несмотря на то, что более десяти лет его не видал.

— Что ты на меня таращишь глаза? Обнимай старого товарища!

— Постой… постой, — холодно было заговорил Потемкин.

— Что стоять! Я сяду, я устал. Эй, скобленое рыло! Добрую чарку вина и кусок мяса: я чертовски проголодался, — удобно располагаясь на диване, громко проговорил вошедший, обращаясь к камердинеру Потемкина, который от удивления стоял с раскрытым ртом.

— Постойте, говорю вам, государь мой! Кто вам дал право распоряжаться моими людьми?

— Простите, ваше превосходительство, ваше высокопревосходительство! Я думаю, Мишка Волков имеет на это некоторое право, — насмешливо кланяясь Потемкину, проговорил вошедший. — Эх, брат, Григорий Александрович! Не хорошо забывать старых друзей! Может, ты меня не узнал? — добавил он.

— Нет, я вас узнал, государь мой.

— А если узнал, то к чему это «государь мой»? А ты чего тут торчишь, скобленое рыло? Брысь! — топнув ногой, комически крикнул Михаил Волков.

Дворецкий Потемкина моментально исчез.

На странном госте Потемкина была надета не менее и странная одежда.

На нем был надет не то казакин, не то суконный кафтан какого-то странного покроя, полупольский, полурусский, с нашитыми спереди снурами; полы и подол, а также рукава были обложены мерлушкой. Широчайшие шаровары впрятаны в огромные сапоги. В руках он мял меховую шапку или скорее какой-то шлык.

Собою он был богатырь-детина, рослый, плечистый, с круглым, отекшим и красным от частых возлияний Бахусу лицом и с таким же носом.

Серые глаза его, окаймленные широкою бровью, были хитры и проницательны. Вечно насмешливая и полупрезрительная улыбка не сходила с толстых и мясистых губ.

До черных лохматых волос и бороды, кажется, давным-давно не касались ни щетка, ни гребенка.

— Мне желательно знать, что вам угодно и зачем вы ко мне пришли? — не скрывая своего неудовольствия, хмуро проговорил Потемкин.

— Мне угодно первое: выпить и закусить, второе — посмотреть на тебя, а в третьих — занять у тебя денег, виноват: у вас, ваше превосходительство.

— Скажите, давно вы с ума сошли?

— Слушай, Григорий, если ты таким тоном будешь со мною разговаривать, то, клянусь, я тебя поколочу!

— Выйдите вон!

— Что такое?

— Вон, говорю вам!

— Ох, Григорий, не шути! Быть тебе битому! — вставая с дивана и выпрямляясь во весь свой огромный рост, полунасмешливо, полусерьезно проговорил Волков.

— Я позову людей.

— Зови! Пусть посмотрят люди, как я тебя «дубасить» буду.

— Это черт знает, что такое!

— Не петушись, Потемкин! Садись и слушай.

— Не слушать я тебя буду, а пошлю за полицией.

— Ой-ой, как страшно! Ох, Григорий, не дури! Садись и слушай. Садись, говорят тебе.

При этих словах Михайло Волков в охапку схватил Потемкина, не посадил, а бросил его на диван, и сам сел с ним рядом.

— Сиди смирно и слушай.

Волей-неволей пришлось Григорию Александровичу покориться, потому что тяжелая лапа «приятеля» крепко держала его за руки.

— Что тебе надо? — чуть не упавшим голосом спросил у него Потемкин.

— Я уже сказал тебе, вина, закуски и денег.

— Ни того, ни другого, ни третьего ты не получишь.

— Получу, Григорий, получу, ваше превосходительство! Сам ты будешь меня угощать, сам и денег мне давать, да еще спрашивать, довольно ли?

— Едва ли когда ты этого дождешься!

— Да и ждать нечего, сейчас все будет.

— Посмотрим.

— Смотри и слушай, какое слово тебе я молвлю.

— Какое?

— А вот слушай. Появился у тебя, Григорий свет Александрович, лютый ворог, который поперек твоей счастливой дороги стал. Загородил он тебе, сердечный друг, дорогу так, что ни тпру, ни ну: сворачивай назад! Сиречь: шел ты путем-дорогой и повстречался с силою богатырем могучим, и во веки веков тебе одному не спихнуть, Григорьюшка, с той дороги того богатыря могучего. А хочется тебе убрать его, да силенки не хватает! — быстро посматривая на Потемкина, насмешливо проговорил Волков. — И про то ты, Григорий Александрович, забыл, что где силой не возьмешь, можно взять умом да хитростью, да еще деньгами, — добавил он, не спуская своего проницательного взгляда.

— Как, Михайло, ты знаешь? — как-то глухо воскликнул Потемкин.

— Знаю, ваше превосходительство, все знаю: ведь я всезнайка. Чай, помнишь, такой кличкой обзывали меня товарищи, когда мы с тобой набирались уму-разуму в нашей alma mater?

— Ты знаешь, что князь…

— Договаривай! Князь Петр Михайлович Голицын — твой непримиримый враг. Я это хорошо знаю и тебе очень хочется отделаться от него, т. е. спихнуть его с дороги, да то лихо, что князь-то богатырь, орел! Ну, где тебе с ним сладить?

— Как ты узнал? Как мог проникнуть в тайник моей души?

— Колдун я, читать умею даже то, что в твоей душе написано.

— Я никому ни слова не говорил, я ни с кем не делился тем, что у меня есть на сердце. Как же ты узнал? Как проник в глубину моей души?

— Про то, приятель, после. Теперь скажи: крепко хочется тебе убрать князька с дороги?

— Что спрашиваешь?

— А если я спрашиваю, то ты ответ держи.

— Кажись, ничего бы не пожалел, — чуть не про себя, тихо проговорил Потемкин.

— Да уж, брат, за такое дело денег жалеть нечего. На твоем месте я или кто другой также ничего бы не пожалели. Говори, сколько дашь?

— Да ты, Михайло, что?

— Я — ничего. Спрашиваю: сколько дашь мне за работу?

— За какую работу? — притворно удивляясь, воскликнул Потемкин.

— А ты, ваше превосходительство, не ломайся! Не играй со мной «комед», говори сразу, сколько дашь?

— А ты скажи, Михайло, как выполнишь, как задумал убрать князя с моей дороги?

— Тебе не все ли равно?

— Ну, нет, не все равно. Убийства я не хочу, не желаю.

— Да ты что же, ваше превосходительство, за разбойника, что ли, меня принимаешь, за подкупленного злодея? За это надо бы тебя отдубасить, ну, да черт с тобой! Прикажи подать вина и закуски: я голоден, как тысяча чертей. За чарою зелена-вина мы с тобой, ваше превосходительство, и поговорим и пообсудим, как нам князька к рукам прибрать.

— Сейчас, сейчас. Подай вина и закусок! — приотворяя дверь, приказал камердинеру Потемкин.

IX

Неожиданный гость Потемкина, Михаил Волков, происходил из дворянского захудалого рода. Его отец, неслужилый дворянин, оставил ему порядочное состояние, которое он прокутил и промотал в самое короткое время.

Знакомство Потемкина с Волковым началось с университетской скамьи.

Потемкин, как известно, ходил на лекции в только что основанный (в июле 1755 г.) Иваном Ивановичем Шеваловым московский университет.

Там он познакомился или, скорее, подружился с Михаилом Волковым, разбитным парнем, веселым говоруном.

В то время отец Волкова присылал сыну на содержание в Москву порядочную сумму денег.

А между тем Потемкин, получая скудные средства от своих воспитателей, часто бедствовал.

Отец Потемкина, отставной подполковник Александр Васильевич, давно уже умер, мать — тоже, и в воспитании молодого Григория Потемкина принял участие родственник его по матери — генерал-поручик Загряжский.

Приятели Григорий Потемкин и Михаил Волков занимались науками довольно лениво и плохо, проводили больше времени в писании смешных сатир и эпиграмм на своих профессоров и на начальство. За невнимание и нерадение к наукам Потемкина и его приятеля Волкова поставили на степень последних студентов и наконец в 1760 г. обоих выключили из университета.

Карьера будущего «великолепного князя Тавриды», «наперстянка северной Минервы», баловня судьбы и счастья, казалась совсем испорченной, разбитой, и Григорию Потемкину одно оставалось, отдаться своему призванию — поступить в монахи.

Мысль эту он давно лелеял и делился ею с своим приятелем, Мишей Волковым.

— Пойду в монахи, буду непременно архиереем.

— Не мели пустого, Гришуха… Ну, какой ты монах? У тебя глаза и лицо не монашеские; с таким рылом в калачный ряд не ходят! — возразил ему Волков.

— Не архиереем, так важным министром буду.

— Еще кем не хочешь ли быть? Ведь ишь, что выдумал — министром!

— И буду, непременно буду!..

— В ту пору, Гришуха, как ты будешь министром, не забудь меня, многогрешного Михайлу.

— Зачем забывать… Ты, приятель, теперь меня из нужды выручаешь, а в ту пору я тебя стану выручать. Долг платежом красен.

— Никак, Гришуха, ты и на самом деле надеешься быть министром? — насмешливо удивляясь, воскликнул Волков.

— Всенепременно буду! — с полной уверенностью отвечает Потемкин.

— А следует, Гришка, за это тебя поколотить.

— За что?

— Не мели пустого… Тебе ли быть министром?

— И буду.

— Молчи, не то побью!

— Не министром, так архиереем.

— Молчи, Гришка, бить буду!

Первое время по выходе из университета у Волкова водились еще деньги, присланные ему из деревни отцом, и Потемкин жил на полном содержании своего приятеля. Потом Потемкин, бросив мысль о монашестве, простился с Волковым, уехал в Петербург и поступил на военную службу.

Вскоре началась война. Григорий Потемкин уехал в действующую армию и быстро пошел в гору. А его приятель, Михаил Волков, остался в Москве без всякого занятия; впрочем, у него было занятие — проживать деньги. Отец Волкова, дряхлый старик, звал сына в деревню управлять хозяйством, но он не поехал.

«Чего я не видал в деревне? Жить в глуши слуга покорный; мне и в Москве не плохо, только ты, батька, не задерживай, высылай почаще да побольше денег», — такими словами ответил в письме старику отцу Волков.

Скоро отец его умер, и Михайло, как единственный наследник, получил все движимое и недвижимое имущество после отца, что отец копил годами, то сын проживал днями.

Немного прошло времени, как у Михайлы от тысяч остались одни сотни, а от сотен одни рубли.

Богатая, доходная деревня продана и прожита.

И Михайло, очутившись без денег, на деревенской кляче, поехал в Питер искать счастья.

Своего приятеля Гришу Потемкина он давно потерял из виду и в течение многих лет с ним не переписывался и не знал, что с Потемкиным и где он находится.

В Питере Волков не застал Потемкина и пробыл там немного. Этот город ему пришелся не по нраву. Он уехал в Киев, но и там не ужился, и снова приехал в Петербург, промышляя средства к жизни разными «темными делами», обманывая и обыгрывая простачков.

Знакомство водил он с такими же людьми, как и он сам, не брезговал вести дружбу и с камердинерами важных министров, а также и с придворными лакеями.

От них узнавал Волков важные новости, что делается у министров и у придворных вельмож, а также и в самом дворце.

До Волкова стали доходить слухи, что его бывший приятель Григорий Потемкин обратил на себя внимание императрицы, находился уже в генеральских чинах.

— Ах, пес!.. Ну, Гришка! Да он и в самом деле, может, будет министром!.. Каков!.. А все же к нему на поклон я не пойду и выпрашивать помощи не стану, — так думал Волков про своего товарища по университету.

Но когда безденежье стало его порядочно донимать и жить ему положительно было нечем и не на что — тогда его стало тянуть к Потемкину.

К тому же до Волкова дошли слухи, что князь Петр Михайлович Голицын перешел дорогу Потемкину… Потемкина стали забывать…

Князь-богатырь стал входить в фавор.

— Вот и случай мне представился… Теперь я пойду к Гришке Потемкину и предложу ему свои услуги убрать с его дороги князя Голицына… И за сие трудное дело сдеру с Потемкина здоровый куш… Ради презренного металла теперь я ни перед чем не остановлюсь!.. На все пойду… Голод не свой брат, заставит делать то, чего и не хочешь…

И вот к генералу Потемкину, как снег на голову, свалился его старый приятель Михайло Волков.

X

— У меня с князьком свои расчеты есть, давнишние! — залпом осушив несколько чарок вина и набив рот закускою, проговорил Михаил Волков, обращаясь к Григорию Александровичу Потемкину.

— У тебя? Счеты с князем? — удивился тот.

— Да. Чему дивуешься?

— Странно.

— И ничего нет странного.

— Какие же у тебя с ним счеты?

— Думаю, что для тебя это, ваше превосходительство, все равно, и знать тебе нечего.

— Верно. Я в том не имею никакой нужды. Но только ты мне должен сказать, каким родом ты можешь освободить меня от ненавистного князя, или, как ты говоришь, убрать его с дороги? — пристально посматривая на Волкова, спросил у него Потемкин.

— Я думаю, тебе все равно, как бы я ни убрал.

— Ну нет. Ты должен сказать!

— Даже «должен»? Вот как! А если я не скажу?

— Тогда я посоветую тебе убраться от меня.

— Вперед давай сторгуемся, мой старый приятель, ваше превосходительство. Ведь дешево я не возьму.

— А я дорого не дам.

— Ну это ты врешь, ваше превосходительство.

— Послушай, Волков! Перемени свой тон, мне это не по нраву.

— Скажите, какие нежности! А помнишь былое время в Москве, когда у тебя в карманах посвистывало. Кажись, в ту пору мой тон тебе по нраву приходился, а больше того мои деньги.

— Никак ты попрекать меня задумал? Все, что я взял у тебя, я с лихвою готов отдать, — хмуря брови, проговорил Потемкин.

— Потрудитесь, ваше превосходительство, я сильно обнищал. Судьба переменчива. Когда-то я был чуть не Крез, а ты голяк, в теперь вышло наоборот.

— Сколько тебе?

— Странный вопрос. Давай больше.

— Сто будет?

— До большей получки хватит.

— А ты надеешься на большую получку, Волков?

— Надеюсь, ваше превосходительство.

— С кого же ты ее получишь?

— Слушай, Григорий! Оставь, говорю, со мною комедию ломать. Говори, что дашь, что заплатишь, и князька я уберу с твой дороги.

— Пять тысяч. Довольно?

— Дешево покупаешь, ваше превосходительство. Пятьдесят тысяч и меньше ни копейки.

— Да ты с ума сошел! У меня таких денег никогда и не бывает.

— Поройся, может и больше найдешь.

— Ты, Волков, дело говори. Таких денег я тебе не дам.

— И не надо. Пожалеешь десятки тысяч, упустишь миллионы.

— А если я тебе дам, что ты просишь, ты избавишь меня навсегда от моего ворога? — кладя руку на плечо Волкова, тихо спросил у него Потемкин.

— Навсегда. На веки вечные.

— Как, каким способом, ты мне скажешь?

— Отчего не сказать, скажу, когда сторгуемся.

— Может, ты думаешь князя на дуэль вызвать?

— Это князя-то, Петра Михайловича, на дуэль? Ну нет, ваше превосходительство, мне жизнь моя еще не надоела. В стрельбе князь не уступит самому Вильгельму Теллю, а шпагой владеет даже лучше его, в десяти местах насквозь меня проденет. С князем Голицыным на дуэль выйти, надо наперед себе отходную прочитать.

— Если не на дуэль, то как же?

— Вперед сторгуемся, а там скажу.

Долго еще промотавшийся дворянин Михайло Волков находился в гостях у Потемкина и, запершись в кабинете с хозяином, имел совещание.

И с веселым лицом, и с полным карманом денег, оставил квартиру будущего всесильного вельможи.

XI

Спустя дня три после описанного в предыдущей главе, весь Петербург был страшно поражен известием, что князь богатырь, Петр Михайлович Голицын, убит на дуэли каким-то мелкопоместным, никому неведомым дворянином, Михаилом Волковым, и что секундантом со стороны князя был не кто иной, как молодой генерал Потемкин.

Это известие произвело сильное впечатление на императрицу Екатерину Алексеевну.

Вся полиция была поставлена на ноги, чтобы отыскать дуэлиста, убийцу князя Голицына, но его, как видно, и след простыл, потому что сколько его ни искали, нигде не могли найти.

Государыня потребовала Потемкина для объяснения относительно дуэли, в которой он был секундантом.

Бледный как смерть переступил Григорий Александрович кабинет императрицы.

Строгим, проницательным взглядом встретила его государыня.

— Не думала я, генерал, что вы станете нарушителем моих постановлений, — значительно проговорила она.

— Простите… простите, всемилостивейшая монархиня, — опускаясь на колени, дрожащим голосом промолвил Потемкин.

— Разве вам не известно было постановление мое о дуэлях?

— Известно, государыня.

— И вы знаемо нарушили это постановление?

— Я… я не смел бы думать, не посмел бы нарушить вашу волю, если бы… если бы…

— Что «если бы»?..

— Покойный князь, Петр Михайлович, не упросил меня быть секундантом и никому про то не говорить. Он взял с меня слово дворянина. Своим непослушанием я заслуживаю ваш справедливый гнев, ваш суд, может быть и казнь.

— Кто убийца князя? Вы должны это знать.

— Он назвался, ваше величество, московским дворянином Михаилом Волковым. Вот все, что я о нем знаю.

— Скажу вам, генерал, этой дуэлью я удивлена, да и не одна я. Как князь — богатырь, прекрасный стрелок, а также прекрасно владеющий саблей, дал убить себя какому-то неведомому человеку? — задумчиво и тихо проговорила государыня, мерно расхаживая по своему кабинету.

— Смею доложить вашему величеству, что дворянин Волков обладает силой такой же, какой обладал и покойный князь, даже, может быть, и большею, он тоже прекрасный стрелок и, по его словам, отъявленный дуэлист, так что покойный князь Петр Михайлович не первая его жертва.

— Боже, Боже, какие дикие, невозможные нравы! Отнимать друг у друга жизнь, это драгоценнейшее сокровище, дарованное Богом. Какая жестокая несправедливость! Покойный князь… как мне его жаль! Я и подумать не могу без содрогания о том, что выискался какой-то негодяй, который осмелился лишить Россию ее лучшего гражданина. Князь был верный слуга русской земле. Его храбрость, его самоотвержение у всех на глазах. Он обладал и как гражданин гражданскими доблестями и как человек — человеческими. Я постараюсь отыскать убийцу и воздать ему должное за его преступление, — с волнением в голосе проговорила императрица и, останавливаясь около Потемкина, спросила:

— Вам известна причина дуэли?

— Точно так, ваше величество.

— Расскажите же.

Потемкин рассказал.

Дворянин Волков искал этой дуэли. Он немало измышлял, как вызвать на это князя Голицына, и удумал следующее:

Как-то вечером князь Петр Михайлович, прогуливаясь по Невскому проспекту, повстречался с неизвестным ему Михаилом Волковым, который нарочно сильно толкнул его.

Князь остановился, сердитым взглядом окинул толкнувшего его прохожего и проговорил:

— Что это вы?

— А что? — нахально ответил ему Волков.

— Вы меня толкнули.

— Может быть.

— Просите у меня извинения!

— Не желаю. Да, кажись, и обида-то невелика, что я толкнул вас: чай, вы не сахарный, не рассыпались.

— Я заставлю просить у меня извинения! — рассерженный, возвышая голос, проговорил князь Голицын.

— Едва ли. Да вы не кричите, ведь я не из робких.

— Нахал!

— От нахала слышу!

— Так вот же тебе! — последовала звонкая пощечина, от которой, как ни крепок был на ногах Михаил Волков, едва устоял.

Следствием этой пощечины и была дуэль между князем Голицыным и дворянином Волковым, окончившаяся предательским убийством Голицына.

Секундантом с его стороны был Потемкин, а со стороны Волкова секунданта не было. Он не пожелал его иметь.

Дуэль назначена была за Московской заставой, в лесу, на саблях.

Князь Голицын, решаясь на дуэль, сказал Потемкину, что он не убьет Волкова, а только немного его «поучит».

Когда князь Голицын с обнаженной саблей стал ловко нападать на Волкова, угрожая ему, последний совсем неожиданно как для Потемкина, так и для Голицына быстро вынул из кармана пистолет; раздался выстрел и, когда рассеялся дым, то Потемкин увидал князя Голицына убитым наповал. Пуля попала прямо в сердце. Ни одного стона, ни одного крика. Смерть была моментальная.

— Злодей, изверг! Ты убил его, как разбойник!

— Я только убрал, ваше превосходительство, лишнего человека с дороги! — каким-то демонским тоном ответил Волков и быстро исчез в кустах.

XII

Князя Петра Михайловича Голицына, погибшего от предательской руки, сожалел весь Петербург.

Да и нельзя было не сожалеть со всеми ласкового, доброго князя, готового всякому помочь.

Многие в этой дуэли видели что-то особенное, роковое.

Многие не могли понять, как такой силач, такой прекрасный стрелок мог быть убитым на дуэли никому неведомым человеком.

Смерть князя произвела на многих удручающее, тяжелое впечатление. Особенно это впечатление отразилось на молодом генерале Потемкине.

После смерти своего «приятеля» и сослуживца Григорий Александрович был неузнаваем. Он целые дни, никуда не выходя, пребывал в своем кабинете и никого не принимал.

Всегда мрачный, задумчивый, сосредоточенный, он никуда не показывался.

Гнусное убийство, совершившееся на его глазах, не могло не произвести на него удручающего, тяжелого впечатления.

В этом убийстве Потемкин почитал себя соучастником. Да оно так и было, хотя Потемкин и не знал, что Михаил Волков, так сказать, из-за угла порешит Голицына.

Он надеялся, что Волков будет действовать по правилам дуэли, а не как разбойник.

— Видит Бог мою душу, я не виновен в этом гнусном убийстве. Я искал дуэли с князем, это правда, но я не хотел убийства. С того самого часа, как упал, пораженный пулею, князь Петр Михайлович, какой-то неведомый голос всюду меня преследует: «Ты, ты убийца, ты подкупил на это злодея, такого же, как ты. Князь Голицын мешал тебе, мешал твоим замыслам, и вот ты для того, чтоб отделаться от него, подкупил убийцу. Проклятие тебе»! Да, да! Я и сам сознаю это. Я преступник, я совершил ужасное преступление, которое будет тяготить меня всю мою жизнь. Тень несчастного князя преследует меня. Он всегда, как живой, стоит предо мною, смотрит на меня с таким укором вместе с тем сожалением, как будто хочет сказать: «Безумец! К чему ты стремишься? Может быть и тебя самого ждет такая же участь, какая постигла меня!». Тяжко! Тяжело тому жить на свете, у кого совесть нечиста. Молиться буду я за покойного князя. Его именем буду творить добрые дела, может быть, и моей измученной душе тогда будет легче.

Таким-то размышлениям предавался Потемкин, ища себе уединения.

— Ваше превосходительство! — приотворяя немного дверь и прерывая размышления Потемкина, — робко проговорил его дворецкий.

— Ну что? Что тебе надо?

— К вашему превосходительству соизволил прибыть…

— Кто, кто пришел? Я тебе сказал, никого не принимать!

— Его сиятельство граф Григорий Григорьевич Орлов.

— Как, граф Орлов? Что ж ты мне об этом раньше не сказал? Скорей одежду мне.

— Не беспокойся, я не барышня, не покраснею, увидя тебя в халате! — проговорил богатырь граф Григорий Орлов, любимец императрицы, входя в кабинет.

— Граф, простите, ради Бога!.. Я в таком виде…

— Пожалуйста, без церемоний! Садись и давай разговаривать, — весело проговорил граф Орлов, располагаясь на диване и показывая место возле себя Потемкину.

— Чем прикажете, граф, вас угощать?

— Ничем. Я только что пообедал. А вот скажи-ка ты мне, Григорий Александрович, что с тобою происходит?

— А что такое, граф?

— А то, что ты на себя стал непохож. Сидишь дома каким-то затворником, никуда не выходишь. Куда девались твои остроты, твоя веселость? Лохматый, не бритый, не чесаный. Неужели на тебя подействовала так смерть покойного князя Голицына? Положим, он был твоим искренним другом, но нельзя же, братец, предаваться отчаянию. Все мы смертны, все, как говорят, ходим под Богом. Сознаю, тебе жаль князя, но что же делать? Такова его участь, судьба!

— Совершенно верно изволили сказать, ваше сиятельство, участь, судьба. Против своей судьбы не уйдешь. Такова наша жизнь человеческая на земле: не чаешь, не гадаешь, и вдруг всему конец, все прощай навеки, навсегда!

— Ну, вот видишь, ты сам знаешь это.

— Да, да, сознаю.

— А если сознаешь, зачем же предаешься отчаянию. Ведь отчаяние великий грех, Потемкин!

— Как же, как же! Большой грех, большой. Я молиться буду за покойного князя Петра Михайловича.

— Это ты можешь делать, сколько тебе угодно, только брось, братец, свою хандру! Будь по-прежнему таким, каким был. Государыня императрица соизволила мне приказать навестить тебя, узнать о твоем здоровье.

— Земно благодарю ее императорское величество за ее милостивое ко мне внимание, а вас, граф, всепокорнейше прошу тоже принять мою глубокую благодарность.

При этих словах Потемкин встал и низко поклонился графу Григорию Орлову.

— Послушай, Потемкин! Брось эту церемонию! Тебе ведомо, что я враг всяких церемоний. Лучше скажи, когда ты появишься во дворце? Мы все соскучились, не видя тебя давно. Императрица сама изволила о тебе спрашивать.

— Не замедлю явиться и лично принести к ногам ее величества мою верноподданническую благодарность, а также и просьбу.

— Просьбу? О чем?

— Об отставке, — тихо ответил Потемкин.

— Как ты сказал? — не спросил, а с удивлением воскликнул граф Орлов.

— После некоторого размышления, ваше сиятельство, я пришел к тому заключению, что на земле все тлен.

— Ну? И что же далее?

— А далее то, что я удумал покинуть, расстаться со всем мирским, и где-нибудь в отдаленной обители, под монашеским клобуком и рясой провести остаток дней моих.

— Как? Ты хочешь идти в монахи?

— Думаю: да.

— Потемкин! Да ты совсем с ума сошел. Ну, какой же ты монах? В тебе монашеского ничего нет; ни на одну йоту. Ты просто хандришь, и причиною твоей хандры эта неожиданная смерть покойного князя. Если так судить, как говоришь ты, то всем надо идти в монахи и «под клобуком» ждать, когда Господу угодно будет призвать нас к себе. Оставь, Григорий Александрович, полно! Я знаю, положим, что ты верующий человек, но ведь и я верую в Бога, и я ведь недаром зовусь христианином. А может, у тебя есть какой-нибудь особый грех, который влечет тебя в монастырь? И там ты думаешь замаливать тот грех? Так, что ли? — пристально посматривая на Потемкина, как-то значительно проговорил граф Орлов.

— Я… я не знаю, ваше сиятельство… Про какой же это грех особый вы говорите?.. Кажется, я… я… Может, вам что известно или сказали что? — подозрительно посматривая на Орлова, растерянно промолвил Потемкин.

— Ах, какой ты, братец, мнительный человек, я удивляюсь! Я только спросил тебя: что понуждает тебя оставить свет и затвориться в келье? Грех ли какой-нибудь особый, или данное обещание!

— Да, да. Обещание, обещание. Вам ведомо, граф, что я с самых юных лет имел ту мысль. Я не знаю как, но уверяю вас, граф, что я вопреки своему желанию поступил в военную службу. Моею давнишнею мыслью, даже больше, желанием моим была обитель суровая, отдаленная, отрезанная от всего мира!

— Фантазер-мыслитель! Полно, Григорий Александрович! Жизнь наша и так коротка. Надо пользоваться жизнью и брать от нее все, что можно взять, а если у тебя есть какой грех, то и в миру ты можешь его замолить, а если ты подлец, то клобук и ряса не укроют твоей подлости. Прости, что я немного резко с тобой выражаюсь. Ты знаешь, Потемкин, к тебе я расположен, поэтому с тобой так и говорю.

— А, пожалуй, вы, граф, и правы! Точно! Уж если на душе какая-нибудь подлость или какой-либо особый грех, то и в монастыре не схоронишься от него. И в том вы правы, что надо пользоваться жизнью, так сказать, ловить момент, — после некоторой задумчивости твердым голосом проговорил Потемкин.

— Ну, вот и давно бы так! А то сидишь, кислятничаешь здесь, да придумываешь разные охинеи… Собирайся живо.

— Куда?

— Во дворец поедем.

— Теперь поздно, граф. Да к тому же я чувствую нездоровье. А завтра буду иметь счастье лицезреть нашу монархиню-благодетельницу.

— Ну, ладно. Завтра, так завтра! Прощай. Смотри же не хандри! И думать о монашестве брось. Монастыри не для нас с тобой построены, — уходя, весело проговорил граф Орлов.

— Верно, верно он сказал! Точно: монастыри не для нас построены. Мы туда не годимся. Куда уж нам! С чистым, незлобивым сердцем туда люди идут. Любовь к Богу, любовь к ближнему, вот что их тянет в обитель! А с преступлением и в келье не найдешь себе покоя. Еще больше, еще ужаснее тяготить оно тебя будет там. Так будем брать от жизни то, что она нам дает. А ты князь, Петр Михайлович, прости меня! Прости, что я невольным твоим убийцей стал. Эй, кто тут?

— Что приказать изволите, ваше превосходительство? — входя в кабинет, почтительно спросил камердинер.

— Одеваться и послать ко мне парикмахера. Еще приказать готовить лошадей.

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Порассеяться или кутнуть мне необходимо! Ну, былого не вернешь. Что ждет меня впереди, я еще не знаю, но если счастие, то от него я не побегу, а буду стараться, как можно больше ловить его.

XIII

Уже была глубокая ночь, когда вернулся в свою квартиру Потемкин. Он был в очень веселом настроении и шел по своим комнатам, слегка покачиваясь.

— Смею доложить вашему превосходительству, что в вашем кабинете дожидаются, — робко проговорил камердинер Потемкина, идя впереди и светя ему путь шандалом в несколько горевших свечей.

— Что такое? Кто меня дожидается?

— А тот господин, который еще недавно был у вас, с которым вы изволили долго разговаривать.

— Как, как он осмелился?..

— Я не пускал его, ваше превосходительство, да ничего не поделаешь, нахрапом влез.

— А, нахрапом! Ты говоришь, он в кабинете?

— Так точно, ваше превосходительство! Не пускал, ничего не поделаешь.

— Хорошо. Сколько у меня дворовых на лицо?

— Человек двадцать.

— Выбери из них человек десять, которые посильнее. Скажи, чтобы прихватили веревки и еще что-нибудь, какое-либо оружие. Скажи им, чтобы они ждали моих приказаний, не выходя из передней, слышишь?

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Ступай, пока ты мне не нужен.

Потемкин вошел в свой кабинет и увидал там с комфортом расположившегося на турецкой оттоманке Михаила Волкова, который спокойно курил из любимой трубки Потемкина его же табак.

— Убийца! Как ты осмелился показаться мне на глаза?

— Пожалуйста, потише! Без громких фраз.

— Я сейчас прикажу моим лакеям связать тебя и отправить в полицию.

— Не горячись, ваше превосходительство! Ты этого никогда не сделаешь.

— Нет, сделаю. Зачем ты пришел? Что тебе надобно?

— Денег, — совершенно невозмутимо проговорил Волков, пуская клубы дыма кольцами.

— Я тебе заплатил.

— Только половину. А за остальными-то вот я и пришел.

— Ты их не получишь.

— Получу.

— Слушай, Волков, не выводи меня из терпения.

— А что же ты, ваше превосходительство, сделаешь?

— Я убью тебя как собаку!

— Фу, как грозно. Не убьешь, Григорий Александрович, мой милый сотоварищ и соучастник, если хочешь.

— Верно, убивать тебя я не буду, марать рук своих не стану. Ты будешь достоянием палача.

— Ой-ой-ой, какие страсти! Послушай-ка, ваше превосходительство: если я виновен в убийстве покойного князя, который стоял на твоей дороге, то столько же и ты в том виновен, за это убийство ты же мне денег дал, ты подкупил меня.

— Врешь, злодей, врешь. Ты убил князя как разбойник, как злодей, исподтишка. Будь ты проклят, дьявол!

— Аминь! Продолжайте, ваше превосходительство. А как вы наивны, Григорий Александрович! Вы сообразили, что я свою башку черт знает для кого и для чего подставлю под пулю или под шпагу покойного князя Голицына! Положим, что ты подкупил меня для того, чтобы я вызвал князя на дуэль. Но ведь через это ты бы не достиг своей цели. Князь бы убил меня как щенка какого-нибудь, и он был бы по-прежнему в славе, в фаворе, а ты прозябал бы где-нибудь, командуя полком.

— На, получай деньги и убирайся к дьяволу, — бросая чуть не в лицо большой пук новеньких ассигнаций Михаилу Волкову, крикнул Потемкин.

— Ну, туда мне не дорога. Я этой же ночью уезжаю за границу.

— Исчезни, и чтобы больше тебя я никогда не видал. Горе будет, если ты снова попадешься мне на глаза.

— Ох, как страшно! Недаром ты генерал, ваше превосходительство. А знаешь ли друг ты мой сердечный, Григорий Александрович, если бы ты приказал своим холопишкам меня удушить или связать и в полицию представить, то не прошло бы недели, как весь Питер узнал бы, что на убийство князя Петра Михайловича Голицына подкупил не кто иной, как генерал Григорий Александрович Потемкин. И узнали бы это из «Курантов», которые в Гамбурге печатаются. И те «Куранты» государыня очень аккуратно читает. В Гамбурге у меня приятель есть, задушевный приятель. Вот я ему и составил цедулку, разумеется, с подробным объяснением дуэли и о том, как ты подкупил меня. Если через неделю я не явлюсь в Гамбург, то это известие будет напечатано.

— Проклятая сатана!

— Фу, как вы меня пожаловали, ваше превосходительство. Исчезаю, только не в тартарары, куда бы вы меня так охотно отправили, а в вольный город Гамбург. Адью, моншер! — быстро удаляясь, насмешливо промолвил Михайло Волков.

Но он скоро вернулся и комическим тоном добавил:

— Проводите меня, ваше превосходительство, потому передняя охраняется вашими церберами, которые с дреколием стоят и ждут ваших приказаний!

— Пропустить! — крикнул не своим голосом взбешенный хладнокровием убийцы Потемкин.

Михайло Волков исчез.

Потемкин в бессильной злобе пустил ему вдогонку сильное проклятие.

XIV

А между тем молодой гвардеец-офицер Сергей Серебряков спешил на Дунай в армию в сопровождении своего денщика Степана.

К главнокомандующему нашей армией графу Румянцеву-Задунайскому он вез письмо князя Полянского, в котором князь просит главнокомандующего обратить особое внимание на гвардейского офицера Серебрякова как на «хорошего служаку, честного и старательного».

Князь Платон Алексеевич Полянский издавна был в хороших, дружеских отношениях с графом Петром Александровичем Румянцевым-Задунайским: оба были когда-то сослуживцами, близкими приятелями.

Граф Румянцев-Задунайский продолжал службу, а князь Полянский давно ее оставил и вышел в отставку; но это нисколько им не помешало оставаться в прежних дружеских отношениях и вести между собою частую переписку.

Офицер Серебряков без особых приключений прибыл в нашу армию на Дунае, и не мешкая, явился к главнокомандующему.

Граф Румянцев-Задунайский принял Серебрякова очень ласково, засыпал его всевозможными вопросами о разных «столичных» новостях, расспрашивал также о своем старом товарище и сослуживце князе Платоне Алексеевиче Полянском.

— Князь Платон Алексеевич человек достойный, нрав у него хотя подчас и крутенек бывает, но зато правдив. Он никому не боится в глаза правду-матку говорить, будь хоть тот первейший вельможа, поэтому он не ужился при дворе. Ну, а что дочка его, княжна Наталья? Поди, выросла, похорошела, а сам князь, чай, состарился. Ведь годов двенадцать я не видался с ним, переписываемся и только. А ты, господин офицер, князю Полянскому не с родни будешь? — обратился с вопросом граф Румянцев-Задунайский к Сергею Серебрякову.

— Нет, ваше сиятельство. Князь Платон Алексеевич был в хороших отношениях с моим покойным отцом.

— Постой-ка, постой, дай Бог память! Ведь твой отец, кажись, служил со мною? Так, так!.. И, сколько помнится, звали его Дмитрием Ивановичем?

— Так точно, ваше сиятельство.

— Эка память-то стариковская! Ведь я с твоим батюшкой покойным сослуживцем был, вместе с ним турок рубили. Теперь припоминаю. Храбрый он был офицер, отважный!

Только вот что-то на службе ему не повезло. А человек был хороший. Таких, пожалуй, редко теперь и найдешь. Я очень рад сына моего старого сослуживца иметь своим адъютантом и оказать ему, если потребуется, свое расположение.

— Я постараюсь заслужить вашу милость и расположение, ваше сиятельство.

— Служи, служи, молодой человек. Служба твоя не будет позабыта, о тебе князь Платон Алексеевич пишет много хорошего. Оправдай же его рекомендацию.

— Постараюсь, ваше сиятельство.

— Да, да, служи, но не прислуживайся. Крепко недолюбливаю я подлиз и говорунов, еще не жалую выскочек, которых теперь расплодилось у нас на святой Руси видимо-невидимо.

Гвардеец Сергей Серебряков остался служить в главном штабе и скоро назначен был состоять при особе его сиятельства, фельдмаршала графа Петра Александровича, Румянцева-Задунайского. Служба, хотя отчасти и хлопотливая, но довольно почетная.

Как-то однажды граф Петр Александрович потребовал к себе Сергея Серебрякова.

Молодой адъютант, войдя в кабинет фельдмаршала, нашел его чем-то сильно встревоженным. На глазах у старика заметны были слезы.

— Ты ничего не знаешь, ничего не слыхал? — такими словами встретил граф Румянцев-Задунайский своего адъютанта.

— Нет, ваше сиятельство. Разве что случилось особенное?

— Да, да, особенное, ужасное, потрясающее?

— Смею спросить, ваше сиятельство, что такое?

— Князь Петр Михайлович Голицын, боевой генерал, краса всей армии, убит.

Голос у старика фельдмаршала задрожал.

— Как? Кем убит? — воскликнул, пораженный этим известием Серебряков.

Он хотя лично почти не знал убитого князя Голицына, но слышал много о нем хорошего.

— Убит на дуэли каким-то проходимцем, никому неведомым, будь он стократно проклят! О, какая великая утрата для армии, и не только для армии, а и для всего государства. Восхвалять убиенного я не буду, действия его, его храбрость, его самоотверженность и христианская любовь ко всякому человеку ясно, красноречиво говорят, каков он был человек.

— Но как же это, ваше сиятельство? Как могла состояться эта дуэль?

— Вот состоялась же. И секундантом, как пишут мне из Питера, у князя был Григорий Потемкин, выскочка — генерал карьерист.

— Я все более и более удивляюсь, ваше сиятельство, этой дуэли. Я слышал, князь обладал необыкновенной силой, был прекрасным стрелком и искусно умел владеть саблей, — задумчиво проговорил Серебряков.

— А он все же убит, убит князь Петр, наш герой, наш богатырь! Господи, что же это? Покойный князь несколько раз глядел в глаза смерти. На войне, во время схватки, пули и ядра сыпались вокруг, а он оставался невредим. А тут проклятая дерзновенная рука злодея положила предел его жизни.

— Тут есть что-то, ваше сиятельство, таинственное, необъяснимое.

— Да, да, я сам так думаю. — Ты знаешь, Серебряков, какое я тебе хочу поручение дать.

— Приказывайте, ваше сиятельство.

— Ты нынче к вечеру или завтра утром выедешь в Петербург. Государыне императрице мною изготовлены некие грамоты. Ты их свезешь и передашь в руки ее величеству. Никому другому, понимаешь?

— Слушаю, ваше сиятельство.

— И, между прочим, останься на некоторое время в Питере, прислушивайся к суждениям о дуэли покойного Голицына, расспрашивай, одним словом, постарайся узнать все подробности этой роковой дуэли. Не спеши, повторяю, и когда все досконально разведаешь, вернись ко мне. Эту твою послугу я никогда не позабуду. Еще: ни единым словом не промолвись, что я тебе дал это поручение.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Пожалуйста, храни это в великом секрете. — Ты знаком с генералом Потемкиным.

— Видал, но лично не знаком.

— Постарайся, голубчик, познакомиться. Сие знакомство, может, тебе на пользу будет. Идут слухи, что Потемкин опять в малости находится, даже в фаворе. А чтоб иметь предлог познакомиться с Потемкиным, ты свезешь ему письмо, которое я изготовлю. Ну теперь ступай, готовься в путь. Повторяю, выполнишь все, что я сказал тебе, получишь награду. Письмо к Потемкину я тебе пришлю сегодня же, ступай.

Сергей Серебряков откланялся и вышел.

‘Оставшись один, граф Петр Александрович, заложив руки за спину и задумчиво опустив голову, принялся мерно расхаживать по своему обширному кабинету.

Думы князя были о дуэли. Неожиданная смерть его любимого генерала князя Голицына заставила фельдмаршала предаться следующим размышлениям:

«Непостижимо, просто необъяснимо: князь убит! Нет ли тут какого-нибудь подвоха, преступления? Случайное ли это убийство на дуэли, или просто убийство из-за угла? Против такого убийства никто не устроит. А на дуэли князь Петр Михайлович показал бы себя! Никакой противник против него не устоит. Я это знаю хорошо. Потемкин секундант и, как мне пишут из Питера, он несколько дней предавался чуть не отчаянию, оплакивая князя Голицына. Искренни были эти слезы, непритворны, или только одна комедия, то ведомо одному лишь Богу. Чужая душа темна. Покойный князь пересек дорогу Потемкину, это всем ведомо. Потемкина стали забывать. Голицын очутился на его дороге. Потемкину, честолюбивому и хитрому, оставалось одно из двух: или оставить в Питере службу, или убрать с своей дороги противника. А если Потемкин избрал последнее? О, Господи! Подумать о том страшно! При одной мысли холодеет вся кровь. Да нет, нет! Быть не может! Потемкин честолюбив, хитер, едва ли решится на преступление, на такое ужасное, потрясающее преступление. Памятуя смерть моего друга и сослуживца, князя Петра Голицына, я постараюсь во чтобы то ни стало распутать эту нить, добьюсь правды, в том мне поможет Серебряков. Он офицер дельный, смышленый. Наверное, кое-что поразведает».

XV

Сергей Серебряков, проезжая из армии с Дуная в Петербург, остановился дня на два в Москве.

Ему хотелось взглянуть на свою возлюбленную и, если удастся, поговорить с ней.

Подъезжая к роскошному дому князя Полянского, у него как-то особенно забилось сердце, замерло.

— Что это, перед добром или перед худом? — вслух проговорил он.

Вот и обширная княжеская приемная. Те же обитые кожей диваны. Его встретил камердинер князя, Григорий Наумович, и, приветливо кланяясь неожиданному гостю, проговорил:

— Его сиятельство князь Платон Алексеевич только что изволили откушать чай и находятся в своем кабинете. Я сейчас, Сергей Дмитриевич, о вас доложу.

— Да, да, пожалуйста. Надеюсь, у вас все здоровы?

— Благодарение Всевышнему, их сиятельство князь Платон Алексеевич находятся в вожделенном здравии.

— Ну, а княжна Наталья Платоновна?

— Тоже здравствует. Пожалуйста, Сергей Дмитриевич, к кабинету, я сейчас доложу.

Серебряков прошел с княжеским камердинером целую анфиладу комнат и остановился в маленькой гостиной, смежной с княжеским кабинетом.

— Где он? Давай его сюда! — раздался веселый голос князя Платона Алексеевича.

— Пожалуйте, просят, — с улыбкою проговорил Григорий Наумович, показывая на дверь кабинета.

— Честь имею кланяться вашему сиятельству, — низко кланяясь князю, проговорил вошедший Серебряков.

— Здорово, здорово, голубчик! Подойди, я обниму тебя.

Князь Полянский обнял молодого офицера и поцеловал его.

— Ну, садись, рассказывай. Ты ведь с Дуная?

— Точно так, ваше сиятельство.

— Небось, новостей столько привез, что в три короба не уложишь, так что ли?

— Какие же особые новости, ваше сиятельство? Война, как вы изволите знать, прекращена.

— Да, да. Только плохо я верю в мир. По-моему, это не мир, а скорее перемирение. С турками только тогда можно заключить вечный мир, когда их выгонят совсем из Европы. Но не в том дело. Ты едешь в Петербург?

— Так точно, ваше сиятельство, с письмом главнокомандующего государыне императрице. Письмо я должен передать в собственные руки ее величества, — не без гордости проговорил Сергей Серебряков.

— Ого, какая честь! Молодец! Граф Петр Александрович, стало быть, тебе доверяет и отличает от других?

— Благодаря вашему письму, ваше сиятельство. Вы изволили так меня аттестовать перед фельдмаршалом графом Петром Александровичем!.. Я просто не найду слов, как благодарить ваше сиятельство за отеческое ваше внимание.

При этих словах молодой человек встал и низко поклонился князю Полянскому.

— Ну, ну, что за благодарность! Я все готов сделать для сына моего лучшего приятеля и сослуживца. Я свято чту, государь мой, память твоего отца. Что у вас в армии думают о той загадочной дуэли, от которой погиб князь Голицын? — переменяя разговор, спросил у Серебрякова князь Платон Алексеевич.

— Все сожалеют о покойном князе и проклинают его убийцу. Особенно сильное впечатление произвела смерть князя Голицына на его сиятельство, генерал-фельдмаршала.

— Думаю. Ведь у графа Румянцева-Задунайского князь Голицын был правая рука. Такого боевого генерала, каким был покойный князь, и не найдешь, пошли ему Бог царство небесное! Вот уж про него точно можно сказать: из ранних да поздний! Годами молод, умом и храбростью стар. Если бы он был жив, то занял бы в государстве видный пост. Но не судил ему Господь… Однако довольно говорить о печальном. У меня есть кое-что и повеселее и порадостнее… о своей радости тебе, как близкому человеку, хочешь скажу.

— Удостойте, ваше сиятельство.

— Изволь, изволь. Дочку свою княжну Наталью Платоновну замуж выдаю.

— Как? Как вы изволили сказать, ваше сиятельство? — меняясь в лице, тихо переспросил гвардеец Серебряков у князя Полянского.

— Дочь замуж выдаю. Да ты что это, с чего побелел? — пристально посматривая на Серебрякова, спросил у него князь.

— Простите, ваши сиятельство. Это с дороги. У меня голова закружилась.

— Ах, сердяга!.. На, выпей воды, это тебя освежит..

— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство.

— Пей, пей, какое тут беспокойство.

Князь Платон Алексеевич налил стакан холодной воды и подал ее Серебрякову.

— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство. Вот мне теперь и лучше. Так вы изволите княжну Наталью Платоновну замуж выдавать?

— Да, да, братец. Хоть и жалко мне с ней расставаться, да что делать, надо… при себе хочу пристроить дочку.

— Смею спросить, ваше сиятельство, за кого?

— Партия хорошая, за графа Аполлона Ивановича Баратынского. Знаешь? Слыхал? Богач, аристократ! Крепостных мужиков десятками тысяч считает!..

— Знать не знаю, ваше сиятельство, а слыхал…

— Ну кто же не слыхал про графа Баратынского, про его несметные богатства.

— Говорят, он польского происхождения, ваше сиятельство?

— Это точно. Дед его был поляк, католик, но граф Аполлон русский, православный.

— Кажется, он довольно пожилой человек, ваше сиятельство.

— Ну, какой пожилой! Лет сорока, не больше. Великан, богатырь. Я очень, очень рад иметь такого зятя.

— А как княжна, ваше сиятельство?

— Дочь? Что же, она слишком меня любит и сознает, что я забочусь о ее счастии, — как-то уклончиво ответил Серебрякову князь Платон Алексеевич.

— Стало быть, ваше сиятельство, княжна Наталья Платоновна изъявила свое согласие?

— Разумеется. Иначе и быть не может. Она послушная, покорная дочь. А я замечаю, господин офицер, тебе не по себе. Ты болен? — участливо спросил князь Полянский у Серебрякова.

— Это от продолжительной дороги, ваше сиятельство, пройдет!

— Тебе необходимо, голубчик, отдохнуть. Ты когда думаешь выехать в Питер?

— Завтра собираюсь.

— Куда же ты так спешишь. Погости, отдохни как следует.

— Нельзя, ваше сиятельство. Я должен доставить письмо государыне императрице.

— Разве спешное?

— Граф Петр Александрович наказывал скорее доставить.

— Ну, в таком случае я не могу тебя удерживать. Надо исполнять точно и аккуратно возложенное начальником поручение. А желательно бы, очень желательно иметь тебя гостем на помолвке моей дочери.

— Когда назначена помолвка? — замирающим голосом спросил Серебряков.

— Положим, не скоро еще. Недели через две-три. Наверно, ты к тому времени успеешь вернуться из Питера.

— Постараюсь, ваше сиятельство.

— Пожалуйста, голубчик, приезжай. Ведь я, да и дочь моя, а также и сестра смотрим на тебя как на родного.

— Всепокорнейше благодарю, ваше сиятельство.

— Ты не видался еще с княжнами?

— Нет, ваше сиятельство, еще не имел этого счастья.

— Ну так ступай на их половину.

— Сергей Дмитриевич! Какими судьбами? — проговорила старшая княжна Ирина Алексеевна, протягивая руку вошедшему гвардейцу Серебрякову.

— Мимоездом, еду в Питер, — почтительно целуя ее руку, ответил ей Серебряков.

— Слышали, у нас свадьба затевается?

— Слышал, — с глубоким вздохом промолвил Серебряков.

— А помните ваше предположение? Моя племянница, княжна Натали, так уверенно говорила, что кроме вас она не будет женою другого?

— Что вы хотите этим сказать, княжна? Упрекнуть меня, посмеяться надо мною?

— Что вы, что вы, Сергей Дмитриевич! За кого вы меня принимаете? Говорю из сожаления: мне жаль вас!

— Покорнейше благодарю, княжна! Дозвольте спросить у вас: княжна Наталья Платоновна охотно соглашается быть женою графа Баратынского?

— Этого не скажу вам: Баратынский стар для Натали. Любить его она едва ли может.

— Как же это? Без любви под венец? Это непонятно, княжна.

— О, непонятного тут ровно ничего нет. Тысячи выходят замуж не по любви, а по расчету. Я думаю, что вам известно.

— Брак по расчету! Стало быть, княжну неволят?

— Скрывать не буду. Натали благовоспитанная девушка. Чтобы не прогневить своего отца, она делает ему угодное…

— И губит себя, ведь это так, княжна? — перебивая княжну Ирину Алексеевну, желчно проговорил Сергей Серебряков.

— Уж и губит!

— Да, да. Вы это сами хорошо знаете, княжна. Брак без любви, по расчету! Боже мой!

— Ах, какой вы, Сергей Дмитриевич! Я сейчас пришлю к вам Натали. Она, наверно, не знает, что вы приехали и сидит в своей комнате. С некоторых пор моя племянница просто неузнаваема: побледнела, похудела, вы это сами сейчас увидите.

Проговорив эти слова, княжна Ирина Алексеевна быстро направилась в комнату своей племянницы.

XVI

Из своей комнаты вышла княжна Наташа к поджидавшему ее гвардейцу Серебрякову.

При взгляде на свою возлюбленную молодой офицер чуть не вскрикнул от удивления: так бледна и худа показалась ему княжна.

— Что с вами, княжна? Вы больны? — целуя руку Наташи, участливо спросил Серебряков.

— Да, больна… Душа у меня болит. Вы слышали? Я выхожу… нет скорее, меня выдают за ненавистного мне человека.

— И вы решаетесь, княжна?

— Что же делать? Приказывают.

— Но ведь вы погибнете, княжна! Жить с нелюбимым мужем… разве это жизнь?

— Знаю: мученье, даже хуже.

— Откажитесь, княжна, откажитесь!.. Умоляю вас! Если вы себя не жалеете, то пожалейте меня, пожалейте! Если вас у меня отнимут, ведь я тогда не знаю, что с собою сделаю. Разлуки с вами я не перенесу! — горячо проговорил Серебряков.

— Что вы говорите, Сергей Дмитриевич!

— То, что чувствую.

— Вы меня так любите, добрый, хороший!

— Я боготворю вас. Вы для меня все, все. Повторяю: без вас мне нет жизни. Расстаться с вами я не могу, не в состоянии!

— А все же расстаться нам придется!

— Нет, нет, этого не будет! Княжна Наталья Платоновна, вы мне дали слово быть моей женой. Я никому вас не отдам. Разлучить нас может Бог.

— Что же делать, что делать? — со слезами на глазах проговорила княжна-красавица.

— Вот что. Надо объяснить князю Платону Алексеевичу про нашу любовь.

— Вы думаете, что из этого выйдет что-нибудь? Это только рассердит папу. Теперь он вас любит, уважает, а тогда он запретит вам появляться в наш дом. Это непременно будет.

— Пусть что будет, то и будет, но у князя Платона Алексеевича я буду просить сегодня же, сейчас, вашей руки! — твердым голосом произнес Серебряков.

— Нет, Сергей Дмитриевич, вы этого не сделаете!

— Почему?

— А потому, что вы своею пылкостью можете и себе и мне повредить. До моей свадьбы с графом Баратынским еще далеко. Еще не было помолвки. Я упрошу папу отложить нашу свадьбу на год, он в этом мне не откажет. И не только свадьбу, но и благословение. Я только буду считаться невестой графа Баратынского. В течение года может многое перемениться. Знайте, Сергей Дмитриевич, я буду бороться до последней крайности. Слово, которое я вам дала, я помню. Будем же ждать более счастливого времени. Кто знает, может, как говорят, и на нашей улице будет праздник. Вы в Петербурге ведь не долго пробудете, да?

— Несколько дней.

— Приезжайте скорее, я буду вас ждать. Тогда мы поговорим, обсудим, что нам делать, а теперь папе вы ни слова не говорите. Пусть он покуда не знает ничего.

— Я готов исполнить все, что вы прикажете, княжна.

— Спасибо. Итак, успокойтесь: верьте и надейтесь. Хоть я в глазах папы и согласилась выйти за графа Баратынского, но едва ли это будет.

— Княжна! Ваши милые, дорогие слова, которые я запечатлею в своем сердце, укрепляют меня, одобряют и делают счастливым. Какое еще может быть счастье больше того, которым вы наделили меня? Ваша любовь, княжна, — счастье, большое счастье! — покрывая жаркими поцелуями руки княжны, проговорил молодой офицер.

— Итак, решено, Сергей Дмитриевич! Вы не скажете ни одного слова папе?

— О, конечно, конечно! Но княжна Ирина Алексеевна?

— За тетю не бойтесь: она слишком благородна и слишком любит меня и, делает то, что я хочу.

— Но объясните мне, княжна, что с вами? Ваша бледность, ваша худоба пугают меня.

— Когда я узнала, что папа хочет выдать меня за ненавистного человека, это слишком тяжело отозвалось на мне. Я много думала, много плакала… бессонные ночи… все это, как видите, отозвалось на мне. Но теперь я спокойна, совершенно спокойна. Папа отложит свадьбу, я это знаю. Я буду просить даже о том, чтобы и помолвка моя была отложена. Надеюсь, это вам, Сергей Дмитриевич, будет приятно, да? — с милой улыбкой спросила княжна-красавица у своего возлюбленного.

— Княжна, я с ума сойду от счастья, — целуя руку княжны, громко проговорил Сергей Серебряков.

— Я буду ждать, княжна, буду надеяться! — добавил он.

— Дожидайтесь и надейтесь; повторяю, что княжна Наталья Полянская сумеет сдержать свое слово. Поезжайте в Питер, исполните возложенное на вас поручение и приезжайте опять к нам в Москву. Постарайтесь сделать так, чтобы вы навсегда остались в Москве, понимаете?

— Но это не легко сделать, княжна.

— Постарайтесь, говорю. Нам необходимо быть ближе друг к другу.

— Придется выйти в отставку или взять продолжительный отпуск.

— Делайте как лучше, Сергей Дмитриевич, только, если вы меня любите, вам надо жить здесь, в Москве.

— Все, что вы приказываете, княжна, будет исполнено.

— Я не приказываю, а прошу, советую.

— Добавьте, княжна: как невеста жениху.

— Да, да! В качестве невесты, я, пожалуй, могу и повелевать вами, не так ли? — весело засмеявшись, проговорила красавица княжна.

— О! Вы — моя повелительница, а я — ваш раб.

— Повелительница хочет как можно чаще видеть своего раба.

— И это доставит ему неземное блаженство.

XVII

Молодой офицер Серебряков, выполняя приказание фельдмаршала, графа Румянцева-Задунайского, поспешил в Петербург.

В Петербурге, отдохнув с дороги, он отправился во дворец для того, чтобы вручить императрице Екатерине Алексеевне письменное донесение от графа Румянцева-Задунайского.

Императрица, ласково приняв посланного из армии, просила Серебрякова рассказать о состоянии наших солдат на Дунае и, удовлетворившись его обстоятельным рассказом, с своей милой, чарующей улыбкой спросила:

— Вы состоите в адъютантах при графе Петре Александровиче?

— Так точно, ваше величество!

— Сколько же времени вы состоите в этом звании?

— Только пять месяцев, ваше величество.

— Как? И в столь короткое время вы успели так хорошо познакомиться с положением нашей армии на Дунае? Это делает вам честь, господин адъютант. Графа Петра Александровича не премину поздравить с приобретением такого дельного и опытного адъютанта! — шутливым тоном проговорила государыня. — Надеюсь, вы еще проживете в Петербурге?

— Несколько дней, ваше величество.

— Так мало?

— Я должен спешить, ваше величество. На это такая воля его сиятельства, генерала-фельдмаршала.

— Граф Петр Александрович крут с вами и требует аккуратности в исполнении его приказаний? Надеюсь с вами еще увидаться, адъютант! — милостиво протягивая свою руку Серебрякову, проговорила государыня.

Счастливым, очарованным оставил кабинет великой монархии Сергей Серебряков.

Он благодарил случай, который дал ему возможность так близко видеть и говорить с императрицей.

— О, этот день будет счастливейшим в моей жизни, — думал он, возвращаясь в свою квартиру, которую он нанял на несколько дней на Невском проспекте.

Выполнив одно поручение своего главнокомандующего, Серебряков должен был выполнить еще другие два: то есть вручить письмо графа Румянцева-Задунайского генералу Потемкину и разузнать подробности о дуэли, происшедшей между князем Петром Михайловичем Голицыным и дворянином Михаилом Волковым.

Передать письмо в руки Потемкина не составило для него ни трудов, ни хлопот, но выполнить второе, то есть, разведать о роковой дуэли, было не легко.

Нельзя об этом спрашивать у самого Потемкина. К тому же Серебряков совершенно плохо его знал, да и станет ли Потемкин с ним разговаривать о дуэли?

Пришлось Серебрякову ограничиться только теми слухами, которые ходили в Петербурге об этом происшествии.

Эти слухи были совершенно различны: одни говорили, что убивший князь Петра Михайловича Голицына дворянин Волков обладал необыкновенною силою и ловкостью и был подобием Голиафа или одного из сказочных богатырей.

Другие говорили, только втихомолку, что, по их догадкам, князь-богатырь Голицын просто-напросто убит, и соучастником в этом преступлении называли Потемкина, который быстро возвышался и опять стал приближенным любимцем государыни.

С этим не мог не согласиться и сам Серебряков.

Он только не допускал мысли, что Потемкин соучастник в убийстве, и полагал, что произошла не дуэль, а убийство: в этом он был почти уверен по некоторым данным, слышанным им в Петербурге.

Отправляясь с письмом к Потемкину, Серебряков имел в мыслях вызвать его по поводу дуэли на разговор.

Не без спеси и гордости принял Потемкин посланного от графа Румянцева-Задунайского.

— Вы с письмом? — отрывисто спросил он у Серебрякова.

— Так точно, ваше превосходительство.

— Давайте.

Серебряков заметил, что Потемкин во время чтения письма менялся в лице.

Прочитав письмо, Потемкин сердито его скомкал и, бросив на пол, сказал:

— Слишком многого хочет граф Петр Александрович. В своих поступках я дам отчет Богу и государыне и больше никому. Вы слышали, господин офицер, мои слова? Передайте их графу.

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Он слишком много берет на себя. Я, кажется, вышел из того возраста, чтобы нуждаться в наставлениях. Завистников у меня много. Я это знаю. Но до сего дня я не знал, что надо к ним причислить и его сиятельство графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского. Как мне ни больно это, но я должен сознаться в этом. Насильно мил не будешь.

— Можно мне уйти? — спросил у взволнованно расхаживавшего по своему кабинету Потемкина Сергей Серебряков.

— Можете. Ваша фамилия, кажется, ведь Серебряков?

— Точно так, ваше превосходительство.

— Граф Петр Александрович в письме еще просит меня разъяснить ему причину дуэли, окончившейся смертью князя Голицына. Скажите графу, что эта роковая дуэль причинила и мне немало горя и печали. Покойный князь Петр Михайлович Голицын был хорошим моим приятелем и другом, и я проклинаю того человека, который заставил нас оплакивать смерть князя. Поверьте, государь мой, мне очень, очень тяжело вспоминать об этом, а тем паче тяжело рассказывать. Скажите только графу, что дуэль была по всем правилам и что князь пал, сраженный пулею в сердце. Стреляли вместе. Пуля князя никакого вреда не причинила противнику, а между тем пуля противника… повторяю: лишила нас лучшего человека, лучшего гражданина и моего лучшего приятеля.

Проговорив эти слова с глубоким вздохом, Потемкин с каким-то бессилием опустился на диван.

— Смею спросить, ваше превосходительство?..

— Спрашивайте, только не про дуэль. Понимаете ли вы, это мне тяжело, слишком тяжело.

— Я только хотел спросить относительно противника покойного князя…

— Да ведь это все то же, все то же! Ну, что вам угодно?

Я догадываюсь, что его сиятельство граф поручил вам делать подобные вопросы или скорее допросы. Я бы мог вам не отвечать на них…

— Ваше превосходительство…

— Ну так и быть! Я удовлетворю любопытного графа. Как мне это ни тяжело… Слушайте!

Серебряков видел, как Потемкин волновался и менялся в лице при разговоре. Ему стало жаль его.

— Ваше превосходительство! Если вам так тяжело, то не трудитесь говорить.

— Нет, нет. Уж если я начал, то надо досказывать. Убийца — будь он проклят, стократно проклят — бесследно скрылся, когда я, пораженный смертью князя, бросился к нему, думая, что князь только ранен, и старался привести его в чувство… Но увы! Передо мною лежал лишь один холодный труп. О, ужасная, тяжелая минута! Я как сейчас вижу его спокойное, без кровинки лицо с широко раскрытыми глазами… В этих глазах я прочитал… О, это ужасно! Потемкин с отчаянием закрыл лицо руками.

Серебрякову оставалось одно: молча поклониться и выйти из кабинета будущего всесильного вельможи.

«Что с ним? Это не может быть притворством, нет! Потемкин оплакивает князя Голицына искренними слезами, или же в этом надо понимать упрек себе, своей совести. Какие мысли! А молва многих, эти слухи, но нет!.. Ложь, клевета, зависть!.. Вот что породило эти слухи и эту клевету! Но что я скажу графу Петру Александровичу? Много переслушал я различных рассказов, предположений, догадок и только… Но истинного, правдивого, ничего не узнал… Скорее в Москву поеду, в Москве как-то проще и лучше живется. Возьму отпуск продолжительный или же переведусь из гвардии и стану жить в Москве, поближе к моей милой и дорогой моему сердцу княжне. Да, да! Скорее вон из Питера!».

Таким размышлениям предавался молодой офицер по дороге в свою квартиру.

Перед отъездом он еще раз имел счастие представиться императрице.

Государыня вручила ему письмо к нашему главнокомандующему на Дунае, милостиво обласкала Серебрякова и еще раз расспрашивала его о состоянии нашего войска, благодарила за объяснения и поздравила его с чином поручика гвардии.

Счастливый Серебряков, преклонив колена, в теплых сердечных выражениях благодарил за милости монархиню.

XVII

Вновь пожалованный в поручики гвардии, Сергей Серебряков не стал засиживаться в Петербурге: его, как магнитом, тянуло в Москву.

Там находилась горячо им любимая девушка.

В то время о железных дорогах и дилижансах еще не было и слыхано; как ни спеши, как ни лети на конях, а все из Питера менее четырех суток не проедешь, и то летя на перекладных день и ночь.

Но Сергею Серебрякову пришлось пробыть в дороге почти целую неделю, да в Петербурге пробыл он дней десять, и когда вернулся в Москву, то в доме князя Платона Алексеевича Полянского произошло такое событие:

Княжна Наталья Платоновна, вопреки ее желанию, помолвлена с графом Аполлоном Ивановичем Баратынским, и назначено было ей благословение.

Сергей Серебряков приехал накануне совершения этого обряда.

Молодой гвардеец, ничего не зная, с радостным сердцем и со счастливой надеждой отправился в дом своей возлюбленной.

— Могу ли я видеть князя? — входя в приемную дома князя Полянского, спросил Серебряков у старого камердинера.

— Не знаю. Надо спросить у его сиятельства! — как-то хмуро ответил камердинер князя Полянского, Григорий Наумович.

Хмурость старого камердинера удивила Серебрякова.

Не так прежде встречал его Григорий Наумович.

— Наверно, чем-нибудь расстроен старик, — подумал Серебряков.

— Пожалуйте, просят! — как-то сухо проговорил вернувшийся в приемную княжеский камердинер.

— Григорий Наумович, что с тобой? — спросил у него Серебряков.

— А что-с?

— Ты как будто не в себе.

— Помилуйте-с, я что!.. Пожалуйте, его сиятельство вас дожидается.

Более чем сухо встретил князь Платон Алексеевич сына своего старого приятеля.

Он не подал ему руки и, окинув его суровым и презрительным взглядом, проговорил:

— Удивляюсь я, государь мой, развязности современной молодежи; скажу даже более: нахальности!

— Я… я не понимаю, ваше сиятельство… — побледнев от такой встречи, промолвил Серебряков.

— А вот сейчас поймешь.

— После всего, что ты учинил в моем доме, ты еще смеешь являться ко мне на глаза, и так развязно?

— Ваше сиятельство!.. Я не понимаю…

— Опять? Опять не понимаешь? Бестолков же ты, государь мой!

— Покорнейше прошу: объясните, ваше сиятельство!

— Прежде я думал без всякого объяснения, как только ты придешь, выгнать тебя; это сделать я хотел приказать лакеям.

— Князь! — побледнев, как смерть, воскликнул Серебряков.

— Да, да… выгнать… и ты хорошо знаешь за что!

— Нет, князь, я не знаю…

— Скажи, какой незнайка! И ты думал, ты смел мечтать быть моим зятем, мужем моей дочери! Ты имел наглость придти ко мне в дом! — сердито крикнул князь.

— Стало быть, вам, князь, все известно?

— Да, да, известно… Неблагодарный! Чем ты отплатил за все то, что я делал и для тебя, и для покойного твоего отца. Я смотрел на тебя как на близкого родственника, как на друга моего дома, и чем же ты отплатил? Ты увлек мою дочь! Да, увлек. Любви я тут не допускаю. Для тебя княжна Наталья Платоновна завидная партия! Ты забыл, мой милейший, кто она и кто ты!

— Позвольте, ваше сиятельство…

— Ни слова. Теперь твоя очередь слушать, что я стану говорить.

Чтобы завтра же тебя не было в Москве, слышишь: завтра же! Иначе ты заставишь меня принять крутые меры. Ты думаешь, что опальный князь Полянский бессилен, и он будет рад теперь первого встречного назвать своим зятем? Ошибся, господин офицер: еще князя Полянского не все забыли… И найдутся сильные люди, которые вступятся за него!.. И вот даю тебе совет за благо убраться из Москвы, иначе… иначе… вместо армии ты попадешь в крепость, а может быть, и в Сибирь.

Проговорив эти слова, князь Полянский залпом осушил стакан холодной воды.

— Вы много говорили, ваше сиятельство… Дозвольте ж и мне вам сказать несколько слов! — задыхающимся от волнения голосом сказал Сергей Серебряков.

— Говори, только покороче.

— Ваше сиятельство!.. Я вас не узнаю… Вы ли родовитый князь Платон Алексеевич Полянский, добрый, снисходительный, гуманный… Вы ли угрожаете мне крепостью, Сибирью? За что?.. Что я сделал? Неужели за то, что я так крепко, так сердечно полюбил вашу дочь! Положим, я не пара княжне, род мой много ниже рода князей Полянских. Я беден, я не знатен… Да ведь разве любовь-то разбирает это, ваше сиятельство?!. Я терпеливо перенес, выслушал. Все это я могу забыть; но не забуду того вашего попрека, что вы изволили мне сказать, будто в вашей дочери я вижу для себя завидную партию! Князь, мне не нужны ни титул, ни богатство, а мне нужна чистая, святая любовь, которую мне ваша дочь, княжна Наталья Платоновна, и подарила…

— Как ты смеешь мне говорить про это? — побагровев от злости, крикнул князь.

— Да, князь! Ваша дочь меня любит, и я тем безмерно счастлив!..

— Негодяй!.. Я убью тебя!..

— Успокойтесь, ваше сиятельство, пожалейте себя! Вот вода, она вас успокоит! — хладнокровным голосом проговорил Серебряков и подал стакан взбешенному, разгневанному князю.

— Вон, вон! Говорю тебе!

— Не кричите, князь, я и так уйду. Прощайте!

Серебряков направился к двери.

— Стой!.. Слушай!.. Если ты кому скажешь или хвалиться станешь, что любит тебя моя дочь, то знай: я отыщу тебя на дне морском. Ты жизнью поплатишься мне за эту похвальбу! Помни: князь Платон Полянский слов на ветер не бросает, а как он скажет, так и быть тому.

— Напрасно вы пугаете меня, князь. Никаких ваших угроз я, право, не испугаюсь. Но хвалиться любовью ко мне княжны Натальи Платоновны я никому не буду и не потому, чтобы я испугался этих угроз, а потому, что я так люблю княжну, так благоговею перед нею, что делиться тем святым чувством, которое я имею к княжне, я ни с кем не буду, — с чувством ответил Серебряков.

— Ступай! — махнув рукой, с бессилием сказал князь Полянский.

— Прощайте, ваше сиятельство! На прощанье я вам скажу еще несколько слов. Не знал и не думал я, что ради предрассудка вы станете губить свою дочь. Неужели вы думаете, что вашей дочери нужны графство, богатство? Пожалейте ее, ваше сиятельство! Она молода и прекрасна, зачем же вы хотите губить ее жизнь, за что вы разбиваете ее счастие? Вы не любите своей дочери, ваше сиятельство.

— Вон, вон!.. Или я позову людей! — вне себя крикнул князь.

— Зачем кричать? Люди не нужны. Зачем срамить себя и меня? Я ухожу, и рассудит нас с вами Бог.

XIX

Как узнал князь Платон Алексеевич Полянский о любви своей дочери к Серебрякову.

Граф Аполлон Иванович Баратынский, старый холостяк, безвыездно проживавший в своей роскошной подмосковной усадьбе, страстно влюбился в красавицу княжну, увидя ее как-то на балу у московского генерал-губернатора.

Граф Баратынский давно был знаком с князем Платоном Алексеевичем и вскоре после бала приехал к нему с визитом.

Во время разговора старый граф с большим увлечением хвалил красоту княжны и говорил, что тот человек, который будет мужем Натальи Платоновны, — счастливейший человек в мире.

Князь Полянский, слушая похвалы, расточаемые графом его дочери, думал.

— Вот ты бы взял да посватался: я бы за тебя Наташу с радостью выдал. Лучшего жениха для дочери я и не желал.

Граф Баратынский, как бы угадывая мысли старого князя, проговорил:

— А что бы вы, ваше сиятельство, Платон Алексеевич, сказали, если бы я взял да посватался за княжну Наталью Платоновну?

Князь вспыхнул от удовольствия и, несколько подумав, проговорил:

— Я бы ответил, что с радостью с графом Аполлоном Ивановичем готов бы был породниться.

— И вы, князь, говорите это всерьез?

— Неужели шучу. Такими словами, граф, не шутят.

— Так вы, князь, согласны выдать за меня свою дочь?

— Я уже вам сказал про то.

— Знаете ли, князь Платон Алексеевич, а я ведь больше за тем к вам и приехал. Красота княжны Натальи Платоновны совсем меня очаровала. Положим, я не молод, но это нисколько не помешает мне любить с юношеским пылом красавицу княжну. Вам, князь, хорошо известно мое положение в свете, так же хорошо известно и мое богатство. Я постараюсь сделать вашу дочь по возможности счастливой. Я окружу ее большим вниманием, я буду предупреждать ее малейшее желание и надеюсь этим заслужить ее любовь.

Я буду рабом вашей дочери, князь, а она моей повелительницей, — с юношеским воодушевлением проговорил старый холостяк.

— Вы слишком многое хотите, граф, дать моей дочери взамен ее любви. Она воспитанная, благоразумная девушка, скоро привыкнет к вам, а от привычки один шаг и до любви.

— Только согласится ли княжна быть моей женою?

— Об этом не беспокойтесь. Повторяю, что моя дочь настолько благоразумна, что не выйдет из моего повиновения.

— Если бы это так было, князь!

— Так и будет, надейтесь. Я сегодня же переговорю с дочерью. Завтра вы приедете и получите ответ.

Граф Баратынский со счастливой надеждой оставил роскошный дом князя Полянского.

— Я должен с тобою говорить, Наташа.

— Я вас слушаю, папа.

— Ты знаешь, как я тебя люблю, как забочусь о твоем счастии, о твоем благополучии.

— О, да, папа, я это знаю и так вам благодарна.

Красавица княжна не могла не удивиться, для чего отец ей все это говорит.

— Я с тобой, Наташа, не хотел бы никогда, никогда расставаться…

— А разве это нужно? Разве мне предстоит расстаться с вами, папа? — от испуга меняясь в лице, спросила у отца княжна.

— Да, моя милая дочь, придется нам расстаться. Ты теперь в таких летах, что необходимо подумать и о твоей будущности; одним словом, ты должна выйти замуж.

— Как, папа, «должна»?

— Ну, да, как делают и другие девушки.

— Я не хотела бы, милый папа, с вами расставаться никогда, никогда.

— Да, но что ж делать! Девки — товар незалежий, — как говорят простые люди. Жениха я уже тебе подыскал…

— Как — уже подыскали?

— Точнее скажу тебе, Наташа: я и не искал его, он сам нашелся.

— Кто же?

— Ты его знаешь: ты еще с ним так недавно танцевала на балу у генерал-губернатора.

— Я со многими кавалерами танцевала…

— Граф Аполлон Иванович просит твоей руки, Наташа.

— Граф Баратынский? Возможно ли, папа? — испуганно воскликнула княжна Наташа.

— Да, он. Ты, вероятно, Наташа, сама сознаешь, что граф Баратынский — жених завидный и партия для тебя самая подходящая.

— Но, папа, ведь он мне в отцы годится: ему сколько лет?

— Сколько ему лет, доподлинно не знаю, потому я на крестинах у него не был, каши не ел. Одно только скажу: лучшего зятя, а тебе мужа я и не желаю. Граф богат, знатен: тебе неплохо будет жить с таким мужем.

— Папа, милый папа! Не невольте меня, я не хочу замуж, — умоляющим голосом, со слезами на глазах проговорила княжна-красавица.

— Что это такое? Слезы?.. Оставь Наташа, ты знаешь, я этого не терплю; будь благоразумна, дитя мое, и верь, что я забочусь о твоем счастии. Графа Аполлона Ивановича я нахожу для тебя блестящей партией; я уже изъявил ему свое согласие, тебе остается подтвердить его. Ни слез, ни возражений, чтоб я не видал и не слыхал! Завтра приедет граф, ты его примешь; он тебе сделает формальное предложение. Ты, как благоразумная девушка, предложение это примешь, это мое непременное желание. Слышишь ли, Наташа, — непременное!

— Хорошо, папа, я… я… исполню ваше желание.

— Я знал это, Наташа, ты послушная дочь. Ты будешь счастлива с графом Аполлоном.

— Папа, об одном я вас только прошу и умоляю, не торопитесь свадьбой. Дайте мне еще пожить с вами, не отталкивайте меня от себя.

— Бог с тобой, Наташа, кто тебя отталкивает? Повторяю, я забочусь о твоем счастьи. Относительно свадьбы: ее можно отложить на полгода и более.

На другой день приехал граф Баратынский и сделал официальное предложение княжне Наталье Платоновне.

Княжна, бледная, как смерть, дрожащим голосом ответила, что принимает предложение, и протянула старому графу руку, которую тот страстно поцеловал.

И таким родом граф Аполлон Баратынский и княжна Наталья Платоновна стали жених и невеста.

Князь Полянский хотел было отложить свадьбу на несколько месяцев, но жених-граф на это не соглашался и просил ускорить свадьбу.

— Не томите меня так долго, князь, нареченный мой тестюшка! К чему откладывать счастье, когда оно так близко?

Я покорнейше бы вас просил сыграть свадьбу в этом мясоеде, — промолвил граф Баратынский.

— Едва ли, граф, успеем: ведь мясоеда осталось только пять недель.

— Что же? Времени довольно. Через три-четыре недели назначаем свадьбу, а благословение хоть на днях.

— Ох, тороплив же ты, граф Аполлон Иванович!

— Повторяю, ваше сиятельство, зачем же откладывать счастье? Я так полюбил княжну, что ни сказать, ни описать своей любви я не в состоянии.

— И не надо, граф. Хорошо. Благословение мы назначим на этой неделе, ну а свадьбу, как ты хочешь, придется отложить.

— Зачем откладывать, ваше сиятельство?

— Не успеем. Да и княжна меня просила отложить свадьбу.

— Что делать? Придется немножко потерпеть.

Назначен был день обручения.

XX

Богатый и родовитый граф Аполлон Иванович Баратынский проживал, как уже сказано, в своей роскошной подмосковной усадьбе «Райки».

Усадьба эта находилась верстах в пятнадцати от Москвы и по-своему местоположению, весьма красивому и живописному, вполне оправдывала свое название.

Огромный каменный дом-дворец с колоннами, с портиками служил немалым украшением усадьбы.

Прямо от дома шла густая аллея до самых ворот графской усадьбы.

Ворота каменные со львами, которые в своих лапах держали герб князей Баратынских.

Чугунная решетка красивой работы отделяла огромный сад графа от парка, разбитого по-английски.

В саду было очень много мраморных статуй итальянской работы, много затейливых мостиков, перекинутых через рвы и ручейки, всевозможных архитектурных стилей беседок.

В саду же находился очень красивый и поместительный каменный театр, в котором графские крепостные, под руководством немецких и итальянских балетмейстеров и капельмейстеров, разыгрывали различные балеты и пантомимы.

Граф Аполлон Иванович был страстный балетоман. В корифейки обыкновенно выбирались самые красивые девушки из окрестных сел и деревень, принадлежащих графу.

Бедных Акулек, Машек и Сашек отрывали от семьи, увозили в графскую усадьбу и отдавали «в переделку» балетмейстерам.

И эти Акульки, Сашки и Машки по прошествии трех мучительных для них лет появлялись перед графскими гостями в позах различных воздушных фей, сильфид, пастушек и так далее.

Графские гости награждали их громкими аплодисментами, дарили им конфеты и прочие сласти. Но как горько становилось от этих сластей бедным отторгнутым от семей девушкам.

Из своих корифеек и балерин граф составлял себе гарем и угощал своих гостей различными вакханалиями и афинскими вечерами.

Грубый, требовательный в отношении к своим крепостным, он подчас даже бывал жесток.

Присутствуя на репетициях, он собственноручно хлестал длинным хлыстом своих корифеек и балерин за дурное исполнение какого-нибудь мудреного па, и нередко на репетиции звуки оркестра заглушались рыданием и горьким плачем.

Доставалось от графа и крепостным музыкантам за какое-нибудь малейшее отступление.

Вообще, граф Аполлон Иванович не любил баловать своих крепостных, и барская расправа на конюшне происходила чуть не всякий день. Граф Баратынский в царствование Елизаветы Петровны занимал довольно видное положение при дворе, и продолжалось это в течение многих лет.

В конце своего царствования Елизавета Петровна невзлюбила графа Баратынского.

Всесильные недруги графа воспользовались этим и стали наговаривать на него, находя во всем его недостатки, так что графу Аполлону Ивановичу пришлось проститься с Петербургом и с двором и, подобно князю Полянскому, уехать в Москву.

Старый холостяк, увидя юную красавицу, княжну Наталью Платоновну, «воспылал» к ней чуть не юношескою любовью.

Корифейки и балерины ему, как видно, прискучили, и вот граф Баратынский решил жениться на княжне-красавице.

Получив согласие князя Полянского, он сделал формальное предложение и самой княжне.

Вот какими словами ответила княжна Наталья Платоновна на выспреннюю, чуть не ораторскую речь своего жениха.

— Граф, я должна принять ваше предложение: этого хочет мой папа.

— А вы? Вы сами, княжна?

— Вы хотите, граф, чтобы я вам ответила откровенно?

— Ну, разумеется.

— Так знайте, что я становлюсь вашею невестою против своего желания. Я не могу вас любить, граф, простите. Вы желали услыхать от меня откровенность, вы узнали ее.

— Как ни тяжело отозвались ваши слова на моем сердце, но надежда на будущее укрепляет меня, ободряет! — меняясь в лице, проговорил старый холостяк.

Он никак не ожидал услышать от княжны такие откровенные слова.

— Вы надеетесь на будущее, граф? На какое? — после некоторой задумчивости спросила у него княжна.

— Я надеюсь заслужить вашу любовь, княжна Наталья Платоновна!

— Не надейтесь, граф.

— Как? — широко раскрывая от удивления глаза, воскликнул Баратынский.

— Я вас никогда не полюблю.

— Послушайте, княжна…

— Не сердитесь, граф. Вы сами вызвали меня на откровенность.

— Однако эта откровенность, княжна, заходит за пределы.

— Что делать? Я должна была вам это сказать.

— Но я все же надеюсь, княжна, заслужить вашу взаимность. Я сознаю, что стар для вас, но это нисколько не помешает любить вас и угождать вам. Я окружу вас своим вниманием, вы будете моею повелительницею. Малейшее ваше желание будет моим законом. И этим, княжна, я надеюсь заслужить хоть маленькое ваше расположение, а за расположением придет и любовь.

— Вы слишком самонадеянны, граф. Пока еще можно, граф, откажитесь от меня. Разве мало в Москве красивых, знатных девушек? Выберите себе другую.

— Вы жестоки, княжна! Я люблю вас, одну вас, а вы говорите о другой.

— Полноте, граф! В ваши лета серьезной любви я не допускаю. Вы любите меня как красивую вещь, как игрушку.

— Что вы говорите, княжна?

— То, что подсказывает мне мое сердце. Так вы не хотите, граф, от меня отказаться?

— Разве от блаженства отказываются?

— Повторяю вам: я не люблю вас.

— А я также повторяю вам, княжна, что я заслужу вашу любовь.

— Но что ж мне делать, что делать! — как-то беспомощно, со слезами на глазах воскликнула княжна.

— Покориться судьбе, княжна.

— Граф, уж я вам сказала, что не люблю вас, и вы все-таки хотите, чтобы я была вашею женою? — решительным голосом, как бы что-то обдумав, спросила княжна у Аполлона Ивановича.

— О, это мое непременное желание!

— Ну, так знайте ж, я люблю другого! — вся вспыхнув, резко сказала княжна.

— А кто этот другой, кто сумел завладеть вашим сердцем? — совершенно спокойно спросил у княжны граф Баратынский.

— Это вам все равно, кого бы я ни любила!

— Пожалуй, что и так! Я не буду, княжна, допытываться, кто мой соперник; также не могу вам приказать не любить его. Чтобы сделать это, надо иметь право мужа, которое, надеюсь, у меня и будет.

— Тщетная надежда, граф!

Спокойствие Баратынского, с которым он говорил, его хладнокровие, его самоуверенность и настойчивость — все это сердило княжну и вызывало на те резкие слова, которые она как бы против своей воли должна была высказать.

— Этой надежды я, княжна, не потеряю! — проговорив эти слова, граф Аполлон Иванович церемонно поклонился княжне и вышел.

Он торопился на половину князя Платона Алексеевича, чтобы сообщить ему все то, что он слышал от его дочери.

XXI

Рассерженный Аполлон Иванович от слова до слова рассказал князю Полянскому весь свой разговор, происшедший с княжною Натальей.

Князь Платон Алексеевич просто не верил своим ушам, как его дочь, «благонравная девица», кроткая, послушная, решилась говорить таким тоном с графом Баратынским.

— Признаюсь, граф, я удивлен, скажу более: я поражен вашими словами. Как! Моя дочь сказала вам, что не любит вас, а любит другого? — с волнением проговорил старый князь, чуть не бегая по своему кабинету.

При вспышке гнева или какой-нибудь неожиданности Платон Алексеевич начинал быстро расхаживать взад и вперед.

— Да, да, князь, так мне княжна Наталья Платоновна и сказала.

— Может ли это быть?

— Вы, кажется, князь, мне не верите?..

— Нет, нет… не то! Я, безусловно, верю вам, но повторяю, я так удивлен, так удивлен…

— Особенно удивляться, князь Платон Алексеевич, нечему: княжна в таких летах, а тут подвернулся какой-нибудь офицерик-франтик… Красивые глазки, красивые усики, красивый мундир, — вот и начинается любовь!

— Вы ошибаетесь, граф! Моя дочь не такова: красивые усики и красивый мундир не могут ее пленить. Тут что-нибудь да не так. Я постараюсь узнать, постараюсь.

— Хорошо бы проведать, кто пленил сердце вашей дочери.

— Я проведаю, проведаю! И сегодня же узнаю, не далее как сейчас.

— О, нет, князь Платон Алексеевич, не при мне, пожалуйста, не при мне! Надо вам сказать, что большого значения словам княжны я не придаю.

— И вы не отказываетесь от намерения жениться на моей дочери? — быстро спросил князь Полянский у Баратынского.

— Нисколько, нисколько. На ваши слова, князь Платон Алексеевич, я отвечу теми же словами, которые сказал вашей дочери: от блаженства не отказываются.

— Спасибо вам, граф Аполлон Иванович!

— За что? Мне вас надо, князь, благодарить, что вы мне отдаете такое сокровище, как ваша дочь! Об одном лишь вас прошу, князь, надо как можно торопиться, чтобы не дать, так сказать, разрастись увлечению княжны.

— Вы совершенно правы: через три дня будет ваше благословение, а через две недели свадьба. Довольны?

— О, князь!..

— Теперь уезжайте. Завтра утром вы приедете как жених.

— Я просил бы вас, князь Платон Алексеевич, не быть слишком, так сказать, крутым при объяснении вашем с княжною.

— Это уж, граф Аполлон Иванович, мое дело! — сухо проговорил князь Полянский и, проводив своего нареченного зятя, быстро направился на половину дочери.

Лицо его было бледно, взволнованно.

Старой княжны Ирины Платоновны в это время не было дома: она уехала на богомолье в один из ближайших окрестных монастырей.

— Ты что же это задумала, сударыня? — бросив гневный взгляд на дочь; крикнул князь.

Княжна Наташа побледнела, как смерть: она давно уже не видала отца таким сердитым и тихо промолвила:

— А что, папа?

— Как ты смела так говорить с своим женихом? В своем бесстыдстве ты дошла до того, что призналась ему в какой-то там любви!..

— Папа!

— Молчать! Отвечай мне, кто избранник твоего сердца? Впрочем, не надо: узнать не трудно. Тебя пленил, вероятно, этот прощелыга, молокосос, Серебряков, так? Что ж ты молчишь? Говори! — выходя из себя, опять крикнул князь Платон Алексеевич.

Слезы дочери были ответом ему.

— Перестань, пожалуйста, нюнить, ведь я не княжна Ирина, не тетка твоя, которая не может переносить твоих слез!

— Папа, папа, пожалейте меня!

— А ты меня жалеешь? Жалеешь? Ты осрамила меня, осрамила мою седую голову. Вот благодарность за мою нежную отцовскую любовь! Чем ты отплатила, чем? Хорошо, что еще добрый граф после всех твоих слов не отказывается от тебя; ну, а если бы он отказался? Тогда срам на всю Москву; граф не стал бы скрывать, что принудило его отказаться. О, что бы тогда было, что было! Повторяю: благодари свою судьбу, что граф тебя полюбил; на твои любовные интриги он смотрит сквозь пальцы.

— Папа, я не люблю графа.

— Про то я тебя не спрашиваю, любишь ли ты графа или нет, но женою его будешь.

— Быть его женою — ведь это та же погибель. И вы, папа… Да, нет, нет… Я не верю… Вы не хотите моей погибели…

— А ты, Наталья, брось. Своими жалостливыми словами ты меня не разубедишь. Мое решение твердо и неуклонно. Через три дня будет твое благословение, а через две недели — свадьба. Это мое желание, моя воля. Слышишь? Надеюсь, что ты не будешь непокорной дочерью и не заставишь меня принимать крутых мер?

— Папа!

— Довольно об этом. Дело решенное. Лучше скажи, назови мне избранника сердца, ха-ха-ха? Верна ли моя догадка, или другой еще кто пленил тебя, а не гвардеец Серебряков?

— Вы, папа, хотите знать, кого я люблю?

— Да, да. Поведай мне о том, княжна Наталья Платоновна.

— Вы отгадали. Я люблю Сергея Дмитриевича, и никто не в состоянии заставить меня разлюбить его! — твердым голосом проговорила княжна.

— Вот как! Поздравляю! Убила бобра, нечего сказать. И этот голяк, без роду, без племени возымел дерзость любить тебя, дочь князя Полянского? Пусть он только покажется. Я прикажу его моим людям со двора метлой прогнать! Какова дерзость! Вот уж подлинно змееныша около своего сердца пригрел. И что же? Вы предавались, вероятно, счастливым мечтам тронуть меня, старика, мольбами и слезами, вымолить мое согласие; как вы жестоко ошиблись! Да знаешь ли ты, дрянная девчонка, я лучше соглашусь видеть тебя в гробу, чем под венцом с Серебряковым!

Бедная княжна горько рыдала.

— Перестань! Будь благоразумна; тебе хорошо известен мой нрав: от задуманного я не отступлюсь, готовься быть невестой. Завтра приедет к нам граф Аполлон Иванович, ты извинишься перед ним, потому что ты наговорила ему Бог знает что, скажешь, что, став его женой, постараешься его полюбить.

— Не могу, папа!.. Не могу я этого сказать!..

— Скажешь! Я так хочу, так приказываю, сопротивления не допускаю.

— Как хотите!.. Ваша воля, папа, но я не могу, не могу!..

Рыдания заглушали слова бедной княжны.

— Ты будешь или графиней Баратынскою, или монахиней в какой-нибудь отдаленной обители. Предоставляю выбор тебе — монахиня или графиня!

Не сказав более ни слова и не посмотрев на рыдавшую дочь, князь Платон Алексеевич тяжелыми шагами направился на свою половину.

— Григорий, ты мне предан? — войдя в свой кабинет, спросил у камердинера князь Полянский.

— По гроб своей жизни, ваше сиятельство, — с низким поклоном ответил старик.

— Я тебе доверяю; ты должен знать все, что делается в моем доме, понимаешь ли: все?

— Я и то, ваше сиятельство…

— Ты, как крот, должен до всего дорываться: все узнать, все проведать… знать, кто у меня бывает, зачем, с какой целью. Верный ты мой слуга, это правда, но за старостью лет, что ли, у тебя не стало прежнего чутья.

— Точно изволили сказать, ваше сиятельство, устарел я, нет у меня прежнего чутья, а все же недругов от друзей моего господина отличить я могу.

— Так ли, Григорий Наумович, мой слуга вернейший? Как вы изволите думать, Сергей Дмитриевич Серебряков… Как мне на него смотреть: как на моего доброго приятеля или как на врага лютого, как на вора, который хотел украсть мою дочь?

— Ваше сиятельство?..

Старик камердинер был поражен.

— Да, вот ты, старый филин и проглядел! — чутья-то у тебя и не хватило!

— Помилуйте, ваше сиятельство!..

— Ну, ладно! — гнева своего я на тебя не кладу, стало быть, ни ты, ни все мои людишки не знают, не ведают, зачем в мой княжий дом повадился ходить Серебряков.

— Господин офицер Серебряков облагодетельствован вашим сиятельством!..

— Да! За мое благодеяние он знатную оплату хотел мне учинить! Его нога не переступит больше моего порога. Ступай. Постой! Прислушивайся к разговору моих дворовых, и, если кто из них будет говорить про Серебрякова, тотчас меня известить!

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Ну, дочка, спасибо тебе! Уважила старика отца!

Князь Платон Алексеевич махнул рукой камердинеру, чтобы он его оставил.

XXII

Молодой гвардеец Серебряков находился в ужасном состоянии. Почти выгнанный князем Полянским из его дома, перенесший кучу упреков и брани, он, шатаясь, вышел за ворота княжеского дома и направился к Тверской, где он временно остановился на постоялом дворе.

Этот постоялый двор, со множеством отдельных комнат для постояльцев, содержал Иван Зорич, происхождением полуполяк, полурусский.

Свой постоялый двор, сравнительно с другими, Зорич держал опрятно. Его комнаты для приезжающих отделаны были для того времени даже комфортабельно.

В то время ни гостиниц, ни меблированных комнат еще не существовало, и приезжающим волей-неволей приходилось ютиться по постоялым дворам.

Сергей Серебряков, приезжая в Москву, всегда останавливался у Зорича, занимая у него отдельную комнату.

Иван Зорич умел всегда угождать своим постояльцам: стоит у него прожить два-три дня, как Зорич сходился с своим постояльцем, знакомил его с московскими новостями и нередко был путеводителем для приезжающих, которые не знали Москвы, конечно, получая за свою услугу известную плату.

Зорич умел из всего извлечь для себя выгоду и нередко злоупотреблял доверием своих постояльцев, попросту сказать, обирал их под благовидным предлогом и всегда умел выйти сухим из воды.

Таким-то способом он нажил себе порядочный капитал, не отказываясь увеличивать его и «темными делишками».

С Сергеем Серебряковым Зорич был давно знаком.

Он очень удивился, увидя своего постояльца с бледным лицом и чем-то сильно встревоженным.

— Что с вами, мой добрый пан? Вы чем-то так встревожены? — делая участливый вид, проговорил Зорич.

— Я… я… ничего, — входя в свою комнату в сопровождении Зорича и с бессилием опускаясь на стул, тихо ответил Сергей Серебряков.

— Как ничего? Да на вас лица нет, вы нездоровы. Не прикажете ли врача позвать? У меня есть хороший врач, он вас разом вылечит.

— Мне ничего не надо, ничего.

— С вами, господин офицер, делается что-то неладное, вы больны.

— Ну, да, да, я болен, — чтобы отвязаться от надоедливого ему содержателя постоялого двора, как-то нервно ответил молодой офицер.

— Больны? Так я зараз сбегаю за врачом.

— Не надо, говорю вам, никакой врач в мире не поможет моей убитой душе и разбитому сердцу.

— Матерь Божия! Какие пан страсти говорит. Кто же осмелился разбить ваше доброе сердечко? Неужели коханная красотка? Скажите, добрый пан, я, может, пособлю вашему горю?..

— Оставьте меня, Зорич, оставьте.

— Зачем оставлять в нужде пана, пан мне не чужой, пока он живет в моем дому.

— Мне надо успокоиться, Зорич, понимаете ли, успокоиться. Ведь от того, что я вытерпел, что перенес, можно с ума сойти.

— О, Матерь Божия, как мне вас жаль, добрый пан. Скажите, поделитесь своим горем с преданным вам по гроб Зоричем, не отталкивайте его: он может быть полезен вам, может помочь вам. Для пана — Зорич в огонь и в воду!..

— Да, да, вы говорите, что можете мне помочь, ведь так?..

— Ну, разумеется.

— Утопающий хватается за соломинку, вот так и я, Зорич. У меня отнимают все, все дорогое!..

— Дорогое, говорит пан? Может, усадьбу отнимают, крепостных?..

— Да нет, не то.

— Так что же, пан?

— Я люблю девушку, нет, боготворю ее!..

— Ну, ну.

— И ее-то у меня отнимают.

— А, понимаю! Коханную зазнобу, зачем? А ты, пан офицер, не отдавай ее, — сразу переходя на ты, воскликнул Зорич.

— Не отдал бы, да отнимают!..

— Беда поправимая: отнимают — еще не значит отняли! Рассказывай мне все по порядку. Клянусь чем хочешь: тебе я помогу и коханную отнять у тебя не дам!

— Зорич! Если бы ты мне только помог!.. Я в ту пору наградил бы тебя по-царски! Мало того — в кабалу к тебе пойду! — горячо воскликнул Серебряков.

— Зачем кабала, пан? Мне деньга нужна.

— Все, что я имею, отдам тебе, Зорич…

— Сторгуемся после. Рассказывай, господин офицер, все по порядку, что произошло у тебя с коханной, кто у тебя ее отнимает, только, чур, без утайки: всю подноготную, как говорят русские, выложи мне!

— Что говорить, что рассказывать? Ведь ты мне не поможешь…

— Плохо ж ты, пан, знаешь Зорича! Он силен и хитер: чего силой не возьмет, то хитростью. Не раз приходилось мне выручать молодых панов и коханных им предоставлять увозом.

— Ты говоришь, увозом? — как бы что обдумывая, быстро спросил Серебряков у содержателя постоялого двора.

— Да, увозом. Еще так недавно одному пану я этим услужил. Увез ему красотку от сурового отца и в награду получил от пана полный кошель с золотом. Рассказывай же, господин офицер, мне про свою коханную!

Сергей Серебряков рассказал с малейшими подробностями про любовь к княжне Наталье Платоновне Полянской и как ее отец, против ее желания, хочет выдать насильно замуж за богатого и родовитого графа Баратынского.

— Ты, пан офицер, говоришь, что княжна тебя любит? — выслушав рассказ, спросил у Серебрякова Иван Зорич.

— Да, да, любит. Она мне об этом сама сказала, слово дала быть моею женою.

— О, пан офицер, твое дело поправимое. Зорич тебе в том поможет. Твоя коханная княжна будет твоей.

— Зорич! Что ты говоришь! — радостно воскликнул Серебряков.

— Только на это, пан офицер, много надо денег, ух как много!

— За деньгами дело не станет: я продам усадьбу, продам все; хоть и себя продам, только бы княжна была моей!

— Твоею будет, пан! В том даю тебе слово. За что возьмется Иван Зорич, успеха жди! Только говорю: не жалей денег. На первый раз давай сейчас мне их.

— А сколько надо?

— Да сотни три рублевиков: наберется у тебя, пан?

— Сейчас таких денег нет, а дня через три-четыре найдется больше.

— Ну, давай, что есть, остальные — после.

Серебряков все деньги, которые имел, отдал Зоричу.

— Ну, а теперь, пан, садись и пиши цедулку.

— Кому?

— И чуден ты, пан офицер! Спрашиваешь кому!.. Своей коханной!

— А что писать?

— Бери в руки перо, научу.

Серебряков стал писать под диктовку хитрого Зорича следующее:

«Прелестная княжна! Ваш отец так безжалостно выгнал меня. Он хочет разрушить наше счастье. Княжна! Мы суждены друг для друга самим Богом. Умоляю вас о свидании, которое необходимо. Тому человеку, который передаст вам это письмо, вы скажете или напишете, когда и где могу я вас увидеть. Повторяю, княжна: от этого свидания зависит вся ваша и моя будущность. Не откажите, умоляю вас!»

— Теперь руку приложи, пан офицер, и конец любовному посланию!

— Кто же доставит это письмо? — спросил Серебряков.

— Я! — спокойно ответил Зорич, опуская в карман письмо.

— Ты, сам, но как? Ведь пробраться в княжеский дом не легко! Тебя едва ли туда допустят.

— Это, пан офицер, уж мое дело. Зорич — колдун. У него есть разрыв-трава, перед которой ни двери, ни запоры, ни замки не устоят.

— Ты говоришь: разрыв-трава?

— Да; иначе сказать, золото. Чай, сам, пан офицер, знаешь. Золото и невозможное делает возможным. Завтра жди от своей коханной ответ! — самоуверенным голосом проговорил хитрый содержатель постоялого двора.

Это несколько успокоило бедного Серебрякова.

XXIII

В хоромах князя Платона Алексеевича Полянского происходило что-то давно небывалое, из ряда вон выходящее. Какая-то печальная тишина, слуги ходят, едва ступая, говорят шепотом.

Сам старый князь, запершись, сидел в своем кабинете, никого не принимая. Княжна Наталья тоже не выходила из своей комнаты, и вот что тайком передавала ее любимая горничная Марфутка, в людской:

— И что с княжной-голубушкой подеялось, с того раза как ее помолвили со старым графом? Совсем стала на себя непохожа; побледнела, что мертвец, и все плачет, все плачет. До обеда, до ужина не дотронулась, сердечная!

Княжна Ирина Алексеевна, вернувшись с богомолья и узнав о происшествии, случившемся в ее отсутствие в доме брата, то есть о том, как старый князь выгнал от себя офицера Серебрякова, и как княжна Наталья, ее племянница, пришла в страшное отчаяние, решилась поговорить с князем братом, для чего и отправилась к нему в кабинет.

— Брат! Дозволь мне сказать тебе несколько слов? — тихо проговорила княжна Ирина Алексеевна.

— Говори, только пожалуйста скорее!

— Что ты делаешь, или скорее, что ты сделал?

— А что такое?

— А то: ты губишь свою дочь! Ведь Натали не осушает глаз от слез. Она захворает, непременно захворает? Ее хрупкое, нежное здоровье не перенесет этого удара.

— Ну-ну, сестрица-княжна, Ирина Алексеевна! Что же далее? — с злобной усмешкой спросил князь Полянский.

— А то, любезный братец князь Платон Алексеевич, что вы станете убийцей своей дочери! — таким же тоном ответила княжна.

— Так!., и ты хочешь быть моим судьею?

— Твоим судьей будет Бог и твоя совесть!

— Громко, возвышенно сказано. По-твоему выходит, любезная сестрица, что я мою дочь должен отдать за первого встречного и что я, князь Платон Полянский, этого первого встречного должен назвать своим зятем. По-твоему, так?

— Кто говорит тебе об этом?

— Ты, ты!.. — с гневом крикнул князь Платон Алексеевич.

— Послушай, брат! Если ты будешь кричать, я уйду. Я совсем уеду из твоего дома! Я не могу переносить твоей грубости и видеть несчастие твоей дочери!

— Делай, что хочешь! От своего решения я не отступлюсь. Я дал слово графу выдать за него Наталью и выдам!

— О, мой Бог, какой у тебя нрав, брат!

— Уж какой есть, любезная сестрица! С этим нравом я дожил до седых волос и с ним пойду в могилу.

— Поступок твой с Сергеем Дмитриевичем… ведь он ужасен! Серебряков — офицер, дворянин!..

— Что ж, этого офицера, по-твоему, я должен погладить по головке и поблагодарить за то, что он увлек мою дочь, как вор, хотел отнять… да, да! — как вор! — вне себя от гнева, стукнув кулаком по столу, крикнул князь Полянский.

— Нет, с тобой невозможно говорить!

— Сделай милость, не говори. По-твоему, этот Серебряков для Натальи самая подходящая партия, да?

— Я и не думаю говорить этого. Моя племянница достойна лучшей партии. Разве у нас мало богатой, родовитой молодежи? Можно выбрать более подходящую партию для княжны, но не навязывать ей старика, которого она терпеть не может!

— А этот старик, любезная сестрица, все же будет моим зятем. Да! да!

— Пожалуйста, князь Платон Алексеевич, не говорите со мной таким тоном!

— Простите, княжна, ваше сиятельство! — вскакивая с кресла и насмешливо кланяясь сестре, прохрипел старый князь.

— Вы имеете право над дочерью, это неоспоримо, но не забывайте и того, что у меня есть некоторые права на племянницу. Покойная княгиня-невестушка, ваша жена, умирая, препоручила моим заботам и попечениям свою малютку-дочь. Как теперь, помню ее предсмертные слова. Поднимая на меня свой угасающий взор, она заплетающимся языком проговорила мне: «сестрица! умоляю. Дочку мою, Наташеньку, не покинь! Хоть отчасти, голубушка, замени ей меня»… Страдалица скончалась. Ей, умирающей, дала я слово, и это слово, князь, мой братец любезный, я выполню: племяннице не дам погибнуть! Если надо будет, я поеду в Питер, все объясню императрице, слезно буду просить ее защиты для Наташи. Наша государыня правдива и милостива: она сумеет защитить от отцовской жестокости несчастную дочь! — твердым голосом проговорила княжна Ирина Алексеевна, направляясь к выходу из кабинета.

— Я не боюсь твоих угроз! Пока ты собираешься жаловаться на меня государыне, я успею выдать мою дочь за графа. Тебе меня не переломить, так ты и знай! — грозно послал ей вслед граф Полянский.

— Поди же, господин камердинер, доложи княжнам, что продавец пришел с заграничными кружевами. Будь добр, доложи. Рублевиком за это тебя поблагодарю! — обратился в людской к княжескому камердинеру Григорию Наумовичу какой-то «черномазый», не то цыган, не то грек, подавая ему серебряный рубль и низко кланяясь.

На нем был надет суконный казакин, подпоясанный широким красным кушаком, в руках небольшой деревянный ящик с товаром.

— Да не вовремя ты пришел, не вовремя, говорю, — мрачно ответил торговцу Григорий Наумович, однако, не отказываясь от рубля.

— Как не вовремя? Ведь слышал я, княжна-то ваша, молодая, замуж выходит? Приданое будут готовить, а на отделку кружева тут как тут. А какие кружева-то! Прямо из Брюсселя получил; искусной работы и не дорого продам, — расхваливая свой товар, проговорил торговец.

— А от кого ты слышал, что у нас в дому заводится свадьба?

— Слухом земля полнится, господин камердинер! Уж доложи, пожалуйста! Продам, — еще могарыч получишь.

— Ну, что с тобой делать! Подожди здесь, пойду доложу.

Спустя немного, продавца кружев потребовали на половину княжон.

Княжна Ирина Алексеевна, чтобы хоть немного развлечь и рассеять свою убитую горем племянницу, решилась подарить ей несколько кружев.

На самом деле, кружева у продавца были такой искусной, тонкой работы, что княжна Наталья невольно залюбовалась ими и выбрала себе куска три.

— Возьми, княжна, четвертый: кружева преотменные, благодарить будешь! — проговорил торговец, предлагая один кусок брюссельских кружев.

— Довольно и трех.

— Возьми, княжна, говорю: благодарить будешь! В кружевах письмецо от милого дружка. За ответом приду завтра, — улучив время, чуть слышно проговорил торговец.

Княжна вспыхнула и взяла предлагаемый сверток с кружевами.

— Сколько тебе за кружева? — спросила у торговца княжна Ирина Алексеевна.

— Завтра, княжна, с твоего дозволения, я принесу еще кружева; может, выберете, вместе и деньги заплатите.

— Разве, Наташа, тебе еще нужно кружев? — спросила у племянницы старая княжна.

— Да, тетя… Торговец говорит, что у него есть какие-то особые.

Торговец с кружевами давно ушел из княжеского дома, а бедная княжна Наташа, заливаясь слезами, долго еще перечитывала дорогие ей слова.

На следующий день утром торговец заграничными кружевами снова явился в дом князя Полянского.

На этот раз старик камердинер беспрепятственно допустил его на половину княжон.

Старая княжна выбрала еще для своей племянницы два куска дорогих кружев и заплатила деньги, а княжна Наташа незаметно сунула в руку торговца записку, аккуратно сложенную и запечатанную.

Это был ответ княжны Наташи своему возлюбленному, гвардейцу Серебрякову.

XXIV

Ответ княжны Наташи молодому гвардейскому офицеру Серебрякову был такого содержания: «постарайтесь быть сегодня вечером в нашем саду», и только.

Нечего говорить о той радости, с какою тысячи раз перечитывал эту короткую записку Сергей Серебряков.

Не менее рад был и Иван Зорич. Получив щедрую плату за свой «труд», он, переодевшись торговцем, передал княжне письмо Серебрякова.

— Ну, пан офицер, теперь дело наполовину сделано и богатую княжну вы можете считать своей…

— Если бы так было, Зорич.

— Так будет, только слушайте моего совета. Вы, пан офицер, пойдете на свидание и постарайтесь постепенно подготовить княжну к побегу с вами.

— Княжна на это никогда не решится, — возразил Зоричу Серебряков.

— Вы думаете?

— Я в том уверен.

— Ох, пан офицер, как вы еще неопытны в сердечных делах. Вы совсем не знаете влюбленных девиц. Знаете, пан, если ваша коханная в вас влюблена, то она пойдет за вами на край света: только ее поманите.

— Княжна не такова…

— Все девицы на один лад… повторяю, пан офицер, пользуйтесь случаем: рыбка сама идет в ваши руки. Не зевайте, иначе рыбка уплывет, и тогда уже ее вам не поймать… А куда жаль будет опустить такую рыбку, ведь не простая она, а золотая, — с гадкой усмешкой проговорил содержатель постоялого двора.

— Не болтайте глупостей, Зорич, вы лучше научите, посоветуйте, как мне пробраться в княжеский сад. Ведь в ворота мне нельзя войти, не пустят…

— Зачем, пане, в ворота!..

— А как же?

— Разве кроме ворот и дороги нет?

— Я не понимаю.

— Эх, пан офицер, все-то мне приходится вас учить! В ворота не пустят, так через садовую решетку перелезайте.

— Вы с ума сошли, Зорич. Разве я вор?

— Для своей коханной на все можно решиться. Ну, не хотите через забор, можно честь-честью в княжеские ворота войти: есть в кармане золото и везде есть доступ.

— Подкуп дворовых холопов? Нет, я и на это не решусь, — с негодованием проговорил Сергей Серебряков.

— А если пан будет так рассуждать, то коханную зазнобу у него отнимут. Переоденься, пан, в мой казакин и ступай на свидание… Дворовые в этом наряде тебя не признают; дашь рубль или два, так не только в сад, айв княжеские хоромы пропустят, — посоветовал молодому офицеру Иван Зорич, опять переходя с вежливого тона на «ты».

XXV

Была ранняя весна.

Природа, после долгой зимней спячки, стала просыпаться, оживляться.

Снег только что сошел в огромном княжеском саду; дорожки просохли, были расчищены, утрамбованы и посыпаны желтым песком; на куртинах показалась молодая, зеленая травка…

На расчистку сада, а также и парка, собраны были из подмосковных княжеских деревень сотни полторы крепостных.

В других садах лежал еще снег, а в княжеском его давно не было.

Весна выдалась теплая, солнечная; жаворонки и другие ранние птицы с утра до позднего вечера оглашали в княжеском саду воздух своим пением.

Вечером, когда на землю стала спускаться мгла, подошел к воротам дома князя Полянского гвардеец Серебряков.

К его счастью случилось так, что у незапертых ворот в это время никого не находилось, и Серебряков очутился на дворе, а оттуда не трудно было ему пройти в княжеский сад.

Как на дворе, так и в саду молодой офицер никого не встретил; в то время все дворовые находились в людской и ужинали.

Самого князя Платона Алексеевича не было дома; он находился в гостях у нареченного своего зятя графа Баратынского, в его усадьбе «Райки». Возвращения домой князя ожидали глубокой ночью или утром.

Как уже сказано, усадьба Баратынского находилась за Москвой; хоть князь Полянский поехал к своему нареченному зятю в карете, запряженной в шесть породистых лошадей, но все же доехать князю до своего дома из усадьбы «Райки» нужно было немало времени.

Дворовые, воспользовавшись отсутствием грозного князя, стали вольнее и уже не так аккуратно относились к своим обязанностям.

Отсутствием своего отца воспользовалась и княжна Наташа: тихо и незаметно вышла она в сад.

Старая княжна Ирина Алексеевна имела обычай рано ложиться спать, поэтому она не могла помешать своей племяннице выйти в сад на свидание.

Когда Серебряков прошел в сад, княжны там еще не было.

Мгла в саду стояла недолго: скоро из-за туч показалась луна и в саду стало светло.

Молодой офицер, идя по дорожкам, беспрестанно озирался; опасно было ему находиться в княжеском саду: дворовые могли его увидать.

Серебряков опасался еще встречи с князем Полянским; отсутствие из дома князя ему не было известно.

Подождать в саду княжну Наташу ему пришлось недолго.

Вот и она идет навстречу к своему возлюбленному.

Как прекрасна, как очаровательна княжна, объятая лунным светом, в своем одеянии. Как шла к ней шубейка на собольем меху, крытая светлым бархатом! Ее красивую головку покрывала белая турецкая шаль. Чем-то неземным, похожим на привидение, веяло от всей фигуры княжны-красавицы.

С каким-то необъяснимым восторгом смотрел молодой гвардеец на свою возлюбленную.

— О, княжна, как вы хороши, как хороши! — с восторгом произнес Серебряков, как-то невольно опускаясь на колени перед своей возлюбленной.

— Что вы, Сергей Дмитрич, к чему это, встаньте. Я вас едва узнала в этом наряде… Да встаньте же.

— Я… я преклоняюсь перед вашей красотой.

— Оставьте комплименты… теперь не до того… Пойдемте в беседку и поговорим.

Беседка, в которую вошли княжна Наташа и Серебряков, была небольшая, совершенно круглая, в мавританском стиле, с низкими мягкими диванами и круглым столом посреди; маленькие круглые окна были почти у самого потолка, дверь у беседки была стеклянная с цветными стеклами.

От лунного света в беседке было почти светло.

— Садитесь и станем говорить… Скажите, вас беспрепятственно пропустили в наш сад? — садясь на диван и показывая место Серебрякову, спросила у него княжна.

— Меня никто не видал, я прошел незаметно.

— Это хорошо, что не видали вас наши люди, а то бы пошли пересуды.

— Если бы меня увидали, то не пустили бы. Ваш отец, княжна, наверное, отдал приказ не принимать меня.

— Не сердитесь на папу, Сергей Дмитриевич, он бывает вспыльчив и раздражителен.

— Князь Платон Алексевич жестоко меня оскорбил… ну, Бог с ним, он все же был моим благодетелем, и этого я не могу забыть… но не в том дело, княжна, нам необходимо поговорить, посоветоваться… наше положение ужасно: вы это наверное сами сознаете?

— Еще бы не сознавать… я мучаюсь…

— Надо подумать, княжна, как нам выйти из такого положения…

— Нам надо расстаться… как это ни тяжело, как ни больно, а надо… — с глубоким вздохом проговорила Наташа, опуская свою чудную головку.

— Что вы говорите, что говорите! — с ужасом воскликнул Серебряков.

Слова княжны ударили его как ножом в сердце.

— Да, да… Сергей Дмитриевич… я долго думала и пришла к тому заключению, что расстаться нам необходимо… постарайтесь меня забыть… вы… вы такой милый, добрый… полюбите другую… а меня предоставьте моей несчастной судьбе, — с глазами, полными слез, промолвила княжна-красавица.

— Княжна, неужели вы решились пожертвовать собой и выйти замуж за человека, которого вы не можете не только любить, но даже и уважать! — с горечью воскликнул Серебряков.

— Что делать, я должна подчиниться требованию своего отца…

— Ведь вы губите себя, подчиняясь его капризу… жить с немилым человеком это мученье, большое мученье. Подумали ли вы об этом?

— Видно, такая моя судьба… против своей судьбы не пойдешь… надо покориться, когда нет другого исхода.

— Есть еще исход, княжна, — после некоторой задумчивости произнес молодой гвардеец, переодетый в простой кафтан.

— Какой, скажите?

— Уедемте далеко, далеко, где нас не может найти людская злоба… повенчаемся.

— Как? тайком? без благословения отца? — испугавшись, тихо спросила княжна.

— Нас, княжна, сам Бог благословит!

— Нет, нет… это невозможно…

— Почему же?

— Без согласия папы… я не решусь…

— Стало быть, вы меня не любите? — в голосе Серебрякова прозвучал упрек, досада.

— Я… я не люблю вас!.. Грешно вам так говорить, Сергей Дмитрич.

— Простите, княжна, простите; горе мое так велико, что я не помню, что говорю, что делаю… вас у меня отнимают, разлучают навеки… Ведь от этого можно с ума сойти! — голосом, полным отчаяния, проговорил Серебряков.

— Не отчаивайтесь, Сергей Дмитриевич, я буду просить папу отложить мою свадьбу, хоть она и назначена через две недели… я стану умолять отложить, отсрочить.

— Ни ваши просьбы, ни мольбы не тронут сурового князя, вашего отца… Одно вам остается: тайком со мной повенчаться.

— Это невозможно, невозможно!

— Повторяю, княжна, наше счастье зависит от вас самих.

— Папа предложил мне на выбор: выйти замуж за графа Баратынского или идти в монастырь… в крайности я соглашусь на последнее… жить с постылым мужем несравненно хуже, чем жить в монастыре… Ну, прощайте, Сергей Дмитриевич, мне пора… того и гляди приедет папа, хватится меня… прощайте, надеюсь с вами еще завтра увидаться… Приходите в такую же пору сюда, в сад. Придете? У ворот вас будет дожидаться моя горничная Маша, она мне предана. Проговорив эти слова, красавица-княжна протянула свою маленькую ручку Сергею Серебрякову, которую он стал страстно целовать.

Княжна Наташа и Серебряков хотели выйти из беседки, как вдруг, в самых дверях, как из земли вырос перед ними камердинер князя Григорий Наумович; лицо у старика было мрачно, гневно, глаза из-под нависших седых бровей сердито смотрели на влюбленных.

При неожиданном появлении старого камердинера княжна побледнела, а Серебряков каким-то растерянным голосом проговорил:

— Григорий Наумыч…

— Да-с, господин офицер, я… Узнать изволили? А вот я в этом кафтане едва вас признал-с, — полунасмешливо, полузлобно проговорил старик.

Княжна Наташа и Серебряков, занятые разговором, не заметили, что за ними следил княжеский камердинер.

Как только княжна вышла из дома и направилась в сад, Григорий Наумович тайком последовал за ней; он следил за княжной, исполняя на то приказ князя Платона Алексеевича.

Старый князь, уезжая в усадьбу графа Баратынского, обратился к своему камердинеру с таким приказанием:

— Смотри, старик, в оба, я весь дом на тебя оставляю. Чтобы раз установленный мною порядок не был нарушен ничем, при мне ли, или в мое отсутствие… Ты понимаешь меня?

— Так точно, ваше сиятельство, понимаю-с, — с обычным, чуть не земным поклоном ответил камердинер.

— Ты мне за все ответчик, так и знай! А главное: в мое отсутствие смотри за княжной… Куда она, туда и ты, следом за ней… только так, чтобы она не знала, что за ней следят… Смотри, чтобы офицеришка не проник в мой дом и не свиделся бы с княжной. Впрочем, этого и быть не может.

Я строго дал приказ дворовым не допускать его не только ко мне в дом, но даже и до ворот моих… Мой приказ и всем дворовым повтори…

— Слушаю, ваше сиятельство…

Князь Полянский уехал.

И вот, старик-камердинер, исполняя приказ своего господина, выследил наших влюбленных…

Как ни стары были глаза у Григория Наумовича, но все же он узнал гвардейца Серебрякова, хоть и надет был на нем кафтан вместо мундира.

Старик видел, спрятавшись в саду за толстое дерево, как встретились княжна Наташа и Серебряков и как они вошли в беседку.

Камердинер из сада поспешил в людскую, взял с собою пятерых здоровенных парней из дворовых и пошел с ними в сад.

Не доходя несколько до беседки, Григорий Наумович приказал дворовым ждать его, а сам направился к беседке; он прокрался к двери, которая была не затворена, и стал прислушиваться к разговору княжны и Серебрякова; из их слов немногое понял старик-камердинер; он явился перед влюбленными, когда те хотели уже выйти из беседки, и, загораживая рукою дорогу гвардейцу Серебрякову, проговорил, обращаясь к княжне:

— Пожалуйте, ваше сиятельство, домой. Князь, ваш батюшка, изволит скоро из гостей вернуться…

— Что же ты, старик, загородил мне дорогу, пусти! — проговорил камердинеру Серебряков.

— Не пущу, — спокойно и решительно ответил тот.

— Как не пустишь! — почти в один голос вскричали княжна и Серебряков.

— До приезда князя ты, господин офицер, будешь сидеть в беседке, под замком; прошу не взыскать.

— Да как ты смеешь, глупый старик! Прочь с дороги!..

— Не кричи, господин офицер, не срами себя и княжну… Будешь супротивничать, позову людей… у меня тут подмога есть… Не веришь, смотри… Гей, молодцы! — громко покликал Григорий Наумович.

На его зов к беседке стали приближаться с мрачными лицами пятеро дворовых.

— Видишь, господин офицер, стоит мне сказать слово и ты будешь связан.

— Проклятие, мы попали в засаду. Старик, вот возьми, только выпусти меня, — чуть не с мольбою проговорил Серебряков, подавая камердинеру кошелек с золотом.

— Никаким золотом не подкупишь меня, господин офицер, лучше и не трудись…

— Я… я тебе приказываю выпустить Сергея Дмитриевича! — повелительно проговорила камердинеру княжна, оправившись от неожиданности.

— Я выпущу его только тогда, когда последует на то приказание самого князя Платона Алексеевича, — твердым голосом ответил старик.

Вдруг со двора донеслись испуганные голоса дворовых:

— Князь, князь изволил приехать…

Эти голоса дошли и до наших влюбленных и заставили их побледнеть.

— Князь изволил вовремя вернуться. Пусть он сам рассудит… Гей, зовите его сиятельство сюда, в сад! — громко приказал Григорий Наумович дворовым, находившимся в саду.

XXVI

— Ну, что здесь такое? Зачем я тебе, Григорий? Зачем здесь люди? — быстро идя к беседке, громко спрашивал вернувшийся домой князь Платон Алексеевич Полянский у старого камердинера.

— И в такое позднее время! Сказывай скорее старик, что такое?

Он никак не думал встретить поздним вечером в саду свою дочь и ненавистного ему Сергея Серебрякова.

Подойдя же к беседке, старый князь увидал их вместе; он просто глазам своим не верил и был страшно поражен.

— Что я вижу… Наташа… ты здесь… и он, этот негодяй, мерзавец, с тобой, в мужицком казакине… Как ты осмелилась!.. Боже, что со мною… душно… голова кружится… воды скорей… умираю…

Если бы старый камердинер и один из дворовых не поддержали князя, то он непременно бы упал, — так на него подействовала эта неожиданность; от сильного потрясения кровь ударила в голову старому князю, лоб и щеки покрылись темными пятнами, ноги у него подкашивались, и слуги едва могли его удержать.

— Папа, милый папа, — княжна Наташа со слезами бросилась было к отцу.

— Прочь! Не подходи… ты мне не дочь… — грозно прохрипел князь Платон Алексеевич, жестом останавливая княжну.

Скоро принесена была холодная вода. Князь жадно глотал эту воду.

— Лейте на голову; на голову лейте, — распорядился Григорий Наумович. Этим он предохранил своего господина от удара…

Холодная вода благотворно подействовала на старого князя. Он, обращаясь к своему камердинеру и показывая на княжну, проговорил:

— Скажи, чтобы она сейчас же шла в свою комнату…

— Папа, папа…

— Молчать! Ступай!., иначе я прикажу холопам взять тебя и насильно тащить.

— Прощайте, Сергей Дмитрич, любовь к вам я уношу в своем сердце. Прощайте! — бедная княжна, горько рыдая, пошла от беседки по направлению к дому.

— А этого подлеца и вора, укравшего мою дочь, до времени оставить здесь в беседке, запереть на замок. — Гляди, Григорий, чтобы не убежал вор… ты головою мне за него ответишь, — прохрипел князь.

— Князь, вы не в праве лишать меня свободы… Я дворянин, — громко проговорил Серебряков.

— Ты дворянин!.. Ты вор, а не дворянин, а воров плетью стегают… И тебе будет от меня то же! Князь Полянский сумеет выместить на тебе свой позор. Сумеет воздать тебе, подлецу, должное…

— Вы, князь, отвечать за меня будете…

— За воров и подлецов не отвечают. Их безнаказанно бьют! — запальчиво крикнул князь, замахнувшись палкою; он ударил бы, но Серебряков успел вовремя уклониться.

— Предайте меня суду, если я виновен, но не самоуправничайте.

— Я… я твой судья! Втащите его в беседку! — приказал князь дворовым, безмолвно стоявшим около своего господина, показывая на переряженного офицера.

— К чему насилие? Я сам войду. Знайте, что ни вы, ни угрозы ваши мне не страшны, — проговорил Серебряков.

— Посмотрим, как ты заговоришь, когда попадешь в переделку к моим конюхам.

— Вы этого не сделаете, князь…

— А кто мне запретит?

— Совесть и здравый смысл… Я не холоп ваш, а дворянин. И если вы думаете меня судить, то судите не как холопа, а как дворянина.

— Молчать! Ты по своим воровским делам не достоин именоваться дворянином, сим почетным званием. Что же вы, псы, оглохли что ли? Тащите его! — грозно крикнул князь своим дворовым.

— Я покорюсь силе! — с достоинством проговорил эти слова Сергей Серебряков и вошел в беседку.

Дверь за ним была захлопнута и заперта на большой замок.

— Смотри, старик, если он убежит, то ты ответишь мне головою, — повторив свой приказ камердинеру, князь Платон Алексеевич, с помощью двух дворовых, с трудом переступая, направился к дому.

Старый камердинер, Григорий Наумович, поставил у беседки «сторожить» троих здоровенных парней из дворовых, так что Сергею Серебрякову о побеге и думать было нечего.

Дверь и стены беседки были очень крепко построены из дуба; круглые окна, как уже сказано, находились под самым потолком и достать их заключенному Серебрякову не было никакой возможности.

И, несмотря на все это, по приказу князя к двери беседки поставлена была еще «стража».

Серебряков, очутившись под замком в беседке, вынул из кармана пистолет, который был заряжен, и положил на стол.

— Пистолет может сослужить мне последнюю службу… Если князь, в безумии гнева, захочет выполнить свою угрозу… В ту пору я убью или себя, или его… но немцам ему измываться надо мною… Бедная княжна, что с нею теперь будет? О, как я проклинаю свое бессилие… А все же я и в несчастии своем счастлив… Меня любит княжна, а это безмерное счастие! — вслух проговорил бедняга Серебряков и стал тщательно осматривать свое невольное жилище.

В беседке был полумрак; лунный свет слабо проникал в круглые окна, да к тому же стекла в них были цветные.

Как обрадовался Серебряков, когда увидал у двери железный крюк, которым можно было запереть внутри дверь.

«Теперь я могу хоть соснуть, ко мне уж никто не войдет. О, как я измучился! Какую пытку перенес! Злодейка судьба не балует меня. Ну, делать нечего, надо покориться своей участи». Серебряков лег на диван, находившийся в беседке и, убаюканный могильною тишиной, скоро заснул тревожным, прерывистым сном.

XXVII

Князь Платон Алексеевич был сильно потрясен свиданием Наташи с гвардейским офицером Серебряковым, так что ему потребовалась помощь врача и уход.

Всю ночь провел князь без сна и только к утру несколько успокоился.

А какие ужасные минуты переживала княжна Наташа, запертая в своей комнате; ключ от ее двери князь приказал принести к себе.

Несмотря на глухую ночь, и на то, что в доме все спали, о сне княжна и не думала; до того ли ей, сердечной, было… Тоска, страшная, мучительная, на части разрывала ей сердце. Страдала она не столько за себя, сколько за своего возлюбленного.

«Со мною папа ничего не сделает. Покричит, поругается и только. А что будет с Сергеем Дмитриевичем, что его, бедного, ждет? Папа на него страшно зол. Недаром он грозил. В своем гневе папа страшен. Он на все пойдет, ни перед чем не остановится. Что будет с Сергеем Дмитриевичем, что будет? Господи, спаси его, сохрани от гнева моего отца».

Ночью княжна то молилась, то плакала, ни на минуту не прилегла она на свою постель, чтобы хоть немного успокоиться.

Утром вошла в комнату Наташи ее тетка, княжна Ирина Платоновна; она застала свою любимую племянницу, измученную и нравственно и физически, с бледным, как у мертвеца, лицом и с заплаканными глазами.

— Наташа, что же это? Что ты наделала? Я сейчас виделась с твоим отцом, он мне все рассказал. О, Боже, я никогда и думать не могла, что моя племянница, княжна Полянская, к офицеру на свидание пойдет. Как ты могла решиться? — с упреком проговорила старая княжна.

Она сильно волновалась; вероятно, ей нелегко было говорить эти слова.

— Тетя, что с ним? — тихо спросила молодая девушка.

— С кем? С твоим отцом?

— Да нет… С Сергеем Дмитриевичем?

— Сидит покуда в беседке, под арестом. А ты лучше, Натали, спроси про своего отца. Что с ним делается!

— Папа захворал?

— Да… и ты причиной его хворости. Доктор мне по секрету сообщил, что болезнь у брата довольно серьезная, требует безусловного покоя и хорошего ухода.

— Боже! Я… я сейчас пойду к папе…

— Напрасно; он тебя не примет… Да если бы и принял, то своим приходом ты еще больше его встревожишь…

— Я… я вымолю у него прощение…

— Едва ли… Ты своим необдуманным поступком сильно его огорчила. Как мне ни тяжело, а все же я должна сказать: твой отец не только не хочет тебя видеть, но даже не хочет о тебе и слышать… Натали, ты знаешь, как я тебя люблю, я со слезами за тебя просила, умоляла брата простить тебя. Ни мои слезы, ни моя мольба не тронули его жесткое сердце. Он сегодня же тебя отправляет.

— Куда? — быстро спросила у тетки княжна Наташа, меняясь в лице.

— В ярославскую усадьбу покуда. А если ты не согласишься выйти замуж за графа Баратынского, то брат решил отправить тебя в какой-нибудь отдаленный монастырь.

— Ну, что же, лучше монастырь, чем постылый муж.

— Это еще не все, Натали. Твой отец непременно хочет, чтобы в монастыре ты приняла постриг.

— Лучше я и на это решусь, чем быть женою графа.

— Как, Натали, ты хочешь принять постриг! — с удивлением воскликнула старая княжна.

— Если это необходимо. Если папа того желает, — печально опуская свою хорошенькую головку, ответила княжна Наташа.

— Успокойся, милая Натали. До этого еще далеко, да едва ли когда и будет. Пройдет гнев у твоего отца и он простит тебя. Непременно простит. Я буду за тебя просить.

— Милая, дорогая тетя, — княжна Наташа поцеловала у княжны Ирины Платоновны руку.

— А теперь, Наташа, давай собираться в дорогу, укладываться.

— Как, тетя, и вы со мной поедете?

— Неужели я тебя оставлю. Брат не хотел, чтобы я с тобой ехала. Но я упросила.

— С вами, милая тетя, никакая ссылка мне не страшна! Я с вами готова ехать хоть на край света.

— А знаешь, Натали. Находясь, так сказать, при тебе, я буду изображать твою тюремщицу. Да, да, твой отец этого хочет.

— С такой тюремщицей, как вы, и тюрьма не страшна будет… Тетя, голубушка, скажите, вы, может, слышали, знаете, что ожидает Сергея Дмитриевича… Умоляю вас, скажите…

Красавица княжна опустилась на колени перед старой княжной, целовала ее руки.

— Не знаю, милая Натали, право, не знаю. Но, думаю, хорошего ожидать ему нечего. Твой отец страшен и мстителен бывает в своем гневе. Он ни на что не посмотрит.

— Боже, Боже! — чуть не с отчаянием произнесла княжна Наташа.

— Успокойся, милая… Я, может, узнаю… я постараюсь узнать… Перед отъездом непременно спрошу у брата…

А теперь позови своих горничных и прикажи им укладывать твои вещи, а я пойду позабочусь о своих. — Проговорив эти слова, княжна поцеловала племянницу и вышла.

Князь Платон Алексеевич торопился отправить в свою ярославскую вотчину княжон — дочь и сестру.

Сборы их были непродолжительны.

Дорожная большая карета-возок, запряженная в шесть лошадей, ждала княжон, а также и две тройки, запряженные в телеги с верхом; одна телега предназначалась для княжеского камердинера.

Григорий Наумович должен был сопровождать княжон до усадьбы, с ним «для охраны» ехали четверо вооруженных дворовых; в другой телеге горничные девушки; в числе их находилась и любимица княжны Наташи Маша, преданная и готовая для княжны в огонь и в воду.

За несколько минут до отъезда в кабинет князя Платона Алексеевича вошла его сестра, старая княжна.

— Брат, кони поданы и мы через несколько минут должны ехать, — тихо и робко промолвила она, садясь на канапэ близ князя.

— Знаю… добрый путь, — коротко ответил старый князь.

— Перед отъездом ты, брат, не желаешь ничего мне сказать?

— Ничего особенного…

— А относительно Натали?..

— Относительно преступной дочери сделано мною письменное распоряжение, которое находится у моего камердинера.

— Что такое за распоряжение?

— Узнаешь, когда приедешь в усадьбу.

— Брат, ты не желаешь ли сказать несколько слов Натали… проститься с ней…

— Не желаю ни того, ни другого.

— Брат мой… смягчи свое крутое сердце… Пожалей дочь… она так несчастна…

— А меня она пожалела? Пожалела меня? — гневно крикнул князь, быстро вставая с кресла и принимаясь бегать по кабинету. Она, мерзкая девчонка, не пожалела моих седых волос… осрамила… Что теперь станут говорить в Москве. Княжна Полянская назначает свидание офицеришке безродному. Амуры с ним разводит.

— Не придавай тому большого значения, брат… Ведь это почти шалость…

— Хороша шалость… Нечего сказать! А знаешь ли, моя любезная сестрица, если бы та шалость зашла далеко, то я бы убил и подлеца-соблазнителя и мою опозоренную дочь…

— Ах, брат, какие ты страсти говоришь.

— Поверь, у меня не дрогнула бы рука сие выполнить.

— Кстати, что ты намерен сделать, или как поступить с Серебряковым?

— А зачем тебе то знать?

— Я так спросила, брат. Надеюсь, ты с господином Серебряковым ничего не сделаешь непозволительного, недостойного?

— По-твоему, любезная сестрица, его я должен погладить по головке, так что ли:?

— Никто этого тебе не говорит. В своем гневе, брат, не забывай, что Серебряков офицер и дворянин, и с людьми его ранга не обходятся как с крепостными.

— Прошу не учить меня обхождению.

— Брат, прошу тебя, прости свою дочь — она слишком неопытна. Не гневайся на нее… Она и то страдает.

— У меня нет дочери. Понимаешь ли, нет.

— А Натали?

— Она не дочь мне, не дочь… Так ты ей и скажи, так и скажи! — не проговорил, а как-то злобно крикнул князь.

— Какое у тебя жестокое сердце, брат.

— Ну, уж какое есть, сестрица. Прощай: время ехать вам.

— Неужели ты не выйдешь проститься с Натали? Благослови ее…

— Много для нее чести… Ступай, мне надо переговорить еще с камердинером; сделать ему несколько приказаний. Да вот он, легок на помине.

В кабинет вошел старик Григорий Наумович.

— Ну, сестра, оставь нас.

— Ухожу. В самый отъезд я зайду к тебе проститься, — проговорив эти слова, княжна Ирина Алексеевна вышла.

— Григорий, ты все выполнил, что я тебе приказывал? — оставшись вдвоем с камердинером, спросил у него старый князь Полянский.

— Все, ваше сиятельство.

—‘ И людишек допрашивал?

— Как же, ваше сиятельство… пыткой грозил; а некоторых и постегать на конюшне приказал для острастки, а еще, чтобы воли своему языку не давали. «Все, мол, что вы видели в княжеском саду, забудьте».

— Так, так! Чтобы и намека на то не было. Горе будет, если хоть единым словом кто из моих людишек обмолвится… Лучше бы тому и не родиться на свет.

— Будьте спокойны! никто слова не промолвит, жалея свою шкуру, ваше сиятельство.

— А сторожей, что плохо стерегут мой двор и сад, ты поучил? — спросил у своего доверенного камердинера князь Платон Алексеевич.

— Как следует поучил, ваше сиятельство, будут помнить… По полсотни всыпал.

— Еще мало… Большего они стоят, псы!.. Вот что, Григорий: свезешь княжон в усадьбу и сдашь мои «инструкции» приказчику, спеши в Москву, ты мне нужен.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Ну, медлить нечего. Доложи княжнам, что время в дорогу. Еще прикажи холопишкам, чтобы ко мне никого не допускали. Ступай. Старый князь заперся в кабинете.

XXVIII

Вы говорите, граф Петр Александрович, какие-то странности, — с волнением сказала государыня, обращаясь к фельдмаршалу Петру Александровичу Румянцеву-Задунайскому, который только что прибыл в Петербург с Дуная, после короткой остановки в Москве.

— А эти странности, ваше величество, все же совершаются, — почтительно ответил императрице Екатерине Алексеевне граф Румянцев-Задунайский.

— Странно, удивительно!

— Все удивлены, ваше величество?

— Вы, граф, посылали искать? Наводили справки?

— Самые тщательные розыски были произведены. Вся московская полиция была поставлена на ноги. И все без успеха! Мой адъютант как в воду канул, ваше величество.

— Странно… Поручик Серебряков в бытность свою в Москве, где останавливался, вы про это, граф, надеюсь разведали? — после некоторой задумчивости спросила у Румянцева-Задунайского императрица.

— К сожалению, нет, да и трудно узнать, ваше величество.

— Большого труда нет, граф; постоялые дворы, где останавливаются дворяне и военные, наперечет. Стоит только собрать содержателей сих дворов и расспросить их о поручике Серебрякове; у кого-нибудь из них он, наверное, останавливался. Впрочем, полиция, вероятно, наводила эти справки.

— По моем приезде в Москву, ваше величество, я спрашивал про Серебрякова у своего старого приятеля и сослуживца у князя Платона Алексеевича Полянского.

— Знаю; князь непомерно спесив, заносчив и гордится своим старинным родом.

— Смею доложить вашему величеству, что у князя Полянского есть много и хороших качеств.

— Только их не видно. Но не в том дело, граф. Вы говорите, что расспрашивали у князя про поручика Серебрякова.

— Расспрашивал, ваше величество.

— Князь с ним знаком?

— Как же, Серебрякову князь Платон был чуть не благодетелем; по его рекомендации я и взял Серебрякова к себе в адъютанты.

— Ну, что же сообщил ваш князь?

— А то, государыня, что Серебряков перед отъездом своим в Питер несколько раз у него был.

— Стало быть, Серебряков останавливался не у князя?

— Нет, государыня. Остановился он на постоялом дворе, только на каком, неизвестно, — ответил императрице граф Румянцев-Задунайский.

— Ну, мы это узнаем. Если, как вы, граф, говорите, князь Полянский был благодетелем Серебрякова, то почему же он не останавливался в княжеском дому?

— Думаю потому, ваше величество, у князя Платона взрослая дочь.

— У него есть дочь?

— Есть, государыня, и смею, сказать, княжна Наталья красавица на удивление.

— О, с каким увлечением и жаром, граф, вы проговорили эти слова. Уж не влюблены ли в эту «красавицу на удивление!» — императрица весело засмеялась. — Однако шутки в сторону. Исчезновение поручика Серебрякова меня удивляет, скажу более, пугает. Мною было написано к вам, граф, письмо довольно важное и секретное. Письмо это я вручила Серебрякову. Его, кроме вас, никто не должен был бы читать и, если письмо попадет в другие руки, может быть огласка. Во что бы то ни стало надо напасть на след Серебрякова. Это, граф Петр Александрович, я вам поручаю. Немедля поезжайте в Москву и распоряжайтесь полицией и другими нужными вам людьми по своему усмотрению… Повторяю вам, письмо, писанное мною, надо вернуть не вскрытым. Возьмите сыщиков, доройтесь, граф, допытайтесь, — значительным голосом проговорила государыня.

— Слушаю, ваше величество, я завтра же выеду в Москву, — с низким поклоном ответил фельдмаршал Румянцев-Задунайский.

— Да, да… Поезжайте… Расспросите потщательнее у своего приятеля князя Полянского… Постойте, граф, постойте. Какая мысль! Вы говорите, у Полянского есть дочь «красавица на удивление», как вы выразились. Ведь так?

— Так точно, ваше величество.

— Уж нет ли здесь романа?..

— Какой же может быть роман, ваше величество? — с удивлением промолвил Румянцев-Задунайский.

— Молодой красивый гвардеец и красавица княжна… вот и роман.

— Того не может быть, государыня…

— А почему, граф?

— Княжна аристократка, она никогда не решится завести амур с безродным офицером. Да и сам князь Платон сего никак не допустит…

— Что не допустит князь свою дочь до венца с Серебряковым, может быть; но также верно и то, что он не может дочери запретить любить, кого она хочет… Я вам, граф Петр Александрович, советую расспросить Полянского о поручике Серебрякове, даже допросить его. Так или иначе, а вы постарайтесь разыскать исчезнувшего Серебрякова и то письмо, которое я вручила ему для передачи вам.

— Слушаю, ваше величество.

— Ну, об этом довольно. Теперь поговорим с вами о наших делах на Дунае. Вот кстати пришел и Григорий Александрович, он не будет, граф, лишним в нашей беседе, — приветливо улыбаясь вошедшему Потемкину, проговорила государыня. Григорий Александрович Потемкин стал пользоваться большим фавором: он во всякое время входил без доклада в кабинет государыни.

Звезда счастия Потемкина быстро появилась.

Беседа императрицы Екатерины Алексеевны и её двух вельмож о ходе наших дел на Дунае продолжалась довольно долго. Прерывать эту беседу никто не мог.

Граф Румянцев-Задунайский и генерал Потемкин вместе вышли после совещания из кабинета государыни.

— Кстати, Григорий Александрович, не можете ли вы мне сообщить кое-что о моем бесследно пропавшем адъютанте, чем бы премного меня, старика, обязали, — останавливаясь в одном из зал дворца, обратился с такими словами Румянцев-Задунайский к Потемкину.

— С готовностью рад, граф Петр Александрович, только слишком немного. Сколько помнится, поручика Серебрякова вы присылали ко мне с письмом?

— Присылал, только не к вам, ваше превосходительство, а к ее величеству, государыне; а к вам так, между прочим, — рассерженный надменным тоном Потемкина, сухо промолвил ему фельдмаршал Румянцев-Задунайский.

— Это все равно, граф, ведь вы изволили же присылать его ко мне?

— Ну, да… «изволил», а содержание того письма вы помните, генерал?

— Кажется, что-то такое, вы, ваше сиятельство, желали от меня узнать о смерти… о дуэли покойного князя Голицына, — небрежно, но едва скрывая смущение, проговорил Потемкин.

— Да, государь мой, точно желал узнать о роковой дуэли всеми нами любимого и глубокоуважаемого князя Петра Михайловича. Я хотел узнать подробно о его преждевременной кончине… Покойный князь был моим лучшим другом, и права друга дают мне, государь мой, тоже некое право спросить вас, как секунданта убитого князя, как произошла дуэль?

— Вы заговорили со мною, граф, не о дуэли, а о своем пропавшем адъютанте, — хмуро ответил Потемкин.

— Уж одно, государь мой, к одному.

— О том, и о другом не место и не время говорить, граф, — весь вспыхнув, с неудовольствием промолвил Потемкин. — Простите, мне некогда, — добавил он и быстро пошел вперед.

— А, господин генерал, «знает, видно, кошка, чье мясо съела», — вслед удалявшемуся Потемкину громко проговорил старый фельдмаршал.

— Что вы этим, граф, хотите сказать? — остановившись, бледный как смерть, дрожащим голосом спросил Потемкин.

Слова Румянцева-Задунайского сильно его кольнули, задели за живое. Напомнили ему что-то страшное, ужасное, которое он старался всеми силами забыть, ничего не помнить.

«Граф знает, он подозревает», — эта мысль заставила едва совладать с собою Потемкина.

— Ничего особенного, государь мой, я только в пример привел поговорку…

— Какой пример? Кому? — несколько оправившись, спросил у фельдмаршала Потемкин.

— Вам в пример.

— Как., как… мне?..

— Ну, да… вам… вам… Впрочем, довольно об сем. Вы, государь мой, идите своей дорогой, а я пойду своей… Только гляди, господин генерал, не оступись.

Тут к графу Петру Александровичу подошел какой-то придворный вельможа и заговорил с ним.

А Потемкин, бледный, встревоженный словами графа, поспешил к дворцовому выходу, проклиная свою встречу с Румянцевым-Задунайским.

XXIX

Граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский, исполняя на него возложенное поручение императрицей — напасть на след исчезнувшего неизвестно куда своего адъютанта Сергея Серебрякова и сам заинтересованный этим, принялся за самые тщательные розыски, имея себе помощником начальника московской полиции.

Нечего говорить о том, что вся полиция, все сыщики поставлены были на ноги. Кажется, в Москве не было дома, где бы не спрашивали или не разузнавали бы о поручике гвардии Серебрякове.

Искали, наводили справки не только в Москве, но и вне ее, по дорогам, по которым должен был проезжать Серебряков из Москвы к Дунаю.

Но все тщательные и продолжительные розыски ни к чему не привели.

О Серебрякове не было ни слуху ни духу; он как в воду канул.

Из всех сыщиков того времени выделялся один хитрый, пронырливый сыщик Мишка Жгут.

Мишка Жгут прежде был сам жуликом и вором; его не раз судили, наказывали и выпускали на свободу, он опять принимался красть, его опять наказывали.

Наконец Мишке Жгуту надоело это «ремесло», и он был принят на службу при полиции сыщиком.

Куда в то время плохо пришлось ворам и мошенникам.

Мишка Жгут, хорошо зная своих бывших товарищей по ремеслу, принялся их ловить и предавать в руки правосудия.

Разбои, воровство и грабежи стали в Москве много реже.

И все это благодаря труду Мишки Жгута. Какая ни случись в Москве кража или какое преступление, Мишка Жгут непременно отыщет преступника.

Начальник полиции, получив от фельдмаршала Румянцева-Задунайского приказ разыскать офицера Серебрякова, обратился «к помощи и содействию» Мишки Жгута.

— Выручай Мишка… услужи!.. Отрой живым или мертвым офицера Серебрякова; отыщи его на дне морском и за это получишь большую награду. Денег на расход и людей на подмогу — бери, сколько хочешь… только разыщи… ведь сама государыня императрица того хочет, — такие слова проговорил Мишке Жгуту обер-полицеймейстер, отпуская его на розыски.

Сыщик дал слово своему начальнику выполнить его приказ.

Мишка Жгут со всем пылом принялся за розыски: на успех он надеялся и ему не составило большого труда разузнать, где поручик гвардии Серебряков останавливается по приезде своем в Москву.

На Ивана Зорича, содержателя постоялого двора «для приезжих дворян и офицеров», полиция давно «сумнительно» посматривала, он находился у полиции в подозрении.

Но благодаря ловкости Ивана Зорича, а также и его «карману», его терпели и из Москвы не выселяли.

— Ну, пан, говори со мной начистоту, куда ты подевал своего постояльца офицера Серебрякова? Меня ты, пан, знаешь! От меня ничего не утаишь, ничего не скроешь! Я всю подноготную узнаю. Еще не вздумай отпираться: знать, мол, ничего не знаю, ведать ничего не ведаю. Не поверю, допытаюсь…

Так сразу начал свой допрос сыщик Мишка Жгут Ивану Зоричу, запершись с ним в чистой горнице постоялого двора. На столе перед сыщиком стояли вино и закуска.

— Я и не думаю отпираться, господин; офицер Серебряков всегда у меня останавливается… потому мой постоялый двор на всю Москву один; думаю, пан, и вам про это ведомо, — нисколько не смутившись, ответил сыщику Зорич.

— А когда у тебя в последний раз останавливался Серебряков?

— Да месяца два тому, как он ушел от меня, ни копейки не заплатив.

— Ушел, говоришь, а не уехал?

— Ушел, пан, и свои вещи у меня оставил. Горницу, в которой остановился офицер Серебряков, запер и ключ с собой взял… Недели две ждал я возвращения пана офицера, а когда его горница потребовалась для других постояльцев, я принужден был взломать замок.

— Ну, а ведомо ли тебе, куда от тебя пошел Серебряков? — не спуская своего проницательного взгляда с Ивана Зорича, быстро спросил у него сыщик.

Не сразу на это ответил ему Зорич, а несколько подумав, сказал:

— Не знаю…

— Вот и врешь, пан! — огорошил его Мишка Жгут.

— Как вру?

— Да так, как многие врут!..

— Я… я не вру…

— Не спорь со мною!.. Я говорю врешь, стало быть и врешь!.. Ну, сказывай, куда от тебя пошел офицер Серебряков, к кому? Да не виляй хвостом, дознаюсь…

— Право же, господин, не знаю… Не веришь, побожусь.

Иван Зорич не хотел впутывать себя в дело Серебрякова, поэтому и думал умолчать о том, куда пошел Серебряков с постоялого двора, хотя это Зоричу было и хорошо известно.

— Слушай, Зорич, мне не скажешь, палачам в застенке скажешь…

— Как, разве меня пытать будут? — побледнев, воскликнул Зорич.

— А ты думал, станут смотреть; по доброй воле не скажешь, лютая пытка тебе язык развяжет… Ведь граф Румянцев-Задунайский шутить не станет… Ну, говори!

— Да что же мне говорить, когда я сам не знаю, куда от меня пошел офицер Серебряков… Ведь постояльцы не обязаны мне о том сказывать, — попробовал было «отнекаться» содержатель постоялого двора «для приезжих благородных».

— Ох, пан Зорич, не вертись, не виляй, мол, хвостом… Иль дыбу захотел попробовать, — погрозил сыщик Мишка Жгут, выпивая чарку за чаркой крепкого вина.

— О, Матерь Божья! Что ты, пан сыщик, говоришь. За что меня пытать, я и так скажу, пожалуй.

— Вот и давно бы так. Ну, сказывай, пан Зорич, что про офицера Серебрякова знаешь! А винцо у тебя знатное. Ну, сказывай!

— Хоть и не говорил мне пан офицер, куда от меня он пойдет, а я все же знаю, что пошел он на свидание к своей коханной паночке, красавице княжне.

— К какой княжне?

— А к дочке ясновельможного пана, князя Полянского.

— Да ты не врешь, не морочишь! — с удивлением вскрикнул Мишка Жгут, приготовляясь залпом осушить чарку.

— Стану ли врать, когда пану офицеру я с княжной его коханной и свиданьице устроил, — хвастливо промолвил Иван Зорич.

— Сказывай скорее; все сказывай!

— А вот прослушай, пан сыщик. Тут Зорич с некоторыми прикрасами подробно рассказал Мишке Жгуту о том, как он, нарядившись продавцом кружев, проник в княжеский дом и как княжеской дочери передал от ее «милого дружка» любовную «цыдулку», в которой «коханная княжна, пану офицеру» назначила свидание.

Рассказал Иван Зорич и о том, как Серебряков пошел на свидание в княжеский сад и уж больше на постоялый двор не возвращался.

— Так, стало быть, по твоим словам, офицер Серебряков и застрял в княжеском дому? — выслушав рассказ Зорича, проговорил сыщик.

— Так, пан, и застрял.

— С того раза ты больше его не видал?

— Не видал… Все ждал пана, все ждал и принужден был сломать замок у горницы, которую у меня занимал пан офицер.

— Ладно, слышал это!.. Может сам сиятельный граф потребует, чтобы ему ты рассказал все то, что мне сейчас ты рассказал. Будь к тому готовым.

— Что же, я и самому ясновельможному пану графу рассказать готов.

— Только гляди, Зорич, что мне говорил, то говори и его сиятельству — не вертись, прямо все выкладывай. Не то худо будет!

— Все скажу, что сам знаю. А как же, пан сыщик, награду мне за свой правдивый рассказ ждать или нет?

— А за что про что, не слыхал?

— Как за что, а за…

— За то, что ты обманом вошел в дом и княжеской дочери сводчиком был?.. За это у нас, пан Зорич, знаешь, как награждают? На площади кнутом.

— О, Матерь Божия, что говорит пан сыщик, — меняясь в лице, — с испугом воскликнул Зорич.

— Правду говорю. Если ты не хочешь отведать батогов или кнута, то подари мне рублевиков пяток, я тебя как нибудь «освечу», от наказания отведу. Не то, пан Зорич, быть тебе битому нещадно, и этого мало, из Москвы выгонят.

— О, Матерь Божия, спаси! Пять рублевиков, какая уйма денег! Ох, ох, как много. Как не охал Зорич, а все же пришлось ему проститься с пятью рублевиками; в то время эта сумма была довольно порядочная.

XXX

Сыщик Мишка Жгут торжествовал; он почти напал на след гвардейского офицера Серебрякова; он предвкушал уже получить обещанную награду.

Мишка Жгут не преминул довести до сведения графа Румянцева-Задунайского о том, что разузнал о Серебрякове от содержателя постоялого двора Ивана Зорича. Вместо похвалы своему труду, вместо ласкового слова, которое ожидал сыщик услыхать от важного вельможи Румянцева-Задунайского, Мишка Жгут услыхал от него брань и грозный приказ не сметь оглашать показание поляка Зорича.

— И ты, и этот поляк — вы оба набитые дураки и негодяи! Оба вы заслуживаете палок! И ты смел подумать, что княжна, дочь родовитого, богатого князя Полянского полюбит и пойдет на свидание к офицеру, — кричал граф Румянцев-Задунайский на опешившего сыщика, стоявшего перед графом с разинутым ртом и с широко раскрытыми глазами.

— Как ты смел только подумать, безмозглая твоя голова!

— Я… я, ваше сиятельство…

— Молчать! Да знаешь ли, что князь Полянский мой искренний друг и благоприятель?

— Я, ваше сиятельство, что слышал…

— Что? Что ты слышал! Все это болтовня, сплетни и за эту сплетню твоего приятеля поляка Зорича посадят в острог. Я об этом сделаю сейчас же распоряжение! Если и ты будешь разглашать про амуры княжны Полянской, то острога и тебе не миновать. Слышишь ли, господин главный сыщик?

— Слышу, ваше сиятельство, — с глубоким вздохом ответил Мишка Жгут.

— Да ты, любезный, не вздыхай. Меня ведь, ни разжалобишь. Я и тебя в острог упеку.

— Помилуйте, ваше сиятельство.

— Помилую, если ты болтать не будешь и станешь свой язык держать на привязи.

— Никому не скажу, ваше сиятельство.

— Ну, то-то!.. Смотри у меня в оба. И помни, чтобы ни словом, ни делом не сметь припутывать князя Полянского и его дочь.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— А поляка Зорича, за то, что он смел быть сводчиком офицера Серебрякова и княжны Полянской, посадить в острог. Об этом я сейчас напишу обер-полицеймейстеру, и ты снесешь ему мой приказ.

— Слушаю, ваше сиятельство.

Граф Румянцев-Задунайский написал приказ об аресте Ивана Зорича и отдал этот приказ сыщику Мишке Жгуту.

А тот, поклонившись чуть не до земли грозному вельможе, поспешил оставить его кабинет.

«Вот тебе бабушка и Юрьев день! Вот тебе и надежда на награду! Не думано не гадано, я чуть в беду не попал. За что же?

Мне приказали напасть на след пропавшего офицера Серебрякова, я и напал… и за это в ответ попал… вот где правда-то? Ищи ее, голубушку, по свету. Ох дела, дела! А прежде чем отдать приказ об аресте Зорича, я к нему зайду… побеседую с ним… и от этой беседы в мой карман бедно-бедно перепадет рублевиков сто, а может и больше», — таким размышлениям предавался сыщик Мишка Жгут, направляясь из дома, где на время остановился фельдмаршал Румянцев-Задунайский, не к обер-полицеймейстеру, а к постоялому двору Ивана Зорича.

Про что беседовали ловкий сыщик с не менее ловким Зоричем, осталось никому не известным, так как беседовали они, запершись в горнице. Беседа их была непродолжительная, а ее последствие было таково.

Иван Зорич, проводив сыщика Мишку Жгута, быстро собрался и так же быстро ушел со своего постоялого двора, сказав доверенному приказчику следующее:

— Я сейчас получил известие, что моя мать умирает, поэтому я и тороплюсь ехать на родину… В мое отсутствие будь ты хозяином и веди дело, а когда я вернусь, то потребую от тебя отчета.

И ловкий Зорич, взяв с собою деньги и драгоценные вещи, которые у него водились, покинул Москву, а скоро и Россию.

Спустя часа три после отъезда, или, скорее, побега Зорича, его пришли арестовывать по приказу начальника полиции.

А Ивана Зорича уже и след простыл. За ним снаряжена была погоня.

Но Зорич был и ловок и хитер: его не скоро догонишь.

Погоня, посланная за ним, вернулась ни с чем.

А между тем Румянцев-Задунайский, получив сведения, что его адъютант Сергей Серебряков, перед тем, как ему пропасть, отправился в дом князя Полянского на свидание с княжною Натальей, и что это свидание ему устроил хитрый поляк, содержатель постоялого двора, Иван Зорич, граф немедленно отправился к князю Полянскому за «разъяснением».

— А, граф Петр Александрович, здравствуй, дружище!.. Прямо из Питера? — такими словами встретил князь Полянский своего старого приятеля и сослуживца, идя к нему навстречу.

— Здравствуй, здравствуй, князь.

Старые приятели-вельможи обнялись и расцеловались.

— Дозволь тебе попенять, граф Петр Александрович, не хорошо, брат, забывать старых и преданных друзей.

— Я и не думал, что ты, князь!

— Уж не оправдывайся…

— Да право же, князь Платон Алексеевич, я и не думал забывать тебя.

— А почему у меня так давно не был? Говорят, в Москве ты которую неделю пребываешь, а ко мне ни разу и не заглядывал… Я бы сам к тебе приехал, да хворость останавливает.

— Да все недосуг было; дела много, вот выбрал время и прямо к тебе.

— Спасибо, граф Петр Александрович, спасибо, что не забываешь своего старого сослуживца и приятеля. Прибыл ты ко мне, граф, в самый раз… Ведь я теперь один.

— Как один, а где же княжна? — с удивлением спросил у князя Полянского граф Румянцев-Задунайский.

— В ярославскую вотчину уехала, — как-то хмуро ответил князь Полянский.

— Зачем?

— Так, погостить, побывать, проехаться.

«А это не спроста, в такую пору отправил дочь в глушь», — подумал граф Петр Александрович.

— А я все, князь, разыскиваю своего адъютанта, — проговорил он.

— Ну, и что же, не увенчались успехом, граф Петр Александрович, твои розыски?

— Успех хоть и небольшой, а есть, я напал на след, — как-то значительно проговорил граф Румянцев-Задунайский, не спуская своего пристального взгляда с князя Полянского.

— Не может быть, — быстро воскликнул тот, меняясь в лице.

Почему не может быть? Нет, князь, я напал на след офицера Серебрякова.

— С чем тебя, граф, и поздравляю; будь добр, расскажи, где и как напал ты на его след; ведь тебе ведомо, что офицером Серебряковым и я немало интересуюсь, — уже совершенно спокойным голосом проговорил князь Полянский; он овладел собой и старался скрыть свое волнение, не выдать себя.

— Рассказать возможно.

— Пожалуйте, граф Петр Александрович, это прелюбопытно.

— Изволь, князь Платон Алексеевич; мой адъютант Серебряков с постоялого двора, где он остановился по приезде из Питера, пошел к тебе и уж больше домой, т. е. на постоялый двор, не возвращался.

— Ко мне, говоришь, пошел? — стараясь овладеть собой, спросил князь Полянский.

— Да, князь, к тебе.

— Вот как! А зачем? Про то, граф, ты не слыхал?

— И про то, князь, слышал, — с ударением на слове «слышал», — ответил князю Полянскому его прежний сослуживец и старый приятель.

— Вот как, и про то слышал?

— Да, слышал, и хочешь, скажу, зачем Серебряков к тебе пошел.

— Тебе, граф Петр Александрович, ведомо, что офицер Серебряков вхож в мой дом?

— Да, прежде он был к тебе, князь, вхож, ты принимал его, а потом отдал приказ не принимать Серебрякова.

— Как, граф, тебе и сие ведомо?

— Да, ведомо.

— Если я отдал приказ своим дворовым не принимать Серебрякова, то зачем же он ко мне пошел?

— На свидание с княжной, твоей дочерью, — тихим, спокойным голосом ответил граф Румянцев-Задунайский.

— Граф, что вы говорите, вы… вы забываетесь! — сердито возвышая голос, весь вспыхнув, проговорил князь Полянский, переходя с дружеского «ты» на вежливое «вы».

— Полно, князь Платон Алексеевич, не волнуйся, не сердись; говоришь ты не с кем другим, а со мной, с твоим старым сослуживцем и сердечным приятелем, который тебе предан, как близкому родичу. Ни худа ни лиха я тебе и не пожелаю. — Успокойся, дружище, давай с тобой откровенно, по-приятельски, поговорим, начистоту значит, — добродушно проговорил фельдмаршал Румянцев-Задунайский.

— Я просто, граф, удивлен и, скажу более, я поражен твоими словами, — несколько успокоившись, промолвил князь Полянский, принимая в разговоре с графом опять дружеский тон.

— Что, приятель, поделаешь! И я был удивлен, когда услыхал, что будто Серебряков к княжне Наталье Платоновне на свидание ходил и уж больше к себе домой не возвращался.

— Что, граф, ты хочешь этим сказать?

— А то, что молодчика ты наверное застал на свидании и припрятал его, куда-нибудь в укромное местечко, чтобы он не хвалился своей амурной победой.

— Граф! Петр Александрович!..

— Да не горячись ты, пожалуйста, князь Платон Алексеевич… Ведь ишь, какая горячка!.. С тобой и говорить опасно… Пожалуй сгоряча прибьешь меня, старика, — с добродушной улыбкой, заметил своему старому приятелю граф Румянцев-Задунайский.

Он теперь точно был уверен, что офицер Серебряков куда-нибудь припрятан князем Полянским.

— Граф, ты, кажется, не знаешь, что своими шутками наносишь мне оскорбление…

— Я не шучу…

— Не шутишь? — притворяясь удивленным, переспросил у своего приятеля князь Полянский.

— Мне не до шуток, князь-голубчик… Сама государыня приказала розыскать пропавшего офицера Серебрякова…

— Вот как… Даже государыня знает?

— У Серебрякова было письмо секретное, относительно наших военных дел с турками, которое вручила ему государыня для передачи мне… Понял теперь, какое завязалось дело?

— Как не понять, граф, понял…

— Ее величество соизволила повелеть мне, во что бы то ни стало, то письмо вернуть не вскрытым… А где я возьму письмо, когда сам Серебряков исчез, пропал…

— Что же от меня ты хочешь, граф? — едва скрывая волнение, спросил князь Полянский.

— Хочу, князь Платон Алексеевич, чтобы ты сообщил мне что-либо про Серебрякова…

— Сообщить могу, граф, немного: скорее, повторю, потому я уже говорил тебе, что Серебряков бывал у нас прежде, а потом я, по некоторым причинам, не стал его принимать…

— Только и всего?..

— Да, граф, только и всего?..

— Мало же…

— Чем богат, — стараясь улыбнуться, промолвил князь Полянский.

— Князь, я думал, ты мне по-приятельски расскажешь все, без утайки… Не заставишь меня принимать никаких мер, а ты…

— Я, граф, все сказал… Больше я ничего не знаю, ничего…

— В голосе князя Полянского слышались неудовольствие, раздражительность.

— И про то не знаешь, что твоя дочь — княжна свидание назначила, посредством одного поляка, перерядившегося торговцем кружевами. Этого поляка я приказал схватить… Он наверное теперь сидит в тюрьме…

— Я… я решительно ничего не понимаю… Свидание посредством какого-то поляка… Серебрякову дочь назначила свидание… Удивляюсь, к чему все это вы мне говорите, граф Петр Александрович, — не произнес, а как-то нервно вскрикнул князь Полянский.

— К чему я говорю? А к тому, что жалею тебя; всеми силами стараюсь тебя выгородить из этого некрасивого дела…

— Какого дела? Какого? Ну, допустим, что моя дочь, по своему девичьему легкомыслию, назначила свидание этому мерзавцу Серебрякову… Так вам-то что же, граф, до сего?.. Вы ведь не жених моей дочери… ни сват, ни брат!..

— В том мне дела нет, князь… это верно. Я, исполняя волю нашей всемилостивейшей государыни императрицы, желаю только знать, что вы сделали с поручиком гвардии Серебряковым… он пошел к вам в дом, есть на то улика. Где он?

Граф Румянцев-Задунайский проговорил эти слова уже не дружеским тоном, а резко и возвышая голос.

— Я, повторяю, не знаю… я не сторож за вашим Серебряковым и не хожу за ним, — также резко и гордо ответил ему князь Полянский.

— Это последнее ваше слово, князь?

— Последнее, граф.

— Ну, стало быть, делать здесь мне больше нечего, — вставая и направляясь к двери, рассерженным голосом промолвил князь Петр Александрович.

Князь Полянский ни слова на это не сказал своему бывшему сослуживцу и старому приятелю.

Он сидел молча, с мертвенно бледным лицом, понуря свою седую голову. Между друзьями вельможами произошел раздор, размолвка.

— Князь, я должен принять некие меры, для вас неприятные, — в дверях проговорил граф Румянцев-Задунайский.

— Делайте, граф, что хотите…

— Я прикажу вашим дворовым произвести строгий допрос.

— Если, граф Петр Александрович, вам на то дана власть, то допрашивайте.

— Может, потребуется и обыск…

— Как! Обыск в моем доме! — с негодованием воскликнул князь Полянский.

— Что делать… вы, князь, сами, своим упорством доводите до сей крайности.

— Ну, что же! обыскивайте!., перешарьте весь мой дом… срамите меня!.. Мне уже заодно терпеть!.. Только никак я не думал и в мыслях своих не держал, что вы, граф Петр Александрович, мой старый сослуживец, мой сердечный приятель, станете моим недругом, — как-то желчно проговорил князь Полянский.

— Я… я, твой недруг?.. Эх, князь, не знаешь ты моих чувств к тебе… Я всеми силами стараюсь замять сие дело… Я приказал посадить в острог поляка Зорича только за то, чтобы он не оглашал про амур твоей дочери… я много о тебе скорбел, а ты своим недругом меня называешь. Впрочем, считай меня кем и чем хочешь, а я все же должен выполнить повеление государыни… Я считаю это за мой священный долг! — с большим достоинством проговорив эти слова, фельдмаршал Румянцев-Задунайский вышел из кабинета князя Полянского.

Оставшись один, Платон Алексеевич долго расхаживал по кабинету, потом позвал своего камердинера и, обращаясь к нему, проговорил:

— Тех холопов, которые были с тобой в саду, помнишь, когда Серебряков?..

— Помню, помню, ваше сиятельство… их я, по вашему приказу, отправил в Саратовскую вотчину, — с низким поклоном ответил Григорий Наумович своему господину.

— А здешние дворовые ведь ничего не знают про свидание княжны в саду с Серебряковым?

— Так точно, ваше сиятельство, никто ничего не знает… и не слыхал никто…

— Это хорошо… пусть им делают допрос…

— Как, ваше сиятельство, разве…

— Да, да… допрашивать станут моих дворовых, может и пытать будут, как в старину, не знают ли они, где находится офицеришка Серебряков… Пусть спрашивают, пусть пытают, никто из нашей дворни не знает, куда мы с тобой припрятали этого мерзавца, вора, укравшего мою дочь!.. Ведь так, никто не знает? — в упор смотря на своего старого, ему душой и телом преданного слугу, спросил у него князь Полянский.

— Никто не знает, ваше сиятельство, те дворовые, что про это знали — далеко.

— Да, да, пусть ищут, пусть допрашивают… Не найти им, куда я упрятал своего злого ворога…

— Где найти, ваше сиятельство.

— Пока жив, офицеришку я не выпущу из моих рук; сидеть ему, псу, в заключении до самой моей смерти!.. И если бы я не боялся греха, то приказал бы удавить его, как щенка паршивого, или уморить голодом!.. И не жаль бы мне его было, не побоялся бы я людского суда, но Божьего суда я боюсь… Посему решил, или осудил я поручика гвардии Сергея Серебрякова к вечному заключению… И никакая сила не спасет его от моей мести… Князь Платон Полянский сумеет постоять за свою княжью честь!.. А хочется графу Петру узнать, куда я припрятал его доверенного адъютанта!.. Государыня, вишь, ему повелела розыскать его… Ну, и пусть его ищет, пусть… Серебряков передо мной виновен и я осудил его своим судом, — громко проговорил князь.

— Как, ваше сиятельство, разве граф Петр Александрович узнал, что офицер Серебряков в заключении? — с удивлением спросил у своего господина Григорий Наумович.

— Узнал, проведал.

— Да как же это, как? — недоумевал старый камердинер.

— Граф Петр много говорил… какого-то поляка припутал, будто поляк устроил свидание в моем саду Серебрякову с княжной Натальей… граф этого поляка приказал в острог посадить… Говорил граф много, да многого я не понял от него, потому очень в тревожном состоянии находился в ту пору. Видишь, поляк-то под видом торговца проник в мой дом… Ты, Григорий Наумович, не припомнишь ли такого случая? — спросил князь Платон Алексеевич у своего камердинера.

— Нет, ваше сиятельство, что-то не припомню, — тихо ответил Григорий Наумович; но он солгал своему господину и, может быть, в первый раз.

Старик-камердинер вспомнил торговца с кружевами, с лицом, как у цыгана, которого он впустил за деньги в княжеский дом.

«Вот оно что выходит, виновник княжеской беды я, через меня и сыр-бор загорелся», — подумал Григорий Наумович и печально поник своей седой головой.

XXXI

«Ох, жизнь, жизнь! Вот, не было печали, так черти накачали!.. Сколько лет я в близкой дружбе находился с князем Платоном Алексеевичем. И вдруг всей нашей долгой дружбе конец. Из-за чего? И зачем я впутал себя в это дело?

Пропал без вести офицер Серебряков, ну и пусть его. Он мне ни сын, ни брат, ни сват. Может, князь Платон и не знает, где находится Серебряков. Положим, быть этого не может. Наверное, князь сам его припрятал, поди, в неволе держит? Нрав князя Платона мне хорошо известен. Его не тронь. Со свету сживет. Пощады от него не жди. Эх, ну, где теперь я искать стану Серебрякова? Не пыткой же мне выведывать у князя Платона, куда он подевал дочернина милого дружка?» — таким думам предавался граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский, возвращаясь к себе, в роскошный дом-дворец, находящийся на Моховой, близ Кремля.

Граф Петр Александрович в своей приемной застал обер-полицеймейстера.

Судя по лицу, начальник полиции был чем-то сильно встревожен и озабочен.

— Вы что? — сухо спросил у него фельдмаршал Румянцев-Задунайский.

— Ваше сиятельство, имею честь отрапортовать…

— О чем, что?

— Исполняя приказание вашего сиятельства, я отрядил стражу с полицейским офицером, чтобы арестовать поляка Ивана Зорича и препроводить его в острог.

— Ну, ну? Да говорите скорей, сударь мой! — сердито проговорил граф Петр Александрович, — он недолюбливал начальника полиции.

— Зорич скрылся, ваше сиятельство, бежал, — робко произнес обер-полицеймейстер.

— Как, как бежал?

— На родину бежал, ваше сиятельство.

— А как же ты смел до сего побега допустить преступника! Как смел, спрашиваю я, государь мой?

— Помилуйте, ваше сиятельство.

— Нет, государь мой, миловать тебя я не намерен. О твоем упущении доведу до сведения государыни императрицы.

— Я не виноват, ваше сиятельство.

— А кто же? Может, я по-твоему, виновен? Ты начальник полиции, ты и отвечаешь. Я сейчас поеду к генерал-губернатору жаловаться, — кричал на начальника полиции граф Румянцев-Задунайский.

— Видит Бог, я не виновен, ваше сиятельство. Поляка кто-нибудь предупредил.

— А кто, кто предупредил? Наверное, кто-нибудь из твоих же подчиненных. Я отдал приказ об аресте поляка сыщику?

— Так точно, ваше сиятельство, сыщику Мишке Жгуту, он и доставил мне сей указ; я тотчас же отдал распоряжение об его исполнении.

— Хорошо исполнение, нечего сказать. Мне необходимо было сделать допрос поляку о пропавшем офицере Серебрякове. С кого же я теперь, государь мой, стану чинить допросы? Чтобы бежавший был разыскан. Слышишь?

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Где хочешь, а отыщи мне его. Поставь всю полицию на ноги. Пошли по всем дорогам погоню.

— Погоня уже послана, ваше сиятельство.

— Повторяю, поляк Зорич чтобы был отыскан. Не худо допросить хорошенько сыщика, прямо ли к вам он принес мой приказ? — уже более спокойным голосом проговорил граф Петр Александрович.

— Сыщик человек испытанный, ваше сиятельство, исправный и до службы очень старательный.

— А все же допросить его не мешает.

— Будет исполнено, ваше сиятельство.

— Так или иначе, а поляк чтобы был розыскан и представлен мне.

— Слушаю, ваше сиятельство. Еще никаких приказаний не будет от вашего сиятельства?

— Никаких! Ступайте.

С низким поклоном оставил начальник полиции кабинет вельможи; вернувшись к себе, он потребовал немедленно Мишку Жгута.

— Ну, Жгут, выручай! — такими словами встретил начальник полиции сыщика.

— Рад стараться, ваше превосходительство, — вытягиваясь в струнку, ответил тот.

— Верни, розыщи. Вырой хоть из земли или роди мне поляка Зорича!

— Постараюсь, ваше превосходительство.

— Постарайся, Жгут. Иначе мне и тебе придется плохо. Фельдмаршал Румянцев-Задунайский со свету нас обоих сживет.

— Помилуйте, ваше превосходительство, за что же?

— Здорово живешь. Ведь граф не свой брат, с ним не заговоришь! Пожалуется генерал-губернатору, вот и пиши пропало, подавай в отставку. Так ты, Жгут, не доводи меня до такого положения. Выручай. На тебя одна надежда.

— Я, ваше превосходительство, живот свой готов за вас положить.

— Знаю, Жгут, знаю. Поэтому и говорю: выручай, старайся.

— Душою рад, только, ваше превосходительство, прикажите как выручать-то?

— Известно как, верни Зорича и предоставь его, каналью, в мою канцелярию.

— Трудно, ваше превосходительство.

— Что трудно?

— А вернуть поляка.

— Врешь, не трудно. Возьми тройку, мало — две, и лети по следам поляка; верни его во что бы то ни стало.

— Не вернешь, ваше превосходительство, — настойчиво проговорил хитрый сыщик.

— Я… я приказываю тебе!

— Можно, ваше превосходительство, и поляка Зорича не вернуть, а от беды и ответственности перед графом Румянцевым-Задунайским избавиться, — как бы что придумав, живо проговорил Мишка Жгут.

— Но как, как?

— Подложного Зорича предоставить к его сиятельству графу.

— Подложного? Как же это так?

— А вот как-с: ведь его сиятельство, граф поляка Зорича не знает, он ни разу его не видывал!.. Так ли?

— Так, так. Дальше!

— А дальше, ваше превосходительство, будет, что я предоставлю графу другого поляка, который будет называться Зоричем, и он при допросе ответит графу Румянцеву-Задунайскому все то, чему мы научим его говорить.

— Мишка, а ты гений! — весело воскликнул начальник полиции, радуясь находчивости и «смекалке» своего доверенного сыщика.

— Как вы изволили сказать? — не понимая, переспросил Мишка Жгут.

— Говорю, ты гений. Впрочем, слово тебе это неизвестно, объяснять нечего. А ты лучше скажи, у тебя на примете есть человек, который будет изображать перед вельможей графом поляка Зорича, если мы настоящего не поймаем?

— Есть, ваше превосходительство.

— Молодчина ты, Жгут! Право молодчина!

— Только, ваше превосходительство, надо денег дать подложному Зоричу, чтобы он выдавал себя за настоящего.

— Известно. Разве кто даром согласится принять на себя чужое имя.

— Это бы еще куда ни шло. А то ведь тому человеку придется в остроге посидеть, а может и пытку попробовать. Ведь вы сами изволили сказать, ваше превосходительство, что граф Румянцев-Задунайский шутить не любит.

— Верно, Жгут, верно! Кто попадет к нему в руки, тот натерпится муки.

— Вот видите, ваше превосходительство, стало быть без денег нельзя.

— За деньгами дело не постоит.

В тот же день, вечером, перед графом Румянцевым-Задунайским стоял какой-то сомнительной наружности человек, со связанными назад руками. С лица и по своему выговору он походил на поляка или скорее на цыгана, о чем говорил смуглый цвет его лица и черные, кудрявые волосы на голове и длинные такие же усы; ввел его в графский кабинет полицейский комиссар.

— Ты поляк? — пристально посматривая на стоявшего перед собою человека, спросил у него граф Петр Александрович.

— Так точно, ясновельможный пан, сиятельный граф.

— Сказывай свое прозвище.

— Зорич, по имени Иван, — не моргнув глазом, ответил вымышленный Зорич, подкупленный сыщиком Мишкой Жгутом, он был никто иной, как по роду занятий шулер, промышлявший, подобно Зоричу, темными делами. Зорич и Ветринский были друзьями издавна; Ветринский находился почти всегда у Зорича на его постоялом дворе; он так же, как и его приятель, был в сильном подозрении у московской полиции.

Мишке Жгуту не составило большого труда уговориться с Ветринским, чтобы он на время принял имя своего бежавшего приятеля Зорича.

Мишка-сыщик дал ему за это денег и предупредил, чтобы он не боялся, если на несколько дней посадят в острог, и научил, что ему отвечать, когда граф Румянцев-Задунайский будет ему делать «строгий» допрос.

— Допроса я не испугаюсь и к острогу мне не привыкать; у меня там место насиженное. Только денег дай мне побольше. Ради золота я готов предать себя хоть дьяволу! — такими словами ответил поляк Ветринский сыщику.

— С полицией я хочу жить в ладу и потому готов ей помогать, — добавил он.

Денежный торг был заключен, и вот поляк Ветринский преобразился в поляка Зорича.

— Тебя где изловили? — после обычных допросов спросил граф Петр Александрович у мнимого Зорича.

— Верстах в сорока от Москвы, — ответил спокойным тоном Ветринский.

— Зачем бежал?

— Ответственности испугался. Думал меня засудят, вот и сбежал.

— Если правду будешь сказывать, то бояться тебе нечего.

— Извольте спрашивать, ясновельможный сиятельный пан.

— Только, поляк, смотри, по правде, по совести говори… Не заставляй меня прибегать к помощи заплечных мастеров.

— И без них, пан граф, обойдемся.

— То-то, мол, смотри!.. Будешь упираться или неправду говорить, кнут у меня попробуешь.

— Изволь спрашивать, сиятельный граф.

— Офицера Серебрякова знаешь ли?

— Как же мне не знать пана офицера; он всегда у меня останавливается, когда в Москву приезжает.

— Говорят, ты ему свидание устроил с княжною Полянской, правда ли? — пристально посматривая на проходимца, спросил у него граф Румянцев-Задунайский, принимая его за Зорича, содержателя постоялого двора.

— Таиться не стану, то было мое дело.

— Так… Расскажи, как же ты устроил сие дело?

Поляк Ветринский рассказал графу все то, чему его учил сыщик Мишка Жгут.

Надо заметить, что полиция недолюбливала сурового и необщительного князя Платона Алексеевича Полянского.

Особенно же недоволен был князем начальник полиции того времени.

Обер-полицеймейстер несколько раз приезжал с визитом к князю Полянскому и ни разу не был принят.

И, желая, как говорится, «насолить» князю, полиция научила, чтобы поляк Ветринский, давая показание графу Румянцеву-Задунайскому, старался в исчезновении гвардейского офицера Сергея Серебрякова обвинить старого князя Полянского.

Проходимцу Ветринскому это было все равно, и вот он показал на князя Полянского как на виновника. По его словам выходило, что офицер Серебряков наверное посажен куда-нибудь князем Полянским.

— Ну, это ты, поляк, брось! Не моги про то говорить, чего сам не знаешь, — крикнул на Ветринского граф Петр Александрович.

— Простите, ясновельможный граф, я говорю то, что знаю, — с низким поклоном промолвил Ветринский.

— А что ты знаешь, что?

— Пан офицер отправился в дом князя на свидание с его коханной княжной.

— Ну, и что же?

— И больше пан офицер ко мне не возвращался на постоялый двор.

— А разве офицер Серебряков не мог попасть в другое какое место, а не в княжеский дом? — сердито возразил поляку Ветринскому граф Петр Александрович.

— Зачем, ваша ясновельможность, пойдет пан офицер в другое место, когда он пошел в княжеский дом на свидание?

— Молчать!.. Довольно!.. Уведите его, — приказал граф Румянцев-Задунайский полицейскому комиссару, показывая на пройдоху Ветринского.

— Куда меня увести, ясновельможный пан? Неужели в острог?

— А то куда же? Там твое настоящее место…

— Помилуйте, ваше ясновельможность, за что же?

— Уведите же его, — голосом не допускающим возражения, проговорил граф Петр Александрович комиссару.

Ветринский был уведен.

Граф Румянцев-Задунайский, недовольный тем, что впутал себя в историю об исчезновении Серебрякова, стал придумывать, как бы ему прикончить это дело и выгородить князя Платона Алексеевича Полянского, которого он и после размолвки считал за своего приятеля.

«Как ни как, а надо вступиться за старого приятеля и не доводить его до ответственности. Спесив, упрям князь Платон, не в меру горяч бывает, а все же в обиду его не дам и зажму рты тем, кто князя Платона обвиняет в том, что будто он упрятал Серебрякова. Может это и правда… я сам уверен, что князь Платон где-нибудь в неволе держит Серебрякова… Даже может его давно и в живых нет… А все же дело это надо прекратить и князя выгородить… Поляка пускай недели две-три в остроге подержат, покуда молва утихнет, а там прикажу его выпустить… Дня через два-три в Питер поеду с донесением государыне… А к князю Платону я больше не поеду, обидел он меня. Бог ему судья… Я за него, а он думает, что я иду против… А не хочется мне ехать в Питер, не узнав и не решив дело… Да нет, поеду… Мне страшно все это надоело, — так думал граф Румянцев-Задунайский и стал готовиться к отъезду в Петербург.

В Москве он ничего особенного не узнал про офицера Серебрякова, хоть за этим и приехал нарочно, исполняя волю государыни.

Ярославская вотчина князя Полянского находилась невдалеке от города Ярославля и расположена была на очень живописном крутом берегу царственной реки Волги. Вотчина большая, состоящая из села Спасского и двух небольших деревень.

Близ села, в начале густого, векового леса, идущего на несколько десятков верст, находился княжеский дом с усадьбой; как дом, так и другие жилые строения были деревянные, дубовые. Княжеский дом в усадьбе был очень поместительный, в два жилья, построенный по-старинному, т. е. в виде терема, с красивой резьбой и маленькими окнами; обстановка в доме была тоже старинная; печи из росписных изразцов, полы дубовые, штучные, стены тоже дубовые, строганные; скамьи, стулья, столы — все было резное из дубового дерева. К княжескому дому примыкал огромный фруктовый сад.

В летнюю пору в нем был большой урожай ягод; яблок и груш тоже росло много. Дом и сад обнесены были высоким забором.

Дубовые ворота усадьбы всегда находились на заперти.

Вотчиной княжеской управлял приказчик княжеских дворовых Егор Иванов, по прозванию Ястреб.

Князь Платон Алексеевич доверял ему безусловно.

В эту вотчину отправил князь свою дочь княжну Наташу в сопровождении сестры-княжны Ирины Алексеевны, под наблюдением в дороге камердинера Григория Наумовича, который и привез княжен в ярославскую вотчину благополучно.

Приказчик Егор Ястреб был немало удивлен неожиданным приездом в усадьбу княжен Наташи и Ирины Алексеевны. К их приезду не было ничего приготовлено, горницы стояли не топленые, не убранные. Приезд княжен произвел большой переполох и во всей усадьбе князя Полянского.

Сам старик-приказчик и дворовые слуги просто сбились с ног, убирая и приводя пустые горницы в порядок.

— Ах, ваше сиятельство, как же это вы так вдруг изволили нагрянуть, не уведомив меня, — запыхавшимся голосом проговорил Егор Ястреб, обращаясь к княжне Ирине Алексеевне.

— Так вот, собрались и приехали, — резко ответила ему княжна; она недолюбливала приказчика ярославской вотчины и, вопреки своему брату, не доверяла ему.

— Смею доложить вашему сиятельству, горницы не прибраны, не топлены.

— Прикажи прибрать и натопить.

— Будет исполнено, ваше сиятельство, только смею доложить, на это надо время.

— А ты поторопись, не оставаться же нам на дворе?

— Как можно, помилуйте! Смею просить, ваше сиятельство, пока будут прибирать и топить горницы, зайти часа на два ко мне в домик, — с низким поклоном проговорил старик-приказчик.

— И придется зайти, не оставаться же нам на дворе. Не правда ли, Натали? — обратилась княжна Ирина Алексеевна к своей племяннице, которая печальная, убитая горем, стояла с теткой, понуря свою красивую головку.

Как за последнее время переменилась княжна Наташа; ее едва можно было узнать: страшно похудела и побледнела.

Суровость отца, разлука, может быть, навсегда с милым сердцу человеком тяжело отозвались на княжне, к тому же дальняя утомительная дорога, ночи без сна с тяжелыми думами.

Княжна приехала в ярославскую усадьбу больной, усталой, она едва держалась на ногах, и рада была хоть какому-нибудь пристанищу.

— Мне все равно, я так устала, — слабым голосом ответила своей тетке княжна Наташа.

— Бедняжечка моя. Ну, веди нас, Егор, в свою горницу.

— Пожалуйте, ваше сиятельство, пожалуйте.

На крыльце домика приказчика с низкими поклонами встретили княжен старушка Пелагея Степановна и красавица Таня.

— Как здесь хорошо, уютно, — проговорила княжна Наташа, осматривая жилище Егора Ястреба.

И на самом деле в его домике, состоящем всего из трех небольших горниц, была необычайная чистота и порядок: везде видны были хорошие хозяйские руки. Старушка, жена приказчика, и приемыш Таня, как видно, не сидели сложа руки и наблюдали за своим жилищем.

— Неужели тебе понравилось?

— Да, понравилось, здесь так чисто. Вы не знаете, тетя, на долго мы сюда приехали?

— Это, Натали, зависит от твоего отца; сколько ему захочется или вздумается продержать нас в этой глуши — я не знаю, — со вздохом ответила своей племяннице княжна Ирина Алексеевна, — добровольно последовавшая за ней в изгнание.

— Знаете ли, тетя, я желала бы остаться в этой глуши навсегда, на всю жизнь.

— Что ты говоришь, Натали?

— Правду говорю, милая тетя. О, я была бы так благодарна папе, если бы он дозволил мне здесь остаться.

— И ты это говоришь серьезно? — с удивлением спросила старая княжна.

— Совершенно серьезно.

— Что за дикая фантазия жить здесь, в этом лесу… В этой глуши…

— Ах, тетя, в лесу лучше, чем с людьми.

— Ты отшельницей хочешь быть?

— Это только мне и осталось. — Княжна Наташа заплакала.

— Опять слезы?.. Полно, Натали, полно, милая. Сознаюсь, положение твое ужасно… Но что же делать? Слезами не поможешь, только больше себя расстроишь… Надо ждать время, не все же твой отец будет таким суровым. Может, и он смягчится… соскучится по тебе… Ведь он тебя любит, Натали, заботится о твоем счастьи. Полно же, не плачь. Что подумает жена приказчика и другие люди, если увидят тебя с заплаканными глазами.

— Тетя, милая, скажите мне что-нибудь о Сергее Дмитриевиче, — целуя руку у тетки, промолвила княжна Наташа.

— Что я скажу тебе, я ничего не знаю.

— Стало быть вам не известно, что задумал сделать папа, как поступить.

— С кем, Натали, с тобой?

— С Сергеем Дмитриевичем? Я так за него опасаюсь. Вы знаете, папа в своем гневе бывает ужасен.

— Бояться, Натали, тебе нечего. Гнев у твоего отца пройдет и он отпустит Серебрякова.

— Ох, милая тетя, едва ли?

— Что же твой отец станет с ним делать?

— Не знаю, что… только не думаю, чтобы папа кончил миролюбиво с Сергеем Дмитриевичем.

— Кто тебе о том говорит? Никакого миролюбия между ними быть не может!.. Но также я уверена, что твой отец не станет возиться с Серебряковым. Советую, Натали, лучше подумай о себе.

— Что мне думать о себе… Жизнь моя разбита, искалечена… Не живу я теперь…

— Как не живешь?

— Да, да, тетя, не живу!.. Что за жизнь, когда сердце разбито? У меня теперь одна дорога осталась…

— Куда же?

— В монастырь.

— В твои-то годы!..

— У меня другого пути нет.

Полно, Натали… Не все же будет преследовать тебя суровая судьба! Ты молода. У тебя целая жизнь впереди. Будут и счастье, и радости.

— Не утешайте меня, милая тетя, не видать мне ни счастья, ни радости. Всего этого я лишена, — с глазами полными слез проговорила княжна Наташа.

Разговор ее с теткой был прерван приходом Егора Ястреба.

— Ну, что, Егор, готово? — спросила у вошедшего приказчика княжна Ирина Алексеевна.

— Точно так, ваше сиятельство, все приготовлено, горницы прибраны и истоплены, — с низким поклоном ответил тот.

— И нам можно идти?

— Можно, ваше сиятельство, пожалуйте-с!

— Пойдем, Натали, на наше новоселье.

XXXIII

Княжнам были приготовлены в доме самые лучшие горницы.

Особым убранством дом Ярославской вотчины князя Полянского не отличался; сам князь Платон Алексеевич почти никогда не ездил в свою усадьбу, поэтому и его барский дом находился в запущении.

Обстановка в нем была простая, старинная. Ни статуй, ни картин или других каких-либо украшений и в завете не было; вся обстановка в нем, как уже сказано ранее, была дубовая, тяжелая.

Княжны рады были хоть какому-нибудь пристанищу; и усталые от продолжительной дороги они скоро заснули крепким сном.

В княжеской усадьбе ложились рано, особенно в зимнюю пору.

Дворовые, утомленные от уборки и приведения в порядок горниц для княжен, тоже поторопились пораньше на ночной покой.

И во всей усадьбе наступила тишина могильная, изредка прерываемая только ударами в чугунную доску, в которую усердный ночной сторож выколачивал часы.

Огни давно везде погашены, только в домике приказчика Егора Ястреба в одном из окон сквозь занавеску просвечивался огонек.

Старик-приказчик, запершись с Григорием Наумовичем, вел с ним продолжительную беседу.

По лицу Егора Ястреба можно было отгадать, что разговор с княжеским камердинером был ему неприятен и сильно его встревожил.

— Как же это так, брось все и поезжай такую даль; за что за такая немилость, за что! — чуть не плача, говорил старик-приказчик своему гостю.

— Что поделаешь! На то княжеская воля, — отвечает ему камердинер.

— Сам суди, Григорий Наумович, ведь у меня здесь гнездо насиженное. Сколько же годов управляю усадьбою, честно и правдиво служу его сиятельству, никакой вины за собою не знаю. Думал, гадал здесь, на службе княжьей, весь свой век скоротать, до самой смерти прожить и вдруг такая беда.

— Говорю, на то княжеская воля. Что поделаешь, куда пошлет князь, там и будем все мы — рабы господской воли.

— Так-то так… Да неужели у его сиятельства не нашлось послать в вотчину другого человека? — с тяжелым вздохом спрашивает Егор Ястреб у княжеского камердинера.

— Князь тебе доверяет и должен ты сим дорожить, — строго и наставительно отвечал ему Григорий Наумович.

— Я и то ради службы его сиятельству готов живот свой положить.

— А сам бежишь от княжеской воли.

— Что ты, Григорий Наумович, друг мой сердечный, что ты? Да я о том и мыслить, не смею. Мне только тяжело и горько с сим местом расстаться. Ведь сколько годов здесь живу. Здесь ведь мне все дорого, каждый кустик, каждое деревцо почти моими руками посажено. Расставаться-то и не легко.

— Что говорить, ты здесь в усадьбе господином живешь! Да и в Казанской вотчине тебе, Егор, не плохо будет.

— Привыкать придется долго.

— Привыкнешь…

— Знамо, ко всему можно привыкнуть.

— То-то и есть.

— Когда же ехать надо?

— Дня через два поезжай!

— А кто здесь-то останется?

— Мне сдашь усадьбу.

— Ты говоришь, Григорий Наумович, его сиятельство князь Платон Алексеевич изволил прогневаться на свою единственную дщерь, княжну Наталью Платоновну? — вдруг, меняя разговор, спросил у княжеского камердинера Егор Ястреб, каким-то таинственным голосом, вызывая его на откровенность.

— Ну, да…

— А за что?

— Да тебе-то, Егор, не все ли равно, за что наш князь прогневался на дочь?

— Мне известно, Григорий Наумович, все равно.

— А если все равно, зачем спрашиваешь?

— Любопытно узнать.

— Будешь все знать, скоро состаришься, у тебя и то вон голова-то седая.

— И шутник ты, Григорий Наумович, большой шутник. А как же мне быть на счет своей старухи и приемыша! — спросил у княжеского камердинера старик-приказчик.

— Оне покуда здесь останутся. Поживешь на новом месте, оглядишься, тогда и баб твоих к тебе отправим. А всего лучше спроси про то у князя.

— И что ты, Григорий Наумович, можно ли из таких пустяков беспокоить его сиятельство.

— Ну, как хочешь.

— Так я стану собираться, а послезавтра и в путь.

— Да, собирайся. В Москве князь тебя не задержит долго, а там и в Казань поедешь.

— Ох, какая даль-то, батюшки.

— Что делать, Егор. Князь прикажет и дальше поедешь.

— Это верно, Григорий Наумович, против воли княжеской не пойдешь.

— Где идти!.. Ведь наш князь орел! Его, кажись, и старость не берет. От него никуда не укроешься. На дне морском отыщет. Ну, спать пора, прощай, — проговорив эти слова, камердинер простился с приказчиком Егором Ястребом и ушел в княжеский дом.

«И скрытен же камердинер. Он него ничего не узнаешь. Ведь знает, старый пес, за что князь прогневался на свою дочь и прислал ее сюда вместо ссылки, знает и не говорит, а любопытно узнать, за что? Старая княжна, наверное, сюда приехала для надзора за племянницей. Как бы это мне все проведать от людишек дворовых? Да времени на то у меня не будет. Дня через два в Москву поеду я, из Москвы, вишь, князь пошлет меня в казанскую вотчину. Вотчина эта небольшая, стоит на самом берегу, с одной стороны река, а с других сторон леса непроходимые. И в такую-то трущобу мне придется ехать. Мало того — жить там. Да ведь это та же ссылка. За что же меня ссылать-то? Я так и самому князю скажу: за что, мол, изволите на меня гневаться, ваше сиятельство, за что в ссылку посылаете? Чем провинился? Чем не заслужил вашему сиятельству? — таким невеселым думам предавался старик Егор Ястреб, проводив княжеского камердинера. Он не ложился спать, видно не до сна ему было.

Сборы приказчика были недолгие; скоро настало время проститься Егору Ястребу с усадьбой, где он чуть не полным хозяином выжил не один десяток лет, управляя усадьбой по своему произволу, благо князь Полянский доверял ему. Этим доверием не злоупотреблял Егор Ястреб, служил князю честно, правдиво, заботясь о княжеском добре, как о своем.

С большой неохотой старик-приказчик расставался с усадьбой и не один раз тайком даже всплакнул.

А жена его, старуха Пелагея Степановна, не осушала от слез глаз, когда узнала, что на время придется ей расстаться с мужем, с которым она чуть не с полсотни лет прожила душа в душу.

— Ну, полно реветь-то, Пелагея, ведь не на век расстаемся. Скоро, даст Бог, опять будем вместе, — утешая плакавшую жену, проговорил ей Егор Ястреб.

— Да когда, Егорушка, ты меня к себе возьмешь, когда?

— Как придется, так и возьму и тебя, и Танюху. Поживу малость в казанской вотчине, осмотрюсь и за вами пришлю коней.

— Уж ты поскорее, Егорушка. А то лучше бы не ехал. Ты человек вольный. Поедешь — ладно, а не поедешь — князь силою тебя не заставит ехать.

— И дура же ты, Пелагея, как есть дура! — сердито крикнул на жену старик-приказчик.

— Ой, за что ты, Егорушка?

— А за то… Кто нам вольную дал, кто нас поит и кормит и угол дает? Кто, я тебя спрашиваю?

— Знамо, кто… чай, князь, — робким голосом ответила Пелагея Степановна.

— За сие и должны мы служить его сиятельству, не жалея своего живота. Поняла?

— Поняла, Егорушка, поняла…

— Ты бы вот лучше разведала, зачем, для чего в такую пору наш князь княжен сюда прислал? Ведь неспроста это?..

— Где спроста. Вишь, в чем-то провинилась молодая княжна.

— А ты почем знаешь; или кто про то тебе сказывал?

— Сказала, Егорушка, сказала.

— Кто?

— Анютка, девка дворовая, что из Москвы с княжнами приехала.

— А за что князь прогневался на дочь? Про то тебе девка не сказывала? — спросил у жены Егор Ястреб.

— Под большою тайною и про то Анютка мне сказала.

— Ну, ну… что сказала…

— Вишь, наш князь застал княжну в саду ночью с милым дружком, — таинственным голосом промолвила мужу Пелагея Степановна.

— Вот оно что… Не думает ли князь отсюда дочку-то в казанскую вотчину отправить, может для сего и меня туда посылает.

— Все может быть, Егорушка.

— Наверное так, — решил старик-приказчик; он остался очень доволен тем, что ему, наконец, удалось узнать, за что князь Платон Алексеевич выслал из Москвы свою дочь.

Приказчик Егор Ястреб выехал в Москву. Дворовые и крепостные мужики вздохнули свободнее и рады были его отъезду.

Не с сожалением и с хорошими пожеланиями проводили они сурового и требовательного приказчика, а с бранью и проклятием.

Не оставил Егор Ястреб после себя хорошей памяти, не добром его вспоминали мужики.

Невесела и однообразна текла жизнь княжен в ярославской вотчине; ни выходу, ни выезду им не было.

Да и куда им было ехать; с соседями княжны не были знакомы.

Кроме того, камердинер Григорий Наумович имел от князя строгий приказ никого из посторонних не принимать и не допускать в усадьбу и тем паче в дом.

Ворота усадьбы день и ночь были на замке, а ключи находились у Григория Наумовича.

Княжны могли гулять только по двору и по саду, для чего сад и двор были расчищены и посыпаны песком.

Княжна Ирина Алексеевна не особенно скучала и проводила время за чтением «чувствительных» французских романов.

Зато бедняжка Наташа скучала страшно: от скуки она просто не находила себе места; но вот на выручку княжне явилась веселая, беззаботная красавица Таня, которая своей веселостью и болтовней умела разгонять ее тоску.

Княжна Наташа как-то раз увидала Таню в саду, обласкала ее и разговорилась. Таня была любительница говорить и веселиться; она была не из робких и нисколько не стесняясь стала разговаривать с княжной как с ровней. Танина веселость и откровенность очень понравились Наташе.

Молодые девушки скоро сошлись и даже подружились; эта дружба предохранила княжну от отчаяния и заставила ее на время забыть гнетущее горе.

XXXIV

— Здорово, Егор, когда прибыл! — спросил ласково князь Платон Алексеевич у вошедшего в его кабинет старика-приказчика.

— Только сейчас, ваше сиятельство, — кланяясь своему господину чуть не до земли, ответил ему Ястреб.

— Поди устал с дороги; ведь не мало проехал.

— Ничего нашему брату не делается, не извольте беспокоиться, ваше сиятельство.

— Ну, как княжны?

— В вожделенном здравии находятся, — ваше сиятельство. Их сиятельство изволили прибыть вдруг, нечаянно… в дому непорядок застали.

— Какой?

— Горницы были не приготовлены для их сиятельств.

— Но ведь ты не знал, что княжны приедут, потому и не приготовил.

— Так точно, ваше сиятельство…

— Ты, Егор, слышал, зачем я потребовал тебя в Москву? — после некоторой задумчивости спросил у старика-приказчика князь Полянский.

— Слышал, ваше сиятельство.

— Я хочу послать тебя в мою казанскую вотчину… Ты будешь получать от меня жалованье вдвое больше того, которое получал, управляя ярославской усадьбой.

— Всепокорнейше благодарю, ваше сиятельство.

— Не в благодарности, старик, я нуждаюсь, но в твоей преданности, — возвышая голос, как-то значительно проговорил князь Платон Алексеевич.

— Я и то завсегда, ваше сиятельство, готов.

— Ладно, старик. Я знаю, ты верен мне и предан, то и другое я уже испытал и за сие тебе большое спасибо!..

— По гроб я верный раб вашего сиятельства.

Егор Ястреб, тронутый словами и ласкою князя Платона Алексеевича, повалился ему в ноги.

— Встань и слушай, Егор!..

— Слушаю, ваше сиятельство…

— У меня есть злейший враг.

— Прикажите, ваше сиятельство, я, как ваш верный пес, глотку ему перегрызу.

— Перегрызешь, Егор?

— Перегрызу, ваше сиятельство.

— Ну, этого покуда делать не надо… ты только будешь стеречь его, зорко стеречь.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— В моей вотчине, что под Казанью, есть под домом каменные подвалы. В них мой дед покойный сажал непокорных и провинившихся рабов. Вот в одном из таких подвалов и буду я морить моего лютого врага. Я осудил его на вечное заточение. Он до смерти будет сидеть в подвале, не отличая дня от ночи… пищею его будет только хлеб и вода. Для всех он должен умереть… ты понимаешь, что я говорю, понимаешь ли? — не спросил, а как-то крикнул князь Полянский, пронизывая своим грозным взглядом Егора Ястреба.

Хоть и не робок и бесстрашен был старик-приказчик, а все же задрожал как-то невольно, при взгляде на князя, слыша его грозные слова.

— Понимаю, ваше сиятельство.

— Ты, старик, да я только будем знать, что в заточении находится у меня не крепостной мой раб, а некий дворянин, офицер… Дворовых, что в казанской моей вотчине находятся, да их и немного, кажись, только человек пять, ты заместишь теми дворовыми, которые с тобой поедут из Москвы. Их шестеро… они мне верны и преданы. Шестеро дворовых тоже будут знать, кого я держу в подвале. Управлять казанской вотчиной будешь ты. А главное, ты должен стеречь моего ворога… На тебя я полагаюсь…

— Будьте спокойны, ваше сиятельство, вашего ворога я из своих рук не выпущу, так и сгинет он у меня.

— Убийства я не хочу; пусть он умрет своею смертью.

— Зачем убивать, ваше сиятельство, и сам он скоро ноги протянет от жизни в душном, сыром подвале.

— В плотно закрытом возке ты повезешь его в Казань безостановочно; дорогою его никто не должен видеть…

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Скачи во всю прыть… Коней не жалеть; для смены возьми, старик, три пары коней. Хоть всех их загони, но скорей доставь на место моего ворога. Шестерых дворовых в подручные тебе отдаю; они будут слушаться тебя как меня и исполнять твою волю как мою… Понимаешь?

— Так точно, ваше сиятельство.

— Еще, чтобы дворовые ни единым словом не обмолвились, что в подвале томится некий офицер. Скажи им, чтобы держали язык на привязи; и горе тому, кто из них проболтается…

— Помилуйте, ваше сиятельство, разве кто посмеет?

— Ты выедешь, Егор, нынче ночью и, как я уже сказал, скачи безостановочно. При малейшей попытке моего ворога бежать, убей его! То же скажи моим именем и тем дворовым, которые с тобой поедут.

— Слушаю, ваше сиятельство… Осмелюсь просить у вашего сиятельства…

— Что такое?

— Какое последует распоряжение от вашего сиятельства относительно моей старухи, жены? — робким голосом спросил у князя Полянского Егор Ястреб.

— Твоя жена приедет к тебе после. Кажется, у тебя есть дочь?

— Приемыш, ваше сиятельство.

— Все равно. Они спустя немного приедут, и все твое добро прикажу с ними отправить.

— Премного благодарен вашему сиятельству.

— Только гляди, старик, не моги доверять им мою тайну… Ни твоя жена, ни приемыш не знали бы и не ведали, что в подвале сидит офицер.

— Помилуйте, ваше сиятельство, разве можно про то бабам говорить; народ они куда болтливый.

— Ну, то-то, гляди! В великом секрете надо сие иметь. Узнает кто, проведает, что мы в плену держим офицера, тогда беда!.. И ты, и я… Будем строго отвечать за сие, — проговорив эти слова, старый князь замолчал и погрузился в размышление. Думал он о своем приказе держать офицера, Сергея Серебрякова, в подвале, в душном, сыром, куда никогда и ниоткуда не проникает дневной свет… В подвале вечная, непроглядная мгла… На такую-то ужасную жизнь им осужден молодой офицер.

Как ни суров был родовитый князь Платон Алексеевич, хоть имел он и железную волю, все же и в его неподатливом сердце шевельнулась жалость к некогда им любимому Серебрякову, которого он считает теперь своим злейшим врагом.

«Да и враг ли он мне? Скорее Серебряков себе враг, а не мне! Вся вина его в том, что он полюбил мою дочь… Полюбил без разбора. Он молод, а сердце не разбирает… Виновнее его моя вероломная дочь… Как она решилась, будучи невестой другого, идти на свидание к Серебрякову? Она должна была отклонить это свидание и тем спасла бы Серебрякова от мучительной жизни, которая предстоит ему впереди… Выпустить Серебрякова теперь я не могу, в охранение себя от большой беды… Если бы он и совсем не был виновен, то и тогда я не должен его выпускать… Жалоба Серебрякова на меня, во-первых, повлечет за собою мое окончательное падение и очернит мое, ничем не запятнанное имя; и еще через сие, моя единственная дочь, обесславленная, должна навсегда оставаться в девках… Нет… Я не допущу до сего ни себя, ни дочь… Пусть лучше погибнет Серебряков, если он сам на погибель пошел», — таким думам предавался самолюбивый князь Полянский.

Так прошло несколько минут в совершенном безмолвии.

Старик, Егор Ястреб, не смея прервать размышление князя, стоял молча.

— Я, кажется, старик, приказал тебе носить к заключенному суровую пищу — хлеб и воду, так ведь? — прерывая свое размышление, спросил у приказчика князь Полянский.

— Так точно, ваше сиятельство.

— Сей свой приказ я отменяю… Я, памятуя заповедь Христосу, не хочу быть жестоким и к врагу моему… Ты будешь давать пищу заключенному такую, какую будешь есть сам… Понял?

— Понял, ваше сиятельство, будет исполнено, — с низким поклоном ответил Егор Ястреб, удивляясь перемене князя.

— Будешь изредка давать ему для поддержания сил вина.

— Слушаю-с…

— Отменяю также приказ держать офицера в неволе…

— Как, ваше сиятельство?

— Слушай! В верхнем жилье моего дома, в казанской вотчине, есть горница, или скорее кладовая, в одно окно с железной решеткой… Мой покойный дед безвыездно жил в казанской вотчине, и горница с окном за железной решеткой служила ему кладовой, в ней стояли сундуки и укладки с разным добром. Теперь в той горнице, чай, ничего нет, вот в нее-то, старик, ты и посади офицера, — голосом, не допускающим возражения, проговорил князь Платон Алексеевич.

— Будет исполнено, ваше сиятельство.

— Но чтобы из той горницы его никуда не выпускать, понял?..

— Так точно, ваше сиятельство.

— И день, и ночь держи его под замком.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Ступай, старик, до ночи отдохни, а ночью в путь. Твои труды и служба даром не пропадут, ступай.

Была глубокая ночь, когда со двора князя Платона Алексеевича Полянского выехала наглухо закрытая, в виде кареты, колымага, запряженная в четыре лошади, позади колымаги ехала простая тележка с шестью дворовыми князя Полянского, к телеге были привязаны еще четыре лошади для смены.

В колымаге сидел бедняга Сергей Серебряков с бледным исхудалым лицом, с ним рядом помещался суровый и молчаливый старик Егор Ястреб. Под его охраной, а также и под охраной вооруженных дворовых везли гвардейского офицера в заключение в отдаленную казанскую усадьбу князя Полянского.

Несколько дней князь Платон Алексеевич томил Серебрякова в подвале своего дома, имея ключи от этого подвала всегда при себе.

Граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский только погрозил обыскать дом князя Полянского, но не обыскал, а если бы он привел в исполнение свою угрозу, то, пожалуй, нашел бы своего злополучного адъютанта, сидевшего в подвале.

У Серебрякова, как уже знаем, находилось важное письмо императрицы Екатерины Алексеевны, писанное рукой самой государыни к графу Румянцеву-Задунайскому.

Граф не хотел позорить обыском заслуженного родовитого князя Полянского, еще не хотел полного с ним раздора и стал стараться «замять» дело об исчезновении гвардейского офицера Серебрякова.

«Надоело мне до смерти возиться с сим загадочным делом. С князем Платоном ссориться я не желаю, оглашать, что его дочь княжна бегала ночью на свидание к офицеру, тоже не хочу. Не хочу позорить девичье имя. Если Серебряков и попался в руки князя Платона, то убийства он не учинит, памятуя страшный, непрощенный грех, а только маленько его поучит. Да и за дело. Не смущай девок: я то же бы на месте князя Платона сделал; ни дочери, ни дочернину сердечному дружку повадки бы не дал, обоих бы поучил. Так и князь Платон, подержит Серебрякова в своих руках и выпустит на свободу. В ту пору и письмо, что изволила мне писать государыня, от него отберем, так я и ее величеству доложу: «офицер Серебряков, несмотря на все принятые мною меры, найден не был… Пропал, мол, бесследно… Подозрения в убийстве его я никакого не имею… Если офицер Серебряков жив, то он найдется, хоть и не скоро, а все же найдется… А если он насильственною смертию окончил свое земное поприще, то нам одно осталось: его поминать», — так вот я и доложу ее величеству… Знаю, погневается на меня государыня, ну да что поделаешь, «где гнев, тут и милость».

Так было решено дело о Серебрякове генерал-фельдмаршалом графом Петром Александровичем Румянцевым-Задунайским.

Перед своим отъездом в Петербург граф потребовал к себе сыщика Мишку Жгута.

Как ни храбр был Жгут, а все же, переступая порог важного вельможи, побледнел как смерть и, отвесив земной поклон графу Петру Александровичу, остановился в дверях как вкопанный.

— Ведаешь ли ты, господин важный сыщик, зачем я позвал тебя? — пристально посматривая на струсившего Мишку Жгута, насмешливо проговорил ему граф Румянцев-Задунайский.

— Никак нет, ваше сиятельство, — изгибаясь колесом, ответил дрожащим голосом сыщик.

— Да не кланяйся, ведь ты своим лбом не прошибешь в моей горнице пол.

— Я… я, ваше сиятельство…

— Ладно, слушай и наматывай себе на ус, что я стану говорить: поляк Зорич в остроге перед пыткой повинился…

— Как, ваше сиятельство? — побледнев как смерть, воскликнул Мишка Жгут.

Мы уже знаем, что Мишка взял с Зорича большую взятку и дал ему время бежать из Москвы, а на требование графа Румянцева-Задунайского разыскать и представить ему Зорича «живым или мертвым» хитрый Жгут «предоставил» графу для допроса подложного Зорича, т. е. поляка Ветринского, пропойцу и шулера, который ради денег готов на все.

Мишка Жгут потому-то страшно испугался, когда граф Румянцев-Задунайский сказал, что поляк перед пыткой во всем повинился.

— Ну да, Зорич показал, что он оклеветал дочь князя Полянского, облыжно на нее сказал и что офицер Серебряков пошел с постоялого двора не на свидание с княжной, как поляк говорил прежде, а неизвестно куда.

Это было и на самом деле: граф Петр Александрович, угрожая мнимому Зоричу лютою пыткою, заставил его показать так, как он хотел…

«Вот что!..» — у Мишки Жгута отлегло от сердца. Он думал, что мнимый Зорич из боязни перед пыткою не сказал ли свою настоящую фамилию и что он есть за человек.

— Негодяя поляка, который осмелился очернить князя Полянского и его дочь, я приказал в 24 часа выслать из Москвы, лишив его навсегда права жить в столицах. А ты, главный сыщик, подвергнешься еще большему наказанию, если осмелишься давать волю своему языку и взводить, подобно поляку, небылицы на многоуважаемого князя Платона Алексеевича Полянского, — погрозив на сыщика, внушительным голосом проговорил ему граф Петр Александрович.

— Помилуйте, ваше сиятельство, ни единого слова не промолвлю…

— То-то, смотри: «Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами».

— Больше никаких приказаний от вашего сиятельства не будет?

— Один мой приказ тебе: забудь, что княжна Полянская выходила на свидание к офицеру Серебрякову, ступай!

— Слушаю, ваше сиятельство, — Мишка Жгут, радуясь, что так дешево отделался от грозного графа, поторопился от него уйти.

А на смену сыщику в кабинет графа вошел своей величавой походкой князь Платон Алексеевич.

Граф никак не ожидал видеть у себя князя Полянского и очень обрадовался его приходу.

— Князь Платон Алексеевич, спасибо! Вот уважил!.. Спасибо! Не ждал, не гадал, а он тут как тут, — идя навстречу с распростертыми объятиями к своему старому приятелю, веселым голосом проговорил граф Румянцев-Задунайский.

— Я к тебе, граф Петр Александрович, пришел с повинной: погорячился я в ту пору, как ты у меня был…

— Мало ли что бывает, князь!.. Что старое вспоминать! Чай, тебе известна поговорка: «Кто старое помянет, тому глаз вон».

— Уж ты, пожалуйста, граф, не клади на меня гнева… Нрав у меня такой крутой.

— Да полно, полно, князь Платон Алексеевич, я все давно забыл, одно лишь помню, что ты мой старый друг и благоприятель.

— Стало быть, граф вражды между нами как не бывало?

— И спрашивать нечего, князь… место ли вражде, где искренняя дружба… А я думал сам к тебе поехать, проститься: ведь я в Питер еду.

— Когда?

— Да дня через два-три…

— Так скоро… А я было думал, ты, граф, на свадьбе попировать не откажешься…

— На какой свадьбе? — удивляясь, спросил у князя Полянского граф Петр Александрович.

— Да ведь я дочь замуж выдаю за графа Аполлона Ивановича Баратынского, разве ты не знаешь? Не слыхал?

— Где же мне знать… впервой слышу… и скажу тебе, князь Платон Алексеевич, откровенно, не посетуй на меня: ведь Баратынский совсем не пара твоей дочери, княжне Наталье… Годен ей он в отцы, но не в мужья. Сам суди, ну какой он будет муж…

— Знаю, верно, старенек он; да где же молодых подберешь… а граф Баратынский знатен и богат…

— Прибавь еще, стар и развратен, ведь у него в усадьбе чуть не гарем…

— То было прежде, может быть, но только не теперь, — в словах князя Полянского прозвучала нотка неудовольствия и раздражения.

— Ты, пожалуйста, князь, на меня не сердись. Ведь я привык всякому «резать в глаза правду-матку»… Если бы меня спросил и сам граф Баратынский насчет своей женитьбы: то я бы ему так ответил: «Не блажи, граф, не заедай девичью жизнь, или тебе не хватает крепостных баб да девок»? А за приглашение на свадьбу, князь, тебе большое спасибо!.. Попировал бы с радостью… да надо в Питер ехать, к государыне, — так проговорил своему старому приятелю граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский.

Как решился спесивый князь Полянский ради примирения приехать в дом графа Румянцева-Задунайского?

С какою целью он то сделал?

А вот как.

Князь Платон Алексеевич приехал под предлогом пригласить графа Петра Александровича на свадьбу своей дочери; этой свадьбой он хотел графа окончательно сбить с толку и заставить не верить начинавшему ходить по Москве слуху, что княжну Наташу насильно отдают за графа Баратынского и что она любит другого.

— А скажи, князь Платон Алексеевич, мне откровенно: дочь твоя, княжна Наталья Платоновна, охотою идет замуж за Баратынского?

— Граф, а тебе разве это знать необходимо?

— Положим, необходимости нет. А все же любопытно.

— Изволь, граф Петр Александрович, я удовлетворю твое любопытство: моя дочь привыкла исполнять мою волю, мое желание.

— Из твоих слов, князь, видно, что княжна не с охотой идет за Баратынского.

— Не знаю, о том у ней я не спрашивал. Я только сказал дочери, что нашел ей в мужья графа Баратынского, — холодно ответил своему старому сослуживцу князь Полянский.

— Тебе, князь, не жаль дочери-то?

— Что за вопрос странный!..

— Странного в моем вопросе, князь, мало… Если бы я не имел расположения к тебе и к твоей дочери, то не спросил бы.

— За расположение, граф, тебе спасибо!.. А твой вопрос назвал я странным потому, что какой же отец не любит своих детей, не заботится об их счастии?

— Есть, князь, и такие отцы, которые ради пустого тщеславия или ради предрассудка губят, не сознавая сами того, своих детей.

— Надеюсь, меня к таким отцам ты не причисляешь?

— Прости, причисляю…

— Меня? — с удивлением воскликнул князь Полянский.

— Тебя, князь…

— Вот как… Впрочем, граф Петр Александрович, ты волен смотреть на меня какими хочешь глазами! — в словах Полянского прозвучала ирония и гнев.

— Ты, пожалуйста, князь Платон Алексеевич, на меня не претендуй. Говорю я с тобой как со старым моим товарищем и сослуживцем.

— Граф, я хорошо понимаю и ценю твои слова.

— Это, князь, уж твое дело.

— Оставим, граф, про сие говорить. Ты лучше скажи что-нибудь новенькое про своего адъютанта Серебрякова.

— Новенькое? — возвышая голос и пристально посматривая на князя Полянского, переспросил у него Румянцев-Задунайский.

— Да, граф… Напал ты на его след или нет? — совершенно спокойно промолвил князь Платон Алексеевич.

— Нет… Офицер Серебряков или угодил к своему недругу в руки, или его и в живых нет.

Граф Румянцев-Задунайский и верил, и нет, что его адъютант находится в руках князя Полянского, и опять поднимать об этом вопрос он избегал; как уже знаем, не хотел заводить спора или ссориться с князем Полянским.

Князь Платон Алексеевич, пробыв некоторое время у графа Румянцева-Задунайского и дружески с ним простившись, уехал к себе.

XXXV

В доме князя Полянского шло спешное приготовление к свадьбе княжны Натальи Платоновны.

В девичьей дворовые портнихи и белошвейки от ранней зари до позднего вечера сидели за спешной работой.

Готовилось приданое княжне; но ее самой в Москве не было: она с теткой, княжной Ириной Алексеевной, продолжала жить все в ярославской усадьбе, под строгим и бдительным надзором княжеского камердинера Григория Наумовича.

Князь Полянский торопился теперь свадьбою своей дочери; откладывать далее он не хотел.

Граф Баратынский был тому несказанно рад и считал дни и часы, когда назовет он красавицу княжну Наташу своей женой, единственную наследницу князя Полянского.

Несмотря на свое огромное богатство, граф Баратынский скуп был до скаредности; иметь красавицу жену и почти миллион приданого, хоть кого разохотит. Разумеется, граф ничего не знал про любовь своей невесты к молодому гвардейскому офицеру Серебрякову.

Княжна Наташа, как уже знаем, презирая своего жениха, прямо в глаза сказала ему, что его не любит и что любит другого; но не назвала, кого она любит.

Старик жених не придал большого значения словам своей невесты; ему очень не хотелось отказаться от миллионного приданого и от красавицы княжны.

Если бы даже он и знал, что княжна ходила на свидание к своему возлюбленному, то и тогда бы не подумал отказаться.

Но свидание княжны Наташи в саду с Серебряковым тщательно скрывали от старого жениха.

Граф Баратынский немало удивился, когда ему сказали, что его невеста уехала в ярославскую вотчину.

— Зачем? — не спросил, а как-то ревниво воскликнул граф Аполлон Иванович.

— В моей ярославской вотчине схоронена ее мать. Ну Наташа и поехала перед честным венцом помолиться на материной могиле и поплакать, — совершенно покойно ответил князь Платон Алексеевич своему нареченному зятю.

— Стало быть, княжна должна вернуться скоро?

— Разумеется, скоро.

— А как?

— Ну, пробудет там, в усадьбе, еще дней пять-шесть — не больше.

— Так много!..

— Не спеши, граф; успеешь еще намиловаться с молодой женой.

— Боюсь я, мой нареченный тестюшка…

— Чего?

— Пожалуй, княжна любить меня не станет?

— А ты так сделай, чтобы полюбила.

— Как сделать-то?

— Ты разве не знаешь, чем примануть девичью любовь?

— Не знаю и то, князь.

— Хочешь научу?

— Научи, князь Платон Алексеевич, о том прошу-усердно.

— А что, граф Аполлон Иванович, мне за науку дашь? — шутливо спросил у Баратынского князь Полянский.

— Все, что желаешь, князь, ничего не пожалею, только научи, как мне приобрести любовь княжны Натальи Платоновны, моей милой невесты, — несмотря на свои довольно пожилые годы, с юношеским пылом проговорил нравственно испорченный граф Баратынский.

— А ты, мой нареченный зять, тряхни мошной и хороший подарочек невесте приготовь, — посоветовал Баратынскому князь Полянский.

— За этим, князь, у меня не станет дела. Только едва ли за подарок княжна меня полюбит.

— А ты попробуй, не скупись…

— Да разве я скуплюсь, для моей милой невесты я все готов отдать.

— Ну, все-то не отдавайте, а подарите ей, граф, ожерелье из крупного бурмитского жемчуга, которое я видел у вас.

— Ожерелью тому, князь, ведь цены нет.

— Вот и жалко стало.

— Нет, нет… Стану ли, мол, я жалеть для любезной невесты? После матушки покойницы досталось мне то жемчужное ожерелье.

— И подарите его, граф, моей дочери, а своей невесте.

— Подарю, с радостью. Вы, нареченный тестюшка, пришлите сказать, когда приедет из усадьбы княжна Наталья Платоновна. И я в ту пору явиться не замедлю и ожерелье с собой прихвачу.

— В ту пору, граф, и невеста к вам станет поласковее и поприветливее. До нарядов и до камней самоцветных куда охочи девки-то было встарь, так и теперь, — весело проговорил князь Платон Алексеевич.

— Говорю, князь, ни за чем не постою, только бы полюбила меня княжна Наталья Платоновна.

— Полюбит, говорю.

— Однако, я, князь Платон Алексеевич, боюсь.

— Чего еще?

— Состоится ли моя свадьба с вашей дочерью?

— Граф Аполлон Иванович, за кого же меня вы принимаете? Данного слова я держусь!

— Простите, князь. Но с таким нетерпением жду я того счастливого дня, когда назову княжну Платоновну своей женой.

— Дождетесь. Приезжайте дней через пять и увидите свою невесту.

Радостным и довольным поехал граф Баратынский из дома своего нареченного тестя в свою подмосковную усадьбу.

В тот же день князь Платон Алексеевич послал нарочного в ярославскую вотчину с приказом к своему камердинеру Григорию Наумовичу «не мешкая, собираться и ехать в Москву; привезти с собою княжен Наталью Платоновну и Ирину Алексеевну».

XXXVI

Несмотря на раннее утро, императрица Екатерина Алексеевна была уже за письменной работой в своем кабинете: быстро скользило у нее перо по бумаге.

Государыня увлечена была работой; в такой работе время бежало быстро, незаметно. Наконец императрица положила перо и взглянула на часы, которые показывали девять.

Она встала, прошлась раза два-три по кабинету, помешала в камине дрова.

Камин государыня имела обыкновение зимою всякое утро сама затапливать.

Потом она села на свое обычное место в кресло, к письменному столу, и позвонила.

Вошел поспешно камердинер государыни.

— Рылеев приехал? — спросила у него императрица Екатерина Алексеевна.

— Так точно, ваше величество.

— Пусть войдет.

В кабинете появилась тучная и довольно неуклюжая фигура обер-полицеймейстера, бригадира Рылеева.

На нем, по обыкновению, был мундир Измайловского юлка, с высоким шитым золотом, срезанным воротником, напоминающим собой боярские воротники, называемые «козыри»; белый широкий галстук, черный шелковый, с серебряными полосами шарф и ботфорты. На его короткой и толстой шее крест св. Анны, украшенный бриллиантами.

Бригадир Рылеев остановился у двери кабинета, сделав низкий поклон государыне.

— Ну, что скажешь, господин бригадир? — сухо спросила у Рылеева государыня; она, очевидно, была им чем-то недовольна.

— В столице, ваше императорское величество, все обстоит благополучно, — глухо проговорил обер-полицеймейстер свою обычную фразу; при этом он опять низко поклонился государыне.

— Эту заученную фразу я слышу от тебя, господин бригадир, всякий день. Ты привык угощать меня одним благополучием. А между тем не говоришь мне о тех преступлениях, которые совершаются почти всякий день в Питере; а, может, ты господин начальник полиции, и сам про то ничего не знаешь ничего не ведаешь?

В голосе государыни слышалось раздражение.

— Ваше величество… — начал было говорить непуганым голосом Рылеев; но государыня жестом остановила его резко сказала:

— Ты вчера был в театре?

— Простите, ваше величество, не мог, по причине хворости.

— Не знаешь и не слыхал, что произошло вчера, в театр, в твое отсутствие?

— Знаю, ваше величество, на сцене давали оперу «Федул с детьми» и все окончилось благополучно — актриса Уранова преотменно пропела свою арию.

— Только и всего?

— Так точно, ваше величество.

— Плохой же, господин бригадир, ты начальник полиции, не видишь и не знаешь, что у тебя под носом делается.

От таких слов государыни у Никиты Ивановича Рылеева, бригадира и кавалера, холодный пот выступил на лбу, лицо покрылось пурпуровым заревом; он пыхтел и краснел, не зная, чем мог он провиниться и заслужить немилость императрицы.

А случилось в придворном театре следующее.

В то время славилась своею красотой, молодостью и искусством петь оперная актриса Уранова; она была страстно влюблена в оперного же певца Сундукова, который ей платил такою же любовью. Уже назначена была свадьба влюбленных, но, к несчастью Урановой, она сильно приглянулась Безбородко, одному из приближенных к императрице вельмож, который решил во что бы то ни стало завладеть красавицей актрисой. Но так как Уранова не льстилась на богатство и дорогие подарки и не отвечала Безбородко, тогда он решился силою завладеть Урановой, т. е. похитить ее и увезти в одну из своих отдаленных вотчин.

Об этом как-то узнала Уранова и в порыве горя и отчаяния решилась на довольно смелый поступок: играя в эрмитажном театре в присутствии государыни в опере «Федул с детьми», Уранова своим пением и игрою превзошла себя. Императрица была восхищена Урановой и по окончании последней арии бросила ей свой букет.

Уранова со слезами на глазах прижала букет к своему сердцу, подбежала на авансцену, опустилась на колени и с рыданием проговорила: «Матушка-царица! Спаси меня», — и подала государыне заранее приготовленную просьбу, в которой просила защиты, и изложила все интриги против нее Безбородко. Государыня была возмущена его поступком, также рассердилась она и на обер-полицеймейстера, не находившегося в театре.

А Рылееву в тот вечер непоздоровилось, поэтому он не поехал в театр и запретил его беспокоить; вот почему Никита Иванович ничего не знал о происшествии в эрмитажном театре в присутствии самой государыни.

— Слушай же, господин бригадир, чтобы через три дня непременно были обвенчаны артисты Сундуков и Уранова, непременно! Иначе я строго с тебя взыщу. Их обвенчают в придворной церкви.

— Слушаю, ваше величество, — не понимая в чем дело, ответил государыне с низким поклоном красный как рак бедняга начальник полиции.

— О происшествии, случившемся вчера в эрмитажном театре, ты спроси у своего помощника; он, может, тебе расскажет, — насмешливо проговорила Рылееву государыня и дала ему знак рукой, чтобы он вышел; тот кубарем выкатился. Оставшись одна, государыня опять быстро заходила по кабинету.

Поступок Безбородко с актрисой Урановой возмутил государыню.

Досталось от государыни и Безбородке; она «жестоким образом распекла страстного графа» и отбила у него всякую охоту ухаживать за молоденькими девушками и женщинами.

Ровно через три дня происходила свадьба счастливых Сундуковых.

Добрая монархиня одарила молодых дорогими подарками.

Только что обер-полицеймейстер Рылеев оставил кабинет государыни, как доложили ей о прибытии из Москвы фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского.

— А, граф приехал; очень приятно его видеть.

Государыня рада была приезду честного и правдивого фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского.

— Здравствуйте, граф Петр Александрович, когда прибыли? — протягивая свою руку вошедшему графу Румянцеву-Задунайскому, ласково проговорила императрица Екатерина Алексеевна.

— Вчера вечером, ваше величество, — ответил граф, низко поклонившись государыне и поцеловав ее руку.

— Устали, граф, с дороги?

— Устал, матушка-царица: года дают себя знать… Был конь, да уездился.

— Ну, граф, вы еще бравый мужчина.

— Уж какое бравый… был когда-то и я молод и брав, только, государыня, это давно было… и былого не вернешь…

— Оставим это, граф… лучше скажите, успешно ли выполнили вы мое поручение.

— Вы, государыня, изволите меня спрашивать относительно офицера Серебрякова?

— Да, граф, надеюсь сей офицер нашелся?

— Нет, ваше величество, — с тяжелым вздохом ответил Румянцев-Задунайский.

— Как, граф, Серебряков не разыскан?..

— Он бесследно пропал, ваше величество.

— Странно! Не мог же он провалиться сквозь землю, — в голосе государыни прозвучали неприятность, досада.

— Несмотря на все мое старание, несмотря на самые тщательные розыски, офицер Серебряков как в воду канул…

— Странно и чудно, граф.

— Я и сам дивуюсь, ваше величество.

— Но Серебряков во что бы то ни стало должен быть разыскан, живой или мертвый… письмо, которое я ему вручила, должно находиться у меня или у вас, граф, так как оно к вам писано… Повторяю вам, письмо довольно важное и секретное… Если оно попадет в чужие руки…

— Оно попасть не может, ваше величество… Серебряков — офицер точный и аккуратный…

— Может, его и в живых нет, а письмо политического свойства очутится в посторонних руках; вот чего я опасаюсь, граф; пойдут разговоры, пересуды…

— Кто же осмелится оглашать содержание письма, писанного вашим величеством?

— Поверьте, граф, такие найдутся; я постараюсь, чтобы письмо было разыскано. Вас больше, граф, я не потревожу.

— Ваше величество, я всегда готов…

— Разыскивать офицера Серебрякова я препоручу другому лицу, а вам, граф, необходимо надо ехать к армии на Дунай… в мир с турками я плохо верю.

— Верно, ваше величество, с туркой мирись, а камень за пазухой держи.

— Вероломства со стороны турок я очень опасаюсь…

— Если турки нарушат мир, то мы, государыня, сумеем их наказать.

— На вашу опытность в военном деле я, граф, рассчитываю… Вы, так сказать, стоите на страже интересов России… своей долгой и верной службой, граф Петр Александрович, вы приобрели мое благоволение, любовь народа и солдат…

— Ваше величество, всемилостивейшая государыня, чем я заслужил ваше высокое ко мне расположение?..

— Повторяю, граф, вашей верной и преданной службой. Да, кстати, вы наводили справки у князя Полянского относительно офицера Серебрякова? — спросила государыня у графа Румянцева-Задунайского.

— Наводил, государыня.

— Ну и что же?

— Князь ничего про то не знает, — тихо ответил государыне граф.

Он дал себе слово выгородить князя Полянского.

— А дочь князя?

— Она выходит замуж, ваше величество.

— За кого же?

— За графа Аполлона Баратынского.

— За Баратынского? Припоминаю, знаю, слышала; только слышала я про Баратынского более дурного, чем хорошего.

— Я тоже дурного мнения о Баратынском, ваше величество.

— И, несмотря на это, князь Полянский выдает за него свою дочь?

— Так точно, государыня.

— Сколько мне помнится, вы, граф Петр Александрович, с Полянским находились в хороших, даже в дружеских отношениях?

— Совершенно верно, государыня.

— Почему же вы не отсоветовали Полянскому выдавать свою дочь за такого дурного человека, как Баратынский? — спросила у Румянцева-Задунайского государыня, заинтересованная участью княжны Полянской.

— Пробовал отговаривать, государыня-царица, пробовал.

— И что же?

— Самоправен князь Платон Полянский, не слушает, уж если он что захочет, то на своем поставит.

— Плохо дело ваше, граф.

— Княжну Наталью жалко, хорошая она девица, благовоспитанная, отцовской воле покорная.

Проговорив эти слова, граф Петр Александрович подумал: «Вот хорошо, если бы государыня вступилась за княжну и не дозволила губить ее девичий век, силою снаряжать ее под венец с немилым суженым».

— Стало быть, княжна не с охотою выходит за Баратынского?

— Доподлинно, ваше величество, не знаю, а думаю, что так, хоть князь от меня и скрывает.

— Боже, когда эта жестокость переведется у нас на Руси, когда отцы перестанут губить своих дочерей, выдавая их против воли, против желания! — с волнением проговорила государыня.

— Доколе невежество не переведется на Руси, матушка-царица.

— Знаете ли, граф, каким способом я хочу избавить известную вам княжну Полянскую от ненавистного замужества?

— Смею спросить, каким, ваше величество?

— Приятно, граф Петр Александрович будет вам, если я княжну назначу к моему двору фрейлиной? — милостиво спросила императрица у графа Румянцева-Задунайского.

— Ваше величество, я так рад. Здесь, в Питере, она скоро найдет себе жениха по сердцу.

— Делаю это я, как уже вам сказала, не для того, чтобы князю Платону Полянскому сделать приятное… я хочу спасти молодую девушку от неприятного ей брака — это первое; а второе — хочу вам сделать приятное: вы, граф, заинтересованы судьбою княжны Полянской, — с своей обычной, приятной улыбкой проговорила императрица Екатерина Алексеевна.

— Приношу вашему величеству великую благодарность и за себя, и за княжну Наталью, — с низким поклоном, радостным голосом проговорил граф Румянцев-Задунайский. Он любил и жалел княжну Наташу и, как уже знаем, много печалился о том, что князь Полянский просватал ее за графа Баратынского, про которого шли самые дурные слухи.

Назначение фрейлиной княжны должно было отложить на некоторое время свадьбу с немилым ей человеком.

— Когда, граф, думаете вы выехать на Дунай? — меняя разговор, спросила государыня у Румянцева-Задунайского.

— Жду на то приказаний вашего величества.

— Не спешите, погостите у нас… Через несколько дней пойдет новая опера с несравненной Урановой, впрочем, теперь уже Сундуковой, и я вас, граф, приглашаю в свою ложу.

— Примите, всемилостивейшая монархиня, мою верноподданическую благодарность, — граф Петр Александрович преклонил колено перед императрицей.

Находиться в императорской ложе в присутствии самой императрицы была большая честь.

Прошла неделя, как красавица Уранова была обвенчана с Сундуковым, назначен был в Большом театре парадный спектакль; шла опера, модная того времени и любимая «cosa rara». В театре присутствовала императрица и двор. В ложу государыни были приглашены граф Григорий Григорьевич Орлов, молодой генерал Григорий Александрович Потемкин и фельдмаршал Петр Александрович Румянцев-Задунайский. А граф Безбородко сидел, по обыкновению, в крайней ложе бельэтажа.

Первые ряды кресел занимали аристократия и генералитет; остальные места в театре были переполнены сверху донизу избранной публикой.

Когда Сундуковой надо было петь лучшую арию оперы, она ловко вынула из ридикюля кошелек с деньгами, подошла к самой рампе подняла кошелек кверху и, устремив на Безбородко свои красивые и лукавые глаза, с саркастической улыбкой пропела следующее:

Взрыв гомерического хохота и громкие аплодисменты заглушили оркестр.

Граф Безбородко был умен и хитер, он тоже громко хохотал, аплодировал и первый потребовал повторения этого немудреного, но колкого для него куплета.

Куплет по общему желанию был повторен не один раз.

Императрица аплодировала и смеялась, смотря на сцену и на Безбородко.

Во время антракта государыня потребовала в свою ложу Безбородко.

— Ну, граф, как понравилась вам опера? — значительно посматривая на Безбородко, спросила у него императрица.

— Этой оперой я всегда восхищаюсь, ваше величество, — не моргнув глазом, ответил Безбородко.

— Ну, а как, граф, вам понравились слова либретто «перестаньте льститься ложно»? — говорила государыня улыбаясь. — Не правда ли, граф, что даже самые деньги не могут склонить к любви? По куплету видно, что на деньги все можно купить, только не любовь…

— Точно так, ваше величество, для любви «нужно не богатство, но младость и приятство», — подавляя в себе вздох, промолвил граф Безбородко.

— Советую вам, граф, этого не забывать.

— Слушаю, ваше величество.

На другой день после спектакля граф Безбородко прислал Сундуковой роскошную шкатулку с бриллиантовыми вещами.

Этот подарок был принят.

Но актриса Сундукова была умна: она поняла, что «за бриллианты сильных покровителей прекрасные женщины отплачивают иногда жемчугом слез», и сочла более благоразумным оставить Петербург и выхлопотала себе у императрицы перевод на московскую сцену.

XXXVII

Между тем княжны Полянские жили, или скорее, гостили, в ярославской вотчине и не особенно скучали. Княжен умела развлекать веселая и словоохотливая Таня, приемыш приказчика Егора Ястреба и его жены, доброй старушки Пелагеи Степановны.

Особенно красавица Таня развлекала княжну Наташу, рассказывала ей разные были и небылицы, забавляя убитую горем княжну своею веселостью, своими прибаутками и смехом.

С ней и княжна Наташа становилась веселее.

Молодые девушки, несмотря на огромную разницу в происхождении и образовании, скоро сошлись, подружились; княжна простую девушку считала чуть не подругой.

Княжна Наташа рассказала откровенно Тане про свою любовь к молодому гвардейскому офицеру Серебрякову и какое несчастие принесла им обоим эта любовь; не умолчала княжна и о том, что ее насильно снаряжают с немилым женихом под святой венец.

— А зачем, княжна, идти: ведь через такой венец жизнь свою погубите, — выслушав рассказ княжны Наташи, промолвила ей молодая девушка.

— И не пошла бы, Таня, да говорю, неволят идти.

— Кто неволит-то, отец? И его не слушайте, княжна. Право, не слушайте.

— Что ты говоришь, Таня? Разве можно отца не слушать? Ему я должна повиноваться…

— Княжна, голубушка… Знаю я, что отцу с матерью следует повиноваться; а также и то знаю, если вы пойдете под венец с немилым суженым, то себя погубите. Не жизнь ваша будет, а одна мука. Примеров тому, княжна, не мало.

— Видно, такова моя судьба, Таня… Надо покориться. Против своей судьбы не пойдешь! — с глубоким вздохом проговорила княжна Наташа.

— Что, княжна, пенять на судьбу, когда вы сами на погибель идете…

— И не пошла бы, Таня, да велят.

— Будь у меня отец, и, если бы он стал меня неволить под венец идти с постылым, не послушала бы я его, что хошь он, то со мной и делай, а не пошла бы.

— Против своей судьбы, милая Танюша, не след идти, — возразила молодой девушке княжна Наташа.

— Какая тут судьба, а просто запугали вас. Да еще скажу вам, княжна, любите вы своего друга милого, да не совсем.

— Я… я не люблю Сергея Дмитриевича! Что ты говоришь, Таня, да я живу им одним! — с легким укором проговорила княжна Наташа. На глазах у ней появились слезы.

— А если любите, то зачем же и себя, и его губите?..

Тут разговор молодых девушек был прерван приходом княжны Ирины Алексеевны; судя по веселому лицу старой княжны, нетрудно было догадаться, что она чем-то обрадована.

— Наташа, скажи слава Богу!

— Что такое, тетя?

— Конец нашему изгнанию.

— Как?

— Твой отец, а мой брат сейчас нарочного из Москвы прислал, чтобы, не мешкая, скорее в дорогу собирались.

— Нам надо ехать? Куда же, в Москву? — с волнением спросила княжна Наташа у своей тетки.

— Ну, разумеется!.. Наташа, никак ты не рада? — посматривая на племянницу, с удивлением воскликнула княжна Ирина Алексеевна.

— Чему, тетя, мне радоваться!

— А тому, что мы будем жить опять с людьми и не в этой трущобе, а в большом городе.

— Я уже, кажется, вам сказала, что здесь я чувствую себя гораздо лучше, чем в Москве.

— Наташа, ты какая-то непонятная, какая-то возвышенная, право…

— Здесь, тетя, я как-то свыклась… Еще мне не хочется расставаться с Таней, она такая милая, я так к ней привыкла…

— Я думаю, Танюша ничего не будет иметь против, если ты, Наташа, возьмешь ее с собою в Москву погостить… ведь так, моя милая? — спросила у молодой девушки княжна Ирина Алексеевна.

— Если меня отпустит матушка, то я с радостью. Мне больно хочется побывать в Москве, ведь я там ни разу не бывала, — ответила Таня княжне.

— Вот хорошо было бы, Таня… Поедем, милая, я сама попрошу тебя у Пелагеи Степановны, она такая добрая, отпустит, — сказала княжна Наташа.

— А если матушка отпустит, то я готова хоть сейчас с вами, княжна, ехать, куда хотите.

— Ступай, собирайся, Таня, я вместе с тобой пойду просить тебя у Пелагеи Степановны.

Княжна Наташа и Таня направились к домику жены приказчика Егора Ястреба.

Когда княжна Наташа стала просить Пелагею Степановну, чтобы она отпустила в Москву погостить Таню, услыхала от старушки такой ответ:

— Да я и сама с вами в Москву поеду; его сиятельство, князь Платон Алексеевич, наказ изволил дать к мужу мне с Танюшей ехать в казанскую вотчину… А я, княжна, удумала через Москву ехать. Хоть и сделаем мы большой крюк, да в Москве-то мне хочется побывать. В Кремль сходить, чудотворцам московским поклониться.

— Вот хорошо-то!.. Нам будет всем ехать весело! — радостно проговорила княжна Наташа.

Исполняя приказ князя Платона Алексеевича, стали быстро собираться в дорогу. И дня два спустя, после получения княжеского приказа, из ярославской усадьбы выехали княжны Наталья Платоновна и Ирина Алексеевна; с ними в одной карете ехали жена приказчика Егора Ястреба Пелагея Степановна и сиротинка Таня.

Позади их кареты ехали также подводы с дворовыми людьми и с имуществом.

Ехали под бдительным присмотром старого княжеского камердинера Григория Наумовича.

Старик был тоже рад, что пришлось ему недолго побыть в ярославской усадьбе, в этой «медвежьей берлоге»; не по нраву была Григорию Наумовичу ярославская вотчина, не знал он, как оттуда выбраться.

Старый и преданный слуга князя Полянского скучал по своем господине и очень обрадовался, когда получил приказ «собираться поспешно в Москву и везти бережно княжен».

XXXVIII

В роскошной усадьбе графа Аполлона Ивановича шли спешные приготовления к свадьбе; граф, несмотря на свою скупость, не жалел денег на отделку заново своего огромного загородного дома, похожего на дворец.

В графском саду стоял одноэтажный каменный флигель, состоявший из нескольких комнат; в этих комнатах вели уединенную жизнь бывшие фаворитки графа Баратынского, набранные из дворовых девушек, некоторые из этих несчастных жертв барской прихоти имели малолетних детей.

Баратынский содержал этих злополучных матерей и их детей очень скупо, как говорится «впроголодь», и немногим отличал он своих фавориток от прочих дворовых женщин и девушек: на них тоже лежали обязанности убирать в графском дому, шить на графа белье и т. д.; за неаккуратное исполнение граф нисколько не стеснялся наказывать их из своих рук нагайкой.

Задумав жениться на княжне, граф Баратынский волей-неволей принужден был распустить свой гарем, т. е. оторванных от семей крестьянских девушек водворить в недра родительского дома, и вот отцы и матери со слезами встречали своих опозоренных дочерей, проклиная в душе графа Баратынского, дочернина погубителя.

Очистив флигель в саду, граф переместил туда дворовых, садовников, кучеров, конюхов и охотников.

Из всех своих многочисленных фавориток граф Аполлон Баратынский был ближе других привязан к черноокой красавице Дуне, дочери зажиточного крестьянина, крепостного графа; Дуня всегда находилась при графе и попала на барский двор уже вдовою; отец рано ее выдал за московского лавочника, тоже крепостного графа Баратынского.

С мужем Дуня прожила не более года и овдовела: ее муж простудился и умер.

Молодая женщина, похоронив своего горячо любимого мужа, покинула Москву и поселилась у своего отца, в родном селе Ивановском.

Село это принадлежало графу и находилось близ его усадьбы.

Граф Аполлон Иванович как-то увидал красавицу вдову; молодость и свежесть Дуни произвели впечатление на сладострастного графа, Дуня ему понравилась, и этого было вполне достаточно, чтобы ей очутиться, разумеется против своего желания, в графском доме.

Несмотря на свои молодые годы, Дуня обладала умом, смелостью и даже хитростью, присущей многим женщинам.

Она сумела увлечь графа Баратынского, заставила его в себя влюбиться и мало-помалу стала забирать Аполлона Ивановича в свои руки.

Дуня одна только из всех крепостных и дворовых нисколько не боялась графа и обходилась с ним «по-свойски», т. е. говорила с графом как будто с равным себе человеком.

Прежде это обращение сердило графа, и он требовал, чтобы Дуня относилась к нему с должным почтением.

Дуня на это отвечала ему смехом.

Граф угрожал ей наказанием.

— Что же, наказывай, пожалуй… только в ту пору поминай меня как звали, — смело на угрозу отвечает Дуня разгневанному графу Баратынскому.

— Как это так? — не понимая, спрашивает у Дуни граф.

— Да так, возьму и убегу от тебя, старого… ищи тогда себе другую Дуняху на утеху.

— Я тебя прикажу изловить…

— Кому прикажешь, тем меня не изловить.

— А если изловят и ко мне представят, тогда тебя ведь плети ждут.

— Прежде чем ты, ваше сиятельство, отдашь приказ стегать меня плетьми, я тебе все глаза выцарапаю.

— Как ты смеешь? Умолкни, не то быть тебе драной! — кричал гневно граф Аполлон Иванович на свою любимицу.

— Ну, что ты кричишь, ваше сиятельство? Жила у тебя порвется… Долго ли до греха, — нисколько не сробев, насмешливо отвечает разгневанному графу красавица Дуня.

— Я… я убью тебя!

— Что же, убить — убьешь, а пригожее ведь не найдешь…

Такие сцены часто происходили между графом Баратынским и его любимой фавориткой.

Граф выходил из себя, кричал, ругался. Дуня на это отвечала одними насмешками.

Когда надо, Дуня умела скоро сменять свой насмешливый тон на нежный, вкрадчивый. Начинала ласкаться к графу.

Разумеется, ласка красавицы смягчала его гнев, и тогда победа была на стороне Дуни.

Граф Аполлон Иванович, задумав жениться на княжне Полянской, волей-неволей должен был убрать из своего дома черноокую красавицу Дуню; сделать это ему было не совсем легко; потому Дуня была, как говорится, баба с характером.

Остальных своих «местес» граф приказал водворить к их отцам и матерям, наградив каждую по два рубля.

А от Дуни двумя рублями не отделаешься. Для нее граф приказал поставить на краю своего села отдельный небольшой домик, чистенький, красивый.

Граф Баратынский имел намерение, женившись на княжне, не прерывать сношений с черноокой Дуней и заглядывать к ней в домик, секретом от молодой жены; так он нравственно был испорчен. Никто не знал, для какой надобности граф приказал на краю села выстроить домик как игрушечку.

Когда домик был готов и обставлен, граф Аполлон Иванович решился переговорить с Дуней.

— Тебе известно, Дуня, что я женюсь, — почти робко произнес граф Баратынский.

— Как же, знаю, слышали… тебе, ваше сиятельство, не привыкать заедать чужой век, девичий; мало тебе, видно, нашего бабьего сословия, стал до княжен добираться, — с грубым упреком промолвила красавица.

— Тебе, Дуняха, обижаться на меня нечего, я домик приказал для тебя построить…

— Благодарим покорно, ваше сиятельство… Только напрасно ты это сделал…

— Как так?

— Да так… Ты женишься на княжне — и я за какого-нибудь плюгавого мужичонка выйду замуж…

— Да ты с ума сошла…

— На зло тебе выйду, ваше сиятельство.

— Не моги этого и думать!

— А почему?

— Потому, я к тебе привык… и женившись, я не забуду тебя… буду приходить…

— Благодарим покорно, ваше сиятельство, — насмешливым голосом проговорила черноокая Дуня и также насмешливо поклонилась графу Баратынскому.

— Разве ты недовольна тем, что я приказал для тебя построить домик?

— Как недовольна?.. Премного довольна; только я к батюшке с матушкой пойду жить и стану их просить, чтобы они меня хоть за кого-нибудь выдали замуж…

— Ты это, Дуняха, оставь… Я не позволь выходить тебе замуж…

— Ну так я возьму и убегу куда-нибудь.

— Тебя поймают и воротят.

— Вот что, ваше сиятельство, если я пришлась тебе по нраву, отпусти ты меня на волю, в ту пору я по гроб буду твоей, — несколько подумав и как будто что сообразив, промолвила красавица, вызывающим взглядом посмотрев на графа.

— Ишь, что придумала, с тобой и сейчас сладу нет. Отпусти тебя на волю, в ту пору тебя и калачом не заманишь…

— Не отпустишь, ваше сиятельство, пеняй уж на себя… Не видать тебе Дуняхи.

— Ну, этим ты меня не напугаешь; убежишь, прикажу поймать…

— Ин ладно, ваше сиятельство, будешь меня помнить! — погрозила графу Баратынскому его любимица.

На эту угрозу граф не обратил никакого внимания.

Скоро Дуня поселилась на новом месте.

Не радовал молодую женщину красивый новый домик, хорошо отделанный и обставленный.

Граф скупердяй приехал к Дуне на новоселье; на этот раз он привез ей немало различных подарков.

Холодно красавица приняла эти подарки и так же холодно поблагодарила графа. Могла ли Дуня любить этого пресыщенного, развратного человека? Она только покорилась его воле; иначе граф силою заставил бы ее покориться.

Для Дуни не было другого исхода: отдаться старику-графу по доброй воле, или по принуждению…

Дуня, пользуясь привязанностью к себе графа, хотела выпросить у него вольную, но это ей не удалось; она хотела бежать от ненавистного ей человека, но мысль, что ее вернут — останавливала молодую женщину от побега; тогда она решилась отомстить графу Баратынскому.

План задуманной мести был такой: помешать его женитьбе следующим способом.

Дуня решила у графа просить, чтобы он отпустил ее в Москву, под предлогом «помолиться и поклониться угодникам московским», в Москве отыскать дом Полянских, — Дуня знала, что граф женится на княжне Полянской, — и, если удастся, объяснить князю или самой княжне, о том, какую развратную жизнь ведет граф Баратынский, ее сговоренный жених, и сколько он погубил «девок и баб молодых».

И, как увидим далее, Дуне удалось выполнить задуманное.

XXXIX

Не менее спешное приготовление к свадьбе шло и в доме князя Платона Алексеевича Полянского.

Свадьбу решили неотложно справить в две недели.

Был уж назначен день благословения жениха и невесты.

Накануне благословения прибыли из ярославской вотчины княжна Наталья Платоновна и старая княжна Ирина Алексеевна.

Обе они от продолжительной дороги сильно устали, в особенности же Наташа.

Ей очень не хотелось уезжать из ярославской усадьбы: хоть и немного она там пожила, но привыкла.

Полюбилась княжне-красавице постоянная тишина в усадьбе, покойная жизнь, без всяких треволнений.

Жаль было княжне Наташе расставаться с Таней, приемышем приказчика Егора Ястреба: привыкла и подружилась с ней княжна.

При расставании обе молодые девушки всплакнули и крепко обнялись и расцеловались.

— Прощайте, княжна-голубушка, прощайте!.. Не знаю, придется ли нам с вами свидеться. Я с матушкой уеду далеко, далеко, — со слезами проговорила на прощанье Таня: она, погостив несколько дней в Москве, принуждена была вместе с названой матерью ехать в Казань.

— Егор Ястреб ведь в казанскую усадьбу по приказу моего отца уехал, и ты, Таня, с Пелагеей Степановной к нему едешь? — спросила княжна Наташа у молодой девушки.

— Да, княжна; а как мне не хочется отсюда уезжать! Еще мне больно тяжело с вами расставаться. Вы такая добрая, сердечная, не гнушаетесь мною, безродной сиротинкой. Молиться Богу стану я за вас, княжна-голубушка…

— Таня, ты грамотная… пиши ко мне, в Москву. Егор Ястреб будет присылать нарочных с отчетом к моему отцу, а ты, милая, мне напиши.

— Что же, я кое-как писать смогу.

— Про все напиши, Таня… как ты живешь на новом месте, нравится ли тебе там в усадьбе. Про усадьбу напиши, я ведь совсем ее не знаю, ни разу не была… Говорят, казанская усадьба кругом в густом лесу стоит, на обрывистом берегу реки… Это должно быть, Таня, очень живописно… Пожалуйста, не забудь еще усадьбу описать.

— Хорошо, княжна, опишу, как умею.

— И я в ответ пришлю тебе письмо.

— Спасибо, княжна, большое спасибо…

— Ох, Танюша милая, догадываюсь я, зачем папа приказал нам в Москву приехать, — печальным голосом проговорила княжна Наташа.

— Зачем, княжна?

— Наверное, папа торопится выдать меня за графа Баратынского.

— Это за старого-то, за немилого? Неужели, княжна-голубушка, вы с ним под свят венец пойдете?

— Сама не знаю, не придумаю, что и делать.

— Не ходите, княжна: с немилым под венец пойдете, жизнь свою погубите…

— Моя жизнь и то погублена, — на красивых глазах княжны появились крупные слезы.

— Что вы говорите, княжна? — удивилась Таня.

— Был у меня суженый, милый, сердечный… отняли его у меня, с ним и все мое счастие отняли… На веки разлучили… несчастная я… Пожалей меня, Таня…

— Я и то жалею… И хотелось бы мне помочь вам, княжна-голубушка, только не знаю, как и чем, — с участием промолвила Таня.

— Чем же ты можешь мне помочь? За сочувствие и жалость спасибо тебе, Таня. Смотри же, пиши мне…

— Ждите, княжна, как только оказия будет, напишу непременно.

Княжна Наташа и сиротинка Таня расстались.

Суровый князь Полянский потребовал от дочери, чтобы она вышла к своему жениху, который накануне своего благословения с княжной Наташей приехал на нее «взглянуть» и «справиться о здоровье».

С бледным лицом вышла княжна в гостиную к поджидаемому ее графу Баратынскому; она чувствовала себя нездоровой.

— Княжна, я безмерно счастлив, что вижу вас здоровой, — элегантно расшаркиваясь перед своей невестой, проговорил граф Аполлон Иванович.

— Кто вам сказал, граф, что я здорова… Я совсем больна, — едва скрывая свое презрение, ответила княжна Наташа.

— Мой Бог!.. Больны!.. Я… я этого не знал. Простите, княжна… Но завтра назначен день нашего обручения, счастливый день… в моей жизни.

— Я больна и едва ли, граф, завтра может быть наше обручение…

— Но князь, ваш батюшка… назначил завтра…

— Повторяю, граф, я больна…

— Неужели придется отложить?

— Необходимо это, поверьте. Впрочем, если угодно будет папа…

— Я бы, княжна, убедительно вас просил…

— О чем, граф?

— Не откладывать моего счастья.

— Вы уверены, граф, что я принесу вам счастье? — гордо посмотрев на Баратынского, спросила у него княжна.

— Без всякого сомнения.

— Не обманитесь.

— Что вы, княжна, говорите?

— Что чувствую. Однако оставим это, граф, ведь вас не разубедишь. Я только бы вас просила дня на два, на три отложить наше обручение, я больна, устала. Хоть несколько мне дайте отдохнуть, поправиться.

— Извольте, я согласен, хоть и тяжело мне это. Но что скажет ваш папа.

— Его я тоже упрошу.

— Княжна, скажите, хоть немного вы чувствуете ко мне расположение?

— Зачем вам это?

— Как зачем?

— Я… я буду вашей женой, чего же еще вам надо, граф, — дрожащим от волнения голосом промолвила княжна Наташа.

Она теперь решила покориться своей судьбе и повиноваться отцовской воле; она не хотела возражать и прекословить и готова была отдать себя на жертву честолюбия своего отца. «Скользко ни прекословь, а все же надо покориться судьбе; неужели мне, слабой, бороться? Эта жестокая судьба разлучила меня с любимым мною человеком, и теперь судьба же бросает меня в объятия постылого».

Так думала бедная княжна Наташа.

По слабости здоровья дочери князь Платон Алексеевич на несколько дней отложил ее обручение.

XL

Каково же было удивление князя Платона Алексеевича Полянского, когда приехавший из Петербурга курьер привез ему пакет с официальной бумагой о назначении княжны Натальи Полянской фрейлиной к императрице.

Князь Платон просто был поражен этой неожиданностью.

— Что это значит? Что за особая милость императрицы к моей дочери? Я просто не понимаю. И как могла узнать императрица, что у меня есть взрослая дочь?.. Все это как-то загадочно, непонятно, — проговорил князь Платон Алексеевич, обращаясь к княжне Ирине Алексеевне.

— Непонятного я, право, ничего не нахожу… Наша императрица обладает умом, проницательностью.

— Ну, ну… Что же далее?

— Императрица назначает Натали фрейлиной. Кажется, она вполне того достойна.

— Объяснила, нечего сказать.

— Какого же тебе еще надо объяснения? Натали назначена фрейлиной… понятно почему?

— Почему? почему?

— Ах, как ты кричишь… Натали старинного княжеского рода… Я сама, как тебе известно, служила фрейлиной. Наконец, ты заслуженный генерал. Все это объясняет.

— Ничего это не объясняет, ничего!

— Если ты не перестанешь кричать и волноваться, я уйду, — решительным голосом проговорила старая княжна, направляясь к двери.

— Ну, хорошо… хорошо… Наконец, сестра, пойми ты мое положение.

— Я удивляюсь тебе, брат. Надо радоваться и гордиться, что Натали назначена фрейлиной, а ты…

— Не прикажешь ли, милая сестрица, от такой большой радости пуститься мне вприсядку?

— Никто вас к сему и не приглашает.

— Ты ребенок малый, что ли? Не понимаешь, что через это назначение свадьбу придется отложить?

— Лучше было бы отменить ее совсем. Ну, какой жених граф Аполлон Баратынский нашей Натали? Разве ей такой нужен?

— А какой же, какой? — опять гневно крикнул князь Платон Алексеевич.

— Молодой, красивый.

— Сама выходи, сама выходи за молодого.

— С тобой, брат, невозможно говорить.

— И не надо, не надо!.. Вы все здесь заодно? Все против меня. Одурачить меня вам не придется, не придется! — кричал на сестру раздражительный князь Полянский.

— Я лучше уйду.

— Скатертью дорога, уходи, уходи.

— Ах, мой брат, какой ты невозможный человек, — княжна Ирина Алексеевна, проговорив эти слова, вышла из кабинета князя Полянского.

Не менее был удивлен и поражен граф Аполлон Баратынский, когда, ничего не подозревая, он приехал к своей невесте, на другой день после получения официальной бумаги о назначении ее состоять фрейлиной при императрице.

— Как же это?.. Свадьба моя с княжной? — растерянным голосом проговорил граф Баратынский.

— Придется, граф, отложить.

— Зачем же откладывать?

— Как зачем? Да разве вы не поняли, что моя дочь назначена состоять фрейлиной при императрице.

— Разве брак может этому помешать?

— Разумеется…

— Я… я не знал.

— Дня через два я с дочерью должен буду выехать в Питер, чтобы благодарить императрицу. Месяца на два-три я останусь там жить. Потому должен некоторое время находиться при дворе.

— Как же это? А я думал…

— И я думал, как говорится, «скрутить» вашу свадьбу, граф. Да ничего не поделаешь, отложить придется.

— Неприятная история, — хмуро проговорил князь Баратынский.

— Ведь и у меня для свадьбы все приготовлено: приданое готово…

— У меня, князь, тоже все готово: дом отделан почти заново, своих родных и близких знакомых я к себе на свадьбу пригласил. Что я теперь стану делать? Стыд… Смеяться станут надо мною.

— Ну, смеяться, граф, не над чем.

— Как не над чем? Надо мною, говорю, станут смеяться.

— А вы, граф, не давайте себя на смех: объясните причину.

— Я все-таки, князь Платон Алексеевич, не теряю надежды назвать вас своим любезным тестюшкой. Ведь так? — после некоторого размышления спросил граф Аполлон Баратынский у князя Полянского.

— Разумеется, разумеется.

— Княжну я беспокоить не буду. Наверное, она Занята приготовлением в дорогу?

— Да, да, граф. Кроме того, моя дочь больна.

— Слышал, сердечно сожалею. Проститься с вами, князь Платон Алексеевич, я еще приеду, а также и с княжной.

— Приезжайте, будем рады.

Граф-жених уехал, недовольный назначением своей невесты в фрейлины.

В большом доме князя Полянского недавно только шло спешное приготовление к свадьбе; теперь шло не менее спешное приготовление к отъезду самого князя и княжны в Петербург.

Волей-неволей пришлось князю Платону Алексеевичу ехать в Питер благодарить императрицу.

Княжна Наташа спокойно приняла известие о пожаловании ее званием фрейлины, но никакой особенной радости она не изъявила.

— Я тебе удивляюсь, Наташа, право, удивляюсь, — проговорила племяннице княжна Ирина Алексеевна.

— Удивляетесь чему? — задумчиво спросила у нее княжна Наташа.

— Ты, моя милая, невозмутима. Тебя как будто не радует назначение фрейлиной.

— Чему же особенно радоваться, тетя?

— Ты говоришь, Наташа, точно так же, как твой отец. Он тоже нисколько не радуется твоему назначению. Он даже сожалеет, что, благодаря назначению тебя фрейлиной, придется отложить твою свадьбу.

— Скажу вам откровенно, тетя… теперь меня ничего не может радовать… Никакая радость для меня не существует.

— Я положительно тебя не понимаю, Наташа. Ты живешь какой-то особой жизнью. Чуждаешься развлечений, общества; и выглядишь ты не светской девицей, а какой-то монашенкой. В твою пору, моя милая, вести такую жизнь нельзя, — чуть не с укором промолвила старая княжна.

— Тетя, разве вы не знаете, что моя жизнь замерла?

— Какие глупости говоришь ты, моя милая!

— Правду, тетя, правду.

— Знаю. Ты никак не можешь забыть своего офицерика.

— Тетя, разве можно забыть любимого человека? — со слезами промолвила княжна Наташа.

— Серебряков просто свел тебя с ума.

— Вы правы. Я с ума сойду от думы, что с ним? Где он? Тетя, вы ничего не знаете, ничего не слышали?

— Что? Про кого?

— Про Сергея Дмитриевича.

— Разумеется, ничего. Да от кого мне слышать?

— Может, от папы что узнали?

— Поди-ка от него узнай! Я не раз спрашивала про Серебрякова у твоего отца. И на все мои вопросы он отвечал попреками и бранью.

— Боже, неужели папа решился…

— Натали, твой отец хоть и зол, и криклив, но на бесчестное он не решится. И тем более на убийство. Я уверена, что он держит Серебрякова в неволе, и только.

— В какой неволе? Где?

— Наверное, в одной из своих вотчин. Подержит месяц-другой и выпустит. — Доброй княжне было очень жаль свою племянницу; княжна принимала все усилия, чтобы ее утешить. Но что значит ее утешение перед страшным горем Наташи.

Неизвестность об участи любимого человека просто убивала ее.

О, как бы она обрадовалась, если бы хоть какую-нибудь весточку получила от него. Но вот уже прошло несколько месяцев, а об офицере Серебрякове — ни слуху ни духу. Пропал бесследно.

— Скажи, Натали, как твои отношения с отцом? — спросила у племянницы княжна Ирина Алексеевна.

— Папа со мной ни слова не говорит и всегда, когда я хочу поцеловать руку у него, отстраняет меня, — печально ответила княжна Наташа.

— Все продолжает сердиться. Ничего, обойдется. Отец тебя любит, Натали. Что сделаешь, нрав у него такой суровый, неподатливый. Но ты, пожалуйста, не придавай этому большого значения, а главное, не отчаивайся. Свадьба твоя с графом теперь, благодаря твоему назначению, отложена.

— О, это, тетя, меня очень радует.

— Вот видишь, а говоришь, что тебе нечему радоваться.

— Поймите, тетя, жить с нелюбимым человеком ведь мука, считать его своим мужем…

— Знаешь, Натали, мне думается, что твоя свадьба с графом никогда не состоится.

— Ах, если бы, милая тетя, так было!

— Так и будет. При дворе графа Баратынского недолюбливают. И знаешь, моя милая, какой я дам тебе совет: постарайся понравиться императрице, и тогда твоей свадьбе с графом не бывать.

— С восторгом, милая тетя, я принимаю ваш совет.

— В твоем назначении я вижу, Натали, для тебя большое счастье.

— Тетя, я еще ни разу не видала императрицу, но люблю ее и глубоко уважаю.

— Так и надо, Натали, наша государыня достойна любви и глубокого уважения.

Князь Платон Алексеевич все еще сердился на свою дочь и избегал не только с ней разговаривать, но даже и встречаться. Обед, ужин и чай подавали князю в его кабинет, в столовую он не выходил.

Москва искони любила всякие новости и слухи и изо всего делала свое заключение.

В Москве проведали, что князь Полянский едет в Петербург и что его дочь красавица княжна назначена или пожалована императрицею фрейлиной.

В этом москвичи увидали большую милость, оказываемую князю Полянскому государыней, и перетолковывали по-своему; говорили, что и сам князь Платон Алексеевич получает какое-то высшее назначение и что останется жить в Петербурге, для чего и покупает там огромный, роскошно отделанный дом.

Благодаря этим слухам в доме князя Платона Алексеевича перебывала перед его отъездом в Петербург вся московская знать.

Некоторых даже князь Полянский за «недосугом времени» и не принял.

Проститься с князем приезжал сам генерал-губернатор Салтыков, фельдмаршал и победитель Фридриха Великого.

Князь Полянский выехал «большим обозом».

Сам князь ехал в дорожном дормезе, запряженном в шесть лошадей, позади в таком же дормезе ехали княжны; за ними тянулся целый обоз телег, повозок с дворовыми и с «пожитками» которые князь нашел нужным взять с собой.

Во главе дворовых, в особой повозке, ехал княжеский камердинер Григорий Наумович.

XLI

Князь Платон Алексеевич давно не бывал в Петербурге и был немало удивлен переменам этого города.

Он с удивлением посматривал из окна своего дормеза на воздвигнутые по обеим сторонам Невского проспекта здания. Не таков был Питер несколько лет назад.

На Невском проспекте для князя Полянского и его семьи был снят на время довольно поместительный дом со всеми службами. Отдохнув с дороги, князь Платон Алексеевич с вновь пожалованной фрейлиной, княжной Натальей, отправился во дворец; на князе была полная парадная форма и все заслуженные им ордена.

Как чудно хороша была красавица Наташа в белом, шитом серебром, платье; это платье было ей сшито к венцу, но так как свадьба княжны была отложена, то она и надела это дорогое платье для представления государыне.

Князь Полянский, проходя залами дворца, встретился с генералом Потемкиным, который вышел из кабинета императрицы.

Потемкин, пораженный красотою княжны Натальи Платоновны, как-то невольно остановился и бросил на нее пристальный взгляд.

Смутилась княжна-красавица от этого взгляда и покраснела.

— Папа, кто это? — тихо спросила княжна Наташа, показывая на уходившего Потемкина.

— Я не знаю… Уж не Потемкин ли? Я сейчас спрошу, — князь Полянский спросил у сопровождавшего их придворного:

— Не этот ли генерал Потемкин?

— Так точно, это Григорий Александрович Потемкин, — вежливо ему ответил придворный.

«Вот какой Потемкин; вот кто теперь в большом фаворе состоит», — подумал князь.

Императрица Екатерина Алексеевна очень милостиво приняла князя Полянского; особенно же государыня ласкова была с его дочерью.

— Князь, и не грех вам такую красавицу скрывать от нас?.. Ведь ваша дочь затмит собою всех наших придворных красавиц, — ласково проговорила государыня.

— Ваше величество, вы так милостивы к моей дочери, что я не найду слов поблагодарить ваше величество, — низко кланяясь государыне, промолвил князь Платон Алексеевич.

— Мне ваша дочь, князь, понравилась, и я надеюсь, что мы с нею будем ладить. Не так ли, моя милая? — с своей чарующей улыбкой обратилась императрица к княжне Наташе.

— Ваше величество, — делая глубокий реверанс, только и выговорила княжна; она была слишком взволнована.

Внимание и ласки императрицы растрогали Наташу, она готова была расплакаться.

— Вам знаком Петербург? — спросила государыня у княжны.

— Нет, ваше величество, меня увезли отсюда маленькой.

— Вам покажут город. Я надеюсь, вы скоро привыкнете к Петербургу так же, как привыкли к Москве. А вы, князь, что здесь думаете делать? — обращаясь к Платону Алексеевичу, спросила у него государыня.

— Я… я еще сам не знаю, ваше величество.

Князь Полянский не ожидал подобного вопроса и невольно смутился.

— Вы не думаете служить?..

— Я… я право не знаю, ваше величество…

— Если не хотите военной службы, можно выбрать и гражданскую…

— Я устарел, ваше величество.

— О, князь, вы еще не так стары… мы постараемся найти для вас службу, достойную вас… Вы знакомы с графом Григорием Григорьевичем Орловым?

— Немного, ваше величество…

— Советую вам побольше с графом познакомиться. Вы ему скажите, князь, какой род службы выбираете. А с вами, милая крошка, мы будем видеться теперь часто, всякий день… Дашкова передаст вам ваши обязанности при дворе, — проговорив эти слова, государыня милостиво протянула свою державную руку князю Платону Полянскому и его дочери.

Доброта, ласка и простое общение императрицы произвели впечатление на князя Платона Алексеевича.

А княжна Наташа была просто очарована приемом великой монархини.

XLII

Для княжны Наташи в Петербурге началась новая жизнь. По обязанности фрейлины она должна была быть на всех придворных балах и раутах.

Ее отец, князь Платон Алексеевич Полянский, тоже был приглашаем на эти балы.

Княжна Наташа блестела своей красотой и затмевала собою всех петербургских красавиц и щеголих; князь не жалел денег на туалеты своей дочери.

Золотая молодежь того времени, конечно, обратила внимание на княжну-красавицу с миллионном приданым.

От поклонников у княжны Наташи не было отбою.

В числе их находился и красавец генерал Потемкин, фаворит императрицы.

Красота княжны вскружила голову страстному Григорию Александровичу. Он влюбился в княжну не шутя.

Потемкин был умен, скрытен; он ни с кем не хотел делиться тем впечатлением, которое произвела на него красота Наташи.

Однажды князь Платон Алексеевич был удивлен, когда около подъезда его дома остановилась роскошная карета, из которой вышел в полной парадной форме Потемкин.

Князь Полянский недолюбливал Потемкина, называл его «выскочкой», но, зная его влияние на государыню, принужден был затаить в себе это недружелюбие и принять гостя.

— Простите, князь Платон Алексеевич, что я к вам так вдруг собрался с визитом, — почтительно и ласково проговорил Потемкин, пожимая руку князю.

— Я очень рад, генерал, вас видеть! — сдержанно ответил князь.

— Мне давно хотелось, князь, покороче с вами познакомиться. Надеюсь, вы ничего против этого не будете иметь?

— Я. очень рад, генерал. Повторяю, я очень рад.

— Ну, как вам нравится наш Питер? Ведь вы, князь, давно в нем не бывали?

— Да, давно.

— Какое же впечатление произвел на вас Петербург? — повторил свой вопрос Потемкин.

— Он стал походить на большой город, пообстроился, украсился многими зданиями.

— Да, не в далеком будущем Питер будет одним из красивейших городов Европы.

— Он уже и теперь, генерал, много краше и лучше других европейских городов.

— Как? Вы находите, что Петербург лучше других европейских столиц? — с удивлением спросил Григорий Александрович у князя Полянского.

— Да, нахожу.

— Чем же?

— А тем, что в нем живет и царствует великая монархиня! — значительно ответил князь Платон Алексеевич.

— О, да, да! Вы правы, князь… Наша императрица величием своим затмила всех государей Европы. Народ наш счастлив, безмерно счастлив, что над ним царит Екатерина! — с пафосом проговорил Потемкин. — Кстати, князь Платон Алексеевич! Императрица поручила мне спросить вас, желаете ли вы избрать себе какой-нибудь род службы здесь, в Петербурге?

— Ее величество изволила о сем меня лично спрашивать.

— Ну… и что же вы, князь, ответили государыне?

— Сказал, что я устарел: довольно, не один десяток лет нес я службу земле родной, пора и отдохнуть.

— А я думал, князь, предложить вам…

— Что такое вы, генерал, хотите мне предложить? — перебив Потемкина, хмуро воскликнул князь Платон Алексеевич.

В нем задето было самолюбие: ему, родовитому князю, владельцу нескольких тысяч крестьян, Потемкин, «этот выскочка, молокосос», осмеливается предлагать чуть ли не свое покровительство?! я…

Потемкин растерялся.

— Что же вы хотите предложить мне, государь мой?

— Не мне, князь, а ее величеству угодно было предложить вам занять место, находившееся вакантным, в сенате; хороший оклад жалованья и не слишком трудное занятие.

— Всенижайше благодарен ее величеству за милостивое ко мне внимание, но от всякой служебной деятельности, за старостью лет, я уклоняюсь. О сем и прошу вас, генерал, доложить императрице. Относительно же ваших слов, в которых вы сулите мне большое жалованье, я вам так отвечу: князья Полянские искони, слышите ли, искони, не были жадны до жалованья, потому что у них всегда денег было много, — холодно проговорил князь Полянский.

Вообще, князь Платон Алексеевич начинал уже горячиться и если бы не вошла в кабинет отца княжна Наташа, то, может быть, этот разговор с Потемкиным обострился бы еще больше.

Княжна ласково и непринужденно поздоровалась с гостем.

Красивый, статный молодой генерал не мог не произвести на Наташу некоторого действия.

Любезность с нею Потемкина, его остроумный разговор, комплименты, которыми он так исправно угощал красавицу — все это не могло ей не нравиться.

Может, княжна Наташа, увлекшись блестящим придворным генералом, и полюбила бы его, но сердце у молодой княжны было занято.

Она не могла забыть своего избранника, которому она и отдала свою первую чистую любовь.

Блеск, роскошь, великолепие придворных балов, шумная жизнь, целая стая поклонников, и все же это не заставило княжну забыть Серебрякова.

Для него она готова была оставить такую жизнь и удалиться куда-нибудь в глушь и жить с ним только вдвоем.

Из всех ухаживателей, или поклонников, княжна Наташа несколько отличала от других Григория Александровича Потемкина. Это и подало повод последнему надеяться на взаимность его чувств.

Гордый, тщеславный Потемкин, не знавший себе ни в чем никаких преград, был твердо уверен, что княжна-краса-вица им увлечена, что она его любит.

Потемкин был слишком самонадеян и слишком избалован тем счастьем, которое плыло к нему отовсюду.

— Княжна, надеюсь, вы будете на завтрашнем балу во дворце?

— О, да, как фрейлина ее величества я быть должна.

— И вы, князь, тоже?

— И я получил приглашение, хотя, признаться, и не совсем я рад сему.

— Что вы говорите, князь?

— То, что чувствую, генерал. Эти беспрестанные выезды на балы утомляют меня, но ради дочери я принужден выезжать.

— Вы стали, князь, коренным москвичом. Москва любит рано ложиться спать.

— Да, точно, Москва спит ночью, а Питер — днем.

— Ну, а вас, княжна, не правда ли, наши балы восхищают, да?

— Не скажу особенно.

— Как, и вы тоже? — с притворным ужасом воскликнул Потемкин.

— Ведь я москвичка, генерал, — с милою улыбкою промолвила княжна Наташа.

— О, да! С вашим отъездом Москва многое, многое потеряла!

— Что вы этим хотите сказать, генерал? — спросил, насупя брови, князь у Потемкина.

— А то, князь, что в Москве едва ли осталась одна такая красавица, как ваша дочь!

— Вы вот про что! Извините, генерал, я ненадолго вас оставлю, у меня нужное дело.

— О, ваше сиятельство, пожалуйста, не обращайте на меня внимания.

— Надеюсь, Григорий Александрович, вы не будете скучать с моей дочерью, а ты, Наташа, сумей занять гостя!

Проговорив эти слова, князь Платон Алексеевич вышел.

Этому несказанно был рад Потемкин: ему хотелось поболтать с красавицей княжной, наговорить ей кучу комплиментов и всевозможных любезностей… Но, увы — это ему не удалось!

На смену князя Полянского вошла его сестра, княжна Ирина Алексеевна.

По приезде в Петербург княжна Ирина Алексеевна от перемены ли климата или от чего другого захворала и в течение нескольких недель не покидала постели.

Наконец княжна поправилась, но от всяких выездов в свет отказалась, ссылаясь на свое еще слабое здоровье.

Потемкина она не знала, но много слышала и так же, как брат, недолюбливала его.

Наташа познакомила свою тетку с Григорием Александровичем, который волей-неволей принужден был быть любезным и со старой княжной, а в душе он просто ненавидел Ирину Алексеевну за то, что она помешала ему оставаться с княжной-красавицей с глазу на глаз.

— Вы, княжна, как видно, большая домоседка? Я вас нигде не видал.

— Не до выездов мне, батюшка!.. Отвыкла я от вашего Питера, приехала и расхворалась, — сухо ответила Потемкину старая княжна Полянская.

— Причину вашего нездоровья, княжна, вы приписываете Питеру?

— Как хотите, так и судите. В Москве я была здорова, а сюда приехала хворать.

— Питер вам не по нраву, княжна?

— В Москве вольнее дышится, батюшка мой: отвыкла, говорю, я от Питера, а в былое время вот так же, как моя племянушка, Наталья Платоновна, по балам рыскала, от разных менуэтов ноги болели, также день в ночь, а ночь в день превращала, но только это было давно. Вас, государь мой, в ту пору, пожалуй, и на свете-то еще не было.

Потемкин, заметив холодные отношения старой княжны и поговорив еще несколько времени, уехал.

Князь Платон Алексеевич любезно простился с гостем, но снова его к себе не приглашал и «визита ему не отдавал».

Но это нисколько не помешало Григорию Александровичу бывать в доме князя Полянского.

Его притягивала туда чудная красота княжны Наташи.

XLIII

Как-то мрачно выглядывает большой каменный дом князя Платона Алексеевича Полянского в его лесной вотчине, которая находится на крутом, обрывистом берегу Волги, в нескольких верстах от Казани.

Дом этот, хоть и большой, но какой-то странной архитектуры, похожий или на средневековой замок, или на острог.

К дому примыкал огромный сад, спускавшийся прямо к Волге.

Как сад, так и двор окружены были каменным забором, или, скорее, оградой, высокой и толстой. Ворота и калитка были из толстого железа.

С трех сторон княжеский дом окружен был вековым лесом. Дом этот построен уже не одно столетие назад и отличался своею неприступностью.

Предок князя Платона Алексеевича Полянского во время Иоанна Васильевича Грозного участвовал с царем во время похода на Казань.

Своею храбростью и мужеством, а также своею распорядительностью над дружиной он приобрел особую милость и расположение царя Иоанна Васильевича.

И когда Казань пала от русского оружия, царь в благодарность сделал Полянского первым воеводой.

Князь Аника Полянский с царского разрешения выбрал на крутом, красивом берегу место и приказал построить из камня себе дом для летнего жилища.

Дом этот в течение двухвекового своего существования несколько раз переделывался и принимал совершенно другой вид.

Князь Платон Алексеевич унаследовал казанскую лесную вотчину от своего деда, князя Семена Григорьевича Полянского.

Князь Семен Полянский почти всю жизнь прожил безвыездно в этой усадьбе и отличался своею жестокостью с крестьянами и холопами, особенно же страдали от него дворовые.

Грубое обращение с дворовыми унаследовал от деда и князь Платон Алексеевич, но только не в таком размере.

Князь Семен Полянский за всякую провинность наказывал жестоко, а за более важные провинности сажал в каменные со сводами подвалы, сделанные вроде тюрьмы, с маленькими отдушинами, или оконцами, в которые едва мог проникнуть дневной свет.

Оконца эти находились почти на земле; пролезть в оконце заключенному и думать было нечего: в него едва могла пройти только рука, так оно было мало.

В таком-то подвале решил было морить офицера Сергея Серебрякова, «своего ворога лютого», князь Платон Алексеевич, но после некоторого размышления в нем заговорило человеческое чувство, и это чувство отвлекло его от жестокости.

В верхнем жилье каменного дома находилась отдельная небольшая горница с окном, железною решеткою, служившая кладовою, а прежде эта горница служила тюрьмой для молодой жены-красавицы князя Семена Полянского.

Жестокосердый старик муж в течение нескольких лет, до самой смерти, морил там свою молодую жену, княгиню Евпраксию Ильинишну, приревновав ее к своему крепостному садовнику.

По словам старожилов казанской вотчины, садовник этот, по имени Иванушка, а по прозванию Кудряш, был красоты неописанной: статный, рослый, широкоплечий, богатырь богатырем, белолицый, румяный, волосы на голове — чесаный лен, взгляд орлиный, поступь молодецкая, а песню запоет своим звонким чистым голосом, так та песня в душу проникала.

Дивовался народ: в кого княжеский садовник Иванушка Кудряш уродиться мог? Уж вот пословица-то правдива: «Не в мать, не в отца, а в прохожего молодца».

Мудреного не было, что молодая княгиня променяла своего старого, жестокого ворчуна-мужа на красавца садовника.

Сказывали, горькими слезами обливаясь, выходила Евпраксия Ильинишна за старого немилого мужа; вишь, отец и мать, казанские бояре, к тому ее неволили.

И стала боярышня Евпраксия, княгиня молодая, со старым, немилым жить, кляня свою судьбу злосчастную, что погубила ее молодую жизнь девичью.

А тут Иванушка Кудряш подвернулся, полюбила его княгиня молодая и началась у ней жизнь новая.

Перестала княгиня Евпраксия плакаться на свою судьбу: долго ли любили они друг друга, но только про их любовь проведал как-то грозный князь Семен.

И что тут было! Что произошло… от одного воспоминания волос дыбом становится у старожилов княжеской усадьбы.

Что вынесла бедная княгиня Евпраксия! Какая мука, какое страдание обрушились на нее от жестокосердого мужа! И очутилась она в верхней горнице под замком.

Князь Семен Полянский убил бы жену, да боялся огласки и ответственности; осудил он ее на вечное заточение.

После суда над женою стал он судить и женина полюбовника, Иванушку Кудряша.

Несчастный садовник умер под плетьми… Его молодое, упругое тело буквально было рассечено на куски…

А какую пытку страшную перенес Иван Кудряш!..

Грозный князь Семен Полянский в изобретении сей пытки превзошел даже Малюту Скуратова.

Добивался князь узнать от своего крепостного соперника, давно ли он слюбился с княгинею молодой и кто в том помогал им?

Как ни люта была мука, все же Иванушка выдержал и ни единого слова не ответил, никого не оговорил; хоть хотелось грозному князю узнать, не было ли у него сводчиков, которые свели его с княгиней молодой и помогали их любовным свиданиям.

Некому было заступиться за несчастную княгиню Евпраксию, хоть ее отец с матерью и другие родичи знали, что князь Семен держит ее в заключении, также знали и за что он держит ее: вступиться за несчастную боялись, потому что князь Семен Полянский был знатен и богат, от всякой ответственности было ему чем откупиться.

Не один год прожила в заключении злополучная княгиня Евпраксия. Как скелет высохла она, выхода за дверь ей никогда не было.

Грозный муж приставил к ней глухонемую старуху, которая и прислуживала княгине.

Зачахла княгиня Евпраксия в злой неволе; перед смертью потребовала было к себе мужа, по-христиански хотела она с ним проститься, прощение себе испросить, но у князя Семена Полянского было ледяное сердце, и в предсмертный час некогда им любимой жены он не пришел к ней, не простил ее.

Отлетела страдающая душа княгини Евпраксии на суд Божий; в простой дощатый гроб, как холопку какую-нибудь, приказал князь Семен положить тело жены своей.

Приказал попу отпеть ее в той же горнице, где и умерла княгиня.

В самой отдаленной части сада, на берегу реки Волги, нашла себе вечное успокоение страдалица княгиня Евпраксия.

Простой деревянный крест поставлен был на ее могиле.

У князя Семена был единственный сын Алексей, отец князя Платона Алексеевича.

С своим сыном, который безвыездно жил в Москве, состоял на службе государевой, князь Семен не ладил.

Раздор между отцом и сыном произошел оттого, что как-то молодой князь Алексей, приехав к отцу в усадьбу, потребовал, чтобы он выпустил из заточения и отпустил княгиню с ним жить в Москву.

Князь Семен чуть не с проклятием обрушился на сына и выгнал его от себя, отрекшись от него.

Перед своею смертью князь Семен, минуя сына, отказал свою казанскую усадьбу своему внуку, князю Платону Алексеевичу.

Князь Платон Полянский, вступив в управление усадьбой, приказал заменить на могиле своей бабки простой деревянный крест мраморным мавзолеем с надписью: «Здесь погребена княгиня Евпраксия Полянская».

Разумеется, князю Платону Алексеевичу хорошо известна была несчастная судьба его бабки, но он старался скрывать это от других и, обрекая на заточение офицера Серебрякова в ту горницу, где некогда томилась его бабка, он ни единым словом не обмолвился о том перед своим приказчиком Ястребом, которого он послал управлять казанской вотчиной и быть тюремщиком бедняги Серебрякова.

А старику Ястребу была хорошо известна история с молодым садовником княгини Евпраксии.

XLIV

— Егорушка, что я хочу у тебя спросить? — робким голосом обратилась Пелагея Степановна к своему старому мужу.

Старушка Пелагея Степановна, жена княжеского приказчика Егора Ястреба, недавно только с своей питомицей Танюшей прибыла к мужу в казанскую вотчину князя Полянского.

Пелагея Степановна и Танюша гостили в Москве в доме князя Платона Алексеевича.

Княжна Наташа никак не хотела расставаться с веселой и словоохотливой Танюшей, которую она, как уже сказали, почитала чуть не за свою подругу и поверяла ей все свои девичьи тайны.

— Ну, спрашивай.

— Да уж и право не знаю, как и спросить-то: боюсь, ты осердишься.

— А ты, старуха, не виляй, говори, что такое! — сурово промолвил жене Егор Ястреб.

— Видишь ли, Егорушка, в верхнем жилье княжеского дома есть горница отдельная, с окном за железною решеткою…

— Ну, ну?!

— Да ты не кричи, не пугай меня!.. Я, пожалуй, и замолчу.

— Нет, уж ежели начала говорить, то досказывай!

— Хочется мне, Егорушка, узнать, что в той горнице находится?.. И всегда она на замке.

— Узнать тебе хочется! — грозно крикнул на старуху Егор Ястреб.

— Очень любопытно.

— А знаешь ли ты, старая дура, что за это самое любопытство ты можешь на конюшню угодить, к конюхам в переделку?

— Ах, батюшки мои!.. Да что ты, Егорушка! Уж и на конюшню!.. Чай, я не холопка!..

— Ну и не барыня!..

— Да за что же, за что?.. Я только спросила.

— Не суй свой нос куда не надо!

— Уж и спросить нельзя, больно грозен!

— А знать-то тебе, старая, на что, на что?

— Так, из любопытства.

— Не в меру любопытна! Да ты слышала что али сама от себя мне такой вопрос задаешь?

— Люди говорят.

— Что? Что такое?

— Люди, мол, говорят.

— Да что говорят-то, глупая баба?

— А то, что в горнице той человек какой-то в неволе томится. По приказу князя привезли его сюда и посадили.

— Вот что! Так ты это слышала? — больно схватив за руку старушку Пелагею Степановну, не сказал, а как-то злобно прохрипел старый, верный слуга князя Платона Полянского.

— Знамо слышала, не от себя же я! Ох, да что ты? Пусти!

— От кого слышала?

— Да все говорят… Да пусти же, ведь руку сломаешь.

— А кто все-то? Людишки дворовые, так что ли?

— Не от них я слышала.

— От кого же? Не виляй, Пелагея! Ты мне скажешь, пыткою дознаюсь!

— Да ты рехнулся! Как есть рехнулся! Меня пытать задумал!

— Так и будет, если не скажешь!

— Ох, Егор, Егор! От злости ведь облик человеческий потерял… Бес в тебе! Уйти от греха.

Старушка Пелагея Степановна приготовилась было выйти из горницы.

— Стой, ни с места! — загораживая дорогу, крикнул ей Егор Ястреб.

— Да не кричи ты так, ради Христа! И смотреть-то на тебя страсть берет.

— Слушай, глупая баба! Ты мне должна все сказать, от кого ты слышала, что в нашем доме невольник появился? Кто этот слух распускает? Слышишь, все мне скажи! Знать то мне необходимо!

— Мало ль что болтают… Всего не перескажешь и не переслушаешь.

— Не виляй, говорю, Пелагея! Не мути меня, худо будет!

— И не знаю я, Егорушка, с чего ты вскипятился? Тебе ведомо, что в княжеском дому никакого невольника нет, а на болтовню людскую не обращай внимания.

— Ну, нет! Я хочу узнать, откуда появилась та болтовня?

— Да сторож Ипат болтал.

— Ипат, говоришь?

— Ну, да. Как-то в праздник старичишка был на селе в гостях, вернулся под хмельком…

— Ну, ну?

— Мы в ту пору в саду были…

— Кто это вы-то?

— О, Господи!.. И крикун же ты! Известно кто: я с Танюшей.

— Как, и Татьяна знает? И она слышала? — задыхающимся от волнения голосом спросил Егор Ястреб у жены.

— Известно, слышала, ведь и она со мной была.

— Так, так; ну, что же вам пьяный старичишка говорил?

— Говорил, что как-то, будто, поздним вечером, в закрытой повозке ты с другими княжескими холопами привез в усадьбу какого-то человека, глаза и лицо у него были завязаны платком. Двое холопов схватили его под руки и потащили прямо в княжеский дом… Следом за ним и ты пошел…

— Что же, старичишка пьяница видел это?

— Видел, говорит, он и ворота отпирал.

— Гм, а ты, глупая баба, поди, и поверила рассказу хмельного старика.

— Как же не поверить-то?.. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— А Татьяна что… она тоже поверила?

— Да она в ту пору больше гуляла по саду, не все слышала, а что и слышала, то не поняла…

— Ты это правду говоришь, Пелагея?

— Неужели ж врать стану?

— Так Татьяна половину того не слыхала, что болтал сторож?

— Ох, и надоел же ты мне… отвяжись, ради Христа!.. Вот пристал… как крючок судейский!..

— А ты слушай, Пелагея, и на ус себе мотай, что я тебе скажу.

— Сказывай, только поскорей… говорить с тобой, Егор, истома.

— Если наша Татьяна спрашивать тебя будет, кого наш князь в сем дому в заключении держит, то ты ответишь, что это все враки, что старичишка Ипат наврал все это спьяну и что в горнице с окном за железной решеткой никого, никакой живой души нет и не было. Слышишь, так ты ей и скажешь.

— Да ну тебя, вот привязался!..

— И сама также ты знай и ведай, что в той горнице, кроме княжеского добра, никого нет и быть не может. Поняла ли?

— Да поняла… отпусти ты меня.

XLV

Что было со старым сторожем Ипатом, какой разговор произошел между ним и грозным приказчиком Егором Ястребом, — осталось никому не известным, потому что Егор Ястреб, позвав в свою горницу сторожа Ипата, запер за ним дверь.

И когда дверь была отперта, то Ипат, бледный, как смерть, с взъерошенной бородой и волосами, кубарем выкатился из горницы приказчика.

А на другой день после описанного он был отправлен на подводе под охраною двух здоровых княжеских дворовых неизвестно куда.

Как ни таился старик приказчик Егор Ястреб, как ни скрывал он, а все же молва стала распространяться, что в княжеском лесном доме находится не ведомый никому человек, которого князь Полянский строго приказал держать взаперти.

Верстах в двух от усадьбы находилось большое село Егорьевское, принадлежавшее также князю.

Егорьевские мужики находились под непосредственным управлением старика Ястреба. С прежним приказчиком они ладили и жили мирно, а Егора Ястреба невзлюбили с первого раза за его крутой, неподатливый нрав. И вот между егорьевскими мужиками стала расти молва о том, что там содержится привезенный из Москвы под конвоем какой-то важный недруг князя. Слух этот перетолковывали на разные лады: одни говорили, что в княжеских подвалах прикованный к стене цепью томился какой-то родич князя Платона Алексеевича. Другие говорили, князь держит на цепи колдуна или чернокнижника, третьи тайком передавали, что князь, уличив в неверности свою полюбовницу из цыганского рода, прислал ее на исправление в руки Егора Ястреба.

Молва эта дошла до нелепости. Разумеется, это знали и слышали как сам приказчик Егор Ястреб, так и жена его Пелагея Степановна и приемыш Танюша.

Старик Егор Ястреб выходил из себя, ругался на чем свет стоит, грозил всех вралей перепороть на конюшне, а самих зачинщиков сослать на поселение с княжеского согласия.

Но эти угрозы не имели почти никакого влияния на избалованных и распущенных егорьевских мужиков. Небольно они боялись и самого приказчика Ястреба. Втихомолку ругали его и поносили всячески.

Егор Ястреб не знал, что делать, как подавить молву, какие принять к тому меры. Он помнил строгий приказ князя Платона Алексеевича, чтобы отнюдь никто не знал о том, что в его казанской вотчине находится в неволе гвардейский офицер Серебряков.

«Что же мне делать, как быть? Почитай, все село и усадьба как в трубу трубят о том, что я, исполняя княжеский приказ, держу в неволе княжеского недруга. Всех не заставишь молчать, «на чужой роток не накинешь платок», а князь требует, чтобы и думать о том никто не смел. Как же тут быть? Писать мне о том князю в Москву или нет? Да и в Москве ли еще князь, и то неведомо. С Москвы приезжий мужичонка сказывал, что князь в Петербург собирается: его дочку-то императрица к себе в фрейлины взяла. Вот тут как хочешь, так и делай. Ну, как эти слухи дойдут до губернатора? В ту пору всем ведь достанется, а мне больше всех. Как, мол, смел держать под замком важного офицера? А я что? Мое дело исполнять княжеский приказ, а не рассуждать. Будь что будет, а князю я о том сообщать ничего не стану. Что его тревожить? Сам постараюсь как-нибудь прервать ту молву».

Так решил Егор Ястреб и, призвав на княжеский двор выборных от мужиков, обратился к ним с таким решительным словом:

— Сами знайте и другим скажите, что от меня услышите. Пьянчуга сторож Ипат с пьяных глаз стал сказывать разные небылицы о том, что по княжескому приказу я томлю в неволе какого-то важного офицера. Эти слова — сущая ложь; хоть осмотрите сами весь княжий двор и дом — нигде заключенника не найдете. Старичишка сторож Ипат поплатился за свой язык; по княжескому приказу он сослан туда, «куда Макар телят не гонял». И всякого из вас постигнет то же, если вы не станете держать свой язык на привязи и не скажете своим бабам, чтобы и оне пустого не мололи, не то отведают плетей. Все, что говорил я вам, припомните.

Но эти слова старика приказчика не имели никакого желанного успеха, а, напротив, еще более дали пищу различным пересудам.

— Ишь, каков гусь, ровно за делом собрал нас!

— Запугать задумал.

— На воре шапка горит!

— Знает кошка, чье мясо съела!

— Вот, дайка-с, проведает губернатор, да с обыском нагрянет: в ту пору как ни вертись, а к ответу готовься.

— Нам что? Мы знать ничего не знаем, ведать не ведаем, — так самому и губернатору скажем.

— А он тебе сейчас и поверил.

— А мне что ж? Пусть не верит, плевать!

— Как спину-то взбарабанят, в ту пору не заплюешь!

— Да за что мне спину-то взбарабанят, дубина!

— А за то, не донес, что важного ахвицера ровно колодника в княжей усадьбе держать.

— А мне что: не я держу, старый пес приказчик, он и в ответе!

— Говорю: всем нам достанется!

— Было бы за что!

— Скажут за что, уж будь покоен. Станут бить, и станут говорить, за что бьют.

— Хошь говорить-то станут и это ладно. А то бить-то бьют, да не говорят за что.

— Эх, жизнь! Одно слово, братцы, каторга.

— Скоро ли мы от такой жизни избавимся?

— Кто знает, может и скоро, — вступил в разговор дотоле молчавший рыжебородый здоровенный мужик Демьян.

Между всеми мужиками в большом селе Егорьевском мужик Демьян пользовался худою славой: пропойца, бездомовный, к тому же он и на руку не чист был; знакомился Демьян и дружбу вел с такими же темными людьми, как и сам.

Хоть и все мужики егорьевские не отличались своими нравственными качествами, а Демьян много превзошел их.

— Демьян, а разве ты что слышал? — спросил у него старик-староста Пантелей.

Пантелей хоть и старый был мужик и богатеем считался, но тоже был под стать остальным егорьевским мужикам.

Про него шла молва, что он знаком с людьми, которые промышляют грабежом и убийством на больших дорогах; от того и деньгу большую старик Пантелей нажил. В своей просторной избе пристанище ворам делал, хлеб-соль с ними не гнушался водить.

— Ты слышал, мол, парнюга, что? — тихо повторил вопрос старик-староста мужику Демьяну.

— Слышал, — также тихо ответил Демьян.

— Что?

— Государь проявился.

— Какой?

— Знамо, наш, российский.

— Как звать-то?

— Аль запамятовал, как звали мужа нашей царицы?

— Кажись, Петром Федоровичем?

— Ну, вот он-то и появился.

— Да ведь тот помер? — недоумевал Пантелей.

— А ты на похоронах был?

— Так говорят.

— Мало ли что говорят! Говорят, что и кур доят, а петухи яйца несут. А ты, дед Пантелей, покуда помалкивай, язык на привязи держи! Главное, чтобы бабы ничего не знали; а то пойдет молва, и нас с тобой в ту пору по головке не погладят.

Так переговаривались егорьевские выборные из мужиков, возвращаясь с княжеского двора по своим домам.

А между старушкой Пелагеей Степановной и красавицей Танюшей происходила такая тайная беседа.

— Матушка! Скажи ты мне, ради Христа: стало быть, дед Ипат правду сказывал про полоняника-то, про невольника?

— Про какого еще там невольника?

— А про того, что в княжеском дому под замком сидит.

— Что ты мелешь? Опомнись! Смолкни! — зажимая рукой рот у девушки, с ужасом проговорила Пелагея Степановна.

— Стало быть, правда, матушка, правда? — спрашивает у ней молодая девушка.

— Опомнись, говорю, не пикни! Егорушка услышит — беда: поедом заест и нас, как заел он беднягу-старика Ипата. Сказывают, князь-то на поселение сердечного услал. Туда ему и дорога: не болтай лишнего!

— Полно, матушка, притворяться-то! Ведь ты не такова, как мой отец названый. Твое сердце податливо на людское горе. Старика Ипата жалеешь ведь, хорошо я знаю.

— Ох, девонька, и то жалею, крепко жалею: за язык пострадал.

— Голубушка ты моя! До всех ты жалостливая, вот сердце-то золотое у кого! — с чувством проговорила Таня и принялась душить в своих объятиях Пелагею Степановну.

— Ох, задушила!., пусти!., пусти родная!.. Подчас я сама не рада, что сердце у меня такое жалостливое: всех-то мне жалко!

— И того офицера, что в неволе здесь, жалко? Так ведь, матушка?

— Его-то жалостливее всех. Натко-ся бедняга! Ни за что, ни про что под замок угодил! Ахти, я дура старая! Да что я это тебе говорю-то такое! Про какого-такого офицера! — спохватившись, проговорила быстро добрая старушка.

— Вот, матушка, и выдала ты себя мне! Теперь я знаю все.

— Ничего ты и не знаешь!.. А ты, егоза, на словах меня не лови.

— Знаешь, матушка, знаешь, только от меня хочешь скрыть.

— Наладила, как ворона, знаю, да знаю! Столько же и я знаю, сколько ты, по слухам.

— А слухи-то, матушка, идут!.. Как ни грозит отец, а ничего не сделает. По всему селу, ровно в трубу трубят, на что Фенька, дворовая девка, и то мне вчера такой вопрос задала, барышней еще меня назвала: скажи, барышня, полонянина-то княжеского ты видела али нет?

— А ты бы ее, Танюша, за косу!

— За что? Правдой не задразнишь. «Шила в мешке, матушка, не утаишь», всех за волосы не перетаскаешь.

— Дай срок, узнает Егорушка, тогда достанется Феньке на орехи.

— Узнать-то не от кого, матушка, я отцу не скажу, ты тоже.

— Зачем говорить! Затиранит девку.

— Вот то-то же и есть; ведь говорю, ты старушка добрая, податливая, только вот одно горе, правды ты мне сказать не хочешь.

— Да что сказать-то, глупая!.. Сама ничего не знаю… Намедни вздумала спросить у Егора, так он так зыкнул, плетьми грозился!.. Меня-то, на старости лет!.. Ядовитый он человек!.. Да муж ведь, а муж-то глава!.. Бессердечный он!.. Нет в нем к людям жалости!.. Я так ему и в глаза сказала, так и отрезала.

— Неужели, старушка Божия, сказала?

— Сказала, вправду сказала, не побоялась!..

— Так ты, матушка, не знаешь, кто в угловой комнате «под замком сидит?

— Говорю — не знаю, вот пристала. Знала бы, не утерпела, тебе, егозе, первой бы сказала.

— Ну, так я узнаю.

— Что? Да ты ополоумела никак?

— Узнаю, матушка, все узнаю. Уж я догадываюсь, кого наш грозный князь в неволе держит.

— Ну, девка!.. Ох, беда с тобой, Татьяна! Егор узнает, в ту пору живой ложись в могилу.

— Полно, родимая, волков бояться — и в лес не ходить! А правду-матку я все же выведу наружу, — решительным голосом проговорила молодая девушка.

XLVI

Бойкая, разбитная Танюша задалась мыслью во что бы то ни стало разведать, кто посажен в княжеском доме под замок.

Задуманное решилась она привести в исполнение. Для этого, выбрав время, когда ее воспитатель или названый отец находился в хорошем расположении духа, что с ним бывало редко, — обратилась к нему с такими словами:

— Батюшка, больно хочется мне осмотреть княжеский дом.

— А зачем, не слыхать? — ответил приемышу старик Егор Ястреб.

— Так, из любопытства…

Княжеский дом в казанской усадьбе князя Платона Полянского он строго охранял и никак не дозволял туда никому из дворовых ходить.

Сидевшему там взаперти офицеру Сергею Серебрякову он сам два раза в день носил пищу и питье, а ключи от дверей дома всегда имел при себе, так что проникнуть в княжеский дом не было никакой возможности.

— Не в меру, девка, ты любопытна.

— Неужели и взглянуть нельзя?

— Нечего там смотреть. Узоров никаких нет.

— Батюшка, голубчик, дозволь осмотреть мне княжеский дом, — не унималась молодая девушка.

— И думать не моги.

— Да почему же!

— Не моги, говорю, и думать! — грозно крикнул на Танюшу Егор Ястреб.

— Ну, ну, не надо… чего кричать?

— Не кричать на тебя надо, а бить!

— За что?

— А за то, не суй свой нос там, где его не спрашивают!.. Я знаю, откуда у тебя, девка, припала охота осмотреть княжеский дом… Это все Ипатка, дьявол, наделал… его штуки! Намолол с три короба небылиц, а ты с матерью и развесили уши, поверили… Вот дурья-то порода! Право.

Ругая и угрожая Тане, старик Егор Ястреб думал, чем отучить молодую девушку от любопытства, но он ошибся. Этим он еще больше возбудил в ней любопытство. Таня дала себе слово как-нибудь проникнуть в княжеский дом и все узнать. Но так как туда проникнуть, как уже сказано, было довольно трудно, то она решила действовать по-другому.

И вот однажды, в лунный поздний вечер Таня, крадучись, вышла из своей девичьей горенки и направилась в сад.

Окно угловой горницы, за железной решеткой, выходило в сад и невдалеке от этого окна стояла высокая, кудрявая липа.

Таня еще маленькой научилась ловко влезать на высокие деревья; росла она на деревенском просторе без всякого надзора и выросла бойкой и сильной девушкой; как ни будь дерево высоко, влезть на него для нее не составляло труда.

Таня ловко влезла на липу, с которой ей хорошо было видно окно за железной решеткой.

Так как вечер был лунный, то ей не трудно было видеть и то, что делается в горнице..

Молодая девушка пристально посмотрела в окно той запертой горницы, которая ей представлялась такой таинственной, загадочной.

Она теперь твердо была уверена, что в той горнице кто-то томится в неволе, но кто именно — не знала.

Тане видно, что в окно кто-то смотрит: ей ясно видно бледное, истомленное, но красивое лицо молодого человека; как печально он смотрел своими выразительными глазами.

— Какой молодой да красовитый… Сердечный… Мне жаль его! Чем он заслужил такую немилость князя? Легко сказать, равно колодник, в неволе томится. Уж не он ли и есть дружок сердечной княжны Натальи Платоновны? — так подумала молодая девушка.

Любопытство ее было удовлетворено только наполовину: Тане непременно хотелось узнать, поговорить, кто это томится в заключении, чем «молодой красавчик» навлек на себя гнев князя? Он ли возлюбленный княжны?

Таня, никем не замеченная, сошла с дерева и вернулась в свою горенку. В княжеской усадьбе все давно крепко спали.

Но молодой девушке было не до сна; она обдумывала, как проникнуть в княжеский дом и узнать у заключенного, — кто он и за что посажен князем под замок.

Но как ни обдумывала Таня, как ни ломала свою любопытную головку, ни к какому выводу не пришла и волей-неволей принуждена была ждать случая, который поможет ей удовлетворить любопытство.

— Если это возлюбленный княжны, то надо ему непременно помочь, из неволи его освободить во что бы то ни стало… Княжну я крепко люблю и уважаю и всегда рада сделать ей приятное, — таким размышлениям предавалась молодая девушка.

XLVII

У одного из важных сановников императрицы Екатерины II блестящий бал.

Дом-дворец сановника горит тысячами огней. Роскошная отделка дворца, роскошные костюмы гостей, многочисленных и важных. Среди гостей немало находилось и влиятельных.

Ждали императрицу, но она, по причине легкого нездоровья, не могла осчастливить своим присутствием этот великосветский бал.

На бал получил приглашение и князь Полянский с дочерью.

Красота и грация княжны Натальи Платоновны затмила всех великосветских красавиц.

Золотая молодежь просто не могла оторвать своих глаз от княжны.

Она была царицей бала.

Великосветские девицы и их нежные маменьки готовы были лопнуть от зависти, так неприятно было им то преимущество, которым пользовалась княжна Наташа.

— Посмотрите, посмотрите, как увивается наша молодежь около этой княжны-«москвички», — с завистью и злобою говорит одна великосветская дама, мать шести взрослых дочерей, другой, у которой тоже было изобилие в дочерях, показывая ей на княжну Полянскую.

— Да, да, удивляюсь…

— Скажите, что привлекательного молодежь нашла в этой москвичке?

— Ну, положим, привлекательное у нее есть…

— Что, скажите?

— А миллион, который дает за ней отец…

— Ах, да… ну, до этого молодежь падка. А то ведь наши дочери нисколько не хуже этой москвички-княжны, не правда ли?

— Без сомнения… Моя Олечка в несколько раз красивее этой княжны.

— А моя Мари, разве чем ей уступит? Разве только тем, что за ней я не могу дать миллиона.

— И я тоже…

— А миллион, моя милая, много значит.

— Еще бы…

— Видите, видите, к ней подходит Потемкин.

— Да, да…

— Как он жадно смотрит на москвичку своим одним глазом. А другой-то глаз у него вставлен, вам, надеюсь, это известно?

— Еще бы, еще бы.

— Смотрите, она ему глазами делает.

— Неужели?

— Смотрите, как кокетничает…

— Попробуй только сделать это моя дочь.

— И моя тоже…

— И Потемкин хорош… Даже смотреть противно. Так и вешается…

— Потемкин мужчина, его винить нельзя, моя милая, не подай она повода… Вот к нашим дочерям он так не льнет…

— Посмел бы он только…

— А что бы вы с ним сделали?..

— Последний бы ему глаз выцарапала…

— И я тоже…

Не только молодежь не спускала глаз с красавицы-княжны, но даже пожилые сановитые люди не уступали им в этом.

А старички-звездоносцы, облизываясь и присюсюкивая, делали свое суждение о ее редкой красе и грации.

А Григорий Александрович Потемкин почти в течение всего бала не отходил от княжны и танцевал только с ней одной, на большую еще зависть и досаду находившихся на балу девиц и их маменек.

Бал кончился.

Гости, простившись с радушным и хлебосольным хозяином, стали разъезжаться, великолепные залы мало-помалу стали пустеть…

И когда генерал Потемкин направлялся к выходу, к нему подошел рослый, широкоплечий мужчина, одетый по-штатски, с гладко выбритым лицом.

Протягивая Потемкину руку, он тихо проговорил:

— Здорово, старый приятель!..

— Я… я вас, — останавливаясь, с удивлением заговорил было Григорий Александрович.

Но незнакомец в штатском не дал ему договорить.

— Хочешь сказать, что меня не узнал?

— Я совсем, государь мой, вас не знаю.

— Ну, это ты врешь.

— Как вы смеете!..

— Не кричи, на нас и то внимание обращают. Ты, ваше превосходительство, ведь в карете отсюда поедешь?

— Что ж из этого, государь мой?

— А то, что в карете мы и поговорим.

— В моей карете?

Потемкин удивлялся все более и более.

— Разумеется, в твоей, я ведь прибыл на сей великий бал на своих: двоих. Вот ты, ваше превосходительство, меня и подвезешь.

— Мне приходится удивляться, государь мой, вашему нахальству.

— Можешь удивляться чему тебе угодно, ваше превосходительство.

В голосе, в манере говорить и в самих жестах была слышна насмешка, ирония.

В таком быстром разговоре Потемкин и сопровождавший его незнакомец спустились с мраморной лестницы и вышли к подъезду.

Выездной лакей Потемкина накинул на него дорогой плащ и крикнул его карету.

Карета с гербами Потемкина, запряженная в четыре лихих коня, быстро подкатила к подъезду. Лакей распахнул дверцу кареты и помог своему господину сесть в нее.

За ним хотел сесть и незнакомец, но Потемкин загородил ему дорогу и грозно крикнул:

— Прочь! Или я позову полицию и прикажу вас, нахала, арестовать.

— Этого ты, ваше превосходительство, не сделаешь из приязни ко мне, к своему старому приятелю и собутыльнику Мишке Волкову.

— Как… как разве ты… ты?

Потемкин изменился в лице. Он никак не ожидал встретиться с убийцей покойного князя Петра Голицына. Потемкин стал было совсем забывать это тяжелое преступление, в котором он был не без греха. И уже реже стали мучить его упреки совести. Потемкин не думал, что у Волкова хватит смелости вернуться из-за границы в Петербург.

— Не хорошо, ваше превосходительство, забывать старых приятелей, не хорошо, — с насмешливой улыбкой проговорил Михаил Волков.

— Как ты осмелился вернуться сюда, в Питер? — гневно промолвил Григорий Александрович.

— И не вернулся бы, если бы у меня не перевелись деньги.

— Так ты сюда за деньгами прибыл?

— А то зачем же? Не на тебя же приехал я смотреть?

— Так, так… На какие же деньги, Волков, ты рассчитываешь? — горячась, спросил Потемкин.

— На твои, ваше превосходительство, — совершенно спокойно ему ответил Волков.

— Вот как… Дозволь узнать, я должен тебе?

— Нет, не должен, ты со мной рассчитался, ваше превосходительство.

— Так какие же тебе нужны деньги? — запальчиво крикнул Потемкин.

— А ты не кричи… Могут услыхать твой кучер и холоп… Для меня и услышат, я не испугаюсь, терять мне нечего. А вот ты, ваше превосходительство, многое можешь через сие потерять.

— Выходи из кареты.

— Зачем? Мне и тут хорошо.

— Сейчас же выходи! Не то я прикажу силою выбросить тебя.

— Не кричи и не горячись, Григорий Александрович… Я тебя ни капельки не боюсь… Ты мне не страшен.

— Стоит сказать мне слово, и ты очутишься в Сибири.

— Не спорю, ваше превосходительство. Только ведь если ты станешь говорить, то и я молчать не стану.

— Тебе не поверят.

— Может и не поверят, могут и в Сибирь сослать… А все же, ваше превосходительство, в ту пору и тебе не сдобровать. Мне, говорю, терять нечего, потому у меня ничего нет… А вот ты, старый мой приятель, потеряешь многое… Я очистил тебе дорогу к славе, к почестям… Грех тебе, ваше превосходительство, забывать меня, — упрекнул Михайло Волков Григория Александровича.

— Что тебе от меня надо?

— Денег.

— Сколько?

— Да не мало.

— Сказывай сколько? — нервно вскрикнул Потемкин.

— Ах, Гриша, какой ты стал крикун.

— Не сметь меня так звать.

— Слушаю, ваше превосходительство… Вы спрашивать изволите, сколько мне нужно денег? Я отвечаю: сорок тысяч.

— Что такое?.. Да ты очумел.

— Денег мне надо, ваше превосходительство, ни больше ни меньше, сорок тысяч.

— Ты и пятой доли того от меня не получишь.

— Получу и сорок.

— У меня таких денег нет.

— Поищи — найдешь и больше.

— Я дам тебе пять тысяч и чтобы духа твоего в Питере не было.

— Далеко торговаться, ваше превосходительство.

— Сколько же? — не спросил, а как-то простонал бедняга Потемкин.

— Сорок тысяч.

— Ну, так ничего не получишь… и очутишься в тюрьме.

— Знаю… Сие в твоей власти, ваше превосходительство… Только ведь ровно через неделю от сего дня, в гамбургских «Курантах» будет напечатано следующее: «Подкупленный генералом Потемкиным убийца князя Петра Михайловича Голицына, наконец, арестован… За его преступление скоро последует ему и возмездие… Также, вероятно, придется поплатиться и вынести кару наказания и подкупившему убийцу» и так далее. В Гамбурге у меня есть закадычный приятель. Он будет ждать моего возвращения ровно неделю… и если я не вернусь к нему через неделю, то он и похлопочет напечатать те слова, которые я только что сказал тебе, Гришуха… А императрица любит читать гамбургские «Куранты».

После этих слов, произнесенных Волковым, в карете водворилось молчание.

Потемкин, как-то беспомощно опустив голову, молчал.

Молчал и Михайло Волков, он только пытливо посматривал на свою жертву.

— Долго ли ты будешь, негодяй, меня мучить? — после некоторого молчания глухо промолвил Григорий Александрович.

— Смотря по обстоятельствам… А ты, Гришуха, дай мне не сорок, а восемьдесят тысяч, тогда, может, больше никогда меня не увидишь, — с наглым смехом проговорил Волков.

— Разбойник, злодей… убийца.

— Ругайся, ругайся! А денежки все же готовь; брань на вороту не виснет.

Карета подкатила к роскошному дому-дворцу, подаренному Потемкину императрицей.

Лакей быстро растворил дверцу, приготовляясь помочь своему господину выйти из кареты; Потемкин махнул лакею рукой, чтобы он отошел от кареты, и, обращаясь к Волкову, голосом полным презрения, проговорил:

— Завтра вечером приходи за деньгами.

— Вот за это спасибо! Давно бы так! Только не вздумай устроить мне, ваше превосходительство, какую засаду… помни гамбургские «Куранты»! Я погибну, да уж и тебе несдобровать… Прощай, покуда…

Проговорив эти слова, Михайло Волков быстро вышел из кареты и исчез во мраке ночи.

XLVIII

Григорий Александрович Потемкин обладал большим недюжинным умом, но также был очень нервным и мнительным, верил в различные предрассудки, подчас был рабом своих страстей.

Угроза такого отъявленного негодяя, каким был Волков, сильно подействовала на Потемкина. Ему бы не составило больших трудов стереть с лица земли, раздавить Волкова, но он этого не сделал из опасения, что роковая дуэль покойного князя Петра Михайловича Голицына может опять всплыть наружу, благодаря напечатанию об этом в гамбургских газетах.

«Что если напечатают, назовут меня участником в убийстве Голицына? Тогда все пропало… всему конец, и я погиб!.. Нет, до этого нельзя допускать… Надо принять меры к ограждению себя от этого подлеца Волкова… но как это сделать, как от него отделаться?.. Мне ничего не стоит упрятать его в тюрьму, даже в Сибирь… так бы я и сделал, если бы не проклятые гамбургские газеты. В тех газетах всякие пасквили охотно напечатают… Ну, князь Петр Михайлович, судьба мне мстит за тебя!.. Сколько мучительных часов пережил я с того времени, как ты упал бездыханным к моим ногам!.. Какую муку нравственную я перенес и переношу!.. Я кажусь покойным, веселым, а на душе у меня временем бывает мрачно, холодно… Говорят, тяжело тому жить на свете, у кого совесть нечиста… А Волкову придется дать денег, золотом заплатить за его молчание… Проживет он, подлец, эти деньги и опять ко мне… и так всегда. Это ужасно!» — говорил вслух сам с собою Григорий Александрович, поджидая поздним вечером к себе прихода Михаила Волкова, который и не замедлил прибыть в его роскошный дом-дворец.

Потемкин отдал приказ своим людям допустить его беспрепятственно, но все же доложить ему, когда придет Волков.

Дворецкий Потемкина при взгляде на Волкова, конечно, не узнал его, так как он был без бороды и без усов.

— Как об вас доложить прикажете его превосходительству? — окидывая недоверчивым взглядом Волкова, спросил у него дворецкий.

— Как угодно вашей милости, так и докладывайте. Пожалуй, скажи, что пожаловал его старый приятель! — насмешливо ответил ему Волков.

— Слушаю-с, — сквозь зубы промолвил дворецкий и пошел докладывать.

Михаил Волков вошел в кабинет Потемкина, озираясь по сторонам. Он опасался засады.

— Бери, и чтоб духа твоего не было! — такими словами встретил Григорий Александрович своего бывшего товарища по университету.

— Неласково встречать меня изволишь, ваше превосходительство!

— Вон, говорю!

— Дай хоть деньги пересчитать.

— Считай и убирайся!

Потемкин чуть не в лицо бросил ему деньги.

— Сейчас, не гони, ваше превосходительство! Уж больно ты возгордился! Смотри, не оступись.

— Слушай, Волков! Я даю тебе деньги с тем, чтобы больше с тобой на этом свете не встретиться. Если ты по своей наглости опять вздумаешь ко мне пожаловать за деньгами, в ту пору ты попадешь в каземат крепости и сгниешь там. Не думай, что я угрожаю тебе только. Свою угрозу я постараюсь выполнить! — грозно проговорил Потемкин.

— Не стращай, ваше превосходительство! Тебе ведомо, ведь я не из робких! И скупенек же ты, старый мой приятель! В былое время за тобой этого греха не водилось. К скупости еще присоединилась неблагодарность.

— Что такое?.. Неблагодарность, говоришь?.. Уж не тебя ли, отъявленного негодяя, мне благодарить?

— А то кого же! Знамо меня. Или мою услугу ни во что не ставишь, ваше превосходительство?

— Убийство ты называешь услугой?

— Для кого как! А через убийство мною князя Голицына я тем сделал тебе большую услугу, ваше превосходительство! Будь жив князь, разве ты был бы на такой высоте, на которой теперь стоишь? Я очистил тебе дорогу к почести, знатности, к богатству, а ты мною недоволен? Ох, государь мой милостивый, Григорий свет Александрович! Не плюй в колодец, не привелось бы тебе водицы той напиться. Кто знает, может, опять моя услуга потребуется.

— Никогда!

— Ох, генерал, не зарекайся, я не в тебя, опять готов тебе служить, разумеется, только не даром.

— Говорю, мне твоей услуги не надо, ‘убирайся.

— А хотел бы я тебе, Гришуха, удружить, и любушку твою сердечную к тебе приворожить.

— Что такое?.. Какую любушку?..

— Твою сердечную, княжью дочь — раскрасавицу.

— Как, разве ты знаешь? — меняясь в лице, с удивлением воскликнул Потемкин.

Он понял сразу, какие намеки делал ему Волков.

— Если говорю, так знаю.

— Кто тебе сказал? Как узнал ты?

— Я всезнайка: знаю, как ты увиваешься да уплясываешь около дочери князя Полянского, приехавшего из Москвы.

— Скажи мне, Волков, кто ты: человек или дьявол? Как ты мог проникнуть в тайник моей души?

— Говорю тебе: я всезнайка, колдун! Чего ж тебе еще надо, ваше превосходительство?

— Ты, может быть, заключаешь по тому, что я на балу, на который ты, не знаю как мог попасть, только, разумеется, без приглашения…

— Вот что верно, ваше превосходительство, то верно: приглашения я не получал, а на бале был. Уже очень мне захотелось посмотреть на тебя; много раз я у тебя был, да людишки твои не допускали. Вот я и ухитрился, чтоб на бал попасть.

— И на бале увидал меня, что я с княжной часто танцевал, и из этого заключил, что я в нее влюблен?

— Откуда б я ни узнал, тебе все равно, а если хочешь, чтоб я тебе помог, то заплати и жди успеха.

— В чем помог?

— Княжною завладеть.

— Ну, в этом едва ли ты мне поможешь.

— Помогу; знаешь, Григорий свет Александрович, что Волков есть за человек?

— Как не знать! Отъявленный негодяй, которому места не найдется и в Сибири.

— Ой-ой! Сибирь далеко — не поминай.

— Ее ты, приятель, не минуешь.

— Может быть, не отрекаюсь ни от тюрьмы, ни от сумы. Одну суму получил я от тебя, ваше превосходительство, и другую надеюсь от тебя скоро получить. Ты вот говоришь, что завладеть тебе княжною трудно, а Мишка Волков тебе поможет. Чего черт не сможет, то я сделаю. А хороша княжеская дочь! Куда как хороша! На что уж я, и то, кажись, жизнь свою бы отдал за одну ее ласку.

— А как ты сделаешь, как поможешь?

— Говорю: у меня приворотный корень есть.

— У княжны Полянской есть уже жених.

— А разве ты прочишь себя ей в женихи? Тебе, ваше превосходительство, не выгодно жениться, — нахально улыбаясь, промолвил Михайло Волков.

— Ах, какой ты гадкий, презренный человечишка!

— Не раз про то уж я слышал… Скажи что-нибудь новенькое.

— Изволь, скажу, — если ты сейчас не уйдешь, то я прикажу тебя выбросить, как паршивую собаку! — выходя из себя от гнева, крикнул Потемкин.

— Не больно грозно, ваше превосходительство!.. Уйду! смотри, жалеть бы не стал.

— Я жалею об одном, что не могу вот этим пистолетом размозжить тебе голову, проклятый! — снимая со стены пистолет, не сказал, а крикнул Григорий Александрович, взбешенный хладнокровием и нахальством Волкова.

— На то у тебя духа не хватит. Ну, прощай. Хотел было я помочь твоему сердечному амуру, — не хочешь — твое дело; была бы честь предложена! — проговорил спокойным голосом Михайло Волков и направился к двери.

— Помни, чтоб завтра же духу твоего в Питере не было, не то в каземате очутишься! — послал ему вслед Потемкин.

Злобным и презрительным взглядом ответил на это Волков.

«Что же я! До чего дожил?.. Нахожусь в зависимости и от кого же?.. Как он узнал, что я люблю княжну? Да и я хорош: не могу скрыть свои чувства. Одного я опасаюсь, чтобы эта молва не сделалась общей; дойдет до государыни с различными прибавками и прикрасами… злые языки страшнее всякого оружия. Помочь мне хотел!.. О, если бы на самом деле существовал приворотный корень! В старину говорят, зельем каким-то привораживали к себе красавиц и зелье это добывали у колдунов… Какие бы большие деньги я заплатил за это зелье! Но ведь я не знаю: может быть, княжна меня тоже любит. На последнем бале она была со мною так мила и ласкова. Дарила меня своей чарующей, благосклонной улыбкой, даже поселила во мне надежду на ее взаимность. О, если бы это так было! Всю почесть, всю славу, весь этот блеск я отдал бы за любовь ее. Вдали от всех, в укромном, уютном уголке я жил бы с ней, и ту жизнь, тихую, покойную почитал бы за блаженство. Разве попробовать посвататься? Князь Полянский спесив, горд, пожалуй, откажет. Да и я сам могу ли расстаться с этим блеском, оставить свою карьеру!.. Не малых трудов мне стоило проложить к тому дорогу, чтобы достичь своей цели, я не остановился даже перед самым преступлением. Нет, нет! Мечты о тихой семейной жизни надо оставить. Не к тому я рожден! Я иду к славе, к могуществу, и не остановлюсь на полдороге, не достигнув того, к чему я так стремлюсь»!..

Таким размышлениям предавался молодой генерал Потемкин, задумчиво сидя в своем кабинете. Не смотря на глубокую ночь, он не думал еще о сне.

XLIX

Бедняга Сергей Серебряков все еще находился в заключении; выходу ему из его горницы-тюрьмы никуда не было; дверь и день и ночь всегда была назаперти.

Зорко сторожил княжеский приказчик Егор Ястреб молодого офицера-гвардейца, выполняя данный княжеский приказ; никаких пособлений заключенному он не делал; сам, как мы уже сказали, носил ему пищу и питье.

Редко Егор Ястреб вступал в разговор с Серебряковым; неохотно, отрывисто отвечал на его вопросы.

Как-то однажды Сергей Серебряков, вызывая на разговор княжеского приказчика, спросил у него:

— Скажи, старик, долго ли князь будет морить меня в заключении?

— А я почем знаю, — грубо ответил ему Егор Ястреб.

— Чай, тебе известно…

— Ничего мне не известно; я выполняю только приказ его сиятельства.

— За что князь держит меня в заключении? Что я сделал?

— Если князь держит тебя, господин офицер, в неволе, стало быть, находит какую-нибудь вину за тобой.

— Никакой вины нет. Понимаешь ли ты, старик, никакой…

— И понимать мне нечего… Дело не мое.

— Нет, ты будешь за меня в ответе! — запальчиво крикнул Серебряков.

— Я то тут не при чем.

— Ты не смеешь держать меня в неволе, я — дворянин, офицер. Императрица и с тебя, старик, и с твоего князя строго взыщет, вас обоих предадут суду. Государыня соизволила вручить мне важное письмо для передачи фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому, это письмо и посейчас при мне находится; вы оба за меня будете в ответе.

— Я что, я только выполняю господский приказ, мне приказано стеречь тебя, господин офицер, я и стерегу.

— Если тебе князь прикажет меня убить? — не спросил, а сердито крикнул на старика-приказчика Серебряков.

— И убью, — спокойно ему ответил Егор Ястреб.

— Злодеем, убийцей станешь?

— Что же поделаешь, такова моя служба рабская. Только сего, господин офицер, ты не бойся, приказу на то не было, да и не будет.

— Я и без тебя, старик, знаю, что князь никогда не решится на убийство разом, вдруг, а вы убиваете меня постепенно, медленно…

— Как так?

— Вы томите меня в неволе, вы лишаете меня воздуха, я ведь здесь задыхаюсь, — чуть не плача проговорил бедный Сергей Серебряков.

На самом деле, без воздуха постоянно в душной горнице, он сильно изменился, похудел, как-то осунулся; только одна сытная пища и подкрепляла его.

Егор Ястреб, строгий исполнитель княжеских приказаний, приносил заключенному здоровую, хорошую пищу.

— Отдушину в окне можно устроить, — несколько подумав, промолвил старик-приказчик; на него, как говорится, нашел «добрый стих».

— Устрой, старик, пожалуйста, устрой, иначе я, право, задохнусь. Ты лишаешь меня воздуха, этого небесного дара!

— Да не я, а князь, а я что. Ты думаешь, господин офицер, мне валандаться с тобой охота? По-своему я бы давно тебя выпустил.

— Зачем же дело стало?

— За княжеским приказом.

— Сам князь, наверное, про меня уже забыл.

— Ну, едва ли; плохо же, господин офицер, знаешь ты князя. Его сиятельство никогда не позабудет своего недруга, он долго его будет помнить.

— Недруг! Я недруг князю Платону Алексеевичу. Господи, какая несправедливость! Я всегда князя почитал за своего благодетеля, мало того, я смотрел на него, как на своего второго отца. — Тебе, старик, чай, ведомо, за что в неволе здесь морит меня князь? — вновь спросил Серебряков у Егора Ястреба.

— Ничего мне не ведомо, разве князь про то станет со мною разговаривать. А ты будь покоен, завтра же я тебе сделаю в окне отдушину, — проговорил Егор Ястреб, оставляя заключенного.

Опять загремел замок, и опять Серебряков остался один.

«Господи, когда же эта мука кончится? Неужели нет того человека, чтобы заступился за меня, несчастного? Который месяц томят меня в неволе, ровно колодника какого… и за что? Что я полюбил княжну, и княжна тоже меня полюбила? Никакая пытка, никакая мука не вырвет у меня любви к ней! А княжна, поди, забыла меня. Может, она уже замужем? Нет, помнит меня княжна Наталья Платоновна… Неужели она жена графа Баратынского, этого гадкого, развратного старичишки? Хорош же и князь Платон Алексеевич! Кичится своим родом, а дочь свою отдал на жертву… И спросить-то не у кого! Сколько раз спрашивал у старичишки-приказчика, только и ответ: не знаю. Не ласкова, не приветлива ко мне судьба. Что же делать? Покориться ей надобно! А как душно в этой горнице? Голова у меня кружится, во рту сохнет. Хотя бы на часок на волю, на воздух выпустили, а то я задохнусь здесь. Неужели князь решил до смерти меня здесь держать. Знает ли государыня, что меня князь Полянский ровно колодника или своего холопа под замком держит? Где, чай, знать. Государыня мне письмо вручила для передачи графу Румянцеву-Задунайскому, при этом изволила сказать, чтобы я то письмо аккуратнее и скорее доставил. Я стал невольно ослушником царской воли!.. Положим, я в том не виноват: меня схватили, заперли… Ох, ведь это не жизнь, а мука!.. А все же я князю Платону Алексеевичу прощаю… Потому прощаю, что он отец княжны. Пусть судит его Бог».

Таким размышлениям предавался злополучный гвардейский офицер Серебряков, находясь в своем заключении.

Егор Ястреб сдержал свое слово, и на другой день, принеся обед заключенному Серебрякову, принялся делать в раме стамеской и молотком небольшую форточку, которая была скоро готова.

L

Воздух был теплый, приятный… На дворе стояла весна, снег давно уже стаял и на деревьях появились почки. Грачи и жаворонки давно уже заливались в княжеском саду. Яркое солнце не сходило с голубого небосклона, кругом все было весело и радостно.

Стало веселее на сердце у Серебрякова. Здоровый весенний воздух благотворно подействовал на него и Серебряков не отходил от окна, впитывая в себя этот оживляющий аромат. Из окна ему видна была только часть сада.

Старик-приказчик строго запретил заглядывать в сад не только дворовым, но даже жене своей и приемышу Танюше.

Но молодая девушка не очень обращала внимание на это запрещение, и как только укладывался спать Егор Ястреб, она тихо выходила из своей девичьей горенки и направлялась в сад.

Тянуло ее туда не оживляющая после зимней спячки природа, а тот таинственный невольник, которого так строго стережет ее названый отец.

И в тот же вечер, когда Егор Ястреб устроил отдушину в окне горницы Серебрякова, Таня с обычной ловкостью влезла на дерево, которое, как уже сказали, росло в нескольких шагах от окна за железной решеткой. Не мало удивилась молодая девушка, увидев в окне отдушину, а также смотревшего на нее исхудавшего молодого человека.

«Так вот он заключенник-то! Бедняжка, какой он худой, да бледный… И го сказать: неволя-то не красит, — думала она, не спуская своего пристального взгляда с Серебрякова.

— Кто ты, и зачем влезла на дерево? — донесся до слуха Тани из отдушины голос Серебрякова.

Он удивился, увидя на дереве молодую девушку.

— Чай, видишь кто, а зачем влезла на дерево, отвечу: чтоб на тебя взглянуть, — ответила заключенному Таня.

— Что же на меня глядеть?

— Да уж больно любопытно!

— Смеешься ты надо мной?

В словах Серебрякова слышался некий укор.

— Что за смех, я тебя жалею, — ответила Таня.

— За жалость спасибо.

— Как звать тебя, скажи, — спросила у Серебрякова молодая девушка.

— Зачем, разве тебе не всё равно?

— Нет, скажешь, — в ту пору я тебе поклон передам, — с улыбкой промолвила Таня.

— От кого? — быстро спросил у ней Серебряков.

— Вперед ты скажи, как звать тебя по имени, по прозвищу, в ту пору и я скажу, кто шлет поклон.

— Имя мое Сергей, по прозвищу Серебряков.

— Сергей Серебряков! Господи!.. Так это ты, сердечный дружок княжны Натальи Платоновны?

— Разве ты знаешь княжну?

— Пора не знать! Она-то и шлет тебе свой поклон низкий. — Теперь я знаю, за что наш грозный князь тебя, доброго молодца, под замком держит.

— На поклоне тебе, красавица, большое спасибо. — Ну, твоя очередь сказать, кто ты и как спозналась с княжной?

— Изволь, скажу, хоть и не время теперь. — Татьяной меня зовут. Егор-приказчик и жена его призрели меня, убогую сиротинку, спаси их Бог за это. В Москве, слышь, недавно я гостила на княжьем дворе; княжна немало мне про тебя говорила.

— Скажи, пожалуйста, Танюша: где княжна, что она, неужели вышла замуж?

— Это за старика-то графа? Нет, не вышла, да и не выйдет. Тебя княжна любит. Теперь, говорят, что в Питере с отцом. Слышь, государыня вытребовала ее к себе на службу.

— Как, неужели? — удивился Серебряков.

— Да, да, отец нам про то сказывал. — Ну, прощай покуда, мне пора.

— Куда спешишь? Я так рад, так рад.

— Чему?

— А тому, Таня, что ты мне столько радостных слов сказала, спасибо тебе!..

— Покуда не за что. Вот тогда скажи спасибо, когда я придумаю помочь тебе.

— Ох, Таня, ничем помочь мне ты не можешь, — со вздохом промолвил заключенный офицер Серебряков.

— Кто знает, может, и помогу.

— Едва ли.

— А ты, господин офицер, не отчаивайся, — никто как Бог!

— Из заключения меня ведь ты не выпустишь?

— Давно бы выпустила, если бы это было в моей воле: сама я, барин, почитай, подневольная, что мне прикажут, то и делаю…

— Вот то-то же и есть.

— Меня самое названый отец ровно невольницу держит… выходу только в сад, да на двор. А за ворота ни-ни… ворота у нас и днем и ночью на замке, а ключи у отца, а через стену не перепрыгнешь, высока… так вот и сижу я в четырех стенах, ровно в монастыре каком, право!.. Ну, мне пора, завтра приду, жди!

— Одно только слово, Таня.

— Спрашивай, только скорее… боюсь, отец не хватился бы, ведь беда будет, да еще какая беда-то.

— Ты говоришь, меня княжна любит?

— Любит, любит.

— Что же, княжна о том сама тебе сказала?

— Известно сама, а то кто же? И чуден же ты, господин офицер, вот чуден, — молодая девушка весело засмеялась; она быстро спустилась с дерева и, никем не замеченная, направилась в свою горенку.

Несмотря на то, что в домике старого приказчика все давно спали, Таня не легла, а стала ходить по своей горнице, обдумывая, как бы ей помочь молодому офицеру и выручить его из неволи.

Сколько ни думала Таня, сколько ни ломала она свою голову, ничего придумать не могла.

Освободить Сергея Серебрякова было почти невозможно.

Пробраться в княжеский дом можно было не иначе, как сломать у входной двери два замка, внутренний и висячий. Сделать это Тане было невозможно. Да и сломать ли ей тяжелые замки, на это, не хватило бы у ней силы.

А хотелось доброй девушке помочь молодому офицеру, хотелось из неволи его выручить; знала Таня, что тем и княжне большую услугу окажет.

И после долгого размышления молодая девушка пришла к тому заключению, что необходимо выждать время, а теперь об освобождении офицера Серебрякова и думать было нечего.

«Придется выждать время… может, куда отец уедет,, а при нем и думать нечего об освобождении офицера. Хотелось бы ему помочь, да нечем; случая ждать надо. Рано ли, поздно ли, а все же из неволи я его выручу, во что бы то ни стало… Послала бы я княжне весточку о ее друге милом, да не с кем» — таким мечтам придавалась Таня, вернувшись из сада в свою горенку.

LI

Старик-староста села Егорьевского — Пантелей вел у себя в избе вполголоса с мужиком Демьяном разговор.

Сидели они в горнице только вдвоем; дверь в сени старик Пантелей запер на крючок из предосторожности.

— Неужли, Демьян, царь-то, Петр Федорович, проявился? — тихо и как-то таинственно спросил староста Пантелей у своего соседа.

Избы Пантелея и Демьяна находились рядом, и оба эти мужика считались приятелями «по винной части», т. е. оба они крепко любили зелено вино; мужик Демьян был много моложе годами старосты Пантелея, но это не мешало им быть приятелями.

— Давно проявился, — также тихо ответил мужик Демьян.

— Неужели, правда?

— Врать не стану.

— Где проявился-то государь? И где он сейчас находится?

— В Яицке, а теперь его царское величество Петр Федорович в Казани сидит в заключении…

— Как в заключении? — удивился староста Пантелей.

— В острог упрятали нашего батюшку; ровно колодника или пленника под караулом держат! — с глубоким вздохом ответил ему Демьян.

— Да за что же? За что?

— А здорово живешь!..

— Как же смеют государя в заключении держать?..

— Стало быть, смеют. Губернатор да судьи неправедные осудили его посадить в острог.

— Это царя-то!

Старик Пантелей все более и более удивлялся.

— Судьи-то, вишь, и царицыны вельможи не признают его за царя.

— А за кого же?

— Беглым казаком его величают, раскольником Емелькой Пугачевым.

— А, может, он и вправду не царь?

— А кто же?

— Да самозванец!

— Эх, дядя Пантелей, если бы эти самые слова да не ты сказал, а кто-нибудь другой, какую бы я ему затрещину дал по морде, — сердито проговорил мужик Демьян.

— Да ты сам видел царя Петра Федоровича или про него от кого слышал? — после некоторой задумчивости спросил у Демьяна староста Пантелей.

— Где видеть… не видел, — ответил Демьян.

— Так слышал, мол?

— Известно, слышал…

— От кого?

— От Божьего странника, что в нашем селе появился.

— Какой такой странник?

— Странник-то! Да бог его ведает, лицом благообразен; власы на голове и бороде седые, одеяние иноческое, звать его отче Пафнутий.

— Стало быть, он монах?

— Инок…

— Эх, Демьянка, и дурья же голова у тебя на плечах. Чай, все едино, что монах, что инок.

— Разве все едино?

— Известно. Где же теперича этот самый инок?

— Да в моей избе…

— Что же он говорит?

— Говорит, что в Казани, в остроге «амператора» Российского морят.

— Что же он сам видел, что ли?

— Сам удостоился… И тельные, вишь, царь страннику знаки показывал.

— Какие еще там тельные знаки?

— Вишь, на груди и на спине у императора Петра Федоровича знаки есть… А какие, доподлинно не знаю. Потому странничек Божий мне про то не рассказывал.

— А ты бы, Демьян, у него расспросил.

— Хочешь, дядя Пантелей, странника-то я сам к тебе пришлю, ты у него и порасспросишь.

— Не надо, ишь что выдумал… С твоим странником как раз в беду попадешь. А ты вот что, Демьян, гони-ка своего странника. Потому я как здешнее начальство должен у этого странника скрутить руки, да в город к губернатору его представить.

— Что ты, что ты, дядя Пантелей, за что же? Разве странничек что сделал? Ты послушай-ка, как он складно про императора Петра Федоровича рассказывает, ты заслушаешься…

— Пожалуй, приведи его ко мне, послушаю. А то я, Демьян, к тебе приду.

— Что же, прошу покорно, приходи…

— Приду, приду, только бы лишнего народа у тебя не было…

— Кроме моей бабы да ребятишек в моей избе никого нет…

— А ты, Демьян, свою хозяйку на время вышли куда-нибудь… Сам знаешь, каков бабий язык.

— Что говорить! У бабы язык длинен — что наше село.

— Вот то-то же и есть. Так я к вечерку загляну к тебе, и поговорим с твоим странником, поразузнаем, поразведаем… Только не забудь на время убрать свою бабу…

— Уберу, будь спокоен.

— Вечером жди, приду.

LII

В 1773 году, летом, в казанском остроге содержался беглый казак-раскольник, Емельян Иванович Пугачев, бежавший из войска, давно покинувший свою жену и детей.

Арестанту Емельяну Пугачеву в то время было лет 30, но на взгляд ему было много больше; дурная жизнь состарила его преждевременно; небольшого роста, широкоплечий, мускулистый; смуглое лицо у Пугачева было несколько рябовато; небольшая, но окладистая черная борода и быстрые, черные глаза делали его похожим на цыгана.

Пугачев 17 лет был зачислен на службу в казаки войска Донского: женившись на дочери казака Недюжева, Софье Дмитриевой, он прожил с молодой женой всего только неделю, был послан с другими казаками в Пруссию, где и поступил в отряд, находившийся под начальством графа З. Г. Чернышева.

В Пруссии Пугачев участвовал в некоторых сражениях. По вступлении на престол императрицы Екатерины II казаки вернулись из Пруссии на родину, в числе их и Пугачев.

В то время по всем станицам был опубликован манифест о кончине императора Петра III.

Во время войны с Пруссией Емельян Пугачев находился в казацком полку и участвовал при осаде Бендер, по взятии Пугачев был отправлен на зимние квартиры. Пугачев заболел, у него «гнили грудь и ноги», и его как больного отпустили домой «на поправку», но недолго Пугачев пробыл дома, он поехал в Черкасск хлопотать об отставке.

У Пугачева было другое намерение, он решил бежать на Терек; вольная жизнь манила его туда, «но не найдя дороги на Терек», Пугачев волей-неволей вернулся в Зимовейскую станицу и как беглый был арестован.

Но Пугачеву удалось бежать в Яицк, он укрылся в доме своего приятеля казака Пьянова. Между яицкими казаками упорно держался слух, что император Петр Федорович III жив и находится или скорее укрывается у казаков.

Этот нелепый слух произошел от того, что некий казак Федот Богомолов, будучи «безмерно пьян, объявил себя императором Петром III». Это быстрее молнии распространилось в казацком войске; многие приходили взглянуть на «объявившегося императора». Начались сходки и совещания, поднялись вопросы: похож он или не похож на бывшего императора?

Кто поумнее, тот, разумеется, не находил никакого сходства пьяного казака с почившим императором Петром III. Федота Богомолова схватили и осудили наказать плетьми, вырезать у него ноздри, заклеймить и сослать на вечную каторжную работу в Нерчинские заводы; дерзкий самозванец Богомолов не дошел до Сибири и умер в дороге; но молва, что император Петр III жив, осталась еще между казаками… И вот Емелька Пугачев задумал быть подражателем умершего казака Богомолова, т. е. выдать себя тоже за государя Петра Федоровича…

Пугачеву известен был мятежный дух казаков и его недружелюбие к правительству императрицы Екатерины Алексеевны; Пугачев хотел осуществить эту свою заветную мечту и увести яицких казаков на Кубань или на Терек и жить там «на воле».

— А что здесь слышно про государя Петра Федоровича? — спросил Пугачев у своего хозяина, казака Пьянова, посиживая с ним за «горилкою».

— Да, говорят, что император жив и проявился в Царицыне, — тихо ответил своему гостю казак Пьянов.

— А ты веришь тому слуху или нет?

— Да как тебе сказать, Емельян Иваныч, и верю, и нет. Ведь того, что назвался Петром Федоровичем, плетьми нещадно наказали и в Сибирь угнали.

— Это неправда… Император Петр Федорович находится в добром здравии… Он спасся, а замучили не его, а другого…

— Да неужели? — с удивлением воскликнул казак Пьянов.

— Верь моим словам… — утвердительно проговорил Пугачев.

— А разве ты знаешь или видел императора? — таинственно спросил у него Пьянов.

— И знаю, и видел.

— Неужли! А где же теперь государь Петр Федорович находится?

Пугачев, прежде чем ответить, залпом осушил полный ковш горилки, потом встал и, устремляя свои черные быстрые глаза на казака Пьянова, громко и с расстановкой проговорил, громко ударив себя рукою в грудь:

— Я император Петр Федорович!

Казак Пьянов так и застыл от испуга и неожиданности.

Пугачев, с усмешкою посмотрев на пораженного неожиданностью казака Пьянова, проговорил:

— Дивуешься?

— Да как же, неужели ты…

— Да. Я твой царь-государь Петр Федорович.

— Ох, да ты не шутишь? Может, потешаешься надо мной? — несколько оправившись от неожиданности, спросил у Пугачева Пьянов.

— Вот шутника нашел! Встань и преклонись предо мной! — повелительно проговорил ему Пугачев.

— Да как же это так?

— Встань, говорю тебе, и преклонись.

Казак Пьянов, охая и отдуваясь, распростерся на полу перед Емелькой.

— Преклоняюсь перед твоим царским величеством! — проговорил он, вставая.

— Жалую тебя к руке.

Пугачев протянул казаку свою здоровенную, мускулистую руку, которую тот волей-неволей принужден был поцеловать.

— Кажись, ты, казак, плохо веришь мне? — пристально и вместе с тем грозно посматривая на Пьянова, спросил у него Пугачев.

— Нет, нет, я верю, верю.

— И верь, Пьянов. Я тебя своим министром поставлю.

— Неужели министром?

— Право, министром.

— Из простых казаков да министром? Вот так диво! — усомнился Пьянов.

— Дивиться нечему: что хочу, то и делаю. На то я и царь-государь. А ты мне помогай, служи верно и получишь награду.

— Готов служить твоему царскому величеству!

При этих словах Пьянов отвесил поясной поклон Пугачеву.

— Ладно. Сказывай, как вам, казакам, теперича живется?

— Плохо и худо. Мы разорены от старших, и все наши привилегии нарушены, — ответил Пьянов.

— Как не стыдно вам терпеть, храброму лыцарству сии притеснения?

— Ничего не поделаешь.

— А вы пристаньте ко мне, у меня житье привольное: вина и горелки сколько хошь пей. Поведу я вас в турецкую облась покуда. А там, как соберется у меня воинство, я и двинусь с ним на Русь-матушку, отнять престол у моей жены Екатерины. Стану сам царить, и вас, моих слуг верных, пожалую и чинами, и деньгами, и вотчинами. Только служите мне верой и правдой, а забыты мною не будете…

— Наши казаки, государь, будут рады к тебе пристать, да только как же мы пройдем татарские орды? — промолвил казак Пьянов.

— О сем не беспокойся. Орда, которая здесь кочует, рада будет нам: с почетом встретит и проводит нас.

— Бежать-то нам не с чем. Народ — беднота, голытьба.

— Я денег дам.

— Ой ли? Неужели у тебя деньги есть?

— Деньги у меня есть и еще будут! — хвастливо промолвил Пугачев.

— А коли так, мы рады служить твоему царскому величеству. Только скажи, как это тебя Бог-то сохранил? — спросил у Пугачева казак Пьянов.

— А тебе знать что ли хочется?

— Знамо.

— Бог и добрые люди спасли меня. Вместо меня засекли караульного солдата, я бежал в Польшу, был в Царьграде, а оттуда к вам прибыл на Яик, к моему верному казацкому лыцарству просить вашей помощи.

— Хорошо, государь, я поговорю с нашими стариками.

— Старайся, Пьянов, старайся, награду большую получишь.

LIII

Спустя несколько дней, на базаре, Пугачев встретил казака Пьянова и опять с ним разговорился.

— Ну, что, говорил ты со стариками? — спросил Пугачев у Пьянова.

— Говорил.

— Что же они?

— Казачество радо идти с тобой, государь. Да только пообождать надо, потому, говорят, дело это великое, обдумать его хорошенечко нужно.

— Ладно, пусть думают. Только ты, Пьянов, до времени об этом никому ни слова.

— Будь покоен, государь, не пикну.

Прожив еще с неделю в Яицком городке, Пугачев с своим спутником Филипповым накупил рыбы, выдавая себя за торговца-рыбника, и поехал обратно в Мечетную станицу.

Филиппова он тоже посвятил в свою тайну, то есть открылся ему, что он ни кто иной, как царь Петр Федорович.

Филиппов мало верил этому и, боясь ответственности, решился известить о том московские власти.

Случай к тому скоро представился: Пугачев уехал ранее, оставив Филиппова с обозом рыбы.

Филиппов, по приезде в Мечетную, тотчас же отправился к смотрителю Фадееву и сотскому Протопопову и рассказал им все то, что от Пугачева слышал. Узнав, что Пугачева нет в Мечетной и что он вместе с Косовым поехал в Малыковку, Фадеев отправил туда сотского Протопопова с несколькими человеками, которые арестовали Пугачева и представили к Малыковским управительским делам.

Пугачев признался, что он беглый донской казак Зимовейской станицы, что, действительно, «смеючись и пьяный» советовал казакам бежать на Лабу, но безо всякого дальнего намерения, что, возвратившись из Яика, он сам приехал в Малыковку, чтоб явиться для определения к жительству на реке Иргизе, в симбирскую провинциальную канцелярию, но не мог этого сделать, потому что был арестован.

Канцелярия дворцовых правительских дел не поверила этим словам, освидетельствовала Пугачева, заметила на теле его знаки, как бы от кнута и потому, признав его подозрительным, 19-го декабря 1772 г. отправила в симбирскую провинциальную канцелярию. По дороге Пугачев пытался было подготовить своих конвойных отпустить его, но попытка эта не удалась, и он, скованный, был привезен в Симбирск.

Отсюда Пугачева отправили в Казань и 4-го января 1773 года он был принят в казанской губернской канцелярии. Губернатор генерал-поручик фон Брандт приказал содержать его под крепким караулом, «освидетельствовать и допросить, чем он был наказан, кнутом или плетьми, и о причине его побега в Польшу».

Пугачева допросили; он показал тоже, что и в Малыковке, прибавив, что ни кнутом, ни плетьми сечен не был, а сек его полковник Денисов за то, что упустил лошадь. Показание это было признано удовлетворительным и Пугачев вместе с другими арестантами помещен под губернскою канцелярией в «черных тюрьмах». Здесь он не оставался праздным и, зная о тесном единении раскольников, их готовности поддержать своего единоверца, Пугачев стал выдавать себя за раскольника и говорил всем, что не знает за собой никакой вины, а страждет за «крест и бороду». Этого было достаточно, чтобы приходившие в тюрьму для подаяния раскольники приняли в нем участие[2].

Пугачев, находясь в тюрьме и выдавая себя за раскольника, надеялся на их помощь.

В Казани находилось немало купцов-старообрядцев, между ними находился один богатый старообрядец Щелоков, который принял участие в Пугачеве. Благодаря Щелокову или скорее его деньгам с Пугачева сняли кандалы и перевели его из тюрьмы на тюремный двор.

Тут колодники пользовались большою свободой. Пугачев с другими арестантами ходил по городу на работу. Он воспользовался этим в самых широких размерах и понемногу подготовлялся к бегству и чаще других арестантов ходил на Арское поле на работу.

В тюрьме он старался казаться набожным, скромным и послушным. Он сумел расположить начальство в свою пользу, также любили его и арестанты.

Он был судим как «казак безызвестный Емельян Иванов по губернаторской экспедиции». Такая отметка в списке была сделана в ожидании решения участи Пугачева на представление губернатора, полагавшего бить его кнутом и сослать в Сибирь. Императрица 6-го мая приказала наказать Пугачева плетьми и послать «как бродягу и привыкшего к праздной и предерзостной жизни в город Пелым, где употреблять его в казенную работу такую, какая случиться может, давая за то ему в пропитание по три копейки на день».

10-го мая князь Вяземский письмом на имя казанского губернатора сообщил высочайшее повеление, но пока оно достигло по назначению, преступника не было уже в Казани.

Пугачев бежал не один, а с другим арестантом, по прозванию Дружининым.

У Пугачева в голове давно уже зрела мысль бежать, он выжидал к тому случая и сговорился с Дружининым.

Однажды, сидя в остроге, Пугачев и Дружинин были поражены ужасным видом проведенного мимо них только что наказанного кнутом за смертоубийство колодника Новоселова.

— Что, брат Емелька, — говорил Дружинин, того и смотри, что нас с тобою так же выведут да пороть станут.

— Что же делать, — ответил Пугачев, — разве бежать отсюда?

— Да как же бежать-то и куда?

— А вот как бежать: нас для работы гоняют на Арское поле, а теперь в реке полая вода, так, когда караул будет не велик, сядем мы в судно да и были таковы.

— Ну, а куда же мы побежим?

— Прямехонько выедем на Иргиз, — отвечал Пугачев.

Дружинин согласился и решился воспользоваться тем, что к нему допускали в острог для свидания семнадцатилетнего сына Филимона и жену Домну Степановну, поселившуюся в Казани и проживавшую в разных семействах родственников, преимущественно же у свояка Дружинина, священника Благовещенского собора Ивана Ефимова.

Объявив им о своем намерении бежать из острога, Дружинин поручил сыну купить лодку, и хотя последний исполнил приказание отца, но арестанты не могли найти удобного случая к побегу, а между тем вода в реке спала, и намерение их осталось неисполненным. Желание вырваться на волю и избежать наказания было, конечно, настолько сильно, что Пугачев и Дружинин стали изыскивать средства, как бы бежать сухим путем.

— Пешим бежать никак нельзя, — говорил Пугачев, — а надобно непременно купить лошадь.

— Конечно, надо, — отвечал Дружинин.

— А деньги-то где?

— Лошадь-то я куплю; только, когда мы уйдем из острога, куда денемся?

— Мало ли места, куда можно бежать: на Яик, на Иргиз, а не то на Дон… Об этом ты уж не пекись, найдем дорогу, лишь бы только отсюда выбраться. Только вот что: не под-говоря с собой каторжного солдата, уйти нам будет не только трудно, но и невозможно.

Дружинин разделял мнение своего товарища, и тогда же решено было, что он купит лошадь, а Пугачев подговорит к побегу одного из караульных солдат. Выбор пал на солдата Григория Мищенку, недавно зачисленного на службу из числа выведенных из Польши беглых дезертиров.

— А что, служивый, — говорил ему однажды, посмеиваясь и как бы шутя, Пугачев, — служить ли ты здесь хочешь или бежать на волю?

— Я бы давно бежал, — отвечал Мищенко, — да не знаю куда… Видишь ли, далеко ушел я от своей стороны-то.

— Бежим со мной, да вот с этим человеком, — говорил Пугачев, указывая на Дружинина.

— Пожалуй, я готов с вами бежать, куда хотите, — отвечал Мищенко.

LIV

Все было подготовлено Емелькой Пугачевым к побегу. Одно ему осталось — купить лошадь.

Соучастник Пугачева Дружинин поручил это дело, то есть обзавестись лошадью, своему сыну, Филимону.

— А зачем тебе, батя, лошадь? — спросил семнадцатилетний Филимон у Дружинина.

— Аль не знаешь?

— И то не знаю, батя.

— Ведь я с Пугачевым бежать задумал, вот и нужен нам конь.

— Ох, батя, не дело ты задумал.

— А ты поучи отца-то.

— Не дело, говорю, батя; ведь бежать вам не дадут, изловят обоих. Вы в ответе будете и я, и с меня взыск. Нет, как хочешь, коня покупать я не стану, — решительным голосом проговорил молодой парень Филимон.

— А я прикажу тебе! — крикнул на него отец.

— Приказа твоего, батя, я не послушаю.

— Я заставлю! — грозно крикнул на него Дружинин.

— Эх, батя, батя, не по Божьему ты живешь, на худое сына учишь.

— Молчать, пащенок! Ты должен исполнять мою отцовскую волю.

— Кажись, я и исполнял всегда, жаловаться тебе на меня, батя, нечего. Доселе я тебе послушным сыном был, все твои приказы исполнял нерушимо.

— Исполни и теперь, Филимон, помоги отцу из неволи выбраться, — уже мягким голосом проговорил Дружинин, стараясь уговорить сына относительно покупки лошади.

Филимон не соглашался. Тогда Дружинин стал грозить ему проклятием.

— Страшной клятвой прокляну, если не купишь коня.

Филимон был богобоязненный парень: угроза проклятия страшно его напугала.

— Батюшка, родной, не кляни. Все по твоему сделаю, только не кляни ты меня.

На другой день Филимон, придя в острог, сказал отцу, что конь и телега приготовлены и стоят на дворе у попа Ивана Ефимова. Дружинин сообщил о плане своего побега Емельке Пугачеву.

План этот был принят, и Дружинин, отдав соответствующие приказания сыну, приказал жене с остальными детьми ехать не в пригород Алат, а в лежавшую вблизи от него татарскую деревню Черши.

— Ну, Пугачев, — говорил он дня через четыре, — я сыну своему приказал, чтобы сегодня приезжал к церкви и нас бы смотрел у попова двора, так попросимся мы теперь у офицера.

— Хорошо, — отвечал Пугачев, и оба арестанта в 8 часов утра, 29-го мая, отправились к караульному офицеру, прапорщику Зыкову.

Арестанты просили отпустить их к священнику Ивану Ефимову, для прошения милостыни, но так как большая часть конвойных была отпущена на работу с арестантами и в остроге оставалось мало солдат, то Зыков отказал в их просьбе и обещал отпустить после, когда колодники возвратятся с работы. Часу в десятом утра Пугачев и Дружинин снова обратились с просьбой, и тогда прапорщик Зыков, назначив к ним конвойных Дениса Рыбакова и пожелавшего сопровождать их солдата Григория Мищенко, приказал им далее объявленного священника с теми колодниками никуда не ходить и через полчаса быть обратно на тюремном дворе. Приказание это не было исполнено, и трое из отпущенных не возвратились, а четвертый пришел в девятом часу вечера совершенно пьяный.

Придя в дом священника Ефимова и поздоровавшись с ним, Дружинин вынул несколько денег из кармана и просил попа послать за вином, пивом и медом, говоря, что желают выпить от тоски. Выпив по две чарки вина и по стакану пива и меду, Пугачев и Дружинин подпаивали больше солдата Рыбакова, как человека, не знавшего о намерении их бежать. Когда Рыбаков совсем опьянел, тогда они попрощались со священником и сказали, что пойдут на тюремный двор.

Проводив гостей до ворот, священник запер их и возвратился домой, а они четверо отправились далее и, отойдя несколько шагов, увидели кибитку с лошадью: которою правил сын Дружинина, Филимон. Чтобы Рыбаков не догадался, Дружинин закричал сыну:

— Эй, ямщик, что возьмешь отвезти в кремль?

— Пять копеек.

— Ну, постой, отвези.

Филимон подъехал, а Пугачев и Дружинин посадили сперва пьяного Рыбакова в телегу, потом сели сами с Григорием Мищенко и, закрыв кибитку рогожей, поехали по большой казанской дороге. Как ни был пьян Рыбаков, но, отъехав верст восемь от Казани он очнулся?

— Что, брат, так долго едем? — спросил он у Пугачева.

— А вот видишь, — говорил Емелька шутя, — кривою дорогою везут.

Отъехав еще с полверсты, кибитка остановилась не далеко от дворцового села Царицына. Дружинин взял в охапку пьяного Рыбакова, высадил его из кибитки, а сами они, ударив по лошади, поехали по большой дороге. Пьяный Рыбаков добрел до села Царицына и упал близ управительского дома. Здесь он пролежал до тех пор, пока управитель Петр Кондратьев, растолкав его, спросил, какой он команды и как попал в село?

Не понимая, где он находится, Рыбаков отвечал только, что идет в Казань, но не знает дороги и просил дать ему подводу.

Кондратьев подводы ему не дал, а советовал идти пешком по большой дороге.

— Там, — сказал Кондратьев, — за беспрерывно едущими разными людьми тебе легко будет дойти до Казани, — ты к команде явиться можешь.

Рыбаков побрел и в 9 час вечера явился к тюремному караульному офицеру, который лишь на другой день донес о побеге двух арестантов.

Известие, полученное в Петербурге о побеге Пугачева, произвело более сильное впечатление, чем в Казани, и было оценено по достоинству.

Граф Чернышев в ту же ночь сделал необходимые распоряжения, и утром 14-го августа были подписаны им указ оренбургскому губернатору генералу Рейнсдорпу и грамота войску Донскому.

«Как содержащийся в Казанской губернии, — писал Чернышев Рейнсдорпу, — войска Донского казак, раскольник Емельян Пугачев, с часовым, бывшим при нем солдатом, из Казани бежал, то государственная военная коллегия и не оставляет вам, генерал-поручику, рекомендовать с тем, не шатается ли объявленный беглый казак Пугачев и с ним солдат, бывший при нем на часах, в селениях вашей губернии, а особливо Яицкого войска в жилищах».

Рейнсдорпу, точно так же и донской войсковой канцелярии предписано было употребить все меры к отысканию Пугачева по хуторам и станицам, и, если он будет пойман, то заковать в крепкие кандалы и «за особливым конвоем» отправить в Казань.

В войске Донском Пугачева нечего было и искать — там его не было, и генерал Рейнсдорп 18-го сентября донес военной коллегии, что принял должные меры, но пока беглые еще не отысканы.

Рапорт свой Рейнсдорп подписывал в тот самый день, когда Пугачев уже с титулом императора Петра III и окруженный значительной толпой вооруженных яицких казаков, овладел бударинским форпостом и подходил к яицкому городку[3].

Прошло несколько месяцев, и у Пугачева была уже не одна тысяча людей, которые признавали его за императора Петра Федоровича.

Правда, эти люди были ненадежны, они состояли из беглых казаков, из беглых крепостных мужиков, из воров и так далее; но сила Пугачева все росла, — что ни день мятежная шайка его все увеличивалась.

К нему шли со всех сторон, всех принимал Пугачев, никем он не брезговал.

Дружинина он назначил своим генералом; жена Дружинина с малолетними детьми осталась в шайке Пугачева, но старший сын его, Филимон, не решался на это.

— Отпусти меня, батя! — как-то раз голосом, полным мольбы, проговорил он, обращаясь к Дружинину.

— Куда ты?

— Пойду куда глаза глядят.

— А здесь тебе, Филимон, что же не живется! Мать твоя здесь, братья, сестры… а ты куда собрался?

— Отпусти меня, отец: нет мне мочи здесь жить.

— Куда ж, мол, ты пойдешь?

— В какой-нибудь монастырь.

— Да ты рехнулся? — крикнул на него Дружинин.

— Не держи меня, батя, пожалуйста, не держи; в святой обители я молить за тебя Бога буду, у Бога просить прощения твоей грешной душе!

— За молитву спасибо, только и дурак же ты, Филимон, большой дурак: от счастья своего бежишь.

— От какого счастья, что ты? От погибели, я, батя, бегу, от погибели.

— Эх, дурья у тебя голова! Государь Петр Федорович жалует тебя: в свои адъютанты хочет произвести, а ты, дубина стоеросовая, бежишь.

— Какой он государь? Что ты, отец, опомнись: беглого острожника государем называешь.

— Нишкни, Филимон! — прикрикнул Дружинин на сына.

— Заблуждаешься ты, батя, право, заблуждаешься; сам пойми: разве безграмотным может быть государь? Пугачев ведь и грамоте-то не знает, я видел «патрет» покойного государя Петра Федорыча.

— Ну так что же?

— Никакого сходства между ним и Пугачевым нету. О, Господи, какой грех-то, грех-то! Беглого острожника, убийцу нечестивого за царя православного принимают. Беззаконие-то какое! Сколько через то бед Русской земле будет!.. Сколько крови прольется!.. Знаешь, батя, ты не держи меня, скорее отпусти, а то я не стерплю, я убью проклятого самозванца. Хоть и грех на свою душу возьму… рука у меня не дрогнет, батя.

— Да, смолкни, пес!.. Ну, услышит государь?

— Это острожный-то Емелька?.. Не боюсь я его, злодея, не боюсь.

Едва молодой парень проговорил эти слова, как дверь в избу, где остановился Дружинин, быстро отворилась, и Пугачев с искаженным злобою лицом неожиданно появился в избе.

— А храбер же ты, паренек!.. Не по летам храбер!

— Ну, Дружинин, сказывай, какую казнь мне назначить твоему сыну?

— Прости его, государь: он по малоумию своему говорит. Видно, ты слышал наши слова? — меняясь в лице, промолвил Дружинин, низко кланяясь самозванцу.

— От слова до слова все слышал, и твой сын должен быть казнен.

— Ради моей послуги прости его, государь!

Дружинин повалился в ноги Емельке Пугачеву.

— Я не злопамятен и готов простить Филимона, помня твою услугу, если только он преклонится предо мной, как пред своим законным государем. Мы ради его тупоумия не прочь милость свою оказать.

— Слышишь, Филимон? Кланяйся скорее, кланяйся, — толкая в бок сына, проговорил ему дрожащим голосом Дружинин.

Молодой парень стоял спокойно. Он бесстрашно смотрел на Емельку Пугачева. Презрительная улыбка появилась на его губах, когда отец, показывая ему самозванца, сказал: кланяйся!

— Кому кланяться, батя?

— Как кому: его царскому величеству.

— Что ты, отец! Тут государя нет.

— А я кто, по-твоему? — сверкая злобным взглядом, крикнул Филимону Пугачев.

— Мятежник, самозванец.

Эти слова молодого парня были последними в его жизни.

В избе раздался выстрел, и бедняга Филимон, как-то странно взмахнув руками, грохнулся на пол: пуля угодила ему прямо в сердце.

Из маленькой раны на груди засочилась кровь.

Мертвенная бледность покрыла его лицо.

Это была жертва искупления за грех его отца.

— Государь! Мужичонка какой-то желает видеть твои пресветлые очи! — входя в дорогой раскинутый шатер самозванца Пугачева, проговорил ему один из его казаков-прислужников.

— Какой еще там мужичонка? — лениво потягиваясь на пуховике, грубо спросил только что проснувшийся Пугачев.

Лицо его от безмерного пьянства отекло и опухло; волосы на бороде и голове были взъерошены.

Поверх суконного казацкого кафтана красовалась голубая лента через плечо; кафтан был подпоясан парчовым кушаком, на ногах были широкие шаровары и невозможных размеров сапоги.

— Ну, пусть его войдет!

— Слушай, государь.

Казак-прислужник хотел было выйти из шатра, но Пугачев остановил его.

— Стой, дьявол, куда спешишь?.. Вперед дай мне квасу!

И, осушив залпом ковша два холодного кваса, самозванец поднялся с пуховика и сел на золотое кресло, добытое им в одной разоренной им усадьбе.

— Введи мужичонку! — крикнул он.

В шатер самозванца робко, дрожа всем телом, вошел знакомый нам егорьевский мужик Демьян, крепостной князя Полянского.

Казак, введший в шатер Демьяна, ткнул его в шею, проговорив:

— Преклонись пред его царским величеством!

Демьян растянулся во весь свой рост.

— Чей и откуда? — коротко спросил его самозванец.

— Из крепостных, из села Егорьевского, что под Казанью, — глотая слова, ответил Демьян.

— Та-ак. Зачем пожаловал?

— На службу к твоей царской милости.

— Беглый, что ль?

— Беглый, кормилец, беглый.

— Какой я тебе кормилец… я твой государь.

— Прости, не обессудь на моем убожестве!

Мужичонка Демьян опять растянулся перед самозванцем.

— Из-под Казани говоришь?

— Из-под Казани, царь-батюшка, из-под Казани прямехонько. Сбежал, житья не стало от приказчика, поедом ест проклятый, кровопивец наш… Жену и ребятишек махоньких оставил, сбежал.

— Что ж ты один-то? Тащил бы с собой и других: народ мне нужен.

— И другие наши мужички, батюшка, придут, с радостью придут на службу к твоему царскому величеству. Вот я пообживусь маленько, пойду за другими мужиками в наше село и их приведу. А то будет лучше, если твоя царская милость сам на село-то к нам пожалует.

— Что ж, можно, побываю. Пойду в город Казань в гости, и к вам на село зайду.

— Зайди, царь-батюшка, зайди. Усадьба у нас богатая, княжая, добрища там много всякого, а в хоромах-то князя, слышь, батюшка, наш приказчик-то какого-то важного человека в неволе держит, под замком, значит.

— Какого такого человека? И за что он под замок-то угодил?

— Вот чего не знаю, царь батюшка, не знаю, и врать не хочу.

— А как ваше село прозывается?

— Егорьевское, батюшка-царь, егорьевское, большое село, богатое.

— Ладно: по дороге, мол, в Казань и к вам зайду в село, мужики-то там подготовлены, что ли?

— Подготовлены, царь-батюшка, подготовлены: отчет Пафнутий у нас на селе-то был, слышу в избе у старосты про твою царскую милость рассказывал. Уж больно он тебя хвалил, царь-батюшка.

— Странника Пафнутия знаю; я его архиереем сделаю за его послугу. Тебя как звать-то?

— Демьянкой, царь-батюшка, Демьянкой.

— Жалую тебя к своей руке, преклонись и целуй, — величественно до смешного проговорил Емелька Пугачев, протягивая свою загрубелую, красную ручищу мужику Демьяну.

LV

— Я решительно не понимаю, что у нас происходит? Беглого казака-раскольника принимают за императора Петра Федоровича… Этот самозванец угрожает спокойствию государства! — взволнованным голосом проговорил князь Платон Алексеевич Полянский, обращаясь к своей сестре, княжне Ирине Алексеевне и к дочери.

В этой главе мы застаем князя Полянского с его семьей опять в Москве.

Не долго прожил князь в Петербурге. Несмотря на милости, которые оказывала государыня императрица ему, а также и его дочери, князь Платон Алексеевич просил государыню дозволить ему жить в Москве.

Не мил ему был сырой, туманный Питер, в родную Москву тянуло его.

— Видно, князь, не по нраву пришлась вам наша столица, скучаете вы здесь? — с благосклонной улыбкой спросила у князя Полянского государыня.

— Не привык я к Питеру, ваше величество, или скорее, отвык от него. В Москву меня тянет, там есть у меня свой угол.

— Останавливать, князь, я вас не буду. Поезжайте, только жаль мне расстаться с вашей дочерью… Я к ней привыкла.

— Если прикажете, ваше величество, моя дочь здесь останется.

— Нет, зачем же… Я не хочу разлучать вас с вашей милой дочерью. Пусть она едет с вами. Но, я надеюсь, князь, вы будете временами отпускать дочь в Петербург.

— Когда прикажете, ваше величество. Я и моя дочь, мы всегда верные и преданные слуги вашему величеству, — с низким поклоном проговорил князь Полянский.

— Я это знаю, князь, спасибо! — государыня милостиво протянула князю Платону Алексеевичу свою руку, которую тот почтительно поцеловал.

С какою поспешностью собрался князь Полянский из Питера.

Хоть и не долго пробыл он в столице, но все же она, видно, успела ему насолить.

Частые приезды или визиты фаворита государыни Потемкина не нравились князю Платону Алексеевичу. От этих визитов князь старался отделаться.

От князя Платона Алексеевича не ускользнуло, что Потемкин ездит к нему неспроста.

«И зачем Потемкин ко мне повадился? Кажись, не больно ласково я встречаю и провожаю его… Как-то особенно посматривает он на Наташу… Тут что-нибудь да есть! Нет, надо ехать из Питера, и чем скорее, тем лучше», — и князь Полянский поторопился исполнить задуманное.

Он с семьей уехал в Москву, оставив свой роскошный дом под наблюдением крепостных.

Отъезд князя был большою неожиданностью для всех, а в особенности для Потемкина; он никак не ожидал, что князь Полянский уедет и увезет с собой Наташу. Для Потемкина видеть княжну, говорить с ней — стало насущной потребностью; красота княжны его пленила, очаровала.

Потемкин был просто вне себя, когда узнал, что Полянские покинули Петербург; он заперся в своем кабинете и никого не принимал; он в течение нескольких дней никуда не выходил и не выезжал, сказавшись больным.

Генерал Потемкин только тогда решился оставить «свой затвор», когда за ним прислала государыня.

От наблюдательности государыни не скрылось, что с ее фаворитом происходит что-то особенное; до нее доходили слухи об ухаживании Потемкина за княжной Полянской, но императрица не придавала особого значения этим слухам, принимая их за простую сплетню.

С неохотой княжна Наташа покинула Петербург, она привыкла к шумной столичной жизни; ей нравился блеск двора славной императрицы Екатерины II, и толпа блестящих поклонников, между которыми был и Потемкин, льстила ее девичьему самолюбию.

Княжне-красавице еще не хотелось ехать в Москву потому, что там находился ненавистный ей граф Баратынский, который все еще продолжал считаться ее женихом.

Князь Полянский строго держался своего княжеского слова. Щепетильный и отчасти своенравный, он не хотел разрыва с графом Баратынским и думал все-таки выдать за него свою дочь, несмотря на те упорные слухи, которые далеко были не в пользу графа Баратынского.

Мы уже знаем, что даже сама государыня была против этого брака, она не считала графа Баратынского достойным княжны Полянской и не советовала князю Платону Алексеевичу выдавать за него свою дочь.

Живя в Петербурге, князь Полянский как будто бы и готов был отказать Баратынскому, но в Москве он совершенно изменил свое решение и опять заговорил о возможности брака своей дочери с Баратынским.

Разумеется, старая княжна Ирина Алексеевна по-прежнему стала доказывать всю несообразность выдачи Наташи за старого развратного графа.

Протесты старой княжны нисколько не повлияли на Платона Алексеевича; он, как бы назло своей сестре, стал чаще говорить о свадьбе дочери.

Бедная Наташа волей-неволей принуждена была покориться отцу. Она, может быть, скоро сделалась бы женой постылого мужа, если бы случай не избавил ее навсегда от графа Аполлона Баратынского.

А случай был такой.

Мы уже знаем, что граф Аполлон Баратынский, задумав жениться на княжне Полянской, принужден был проститься с своим гаремом и распустить его, оставив только себе «на утеху» одну молодую вдову-красавицу Дуню.

В конце своей усадьбы он для нее построил хорошенький домик и решил не прерывать с нею сношения даже и тогда, когда он женится на княжне Полянской.

Но когда его невеста получила назначение быть фрейлиной при императрице и уехала с отцом в Петербург, тогда женолюбивый граф опять завел при своем доме чуть не гарем и, между прочим, увлекся одной красивой деревенской девушкой Пелагеей, которой он оказывал больше своего внимания, чем вдове Авдотье.

Этим он возбудил сильную к себе ненависть молодой вдовы.

Красавица Авдотья никак не могла забыть, что граф предпочел ей Пелагею, и решилась ему отомстить.

Теперь она решила привести в исполнение давно ею задуманное, — то есть идти в Москву, пробраться в дом князя Полянского, будущего тестя своего «погубителя», и все ему рассказать.

В то время у Авдотьи был ребенок, прижитый ею с графом Баратынским.

В Москве молодой вдове не составляло большого труда отыскать дом князя Полянского. Со слезами упросила она дворовых, чтобы допустили ее к князю.

Произошло это вскоре после приезда князя Полянского в Москву.

С ребенком на руках Авдотья бледная, взволнованная, вошла в приемную и стала дожидаться, когда ее допустят к самому князю.

Княжеский камердинер, Григорий Наумович, ввел ее в кабинет.

Князь Платон Алексеевич, окинув быстрым взглядом красивую молодую женщину с ребенком, спросил ее:

— Что тебе нужно?

— Дозволь мне говорить, ваше сиятельство.

— Говори, я слушаю.

— Скажу я твоему сиятельству прямо: пришла я рассказать правду-истину и предостеречь тебя, ваше сиятельство.

— Предостеречь меня? От чего? — с удивлением воскликнул князь Платон Алексеевич.

— Рассказать тебе про беспутство твоего нареченного зятя, графа Баратынского, и предостеречь тебя, чтобы ты не губил свою дочь, княжну молодую.

— Да ты с ума сошла!

— Ох, князь-батюшка! Легче мне теперь ума лишиться или живою лечь в могилушку! — с глубоким вздохом промолвила молодая вдова.

— Да кто ты такая?

— Я-то? Графская полюбовница, а это вот его ребенок, — смело ответила Авдотья, показывая на младенца.

— Не может быть! Как ты смеешь? Ты облыжно на графа говоришь.

— Чего уж тут облыжно, князь, ваше сиятельство! Спроси у любого графского мужика, — всяк тебе то же скажет.

— Ты врешь, врешь!..

— Не вру, князь-батюшка, а правду-матку говорю. Да не одну меня сгубил злодей-граф; десятками считать и то не сочтешь молодых баб да девок несчастных, которые угодили к графу-старику на утеху.

— Неужели правда? — упавшим голосом спросил у молодой вдовы князь.

Он начинал верить в искренность ее слов.

— Правда, князь-батюшка, истинная правда! Как пред Богом говорю: не губи ты свою дочь, не выдавай ее за развратного графа старого! Ведь не один десяток нашей сестры держал он в своих хоромах, а как услыхал, что ты изволил из Питера домой вернуться, всех баб и девок распустил домой; оставил только Польку, беспутную девку, да меня, вдовицу горькую.

— Ты говоришь, этот ребенок графа?

— Его, князь-батюшка, его со мною прижил.

— Ты сама… или кто послал тебя с такими словами? — после некоторой задумчивости спросил князь Полянский у Авдотьи.

— Сама, князь-батюшка, сама; никто меня не посылал.

— Зачем, или с какою целью ты это сделала?

— Из любви к княжне.

— Ну, это ты врешь, моя милая! Мою дочь ты не знаешь, поэтому и полюбить ее не могла.

— Княжну я не знаю, а все же мне ее жаль.

— Врешь, говорю! Ко мне тебя толкнуло что-нибудь другое. Если ты не скажешь правды, то я прикажу тебя связать и отправить к графу Баратынскому как негодную доносчицу.

— Ох! Скажу, скажу всю правду, как попу на исповеди, только не отправляй меня к мучителю, лучше сам убей, — повалившись в ноги с плачем проговорила молодая вдова.

— Что ты болтаешь! За что я тебя стану убивать? Ты не в себе!

— И то не в себе, князь-батюшка! Прости ты меня, бабу глупую! Уж больно меня изобидел злодей-граф! Я ль ему не служила, старому, постылому! Я ль его не ублаготворяла? Не один год со мною жил, как с женой, и от других своих полюбовниц меня отличал. А тут наткось! Девка Полюха, вишь, больше ему, старому, приглянулась. А чем она краше меня? Сухопарая, бледнолицая! Ничем не уступит моя вдовья краса против ее девичьей! — с плачем причитала Авдотья.

— Умолкни! Перестань реветь! Ладно, теперь я понял, что привело тебя из графской усадьбы в мой дом! Ты задумала отомстить графу Аполлону Ивановичу за то, что он предпочел тебе какую-то девку… Так?

— Так, князь-батюшка, так! Справедливы твои слова!

— Ты отместку ему задумала учинить?

— Задумала, князь, ваше сиятельство, задумала! Уж больно мне обидно.

— Так ты говоришь, граф девку-полюбовницу при себе держит?

— При себе, князь-батюшка, при себе… в своих хоромах; а я-то живу на краю усадьбы, в отдельной избе… Прежде-то граф ко мне часто похаживал, а как приглянулась ему, старому псу, Полюха, и меня забыл, и в горенку мою не заглядывает.

— А ты, баба, и решилась выместить свою злобу на нем, так?

— Так, батюшка-князь, ваше сиятельство, так! Слезно прошу: не погуби меня, ваше сиятельство! Графу-то не изволь рассказывать про меня горемычную: ведь лют наш граф в гневе, мукой замучит… У живой душу во мне вытащит.

При этих словах Авдотья снова земно поклонилась князю Полянскому.

— Полно валяться на полу; встань и слушай! — сурово проговорил ей князь Платон Алексеевич.

— Слушаю, ваше сиятельство, слушаю.

— Сама ты не проболтайся! А я ни единого слова не скажу про тебя графу… Ступай домой. Постарайся незаметно туда вернуться, и твой донос на графа я принимаю как услугу мне… А за услугу я плачу. Вот возьми и ступай.

Князь дал горсть золотых молодой вдове и повторил ей свой приказ уйти.

LVI

«Что же это такое, что мне рассказывала эта молодая баба. Если только одна половина правды из ее слов, то и то я должен не принимать у себя графа Баратынского, а не только отдать за него Наташу. Я не верил тем слухам, которые ходили про него, но теперь убедился воочию. И за такого человека я думал отдать свою дочь. Надо положить конец этому сватовству. Написать графу или подождать, когда сам приедет?»

Таким мыслям предавался князь Платон Алексеевич вскоре после ухода молодой вдовы Авдотьи. Простой, бесхитростный рассказ произвел на графа удручающее впечатление.

Он благодарил судьбу, которая открыла ему глаза и указала, что за человек граф Баратынский.

В тот же день доложили князю о приезде графа.

Князь Платон Алексеевич принял его довольно сухо.

Это замечено было гостем. Граф Аполлон Иванович не привык к такому приему. Он приехал узнать день свадьбы его с княжной Натальей Платоновной и был немало удивлен таким приемом со стороны своего нареченного тестя.

— Князь, вы, кажется, мною чем-то недовольны? — спросил он у Платона Алексеевича.

— Я? Нисколько, — коротко ответил ему тот.

— Но мне показалось, князь… Я… я… приехал узнать…

— О чем, граф?

— Когда вы изволите назначить день нашей свадьбы?

— О свадьбе не может быть теперь и речи, — совершенно спокойно ответил князь Полянский сиятельному жениху своей дочери.

— Как! Что вы говорите?

— То, что надо было вам сказать.

— Возможно ли, князь? Вы… вы мне отказываете?

— Да, если хотите, отказываю.

— Но, ваше слово? — заносчиво воскликнул граф Баратынский, багровея от волнения.

— Я беру его назад.

— Вы… вы берете данное вами мне слово назад?

— Пожалуйста, граф, не возвышайте голоса и не заставляйте меня повторять вам одно и то же.

— Но вашему отказу должна же быть причина?

— Разумеется.

— Какая же, скажите? Я вас прошу, князь.

— К чему же? Я думаю, для вас все равно.

— Нет, зачем же! Я хочу знать! Хочу знать, за что мне отказывают? Вы должны, князь Платон Алексеевич, сказать причину вашего отказа, которого я никак не ожидал.

— Я вам ничего не скажу, граф. Спросите почему, отвечу — из простой деликатности.

— Вот как! Это для меня что-то новое и странное! — с саркастической усмешкой злобно проговорил граф Баратынский.

— Может быть.

— Я догадываюсь, да и не трудно догадаться: вам кто-нибудь наговорил, насплетничал! И вы, князь, поверили. Желательно бы мне знать, кто это на меня наговорил? Кто смел очернить меня в ваших глазах?

Граф Аполлон Иванович заметно горячился все более и более.

— Этого-то вот вы и не узнаете, — совершенно спокойным голосом возразил ему князь Полянский.

— Стало быть, между мною и вами, полный разрыв, так?

— Повторяю вам, избавьте меня от неприятных ответов.

— Но должен же ведь я знать, князь Платон Алексеевич, за что меня выгоняют из дома?

— Вы преувеличиваете, граф. Вы посватались за мою дочь, я, не спрося согласия Наташи, дал вам утвердительный ответ…

— Ну, и что же далее, князь?

— А то: дочь моя решительно сказала, что не желает вас иметь мужем. Простите, граф, вы сами вынудили меня на это, — я не хотел вам говорить, — но вы сами так настойчиво требовали…

— Постойте, постойте, князь! Это не ответ.

— Какого же еще вам надо?

— Вашей дочери, княжне, я был несимпатичен давно, это я уже знаю, об этом говорил и вам; вы сами уверяли меня, что если ваша дочь не любит меня теперь женихом, то, может, полюбит, когда я буду ее мужем. Надеюсь, вы это помните? Повторяю: я хорошо знаю, что княжна дарит симпатию не мне, а другому человеку, — злобно посматривая на князя Полянского, значительно проговорил граф Баратынский.

— Что вы этим хотите сказать? — переменившись в лице, глухо проговорил князь Платон Алексеевич.

— А то, что княжна, ваша дочь, любит другого.

— Как вы смеете?

— Пожалуйста, не горячитесь, князь!.. — отвечу вам вашими же словами: вы вызвали меня на откровенность, ну так и слушайте!

— А! Вот как!., вы ловите меня на словах. Хорошо, допустим: моя дочь любит другого, — так зачем же вы хотели на ней жениться?

— Я… Я… думал… предполагал…

— Вы предполагали завладеть миллионным приданым вашей невесты, так?

— Князь!.. — как-то взвизгнул граф Баратынский.

— Вам не нужна любовь моей дочери, но нужен ее миллион, а для любви у вас много молодых баб да девок, — совершенно невозмутимым голосом проговорил князь Платон Алексеевич, вставая и давая тем знать, что больше говорить он не намерен.

— Вы забываетесь, князь!.. Этого я безнаказанно не оставлю.

— Вот как, дуэль?..

— Да, это необходимо, — запальчиво воскликнул граф Аполлон Иванович.

Он то бледнел, то багровел; он никак не ожидал отказа, такого быстрого и решительного.

— Даже «необходимо», вот как! — Вы забываете, государь мой, что мы живем в Российской Империи, в которой дуэли запрещены властью самой государыни, и я, старый служака, не хочу быть нарушителем сего. Не думайте, граф, что я сробел: несмотря на свои лета я, пожалуй, еще сумел бы наказать вас за дерзкие слова, касавшиеся чести моей дочери и меня самого!

С достоинством проговорив эти слова, князь Платон Алексеевич нашел удобным выйти из своего кабинета, оставив одного графа Баратынского.

Этим он сразу положил предел неприятному объяснению.

Графу Баратынскому не оставалось ничего, как поспешить оставить дом князя Полянского, проклиная в душе самого князя и его дочь, свою бывшую невесту.

Он быстро пробежал апартаменты княжеского дома и также быстро вскочил в поджидавшую его у подъезда карету, предварительно грубо толкнув своего лакея, который хотел ему помочь в этом.

«Нет, нет! поступка со мною князя я так не оставлю!.. Я не потерплю, я дознаюсь и выведу наружу те интриги, которые кто-то против меня имеет. Князь упрекнул меня в любви к бабам и девкам молодым. Стало быть, об этом ему кто-нибудь сказал? Кто осмелился? Неужели кто из моих людишек! У-ух! если бы только мне проведать!.. Да нет, быть не может: князь не станет слушать болтовню людишек. Кто-нибудь другой позавидовал мне, наговорил на меня… А жалко! княжна для меня не так интересна, а миллион, который уплывает у меня из рук. Девичьей красотой меня не прельстишь, а вот что касается миллиона, об нем придется пожалеть мне! Я немножко пересолил. Не надо бы мне упоминать про амуры княжны с каким-то черноусым офицериком, о котором идет молва, что его князь припрятал далеконько. Гм! — отказ форменный! Никак не ожидал я такого афронта»!.

Таким размышлениям предавался граф Баратынский, сидя в экипаже и направляясь в свою подмосковную усадьбу.

А между тем князь Платон Алексеевич направился на половину княжен. Здесь он бывал очень редко: раза два-три в год, не более, — в именины своей сестры, а также и дочери, которым он приносил поздравления непременно в их комнатах.

— Брат! — каким это тебя ветром занесло? Вот удивил! — воскликнула княжна Ирина Алексеевна, широко раскрывая глаза от удивления.

— Где Наташа? — вместо ответа спросил князь Платон Алексеевич у сестры.

— А что такое? Разве что случилось?

— Да, случилось, любезная сестрица.

— Что? Что такое?

— Графа Баратынского я сейчас прогнал из дому.

— Что? Что ты говоришь?

— Графа, мол, Баратынского выгнал.

— Может ли быть?!

Удивлению доброй княжны не было предела.

— Что? рада?

— Братец! Милый!.. Да неужели правда?

— Правда, правда, милая сестрица.

— Брат! дозволь обнять тебя.

— Нет уж, сестра, пожалуйста, без этих нежностей, а лучше позови Наташу.

— Сейчас, сейчас!.. Натали!..

— Вы меня звали, тетя?.. Папа?! — удивилась и княжна Наташа, увидя своего отца.

— Я пришел тебя порадовать, Наташа. Ну, что же ты стоишь? — спрашивай: чем? — весело проговорил князь Платон Алексеевич.

— Чем, папа?

— Брат! не говори. Пусть Натали узнает… Узнай Натали, с чем пришел папа тебя поздравить.

— Я, право, тетя, не знаю.

— Твоему жениху, Наташа, графу Баратынскому, я сейчас отказал в твоей руке и данное мною слово взял назад. Надеюсь, ты не будешь меня расспрашивать: почему и для чего я так поступил?

— Нет, нет, милый, дорогой папа! я только буду вас благодарить сердечно!

У княжны Наташи дрогнул голос, и на красивом ее лице появились слезы. Она бросилась целовать у отца руки: кажется, ее счастию не было предела.

В этот день во всем княжеском доме была только одна радость. Князь сам был рад, что отделался от нареченного зятька и на радостях приказал своему камердинеру Григорию Наумовичу раздать всем дворовым по полтине серебра и угостить их вином и пивом.

Такие подарки для дворовых в княжеском доме случались очень, очень редко.

Дворовые, принимая княжескую награду, не знали, за что их награждают: про разрыв князя Полянского с графом Баратынским они ничего не слыхали.

LVII

Емелька Пугачев, прикрывшись именем покойного императора Петра III, окружил себя преданными ему казаками; из них Дружинин, Михаил Толкачев и Зарубин, которого называл Пугачев — Чика, были ему преданы. Они-то и помогали самозванцу мутить казаков, рассказывая разные небылицы про батюшку царя Петра Федоровича.

Приехав на хутор казака Толкачева, Пугачев со своими спутниками на время остановился у него.

Толкачев был казак старый, заслуженный. Чика сказал ему, что царь желает, чтобы к нему собрались все казаки, жившие в окрестности.

На другой день утром собралось немало казаков: их подстрекало любопытство посмотреть, каков царь-батюшка и какую речь будет держать.

Те, которые пришли очень рано утром, успели пробраться в дом Толкачева и нашли Пугачева сидящим за столом, а возле него свиту, стоящую в отдалении.

— Опознайте меня, — говорил самозванец входящим, — и не думайте, что я умер. Вместо меня похоронили другого, а я одиннадцатый год странствую по матери-земле.

Пришедшие с любопытством смотрели на Пугачева и затем, по приказанию Чики (Зарубина) и вместе с ним, отправились на сборное место, где собирались казаки, не успевшие пробраться в хоромы Толкачева.

— Зачем ты нас созвал? — спрашивали Чику, — и кто с тобою незнакомый нам человек?

— Братцы, — отвечал Чика, — нам свет открылся, государь Петр Федорович с нами присутствует, вот смотрите на него, государя!

С удивлением слушали собравшиеся речь Чики и с почтением встретили Пугачева, вошедшего в средину толпы.

— Я ваш истинный государь, — говорил Пугачев; — послужите мне верою и правдою, и за то жалую вас рекой Яиком, с вершины до устья, жалую морями, травами, денежным жалованьем, хлебом, свинцом, порохом и всею вольностию. Я знаю, что вы всем обижены, что вас лишают преимуществ и истребляют вашу вольность. Бог за мою прямую к Нему старую веру вручает мне царство по-прежнему, и я намерен восстановить вашу вольность и дать вам благоденствие. Я вас не оставлю, и вы будете у меня первые люди.

Все присутствующие пали на колени.

— Рады тебе, батюшка, служить до последней капли крови, — слышались голоса. — Не только мы, но и отцы наши, царей не видывали, а теперь Бог привел нам тебя, государя, видеть, и мы все служить тебе готовы.

Пугачев приказал принести образ и привел всех к присяге, состоявшей в безмолвном целовании креста без Евангелия.

— Есть ли у вас, други мои, лошади? — спросил Пугачев.

— Есть, — отвечали собравшиеся.

— Ну, теперь, детки, поезжайте по домам и разошлите от себя по форпистам нарочных с объявлением, что я здесь.

— Все исполним, батюшка, и пошлем как к казакам, так и к калмыкам.

— Завтра же рано, сев на коня, приезжайте все сюда ко мне. Кто не приедет, тот моих рук не минует.

— Власть твоя — что хочешь, то над нами и сделаешь.

Толпа разошлась, а на другой день собралась вновь и была усилена еще казаками, прибывшими из разных мест.

Емелька Пугачев вышел к ним «во всем параде», окруженный своими «министрами»; некоторые из них были бежавшие из каторги, клейменые и с прорванными ноздрями.

— Здравствуйте, детушки, здравствуйте! — приветствовал Пугачев собравшихся казаков.

— Будь здрав, царь-государь, на многи лета! — гаркнуло ему в ответ казачество.

— Послушайте, детушки, мой «манифест». Чика, читай!

Казак Чика начал гнусаво вычитывать безграмотное послание Пугачева.

В этом послании самозванец обещал казачеству горы золотые, волюшку вольную, просил служить ему, «амператору Петру Федаровичу» до последней капли крови, как деды и отцы служили, и за сие пожалует он казачество своею великою милостию.

Безграмотное чтение было окончено.

— Ну, что, детки, хорошо ли? — спросил Пугачев, самодовольно улыбаясь и посматривая на казаков.

— Гоже, гоже, государь-батюшка! Все мы служить тебе рады; веди нас, куда хочешь.

— Гей! господа министры! разверните мои знамена! — повелительным голосом проговорил Пугачев, обращаясь к своей рваной свите.

Развернули знамена с нашитыми на них восьмиконечными крестами. Самозванец и его «министры» сели на лошадей и торжественно, с музыкой и с распущенными знаменами тронулись к Яицкому городку.

По дороге к нему приставали взбунтовавшиеся казаки. Сила Пугачева была немалая.

В числе казаков и голытьбы, шедшей за самозванцем, находились и два приятеля-мужика Пантелей и Демьян.

У старика Пантелея за плечами болталась пика, а у Демьяна за кушаком заткнут был топор.

Оба они уверены были, что Емелька Пугачев настоящий царь-батюшка и идет за правое дело против царицына войска.

Яицкий казачий городок находился на левом крутом и высоком берегу реки Яика; эта река, по повелению императрицы Екатерины II переименованная в Урал, выходит из гор. Течение Урал имеет к югу — вдоль цепи гор, до того места, где прежде хотели основать город Оренбург и где находится Орская крепость. Урал течет на протяжении двух с половиною тысяч верст и впадает в Каспийское море.

Казачий город укреплен был четырехугольною высокою бревенчатою стеной с батареями для двенадцати пушек; в городке было более трехсот казачьих домов.

Казаки эти были приписаны к яицким, но прав на рыбную ловлю не имели, а занимались хлебопашеством и скотоводством, подчинены были своему атаману, который, в свою очередь, был подчинен яицкой комендантской канцелярии.

Прежде яицкие казаки жили самостоятельно, и кроме своего атамана никому не подчинялись, добывая себе пропитание набегами, но окруженные неприязненными племенами казаки принуждены были искать покровительства и защиты у России, и в царствование Михаила Федоровича послали в Москву посольство просить государя, чтобы он принял их под свою «высокую руку».

Царь Михаил Федорович обласкал своих новых подданных и «пожаловал им грамоту на реку Яик, отдав им ее от вершины до устья и дозволя им набираться на житье вольными людьми».

Яицкие казаки послушно несли службу русскому государству, но дома строго соблюдали первоначальный образ своего правления. Права у них были для всех равны: атаманы и старшины избирались народом. Все дела решались «кругом», каждый казак имел свой свободный голос. Все дела решались на «кругу» большинством голосов. Никаких письменных постановлений не было.

Суд у казаков был короткий: за измену, трусость, убийство, воровство — в куль да в воду.

Петр Великий, преобразовывая Русь, обратил внимание и на яицких казаков, введя и там систему общего государственного управления.

В 1720 году казацкое яицкое войство было подчинено военной коллегии, и воля их значительно поубавлена. Это сильно не понравилось казакам: они возмутились, сожгли свой городок и задумали было бежать в киргизские степи; но труженик-царь умел смирять непокорных: казаки за свое своеволие жестоко поплатились.

Императрицы Анна Иоановна и Елизавета Петровна шли по стопам Петра I и не давали своеволия казачеству. При восшествии на престол императрицы Екатерины II яицкие казаки стали жаловаться на притеснения, которые будто бы терпят они от членов военной коллегии, но их жалобы остались без последствий.

Казаки возмутились, но были скоро усмирены посредством оружия и казней. Но ненадолго усмирено было казачество. Они, пользуясь в 1771 году тяжелым положением России (в Москве в то время, как известно, свирепствовал страшный мор), снова восстали.

Мятеж сделался общим. Для усмирения его государыней из Москвы был послан генерал Фрейман с ротою гренадер и артиллерией. Мятежники, в числе трех тысяч человек, выехали к нему навстречу.

Генерал Фрейман разогнал их картечью. Тогда казаки, вернувшись в свои дома, забрали жен и детей и задумали бежать к Каспийскому морю; но их вернули.

В Оренбурге учредилась следственная комиссия судить мятежников; в тюрьмах недоставало места; их рассадили в оковах по лавкам Гостиного и Менового дворов.

Начался суд. Следствие того суда таково: прежнее казацкое управление было совсем уничтожено; начальство над казаками поручено яицкому коменданту полковнику Симонову. Зачинщики бунта были наказаны нещадно кнутом, многие сосланы в Сибирь, другие отданы в солдаты; некоторые прощены и приведены ко второй присяге.

Мятеж утих, но ненадолго: распространился слух, что между казацким войском проявился император Петр Федорович. Яицкие казаки обрадовались и вот решили сделать торжественную встречу мнимому императору Петру III, который шествует к ним в Яицк с своими «вельможами».

Емелька Пугачев, как уже сказали, своих приближенных казаков преобразовал в фельдмаршалов и в министров. Так, своего приближенного Зарубина, иначе Чику, закоренелого злодея, Пугачев назвал фельдмаршалом и графом Чернышевым; второго своего «сподвижника» Шигаева, Емелька прозвал графом Воронцовым, третьего Овчинникова — графом Паниным и, наконец, четвертого своего «сподвижника», отъявленного разбойника Чумакова, произвел в графа Орлова.

Некий Подадуров заведовал у безграмотного Пугачева письменными делами, вел строгий порядок и наблюдал повиновение в шайке Пугачева.

Емелька с своею ватагой приблизился к Яицкому городку; по дороге к нему приставали другие казаки.

Полковнику Симонову донесли, что к Яицку приближается Пугачев. Симонов имел в своем распоряжении части 6-й и 7-й легких полевых команд, в которых вместе с нестроевыми считалось 923 человека и 112 человек оренбургских казаков с их старшинами. При полевых командах находилось несколько орудий, но с весьма ограниченным запасом зарядов, а прислуга, «кроме капрала, да и того из не практикованных», состояла все из рекрут. Зная, что большинство населения Яицкого городка сочувствует самозванцу и готово при первом удобном случае передаться на сторону Пугачева, полковник Симонов не решился оставить Яицкий городок без гарнизона и выйти со всею своею командой навстречу приближавшейся толпе мятежников. Он составил отряд из трех некомплектных рот пехоты и приказал всем выезжать, чтобы разогнать толпы Пугачева. Удаляя таким распоряжением сомнительный элемент из городка, Симонов решился защищаться с оставшеюся командой и готовился к встрече Пугачева.

А между тем казаки Яков Почиталин, Андрей Овчинников и другие передались на сторону Пугачева, который скоро и появился у Яицкого городка.

Не доходя до городка, Пугачев с своей оравой остановился, заметив отряд пехоты и отряд казаков, под начальством секунд-майора Наумова. Тогда самозванец отправил к казакам своего посла, вручив ему «указ», в котором, по обыкновению, обещал войску яицкому большие льготы и большие милости.

Посланный Пугачева, держа воззвание высоко над головою, подскакал к казацкому старшине Окутину и проговорил:

— Вот указ от государя Петра Федорыча, прочтите!

— Государя Петра Федоровича давно в живых нет, а есть у нас государыня императрица Екатерина Алексеевна! — грозно крикнул Окутин и не стал читать послание самозванца.

Казаки стали требовать, чтобы указ был прочтен, но Окутин категорически отказал. Тогда многие казаки отделились от него и перешли к Пугачеву.

Старшина Окутин, видя, что дело плохо, отступил к городу; казаки же, один за другим, стали переходить к самозванцу.

Пугачев отступил от городка Яицка и направился в Илецк; там был казацким атаманом Портнов, человек, преданный государыне и правительству. Он приказал разобрать мост и спокойно ожидал появления самозванца.

— Какой он государь? Он беглый казак Емелька Пугачев! Останьтесь верными присяге и за это вам будет царская милость, — говорил он казакам.

Но эти его слова плохо влияли на мятежный дух казаков. Они с большим нетерпением ожидали своего батюшку-царя Петра Федоровича. Ни угрозы, ни обещания атамана Портнова не остановили казаков, и как только около Илецка появился Пугачев, ему устроена была торжественная встреча.

Атаману связали руки и посадили его в избу под замок. Илецкие жители исправили мост и в предшествии духовенства с крестами и образами, а также с хлебом-солью вышли встретить самозванца; всем городом признали его за государя.

Емелька важно остановился перед духовенством, слез с своего коня и приложился ко кресту. Мятежные казаки преклонили пред ними знамена. Духовенство и казаков Пугачев допустил до своей «государевой руки».

Это была первая торжественная встреча самозванца.

— Я подлинный государь ваш, — сказал он, — служите мне верою и правдой; за верную службу я буду награждать, а за неверную — казнить смертию; умею я жаловать, умею и наказывать.

Приняв хлеб-соль и обласкав жителей, самозванец пешком, в сопровождении духовенства и при звоне колоколов, отправился в церковь, приказал служить молебен и на ектениях упоминать имя государя Петра Федоровича. — Когда Бог донесет меня в Петербург, — говорил Пугачев окружающим, — то сошлю я свою жену Катерину в монастырь и пускай за грехи свои Богу молится. А у бояр села и деревни отберу и буду жаловать их деньгами, а которыми я лишен престола, тех безо всякой пощады перевешаю. Сын мой молод и меня не знает. Дай Бог, чтоб я мог дойти до Петербурга и сына своего увидеть здоровым!

По окончании молебна началась присяга. Первым присягнул поп, который затем, по приказанию самозванца, стал приводить к присяге и всех илецких казаков.

Выйдя из церкви, самозванец приказал отворить питейный дом, обещал народу избавить его от «утеснения и бедности» и затем, при пушечных и ружейных выстрелах, производимых казаками в честь «государя», Пугачев отправился в приготовленный ему Овчинниковым дом казака Ивана Творогова, один из лучших в городке.

— А где здешний атоман, Лазар Портнов? — спросил самозванец, обращаясь к Овчинникову.

— Я его арестовал, государь.

— За что?

— Ты, государь, приказал, чтобы он посланный от тебя манифест прочел казакам, а он читать не стал его и положил в карман. Он же приказал разломать через Яик мост и вырубить два звена, чтобы вам с войском перейти было нельзя, а напоследок хотел бежать.

Едва Овчинников окончил свою обвинительную речь, как несколько буйных голов пожаловались Пугачеву, что Портнов их постоянно обижал и вконец — разорил.

— Коли он такой обидчик, — сказал Пугачев Овчинникову, — то прикажи его повесить.

Приказание было немедленно исполнено, и несчастный Портнов был повешен.

Прошло несколько времени и у Пугачева образовалось сбродного, разнохарактерного войска несколько тысяч. Городки, населенные казаками, сдавались ему, а крепости, в которых находились гарнизонные солдаты, были большею частию разбиваемы Пугачевым, и все те несчастные, которые не хотели признавать его за государя Петра Федоровича, были повешены.

Пугачев стал грозить и большим губернским городам. Так, он направился к Оренбургу и грозил ему, а также и Казани.

LVIII

Императрица Екатерина Алексеевна принуждена была пресечь зло и принять строгие меры для поимки дерзкого самозванца и уничтожения его многочисленной шайки. Государыне нужен был человек, на которого бы она могла положиться. Выбор ее пал на генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова.

Генерал Бибиков принадлежал к числу замечательнейших лиц, которыми умела окружить себя императрица Екатерина II. Он был известен, несмотря на свои еще молодые годы, своими гражданскими и военными доблестями.

Во время Семилетней войны, сражаясь в рядах доблестной русской армии, он обратил на себя внимание Фридриха Великого.

На Бибикова не раз были возлагаемы важные поручения. Так, в 1763 году он был послан в Казань для усмирения взбунтовавшихся заводских крестьян.

Твердо и быстро восстановлен им был порядок.

В 1773 году, во время морового поветрия, Бибиков был главнокомандующим в Польше, где ему удалось устроить дело, усмирив недовольных, и привести запущенные дела в надлежащий порядок.

Генерала Бибикова хорошо знал главнокомандующий граф Румянцев-Задунайский, находившийся в Турции. Бибиков готовился было ехать к главнокомандующему, как вдруг совсем неожиданно получил назначение в Казань и другие губернии, где свирепствовал со своими шайками самозванец Пугачев.

Бибиков, по словам современников, имел правдивый, открытый нрав, был смел в своих суждениях, не боялся говорить правду всякому, кто бы он ни был. Он пользовался прежде вниманием и благосклонностью государыни, у него было немало завистников, которые сумели очернить его в глазах государыни. Царская благосклонность сменилась холодностью и Александр Ильич совсем было решился покинуть Питер и просил о назначении себя в Турцию к главнокомандующему нашей армией.

За несколько дней до отъезда он вдруг получает приглашение на придворный бал.

— Вот так штука! Что бы это значило? Не было ни гроша, да вдруг алтын! Ведь я питерцам не по шерсти пришелся; долго меня старались отсюда выкурить и достигли цели. Я думал, меня ко Двору на пушечный выстрел не допустят, а тут — на! — на придворный бал приглашение получил! Это неспроста! Тут что-нибудь да кроется.

Так рассуждал генерал Бибиков, получив приглашение от Двора.

Бибиков приехал на бал поздно, когда уже почти все собрались и ждали из внутренних покоев появления императрицы.

Александр Ильич заметил, что приближенные к государыне вельможи смотрели на него уже совсем другими глазами; некоторые прямо подходили к нему, любезно улыбались, пожимали руки и чуть не комплименты говорили ему, припоминая все его заслуги государству.

«Чудо из чудес!.. Откуда сия метаморфоза? Давно ли все эти сиятельные господа рыло от меня воротили, а теперь — натко-сь — уплясывают за мной, слащавато улыбаются, крепко жмут руку, а все же я им не поверю: на языке у них хоть и мед, а на душе яд. Эх, скорей бы мне выбраться отсюда, из этого Питера! И насолил же он мне!»

Так думал генерал-аншеф Бибиков, едва отвечая на любезности присутствующих.

Появилась императрица во всем блеске своего величия; милостиво улыбаясь и раскланиваясь на обе стороны, государыня обходила ряды приглашенных.

Она остановилась против Бибикова и, отвечая на его низкий, почтительный поклон, сказала:

— Александр Ильич, мне с вами надо говорить!

— Я весь превращаюсь в слух, ваше величество! — опять низко поклонившись, отвечает Бибиков.

— Следуйте за мной.

Императрица направилась к приготовленному ей в зале креслу и, опустившись в него, промолвила:

— Вам известно, что появился неведомый мне мой муж, который грозится отнять у меня царство и запрятать меня в монастырь. Александр Ильич, пожалуйста, избавьте меня от этой суровой участи. Я, как видите, молода и не желаю затвориться в келье. Поезжайте в Оренбург и постарайтесь выполнить просьбу вашей монархини.

— Ваше величество! Всемилостивейшая государыня! Я… я готов служить, не щадя жизни своей для вашего величества и земли родной, но я боюсь: смогу ли, сумею ли?

— Сумеете, Александр Ильич! Предсказываю вам, что вы избавите меня от непрошенного мужа, а Россию от ужасного бедствия.

— Смею доложить вашему величеству, что среди приближенных к вам, найдутся более достойные, чем я.

— Генерал-аншеф Бибиков, я вас нашла достойным, — голосом полным величия и власти проговорила великая монархиня.

— Я готов для службы вашему величеству и отечеству, только дозволь мне, матушка-царица, одну побасенку сказать.

— Говорите, Александр Ильич, я слушаю.

— Вот моя побасенка, царица-матушка:

— Побасенка, ваше величество, верная и правдивая.

На другой же день после придворного бала генерал-аншеф Бибиков с огромными полномочиями отправился ловить вора Емельку Пугачева.

LIX

Александр Ильич Бибиков, получив полномочие усмирить мятеж, поднятый Емелькой Пугачевым, остановился проездом на несколько дней в Москве.

Эту древнюю столицу нашел он в большом унынии и страхе. Москва еще не поправилась от ужасного мора, следы которого остались в ней, и теперь поражена была известием о самозванце Пугачеве, который с своей огромной ватагой, состоящей из нескольких тысяч, угрожает Оренбургу и Казани.

Бибиков давно был знаком с князем Полянским, и первым его делом по приезде в Москву было поехать в дом князя.

Платон Алексеевич принял дорогого гостя с распростертыми объятиями.

— Вот не ожидал-то! Каким ветром занесло вас, генерал, в Москву? — встречая Бибикова, проговорил князь Полянский.

Он ничего не знал о назначении Бибикова.

— Не ветром, князь, занесло меня к вам, а государыниным словом, — с улыбкой ответил Бибиков.

— Как так?

— Еду усмирять Емельку Пугачева.

— Как, вы получили назначение?..

— Получил, князь, лично от матушки-царицы.

— Государыня не могла сделать лучшего выбора, Александр Ильич. Я наперед радуюсь и поздравляю нашу родину с успехом. Никто другой, а вы с корнем вырвете эту поганую траву, которая, к несчастью, так быстро разрослась. Надо сожалеть только о том, почему вас раньше не послали усмирять мятежников.

— А потому, князь, что у меня при дворе много друзей и приятелей, они-то и сумели отдалить меня от государыни.

— Знаю, знаю, Александр Ильич, вы любите говорить правду, а правду в наше время недолюбливают.

— Пусть, пусть, меня им не переделать! Правда выше солнца, говорит простой народ. А знаете ли, князь, что я вам скажу. Думается мне, что я вижусь с вами в последний раз.

— Что вы говорите, Александр Ильич!

— Не знаю отчего, кажется, я всем здоров, а как подумаю, что надо мне спешить унимать эту буйную, необузданную толпу, поднятую проклятым самозванцем, и сердце у меня замрет, и грусть тяжелым камнем падет на сердце, — со вздохом ответил Бибиков.

— Какие мысли, генерал! Вы молоды, здоровы; усмирив мятежников, вернетесь к нам славным героем, увенчанным лаврами побед. Государыня и народ оценят вашу услугу по достоинству.

— Ох, вернусь ли, князь? Не думайте, что я боюсь этой толпы безумцев; скажу вам — я даже сам уверен в своем успехе, я с помощию Божией надеюсь подавить мятеж и с корнем вырвать, как вы говорите, эту поганую траву. И думается мне, что эта моя послуга последняя будет, ну да и то сказать: от своей судьбы не уйти, не уехать. А вот что, князь!

Кажись ведь около Казани у вас усадьба есть? — меняя разговор, спросил Бибиков.

— Да, есть.

— Известно ли вам, что Пугачев грозит и волжским городам? Кто знает, может злодей и к Казани подойдет.

— А вы-то на что, наш храбрый генерал. Теперь мы за вами, как за каменною стеной.

— Так-то так, а все бы князь не мешало вам сделать распоряжение, что поценнее вывезти из усадьбы.

— Особенно ценного, Александр Ильич, в моей казанской вотчине ничего нет. Там я не помню, когда и бывал.

— Так-так. А далеко, князь, ваша усадьба от Казани?

— Не далеко, всего верст пятнадцать, может быть, больше, а может и меньше; столбовой дороги нет, а дорогу ту баба клюкой мерила.

— Жаль, очень жаль, а ведь я имел в мыслях, князь, Платон Алексеевич, с вашего соизволения на время поселиться там, так сказать, сделать в вашей усадьбе свою главную квартиру, да неудобно, далеко от города, а в Казани-то, по правде вам сказать, мне жить не особенно-то охота; время летнее, жаркое, в Казани пыли много, а я слаб глазами.

— Да, да, генерал, к сожалению, вам неудобно жить в моей усадьбе, и притом дорога от города до усадьбы ужасная, а особливо в дождь и не проедешь — глина. А то бы я рад был, дом у меня огромный, места для вас и для вашего штаба хватило бы! — как бы сквозь зубы промолвил князь Платон Алексеевич и подумал:

«Вот еще что! В моей усадьбе поселиться! Этого еще не доставало! Нет, надо поскорее убрать или выпустить на волю Серебрякова, а то, того и гляди, беду наживешь!».

Генерал Бибиков после продолжительной беседы с князем Полянским радушно простился и уехал.

Оставшись один, князь потребовал к себе своего доверенного камердинера.

Старик Григорий Наумович «степенной походкой вошел в кабинет княжеский и, отвесив низкий поклон, проговорил:

— Что прикажете, ваше сиятельство?

— Выручай, Григорий Наумович, выручай!

— Приказывайте, ваше сиятельство! Всегда, по гроб значит, покорный раб вашего сиятельства.

— Знаю, знаю, потому и говорю, выручай! Дай совет, как быть, куда нам девать нашего арестанта?

— Вы насчет офицера Серебрякова изволите говорить, ваше сиятельство?

— Да, да, просто не знаю, что с ним делать? Держать его в казанской усадьбе теперь никак не возможно.

— Я только что о том хотел доложить вашему сиятельству.

— Ну вот, видишь, и ты со мной согласен!

— Смею доложить, приказчик Егор Ястреб прислал нарочного с письмом к вашему сиятельству и словесно велел передать, что в казанской вотчине неспокойно-с.

— Где же письмо?

— Сейчас предоставлю, мне письмо вручили тогда, когда у вашего сиятельства был гость, я не посмел тотчас же передать его.

— Неси его скорее, что там еще такое?

Князь Платон Алексеевич прочитал письмо вслух и, окончив чтение, с волнением не сказал, а крикнул:

— Слышал? Бегут к Пугачеву!.. Как это тебе нравится?.. Что ж Егорка-то делает, старый леший, чего смотрит? Зачем допускает до побега. Вернуть разбойников, запороть их! Ну, времячко, нечего сказать! Дожили, одна беда за другой! Давно ли был мор, который отнял у меня тоже не одну сотню крепостных, а тут еще злодей проявился — тот отнимает. Может быть, и все мужичонки к нему побегут! Удивляться надо бездействию казанского губернатора!

Князь Полянский в волнении заходил по своему кабинету.

— Ну, что ж ты стоишь! Говори, советуй, что мне делать? — крикнул он на своего камердинера.

— Вы изволите спрашивать относительно офицера, надо его выпустить, ваше сиятельство, или…

— Ну, ну, что или?

— Прикончить, — опустив голову, тихо промолвил Григорий Наумович.

— Да ты что, в уме или рехнулся? «Прикончить!» Да что ты меня за Малюту Скуратова почитаешь, что ли, или за разбойника подорожного? Что я, душегуб? — кричал князь Платон Алексеевич.

— Так соблаговолите, ваше сиятельство, приказать выпустить офицера.

— Выпустить, выпустить! И без тебя знаю, но как! Ты сам знаешь, что чрез это может произойти большая для меня неприятность. Сознаюсь я, круто поступил с Серебряковым, и всему виною мой нрав: спесив я больно. Впрочем, что же это я все тебе рассказываю? Советоваться задумал! Пошел!

Князь Полянский был сильно взволнован, известие из казанской усадьбы произвело на него тяжелое впечатление: он не знал, что делать, на что решиться, что предпринять.

— Ну, что же ты тут торчишь? Убирайся, говорю!

— Слушаю, ваше сиятельство.

Григорий Наумович направился к двери.

— Стой! Или, Григорий Наумович, вы изволили на меня прогневаться? — иронически промолвил князь Полянский.

— Помилуйте, ваше сиятельство, смею ли я? Я ваш верный и преданный раб.

— Да, ну хорошо! Слышал, слышал. Погоди! Дай мне собраться с мыслями, прийти в себя… Это все так неожиданно! Выпусти я теперь Серебрякова, он зевать не будет, подаст на меня жалобу, дойдет до государыни-императрицы, меня привлекут к суду, к ответственности… Срам, позор! Князь Полянский под судом! Как быть? Как поправить дело? — не говорил, а как-то нервно выкрикивал князь Платон Алексеевич, чуть не бегая по своему кабинету.

— Не погнушайтесь, ваше сиятельство, моим рабским советом, — низко кланяясь своему господину, тихо и робко промолвил старик-камердинер.

— Ну, ну, что за совет? Сказывай.

— Не худо бы вашему сиятельству проехаться в казанскую вотчину.

— Что такое? Мне ехать? Да ты, Григорий Наумыч, с ума сошел! Зачем я поеду?

— Затем, ваше сиятельство, что лично изволите приказать выпустить господина офицера, а во-вторых, изволите с ним примириться.

— Что же мне, по-твоему, у Серебрякова прощения просить?.. Мне, заслуженному генералу, офицеру в ноги кланяться?

— Помилуйте, ваше сиятельство, вы только изволите сказать ему…

—, Ну, ну? Что я должен сказать?

— Дело кончить миром.

— А если Серебряков этого не захочет… Это было бы хорошо, но ведь ты пойми: я не один месяц держал его под замком, как арестанта…

— Смею доложить, ваше сиятельство, господин Серебряков человек добрый, миролюбивый-с.

— Добрый, миролюбивый! Почем ты это все знаешь, Григорий Наумыч?

Как же мне не знать? Много лет знаю я господина Серебрякова, привык-с к ихнему нраву.

— Это верно, Серебряков человек хороший, он, вероятно, не забыл то добро, которое я ему когда-то оказывал; но едва ли все же он согласится на мир со мною, и ни в каком случае в казанскую усадьбу я не поеду.

— Так дозвольте мне, ваше сиятельство, туда съездить?

— Вот что дело, так дело! Поезжай, привези прямо ко мне Серебрякова, только уж не как арестанта… Понимаешь?

— Понимаю, ваше сиятельство…

— Скажи Серебрякову, что, мол, князь Полянский просит у вас, господин офицер, извинения, так и скажи.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Скажи ему, что я прошу забыть всю вражду, которая между мною и им была. Князь, мол, просит вас, господин офицер, убедительно к нему в Москву приехать; в Москве-де мир у вас полный последует; а если Серебряков паче чаяния не захочет этого мира, то скажи — я готов ему дать удовлетворение такое, какое он хочет, так и скажи.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— А главное, не забудь сказать убедительно: его сиятельство, мол, просит вас пожаловать к нему. Что делать, — придется смириться мне, родовитому князю и заслуженному генералу, чуть не прощения просить у мальчика-офицера! Другого исхода нет, надо, как можно скорее, замять это дело. Если Серебряков со мною окончательно примирится, то придется ему выдумать какую-нибудь сказку про то, что с ним было и где он находился. Государыня лично Серебрякова, знает, она препоручила даже разыскать его графу Румянцеву-Задунайскому; производили следствие, разумеется, Серебрякова не разыскали.

— Где им, ваше сиятельство! Он у нас под семью замками был припрятан, — промолвил старик-камердинер.

— Итак, Григорий Наумович, не откладывай в долгий ящик, поезжай завтра же в мою казанскую усадьбу, устрой мне это дело и получишь от меня большую награду.

— Всепокорнейше благодарю, ваше сиятельство, я и то изыскан вашей милостью.

— Помоги мне выпутаться из этого дела, старый и верный мой слуга!

— Будет исполнено, ваше сиятельство.

LX

Камердинер Полянского, всегда верный и точный исполнитель воли княжеской, на другой же день после разговора своего с князем Платоном Алексеевичем рано утром поспешно выехал из Москвы в Казанскую вотчину.

Ехал он в дорожном тарантасе с двумя дворовыми, которых велел ему взять с собой князь. Григорий Наумович спешил. Останавливался он только для ночлега. Так достиг он Казанской губернии.

Проезжая по губернии деревнями и селами, старый камердинер заметил между крестьянским людом какое-то необычайное оживление, суету, ожидание чего-то хорошего, радостного. Не доезжая верст 50-ти до усадьбы, Григорий Наумович остановился для ночлега в одной деревушке, состоявшей всего из семи дворов. Как деревушка, так и ее обитатели были, как говорится, «голь перекатная».

Старик-камердинер разговорился с мужиком Вавилой, в избе которого он остановился на ночлег. Из этого разговора он понял, что как Вавила, так и другие ожидают прихода самозванца Пугачева, которого они признают за «батюшку-царя белого российского, Петра Федоровича». Его-то, государя, питерские «енаралы» с царства сверзили, и он-то, «пресветлый царь», более десяти годов жил за морем, укрываючись от своих недугов; а теперь проявился и с своим воинством идет, забирая города, на Москву златоглавую, где и будет царить.

Услыхав такие слова, Григорий Наумович вспылил на мужика Вавилу.

— За эти твои непотребные слова срубить бы тебе руки, да в город к губернатору на его суд и расправу.

— А что мне теперича губернатор? Плевать я на него хотел. Вот придет батюшка, царь Петр Федорыч, в ту пору всем губернаторам конец; нам мужикам воля и деньги, а барам капут! — задорно проговорил Вавила.

— Ох, мужик, привяжи язык! Не то у тебя его вытянут да вокруг шеи обмотают!

— Не стращай, не робок я!

— Робок не робок, а так не моги говорить!

— Что ж, али на мои слова ты запрет наложишь.

— И наложу! Ах, ты, чурбан стоеросовый! Ты, стало быть, властей не хочешь признавать?

— А что мне власти? Плевать я на них хочу! Батюшка белый царь теперь нас в обиду не даст; было да проехало. Да-кась придет он, свет милостивый.

— Да кого ты ждешь-то, дурья твоя голова?

— Знамо кого — «ампаратора».

— Ах ты, неотес-дубина! Вот вздуют тебе спину, вспорют хорошенько и забудешь про своего «ампаратора», — сердито передразнил старик-камердинер мужика Вавилу.

— А ты чего лаешься-то, чего лаешься-то!.. Ишь ты, старый пес! В гостях у меня, а сам глотку дерет.

— Потому я тебя и ругаю, что ты возмутитель окаянный.

— Не лайся, мол, старый пес, а то тресну!

— Попробуй-ка!

Может быть, между расходившимся Григорием Наумовичем и озлобленным мужиком произошла бы драка, которая могла бы кончиться далеко не в пользу старого камердинера, но подоспевшие двое княжеских дворовых успели их примирить и успокоить.

Все-таки Григорий Наумович не стал ночевать в этой деревне и тронулся далее. И хорошо сделал, потому что другие мужики, по примеру Вавилы, недружелюбно отнеслись к проезжим дворовым князя Полянского.

Старый камердинер с своими спутниками переночевал в другой деревне. Ему и тут также пришлось убедиться, что общее настроение мужиков было за Емельку Пугачева.

Приход «батюшки-ампаратора» ожидался с большим нетерпением. Григорий Наумович не стал уже разговаривать и спорить с мужиками за Пугачева из опасения, чтобы не навлечь на себя мужицкий гнев, который бывает так страшен.

Старый камердинер спешил в усадьбу, но каково было его удивление, когда он въехав в село Егорьевское, которое находилось близ княжеской усадьбы, увидал, что все это село теперь представляло из себя одно сплошное опустошение и пепелище: страшный пожар истребил несколько десятков крестьянских изб, уцелела только одна каменная церковь и каким-то чудом небольшой домик сельского священника, старца отца Алексея.

Старик-камердинер с бледным испуганным лицом приказал скорее гнать в усадьбу; он предчувствовал что-то недоброе, и это предчувствие было не ошибочно: огромная богатая барская усадьба была так же подвергнута страшному опустошению и так же была наполовину выжжена.

У Григория Наумовича замерло сердце при взгляде на усадьбу, а на глазах невольно выступили слезы: что было, и что стало: огромный княжеский дом-дворец стоял с выбитыми окнами, двери его были настежь растворены, все деревянные постройки, примыкавшие к дому, были выжжены, везде виднелись следы грабежа и опустошения.

Старик-камердинер поспешил в дом и там увидал полный разгром: все было перебито, переломано, уничтожено. Григорий Наумович, дрожа всем телом, поспешил к горнице, в которой томился в заключении молодой офицер Серебряков. Дверь была настежь отворена, а в горнице никого не оказалось.

— Господи! Что же это такое, что же это все значит? Разбойники верно побывали в княжеской усадьбе, похозяйствовали, но как они, проклятые, пробрались сюда? Ворота были крепкие, железные, ограда высокая. Уж не Пугачев ли злодей нагрянул на усадьбу? — как-то беспомощно разводя руками, промолвил Григорий Наумович.

— Наверное так: Пугачев здесь похозяйничал, — промолвил один из приехавших со старым камердинером дворовых.

— Да где же народ, что никого не видно? — спросил у него старый камердинер.

— Ни в селе, ни здесь, ни одной живой души нет, Григорий Наумович.

— Да куда же это народ подевался?

— Кто их знает, может, за Пугачевым ушли.

— Ты, Никашка, кого бы поискал, позвал, что ли…

— Кого искать, кого звать, когда никого не видно. Мишка и то по двору рыскает, разыскивает живую душу.

— Господи! Что же все это значит? Недуманно-негаданно стряслась беда немалая. Как я теперь в Москву поеду, что князю скажу?

— Что же, Григорий Наумович, ни за тобой, ни за нами никакой вины нет; что видим, то и скажем его сиятельству, — рассудил дворовый Никашка.

— Так-то так, парень, знамо мы не виновны и к этому делу не причастны, да усадьбы жалко.

— Чего жалеть чужого?

— Эх, Никашка, Никашка, для тебя может и чужое, а для меня нет: я старый княжеский слуга, для меня княжеское добро, что свое добро, — вот как я сужу.

— Что же, суди, пожалуй, князя тем не удивишь.

— А ты молчи, Никашка, молчи, мол, не то плохо тебе будет, — погрозился старый камердинер на дворового.

— А ты, старик, не больно грозно, тут ведь не Москва: в Москве тебе воля над нами измываться, а здесь твоей воли нет! — сердито крикнул на старого камердинера дворовый Никашка.

Злобой и ненавистью сверкнули его глаза.

Григорий Наумович прикусил язык.

Он догадался, что дух своеволия и безначалия отразился и на Никашке.

— Что ж, Никашка, и ты мятежником что ли задумал быть? Убить меня, может, хочешь? Что ж, вершай! Я сопротивляться не стану! — наклонив голову, тихо проговорил Григорий Наумович.

— Зачем убивать: я не душегуб, а только вот что, Григорий Наумович, все деньги, что есть у тебя, выкладывай; Мишка, я и Ванька кучер решили тебя обобрать дочиста, коней взять и с тобой проститься честь-честью.

— Куда ж вы пойдете? Куда бежите?

— Куда бегут другие, туда и мы.

— Уж не к Пугачеву ли, не к самозванцу ли окаянному?

— А хоть бы и к нему!

— Ох, Никашка, Никашка! Какой ты грех принимаешь на свою душу.

— А ты выкладывай деньги-то, будет тебе наставления-то читать! Было время, слушали, а теперь ты нас послушай, вот что!

Двое княжеских дворовых, Никашка и Мишка, а также кучер, управлявший лошадьми, на которых ехал Григорий Наумович, сговорились ограбить его и бежать к самозванцу; вольная, пьяная жизнь их к себе манила; волей-неволей, пришлось старику-камердинеру отдать все деньги, находившиеся при нем.

— Ребята! Побойтесь Бога, не грабьте меня дочиста, оставьте и мне малую толику, чтобы можно было до Москвы добраться, — слезливым голосом проговорил Григорий Наумович.

Эти слова тронули дворовых; они дали старику-камердинеру на дорогу в Москву два серебряных рубля, потом сели в тарантас, с громким смехом и песнями быстро съехали с княжеского двора и понеслись по дороге к Казани, оставив Григория Наумовича совершенно одного в выжженной и ограбленной княжеской усадьбе.

Старик-камердинер, всплакнув о своей участи и погоревав на пепелище усадьбы, понуря голову, направился к уцелевшему домику сельского священника.

Проходя усадьбой и селом, Григорий Наумович, громко произнес такие слова:

— Кто жив человек? Откликнись!..

Но только одно эхо было ему ответом, как будто и усадьба, и село вымерли и застыли, — ни единого отклика. Впрочем, несколько собак голодных, исхудалых встретили старика-камердинера на околице села с громким лаем, но он взмахнул на них палкой, и собаки разбежались.

LXI

Теперь расскажем, что произошло в казанской вотчине князя Полянского и куда подевались ее обитатели, в том числе приказчик с своею семьей и заключенный молодой офицер Серебряков.

Несмотря на все угрозы приказчика Егора Ястреба, крестьяне села Егорьевского чуть не десятками бежали к Пугачеву, покидая свои избы и свои семьи; а некоторые из беглецов забирали жен и детей и в ночную пору оставляли свое родное село.

Тянула их к Пугачеву обещанная им привольная жизнь, так что большое село все пустело да пустело. Старик-приказчик принимал строгие и крутые меры к поимке беглецов, наряжал за ними погоню, но они безуспешно «пропадали», то есть не возвращались домой. Егор Ястреб просто потерял голову, не знал, что делать, на что решиться. А между тем грозные слухи о том, что Пугачев с своею многочисленною оравой в недалеком будущем очутится у Казани и непременно возьмет этот город, становились все тревожнее и тревожнее; старый приказчик уведомил о том письменно князя Полянского и, как уже знаем, просил у него подмоги.

Но князь Платон Алексеевич не придавал большого значения тем слухам, которые ходили про Пугачева, и медлил послать «подмогу», а послал туда только, как уже сказали, своего доверенного камердинера и двух дворовых.

По прошествии нескольких дней по отъезде Григория Наумовича в казанскую вотчину, князь Полянский, наконец, решился послать туда человек сорок дворовых, вооружив их ружьями и саблями.

Этим дворовым князь приказывал беспрекословно слушаться как приказчика Егора Ястреба, так и камердинера своего Григория Наумовича; но этот отряд тоже опоздал; приди он вовремя, может быть, тогда бы княжеские дворовые сумели отстоять усадьбу и спасти ее от разграбления и пожара, потому что на усадьбу напала шайка, состоящая не более как из ста человек, во главе с Чикою.

Емелька Пугачев внял просьбам двух мужиков Пантелея и Демьяна и отправил в село Егорьевское в усадьбу своего «главного адъютанта и министра» Чику, дав под его начало из своей шайки с сотню мятежников.

— Да будет ли какой толк? Может, своих ребяток я понапрасну измучаю и в княжеской усадьбе пожива будет грошевая? — сказал Пугачев, обращаясь к коленопреклоненным пред ним егорьевским мужикам Пантелею и Демьяну.

— Как толку не быть, ваше царское величество? Толк должен быть беспременно, потому самому наш князь на всю губернию славится богатством, и погреть руки около его усадьбы можно, батюшка-царь! — проговорил Пантелей с земным поклоном самозванцу.

— Амбары-то да кладовые от княжеского добра ломятся! — добавил мужик Демьян.

— Да сам князь ваш где живет? ведь не в усадьбе? — спросил Пугачев.

— Не-е… не в усадьбе! где ему жить в усадьбе? в Питере, слышь, а может и в Москве наш князь пребывает, — пояснил старик Пантелей.

— Хорошо бы изловить самого князя.

— Хорошо бы, знамо, батюшка-царь! Да где его изловишь: хитер! к нам в усадьбу и не заглядывает.

— А если бы я изловил вашего князя, то беспременно отдал бы его вам на потеху: что бы хотели вы, то с ним и делали.

— Мы бы его прямехонько на сук, батюшка-царь! — с злорадной улыбкой проговорил Демьян.

— А то в мешок, да в воду, — добавил Пантелей.

— Что ж? Здесь в усадьбе не отыщешь вашего князя — постараемся в Москве его найти, от наших рук не уйдет; я всех князей и графов сиятельных в свои руки заберу и вам на потеху отдам! — хвастливо крикнул Пугачев.

— Уж и потешились бы над ними — во как бы потешились!.. Они над нами потешались, а мы над ними — любо будет!

— И потешайтесь, детушки, потешайтесь на здоровье, всех ваших ворогов живыми вам выдам, — крикнул Пугачев, обращаясь к окружающим его казакам и мятежникам.

— Буди здрав на долги годы, государь! — громким раскатистым эхом раздалось в их стане.

Старик Пантелей и мужик Демьян взялись быть вожаками шайки, которую вел в казанскую вотчину князя Полянского отъявленный вор и разбойник Чика.

Путь им был не малый; по дороге Чика останавливался в селах и деревнях, возмущая народ, рассказывая различные сказки про «объявившегося амператора» Петра Федоровича и объявляя его именем мужикам волю и разные льготы.

Мужики, недовольные своими помещиками и их приказчиками, рады были этому посулу и приставали к шайке, которая все увеличивалась и увеличивалась.

Навстречу им кой-где высылались слабые отряды, происходили стычки, которые всегда кончались в пользу мятежников.

Казанский губернатор занят был приготовлениями к обороне города, да к тому же он и не знал про шайку Чики, которая беспрепятственно и подошла к усадьбе князя Полянского.

LXII

Старик Егор Ястреб и дворовые, находившиеся в княжеской усадьбе, не подозревали, что грозная туча готова была на них обрушиться, хотя в усадьбе и знали, что невдалеке бродит всякий сброд, составлявший отдельные шайки, этот сброд нападает на усадьбы и уводит с собою из сел и деревень мужиков.

Но Егор Ястреб и находившиеся у него в подчинении дворовые не особенно боялись этого: во-первых, они думали, разбойники не дерзнут напасть на усадьбу князя, так как она расположена невдалеке от города, в котором находится войско; а еще потому, что сама усадьба почти неприступна, по причине своих высоких каменных стен и железных ворот.

Но все-таки Егор Ястреб принял некоторые меры предосторожности: он перевел человек двадцать здоровых мужиков и парней из села Егорьевского в усадьбу, вооружив их ружьями, пиками, топорами и вилами. Приказчик уверен был в благонадежности этих мужиков. Ворота и днем и ночью постоянно находились на запоре.

На сторожевой башне, находившейся у стены, сторожевые днем и ночью зорко смотрели на дорогу, не появились бы какие-либо незваные, непрошеные гости.

Однажды, перед рассветом, на сторожевой башне дремал молодой парень Игнатка. Он, чтобы прогнать свою дремоту, мурлыкал какую-то песню и таращил глаза на дорогу, которая ведет из села в барскую усадьбу.

Вот ясно слышатся ему отдаленные крики, голоса, конский топот, и, наконец, ружейные выстрелы, но их было немного. Вскоре наступила опять тишина.

— Что это такоеча? Кто-то палит. Уж не лиходеи ли?.. Да не-е!.. Может, заезжие охотники охотятся в лесу да в болоте. Лиходеи к нам не пойдут, потому взять с нас нечего: ведь лбом каменную стену не прошибешь! — так вслух рассуждал Игнатка, прислушиваясь к отдаленным выстрелам и крикам. Но то и другое, как уже сказали, вскоре замолкло. Наступила опять тишина, прерываемая только пением птиц, которые приветствовали наступающее ясное, летнее утро.

— Ишь как заливается птаха Божья! Старые люди говорят, что эти Божьи птахи Христа славят. Мы теперича, значит, поутру Богу молиться, а птица нет… этим она, вишь, Христа славит. Эх, а сон меня так и морит… уж очень перед утром разморило. Кажись, так бы и растянулся, да приказчик зол — плетью отхлестает: недаром Ястребом прозывается; так, старый дьявол и налетит на тебя, ровно ястреб на птицу. Эх, ты, жизнь! Люди добрые теперь вставать хотят, а я всю ночь не спал; сменюсь — в избу, да и спать! Какого лешего здесь торчать-то! Постой-ка, вон какой-то мужичонка бредет, прямехонько к башне… Чего ему надо?.. Ишь спешит!.. Что это у него в руках-то?.. Никак пика?.. Так и есть! Ишь, размахивает ей! Что ему надо? Батюшки!.. Отцы мои родные!.. Да никак это беглый Демьянка!.. Так и есть… по бороде и носу его узнал. Ишь ты вырядился: кафтанище и шапку казацкую надел! Ну, чудо! Зачем только?

Так рассуждал Игнатка, увидевши подошедшего к башне егорьевского мужика Демьяна. Он был послан Чикою разведать, что делается в усадьбе, а если удастся, то и поговорить о сдаче этой усадьбы передовому войску «амператора Петра Федоровича.»

Демьян тоже сразу узнал Игнатку.

— Игнатка! Ты ли? — тихо позвал его Демьян.

— Знамо я, а то кто же?

— Зачем ты на башню-то забрался?

— Для дозора.

— Для какого дозора?

— Чтобы, значит, тайком к усадьбе разбойники не подошли. А ты как это, Демьянка, попал сюда? Ведь ты в бегах находился?

— Я с воинством пришел! — таинственно отвечал Демьян.

— С каким таким воинством?

— А с царским.

— Да нешто ты в солдаты поступил?

— Я ахвицер!.. А то в солдаты!

— Демьянка!.. Да ты рехнулся!.. Ахвицерского-то на тебе что-то ничего не видать!

— Потому что я не «при параде», вот и не видать. Меня сам ампиратор жалует.

— Какой такой ампиратор?

— А Петра Федорыч-то!

— Ну, брат Демьянка, такого я не знаю: у нас царит матушка-государыня Екатерина Алексеевна.

— А Петра Федорыч — ейный муж…

— Ври больше!.. Того, чай, давно схоронили.

— Нет, Игнашка, похоронили другого, а наш-то батюшка-царь здравствует. Вот с его воинством-то и пришел я, его самый главнейший енарал здесь.

— Неужели?.. Да ты врешь, Демьянка!

— Чего врать-то?.. Осина!.. Енаралово войско в селе.

— Зачем же вы пришли-то?

— Затем, чтобы волю, значит, вам объявить; теперича, значит, наш батюшка-царь всем нам мужикам волю объявляет.

— Неужели волю?

— А то что же? Знамо, волю; теперича енарал, что прислал сюда царь-государь, усадьбу княжескую возьмет, всех мужиков на волю выпустит и все княжеское добро разделит меж ими поровну; знамо и себе малую толику оставит.

— Неужли? — удивился и обрадовался Игнашка.

— Врать не стану. А ты, Игнашка, помоги нам.

— Что ж, я не прочь, только как?

— Пусти нас на двор.

— Ишь выдумал!.. Ах, ты, шут гороховый! Когда ворота-то на замке, а ключ у приказчика, как же я вас впущу?

— А сколько вас в усадьбе-то? — спросил у Игнатки Демьян.

— Человек сорок, а то и поболе.

— Ишь ты! Значит, сила. А ты вот что, Игнатка, дворовых-то поуговори, чтобы против царя-то они не шли, а отворили б ворота и честь-честью царского енарала встретили, и всем вам будет от енарала большая награда. А если по доброй воле царского енарала с войском не встретите, то енарал озлобится и всех вас прикажет предать злой смерти; ведь в нашем войске пушка есть, братец ты мой. Прикажет енарал из нее по вас палить — тут вам всем и смерть! — погрозил Демьян.

— Неужели пушка есть? — с испугом переспросил у него Игнатка.

— Большущая, запалят в нее — инда земля задрожит.

— Ох! Вот когда она беда-то пришла, батюшки, отцы мои, что ж нам делать-то? — заохал Игнатка.

— Говорю вам, отворяйте ворота и с честью встречайте царского енарала.

— И отперли бы, да ключи у Ястреба.

— Возьмите.

— Как их возьмешь, когда он, ирод, их с собою носит.

— Эх вы, дурачье, дурачье!.. Вас много, а он-то один: скрутите его, проклятого, и вся недолга; не вы, а он теперь в вашей власти-то находится, а заартачится — пришибите, — невозмутимо посоветовал мужик Демьян Игнатке.

— И то, и то, — обрадовался тот.

— Ты тут с кем растобариваешь, а? — кладя руку на плечо Игнатки, быстро и злобно спросил у него Егор Ястреб.

Он вставал ночью и обходил дозором около стен усадьбы, также взбирался на сторожевую башню и смотрел на дорогу — не видать ли появившихся лиходеев.

Егор Ястреб, проходя около стены, где находится башня, услыхал разговор сторожа Игнатки с мужиком Демьяном и накрыл их.

На Игнатку нашел столбняк от неожиданности и испуга, а Демьянка, увидя в башне грозного приказчика, пустился было со всех ног бежать, но меткая пуля, пущенная ему вслед приказчиком из пистолета, догнала его, и Демьян со стоном рухнул на землю.

— А, проклятый! Подкопы под меня думал строить! Так вот же тебе, собака! Ну, теперь, паренек с тобой поговорим. Как же это ты?.. Предать задумал княжью усадьбу и всех нас в руки злодеев? С Иудой предателем в сделку вошел!.. Рассказнить тебя за это мало.

— Прости!.. Помилуй!

И Игнатка повалился в ноги перед грозным приказчиком.

— Предателю нет пощады: под плетьми издохнешь!

— Да чем же я-то виновен, чем?.. Ведь Демьянку я не звал, сам он пришел смущать меня, — оправдывался Игнатка.

— А зачем в согласие с ним хотел вступить? Ну, да ладно, так и быть; по твоему тупоумию эту вину прощаю тебе, только гляди, Игнатка, что говорил с тобой Демьянка, никому ни единого слова не моги передать, и сам ты не верь его болтовне, не верь воровским посулам, а веруй в правду и служи нашему князю и другим дворовым нашим так же скажи. А злодеи, что вздумали взять княжью усадьбу, нам не страшны: мы сумеем дать им отпор. А теперь ступай, возьми с собой какого-нибудь дворового мужика и потихоньку втащите во двор Демьянку; он не убит, а только ранен: метил я ему не в голову, а в ноги. Да гляди, Игнатка, не думай бежать к лиходеям, что на селе у нас: пуля и тебя так же догонит, как догнала она Демьяна, — уже совершенно спокойным голосом проговорил Егор Ястреб.

Игнатка, довольный тем, что так дешево отделался, пустился со всех ног исполнять приказ Егора Ястреба.

На самом деле Демьянка был ранен в ногу: его втащили на двор княжеской усадьбы. Он был бледен как смерть.

Егор Ястреб приказал забинтовать и завязать ему ногу. Это тронуло раненого мужика, и он, громко всхлипывая, проговорил, обращаясь к старику-приказчику.

— Умираю, прости Христа-ради!.. Не помни зла… отпусти мне вину: легче помирать будет.

— Ладно! Бог простит! Авось не умрешь, излечим.

— Нет уж, лучше бы мне теперича умереть: своей смертью я, может, и грех свой покрою.

— На то Божья воля, у Господа проси прощенья, — сурово проговорил Егор Ястреб.

Он приказал положить Демьянку в людской избе, а сам отправился к жене и к своей названой дочери.

Несмотря на раннее утро, они уже встали и находились в страшной тревоге и слезах: до них уже успел дойти слух, что на селе находятся разбойники из шайки Пугачева и что их видимо-невидимо.

— Ну, бабы! Полно вам хныкать! Забирайте, что можете унести, и пойдем! — обратился от к жене и Тане.

— О-ох! Батюшка, Егорушка!.. Куда идти-то? Ох? Сгибли мы, пропали… злодеи-то близехонько, — громко плача и причитая, промолвила добрая старушка Пелагея Степановна.

— Да перестань ты, старая, ныть, говорю: скорее собирайся, — от лиходеев я вас укрою.

— Куда собираться-то?.. Где укрыться нам? — не переставая плакать, спросила у грозного мужа Пелагея Степановна.

— Из усадьбы подземный ход есть, недавно я случайно открыл; подземелье проходит далеко, по нем пойдете — в овраг выйдете, а из оврага есть тропинка лесом, идите по той тропе, выйдете на большую дорогу, а там и город рукой подать. Ну, забирайте с собой все, что поценнее, и гайда со мною, — голосом, не допускающим возражений, проговорил Егор Ястреб.

— А как же ты-то, мой голубчик, как ты-то, неужели останешься.

— Останусь, известно; брошу я княжескую усадьбу только тогда, когда лиходеи осилят нас; в ту пору, если удастся мне добраться до подземелья — я спасен, а если не суждено мне свидеться с вами, то молитесь за меня, а увидите князя Платона Алексеевича, скажите, что, мол, его верный старый раб до смерти ему верен остался. Ну, готовы ль?.. Пойдем, медлить нечего, каждая минута дорога; не пройдет и часа: как проклятая саранча появится около усадьбы.

Пелагея Степановна и Таня кое-что взяли из дорогих вещей, как-то: сережки золотые, кольца и из дорогих нарядов, одним словом, взяли то, что свободно могли унести с собой.

Егор Ястреб повел их в глубину сада. Там находилась деревянная заброшенная беседка, окна в ней были перебиты, одна створчатая дверь соскочила с петель и валялась тут же, а другая была притворена.

Егор Ястреб с своими спутницами быстро вошел в беседку; в беседке находился полуразвалившийся низкий диван с полуистлевшей обшивкой. Под ним был вход в подполье. Он быстро отодвинул диван и поднял дверцу в подполье.

На них пахнуло сыростью и холодом.

— Спускайтесь, — проговорил старик, показывая на видневшуюся лестницу.

— Ох, страшно, батюшки, страшно! — заохала Пелагея Степановна.

— Полезай, не то спихну! — прикрикнул на жену Егор Ястреб.

— Пойдем, матушка, что батюшку гневишь, — беря за руку Пелагею Степановну, тихо сказала ей Таня.

— Егорушка, голубчик, дай хоть проститься с тобой. Может, не увидимся, обнять тебя дозволь, ведь сколько годов с тобой выжили.

По морщинистому бледному лицу старушки текли горькие слезы. Таня тоже тихо плакала.

— Ну, что ж, давай простимся. — Прощай, жена Пелагея Степановна, лихом меня не вспоминай, прощай, голубка.

На этот раз дрогнул голос и у старика-приказчика, и на его суровом, безучастном лице появились слезы, но он отер их рукой и крепко обнял жену.

— А тебя, дочка названая, дай благословлю вот этой иконой, — храни тебя Матерь Божия!

Егор Ястреб вынул из узла, который находился в руках молодой девушки, небольшую икону Богоматери и истово благословил ею свою названую дочь.

Старушка Пелагея Степановна и Таня по ветхой деревянной лестнице осторожно спустились в яму, а оттуда подземным ходом направились к указанному им месту.

— Прощайте! — крикнул им вслед Егор Ястреб, захлопнул дверцу подполья, опять поставил диван на свое место и быстро вышел из сада на двор усадьбы, где в ожидании его собрались все дворовые.

LXIII

За Пелагеей Степановной и за Таней захлопнулась дверь и они очутились в подземном проходе, в совершенной темноте; проход был так узок, что идти рядом было невозможно; при том удушливый сырой воздух кружил им головы.

— Матушка, я вперед пойду, а ты за мной, — проговорила молодая девушка.

— Нет, Танюша, я вперед пойду; я постарше тебя и побольше живу на свете; если что и случится, может, тут в подземелье есть ямы, я упаду, — не велика печаль, а если ты, Танюша…

— Матушка, что ты говоришь, что говоришь!.. Твоя жизнь нужнее, чем моя. Пусти вперед меня, я не боязлива. А ты иди за мною. Какая темнота, ровно в могиле; куда идти — ничего не видно.

— Ох, Танюша, ох, милая, может, здесь мы и могилу найдем себе… — чуть не со слезами проговорила Пелагея Степановна.

— Что поделаешь, матушка, видно, такова есть наша судьбина.

— Разве, девонька, ты не боишься смерти?

— Что бояться, семи смертей не будет, а одной не миновать! — совершенно спокойно ответила своей названой матери молодая девушка.

— В твои-то годы да умирать; вот я иное дело… бойся не бойся, а ко мне близка смерть… за плечами она у меня.

— Полно, матушка, мы с тобой еще поживем на белом свете.

— Недолго, Танюша, мне жить осталось.

— К чему такие слова? Положимся на волю Божию; что Богу угодно, то и будет.

— Так, Танюша, так… какая ты у нас умная, догадливая. Недаром я с моим стариком любим тебя что дочку родную.

С таким, разговором Пелагея Степановна и Таня пробирались со всею осторожностью по подземному ходу, которому, кажется, и конца не было.

Они стали уставать, и, как уже сказали, у них кружились головы от спертого сырого воздуха.

Прошло немного времени, как Пелагея Степановна и Таня шли по подземному ходу, но это сравнительно короткое время показалось им целой вечностью.

Впереди шла Таня; шла она ощупью, а за ней плелась Пелагея Степановна; она беспрестанно останавливалась, чтобы передохнуть.

— Танюша, да скоро ли мы выйдем из этой могилы? — слабым голосом спросила Пелагея Степановна, она едва держалась на ногах.

— Потерпи, родимая, скоро выйдем.

— А если не выйдем?

— Ну, в ту пору, обе мы здесь умрем с голоду, — спокойно проговорила молодая девушка.

— И ты про то говоришь так спокойно.

— Неужели же, матушка, убиваться прежде времени, что будет, то и будет, слезами да оханьем ведь не поможешь и от своей судьбы не уйдешь и не уедешь.

Водворилось молчание.

Пелагея Степановна и Таня шли по подземелью довольно долго; но вот, к их радости, они стали приближаться к выходу, в подземный ход стал проникать свет.

— Матушка, мы скоро выйдем, — радостным голосом воскликнула молодая девушка.

И Таня не ошиблась, пройдя еще несколько, они вышли из подземного прохода в большой и глубокий овраг, поросший мелким лесом и кустарником.

До их слуха ясно долетали отдаленные крики и ружейные выстрелы.

Старушка Пелагея Степановна и Таня поняли, откуда доносились эти крики и выстрелы, и обе они содрогнулись и изменились в лице.

— О, Господи, это верно Емелькины разбойники разбивают княжескую усадьбу… и что станет с моим Егорушкой, не видать мне больше его, сердечного… убьют его, голубчика, разбойники, — слезливым голосом промолвила старушка.

— Полно, матушка, не таков отец, не даст он себя убить… наверное, он спасется через подземный ход, как и мы спаслись, — утешая Пелагею Степановну, проговорила молодая девушка, хоть в спасение Егора Ястреба от разбойников шайки Пугачева она и сама плохо верила.

— Что нам делать, девонька, научи… где укрыть свои головы?.. Бежать ли нам, или здесь подождать, не придет ли Егорушка? Может, его спасет Бог?

— Надо здесь отца подождать! — несколько подумав, ответила старушке Таня.

— А если он не придет?

— Подождем час-другой, а там и пойдем.

— Куда же, девонька, мы пойдем?

— Про то я и сама не знаю, матушка… Придется нам видно идти куда глаза глядят.

— О, Господи, какое горе!.. Какое горе-то… недуманно-негаданно обрушилось то горе на наши головы… Был у нас свой угол, теперь его нет, был Егорушка, и его тоже нет, — добрая Пелагея Степановна заплакала горькими слезами; жаль было старушке своего гнезда, и того жальче Егорушку, с которым она прожила не один десяток лет; мало видела она ласки от своего сурового мужа, пожалуй, и совсем ее не видела, но это не мешало Пелагее Степановне любить мужа и смотреть на него как на своего господина.

Прошел час, другой, а Егор Ястреб не приходил.

Долгий летний день сменился уже тихим вечером; солнце скрылось за горизонтом.

А Егора Ястреба все не было.

Пелагея Степановна и молодая девушка совсем было отчаялись в его приходе; они решили, что его нет в живых и хотели было идти куда глаза глядят, как вдруг у выхода из подземелья появился Егор Ястреб в самом ужасном виде.

Старик был весь в крови, одежда на нем изорвана в клочки, из ран на голове и на груди сочилась кровь. Выйдя из подземелья, упал без памяти.

Пелагея Степановна и Таня бросились к нему на помощь.

LXIV

Казанская вотчина князя Платона Алексеевича Полянского подверглась страшному опустошению мятежников-пугачевцев, напавших на усадьбу.

Произошло это так.

Беглые из княжеского села Егорьевского, старик Пантелей и мужик Демьян, привели мятежников под начальством Чики, есаула Емельки Пугачева, к княжеской усадьбе.

Мужик Демьян, взявшийся быть «парламентером» и уговорив княжеских дворовых сдать без боя усадьбу, как уже знаем, жестоко за это поплатился.

Старик Егор Ястреб нисколько не растерялся от многочисленности разбойников-пугачевцев и решился защищаться до последней крайности.

Он собрал всех дворовых, уговаривал их постоять за усадьбу, не слушать обещаний разбойников, напоминал об их обязанности, обещал им большую милость князя.

Дворовые слушали своего приказчика нехотя: дух мятежа проник и к ним; «вольная жизнь у батюшки-царя Петра Федоровича» манила их.

— Постойте, братцы, за правду, постойте и за княжеское добро. Не слушайте и не верьте льстивым словам разбойников. Будьте до смерти верными слугами нашего князя, и за сие получите от князя большую милость. Еще не верьте глупым слухам, что император Петр Федорович жив. Тот, кто назвался его именем — вор, душегуб Емелька Пугачев, беглый, каторжный казак… Постойте, мол, братцы, за правду! — так, между прочим, убеждал Егор Ястреб княжеских дворовых.

Но его слова не достигали никакой цели; дворовые хоть и обещали своему приказчику стоять против пугачевцев и не сдаваться им, но когда Чика, имея в своем отряде две пушки, приказал палить из них в усадьбу, и когда пушечные ядра перелетели через каменный забор усадьбы и, разорвавшись, ранили несколько человек, тогда дворовые решились отворить ворота и сдаться пугачевцам.

— Если не сдадимся, то нас всех перестреляют.

— Известно, надо сдаваться.

— Их вдесятеро больше…

— Надо скорее отворять ворота…

— Знамо, смотреть нечего.

— Если впустим разбойников, то нам их нечего бояться.

— А может, к усадьбе подошли не разбойники, а воинство царя Петра Федоровича.

— А тогда и разговаривать нечего, надо встречать с честью царское войско.

— Чай, приказчик наш заартачится.

— Неужели мы на него станем смотреть?

— Будет с него… похозяйствовал над нами, старый пес. Теперь наша очередь.

— Помытарил нами, теперь мы помытарим им.

— Идем, ребята, ломать ворота и с почетом встречать гостей.

Порядочная толпа княжеских дворовых с криком и угрозами направилась к воротам.

Егор Ястреб с саблею и пистолетом в руках попытался их было остановить и, забежав вперед дворовых, стал у ворот.

— Стой, ни с места! — грозно крикнул старик на толпу; лицо его было бледно и сам он весь дрожал, только не от испуга, а от волнения. Егор Ястреб был не робок, он хотел угрозою подавить непослушание дворовых.

— Первого, кто подойдет к воротам, я убью как собаку! — добавил он.

Дворовые остановились в нерешительности, они просто поражены были отвагою и неустрашимостью своего приказчика: их много, а он один.

— Отойди от ворот…

— Мы решили сдаться.

— Что кровь проливать напрасно…

— Тебя мы не тронем.

— Спасайся, если хочешь.

Громко заговорили княжеские дворовые и опять пошли к воротам.

— Пока я жив, вы не отопрете ворот! Иуды-предатели!

— А ты не лайся, старый пес.

— Теперича прощайся с своей властью.

— На нашей улице настал праздник.

— Уходи от ворот, пока цел!

— Ты один, а нас много…

— Да что, братцы, на него смотреть, тащи его от ворот…

Крики дворовых становились все грознее и грознее.

— Не подходите, убью! — кричал старик-приказчик.

Но его не слушали, дворовые все теснее и теснее окружали Егора Ястреба, уже протянуто было несколько рук, чтобы оттащить старика от ворот.

Раздался выстрел.

Один из дворовых, раненный приказчиком в грудь, со стоном рухнулся на землю.

Дворовые остервенели и всей толпой ринулись на старика-приказчика. Он стал защищаться саблей, но, скоро сабля у него была выбита, и Егору Ястребу пришлось бы поплатиться жизнью, если бы страшный стук в ворота не отвлек от него внимания дворовых.

Разбойники-пугачевцы огромным бревном с проклятиями и диким криком выламывали ворота. Ворота были железные и плохо поддавались. Тогда дворовые сами стали сбивать с ворот огромный замок.

Наконец ворота были отворены, и разбойники клокочущей лавой ворвались на двор княжеской усадьбы.

Старик-приказчик, израненный, избитый дворовыми, кое-как добрался до сада и до беседки, откуда был ход в подземелье.

Немалых трудов стоило ему отодвинуть диван, поднять дверцу и спуститься в подземелье.

По подземному ходу он не шел, а бежал, несмотря на свои раны; каждая минута была дорога, ему хотелось скорей догнать жену и воспитанницу.

Вот, наконец, старик вышел из подземелья в овраг, тут силы его оставили и он упал без памяти.

Здесь же в овраге находился родник. Ключевая вода била из горы.

Пелагея Степановна и Таня подтащили старика к роднику и обмыли раны на голове и груди. Эти раны были незначительные. Холодная вода облегчила и освежила Егора Ястреба, он открыл глаза и, увидя около себя жену и Таню, радостным голосом проговорил:

— Слава Богу! Я думал, что и не увижусь с вами.

— Голубчик, Егорушка, да кто же тебя так отделал-то? — со слезами спросила у мужа Пелагея Степановна.

— Подлецы-дворовые чуть не убили, проклятые.

— Да за что же, за что?

— Молчи, старуха, не время теперь разговаривать, а надо бежать, спасаться, не то все мы попадем в руки к разбойникам.

— Как, разве разбойники в усадьбе? — меняясь в лице, воскликнула Пелагея Степановна.

— Хозяйствуют там, проклятые душегубы. — Ну, пойдемте скорей, всякая минута дорога, разбойники и дворовые проникнут в сад, в беседку, увидят ход в подземелье и бросятся за мной в погоню.

— Куда же нам идти-то, Егорушка?

— В Казань. Авось как-нибудь туда доберемся. Только вот что плохо, пожалуй, скоро не выберешься на дорогу из этого оврага. Ведь, ишь, конца ему не видно. А все же нам надо поспешить. — Ну, идем.

Проговорив эти слова, Егор Ястреб быстро пошел по дну сухого оврага.

За ним направились Пелагея Степановна и Таня.

Между тем разбойники-пугачевцы в усадьбе князя Полянского хозяйствовали, как говорится, вовсю, под командою отъявленного разбойника Чики.

Проводником Чике и его разбойникам служил старик Пантелей.

Все, что поценнее, было вынесено из княжеских хором на двор, а что в глазах разбойников не представляло ценности, было ими уничтожено, изломано.

Из княжеских дворовых Чика приказал никого не трогать, потому что дворовые изъявили покорность и свое согласие «вступить под знамена батюшки Петра Федоровича».

— Уж ты, пожалуйста, ваша енаральская милость, прикажи Ирода-приказчика повесить на горькой осине, — проговорил Пантелей, обращаясь к Чике и низко ему кланяясь. Он не знал, что приказчик спасся через подземный ход.

— А ты, старый леший, не учи меня. Что хочу я, то и делаю!.. А вот прикажу вместо приказчика тебя, пса, повесить! — грозно крикнул на Пантелея Чика.

— Помилуй, за что? — старик побледнел, как смерть, и повалился разбойнику в ноги.

— Спрашиваешь, за что? Отвечу так, здорово живешь… Ну, да ладно, вставай, будет тебе по земле-то ползать. Пошел, тащи своего приказчика на мой суд и расправу!

Старик Пантелей был страшно зол на Егора Ястреба, и был рад выместить теперь над ним свою злобу. Он и несколько дворовых пустились разыскивать ненавистного приказчика.

Но Егор Ястреб был далеко и все их розыски были напрасны.

Перешарили весь дом и все служилые избы, сараи и погреба.

Нигде не было приказчика, он как в воду канул.

Так ни с чем и пришел Пантелей к Чике.

— Плохо дело! Эх, черти, как это вы выпустили старую ворону? Хотел было вам я устроить потеху, теперь на себя пеняйте, — промолвил Чика в ответ на донесение дворовых, что приказчика нигде они не разыскали.

— Приказчику далеко не уйти, прикажи, ваша енаральская милость, за ним погоню снарядить, — посоветовал робко Пантелей Чике.

— Что же, и то дело!.. Пошли за беглецом моих человек десяток, они на дне морском отыщут приказчика… А теперича, старик, веди меня к тому полоняннику, который здесь в дому сидит под замком. Поглядим, что он за птица такая, — проговорил Пантелею Чика.

— Пойдем, я твою енаральскую милость прямехонько подведу к той горенке, где под замком сидит какой-то княжеский недруг.

Чика, Пантелей и человек пять вооруженных разбойников направились к месту заключения Серебрякова.

LXV

До офицера Серебрякова, все еще находившегося в заключении, дошло, что в Казанской губернии неспокойно: какой-то казак-пройдоха, назвавшись именем покойного императора Петра Федоровича, волнует народ, и мятежные казаки целыми сотнями пристают к нему. Все это сообщала ему приемная дочь приказчика Егора Ястреба.

Таня аккуратно почти всякий вечер влезала на дерево, росшее рядом с окном заключенного и беседовала с ним. Она дня за два до разбойницкого погрома пришла в сад и обратилась к Серебрякову с такими словами:

— Ну, барин, дело-то наше плохо!

— А что такое? — спросил у ней через форточку в окне Серебряков.

— Слышь, шайка разбойников приближается к нашему селу и, сказывают, атаманом у этой шайки самый что ни на есть приближенный к Пугачеву разбойник. В нашей усадьбе большие хлопоты: отец решил дать отпор разбойникам, набрал из села мужиков, дал им ружья, сабли, учит стрелять, с ранней зари до позднего вечера возится с мужиками. Теперь отец спать лег, вот я и пришла с тобой поговорить.

— Еще когда я был в Питере, то слышал про беглого казака Пугачева, который дерзнул назваться священным именем покойного государя, но этому не придавали тогда большого значения. Неужели у Пугачева набралось так много мятежников, что он угрожает даже городам?

— И, барин, у злодея разбойников набралось видимо-не-видимо, он не только города, но крепости, проклятый, в полон забирает.

— Господи, какое тяжелое время! — со вздохом промолвил Серебряков.

— Слышь, барин, царица прислала к нам в Казань что ни на есть первейшего генерала усмирять Пугачева, — по прозвищу Бибиков.

— Как Бибикова! Александра Ильича, храброго генерала и честнейшего из людей, я его хорошо знаю. Он сотрет с лица земли злодея Пугачева и его шайку, как бы многочисленна она ни была.

— Дай-то бы Господи! А только надо ждать большей беды, не знаю, что теперь с нами будет, а добра ждать нечего, чует мое сердце большую беду, — с глубоким вздохом проговорила молодая девушка.

— Разбойники не посмеют напасть на усадьбу, она хорошо защищена, в ней много народу, сама же ты говоришь.

— Эх, барин, плохая надежа на этот народ! У нас из села больше половины убежало к Пугачеву, ну да и то сказать, что будет, то будет.

— Неужели твой отец и в такое время будет держать меня под замком, — с горечью спросил у молодой девушки Серебряков.

— Кто его знает, может, он и выпустил бы тебя давно, да боится князя.

— Господи! Как люди злы и не справедливы!.. Что я сделал князю, что ему нужно от меня. Лучше бы он приказал убить меня, чем томить в неволе.

— Потерпи, добрый барин, твоей неволе скоро конец настанет… Ну, прощай, завтра выберу времечко и приду опять с тобой покалякать. А ты, барин, не кручинься, никто как Бог!

Проговорив эти слова, молодая девушка поспешно слезла с дерева и быстро побежала из сада.

Едва пробежала Таня некоторое расстояние, как ей встретился старик Егор Ястреб. Суровым взглядом окинул он приемыша и сердито промолвил:

— Ты что ночью шляндаешь по саду?

— Я… Я… — Таня смутилась и не знала что ответить.

— Зачем, говорю, в сад ходила?

— Голова у меня, батюшка, разболелась, вот я и вышла пройтись.

— Так ли?.. Может за чем другим ходила?

— За чем же другим?..

— Кто тебя знает, вы, девки, народ хитрый, только дай вам поблажку, проведете всякого.

— Кажется, я тебя ни в чем не проводила, — спокойно ответила молодая девушка.

Она уже совершенно оправилась и говорила с своим названым отцом довольно смело.

— Ну, ну, ладно, пошла в свою горницу и спи, да смотри у меня, другой раз ночью в сад ни ногой, да и днем нечего по саду ходить, это только барам под стать, а не нам, — сурово проговорил Егор Ястреб и направился в глубину сада.

«А не спроста я Танюшку встретил, ночью для прогулки в сад она не пойдет, тут что-то неладное, надо поразведать, подсмотреть», — так думал старик-приказчик, направляясь к той части княжеского дома, где находилось окно заключенного Серебрякова.

Подозрение Ястреба еще более усилилось, когда он поднял около того дерева, на которое влезала Таня, ленту. Лента принадлежала Тане, и она потеряла ее с головы.

— Ба, ба, ба! Татьянина лента… Стало быть, она, непослушная девка, подходила к окну горницы, где сидит офицер… Я ей запретил, а она подходила… Зачем? Это я разузнаю, разведаю.

Он поднял ленту и устремил свой взгляд в окно, в которое смотрел Серебряков?

— Не спишь еще, барин? — проговорил Ястреб.

— Как видишь, — ответил ему Серебряков.

— Спать бы тебе надо.

— Разве я тебе мешаю?

— Хоть и не мешаешь, а у окна торчишь!

— Ты лучше скажи, старик, близка ль опасность?

— Какая такая опасность?

— Шайка пугачевцев-разбойников идет к усадьбе.

— Что такое, а ты почем, барин, знаешь? Аль сорока не хвосте принесла тебе ту весть? — подозрительно спросил у Серебрякова старик-приказчик.

— «Для тебя все равно, кто бы это мне ни сообщил. Видишь, я все знаю, и напрасно ты стараешься скрыть от меня опасность.

— Что скрывать, скрывать уж нечего. Да не бойся, барин, до тебя разбойники не скоро доберутся.

— Неужели ты и в минуту опасности не выпустишь меня?

— Не выпущу.

— Ведь это жестоко, бесчеловечно.

— Я тут ни при чем, — исполняю то, что приказано. Прости покуда, мне недосуг калякать с тобою, не такое время теперь.

Егор Ястреб быстро отошел от окна.

— Это Танькино дело, она, подлая девка, все офицеру рассказывает, больше некому, надо подстеречь. Положим, большой беды тут нет, а все же девке надо острастку дать, чтобы она помнила мои приказы.

Прошло немного времени, и до слуха заключенного Серебрякова дошли громкие крики, ругань, стоны, ружейные выстрелы.

Ему не трудно было догадаться, что в княжеской усадьбе происходит что-то необычайное.

— Уж не пугачевцы ли напали? — и бледный, встревоженный, рванулся было он в дверь, но она по-прежнему была на замке.

— Боже, что же мне делать? Разбойники, наверное, подожгут дом и я погибну в пламени! — с отчаянием воскликнул Серебряков. Но вот ему послышались громкие шаги.

К его тюрьме кто-то приближался.

— Разбойники идут убить меня, конец всему… Как жаль, что нет никакого оружия! О, я недешево продал бы свою жизнь… Впрочем, вот эта табуретка заменит мне оружие, — громко проговорил Серебряков и, взяв тяжелую дубовую табуретку, подошел к двери и стал в оборонительное положение.

Скоро у двери был сломан замок, и целая ватага пугачевцев в Чикою ввалилась в горницу.

— Что вам надо и что вы за люди? — громко спросил Серебряков.

— Что мы за люди, — узнаешь после, а скамейкой ты нас не стращай, плохая оборона у тебя, господин офицер! — полупрезрительно, полунасмешливо окидывая его взглядом, проговорил Чика.

— Если под руками нет другого оружия, то и табуретка сослужит службу, — смело ответил Серебряков.

— Брось ее, барин, смотри на нас не как на своих врагов, а как на приятелей.

— Разбойники-приятели!.. Есть чем похвалиться, нечего сказать…

— А ты не моги называть нас разбойниками, не разбойники мы, а государево войско, и я «енарал», — не без достоинства проговорил Чика, ударив себя в грудь.

— Кто же тебя в «енаралы»-то пожаловал? — Серебряков не утерпел, чтобы не рассмеяться.

— Чего ты зубы-то скалишь? Енаральский чин пожаловал, мне «ампиратор» Петр Федорович!..

— Уж больно ты хитро говоришь, господин «енарал». Император Петр Федорович давно скончался, стало быть, он тебе генеральство с того света прислал?

— Скончался, да не он… А ты, барин, прикуси язык-то, не то вырезать его прикажу! — грозно сверкнув очами, крикнул Чика.

Серебряков бросил взгляд на окружавших его пугачевцев, не прочел на их лицах сочувствия себе, — одна только злоба и ненависть видна была на них. Бороться с этой буйной, необузданной толпой, разумеется, ему было не под силу. Одно оставалось молодому офицеру — покориться своей тяжелой участи.

— Что ж, я в вашей власти… К горю и к несчастью мне не привыкать… Эх, делайте со мною что хотите!.. — тихо проговорил Серебряков, бросая в угол табуретку.

— Вот и давно бы так! Ты вот обозвал нас разбойниками, а разбойники-то тебя из неволи выручили, а честные-то люди под замком держали как последнего раба нестоящего! Не плюй, говорю, барин, в колодец, придется воды напиться из того колодца. Ну, ребята, берите, грабьте все, что можно унести. Подпустите «красного петуха», сиречь, подпалите со всех концов княжескую усадьбу, — и гайда домой! — громко проговорил Чика, обращаясь к разбойникам.

И не прошло полчаса, как все постройки пылали со всех сторон. Из окон каменных княжеских хором вырывались густые столбы черного дыма и огненные языки. Княжеская усадьба горела. Разбойники-пугачевцы, ограбив усадьбу, подожгли ее.

— Ну, теперича, барин, гайда с нами! — проговорил Чика, обращаясь к Серебрякову.

— Куда вы меня поведете? — спросил у него молодой офицер.

— Известно куда, к царю-батюшке на его правый суд!..

— Это к Емельке Пугачеву? — с усмешкой спросил Серебряков.

— А ты вот что, при ком другом не скажи такое слово, скажешь — петли не минуешь. Я-то ничего, не взыщу с тебя, потому что ты мне с первого раза пришелся по нраву, не знаю за что, а полюбился ты мне!

— Вот как, спасибо за любовь. А скажи ты мне по правде, по совести, сам-то ты веришь ли в то, что служишь не беглому казаку Пугачеву, а истинному царю Петру Федоровичу?

— Вот какой ты мне, барин, вопрос задал!

— Или отвечать на него не хочешь?

— Почему не ответить, ответим. Слушай: жило казачество в большом притеснении, от царицыных чиновников житья нам не было, казачество — народ вольный, а в кабале очутилось. Вот проявился между нами человек, назвался он царем Петром Федоровичем, большие вольности казачеству он сулит, из рабства освободить нас хочет, — вот мы и пошли за ним, а кто он — доподлинно про то я ничего не знаю…

— А ты все-таки мне не ответил, признаешь ли ты его за истинного царя? — пристально посматривая на Чику, спросил у него Серебряков.

— Нет, — несколько подумав, хмуро ответил Чика. — Царь ли он, или беглый казак, для нас все едино, нам нужен человек, который дал бы казачеству его прежние вольности, — добавил он.

— Стало быть, ты и другое казачество служите мятежнику и самозванцу?..

— Кажись, я тебе сказал, почему и для чего мы ему служим. Ну, будет об этом говорить, и готовься с нами в путь. Только помни, барин, про то, что я говорил тебе, забудь, никому единого слова не скажи. Скажешь — в ту пору простись с головой, на дне морском отыщу.

LXVI

Егор Ястреб, его жена и Таня, выйдя из оврага, скоро напали на большую дорогу, которая и привела их в Казань.

В Казани в то время находился Александр Ильич Бибиков, приехавший с огромными уполномочиями усмирять мятеж.

Он застал Казанскую и Оренбургскую губернии в большом переполохе.

Емелька Пугачев угрожал этим губерниям. Его многочисленная шайка наводила страх и уныние на жителей.

Бибикову предстояла масса неотложного дела. Умный, энергичный, отважный генерал не знал себе отдыха даже и ночью.

Для всех доступный, он принимал всякого, у кого было до него дело.

По приходе в Казань Егор Ястреб отправился в канцелярию Бибикова и просил доложить о себе генералу и был им принят.

Егор Ястреб рассказал Бибикову о нападении разбойников-пугачевцев на княжескую усадьбу.

Александр Ильич просто ушам своим не верил.

— Как, всего в пятнадцати верстах от Казани мятежники грабят усадьбу, смущают народ, и все это делается вблизи города… Это ужасно! — воскликнул Бибиков.

— Велика ли была шайка? — спросил он у Ястреба.

— Доподлинно не могу сказать, ваше превосходительство, а думаю, побольше сотни.

— Ведь ты, старик, ранее знал про нападение, что же ты не известил меня об этом, не просил подмоги.

— Я как только проведал про разбойников, тотчас же послал в город вестового, но тот вестовой изменил нам, ваше превосходительство, я видел этого Иуду в числе других разбойников, — с глубоким вздохом произнес старик-приказ-чик.

Он говорил правду: как только распространился слух, что шайка пугачевцев приближается к княжеской усадьбе, Егор Ястреб отрядил в город губернатору вестового, прося помощи от разбойников. Но вестовой, как и многие другие, изменил своему долгу и пристал к мятежникам.

— О, какое ужасное время, мятеж становится почти общим… Народ десятками, сотнями бежит к Пугачеву… Я буду делать все, что только в силах и с Божьей помощью надеюсь подавить мятеж. Я сейчас, старик, пошлю в усадьбу князя Полянского две роты солдат, ты будешь служить их проводником. Хорошо бы там застать гостей незваных-непрошеных и угостить их как следует, по-русски!..

Спустя немного времени две роты солдат, под начальством подполковника Степанова, выехали на телегах в княжескую усадьбу.

Их проводником был старик-приказчик.

Но как ни спешили солдаты, все же не застали они в усадьбе Полянского ни одного пугачевца.

При взгляде на усадьбу сжалось сердце у Егора Ястреба, и на глазах невольно появились слезы.

Все было разорено, ограблено, выжжено, и усадьба представляла собою самый жалкий вид. Кой-где еще курились головни, стоял еще смрад и дым.

Ни одной живой души не было в усадьбе. Даже раненого мужика Демьяна пугачевцы увели с собою.

Погоревал старик-приказчик на пепелище и не раз всплакнул.

Солдаты отправились вдогонку за разбойниками, а старый приказчик поплелся опять в Казань, где с нетерпением ждали его возвращения Пелагея Степановна и Таня, приютившиеся в доме знакомого им торговца.

Емелька Пугачев быстро шел к Оренбургу, и «при первых известиях о появлении Пугачева оренбургский губернатор генерал Рейнсдорп писал казанскому — фон-Брандту, что намерения самозванца, по всей вероятности, заключаются в том, чтоб идти в Казанскую губернию помещичьими жительствами, преклоняя на свою сторону крестьян и обольщая их дачею вольности».

Трудно сказать, на чем Рейнсдорп основывал свои предложения о дальнейших действиях самозванца, тем не менее, сообщение это озадачило Брандта и вызвало с его стороны усиленную деятельность.

До приезда Бибикова Казанская губерния была почти беззащитна: из трех гарнизонных батальонов, находившихся в Казани, большая часть была командирована для набора рекрутов и для конвоирования арестантов, отправлявшихся в Сибирь. «Оставшихся налицо нижних чинов так мало, — доносил Брандт, — что не только по иску и истребления реченной сильной злодейской шайке, но и обороны против их воровского нападения делать некем». На местное население в защите границ губернии полагаться было невозможно, потому что «земледельцы разных родов, а особливо помещичьи крестьяне, по их легкомыслию, в сем случае весьма опасны, и нет надежды, чтобы помещики крестьян своих с пользой могли употребить себе и обществу на оборону.

Всю надежду генерал Брандт возлагал на поселения отставных солдат, которые хотя не имели оружия и «забыв военные обряды, совсем сделались мужиками», но на этот раз могли считаться единственными защитниками границ Казанской губернии.

Казанскому архиепископу Вениамину предложено было при помощи подчиненного ему духовенства употребить все меры к отклонению населения от содействия самозванцу. Вениамин назначил 5 октября торжественное богослужение в соборе. Он выехал из монастыря в большом экипаже (берлине), отделанном золотом, на шестерке лошадей, в шорах. На паперти собора высокопреосвященный Вениамин надел мантию, взял в руки посох и вошел в собор, а после литургии вышел к народу, публично проклял Пугачева и предал его анафеме. Вслед затем казанский архиепископ приказал отобрать от всех священников подписки в том, что они постараются своих прихожан «от помянутого противного и опасного всему обществу случая отвратить». Духовным правлениям и консисториям вменено в обязанность отправить священников по возможности в каждое село и поручить им убеждать население, что принявший на себя имя императора Петра III есть самозванец, беглый донской казак Емельян Пугачев, и что все, кто примут его сторону, будут преданы вечному проклятию»[4].

Генерал Брандт, имея совсем ничтожные силы против многочисленности мятежников, оставил Казань на произвол, выехав с своим семейством из города.

С отъездом губернатора паника между жителями еще более усилилась.

Но вот приехал Александр Ильич Бибиков и в жителях воскресла надежда, что этот искусный, опытный генерал сумеет усмирить мятежников, защитить Казань и другие города, которым угрожал Емелька Пугачев.

LXVII

Пугачев находился под Оренбургом. Туда Чика привел Сергея Серебрякова.

Емелька был сильно выпивши. Он, развалясь на золоченом кресле, насмешливым взглядом окинул молодого офицера.

— Из каких будешь? — как-то нехотя спросил Пугачев Серебрякова.

— Я дворянин-офицер!

— Так и знать будем… А скажи-ка, дворянин-офицер, за что это тебя упрятали под замок?..

Чика подробно рассказал своему «ампиратору», как он похозяйствовал в княжеской усадьбе и как вызволил из неволи молодого офицера.

— Что ж молчишь, сказывай, мол, за что тебя в заточении-то держали? — повторил свой вопрос Пугачев.

— Думаю, для тебя все равно, за что бы меня ни держали.

— Точно сказал, мне все равно… Ну, господин офицер, молви нам, что ты теперь задумал делать, кому слугою хочешь быть, мне или жене моей Катерине.

— Я царский слуга и никому другому служить не намерен! — гордо выговорил Серебряков.

— Хорошо молвил, выходит, ты мой слуга, а я твой царь!

— Я служу государыне-императрице Екатерине Алексеевне…

— Стало быть, жене моей, а мне служить не хочешь?..

— Нет!

— Так ты меня за царя не почитаешь?

— Не признаю!..

— Бойко говоришь, господин офицер!.. Молви, сделай милость, кто же я по-твоему.

— Самозванец!…

— Ишь ты, остер твой язык, так и режет… Повесить!.. — совершенно хладнокровно проговорил Пугачев, показывая Чике на бедного Серебрякова.

— Государь!.. Ваше «ампираторское» величество!.. Прикажи слово молвить, — низко кланяясь Емельке, проговорил Чика.

— Говори, послушаю.

— Милости твоей царской хочу просить…

— Что ж, ты нашу милость заслужил. Проси, Чика, отказу не будет…

— За мою верную службу, государь, отдай ты мне этого офицера…

— А почто он тебе?

— Отдай, сделай милость!

— Бери, черт с ним, только молви, зачем он тебе? Иль ты сам повесить его хочешь?

— Вещать я его не стану, потому офицер мне нужен.

— Нужен, бери. Жалую тебя им…

— Спасибо, государь. Ведомо тебе, что грамоте-то я не обучен, писать и подавно не мастер, вот этот офицер вместо меня и будет исправлять письменную работу.

— Дело… Только наперед, Чика, спроси его, может, он заартачится и в писарях у тебя быть не пожелает.

— Не посмеет!..

— Спроси, мол…

— И спрашивать не стану, а прикажу.

— Ой, Чика, не обожгись!.. Офицер-то с норовом…

— Будь покоен, государь, норов-то я плетью исправлю…

— Как хочешь, а, по-моему, Чика, чем валандаться с офицеришкой, повесить его!..

— Нет уж, государь, ты подарил его мне, теперь он мой, волен я его казнить, волен и миловать, — настойчиво проговорил Чика.

— Ладно, владей на здоровье. Таких слуг мне не надобно — и, проговорив эти слова, Пугачев махнул рукою, чтобы его оставили.

Чика и Серебряков вышли.

Молодой офицер был бледен как смерть. Нелегко было ему выслушивать этот циничный разговор, происходивший между главарями мятежа.

Он в первый раз увидал Пугачева, который своим видом внушил ему отвращение, даже более: во время разговора с ним Серебряков едва сдерживался, чтобы не броситься на самозванца. Одно благоразумие удерживало его от этого.

— Ну, приятель, давай с тобой теперича поговорим… Выбирай любое: служить мне или быть повешенному, — проговорил Чика, обращаясь к Серебрякову.

— Ты только затем меня и из неволи освободил, чтобы повесить? — желчно заметил ему молодой офицер.

— Если самонравничать не будешь, то и вешать не будем! Ты слышал, что царь-то говорил?

— Какой он царь… Беглый, каторжный, мятежник!..

— Ох, барин, укроти ты свой язык, не то его выдернут…

— Чего же ты ждешь, прикажи меня скорее повесить!..

— И повесил бы, да по нраву ты мне пришелся…

— Жалеешь ты меня, что ли?..

— И то жалею. Если бы не жалел, давно бы ты считал звезды на небе… А ты слушай, барин, большой службы я от тебя не потребую. Так как я теперича в министрах состою, приходится мне, значит, указы разные давать, а писать я не горазд, вот ты у меня и будешь писать, а я только руку прикладывать. Делать это я умею… Даю тебе целый день сроку, подумай, да хорошенько, что для тебя лучше: в писарях при мне состоять, или на осине с веревкой на шее болтаться?.. Прощай покеле, барин, завтра я спрошу тебя. О побеге не думай… Поймаю, в ту пору петли не минуешь. Ночевать приходи в мой шатер, а есть захочешь — иди к, кашевару, покормят…

— Господи, что же это, за что так жестоко преследует меня судьба?.. Едва только я вздохнул на свободе, как мне грозят постыдной смертью. А всему виною князь Платон Алексеевич, через него все мои беды и напасти, всему он причина. Я люблю его дочь, и он за это мне мстит. Так что же я-то, малодушный, что я терплю… Разве я не умею мстить?.. Ага, случай к тому представляется: у Пугачева огромная сила, что если я… Какие мысли ужасные, преступные!.. Но ведь меня же довели до этого! О, как люди злы!.. Приходится за зло и злом платить, хоть бы я и не желал сего… Прощай все: честное мое имя, мой мундир. Дворянин Сергей Серебряков поступает в писаря к есаулу разбойников… карьера знатная, нечего сказать!..

Тихое судорожное рыдание вырвалось из наболевшей груди молодого офицера.

— Плачь, плачь, сердечный, слезами горе проходит! — участливо проговорил мужик Демьянка, с трудом подходя к Серебрякову, сильно прихрамывая.

Рана на ноге у него подживала.

— А разве ты знаешь мое горе?.. — спросил у него Серебряков.

— Как не знать, сердяга, знаю, под замком сидел ты у нашего князя в усадьбе и на воле очутился не на радость.

— Так ты из княжеских крепостных?..

— Крепостной я, потому и бежал, что житья не стало…. Барщина, оброки поедом заели…

— Как звать тебя?

— Демьянкой, милостивец, Демьянкой!

— Так ты, Демьян, знаешь мое горе?

— Знаю, знаю… ты важный барин, в неволе томился, а теперь попал к нам. Легко ли привыкать тебе к нашей-то жизни. А если ты заартачишься, служить у нас не станешь, то царь прикажет тебя повесить… Скажу тебе, барин, уж немало перевешали вашего брата. Суд у нас короткий — на виселицу!..

— Про какого это ты, Демьян, царя говоришь?

— Известно про нашего, про рассейского, про батюшку «ампиратора» Петра Федоровича!

— Какой он царь…

— А кто же?

— Беглый казак…

— Не моги так говорить, барин! Не ровен час, услышит кто, тогда уж петли не минуешь…

— Теперь мне все равно — и жить и умереть.

— Разве тебе Божий-то свет прискучил, барин?..

— Люди мне прискучили!

— Эх, сердешный, люди-то злы, а Бог-то милостив… Бог-то обо всех нас заботится, вот что… От греха зло то. А ты полно-ка, не горюй, никто как Бог… Знаю, солоно тебе здесь жить, потерпи… выждем мы с тобой время и дадим тягу отсюда.

— Как, разве ты бежать хочешь? — с удивлением посматривая на Демьяна, спросил у него Серебряков.

— Бежать, баринушка, без оглядки бежать!.. Уж какая тут жизнь, ведь здесь омут, болото смрадное. Прежде я думал, что службу несу царю законному, а теперь, как узнал, что служу-то я сатане, потому и хочется ослобониться. Здесь поживешь — весь в грехах погрязнешь!.. — тихо и со вздохом проговорил Демьян.

— Это хорошо, Демьян, что ты раскаялся в своем заблуждении.

— Раскаяться-то я раскаялся, только не знаю, примет ли покаяние мое Господь, большой я грешник, барин, сатане-самозванцу служил, разбойников привел в родное село… Ведь это я, барин, провожатым-то их был… приказчик княжеский мне ногу прострелил, и поделом мне!.. Я приказчика-то за злодея почитал, а он мне раненую ногу сам перевязывал, травы какой-то мне на рану положил, заботился обо мне… уговаривал отстать от разбойников, тут я и восчувствовал.

— Что же ты восчувствовал?..

— А грех-то свой… Вот, барин, и жду я теперь того времячка, как бы мне убежать, ты тоже про то думаешь, вот мы оба с тобой и дадим тягу.

— Зорко меня стерегут!..

— Ничего, пусть стерегут, пусть… а Бог-то батюшка на что? Он нам поможет… А ты, барин, прикинься, будто с охотой вступаешь на службу самозванцу проклятому, обмани его, а как в доверие к нему войдешь, в ту пору бежать-то нам будет много легче…

— Спасибо тебе, Демьян, ты своими простыми словами надежду во мне вселил. Да, для меня не все еще потеряно, и я буду жить!.. — с чувством проговорил молодой офицер.

— Знамо, неужто умирать.

Простые, бесхитростные слова мужика Демьяна благотворно подействовали на упавшего было духом Серебрякова.

Он стал надеяться, что ему, может, удастся бежать из стана Пугачева.

LXVIII

Емелька Пугачев, желая устрашить защитников Оренбурга и «показать им свои силы, более чем они были на самом деле, растянул свою толпу в одну шеренгу».

В Оренбурге ударили тревогу: гарнизон стал по местам, а остальное население с ужасом ожидало появления самозванца. «Все жители представили себе смерть, — пишет очевидец, — и был великий плач и неутешное рыдание».

Но скоро население успокоилось; самозванец ничего не предпринимал, и только смельчаки из его шайки появились в форштадте в нескольких саженях от городского вала.

По приказанию Рейнсдорпа было сделано несколько выстрелов из орудий, а также зажжено предместье города, «ибо, доносит он, тот форштадт великую опасность предъявлял, что доказать может каменная церковь во имя св. Георгия, которая с поруганием употреблена ими была вместо пушечной батареи».

В этот же день казак Иван Солодовников подъехал к городу и, ущемив в колышек бумагу, воткнул его в землю, а сам ускакал.

Бумага эта содержала в себе воззвание самозванца, обращенное к гарнизону.

«Сим моим именным указом, — писал Пугачев, — регулярной команде повелеваю: как вы мои верные рабы, регулярные солдаты, рядовые и чиновные наперед сего служили мне и предкам моим, великим государям императорам всероссийским, верно и неизменно, так и ныне послужите мне, законному своему великому государю Петру Федоровичу, до последней капли крови, и, оставя принужденное послушание к неверным командирам вашим, которые вам развращают и лишают вместе с собою великой милости моей, придите ко мне с послушанием и, положа оружие свое пред знаменами моими, явите свою верноподданническую мне, великому государю, верность, за что награждены и пожалованы мною будете денежным и хлебным жалованием и чинами. Как вы, так и потомки ваши первые выгоды иметь в государстве моем, будете и славную службу при лице моем служить определитесь. Ежели же кто, позабыв свою должность к природному своему государю Петру Федоровичу, дерзнет сего именного моего повеления не исполнить и силою моего оружия в руки моего верного войска получен будет, тот увидит на себе праведный мой гнев и казнь жестокую»[5].

Конечно, Пугачев не получил никакого ответа на свое воззвание и на следующее утро, 6-го октября, начал жечь вблизи города сено, заготовленное жителями на зиму. Генерал Рейнсдорп, желая спасти запасы, выслал из крепости майора Наумова с отрядом, состоящим из 1500 человек регулярных и иррегулярных войск, с двумя-тремя орудиями, и приказал атаковать мятежников. Не отличаясь храбростью и решительностью, майор Наумов, выйдя из города, остановился вдали от пугачевцев и открыл по ним огонь из орудий, мятежники отвечали тем же, а сами рассыпались по степи небольшими кучками, лишив этим Наумова возможности наносить им вред. После двухчасовой бесполезной перестрелки, расстреляв все заряды, Наумов счел более удобным возвратиться в крепость, тем более, если верить его словам, он заметил в своих подчиненных «робость и страх».

Выходцы из шайки Пугачева впоследствии говорили, если бы Наумов двинулся вперед, а не оставался в бездействии на месте, то мятежники, побросав свои пушки, убежали бы в лагерь, так как зарядов у них более не оставалось.

Но Наумов поторопился отступить, и обе стороны, сохранив свое относительное положение, в течение двух дней не предпринимали ничего друг против друга.

8-го октября, для защиты от разграбления менового двора, а также и купеческих товаров, которые оставались в нем, оренбургский губернатор выслал 300 человек драгун и яицких казаков, которые не только прогнали мятежников, но и захватили в плен 116 человек.

Ободренный этим успехом генерал Рейнсдорп на следующий день решился произвести новую вылазку из крепости, но, к сожалению, назначил начальником отряда того же майора Наумова.

Утром 9-го октября все командиры, назначенные в состав отряда частей, заявили коменданту генерал-майору Валленштрену, что среди солдат слышится «роптание, изъявляющее великую робость и страх», и что они отказываются идти против мятежников.

Вылазка была отменена, и оренбургский губернатор просил военную коллегию прислать ему на помощь войска и хороших командиров.

«Состояние Оренбургской губернии, — писал Рейнсдорп графу Чернышеву, — весьма жалкое и более опасное, чем я могу вам описать. Регулярная армия силой в 10 000 человек не испугала бы меня, но один изменник с тремя тысячами бунтовщиков заставляет держать весь Оренбург. Священное имя монарха, которым этот злодей злоупотребляет, и его неслыханная жестокость отняли у подчиненных мне офицеров почти все мужество, и, к несчастью, между ними нет и двух испытанных на практике. Мой гарнизон, состоящий всего из 1700 человек, есть единственная команда, на которую я полагаюсь. По милости Всевышнего, мы поймали 12 шпионов, подосланных этим злодеем: двое назначены были умертвить меня, а остальные, чтобы зажечь город».

Не полагаясь ни на одного казака, оренбургский губернатор принужден был принять оборонительный образ действий, предоставить инициативу самозванцу и смотреть безучастно на расширение его власти в крае.

Такое положение было, конечно, оскорбительно для оренбургского губернатора, и Рейнсдорп, обходя несколько раз в день укрепления и ободряя гарнизон, достиг наконец того, что те самые командиры, которые отказывались идти на вылазку, «по довольном увещании одумались и к той атаке готовыми себя представили».

12-го октября майор Наумов с своим отрядом снова вышел из города и двинулся против мятежников. Пугачевцы окружили отряд со всех сторон, и Наумов, после четырехчасовой канонады, построил каре и, скрыв в нем орудия, отступил к городу.

Он потерял при этом 22 человека убитыми, 31 ранеными, 6 человек были захвачены в плен и 64 человека перешли на сторону самозванца.

Эта новая неудача заставила Рейнсдорпа отказаться от наступательных действий до прибытия подкреплений, и в течение нескольких последующих недель военные действия под Оренбургом не сопровождались никакими особенностями, которые могли бы изменить взаимное положение сторон.

Почти ежедневно небольшие кучки мятежников подходили к крепости, крича, чтобы гарнизон сдался своему истинному государю; по ним производилось несколько выстрелов и тем дело кончалось.

Пугачев не особенно церемонился со своими сообщниками и тех, которые сомневались в его личности, казнил без сожаления: так он не пощадил самого близкого к себе человека «полковника» Дмитрия Лысова, проговорившегося в пьяном виде о происхождении Пугачева. Отставной солдат Сорочинской крепости был повешен за то, что «в пьянстве говорил с бабой, которая пила вино за благополучный успех взятия Оренбурга, а солдат отвечал, что ныне-де время зимнее, как можно его взять».

Доносы и шпионство процветали в лагере самозванца, и счастлив был тот, на кого доносили в «военную коллегию», а не Пугачеву. Самозванец вешал без суда и разбора, а в «военной коллегии», судили словесным судом и только в случае явных улик вешали, а в случае недостатка в доказательствах обвиняемый освобождался от наказания, если призывал Бога в свидетели своей невиновности и произносил установленную для этой цели клятву.

Сам Пугачев никаких разбирательств не производил и был строг со своими сообщниками. Никто не смел давать ему какие-нибудь советы, а тем более выспрашивать о чем-нибудь, потому что Пугачев часто говорил, «что он не любит ни советников, ни указчиков». Просителей и доклады «военной коллегии» Пугачев принимал обыкновенно сидя в креслах, взятых в загородном доме оренбургского губернатора, и по бокам его стояло двое казаков, один с булавой, другой с топором — знаками власти. Все приходившие с просьбами принуждены были кланяться в землю, целовать руку и величать Пугачева — «надежа-государь», «ваше величество», а иногда и просто «батюшкой». Одеваясь в казацкое платье, Пугачев в торжественных случаях носил шаровары малинового бархата, бешмет голубого штофа, черную мерлушковую шапку с бархатным малиновым дном и белую рубашку с косым воротом. Вооружение его состояло из сабли и двух пистолетов. Ходил он не иначе, как поддерживаемый под обе руки жившими у него девками или татарками. При парадном шествии Пугачева яицкие казаки пели песню, в честь его сочиненную, а писарь исетского полка, Иван Васильев, должен был играть на скрипке.

«Во времена таких веселостей все напивались допьяна, а самозванец от излишнего питья воздерживался и употреблял редко. Для стола его кушанье было готовлено изобильно, потому что отовсюду привозили к нему разных съестных припасов изобильно». Каждый старшина партии обязан был представлять Пугачеву все лучшее из награбленного имущества, что и присылалось при особых записках или рапортах.

Кушанье самозванцу готовили русские девки, иногда и повар-казак.

Пугачев часто приглашал к своему столу и членов «военной коллегии».

Члены эти были не кто иные, как беглые казаки и бежавшие из Сибири преступники.

Так жил Пугачев под Оренбургом со своей многочисленной ватагой, угрожая городу.

LXIX

— Ты говоришь, что в моей казанской усадьбе ничего не уцелело? — дрожащим от волнения голосом спросил князь Платон Алексеевич только что вернувшегося из усадьбы своего старого и верного камердинера.

Григорий Наумович не долго пробыл в ограбленной и выжженной усадьбе; делать ему там было нечего и он поспешил в Москву. Во всей усадьбе и селе Егорьевском не осталось ни одного человека, кроме сельского священника, дом которого подвергся также грабежу, но сам священник во время погрома спрятался в церкви, чем и спасся, может быть, от смерти.

Пробыв немного в усадьбе, старик-камердинер поехал в Москву с печальным известием своему господину.

С ним также вернулась и подмога, состоящая из княжеских дворовых. Эти дворовые опоздали и приехали в казанскую усадьбу тогда, когда усадьба была уже выжжена и ограблена разбойниками-пугачевцами.

Погром усадьбы произвел на князя Полянского тяжелое впечатление; при известии о грабеже и пожаре в усадьбе князь изменился в лице. Волновался он не столько о погроме усадьбы, сколько об находившемся там в заключении офицере Серебрякове.

— Ничего не осталось, ваше сиятельство, все, что не ограбили злодеи, то выжгли, — печально ответил старик Григорий Наумович своему господину.

— А Серебряков! Что с ним?

— Не знаю, ваше сиятельство, горница, где он находился, оказалась пустой, замок у двери сшиблен. Верно, увели злодеи офицера.

— А может быть, убили?

— Смею доложить вашему сиятельству, если бы убили господина Серебрякова, то я увидел бы его тело.

— Хорошо хоть не убили его злодеи. Только на радость ли оставили ему жизнь?

— Уж какая тут радость, ваше сиятельство, поди разбойники увели с собой господина офицера, чтобы над ним измываться.

— Молчи, Григорий, молчи, я без содрогания вздумать не могу про Серебрякова. Всему его несчастию — я причина, все зло от меня; раскаиваюсь я в этом, да поздно, близок локоть, да не укусишь его. Кажется, я ничего не пожалел бы, если бы только Серебряков остался жив. Знаешь что, Григорий, я прощение стал бы у него просить, поклонился земно и сказал бы ему: «Прости меня, господин офицер, много перед тобой я виновен». Да, да, я родовитый князь, полный генерал, у простого офицера стал бы прощения просить, кланяться ему.

С тяжелым вздохом проговорив эти слова, князь Полянский в сильном волнении быстро заходил по своему кабинету.

— А про Егора Ястреба ты тоже ничего не знаешь? — после некоторой задумчивости спросил у своего камердинера князь Платон Алексеевич.

— Так точно, не знаю, ваше сиятельство, может, он тоже попал в плен к мятежникам, его и семью разбойники увели с собой.

— Едва ли… Егор Ястреб живой не отдаст себя в руки пугачевцам. Я знаю его.

— Ну, может, где-нибудь укрылся в безопасном месте.

— Если он укрылся, то, наверное, придет ко мне в Москву. Егор Ястреб — примерный служака, честный и аккуратный, он непременно придет отдать мне отчет в своих действиях против мятежников. Но не в нем дело… меня, повторяю, сильно беспокоит офицер Серебряков. Что с ним? Где он?

— Всего вернее, ваше сиятельство, в плен попал к пугачевцам.

— О, это ужасно!.. А всего ужаснее то, что я причина несчастия Серебрякова. Если он останется в живых, то я готов дать ему удовлетворение, какое он хочет… Меня мучает неизвестность его участи.

— Можно узнать, ваше сиятельство, кое-что про господина Серебрякова, — несколько подумав, тихо проговорил старый камердинер.

— Скажи, Григорий Наумович, как, научи!

— Надо послать, ваше сиятельство, в стан Пугачева.

— Послать… Легко сказать… А кого?

— У меня, ваше сиятельство, есть один парень на примете.

— Кто такой? — быстро спросил князь Полянский у своего камердинера.

— Дворовый, ваше сиятельство, Мишка, по прозвищу «Труба».

— Истопник, что ли?

— Так точно-с. Смею доложить вашему сиятельству, — парень он испытанный, верный и честный и притом имеет непомерную силу.

— Мишка, кажется, твой родич?

— Так точно, ваше сиятельство, дальний.

— Ты в нем уверен?

— Как в себе самом, ваше сиятельство.

— Но как же его послать?… Да и пойдет ли он в шайку Пугачева?

— Помилуйте, как не пойти, ведь, смею доложить вашему сиятельству, Мишка парень смелый и смышленый.

— Что же, пошли его, Григорий Наумович, пусть все разузнает, все проведает.

— Ему надо притвориться, будто пришел на службу к Пугачеву.

— Да, да… иначе Мишка ничего не разведает; пусть он притворится беглым. Обещай, старик, ему мою милость. Если выполнит все аккуратно, вольную ему дам… Так и скажи.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Пришли ко мне Мишку, я сам с ним поговорю.

— Сейчас пришлю, ваше сиятельство.

Мишка-истопник, по прозванию «Труба», был на самом деле отважный и сметливый парень, к тому же он обладал большою силою. «Трубою» прозвали Мишку за его громкий и звонкий голос; прежде он служил в княжеских охотниках, но за какую-то небольшую провинность был разжалован в истопники. Старому камердинеру был Мишка сродни, но Григорий Наумович немногим отличал Мишку от других княжеских дворовых, не баловал его.

— Мишка, пошел к князю, — сурово проговорил Григорий Наумович своему родственнику.

— А зачем, не слыхал, дядюшка? — спросил у него Труба.

— Пошел, говорят тебе. Его сиятельство скажет, зачем ты надобен. Только укроти ты хоть маленько свою гортань. Не ори, помни, с кем будешь говорить! — наставительно промолвил Мишке старый камердинер.

— Я и сам не рад, дядюшка, что у меня такой голосина… Да что же поделаешь!

Что говорил князь Платон Алексеевич с Мишкой — осталось неизвестным не только для дворовых князя, но даже и для его семейных.

Этот разговор был только хорошо известен старому камердинеру князя.

На другой день Мишка Труба неожиданно куда-то исчез.

Дворовые говорили, что князь дал ему какое-то важное поручение, но какое — никто не знал.

Кто посмелее спрашивал у Григория Наумовича, куда девался Мишка Труба.

— А вам на что? Ишь пострелы, какие любопытные… Плети не хотите? — прикрикнул на дворовых старый камердинер.

Те больше уже не спрашивали у старика камердинера про Мишку, а скоро и совсем забыли, как будто его между ними никогда не было.

LXX

Сергей Серебряков, волей-неволей, стал секретарем пугачевского «министра» Чики (Зарубина).

На его обязанности было писать различные «приказы и указы» пугачевцам.

Чика пользовался огромным влиянием на Пугачева, который называл его своей правой рукой.

Чика обходился с Серебряковым хорошо.

— Полюбился ты мне, барин, а за что и сам не знаю… Вот я тебе и мирволю, и от петли я тебя спас… Благодетелем твоим хочу быть, а ты артачишься… Говорю, не брезгай Петром Федоровичем, ступай к нему на службу, в больших чинах будешь!.. — часто говаривал Чика своему секретарю.

На эти слова Серебряков отвечал обыкновенно презрительным молчанием.

Нечего говорить о том, как он тяготился своим положением и с нетерпением выжидал случая сбросить с себя это тяжелое бремя.

Единственным человеком, с которым Серебряков делился своим горем, был мужик Демьян.

Демьян привязался к Серебрякову, прислуживал ему и сообщал все новости, происходившие в стану пугачевцевмя-тежников.

— Слышал, барин, новость, аль нет? — как-то раз обратился Демьян к Серебрякову.

— Не слыхал, а что такое?..

— Как же, новость большая… Слышь, Пугачев-то жениться надумал.

— На ком?

— На казачке Устинье… Ну, уж, барин, и девка — орел, а не девка?.. Всем взяла: и ростом, и дородством, и красою писаной, и нравом своим — под стать Пугачеву. Настойчивая, своенравная, недаром Занозою прозвали.

— Ведь говорят, Пугачев-то женат…

— Так что же, для него закон не писан?.. И от живой жены женятся… Слышь, девку-то Устинью царицей приказывает называть, руку у ней целовать… тьфу! — при этих словах Демьян с презрением плюнул.

Он говорил правду.

Развращенному Пугачеву понравилась красивая казачка Устинья, и он хотел ее взять наложницей, но получил отпор. Устинья не такова была девка.

— Если я люба тебе, государь, то женись на мне! — бойко ответила Устинья Пугачеву на его изъявления в любви.

— Непристойно мне жениться на тебе, я — царь, а ты — простая казачка.

— Ну, так женись на царевне какой али на принцессе!

— Ты мне люба…

— Люба, так женись, засылай сватов к батюшке!..

— Ох, Устинья, и бой же ты девка! Жди завтра, к отцу твоему приеду!..

Отец Устиньи был отставной казак Петр Кузнецов.

На другой день Пугачев с своими «министрами» и с почетными казаками приехал в дом Кузнецова.

Самого Кузнецова не было дома.

Устинья не ждала такого быстрого приезда Пугачева и убежала в соседнюю горницу, чтобы принарядиться.

Но, по приказанию Пугачева, должна была выйти запросто, без «всякого наряда».

Сконфуженная девушка стояла, прислонившись к печке, пред многочисленным «собранием», и не успел ей еще никто и ничего сказать, как сам Пугачев вошел в двери и сел на лавку.

— Здорово, Устинья!..

Молодая девушка молча поклонилась Пугачеву.

— Что же ты молчишь?

— А что же мне говорить…

— К тебе счастье приплыло недуманно-йегаданно, а ты нос повесила! — упрекнул Пугачев свою невесту.

— Какое такое счастье?.. Что-то не видно его…

— Разве быть царицей всероссийской не счастье?!.

— Про то я не знаю… я не царица.

— Будешь и царицей.

— Ох, едва ли…

Ее отец, Петр Кузнецов, не верил Пугачеву и не признавал его за царя.

— Будешь, говорю, царицею! Я повенчаюсь с тобой, вот ты и царица…

В самый разгар этой сцены вернулся домой Кузнецов и, увидя у себя Пугачева и его «министров», пораженный, остановился в дверях.

— Ты что глаза-то таращишь, подходи поближе!.. Твоя это дочь? — спросил у Кузнецова Пугачев, показывая на Устинью.

— Моя, царь-батюшка!

— Радуйся и веселись!.. Я хочу взять ее себе в жены…

— Как, на моей дочери жениться задумал? — с испугом воскликнул старик Кузнецов.

— Да, готовься к свадьбе!

Кузнецов бросился самозванцу в ноги и со слезами проговорил:

— Ослобони, царь-батюшка!.. Дочь моя молодехонька, глупехонька, ей ли быть царицею, твоею женою!..

— Хочу и — будет…

— Хоть меня, царь-батюшка, пожалей!.. Вдовый я… некому меня ни обшить, ни обмыть… Захвораю и походить за мной некому… Оставь дочку, женись на другой.

— Смолкни, старик!.. Чтобы к вечеру готово было все к сговору! — грозно сказал Пугачев, — а завтра быть свадьбе.

Эти слова сильно огорчили старика, а также и дочь.

У красавицы Усти был сердечный дружок, молодой казак-богатырь Василько.

Василько и Устя крепко любили друг друга, и друг другу дали слово принадлежать до гроба.

И старики отцы их против этого не шли и радовались будущему союзу своих деток.

А тут как на грех увидал Пугачев Устю и прельстился ее красой.

Устя никак и думать не могла, что на ней женится «ампиратор» Петр Федорович, и сватовство его принимала за шутку.

Но когда Пугачев решительно объявил Усте, что женится на ней, молодая девушка стала плакаться на свою судьбу злосчастную, которая разлучает ее с милым сердцу Васильюшкой.

— Отец, что же это?.. Неужели правда, что царь венчаться со мной задумал? — заливаясь слезами, спросила у Кузнецова Устя, когда от них уехал самозванец.

— Правда, дочка, правда, — с глубоким вздохом ответил старый казак.

— Не хочу я за царя замуж, постыл он мне!

— Ох, Устя, за царя-то бы ничего, только за настоящего.

— А разве этот не настоящий? — переставая плакать, с удивлением спросила у отца молодая девушка.

— Какой он царь!.. Беглый казак — вот кто твой суженый — дочка ты моя милая, сердечная!..

— Да неужели?!.

— Верно говорю, и звать его — Емельян, по прозвищу Пугачев… Жена у него, слышь, есть, ребятишки…

— Батя, как же он смеет свататься, когда у него жена есть и дети, разве это закон?

— Эх, дочка, про Пугачева закон не писан, делает он что хочет!..

— Я не пойду с ним под венец, не пойду!..

— Нельзя теперь этого сделать, Устя… Не пойдешь — себя погубишь и меня тоже: Пугачев зол и мстителен.

— Что же делать, что делать? — ломая руки, с отчаянием воскликнула молодая девушка.

— А вот что, дочка милая, сердечная, если хочешь живою быть и меня повешенным не видать, то покорись судьбе, — голосом полным мольбы, проговорил казак.

— А как же Василько, ведь я ему дала слово…

— Василько — казак умный, рассудительный, он поймет, что нам против Пугачева как было идти?..

— О, Василько, Василько мой, сердце мое! Приди скорей, сердечный, выручи свою суженую… Не то злой ворон заклюет твою голубку… О, гой еси, ветер буйный, снеси ты от меня весточку другу сердечному!.. — так плакала красавица казачка.

Но далеко был Василько. Пугачев отрядил его с другими казаками-мятежниками к Казани.

Не пришел молодой казак-богатырь вырвать свою голубку из злых когтей страшного ворона, и ветер буйный не принес ему о том весточку.

И волей-неволей пришлось Устинье покориться своей злой участи.

Настали сумерки.

Пугачев прислал своей невесте дорогой парчовый сарафан и приказал к вечеру «снарядиться» и ждать его «царского» приезда.

К Усте собрались девушки-подруги. Со свадебными песнями снаряжали и убирали они Устю ради приезда ее жениха «царя Петра Федоровича».

На поздравления своих подруг невеста «царская» отвечала горькими слезами.

Плакал и старик отец, благословляя дочку под венец с постылым суженым.

Устя, одетая в нарядное платье, дожидалась приезда Пугачева.

Пугачев приехал, посадил невесту рядом с собою и отдал приказ подносить вино.

Подносили вино в серебряных и золотых кубках, награбленных в одном помещичьем дому.

Полупьяный Пугачев, высоко поднимая кубок, громко сказал:

— За здоровье благоверной царицы, нашей возлюбленной невесты, Устиньи Петровны!..

А его Устя-красавица сидела как приговоренная к смерти.

Пьянство в доме Кузнецова продолжалось до утренней зари…

LXXI

Утром Пугачев с поезжанами и большой свитой приехал за невестой и вместе с нею отправился в церковь Петра и Павла, где собрано было духовенство всего Яицкого городка.

Церемония поезда состояла в том, что впереди жениха и невесты ехало множество казаков со знаменами и значками разных цветов. В церковь были допущены самые близкие, а вся остальная свита расположилась кругом, в ожидании парадного салюта. Служили всем собором, но кто именно венчал — Устинья не видала, ибо была покрыта фатой и горько плакала.

По окончании венчания был произведен салют из ружей, и новобрачные принимали поздравления, допуская к руке всех присутствовавших. Пугачев заплатил за венчание двадцать рублей. По его приказанию Устинью поминали на ектениях «благоверной императрицей».

Затем новобрачные отправились в дом Толкачева, где был приготовлен парадный обед.

Во время тостов и поздравлений все присутствовавшие называли Устинью «благоверной государыней» и подходили к ее руке. После обеда церемония окончилась подарками родным невесты и некоторым из приближенных самозванца.

Отец молодой, Петр Кузнецов, получил в подарок лисью шубу, сестра Устиньи, Марья, бывшая замужем за казаком Семеном Шелудяковым, получила пять аршин канавату; казак Денис Пьянов — пять рублей деньгами, а остальные были награждены зипунами и бешметами разной цены и достоинства.

В тот же день к мнимой государыне были приставлены из казачек две фрейлины: Прасковья Чапурина и Марья Череватая. Главною же надзирательницею за всем домом «государыни» была назначена Аксинья Толкачева, жена сподвижника самозванца.

Вся эта церемония и всеобщее поклонение нисколько не отуманили Устинью и не вселили в ней убеждение, что из простой казачки она сделалась императрицею.

Она не переставала сомневаться в Пугачеве и не верила в свое возвышение, стараясь выяснить свое положение.

По прошествии нескольких дней после своего венчания Устинья обратилась к Пугачеву с такими словами:

— Скажи ты мне, только скажи сущую правду, как попу на исповеди, кто ты?..

— Как кто?

— Ну так… Что ты за человек?..

— Разве ты не знаешь? — усмехнулся самозванец.

— И то не знаю!..

— Царь!..

— Ну, этому я не верю…

— Ты не веришь, Устинья, что я царь?.. — притворяясь удивленным, воскликнул Пугачев.

— Морочь других, да не меня, — совершенно спокойно проговорила красавица.

— Устинья, подумай, что ты говоришь! — грозно крикнул на молодую жену Пугачев.

— Аль неправду?

— Да знаешь ли ты, что за эти самые слова надо тебя избить?!.

— Небольно грозно, не робка я!..

— За эти слова расказнить тебя надо!

— Что ж, казни, не больно мила мне жизнь-то!..

— С чего ты задумала вопросы такие мне задавать? — после некоторого молчания проговорил уже мягче Пугачев.

— Видно, не по нутру тебе мои слова-то?

— В другой раз не подумай меня про то спрашивать, не то худо будет.

— Ты говоришь, что любишь меня.

— А если б не любил, давно бы у меня с петлей на шее была…

— Если бы любил, то не стал бы от меня скрывать… Обманул ты меня, сгубил мою молодость, не такой мне муж надобен! — со слезами проговорила Устя.

— Стар я, что ли? Так, пожалуй, любя тебя, бороды лишусь — сбрею… только люби меня… — с усмешкой сказал Пугачев.

— Никогда ты не дождешься моей любви!..

— Вот как… Посмотрим! Хоть ты и бой-девка, а все же я скручу тебя…

— Прикажи лучше убить меня…

— Пошто убивать… Таких красивых баб не убивают!..

Устинья так и не добилась правды от своего мужа и стала ненавидеть его еще более.

Скоро вернулся из-под Казани и лихой казак Васюк с известием к Пугачеву, что в Казань приехал генерал Бибиков и что теперь, пожалуй, им, пугачевцам, придется плохо.

— Не страшен мне Бибиков. В Казани у меня есть свои люди, они мне помогут и уберут с моей дороги питерского генерала! — выслушав донесение Васюка, спокойно проговорил Пугачев.

Каково же было удивление молодого казака, когда в горницу, где он разговаривал с Пугачевым, вошла Устинья.

Наряд на ней был хоть и красивый и дорогой, но уже не девичий.

Смутилась и растерялась Устя, увидя казака. Она не думала так скоро его увидеть.

— Что ж ты стоишь, вылупя глаза, кланяйся и целуй руку у царицы! — проговорил Пугачев, показывая казаку на свою жену.

Васюк недоумевал.

— У какой царицы? — спросил он.

— Ослеп, что ли? У царицы Устиньи Петровны!

— Как, разве она… — молодой казак недоговорил, он побледнел как смерть.

— Моя жена венчаная! — пояснил ему Пугачев.

Эти слова как громом поразили Васюка, и несколько мгновений он стоял как окаменелый, ничего не видя и не слыша.

— Что ты, Васюк? Аль на тебя столбняк нашел? — заметив растерянность и удивление казака, спросил его самозванец.

— Прости, государь, недужится мне… К тому же с дороги я устал, больно спешил к тебе! — глухо промолвил Васюк.

— Так ступай, отдохни… Прежде выпей только чару вина, поздравь меня и царицу!

— Что же, поздравить можно! — проговорил насмешливо казак и, принимая от пугачевского прислужника золотой кубок, наполненный вином, громко добавил:

— Пью за твое царское здравие и за твое, царица Устинья Петровна, желаю тебе счастливой и долгой жизни, любви и согласия, тебе, царь, и тебе, царица! — делая особенное ударение на последних словах, проговорил казак, и, поклонившись, покинул горницу Пугачева.

Не менее Васюка расстроена была и молодая жена Емельки Пугачева.

Она не забыла свою любовь к красавцу казаку и любила его больше прежнего.

Проклинала Устя свою судьбу злосчастную, которая навеки разлучила ее с милым, сердечным другом.

Пугачев на время принужден был оставить свою жену-красавицу и ехать к «войску», которое находилось под Оренбургом и держало город в осаде.

Устинью он поселил в Яицком городке, избрав лучший в городке дом старшины Андрея Бородина.

Тут же поселился и весь ее «придворный штат». У ворот «дворца» был поставлен караул из яицких казаков.

Ближайшими советниками Устиньи, ее охранителями назначены были отец Петр Кузнецов, Михайло Толкачев и Денис Пьянов.

Пугачев требовал, чтобы Устинья писала ему письма, и, так как она была неграмотна, оставил ей форму и приказал подписываться так: «царица и государыня Устинья».

Волей-неволей принуждена была Устя исполнять приказания постылого мужа и в ответ получала письма самозванца, почти всегда с препровождением каких-либо вещей или денег, которые она обязана была хранить.

«Всеавгустейшей, державнейшей великой государыне императрице Устинье Петровне, — писал Пугачев, — любезнейшей супруге моей радоваться желаю на несчестные годы. О здешнем состоянии, ни о чем другом сведению вашему донести не нахожу: по сие течение со всею армией всеблагополучно, напротиву того я от вас всегда известного получения ежедневно слышать и видеть писанием желаю. При сем послано от двора моего с подателем сего Кузьмою Фофановым сем сундуков за замками и за собственными моими печатями, которые по получении вам, что в них есть, не отмыкать и поставить к себе в залы до моего императорского величества прибытия. А фурман один, который с сим же Фофановым посылается, о чем по получении сего имеете принять и в крайнем смотрении содержать; сверх того, что послано съестных припасов, тому при сем прилагается точный реестр. Впрочем, донося вам, любезная моя императрица, остаюся я великий государь»[6].

Устинья жила в городке в отсутствие Пугачева тихо и смирно и почти никуда не выходила. Делила она свою скуку с фрейлинами и подругами, а мужчины редко бывали в ее горнице.

Толкачев с отцом Устиньи и Денисом Пьяновым, как ближние стражи ее здоровья, жили в том же доме, но в отдельном помещении, и с нею обедать вместе они не осмеливались, а обедали с Устиньею фрейлины и иногда жена Толкачева.

Ежедневно поутру приходил к ней атаман Каргин вместе со старшинами и рапортовали о состоянии постов. Устинья выслушивала их рапорты, и хотя принимала всех ласково, однако же никого не сажала. По праздничным дням все представители власти приходили к ней на поклон и целовали руку.

Однажды Устя сидела, задумавшись, в своей горнице, как вдруг одна из ее фрейлин пришла сказать, что царицу желает видеть какой-то молодой казак.

Догадалась красавица, что это был за казак, но и виду не показала, приказала принять его.

— Что тебе надо, зачем пришел? — такими суровыми словами встретила Устя своего возлюбленного.

Этой суровостью она как бы хотела заглушить свою любовь к молодому казаку, которого она не переставала любить.

— Что так неласково меня встречаешь, Устинья Петровна?

— Как смеешь ты так звать меня, я твоя царица!

— Вот как! Давно ли ты в царицы-то попала?

— Не забывай, Василий, с кем ты говоришь!

— Где уж забыть, помню, и рад бы забыть тебя, рад бы не помнить, да не смогу. Устя, сердце мое, зачем ты надругалась над моей любовью, и слово, что дала мне, зачем забыла? Неужели проклятый самозванец прельстил тебя, выдавая себя за царя Российского? Неужели ты, голубка, поверила ему? Ведь он гадюка ехидная, мятежник злой, сам гибнет и казачество с собой тянет, и ты такому-то злодею поверила.

Не слова, а какой-то стон вырвался из груди молодого казака.

Устя подняла свои красивые глаза и тихо, любовно промолвила, кладя свою руку на плечо молодого казака:

— А ты почем знаешь, что я поверила Пугачу?

— Зачем же шла-то за него!..

— И не пошла бы, Васильюшка, если б было возможно, если бы в ту пору был ты со мною…

— Так ты не любишь Пугачева?

— А ты думал люблю… ненавижу, презираю, как гадину какую!.. Если бы я не боялась греха, то задушила бы его в своих объятиях или бы нож всадила ему в глотку по самый клинок.

— Тебе не надо то делать; я сделаю, предоставь мне расправиться с злодеем!..

— Отомсти за меня, Васильюшка!..

— Да, да, голубонька, Василько отомстит и за тебя, и за себя, и за все казачество… Куда мне горько и больно было… Ведь я думал, ты совсем меня забыла и с самозванцем под венцом честным по любви стояла!.. А теперь, как я узнал, что ты его не любишь, как гора с плеч свалилась, и опять мне стал мил Божий мир и жизнь мила. Скажу тебе, голубонька, не о мести самозванцу я в ту пору думал, а о том, как жизнь свою постылую прикончить!

— Василько, сердечный!.. Так ты меня любишь!..

— Что спрашиваешь, бери меня и жизнь мою бери! — с чувством проговорил казак, падая к ногам красавицы Устиньи.

LXXII

Сергей Серебряков, как уже знаем, по воле судьбы исправлял должность секретаря Чики.

Пугачев и Чика, несмотря на все свое зверство, щадили Серебрякова, который не боялся говорить им правду в глаза и называл их мятежниками.

Как-то вечером, в отсутствие Чики, Серебряков сидел задумавшись в горнице.

Скрипнула дверь, и вошел незнакомый ему казак, рослый, плечистый, с добродушным выражением лица.

Войдя, казак низко поклонился Серебрякову.

— Тебе что?.. Может, ты к Чике — его нет дома! — сказал Серебряков вошедшему казаку.

— Он мне не надобен… — громогласно ответил вошедший.

— Так кого же тебе?

— Твою милость…

— Меня! — удивился Серебряков.

— Да!.

— Зачем?

— Поговорить мне с тобою надо!..

— Что ж, говори!

— Ты, барин, не знаешь, кто я, а я тебя знаю…

— Едва ли, я в первый раз и вижу-то тебя…

— Знаю, барин, знаю, как тебя и звать. И про то знаю, что ты ждешь не дождешься случая улизнуть отсюда.

— Вот как, да ты, казак, всезнайка!

— И твою зазнобу я, барин, знаю!..

— Ну уж это ты врешь!

— Ой не вру, барин! Любишь ты княжью дочь Наталью свет Платоновну.

— Казак, да кто же ты?.. Ты проник в мою душу, узнал мою сокровенную тайну!.. — с удивлением воскликнул молодой офицер.

— Изволь скажу: холоп я дворовый, звать меня Мишкой, а прозвище Труба.

— Чей же ты дворовый?

— Князя Платона Алексеевича Полянского.

— Князя Полянского!.. Ну, теперь нетрудно догадаться, почему ты знаешь мою тайну: тебе рассказал кто-нибудь из дворовых. Но как ты очутился здесь, ты бежал от князя?

— Зачем бежать… велика ли радость из холопа разбойником стать?..

— Так зачем же ты здесь?

— Князь меня послал…

— Решительно ничего не понимаю!.. Князь тебя послал сюда, к Пугачеву?..

— Ради тебя, барин, князь прислал меня!

— Что такое?.. Ради меня!..

Удивлению Серебрякова не было предела.

— Да, барин, ради тебя его сиятельство отрядил меня сюда… Немалого труда мне стоило добраться до этого логовища; прикинулся я беглым, бухнул в ноги проклятому самозванцу и слезливо говорю: — «Прими меня, батюшка-царь, в свое воинство, рад я за тебя, царя, живот свой положить». Пугач-то поверил, потому ловко провел я его, супостата!.. Вот я и стал здесь жить, стал разведывать, барин, про тебя, а тут мужик Демьянка, княжеский крепостной, со мною повстречался. Издавна знаком я с Демьянкой: он, слышь, из Егорьевских крепостных будет, он-то мне и указал тебя. Демьянка-то, барин, с нами заодно… — рассказывал Мишка Труба Серебрякову.

— Вот мы выберем времячко, да все втроем и дадим отсюда тягу! — добавил он.

Мишка Труба, рассказывая Серебрякову о своем пребывании в стане мятежников, говорил правду.

Немалых трудов ему стоило добраться из Москвы до Пугачевского стана.

Множество различных препятствий встретил он на своем пути.

Так же трудно было ему добраться и до самого Пугачева и притвориться преданным ему слугою.

Пугачев был хитер и обману не поддавался.

Интересна была встреча двух княжеских крепостных: Демьянки с дворовым Михалкой Трубою.

— Мишуха, ты ли! — тараща свои глаза, задыхающимся от волнения голосом проговорил Демьян, совсем, неожиданно встретя княжеского дворового, с которым был давно знаком.

— Я, я!..

— Ты как сюда попал, Мишуха?

— А ты-то как, Демьянка? — в свою очередь спросил княжеский дворовый.

— Воли, братец ты мой, захотел!

— И я того же…

— Стало быть, ты бежал от князя-то.

— Знамо, бежал…

— Ох, сердяга!.. Напрасно сделал ты это!

— А почему напрасно, ведь ты же, Демьянка, бежал!..

— Не я один, а много нас бежало-то… Из огня, братец ты мой, да в полымя мы попали. От злых господ бежали, да к самому что ни на есть злодею угодили… Эх, видно таковд наша судьбина мужицкая, горькая!..

Демьян тяжело вздохнул.

— Никак ты раскаиваешься? — спросил у него Труба.

— А то нет, да еще как раскаиваюсь-то…

— Ну?.. Стало быть, здесь плохое житье?..

— Уж какое житье, одна мука… кто Бога помнит, тому человеку не место здесь.

— Зачем же ты-то здесь?

— По глупости, по дурачеству; живучи здесь, изныло во мне сердце, не придумаю, как и вырваться из омута-то!..

— Хочешь, в этом я помогу тебе, Демьян?

— Помоги, Михалушка, помоги, родной, будь отцом, заставь век Бога молить, не то я утопну здесь, тина-то меня втянет в самую глубину болота смрадного! Выручи, помоги Христа ради!.. — Демьян чуть не в ноги поклонился княжескому дворовому. — Только не меня одного, барин несчастненький тут один есть, он тоже бежать хочет и ему уж помоги.

При этих словах Демьян рассказал Трубе про Сергея Серебрякова, как он томился в казанской вотчине и как его разбойники-пугачевцы увели с собою.

Мишухе Трубе только то и нужно было. Воспользовавшись свободным случаем, когда Серебряков находился один, он не замедлил к нему явиться и объяснил, как и зачем он очутился в стане у Пугачева.

— Так ты с Демьяном бежать собираешься? — после небольшого молчания спросил у княжеского дворового Сергей Серебряков.

— Чай, и ты, барин, с нами тоже, неужели в этом омуте останешься…

— Где остаться… Только трудно убежать-то… Не знаю, как за вами, а за мною смотрят во все глаза… Куда я вздумаю идти, и за мной следом идут! — печально проговорил молодой офицер.

— Об этом, барин, не заботься, пусть смотрят да следят разбойники, а мы все их проведем…

— Расскажи, Михайла, что твоему князю от меня нужно, или мало ему моего мытарства, может, опять он меня задумал в неволе держать?

— И, что ты, барин, наш князь соболезнует о тебе, жалеет… Призвал меня князь и говорит: «Если, Мишуха, выручишь ты мне от Пугачева господина офицера и привезешь его невредимым в Москву, вольную тебе дам и награжу деньгами»…

— Вот как, твой князь, снявши голову, по волосам плачет?..

— Мне не приходится, барин, судить вас с князем, кто из вас прав, кто виноват — не знаю. Одно только скажу тебе: князь кается в том, что он тебя в неволе держал, и хочет вину свою перед тобой загладить! — проговорил Серебрякову верный слуга князя Полянского.

— Едва ли он загладит свою вину. Сколько я вытерпел, выстрадал и за что… Ведь я из-за твоего князя чуть разбойником не сделался! Он за все, за все мне должен ответить.

— Мой господин-князь, отправляя меня сюда, такое слово молвил: «Скажи офицеру Серебрякову, что я готов дать ему удовлетворение такое, какое он пожелает!» — громко и с расстановкою проговорил Михалка Труба.

— Удовлетворение… Разве через то изгладятся из моей памяти те муки, которые я вытерпел?

— Говорю, барин, не мне судить… Судить вас будет Бог.

— Точно ты сказал, Михайла!.. Да, с князем один Бог нас рассудит… Этому Божьему суду я и покоряюсь! — Проговорив эти слова, Серебряков печально поник головою.

LXXII

Офицер Серебряков стал украдкой видеться с мужиком Демьяном и с дворовым Мишухой Трубой.

Виделись они ночью, когда разбойники-пугачевцы спали; днем, при встрече, они все трое и виду не показывали, что знакомы друг с другом.

Бесчинство, разгул, бесшабашное пьянство и всякий день новые казни происходили в стане Емельки Пугачева.

Пленных, которые отказывались служить ему, Пугачев приказывал вешать без разбора; нередко казни подвергались женщины и ни в чем не повинные дети.

Ни к кому не было жалости у злодея Пугачева; он спокойно смотрел на мучения несчастных.

Во время казни офицер Серебряков никуда не выходил и сидел в горнице, чтобы не слышать стонов и не видеть предсмертных судорог повешенных.

Сердце у Серебрякова обливалось кровью в благородном негодовании на злодея-самозванца; он не раз думал освободить свое отечество от этого кровожадного зверя, пристрелить его или зарубить саблею; но благоразумие удерживало его от этого: рисковать своею жизнью он не хотел.

У Серебрякова после разговора с Михалкой Трубой явилась надежда на не совсем еще потерянное счастье.

«Может, нам удастся бежать… Я доберусь до Москвы, потребую отчет у князя Платона Алексеевича… Вишь, он хочет мне дать удовлетворение, какое я хочу… я откажусь от всех удовлетворений… я все прощу охотно князю, если княжна Наталья станет моей женой», — таким размышлениям часто предавался молодой офицер, выжидая случая бежать.

Но случай этот не представлялся; напротив, теперь за Серебряковым удвоили надзор; Чика был хотя и на его стороне, но сам Пугачев не доверял молодому офицеру и давно бы его повесил, если бы не Чика.

А своего «первого министра» Емелька уважал и во многом советовался с ним и доверял ему.

— Что ни говори, Чика, а не по нраву мне твой секретарь… Хитрит он с нами, и рожа у него хитрая… того и гляди сбежит от нас… насмеется над нами, — так однажды мрачно проговорил Пугачев своему «первому министру».

— Небось, государь, не убежит. Меня он не проведет, я за ним смотрю в оба…

— Смотри, Чика, не прогляди. Лучше было бы, если бы ты повесил своего секретаря.

— Это самое, государь, мы успеем сделать с ним, когда хотим. Рук наших он не минует… Нужный он человек, а то давно бы его повесил, — проговорил Чика в ответ Пугачеву.

— Я тебе, Чика, за твою верную службу подарил этого офицеришку, делай с ним, что хочешь, в твоей он воле, а все же мой совет его повесить…

— Успеем, государь, повесить… Говорю, офицер в наших руках.

— А все-таки надзор за ним надо иметь строгий… слышишь?

— Слушаю, государь.

И вот Чика удваивает надзор за бедным Серебряковым, за ним всюду следят казаки-стражники.

При первом покушении на побег Серебрякова его пристрелили или повесили бы.

Теперь о побеге Серебрякову и его сообщникам — мужику Демьяну и дворовому Мишухе Трубе до более удобного времени и думать было нечего.

Дела Пугачева были теперь не так хороши и удачны, как прежде.

Оренбург не думал о сдаче и, имея небольшую охрану, все же отражал многочисленные толпы мятежников.

Пугачевская шайка начинала редеть. Пьянство и неурядица между Пугачевым и его приближенными стали отзываться и на всех мятежниках; начался ропот и непослушание.

Между казаками явилось недовольство на Пугачева, вызванное казнью «храброго и отважного» казака Васильки.

Васильку любили и уважали.

Пугачев отдал приказ повесить без суда этого общего любимца.

За что Пугачев обрушился своим страшным гневом на Васильку?

А вот за что.

Как-то раз самозванец вздумал навестить молодую жену и, оставив под Оренбургом свою ватагу, отправился к жене в городок, не предупредив ее о своем приезде.

Пугачев, своею скотскою любовью полюбив красавицу Устю, во многом ей «мирволил»; он хорошо знал, что жена его не любит, про то она откровенно ему сказала; Емелька на это мало обращал внимания.

«Теперь не любит, после полюбит, я добьюсь любви Устиньи, — по доброй воле не полюбит, силою заставлю любить меня», — так раздумывал самозванец дорогою к своей молодой жене.

Была уже глубокая ночь, когда он подъехал к дому, где жила Устя.

В Яицком городе давным-давно спали; нигде не видно было огонька. И тишина кругом стояла могильная.

Приехал Пугачев один, без своей «свиты».

У ворот дома жены он не увидал сторожевых казаков, иначе — «почетную стражу».

— Ишь, черти, дрыхнут, завтра отведают у меня плетей. Хорошо же стерегут они покой моей жены-царицы, — вслух проговорил самозванец, слезая с своего коня.

Он хотел было постучать в калитку, но калитка оказалась незапертой.

Пугачев послал отборную брань по адресу своего тестя Кузнецова, исполнявшего при своей дочери «царице» и при самом Пугачеве должность «министра двора».

— Погоди же, старый черт, я не погляжу, что ты мне тесть, прикажу тебе всыпать плетей полсотни, в ту пору будешь у меня вести порядок и как следует охранять царицу.

Ночь была темная-претемная, и Пугачеву пришлось чуть не ощупью идти по двору, чтобы добраться до крыльца. В общей темноте он заметил, что в одном из окон дома слабо мерцает огонек; он подошел к окну; дом был в одно жилье, и Пугачеву нетрудно было разглядеть, что делается в горнице, но окно чем-то было занавешено.

«Кажись, это окно выходит из спального покоя Устиньи. Неужели она не спит, огонь виден?» — подумал самозванец и хотел было уже отойти от окна, как до его слуха долетели голоса; в одном нетрудно было ему узнать голос жены, а другого он не знал.

— С кем это, глядя на ночь, Устинья вздумала разговаривать? А может, со своей фрейлиной или с какой-нибудь придворной дамой. Только, кажись, голос-то не бабий, — тихо проговорил Пугачев; он подошел еще ближе к окну и стал прислушиваться.

И вот что услыхал он у окна.

— Эх, Устя, сердце мое. Чего ждать, бежим скорей отсюда, благо самозванца проклятого, твоего постылого мужа, нет, — убедительно, любовно и ласково говорит ей чей-то голос.

— Куда же, милый, мы бежим? — спрашивает Устинья.

— Божий свет велик, найдем, голубонька, себе счастливое местечко где-нибудь.

— Боюсь я, Васильюшка…

— Чего, серденько мое?

— Ну, Пугач нас догонит!

— Где ему догнать; я припасу лихих коней и умчу тебя, голубонька, за тридевять земель.

— Что же, Васильюшка, я не прочь бежать от постылого мужа, только дай мне подумать.

— Что думать, серденько, завтра соберись.

— Уж больно скоро, Васильюшка.

— Откладывать, Устя, не надо, пока время есть, собирайся; прихвати с собой что поценнее — и гайда со мной.

Пугачев далее не стал слушать, он все понял и освирепел; он пошел в избу, где мирно спала «почетная стража», пинками и кулаками разбудил их.

Впросонках казаки-сторожевые никак не могли понять, как в их избе очутился «батюшка царь» и за что он их бьет.

— Дай срок, дьяволы, завтра вы завертитесь у меня под плетьми. На виселицу вас, проклятых, как паршивых собак передавить! — грозно кричал на оторопелых казаков Пугачев.

— За что, государь? — спросил один из казаков посмелее других.

Здоровенная пощечина, от которой едва устоял бедный казак, была ему ответом.

— Где Кузнецов? — спросил Пугачев.

Он был страшен, лицо у него то бледнело, то краснело, глаза налились кровью, и сам он весь дрожал, как в лихорадке.

— Спит давно, — ответили ему.

— Разбудить его, пса! Идите за мной да прихватите веревок.

Повелительно проговорив эти слова, Пугачев вышел из избы и тихо направился к дому жены; он хотел застать врасплох Устинью и ее полюбовника, лихого казака Васильку.

Казаки в безмолвии последовали за Пугачевым, не зная, зачем он их ведет «к царице».

Пройдя сени и остановившись у двери, которая вела в горницу жены, Пугачев остановился и, обращаясь к казакам, тихо проговорил:

— Стойте здесь и ждите моего зова.

А сам он пошел к двери и рванул ее; дверь оказалась запертой изнутри.

— Царица Устинья Петровна, Устя, отвори! — громко проговорил самозванец, постучав в дверь.

Послышался шорох, испуганные сдержанные голоса, потом все стихло.

— Отвори, не то велю дверь ломать! — уж грозно крикнул Пугачев.

— Кто стучит, кто смеет нарушать мой царский покой? — послышался недовольный голос Устиньи.

— Я, скорей отпирай!..

— Да кто ты?

— Иль по голосу меня, мужа-царя, не признала?

— Да неужели это ты? — притворно-удивленным голосом воскликнула молодая женщина, отпирая дверь.

Пугачев не вошел в комнату своей жены, а как зверь вбежал туда и стал с налитыми кровью глазами осматривать горницу.

— Что с тобой, царь, что это ты на ночь глядя пожаловал? — проговорила с трудом красавица Устя; голос у нее дрожал, как ни старалась она казаться спокойной.

— Где он, где? — заглядывая во все углы, даже под кровать, грозно спросил, у молодой жены Пугачев, задыхаясь от злобы и ревности.

— Кто, кто?..

Красавица была бледна как смерть.

— Твой полюбовник!..

— Что ты, царь, говоришь?..

— Не притворяйся, змея, убью!

— Что же, убей, тебе не привыкать проливать кровь невинную.

Молодая женщина несколько оправилась от испуга и неожиданности, она умела владеть собой и теперь, в самую критическую минуту, хотела побороть весь свой ужас и быть спокойной.

— Сказывай, проклятая, куда, где укрыла своего полюбовника! А, в окно улизнул, дьявол, не убежать ему от моей мести, поймаю! — дико крикнул Пугачев и выскочил в сени.

Спальная горница Усти была угловая, и два окна выходили на двор, а третье — в переулок, глухой и узкий. Это окно Пугачев увидел открытым и понял, что Васюк, спасаясь, выпрыгнул из него.

— К моей жене-царице забрался вор… изловите его; живым или мертвым притащите ко мне! — повелительно приказал самозванец сторожевым казакам, ожидавшим его приказаний.

Казаки ринулись со всех ног в конюшни и скоро верхами бешено поскакали по следам Васюка.

Ретив был конь у Васюка, не поймать бы его ни за что, если бы конь не оступился и не полетел в овраг, находившийся около дороги, увлекая за собой и лихого наездника.

Погоня подоспела; Васюка вытащили из-под коня, который сломал себе одну ногу; молодой казак принужден был покориться силе и был связан; казаки неохотно это сделали, — они любили Васюка и не верили, чтобы он был вором.

— Васюк не вор, им никогда он не был; не падок он до чужого добра, потому у Васюка своего немало… Может, он и вор — только женской чести… Царь, видно, застал его у своей жены-красотки и, чтобы скрыть от нас, казаков, свой стыд, вором его назвал, — так рассудил один старый казак, находившийся в числе других в погоне за Васюком.

Скрутили и повели беднягу Васюка на суд к Пугачеву.

А у того короток был суд: «до утра держать под замком в сарае, а утром повесить».

Емелька Пугачев не хотел постыдной огласки, что у его молодой жены есть полюбовник, спешил отделаться от Васюка… и едва только стало рассветать, как лихой казак-бо-гатырь был повешен на перекладине ворот того дома, в котором жила «царица» Устинья Петровна.

Из окон Устиньиной горницы видно было, как с петлей на шее болтался ее «милый, сердечный друг Васильюшка» с искаженным от страшной смерти лицом.

По поводу этой казни между казаками, как уже сказали, был сильный ропот:

— Уж больно крут стал царь.

— И не говори, так рвет и мечет!

— Нашего брата-казака стал вешать без суда и разбора.

— У него короткий суд…

— Разве это суд!

— Надо, братья-казачество, маленько поукротить царя-то…

— Известно надо…

— Из-за бабы казака повесил…

— Василько в воровстве царь обличил.

— Какое в воровстве… Станет Василько воровать… К Устинье Петровне он в горницу залез… Вот царь-то и озлобился на Васильку.

— За это дело всяк муж озлобится.

— Не женись на молодой девке…

— Устинья — огонь девка!..

— Сказывали царю, не женись, не послушал.

— И пусть теперь на себя пеняет.

— А что он с своей «царицей-то» сделал?

— Известно, по головке не погладил…

— Сказывают, бил ее долго и больно…

— Хорошо, что не убил совсем.

— И убьет, если попадет ему под сердитую руку. И тестя своего, «министра двора», говорят, царь так лупцевал плетью, что, слышь, слег старик.

— Какой он царь! — вступил в разговор с своими товарищами один старый казак.

— А кто же он?

— Иль не знаете? Если не знаете, то скоро узнаете! — проговорив как-то таинственно эти слова, старый казак умолк и замешался в толпу казаков, изъявлявших свое неудовольствие на Пугачева за казнь Васильки.

Появился Пугачев мрачный и злобный; переговаривавшиеся казаки смолкли и разошлись, унося в своих сердцах недружелюбие и недоверие к «императору» Петру Федоровичу.

Пугачев в порыве злобы хотел было убить Устинью, уличив ее в неверности, но раздумал и, не делая огласки, «маленько поучил ее», хоть это ученье «маленькое» уложило Устинью Петровну в постель на целых три месяца.

Теперь она еще более возненавидела своего постылого мужа-самозванца. Досталось от Пугачева и тестю, Петру Кузнецову: необузданный и злобный Емелька до тех пор бил его плетью, пока старик не упал без чувств.

Разделался Пугачев и с другими «чиновными особами», приставленными им для охраны «благоверной царицы» Устиньи Петровны, за то, что они не блюли ее и допустили «вора» влезть в окно ее горницы.

Самозванец поставил к жилищу своей жены новую стражу с приказом, под смертной казнью, за ворота не выпускать «царицу», и ускакал из городка под Оренбург с твердой надеждой взять приступом этот город.

LXXIV

В взволнованном Пугачевым крае дела принимали все более и более худой оборот: ожидали возмущения всего Яицкого края; башкирцы тоже волновались. Пугачев подкупил их старшин, и они стали нападать на русские селения и присоединяться к мятежникам. Служивые калмыки бежали. Другие инородцы, как то: мордва, чуваши и черемисы тоже возмутились и перестали повиноваться правительству.

Нечего говорить про крестьян: они целыми ватагами перебегали к самозванцу Пугачеву.

Губернаторы: оренбургский — Рейнсдорп, казанский — фон Брандт, симбирский — Чичерин и астраханский — Кречетников не знали, что делать, что предпринимать, потому что мятеж становился почти общим во вверенных их управлению губерниях. Они известили государственную военную коллегию о мятеже и просили вспомогательного войска.

Тяжелые обстоятельства того времени благоприятствовали беспорядкам.

Наши войска находились в Турции и в возмутившейся Польше.

Приказано было нескольким ротам и эскадронам из Москвы, Петербурга и Новгорода спешить в Казань. Начальство над этими отрядами поручено было генерал-майору Кару. Но он, видя, что ему не подавить и не одолеть мятежа, оставил армию и уехал в Москву, чем навлек на себя большую немилость государыни. Его заменил Бибиков.

На другой день праздника Рождества Христова, в морозную ночь, Александр Ильич, как уже мы сказали ранее, с большими уполномочиями, данными ему императрицей, прибыл в Казань.

Губернатор фон Брандт и прочие городские власти, а также и местные дворяне встретили Бибикова.

Александр Ильич был мрачен.

— Для чего вы дали Пугачеву так усилиться? Неужели вы не могли совладеть со злодеем вовремя? — как-то невольно вырвалось у него при взгляде на губернатора.

Брандт молчал понуря голову.

Бибиков с губернатором отправились в особую комнату для совещания. Совещались долго, и, когда Брандт уехал, Бибиков вышел к собравшимся властям, к командирам и офицерам, громко проговорил:

— Государи мои, я, право, не знаю, в своем ли уме губернатор или он его потерял. Что у него за план для истребления Пугачева?.. Он советует мне просить защитить границу Казанской губернии и не пропускать самозванца в оную. Да разве Оренбургская и прочие губернии не принадлежат России и государыне? Злодея должно истреблять во всех местах одинаково, и я, при помощи Божией, при вашем содействии, надеюсь подавить смуту и воздать должное злодею-самозванцу.

Эти слова ободрили не одних только присутствующих, но все население города Казани.

Бибиков принялся энергически за свои дела, от этих дел он почти не знал отдыха.

Вот как описывал положение дел Бибиков:

«Наведавшись о всех обстоятельствах, дела здесь нашел прескверны, так что и описать буде б хотел, не могу; вдруг себя увидел гораздо в худших обстоятельствах и заботах, нежели как сначала в Польше со мною было. Пишу день и ночь, пера из рук не выпуская, делаю все возможное и прошу Господа о помощи. Он один исправить может своею милостию. Правда, поздненько хватились. Войска мои прибывать начали вчера: батальон гренадер и два эскадрона гусар, что я велел везти по почте, прибыли. Но к утушению заразы сего очень мало, а зло таково, что похоже (помнишь) на петербургский пожар, как в разных местах вдруг горело и как было поспевать всюду трудно. Со всем тем с надеждою на Бога буду делать, что только в моей возможности будет. Бедный старик губернатор Брандт так замучен, что насилу уже таскается. Отдаст Богу ответ в пролитой крови и погибели множества людей невинных, кто скоростию перепакостил здешние дела и обнажил от войск. Впрочем, я здоров; только ни пить, ни есть не хочется и сахарные яства на ум не идут. Зло велико, преужасно. Батюшку, милостивого государя, прошу о родительских молитвах, а праведную Евпраксию нередко поминаю. Ух! дурно!»[7]

Администрация края была в плохом состоянии, и в местах, где еще не было бунта, господствовал полнейший беспорядок. Генерал фон Брандт, человек честный, но старый, не мог уследить за злоупотреблениями и удержать своих подчиненных от произвола, нарушения закона и лихоимства.

— Что за причина, — спрашивал его однажды Бибиков, — что вы так нерешительны стали в делах своих и все идет у вас навыворот, нет строгости и никакого взыскания с подчиненных? Я знал вас прежде за человека энергичного и справедливого.

Из сего разговора и немцу трудно было вывернуться, однако же Брандт пытался оправдаться.

— Что же мне делать и кого на места определять? — говорил он. — Все меня обманывают.

— Да вы бы приказали, — заметил Бибиков, — присматривать за порядком хотя бы к своим товарищам.

— Как это можно? — отвечал добродушно Брандт. — Если я сам не поеду по губернии, то и ни один из них не поедет.

Такие порядки были не в одной Казанской губернии, но и в большинстве правительственных учреждений тогдашнего времени. «Воеводы и начальники гражданские, — писал Бибиков князю Вяземскому, — из многих мест от страху удалились, оставя города и свои правления на расхищение злодеям». Коменданты, секретари и прочие деятели покидали свои места и бежали задолго до угрожающей им опасности. Край оставался без правителей, без защиты, и Бибикову приходилось прежде всего вступать в борьбу с чиновниками, борьбу едва ли не более трудную, чем с мятежниками. Не полагаясь на местную администрацию, необходимо было призвать деятелей извне и поручить им создание заново совершенно разрушенного порядка. Бибиков предвидел это еще в Петербурге и потому отправился в Казань с большою свитой, в которой были люди лично ему известные своею энергией и храбростью. Впоследствии в его распоряжение посланы были князья Щербатов и Голицын, полковник Михельсон и командированы полковники, бывшие с ним в Польше и отличившиеся под его начальством. В ожидании их прибытия Бибиков принужден был прибегать к полумерам и за недостатном, главнейшим образом, кавалерии, не мог воспрепятствовать дальнейшему развитию бунта. Последний охватил всю Оренбургскую губернию, и главнейшие города: Оренбург, Яик, Уфа, Кунгур и Челябинск были обложены мятежниками; что происходило в этих пунктах, в Казани ничего не знали. Все инородцы (киргиз-кайсаки, калмыки и башкиры) и большинство рабочих с пермских заводов перешли на сторону самозванца[8].

IXXV

— Ну, барин, теперича скоро конец нашему мытарству, — счастливым голосом проговорил мужик Демьян, обращаясь к Сергею Серебрякову, который все еще находился в должности секретаря у Чики и жил в его «кибитке».

— Уж я совсем, Демьян, отчаялся, — с глубоким вздохом ответил ему молодой офицер.

Серебряков, находясь в ужасном положении, чуть не пришел в отчаяние; он ниоткуда не ждал себе помощи, надежда на побег тоже мало его радовала, потому что он считал его почти невозможным.

«Первейший министр, граф Чернышев», так называл самозванец Чику Зарубина, как уже сказали, зорко стерег Серебрякова.

— Зачем отчаиваться, барин, грех! Надо на Бога уповать, — наставительным тоном проговорил Демьян.

— Тяжело мне, Демьян, больно тяжело.

— Знаю, барин, не легко, да что поделаешь, такова, видно, есть твоя судьбина, терпеть приходится… А ты полно, барин, горевать, спасение наше близко.

— Откуда, Демьян, видишь ты спасение?

— Как откуда? Да разве ты не видишь, что происходит в стане у самозванца?

— А что такое?

— А то, что недалеко то время, когда злодея-самозванца и всю его ватагу царицыно войско перебьет, всех в плен заберут… Пугачев и вся его сволочь головы повесили, ходят, ровно курицы мокрые… «Енерал» Бибиков память у них отбил… В стане у самозванца раздоры пошли… драки, пьянство…

— Когда ты бежать-то задумал? — спросил задумчиво у Демьяна Серебряков.

— А вот выберем ночку потемнее да и бежим. Слышал я, барин, Пугачев не нынче-завтра на приступ пойдет к Оренбургу со всем своим проклятым воинством… Вот мы в ту суматоху-то и убежим.

— Нелегко это сделать…

— Знаю, барин, нелегко. А Бог-то батюшка на что? Он нам поможет. А ты, барин, готовься, мол… И Мишухе я сказал… и его оповестил о побеге.

— А что его не видно?

— Слышь, при самом Пугачеве наш Труба находится… в свою свиту взял его самозванец.

— Вот как.

— Орел, а не парень Мишуха Труба! Провалиться — как он ловко провел Пугачева! Слышь, в доверие к нему вошел, в милость… Он тоже говорит, что самое подходящее время нам для побега, когда самозванец к Оренбургу на приступ пойдет… Он на приступ, а мы бежать… Так, что ли, барин, а? — спросил у Серебрякова мужик Демьян.

— Мне что же? Как вы, так и я, — как-то безучастно ответил офицер; он мало надеялся на успех задуманного побега.

— Известно, барин, чтобы, значит, сообща, все вместе.

— Я хоть сейчас готов.

— Сейчас невозможно. Тепереча разбойники на тебя во все глаза смотрят, а вот ночью иное дело. А ты, мол, барин, будь готов. Этой ночью не удастся, убежим завтра. Пугачев хитер, дьявол; не говорит, когда на приступ пойдет.

Положение Оренбурга было ужасное.

От осады Пугачева город терпел большую недостачу в провизии, у жителей отбирали муку, крупу и другие съестные припасы и стали выдавать всем поровну и умеренно, потому у одного было много заготовлено хлеба, а у другого совсем не было; за неимением коровьего мяса ели лошадиное; куль муки продавали за двадцать пять рублей; стали жарить бычачьи и лошадиные кожи и, мелко изрубив, мешали в хлебы; следствием этого начались болезни, жители роптали, боялись мятежа; несмотря на все это, Оренбург Пугачеву взять было трудно и самозванец не решался на приступ.

В то время в оренбургском остроге сидел в оковах известный злодей, под именем Хлопуша, который более двадцати лет разбойничал в тех местах. Хлопушу три раза ловили, судили, наказывали, ссылали в Сибирь, и он три раза находил способ бежать с каторги.

Губернатор Рейнсдорп вздумал было посредством Хлопуши повлиять на Пугачева, т. е. послать с ним увещевательные грамоты, обещая за это Хлопуше помилование.

Хитрый разбойник клялся исполнить губернаторский приказ; его отпустили, вручили ему увещевательные грамоты, с которыми он и отправился в стан Пугачева.

Разумеется, Хлопуша не вернулся к губернатору, остался у Пугачева и был им обласкан и «произведен в полковника».

Хлопуше хорошо был известен край, на который он так долго наводил ужас своими разбоями. Пугачев поручил ему грабеж и возмущение заводов. Хлопуша оправдал доверие самозванца: он с небольшой ватагой разбойников пошел по реке Сакмаре, стал возмущать окрестные селения, дошел до уральских заводов и переслал оттуда Пугачеву пушки, ядра, порох и умножал свою шайку недовольными мужиками и башкирцами.

Пугачев, наводивший страх и ужас на Оренбург и грозивший взять этот город приступом, принужден был отступить от Оренбурга.

Бибиков направил большую армию к Оренбургу. Генерал князь Голицын со своим корпусом загородил мятежникам московскую дорогу, действуя от Казани до Оренбурга; генералу Мансурову дали назначение прикрывать Самару; генерал Ларионов отряжен был к Уфе. Для прикрытия Волги со стороны Пензы и Саратова был послан с большим отрядом гвардии поручик Державин, впоследствии известный поэт.

Пугачеву приходилось плохо. Под Оренбургом он потерпел страшное поражение от князя Голицына. Голицын разделил свое войско на две колонны и стал приближаться к крепости Татищево, которая находилась в руках Пугачева. Открыли сильный огонь по мятежникам, из крепости отвечали также выстрелами. Более трех часов не прекращалась канонада с обеих сторон. Князь Голицын, видя, что пушечными выстрелами не возьмешь крепости, отдал приказ генералу Фрейману с левой колонной идти на приступ. Пугачев встретил их пушечными выстрелами. Фрейман отнял все пушки.

— Братцы-солдаты, — кричали мятежники, — что вы делаете? Вы идете драться и убивать свою братию-христиан, защищающих истинного своего Государя Императора Петра III, который здесь в крепости сам находится.

Но эти слова не произвели никакого впечатления на солдат.

Мятежники дрались отчаянно, но принуждены были уступить и бежали во все стороны. Конница бросилась их преследовать, поражая по дорогам.

Кровопролитие было ужасное. В одной крепости было убито более тысячи трехсот мятежников.

Почти на пространстве двадцати верст лежали тела их. Не дешево и Голицыну досталась эта победа: у него выбыло из строя до четырехсот человек убитыми и ранеными, в том числе более двадцати офицеров.

Победа над Пугачевым была решительная: тридцать шесть пушек и более трех тысяч пленных мятежников достались победителям. Пугачеву приходилось куда плохо, ему пришлось спасаться бегством.

— Что же это! Неужели все потеряно? И моим красным дням настал конец? — задумчиво проговорил Пугачев.

— Бежать надо, царь-батюшка: беги, спасайся! — говорили ему мятежники.

— А вы что?

— И мы за тобой, — ответили Пугачеву.

И вот он с шестьюдесятью казаками сумел пробиться сквозь наши войска и только с четырьмя казаками, остальные были убиты, — прибыл в Берды.

Во время осады Татищевой крепости в ней находились также офицер Серебряков, дворовый Михайло Труба и мужик Демьян.

За несколько дней до штурма Голицыным крепости Пугачев и Чика взяли их с собою, и план их побега, к сожалению, этим был расстроен.

В числе мятежников были взяты в плен и они. Напрасно Сергей Серебряков, а также Труба и Демьян уверяли, что они не мятежники, — им не поверили и заперли всех троих в крепости, в небольшом сарае, до произношения над ними суда и расправы.

И по воле судьбы бедняга Серебряков очутился опять в заключении.

Когда крепость была очищена от мятежников, стали сортировать пленных.

Дошла очередь и до Сергея Серебрякова, Демьяна и Мишухи.

На Серебрякове был мундир гвардейского офицера, хоть довольно поношенный, а поверх мундира был надет простой полушубок, потому что стояла зима и начинались сильные морозы.

Серебряков требовал, чтобы его свели к главнокомандующему.

Волей-неволей доложили о нем князю Голицыну.

Суровым взглядом окинул главнокомандующий вошедшего Серебрякова и грозно у него спросил:

— Кто ты? изменник?

— Вы ошибаетесь, князь, я офицер и верный слуга ее величества, — с достоинством ответил Сергей Серебряков.

— Верный слуга ее величества находился между тем в Пугачевской шайке; кажись, непристойно русскому офицеру, притом гвардейцу, быть вместе со злодеем-самозван-цем, — не без иронии заметил Серебрякову князь Голицын.

— Прежде чем судить меня, бросать каменьями, вы бы спросили, ваше сиятельство, как я попал в разбойнический стан.

— К чему допрос? Измена ясна, и вы, господин офицер, будете расстреляны.

— Как, князь, без суда?

Бедняга Серебряков изменился в лице.

— Без суда предавал казни только один злодей Пугачев… Вы завтра будете судимы военным судом, приговор которого мне заранее известен, — сухо промолвил князь Голицын.

— Я прошу вас меня выслушать.

— К чему? Я знаю, вы станете оправдываться, уверять в невиновности, но я не поверю вам.

— Это, князь, жестоко.

— Может быть, но эта жестокость вызвана изменой.

— Я… я не изменник, клянусь вам.

— Повторяю, я вам не верю.

— Господи, что же мне делать, что делать? Как оправдать себя, как смыть с себя ужасное пятно, которое вы, князь, кладете на меня? — со слезами воскликнул Серебряков.

Этот крик горя и отчаяния, вырвавшийся из измученной груди молодого офицера, наконец тронул князя Голицына.

— Хорошо, я готов, господин офицер, выслушать ваше оправдание, извольте говорить.

Серебряков в коротких словах передал, как он очутился в стане мятежников, т. е. как он сидел в заключении в усадьбе князя Полянского, как на эту усадьбу напали пугачевцы и увели его с собою, как предлагали ему служить Пугачеву, — в противном же случае угрожали повесить.

— Пугачев вешал без разбора всех, как же он пощадил вас, за что? — прерывая рассказ Серебрякова спросил у него князь Голицын.

— За меня заступился его приближенный Чика, — не без смущения ответил молодой офицер.

— Чика? Слышал я и про этого злодея; по своим злодеяниям он ничем не уступал Пугачеву. Почему сей злодей был вашим заступником, господин офицер? — подозрительно продолжал свой допрос князь Голицын. Он сомневался в невиновности Серебрякова.

— Вы не верите мне, князь, и признаете все еще за изменника?

Молодой офицер, проговорив эти слова, печально поник головой.

— Ваше оправдание детски наивно; вы рассказываете, что князь Платон Алексеевич Полянский, которого я глубоко уважаю, держал вас в своей усадьбе в заключении, а за что — не говорите?

— Для вас, князь, все равно.

— Для меня — может быть, но не для закона.

— Что же, прикажите меня расстрелять…

— Этого я не сделаю, а прикажу вас отправить к главнокомандующему в Казань.

— К генералу Бибикову, — обрадовался Серебряков.

— Да, а вы его знаете?

— О, да, я глубоко уважаю военные заслуги его превосходительства Александра Ильича.

— Тем лучше, вы завтра же будете отправлены, извините, под конвоем, в квартиру главнокомандующего, — сухо проговорил князь Голицын и приказал увести Серебрякова.

LXXVI

На другой день после взятия крепости Татищевой Сергей Серебряков, Мишуха Труба и мужик Демьян были отправлены князем Голицыным с рапортом к главнокомандующему Бибикову в Казань.

Серебряков был лично знаком с Александром Ильичом и в одно время служил у него под командою.

Бибикову доложили, что князь Голицын прислал к нему с рапортом «важных изменников», взятых в плен в числе других мятежников, и что между ними был один офицер.

Главнокомандующий приказал привести пленного офицера-«изменника».

Каково же было его удивление, когда в этом «изменнике» он узнал своего сослуживца, хорошего и дельного офицера.

— Неужели ты… вы, Серебряков?! — не веря своим глазам, воскликнул Александр Ильич.

— Так точно, ваше превосходительство!.. — печально ответил молодой офицер.

— Какими судьбами… Как это могло случиться, что вы очутились в шайке Пугачева?.. Вас обвиняют в измене… Неужели вы…

— Я не изменник, ваше превосходительство!..

— Но в рапорте ясно говорится…

— Князь Голицын признает меня за изменника, он не верит ни моим словам, ни моим клятвам…

— Чтобы вас признали невиновным в измене, надо к тому представить доказательства.

— Какие же доказательства, ваше превосходительство, у меня их нет!..

— Странно… Довольно странно, господин офицер!..

— И вы, ваше превосходительство, не верите мне?.. А я было надеялся… — с горечью проговорил бедняга Серебряков.

— Что вы — изменник, я этому не верю, но вы все же должны мне объяснить, как попали к Пугачеву…

— Я… я все расскажу вам, ваше превосходительство!

— Пожалуйста… У меня есть время выслушать вас… Предупреждаю: вы должны все сказать без утайки, этим, может быть, вы себя оправдаете и смоете черное пятно, которое на вас видят некоторые, только не я… — ласково и участливо проговорил Александр Ильич, не спуская своих добрых глаз с офицера.

Бибиков усадил Серебрякова с собою рядом на диван и стал со вниманием слушать грустную страницу из его жизни.

Серебряков начал с того, как он служил адъютантом у фельдмаршала Румянцева-Задунайского, как был им послан в Петербург с важным донесением к императрице и как императрица изволила вручить ему письмо к фельдмаршалу. Не утаил он и того, как из милости попал в немилость к князю Полянскому и как однажды князь приказал его взять и несколько дней держал под замком в саду, в беседке, и потом отправил в свою казанскую усадьбу и держал его там тоже взаперти, как «холопа или колодника», и как отряд пугачевцев освободил его из неволи.

— Признаюсь, своим рассказом вы заставили меня печально удивляться, даже более, я просто поражен, как князь Платон Алексеевич Полянский мог так поступить с вами? За что обрушилась на вас его немилость? Положим, князь подчас бывает и крут, но все же умен и благороден, не станет нападать безвинно. Скажите, за что прогневался на вас князь? — выслушав рассказ Серебрякова, спросил у него Бибиков.

— Ваше превосходительство, дозвольте мне о том умолчать.

— Если вы начали со мною говорить откровенно, то и кончайте. Может, от этого многое зависит!

— Я повинуюсь вам, ваше превосходительство, и первому вам открою мою сердечную тайну… Я люблю дочь князя Полянского, — тихо и смущенным голосом проговорил Серебряков.

— Княжну Наталью Платоновну?

— Да, ваше превосходительство!

— Ну, а что княжна? — быстро спросил у молодого офицера Бибиков.

— Княжна тоже меня любит.

— Взаимная любовь, хорошо. Ну теперь мне известно, за что князь Платон Алексеевич обрушился на вас своим гневом. Он узнал про вашу любовь?

— Он застал меня с княжной в саду.

— Понимаю, понимаю! Густой, тенистый сад, лунная чарующая ночь, песня соловья, два юных влюбленных сердца и т. д. Вдруг дух злобы и мести, в образе старика князя, он махнул жезлом, и молодого голубка отрывают от голубки и сажают в клетку под замок. Так ведь, знаю. Сам был молод, сам любил лунную ночь и песни соловья. Только со мной такой беды не случилось, в клетку меня не саживали! — весело проговорил Александр Ильич.

Но эта веселость была мимолетна, скоро облако печали опять появилось на его открытом, добром лице.

— Боюсь я, Серебряков, чтобы здесь, в Казани, не угодить мне под старость в клетку, уж очень много здесь всякого накопилось сора, злобы и зависти, а матушка-царица прислала меня сюда затем, чтобы я весь сор и злобу помелом вымел отсюда. Не ведаю, удастся ли мне то совершить, а хотелось бы сослужить последнюю службу земле родной, вымести помелом крамолу и смуту… О том у Господа помощи прошу… Бремя куда тяжело — не по моим слабым силам!

Проговорив эти слова, главнокомандующий печально поник своею головой, которая серебрилась от седых волос; хотя Бибиков был и не стар, но от забот и непосильного труда он рано поседел. Да и нельзя было не поседеть ему: великую, ответственную службу нес он на плечах своих, не зная ни отдыха ни покоя.

— В рапорте князь Голицын мне пишет, что ты и двое мужиков, что с тобой приведены сюда, находились будто, по его догадкам, на службе у Пугачева и тем свою жизнь спасли от виселицы, — после некоторого молчания спросил Бибиков у Серебрякова, переходя с вежливого «вы» на дружеское «ты».

— А как думаете вы, ваше превосходительство?

— Я уверен, голубчик, что беглому каторжнику-само-званцу ты служить не будешь…

— Ваше превосходительство, я не знаю, как мне и благодарить вас за ваше правдивое мнение о мне, я скорее бы себя убил, чем стал слугою Пугачева! — с чувством проговорил молодой офицер.

— Верю, голубчик, а все-таки ты мне скажи откровенно, как это ты петли избежал?.. За что, про что помиловал тебя проклятый Пугачев?..

— Чика, его приближенный, взял меня к себе, чтобы я у него, безграмотного, писарскую должность исправлял, — откровенно ответил Серебряков.

— Так, так… тем ты и спасся от виселицы?

— Точно так, ваше превосходительство!..

— Ну, это нельзя почесть за службу самозванцу, ты учинил то нехотя, не желая напрасно потерять свою жизнь… В этом никакого преступления я не вижу…

— Как мне благодарить ваше превосходительство?.. — радостным голосом воскликнул Серебряков.

— Не за что, голубчик, я только не нашел тебя виновным, поэтому и от ответственности освобождаю… А если бы я узнал, что ты, русский дворянин, служишь самозванцу Пугачеву, в ту пору не помиловал бы я тебя, будь ты мне хоть брат родной. Служба требует справедливости… ни брату, ни свату, ни милому другу мирволить не буду… Ты у меня побудешь или в Москву поедешь?

— Как вы прикажете?

— Приказывать тебе я не могу, а советовать могу. Не спеши в Москву, поживи здесь… Хочешь на службу, и службу тебе дам, мне крепко нужны честные и правдивые служаки, а такими я здесь не богат.

— Я с радостью готов служить под начальством вашего превосходительства!

— Только, голубчик, ты ведь без вины виноватым оказываешься. Тебе государыня изволила вручить письмо для передачи фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому, и ты…

— Я не мог исполнить волю ее величества, потому что все время находился в заключении.

— Понимаю, потому и называю тебя без вины виноватым. Но все же императрица станет, пожалуй, на тебя гневаться. А письмо-то у тебя находится?

— Как же, у меня… Я берегу его как святыню.

— Береги, береги. А вот тебе, Серебряков, мой совет: останься у меня. Я здесь найду тебе дело, у меня дела по горло, а рук нет. Об тебе я отпишу в Питер, все подробности выставлю, постараюсь обелить тебя, героем тебя назову. На самом деле ты такой и есть.

— Помилуйте, ваше превосходительство, какой я герой!

— А разве не геройство самозванцу в глаза сказать, что он есть за человек?.. Над тобой, голубчик, ведь петля висела, нет, что ни говори, а ты герой.

— Я постараюсь, ваше превосходительство, это почетное название заслужить, вполне доказать его на деле.

— Докажи, докажи, Серебряков, я в ту пору о тебе вторую грамотку составлю, награды тебе буду просить.

— Премного благодарен, ваше превосходительство! — Серебряков низко поклонился главнокомандующему.

— Успеешь благодарить после, а теперь научи, как о тебе в Питер писать… Тут выходит дело щекотливое, нешуточное: правду писать, надо князя Полянского припутать и его дочь, а впутывать их мне не хочется, я уважаю и что Платона Алексеевича, а также и его дочь — примерную девицу. Никакого пятна класть нам на них не приходится, так я говорю или нет?

— Совершенно так, ваше превосходительство, я только что хотел вас о том просить.

— Вот и давай думать, как князю Полянскому сухим из воды выйти. Только ты уже, голубчик, думай, а у меня, чай, сам знаешь, много других дум в голове, те думы, пожалуй, поважнее будут. Ну, прости покуда… Тех мужиков, что с тобою ко мне привели, отдаю в твое полное распоряжение, запиши их хоть в ополчение: люди, говорю, нам нужны. Жить ты будешь при мне. Я к себе тебя адъютантом назначаю. Горницу, где будешь жить, покажет тебе мой денщик. Ступай!..

Бибиков протянул Серебрякову руку, которую тот с чувством пожал.

Теперь бедняга Серебряков вздохнул свободнее: за него есть кому заступиться, на генерала Бибикова, честнейшего и правдивого, он надеялся.

LXXVII

Разбитый наголову Пугачев поздним вечером прискакал в Берду только с четырьмя своими приближенными; между ними был Бородин.

Пугачев был бледен и сильно встревожен.

— Бородин, неужели всему конец… А? — подавив в себе вздох, спросил самозванец у своего приближенного.

— А я почем знаю!.. — мрачно ответил тот.

— Да нет, мы еще погуляем по матери сырой земле!.. Попьем винца и поиграем с боярами. Ведь так?..

— Может и так, а может, скоро и с нами расправа начнется и угодим мы в петлю.

— Типун тебе на язык, собака! — прикрикнул Пугачев на своего приближенного.

— Ругайся не ругайся, а петли нам не миновать, — ворчал Бородин.

— Ты получишь ее раньше, чем думаешь, если не дашь каши своему проклятому языку! — грозно крикнул Пугачев.

Бородин замолк, но затаил в сердце злобу к Пугачеву.

Опасаясь наступления князя Голицына и вылазки из Оренбурга, Пугачев приказал тотчас же сменить с караула всех крестьян и солдат, а на их места поставить яицких казаков как людей, более ему преданных и более опытных в сторожевой службе.

В Берде еще не знали о поражении Пугачева, и потому распоряжение это удивило многих казаков.

— Что за чудо, что нас сменяют не вовремя и гонят целыми толпами в Берду? — спрашивали караульные друг друга, а кто полюбопытнее обращались за разъяснениями к своим «командирам», а те, сами не зная ничего, шли в «военную коллегию».

В числе явившихся в главное управление самозванца был Хлопуша. Он застал в комнате одного писаря, от которого не получил удовлетворительного ответа.

— Тебе что за нужда, — сказал писарь, — знал бы ты свое дело да лежал бы на своем месте. Вот и все!

Хлопуша отправился к Творогову и проходя по улице, увидал, что яицкие и илецкие казаки укладывают на воза свои вещи.

— Что это значит? — спросил Хлопуша.

— А это те казаки, — уклончиво отвечал Творогов, — что приехали из своих мест за хлебом и теперь собираются домой. Я с ними жену свою отпускаю, а ты поди распусти свою команду.

Хлопуша исполнил приказание и пошел было к Шигаеву, но тот ушел из дома с Чумаковым и Бородиным.

Бородин, как очевидец всего происшедшего под Татищевой, был уверен, что дело, затеянное яицкими казаками, окончательно проиграно, и потому в тот же вечер отправился к Шигаеву и рассказал ему происшедшее.

— Знаешь ли ты, нашей волюшке конец настал! И надо бежать, пока можно…

— Как, разве ты хочешь бросить царя? — спросил Шигаев у Бородина.

— Вора-самозванца ты царем называешь… Больше я ему не слуга…

— Ох, Бородин, поберегись…

— Ты как хочешь, Шигаев, а я убегу… в Оренбург поеду с повинной.

— А как тебя там повесят!

— Повинную голову и меч не сечет… Куда бы хорошо было связать нашего самозванца да к Бибикову!

— Поди-ка скрути, скорее он тебя скрутит да в петлю!..

— Руки коротки… Было время да прошло!..

Казак Григорий Бородин выполнил задуманное и бежал с повинной в Оренбург.

Эта измена произвела сильное впечатление на Пугачева. Он упал духом и догадывался, что расплата за все его злодеяния близка.

Пугачев не стал более скрывать, что под Татищевой его разбили наголову, и ранним утром призвал к себе своих приближенных Максима Шигаева, Андрея Ветошнова, Федора Чумакова, Ивана Творогова, Тимофея Падурова и Коновалова.

Он рассказал им о своем поражении и обратился к ним за советом, как быть, что делать.

— Как скажете, детушки, как посудите, как быть, куда идти?

— Мы сами не знаем…

— Одно знаем: пришла беда — растворяй ворота!..

— Надо спасать свои животы…

Отвечали ему приближенные. Они были хмуры и мрачны.

— Я так думаю, братья-казачество, что нам способно теперь пробраться степью… через Переволоцкую крепость в Яицкий городок. Крепость мы возьмем непременно, укрепимся как следует и станем защищаться.

— Твоя власть, государь, куда ты, туда и мы.

— Поедем лучше, царь, под Уфу, — говорил Творогов, — а если там не удастся, то будем близко Башкирии и там найдем спасение.

— Не лучше ли, — заметил Пугачев, — нам убираться на Яик, там близко Гурьев городок, в коем еще много хлеба оставлено, и город весьма крепок и силен.

Эти последние слова были поддержаны и Шигаевым.

— Пойдем в обход на Яик, через Сорочинскую крепость, — сказал он.

Решаясь двигаться по этому направлению, Пугачев послал казака за Хлопушей.

Тот пришел тоже мрачный и угрюмый.

— Ты много шатался по степям, — сказал Пугачев, — так не знаешь ли дороги общим Сыртом, чтобы пройти на Яик?

— Этой дороги я не знаю, — отвечал Хлопуша.

— Тут есть хутора Тимофея Падурова, — заметил Творогов, — и он должен знать дорогу.

Однако Падуров не брался быть провожатым по степи в зимнее время.

— Ты здешний житель, — говорил Пугачев, — сыщи ты мне такого вожака, который бы знал здешние места — большую награду дам.

— Вчера приехал оттуда казак Репин, — отвечал Падуров, — и сказывал, что там дорога есть.

Репин был призван в совет, и ему приказано быть колоновожатым. «Командирам полков» велено готовиться к походу, но собирать к себе только доброконных, а остальным и всем пешим разрешено идти кто куда хочет.

Шигаеву было поручено раздать вино и деньги, которых было четыре тысячи рублей — все медной монетой. Лишь только выкатили несколько бочек из сорока, бывших в складе, как народ с криком бросился к ним, и каждый старался в широких размерах воспользоваться разрешением самозванца. Произошла свалка, шум и драка.

Пугачев узнал, что один из ближайших его сообщников, казак Бородин, ему изменил и бежал в Оренбург. «Если бы генерал Рейнсдорп, по получении известий от Бородина, сделал вылазку в ту же ночь, то очень возможно, что сообщники Бородина выдали бы самозванца; но утром они были бессильны, так как хорунжий Горлов успел донести о замыслах Бородина и о его бегстве». Пугачев досадовал, что ему не пришлось повесить Бородина.

Пугачев принял меры против заговора и, опасаясь, чтобы другие до времени не последовали примеру Бородина, приказал расставить к стороне Оренбурга караулы и не пропускать никого.

На улицах Берды с самого утра видно было йебывалое движение: спешно укладывались пожитки и награбленное имущество. Шигаев раздавал медные деньги, а у бочек с вином бушевала и шумела пьяная толпа.

«Опасаясь, что шум и крики привлекут внимание оренбургского гарнизона и пьяное сборище может быть застигнуто врасплох, Пугачев приказал казакам готовиться скорее к походу и выбить у бочек дно. Вино широкой рекой полилось по улицам Бердинской слободы».

Не ожидая, пока соберется все ополчение, Пугачев с десятью пушками, с яицкими казаками и толпой не более двух тысяч выступил из Берды по дороге на Переволоцкую крепость. В слободе остались пьяные да те, что, потеряв веру в самозванца и не зная, куда преклонить голову, решились явиться с повинною.

Длинною вереницей тянулись они к Оренбургу, кто верхом, кто на санях; многие везли с собою хлеб и сено, но большая часть шла пешком с женщинами и детьми. В этот день пришло в город 800 человек, а в последующие дни число их достигло 4000 человек. Всех прибывших сажали под арест и допрашивали.

Вскоре после этого Пугачев потерпел поражение у Сакмарского городка.

Участь самозванца была решена, и голова его была оценена в несколько сот червонцев.

LXXVIII

Главнокомандующий Бибиков откладывал день за днем послать рапорт о Сергее Серебрякове в Петербург, в военную коллегию.

Серебряков, сгорая желанием узнать решение своей участи, обратился к Бибикову с таким вопросом:

— Смею спросить, ваше превосходительство, изволили вы послать обо мне рапорт?

— Не посылал да и не пошлю, — ответил ему Александр Ильич.

— Как? Почему?

— Пошли я о тебе рапорт в военную коллегию, замучают и тебя и меня; ответы я писать не горазд, да и некогда. А вот что, голубчик, я придумал: не нынче-завтра изловим мы злодея Пугачева и усмирим мятеж. В ту пору вместе с тобой в Питер поедем; на словах про тебя я все изложу царице-матушке, стану за тебя просить. Сам ведаешь, наша государыня справедлива и тебя, без вины виноватого, простит… На бумаге того не передашь, что на словах. А ты, Серебряков, служи и будь уверен, что служба твоя не пропадет.

— А и то несказанно доволен вашим превосходительством, и ради службы готов жизнь свою положить.

— Твой патриотический порыв похвален, но все же свою ты жизнь побереги для княжны Натальи Платоновны, — с улыбкой промолвил Бибиков. — Ну, что покраснел, ровно маков цвет… Дай срок, господин офицер, дело мы сделаем, дурную, сорную траву выполем, тогда и твою судьбу с княжною отпируем.

— Никогда не дождаться мне этого счастья, ваше превосходительство, не судьба мне быть мужем княжны Натальи Платоновны, — печально промолвил Серебряков.

— А я говорю — будешь. Только дай со злодеем расправиться.

Бибиков был всегда хорош и ласков со своим молодым адъютантом. Немного времени прошло, как Серебряков служил, но уже успел приобрести его доверие и расположение. В последнее время Александр Ильич стал неузнаваем: куда девались его хмурость и недовольство. Успехи нашего войска против мятежников несказанно радовали его, и здоровье главнокомандующего стало поправляться; явилась у него прежняя бодрость, энергия, и известие, что злодей Пугачев потерпел второе, окончательное поражение у Сакмарского городка, привело в неописанную радость Бибикова и все наше войско. Бибиков принялся с большим рвением заниматься усмирением мятежа и проводил дни и ночи за работой. Это опять надломило его расшатанное здоровье, а сильная простуда уложила Александра Ильича в постель; но и в постели он не переставал заниматься: лежа подписывал приказы и делал распоряжения командирам полков. Бибиков не думал об опасности, но опасность была близка: начался бред от сильного жара, пропал аппетит, и дня в два-три Александр Ильич так осунулся и побледнел, что его едва можно было узнать.

Доктора принимали все меры, но их усилия вырвать у смерти нужного для России человека остались тщетными. Александр Ильич понял свое положение и стал приготовляться к смерти.

Серебряков неотлучно находился при больном; только на несколько часов ночью его сменял любимый денщик генерала.

Болезнь застала Александра Ильича в татарском селении Бугульме, — это селение раскинуто среди огромной степи.

Как-то утром Серебряков, войдя в горницу, обвешанную по стенам коврами, где лежал больной главнокомандующий, застал его в худшем положении.

Александр Ильич лежал, вытянувшись во весь рост, лицо его было бледно, нос обострился; он тяжело дышал и был в забытьи; временами хриплые стоны вырывались из груди больного.

У Серебрякова, при взгляде на Бибикова, больно сжалось сердце и как-то невольно появились слезы.

Больной открыл глаза и увидел Серебрякова.

— А, это ты… почти несменно при мне, спасибо, спасибо… — слабым голосом проговорил главнокомандующий.

— Как здоровье вашего превосходительства?

— Умирать собираюсь.

— Что вы говорите! Ваша жизнь дорога… Мы все молим Бога о вашем выздоровлении, ваше превосходительство, — с чувством промолвил Серебряков.

— Хоть и не боюсь я смерти, а все же умирать теперь не хочется… То дело, которое вручила мне государыня, я совсем еще не устроил… Я умер бы спокойно, когда Пугачев был бы в моих руках и его шайка стерта с лица земли…

— Так и будет, ваше превосходительство.

— Будет, только я не доживу, не доживу… не дождусь…

— Бог даст дождетесь.

— Нет, голубчик, чувствую, что не дождусь. Смерть ведь не ждет. Она ко мне близка.

— Доктора говорят, что ваша болезнь не внушает никакой опасности, — успокаивая больного, проговорил Серебряков.

— Что доктора, не верю я им… их медицинская кухня — чепуха! Что Богу угодно, то и будет… Что было в моей силе, я сделал… теперь доделывать немного осталось… пусть другой кончает… а мне не суждено…

Александр Ильич смолк и закрыл глаза.

— А тяжело умирать, вдали от семьи одинокому и не довершив начатого, — опять тихо заговорил он.

— Скоро, ваше превосходительство, Пугачев и его шайка будут совсем истреблены.

— А все же я не дождусь, не дождусь.

— Разве вы так плохо себя чувствуете? — грустно спросил Серебряков.

— Плохо, голубчик, совсем плохо… умирать надо… Всему конец. Ах, что же я совсем было забыл написать про тебя в Питер, оправить тебя, хоть и ты и невиновен. Сегодня же напишу… Ох, горе, писать не могу, и голова и руки слабы… заставить писать кого-нибудь под диктовку, я подпишу. Вот немного отдохну, а там продиктую…

Проговорив эти слова, Александр Ильич впал в забытье.

Дни его были сочтены.

Серебряков с грустью посмотрел на умирающего главнокомандующего и вышел из горницы.

Теперь Серебряков о себе не думал, а думал он о Бибикове.

«Господи, неужели умрет Александр Ильич? С его смертию Россия лишится славного полководца… Пугачев будет торжествовать, услыша о его смерти, да и все мятежники порадуются. А может главнокомандующий и поправится… Едва ли: уж больно он слаб», — таким размышлениям предавался Серебряков, идя в свою избу, где остановился.

И по прошествии нескольких часов после разговора, происходившего между Бибиковым и Серебряковым, распространился слух, что главнокомандующего не стало.

Это печальное извести поразило многих и в особенности бедного Серебрякова.

Бибиков не успел послать нужную бумагу в защиту Серебрякова, и он опять остался в сильном подозрении у начальства, на него смотрели почти как на изменника, находившегося у Пугачева «в писарях».

У Серебрякова явилось немало недоброжелателей, когда Бибиков приблизил его к себе и назначил своим адъютантом. Со смертию Бибикова опять начались несчастия Серебрякова: злая судьба не переставала его преследовать повсюду.

Ему посоветовали немедленно оставить нашу армию.

— Я по закону должен бы с вами поступить, как с изменником, со слугою Пугачева, но я этого не сделаю потому, что покойный Александр Ильич был к вам расположен, — строго проговорил Сергею Серебрякову генерал Ларионов, который на время вступил в исправление обязанностей главнокомандующего.

— Покойный Александр Ильич верил мне и не признавал меня за изменника, он даже хотел писать обо мне в Питер, выставляя меня невиновным, — печально проговорил молодой офицер.

— Может быть, хотел, но не послал.

— Смерть помешала ему сделать это… ваше превосходительство.

— Так или иначе, но бумага об вас не послана… И мы на вас смотрим, как, как…

— Пощадите, ваше превосходительство, — чуть не плача, проговорил Серебряков.

— Какой вам еще надо пощады, я и то, нарушая закон, даю вам свободу, — холодно промолвил генерал Ларионов.

— Куда же мне идти, ваше превосходительство?

— Куда угодно, только скорее; вам оставаться при армии неудобно, вы это сами должны донимать.

— За что судьба так безжалостно меня преследует! — как-то невольно вырвалось у бедняги.

— Уже этого я, правовые знаю, — холодно и насмешливо сказал Ларионов; он недолюбливал за что-то Серебрякова. — Можете также взять с собою и тех двух мужиков, помилованных покойным главнокомандующим, в нашей армии им тоже нет места, — добавил он.

Ларионов говорил про дворового Михалку Трубу и про мужика Демьяна.

Волей-неволей пришлось Серебрякову оставить нашу армию, и он, в сопровождении Демьяна и Михалки, направился к Москве.

Дорога из Оренбурга к Москве была еще не совсем очищена от мятежников, и нашим спутникам пришлось идти с большою опаскою.

LXXIX

Труден и продолжителен был путь Сергея Серебрякова и его спутников из Оренбурга в Москву. Как мы уже сказали, шайки пугачевцев еще бродили в той местности, хоть наши войска и разбивали их.

Полковник Михельсон, Фрейман, кн. Долгорукий, Голицын и другие начальники отрядов разбивали пугачевцев и целыми сотнями брали в плен.

Но возмущение совсем еще не было подавлено, и, разбитый наголову, Пугачев снова набирал и увеличивал свою шайку.

Пугачев, охраняя себя, переходил из одного места в другое, увеличивая шайку разным сбродом.

Башкирцы и другие инородцы, почти усмиренные, снова взволновались еще с большею силою.

По не проходимым от грязи и слякоти дорогам Фрейман и Михельсон должны были преследовать Пугачева и пересекать дороги, но страшная распутица спасла Пугачева от преследования: наши бедные солдаты положительно вязли в бездонной грязи; притом реки разлились на несколько верст.

Серебряков, Мишуха Труба и Демьян с большим трудом дошли до Казани. Здесь решились они дождаться, когда просохнет дорога, и тогда продолжать путь дальше, к Москве.

Серебряков, чтобы не навлечь на себя подозрения и не попасться в руки пугачевцам, решился нарядиться в мужицкий кафтан и вместо офицерской шляпы надел мужицкую шапку; в этом наряде его едва ли мог бы кто узнать.

Остановиться на постоялом дворе было им неудобно, потому что могли спросить у них паспорта, которых у них не было, денег тоже было мало, и они принуждены были чем-нибудь промышлять, чтобы иметь кусок хлеба и не умереть с голоду.

Мишуха Труба и мужик Демьян думали было наняться в работники, но беспаспортных держать никто не стал бы.

Как тут быть, пить и есть надо.

Целый день наши путники проходили по городу, а на ночь пошли на постоялый двор; здесь они, кое-чем утолив свой голод, измученные, усталые, скоро заснули.

Едва только стало рассветать, как здоровенный мужик Никита, содержатель постоялого двора, их разбудил.

— Пора вставать, мужички почтенные, освободить место и приниматься за дело, — не совсем учтиво толкая спавших Серебрякова, Мишуху и Демьяна, громко проговорил он.

Волей-неволей пришлось нашим путникам оставить постоялый двор.

— Куда идти? — печально спросил Серебряков у своих спутников, когда вышли они с постоялого двора на улицу.

— Куда ты, барин, туда и мы, — за себя и за своего товарища ответил Серебрякову Михалка Труба.

— Я и сам не знаю, куда идти.

— Мы тоже не знаем, барин.

— Где бы нам на время найти себе приют? В работники наняться к кому-нибудь, что ли.

— И, милый человек, ты говоришь несурьезное; разве привыкли твои руки к работе. Вот мои и Мишухины руки привыкли к делу, а твои нет, — возразил Серебрякову Демьян.

— Есть захочешь — и в работники наймешься; только жаль, нас не возьмут.

— А почему? — в один голос спросили у Серебрякова двое его спутников.

— Паспорта спросят, а у нас нет.

— Как же быть-то, баринушка, посоветуй?

— Вы тоже что-нибудь придумайте.

— Уж где нам, барин, мы не горазды думать-то, — откровенно промолвил мужик Демьян.

Они проходили по городу почти целый день и ничего не придумали, голод давал им себя знать: денег у них не было, а просить милостыню стыдились.

К счастью, наши путники повстречали на улице приказчика князя Полянского, Егора Ястреба.

— Старик, ты ли? — с удивлением воскликнул Серебряков.

Также немало удивился и Егор Ястреб, увидя совсем неожиданно Серебрякова и его спутников, которых он хорошо знал.

— Ну, господин офицер, не чаял, не гадал вас здесь встретить, — проговорил старик приказчик.

Егор Ястреб, его жена, старушка Пелагея Степановна, и приемыш Таня все продолжали жить в Казани, под покровительством губернатора, который принял теплое участие в судьбе Ястреба и его семьи, спасшейся от Пугачева.

Жил Ястреб в маленьком, но чистеньком домике на одной из улиц Казани.

Не раз Егор Ястреб порывался ехать в Москву с донесением к князю Полянскому о погроме его княжеской усадьбы. Старик приказчик не знал, что про тот погром хорошо было известно князю. Распутица дорог и отряды пугачевцев-мятежников каждый раз останавливали его от мысли ехать в Москву.

Егор Ястреб считал Серебрякова убитым мятежниками, а увидя его невредимым, удивился и обрадовался.

— Тебя, старик, нам послал сам Бог: у нас нет ни угла, ни куска хлеба, надеюсь, ты нас приютишь на время и покормишь, — проговорил Серебряков.

— Тесненько у меня, а все же милости просим, покормить вас найдется чем.

— Эх, дедушка Егор, в тесноте, да не в обиде, — весело заметил Мишуха Труба; он давно знал приказчика, а также знал, что жена приказчика Пелагея Степановна умеет вкусно и хорошо готовить кушанье, а сама ласковая и хлебосольная.

Мишуха Труба уже предвкушал вкусный обед.

— Молви, Труба, ты-то как в Казани очутился. Или тебя сюда наш князь прислал? — спросил у Мишухи Егор Ястреб.

— После, дедушка Егор, после все расскажу тебе, а теперь скорее веди нас к себе, мы просто умираем с голоду.

— Что ж, пойдемте, я живу отсюда недалеко.

— А ты, Демьян, как в Казани-то очутился? — спросил дорогою у мужика старик приказчик.

Но бедняга Демьян так устал и отощал, что едва держался на ногах, — ему было не до ответов.

— А ты, дедушка Егор, прежде дай поесть Демьяну. Соловья баснями не кормят, — промолвил Мишуха Труба.

— Ишь как, сердечные, вы заморились.

— Еще бы не замориться без гроша в кармане, — проговорил со вздохом Серебряков.

— Как, барин, неужели у вас нет денег?

— Если бы были, то и нужды не терпели бы.

— Что же, поживите у меня… А там мы все и в Москву двинемся, мне надо к князю Платону Алексеевичу с докладом.

— Мне тоже надо поспешить в Москву и также с докладом к князю, — сказал княжеский дворовый Мишуха Труба.

— Да расскажи, пожалуйста, Мишуха, зачем его сиятельство прислал тебя в стан, к злодею Пугачеву?

— Все будешь знать, дедушка, скоро состаришься, — с насмешливой улыбкой ответил приказчику Мишуха Труба.

Жена Егора Ястреба, добрая Пелагея Степановна, немало удивилась, когда ее старик муж привел незнакомых гостей. Она знала только одного мужика Демьяна.

Тани в то время не было дома, она была в гостях у подруги. И когда молодая девушка возвратилась домой, то тоже немало была удивлена, увидя у своего «названного отца» молодого офицера; она узнала Серебрякова с первого взгляда, хотя на нем был надет мужицкий кафтан, но при Егоре Ястребе Таня и виду не показала, что знакома с молодым офицером.

Улучив время, когда в горнице остался один Серебряков, Таня обратилась к нему с таким вопросом:

— Ну, барин, и удивил же ты меня. Как это ты в Казани-то очутился?

— Судьба закинула меня сюда, — со вздохом ответил ей молодой офицер.

— А мы думали, пугачевцы-разбойники тебя убили.

— Эх, Таня, лучше бы они меня убили, хоть бы один конец был.

— Что ты говоришь, сердечный?

— Правду говорю, Таня, судьба-злодейка доконала меня… Измучился я, исстрадался и смерти своей, мол, рад буду.

— Эх, барин, видно, забыл ты и про свою возлюбленную княжну?

— Уж где ее, голубку, забыть..: До смерти буду помнить.

— Помнить будешь, а сам умирать собираешься… А ты полно, барин, не все же судьба будет тебе злой мачехой, будет и любящей родной матерью, «настанет и на твоей улице праздник», — участливо проговорила молодая девушка.

Вошедший в горницу Егор Ястреб помешал их разговору.

— Ну, барин, беда: слышь, злодей Пугачев со своей ватагой к городу приближается, — тревожным голосом проговорил старик, обращаясь к Сергею Серебрякову.

Он сказал правду: самозванец, оправившийся от поражений, быстро приближался к Казани.

LXXX

Самозванец с новой ватагой, состоящей из всякого сброда, двинулся было к Екатеринбургу, но там было много войска, и он обратился к Красноуфимску.

Пугачев грозил Казани. Кама была ему открыта, и он с старшинами стал высматривать по берегам удобные места для переправы. Переправившись через Каму, самозванец стал приближаться к Казани.

Губернатор Брант принял меры к защите города.

В Казани в то время находилось только полторы тысячи войска, но вскоре составилось шеститысячное ополчение. Полковник Толстой с конным отрядом солдат выступил против Пугачева и встретился с ним в двенадцати верстах от города. Шайка Пугачева превосходила количеством отряд Толстого, но, несмотря на это, кавалеристы сражались как львы. Герой Толстой был убит, и отряд его рассеян.

Прошел день. Пугачев показался на левом берегу реки Казаики и расположился лагерем. В виду всех казанских жителей он ездил рассматривать город. Самозванец сделал приступ на город. Прямо против Лрского поля находилась главная городская батарея. Самозванец не пошел этой дорогой. Он отрядил к предместью всякий сброд, почти безоружный; казаки подгоняли их нагайками, и скоро лощины и овраги, находившиеся на краю предместья, были заняты мятежникахми.

Пригородные слободки пылали в огне. Мятежники сбили караулы и рогатки и с диким криком бросились по городским улицам. Жители и войско принуждены были искать спасения в крепости-кремле.

Казань стала добычей мятежников. Они вбегали в дома, в лавки и все предавали грабежу. Той же участи подверглись церкви и монастыри. Пугачевцы врывались в храмы, святотатственно обдирали ценные оклады с икон, выносили церковную утварь и предавали смерти всех без разбора.

Казань была залита огнем и кровью. Толпа бесновалась, и в сумятице били своих, принимая их за горожан. Крики и вопли, треск выстрелов, горевшие строения, море огня и едкий дым — все это представляло собою ад.

Пугачев, поставя свои батареи у Гостиного двора и у Триумфальных ворот, стрелял по крепости.

Скоро пожар стал общим, так как искры и головни летали по всем улицам и зажигали дома. Кремлю тоже угрожала участь города.

Во время приступа к кремлю преосвященный Вениамин, находясь в Благовещенском кремлевском соборе, окруженный клиром и коленопреклоненным народом, со слезами молил Бога о спасении своей паствы.

Молитва была услышана.

Пугачев, внезапно приказав отступить, собственноручно зажег еще несколько домов и возвратился в свой стан.

Находившиеся в кремле не знали этого, и к несчастью присоединилось другое несчастье. Небо заволокло грозными тучами, и над без того уже пылавшим городом разразилась страшная буря. Ужасный ветер рвал и метал.

В кремле от залетевших туда искр запылало несколько деревянных построек. Обвалилась часть кремлевской стены, и много людей было задавлено.

Между жителями, находившимися в кремле, поднялся плач и вопль.

Они думали, что мятежники ворвались в крепость, и ожидали себе смерти.

Но мало-помалу пальба стала утихать.

Мятежники погнали из города пленных и повезли свою добычу.

Тех пленных, которые отставали, били нагайками и кололи копьями, а женщин и детей бросали в реку.

Но вот неистовые крики мятежников, стоны и мольбы горожан стали постепенно умолкать.

Едва утихла пальба, владыка Вениамин со всем духовенством, несмотря на нестерпимый жар от пламени и на падающие головни, с крестным ходом, неся чудотворную икону Божьей матери, обошел все кремлевские стены.

Наступил вечер. Буря утихла. Ветер обратился в противоположную сторону.

Скоро ужасная для города Казани ночь сменилась ясным солнечным утром и солнце осветило разгром и пепелище города. Повсюду виднелись человеческие трупы, груды камней и головней.

Жители, проводившие ночь в страхе и трепете, ожидая ежеминутной смерти, утром поспешили на кремлевские стены. Они думали увидать мятежные полчища Пугачева и, к общей радости и удивлению, увидали гусар храброго Михельсона, скакавших в опустошенный город.

Михельсон напал ночью на вернувшихся из Казани мятежников, и в семи верстах от города произошла жаркая схватка. Молодцы-гусары, несмотря на превосходство сил мятежников, заставили их отступить; пугачевцы в беспорядке бежали, поражаемые гусарами.

Расскажем, что делали в это ужасное время Сергей Серебряков, мужик Демьян и дворовый Труба, нашедшие себе приют в жилище княжеского приказчика Егора Ястреба.

Они приготовились было выйти из Казани и отправиться в Москву, как вдруг пронеслось известие, что Пугачев с огромной ватагой мятежников приближается к Казани и в нескольких верстах от города остановился станом.

Теперь Серебрякову и его спутникам нечего было и думать оставлять Казань: дороги были запружены пугачевцами-мятежниками, и волей-неволей они должны были остаться.

— Если пойдем, как раз Пугачеву в лапы попадем, а в ту пору пощады нам не ждать, — так говорил Серебряков, обращаясь к своим товарищам по несчастью.

— Где… мукой замучает, проклятый! — промолвил Мишуха Труба; он вполне соглашался с мнением Серебрякова.

— А ты что скажешь? — спросил Серебряков у мужика Демьяна.

— Как вы, так и я. От вас не отстану — вы пойдете, и я пойду, вы останетесь, и я останусь.

— Здесь мы в полной безопасности.

— Ох, барин, не говори так, пра, не говори, — посоветовал Серебрякову мужик Демьян.

— А почему не говорить?

— Потому, милый человек, все мы ходим под Богом. Захочет Бог, предаст нас в руки Пугачеву, в ту пору как ни берегись, не убережешься.

— А все-таки, Демьян, береженого и Бог бережет. И рисковать нам нечего. Мы здесь, говорю, в безопасности. Пугачеву не взять Казани.

— Известно, барин, не взять. Стены казанского кремля крепки, Пугач свой лоб о них разобьет, — соглашался с Серебряковым Мишуха Труба.

Дом, где проживал Егор Ястреб с своими гостями, находился недалеко от кремля.

Серебряков не предполагал, что самозванец может взять Казань, и был совершенно спокоен.

Он думал, что Пугачев ограничится тем, что попугает горожан, и отойдет ни с чем от города. Но скоро ему пришлось разувериться в своем предположении.

Самозванец окружил Казань, и слободки и предместья города запылали, подожженные мятежниками.

Пушечные ядра, неся с собою смерть и разрушение, полетели на несчастный город, и объятые ужасом горожане, не успевшие укрыться в кремле, в числе таковых был и Егор Ястреб с своей семьей, а также и Серебряков с своими спутниками, метались по пылающему городу, усиливая панику, и не знали, что делать, на что решиться.

Добрая старушка Пелагея Степановна и красавица Таня, находясь в безвыходном положении, к удивлению, не потеряли бодрости и сколько могли поддерживали совсем упавшего духом Егора Ястреба.

Нападение самозванца на город произвело на старого приказчика удручающее впечатление, и он сделался как бы помешанным, не зная, что делать, где искать спасения.

— Убьют, ни за что убьют злодеи! — повторял он, бегая сам не зная зачем со двора в горницу, а из горницы опять на двор.

— Полно, Егорушка, полно, сердечный мой, положись на волю Божию! — уговаривала мужа Пелагея Степановна.

— Да ведь убьют, убьют!

— Не нас одних убьют злодеи… А «на людях и смерть красна».

— Танюшу жалко, тебя…

— За Танюшу, Егорушка, не бойся… Мы схороним ее, упрячем…

— Где, где упрячем?..

— А в подвале. Под гори иной подполье есть, так на время и укроется наша названая дочка…

— А ты как же?..

— Обо мне, Егорушка, толк невелик…

— А если тебя убьют!..

— Так что же, видно, такова моя судьбинушка… Я и то вволю пожила на белом свете… Все равно умирать надо!..

— И ты, старуха, схоронись в подвале с Танюшей.

— Что же, пожалуй… Только как ты-то, Егорушка?.. Нет, тебя одного я не оставлю, а с тобой останусь… Да, знаешь что, мой сердечный, подполье-то большое, и тебе там места хватит, — предложила Пелагея Степановна своему мужу.

— Ври еще там. Полезайте в подполье, а я найду себе место, где укрыться, — голосом, не допускающим возражения, проговорил Егор Ястреб.

Подполье под домом, где жил старик приказчик, было на самом деле довольно поместительное. В нем было можно свободно укрыться трем человекам.

В минуту крайней опасности, когда злодеи-пугачевцы, с оружием в руках, хозяйничали в Казани, предавая огню и мечу все, что им встречалось на пути, Пелагея Степановна и Танюша спустились в подполье.

Сколько они ни убеждали Егора Ястреба спрятаться с ними, старик не согласился и остался вместе с Серебряковым, Демьяном и Мишухой.

Все они, с общего согласия, решили недешево продать свою жизнь и, если нужно будет, то умереть геройской смертью. Им удалось в том убедить и старика Ястреба, и он стал спокойнее ждать своей участи.

Все четверо, с оружием в руках, в числе других воинов и горожан, верных своему долгу, собрались защищать город от неистовства мятежников-пугачевцев.

Но что значит горсть храбрецов против огромной силы мятежников?

Прошло немного времени, и Казань очутилась в руках злодеев.

Только один кремль, благодаря неприступности своих стен и геройству немногой дружины, уцелел от погрома.

Солдаты и горожане, сражавшиеся с мятежниками, были частью перебиты, частью взяты в плен.

Старик Егор Ястреб, вооруженный добытым им старинным бердышом, не уступал в храбрости другим защитникам Казани и пал геройской смертью; так же был убит и мужик Демьян; оба они своим геройством вполне искупили свои грехи.

А Сергей Серебряков и дворовый Мишуха Труба напрасно искали в бою смерти: смерть щадила их и, взятые в числе других горожан в плен, были, погнаны мятежниками в стан к Пугачеву, на «праведный царев суд».

Пугачев, как уже знаем, вдруг приказал снять осаду кремля и поспешно отступать. Причиной этого отступления было неожиданное появление гусар отважного Михельсона, шедшего на защиту Казани.

В числе пленных приведены были в стан к Пугачеву его жена Софья и двое его детей подростков — сын и дочь.

Софья Пугачева и дети жили до этого времени в Казани. Губернатор Брандт нарочно приказал привести их в Казань, чтобы уличить Пугачева посредством жены и детей.

Когда толпа пленных изнуренных была приведена к Пугачеву и он, сидя в золоченом кресле, с самодовольной улыбкой стал рассматривать несчастных, взор его случайно упал на Софью с детьми. Он узнал их — удивление и радость выразились на его суровом лице.

— Приведите вот эту бабу с двумя детьми, а остальных прочь гоните, пусть ждут моего суда и расправы, — дрогнувшим от волнения голосом проговорил Пугачев своим приближенным, показывая на Софью.

Бедная женщина с глазами, полными слез, и дрожа всем телом была подведена к Пугачеву.

— Все прочь от меня, подальше! — повелительно махнув рукою, проговорил самозванец.

Казаки послушно исполнили приказание.

— Подойди поближе!.. — проговорил жене Пугачев.

Софья подошла и молча поклонилась.

— Ты знаешь меня, узнала?! — тихо спросил у ней самозванец.

— Еще бы не узнать!..

— Кто же я… по-твоему!..

— Мой муж…

— Я… я царь… слышишь…. царь твой!..

— Муж ты мне, а это твой сын, а вот дочь, — показывая на детей, прижавшихся к ней со страхом, промолвила Софья.

— Смолкни, ни тебя, ни твоих детей я… не знаю! — хмуро и сурово проговорил Пугачев.

— Что говоришь, Емельян, побойся Бога!.. От меня, пожалуй, отпирайся, но от своих кровных детей… Иванушка и Маша тебя помнят… они тебя узнали. Хочешь, сам у них спроси.

— Вы меня знаете, ребятки? — спросил Пугачев у детей, глядя куда-то в сторону, а не на них.

— Знаем, — чуть слышно ответили дети.

— Кто же я?

— Ты нам тятя! — за себя и за сестру ответил маленький Ваня.

— Я… царь ваш!..

— Нет, тятя…

— Молчать, щенок!..

— Грешно тебе, тятя, будет обижать нас и маму…

— Однако, мальчонка, у тебя остер язык!.. Слушай, Софья, и вы… Твой муж, а мой верный слуга был казак Пугачев, он был похож на меня лицом… Пугачева убили в сражении… Давно убили… Поняли вы?

— Полно, Емельян, не бери на свою грешную душу нового непрощеного греха. Отпираться от своих детей — великий грех. Или же от тебя совсем отступился Господь, и ты весь погряз в грехах и беззакониях! — на этот раз совершенно уже твердым голосом промолвила Софья, возмущенная до глубины души поступком мужа.

— Смолкни, Софья, во мне бес сидит, не разбуди его!..

— Вижу и без твоих слов, что бес тебя обуял совсем. Ходит он по твоим следам, не дает тебе покоя.

— Слушай, Софья, мой сказ… Для всех ты жена казака Пугачева, убитого в сражении, так всем ты и скажешь.

— Ты отпирайся, а я не отопрусь.

— Я заставлю.

— Что, иль язык вытянешь?

— И вытяну… Не губи себя и детей. Если станешь называть меня своим мужем… то прикажу… повесить… тебя вместе… с детьми, — побледнев, глухо проговорил самозванец.

— Злодей… Злодей!

— Ты, как жена моего верного слуги Емельяна Пугачева, будешь жить в моем стану и пользоваться моими царскими милостями! — важно проговорил Пугачев, входя в свою роль.

— Ни мне, ни детям твои милости не нужны!..

— Ни супротивничай, Софья!

— Не кричи, не страшен ты мне… Слышите ли, детки милые, что отец говорит… отпирается он от вас сердечных… Ох, болезные, нет у вас теперь батюшки! — захлебываясь слезами, проговорила бедная женщина…

Дети тоже горько заплакали.

Как ни кровожаден был Пугачев, а дрогнуло у него сердце при виде плачущих детей.

— Да замолчи же, Софья, и прикажи не плакать своим детям… их слезы… что нож в сердце…

Пугачев хотел еще что-то сказать, но голос ему изменил и на глазах его появились слезы, может быть, первые в жизни.

Он быстро встал, подошел к сыну и дочери и дрожащей рукой стал гладить их по голове.

— Теперь, Софья, ступай… и уведи детей… Ужо вечером я пришлю за тобой…. Поговорить мне надо, помни, что ты жена моего верного слуги Пугачева, а я «император» Петр Федорович… Поняла ли?

Софья не ответила на это ни слова своему мужу, для нее навсегда потерянному и погибшему, и отошла от него, подавив в себе глубокий вздох.

— Казачество, детушки, ведомо ли вам, что эта баба и двое ребяток — жена и дети моего верного слуги убиенного Емельяна Пугачева… Я чту его память и окажу его бабе и ребяткам мою «ампираторскую» милость! — громко проговорил Пугачев, показывая на Софью с детьми, и приказал их увести.

— Гоните теперь пленных ко мне на суд и расправу!

Всех пленных поставили на колени, в том числе Сергея Серебрякова и Мишуху Трубу.

Серебряков не хотел было становиться на колени, но здоровый удар по шее заставил его невольно опуститься.

Позади пленных поставили заряженные пушки.

Поднялся страшный плач и вой.

— Баб и ребяток малых не трогать!.. — раздался властный голос Пугачева.

— Кто хочет служить мне, вставай и отходи к стороне, а кто не хочет, здесь останься… — опять послышался голос самозванца.

Площадка, где стояли на коленях пленники, опустела. Жизнь манила пленных и мучительная смерть страшила их.

На площадке осталось только двое — офицер Серебряков и Мишуха Труба.

Пугачев окинул их грозным и презрительным взглядом.

Ранее не заметя их в толпе пленных, теперь он узнал Серебрякова и дворового Мишуху, и лицо его исказилось страшной злобой.

LXXXI

Долго Пугачев не спускал своего злобного взгляда с Серебрякова, он как бы наслаждался смущением молодого офицера, который молча стоял перед ним.

— Знакомый человек, здорово! — насмешливо промолвил Пугачев.

— Здравствуй!

— Изменять мне задумал; с моим воинством сражался. Повесить бы давно тебя следовало, да Чика за тебя стоял горой.

— Что же, вешай, тебе не привыкать губить человеческую жизнь.

— Петли, барин, тебе не миновать.

— Что же ты медлишь?

— Успеешь; повешу, когда придет время. Не спеши. И этого изменника тоже повешу, — проговорил самозванец, показывая на Мишуху Трубу.

Дворовый парень нисколько не растерялся и смело стоял перед Пугачевым.

— За что вешать? Ни барин, ни я и не думали тебе изменять, — оправдываясь, проговорил Труба.

— А против меня, своего «ампиратора», осмелились поднять оружие.

— И не думали, тебе на нас облыжно сказали. Ни я, ни барин…

— Оставь меня, Михайло, не оправдывай. Смерть меня не страшит и оправдываться перед самозванцем не буду, — прерывая Трубу, с достоинством проговорил Сергей Серебряков.

— Молчать! Не то клещами прикажу вырвать твой проклятый язык!

— Злодей, злодей, — с презрением проговорил Серебряков.

— Сразу вас я не повешу, а придумаю другую муку, страшную… Пусть все видят, как я расправляюсь с изменниками! Гей, уведите этих предателей, до утра я дарую им жизнь, а завтра с ними будет моя расправа! — обращаясь к своим приближенным, проговорил Пугачев, показывая на беднягу Серебрякова и на Мишуху Трубу.

Мятежники крепко привязали к телеге Серебрякова и Мишуху Трубу так, что они не могли ни сесть, ни лечь.

В таком ужасном положении они должны были провести день и ночь; у них ломило руки, ноги, кружилась голова.

Солнце палило Серебрякова и Мишуху; им как-то невольно пришлось пожалеть, что злодей-самозванец отложил до утра их казнь: смерть избавила бы их от той муки, которую пришлось им терпеть.

Спасения они себе ниоткуда не ждали.

— Как бы я желал теперь умереть, — тихо проговорил бедняга Серебряков; от сильной жары его начинала морить жажда.

— Жаль мне тебя, барин, крепко жаль, а помочь нечем, да и не можно… проклятые мятежники так скрутили меня, что двинуться не могу, — со вздохом промолвил Мишуха Труба.

И на самом деле, его так скрутили, что веревки впились ему в тело и причиняли нестерпимую боль.

— Пить… хоть бы дали каплю воды; в горле все пересохло…

— Ох, сердечный мой, не дадут злодеи, и просить нечего.

— А пить страшно хочется… Если вы, люди, веруете во Христа, утолите мою жажду, — голосом, полным мольбы, проговорил Серебряков, обращаясь к проходившим мимо двум казакам.

Казаки остановились.

— Ты воды просишь? — с ноткой участия спросил у Серебрякова один из казаков.

— Да, я умираю от жажды…

— Принес бы я тебе целый ковш воды, да боюсь без разрешения… на это надо царское разрешение испросить…

— Ну, не надо… за разрешением не ходи…

— Почему не ходить, схожу… «царь»-то вон он, кажись, сюда идет… так и есть.

— Какой он царь, — с презрением промолвил бедняга Серебряков.

— А кто же?

— Вор и самозванец…

— Смолкни, не моги так говорить, не то тут тебе и смерть будет.

— Что же, пусть, я рад буду смерти.

К телеге, к которой были привязаны Серебряков и Мишуха Труба, подошел Пугачев.

Казак передал ему просьбу «осужденного на казнь» Серебрякова.

— Что же, принеси им пить, а если есть попросят, то дайте им и есть.

Сердобольный казак принес Серебрякову ковш холодной воды и из своих рук напоил Серебрякова.

— Спасибо, спасибо, — голосом, полным благодарности, проговорил казаку Серебряков, утолив свою жажду.

Пугачев близко подошел к телеге и махнул рукою своей «свите» и казакам, чтобы они отошли от телеги.

— Что, барин, сладко ли тебе, а? — с злобной усмешкой спросил самозванец у Серебрякова.

— Ты, видно, измываться надо мною пришел.

— А ты слушай-ка, что я молвлю… Не жалостлив я, тебе чай ведомо, что народу я удавил и удушил, страсти… и ни к одному из повешенных не было у меня жалости… а тебя, барин, мне жалко…

— Спасибо за жалость, — промолвил на слова самозванца Серебряков с горькой улыбкой.

— Ступай ко мне на службу, я тебя награжу большим чином.

— На твои слова что прежде тебе отвечал, то и теперь отвечу: я слуга ее царского величества императрицы Екатерины Алексеевны; самозванцу же никогда слугой не был и не буду.

— Ну, ладно… пожалуй, мне твоей службы не надо… я освобожу тебя от казни за то, что ты при всем моем «войске» назовешь меня «ампиратором» Петром Федоровичем и как царю поклонишься мне.

— Никогда, — твердым голосом ответил Серебряков.

— Ну, если так, то готовься к виселице и пеняй на себя… Теперь уже Чика не спасет тебя. А ты, парень, тоже смел мне изменить! Я доверял тебе, а ты, дьявол, над моим доверием насмеялся… Вас бы обоих прежде чем повесить, надо бы предать лютой муке, пытке, да возиться с вами, чертями, мне недосуг; и тебя прикажу повесить, — грозно обратился Пугачев к Мишухе Трубе и отошел от телеги.

Летний жаркий день давно окончился; был поздний вечер. В стане самозванца Пугачева давным-давно спали казаки и мятежники.

Только не спали одни сторожевые, они медленно и равномерно расхаживали около цепи.

Огни давно были погашены, и непроницаемый мрак царил кругом.

А в дорогом шатре у Пугачева было светло от горевших на столе восковых свеч в высоких серебряных иодсвечниках; шатер был большой и убран дорогими коврами, парчой и бархатом.

Сам Пугачев сидел в золоченых креслах; эти кресла возили, носили повсюду за самозванцем; в них он чинил свой «суд и расправу», и отдавал бесчеловечное приказание казнить несчастных, попавших к нему в руки.

Теперь в этих креслах сидел Емелька Пугачев перед своею женой Софьей. Убитая горем, с глазами, полными слез, стояла бедная женщина пред своим мужем-самозван-цем.

— Ох, Емельян, Емельян, далеко ты залетел… Смотри, не сорвись… Одумайся, пока время есть… Беги в степи, укройся там… Тебе ли с царицею бороться… Беги, говорю, — с глубоким вздохом проговорила Софья; — она все еще продолжала жалеть своего мужа, а любить его бедная женщина уже больше не могла…

Любовь к злодею-мужу она давно уже вырвала из своего сердца, растерзанного им.

— Поздно теперь бежать, поздно… Надо играть вовсю, что будет — то и будет; возврата нет. Если бы ты, Софья, пришла ко мне с советом пораньше, в ту пору, может, я и послушал бы тебя… А теперь, знаешь ли, голова моя оценена дорого… На пощаду мне нет надежды, — мрачно ответил на слова жены Пугачев. — Сам я никому пощады не давал, и мне надеяться на пощаду нечего; кровь за кровь, — добавил он.

— Брось свою шайку и беги в степь, там легко тебе укрыться.

— А ты все еще жалеешь меня, Софья?

— Да, только жалею.

— И на том спасибо; еще больше скажу тебе спасибо, когда ты научишь детей наших за меня, преступного отца, молиться.

— Они и то за тебя молятся.

— Где ты жить думаешь? — после некоторой задумчивости спросил у жены Пугачев.

— И сама не знаю, в твоей я воле нахожусь…

— Хочешь, живи здесь, в моем стану.

— Уж лучше отпусти ты меня.

— Куда же ты пойдешь?

— Где-нибудь найду себе приют… жить здесь, Емельян, мне невмоготу… измучилась я, глядя на твое житье…

— Думается мне, Софья, что скоро конец настанет моей вольной жизни. Будет, погулял я на белом свете; есть чем вспомянуть свою жизнь.

— Добром, Емельян, нельзя вспомянуть.

— Были и у нас, Софья, светлые, радостные дни…

— Давно это было, Емельян; давно прошло.

— А все же ты и теперь мне жена.

— Прежде была я твоей женой, а теперь я тебе чужая, совсем чужая.

— Как чужая?

— Да так. У тебя есть другая жена, молодая, красивая, а я что…

— Та не жена мне.

— А кто же?

— Так, наложница…

— Чай, ты в церкви с ней венчался…

— А ты спроси, кто венчал меня с Устиньей. Ну, да что про то говорить… Хочешь, мол, Софья, живи в моем стану, обиды тебе ни от кого не будет; никто обидеть тебя не посмеет, только ты не моги говорить, что моя жена. Я покуда царь Петр Федорович. Знай, что с царством мне придется скоро проститься. А пока, мол, меня принимают еще за царя.

— Может и принимали прежде, только не теперь. Перестали, Емельян, тебе верить.

— И сам это я знаю, — хмуро проговорил Пугачев; он знал, что жена говорит правду.

Казаки и мятежники перестали ему верить; они теперь тяготились Пугачевым; хоть были у него приверженцы, только их осталось немного.

Пугачев догадывался и сознавал, что дни его мятежной жизни сочтены и скоро придется ему расплачиваться за свои злодеяния.

— Опять тебе скажу, Емельян, спасайся, пока есть время. Брось все и беги, иначе ждет тебя гибель.

— Свое «воинство» я не брошу и никуда не побегу, а если надо будет продать мне свою свободу, а с ней самую жизнь, то не дешево я продам ее.

Едва только самозванец проговорил эти слова, как быстро откинулся полог шатра и вошла Устинья.

Глаза у красавицы сверкали гневом, лицо было бледно от волнения, высокая грудь тяжело дышала.

— Устинья! — с удивлением воскликнул Пугачев.

— Да, я… не ожидал?..

— Как смела войти в мой шатер без моего на то приказа? — грозно проговорил самозванец.

— Что больно грозно, «царь»? — насмешливо проговорила Устинья; на слове «царь» красавица сделала ударение.

— Зачем пришла?

— Посмотреть и ознакомиться с твоей — женой законной, венчаной.

— Ее не тронь, Устинья.

— За что ее трогать, она не виновата. Ты один, злодей, виновен предо мной. Ты погубил меня, обманул… От живой жены на мне женился! Ты над честным венцом надругался и за свое беззаконие сторицею будешь проклят от Бога и от людей. И я тебя, погубителя, кляну страшной клятвой. Будь ты проклят! — громко и грозно проговорила Устинья; ее красивое лицо было искажено от страшной злобы, глаза метали искры; в таком виде она была прекрасна.

Устинья неотлучно находилась при Пугачеве, у ней был свой шатер.

Она не только ненавидела, но даже презирала самозванца, который так безжалостно разбил ее молодую жизнь, похитил счастье.

Она несколько раз порывалась бежать, но, к несчастью, ее догоняли; Пугачев безжалостно хлестал свою жену, «благоверную царицу Устинью Петровну», нагайкой.

Устинья все больше и больше его ненавидела.

У ней как-то родилась мысль убить Пугачева, чем избавит себя от постылого мужа, а русскую землю от страшного возмутителя.

«Убью сонного; задушу его своими ласками… Силы у меня хватит, вопьюсь руками в шею и задушу. За всех отомщу ему, злодею, отомщу за себя, за Васильюшку, отомщу и за всю землю Русскую, за всех убитых и замученных им. Рука у меня не дрогнет… Может, сама погибну, зато Русь от возмутителя избавлю», — таким мечтам часто предавалась красавица.

Устинья стала выжидать удобного случая к выполнению задуманного.

До нее дошел слух, что в стане появилась первая, настоящая жена Пугачева, с двумя детьми, и что она в шатре у самозванца Пугачева.

Устя, в страшном гневе, решилась обличить Пугачева в двоеженстве и, спрятав в кармане нож, пошла в шатер к постылому мужу с твердым намерением отомстить ему, если удастся.

— Уйди, Устинья, а не то… — крикнул Пугачев, глаза у него заблестели недобрым огоньком.

— Убьешь меня, что ли… убей, злодей, я рада буду смерти.

— Пошла, дура, в свой шатер и спи, не то опять плети у меня отведаешь.

— А если так, вот же тебе, убивец, — вне себя от гнева красавица Устя бросилась на Пугачева; в руках ее сверкнул нож.

Убив Пугачева, она тем оказала бы ему немалую услугу: избавила бы его от страшной казни, которая ждала злодея; Пугачев был силен, ловок, он скоро вырвал нож из рук жены, сбил ее с ног и, несколько раз ударив по лицу, громко позвал стражу и, показывая на несчастную Устю, спокойно проговорил:

— Стащите царицу в ее шатер, она вне себя.

И на самом деле красавица не вынесла нравственной пытки и впала в беспамятство.

Ее вынесли.

Пугачев как ни в чем не бывало продолжал прерванный разговор со своей первой женой, — ему жаль было детей, в нем проснулся отец.

— Сделай так, Софья, чтобы дети меня не презирали и за разбойника не почитали, ты умная, растолкуй им все, объясни…

— Нет, Емельян, пусть лучше они ничего не знают, не надо им объяснять, кто и что ты, их отроческие души чистые.

— Но ведь мои дети знают, что я по роду простой казак, а зачем я стал называться царем, для чего, они не знают.

— И не надо, Емельян, не надо… лучше им ничего про то не говорить.

— Как знаешь… Только, когда меня не станет в живых, а сие скоро будет, ты научи наших детей молиться за мою душу грешную… их чистая, детская молитва доходчива до Бога, — проговорив эти слова, Пугачев незаметно смахнул слезу, появившуюся на глазах.

Зверство Пугачева в этот миг уступило место человечеству.

— Молятся за тебя дети теперь, молиться не перестанут, когда тебя и в живых не будет, — тихо ответила ему Софья. — Ну, Емельян, мне пора, я чуть свет выйду из твоего стана, прощай!..

— Прощай, жена… прощай, Софья… За все прости мне, Христа ради!., лихом меня не поминай… Прости! — проговорив эти слова, Пугачев встал и низко, чуть не до земли поклонился своей первой жене.

— Бог простит… Меня, Емельян, прости, — Софья сама также низко поклонилась Пугачеву.

Потом они обнялись и поцеловались.

LXXXII

Наступило утро.

Солнце величаво всплыло из-за горизонта и своим ослепительным блеском осветило проснувшуюся землю; все ожило, задвигалось…

Птицы-вольные пташки первыми приветствовали своим разнообразным пением восходящее светило и наступающий день.

Этот день, казалось, последним будет в жизни Сергея Серебрякова и его спутника Михайлы Трубы. Оба они обречены злодеем Пугачевым к повешению… Как они провели ночь?

Что вытерпели и перенесли они в эту ужасную ночь, стоя прикрученными к телеге…

Их не пугал страшный час казни: оба они были верующими и в свой предсмертный час молились Богу.

Пугачев, проводив свою жену и детей из стана, мрачным подошел к телеге с привязанными Серебряковым и Трубою.

— Что, барин, хочешь мне служить или нет? — мрачно спросил Пугачев у Серебрякова.

— Нет, — твердым голосом ответил тот.

— А ты? — обратился Пугачев к Мишухе Трубе.

— И я тоже.

Дворовый парень решил лучше умереть, чем служить самозванцу и быть изменником.

— На сук обоих, — злобно прохрипел самозванец, показывая на Серебрякова и Трубу.

Трое мятежников, заменявшие у Пугачева палачей, быстро отвязали от телеги пленных и повлекли их к растущей одиноко старой березе, сучья которой заменяли Пугачеву виселицу.

Две длинных веревки с петлями переброшены были через сучья.

Серебрякова и Мишуху Трубу, не потерявших в этот ужасный час присутствия духа, подвели к веревкам и, прежде чем накинуть на них петлю, посмотрели на Пугачева, выжидая его последнего приказа.

— Вершайте! — глухо проговорил самозванец, махнув рукою.

Один момент — и офицер Серебряков с дворовым Мишухой были бы повешены.

Но казнь невольно была остановлена: в стане мятежников-пугачевцев произошел большой переполох, суета.

— Государь, спасайся, гусары! — кто-то крикнул Емельке Пугачеву.

Пугачев быстро вскочил на коня и вихрем полетел из своего стана, спасаясь от гусар отряда храброго полковника Михельсона.

Многочисленный отряд гусар с пиками наперевес быстро приближался к стану мятежников.

За Пугачевым бросилась спасать себя и его многочисленная шайка.

Казаки, заменявшие у Пугачева палачей, бросили свои жертвы и, не желая попасть в руки гусар, со всех ног кинулись за шайкой.

Сергей Серебряков и Михайло Труба так и остались с веревками на шее; смертельно бледные, с удивлением смотрели они, что делается в стане пугачевцев.

Остались только Серебряков и Михайло Труба, и ни одного мятежника не видно было.

Гусары бросились преследовать мятежников по следам.

Сам же полковник Михельсон и небольшой отряд гусар заняли стан Пугачева.

— Михайло, что же это значит? Мы живы, нас не повесили? — осматриваясь по сторонам, дрожащим голосом проговорил Серебряков, обращаясь к своему спутнику.

— Шивы, барин… нас Бог спас!.. — сбрасывая с шеи веревку, весело проговорил Михайло Труба.

— Что же все это значит?

— А вот что… гляди-ка, барин, никак наши гусары идут сюда? — сказал Серебрякову Мишуха Труба, показывая ему рукою на приближавшихся гусар.

— И то, и то… Вот кого Бог послал для нашего спасения…

Сергей Серебряков и Михайло Труба не помня себя от радости пошли навстречу гусарам.

Впереди своего отряда ехал Михельсон. Он заметил наших путников и, принимая их за мятежников-пугачевцев, грозно крикнул:

— Сдавайтесь, иначе я прикажу в вас стрелять.

— Охотно сдаемся и просим вашего покровительства, господин полковник, — ответил вежливо Серебряков полковнику Михельсону.

— Как, вы, будучи мятежниками, просите у меня покровительства? — удивился и рассердился Михельсон.

— Вы, господин полковник, нас за мятежников принимаете?.. Не так ли? — спросил Серебряков.

— А кто же вы?

— Я офицер, а это дворовый князя Полянского, — ответил Серебряков, показывая на Мишуху Трубу.

— Вот как… давно ли русские офицеры стали носить мужицкие армяки?..

— Я офицер… Можете мне верить и не верить, господин полковник.

— Нужны к тому доказательства…

— У меня оно есть, господин полковник.

— Какое?

— Я вам покажу… Только не теперь.

— Ты, любезный, хочешь меня провести и если сейчас же не докажешь, что ты не мятежник и не изменник, то я прикажу тебя и этого парня расстрелять! — сердито крикнул Михельсон, показывая на Мишуху Трубу.

— Господи, что же это за напасть — едва спаслись от петли, как хотят расстрелять, — чуть не со слезами воскликнул бедняга дворовый.

— Господин полковник, выслушайте меня… — умоляющим голосом промолвил Серебряков. — Я постараюсь разъяснить, доказать свою невиновность.

— Ну, пожалуй… только скорее.

Офицеру Серебрякову пришлось в свое оправдание рассказывать то, что он уже ранее рассказывал князю Голицыну и генералу Ларионову.

Серебрякову пришлось еще прибавить, как он во второй раз попал в руки Пугачева и как тот предлагал ему вступить к нему на службу, угрожая в противном случае казнью.

Михельсон выслушал Серебрякова и, когда он окончил, спокойно проговорил:

— Словам я не верю… мне нужно доказательство.

— Ну, если вы, господин полковник, не верите моим словам, то я покажу письмо государыни императрицы, которое она изволила мне вручить для передачи графу Румянцеву-Задунайскому.

Проговорив эти слова, Сергей Серебряков показал Михельсону письмо государыни; его молодой офицер хранил, как святыню, в течение многих месяцев.

Серебряков думал, что достаточно показать ему письмо императрицы, адресованное к нашему главнокомандующему на Дунае, чтобы убедить Михельсона в своей невиновности, но полковник этим не удовлетворился.

— Письмо это не доказывает вашу невиновность, напротив, еще больше, государь мой, ее увеличивает, — холодно заметил Михельсон Серебрякову, отдавая ему письмо.

— Как! — удивился молодой офицер.

— Вы должны были бы давным-давно передать сие письмо по назначению, а вы не удерживаете.

— Но что же мне было делать, господин полковник, когда меня схватили и в течение нескольких месяцев держали под замком, как какого колодника, арестанта?

— Впрочем, относительно письма, врученного вам ее величеством, дело не мое… вы за него сами ответите… Что вы не были мятежником-пугачевцем — пожалуй, я этому поверю. Но все же, государь мой, я вынужден вас и вашего слугу держать до времени под арестом. Об вас я должен послать в военную коллегию рапорт, и до получения ответа на сие вы будете находиться под арестом, — голосом, не требующим возражения, проговорил полковник Михельсон и отдал приказ «задержать» бедного офицера Серебрякова и дворового князя Полянского.

И, по воле злой судьбы, Сергей Серебряков очутился опять, вместе с Мишухой Трубой, под арестом.

— Что же это, за что эти мытарства? За что гонения? Неужели так всю жизнь злодейка судьба будет меня преследовать? — чуть не с отчаянием воскликнул молодой офицер, очутившийся опять под арестом.

— Погоди, барин, не все же будем мы вести такую жизнь, будет когда-нибудь и на нашей улице праздник, — утешал его Мишуха Труба.

— Нет, так больше жить нельзя — я… я не вынесу… лучше смерть…

— Что ты говоришь, барин.

— Да, да, лучше смерть… чем такая жизнь.

— И всему виною ваш киязь, — мрачно проговорил Мишуха Труба.

— За меня он отдаст ответ и Богу, и своей совести.

— Наш князь искупит свою вину, загладит ее перед тобою, бария, — только бы нам до Москвы добраться.

— Как же доберемся, если мы под арестом, — возразил Серебряков Мишухе.

— Не все же, барин, станут держать нас под замком, выпустят же когда-нибудь.

— Ох, Михайло, выпустят ли?

— В неволе не будут держать. Пошлют рапорт в Питер, а оттуда придет приказ выпустить тебя на волю. В ту пору мы и пойдем с тобою в Москву-матушку, к князю Платону Алексеевичу в гости.

— Скоро ли это, Михайло, будет?

— Скоро, барин, — с уверенностью проговорил Мишуха Труба.

Но предположения дворового князя Полянского не сбылись. Из Петербурга, по прошествии недель двух-трех, пришел ответ относительно Сергея Серебрякова, далеко не в его пользу; Серебрякова указано было «немедленно под строгим караулом доставить в Петербург, а дворового парня князя Полянского, Михайлу, по прозванию Труба, выпустить на волю, как не имевшему никаких улик к обвинению его в сообществе с Пугачевым».

И вот злополучного Серебрякова повезли в Петербург, в простой телеге, под конвоем трех солдат, с ружьями, а Мишуха Труба побрел один в Москву с отчетом в своих действиях и поступках к своему господину. Ему не дали хорошенько и проститься с Серебряковым.

Императрица Екатерина Алексеевна с своим двором пребывала в Москве.

Приехала она в конце шестой недели Великого поста, присутствовала в Успенском соборе при всех богослужениях Страстной седмицы, а также и всю Пасхальную неделю.

Великая монархиня с своим народом встретила Светлый день.

По православному обычаю христосовалась не только со своими приближенными, но даже удостоились этого некоторые из народа.

Радость у москвичей была неописанная. Забыто было и так недавно постигшее Москву страшное горе: моровая язва, унесшая в могилу не одну тысячу москвичей, также забыли и про неистовства Емельки Пугачева и его мятежной шайки.

Ликовали москвичи, прославляя свою царицу, мудрейшую из женщин.

С императрицей прибыл в Москву и Григорий Александрович Потемкин, один из приближенных к императрице лиц, пользовавшийся огромным влиянием. Теперь перед Потемкиным все преклонялись, слава его была упрочена.

Княжна Наталья Платоновна, во время пребывания государыни в Москве, находилась при ней как фрейлина.

Редкая красота княжны, кажется, за последнее время расцвела еще более; она была весела, мила, хоть временами облачко грусти виднелось на ее лице. Княжна Наташа не могла забыть Сергги Серебрякова, которого она продолжала любить своей играно чистой любовью.

Прошло немало времени, как она рассталась с Серебряковым, не зная, где он, что с ним? Она не знала даже, жив ли Серебряков.

Неизвестность участи возлюбленного очень часто повергала княжну в печаль и вызывала на ее прекрасные глаза слезы.

Перед отцом и теткой она не хотела выказывать свою печаль; старалась при них казаться всегда веселой.

Как-то раз, к немалому удивлению княжны, про офицера Серебрякова заговорил с нею сам князь Платон Алексеевич.

— Наташа, ты не забыла того офицера? — как-то медленно спросил у княжны ее отец князь Платон Алексеевич.

— Какого, папа?

Княжна Наташа с удивлением посмотрела на отца; она никак не ожидала такого странного вопроса.

— Серебрякова не забыла? — переспросил князь.

Наташа вспыхнула и молчала, наклонив свою красивую головку.

— Что молчишь, Наташа?

— Папа…

— Не забыла, вижу… любишь…

— Дорогой папа, я… я не знаю… может, его давно и в живых нет?

— А если Серебряков жив?

— Вы это знаете, папа?

— Допустим, знаю… Ты, Наташа, рада этому будешь? — пристально посматривая на дочь, спросил у ней князь Платон Алексеевич.

— Папа, не скрою от вас… да, буду рада, — чуть слышно ответила княжна.

— Ты продолжаешь любить Серебрякова, я это вижу… Ты не думай, Наташа, что это будет мне неприятно… Я… я не могу насиловать твои чувства… ты можешь любить его.

— Что я слышу, милый папа! — радостно воскликнула княжна.

— Да, да… Повторяю, я не могу запретить тебе это, ты вольна в своих чувствах…

Княжна Наташа с удивлением глядела на отца. Она не могла не удивляться перемене, происшедшей с ним.

Прежде отец запрещал и думать о Серебрякове, а теперь дозволяет ей даже его любить. Что же все это значит? Что за перемена?

Этот разговор отца с дочерью произошел вскоре после того, как князь Платон Алексеевич послал Мишуху Трубу в стан к мятежникам-пугачевцам с поручением отыскать Серебрякова и привезти его в Москву.

Прошло немало времени, а Мишуха Труба не только с Серебряковым, но даже и один не возвращался.

Князь Платон Алексеевич решил, что его верного слуги, вероятно, нет в живых, злодей Пугачев, видно, его повесил; если бы Мишуха был жив, то непременно вернулся бы… Может, и Серебрякова постигла та же участь…

«Наверное так… и его смерть черным пятном падет на мою совесть… Через меня погиб офицер. В его смерти буду я ответчиком и перед Богом и перед совестью», — так часто думал князь Полянский, предаваясь раскаянию.

До князя Платона Алексеевича доходили слухи, что Пугачев с своими мятежниками потерпел несколько поражений и что недалек тот день, когда Пугачева возьмут наши солдаты живым или мертвым.

Ждали окончательного истребления пугачевцев.

С большим нетерпением поджидал этого и князь Платон Алексеевич; ему хотелось скорее узнать о судьбе Серебрякова.

Время шло, но никаких известий о нем не было.

«Погиб, непременно погиб… и все через меня».

Теперь уже князь считал Серебрякова окончательно погибшим.

До князя Полянского дошел слух, что Пугачев взял штурмом Казань и покушался завладеть кремлем, но храбрый Михельсон с своими гусарами помешал ему выполнить это.

Также до князя дошло печальное известие, что Александр Ильич Бибиков неожиданно скончался, не довершив возложенного на него государыней поручения. Непритворными слезами оплакал князь храброго и честнейшего генерала.

— Со смертью Бибикова Россия потеряла многое. Место, которое занимал Александр Ильич, останется незанятым… и злодея Пугачева теперь не скоро усмиришь. Хоть генералов у нас много, а такого, как покойный Бибиков, нет… Бибиков мешал многим, вот его и убрали, — так проговорил князь Платон Алексеевич, обращаясь к находившемуся у него в гостях Потемкину, который по приезде в Москву стал часто бывать в княжеском дому, хоть сам князь и не особенно был рад такому гостю.

«Выскочка, баловень фортуны — не больше», — так говорил князь Полянский про Потемкина и все-таки его у себя принимал.

— Как, князь Платон Алексеевич, вы не верите, что генерал Бибиков умер естественной смертью, от простуды? — спросил с удивлением Потемкин.

— Не верю, не верю…

— Что же, по-вашему, Бибиков умер от отравы?

— От отравы или от чего другого, только не своею смертью.

— Вы в этом, князь, уверены?

— Почти…

— А показание врачей, которые лечили покойного Бибикова, и окружавших его лиц идут, князь, вразрез с вашим мнением.

— Может быть… но я останусь при своем мнении.

— Мне, князь, и самому хотелось бы дознаться истины, — после некоторого молчания проговорил Потемкин. — Смерть Бибикова огорчила императрицу.

— Вся Русь о том скорбит… повторяю, потеря незаменимая.

— Да, да, я с вами, князь Платон Алексеевич, вполне согласен… На место действия теперь отправлен Суворов.

— Он очень храбрый и деятельный генерал…

— Еще бы, еще бы, я кой-что слыхал про Суворова. Чего стоит его победа над поляками… Если Суворов примется за дело, то злодею Пугачеву плохо придется…

— Не нынче завтра шайки Пугачева будут разбиты и сам он или будет убит, или взят в плен.

— Дай Бог! Дерзость сего злодея превыше всяких мер: сколько крови, сколько жертв…

— Ваша казанская вотчина, князь, кажется, злодеем выжжена и опустошена?

— Что значит, Григорий Александрович, опустошение моей усадьбы в сравнении с бедствием других.

— Всякому дорого свое; кстати, князь, до сведения императрицы дошло, что вы в своей казанской усадьбе держали под арестом, или, сказать попросту, под замком какого-то офицера, я фамилию его забыл; этот офицер взят был Пугачевым, состоял у него в писарях и в числе других мятежников взят князем Голицыным, отправлен им к главнокомандующему Бибикову. Бибиков, кажется, не нашел в офицере вины и приблизил его к себе. Во время штурма Пугачевым Казани офицер исчез, вероятно, сошелся опять с Пугачевым.

Потемкин говорил это медленно, пристально посматривая на князя Полянского.

— Я… я не знаю, про какого офицера вы говорите, — с большим смущением ответил князь Платон Алексеевич.

— Я, право, забыл его фамилию… Серебрянский, что ли, Серебряный… Но дело, князь, не в том; у этого офицера было письмо от императрицы к графу Румянцеву-Задунайскому, письмо очень важное; императрица запомнила фамилию офицера, которому изволила вручить письмо для передачи. Офицер, оказывается, князь, тот самый, которого вы держали под замком в усадьбе.

— Кто же на меня донес? — слегка дрожащим голосом спросил князь Полянский у Потемкина.

— Никто, князь, не делал на вас доноса…

— А как же про то узнала императрица?..

— Из рапорта князя Голицына… И вот я, чтобы проверить… решился сделать вам несколько вопросов…

— Прежде, генерал, чтобы отвечать на ваши вопросы, я сам спрошу у вас…

— Пожалуйста, пожалуйста…

— Как мне на вас смотреть прикажете, как на судью, что ли, который может, даже должен вопросы мне чинить, или как на не в меру любопытного гостя… — оправившись от смущения, уже твердым голосом проговорил князь Платон Алексеевич.

— Смотрите на меня, князь, как на исполнителя воли ее величества государыни…

— Вот что… Вот уже до чего дошло!..

— Только, пожалуйста, князь Платон Алексеевич, не смотрите на меня, как на своего недоброжелателя… Все, что от меня зависит, я готов для вас сделать…

— В вашей помощи, генерал, я покуда не нуждаюсь… Отпираться не буду, офицера Серебрякова я, точно, держал в своей казанской усадьбе, а за что — про то я отвечу одной императрице. Не смея утруждать ее величество, я постараюсь все изложить письменно, на сие и прошу соизволения у моей монархини, — с достоинством проговорил князь Полянский и встал, давая тем понять гостю, что разговор с ним окончен.

— Пожалуйста, князь, не претендуйте на меня и верьте в искренность моего расположения к вам и к вашей семье, — ответил Потемкин.

На эту любезность князь Платон Алексеевич ничего не ответил Потвхмкину. Он был сильно расстроен, да и на самом деле князь очутился в неловком положении: перед императрицей он должен дать ответ, и ответ строгий, в поступке с Серебряковым, должен оправдываться.

— Вот когда заварилась каша… Как мне оправдать себя перед государыней? Что я скажу, какое найду оправдание? Поступок мой с Серебряковым низок, гадок, я сознаю сам… Я не знал, что у него есть какое-то письмо государыни. Боже, что я наделал? Как-никак, а оправдываться надо… Что же, напишу все государыне. Пусть наказывает и милует… Ничего скрывать не буду.

Князь Платон Алексеевич сел к своему письменному столу и принялся писать длинное письмо к государыне.

В нем князь, сколько мог, оправдывал себя и свой поступок с офицером Серебряковым.

«Сей офицер вынудил меня посадить его в отдельной горнице, тем лишив его на время свободы… Я, как отец, принужден был так поступить… Я вступился, ваше величество, за честь дочери, за честь моей вековой фамилии. Родичи мои были всегда верными слугами царям и земли родной. Офицер Серебряков, как ночной тат, хотел похитить у меня дочь. Я вынужден был пресечь сие зло. Продержав несколько, я бы выпустил Серебрякова из заключения. Если бы я знал, что при Серебрякове находится письмо вашего величества, адресованное графу Румянцеву-Задунайскому, то ни в каком бы случае не стал лишать свободы Серебрякова», — так в свое оправдание, между прочим, писал императрице князь Полянский; он почти всю ночь занят был этим письмом и только к утру его окончил.

На другой день Потемкин опять приехал к князю Полянскому.

Вежливо, но холодно встретил князь Платон Алексеевич своего влиятельного гостя.

— Я прибыл к вам, князь, за вашим письмом к ее величеству, — крепко пожимая руку Полянскому, проговорил Потемкин.

— Оно, генерал, давно готово, — ответил князь Полянский, подавая письмо.

— Надеюсь, это письмо оправдает вас в глазах императрицы. Кстати, князь, ее величество поручила мне узнать, почему княжна Наталья Платоновна сегодня не была во дворце?

— Низко кланяюсь и благодарю ее величество за внимание к моей дочери. Наташа немного прихворнула, поэтому и не могла быть.

— Ах, какая жалость. Не простудилась ли княжна?

— Нет, легкая головная боль.

— Что же, княжна в постели?

— Нет, нет… кажется, читает на своей половине…

— Я бы очень был рад, если бы вы, князь, дозволили мне посетить княжну и выразить ей мое соболезнование.

— Не знаю, может ли она вас принять… я сейчас пошлю узнать, — как-то неохотно проговорил князь Полянский и приказал своему камердинеру сходить на половину дочери и узнать, может ли она принять Потемкина.

Когда княжна Наташа с отцом покидали Петербург, Потемкин, не видя княжны, стал было ее уже забывать, отдаваясь увлечению с другими красавицами…

В Москве Григорий Александрович увидал снова княжну, которая расцвела и похорошела, как уже сказали, еще более.

Заглохшая на время страсть в сердце Потемкина забушевала снова, с большей еще силою, и он снова стал ухаживать за княжной Полянской.

Его ухаживание не было ни для кого секретом.

Только одна государыня ничего еще не знала; от нее скрывали увлечение ее любимца княжной Наташей. Старый князь хоть и догадывался про это увлечение, но молчал до времени; ему не хотелось производить с Потемкиным разрыв теперь, когда он ему нужен.

В присутствии государыни Потемкин сдерживал себя, но как только государыня удалялась в свои внутренние апартаменты, Григорий Александрович ни на шаг не отходил от княжны.

Ухаживание такого блестящего и красивого вельможи не могло не нравиться самолюбию княжны; она даже дозволила себе с Потемкиным некоторое кокетство, впрочем, не выходившее из рамок светского приличия. Во время блестящего придворного бала княжна Наташа, слушая комплименты великолепного вельможи, залитого в золото, может быть, и забывала на время Серебрякова, с его кротким лицом, в скромном офицерском мундире, может быть, красавец вельможа и вытеснял из сердца княжны Серебрякова, но только на один миг.

Первая любовь крепче и сильнее.

Наташа не задумалась бы предпочесть великолепного и всесильного вельможу бедному офицеру.

— Ее сиятельство княжна Наталья Платоновна просят извинения у его превосходительства Григория Александровича, принять по болезни не могут, — громко выговорил Григорий Наумович, появляясь в дверях гостиной.

Едва только князь Платон Алексеевич проводил Потемкина, как ему старик камердинер пришел доложить, что жена приказчика Егора Ястреба с своим приемышем Таней по нужному и неотложному делу желает видеть его сиятельство.

— Как, ты говоришь, пришла жена Егора? — не спросил, а радостно воскликнул князь Платон Алексеевич.

— Точно так, ваше сиятельство.

— Так веди ее скорее сюда!.. Наконец-то, может, она мне что-нибудь скажет про Серебрякова.

LXXXIII

Не без робости и волнения старушка Пелагея Степановна переступила порог княжеского кабинета и, низко поклонившись князю Платону Алексеевичу, остановилась у двери.

— Здравствуй, здравствуй… я забыл, как звать тебя…

— Пелагеей, ваше сиятельство.

— Подойди поближе, Пелагея… Ну, рассказывай скорее, откуда прибыла?

— Из Казани, ваше сиятельство.

— Неужели Казань взята злодеем? — быстро спросил князь Полянский.

— Только один кремль уцелел, ваше сиятельство, самый город разорен и выжжен… много народа перебито…

— Боже, какое несчастие… Ну, где же твой муж, Егор?

— На том свете, ваше сиятельство…

— Как! умер?

— Убит, — при этих словах старушка Пелагея Степановна горько заплакала.

— Убит… Царство ему небесное! Не стало у меня верного и преданного слуги… Расскажи, Пелагея, как это случилось?..

— Я и Танюша, моя приемная дочка, в подполье укрылись, ваше сиятельство… А Егорушка не пошел, «не укрываться должен я», говорит, «а с врагом отечества сражаться», — так и не пошел он, ваше сиятельство, в подполье, остался в доме; подполье-то было под домом, где мы жили.

— Так и должно… Егор русский, иначе он и не должен был поступить. Умер он геройской смертью…

— А все же жалко мужа, ваше сиятельство… Крепко жалко… Ведь сколько годов с ним выжила, душа в душу…

Пелагея Степановна опять заплакала.

— Не слезами надо вспоминать его, а молитвой…

— Я и то молюсь, ваше сиятельство.

— Как же ты узнала, что твой муж убит? — после некоторого молчания спросил князь Полянский у старушки.

— А вот как, ваше сиятельство, — проклятый Пугачев выжег и разорил город, хотел приступом взять и кремль… Но Господь не попустил злодея… он бежал из Казани; на другой день мы и вышли из-под подполья; каким-то чудом домишка-то наш уцелел, а другие дома все сгорели… Если бы наш загорелся, то я и Танюша задохнулись бы в подполье-то… Спас нас Господь… Вот пошли мы искать Егорушку; по дороге-то валялись убитые, замученные злодеями… Между убитыми увидели мы, ваше сиятельство, и Демьяна…

— Демьяна, говоришь. Кто он?

— А крепостной мужик из вашего села Егорьевского, ваше сиятельство; он прежде в беглых числился; у Пугачева на службе состоял, — да раскаялся, пошел против Пугачева и принял мученическую кончину…

— Тем он искупил свой великий грех… Ну, ну, продолжай.

— Идем мы, ваше сиятельство, дальше и увидели Егорушку-то, едва его признала, ваше сиятельство… Злодеи-то всю головушку его раздробили… — горькие слезы мешали говорить Пелагее Степановне.

— Тяжело тебе, Пелагея, лучше не говори, — с участием промолвил князь Платон Алексеевич, ему было жаль старушку.

— Уж если начала, то надо и окончить, ваше сиятельство… Подняли мы с Танюшей мужнино тело и с трудом понесли в наш домишко… обмыли покойничка, саван надели; плотник гроб сколотил, и положили мы в него Егорушку; и сколько слез мы в ту пору пролили, ваше сиятельство, и не выговоришь, и с честию, по-христиански, Егорушку похоронили.

— Царство ему небесное! — князь Платон истово перекрестился.

— Поплакали, погоревали и пошли в Москву с докладом к вашему сиятельству… Долго шли; дорога дальняя, трудная…

— В моем дому, Пелагея, ты и твоя приемная дочь найдете себе приют и пищу.

— Всепокорнейше благодарю, ваше сиятельство.

Пелагея Степановна хотела поклониться князю в ноги, но князь не допустил этого. Он был тронут.

— Теперь, Пелагея, расскажи все, что знаешь, про того офицера, который содержался в моей казанской усадьбе под надзором твоего мужа! — спросил князь Платон Алексеевич у старушки, дав ей немного успокоиться.

— Вы изволите спрашивать, ваше сиятельство, про офицера Серебрякова?

— Да, да… про него.

— Незадолго до взятия Пугачевым Казани господин офицер с дворовым вашего сиятельства Михайлом Трубой и мужиком Демьяном пришли к нам. На офицере был надет мужицкий армяк, покойный Егорушка насилу его признал. Призрели мы их, покормили, все трое были голодненьки… Остались у нас гостить. Рады были мы их приходу. Как злодей Пугачев стал приближаться к Казани, я с Танюшей в подполье укрылись, и что после произошло с Серебряковым и с Михайлой — я ничего не знаю, ваше сиятельство, потому больше их не видала, и что с ними стало — не знаю, — так ответила князю Полянскому Пелагея Степановна.

— Может, их убили? — печально проговорил князь, опустив свою голову.

— Может, и убили, только тел их ни я, ни Танюша не видали; между убитыми мы их искали, ваше сиятельство, и не нашли.

— Верно, злодеи в реку бросили их.

— Все может быть, ваше сиятельство.

— Если бы Серебряков был жив, я был бы очень рад… и того, кто сообщил мне о том, я наградил бы по-царски… Но едва ли уцелеет Серебряков. Пугачев жесток… — задумчиво проговорил князь Платон Алексеевич и стал молча расхаживать по своему роскошно отделанному и не менее роскошно обставленному кабинету.

Так прошло несколько минут.

— Про меня или про мою дочь Серебряков ничего не говорил? — прерывая молчание и останавливая свой взгляд на Пелагее Степановне, спросил у ней князь.

— Как не говорить, ваше сиятельство, не раз говорил.

— Что же, он ругал меня, проклинал?

— Что вы, ваше сиятельство, помилуйте. Серебряков вспоминал вас добрым словом.

— Добрым словом, говоришь?

— Так точно, ваше сиятельство…

— Я причинил Серебрякову столько зла и он вспоминал меня добрым словом!..

— Незлобивый он человек, ваше сиятельство, добрый…

— Да, да… совершенно верно… Я не умел ценить такого человека… я… я поступал с ним жестоко, даже бесчеловечно… И если он погиб, то его погибель падет на меня, как на виновника… Я нарочно при тебе говорю, Пелагея, чтобы ты знала, что Серебряков ни в чем не виновен передо мной, и про то скажи другим… пусть все знают, — взволнованным голосом проговорил князь Платон Алексеевич.

— Знаю, мне этот поступок не пройдет даром! — добавил он.

И опять водворилось молчание.

— Ты, Пелагея, и твоя приемная дочь будете жить в моем доме, на всем моем содержании, и, кроме того, за служку мужа ты будешь получать от меня пенсию…

— Помилуйте, ваше сиятельство, за что такая милость! — с сияющим счастием лицом проговорила старушка и стала благодарить щедрого князя.

— Твой покойный муж был моим верным и усердным слугою; мне за это не пришлось его отблагодарить… пусть ты получишь то, что должен бы получить твой муж.

Пелагее Степановне и красавице Тане, по приказу князя, отвели в людском флигеле небольшие три горенки с кухнею; всю провизию на обед и ужин получала старушка из княжеских запасов, и, кроме того, ей назначена была пожизненная пенсия.

Обходился князь Полянский как с Пелагеей, так и с Таней очень ласково и требовал, чтобы все дворовые также были предупредительны и ласковы с женой умершего геройской смертью старика Егора Ястреба.

Княжна Наташа, услыхав, что в их доме поселилась Таня с своей названой матерью, очень тому обрадовалась. На Таню она смотрела, как на свою подругу, а не как на приемную дочь крепостного ее отца.

Скоро Таня почти совсем переселилась в княжеский дом, на половину княжны Наташи.

Старая княжна Ирина Алексеевна не особенно одобряла привязанность своей племянницы к Тане, к девушке без всякого образования, взятой покойным Егором Ястребом «почти с улицы», и часто ворчала на Наташу за ее сближение с Таней.

Сам князь Платон Алексеевич на это сближение смотрел сквозь пальцы.

— Я не могу запретить дочери смотреть на Татьяну, как на свою подругу. Наташа — взрослая девушка, она сама понимает, что делать и как поступать, т. е. худо или хорошо, — такими словами ответил князь Платон Алексеевич своей сестре в ответ на ее требование запретить Наташе сближение с Татьяной.

— Но пойми, брат, Натали смотрит на эту уличную девушку, как на ровню себе.

— Ты заблуждаешься, сестра… Таня умная и рассудительная девушка, а не уличная, как говоришь ты.

— Но ведь она почти с улицы. Мы не знаем, кто ее отец и мать.

— И знать нам про то нечего. Если Наташе нравится вести дружбу с Татьяной, и пусть ее. Я этому препятствовать не стану…

— Я, брат, замечаю, что ты с некоторого времени совсем переменился.

— Что же, сестра любезная, эта перемена к лучшему или к худшему, как ты находишь? — с улыбкою спросил у княжны Ирины Алексеевны князь Полянский.

— К чему этот вопрос?

— Мне хочется знать, сестра…

— Я… я, право, не знаю… Положим, гуманность — похвальная черта в человеке; но все же эта гуманность не может выходить из рамок приличия. И я нахожу сближение Натали с Татьяной неприличным…

— Ну, и скажи об этом самой Наташе.

— Я уже не раз говорила…

— Ну, и что же?

— Натали меня не слушает и все более и более сближается с этой девчонкой.

— А все же эта девчонка очень миленькая и притом умная.

— Уж ты не влюбись в нее, мой брат…

— Непременно влюбился бы, если был бы помоложе лет на тридцать.

— Фи! что ты говоришь, брат.

— Правду, любезная сестрица.

Старая княжна Ирина Алексеевна про сближение своей племянницы с Таней говорила правду. Теперь Наташа и Таня не расставались и находились всегда вместе.

Этому сближению много способствовал рассказ Тани про Серебрякова.

Молодая девушка ничего не стала скрывать от княжны и рассказала ей все то, что она знала и слышала про Серебрякова; про его заключение в казанской вотчине, о том, как она влезала на дерево, росшее около окна горницы, где под замком сидел молодой офицер, и как с ним подолгу говорила, крадучись от всех, в ночную пору.

— Неужели, Таня, ты говорила с Сергеем Дмитриевичем, сидя на дереве? — с улыбкой спросила княжна.

— А то как же; дерево то высокое да суковатое, сяду на сук да и почну с ним говорить.

— Про что же вы говорили?

— Про что придется, а больше про вас, княжна.

— Что же вы про меня говорили?

— Про вас спрашивал Серебряков. Любит он вас, княжна, крепко любит…

— И я люблю Сергея Дмитриевича.

— Так ли, княжна?

— Разумеется, иначе и быть не может.

— Простите, княжна, а мне думается, что вы говорите неправду.

— Таня, что ты, ты не веришь моим словам? — упрекнула княжна молодую девушку.

— Княжна, я думала… я…

— Что ты думала, что?

— Я… я думала, что вы влюблены в этого красавца, придворного барина-вельможу?

— Ты говоришь про Потемкина?

Княжна густо покраснела.

— Да и нельзя не полюбить такого красавца.

— А я не люблю его, понимаешь ли, не люблю.

— Ох, княжна голубушка, простите.

— Я люблю Сергея Дмитриевича, его одного.

— И он, мол, вас, княжна, любит, да как еще! Когда гостил у нас в Казани, только и разговору про вас было. Исстрадался, измучился по вас, сердечный. Горькая его доля, горькая, нельзя его не пожалеть.

— Ты не знаешь, Таня, как я жалею Сергея Дмитриевича.

— Может, его, сердечного, давно и в живых нет, попал к Пугачеву и погиб.

— Не говори так, твои слова мне больно слушать, я жду возвращения Сергея Дмитриевича. Его спасет Бог, я знаю, мне про то сердце говорит, настанет день радости.

— Может быть, только, княжна, не скоро.

— А все же настанет.

— Если и вернется офицер Серебряков, то едва ли князь, ваш батюшка, согласится снарядить вас с ним под венец.

— Согласится, непременно согласится, папа про то мне говорил; только бы вернулся Сергей Дмитриевич, тогда я вознагражу его за все несчастия, которые он из-за любви ко мне вытерпел, я постараюсь его сделать счастливым, — с волнением проговорила княжна Наташа.

Говорила она правду, ее сердце принадлежало одному только Серебрякову и безраздельно.

— Простите, княжна, а я, глупая, смела думать, что вы разлюбили Сергея Дмитриевича.

— Нет, Таня, не скоро того разлюбишь, кого полюбишь первой любовью. Ты, видно, еще не испытала этого.

— И то, княжна, не испытала.

— Ты никого не любила и не любишь? — пристально посматривая на Таню, спросила у ней княжна.

— Да, княжна, не любила, — подавив в себе вздох, тихо ответила молодая девушка, печально наклонив свою красивую головку.

Таня на этот раз говорила неправду: сердце ее было занято — оно принадлежало молодому, красивому парню-бога-тырю Мишухе Трубе.

Таня полюбила его с того раза, как Мишуха Труба вместе с Серебряковым пришел к ним в Казань просить у ее названого отца приюта и кусок хлеба. Таня не могла не обратить внимания на удаль и на молодечество Мишухино и отдала ему свое сердце, и никому про то не говорила.

Неизвестность участи возлюбленного тяжело отозвалась на Тане и вызывала у нее слезы и тоску; горе свое молодая девушка старалась скрывать от всех, даже скрывала и от Пелагеи Степановны.

Во время пребывания в Москве императрицы Екатерины Алексеевны назначались балы за балами, увеселения за увеселениями. Этими пышными и блестящими балами мудрая государыня как-то невольно заставляла москвичей забыть то страшное несчастие, которое разразилось над Москвой в 1771 году, т. е. страшный мор, унесший в могилу десятки тысяч народа. Былое горе стало забываться, москвичи веселились, их веселость усугублялась еще более, когда до их ушей доходили радостные известия с волжских губерний о победе войска над мятежниками-пугачевцами.

Вот искрой пронеслась радостная весть, что злодей Пугачев взят, все его мятежные шайки разбиты и что самого Пугачева везут на расправу в Москву.

Это известие заставило порадоваться весь народ.

LXXXIV

Скажем о последних действиях мятежника Пугачева.

Мы уже знаем, что он, напуганный гусарами Михельсона, бежал из-под Казани, оставив свою жену Софью с детьми и красавицу Устинью.

Их отправил Михельсон под строгим караулом в Казань.

За Пугачевым было послано в погоню войско, но он бродил то в одну сторону, то в другую, обманывая тем солдат.

Несколько сотен мятежников, хорошо вооруженных, опять присоединились к Пугачеву, и он с ними переправился на другой берег Волги.

Почти вся «западная сторона Волги восстала и передалась самозванцу».

Крестьяне, недовольные своими господами, взбунтовались и перешли на сторону Пугачева.

Воеводы и дворяне бежали из городов. Их ловили и приводили к самозванцу, а тот приказывал их казнить.

Пугачев, возмущая народ, объявлял ему вольность.

Город Цывильск был взят Пугачевым, ограблен, а воевода повешен.

Пугачев разделил свою многочисленную шайку на две части, одну послал по Нижегородской дороге, а другую по Алатырской, и, таким образом, сообщение Нижнего с Казанью было прервано.

Нижегородский губернатор генерал Ступишин испугался и написал князю Волконскому в Петербург, что и Нижний может подвергнуться той же участи, как и Казань, и что Пугачев, взяв Нижний, пойдет в Москву.

Отряды солдат, находившиеся в Казанской и Оренбургской губерниях, были двинуты против Пугачева.

Михельсон из Чебоксар со своими гусарами устремился к Арзамасу, чтобы пресечь Пугачеву дорогу к Москве.

Как ни дерзок и ни самоуверен был самозванец, все же он не решился идти к Москве.

Он плохо доверял своим сообщникам и, окруженный со всех сторон войсками, думал только о своем спасении; цель Пугачева была та: пробраться за Кубань или в Персию.

Пугачев бежал, но это бегство скорее казалось нашествием: мятеж не прекращался, но возрастал все более и более; деревни, села, местечки — все было объято пламенем мятежа.

Появилось несколько шаек и несколько Пугачевых.

Государыня это знала. Взятие Пугачевым Казани произвело на нее сильное впечатление; она не особенно довольна была распоряжением князя Голицына, которому после Бибикова вверено было подавление мятежа. До государыни также дошло печальное известие, что бунт перенесен за Волгу.

— Делать нечего, положиться не на кого, верно мне самой придется ехать усмирять Пугачева!.. — нервно возбужденным голосом проговорила императрица, быстро расхаживая по кабинету, обращаясь к находившимся там вельможам.

— Как, ваше величество, и вы на это решитесь? — с удивлением спросил граф Никита Иванович Панин.

— Повторяю, я принуждена на это решиться…

— Но через сие, ваше величество, вы подвергаете свою драгоценную жизнь опасности!..

— О, я не боюсь никакой опасности, мое присутствие в армии придаст солдатам бодрость и мужество.

— Неужели у вашего величества нет такого человека, которому бы вы поручили усмирение мятежа? — проговорил граф Никита Иванович.

— Укажите мне, граф, на такого человека…

Панин на это ничего не ответил государыне.

Императрица затруднялась, кому предоставить усмирение мятежа.

В то время другой Панин, граф Петр Иванович, находившийся в немилости и удаленный от двора, живя в своей усадьбе и имея не одну тысячу крестьян, вооружил их, а также и своих дворовых и готовился идти навстречу Пугачеву.

Императрице донесли о таком благородном патриотическом поступке вельможи, и на графа Петра Ивановича Панина было возложено главное начальство над теми губерниями, где свирепствовали мятежники-пугачевцы.

Таким образом, графу Петру Панину предстояло довершить то, чего не пришлось Бибикову.

А Пугачев с необыкновенной быстротой отряжал свои шайки в разные стороны. Настичь его было невозможно. Он скакал проселочными дорогами, меняя лошадей. Так добрался он до города Саранска с своею шайкой.

Здесь он был встречен не только простым народом, но даже духовенством и купечеством. Только одни дворяне остались верными своему долгу и призванию и были повешены злодеем без разбора пола и возраста.

Пугачев, ослепленный своим успехом, приблизился к Пензе.

В то время воеводой там был Всеволжский. Он умел держать чернь в повиновении и дал время спастись дворянам. Жители Пензы, несмотря на увещания своего воеводы, вышли к Пугачеву навстречу с иконами и хлебом-солью и, к своему позору, пали перед злодеем-самозванцем на колени.

А воевода Всеволжский, оставленный и покинутый всеми, остался верен своему долгу и присяге.

Он заперся в своем доме с двенадцатью дворянами и решил не отдаваться живым в руки Пугачеву.

— Братья, други, лучше смерть, чем позор, умрем, но не сдадимся злодею, не посрамим своего имени. Станем защищаться до последней крайности!..

Так говорил Всеволожский, ободряя тех дворян, которые обрекли себя на смерть.

Но что значила эта горсть храбрецов перед громадной озверевшей толпой мятежников!

После долгой бесполезной осады воеводского дома мятежники подожгли его со всех сторон, и в пламени погиб герой-воевода и с ним двенадцать дворян.

Из Пензы Пугачев направился к Саратову.

В то время в Саратове находился будущий поэт Державин, в чине гвардии поручика: «резкий ум и пылкий характер доставили ему важное влияние на общее мнение».

По совету Державина внутри города сделали несколько укреплений, перевезли туда казну и другие драгоценности; лодки на берегу сожгли, расставили батареи и приготовились идти навстречу Пугачеву.

Саратовский комендант Бошняк не соглашался с мнением Державина, но его никто не слушал.

Пугачев подошел к Петровску. Державин с отрядом донских казаков поскакал туда, чтобы вывезти казну, порох и пушки, но, подъезжая к городу Петровску, услыхал колокольный звон и увидал горожан, которые шли с покорностью навстречу самозванцу.

Державину не оставалось ничего более, как вернуться назад.

Пугачев подступил к Саратову, занял «Соколову» гору, господствующую над городом, поставил батарею и стал стрелять. С первого выстрела разбежались крепостные казаки и горожане. Пугачев кинулся с горы на крепость. У коменданта Бошняка находилось немного солдат, верных своему долгу, и вот герой Бошняк с шестидесятью солдатами и офицерами, с этой горстью защитников, выступил из крепости и целых шесть часов подряд прокладывал себе дорогу сквозь многочисленные толпы мятежников.

Темнота ночи помогла Бошняку, и он благополучно достиг берегов Волги, казну и канцелярские дела отправил в Астрахань, а сам прибыл в Царицын.

Саратов находился в руках Пугачева.

Мятежники с дикими криками перебегали из дома в дом, предавая все грабежу. Кабаки были разбиты, колодники выпущены. Несчастные дворяне, попавшиеся в руки злодеям, были, по обыкновению, повешены.

В Саратове Пугачев засиделся. Он знал, что за ним вдогонку идут солдаты, и, назначив в коменданты города Саратова Ефимцева, поспешил оставить город.

Едва прошло два дня, как вышел из Саратова Пугачев, туда уже прибыл полковник Муфель со своим отрядом, а спустя немного — Михельсон с гусарами.

Оба отряда соединились и поспешили вслед за мятежниками.

LXXXV

— Это что такое за птица? — с насмешливой улыбкой спросил Пугачев, показывая на дрожавшего от страха маленького, худенького человека с длинными волосами, в каком-то странном одеянии.

Это был астроном Ловиц, случайно попавший в руки мятежников, когда Пугачев свирепствовал по берегу Волги, скрываясь от преследовавшего его Михельсона.

Астроном Ловиц с мертвенно-бледным лицом просил себе пощады у злодея.

— Кто это? — повторил свой вопрос Пугачев, обращаясь к своим приближенным.

— А пес его знает… По обличию похож на колдуна!

— Эй, сосулька, кто ты будешь? — ударив по голове Ловица, спросил у него Пугачев.

— Я… я астроном, господин! — на ломаном русском языке ответил ему Ловиц.

— А это что будет за штука такая?

— Астрономия, господин, наука, изучающая звезды и планеты небесные.

— Вот оно что… Так ты, выходит, звездочет?

— Так, мой господин!

— Умеешь ли ты узнавать судьбу человеческую по звездам?

— Нет, господин!

— Плохо твое дело, немчура!

— Для того, господин, чтобы узнавать судьбу человеческую по звездам, есть другая наука, и той науке я не обучался.

— Плохо, мол… Я думал, что ты мне погадаешь по звездам небесным о моей судьбине, а ты, выходит, гадать не умеешь, а только звезды считаешь.

— Так, господин мой!..

— Ну, так я прикажу тебя повесить, ближе к звездам будешь, ну и считай их на досуге! — с наглым смехом проговорил самозванец, приказывая казакам повесить астронома.

— За что же, господин мой?.. Пощади!..

Несчастный Ловиц упал на колени.

— Говорю к звездам ближе будешь. Тащите его!

Астроном Ловиц, несмотря на все его мольбы, был повешен.

Так злодействовал Пугачев, предавая всех казни, не разбирая ни пола, ни возраста.

Самозванец пустился вниз к «Черному Яру». Мятежников у него было хоть и очень много, но все они были плохо вооружены и состояли из всякого сброда.

Пугачев направился к Царицыну и остановился в ста пятидесяти верстах от него.

Михельсон шел по его пятам.

Пугачев остановился на высокой горе, между двумя дорогами.

Михельсон обошел его ночью и стал с своими гусарами против мятежников.

Самозванец пришел в бешенство, увидя перед собой своего грозного и храброго преследователя, но не смутился и смело направился на Михельсона с своим сбродом.

Несколько пушечных выстрелов достаточно было, чтобы расстроить ряды мятежников и обратить их в бегство.

Они бежали, оставляя победителям пушки и весь обоз.

Напрасно Пугачев старался остановить бежавших мятежников. Он проклинал, угрожал, но его никто не слушал.

Пугачев принужден был сам бежать.

Михельсон ударил им в тыл и преследовал их сорок верст.

Вся дорога усеяна была убитыми и ранеными мятежниками. Их убито было в этом сражении до четырех тысяч и взято в плен до семи. Остальные же мятежники рассеялись.

Пугачев с небольшим отрядом сообщников переплыл Волгу выше «Черноярска», чем и спасся от преследовавших его солдат, опоздавших четвертью часа.

Это поражение решило судьбу Пугачева.

Граф Панин послал об этом радостное известие в Петербург.

По дороге к Царицыну мелкою рысцой бежали две деревенские лошаденки, запряженные в простую телегу с рогожным верхом.

Лошадьми управлял рыжебородый мужичонка, с ним рядом на облучке, в солдатской куртке и фуражке, с щетинистыми усами и небритым подбородком, мрачным выражением лица, сидел, очевидно, денщик ехавшего в телеге не то офицера, не то рядового.

На сидевшем в кибитке маленьком худеньком человечке, с редкими волосами на голове, с продолговатым, умным и энергичным лицом, надета была тоже солдатская куртка и фуражка, а на офицерском шарфе через плечо висела короткая шпага. Его длинная шея была закутана не то платком, не то какой-то тряпкой.

Сидевший в телеге сладко дремал, как маятник раскачиваясь из стороны в сторону своим худым туловищем. Он то закрывал, то раскрывал небольшие выразительные глаза. Это был Александр Васильевич Суворов, гордость и слава русского оружия, прогремевший на всю Европу своими победами. Еще при жизни покойного главнокомандующего Бибикова усмирять мятеж хотели послать генерала Суворова, находящегося в то время под стенами Силистрии (война с турками тогда еще продолжалась), но граф Румянцев-Задунайский не отпустил Суворова, «чтобы не подать Европе слишком большого понятия о внутренних беспокойствах государства». Такова была слава Суворова.

Как только заключили мир с турками, Суворов получил назначение ехать немедленно в те губернии, в которых свирепствовал еще мятеж.

Граф Панин дал Суворову огромные полномочия и предписание начальникам войск и губернаторам беспрекословно исполнять все его приказания.

— Смотри, как енерал-то носом клюет! — улыбаясь во весь свой широкий рот, проговорил мужичонка, толкнув локтем денщика Суворова, Прошку.

— Видно, не выдрыхся! — мрачно ответил тот.

— Поспать енерал любит, нечего сказать!..

— День и ночь спит и все не выспится…

— А генерал-то, говорят, важнейший «ирой»!

— Кто говорит-то? — сердито спросил у мужичонки генеральский денщик.

— Да все…

— Да кто все-то, осина?..

— Все говорят, важнейший и храбрый генерал Суворов…

— А ты не верь…

— Неужели не верить?..

— Не верь, говорю…

— Прошка, ты там что, про что рассуждать изволишь? — послышалось из кибитки.

— А вам на что? — хмуро отвечал генералу денщик.

— Любопытство меня донимает, Прохор Иваныч, про что вы изволили речь вести!..

— Мало ли про что…

— Наверное, меня ругал… Ох, Господи, помилуй, разморило, хоть бы на ночлег…

— Еще солнце-то высоко а вы уж про ночлег!..

— Обленился я, Прохор Иваныч, обленился… О, Господи помилуй!..

Наступило молчание, прерываемое тяжелыми вздохами, выходившими из глубины кибитки.

Мрачный Прохор тоже клевал носом, сидя на облучке.

Бодрствовал только один возница-мужичонка; он то понукал своих кляч, то вполголоса мурлыкал какую-то песню.

— Ну, вот и приехали! — гаркнул он во все свое мужицкое горло, увидя стоящую небольшую деревушку.

— Что, что?.. Куда приехали? — с испугом воскликнули в один голос Суворов и его денщик.

— А на ночлег-то… — добродушно улыбаясь, ответил мужичонка.

— А ты глотку-то не дери, пес!.. Не пугай генерала!..

И внушительная затрещина по шее заставила мужичонку невольно пригнуться к телеге.

— Чего ты дерешься-то, ведь я тебя и в морду!.. Крыса ты этакая!..

— Тронь-ка!..

— И трону, не дерись!..

— Ну вы, что там сцепились, водой прикажу разнимать… Ишь баталию затеяли!..

Денщик Прошка и мужичонка-возчик, готовые вступить врукопашную, принуждены были ограничиться только толчками в бок, которыми они щедро угощали друг друга, пока лошаденки не въехали в околицу деревни и не остановились у первой попавшейся избы.

У ворот этой избы стоял старый солдат с ружьем.

— Здорово, служба! — быстро выскакивая из телеги, громко проговорил Суворов.

— Здравия желаю, ваше превосходительство! — делая честь ружьем, гаркнул солдат.

— Ты меня знаешь? — спросил Суворов.

— Как не знать отца-командира Александра Васильевича!..

— Хорошо, помилуй Бог, хорошо! Вместе, значит, с врагом рубились, из пушек палили, города брали, так что ли?

— Так точно, ваше превосходительство!..

— Где же со мной в деле был?

— «Аршаву» вместе брали, ваше превосходительство!

— Вот молодчина, Господи помилуй! У, какой молодчина!..

Суворов несколько раз подпрыгнул, ударил себя ладонями по бедрам и громко крикнул по-петушиному.

Солдат с ружьем радостно усмехнулся, возница с изумлением вытаращил глаза, а мрачный Прошка прошипел:

— Ишь тебя разбирает!

— А зачем ты тут торчишь, служба? — спросил у солдата Суворов.

— Арестанта в Питер везем, ваше превосходительство, так я на карауле.

— Какого арестанта?

— Офицера.

— Ой, служба, не врешь ли? Неужели офицер в арестанты попал?

— Так точно, ваше превосходительство!

— Кто же приказал?

— Полковник Михельсон, ваше превосходительство!

— Странно, помилуй Бог, странно… Офицер-арестант в такое время! А за какую провинность?

— Не могу знать, ваше превосходительство!

— Пойти взглянуть на чудо морское.

Проговорив эти слова, Суворов быстро пробежал двор и сени и очутился в душной, низенькой избенке, в два окна.

В избенке, около дверей, сидел другой солдат, а у оконца, печально облокотившись о стол руками, помещался Серебряков; на нем все еще находился мужицкий армяк.

Его везли в Петербург.

Так как день клонился к вечеру, то солдаты, сопровождавшие Серебрякова, остановились на ночлег в той деревне, куда приехал Суворов.

Сергею Серебрякову не случалось ранее видеть Суворова, и он немало удивился, увидя маленького человека, в солдатской куртке, быстро вбежавшего в избу.

— Где, где арестант-офицер, помилуй Бог?..

— Я… что надо? — ответил Серебряков, нехотя поднимаясь с своего места.

— Ты, ты офицер?! — удивился Суворов, посматривая на армяк Серебрякова.

— Ну, да…

— А зачем же на тебе, помилуй Бог, эта хламида?..

— А тебе какое дело?.. Кто ты и что тебе надо?..

— Кто я — изволь скажу: я генерал-поручик Александр Суворов!

— Как, вы… вы Александр Васильевич Суворов, герой, заставляющий удивляться Европу…

Сергей Серебряков растерялся.

— Ишь куда махнул, уж и Европу я удивляю своим геройством… Ну, братик, до этого еще далеко!.. Расскажи-ка, что ты набедокурил?.. Зачем обрядили тебя в эту хламиду, везут доброго молодца в город Питер под конвоем?..

Правдивый и довольно печальный рассказ злополучного Серебрякова не мог не тронуть добрую и отзывчивую душу генерала Суворова.

Он со вниманием выслушал этот рассказ или скорее исповедь, вылившуюся из небольшой груди молодого офицера.

— Бедняга, сердяга, помилуй Бог, и-и сколько бед и напастей… Сколько испытаний… И из-за чего — молодость, неопытность… Что делать, помилуй Бог! Со всяким может случиться… А ты голову не вешай — «на Бога надейся, а сам не плошай», никто как Бог… Если жив останусь — буду в Питере, словечко матушке-царице за тебя замолвлю! — скороговоркой проговорил Александр Васильевич и принялся бегать по избе из угла в угол, как бы что обдумывая и соображая.

— Ты говоришь, злодей Пугачев повесить тебя хотел? — останавливаясь против Серебрякова и в упор смотря на него, спросил Суворов.

— Так точно, ваше превосходительство, петля уже была готова и находился я на один волосок от смерти.

— Вот видишь, Бог-то тебя спас… Бог тебя спас от смерти, и от всех несчастий спасен ты будешь… А тебя я попомню, голубчик, расспрошу Михельсона… Михельсон хоть и аккуратный немец, а попал впросак: правого принял за виноватого!..

— Так вы не верите, ваше превосходительство, что я изменник?..

— Не верю… Какой ты изменник, помилуй Бог!.. Михельсон погорячился, надо бы ведра два вылить на него холодной воды… Фу, как жарко!.. Прошка, Прошка, не откликнется, злодей: он с норовом у меня, помилуй Бог, грубости не любит… Прохор Иваныч, сделайте такую милость, покажитесь!

— Ну, что вам еще надо?.. — мрачно откликнулся денщик, немного притворяя дверь и показывая свои щетинистые усы.

— Готовь, Прошка, ужин генералу… Щи да каша — мать наша, помилуй Бог!.. И ты со мной отужинай, господин офицер!

Сергей Серебряков с каким-то благоговейным чувством и неподдельным восторгом смотрел на этого маленького, тщедушного человека, слава которого уже начинала греметь во всех концах Европы и которому суждено было быть военным гением не только своего времени, но и всех веков.

— Ваше превосходительство, я счастлив, очень счастлив…

— Ну, молодчина, помилуй Бог, и в несчастье счастлив, слышишь… Прошка, бери пример, не вешай нос… Чем же ты счастлив-то, а?

— Тем, что увидал вас, ваше превосходительство, говорю с вами, смотрю на вас! — с чувством проговорил Серебряков.

— Счастие, счастие… Я взял Краков, взял Варшаву, говорят — счастие… Счастию приписывают, а чем добыто это счастие?.. Завистники, шаркунчики… Ты не попадай им на зубок, Серебряков, съедят, с костями так и слопают… А я заступлюсь за тебя, только бы мне в Питер скорее вернуться, помилуй Бог!.. Прошка, да что ты там копаешься, скоро ли ты дашь мне есть?..

— Не у меня просите, а у хозяйки… Ишь, проголодались…

— И то, и то… Вот обмишурился, ведь я думал, Прохор Иваныч, что мы с тобой дома находимся или на бивуаке… Хозяюшка почтенная, покорми нас, ратных людей, — с ужимками кланяясь старухе хозяйке избы, проговорил Суворов.

— Ох, родненький, накормила бы я тебя, напоила, да вот горе, в печи-то от обеда одна каша осталась, были щи, да съели, а щи-то какие жирные-прежирные!

— Ох, бабуся, смолкни! Слюни текут, язык проглочу, помилуй Бог!

— Кашки разве, сударик, не прикажешь ли с молочком…

— Что с молочком, а какой ныне день забыла, старая?

— И то, и то, забыла, ведь ноне пятница, ахти грех-то какой.

— То-то, бабуся… «пятница-заплатница», грех в орех, а спасенье наверх. Давай каши, нет масла, будем есть с квасом… Присаживайся-ка, офицерик, к каше да смотри, есть по-солдатски, не то ложкой по лбу!

Старуха-баба вынула из печи горшок с кашей, положила ее в большую деревянную чашку, туда же влила квасу, за неимением масла, и поставила на столе перед человеком, на которого теперь вся Россия возлагала надежду.

Александр Васильевич размял ложкой кашу и принялся вместе с Серебряковым за свой скудный ужин.

— А ты, Прошка, стой, смотри да облизывайся!

— Ладно, уж ешьте, знай! — огрызнулся на генерала денщик.

— Дивуюсь я, господин офицер, много дивуюсь, что творится вокруг нас, что за народ стал, что за вояки… Вырос один кусточек сорной травы, тут бы ему и конец положить, так нет, собрались вояки около этого куста думу думать, как быть с кустом, как поступить; пока толстоумы думали да гадали — из одного кустика по всему полю разрослася сорная трава… Тут толстоумы и руки опустили, они жнут, косят, а трава из земли вылезает… А все питерцы, на их душе грех… Однако я заболтался, придется прикусить язык, помилуй Бог, не то вместе с кашей его проглотишь. Помоги Бог, даруй победу русскому воинству на супостата! — громко проговорив эти слова, Александр Васильевич истово перекрестился на иконы, вышел из-за стола.

Серебряков с немым восторгом смотрел на Суворова.

В это время он даже забыл свое гнетущее горе.

LXXXVI

Пугачеву приходилось плохо; его со всех сторон окружало войско. Несмотря на это, он все еще продолжал плутать по степям.

Самозванец потерял теперь свое влияние на мятежников-сообщников, которые, видя, с одной стороны, неминуемую гибель, а с другой — надежду на прощение, стали поговаривать, как бы выдать «батюшку-ампиратора Петра Федоровича» правительству.

Да теперь уже почти никто не верил, что он государь, и все называли его самозванцем.

— Что ни говорите, братцы, а надо нам с ним распроститься.

— Известно; не то все погибнем.

— Хоть и жаль его, а своя шкура дороже!

— Да и что его жалеть-то?

— Верно, не стоит он нашей жалости.

— Выдать его, и вся недолга.

— А как его выдашь? Он хитер, как бес!

— Он-то один, а нас много, всех не перехитрить…

— Только надо, братцы, делать это скорее, не то все мы угодим под пулю или в петлю…

— Знамо, откладывать нечего.

— Завтра приступим.

— Что же, можно и завтра, погулял, и будет с него!

Так решили сообщники Пугачева и назначили день его выдачи.

А Пугачев имел намерение идти к Каспийскому морю.

Он надеялся добраться до Киргиз-Кайсапской степи и об этом говорил мятежникам.

— Проберемся мы, братцы, в степь, минуем там всякую опасность и заживем припеваючи… Там нас скоро не достанут, поправимся малость, отдохнем. Я соберу большое войско и опять двинусь забирать в полон города и вешать дворян… Доберемся до Москвы, а там до Питера, сяду царить и вас, слуги мои верные, не забуду, одарю чинами, орденами, деньгами и поместьями, только служите мне верно.

Но льстивые слова Пугачева, его обещания не имели на мятежников никакого значения, хотя они притворно и соглашались бежать в степи.

— Только одним нам идти туда не следует, заберем жен и детей и тогда гайда к морю!..

Мятежники уговорили Пугачева ехать с ними к Узени, обыкновенное убежище тамошних преступников и беглецов. В половине сентября прибыли они в местечко, заселенное староверами.

Пугачеву отвели большую избу и зорко за ним следили, чтобы он «не дал тягу». Участь теперь его была решена окончательно. Он это видел и понимал.

Поздний вечер.

Сильный ветер с мелким дождем бушует вовсю.

На дворе такая темень, хоть глаз выткни.

Пугачев, задумавшись, сидит у стола в отведенной ему избе.

Горевший ночник слабо освещает внутренность избы и самого Пугачева.

На самозванце надет уже не дорогой, шитый золотом кафтан, а простой, казацкий.

Дума мрачная, черная, что крепким хмелем, отуманила его буйную голову.

«Неужели все кончено, всему конец?.. Предатели зорко стерегут меня, не уйти мне, да и куда уйдешь? Свои же изловят и предадут… что ж, погулял, вдосталь погулял и потешился, пора и на покой. Скорее бы убили, а то ведь мучать начнут. Разве я-то не мучил. Кровь за кровь!.. Ведь проклятый я, Бог не простит меня. Хорошо бы лютой мукой здесь на земле искупить свой страшный грех. Виновен я, точно, только не я один, — они, мои сообщники, тоже виноваты, они захотели, чтобы я был у них царем, вот я и царь. Я им нужен был для мятежа, для убийства. Я побеждал, брал города, забирал в полон сотнями, тысячами, в ту пору все меня боялись, никто не смел идти против меня. Я был им царем, они во прахе пресмыкались у ног моих. Но вот счастье изменило мне, я побежден, и сообщники мои теперь совещаются, как взять и выдать меня. Какая темень, как темно на дворе, как темно и мрачно у меня на душе. Что это? Кто-то стонет? Плачет! Может, это души замученных мною людей стонут и плачут. Ведь без погребения они остались. В реку приказывал бросать тела их. Страшно, страшно мне в этом мраке…»

— Гей, подайте огня, зажгите свечи!.. — дико крикнул Пугачев, озираясь по сторонам.

На его крик вошел Чика; он был тоже мрачен и угрюм.

— Ты звал?..

— Я… Это ты, Чика… Ты?..

— Известно я, кому же больше!..

— Мне страшно, страшно!..

— С чего?

— Ты слышал стон, Чика?.. Слышишь, как стонут!.. Знаешь ли, кто это?

— Кто стонет? Тебе чудится!..

— Нет, не чудится… Разве ты не слышишь… Вон… Таково жалостливо… Это души замученных нами!..

— Да полно, ветер завывает!.. И дождь идет. Слышь-ка, государь, самое время теперь тебе бежать…

— Бежать, говоришь… Зачем, куда?..

— Ишь, страх-то у тебя и разум отуманил!.. Зачем бежать, говоришь, да ведь тебя предать хотят!.. Да развернись ты!.. Орлом, по-прежнему, взмахни крылами!..

— И взмахнул бы, Чика, да горе — крылья подрезаны!

Пугачев тяжело вздохнул.

— Эх, государь, опустился ты, ослаб!..

— Чика, зачем ты меня называешь государем… Ведь ты не веришь и не верил никогда, что я царь?..

— Это точно, не верил и не верю…

— Так зачем же называть-то меня так?.. Или ты, как другие, глумиться надо мной задумал?..

В словах Пугачева были слышны и горечь, и упрек.

— К другим-то ты меня не приравнивай, потому и говорю: беги скорей, пока есть время!.. Перфильев и я, мы тоже с тобой бежать готовы, к нам присоединится и Подуров с Торновым, нас четверо, ты пятый…

— И только, Чика, пятеро… Нет, бегите вы, спасайтесь, а я не побегу, да и не убежишь, кругом всей слободы расставлены сторожевые… Нас изловят или пристрелят, лучше остаться здесь и ждать, что будет…

— И ждать придется недолго… Слышь, сюда идут, — спокойно проговорил Чика.

Чика не ошибся.

Мятежники сговорились между собою, не откладывая, теперь же взять и предать Пугачева правительству.

Несколько их вошли прямо к Пугачеву, остальные окружили избу.

Все они были хмуры и мрачны.

— Что вы, зачем? — не потерявшись, строго спросил у них Пугачев, вставая.

— К тебе пришли.

— Вижу… Зачем?

— Поговорить…

— Для разговора день есть, а не ночью ко мне лезть!..

— Время не терпит, вот мы и пришли…

— Надоело нам по степи-то шататься да голодать!..

— Прятаться от людей…

— Не нынче завтра всех нас переловят…

— Царицыны войска, ровно кольцом, нас окружили…

— Ни взад, ни вперед, ни прохода, ни проезда…

— Такая жизнь хуже муки…

Громко галделц мятежники, все ближе и ближе подвигаясь к Пугачеву.

— Стой, смолкните!.. Я ничего не пойму, ничего не слышу… Если вы хотите говорить, то пусть один говорит со мною!.. — грозно крикнул Пугачев.

Мятежники смолкли.

— Ну, говори кто-нибудь…

— Невмоготу нам нести такое несчастье, какое мы теперь несем…

Так заговорил за всех один старый казак с длинными седыми усами.

— Вот мы и решили, подумавши, сдаться и просить милости у царицы, памятуя, что повинную голову и меч не сечет…

— Так, так… Также порешили и меня выдать, своего государя… так что ли? Ну… что же молчите?..

— Что поделаешь, нужда нас заставляет это делать, — с некоторым смущением ответил тот же старый казак.

— Клятвопреступниками задумали быть, предателями, похвальное дело решили учинить, храброе казачество, нечего сказать!.. Прочь, я недешево продам свою свободу!.. — выхватывая из ножен саблю, громко сказал самозванец.

Мятежники невольно отступили.

— Ай да храброе рыцарство, одного испугались… У… баранье стадо…

— Прикажи, государь, стрельнуть! — прицеливаясь в мятежников, обратился Чика к Пугачеву.

— Спасибо, Чика, не надо… Довольно крови… Гей, Творогов, что ты там прячешься, выходи сюда!

Из толпы вышел молодой, красивый казак и понуря голову остановился перед Пугачевым.

— И ты, Творогов, тоже на меня?

— Как другие, так и я… Не след мне отставать от товарищей, — глухо ответил самозванцу илецкий казак.

— Похвально… Ну, вяжи!

Пугачев протянул ему руки.

— Пусть другой, а я не стану.

— А другому я еще не дам связать себя!

— Вяжи, вяжи, Творогов, благо дается! — вдруг заговорило несколько голосов.

— Ну, что же ты медлишь? Связывай мне руки, не то убьют тебя предатели так же, как меня убить хотят!

Творогов взял веревку и хотел вязать руки Пугачеву назад.

— Стой, Творогов, я не разбойник и крутить себе руки назад не дам.

— Прости, прости меня… Неволят меня к тому, — дрожащим голосом проговорил молодой казак, связывая руки Пугачеву по его указаниям.

— Бог простит… Меня прости и лихом не вспоминай… Ну, храброе казачество, теперь я обессилен и в вашей власти… За ваше предательство и измену плачу вам вот чем! — при этих словах самозванец плюнул в лица своих бывших сообщников.

Несмотря на глубокую и ненастную ночь, Пугачева посадили на лошадь и привезли к Яицкому городку.

Комендант очень обрадовался и выслал казака Харчева и сержанта Бордовского навстречу.

На Пугачева набили колодки и привезли его в город, прямо к гвардии поручику Маврину, который назначен был быть членом следственной комиссии по делу Пугачева.

Капитан Маврин долго и пристально смотрел на самозванца, который возмутил тысячи народа, взял большие города и угрожал даже Москве.

С виду он был самый обыкновенный человек, и только глаза его имели какой-то особенный блеск, заставлявший содрогаться многих, а женщин падать в обморок.

Маврин стал «чинить» допрос самозванцу «без пристрастия», т. е. без пытки.

— Кто ты?

— Казак Емельян, по прозвищу Пугачев!

— Женат ли?

— Женат.

— А дети есть?

— Трое! — лаконически ответил Пугачев и тяжело вздохнул.

— Как ты дерзнул назваться священным именем покойного императора Петра Федоровича?

— Грех попутал… Да и приневолили меня к сему.

— Кто?

— Казачество… Долго просили, кланялись, чтобы я назвался именем покойного государя.

— Зачем же ты согласился?

— Так уж греху быть.

— Так ты не отрицаешь, что назвался священным именем императора Петра Федоровича?

— Уж что тут отрицать, что отпираться, говорю — мой грех. Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство.

На другой день отдан был приказ собраться всем жителям на городскую площадь.

Туда привезены были и главные сообщники Пугачева и зачинщики мятежа.

На всех них были надеты тяжелые оковы.

Жители Яицка узнали Пугачева и при взгляде на него потупили свои головы.

Пугачев громко, во всеуслышание, стал упрекать бунтовщиков:

— Вы погубили меня; вы несколько дней сряду меня упрашивали принять на себя имя покойного великого государя… Я долго отрекался, а когда я согласился, то все, что ни делал, было с вашей воли и согласия. Вы же часто поступали без ведома моего и даже вопреки моей воле.

Никто на это ему не ответил ни единого слова.

Между тем Александр Васильевич Суворов, переночевав в деревне, куда, как уже знаем, был привезен и Сергей Серебряков, тоже для ночлега, ранним утром уехал далее, простившись с Серебряковым и обнадежив его своим заступничеством.

Суворов прибыл на Узени: там он думал встретить Пугачева и других мятежников. Но их там уже не было, и старцы-старообрядцы оповестили Суворова, что сами же мятежники связали и отправили Пугачева в Яицкий городок.

— Как, неужели правда? — с удивлением воскликнул Суворов; он никак не ожидал этого.

— Врать не станем, милостивец!.. Сами мы видели, как злодея Пугачева со связанными руками посадили на лошадь и повезли в Яицк.

— Благодарение Богу!.. Пугачев в наших руках, и мятеж погаснет, — проговорив эти слова, Александр Васильевич снял шляпу, перекрестился и поскакал в Яицк.

Ночь была темная, ненастная.

Ни Суворов, ни его отряд не знали дороги в Яицк, заблудились и поехали на огонь, видневшийся вдали.

Это были киргизы, которые разложили костры и грелись около них. С оружием в руках встретили они Суворова, и, несмотря на превосходство сил, были им прогнаны.

Эта победа недешево стоила отряду Суворова. Его адъютант Максимович и несколько рядовых были убиты.

Наконец, после многих утомительных дней, проведенных в дороге, Суворов прибыл в Яицкий городок и был с честью встречен комендантом Симоновым и другими властями.

— Имею честь рапортовать вашему превосходительству, что злодей и безбожник Емельян Пугачев в наших руках!.. — отдавая честь по-военному, проговорил Суворову комендант.

— Хорошо, помилуй Бог, очень хорошо!.. А где же сие пугало?..

— На дворе крепости, в клетке сидит…

— Как в клетке? — удивился Суворов.

— Приказал я, ваше превосходительство, для злодея сделать крепкую деревянную клетку и поставил ее на двухколесную телегу…

— Так, так, хорошо, сего достоин злодей, господин комендант! Этот злой ворон, помилуй Бог, немало выпил крови христианской, когда гулял на воле, его бы надо посадить в железную клетку…

— И из деревянной не убежит, ваше превосходительство!..

— Пойду взглянуть на этого черного ворона, помилуй Бог…

Суворов с любопытством расспрашивал и рассматривал Пугачева, спрашивал о его намерениях и на другой день повез его в Симбирск, куда должен был прибыть и главнокомандующий граф Петр Иванович Панин.

Пугачева везли в деревянной клетке. Сильный отряд при двух пушках конвоировал злодея.

Суворов ехал рядом с клеткою безотлучно.

Большие толпы народа встречали и провожали эту процессию.

LXXXVII

В начале октября 1774 года Емельку Пугачева привезли в Симбирск, прямо на двор дома, где остановился главнокомандующий по усмирению мятежа граф Петр Иванович Панин.

Граф вышел на двор со своей свитой и, обращаясь к самозванцу, грозно у него спросил:

— Кто ты таков?

— Емельян Иванов, но прозвищу Пугачев, — нисколько не сробев, ответил самозванец.

— Как же ты смел, вор, именоваться покойным государем-императором Петром Федоровичем?

— Я не ворон, а только вороненок, а ворон-то еще летает, ваше сиятельство! — дерзко проговорил Пугачев.

Надо сказать, что мятежники, яицкие казаки, в опровержение общей молвы, стали распространять слух, что между ними находится действительно некто Пугачев-казак, но что он с «батюшкой-ампиратором Петром Федоровичем», который будто ими предводительствует, ничего общего не имеет.

На дворе, где «чинил» граф Панин допрос Пугачеву, толпилось много народу.

Все с любопытством и страхом смотрели на самозванца.

Его дерзкий ответ Панину поразил собравшихся.

— Как ты смеешь мне так отвечать, вор, самозванец! — вспылил граф Петр Иванович.

Он ударил самозванца по лицу.

Пугачев опустился на колени и слезливым голосом проговорил:

— Если мои слова показались твоему сиятельству обидными, то прости меня Христа ради.

— Вот так-то лучше, злодей! Если будешь давать волю своему дерзкому языку, я вырву его!..

— Помилуй, ваше сиятельство!..

— Неужели ты, совершивший столько злодеяний, надеешься еще на помилование? Злодеям нет пощады!

— Виноват перед Богом и государством, но буду стараться заслужить все мои вины!

— Поздно хватился!

— Я буду, ваше сиятельство, верным слугой матушки-государыни.

— Говорю, поздно хватился!.. Наша государыня в твоей службе не нуждается, и на помилование ты, злодей, не надейся!

— Бог, ваше сиятельство, прощает грешников.

— Сам Бог едва ли тебя простит. Злодеяния твои столь велики и столь ужасны, что при одном воспоминании о них волос становится дыбом. Как еще земля носит тебя, злодея, как она не разверзнется и не пожрет тебя!..

— Земля, ваше сиятельство, наша кормилица, она много милостивее людей! — промолвил Емелька Пугачев.

— Довольно, я не хочу с злодеем говорить… Уведите его!

Пугачева увели и посадили в каменный подвал, заковали его в цепи с железным обручем около поясницы; один конец цепи был прикован к этому обручу, а другой привинчен к стене.

По прошествии нескольких дней самозванца под сильным конвоем отправили в Москву, где ждало его возмездие за злодеяния, которые он делал.

Была зима, морозная, лютая.

Пугачева везли в зимней кибитке на переменных обывательских лошадях..

На самозванце были надеты тяжелые оковы. Солдаты кормили его из своих рук.

Капитан гвардии Галахов и капитан Швейковский сопровождали его.

Народ толпами встречал и провожал Пугачева.

В толпах народа были и ребятишки.

Солдаты, показывая им рукой на самозванца, говорили:

— Помните, детки, что вы видели Пугачева!..

А Пугачев, в продолжение всей дальней дороги от Симбирска до Москвы, был спокоен, весел и говорлив.

Он надеялся на помилование.

Везли Пугачева не спеша.

Вот и Москва златоглавая.

Несмотря на лютый мороз, народ валом валит к той заставе, через которую повезут Емельку Пугачева.

Все спешат взглянуть на злодея, который в страхе и ужасе несколько месяцев держал почти всю Русь православную.

Дома остались только стар и мал.

Радовались поимке злодея, а были и такие, которые сожалели о Пугачеве и ждали его в Москву не в оковах под стражей, а с большою силой мятежников.

— Который же это Пугач-то проклятущий, скажи на милость, добрый человек? — промолвила какая-то старуха, морщась и дрожа от холода, обращаясь к купцу в лисьем тулупе и такой же шапке.

— А вон, вон, смотри, вон везут, скованного по рукам и ногам.

— Да неужли это он? — удивилась старушонка.

— Он, он, злодей треклятый!..

— А как же говорили, что у Емельки Пугачева рожа-то песья, ну, как есть собачья?

— Мало ли что болтают… У Емельки облик человеческий, только душа у него песья, да еще хуже.

— Теперича этот самый Пугачев, хотя и крепко скован, а все же убежит, треклятый, вот помяни ты мое слово, почтенный человек, убежит!.. — говорил какой-то молодой парень, похожий на мастерового, в нагольном полушубке, обращаясь к старику чиновнику с гладко выбритым лицом…

— А за эти самые слова не хочешь ли, парень, на съезжую прогуляться?.. — строго отвечает чиновник…

— Зачем, туда мне не по пути…

— Будет по пути, как возьмут тебя, раба Божьего, да и поведут со связанными руками.

— Было бы за что…

— За то, не говори, что Пугачев убежит, не мути, не пугай народ честной; народ радуется, что злодей попался, а ты говоришь — убежит…

— И убежит, потому Емелька Пугач оборотень, — настойчиво возражает чиновнику молодой парень.

— Какой такой оборотень?

— Известно какой, самый настоящий… Разве твоя милость не разумеет?

— И то, парень, не разумею…

— Ин слушай: захочет теперича этот самый Пугачев, ударится головой оземь и станет он собака, али волк, а не то и в птицу обратится… Потому самому и оборотень называется!.. Ударится о землю и готов ворон, взмахнет крылами и улетит за тридевять земель в тридесятое царство!.. Ищи его, свищи!..

— Это бабьи выдумки!..

— Нет, не выдумки, господин честной!.. Спроси кого хочешь, всяк тебе то же скажет.

— Скажут, что ты глуп, парень.

Чиновник, не желая больше продолжать разговора, отошел от парня.

— Где он, где он, злодей, раздвиньтесь, люди добрые, дайте мне взглянуть на изверга, он двух сыновей моих замучил, ни в чем неповинных, на моих глазах повесить приказал!.. А я ушла… Меня спас Господь… А, вот он!.. Злодей, убийца, Каин проклятый… Попался… скован… не убежишь… И тебя покарал правосудный Бог!.. Лютая казнь ждет тебя, злодея… Будь ты проклят и в этой жизни и будущей!… Огонь палящий, геенна огненная ждет тебя… Кляну страшной клятвой, кляну тебя, убийцу моих милых сыновей!.. — со стоном, громко выкрикивала высокая, худая старуха, с бледным морщинистым лицом. Ее выразительные глаза метали искры ненависти и злобы. На ней дорогая боярская одежда. Опираясь на свой посох, старая боярыня вся дрожит. — Вся та кровь, которую ты пролил, злодей, да обрушится на твою голову и захлебнешься ты в этой крови, ирод!..

Пугачева посадили в Москве на Монетный двор и приковали его к стене.

До решения своей участи Пугачев целых два месяца находился там.

С утра до вечера густой толпой шли москвичи на Монетный двор взглянуть на Пугачева, который был страшен даже в своем бессилии.

По словам очевидцев того времени, многие женщины, при взгляде на самозванца, от его огненного взора и грозного голоса падали без чувств.

С Пугачевым были схвачены и также привезены в Москву его приближенные сообщники: Чика, Перфильев, Шагаев, Подуров и Торнов. Их посадили под строгим караулом в острог. Москвичи с нетерпением ожидали, к чему присудят Пугачева и других главарей мятежа.

Князь Платон Алексеевич Полянский, почитая своего дворового Мишуху Трубу погибшим, был немало удивлен и обрадован его неожиданным приходом.

Мы уже знаем, что его, по предписанию военной коллегии, отпустили на все четыре стороны, а Сергея Серебрякова под конвоем приказано было доставить в Питер.

Нелегко было Мишухе без копейки денег пуститься в дальнюю дорогу.

Шел он Христовым именем, а где и зарабатывал тяжелым крестьянским трудом себе кусок хлеба и ночлег.

Так он дошел до Москвы.

Бледным, исхудалым, едва волоча ноги, явился он перед своим господином.

— Михайло, ты ли?! — невольно вырвалось у князя Полянского при взгляде на своего крепостного.

— Я, ваше сиятельство!..

— Но что с тобой, ты болен?..

— Все было, ваше сиятельство, и болен был, и смерть на носу была: под деревом, с петлей на шее, последнего конца себе ожидал…

— Бедняга, тебя совсем узнать нельзя!.. Ну, рассказывай, что, как… Впрочем, ты голоден и устал… Эй, Григорий Наумович! — позвал князь своего старого камердинера.

— Что приказать изволите, ваше сиятельство? — с низким поклоном спросил вошедший камердинер.

— Позаботься о своем племяннике: он голоден и устал!..

— Ну, пойдем, что ли, ишь, как тебя отделали!.. И не признаешь, ровно не Мишка Труба, право! — в словах камердинера слышалось участие.

— Отделали, дядя, не один год унесли жизни, — болезненно промолвил Мишуха Труба.

— Ну, пойдем, пойдем, поправишься!

В тот же день, вечером, князь Платон Алексеевич позвал к себе Мишуху, который успел с дороги отдохнуть и оправиться.

— Ну, Мишуха, сказывай все по порядку. Теперь ведь ты говорить можешь, отдохнул… Так?

— Так точно, ваше сиятельство!

— Ну, рассказывай про Серебрякова, жив ли он?

— Жив, ваше сиятельство!

— Что же ты его с собою не привел?

— Нельзя было, ваше сиятельство! Офицера Серебрякова увезли под конвоем в Питер.

— Возможно ли? За что? — меняясь в лице, воскликнул князь Полянский.

— За соучастие с Пугачевым, ваще сиятельство! Солдаты увезли господина офицера… Если дозволите, я все по порядку рассказу…

— Рассказывай, рассказывай! Несчастие одно за другим на бедного Серебрякова!

— Истинную правду изволили сказать, ваше сиятельство, несчастнее господина офицера, кажись, и человека на свете нет!

— Ну, говори же, я слушаю!

Мишуха Труба подробно рассказал своему господину все то, что он знал про Сергея Серебрякова, рассказал, как они бежали и как снова попали в Казани в руки Пугачева, как Пугачев хотел их повесить и как отряд гусар Михельсона помешал этому злодеянию.

— У обоих нас, ваше сиятельство, петли на шее были и жизнь на волоске висела… Оба мы, приготовляясь умереть от лютой казни, предсмертные молитвы читали! И вдруг Господь послал нам спасение, гусары почти из петли вынули, ваше сиятельство! Тут полковник Михельсон допросы нам стал чинить, признал нас за соучастников Пугачева и обоих отдал под караул… Немало времени мы сидели под арестом… Меня отпустили на все четыре стороны, а господина Серебрякова в Питер с солдатами отправили… — такими словами закончил Мишуха Труба свой рассказ.

Этот рассказ произвел сильное впечатление на князя Платона Алексеевича.

В несчастье Серебрякова он винил себя одного.

«Всему я виновен и должно мне быть ответчиком перед Серебряковым. Надо во что бы то ни стало спасти его. Не мешкая я поеду в Питер, стану просить за него. Я докажу его невиновность… Если надо будет, саму государыню буду просить… Ну, и заварил же я кашу»…

Князь отдал приказание своим крепостным готовиться в дорогу.

Прежде своего отъезда он решил переговорить с княжной Наташей относительно своей поездки в Петербург.

— Наташа, на днях я еду в Петербург и знаешь зачем?

— В Петербург? Зачем? — удивилась княжна.

— Выручать твоего жениха, — пристально посматривая на дочь, ответил ей Платон Алексеевич.

— Жениха?.. Я… я не понимаю, про кого вы говорите, папа?..

— Про Серебрякова.

— Как, разве он… — молодая девушка не договорила и побледнела.

— Будь тверда, дитя мое, и не волнуйся. Серебрякова обвиняют в страшном преступлении, в соучастии с Пугачевым.

— Возможно ли… Боже!.. Сергей Дмитриевич — соучастник Пугачева! — горькие слезы мешали княжне говорить.

— Успокойся, Наташа… Я вступлюсь за Серебрякова… Я должен это сделать… Тут какое-нибудь недоразумение.

— Папа, я поеду с вами в Петербург, — твердым голосом проговорила княжна Наталья Платоновна.

— Ты, зачем?..

— Я поеду, папа, я должна это сделать…

— Пожалуй, поедем, только едва ли Серебрякову от твоего присутствия в Петербурге легче будет.

— Папа, Сергей Дмитриевич теперь нуждается в нашем участии. Исполняя ваше желание, я… я не признаю его за своего жениха, хоть это тяжело и больно мне, но вам не угодно и из вашего повиновения я не выйду, но любить его, жалеть и плакать о его горькой участи, запретить это не в вашей власти, — почтительно, но твердо промолвила княжна.

— Напрасно ты меня упрекаешь, это было прежде, но теперь я, кажется, сказал, что ты вольна располагать собой, и если нам удастся выгородить Серебрякова, то есть доказать его невиновность, хотя я заранее знаю, что он не виновен, — русский офицер никогда не может быть сообщником злодея, повторяю, если он будет оправдан, то… то…

— Папа, оставим говорить про то, что будет. Я, в свою очередь, повторяю вам, милый папа, что из вашего повиновения я не выйду.

— Знаю, ты добрая, послушная дочь.

— Так вы позволите, папа, и мне собираться в дорогу?

— Да, да, собирайся… Скажи о том и тетке, она, наверное, от нас не отстанет и с тобою не расстанется! — Говоря эти слова, князь Платон Алексеевич был прав.

Княжна Ирина Алексеевна, несмотря на свою болезнь, не решилась расстаться с своей племянницей хотя и на короткое время и стала собираться в Петербург.

Спустя дня три после описанного из ворот княжеского дома выехала дорожная карета, запряженная в шесть лошадей.

В карете сидел князь Полянский с княжнами. Позади кареты выехал дорожный возок. В возке сидел камердинер княжеский, Григорий Наумович, с своим племянником Мишухой Трубой, который, несмотря на то что в благодарность от князя получил вольную, а также и денежную награду, не оставил князя и по-прежнему продолжал ему служить.

Князь назначил его своим вторым камердинером.

В возке сидела также и наперсница княжны Наташи, Дуня.

Как карета, так и возок выехали в Тверскую заставу и быстро поехали по большой Питерской дороге.

LXXXVIII

Сергея Серебрякова привезли в Петербург.

В военной коллегии допросили его и взяли письмо, которое вручала ему государыня для передачи фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому.

Во время своего несчастья он хранил письмо это, как святыню.

После допроса Серебрякова отправили в Шлиссельбургскую крепость и посадили в отдельном каземате.

Каземат имел квадратную форму, был совершенно темный, с серыми, мрачными стенами.

Слабый свет едва проникал в маленькое оконце, устроенное в двери.

В углу пук прелой соломы должен был служить постелью бедному Серебрякову.

Ни скамьи, ни стола в каземате не было.

Когда Сергей Серебряков, по воле судьбы, очутился в этом «каменном мешке», на него нашел какой-то ужас, близкий к отчаянию.

Царивший в каземате мрак, сырость, удушливый воздух — все это произвело удручающее впечатление на бедного офицера.

И притом могильная тишина делала каземат его похожим на гроб.

Серебряков пробовал рассмотреть свое жилище и сколько ни вглядывался, не мог ничего рассмотреть, потому что оконце, как уже мы сказали, выходило в полутемный коридор.

— За что, за что же это страдание?.. — вырвалось у Серебрякова из наболевшей груди.

И он с бессилием опустился на прелую солому.

Долго так сидел он, опустив голову. Пробовал крикнуть, но вместо крика из его груди вырвался какой-то стон.

Каземат был так мал, что звук замирал в нем.

— Надолго ли засадили меня в этот ужасный гроб, может, навсегда, на всю жизнь!.. Уж лучше бы меня убили, расстреляли, повесили, чем так мучить… Такой жизни я не вынесу и разобью себе голову об эти каменные стены!.. — выговорил вслух Серебряков.

И дума за думой, одна тяжелее другой, туманили его голову.

Мысль о самоубийстве не покидала его.

— Подожду, — если скоро не выпустят, то я размозжу себе голову. Господь мне простит. Лучше разом окончить, чем мучиться…

Усталый, разбитый продолжительной дорогой, Серебряков заснул тяжелым сном.

Он часто просыпался, метался, стонал.

Так прошла мучительная ночь.

Слабый свет, проникший в окно, упал на проснувшегося Серебрякова и осветил немного его мрачное жилище.

Он хотел встать, но не мог. Все тело у него ныло, болело.

Серебряков сел, прижавшись спиною к сырой стене.

Во рту у него пересохло, губы трескались. Ему хотелось пить. Голова, болела и кружилась. Веки отяжелели и распухли.

— Хоть бы глоток воды… — слабо говорил он.

И, как бы в ответ на это, загремел замок, очевидно дверь кто-то отпирал.

Вот она отворилась, и появился старик тюремщик; в одной руке он держал глиняный кувшин с водой, прикрытый куском черного хлеба, а в другой была деревянная чашка с каким-то «хлебовом».

Молча поставил тюремщик воду и еду, хотел уйти.

— Ради Бога, одну только минутку побудь, — с мольбою в голосе обратился Серебряков к тюремщику.

— Что надо? — хмуро ответил тот.

— Скажи, долго меня будут здесь, в этом гробу, держать?

— Не знаю.

— Нет, ты знаешь, только не хочешь сказать. Заклинаю тебя Богом, скажи!..

— Не знаю.

— А в чем меня обвиняют? За что морят здесь? — со стоном воскликнул бедный Серебряков.

— Не знаю! — было ему ответом.

Дверь затворилась; замок загремел. И опять злополучный Серебряков очутился один-одинешенек в мрачном каземате Шлиссельбургской крепости.

Так текли дни, недели, целые месяцы. Серебряков под гнетом своего несчастья сделался безучастен теперь уже ко всему и покорился своей участи.

Он был верующий христианин и это спасло его от отчаяния, а также от мысли о самоубийстве.

Только по слабому свету, проникавшему в оконце, мог отличить заключенный день от ночи.

Много передумал Серебряков, сидя в каземате крепости.

Но теперь он даже и думать перестал.

Сядет на солому, прижмется спиною к стене, уставит свой взгляд на оконце и так сидит целые часы без думы, без мысли.

Но вот свет, проникавший в оконце, начинает тускнеть, стало быть, наступает вечер, а там и ночь.

Серебряков ложится на солому.

«Все забыли, все оставили, никому не нужен. А княжна… И ей нет дела до моего несчастия, а, может, она жалеет меня и хотела бы помочь, да не знает, где я, что со мной. Наверное, княжна уже замужем. Ох, хоть бы весточку какую-нибудь услыхать, да от кого ее услышишь», — так однажды размышлял Серебряков.

Но вот звуком отпираемой двери его размышления были прерваны.

В отворенную дверь каземата Серебрякова быстро вошел, в сопровождении тюремщика, какой-то статный, красивый вельможа, в придворном мундире, залитом золотом.

— Вы офицер Серебряков? — резко спросил вошедший, пристально осматривая заключенного.

— Да, я, — удивляясь неожиданному важному гостю, ответил Серебряков.

— Вы обвиняетесь в измене. Вы соучастник Пугачева.

— Что вам угодно? Скажите, вы пришли допрашивать меня? Если допрашивать, то кто вы, кому я должен отвечать? — обиженный резким тоном вошедшего, сказал Серебряков.

— Вы меня не знаете?

— Не имею счастия!..

— Я генерал Потемкин! Ее величество государыня императрица изволила вручить мне ваше дело, исследовать и сдать в суд.

— Я не виновен, генерал.

— О, это обычная фраза всех подсудимых…

— Повторяю, я не виновен!..

— Это мы увидим… Что же, здесь нет даже табурета, на чем же мне сесть?.. Подайте мне стул!.. И кстати, принеси фонарь! — прибавил Потемкин тюремщику.

Принесен был стул и фонарь.

— Поставь фонарь и ступай…

— Слушаю, ваше превосходительство!..

Тюремщик вышел и плотно притворил за собою дверь.

— Теперь мы одни, нас никто не подслушивает, станем говорить откровенно…

— Я и ранее уже давал откровенные, правдивые ответы на вопросы генералу Ларионову, князю Голицыну, так же правду говорил и полковнику Михельсону, но мне не верили, спрашивали доказательства, я клялся — и опять мне не верили, если и вам стану говорить, ваше превосходительство, вы точно так же мне не поверите…

— Но вы должны мне отвечать, должны! — заносчиво ироговорил Потемкин.

— Спрашивайте, только, пожалуйста, скорее решайте мое дело, судите меня, ссылайте, что ли, только поскорее прикажите меня вывести из этого гроба, ведь я задыхаюсь, мучаюсь!.. — в голосе бедного Серебрякова слышны были слезы. — Если вы, ваше превосходительство, христианин и у вас есть сердце, то пожалейте меня, ведь я ни в чем не виновен!.. — добавил он, вставая и кланяясь Потемкину.

— Ваша судьба, господин Серебряков, в моих руках, одно мое слово — и вы свободны!..

— Надеюсь, генерал, вы скажете это слово?..

— Да, но с условием…

— С каким же?..

— Сейчас скажу: вы навсегда, понимаете ли, навсегда откажетесь от своих прав на княжну Наталью Платоновну Полянскую! — делая ударение на этих словах, Потемкин не спускал своего проницательного взгляда с Серебрякова.

Эти слова поразили Серебрякова. Он не знал, что на них отвечать.

— Что же вы молчите?..

— Я… не знаю… не понимаю, про что вы говорите, генерал, — разве я имею эти права на княжну, она вольна располагать своею судьбой… — наконец выговорил Серебряков.

— Да, совершенно верно, княжна вольна располагать своей судьбой, но мне нужен ваш отказ от ее руки!..

— Вот как, даже нужен… Смею спросить у вас, генерал, зачем?

— Не все ли вам равно зачем?

— Ну нет, ваше превосходительство, не все равно… Я люблю княжну.

— Вот как, любите, и теперь даже любите?.. — в словах Потемкина слышна была насмешка.

— Да, и теперь люблю!

— Может, эта любовь и довела вас до каземата крепости?..

— Вы сказали, генерал, правду… Много различного несчастия доставила мне эта любовь…

— Так откажитесь!

— От чего отказаться?

— От любви… от любви к княжне.

— Никогда!..

— Придется, милейший, придется…

— Повторяю, никогда! — твердым и решительным голосом проговорил Серебряков.

— Но ведь тогда вам придется сидеть в этом каземате!..

— Что же, стану пить чашу своего несчастья до дна, но никогда не разлюблю княжну!

— Послушайте, милейший, вы меня не поняли…

— Нет, ваше превосходительство, я вас понял, а вот вы, верно, не поняли или не хотите понять, что, предлагая мне такую сделку, говорите и делаете подлость!..

— Не забывайтесь, господин офицер! Вы говорите с генералом Потемкиным, которому ничего не стоит стереть вас с лица земли!..

— О, это вы можете сделать, ведь я уже теперь полумертвец, и этот каземат — тот же гроб.

— Вам дают случай выйти из гроба, вы не хотите!

— Я не хочу, генерал, постыдной сделки!..

— Я вам должен повторить, господин Серебряков, если вы не откажетесь от княжны, т. е. не напишете записку или письмо, в котором скажете, что разлюбили княжну и предоставляете ей право располагать судьбою, как она хочет, то навсегда останетесь в этом каземате. Даю вам на размышление три дня. Через три дня я приду к вам опять… Подумайте, свобода, полная свобода, служба, карьера — или каземат!.. Прощайте!..

Быстро проговорив эти слова, Потемкин вышел из каземата.

Бедняга Серебряков готовил ему громовой ответ, но говорить его уже было некому.

Он только послал проклятие вслед уходившему Потемкину.

Мы уже знаем, что князь Платон Алексеевич Полянский покинул Москву и приехал в ненавистный ему Петербург исключительно только затем, чтобы доказать невиновность гвардейского офицера Сергея Серебрякова.

По приезде в Петербург он стал усердно хлопотать и «обивать пороги» у разных высокопоставленных лиц, прося их «вступиться» за правое дело и оправдать невинного человека.

Принимая такое сердечное участие в деле Серебрякова, князь Полянский очутился сам в довольно неловком положении. Ему приходилось или умалчивать о том, за что он лишил свободы Серебрякова и держал его под замком в своей усадьбе, или же выдумывать какие-нибудь другие поводы.

Князь Платон Алексеевич старался только уверить, что Серебряков не мог быть изменником и не мог находиться на службе у Пугачева.

Разумеется, его выслушивали, соглашались с ним, но в то же время и требовали более веских доказательств невиновности Серебрякова.

Кроме того, Серебрякова обвиняли в ослушании воли императрицы и утайке ее письма, адресованного графу Румянцеву-Задунайскому.

Тут уже князь Платон Алексеевич должен был молчать или говорить правду, то есть обвинить себя и сказать, почему Серебряков не мог своевременно доставить письмо государыни.

Князь Полянский, сколько возможно, старался скрыть причину, заставившую его лишить свободы Серебрякова.

Все его ходатайства в пользу Серебрякова оканчивались ничем.

Государыня сильно прогневалась на Серебрякова, поэтому просить за него было неудобно, да и государыня не приняла бы никаких оправданий.

Тогда князь Платон Алексеевич волей-неволей должен было обратиться с просьбой к фавориту императрицы — всесильному Потемкину.

Тщеславный и самолюбивый Потемкин несказанно обрадовался, когда родовитый князь и притом отец княжны Наташи обратился к нему с просьбою.

— Все, что зависит от меня, князь, конечно, будет сделано в пользу того офицера, за которого вы ходатайствуете… Из моего глубокого уважения к вам я буду просить императрицу, но все же, князь, мне хотелось узнать, какое отношение офицер Серебряков имеет к вашему дому… — со вниманием выслушав князя Полянского, спросил у него Потемкин.

— Разве это нужно?

— Я… я просил бы вас, князь!.. Но если это тайна, то…

— Какая тут тайна: он жених моей дочери…

— Как?! Офицер Серебряков, замешанный в Пугачевском деле, притом нарушитель воли императрицы, который сидит теперь в каземате крепости… И вы, князь, называете его женихом княжны Натальи Платоновны, вы шутите?..

— Нисколько не шучу, Григорий Александрович, даже скажу вам откровенно, мне и самому не по нарву такой зятек, да что поделаешь, выбор дочери, ее желание.

— Вот что… стало быть, княжна Наталья Платоновна…

— Влюблена в Серебрякова, о другом женихе и слышать не хочет!..

— Странно, родовитая княжна-красавица — и арестант-офицер!.. Какая громадная противоположность.

— Называть Серебрякова арестантом, генерал, вам не след… Это название он терпит так же напрасно, как и другие несчастия, обрушившиеся на его голову!.. Повторяю вам, Серебряков не виновен ни в одном из тех преступлений, которые на него возводят! — проговорил князь Платон Алексеевич и резко добавил:

— Вы можете не верить моим словам, можете не принимать участия в Серебрякове, но так же при мне не должны отзываться о нем в таком пренебрежительном тоне, хоть из уважения ко мне, потому что Серебряков жених моей дочери!..

— Вы, кажется, князь, обиделись на меня, прошу извинить, если мои слова показались вам обидными… Но верьте, князь, мое глубокое уважение к вам и вашему дому вынуждает меня вступиться за того офицера, которого вашей дочери угодно было выбрать себе в женихи… И опять повторяю, что все то, что от меня зависит, я сделаю в его пользу…

Князь Полянский успокоенным и обнадеженным покинул Потемкина.

А тот, проводивши князя, громко с досадой проговорил:

— О, как бы я желал быть на месте этого офицера и с удовольствием бы свой кабинет на время променял на каземат Шлиссельбургской крепости… Любовь княжны вознаградит за все!..

Княжна Наташа решила сама переговорить с Потемкиным и попросить его за Сергея Серебрякова.

Ей хорошо было известно, что участь ее возлюбленного зависит всецело от фаворита императрицы.

Для этого княжне представился удобный случай.

Как-то Потемкин приехал к князю Полянскому.

Самого князя в то время не было дома… Он уехал с княжной Ириной Алексеевной в Александро-Невскую лавру; княжна Наташа оставалась одна дома и была в большой нерешимости: принять ли ей Потемкина или нет.

— Надо принять, может, мне удастся сделать что-нибудь для Сергея Дмитриевича, — решила княжна.

— Папа и тетя уехали в лавру, и я одна домовничаю! — с милой улыбкой проговорила Наташа, встречая в дверях всесильного Потемкина.

— Княжна, вы так добры, вы доставляете мне удовольствие видеть вас, говорить с вами; может, вы не желали принять меня, княжна, то скажите, и я сейчас же…

— Зачем вы так говорите, Григорий Александрович. Если бы я вас не захотела принять, то и не приняла бы… Напротив, я рада вашему приезду.

— Рады? О, я безмерно счастлив, княжна! Ваши милые слова подают мне надежду…

— Какую?

— Что вы не будете со мной так строги, княжна!

— А вы, Григорий Александрович, находите, что я с вами строга?

— Не всегда, но бывает… Кстати, княжна, почему вы вчера не были на придворном балу?

— У меня болела голова.

— Императрица заметила ваше отсутствие, княжна.

— О, я так благодарна ее величеству!..

— Я сегодня же скажу императрице причину вашего отсутствия.

— Я вам буду благодарна, Григорий Александрович.

— Смотрите на меня, княжна, как на вашего покорнейшего слугу, всегда готового жертвовать вам даже… даже… своею жизнью!.. — страстно проговорил Потемкин, приготовляясь пасть на колени перед княжной и признаться ей в своей любви.

Княжна не могла не заметить этого. Это было ей неприятно, и, чтобы скрыть свою досаду, она, улыбаясь, промолвила:

— Удивляюсь я на вас, Григорий Александрович, как вы дешево цените свою жизнь!..

— Повторяю вам, княжна, что я готов жертвовать…

— Довольно, Григорий Александрович… Я не требую от вас никаких жертв, но все же хочу воспользоваться вашею добротой и обратиться к вам с просьбой…

— Ко мне с просьбой, княжна?!. Приказывайте…

— Не приказываю, но прошу.

— Я обещаю вам выполнить все!..

— Даете слово, Григорий Александрович?

— Да, княжна, клятвенно!

— Вам уже папа говорил про офицера Серебрякова, просил за него, ведь так?

— Да… да… припоминаю… Ну, и что же, княжна?

— Я тоже хочу быть за него просительницей.

— Вот что, — сквозь зубы процедил Потемкин, и на его лице выразилось неудовольствие и досада.

— Вы дали мне слово, генерал.

— Что же я должен сделать для офицера, которым вы так интересуетесь, княжна?

— Немногое.

— Именно?

— Объяснить императрице невиновность Серебрякова.

— Простите, княжна, вы хотите многого, слишком многого.

— Вы находите?

— Как же я буду объяснять императрице невиновность Серебрякова, не зная, виновен он или не виновен? Кроме того, императрица уверена в его виновности. Серебряков скрыл письмо ее величества и был сообщником Пугачева!

— Зачем вы, генерал, так говорите? Зачем клеймите таким страшным словом человека, виновность которого вы не знаете, как вы сейчас сами сказали! — с горьким упреком проговорила молодая девушка.

— Простите, княжна, против Серебрякова так много улик. По рапорту князя Голицына, Серебряков находился у Пугачева или у другого какого-то мятежника в писарях… От этого, кажется, он и сам не отпирается…

— Так вы не можете ему помочь?

— Прежде чем ответить на это, позвольте мне, княжна, задать вам один вопрос…

— Спрашивайте!..

— Какое отношение вы имеете к судьбе этого офицера?..

— Вы хотите знать?.. Хорошо, я вам отвечу: он мой жених!

— Вот что, — хмуро и с неудовольствием проговорил Потемкин.

— Вы, кажется, удивляетесь?..

— Даже больше: я поражен!..

— Чем, генерал?

— Я не знал, что у княжны Натальи Платоновны Полянской есть жених арестант, бунтовщик, изменник!.. — со смехом проговорил Потемкин.

— Вы забываетесь, генерал!

— Простите, княжна, я привык людей называть тем именем, какое они заслуживают!..

— Серебряков не заслужил, не заслужил!

— Простите, может, я был несколько резок, может, ваш жених и не виновен в том, что был соучастником Пугачева, но все же он виновен в утайке письма императрицы…

— И в этом нет его вины!

— Однако, княжна, довольно о Серебрякове. Помочь ему я, к сожалению, ничем не могу. Императрица на него очень разгневана, и едва ли он скоро выйдет из крепости.

— Неправду вы говорите, Григорий Александрович, неправду. Вы можете помочь Серебрякову, но не хотите.

— Да, княжна, вы отгадали. Я могу помочь ему, но не хочу.

— Почему же, почему?

— Вы его любите, вот почему.

— А вам-то что?

— Княжна, как будто вы не знаете?

— Не знаю, — меняясь в лице, тихо ответила княжна Наташа, опуская свою хорошенькую головку.

— Я… я вас, княжна, тоже люблю! Видите, я у ваших ног! — Потемкин опустился перед княжною на колени.

— Встаньте, генерал, я, кажется, не подала вам повода оскорблять меня. Вы забылись, вам напомнить надо, что вы говорите с княжной Полянской. Вы так увлеклись, я сейчас вам пришлю стакан воды, прощайте.

Княжна Наташа, с достоинством проговорив эти слова, кинула взгляд, полный презрения, на ошеломленного Потемкина и вышла.

— Вот так отчитала! Фу, и я хорош, нечего сказать, сейчас и на колена. А как она хороша, как чудно хороша! Стократ счастлив Серебряков. Его любит такая чудная девушка. Нет, молодчик, без бою я не уступлю тебе княжны. Хм!., без бою, кто же меня может осилить, а тем паче Серебряков, заключенный в каземат. А честно ли это? Мне ничего не стоит раздавить, стереть с лица земли соперника, но сделать это я не решусь. Бессильный соперник… Да, да, нечестно. Но ведь и я люблю княжну! Прочь с моей дороги! — так раздумывал Потемкин, сидя в карете и возвращаясь из княжеского дома.

Три дня, назначенные Серебрякову, прошли.

На этот раз Потемкин не поехал из Петербурга в Шлиссельбургскую крепость, а потребовал к себе Сергея Серебрякова под видом снятия с него допроса.

Потемкин в то время жил в здании Зимнего дворца.

И вот Серебрякова привезли из Шлиссельбургской крепости под конвоем в Петербург.

Потемкин долго заставил его дожидаться в передней, потом потребовал к себе в кабинет.

Камердинер Потемкина повел Серебрякова через длинный ряд роскошно обставленных комнат.

Потемкин, этот баловень счастья, как бы хотел роскошью удивить, уничтожить своего бессильного соперника. Был вечер, и в залах, которыми проходил Серебряков, горели люстры и канделябры, ярко освещая ту сказочную роскошь, с которой была обставлена квартира Потемкина.

Но Серебряков не удивился этой роскоши. Ни малейшего внимания не обратил он на нее.

Без страха переступил он и порог кабинета всесильного временщика, перед которым раболепствовали и унижались даже первейшие вельможи государства.

Он нисколько не смутился и от взгляда, брошенного на него Потемкиным.

Серебряков гордо и смело стоял перёд огромным письменным столом, заваленным бумагами, картами и книгами.

За столом, как раз против Серебрякова, сидел на мягком кресле Потемкин.

Он был в дорогом бархатном шлафроке и в напудренном парике.

Потемкин, прежде чем начать говорить с Серебряковым, долго и пристально на него смотрел, желая смутить его своим взглядом.

При виде бледного, исхудалого человека, убитого горем, уничтоженного судьбою, но все еще не потерявшего своего достоинства, в сердце Потемкина заговорило что-то похожее на жалость.

— Садитесь! — сказал он, показывая на стул. — Мне вас жаль, вы так много терпели, — добавил он.

Серебряков на это ничего не ответил.

— Вы на меня смотрите, конечно, как на своего врага! — продолжал Потемкин.

— Враги, генерал, должны быть равны и силою и положением, а вам, как уже вы сказали, ничего не стоит раздавить, уничтожить меня, вы сильны, а я бессилен!., вы лев, а я ягненок! — с иронией ответил Серебряков.

— Что вы этим хотите сказать?

— А то, что я вас как врага, как соперника должен бы был вызвать на дуэль, но теперь это невозможно, вы ответите смехом на мой вызов…

— Дуэли запрещены, государь мой, императрицей, и я никогда, никогда не нарушу сие запрещение!.. Воля императрицы должна быть священна для каждого, также и для вас… Не думайте, что я сробел бы драться с вами, я верю в свою счастливую звезду и смерти не боюсь!..

— Я и не думал, генерал, вызывать вас на дуэль, потому что, повторяю, дуэль между нами невозможна!

— Да, да, невозможна, кончимте миром.

— Едва ли это возможно, ваше превосходительство!

— Почему же?

— Вы требуете слишком дорогой цены за это.

— Я требую клочок бумаги, на котором вы напишете, что не любите княжну Наталью Платоновну Полянскую, — и больше ничего… Только несколько слов, и вы на свободе, мало того, вы будете зачислены в полк следующим чином, этим, надеюсь, вы оправите свое честное имя…

— Не унижайте меня этими словами, ваше превосходительство, ведь и я человек, ведь и у меня душа есть, а вы хотите играть ею… Нехорошо, генерал, нехорошо!.. Не забывайте, что есть Бог, он вступится за меня и не даст вам окончательно погубить меня…

При последних словах голос у Серебрякова дрогнул, и он, чтобы скрыть свои слезы, отошел от стола.

— Видит Бог, я не хочу вашей погибели!.. Если бы я только захотел, то вы давно бы… Ну, не станем говорить про это! Мне вас жаль…

— Эта, видно, самая жалость, ваше превосходительство, и запрятала меня в каземат крепости, — с горькой улыбкой проговорил Серебряков.

— На то была не моя воля…

— Но вы же, генерал, ведь имеете волю извлечь меня оттуда, если я откажусь от княжны, если я обману и себя и ее, ведь тогда вы выпустите, не так ли?..

— Я уже вам сказал…

— И я говорю вам, что нет и нет!

— Как хотите… Вас отвезут опять в крепость, вас осудят…

— Что же и расстреляют, как сообщника Пугачева, так-то ли, ваше превосходительство?

— Ну, этого бояться вам нечего… Ваше наказание ограничится только ссылкою в Сибирь…

— И на этом покорнейше благодарю, ваше превосходительство…

— Послушайте, Серебряков, вас осудят, сошлют, не думаете ли вы, что княжна решится идти за вами в ссылку?..

— Я этого не думал и никогда не допущу княжну до сей жертвы…

— А если так, зачем же вы упорствуете, зачем не хотите принять мое предложение?..

— А потому, что оно бесчестно, и еще затем, что я своим чувством не торгую!.. — твердо ответил Серебряков.

— Это последнее ваше слово?

— Последнее!..

Потемкин хлопнул в ладоши и, показывая вошедшему камердинеру на Серебрякова, проговорил:

— Уведи и сдай конвою!..

Несчастного Серебрякова опять увезли в мрачный каземат Шлиссельбургской крепости.

ХС

Было 10-е января 1775 года.

Сильный мороз, такой мороз, что птица на лету мертвой падала и у человека дыхание захватывало.

Несмотря на такой лютый мороз, народ валом валил на Конную площадь, и пеший, и конный.

Казалось, вся Москва высыпала на улицу, покинув свои дома.

Остались домовничать только стар да мал. Что гнало москвичей в такую стужу? На какое зрелище собрались они на обширную площадь? Что так интересовало их?

Казнь злодея Емельки Пугачева, который столько страха, ужаса вселял в сердца людские.

Посреди площади наскоро сколочен был высокий помост; около помоста стояли три виселицы.

Несколько палачей отогревали себя, в ожидании «работы», вином.

Кругом эшафота выстроены были пехотные полки в полном вооружении.

На офицерах по случаю страшного мороза, были надеты шубы.

От мороза у многих бедных солдатиков побелели уши, щеки и носы.

Вся огромная площадь буквально была залита народом. Крыши домов, лавок тоже усеяны горожанами. Любопытные лезли на деревья, на заборы, чтобы лучше видеть.

Гудит собравшийся народ, скрипит мороз. За народом стоят рыдваны, повозки, кареты, сани.

Все это море народа устремляет свой взор на дорогу, по которой должны везти преступников.

Все с нетерпением ждут этого зрелища. Вдруг все это людское море заколыхалось, зашумело.

Искрой из уст в уста пронеслось: «везут, везут!..»

И точно — Пугачева везли.

К саням, на которых везли Пугачева, был приделан высокий помост, на нем-то и сидел самозванец в полушубке, с открытой головой. Он скорчился, съежился. Мороз донимал и его.

Против Пугачева помещался старец-священник.

Тут же находился чиновник «тайной экспедиции».

За Пугачевым везли других преступников. Как впереди, так и позади позорной колесницы ехал отряд кирасир.

Пугачев низко кланялся народу и что-то шептал своими посинелыми губами.

Его подвезли к самому эшафоту. Палачи расковали и сняли его с саней.

Старец священник дрожащим голосом преподал ему последнее напутствие и отошел к стороне.

Едва самозванца ввели на эшафот, как громко раздалось: «на караул».

Чиновник внятно стал читать указ императрицы.

«По произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, — так рассказывает очевидец, — также и станицы, где он родился, обер-гюлицеймейстер спрашивал его громко:

— Ты ли донской казак Емелька Пугачев?

Он столь же громко ответствовал:

— Так, государь, я — донской казак Зимовейской станицы, Емелька Пугачев!

Потом во все продолжение чтения манифеста он, глядя на соборы, часто крестился, между тем, как сподвижник его — Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой, свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю».

По окончании чтения Пугачев, сделав с крестным знамением несколько земных поклонов, обратился к соборам, потом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом:

— Прости, народ православный, отпусти, в чем я согрубил перед тобою… Прости, народ православный!..

При этом слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать Пугачева; сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья.

Тогда он, всплеснув руками, повалился навзничь, и вмиг окровавленная голова его была в руках палача.

Палач имел тайное повеление сократить мучения преступников. У трупа отрезали руки и ноги, палачи разнесли их по четырем углам эшафота, голову показали уже потом и воткнули на высокий кол.

Перфильев перекрестился, простерся ниц и остался недвижим. Палачи его подняли и казнили так же, как и Пугачева.

Между тем Шигаев, Падуров и Торнов уже висели в последних содроганиях.

Чику отправили в Уфу, где должна была совершиться его казнь.

Отрубленные члены четвертованных мятежников были разнесены по московским заставам и через несколько дней сожжены вместе с телами.

Палачи разъяли пепел.

Помилованные мятежники были на другой день казней приведены к Грановитой палате. Им объявили прощение и при всем народе сняли с них оковы.

Так кончился мятеж, начатый горстью непослушных казаков, усиливавшийся по непростительному нерадению начальства и поколебавший государство от Сибири до Мобквы и от Кубани до Муромских лесов!

Граф Петр Иванович Панин и герой Суворов еще не скоро оставили губернии, возмущенные Пугачевым. Они в течение года оставались в тех губерниях, восстановляя города и крепости, разрушенные самозванцем, утверждая правление и искореняя окончательно смуту.

В конце 1775 года императрица Екатерина Алексеевна обнародовала общее прощение всем, замешанным в мятеже, и повелено было все дела о бунте «предать вечному забвению». Императрица Екатерина захотела уничтожить даже само воспоминание об ужасной эпохе Пугачева и приказала переменить древнее название реки, которой берега были первыми свидетелями возмущения: яицких казаков повелено было переименовать в уральских и город Яицк — Уральском.

Но следы страшного бунтовщика сохранились еще в краях, где он свирепствовал. Народ живо еще помнит кровавую пору, которую так выразительно прозвал «пугачевщиною».