Золотой век

I

— А, кстати, Григорий Александрович, тот офицер, подозреваемый в соучастии с Пугачевым, надеюсь, выпущен из крепости, — спросила Потемкина императрица Екатерина Алексеевна, только что вернувшаяся из Эрмитажа.

— Нет еще, ваше величество, — тихо ответил Потемкин.

— Как, почему? Ведь, кажется, был мой манифест о прощении всех замешанных или подозреваемых в мятеже. Разве тот офицер не подходит под манифест? — хмуря брови, с оттенком неудовольствия проговорила императрица.

— Смею доложить вашему величеству, что Серебряков обвиняется в другом преступлении.

— В каком? Что он еще там наделал?..

— В неисполнении приказа, возложенного на него вашим величеством.

— Ах да, мое письмо к графу Румянцеву? Оказывается, Серебряков и в этом не виновен, это целая история и притом довольно скучная. Отдайте, Григорий Александрович, немедленно приказ об его освобождении, — приказала императрица и, пристально испытующим взглядом посматривая на Потемкина, добавила:

— У этого офицера есть невеста. Вы ее знаете — это такая хорошенькая княжна из Москвы, моя фрейлина Наташа Полянская. Бедная девочка вчера, рыдая, рассказывала мне историю своей любви и просила за Серебрякова. Не правда ли, Григорий Александрович, она ведь очень хороша?

— Если вы находите, ваше величество.

— А разве вы не находите княжну прекрасной? Вы скрытничаете, генерал, вы за ней ухаживаете.

— Помилуйте, государыня, — только и нашелся ответить смущенный Потемкин.

— Не скромничайте, я и про вас кое-что знаю, — с милой улыбкой ответила государыня.

«Ну, вот влопался! Неужели узнала? Кто-нибудь сказал, сошпионил. Боюсь, как бы не выдать себя».

Так думал Потемкин, то краснея, то бледнея.

— Что же вы молчите, говорите, оправдывайтесь, — полушутя-полусерьезно проговорила государыня.

— Я право не знаю, кто это сказал на меня вашему величеству!..

— Никто не сказал… Успокойтесь и не волнуйтесь!.. Да если бы кто мне и сказал, что вы влюблены в княжну Полянскую, я бы этому не поверила. Вы, кажется, ушли из тех лет, мой друг, когда можно увлекаться каждым красивым личиком, не так ли?..

— Совершенно верно изволили заметить, ваше величество!.. «Уф!.. Как гора с плеч!»

— Ну, этот разговор я считаю оконченным, Григорий Александрович. Офицер Серебряков сегодня будет выпущен из крепости. А за то, что он сидел напрасно, бедняга, мы должны его вознаградить… Как вы думаете?

— Это в воле вашего величества!

— Да!.. Но я хочу услыхать ваш совет, что мы должны сделать для Серебрякова? Я думаю, первое и самое главное будет: женить его на княжне, соединить два влюбленных сердца… Мне известно, что ее отец в одно время был против этого брака, но теперь он одумался, а второе будет: дать ему следующий чин по гвардии. Исполнить это я на вас возлагаю, Григорий Александрович!.. На аккуратное исполнение его я надеюсь.

— Слушаю, ваше величество!

— Я много раскаиваюсь, мой друг, в том, что я, как всякая слабая женщина, верю во многое и плохо отличаю правого от виноватого… Ах, какой это большой грех. Лучше оправдать девяносто девять виновных, чем обвинить одного невинного, а мы чуть это не сделали. Да, да, мы должны стараться восстановить честь Серебрякова!.. Бедный, сколько он вытерпел и знаете из-за чего?..

— Никак нет, государыня!

— О, это поучительная история. А вам советую, Григорий Александрович, покороче познакомиться с Серебряковым; его судьба, правда, поучительна.

«Прощай все надежды, все мечты… Каким же я дураком очутился перед этим офицеришкой. Я же должен помогать ему жениться на княжне?!. Мало того, государыня советует мне с ним подружиться… Мне с Серебряковым?.. Хм!..

Может, я должен быть шафером на его свадьбе с княжной?.. Нет, черт возьми, этой свадьбе не бывать!.. Без боя ему не уступлю княжну… Безумствую я! Я раб страстей!.. Какое право я имею на княжну?..»

Таким размышлениям предавался вернувшийся из дворца Потемкин, быстро расхаживая по своему кабинету.

Его размышления были прерваны дворецким, доложившим о приходе какого-то «неизвестного человека».

— Кто еще там?.. Я никого сегодня не принимаю… Что не сказал ему про то, старый чурбан?..

— Говорил я, ваше превосходительство. Да никакого резона не принимает… Прет, ровно в свою квартиру, право-с.

— Этот наглец о двух головах, что ли? Как он смеет!.. Где он?..

— В приемной, ваше превосходительство!..

— Хорошо, я сейчас выйду. Пусть подождет!..

— Слушаю, ваше превосходительство!..

Старик дворецкий удалился.

— Кто бы это был?.. Кто смеет напролом лезть ко мне?.. А если это Мишка Волков… Да нет, быть не может. Поди, его давно уже в живых нет. А если это он, о, как бы я рад был его приходу! Вот кто бы меня избавил от соперника. Какие мысли, какая подлость! Однако, пойти взглянуть, и, если я не ошибся, то… то злая судьба и на этот раз не жалеет несчастного Серебрякова!.. — вслух проговорив эти слова, Потемкин быстро направился в приемную.

Был зимний вечер, и в приемной царил полумрак. Огромная лампа под абажуром на мраморном пьедестале слабо освещала роскошную приемную всесильного фаворита императрицы.

— Кто вы и что вам надо? — входя в приемную, гневно крикнул Григорий Александрович желающему его видеть, который с большим вниманием рассматривал картину аллегорического содержания, находившуюся в приемной.

Незнакомец повернулся к Потемкину.

Это был здоровый, коренастый человек, с окладистой черной бородой, в которой серебрился уже белый волос. На незнакомце был надет не хо какой-то балахон, не то плащ. В руках он держал поярковую шляпу с широкими краями.

— Ты, вы?..

— Мишка Волков. К вашим услугам, ваше превосходительство, — перебивая Потемкина, насмешливо раскланиваясь, проговорил незнакомец.

— Ты жив еще!

— Ты видишь, старый дружище, ваше превосходительство!

— Следуй за мной…

— Куда?

— В мой кабинет!

— То-то… А я думал не в крепость ли, или в тюрьму…

— О, будь покоен, туда не попадешь. Вовремя пожаловал!

— Ну, иль службишка моя понадобилась твоему превосходительству?

— Идем в кабинет…

— Ну, вот так, Мишка Волков, и он в честь попал… В кабинет приглашает… да кто?., сам Григорий Александрович Потемкин… Теперь с нашим братом не шути! — насмешливо говорил Волков, идя с Потемкиным через ряд роскошно обставленных комнат.

II

— Прежде всего скажи, Волков, что есть ты за человек? — вводя гостя в свой роскошный кабинет и показывая ему на стул, проговорил Потемкин.

— Такой же, как и ты, ваше превосходительство, созданный по образу и подобию Божию, — разваливаясь на стуле и принимая самую непринужденную позу, ответил Волков.

— Ну, это ты оставь! Неужели ты думаешь, что в тебе есть Божие подобие?

— А то как же? Я такой же человек, как и все!

— Ну, пожалуй, и не такой. Ты или колдун, или, сам дьявол!

— Ишь куда хватил, ваше превосходительство.

— Да, да. Я только подумал о черном греховном деле, а ты уж тут как тут. Из сего я и заключаю, что ты знаешься с самим сатаною.

— Нет, такой чести я еще не удостоился и с его мрачностью незнаком.

— Если незнаком, то по своим действиям и делам скоро с ним познакомишься в аду.

— Может быть. Хотя я с сатаною и незнаком, а обладаю дьявольским нюхом и заранее знаю, зачем я тебе понадобился, ваше превосходительство.

— Неужели знаешь?

— Знаю. Хочешь скажу?

— Говори.

— Страстишка в твоем генеральском сердце не погасла к красавице княжне. Спишь и видишь, как бы добиться взаимности. И так, и эдак подъезжаешь к княжне. Но между тобой и княжной стоит молодой гвардейский офицер, которого ты убрал было в крепость, чтобы не мешал тебе. Помнишь, ваше превосходительство, когда-то точно так же на твоей дороге стоял князь Голицын, но я за известную мзду убарл с твоей дороги красавца князя.

— Молчать! Не смей мне напоминать о князе, — меняясь в лице, воскликнул Потемкин.

— Что, или не любишь?

— О, этот ужасный день, когда благородный князь Петр Михайлович пал от твоей руки, убийца, я никогда не забуду.

— А ты, Гриша, брось со мной считаться. Есть начнем считаться, то ведь и ты не прав, и у тебя руки не чисты.

— Довольно об этом.

— Слушаю, ваше превосходительство.

При этих словах Михайло Волков встал и представил карикатурно, как отдают воинскую честь рядовые начальству.

— Оставь балаганить, Волков, и скажи, как ты узнал, как проведал про моего соперника?

— Которого ты упрятал в крепость и которого приказано тебе выпустить на волю?

— Как, ты и про это знаешь? — удивился Потемкин.

— Знаю, Гриша. Ведь ты называешь меня колдуном, я такой и есть.

— Даже больше. Ты дьявол.

— Пускай так. Сколько же дашь ты мне за то, если я отправлю к праотцам красавца офицерика, возлюбленного княжны Полянской и твоего соперника? — спокойно спросил у Потемкина Михайло Волков, набивая из кисета табаком трубку и закуривая ее.

— Кто говорит тебе об убийстве? Я… я не хочу смерти этого офицера. Понимаешь — не хочу!

— Точно так же, как ты не хотел и смерти князя Голицына, — насмешливо промолвил Волков.

— Я, кажется, запретил тебе о том мне напоминать.

— Разве?.. Прости, брат Гриша, забыл.

— Послушай, Волков, оставь со мной такой тон… и не смей меня так называть. Я не допускаю фамильярностей. Помни — я не прежний Потемкин, которого тебе легко было запугать. Еще даю совет запомнить, что мне легко стереть тебя с лица земли… легче того, как ты думаешь.

— Ну, это, ваше превосходительство, оставь! Если я тебя не запугаю, то ты и подавно меня не запугаешь. Ты, чай, знаешь, Мишуха Волков и самого сатаны не побоится. А ты, мол, лучше говори, что дашь за работу.

— За какую работу?

— А с офицериком, твоим соперником, ведь мне придется поработать, — невозмутимо проговорил Волков.

— Я уже сказал тебе, что я убийства не допускаю.

— Да слышал…

— Ты должен взять его, увезти хоть на край света, но, повторяю, не убивать!

— Это будет ведь много дороже и для меня много хлопотливее.

— За деньгами я не постою, и за твои, как ты говоришь, хлопоты получишь от меня много денег.

— А сколько, сколько? — спросил Волков.

— Назначь сам, — ответил Потемкин.

— А ты торговаться зачнешь. Знаю я тебя, ваше превосходительство.

— Ты забываешься, я не торгаш!

— Хоть и не торгаш, а деньгу любишь.

— Довольно, мне прискучило слушать твои глупые остроты.

— Слушаю, ваше превосходительство!

— Скажи, как думаешь поступить с офицером Серебряковым?

— Прежде надо повидать его, узнать, что это за птица, и высоко ли он летает.

— Ну? Это ты узнаешь, а потом? — спросил у Волкова Потемкин, чуть не с презрением посматривая на него.

— Самое бы лучшее отправить его к…

— Я, кажется, тебе сказал, что не желаю его смерти.

— Я ведь благородным манером: придрался бы к офицеру, вызвал его на дуэль и убил бы… и вся недолга.

— Этого не будет. Понимаешь, я не хочу. Выбери что-нибудь другое!

— Надо подумать.

— Хорошо, подумай и завтра приходи сказать, что удумал. А теперь ступай!

— А денег разве мне, ваше превосходительство, не дашь?

— За что?

— В виде задатка.

— Возьми, тут пятьдесят червонцев, — Потемкин чуть не в лицо Волкову бросил деньги.

Тот ловко, на лету, подхватил бархатный мешочек с золотом и опустил его в свой карман, комически проговорив:

— Мерси вашему превосходительству.

— Смотри не загуляй с деньгами, а завтра непременно будь у меня. Не думай скрыться, на дне морском отыщу, — погрозил Волкову всесильный Потемкин и дал ему знак, что аудиенция кончена и он может уйти.

Потемкину теперь не страшен был Михайло Волков — ему, всесильному фавориту, ничего не значило «уничтожить, стереть с лица земли» убийцу князя Петра Михайловича Голицына; и если бы Волков стал говорить, что совершить это преступление его подкупил Потемкин, то его словам никто бы не поверил и его заставили бы замолчать.

Проходимец Волков хорошо это понимал и не стал посредством угрозы требовать с Потемкина деньги, а в деньгах он страшно нуждался. Все те тысячи, которые Волков получил с Потемкина за «молчание», давным-давно были прожиты…

Волков долгое время «шатался» за границей, проживая то в Гамбурге, то в Берлине, то в Париже, и везде сорил деньгами, не зная им цены.

За границей он выдавал себя и за графа, и за русского князя под вымышленными фамилиями. Когда деньги стали убывать, Волков пробовал занимать.

Ему, «русскому богачу, вельможе», открыт был кредит. Волков давал векселя и обещал огромные проценты. Ему верили. Подошел срок расплаты, у проходимца не было чем заплатить не только долг, но даже и проценты.

Кредиторы Волкова заволновались; его долговые обязательства были представлены ко взысканию в суд.

Волкову угрожала тюрьма. Его обязали подпискою о невыезде; за ним следили.

Волков был хитер и умен и не дожидался: пока за ним придут, чтобы отвезти его в тюрьму, а уезжал из того города, где был должен.

Он благополучно приезжал в другой город, здесь изобретал себе фамилию и громкий титул; под разными предлогами брал взаймы большие куши денег и, разумеется, опять ничего не платил.

Так жил пройдоха Волков из года в год, перекочевывая из города в город, из государства в государство.

«Сколько веревку ни вить, а концу быть» — так случилось и с Волковым. Ему перестали верить, смотрели на него, как на проходимца, авантюриста.

Волков обеднел так, что даже бывали дни, когда ему не было чем заплатить за кусок хлеба и приходилось по неделям голодать.

И вот, чуть не побираясь дорогою, побрел он в свою родную землю; добрался кое-как до Петербурга, поселился на чердаке одного огромного дама и стал тут умышлять, как ему жить, чем существовать.

К своему университетскому товарищу он боялся идти — Потемкин всесилен и угрозою на него не подействуешь.

«Я Гришке Потемкину угрожать, а он без всякой угрозы прикажет меня, раба Божия, связать да в тюрьму отправить; а то еще и подальше пошлет… В Сибирь угодишь. А мне туда не рука, холодно там. Нет, теперь Гришку угрозой не проймешь. Надо что-нибудь другое придумать».

И вот Волков подружился с одним из лакеев Потемкина; от этого лакея он выведал многое, между прочим, узнал, что Григорий Александрович все еще продолжает любить княжну Полянскую, что часто бывает в доме ее отца. Волков свел также знакомство с одной из горничных княжны Натальи Платоновны; от нее узнал, что княжна любит не Потемкина, а бедного офицера, который томится в крепости, замешанный по делу мятежника Пугачева.

Этого Волкову казалось достаточным, и под предлогом помочь университетскому товарищу он проник к Потемкину и, как уже знаем, пришел в самую пору. Григорий Александрович нуждался в помощи Волкова.

На другой день Волков в назначенное Потемкиным время был уже в его кабинете. Григорий Александрович приказал никого не принимать и заперся в кабинете с Волковым. Долго говорили они, а про что — того никто не знал и не слыхал.

Наконец дверь кабинета была отперта, из нее вышел Волков; довольная улыбка скользила по его мясистым губам; очевидно, он был чем-то доволен.

— Смотри, Волков, чтобы сделано было все аккуратно и притом тихо, без всякой оплошности, со всякой осторожностью, — проговорил ему Потемкин.

— Обработаю в лучшем виде, только не скупись, ваше превосходительство, и денег не жалей.

— Разве я жалею… Я дал все, что ты просил. А когда кончишь дело, получишь вдвое больше.

— Ладно, подождем…

— Повторяю, Волков, выполни обещанное — получишь большую награду; ну, если не выполнишь или как проболтаешься — в ту пору на себя пеняй… Сибири тебе, любезный, не миновать.

— Зачем в Сибирь, ваше превосходительство, там холодно, а я привык в тепле жить!

— Повторяю, это зависит от тебя. Прощай! Проводите! — громко приказал Потемкин лакеям: показывая на Волкова.

Однажды утром, когда бедняга Серебряков, сидя в каземате крепости, предавался своим невеселым мечтам, дверь в его камеру отворилась и вошедший тюремный смотритель проговорил ему:

— Вы свободны, господин офицер.

— Как?.. Как вы сказали? — не веря своим ушам, переспросил обрадованный Серебряков.

— Говорю, вы свободны и можете идти куда хотите.

— Господи, вот радость-то! Кто же меня освобождает?

— По высочайшему повелению.

— Стало быть, императрица приказала меня выпустить?

— Известно… Вы, господин офицер, обвинялись в соучастии с Пугачевым. А ее императорскому величеству угодно было все, что касается Пугачева, «предать забвению» и всех подозреваемых в соучастии и находящихся в тюрьмах — освободить, — ответил Серебрякову тюремный смотритель.

— О, чем я заплачу за доброту ее величеству! — воскликнул растроганный Серебряков.

— Верной службой ее величеству.

— Да, да, господин смотритель, вы правы, я жизнь свою положу ради службы матушке-царице.

— Из тюрьмы прямо отправляйтесь к его превосходительству Григорию Александровичу Потемкину…

— К Потемкину, зачем? Нет, к нему, я не пойду! — не скрывая своего неудовольствия, проговорил Серебряков.

Вы должны идти, господин офицер, к его превосходительству к Григорию Александровичу Потемкину, от него вы услышите волю императрицы.

— Что ж, я пойду, если это нужно.

— Непременно нужно… Ведение вашего дела поручено генералу Потемкину. Даю вам, молодой человек, на прощание добрый совет: будьте как можно почтительнее с его превосходительством… Генерал Потемкин имеет огромное влияние и силу… Не забывайте, вы находитесь у него в подчинении и всецело зависите от его превосходительства, — проговорил Серебрякову смотритель.

— Что же… я… я пойду на поклон к генералу Потемкину, — с глубоким вздохом проговорил бедняга Серебряков.

— Да, да, ступайте… Поблагодарите его превосходительство.

— Как? Мне… мне благодарить?..

— Непременно — повторяю, господин офицер, вы находитесь в полной зависимости от его превосходительства.

— В зависимости от Потемкина?.. Боже, какая пытка, какая мука! — как-то невольно вырвались эти слова из груди Серебрякова вместе со стоном.

— Что вы сказали? — спросил у него с удивлением смотритель.

— Так, ничего… Сегодня я не могу идти к Потемкину — я… я так слаб, и голова у меня кружится… Я день-другой отдохну, а там и пойду.

— Этого нельзя, господин офицер, прямо из крепости вас отвезут к генералу — от него вы получите бумагу, в которой будет написано, что с вас снимается всякое обвинение и ответственность… Без этой бумаги вам нигде не дадут жить.

— Что ж делать, я поеду…

Серебряков с чувством благодарности пожал руку честному смотрителю и направился к своему всесильному сопернику.

III

Потемкин не заставил дожидаться в своей приемной Серебрякова и скоро его принял.

— Здравствуйте, рад вас видеть, господин Серебряков. Поздравляю с милостью ее величества, вы теперь совершенно свободны, и всякая ответственность с вас снимается, вы остаетесь в гвардии и производитесь в следующий чин, нужные к тому документы получите из военной коллегии, — такими словами встретил Григорий Александрович молодого офицера.

Молча, наклонением головы, Серебряков поблагодарил всесильного Потемкина за радостное сообщение.

— Я надеюсь, вы забудете весь тот разговор, который несколько времени тому назад произошел между нами в крепости.

— Я уже забыл его, ваше превосходительство! — холодно отвечал Серебряков.

— Тем лучше. Надеюсь, этот разговор никогда не повторится?

— Я тоже надеюсь, генерал.

— Да, да. Это было мое маленькое увлечение.

— Вы ничего больше не имеете мне сказать, ваше превосходительство?

— Ничего. Впрочем, я не желал бы, чтобы вы смотрели на меня, как на вашего соперника, на вашего недруга.

— Прощайте, ваше превосходительство!

— Вы уже уходите?

— Ведь все, что надо было мне сказать, вы сказали, ваше превосходительство?

— Да, да, сказал. Наверное, от меня вы пойдете к своей невесте? Ведь так? Передайте княжне мое приветствие. Надеюсь, вы ни слова не скажете ей о разговоре, происшедшем между нами в крепости?

— Нет, не скажу, будьте спокойны, — несколько подумав, ответил Потемкину Серебряков.

— Даете мне честное слово?

— Даю…

— Спасибо, спасибо!

Потемкин протянул Серебрякову руку, которую Серебряков пожал, хотя и против своего желания.

Выйдя из роскошного помещения Потемкина, Серебряков остановился в нерешительности, куда ему направить свой путь: идти ли прямо в дом князя Полянского или прежде хотя немного привести себя в порядок.

Он имел странный вид. Волосы на голове у него отросли чуть ли не космами; к лицу его в течение долгого времени не прикасалась бритва, и он оброс густой, окладистой бородою. Как в волосах на голове, так и в бороде серебрились седые волосы.

Серебряков страшно похудел, осунулся и, несмотря на свои молодые годы, высматривал стариком.

Жизнь дала себя знать молодому офицеру и состарила его прежде времени.

Кроме того, Серебряков страшно обносился. Мундир его превратился чуть ли не в лохмотья, сапоги тоже.

Мог ли он явиться в таком виде в аристократический дом князя Полянского?

Он очутился в довольно неприглядном положении: без квартиры, без денег. У него были какие-то гроши, но этого хватило только на бритье и стрижку.

Близких знакомых у Серебрякова в Петербурге не было. Не к кому было идти, чтобы занять несколько рублей на то, чтобы хоть немного привести свой костюм в порядок.

Призадумался бедняга Серебряков: что делать, как быть, куда идти?

Судьба не баловала его и наложила на него свою тяжелую руку.

Побрел он в военную коллегию, надеясь, что там ему дадут на обмундировку…

Нельзя ему, гвардейскому офицеру, щеголять в рваном, засаленном мундире.

Но и тут неудача. День был табельный, и в канцелярии военной коллегии никого не находилось.

— Вот она — судьба-то лиходейка! Всюду за мной, так по следам моим и идет… Вот и на волю я, оправданный, да еще произведенный в следующий чин: капитан гвардии, в рваном мундиришке и без копейки в кармане, мало того — и без пристанища. Положим, пристанище-то я себе найду: в казармах с солдатами переночую, там покормят меня… Товарищи узнают, засмеют… Занять бы у кого-нибудь денег… Да как я Явлюсь в таком виде, кто мне поверит? Кто поверит, что я капитан гвардии? Ну, да и то сказать, до завтра как-нибудь проживу, за ночлег на постоялом дворе у меня есть чем заплатить. А завтра в военной коллегии мне дадут и диплом на звание, и денег. Тогда я смело явлюсь в дом князя Полянского и увижу княжну… А давно я не видал ее. Да и здесь ли она, может в Москву уехала… А есть страшно хочется, закусить в харчевне, денег на это хватит!

Так рассуждал Серебряков, идя по «Невской першпективе».

Хотя ни денег, ни пристанища не было у Серебрякова, однако на сердце было весело. Желанная свобода приносила ему это веселье!..

Стояла ранняя весна. Март был на исходе. Погода была теплая, ясная. Солнечные лучи давно согнали снег, и петербургские улицы были почти сухи. Только в садах да кое-где на улицах виднелись небольшие кучи почернелого снега.

День клонился к вечеру, и солнце скрылось за горизонтом.

Повеяло вечернею прохладой.

Как хорошо показалось Серебрякову на улицах Петербурга после душного каземата Шлиссельбургской крепости! Он вдыхал полной грудью весенний воздух и шел не спеша.

Да куда ему было спешить: казармы, со своим затхлым, пропитанным сыростью воздухом, не манили его. Он дошел до Адмиралтейства и сел отдохнуть на одну из скамеек, которые находились в только что разбитом сквере.

Серебряков не заметил, что за ним давно следит проходимец Михайло Волков.

Он подошел к скамье, на которой сидел Серебряков, и сел почти с ним рядом.

Волков не спеша вынул кисет, набил табаком маленькую трубку и посредством огнива закурил ее.

Покурив немного, он вынул трубку изо рта и, поднеся ее почти к самому лицу Серебрякова, сказал:

— Не желаете ли?

— Нет, не желаю! — отстраняя трубку и с удивлением посматривая на незнакомого ему человека, ответил Серебряков.

— Напрасно, табак — знатный, дорогой!..

— Я не курю…

— Не курите — другое дело, а я вот без этого зелья жить не могу, мне ни еды, ни питья не надо, а была бы трубка с добрым табаком…

— Привычка!..

— Да, привычка, обратившаяся в страсть… Доктора находят, что вредно курить, но я им не верю, я вообще не люблю ни в чем себе отказывать… Вы вот, небось, удивлены, что я ни с того ни с сего стал с вами разговаривать?..

— Я… нисколько…

— А хотите, вот я сейчас вас возьму да и удивлю, — проговорил Михайло Волков, не спуская своего проницательного взгляда с Серебрякова.

— Чем же вы меня удивите? — спросил его с улыбкой Серебряков.

Его стал интересовать Волков.

— А тем вот, вы не знаете, кто и что я, а я вот знаю, кто вы!..

— Вы меня знаете?

— Да, знаю.

— Может, но только вас я впервые вижу.

— И знаю, откуда вы вышли и где были…

— Ну, это едва ли вы знаете…

— Хотите скажу?

— Говорите!

— Вышли вы из Шлиссельбургской крепости и были у влиятельного человека Григория Александровича Потемкина!..

— Как!.. Как это вы могли знать? — с удивлением воскликнул Серебряков.

— Вот и удивились! — со смехом промолвил Волков. — А я могу удивить вас еще больше! — добавил он.

— Чем еще?

— А тем, я знаю, кого вы любите.

— Ну, уж это знать невозможно!

— Знаю: княжна-красотка сушит ваше сердце!..

— Послушайте, кто вы!?

Удивлению Серебрякова не было предела.

— Кто я? Такой же человек, как вы… только мой глаз далеко видит, мои уши далеко слышат…

— Вы… вы сыщик!..

— Фи!.. Что вы говорите, таким постыдным ремеслом я не занимаюсь!

— Так кто же?.. Кто вы?

— Прежде всего я дворянин, звать меня Михайлом, отца звали Николаем, а прозвище мое звериное — Волков, хотя на зверя я, как видите, нисколько не похожу!..

— Но как же вы знаете… Как же вы узнали?

— Говорю, уши у меня долгие, глаза острые!..

— Это не ответ, — с удивлением осматривая здоровую коренастую фигуру Волкова, промолвил Серебряков.

— Какого же вам еще ответа нужно?

— Нет, нет, вы должны сказать, должны ответить…

— Ничего я вам не скажу и ничего не отвечу… А вот что, господин Серебряков, лучше-ка пойдемте со мной в кабачок к немке, выпьем, закусим там…

— Вы знаете мою фамилию?

— Даже знаю имя и отечество… Звать вас Сергей Дмитриевич, ведь так?.. — Волков как бы наслаждался смущением и удивлением Серебрякова.

— Это просто непостижимо… Вы или сыщик, или…

— Или колдун… Так и ладно!.. Называйте меня колдуном, а для первого знакомства пойдемте-ка к немке: она нас и напоит, и накормит.

— Но у меня нет…

— Денег?.. Это не беда, пустяки, у меня зато есть!

— Ваши деньги так при вас и останутся.

— Это верно… А хотите малую толику я уделю вам…

— Взаймы?..

— Разумеется, с отдачей, только без процента…

— Одолжите, одолжите мне несколько рублей… Я заплачу вам… Я завтра получу!..

— Пойдемте к Дрезденше[9], там и поговорим…

— Нет, нет, туда я не пойду…

— Почему?..

— Там могу я встретить знакомых, товарищей офицеров, а я в таком виде…

— Да, вид-то у вас не презентабельный!.. Ну, Дрездешпу побоку, пойдемте в другой кабак! Мы выберем такой, куда господа офицеры не заглядывают. Там, пожалуй, будет и посытнее, и подешевле.

— Но как же я с вами пойду, я вас совсем не знаю…

— Зато я вас знаю… Идем!

На Невском проспекте в то время было немало различных кофеен, трактиров и кабаков, куда ходили петербуржцы закусывать, обедать, пить кофе, вино, играть в карты, кости.

В одном из таких кабачков за отдельным столиком поместились Михайло Волков и Сергей Серебряков. Волков потребовал вина и разных закусок.

Голодный Серебряков с жадностью принялся за еду и вкусные блюда и запивал хорошим крепким вином.

Питательная пища и вино подкрепили его ослабевший организм. На его бледных исхудалых щеках появился румянец, глаза оживились; он стал весел и разговорчив.

Различные шутки и прибаутки, которые рассказывал Волков, заставляли его смеяться до упаду.

Выпитое вино заставило его забыть и былое горе и теперешнее незавидное положение.

— Знаете ли, Волков, мне сама судьба послала вас, как доброго гения. Скажу вам откровенно, денег у меня было так мало, что едва бы хватило заплатить за тарелку простых щей. Я, право, никак не мечтал о таком роскошном ужине. В долгу у вас я не останусь. Я завтра все, все заплачу вам. Завтра у меня будут деньги, я вам отдам! — косеющим от выпитого вина языком проговорил Серебряков.

Он начинал пьянеть. Голова у него кружилась.

— Стоит ли говорить о таких пустяках. Свои люди — сочтемся. Давайте-ка выпьем еще по чарочке за здоровье вашей невесты, княжны Натальи Платоновны! — наливая Серебрякову полный бокал крепкого вина, проговорил Волков.

— За здоровье княжны? Да, да! Я так ее люблю, так люблю. А Потемкин у меня ее хочет отбить, но это ему не придется, ведь так, Волков? Что-то у меня так страшно кружится голова, я почти ничего не вижу. Волков, где же вы?

— Да, здесь… Не соснуть ли нам, а? Пойдемте-ка, право…

— А куда вы меня повезете?.. К себе?

— Ну, разумеется, у меня квартира хорошая.

— К вам… я… готов ехать. А сознайтесь, Волков… вы колдун!.. Как вы узнали про мою любовь?

— Пойдемте, дорогою вам расскажу!

— Честное слово?..

— Ну, разумеется!

Серебряков с помощью Волкова вышел из кабачка, у подъезда которого стояла крытая повозка, запряженная тройкою лихих коней.

Серебряков, тоже при помощи Волкова, сел в повозку. Рядом с ним поместился Волков.

Кучер тряхнул вожжами, и кони вихрем понеслись по опустелым улицам Петербурга.

Было уже за полночь.

IV

— Это просто непостижимо! Здесь какой-то заколдованный город, право. Здесь люди исчезают, пропадают неизвестно куда, — такие слова встревоженным голосом проговорил князь Платон Алексеевич Полянский, обращаясь к своей сестре княжне Ирине.

— Что же, офицер Серебряков не отыскан?

— Нет.

— Странно!

— Более чем странно, удивительно, непостижимо!

— Какой-то рок преследует беднягу Серебрякова.

— Тут неспроста, а что-нибудь да кроется. Я постараюсь проникнуть в эту тайну… Я… я должен это сделать. Серебряков мне не чужой, не посторонний… Что будет с бедной Наташей, когда она узнает об исчезновении своего несчастного жениха.

— Надо непременно это скрыть от Натали.

— Как ни скрывай, узнает.

— Известно ли об этом императрице? — спросила у брата княжна Ирина Алексеевна.

— Не знаю; думаю, что нет. Но я доведу до сведения ее величества… я, я все расскажу государыне… В исчезновении Серебрякова есть какая-то тайна, и государыня раскроет эту тайну, она прикажет живым или мертвым разыскать Серебрякова, и его найдут, непременно найдут.

— С Потемкиным ты об этом говорил?

— Говорил…

— Ну, и что же он?

— Григорий Александрович сам удивляется не меньше моего. Серебряков, по выходе из тюрьмы, был у Потемкина; Потемкин объявил ему милость императрицы. Ведь Серебряков произведен в капитаны гвардии.

— Неужели? — удивилась княжна Ирина Алексеевна.

— Разве ты не слыхала об этом?

— В первый раз слышу. Бедный Серебряков! Ему предстояла такая блестящая карьера…

— А тут, как на грех, он пропадает.

— Надеюсь, полиция об этом знает?

— Я сам ездил к Рылееву и просил его… Вся полиция поставлена на ноги. Сыщикам я обещал большую награду.

— Может, отыщут.

— Едва ли! — задумчиво проговорил князь.

— Почему, брат, ты думаешь, что полиция не отыщет Серебрякова?

— Потому что его едва ли станут держать в Питере.

— Ты, брат, думаешь, что он опять попал в неволю, в заключение?

— Без сомнения… Если бы Серебряков был на воле, то не стал бы скрываться и к нам бы первым пришел.

— Да, да, ты прав…

— Может, его и в живых нет.

— Что ты говоришь? — с испугом воскликнула княжна Ирина Алексеевна.

— Очень возможно, что Серебрякова убили.

— Да кто на это решится, кому он помешал?

— Эх, матушка, злому человеку немного надо.

— Но, кажется, у него не было врагов.

— А почем мы знаем?.. Вот нашелся же человек, который ни в чем неповинного Серебрякова держал под замком… морил его в неволе.

— Ты про себя говоришь?

— А то про кого же?

— Раскаиваешься, это хорошо, мой брат.

— Раскаиваюсь, только, кажется, поздно.

— О, раскаяние никогда не может быть поздним.

— Премного я виноват перед Серебряковым и свою вину я хотел загладить, хотел за него дочь выдать… И что же, он пропадает, и все розыски ни к чему не приводят… Серебряков как в воду канул, — печально проговорил князь Платон Алексеевич, опуская свою седую голову.

Неожиданное исчезновение вновь произведенного в капитаны гвардии Серебрякова наделало в Петербурге немалый переполох и говор.

Говор этот дошел и до дворца.

Императрица была сильно встревожена и недовольна.

Как только государыня услыхала, что Серебряков пропал, потребовала тотчас же обер-полицмейстера.

Скоро в кабинете императрицы появилась тучная фигура бригадира Рылеева; сделав низкий поклон, начальник полиции остановился в вопросительной позе.

— Что же это такое, господин бригадир, в Питере делается, а? На что это похоже, спрашиваю я тебя? — сдвинув брови, сердито проговорила императрица обер-полицмейстеру.

— Ваше величество…

— Извольте слушать, господин бригадир, что вам говорят… Чтобы капитан гвардии Серебряков был разыскан… Я требую, я так хочу…

— Ваше величество…

— Без всяких отговорок!.. Странные дела творятся, сударь, в Питере, странные… Человек идет по улице и вдруг — нет его, исчезает, как сквозь землю проваливается… И происходит это в благоустроенном городе, в столице… Это из рук вон… Слышите ли, чтобы Серебряков был разыскан.

— Слушаю, ваше величество, я… я приму меры… я…

Бедный бригадир Рылеев как огня боялся гнева императрицы, и во время ее речи он то бледнел, то краснел, наконец закашлялся.

— Вы простудились, что ли, сударь?

— Простите, ваше величество.

— Ты, бригадир, не тот стал, каким был прежде, — заметила государыня.

— Состарился я на службе вашему величеству.

— Ну, еще годы твои не особенно большие, ожирел ты, обрюзг… Не мешало бы тебе, бригадир, полечиться, — уже с обычной своей улыбкой проговорила государыня, гнев у нее прошел, и в словах императрицы слышался шутливый тон. — Итак, господин бригадир, Серебряков будет отыскан, для сего ты примешь все меры.

— Приложу все старания к тому, ваше величество.

— Да, да, постарайся, голубчик, чтобы капитан гвардии был разыскан. Прощай… Дня через два-три ты придешь доложить мне о сем деле.

— Слушаю, ваше величество.

— А все же от ожирелости, бригадир, ты полечись, а то и до удара недалеко… Ну, ступай…

Мрачным, печальным явился обер-полицмейстер Рылеев в свой дом; задала ему государыня задачу нелегкую: разыскать капитана гвардии Серебрякова.

«А где его взять, где отыскать? Легко сказать, да не легко сделать. Вот уж, когда «не было печали, так черти накачали». Из-за какого-то офицеришки я должен ночи не спать, обдумывать, как его отыскать? И куда он, пес, подевался? Кому он понадобился? Может, его давно и в живых нет? Целых три дня ищут этого офицеришку и нигде найти не могут… Вся полиция с ног сбилась, его искавши… Как-никак, а искать надо. Императрица приказала… живым или мертвым, а гвардейского капитана Серебрякова надо предоставить ее величеству… А если, Боже упаси, не найдется он, тогда все прощай, всему конец», — таким размышлениям предавался бригадир Рылеев, запершись в своем кабинете.

— Не попробовать ли пустить в дело московского сыщика… Волк-то он травленый… Бывал во многих переделках, недаром его прозвали «Жгутом». Препоручу ему разыскать гвардейского офицера, — так вслух проговорил обер-полицмейстер и послал за главным и опытным сыщиком, который из Москвы перешел на службу в Петербург.

Начальник полиции берег этого сыщика для более «важных дел».

С Мишкой Жгутом мы уже знакомы, и, как знаем, граф Румянцев-Задунайский также некогда препоручил ему разыскать Серебрякова, который в то время находился в неволе, т. е. сидел под замком в усадьбе князя Полянского.

Мишка Жгут не поладил в Москве со своим начальником и перекочевал в Питер, в чаянии себе здесь более обширного поприща.

И вот бригадир Рылеев ухватился за Мишку Жгута, надеясь на его опытность в делах розыска.

— Ну, Жгут, выручай, брат, свое начальство, — такими словами встретил Рылеев сыщика.

— Приказывайте, ваше превосходительство!

— Не приказываю, братец: а прошу… выручи меня из беды.

— В дрызг расшибиться готов для вашего превосходительства.

— Ну, этого я от тебя не потребую… А разыщи ты мне одного офицеришку, который пропал бесследно… Вот три дня его, пса, ищут и никак найти не могут.

— Так-с, дозвольте узнать его имя и прозвище.

— Звать офицера Сергеем, а прозвище ему Серебряков.

— Сергей Серебряков… Так, так, вспомнил… Это он, он! — как бы что припоминая, тихо произнес Мишка Жгут.

— Что? Что ты говоришь? — спросил у него начальник полиции.

— Я знаю этого офицера.

— Знаешь Серебрякова? — удивился Рылеев.

— То есть лично сего господина офицера я не знаю, ни разу его не видал, а только года два тому назад я тоже отряжен был на розыски офицера Серебрякова и фамилию его я хорошо запомнил…

— Может ли быть?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Стало быть, этому офицеришке не в первый раз пропадать…

— В ту пору его сиятельство граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский препоручил мне розыски офицера Серебрякова.

— Ты не врешь, Жгут?

— Помилуйте, ваше превосходительство, смею ли я.

— Да что же это за птица Серебряков? С чего он пропадает и почему им интересуются такие большие особы, как граф Румянцев-Задунайский и князь Полянский? Мало того, сама императрица изволит им интересоваться и повелела во что бы то ни стало разыскать его, — задумчиво промолвил бригадир Рылеев.

— Вот вы изволили помянуть князя Полянского, а ведь этот самый князь в то время и держал под замком офицера Серебрякова.

— Ну, это ты, Жгут, врешь!..

— Никак нет, ваше превосходительство.

— Врешь, говорю… Князь Полянский сам ко мне прибежал и просил разыскать Серебрякова и за розыск обещал большую награду.

— Это ничего не значит… Я в ту пору выследил, что князь Полянский в своей усадьбе морит под замком господина офицера, про то знаю, за что князь его мучил!..

— Ну, ну, за что?

— За дочь свою, княжну…

— Как так за дочь? — с удивлением и любопытством спросил бригадир Рылеев у сыщика.

— А вот, изволите видеть, ваше превосходительство, этот Серебряков, будучи в офицерском чине, полюбил дочь князя Полянского и тайное свидание с княжной имел в саду, ночью.

— Ну, ну, далее, это прелюбопытно, черт возьми.

— А далее-то, князь выследил и накрыл свою дочь с офицером… Дочь — под домашний арест, а офицера приказал связать и насильно отвезти в усадьбу и держать под замком.

— То есть решительно ничего не понимаю! Да ты, Жгут, не путаешь ли? Зачем бы князь Полянский стал меня просить разыскать офицера Серебрякова?

— Зачем, про то не могу знать, ваше превосходительство, а только что этот же князь Полянский содержал офицера Серебрякова под арестом, это я досконально знаю.

— В этом деле сам черт ногу сломит! Впрочем, дознаваться мне нечего, что прежде было с Серебряковым. Мне приказано ее величеством живым или мертвым разыскать офицера, и я разыщу, во что бы то ни стало… За сим я позвал тебя, Жгут, постарайся напасть на след этого офицеришки, разыщи его… На то есть воля государыни императрицы… На тебя, Жгут, я надеюсь. Устроишь мне сие дело, получишь большую награду и от казны, и от меня; а не устроишь, то есть не разыщешь, в ту пору из Питера тебя выгоню и в солдаты отдам… Выбирай, брат, любое, получить награду или тереть лямку рядовым солдатом… Люди потребуются — бери, деньги потребуются — тоже бери, а Серебрякова найди, хоть роди его, понимаешь. Больше говорить мне с тобой не о чем. Ступай и принимайся за дело; свершить тебе сие дело, знаю, труда большого не составит, ибо ты пронырлив, хитер и ловок, у тебя особый нюх есть.

Зараз, не переводя духа, проговорив эти слова, бригадир Рылеев махнул рукою Мишке Жгуту, чтобы оставил его.

Сыщик, отвесив своему начальнику поклон, вышел.

И с его уходом бригадир Рылеев опять погрузился в размышление: как ему разыскать Серебрякова живым или мертвым.

V

Петербургский обер-полицмейстер бригадир Рылеев был в отчаянии.

Серебряков все не находился, несмотря на самые тщательные розыски.

Императрица уже не раз спрашивала Рылеева про Серебрякова и строго выговаривала ему за медленность розыска.

— Это, наконец, из рук вон, господин бригадир, ты дал мне слово разыскать Серебрякова в три-четыре дня, и вот уже прошло более недели, а о нем ни слуху ни духу!.. — нахмурив брови, говорила императрица обер-полицмейстеру. — Или ты, бригадир, стал стареть, или твои сыщики никуда не годны!

— Всемилостивейше простите, ваше величество, за медленность! — и Рылеев, несмотря на свою тучность, изогнулся в дугу.

— Это уж я не раз слышала… Повторяю, капитан Серебряков должен быть разыскан!

— Только имею смелость доложить вашему величеству…

— Что такое?

— Может, капитана Серебрякова и в живых нет, ваше величество.

— Живым или мертвым окажется он, а все же ты должен напасть на его след, понимаешь, господин бригадир, должен напасть на его след, — возвышая голос, строго проговорила императрица.

— Если для сего потребуется моя жизнь, всемилостивейшая государыня, то я с радостью ее отдам.

— Ты говоришь глупости, господин бригадир, в своей жизни ты не волен — она принадлежит Богу! Судьба Серебрякова, этого несчастного офицера, меня интересует и желаю узнать, что с ним случилось… Поэтому и говорю: не медли розыском.

— Я и то, ваше величество…

— Обещай сыщикам большую награду.

— Награда им объявлена, ваше величество!

— Одним словом, делай и поступай, как хочешь, но чтобы Серебряков был разыскан… Это мое непременное условие.

— Слушаю, ваше величество!

— «Погиб, пропал… со службы долой! А я, глупец, мечтал о повышении. Кажись бы, в ножки тому поклонился, половину бы состояния отдал, только бы живым или мертвым достать того офицеришку. И куда его черт унес!? Почти весь Петербург обшарил, не обыскав ни одного угла не оставил, по всем дорогам гонцы посланы с приметами этого проклятого офицеришки… О Господи, сколько из-за него хлопот, сколько бед и неприятностей!.. И не знаю, и не ведаю, когда эти хлопоты, эти беды стрясу я со своих плеч!.. И хороши у меня помощники-дельцы!.. Пьянствовать да взятки брать куда горазды, а на дело — их нет. Если сыщики не разыщут скоро Серебрякова, то я их вон из Питера повыгоню… А, впрочем, и они не виноваты, где разыщешь офицера, коль его нигде нет! Уж на что Мишка Жгут деляга, и тот спасовал!..»

Таким размышлениям предавался начальник полиции, быстрыми шагами расхаживая по своей канцелярии.

Он не слыхал и не заметил, как в канцелярию вошел пристав Засыпкин.

Этот пристав пользовался некоторым расположением Рылеева.

— Смею доложить вашему превосходительству, — робко промолвил Засыпкин, увидя своего начальника расстроенным и сердито бегающим по канцелярии.

— А!.. Что?.. Что ты лезешь, я тебя спрашиваю, что ты лезешь?.. Что тебе надобно? — с гневом крикнул Рылеев.

— Беру смелость доложить вашему превосходительству…

— Ну что ты мямлишь, ты не полицейский офицер, а просто присыпка, засыпка какая-то!.. Ну, что тебе нужно?..

— Смею до… доложить ва… ва… вашему превосходительству… относительно тела…

Пристав Засыпкин поперхнулся и недоговорил, он никогда не видал своего начальника таким встревоженным и сердитым.

— Да ты рехнулся, что ли, Засыпкин!.. Про какое еще тело рассказываешь?..

— Про… про мертвое…

— Ну, не мямли!..

— Мертвое тело из… Невы вытащили, ваше превосходительство!

— Да что же ты удивить меня, что ли, этим хочешь?.. Ишь про какое важное событие вздумал рассказывать!.. Если бы ты сказал, что из реки вытащили гвардейского офицера какого-нибудь, ну, это дело другое, а то вытащили, чай, какого-нибудь мужичонку-пропойцу, который спьяну в реку угодил!..

— Никак нет, ваше превосходительство, не мужичонку вытащили…

— А кого же, кого?

— Какого-то неведомого офицера и, судя по амуниции, на нем надетой…

— Ну… ну!..

— Походит на гвардейца, ваше превосходительство!..

— Как… как ты, Засыпкин, сказал?.. Из Невы вытащили офицера в гвардейском мундире… ведь так ты сказал?.. Ну, что же ты молчишь, чурбан ты этакий, пигалица глупая… говори, говори!.. — в страшном волнении кричал бригадир Рылеев, тряся своей могучей рукой за шиворот тщедушного Засыпкина.

Тот бледнел и краснел, хотел отвечать начальнику, но язык ему не повиновался, и из его рта вылетали какие-то странные звуки.

— Да что же ты, разбойник, рычишь, что не говоришь?

— Не… не могу… ва… ваше превосходительство!.. Не… не… трясите…

— Ну, сказывай! — уже более спокойным голосом проговорил начальник полиции, выпуская полузадушенного пристава.

— Фу!.. Вот так тряхнули, и посейчас очнуться не могу.

— Ох, Засыпка, говори, не то…

— Сейчас, сейчас, ваше превосходительство, только передохну…

— Кого вытащили из реки?

— Офицера, ваше превосходительство, в поношенном гвардейском мундире…

— Каков он?

— Мундир?.. Смею доложить, поношенный.

— Дубина!.. Не про мундир тебя спрашиваю, каков собой офицер? Понял?

— Так точно-с, понял, ваше превосходительство!

— Присыпка, Засыпка!.. Да ты тиран, ты меня тиранишь!..

— Никак нет, ваше превосходительство!

— Тиранишь, говорю!..

— Помилуйте, ваше превосходительство, смею ли я?..

— А если не тиранишь, то толком рассказывай.

— Слушаю, ваше превосходительство!

— Ну, когда вытащили офицера?

— Нынче утром, ваше превосходительство!..

— Кто?..

— Рыбники, неводом… этот офицер, ваше превосходительство, похож на того, которого мы разыскиваем по приказу государыни императрицы..

— Ты правду говоришь, Засыпкин?

— Помилуйте, смею ли я врать пред вашим превосходительством?

— О, если бы так было!..

— Так точно, ваше превосходительство!..

— Что «так точно»?

— А про что вы изволите говорить, ваше превосходительство!..

— Дурак!..

— Так точно, ваше превосходительство!..

— А знаешь ли, Засыпкин, если тот офицер, которого из реки вытащили, походит на Серебрякова, то ты, как первый, принесший сие радостное известие, получишь сугубую себе награду и следующий чин.

— Всепокорнейше благодарю, ваше превосходительство!

И пристав Засыпкин чуть не в ноги поклонился своему начальнику.

— Где утопленник?

— У меня в части, ваше превосходительство…

— Едем туда, прикажи подавать лошадей!..

— Слушаю, ваше превосходительство!

Пристав со всех ног пустился исполнять приказание обер-полицмейстера.

В убогой часовне, при полицейском доме, в простом дощатом гробу мирно лежал тот утопленник, который заставил так волноваться и радоваться бригадира Рылеева.

Про сходство утопленника с Серебряковым и разговора быть не могло.

Пристав Засыпкин, находя это сходство, поусердствовал начальнику и приврал.

Ни Рылеев, ни его помощники и сыщики ни разу не видали Серебрякова, разыскивали его по приметам, а эти приметы рассказал им смотритель Шлиссельбургской крепости да князь Полянский.

Приметы, конечно, были не точны, и найти по ним Серебрякова было довольно трудно. Но еще труднее было найти сходство утопленника с Серебряковым.

Лицо утопленника было обезображено от долгого пребывания в воде — посинелое, опухшее.

Разве только своим гвардейским мундиром, довольно поношенным, утопленник напоминал Серебрякова.

Но это нисколько не помешало бригадиру Рылееву признать в утопленнике Серебрякова.

Он приказал составить об этом рапорт и с этим рапортом в руках поскакал к императрице.

— Смею доложить вашему императорскому величеству, что господин капитан Серебряков…

— Разыскан? Нашелся?

— Так точно, ваше величество!..

— Где?

— В реке, ваше величество!..

— Что такое? — императрица подняла удивленный взгляд на обер-полицмейстера.

— Смею доложить вашему величеству, что сегодня утром из Невы капитан Серебряков был вытащен рыбаками.

— Как, он утонул?

— Так точно, ваше величество!

— Бедняга! Вот где предел твоему несчастью! — задумчиво проговорила императрица. — А почему ты думаешь, господин бригадир, что утопленник никто другой, как Серебряков?

— По приметам, ваше величество! Смею доложить вашему величеству, как две капли воды… Еще есть догадки и по мундиру.

— На утопленнике гвардейский мундир?

— Так точно, ваше величество.

— Боже, какое несчастье, какое несчастье! Сам ли утонул капитан Серебряков, или совершено преступление, то есть его утопили… Разумеется, это трудно узнать, — промолвила государыня.

— Смею доложить вашему величеству, офицер, по догадкам, сам бросился в реку.

— По догадкам, какие тут могут быть догадки? Жаль, очень жаль мне Серебрякова… Что же, его похоронили?

— Никак нет, ваше величество!

— Прикажите сделать медицинское вскрытие тела, а потом похоронить его с военными почестями… Расходы по погребению я принимаю на себя.

Слушаю, всемилостивейшая государыня. Других приказаний не последует?

— Нет, ступай… Впрочем, постой: пригласить князя Полянского, чтобы он осмотрел утопленника, и взять от него письменное удостоверение, что он находит сходство утонувшего с капитаном Серебряковым… Ты понимаешь, что я говорю?..

— Так точно, ваше величество…

— Письменное показание князя Полянского ты привезешь ко мне…

— Слушаю, государыня.

— Поезжай к князю Полянскому сам и пригласи его с собой ехать.

Бригадир Рылеев прямо из дворца поспешил к князю Полянскому и застал Платона Алексеевича накануне его отъезда в Москву.

Князь Полянский был сильно расстроен неожиданным исчезновением Серебрякова. Это исчезновение он старался скрыть от своей дочери, для чего и спешил из Петербурга.

«Вон, вон из этого города… Довольно, больше сюда уже не поеду… Тут люди то появляются неожиданно, то так же неожиданно исчезают;.. Невиновных томят в заключении… И люди-то здесь какие-то другие… Нет, не по нраву мне Питер, Бог с ним, в Москве живется лучше… вольготнее»… — так раздумывал князь Полянский, собираясь в путь.

Он был немало удивлен, когда доложили ему о приезде петербургского обер-полицмейстера Рылеева.

— Это еще зачем?.. Вот не в пору. А принять надо, ведь тоже спица, хоть я с полицией делов не имею… Все же приму Рылеева…

— Прошу прощения, князь! Может быть, мой приезд и не в пору, что делать, долг службы, — раскланиваясь перед князем Полянским, проговорил бригадир Рылеев.

— Прошу покорно, господин бригадир, садитесь, рад вашему приезду.

— Позвольте, князь, этому не поверить, потому едва ли кто полицейским будет рад. Но не в том дело. Видите ли, князь, я, право, не знаю, как начать, дело довольно щекотливое и притом печальное.

— Что такое? Говорите, говорите, — испуганно проговорил князь Полянский.

— Вы, пожалуйста, не пугайтесь, князь.

— Кто вам сказал, господин бригадир, что я пугаюсь, я только прошу объяснить мне ваш неожиданный приезд.

— Видите ли, князь, в чем дело, вчера из Невы рыбаки неводом вытащили утопленника офицера.

— Ну, ну, что же далее?

— А далее, князь, то, что этот утопленник имеет огромное сходство с хорошо вам известным гвардейским офицером Серебряковым.

— Возможно ли, Боже! Стало быть, Серебряков…

Князь Полянский не договорил; страшная бледность покрыла его лицо.

— Что же, он утонул нарочно или его кто утопил?

— Это, князь, теперь неизвестно, но следствие, вероятно, откроет.

— Боже, какое горе, какое горе, погиб во цвете лет, когда счастье только хотело ему улыбнуться.

— Успокойтесь, князь, не тревожьтесь, вам его не воскресить.

— Да, да, разумеется. Если бы это было, господин бригадир, во власти человека, то я отдал бы все, до последней копейки, слышите ли, все тому, кто бы его вернул мне.

— Стало быть, погибший офицер был близок вам?

— Да, близок. Вам что же, собственно, надо, господин бригадир, вы приехали только затем, чтобы сообщить мне о несчастии, или за чем другим?

— Видите ли, князь, ее величеству императрице угодно, чтобы вы взглянули на утопшего и дали бы письменное удостоверение, что утопленник не кто иной, как офицер Серебряков.

— Вот что. Вы говорите, господин бригадир, на это воля ее величества, а я всегда был верным слугой и исполнителем воли и желаний моей государыни. Когда надо мне ехать? — твердо проговорил князь Полянский.

— Сейчас, князь, со мною.

— Едемте!..

VI

Князь Полянский в сопровождении бригадира Рылеева прибыл в полицейский дом; там, в часовне, лежал утопленник, которого принимали за Сергея Серебрякова.

Князь Платон Алексеевич, взволнованный, бледный, приблизился к гробу и стал пристально вглядываться в искаженные и опухшие черты лица утопленника.

— Что, князь, находите ли вы сходство утопленника с гвардейским офицером Серебряковым, вам хорошо известным? — спросил обер-полицмейстер Рылеев у князя.

— Нет, нет, это не он!

— Как, князь, вы не признаете утопленника за Серебрякова?

— Не признаю! — твердым голосом ответил князь Платон Алексеевич.

Рылеев побледнел; он боялся этого ответа и никак его не ожидал.

«Опять пойдет работа, опять розыски этого офицеришки; я думал, он утоп, оказывается — утоп, да не он», подумал начальник полиции.

— Вы вглядитесь, князь, в лицо утопленника, вглядитесь хорошенько, — дрожащим голосом посоветовал бригадир князю Полянскому.

— По лицу трудно узнать.

— Трудно, трудно… как же вы признали, ваше сиятельство, что этот утопленник не Серебряков?

— Достоверно я и не могу отрицать, что это не Серебряков… по лицу не узнаешь, не отличишь. Вы, я думаю, господин бригадир, сами это хорошо понимаете! — несколько подумав, проговорил князь Полянский.

— Совершенно верно изволите сказать, ваше сиятельство, по лицу утопленника никак нельзя признать. А судя по вашим первым словам, вы… вы признали его за Серебрякова.

— Вы, кажется, начинаете ловить меня на словах, господин бригадир?

Неудовольствие и досада появились на лице старого князя.

— Не имею, князь, к тому ни малейшей нужды.

— Не признал я, господин бригадир, этого утопленника за Серебрякова по волосам.

— Как по волосам?

— Да так… У Серебрякова на голове волосы были русые, а у утопленника, как вы сами видите, — рыжие.

— Это ничего не значит, князь, это ничего не значит.

— Вот как…

— Да, да… волосы у утопленника могли порыжеть от воды.

— Простите, господин бригадир, я не знал, что от воды могут порыжеть волосы.

Князь Платон Алексеевич не мог не улыбнуться.

— Как же, как же, князь, рыжеют.

— В первый раз слышу.

— Не в том дело, князь…

— А в чем же?

— Вам надо признать утопленника за Серебрякова, князь.

— Вот что… даже надо!

— Да, да, князь, ваше сиятельство, надо.

— А если я не признаю?

— Тогда без ножа голову с меня снимете.

— Я вас, господин бригадир, не понимаю, — с удивлением произнес князь Платон Алексеевич.

— А вот потрудитесь выслушать меня, ваше сиятельство…

— Говорите, говорите.

— Видите ли, князь, розыски этого Серебрякова вот где сидят у меня… — при этих словах бригадир Рылеев похлопал себя по жирной шее. — Поверите ли, от еды и питья отбили меня эти розыски… которую ночь не сплю, усну малость, так и во сне мне снится Серебряков. Государыня императрица изволит гневаться за медленные розыски, а где я найду этого… этого офицеришку, не будь он лихом помянут… Что мне, прости Господи, родить его, что ли?.. — как-то нервно вскрикнул начальник полиции и принялся бегать по часовне.

— Теперь я понимаю, господин бригадир, зачем вам надо, чтобы я признал утонувшего за Серебрякова, — с неудовольствием проговорил князь Полянский.

— Понимаете, князь? Тем лучше, тем лучше.

— А как, бригадир, вы назовете мой поступок, если я признаю в утопленнике Серебрякова?

— Ваш поступок будет… будет…

— Неблагороден, хотите сказать, так, господин бригадир?

— Боже избави, князь, у меня и в помышлении сего нет.

— Напрасно, господин бригадир, надо называть все своим именем… Что чего стоит.

— Так, так, ваше сиятельство… А к бумажонке вы изволите приложить свою руку? — заискивающим голосом проговорил начальник полиции.

— К какой бумажонке?

— А которую мы сейчас напишем; она будет гласить, что вы, князь, в утопленнике признаете гвардейского офицера Сергея Серебрякова.

— Такую «бумажонку» я никогда не подпишу.

— Почему же? — растерянным голосом спросил у князя Рылеев.

— Я уже говорил вам почему.

— Ваше сиятельство, пожалейте меня! Если вы не подпишете, то мне хоть в петлю полезай, — начальник полиции чуть не плакал. — Что же теперь я скажу государыне? Ведь я рапортовал ее величеству, что из реки вытащили Серебрякова. Мне ведь придется пропадать, меня со службы выгонят, еще, пожалуй, под суд отдадут… Ну, чего, князь, вам стоит подписаться!

— А если Серебряков окажется жив, тогда что?

— Ну, что же такое… Невелико преступление. Ошиблись — и вся недолга.

— Подписать, господин бригадир, я не подпишу, потому что сие будет против моего убеждения и против совести. А дело свое вы можете поправить и без моей подписи.

— Как, научите, князь! Я вам в ножки поклонюсь, пудовую свечу за ваше здоровье поставлю.

— Ведь здесь, в полицейском доме, меня никто не знает, не так ли?

— Решительно никто, князь…

— Тем лучше… Вы не скажете, что я был здесь… Понимаете…

— Понимаю, только плохо…

— Вы скажете, что меня не застали в Питере, что я выехал вчера в Москву, поэтому я и не мог осмотреть утопленника… Императрица знает, что я собирался в Москву. И на самом деле завтра чуть свет меня не будет в Питере… Поняли теперь, господин бригадир?

— Понял, князь, понял… Вы, вы мой благодетель, второй отец… Дозвольте вас обнять…

И тучный начальник полиции чуть не задушил в своих объятиях тщедушного князя.

— Выходит, и «волки сыты, и овцы целы». Умирал я, князь, а вы меня оживили, чего я никогда не забуду… — растроганным голосом промолвил Рылеев и опять принялся душить в своих объятиях князя Платона Алексеевича.

Бригадир Рылеев с воинскими почестями схоронил утопленника, вынутого рыбаками из Невы.

Утопленник этот был признан за Сергея Серебрякова, и, таким образом, молодой гвардейский офицер Серебряков был исключен из списков живых.

Когда императрица потребовала удостоверения князя Платона Алексеевича Полянского, что утопленник действительно офицер Серебряков, тогда начальник полиции доложил государыне, что князь Полянский выбыл из Петербурга в Москву.

— Как, разве князь уехал? — спросила у бригадира Рылеева государыня.

— Точно так, ваше величество…

— Когда же?

— В тот самый день, когда вы изволили приказать мне взять от князя удостоверение, — краснея и слегка дрожащим голосом промолвил начальник полиции.

— Да, да, вспомнила… князь Полянский просил у меня отпуск для своей дочери и уехал вместе с ней. Жаль, жаль, показание князя было бы очень важно для тебя, господин бригадир, и избавило бы тебя от всех лишних хлопот… А теперь я, право, не уверена, какого утопленника ты хоронил; может, это вовсе не Серебряков, — задумчиво проговорила государыня.

— Как, ваше величество, не Серебряков! — бригадир Рылеев побагровел от волнения и досады: дело об исчезновении гвардейского офицера Серебрякова он считал теперь оконченным, «преданным забвению», и вдруг императрица сомневается в том, что подлинно похоронен офицер Серебряков, а если государыня сомневается, то придется опять разыскивать этого Серебрякова. Опять пойдут хлопоты.

— А чем ты, господин бригадир, докажешь, что утопленник был Серебряков?

— По приметам, ваше величество… Наконец, показание смотрителя тюрьмы.

— Это показание может быть ошибочно.

— Смею доложить вашему величеству, что во всех гвардейских полках мною наведены справки, не отсутствует ли кто из господ офицеров, или не пропал из них кто…

— Ну, и что же, господин бригадир?

— Почти все офицеры находятся при полках, за исключением двух-трех, которые в отпуску; из этого выходит, ваше величество, что из гвардейских офицеров никто не тонул, а на утопленнике был гвардейский мундир и точь-в-точь такой, в каком ходил Серебряков, что может подтвердить и тюремный смотритель.

— Вот это, пожалуй, доказательство, и на основании сего ты, господин бригадир, можешь прекратить дело о Серебрякове, — несколько подумав, проговорила государыня и отпустила начальника полиции.

— Ну, слава Богу… как гора с плеч! Это дело совсем меня замучило, теперь хоть отдохну немного и дам вздохнуть сыщикам! — вслух проговорил начальник полиции, садясь в свой экипаж.

Дело об исчезновении вновь произведенного капитана гвардии Сергея Серебрякова наконец было закончено и «предано забвению».

Несчастный Серебряков признан был утопшим в реке Неве, и об этом несчастном происшествии было напечатано в петербургских ведомостях.

Вернемся несколько назад, то есть к тому времени, когда вся питерская полиция с ног сбилась, разыскивая исчезнувшего Серебрякова, и бригадир Рылеев выходил из себя от безуспешных розысков.

Хоть и опытный был сыщик Мишка Жгут и дело свое знал до тонкости, славился на всю Россию своими розысками, а все же не мог попасть на след Серебрякова.

«Что мне делать? Хоть ложись, да помирай, или топись в реке; если не найдется офицер Серебряков, не миновать, пожалуй, ссылки, а то и в солдаты как раз угодишь… Наш бригадир недаром грозит, он шутить не любит и в гневе своем бывает страшен… Вот служба-то каторжная. Ищи-свищи где хочешь офицера. А где его найдешь, может, давно и в живых нет, а может, за границей гуляет», таким размышлениям предавался Мишка Жгут, идя по набережной Невы.

Вот видит он большую толпу народа, который собрался на набережной реки.

— Что тут за сборище? — спросил Жгут начальническим тоном, подходя к толпе.

— Утопленника вытащили, — ответил ему какой-то парень.

— Какого утопленника?

— Да солдатика, в амуниции…

— А полиция здесь?

— Нет еще.

— А кто вытащил утопленника? — продолжал расспрашивать Мишка Жгут.

— Рыбаки, неводом…

— Посторонись, посторонись!.. Дай дорогу… — Мишка Жгут, не совсем вежливо расталкивая и распихивая народ, подошел к самой реке; там, в нескольких шагах от воды, на песке лежал утопленник с распухшим и искаженным лицом, в солдатском мундире, рваном и засаленном.

При взгляде на утопленника у Мишки Жгута вдруг блеснула такая мысль:

«А что, взять да и выдать этого никому неведомого утопленника за офицера Серебрякова; по лицу утопленника не отличишь… Напялить на него гвардейскую амуницию, вот и вся недолга. И сойдет у нас утопленник солдат за офицера Серебрякова. Попробовать разве… Была не была, попробую».

К толпе подошла полиция, состоящая из трех будочников.

Будочники знали сыщика Мишку Жгута и отдали ему честь.

Мишка приказал им разогнать народ, а сам поймал извозчика, с помощью будочников взвалил на телегу утопленника и повез в полицейский дом той части, где приставом был Засыпкин.

Пристав Засыпкин и Мишка Жгут почитались друзьями, вместе они пьянствовали и вместе брали «с живых и мертвых» взятки.

Утопленника Мишка Жгут «свалил» в сарай и запер на замок; из полицейского дома бросился он на толкучий рынок и купил там старый, рваный гвардейский мундир того полка, в котором служил Серебряков.

С этой покупкой Мишка Жгут вернулся в сарай, где лежал утопленник, стащил с него солдатский мундир и надел офицерский.

Пристава Засыпкина в то время в полицейском доме не было, а когда он вернулся, то Мишка Жгут обратился к нему с такими словами:

— А знаешь ли, пристав, ведь офицера Серебрякова нашли.

— Кто? Где? — воскликнул удивленный и обрадованный пристав.

Он тоже принимал участие в розысках Серебрякова.

— Отгадай, пристав!

— Не мучь, говори скорее, Жгут.

— Ну, уж так и быть, — из реки его вытащили рыболовы.

— Мертвым?

— А ты думал живым…

— Да ты правду говоришь, Жгут?

— Неужели врать стану!

— Где? Где же утопленник?

— Да в сарае лежит, смирнехонько, тихохонько.

— Ты привез?

— А то кто же?

— Ну, Жгут, и молодчина же ты! Я сейчас поскачу порадовать обер-полицмейстера.

— Скакать погоди, наперед со мною рассчитайся, — проговорил насмешливо сыщик Мишка Жгут, останавливая пристава, приготовившегося уйти.

— За что? — с недоумением спросил Засыпкин.

— А за то, что я не к кому другому, а к тебе привез утопленника… Ты первый порадуешь нашего бригадира и ты первый получишь от него награду.

— Сколько же, Жгут, тебе? — со вздохом спросил пристав Засыпкин у сыщика.

— Давай рублевиков тридцать.

— Ох, Жгут, много…

— А ты, пристав, не торгуйся… С тебя только беру по-приятельски… Ты не такую награду получишь…

Как ни жался пристав Засыпкин, но все же выдал Мишке Жгуту три десятка рублевиков, а сам поскакал к бригадиру Рылееву с донесением, что из Невы вытащили утопленника и что этот утопленник не кто иной, как гвардейский офицер Серебряков.

Как принял начальник полиции это известие и что произошло после того, мы уже знаем.

VII

Княжна Наталья Платоновна не знала, что ее жених Сергей Дмитриевич Серебряков, которого она так любила, опять исчез.

От княжны Натальи это скрывали.

Когда же Наташа настойчиво стала требовать свидания со своим женихом, ей принуждены были сказать, что Серебряков находится неизвестно где.

— Как, папа, вы не знаете, где Сергей Дмитриевич? — еще будучи в Петербурге спросила княжна своего отца.

— К несчастию, не знаю, Наташа, — печально отвечал дочери князь Платон Алексеевич.

— Это, папа, более чем странно!.. Императрица приказала выпустить Сергея Дмитриевича, она изволила сама об этом мне сказать… Куда же он мог деваться?

— Я и сам ничего не знаю, вообще исчезновение Серебрякова довольно загадочная история…

— Надеюсь, папа, не повторится та история, которая была прежде с Серебряковым?

— Ты это про что, Наташа? Ты, кажется, упрекаешь меня за мой прежний поступок с твоим женихом.

— Простите, папа… Мне так горько и больно: в моей судьбе и в судьбе Сергея Дмитриевича есть что-то таинственное, роковое… судьба его и моя довольно плачевна…

— Пожалуйста, дочь моя, не смотри на меня, как на врага Серебрякова… Моим врагом он теперь не может быть…

Ты его любишь, ты хочешь отдать ему свою руку и этого вполне достаточно, чтобы я полюбил твоего жениха.

— Папа, вы называете Сергея Дмитриевича моим женихом… и тем глубже растравляете мою сердечную рану… Судьба страшно преследует нас… Я уверена, что никогда, никогда не назову его своим мужем…

— Кто знает, Наташа… Серебрякова принялись тщательно искать… вся полиция на ногах… И его найдут… непременно найдут, — утешал князь Полянский свою дочь, хоть и сам он плохо верил в успех розысков.

«Что-то есть роковое в судьба Серебрякова», — думал князь.

Когда же пронесся слух, даже проникший в газеты, что Серебряков утонул в реке и безжизненный труп его вытащен из реки рыболовами, тогда князь Платон Алексеевич старался как только можно скрыть это от дочери и торопился в Москву…

За несколько часов до отъезда у дома князя Полянского остановился роскошный экипаж Григория Александровича Потемкина; он нарочно приехал проститься с Полянским.

Этому приезду не особенно был рад старый князь; но волей-неволей принужден был принять его.

После обычного приветствия и принятых фраз генерал Потемкин спросил у князя Платона Алексеевича:

— А что, князь, как наши розыски?… Есть ли надежда напасть на след так не вовремя исчезнувшего Серебрякова?

При этих словах Потемкин как-то загадочно посмотрел на княжну.

— Покуда розыски ни к чему не привели… — как-то глухо ответил старый князь.

— Жаль, жаль… Вы не поверите, князь, и вы, княжна, судьба Серебрякова начинает и меня интересовать.

— В добрый час, генерал, — тихо промолвила княжна Наташа.

— Да, да, я им очень интересуюсь… и жалею… Простите, княжна, я недавно только узнал, что Серебряков ваш жених.

— Да, да, генерал… Наташа дала ему слово. Здесь, в Питере, хотели мы устроить помолвку, а венчаться думали в Москву ехать. И вдруг Серебряков исчезает… Где он? Что с ним? Про то никто ничего не знает.

— Да, да… это исчезновение довольно загадочно. Императрица изволила отдать приказ разыскать Серебрякова живым или мертвым, — деловым тоном проговорил Потемкин и во время разговора не спускал с княжны Наташи своего взгляда.

Князь Платон Алексеевич очень боялся, чтобы Потемкин как бы не проговорился и не сказал, что из реки вытащили утопленника, очень похожего на Серебрякова.

Об этом уже знали и говорили в Петербурге. Князю Полянскому нужно было сделать некоторое признание дворовым, и он, извинившись перед влиятельным гостем, вышел.

Потемкин остался с княжной Наташей; этого он ждал и обрадовался.

Старая княжна Ирина Алексеевна была по обыкновению больна и не выходила из своей комнаты и, кроме того, она собиралась в дорогу.

— Прелестная княжна, скажите, зачем вы покидаете наш город?.. Неужели эта полуазиатская Москва больше нравится вам нашего чудного Питера? — слащавым голосом проговорил Григорий Александрович, подвигая свое кресло ближе к креслу княжны.

— Папа привык к Москве, любит ее, и я тоже…

— Вы… вы любите Москву? Может ли это быть, княжна?

— Вы сомневаетесь, генерал!

— Да, да… Ну, что такое Москва? Там и живут большею частью одни только купцы, которые только и знают пить, есть и спать… Там страшная скука…

— Ничего, я привыкла…

— Поверьте, княжна, вы станете скучать по Петербургу… скучать по тем балам, на которых вы своею чудною красотою кружили у ваших поклонников головы… Вы здесь цветете, а в Москве завянете. Скажите, ну что вас туда тянет?.. Что?

— Там тише, Григорий Александрович, спокойнее… Весь этот блеск и шум мне страшно надоел… В Москву я еду отдыхать.

— Грех вам будет, грех, княжна, покидать нас. Вы у нас в Питере, как светлый, ясный месяц, блеснете и скроетесь…

— На этот раз надолго, генерал, от вас я скроюсь… Очень надолго.

— И не грешно, прелестная княжна, вам так говорить, не грешно?.. Пожалейте меня хоть немного.

— Вас пожалеть? Разве вы несчастны и заслуживаете сожаления? — спроеила княжна Наташа у Потемкина.

— Несчастен, княжна, очень несчастен…

— Чем же?

— Вы хотите знать?

— Да, если это не тайна…

— О, это большая тайна, но я вам открою… Я люблю чудную девушку… я боготворю ее, преклоняюсь перед ней, — страстным голосом говорил Потемкин.

— Ну, и что же?

— Несмотря на такую мою любовь, эта девушка не любит меня. Она холодна как лед…

— Вам одно остается, генерал, оставить ее и полюбить другую…

— О, никогда, никогда, любовь моя к ней вечна… Хотите, прелестная княжна, узнать, кого я так люблю?

— Зачем… ведь это тайна…

— Вам открою я эту тайну…

— Зачем? Не надо… оставим, Григорий Александрович, про это говорить… лучше разрешите мне к вам обратиться с просьбой.

— Приказывайте, ведь я ваш раб, а вы моя повелительница…

— Не приказываю, а прошу… велите отыскать моего жениха… вы человек властный… вам стоит только приказать…

— К сожалению, княжна, этого я не могу…

— Не можете… почему?

— А, может, вашего жениха давно и в живых нет, — холодно промолвил Потемкин.

— Что вы говорите… что говорите? Разве вы что знаете… Если знаете, то скажите, Григорий Александрович, умоляю вас, скажите, что случилось с бедным Серебряковым… ведь я люблю его, люблю…

— Любите!

— Да, люблю… скажите, генерал, что мой милый жених, мой Сергей жив, где он? Да что же вы молчите, говорите же…

— Хорошо, я скажу, хоть и не хотелось бы мне говорить, но вы просите, я не могу отказать вам, только дайте, княжна, слово выслушать меня спокойно, не волноваться и не предаваться отчаянию…

— Хорошо, хорошо… говорите, что такое?

— Вашего жениха, княжна, сегодня похоронили; его вытащили из реки, он утонул, — проговорил Потемкин.

При последних словах Потемкина в горницу вошел князь Платон Алексеевич.

— Папа, что он сказал? Моего жениха похоронили… Это ведь неправда, неправда… Папа, что же ты молчишь? — побледнев как смерть, задыхающимся голосом и подавляя рыдания, проговорила княжна Наташа.

— Генерал, зачем вы это сказали? — упрекнул князь Полянский Григория Александровича.

— Княжна так меня просила… Что же мне осталось делать? — оправдывался Потемкин.

— Так это правда… он умер?

И княжна замертво упала на пол.

Немалых трудов и хлопот стоило привести бедную княжну в чувство.

Потемкин испугался не на шутку, когда княжна упала без чувств; он проклинал свою неосторожность, извинился перед князем Платоном Алексеевичем и уехал к себе сильно встревоженным.

Вскоре после того князь Полянский с обеими княжнами выехал в Москву, дав себе слово никогда больше не заглядывать в Питер.

Ехал князь медленно, делая на дороге частые отдыхи и «дневки».

Княжна Наташа нескоро поправилась от перенесшего ею удара, она была слаба, несмотря на самый тщательный уход окружавших ее лиц.

Происшествие, довольно неприятное, случившееся в дороге, чуть совсем не уложило в постель княжну Наталью Платоновну.

Происшествие было такое.

Как-то ночь застала наших путников в дороге; до ночлега оставалось им проехать еще верст пятнадцать. Ночь была светлая, лунная и притом теплая, несмотря на конец сентября. Дорога шла редким, небольшим леском. Княжне Наташе захотелось пройтись лесом, и она в сопровождении своей горничной Дуни вышла из экипажа и пошла по опушке леса.

Лошади поехали шагом.

Старая княжна Ирина Алексеевна никак не решилась отпустить племянницу одну только с горничной и сама пошла с ними, хоть это было ей и не совсем приятно.

— Не правда ли, тетя, как хорошо в лесу, даже и осенью, дышится как-то легко и на сердце становится спокойнее, — тихим голосом проговорила княжна Наташа.

— И ничего хорошего нет. Осенью лес наводит какую-то грусть: деревья стоят с опавшими листьями, листья шумят под ногами, пахнет сыростью. И днем в лесу плохо, не только ночью, — ворчливо ответила племяннице старая княжна.

— Нет, нет, тетя, осенью в солнечный день есть какая-то особая чарующая прелесть.

— Днем, может быть, но не ночью.

— И теперь в лесу хорошо, очень хорошо. Так бы, кажется, и осталась в лесу йа всю жизнь… на всю жизнь.

— За чем же дело стало, попроси отца, он прикажет для тебя в лесу построить хибарку и живи в ней отшельницею.

— Да, да, тетя, я желала бы жить именно отшельницей, подальше от людей.

— Рано же, Натали, наскучила тебе жизнь и люди. Однако ты слишком быстро идешь, я не успею за тобой, у меня слабые ноги.

— Зачем вы идете, тетя, сели бы в экипаж.

— И то сяду, мои ноги совершенно отказываются. Боже, да где же наши экипажи, я их совсем не вижу? — чуть не с ужасом промолвила княжна Ирина Алексеевна.

На самом деле, экипажей не видно было; дорога шла в гору, и экипажи остались под горой, лошади шли медленно, шагом.

— Чего вы боитесь, тетя, экипажи позади нас и сейчас нас догонят.

Едва княжна Наташа проговорила эти слова, как из кустов им навстречу вышли три каких-то неизвестных человека в охотничьих кафтанах, с ружьями за плечами.

При взгляде на этих незнакомцев старая княжна побледнела как смерть и дико вскрикнула:

— Разбойники!

Княжна Наташа и ее горничная этой встречи испугались.

— Что ты кричишь, старуха, какие мы разбойники!.. Ба, да тут есть и молоденькая, и прехорошенькая, — проговорил один из незнакомцев, быстро подходя к Наташе и к Дуне.

— Здравствуйте, мои красотки, что это вы на ночь глядя гулять по лесу задумали? — продолжал он, нахально осматривая молодых девушек с ног до головы.

— Судя по вашей одежде, вы не крестьянки. Скажите, красотки, кто вы?.. И что это с вами за кикимора? — незнакомец показал на княжну Ирину Алексеевну. А та, возмущенная нахальством прохожего, стала громко кричать о помощи.

— Да замолчи ты, старая ведьма! Эй, зажмите глотку старухе, а я займусь с молодыми.

Едва незнакомец проговорил эти слова, как на крик старой княжны поспешил князь Платон Алексеевич со своими дворовыми.

— Что это значит? Что за крик? Наташа, голубка моя, да на тебе лица нет, что с тобой? — участливо проговорил старый князь, подходя к дочери, которая от испуга едва стояла на ногах и нуждалась в немедленной помощи.

Княжна Ирина Алексеевна передала брату про нахальство повстречавшихся с ними незнакомцев.

— Уведите княжен и усадите их в экипаж, а я сейчас, только вот поговорю с этими подорожными разбойниками! — громко проговорил князь Полянский своим дворовым, показывая на незнакомцев.

Княжеский камердинер Григорий Наумович и двое лакеев повели княжен к экипажам.

Княжна Наташа была слаба и бледна как смерть, дрожала всем телом; лакеи несли ее почти на руках.

Остальные княжеские дворовые, их было человек десять, некоторые с ружьямц и пистолетами, окружили князя Платона Алексеевича, а также троих незнакомцев и ждали приказаний своего господина.

VIII

— Ну, сказывайте, разбойники, что вам надо и как вы смели напасть на княжен? — гордо проговорил князь Платон Алексеевич, бросая взгляд, полный презрения и негодования, на незнакомцев.

— Вы, сударь мой, ошибаетесь… Мы не разбойники, — смело ответил князю один из незнакомцев, выступая вперед.

— Неужели же честные люди… Думаю, честные люди не станут нападать на беззащитных девушек.

— Повторяю, мы не разбойники…

— Так кто же вы?

— Я здешних мест помещик Егор Пустошкин, а это мои холопы-охотники. Выехали мы на охоту, да охота не удалась, домой возвращаемся, сзади нас и кони мои тут, и охотники.

— Как же вы смели, сударь мой, напасть на мою дочь и сестру?.. Кажись, такое дело сподручнее одним разбойникам, а не помещикам.

— Прежде извольте сказать мне, государь мой, с кем я разговор имею…

— Хорошо, князь Платон Полянский.

— В таком случае, у вашего сиятельства я прошу прощения, что дозволил себе, по незнанию, такую вольность при встрече с вашей дочерью и с вашей сестрой. И прошу принять во внимание, князь, то, что ни у вашей дочери, ни у вашей сестры на лбу не написано, что они княжны и особы сиятельные, — насмешливо и почти гордо проговорил Егор Пустошкин.

— Прошу, государь мой, не разговаривать со мною таким тоном, а то… я научу вас вежливости, — возвышая голос, сказал князь Платон Алексеевич.

— Я, в свою очередь, тоже скажу вам, князь, не кричите на меня, я ведь не из робких… Ни вас, ни ваших холопов не испугаюсь… Говорите, что вам угодно? Удовлетворения что ли, то какое?

— Вы должны извиниться перед моей дочерью и перед сестрой.

— В чем?.. Я, кажется, их не оскорбил ничем… Я только дозволил себе в словах некоторую вольность.

— Вот в этом-то вы, государь мой, и должны извиниться.

— Я уже, князь, просил у вас извинения.

— У меня да… Но вы должны извиниться перед княжнами…

— Лишняя церемония, князь…

— Вы должны, понимаете ли, должны…

— Этого долга я не признаю… Довольно, князь, вы поезжайте своей дорогой, а я поеду своей, — спокойно проговорил помещик Пустошкин.

— Если вы не станете извиняться, то я вас заставлю! — запальчиво крикнул князь Платон Алексеевич.

— Заставите… неужели силою?..

— Да, силою…

— Плохо же, князь, вы меня знаете… Вот что я вам скажу, нет такой силы, которая бы пересилила Пустошкина. Поэтому даю вам добрый совет — оставить меня в покое…

— Если вы не хотите извиняться перед княжнами, то я прикажу вас своим холопам бить плетьми! — гневно крикнул князь Платон Алексеевич.

— Что такое?.. Меня, Егора Пустошкина, плетьми?.. Ну, князинька, ты совсем рехнулся и не помнишь, что говоришь! Тебя надо окатить холодною водой, — совершенно спокойно и невозмутимо проговорил Пустошкин.

— Гей, возьмите и свяжите этого нахала!

Князь трясся от гнева и волнения.

Княжеские слуги, всегда покорные воле своего господина, стали было подходить к Пустошкину.

— Прочь! Кто дотронется до меня, уложу на месте! — крикнул Пустошкин, прицеливаясь из ружья; при этом он как-то пронзительно свистнул.

И вдруг человек двадцать пять лихих молодцов-охотни-ков со всех сторон окружили князя Полянского и его слуг; все они были вооружены с ног до головы.

— Ну, князь, ваше сиятельство, что же ты стоишь, повтори опять приказ холопам драть меня плетьми. Говорил я тебе, князинька, что я много сильнее тебя, так оно и вышло, — грубо промолвил Пустошкин и махнул рукой своим охотникам, давая тем знать, чтобы они отошли к стороне.

— Негодяй! — вырвалось у князя Полянского.

— Это слово, князь, советую взять назад.

— Негодяй сторицею!

— Князь! — бешено крикнул Егор Пустошкин. В его сильных руках сверкнул охотничий нож.

— Что, иль убить меня, разбойник, хочешь?..

— Зачем убивать… Я не в тебя, князь. Ты вот драть плетьми меня собирался, а я и мог бы всякую пакость тебе сделать, да не хочу. Не потому, что я боюсь тебя и твоих холопишек, а так… стих добрый на меня нашел… Вот, князь, я и задумал за твое зло отплатить тебе своим хлебом-солью… Покорно прошу на ночлег в мою усадьбу, отведать моего хлеба-соли, — при этих словах, произнесенных полунасмешливо-полусерьезно, Егор Пустошкин снял шапку и низко поклонился князю.

— Что это значит? Ты еще имеешь дерзость приглашать меня к себе?

— Дерзости, князь, ваше сиятельство, я нисколько не нахожу, — ты русский дворянин, и я тоже не холоп, и брезговать тебе моим домом и моим хлебом-солью нечего. Прикажи кучеру повернуть назад, налево будет дорога в мою усадьбу.

— Ты, наглец, с ума сошел!.. Тебя я не знаю и знать не хочу и в усадьбу к тебе не поеду, — решительным голосом проговорил князь Платон Алексеевич.

— Не поедешь, так повезут, — спокойно промолвил Пустошкин.

— Насильно повезешь, что ли?

— По доброй воле не поедешь, так повезем гостей силою. У меня, князь, таков обычай, что захочу, то сделаю. Хоть ты кол на моей голове теши, а я все же на своем поставлю.

— Ну, на этот раз не поставишь!

— Ой, князь, поставлю. Ведь Егорка Пустошкин — отпетый парень, ему все нипочем.

— Я прикажу стрелять, — горячился князь Полянский.

— Напрасно только будешь людей губить. Прикажешь стрелять ты, и я прикажу. У тебя всего пять-шесть ружей наберется, а у меня их здесь десятка два будет. На какой стороне сила, ну-ка, раскуси? Стоит мне свистнуть, и все твои холопы будут мигом перевязаны. Да стрельбою ты еще напугаешь княжен, так не лучше ли тебе по своей доброй воле ко мне в гости ехать.

— А, я теперь догадался, ты атаман, а это твои разбойники. Ты нарочно заманиваешь меня в свое логовище, чтобы ограбить.

— Эх, хоть ты и князь, а смекалка-то у теоя не княжеская. Если бы я захотел тебя ограбить, то ограбил бы здесь и не стал бы тащить к себе. Ну, довольно растабарывать, прикажи, князь, повернуть своих коней ко мне в усадьбу, — властно проговорил Егор Пустошкин.

Этот голос испугал не только княжеских дворовых, но даже как-то невольно заставил вздрогнуть и самого князя Платона Алексеевича.

Пришлось князю Полянскому покориться самодуру Пустошкину, потому сила была на его стороне.

Находившиеся в дороге с князем слуги были плохо вооружены, притом их было вдвое меньше охотников Пустошкина.

Князь Платон Алексеевич подошел к экипажу, в котором находились испуганные княжны, и приказал кучеру повернуть обратно.

— Брат, скажи, видно, на нас разбойники напали. Мы… мы погибли? — дрожащим голосом спросила княжна Ирина Алексеевна.

— Нет, нет, успокойтесь. Это не разбойники.

— Зачем же мы едем назад?

— Мы едем в усадьбу к тому помещику, который повстречался с нами.

— Он не разбойник?

— Да нет, нет.

— Папа, милый, не езди к нему, не надо. Я, я боюсь его, — проговорила отцу княжна Наташа. Она так перепугалась этой встречи, что никак не могла прийти в себя.

— Почему же не ехать, Наташа? Мы там переночуем, ты отдохнешь. Уже ночь, надо же где-нибудь ночевать.

Князь Платон Алексеевич не говорил дочери и сестре, что его принуждают ехать к незнакомому человеку в усадьбу; он опасался, чтобы не встревожить еще более княжен.

Лошадей князя Полянского повернули обратно; тут повстречались с двумя тройками Егора Пустошкина.

Одна тройка, очевидно, была для самого Пустошкина, так как лошади и телега были лучше, а на другой сидели дворовые охотники; некоторые из них были верхами. Верховые вели целые своры собак.

— Не желаете ли, князь, в мой экипаж? — предупредительно проговорил Пустошкин, показывая на свою тройку и переходя с грубого «ты» на вежливое «вы».

— У меня свой есть, я не привык на чужих конях ездить.

— Как угодно, была бы честь предложена. Ну, гайда вперед! — крикнул Пустошкин. И поезд тронулся.

Впереди ехала тройка с охотниками Пустошкина, затем экипажи князя Полянского и его слуг, а сам Пустошкин ехал позади; по бокам поезда ехали верховые охотники.

Таким образом, князь Полянский с семьей очутился как бы под конвоем у Пустошкина.

Проехав несколько по большой дороге, повернули на узкую проселочную.

Эта дорога шла густым вековым лесом.

По обе стороны дороги громадными исполинами стояли высокие столетние сосны.

Дорога лесом была настолько узка, что едва можно было проехать тройками.

Кони лесом шли шагом.

— Эй, молодцы, удалые охотнички, потешьте моих гостей сиятельных веселой песней, разгоните их тоску! — громко крикнул Пустошкин, обращаясь к холопам.

И вот ночная тишина векового леса нарушилась громкой русской песней.

Эхом несется она и замирает где-то далеко-далеко.

Невольно заслушались этой песней князь Платон Алексеевич и княжны.

Обязательно и благотворно действует та песня на их расстроенные нервы.

В той песне говорится про неравную любовь добра молодца удальца к княжьей дочери. Как проведал про ту любовь неравную сам грозный князь и как предал лютой казни полюбовника своей дочери; как княжна-красавица ночкой темной на сырую могилушку друга сердечного хаживала и слезы горькие проливала, свою злую судьбину прокли-наючи.

— Стой, молодцы удалые, я вам велел моих гостей потешить веселой песней, а вы похоронную затянули, еще, чай, больше тоску на них нагнали. Пойте плясовую, да так, чтобы ноги ходуном ходили, все суставы говорили!..

И вот на смену грустной песне раздалась залихватская, плясовая… Сам Пустошкин, стоя в телеге, звонко подпевал.

— Папа, что это за люди?.. — спросила Наташа у отца, показывая на холопов Пустошкина.

— Я и сам не знаю…

— Это разбойники, непременно разбойники… Мы погибли, Натали, погибли!..

— Полно, сестра, тебе везде со страху разбойники грезятся…

— Ну кто же это, кто?.. И вид-то у них разбойничий и песни тоже какие-то разбойницкие…

— Папа, милый, посмотри, нас как под конвоем везут… Папа, ты что-то от меня скрываешь, — нас, видно, насильно везут? — с тревогой в голосе спросила молодая княжна.

— Кто говорит тебе про насилие, здесь никакого нет насилия!..

— А зачем же нас окружили эти люди? зачем?..

— Вероятно, для… безопасности, — успокаивал дочь князь Платон Алексеевич.

— Нет, тут что-то не так, нетрудно догадаться, Натали, что мы попали к разбойникам и вот этот, что на тройке едет, наверное, атаман… Не в добрый час мы выехали, не в добрый!.. — чуть не плакала княжна Ирина Алексеевна.

— Слушай, Наташа, и ты, сестра, покуда я жив и с вами ничего худого случиться не может. Я не допущу и словом вас обидеть, если что и случится с нами, дешево я не продам ни вашу, ни свою жизнь!.. С нами верные и преданные слуги, хоть их и немного, но каждый из них готов пожертвовать за нас своею жизнью: я с вами — повторяю, бояться нечего, — твердым голосом проговорил князь Полянский.

Эти слова князя несколько успокоили княжну Наташу и ее тетку.

Ночь была, как уже сказали, светлая, лунная, и скоро наши путники увидали, что подъезжают к какой-то чудной и странной постройке.

На поляне, окруженной со всех сторон громадными сосновыми деревьями, стоял дом, высокий, узкий, в три жилья, похожий на четырехугольную башню, с черепичной крышею, с вышкою.

Дом этот, или замок, обнесен был высокой кирпичной стеной с башнями по углам, похожей на монастырскую ограду.

Посреди ограды находились железные ворота.

К этим воротам прежде всех подъехал Пустошкин, громко, как-то особенно в них стукнул; в ответ на этот стук ворота быстро отворились.

На двор высыпала целая толпа заспанных людей, кое-как успевших накинуть на плечи кафтаны.

Эти люди шеренгою выстроились в два ряда и низкими поклонами приветствовали возвращение своего господина.

— Прошу покорно, князь!.. Въезжайте… — останавливаясь в воротах и показывая на двор, громко проговорил Пустошкин.

Волей-неволей пришлось исполнить это князю, и когда все въехали, за ними гулко затворились ворота, загремели засовы и замки.

— Что же, мы теперь в вашей власти, так! — посматривая на железные ворота и высокую ограду, проговорил странному хозяину князь Платон Алексеевич.

— Да, князь, только до утра!.. Утром отворятся ворота, и мы проводим вас с честью…

— Послушайте, как вас там!..

— Дворянин я, Егор Захарьин, сын Пустошкин, к вашим услугам, князь!

— Я… я должен вам сказать, что князь Платон Полянский за честь свою сумеет постоять, обиды он не прощает и обидчику жестоко мстит!..

— Ну, я не таков, князь, за обиду плачу добром. Давеча вы, князь, ругали меня, к разбойникам причислили, мало того, собирались, как холопа, бить меня плетьми, но я, мол, не злопамятен и прошу радушно князя и княжен ко мне в хоромы, ужин готов и доброе винцо найдется…

— Прошу пожаловать за мной сиятельных гостей! — громко проговорил Егор Пустошкин, показывая на отворенные двери крыльца своего дома.

Князь Полянский и княжны пошли по двору между двумя рядами безмолвно стоявших холопов.

IX

Кто и что за человек, повстречавшийся с княжнами и назвавшийся помещиком Егором Пустошкиным?

Мы уже знаем, что этот помещик Пустошкин почти силою привез в свою лесную усадьбу князя Платона Алексеевича Полянского и княжен, — и усадьба эта, как-то странно, неизвестно в каком стиле построенная, напоминала собой как бы странный нрав ее хозяина или владельца.

И на самом деле, у Егора Пустошкина был странный, непонятный характер; то он походит на самодура, для исполнения желаний которого не существует никаких преград; то вдруг ни с того ни с сего превратится в человека кроткого, доброго, даже великодушного, готового на помощь всякому. Так, однажды, во время пожара в одной из деревень, расположенных вблизи его лесной усадьбы, Пустошкин, рискуя сам сгореть, бросился в пламя горевшей избы и вынес на руках двух маленьких детей; другой раз спас старуху, тоже вытащив ее из горевшей избы; на нем уже загорелась одежда, и тело было обожжено во многих местах… И Пустошкин же за малейшую провинность своих крестьян и дворовых наказывал беспощадно. А бывали у него и такие минуты, когда он и за большую провинность не трогал своих крестьян.

Егор Пустошкин, обладая огромным богатством, состоявшим из многих доходных сел и деревень, подчас был мелочен и скуп до скаредности, а иногда на него находил такой стих, что деньги были ему нипочем и он просто швырял ими направо и налево, давал всякому без разбора. Крепостные мужики и дворовые, пользуясь этим «добрым стихом», осаждали Пустошкина своими различными просьбами, выставляли ему свои нужды, по большей части мнимые… И получали на просьбу то, чего желали.

А иногда, хоть и редко, находил на Пустошкина такой стих, что он облагал крепостных тяжелым оброком и, чтобы получить оброк, брал за неплатеж у мужика все, что только находил себе нужным, или приказывал продать за бесценок последнее скудное достояние мужичка.

Таким-то переменным или непостоянным нравом обладал помещик Пустошкин, вдовец лет сорока на вид, довольно здоровый и плотный, с окладистой черной бородой, начинавшей уже местами седеть; лицо его было довольно приятное, взгляд больших голубых глаз нежен и ласков, но в минуту гнева этот взгляд заставлял дрожать многих.

Княжна Ирина Алексеевна сильно заблуждалась, найдя его похожим на разбойника; разбойничьего во всей фигуре Пустошкина ничего не было; напротив, он был довольно привлекательный мужчина и с первого взгляда на него располагал в свою пользу.

Одевался Пустошкин тоже как-то странно: постоянной его одеждой был простой суконный кафтан, подпоясанный красным кушаком; на голове носил он низкую мерлушечью шапку; зимой поверх кафтана он надевал простой овчинный полушубок и в таком наряде ездил и в город, и представлялся губернатору.

Странный нрав Егора Пустошкина был хорошо известен губернатору и другим властям.

На все причуды Пустошкина смотрели сквозь пальцы, а причуд у него было немало.

Жил он замкнуто в своей лесной усадьбе, сам редко куда выезжал и к себе принимал неохотно.

Да к Пустошкину боялись и ездить; приедешь к нему на несколько часов, а прогостишь несколько дней волей-неволей.

Выедет гость из усадьбы Пустошкина тогда, когда захочет сам хлебосольный хозяин… Не подумай собираться уехать против его желания — не выпустит, привяжет лошадей, экипаж гостя в сарай запрет, а ключи себе возьмет.

Какому-нибудь гостю-помещику недосуг гостить, а он «плачет» да гостит; ничего не поделаешь.

Иной бедняга гость со слезами просит выпустить из усадьбы, ссылаясь на рабочую пору.

— Помилуй, дорогой хозяин, выпусти… ведь самому тебе ведомо, пора рабочая… мужики без меня и работать на поле не будут… отпусти Христа ради, — в пояс кланяясь, просит гость у Пустошкина.

— А зачем ко мне приехал?.. Звал я тебя, звал?.. Ну, что молчишь, сказывай! — чуть не кричит на гостя ласковый хозяин…

— Звать не звал!.. Без зова я приехал… проведать тебя, о твоем здоровье узнать…

— Ну, так и гости, и справляйся всякий день утром и вечером о моем здоровье…

— И погостил бы, да недосуг… убыток большой понесу… мужики работать не станут…

— А сколько ты убытку считаешь за день?

— Да немало, пожалуй, рублей десяток будет.

— Есть о чем разговаривать, ты всякий день, гость дорогой, будешь от меня получать по десяти рублей за все время, пока у меня гостишь в усадьбе, — говорил Пустошкин.

Гость не смеет больше возражать и соглашается. Пустошкин держит его неделю, две и больше. Наконец гость начинает надоедать Пустошкину и он ему бесцеремонно говорит:

— Ну, теперь можешь отправляться восвояси, получай с меня за всякий день по десяти рублей и убирайся, надоел до смерти.

Этим бедняки-помещики умели пользоваться: погостят, поедят и попьют сладко, да еще денег получат на дорогу.

Горе тому гостю, кто станет возражать Пустошкину и отказываться от денег.

«Непокорного» и «строптивого» гостя прикажет запереть Пустошкин в отдельный флигель, что в конце огромного сада находился, вдали от жилья, и проморит там несколько дней на простой холодной пище, то есть на одних щах да каше, а вместо дорогого вина будут угощать кислым квасом.

Боялись многие Егора Пустошкина; боялись подчас его дикого характера, а некоторые любили за его широкую русскую натуру, за его редкое хлебосольство и за его прямой нрав.

Надо было только знать, в какое время к нему попасть.

Дом Пустошкина, как уже сказали, имел довольно странную архитектуру: узкий, высокий, в три этажа, вроде башни; на верхнем этаже была еще вышка, сам он жил в верхнем жилье, а средний, отделанный более богато, предназначен для приезжих гостей; нижнее жилье занимали приближенные к Пустошкину дворовые.

Другие дворовые и охотники помещались в трех больших служилых избах.

Всех дворовых находилось у Пустошкина не менее ста человек и жилось им неплохо; привыкли они к нраву своего господина и были ему преданы.

Многим из дворовых положительно нечего было делать, и они все время слонялись из угла в угол или дремали в барской передней, или на дворе играли в бабки и в шашки.

Егор Пустошкин был страстный охотник; его дворовые охотники, одетые все в одинаковые кафтаны, молодец к молодцу, хорошо вооруженные, приводили в страх соседних помещиков, потому что рыскали и скакали они по полям и лугам за красным зверем или за птицей, не разбирая, кому принадлежат эти поля и луга, топтали травы, рожь, овес и т. д. Иногда Пустошкин платил за причиненные убытки помещикам, а больше так сходило.

Для богатея Пустошкина закон был не писан, и судиться с ним избави Боже. Засудит, не рад и жизни будешь. «С сильным не борись, с богатым не судись».

У Егора Пустошкина в городе во всех судах «своя рука была», вот и попробуй с ним судиться. Бывали, например, такие случаи: едет, положим, по своему делу какой-нибудь помещик-сосед или знакомый Пустошкина и повстречается он на дороге с Пустошкиным.

— Стой! — кричит тот своему знакомому или соседу.

Бедняга перепуган, меняется в лице и волей-неволей приказывает приостановить коней.

— Куда едешь? — спрашивает у него Пустошкин.

Тот ему говорит.

— Ладно, я домой еду, поедем и ты ко мне.

Помещик божится, клянется, что ему недосуг.

Пустошкин не слушает и строго приказывает поворачивать коней.

Если повстречавшийся помещик начнет упрямиться и настаивать, тогда Пустошкин прикажет своим холопам повернуть коней и беднягу помещика повернуть насильно в усадьбу Пустошкина и продержит он этого невольного гостя сколько хочет в своем доме.

Такой же участи, как уже знаем, подвергся и князь Полянский с сестрой и дочерью.

Пустошкин приказал осветить средний этаж своего дома и ввел туда своих подневольных гостей.

Комнаты, отведенные для князя Платона Алексеевича и для его семьи, были отделаны и обставлены более чем богато.

Повсюду заграничная мебель, бронза, хрусталь, стены обиты шелковой материей, полы устланы персидскими коврами.

— Князь, я вас прошу… располагайтесь здесь, как у себя дома, приказывайте, повелевайте… стоит вам позвонить — и к вам для услуг явятся мои лакеи. Вас, княжны, тоже прошу смотреть на мой дом, как на ваш собственный, — проговорил Егор Пустошкин и хотел было уйти к себе наверх.

— Одно только слово, — остановил его князь Полянский.

— К вашим услугам, князь?

— Надеюсь, с моими людьми ничего худого не произойдет?

— Знаете ли, князь, с вашего позволения завтра я хотел ваших холопов поучить немного на конюшне за их оплошность и нерадение… Они должны бы, князь, за вас вступиться, не давать вас, своего господина, в обиду, а они струсили меня и моих охотников и не сопротивлялись…

— Уж предоставьте мне, государь мой, ведаться с моими холопами, — резко проговорил князь Полянский, — и прошу их не трогать, — добавил он.

— Хорошо… пусть по-вашему. А все же не мешало бы их поучить.

— Повторяю, это мое дело.

— Как хотите, князь. А вам я сейчас прикажу готовить ужин.

— Не трудитесь, у нас есть свой запас на дорогу. Только прошу прислать ко мне моего камердинера, и я сам сделаю распоряжение насчет ужина.

— Вы у меня в гостях, князь… А в гости, как известно, со своей едой не ходят…

Проговорив эти слова, Пустошкин вышел.

Спустя немного явились ливрейные лак, еи в белых перчатках и в напудренных париках; они быстро стали накрывать стол. Прошло немного времени, и стол украсился изысканными блюдами с кушаньями и дорогим вином; сервировка стола не могла не удивить князя Полянского и княжен: серебро, бронза, хрусталь, цветы.

Князю и княжнам прислуживал за столом старик Григорий Наумович и двое других княжеских лакеев.

Пустошкина за ужином не было; он ужинал у себя наверху.

— Немало я дивуюсь, куда и к кому мы попали, — проговорил князь Платон Алексеевич, окончив ужин и обращаясь к дочери и к сестре.

— Я и сама удивлена, брат, не меньше твоего. Прежде я думала, мы попали к разбойникам, но…

— Но у разбойников, сестра, таким ужином не кормят, не так ли?.. Просто-напросто этот помещик Пустошкин — большой самодур… и, как видно, он очень богат, поэтому самодурство сходит ему с рук… Ну, а ты, Наташа, что скажешь про нашего «радушного» хозяина? — спросил князь у дочери.

— Прежде, папа, я тоже думала, что мы попали в руки разбойников, и этот Пустошкин показался мне каким-то страшным, — ответила отцу княжна Наташа.

Проговорив еще несколько, князь и княжны расположились спать; они нуждались в отдыхе. Княжны со своими горничными легли все в одной комнате; для княжен приготовлены были мягкие постели с чистым бельем; из предосторожности они заперли дверь своей спальни изнутри, а по распоряжению князя у двери снаружи легли двое его дворовых; они должны были чередоваться, то есть один спать, а другой быть настороже известное время.

Князь Платон Алексеевич лег в комнате, которая находилась рядом с комнатой, где спали княжны.

Княжеский камердинер Григорий Наумович и двое-трое дворовых решились не спать и быть наготове.

Как князем Платоном Алексеевичем и княжнами, так же и их слугами были приняты все предосторожности от неожиданного нападения или другого какого самодурства со стороны Пустошкина.

— Послушай, старик, ты бы ложился, ведь ты тоже устал и нуждаешься в отдыхе, — проговорил князь Полянский своему неотлучному и преданному камердинеру.

— Помилуйте, ваше сиятельство, как можно спать. Вы извольте почивать… а я буду всю ночь стеречь.

— Кого и от кого стеречь?

— Сами изволите знать, ваше сиятельство, находимся мы в незнакомом дому… Здешний хозяин помещик какой-то головорез… От него всего надо ожидать. Нет-с, спать я не стану… обо мне не извольте, ваше сиятельство, беспокоиться. Я засну и днем, а ночью буду на страже, — решительным голосом проговорил своему господину верный слуга.

Князь не стал больше ему возражать. И скоро настала гробовая тишина во всей усадьбе, нарушаемая только сторожем, который мерно выколачивал часы в чугунную доску.

Все заснули — и княжны, и старый князь.

Стали дремать и дворовые, которые взялись не спать ночью.

Только бодрствовал один старый камердинер и разгонял свою дремоту как мог, хоть дремота и его одолевала.

Ночь была, как сказали, лунная, светлая и теплая.

Подошел Григорий Наумович к окну и залюбовался блеском и светом луны-красавицы и небесных звезд, взглянул и на обширный двор и видит он, как двое мужиков, очевидно сторожа, сошлись вместе, сели на приступок крыльца, а окно, из которого смотрел старик камердинер, находилось как раз над крыльцом.

Григорий Наумович был подозрителен; он приотворил немного окно и стал прислушиваться, что говорили между собой мужики-сторожа.

И вот что услыхал старик камердинер.

X

— Так неужели нашего Захарыча, утопленника, похоронили со всеми почестями, как офицеров хоронят? — тихо спросил один мужик-сторож у другого.

— Как следует, с музыкой, в белом парчовом гробу и народу у Захарыча на похоронах набралось множество… В церкви его отпевали три попа. Вишь, сама царица приказала отпеть с почестями.

— Да за что же Захарычу по смерти такая честь выпала?

— За что… Ведь говорю, солдата Захарыча за другого приняли.

— За кого же?

— Вишь, какой-то гвардейский офицер утонул в реке Неве; офицера-то не вытащили, а Захарыча вытащили и приняли за офицера. Теперь понял?

— Понять-то понял, только как же это, разве наш Захарыч был похож на офицера?

— Видно похож, коли приняли.

— Чудно, право, чудно!

— Я и сам тому немало дивуюсь, братик.

— А ты расскажи-ка мне, Илья, как это наш Захарыч-то утонул… Ведь ты с ним был в Питере-то.

— Да, хмельной был Захарыч…

— Ну?

— Шли мы с ним по берегу реки, вот и вздумай он купаться… И жары-то не было, потому осенью какая жара!.. А так уж, видно, греху быть. Захарыч сейчас одежину с себя долой и полез в воду. А Нева-река и глубокая, и широкая. Говорю я: «брось, Захарыч, утопнешь», а он и знать ничего не хочет, болтыхается в воде-то, все ему нипочем.

— Знаю, хмельному море по колено.

— Болтыхался в воде, болтыхался, да и пошел ко дну.

— Ну, а ты что?

— Знамо что, бежать…

— Человек утоп, а ты бежать?

— А что же мне делать, самому что ли в реку лезть?

— Кричал бы о помощи.

— Кому кричать, в ту пору на берегу никого не было. Да еще побоялся я.

— Чего?

— Суда…

— Что ж бояться, ведь не ты Захарыча толкнул в реку…

— Не я, а все же по судам таскать меня стали бы.

— Так и утоп бедняга?

— Так и утоп… И скука, братик, нашла на меня, такая скука, что места себе нигде не найду… Пробовал пьяным напиться, так и вино-то мне не помогает: все, как живой, перед моими глазами торчит Захарыч… Спать лягу — и ночью-то покоя он мне не дает… Вот стоит и смотрит мне в глаза с таким укором или как будто обругать меня хочет, почему-де, такой-сякой, ты из реки меня не вытащил.

— Это душа Захарыча приходила к тебе.

— Может быть… Вот и нанял я попа за утопленника панихиду отслужить, ну и спокойнее стало у меня на сердце и реже стал Захарыч торчать перед моими глазами… а как вытащили его из воды-то, то отпели, и совсем пропал, — говорил Илья, крепостной дворовый Пустошкина, недавцо вернувшийся из Петербурга.

— Это, братик, грешное тело Захарыча отпевания себе просило.

— Все может быть.

— А как ты проведал, что Захарыча из реки вытащили? Ну-ка, Илья, скажи.

— Ведь при мне вытащили.

— Неужели при тебе!

— При мне…

— Ведь ишь ты как чудно: утоп Захарыч при тебе и вытащили его тело при тебе.

— Ведь совесть-то меня мучила… я и дневал и ночевал на берегу реки…

— А сколько в воде-то пробыло тело?

— Три дня; и вытащили его далеко от того места, где утонул; рыбаки вытащили неводом… Посинел, распух Захарыч-то, и не признать его. В то время откуда ни возьмись самый что ни на есть главный сыщик. Посмотрел это он так пристально на нашего утопленника, взвалил его на извозчика и повез…

— Куда?

— Знамо куда, на съезжий… Я-то, как будто не мое дело, стороной иду; лошаденка у извозчика плохенькая, едва ноги волочит, я еще перегнал лошаденку-то… Ну, на съезжем сыщик запер Захарыча в сарай, а на другой день я прихожу на съезжую, его уж обрядили в ахвицерскую амуницию и в парчовый гроб положили… И сошел солдат наш Захарыч за гвардейского офицера… Слышь, господа знатные приезжали взглянуть на него, проститься… Один князь важнеющий с главным полицейским начальником приезжал, долго смотрел на утопленника и, скажу я тебе, братик, князь-то вот как две капли воды схож со стариком боярином, которого наш господин привез к себе в гости.

— Неужели похож?

— Говорю, две капли воды.

— Да ведь и гость-то князем называется, может, тот самый и есть.

— Все может быть…

Тут старый камердинер не стал более слушать происходивший между двумя сторожами разговор и отошел от окна.

Происшедшая в Петербурге история с утопленником была ему хорошо известна, также известно было и то, как обер-полицмейстер упрашивал князя признать в утопленнике гвардейского офицера Серебрякова и как князь на это согласился.

Князь Платон Алексеевич был привязан к своему старику камердинеру, доверял ему и даже во многом с ним советовался.

Он также рассказал Григорию Наумовичу и про утопленника, которого бригадиру Рылееву хотелось выдать за Серебрякова.

— Так вот оно что; дело-то и раскрылось и всплыло на свет Божий; теперь известно стало, что за человек был утопленник… Простого солдата признали за гвардейского офицера. Офицер Серебряков живехонек, а мы его к утопленникам причислили!.. А все грех, вражда, зависть человеческая! Помешал слабый человек человеку сильному, власть имущему, вот и долой со света Серебрякова. Пусть он хоть и жив, а все же сила признала его за утопленника. И вычеркнули теперича беднягу офицера из списка живых людей. Ну, и дела же на белом свете делаются! Недаром говорят, что белый свет на волю дан… Завтра князиньке обо всем доложу, так раздумывал старый камердинер, располагаясь соснуть маленько около горницы, где спал князь Платон Алексеевич.

Едва только проснулся князь, как Григорий Наумович все подробно рассказал, что удалось ему услыхать и узнать из разговора сторожей.

Князь Платон Алексеевич немало был удивлен этому открытию и обрадован.

— Я нисколько не сомневался, что утонувший был не Серебряков… Я не понимаю, зачем бригадир Рылеев просил, чтобы я признал утопленника за Серебрякова, неужели только затем, что ему хотелось прикончить дело о его розыске, — выслушав своего камердинера, проговорил князь.

— Смею доложить вашему сиятельству, что у бригадира на то другая была причина, — робко промолвил старик камердинер.

— Ты думаешь?

— Так что, ваше сиятельство…

— Какая же?

— Смею доложить вашему сиятельству, не бригадиру Рылееву помешал Сергей Дмитриевич Серебряков…

— А кому же?

— Его превосходительству Григорию Александровичу Потемкину…

— Что ты говоришь, старик! — воскликнул князь Платон Алексеевич, удивленный словами своего камердинера.

— Сущую правду докладываю…

— Чем же может Серебряков помешать Потемкину?.. Серебряков офицер, а Потемкин — теперь всесильный вельможа… Я думаю, тебе ведомо, Григорий Наумович, про то?

— Так точно-с… А все-таки офицер Серебряков был большой помехою генералу Потемкину.

— Вот как… Да в чем, в чем?

— Не смею о том доложить вашему сиятельству.

— Нет, уж зачем… если ты начал говорить, то договаривай…

— Наша княжна Наталья Платоновна почти объявлена с согласия вашего сиятельства невестой Сергея Дмитриевича…

— Ну, ну, далее?

— А его превосходительство Григорий Александрович этого не желает.

— Что такое? Да ты с ума сошел, старик! Что за дело Потемкину до моей дочери?

— Видно, есть дело, ваше сиятельство…

— Ты, старик, говоришь, что-то загадочно… Я, знаешь, этого недолюбливаю и никаких обиняков не допускаю… Прямо говори! Ну! Подозреваешь ты в чем Потемкина, так?

— Так точно, ваше сиятельство.

— В чем же?

— В любовных чувствах к нашей княжне-голубушке, — как-то быстро, не переводя дух, выговорил старый камердинер, наклонив виновато свою голову; он испугался своих слов и стоял ни жив ни мертв.

— Вот как, старик, и ты догадался, что Потемкин неспроста к нам ездил, — спокойно промолвил князь Полянский, к удивлению Григория Наумовича. Старик камердинер ждал вспышку страшного гнева, ждал, что князь набросится на него, станет расспрашивать…

— Так точно, ваше сиятельство.

— Неужели Потемкин осмелился явно выказывать свои чувства к моей дочери? Какая дерзость, и какая оплошность с моей стороны, что я принимал у себя этого наглеца!.. При мне, впрочем, Потемкин и виду не подавал… А то бы я давно вышвырнул его из моего дома, как гадину какую… Я догадывался и сомневался в своей догадке… Да, да, теперь понятно, почему Потемкин и меня уверить старался, что утопленник не кто иной, как Серебряков… Разговор двух мужиков, подслушанный тобой, старик, поможет нам вычеркнуть Серебрякова из списка мертвых. Я постараюсь отыскать его и назло Потемкину женю на своей дочери…

С появлением рассвета стала начинаться и жизнь в усадьбе помещика Егора Пустошкина.

Дворовые лениво принимались всякий за свои обычные работы и дела.

Проснулся и сам Пустошкин.

Первым его делом было спуститься вниз к своим «гостям».

Он извинился перед князем Платоном Алексеевичем о вчерашнем своем поступке.

— Пожалуйста, князь, простите моему сумасбродству… Что поделаешь, уж таким я человеком уродился на Божий свет, такой у меня нрав… Самому совестно своего нрава…

— Надеюсь, теперь вы держать нас у себя не будете и отпустите с миром? — с улыбкою спросил князь Полянский у Пустошкина.

— Сердечно желал бы, князь, чтобы вы у меня погостили, но если вам не угодно…

— Прежде чем уехать, я хотел бы, господин Пустошкин, переговорить с вами об одном для меня важном деле…

— Я вас слушаю, князь.

Князь Платон Алексеевич рассказал в кратких словах о злой участи Серебрякова, о тех больших несчастиях, которые принесла Серебрякову любовь к княжне Наташе, о том, как князь решил было выдать за него княжну…

— Вдруг несчастный Серебряков исчезает неизвестно куда; меня уверяют, что он утонул. Кажут мне какого-то утопленника и говорят, что это Серебряков; я не верю, не признаю, мне доказывают… и знаете ли, государь мой, нынешнею ночью мой старик камердинер случайно подслушал разговор двух ваших сторожей, и из их разговора видно, что тот утопленник, в котором признали офицера гвардии Серебрякова, не кто иной, как из ваших крепостных солдат Захарыч, — такими словами закончил князь Полянский свой рассказ.

— Да, да, князь, совершенно верно, утонул в Неве отставной солдат, бывший мой крепостной… И я немало тому удивился, когда мой же крепостной дворовый Илья, находившийся вместе с Захарычем в Питере, свидетель смерти Захарыча, пришел и рассказал мне, что солдата хоронили с почестями, приличными офицерскому званию… Я, признаться, не поверил Илье, думал спьяну брешет, поругал его. Но, оказывается, говорил он правду… Захарыча приняли за другого…

— И сделано это с умыслом, государь мой…

— Если, князь, с умыслом… то какая же это подлость!.. Я не знаю Серебрякова, но мне его жаль… и я охотно бы помог ему, если бы было возможно!

— Что же, помогите, — с милой улыбкой проговорила находившаяся при разговоре отца с Пустошкиным княжна Наташа; ей понравились слова Пустошкина, сказанные от чистого сердца.

Княжна немало обрадовалась, когда узнала про разговор двух сторожей об утопленнике; она была теперь уверена, что Серебряков и не думал тонуть и что схоронили совсем другого.

— Повторяю, княжна, я готов… только научите меня, как помочь вашему жениху, что я должен делать?!

— Надо разыскать его, напасть на след…

— Да, да, я пущусь на розыски, я сделаю доброе дело… Клянусь, княжна, я отыщу вашего жениха живым или мертвым.

— Спасибо, спасибо вам! — проговорила княжна, тронутая словами Егора Пустошкина, и протянула ему руку.

Пустошкин с чувством ее поцеловал.

— Ну, стало быть, мир заключен, — с улыбкою промолвил князь Платон Алексеевич.

— Заключен, князь, заключен, — весело ему ответил Пустошкин.

— Теперь вам остается только примириться с моей сестрой, а то она вас чуть не за разбойничьего атамана почитает.

— Что же, пожалуй, княжна и права, вчерашний мой поступок с вами, князь…

— Не станем поминать вчерашнее, государь мой… «Кто старое помянет, тому глаз вон».

— Как вы добры, князь, и за это я постараюсь напасть на след вашего нареченного зятя… Я отыщу его и выведу наружу подпольные козни его врагов, кто бы они ни были, я сниму с них маску лжи и притворства… Только прошу вас, князь, все, с малейшими подробностями, рассказать мне об офицере Серебрякове, это необходимо для его розыска.

— Охотно, государь мой, охотно…

— Пойдемте, князь, ко мне наверх, там нам никто не помешает, — проговорил Пустошкин и повел князя Полянского к себе.

XI

Князь Полянский и княжны остались еще на некоторое время в богатой усадьбе помещика Егора Пустошкина.

Дорога утомляла не совсем еще оправившуюся от болезни старую кцяжну Ирину Алексеевну, да и княжна Наташа нуждалась тоже в отдыхе; немало она выстрадала, когда услыхала, что Серебряков утонул в Неве.

Хозяин-помещик был вежлив и предупредителен со своими сиятельными гостями; особенно же Егор Захарыч был внимателен и предупредителен к княжнам.

— Натали, я принуждена раскаяться в своих словах, я… я просто их стыжусь… Я называла нашего милейшего хозяина атаманом разбойников… Представь мое заблуждение и ошибку, — говорила племяннице княжна Ирина Алексеевна. — Мне просто совестно смотреть в глаза Егору Захаровичу… Положим, я извинялась.

— Полноте, тетя, Пустошкин не злопамятен, он нисколько на вас не сердится.

— А ты почем знаешь… Разве ты с ним говорила относительно меня?..

— Пустошкин почему-то узнал, что вы приняли его за атамана, и много тому смеялся.

— Вот, видишь, Натали, стало быть, он знает… Эх, милая моя, как трудно судить человека по наружности и как надо быть осторожной в этом случае.

— Пустошкин очень хороший человек, тетя, добрый. Он совсем не знает Сергея Дмитриевича и хочет непременно его разыскать… и отыщет. Он очень энергичный…

— Не мудрено, Егор Захарович уж если за что возьмется, то выполнит. И знаешь, Натали, что всего больше мне в нем нравится: его молодечество, отвага, даже и дикость его мне нравится.

— Смотрите, тетя, не влюбитесь, — засмеялась княжна Наташа, погрозив своим хорошеньким пальчиком старой тетке.

— Может, и влюбилась бы лет тридцать назад.

Князь Платон Алексеевич был тоже очень рад неожиданному знакомству с помещиком Пустошкиным.

— Всему на свете есть своя судьба или свое предназначение. Не попади я к вам в усадьбу, я бы не сказал, что вместо Серебрякова похоронен с почестями офицерскими ваш бывший крепостной солдат… также бы и вы, мой почтеннейший Егор Захарович, не знали, не ведали про несчастную судьбу офицера Сергея Серебрякова и не приняли бы в нем такого теплого участия, которое теперь хотите принять, — задумчиво проговорил князь Полянский.

— Совершенно верно изволите говорить, князь, всему судьба. К кому судьба — любящая мать, а кому — злая мачеха. Ваш рассказ о знакомом офицере не только меня заинтересовал, но и пробудил во мне хорошее, доброе чувство. Вот я задался мыслью во что бы то ни стало отыскать Серебрякова и наказать его недругов.

— Последнее труднее первого…

— Как, вы находите, князь, что легче разыскать Серебрякова, чем наказать его недругов! — удивился Егор Пустошкин.

— Да, да…

— Вы удивляете меня, князь!..

— Вы не удивлялись бы, Егор Захарович, если бы знали, кто недруг Серебрякова. Он — человек всесильный, могущественный и о борьбе с ним думать нечего.

— Кто же это, князь?

— До времени я не могу вам сказать, не могу назвать того человека.

— Что же, князь, пожалуй, и не надо. Лишь бы отыскать, напасть на след вашего знакомого офицера.

— И это нелегко, Егор Захарович.

— Потрудимся, князь. Без труда нет плода. Еще другая поговорка: «труд преодолевает все». Время у меня на розыски есть, деньги тоже.

— Желаю вам успеха, радушный хозяин. И я буду разыскивать Серебрякова. Найму сыщиков. А в успехе все же сомневаюсь.

— Почему, князь?

— В Петербурге есть старые, опытные сыщики и притом был приказ государыни разыскать Серебрякова.

— Ну, и что же, князь?

— А то, что Серебрякова не разыскали и, чтобы избавить себя от безуспешных розысков, решили его похоронить, вычеркнули из списка живых. И сделали это беззаконие в угоду одному всесильному человеку-вельможе.

— Что же, этому человеку мешал Серебряков? — с любопытством спросил у князя Пустошкин.

— Да, мешал, — коротко ответил ему князь Платон Алексеевич.

— Этим, князь, вы еще больше возбуждаете мое желание разыскать во что бы то ни стало Серебрякова и посчитаться с его всесильным врагом; клянусь вам, я это сделаю.

— Желаю вам успеха от всего сердца.

— Спасибо, князь.

Князь Платон Алексеевич со своей семьей пробыл в гостях у Пустошкина два дня и собрался ехать далее к Москве.

Далеко проводил Егор Захарович князя и княжен и, когда надо было ему вернуться домой, стал прощаться.

Князь Платон Алексеевич обнял Пустошкина и расцеловался с ним.

— Егор Захарович, я вас жду к себе. Хоть и не близко живем мы друг от друга, но по пословице «для милого друга и семь верст не крюк». Питаю надежду увидеть вас у себя, — проговорил князь Полянский своему новому знакомому.

— Буду в Москве, вас, князь, не объеду, — ответил Пустошкин.

— Было бы грешно объехать.

— У нас, князь Платон Алексеевич, теперь с вами одно дело. И посему видаться нам необходимо.

— Да, да, пожалуйста; двери моего дома для вас, Егор Захарович, всегда открыты. Вы всегда наш желанный гость.

— Позвольте, прелестная княжна, проститься с вами, а также и просить, чтобы лихом меня вы не поминали, — целуя руку у княжны Наташи, промолвил Пустошкин.

— Не лихом, а добром… Я буду надеяться, что вы сдержите свое обещание и узнаете, что с моим женихом, жив ли он. — При этих словах у красавицы княжны дрогнул голос и на глазах появились слезы.

— Если, княжна, ваш жених жив, то я его предоставлю вам. Верьте мне…

— Я верю вам, верю…

— А вас, княжна Ирина Алексеевна, прошу забыть вашу со мной первую встречу и не смотреть на меня, как на разбойника.

— Ах, что, что вы, Егор Захарович, не вспоминайте! мне очень совестно, очень… Я… я не могу простить себе…

— О, княжна, не вам совеститься надо, а мне.

Помещик Пустошкин вернулся назад, а князь Полянский с семьей поехал по дороге к Москве.

По прошествии двух-трех дней, проведенных в дороге, князь благополучно прибыл в Москву.

В Москве князь Платон Алексеевич чувствовал себя и лучше и здоровее; да и княжнам Москва казалась лучше шумного Питера.

По приезде домой князь Полянский, отдохнув несколько с дороги, принялся за розыски. Он за большие деньги отрядил опытных сыщиков, посулив им крупную сумму, если они отыщут или нападут на след исчезнувшего офицера Серебрякова, по воле императрицы назначенного капитаном гвардии.

Сыщики принялись усердно за свое дело.

Княжеский дворовый Мишуха Труба упросил князя, чтобы он отпустил его на поиски Серебрякова. Мишуха хоть и был в числе дворовых, но был освобожден от всякой работы.

Князь Платон Алексеевич охотно отпустил своего дворового.

— Доброе дело. Михайло… Твои чувства к бедному Сергею Дмитриевичу мне известны. Ты с честью выполнил поручение, когда я послал тебя в логовище злодея Пугачева, и разыскал там Серебрякова… Послужи и теперь ему, может, тебе удастся напасть на его след и тогда ждет тебя большая награда, — проговорил князь Платон Алексеевич.

— Я не ради награды, ваше сиятельство.

— Знаю, знаю… Ты любишь Сергея Дмитриевича, привязан к нему. Это похвально, очень похвально… Денег на расходы ты можешь у меня взять сколько хочешь.

— Мне немного надо, ваше сиятельство.

— Бери, Михайло, сколько надо… Я тебе обещаю успех в розыске больше, чем другим. Сыщиками руководит одна корысть, а тобой — привязанность и любовь к Сергею Дмитриевичу. Не так ли?

— Точно так, ваше сиятельство!

— Ступай… Помогай тебе Бог!

Мишуха Труба стал собираться в Питер, где он думал напасть на след Серебрякова. Он подрядил себе подводу вплоть до Питера и простился со своим «важным» родичем, с княжеским камердинером.

У богатыря Мишухи Трубы на княжеском дворе находилась «зазноба» красавица Таня, приемная дочка приказчика Егора Ястреба, убитого пугачевцами.

Оставшаяся после Егора Ястреба вдова, старушка Пелагея Степановна, как уже сказали, жила в отдельном небольшом домике на княжеском дворе.

Князь Платон Алексеевич, помня верную и преданную службу Егора Ястреба, после его смерти стал благодетелем Пелагеи Степановны и ее приемной дочери Тани. Обе они жили уютно, тепло и сытно, по милости князя, на полном его содержании.

Мы также знаем, что княжна Наташа смотрела на Таню, не обращая внимания на ее происхождение, как на равную себе, как на подругу близкую.

Молодая девушка Таня, как говорится, дневала и ночевала в княжеском доме на половине княжны Натальи Платоновны.

Когда же князь Полянский и княжны уезжали в Петербург, Таня оставалась дома, потому что ее названая мать Пелагея Степановна все более и более старела и слабела, так что за ней требовался уход. Таня не хотела оставлять на «чужих» свою «добрую маму» и не разлучалась с ней. Еще удерживал молодую девушку дома лихой парень Мишуха Труба.

Таня и Мишуха давно друг друга крепко полюбили, с того самого дня, как Мишуха Труба в сопровождении офицера Серебрякова пришел в Казань к Егору Ястребу во время пугачевского бунта.

Немало тосковала и горевала красавица Таня, когда Мишуха Труба находился в отлучке и неизвестно где.

Но вот вернулся Мишуха на княжеский двор с известием к князю Платону Алексеевичу об офицере Серебрякове.

Приходу молодого удальца несказанно обрадовалась Таня.

Стали они часто встречаться.

Как-то старушка Пелагея Степановна позвала к себе Мишуху, с того раза и повадился Труба в гости ко вдове.

Разумеется, не старая вдова служила приманкой Мишухе. Красота Тани магнитом туда его тянула.

Не по нраву Мишухе были частые отлучки Тани в княжеский дом, потому что большую часть времени, как уже сказали, Таня проводила с княжной Наташей.

И рад был молодой парень, когда княжна с отцом уезжала в Питер; тогда уже Мишуха почти неразрывно находился с Таней и они объяснились в любви.

— Послушай, парень, что это ты все у нас торчишь и за хвостом моим ходишь? — так бесцеремонно проговорила Таня Мишухе Трубе, когда он пришел к ней.

— Что? Или надоел?

— Знамо, надоел… Ну, что торчишь,, зачем повадился ходить? Говори, что ль…

— Или не видишь, не разумеешь!

— И то не разумею, парень…

— Ради тебя хожу я, Таня…

— Ради меня! — притворяясь удивленной, проговорила молодая девушка.

— Да… для тебя…

— Вот как… для меня… этого, добрый молодец, я не знала, не видела…

— Иссушила ты меня…

— Поди жь ты, иссушила парня… А ведь сухоты твоей, Мишуха, что-то не видно, от жиру лопнуть хочешь…

— Тебе смешно, девонька… А мне-то каково?

— Кажись, и ты не плачешь, парень.

— Может, и плачу… Только слез моих никто не видит…

— Ну, уж это врешь, Мишуха, не такой ты парень, чтобы плакать…

— Вот и не вру…

— Полюбил меня, что ли!

— Сама, чай, видишь…

— Да говори, любишь?

— Известно…

— Ну, так знай, парень, и я тебя люблю…

— Танюша, голубка моя, — обрадовался Мишуха Труба и приготовился обнять свою возлюбленную.

— Постой, постой… прежде выслушай, — проговорила молодая девушка, отстраняя Мишуху.

— Да что слушать-то? Любишь ты меня, ведь так ты сказала!

— Любить люблю, а под венец с тобой только тогда пойду, когда наша княжна-голубушка Наталья Платоновна пойдет под венец со своим милым дружком, с молодым офицером Серебряковым. Их свадьба нонче, а наша завтра. Это мой последний тебе сказ… Понял?

— Ох, понял!.. Офицер Серебряков, сказывают, опять пропал куда-то, — упавшим голосом промолвил молодой парень.

Этот разговор или любовное объяснение произошло по приезде князя Полянского из Петербурга, когда стало известно дворовым, что офицер Серебряков неизвестно куда скрылся, исчез.

— А ты, Мишка, на розыски мастер, отыщи жениха княжне… отыщешь — и я твоя…

— Легко сказать, а где его отыщешь?

— Постарайся.

— И рад бы, да не знаю, как приняться.

— Любовь ко мне научит, покажет тебе.

— Ну и девка же ты. А если Сергея Дмитриевича нет в живых?

— Ну, тогда иное дело. Докажешь, что он умер, поплачем, погорюем, а там и за свадьбу примемся.

— А не лучше ли, Танюша, нам прежде свадьбу справить, — робко предложил влюбленный парень.

— И не говори, не бывать тому, — обрезала его бойкая Татьяна.

— Стало быть, надо на розыски пуститься вперед, а там и под венец?

— Уж я, кажись, о том тебе сказала. От своих слов я не отступлюсь.

— Нынче же у князя буду на розыски проситься. От тебя к князю пойду.

— Просись, парень, просись. Вернешься, в ту пору и я готова буду с тобой идти под честный венец.

На другой день после этого разговора Мишуха Труба выехал на подводе из княжеских ворот.

Красавица Таня провожала его, глаза у ней были заплаканы.

Мишуха Труба так же, как и помещик Егор Пустошкин, дал себе слово разыскать Серебрякова живым или мертвым.

XII

Князь Платон Алексеевич, отправляя своего дворового Мишуху Трубу на поиски Серебрякова, приказал ему прежде всего заехать в усадьбу Егора Захаровича Пустошкина.

— Помещик Пустошкин тоже будет разыскивать Серебрякова, вот ты, Михайло, вместе с ним и принимайся за хорошее дело… Пустошкин человек хоть и странного нрава, но все же добрый, хороший, и если он за что возьмется, то уж сделает во что бы то ни стадо… Во всем его слушайся, Михайло, и выполняй все по его приказу… Письмо это ему передашь…

Князь Полянский написал очень любезное письмо Пустошкину, в котором, между прочим, благодарил его за гостеприимство, просил заняться розыском исчезнувшего Серебрякова; также в письме князь отдавал Мишуху Трубу в полное распоряжение Пустошкина. «Сей мой дворовый очень расторопный, верный и честный парень и притом сердечно предан Серебрякову. Такой человек может быть в задуманном вами, государь мой, честном и похвальном деле хорошим вам помощником». Также князь приглашал Егора Захаровича к себе в гости вежливо и радушно.

С таким письмом Мишуха Труба, разыскав усадьбу Пустошкина, явился к нему, изменив несколько свое намерение ехать на розыски прямо в Питер.

Помещик Пустошкин ласково принял княжеского посланного и, прочитав письмо князя Платона Алексеевича, обратился к Мишухе Трубе с таким вопросом:

— Ты тоже хочешь пуститься на розыски? Скажи, делаешь ты это по своей доброй воле?

— Так точно, господин, — ответил дворовый.

— Князь к этому тебя не неволит?

— Нет, я сам выпросился у его сиятельства на розыски.

— Ты к тому пропавшему офицеру имеешь некую привязанность, любовь…

— За господина Серебрякова я готов на все. Свою жизнь для него не пожалею, — с чувством промолвил Мишуха Труба.

— Хорошо, похвально… Князь Платон Алексеевич прав: в своем письме он назвал тебя моим помощником. Ты мне будешь не только помощник, но и советчик. Завтра я собираюсь выехать в Питер, и ты, Михайло, разумеется, поедешь со мною. В Питере мы станем наводить справки о Серебрякове, расспрашивать о нем, может, нам и-удастся напасть на его след. У меня чутье есть, да и у тебя, чай, оно тоже имеется. Я питаю надежду, что вдвоем с тобою мы дело сыскное оборудуем и господина офицера, женишка княжны Натальи Платоновны, разыщем, — почти уверенно произнес Егор Пустошкин.

Михайло Труба тоже верил в успех розысков.

Егор Захарович поторопился выездом в Питер. Его сопровождали, кроме Мишухи, еще трое верных и преданных дворовых.

Эти дворовые были из числа охотников Пустошкина и все трое обладали непомерною силою и ловкостью и притом были преданы своему господину. Пустошкин рассчитывал и на их помощь в своем предприятии.

Приехав в Петербург, Егор Захарович принялся энергично за розыски; он также прибег к помощи известных в то время сыщиков.

Пустошкину указали на Мишку Жгута, как на самого опытного и искусного сыщика. Немало удивился сыщик Жгут, когда узнал, кого ему хотят препоручить разыскивать.

— Ведь таковой офицер давно похоронен, — проговорил с лукавой улыбкой Жгут Егору Захаровичу. — Офицер Серебряков утонул в реке Неве, тело его вытащили из воды и похоронили с воинскими почестями, — добавил он.

— Утоп и похоронен не офицер Серебряков.

— А кто же? — притворно удивляясь, воскликнул ловкий сыщик.

— Старик Захарыч, отставной солдат, из моих крепостных.

— Быть не может… О том напечатан в ведомостях рапорт военной коллегии…

— О чем это?

— О потоплении офицера гвардии Серебрякова и о предании тела его земле.

— Предали вы земле тело не офицера Серебрякова, а, говорю, отставного солдата Захарыча…

— Не может быть! Не может быть! — возражал Мишка Жгут и как ни старался скрыть свое смущение, но оно было очевидно по его побледневшему лицу.

— А я говорю, может быть! И в сотый раз повторяю, что схоронен не Серебряков, а старый солдат… — промолвил Егор Захарович, рассерженный упорством сыщика.

— Странно… очень странно!..

— Странного на свете много бывает… Но не в том дело. Желаешь ты, господин сыщик, принять участие в розысках или нет?

— Нет… мертвого между живыми не ищут…

Как ни заманчива была денежная награда, обещанная Пустошкиным Мишке Жгуту, но все же он принужден был отказаться от розысков, чтобы не навлечь на себя гнева своего начальника, бригадира Рылеева.

«Заманчив кусок, да ничего не поделаешь, пожалуй, подавишься им… Бригадир задаст мне такие розыски, что и своих не узнаешь. Жаль упускать деньги, а придется отказаться, своя шкура дороже денег», раздумывал сыщик.

— И не надо, обойдемся и без тебя. Была бы честь предложена, а от убытку Бог избавил, — промолвил Егор Захарович.

Мишка Жгут ушел от Пустошкина; он хоть и отказался от розысков из «робости своего начальства», а все же не преминул, как аккуратный и исправный служака, известить свое начальство о приезде в Петербург Пустошкина и о затеваемом им розыске.

Бригадир Рылеев просто взбеленился, когда услыхал, что «некий сумасброд» хочет разыскивать между живыми людьми уже погребенного гвардейского офицера Сергея Серебрякова.

Рылеев немедленно потребовал «сего безумца» в свою канцелярию.

Когда Егор Захарович пришел, то начальник полиции принял грозный вид и, желая запугать вошедшего Пустошкина, набросился на него:

— Что это, государь мой, за глупые выдумки. И кто дал вам на это право? И ведомо ли вам, сударь мой, что лицо неблагонадежное я имею власть выгонять из города.

— Господин бригадир, не советую вам заходить так далеко и кричать на меня как на холопа или как на подчиненного вам будочника! Я дворянин, это раз, и вашего крика нисколько не испугаюсь, это два, и говорить с вами не намерен, это три!

Егор Захарович направился было к двери.

Начальник полиции, не ожидая такого отпора, смутился и присмирел.

— Останьтесь, куда же вы?

— А что же мне здесь делать? Брань, что ли, вашу слушать.

— Прошу остаться.

— А я, в свою очередь, господин бригадир, прошу говорить со мной вежливо, по-человечески.

— Я… я должен снять с вас допрос, потому и говорю вам — останьтесь.

— Допрашивайте, если нужно. Но предупреждаю, господин бригадир, не старайтесь меня запугать, я ведь не из робких. Извольте чинить мне допрос.

— Когда вы прибыли в Питер? — официальным тоном стал производить допрос Егору Захаровичу обер-полицмейстер.

— Вчера утром.

— Зачем?

— Чтобы разыскать или напасть на след гвардейского офицера Сергея Серебрякова.

— Так… Что же, этот офицер Серебряков вам сват, брат, племянник?

— Ни то, ни другое, ни третье.

— Так зачем или с какой целью хотите вы его разыскивать?

— Это для вас, господин бригадир, все равно.

— Ну, положим, что так. Но ведь вам ведомо, государь мой, что офицера Серебрякова давно похоронили; об этом вам уже сказано.

— Похоронили вместо Серебрякова моего бывшего крепостного, отставного солдата Захарыча.

— Что вы, сударь, за околесицу несете! Этого не могло случиться. Много лиц признали утопленника за офицера Серебрякова. Об этом уже и рапорт составлен. Серебряков похоронен. Какого же вы еще хотите разыскать Серебрякова?

— Того, господин бригадир, который исчез у вас, в Питере, как сквозь землю провалился. Того офицера Серебрякова, который был помехою некоторым лицам, хоть и всесильным, но бесчестным, — смело выговорил помещик Пустошкин.

— Вот что!.. Я догадываюсь, сударь, на кого вы делаете намек. И даю вам добрый совет поукротить немного свой язык, а то, чего доброго…

— А то что же сделают? — перебивая Рылеева, с насмешкою быстро спросил у него Егор Захарович.

— А вот что, вытянут язык да и отрежут, — невозмутимо заметил ему Рылеев.

— Было да прошло… Теперь не то время, господин бригадир… Теперь царствует над нами Екатерина Алексеевна, мудрая, великодушная…

— А все же, сударь мой, болтунов из города Питера выгоняют…

— Может быть, болтунов, а я к этой породе себя не причисляю..:

— Так вы, сударь, мертвого между живыми оставьте искать; вас, право, сочтут за сумасшедшего и, чего доброго, еще на цепь посадят, соберитесь подобру-поздорову туда, откуда приехали… Дело-то много лучше будет…

— Нет, зачем же… Не затем я приехал в Питер, чтобы переночевать в нем ночь-две, да и обратно ехать восвояси.

— Право, уезжайте… Добром советую… Если по своей воле не поедете, то силою повезут…

— Ну, господин бригадир, этой силы я не побоюсь…

— А я вот что скажу… Славный город Питер видал таких молодцов, как ты, и не с такими он справлялся… Понял? Раскусил? — уже грубо проговорил начальник полиции, переходя с вежливого «вы» прямо на «ты».

Ему прискучил этот разговор, прискучило также и упорство Пустошкина.

— Вы еще мне ничего не скажете? — также грубо спросил Егор Захарович у Рылеева и направился к двери, чтобы выйти.

— Погоди малость, сударь… Чтобы завтра утром твоей милости в Питере не было. Помни!.. До утра гости здесь, но не больше… Это мой последний тебе сказ… Прощай!.. Гляди, не забудь моих слов!.. Забудешь?.. Уж в ту пору, сударь, на себя пеняй!..

— Пожалуйста, не грози мне, господин бригадир, ведь я волк-то травленый.

— Ну, мы тебя совсем затравим… Уезжай лучше поскорее!..

Рассерженный грубым обращением начальника полиции Егор Захарович отвечал ему тем же.

Бригадир Рылеев только морщился.

— Что же это? Неужели здесь, в Питере, нет ни правосудия, ни правды?.. Неужели и здесь одна только грубая сила, грубый произвол!..

— Опять совет даю, государь мой, держать язык на привязи! — крикнул Рылеев.

— Говорить правду я не побоюсь и скажу ее в глаза всякому… Понимаете ли, всякому…

— Герой, борец за правду… Так, так… А все же, чтобы завтра в Питере вас, сударь мой, не было!

— Что же делать, придется подчиниться грубому произволу… Я уеду, — задумчиво и тихо произнес Егор Захарович.

— И хорошо сделаете, сударь… Прощайте!..

— И все же несчастного Серебрякова я буду разыскивать…

— Разыскивайте от нечего делать… Может, он придет к вам с того света, — насмешливо проговорил бригадир Рылеев.

— Он жив, жив!.. Грех вам будет, господин бригадир, считать живого человека мертвым. Вы дадите ответ в том и перед Богом, и перед совестью.

— Ну, ну, хорошо! За свой грех я и в ответе. Оставьте меня; мне, сударь, недосуг «пересыпать из пустого в порожнее». Ступайте… А то я прикажу…

— Выгнать меня, что ли? Зачем, я и сам уйду…

— И давно бы так.

Помещик Пустошкин раздосадованным оставил канцелярию начальника полиции.

— Что, сударь, невеселы? — такими словами встретил Мишуха Труба Егора Захаровича, когда он вернулся к себе на постоялый двор.

— Да веселиться нечему… Из Питера меня гонят, — со вздохом ответил Егор Захарович.

— Кто?

— Рылеев.

— За что же?

— А за то… Не суй нос где не спрашивают.

— Как так? — удивился Мишуха.

— Да так… вступился я за офицера Серебрякова, говорю, он жив; мне не верят; я доказываю, и доказательства моего не принимают и приказывают подобру-поздорову скорее из Питера выехать, только до завтра дали срок; если завтра утром я не выеду, то меня силою с позором выгонят.

— Бедный, бедный Сергей Дмитриевич! — с глубоким вздохом проговорил Михайло Труба, выслушав рассказ Пустошкина.

— Из Питера я не выеду, а только с этого постоялого двора на другой перееду. Пусть Рылеев думает, что я уехал. А здесь тихонько, смирненько буду делать свое дело. Может, мне и удастся напасть на след Серебрякова. Я проведу и самого начальника полиции, — с улыбкой проговорил Егор Захарович.

К сожалению, сделать это ему не удалось.

На другой день ранним утром, когда еще Пустошкин спал, а встал только один Мишка Труба, на постоялый двор явился полицейский чиновник в сопровождении двух солдат.

Полицейский чиновник приказал разбудить Егора Захаровича и объявил ему такой приказ начальника полиции:

— Его превосходительство, господин обер-полицмейстер указал мне, государь мой, напомнить о вашем немедленном выезде из столицы. Собирайтесь сейчас же, я сопровождать вас буду до заставы.

— А эти люди что будут делать? — едва удерживаясь от гнева, спросил Пустошкин, показывая на двух солдат.

— Ничего. Я прихватил их на всякий случай. Если бы вы, государь мой, стали сопротивляться, в ту пору солдаты пригодились бы, но так как сопротивления нет с вашей стороны, то я отпущу их домой.

Волей-неволей пришлось Егору Захаровичу покориться воле бригадира Рылеева и оставить Петербург вместе со своими слугами и с Михайлом Трубой.

Полицейский чиновник провожал его до самой заставы и долго оставался у заставы, смотря вслед уезжавшему Пустошкину; и только тогда поехал к своему начальнику с донесением об исполнении приказа, когда экипаж Пустошкина скрылся из его глаз.

Егор Захарович, отъехав несколько от Петербурга, обратился к дворовому князя Полянского с такими словами:

— Слушай, Михайло, ты парень смышленый и ловкий, вернись в Питер, благо тебе нет запрета вернуться, сними себе где-нибудь каморку и старайся напасть на след офицера Серебрякова, а я остановлюсь верстах в 15 от Питера, в усадьбе одного моего старого благоприятеля, отставного секунд-майора Глебова, в «Хорошове», а ты в Питере живи, заведи себе верховую лошадь и в неделю раза два приезжай ко мне с новостями. Понимаешь?

— Как не понять, сударь Егор Захарович.

— Ты в Питере будешь искать Серебрякова, а я по дорогам и окрестностям питерским, может, наши розыски и не пропадут даром. В Питер я до времени не поёду, не потому, что боюсь угрозы Рылеева, а потому — не повредить бы нашему розыску. И ты, Михайло, делай свое дело смирнехонько, тихохонько. А главное, смотри, чтобы не проведал про твои розыски Рылеев. Меня он только выслал из столицы, а с тобою может быть и худшее.

— Не бойтесь за меня, сударь Егор Захарович. Умею я работать, умею и концы прятать, и бригадиру Рылееву пристать ко мне будет не с чем.

— То-то я тебя предупреждаю, Мишуха. Будь осторожен.

— Поверьте, сударь, я проведу и выведу бригадира Рылеева.

— Провести его нетрудно. Но у Серебрякова есть враги много посильнее и позначительнее Рылеева, вот их-то следует тебе, Михайла, побаиваться.

Скоро Пустошкин свернул с большой дороги и поехал по проселочной в усадьбу «Хорошово», а Михайла Труба повернул назад, в Петербург.

Выехал он из Питера в одну заставу, а вошел в него в другую никем не замеченный.

XIII

Несмотря на самые тщательные розыски Егора Захаровича Пустошкина, а также и дворового Мишухи Трубы, им не только не удалось разыскать злополучного офицера Серебрякова, но даже и напасть на его след.

Исчез Серебряков бесследно.

На эти бесполезные розыски было истрачено немало времени и денег.

Егор Захарович, несмотря на запрещение начальника полиции, несколько раз приезжал из усадьбы своего приятеля в Петербург, благо усадьба «Хорошово» находилась вблизи Петербурга.

Впрочем, Мишухе Трубе удалось от одного гвардейца-солдата, хорошо знавшего Сергея Серебрякова, узнать, что видел он «его благородие господина офицера, выходившего под хмельком из одного кабачка на Невской «першпективе» в сопровождении какого-то лохматого и бородатого незнакомца».

Но этого оказалось слишком мало, чтобы напасть на след Серебрякова.

Лохматых и бородатых людей в Питере немало; к тому же солдат не мог указать куда, в какую сторону доехали Серебряков с незнакомым человеком.

Волей-неволей пришлось Егору Захаровичу и Мишухе Трубе прекратить бесполезные поиски и оставить Питер.

— Я готов голову прозакладывать, что офицера Серебрякова нет ни в Питере, ни в его окрестностях. Над ним или совершено убийство и концы этого убийства спрятаны очень тщательно, или же его, беднягу, завезли туда, как говорится, «куда Макар и телят не загоняет». Или же, наконец, держат его опять под замком и под строгим караулом. И посему проживать нам здесь, Михайло, нечего… поедем-ка в Москву, а мне туда ехать надо по своему делу, завезу я тебя к князю Платону Алексеевичу, кстати, с ним и повидаюсь, — так говорил помещик Пустошкин. Мишухе оставалось одно: согласиться с Пустошкиным.

Так ни с чем оба они и поехали в Москву.

Невесело ехал в Москву Егор Захарович. Он помнил свое обещание, которое дал князю и княжне Полянским, — во что бы то ни стало «разыскать Серебрякова живым или мертвым». И вот теперь едет он к ним ни с чем, и все труды его были напрасны.

«Что я теперь скажу князю и княжне? Обещался разыскать и ничего не сделал. Насулил многое, а и малого не сумел сделать… Да и то молвить, где мне взять Серебрякова, если нигде и следа его не видно. И рад бы в рай, да грехи не пускают», такому размышлению предавался помещик Пустошкин, сидя в дорожном удобном тарантасе по дороге к Москве.

Не менее грустному размышлению предавался дорогою и Мишуха Труба.

«Теперича об Тане мне и думать нечего, не пойдет эта бой-девка со мною под венец?

Ох, горе ты горькое… не бывать, верно, моей свадьбе с Танюшей, потому девка она стойкая, как скажет, так тому и быть».

Князь Платон Алексеевич тоже принимал деятельное участие в розыске возлюбленного своей дочери Сергея Дмитриевича Серебрякова.

Несколько московских опытных сыщиков работали над розыском, как говорится, вовсю, в надежде получить с князя большую плату за свой труд.

Как ни ловки и как ни хитры были сыщики, но все же и они не могли ничего сделать и все их розыски ни к чему не привели: о Серебрякове не было нигде ни слуха, ни духа, ни следа.

Сам князь, княжны, а также и Пустошкин с Мишухой Трубой решили, что Сергея Дмитриевича больше нет на белом свете и что, видно, злодей извел его, предав смерти.

Княжна Наташа при этом решении горько плакала и дала твердое обещание быть верной памяти своего друга, милого жениха, не выходить ни за кого замуж.

— Я надеюсь, милый папа, вы не пойдете против этого моего решения… Повторяю, оно твердо и неизменно…

— Наташа, я… я не стану идти против твоего решения… делай, как хочешь… хоть мне и неприятно, чтобы дочь моя оставалась старой девой… но если ты того желаешь…

— Я, папа, желаю навсегда остаться верной моему милому жениху.

— Повторяю, Наташа, делай, как знаешь, поступай, как хочешь… — проговорив эти слова, князь Платон Алексеевич тяжело вздохнул.

«Всему виною я… один я! Я причина несчастия Серебрякова, и благодаря же мне моя дочь остается старой девой, вековушей… Возгордился и не в меру возгордился, и Бог смирил меня»… — и низко-низко опустил князь Полянский свою седую голову.

А в домике у старушки Пелагеи Степановны происходил такой разговор между вернувшимся Мишухой Трубой и молоденькой хорошенькой наперсницей княжны Таней.

— Что же ты скажешь мне, голубка? — каким-то замирающим голосом спросил у ней Мишуха Труба.

— Что прежде тебе сказала, то и теперь скажу: княжна наша под венец с Сергеем Дмитриевичем и я с тобой… а Сергея Дмитриевича ты не разыскал; выходит, и свадьбе нашей не бывать, — решительным голосом проговорила молодая девушка.

— Танюша, да сама суди, где я найду, если, может, и в живых его давно нет… Ведь я не виноват…

— Знаю — не виноват, а все же мне твоей не бывать… Видно, такова есть наша судьба. Против своей судьбы ничего не поделаешь!

— Стало быть, так и не пойдешь за меня? — упавшим голосом спросил молодой парень у Тани.

— Так и не пойду…

— Что же мне делать-то…?

— Зачем плохо искал Сергея Дмитриевича?

— Я… я плохо? Эх, Танюша, не говори так, — я дни и ночи без отдыха бегал по Питеру, расспрашивал, разузнавал. А ты говоришь — плохо искал. Лучше скажи, не люб я тебе! — чуть не со слезами проговорил молодой парень.

— Да отстань от меня, Мишуха… Не люб, не люб… если бы не любила, то и слова не дала бы идти с тобою под венец…

— От того мне не легче, что слово дала; от слова до дела еще далеко…

— А ты жди, Мишуха, жди… Может, чего-нибудь и дождешься…

Егор Захарович, с сердечным радушием принятый в княжеском доме Полянских, прогостив там несколько дней, уехал к себе в усадьбу.

С его отъездом как-то печально стало в большом княжеском доме.

Князь Платон Алексеевич и княжны повели совершенно замкнутую жизнь. Они никуда не выезжали и к себе редко кого принимали.

Красавица княжна Наталья Платоновна отказалась от всех балов и выездов и стала носить траурное платье, почитая своего жениха умершим.

А ее тетка, старая княжна Ирина Алексеевна, во время своих выездов на богомолье в монастырь украдкой от племянницы служила по ее жениху «Рабе Божием Сергее» панихиды.

Сам князь Платон Алексеевич тоже творил щедрую милостыню в память Серебрякова и различные благодеяния для бедных и неимущих…

— Помолитесь о пропавшем рабе Божием Сергее, — говорил он, оделяя бедных деньгами.

Так же делал он щедрые вклады в бедные обители на помин Серебрякова.

— Если он жив, то о здравии его поминайте, а умер — за упокой.

Князь Платон Алексеевич все еще сомневался в смерти Серебрякова.

«Кто знает, может, и жив Серебряков, и наступит такое время, когда он придет спросить с меня отчет в моих поступках против него. О, если он был бы жив, я готов бы дать ему удовлетворение, какое он захочет» — так думал старый князь.

И ждал чего-то.

XIV

Прошло более десяти лет после описанного.

За это время немало произошло перемен, немало воды утекло.

Престол царей русских все занимала мудрейшая из женщин Екатерина Алексеевна, окружившая себя блестящими вельможами. Графы Орловы, Разумовские, фельдмаршал Румянцев-Задунайский, Безбородко, Зубов и другие. Герой Суворов, победитель Праги, Измаила.

Баловень счастья и судьбы Григорий Александрович Потемкин в эти десять лет шагнул далеко: князь, с титулом светлейшего, его трудами присоединен к России весь Таврический полуостров. Потемкин, «великолепный князь Тавриды», теперь одним из первых стал к трону великой монархини. Слава его гремит далеко — перешла за пределы России.

Мы застаем двор за поспешным приготовлением к путешествию императрицы во вновь присоединенный к России Крым. Путешествие это, как увидим далее, своим великолепием и роскошью удивило всю Европу.

В доме князя Платона Алексеевича за прошедшие десять лет перемен особых не произошло; только сам князь, конечно, еще более состарился. Также и сестра его княжна Ирина Алексеевна сильно постарела и вся сгорбилась и осунулась. Теперь уже старая княжна почти не выходила из своей комнаты, туда подавали ей обед и чай. Только в большие праздники княжна Ирина Алексеевна покидала на время свою комнату и выходила обедать с братом и племянницей, и то в том случае, когда не было за обедом посторонних.

На одну только княжну Наталью Платоновну время не наложило свою тяжелую руку, и красота княжны не только не увядала, а, кажется, еще более расцветала. Смотря на юное и свежее лицо красавицы княжны, нельзя было подумать, что ей уже двадцать семь лет, так она хорошо сохранилась.

За эти десять лет у княжны немало было поклонников и женихов из золотой молодежи того времени. Сватались за нее и блестящие князья и графы. Всем им отказывала княжна Наталья Платоновна, она осталась верна своему слову — не выходить ни за кого замуж; она все еще не забыла избранника своего сердца; хотя протекли долгие годы со дня исчезновения Сергея Дмитриевича Серебрякова, а все же эти годы не вытеснили из сердца княжны милый ей образ злополучного Серебрякова. Она часто молилась за него и плакала. Теперь уже ни сам князь Платон Алексеевич, ни княжны нисколько не сомневались, что Серебрякова нет в живых, потому что в течение десяти лет не было о нем ни слуха ни Духа.

Прежде все еще разыскивали Серебрякова, старались напасть на его след. Помещик Егор Захарович Пустошкин, Мишуха Труба и другие немало потратили времени и труда на розыски, а теперь уже оставили искать. Только один Мишуха Труба не оставлял своих поисков, потому что красота Татьяны заставляла его, толкала на эти бесполезные розыски.

Упрямая Таня никак не соглашалась идти под венец с Мишухой ранее свадьбы княжны Натальи Платоновны, своей благодетельницы.

— Сказано тебе уже не один раз: княжна под венец с Серебряковым, а я с тобой.

— Да где же Серебрякова-то взять, он, наверно, давно умер или убит.

— А ты почем знаешь, может, он жив.

— Если бы был жив, то появился бы или подал бы о себе весточку.

— Жди, может, и пришлет, — упрямо сказала Таня.

— Все жди да жди!.. Ох, видно, я не люб тебе, Танюша, не любишь ты меня, — с глубоким вздохом проговорил молодой парень.

Наконец упорство красавицы Татьяны было побеждено, любовь пересилила упорство, и Мишуха Труба, отпущенный на волю князем Полянским, стал мужем Татьяны.

Ее приемная мать, старушка Пелагея Степановна, доживала свои дни на княжеском дворе, в уютном домике, и наши счастливые молодые жили с ней.

Мы уже сказали, что императрица Екатерина Алексеевна пожелала предпринять путешествие в Крым.

Княжна Наталья Платоновна как фрейлина должна была в числе других сопровождать государыню в этом путешествии.

Императрица сама назначила княжну.

— Я замечаю, милая княжна, что вы все еще никак не можете забыть своего жениха, этого несчастного Серебрякова, вот я и беру вас с собой. Путешествие, надеюсь, хоть немного излечит вашу сердечную рану и развлечет вас, — милостиво проговорила государыня, протягивая свою руку княжне.

— О, ваше величество, вы так милостивы ко мне, — опускаясь на колени и припав к державной руке государыни, со слезами произнесла княжна Полянская.

— Бедняжка, мне вас так жаль, вы такая славная, я, право, жалею, что мне так редко приходится вас видеть. А всему виною князь Платон Алексеевич, он никак не может ужиться в Петербурге, любит свою Москву и вас с собой туда тянет; наверное, ему не особенно приятно, что я вызвала вас и назначила сопровождать меня в Крым?

— О, мой папа так много благодарен вашему величеству, он будет счастлив, если вы, государыня, соизволите дозволить ему лично принести верноподданническую благодарность вашему величеству, — делая глубокий реверанс, проговорила княжна.

— Я рада видеть князя Платона Алексеевича.

— Когда дозволите, государыня, ему явиться во дворец? — почтительно спросила княжна.

— Завтра вечером в «Эрмитаж», — несколько подумав, ответила государыня.

— Слушаю, ваше величество.

Князь Платон Алексеевич так не благоволил к Петербургу, что каждый раз, уезжая, давал себе слово больше туда не ездить, но его дочь княжна должна была хоть изредка бывать при дворе; князь Полянский не хотел дочь отпускать одну в Петербург, и волей-неволей приходилось ему на время покидать Москву ради дочери, тем более что княжна Ирина Алексеевна по своей старости и слабости уже не могла сопровождать племянницу.

Неприятно было князю Платону Алексеевичу отпускать свою дочь в дальнее путешествие, но все же он принужден был покориться необходимости и почесть за большую честь, что императрица, между прочими фрейлинами, которые должны были ее сопровождать во время путешествия в Крым, остановила свой выбор на княжне Наталье Платоновне.

Княжну вызвали ко двору, с ней поехал в Питер и сам старый князь Платон Алексеевич. Он был благосклонно принят императрицей в «Эрмитаже».

— Вы, князь, вероятно, на меня претендуете, что я увожу вашу дочь, на время ее отнимаю у вас, — со своей чарующей улыбкой проговорила государыня князю Полянскому, принимая его в своей ложе.

— Помилуйте, ваше величество, это такая большая честь и для моей дочери и для меня.

— Я, князь, так привязалась к вашей дочери, она такая милая, мне так жаль ее. Судьба вашей дочери, князь, очень печальна.

— Что делать, ваше величество, надо покоряться судьбе.

— Да, да, ваша дочь никак не может забыть своего друга сердца. А ведь уже прошло много лет, как утонул офицер Серебряков.

— Он не утонул, ваше величество, — тихо и со вздохом проговорил старый князь, опуская свою седую голову.

— Что вы говорите, князь!

Императрица удивилась.

— Истинную правду докладываю вашему величеству. Утонул простой солдат, его и схоронили, приняв за Серебрякова…

— Как, солдата похоронили вместо Серебрякова?

— Так точно, государыня.

— Ведь это было давно?

— Давно, ваше величество; более десяти лет прошло.

— Вы как же это узнали, князь?

— Случайно, государыня; если дозволите, то я все изложу вашему величеству.

— Да, да… только не теперь, князь. Через два дня назначен мой отъезд… А когда я вернусь из Крыма, вот тогда вы мне все подробно расскажете… Это меня очень интересует. Ведь это, кажется, было еще при Рылееве? Так?..

— Так точно, ваше величество, тогда начальником полиции был бригадир Рылеев.

— Теперь мне понятно кое-что… Рылеев был простоват и недалек, хоть хороший и верный служака… Однако, князь, уже начали, пойдемте смотреть балет, он прекрасен, — произнесла государыня и направилась к барьеру своей ложи.

XV

Было 6-е января 1787 года.

Императрица Екатерина Алексеевна в этот день выехала из Царского Села для путешествия в только что присоединенный к России Крым.

Маршрут государыни шел через Смоленск и Новгород-Северск в Киев; там решено было дожидаться вскрытия рек и потом уже продолжать путь в Херсон и Крым.

Накануне отправления в путь государыни приглашены были во дворец Царского Села иностранные посланники.

Во время выезда императрицы экипажей, следовавших с царской каретой, насчитывали до 200.

Иностранные посланники, сопровождавшие в путешествии государыню, удивлялись прекрасной дороге, быстроте движения и великолепному освещению пути.

«Мы ехали по огненному пути, свет которого был ярче солнечных лучей», — так писал, между прочим, свидетель этого великолепного путешествия, граф Сегюр, французский посланник.

Важнейшим из русских сановников, сопровождавших императрицу, был граф Безбородко; он состоял в это время главным исполнителем повелений ее величества. Императрицу также сопровождали следующие вельможи: граф Чернышев, обер-камергер Шувалов, обер-шталмейстер Л. А. Нарышкин, граф А. И. Шувалов, ген. — адъют. Ангальт, Стрекалов, А. М. Дмитриев-Мамонов, Левашев, Баратынский, Чертков, Храповицкий, Львов, лейб-медик Роджерсон и другие вельможи и несколько гвардейских офицеров.

Приближенные к государыне фрейлины и кавалерственные дамы — графини Браницкая, Скавронская, камер-фрейлина Протасова, камер-юнгфера Перекусихина; в числе фрейлин находилась и княжна Наталья Платоновна Полянская.

Из иностранцев, которые сопровождали государыню Екатерину Алексеевну, самое видное место занимали римскоимператорский посол граф Кобенцель, английский министр Фицгерберт, французский министр граф Сегюр (последним составлено подробное и чрезвычайно любопытное описание этого путешествия) и другие важные иностранцы.

Такое множество лиц свиты императрицы требовало повсюду множество лошадей, большое число квартир, разного рода удобств, все это сопряжено было с необычайными хлопотами, что видно из следующего случая. На одном ночлеге Марью Саввишну Перекусихину поместили в комнату, наполненную чемоданами и дорожными припасами. Государыня, войдя к ней, с сожалением сказала: «Неужели ты позабыта!» Сколько та ни старалась ее успокоить, но императрица потребовала князя Потемкина и сделала ему выговор: «Заботясь обо мне, не забывайте моих ближних и особливо Марью Саввишну; она мой друг, чтоб ей так же было покойно, как и мне». «Потемкин был крайне встревожен этой оплошностью»[10]. Число вельмож, окружавших императрицу во время ее путешествия, увеличилось в Киеве: приехали князь Потемкин, герой А. В. Суворов, Каменский и другие лица. Во время путешествий «придворный этикет по возможности был устранен. Строгие формы церемониала на время исчезли. Тем легче путешественники могли наслаждаться прелестью беседы. Из заметок Екатерины, из мемуаров Сегюра, из писем принца де-Линя можно видеть, каким необыкновенным талантом для такого рода бесед отличались и сама императрица, и ее спутники. Несмотря на все это, однако, оказалось невозможным устранить на время йоездки политику. Каждый из собеседников был представителем известных политических интересов и имел определенную политическую программу. Вопросы об Оттоманской Порте, о желании прусского короля Фридриха-Вильгельма II вмешиваться в дела других государств, о печальном положении Франции, приближавшейся к перевороту, занимали всех. Большею частью шутя, путешественники касались этих предметов. Так, например, Кобенцель пользовался каждым удобным случаем для того, чтобы выставлять на вид склонность к коварству берлинского двора; Сегюр старался действовать в пользу усиления влияния Франции в Польше»[11].

По словам историка: «не особенно веселым спутником Екатерины был Потемкин, окруженный толпою льстецов, надеющихся через милости князя достигнуть каких-либо выгод. Его странный образ действий, между прочим, выражался в том, что он то являлся в пышной одежде и блестящем мундире, то угрюмый, брезгливый, полуодетый по целым суткам лежал на диване, даже в присутствии знатных лиц».

Отчасти причиною такого душевного настроения Потемкина, теперь стоявшего на высоте своего величия, была княжна Наталья Платоновна Полянская.

Страсть к ней у Потемкина не прошла, несмотря на то, что княжна-красавица не обращала на него никакого внимания.

Княжна даже не старалась скрывать своего нерасположения к «великолепному князю Тавриды».

Она не могла простить и забыть нерасположения Потемкина к Серебрякову, догадывалась, что неожиданное исчезновение Серебрякова зависело от Потемкина.

— Потемкину нужно было, чтобы мой милый жених не существовал на свете, вот по его приказу какого-то солдата-утопленника принимают за Сергея Дмитриевича и хоронят… У меня есть предчувствие, что жених мой жив и находится в неволе или в заключении… об этом говорит мое сердце, — произнесла Наталья Платоновна, обращаясь к своей подруге, хорошенькой молоденькой фрейлине Марии Протасовой, племяннице камер-фрейлины Протасовой.

Мария Протасова и княжна Наталья Полянская скоро сдружились и сердечно привязались друг к другу; путешествие в Крым еще более их сблизило; они находились всегда вместе и никаких тайн не скрывали друг от друга.

Княжна рассказала подруге про свою любовь к гвардейскому офицеру Серебрякову, рассказала и про все те несчастья, которые переносил Серебряков ради любви; также объяснила и про его исчезновение из Петербурга почти накануне объявления их женихом и невестой.

— И ты, княжна, это исчезновение приписываешь интригам Потемкина? — спросила Мария Протасова, выслушав свою подругу.

— Да, да, я подозреваю…

— На чем же ты основываешь свои подозрения?

— На многом, Мари, на многом.

— А именно?

— Во-первых, Потемкину нужно было во что бы то ни стало вычеркнуть из списка живых моего жениха. Этого, как я уже тебе сказала, он достиг, — Серебряков официально схоронен, он не существует более…

— И все это делал Потемкин ради того только, чтобы не мешал Серебряков ему за тобой ухаживать?

— Да, да, Сергей Дмитрич был бы объявлен моим женихом. Папа дал на то свое согласие. И почти накануне нашей помолвки он пропадает, неизвестно куда исчезает… И все наши поиски ни к чему не привели. Вот уже десять лет, как о Серебрякове нет никакого известия…

— Может, княжна, твоего жениха давно и в живых нет, — задумчиво проговорила Мария Протасова.

— Нет, Мари, повторяю: он жив.

— Ведь ты же сама говоришь, что не получаешь об нем уже десять лет никакого известия…

— Это все равно… Но он жив, жив…

— Ты, княжна, в этом убеждена?

— Да, да… Прежде я сама думала, что мой жених умер, а теперь я уверена, что он жив.

— Но где же он? Неужели столько лет станут держать его в неволе или под замком?

— Вот же держат…

— Ты так уверенно говоришь, княжна, что, право, можно подумать, ты знаешь, где он находится.

— О, если бы я знала, если бы знала…

— Что бы тогда было?

— Я бы на крыльях к нему полетела… Я преодолела бы все преграды, — с чувством промолвила княжна.

— Твоя любовь к жениху, княжна, какая-то вечная…

— Пока я жива, любить его не перестану… Время — ничто перед моей любовью…

— Знаешь, княжна, мы едем в Киев, тетя мне говорила, что там, в одном монастыре близ Киева, живет в пещере отшельник-монах, святой жизни старец; к нему ходят за духовным утешением. И, как говорят, этот старец знает все, настоящее и прошедшее, и предсказывает даже будущее.

— Ну, и что же, Мари?

— Вот, княжна, сходить тебе к старцу, — посоветовала подруге Мария Протасова.

— Боюсь я ходить к таким людям.

— Чего же бояться? К нему многие ходят. Право, сходи, княжна.

— Что же я стану спрашивать у старца?

— Как что? Спроси про своего жениха, жив ли он и где находится.

— И ты думаешь, Мари, он мне об этом скажет?

— Разумеется… Он святой и все знает.

— Едва ли, едва ли!..

— Ты сомневаешься, княжна?

— Будущее от нас закрыто непроницаемой завесой, — задумчиво опуская свою красивую головку, тихо сказала княжна Наталья Платоновна.

— Но в слова старца верят многие.

— Хорошо, Мари, я последую твоему совету и по приезде в Киев пойду к отшельнику, только не одна…

— А с кем же?

— С тобой, милая Мари.

— Я тому буду рада. Мы спросим у старца об участи твоего жениха. Княжна, не ревнуй меня, пожалуйста, но я твоим женихом, хоть и никогда его не видала, очень интересуюсь. О, как я буду рада, если он жив и ты его увидишь.

— Мари, какая ты добрая, милая, — княжна Полянская крепко обняла и поцеловала свою подругу.

Фрейлина Мария Протасова была в хороших отношениях с Марьей Саввишной Перекусихиной, любимицей государыни. Как-то Мария Протасова намекнула ей о нежелательном ухаживании за княжной Натальей Полянской князя Потемкина.

Перекусихина вспылила, она была добрая и простая женщина, готовая помочь всякому. Марья Саввишна обещала задать Потемкину «хорошего трезвона», если он не перестанет ухаживать за княжной и не оставит свои «шуры-муры». Князь Григорий Александрович все продолжал преследовать княжну своими любезностями, которые ей так надоели и прискучили.

Княжна Наталья Платоновна просто не знала, как отделаться от непрошеных любезностей всесильного Потемкина.

Марья Саввишна явилась к ней на выручку, она решилась сама переговорить с Григорием Александровичем.

— Я его ни капельки не боюсь, хоть он и близок к нашей государыне и считается первым ее министром, за бедняжку княжну я заступлюсь; в обиду ее не дам; за нее и заступиться кроме меня некому, — такими словами ответила Перекусихина фрейлине Протасовой.

Во время пребывания двора в Киеве Марья Саввишна привела свое решение в исполнение.

Она, воспользовавшись отсутствием из дворца императрицы, без доклада вошла в помещение, занимаемое всесильным фаворитом.

Перекусихина застала князя Григория Александровича в «хандре», лежавшим на диване, в шелковом шлафроке, лохматым, небритым.

Потемкина, когда он находился в таком виде, то есть «в хандре», все боялись и даже с докладом нужных дел, не требующих отлагательства, не решались переступить порог его кабинета.

Только одна Марья Саввишна храбро туда вошла.

При ее входе князь Григорий Александрович не изменил своей позы, не встал с дивана, а только с удивлением и досадой молча посмотрел на вошедшую.

— Здравствуй, князь, — громко проговорила Перекусихина, подходя к дивану.

Вместо ответа на приветствие Потемкин сердито и отрывисто спросил у неприятной ему гостьи:

— Зачем?

— На тебя посмотреть.

Марья Саввишна большей частью со всеми говорила на «ты»…

— На мне узоров нет.

— Ан есть… есть.

— Что? Что есть?

— А узоры-то на тебе, ваше сиятельство.

— Что ты болтаешь, какие на мне узоры?

— А ты встань, князь, тогда и скажу.

— Зачем? Не встану.

— Ну, и выходит ты невежа.

— Что такое? — князь Потемкин начал волноваться и сердиться.

— Невежа, говорю, — невозмутимо повторила Марья Саввишна.

— Как ты смеешь?

— Да ты, князь, сам посуди, я благородная дама, пришла к тебе в гости, а ты, как чурбан, валяешься на диване, нечесаный, небритый.

— Я тебя ведь не звал… Зачем пришла?

— А затем, про узоры твои поговорить.

— Про какие такие узоры? — удивился Потемкин.

— Вот, князь, какие — твое глупое ухаживание за фрейлиной княжной Полянской, разве это не узор?

— Отстань, говорю тебе! Что ты за околесицу несешь?

— А ты вот что князь, эти свои узоры-то брось, брось, говорю! Добра тебе желаю.

— Уйди, отстань!

— Если не бросишь, быть худу, — не унималась Марья Саввишна.

— Не боюсь я никого и ничего!

— Что говорить — герой. Герои-то за девичьей юбкой не бегают.

— Замолчи, замолчи! — грозно крикнул Потемкин, быстро вскочив с дивана.

— Не больно грозно… ведь я ни капельки не боюсь тебя! Не страшен ты мне…

— Что тебе надо? Что тебе надо?

— А надо мне, чтобы ты оставил княжну Наталью Платоновну в покое.

— Да тебе-то что за дело? Княжна тебе дочь, сестра, племянница?

— Она, князь, беззащитная девушка. Тебе грешно и стыдно обижать ее… И говорю тебе, ваше сиятельство, если моя заступа не поможет, то найдется заступиться за княжну кто и посильнее меня. Ты разумеешь, на кого я намекаю? Не заставляй же, князь, прибегать бедную девушку к защите государыни…

— Ты… ты все сказала?

— На первый раз все.

— Уходи, уходи!

— Уйти-то уйду, а ты все же, князь, узоры свои брось, не бросишь — государыне доложу! — погрозила храбрая Марья Саввишна всесильному фавориту.

На это Потемкин ничего не ответил, он только опять лег на диван и повернулся спиной к Перекусихиной; а та, бросив на него взгляд, полный негодования, вышла.

Угрозы Марьи Саввишны, кажется, отчасти подействовали на князя Потемкина. Его отношения к княжне заметно переменились: свое ухаживание за княжной Натальей Платоновной он оставил и был при встрече с нею только вежлив и деликатен.

Княжна этому много обрадовалась и сердечно поблагодарила добрую Марью Саввишну за ее «заступу».

— Не на чем, княжна-голубушка, не за что… Если Потемкин не оставит свои «шашни», то я доложу нашей матушке-царице, тогда ему придется плохо… Ее величество не потерпит, чтобы кто смел обижать ее фрейлин.

А князь Григорий Александрович, как ни был силен и могуч, а все же подчас побаивался Марьи Саввишны.

XVI

Немало труда и энергии положил князь Потемкин, присоединяя Крым к России; за это присоединение Григорий Александрович получил чин генерал-фельдмаршала, звание президента военной коллегии, назначение быть таврическим генерал-губернатором и шефом кавалергардского полка.

Благодаря неусыпным трудам князя Потемкина дикие, необработанные степи Крымского полуострова были скоро превращены в обработанные поля и в прекрасные луга; было заведено овцеводство. Бедные татарские города и местечки, а также и деревни оживились соседством богатых русских селений.

Императрица Екатерина Алексеевна, как уже сказали, возымела намерение осмотреть лично главнейшие места Крыма и предприняла туда путешествие.

Князь Потемкин ничего не щадил, чтобы торжественнее обставить это путешествие, для чего немало рабочих рук трудились, прокладывая дороги и, как бы по мановению волшебного жезла, воздвигая целые города и роскошные дворцы.

Потемкин отдал приказ войскам двинуться к Киеву и Херсону и в те вообще места, по которым предстояло ехать императрице.

Сам Потемкин встретил государыню в Киеве; он весь занят был приготовлением к этой встрече.

По дороге, по которой должна была проехать государыня, воздвигались временные дворцы и триумфальные арки; непроходимые леса и густые рощи превращались в великолепные сады; воздвигались храмы и башни.

Путешествие императрицы в Крым походило на какое-то сказочное торжественное шествие.

Великая Екатерина, эта «Северная Семирамида», окруженная множеством сановников и блестящею свитой, а также всем дипломатическим корпусом, ехала, как уже сказали, в большой дорожной карете; за этой каретой длинной вереницей тянулась не одна сотня карет и саней.

Какой-то особенно фантастический вид принимало это путешествие вечером, когда сотни всадников, в блестящих мундирах, сопровождали поезд императрицы, пылающими факелами освещая ей путь.

Повсеместно для императрицы устраивали торжественные встречи; в больших городах сооружались триумфальные ворота и арки. Губернаторы встречали государыню на границах вверенных им губерний, со всех мест стекались депутаты с поздравлением государыни и изъявлением своих верноподданнических чувств. Так пишет о пребывании государыни в уездном городе Мстиславле в своих записках один из очевидцев: «Туда собралась вся губернская знать: генерал-губернатор, губернатор, три архиепископа трех христианских религий и пр. Архиепископ Георгий Конисский, будучи в глубокой старости, сказал перед императрицей речь и получил тысячу рублей»[12].

За несколько верст до Киева императрица Екатерина Алексеевна пересела из дорожной кареты в городскую и въехала в город, окруженная блестящей свитой, через триумфальные ворота, при звоне во все колокола и при музыке.

Для государыни был построен в Киеве великолепный дворец.

В Киев, принявший праздничный вид, прибыло много народа, а также и иностранцев: всем хотелось видеть великую монархиню. Иностранцев «привлекала сюда новость и величие зрелища: победоносная царица, великолепный двор, богатая и воинственная аристократия, гордые, роскошные князья и вельможи, купцы в длинных кафтанах, с огромными бородами, офицеры в различных мундирах; знаменитые донские татары, некогда владетели России, — теперь подвластные женщине и христианке, владетель Грузии, несколько послов от бесчисленных орд киргизских, народа кочевого, воинственного, часто побеждаемого, но никогда еще непокоренного, наконец, дикие калмыки, настоящее подобие гуннов, своим безобразием некогда наводившие ужас на Европу.

«Весь Восток собрался здесь (в Киеве), — пишет граф Сегюр, — чтобы увидать новую Семирамиду, собирающую дань удивления всех монархов Запада. Это было какое-то волшебное зрелище, где, казалось, сочеталась старина с новизной, просвещение с варварством, где бросалась в глаза противоположность нравов, лиц, одежд самых разнообразных».

На императрицу Киев произвел невыгодное впечатление, — «она была недовольна Киевом, государыню поразил невзрачный вид зданий, грязные немощеные улицы. Императрице было досадно, что в Киеве не позаботились об украшениях, которые она встречала во время приезда в городах, гораздо менее значительных.

Киев и другие южные губернии в то время находились в ведении фельдмаршала Румянцева-Задунайского.

Государыня поручила графу Мамонову дать понять старику фельдмаршалу ее неудовольствие относительно невзрачности Киева.

Граф Мамонов осторожно намекнул Румянцеву-Задунай-скому, что императрица ожидала найти Киев в более лучшем состоянии.

Граф Румянцев-Задунайский почтительно выслушал это замечание и ответил такими словами:

— Скажите, граф, ее величеству, что я фельдмаршал ее войска, что мое дело брать города, а не строить их, а еще менее их украшать.

Узнав ответ старика фельдмаршала, государыня с улыбкой промолвила:

— Фельдмаршал прав; пусть же о «продолжает брать города, а мое дело будет их украшать.

«Сегюр там же упоминает о бросавшейся в глаза разнице между внешним видом губерний, которыми управлял Румянцев, и прочими. Он, однако, замечает, что причиной этого обстоятельства была интрига Потемкина, желавшего выставить свои заслуги в выгодном свете, тратившего на управление вверенных им губерний громадные суммы и прилагавшего старание к тому, чтобы Румянцев был лишен средств, необходимых для приведения Киева и прочих мест в надлежащее состояние».

Императрица, желая знать мнение иностранных посланников относительно Киева, спросила у них, как им нравится этот древний город.

— Ваше величество, я не видал города прекраснее, величавее великолепного Киева, — ответил римскоимператорский посол граф Кобенцель.

— Откровенно говоря, это печальное место, где встречаются одни развалины и мазанки, — сказал английский министр Фицгерберт.

Граф де Сегюр был остроумнее их и так ответил:

— Ваше величество, Киев представляет собою прошедшее и будущее великого города.

Сама же императрица так писала о своем впечатлении, произведенном на нее Киевом: «Киев по своему положению есть место очень живописное. От прежнего его великолепия остались одни церкви. Четыре части города, находящиеся на горе и на долине, весьма обширны, но очень худо застроены. Однако же давно сей город не имел столь большой нужды в хороших квартирах, как во время моего в нем пребывания. Число разных приезжих народов было весьма велико».

Принц де-Лиль, пересчитывая знатных польских вельмож, кавказских князей, высокопоставленных духовных лиц, бывших тогда в Киеве, замечает, что даже Людовик XIV позавидовал бы Екатерине, если бы увидал пышность и знатность общества, окружавшего государыню в Киеве.

Во время пребывания Потемкина в Киеве шли приготовления к дальнейшему шествию императрицы; ему много было хлопот, так как государыня, выезжая из Киева, вступала в его наместничество; Потемкин готовился к приему государыни на Днепре, в Херсоне и в Севастополе. Времени на приготовление было достаточно, потому что зима стояла довольно суровая даже и в Киеве; мороз доходил до 20-ти градусов; надо было выжидать весны.

Князь Потемкин хоть и занят был приготовлением к дальнейшему, путешествию императрицы, но также находил время и для своих «амурных дел».

Он неотступно преследовал княжну Наталью Платоновну и не терял надежды на взаимность. Только благодаря любимице государыни, Марье Саввишне Перекусихиной, как уже знаем, Григорий Александрович на время оставил княжну в покое. Князь Потемкин бесился, избалованный женщинами и не знавший преград своим желаниям.

Княжна Наталья Платоновна оставалась недосягаема для могущественного Потемкина.

Десять лет добивался он взаимности, и все тщетно. Княжна была тверда как скала, сердце ее холодно ко всем ухаживаниям Потемкина.

«У этой княжны не сердце, а камень или кусок льда. Предо мной не могла устоять ни одна красавица, я играл женщинами, как шашками или пешками. И что же, княжна меня пересилила. Я, может быть, и достиг бы своей цели, если бы не эта старая ведьма, Перекусихина. Надо на время оставить княжну, а то Перекусихина и в самом деле пожалуется на меня государыне. Нет, не надо доводить до этого. Я никогда не чувствовал такого влечения ни к одной женщине, как к княжне… Ради Этого увлечения я даже не остановился и перед преступлением, и стоявший мне преградою Серебряков погиб. Зачем государыня взяла ее с собой?.. Я боюсь, не наделать бы мне каких глупостей, благодаря своему увлечению… Надо действовать осторожно, — узнает государыня про мое увлечение, она этого никогда мне не простит» — таким размышлениям предавался светлейший князь и фаворит Потемкин, по обыкновению лежа на диване.

Во время пребывания своего в Киеве он жил в Печерском монастыре, в отведенных ему кельях.

Князь был нервен, хандрил и вел в Печерском монастыре странный образ жизни. «Если кто, — пишет граф Сегюр, — поднимался в Печерский монастырь, чтобы посетить Потемкина, который там расположился, то подумал бы, что присутствует при аудиенции визиря в Константинополь. По врожденной ли склонности к неге или из притворного высокомерия, которое он считал уместным обнаруживать, он изредка показывался в фельдмаршальском мундире, покрытый орденами и бриллиантами, весь в шитье и в галунах, расчесанный, напудренный, но чаще всего ходил в халате на меху, с открытой шеей, в широких туфлях, с нечесаными волосами; обыкновенно он лежал, развалясь, на широком диване, окруженный множеством офицеров и значительными сановниками империи; редко приглашал он кого-нибудь садиться и почти всегда усердно играл в шахматы, а потому не считал себя обязанным обращать внимание на русских или иностранцев, которые посещали его».

Во время игры в шахматы князя Потемкина никто не смел отвлекать от игры. Графу Сегюру необходимо было переговорить с Потемкиным; он немедленно отправился в Печерский монастырь и застал «великолепного» князя Тавриды за шахматами. Вельможи, иностранцы и свита князя Потемкина безмолвно стояли и следили за игрой.

Потемкин, увлеченный игрою, по обыкновению не обращал ни на кого внимания. — «Тогда я прямо подошел к нему, — пишет в своих записках Сегюр, — обеими руками взял и приподнял его голову, поцеловал его и попросту сел подле него на диван. Эта фамильярность немного удивила зрителей, но так как Потемкину она не показалась неуместной, то все поняли мои отношения к нему».

Потемкин все же нахмурился и с неудовольствием спросил, не переставая играть:

— Что вам надо, граф?

— Мне необходимо говорить с вами, ваша светлость.

— После, после.

— Нет, ваша светлость, разговор наш не требует отлагательства, — настойчиво промолвил Сегюр.

— Как это скучно, как скучно! Вероятно, относительно Турции, так что ли? — оставляя игру в шахматы и зевая, спросил Потемкин у графа Сегюра.

— Вы угадали, ваша светлость.

— Ну, говорите, я слушаю. А вы все ступайте, оставьте нас, — князь Григорий Александрович бесцеремонно махнул рукой, давая тем знать находившимся в его кабинете лицам, чтобы они вышли.

Начался разговор французского посланника с князем Потемкиным.

В это время Франция косо смотрела на успех нашего оружия против турок.

Франция опасалась, что Россия совсем уничтожит Турцию.

Политику Франции готова была поддержать и Австрия, хоть австрийский император и считал себя искренним другом императрицы Екатерины Алексеевны; так же и король прусский Фридрих II шел против могущества России на Востоке. Фридрих был сердит на Россию за блестящие победы русского войска в Пруссии при императрице Елизавете Петровне.

— Я немало удивляюсь, граф, ваша нация образованнейшая в мире, а защищает турок, этих изуверов, невежд, — не сказал, а нервно крикнул князь Потемкин, бегая по своему кабинету; разговор с Сегюром волновал его.

— Того требует политика, ваша светлость….

— Политика! политика!… А знаете ли вы, граф, теперь вся Европа в праве обвинить Францию, которая так упорно охраняет варварство и чуму.

— Позвольте, князь, заметить, что неприкосновенность Турции есть необходимость для многих держав.

— Уж если вы хотите сохранить Турцию в Европе, эту варварскую страну, то, по крайней мере, согласитесь, что турок необходимо стеснить в более естественных и приличных им границах, во избежание частых с ними войн.

— Я понимаю вас, князь, — вам нужен Очаков и Аккерман, но, ваша светлость, это почти то же, что требовать Константинополя, — это значит объявить войну! — возразил французский посланник князю Потемкину.

— На это, граф, я вам скажу следующее: если турки на нас нападут, мы их, разумеется, разобьем и возьмем такую контрибуцию, какую захотим.

— Может, возьмете и Константинополь?..

— Да, да, граф, может, скоро наступит то вожделенное время, когда на храме Софии снова засияет святой крест, — христианство победит ислам! «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!» — с воодушевлением произнес князь Григорий Александрович.

Излюбленной мыслью Потемкина, до самой его смерти, было завладеть Константинополем и водрузить там вместо полумесяца святой крест.

XVII

В одном из окрестных монастырей древнего Киева, в убогой келье, спасался старец-инок Мисаил, проживший более пятидесяти лет в обители; слава о его святой, подвижнической жизни распространилась далеко за пределы стольного Киева.

Народ шел к старому Мисаилу со своими душевными и телесными недугами.

Для всех у старца-инока было готово слово любви и утешения.

К нему-то за словом утешения и решилась идти княжна Наталья Платоновна Полянская в сопровождении своей подруги Марии Протасовой.

Не без страха и волнения переступили они порог кельи старца-подвижника.

Кроткими и ласковыми глазами посмотрел Мисаил на вошедших к нему в келью благородных девиц.

Обе они подошли к нему под благословение.

— Мир вам, сестрички, — проговорил инок Мисаил, благословляя княжну Наталью и Марию Протасову.

— Откуда вы? — спросил у них старец; по их дорогой одежде он догадался, что гостьи у него важные.

— Из Петербурга, святой отец, — за себя и за подругу ответила Мария Протасова.

— Видно, с царицей прибыли в наш Киев?

— Да, святой отец, мы фрейлины ее величества.

— Так, так… Что же вас, сестрички, привело в мою убогую келейку?

— Спросить, святой отец, духовного совета, что мне делать: у меня был жених и за несколько дней до свадьбы он куда-то исчез. И вот, в продолжение десяти лет, я не получаю от него никакой весточки. Не знаю, жив ли он? Не знаю, как и молиться за него: как за живого или как за мертвого, — печально проговорила княжна Наталья Платоновна.

— Жив человек… Жив твой жених… Молись о его здоровье и обрящешь его, — подумав несколько, проговорил старец.

— Как, святой отец, ты говоришь, он жив? — не скрывая своей радости, воскликнула княжна Полянская.

— Молись, говорю, и обрящешь.

— Господи, какая радость! Твоим словам, святой отец, я верю. Твоими устами говорит сам Бог. Как мне благодарить тебя?

— Не меня благодари, а Господа Бога. И верь, сестричка, что Господь не допустит напрасно погибнуть человеку. Как ни будь сильна кривда-лиходейка, а все же правда-матка ее осилит. Вспоминай своего жениха милостыней и добрыми делами. Твоя милостыня, сестричка, твое добро вернут к тебе и твоего жениха. Надейся на милость Божию.

Княжна Полянская и Марья Протасова простились со старцем-отшельником: княжна хотела дать ему денег, но старец-инок не взял.

— Мне не надо, отдай нищим и неимущим, а мне зачем деньги? У меня и хлеб есть, и угол есть. Отдай деньги тому, кто нуждается. Прощайте! Храни вас Бог! — Инок Мисаил благословил подруг и с миром их отпустил.

О, какою радостью наполнилось сердце княжны, когда она услышала вдохновенные свыше слова старца-подвиж-ника.

— Мари, милая, святой отец своими словами обновил меня. Теперь я верю, что мой милый жених жив. И кто знает, может, и, на самом деле, с ним скоро увижусь, — радостным голосом проговорила княжна, обращаясь к своей подруге.

— А скажи, княжна, наш великолепный князь бросил за тобой свои ухаживания? — спросила Марья Протасова.

— Кажется, после головомойки Марьи Саввишны, Потемкин решил оставить меня в покое.

— Наша Марья Саввишна шутить не любит. Что не так, она ведь и государыне нажалуется. Ее все боятся. На что моя тетушка, и та подчас трусит Марьи Саввишны, хоть за глаза и ругает ее.

— Разве твоя тетя не ладит с ней? — спросила княжна у своей подруги.

— Нет, при государыне они кажутся чуть не приятельницами, а как государыни нет, то готовы друг другу глаза выцарапать. От тетушки мне часто достается за мое хорошее отношение к Марье Саввишне.

— Марья Саввишна — добрая, сердечная женщина.

— Вообрази, княжна, и я о том же говорю; и тетя за это меня ругает и сердится, — с милой улыбкой проговорила Марья Протасова.

В таких разговорах подруги дошли до ворот монастыря и тут совсем неожиданно повстречались с князем Потемкиным.

Григорий Александрович приехал в роскошной придворной карете, запряженной в шесть лошадей, с гайдуками и с ливрейными лакеями.

Княжна Наталья и Марья Протасова удивились и испугались этой встречи; особенно же смутилась и растерялась княжна, она никак не ожидала встретить здесь светлейшего.

Потемкин сам немало был удивлен этой встрече.

Он остановился, окинул беглым взглядом подруг и проговорил:

— Какая неожиданная встреча. Вы были у о. Мисаила.

— Да, князь. Кажется, и вы к нему направляетесь, — оправившись от неожиданности, промолвила Марья Протасова.

— Вы отгадали, я к нему иду. Я давно собирался к этому монаху, который, говорят, хорошо изучил человеческую жизнь и обладает даром предсказывать. Но я этому плохо верю.

— Как, ваша светлость, вы не верите в святость жизни старца?! — с удивлением и досадой спросила Марья Протасова у Потемкина.

— Что же вы так удивлены?

— Признаюсь, князь… Вы не верите в святость жизни старца Мисаила, а сами к нему приехали?

— Я… я делаю то, что многие делают. А вы, княжна, вероятно, ходили спрашивать у старца про свою судьбу, не правда ли? — обратился Потемкин к княжне Полянской.

Она ничего не ответила.

— Что же вы молчите… Вы не хотите сознаться…

— В чем, князь?

— А в том, что ходили гадать к монаху про свою судьбу.

— К иконам гадать не ходят…

— Ну, спрашивать, узнавать… Не все ли равно? Что же вам, княжна, сказал монах? — в словах Потемкина слышалось какое-то раздражение, досада и насмешка.

— Для вас, князь, все равно, что бы ни сказал мне святой отец.

— Княжна, вы сердитесь на меня, презираете? — тихо проговорил Григорий Александрович.

В это время Мария Протасова отошла от княжны.

— Нет, — коротко ответила ему княжна.

— Нет, нет., вы меня презираете… и я, княжна, признаю это достойным… Я достоин вашего презрения…

— Князь, вы, кажется, раскаиваетесь? — поднимая на Потемкина свои чудные глаза, спросила у него княжна Полянская.

— Да, да… раскаиваюсь…

— В добрый час, князь…

— Вы, вы безжалостны ко мне… Я, опьяненный к вам любовью, готов на все, готов к вашим прелестным ножкам положить свою жизнь, а вы…

— Одумайтесь, ваша светлость, что вы говорите и где?… Здесь смиренная обитель, сюда идут со скорбями…

— И я, княжна, скорбный…

— Вы, вы!

— Да, да, я… я… удивлены?

— Признаюсь… вы, могущественный человек в империи…

— А все же, княжна, я скорбный…

— Князь, вы почитаете себя передо мною виноватым, так?…

— Да, да, почитаю.

— Загладьте, ваша светлость, свой проступок…

— Приказывайте чем?

— Верните мне жениха, — тихо проговорила княжна Наталья Платоновна.

— Это… это невозможно… вы желаете, княжна, невозможного, — сухо ответил Потемкин, меняясь в лице. — Я не Бог и не могу воскрешать мертвых, — громко добавил он.

— Мой жених жив…

— Об этом, вероятно, сказал вам тот монах, у которого вы только что были?

— Да, святой отец вселил надежду в мое сердце, он меня много обрадовал. В его слова я верю, князь.

— Это ваше дело… Простите, княжна, я удивляюсь вашей наивности: вы считаете своего жениха живым, когда он давным-давно похоронен… Это даже и не наивность, а просто безумие…

— Считайте меня, князь, безумной, наивной, какой хотите, а все же я вам скажу, что офицер Серебряков, мой милый жених, жив, жив… И я уверена в скорое с ним свидание…

— И все это со слов монаха?

— Если хотите, да — повторяю, я верю в слова святого старца… Прощайте, ваша светлость, нам пора ехать… Мари, куда же ты отошла? Поедем, время, — обратилась княжна Наталья Платоновна к своей подруге. И слегка поклонившись Потемкину, они сели в экипаж.

А князь Григорий Александрович, опустив величавую голову, направился в убогую келейку о. Мисаила.

Он застал святого старца за молитвой. Не желая прерывать свою беседу с Богом, старец не обращал внимания на вошедшего к нему всесильного и могущественного вельможу.

Потемкин был в простом мундире, он не хотел, чтобы сразу узнал монах-подвижник, что у него за гость.

«Светлейший» стоял у двери в келье и, скрестив на груди руки, терпеливо выжидал окончания молитвы старца. Вот молитва кончена; старец вопросительно поднял свои глубокие и умные глаза на Потемкина.

— Благослови, отче, — тихо промолвил Григорий Александрович, подходя под благословение к иноку.

— Бог благословит на все доброе, чадо…

— Ты меня не знаешь?

— Знаю… Ты сильный мира сего… И пришел в мою келейку, чтобы искусить меня, — строго проговорил инок Мисаил.

— За советом к тебе я пришел, а не за тем, чтобы искусить тебя…

— В моем совете ты, князь мира сего, не нуждаешься…

— Если бы я не нуждался, то не пришел бы к тебе, — раздражительно промолвил Потемкин.

— Для искуса и испытанья пришел ты ко мне… Мятежен твой дух, гордыня обуяла тебя… Читаешь ли ты библию?

— Читаю…

— Историю царя Навуходоносора знаешь ли? — все строже и строже спрашивал инок у «светлейшего».

— Знаю, читал.

— Если хочешь быть счастливым и довольным — забудь свое величие… Не походи на вавилонского царя и чаще вспоминай превратность судьбы человеческой. Кто ныне в славе и в богатстве, тот завтра нищ и убог… Твое величие, могущество — все тлен, земля, — наг бо родился и наг в землю отыдешь…

— Ты, старец, предсказываешь мне скорую смерть! — меняясь в лице, воскликнул Потемкин.

— А ты боишься смерти? Не смерти бойся, а греха!

— Да, ты прав, отче, греха надо бояться. Я старался заглушить в себе этот страх… Я… я грешник, — с глубоким вздохом проговорил Потемкин.

— Покайся, освободи свою душу от греха, — посоветовал ему инок Мисаил. — И главное, не гордись своим величием, помни, что на земле ничто не вечно, — тихо добавил он.

— Помолись за меня, отче…

— Я за всех молюсь.

— В твоей молитве я нуждаюсь больше других…

И гордый всесильный вельможа низко поник своей тщеславной головой перед слабым телом, но крепким духом старцем-подвижником.

Прощаясь с ним, Потемкин предложил ему денег.

— Мне не надо; отдай неимущим, нуждающимся, а я взыскан от Господа, нужды ни в чем не имею…

Сколько ни просил князь Григорий Александрович, старец не принял от него подаяния.

Светлейший оставил его келью, унося в своем сердце глубокое уважение к старцу.

Простые, сердечные слова отшельника заставили задуматься «великолепного князя Тавриды».

«Он смерть мне предсказывает… Неужели я скоро умру? Мне хочется жить; мне надо жить… Надо хоть одну часть совершить того, что я задумал; а задумал я многое. Неужели и меня ждет такая же участь, как царя вавилонского Навуходоносора? Этот прозорливый старец меня к нему приравнивает. Да, да, надо смирить мне свою гордыню, оставить все и ждать смерти, — по словам старца так… Нет, нет, к бездействию я не привык, жизнь во мне бьет ключом, я не стар еще и успею замолить свои грехи под старость», — таким размышлениям предавался Потемкин, вернувшись к себе.

Ему доложили о приезде Суворова.

— Александр Васильевич, как я рад вашему приезду, — идя навстречу к своему гостю, весело и ласково проговорил Потемкин.

Герой Суворов с удивлением посмотрел на светлейшего; он никак не ожидал такой встречи.

Потемкин почему-то недолюбливал Суворова; может, завидовал его воинским успехам, его гению полководца.

— Садитесь, голубчик, и станем говорить, и говорить о многом. Вы, Александр Васильевич, догадываетесь, о чем я буду с вами речь держать?

— Догадываюсь, ваша светлость; помилуй Бог, догадываюсь.

— Ну, скажите, о чем?!

— О, турках, ваша светлость!

— Отгадали, отгадали. Эти варвары, эти поклонники ислама, как бельмо у меня на глазу.

— Надо снять, ваша светлость, это бельмо — снять, помилуй Бог!

— Сними, друг Александр Васильевич, сними, сослужи эту великую службу земле русской. Давай, герой, мне свою руку, и мы с тобой пойдем бить турок. Мы выгоним их из Европы, мы водрузим крест на храме св. Софии. Послужим, Александр Васильевич, и Богу, и матушке-царице, а там и на покой. Эта служба моя последней будет, — задумчиво промолвил светлейший, переходя вдруг с веселого тона на печальный. — Да, да, я выгоню турок из Европы и это будет последняя моя служба. Этим я надеюсь искупить все, — как бы сам с собой проговорил Потемкин.

— План хорош, ваша светлость, больно хорош, помилуй Бог! Только дадут ли вам его выполнить, — заметил князь Суворов.

— Кто… кто посмеет?

— Франция, ваша светлость, и другие европейские государства вступятся за турок. А то бы мы их вот как расчесали, помилуй Бог!

— Так и будет. Хотя бы вся Европа на нас вооружилась, а все же мы с тобой, Александр Васильевич, выгоним турок… Не так ли?

Долго еще князь Потемкин вел оживленный разговор с Суворовым.

Оба они увлекались и создавали широкие планы относительно наших дел на Востоке.

XVIII

Княжна Наталья Платоновна Полянская не ошиблась, говоря князю Потемкину, что ее жених жив.

Хоть героя нашего романа и вычеркнули из списка живых людей и похоронили его с воинскими почестями, но он был жив.

Нам придется вернуться на целые десять лет назад, к тому времени, когда Серебрякова напоил до потери сознания, подсыпав ему в вино «дурману», проходимец Михайло Волков.

После такого угощения бедняга Серебряков не скоро очнулся; так его и увезли из Петербурга.

А когда он очнулся, то был уже далеко от города.

Серебряков застонал от головной боли, открыл глаза и с удивлением осмотрелся кругом.

Он находился в душной низкой избе, с закоптелыми стенами, с двумя маленькими оконцами.

Серебряков лежал на каких-то подмостках, заменявших ему кровать; он с трудом встал, так как все тело у него болело, ныло, и подошел к покосившейся двери, чтобы ее открыть, но дверь оказалась запертой снаружи.

— Что это, никак я опять очутился в запоре, — вслух проговорил Серебряков и приблизился к окну. Взглянув в него, он невольно подался назад: у окна стоял с ружьем в руках солдат.

— Меня стерегут, часовой с ружьем… Что все это значит? Где я? И что со мной? Неужели опять под арестом!… Но ведь меня выпустили из крепости… Мне попался какой-то странный человек, он угостил меня на Невском в кабачке и вином, и едой… Куда-то повез… Я все это припоминаю… Я уснул и долго ли спал — не знаю… Надо узнать, что все это значит?

Серебряков подошел к двери и стал в нее барабанить и руками и ногами.

Послышался стук замка; дверь кто-то отпирал; вот она отворилась, и на пороге появился Михайло Волков. Недобрым взглядом окинул он Серебрякова и холодно спросил:

— Что вы стучите?.

— А это вы, вы… Вы прикинулись моим приятелем… Скажите, куда вы завезли меня? Где я? Я помню, вы поили меня вином и куда-то повезли? Ну, что вы молчите, говорите же, говорите? — быстро сказал Серебряков, теребя за рукав Волкова.

— Прежде всего оставьте мой рукав и успокойтесь.

— Мне успокоиться, мне? Когда я из одного несчастия попадаю в другое, из одной тюрьмы в другую… Мне успокоиться!

— А если вы станете волноваться и кричать, то я уйду.

— Уходите, уходите, и я уйду, — нервно крикнул Серебряков.

— Нет, вы не уйдете.

— Как не уйду?

— Да так, вы будете сидеть здесь под замком.

— Под замком? Опять под замком? Стало быть, я…

— Вы — мой арестант, — невозмутимо промолвил Волков, торжествующим взглядом посматривая на Серебрякова.

— Арестант… Вы… вы… смеетесь надо мной.

— Не думаю…

— Как же я попал к вам под арест… Кто же вы?

— Я сыщик, только не простой, а главный.

— Что вы сказали?… Вы… вы сыщик; как же это вы поили меня вином сегодня…

— Вы ошиблись, это было не сегодня, а вчера, вы проспали почти сутки… Мне надо было увезти вас из Питера без скандала, тихо, вот я напоил вас и увез из Питера.

— Так это вы притворились, что мне сочувствуете!

— Уловка, хитрость сыщика.

— Честная уловка, нечего сказать, — желчно промолвил бедняга Серебряков.

— Что делать, — служба.

— Куда же вы меня везете?

— Я не должен бы вам этого говорить, но я питаю к вам какую-то симпатию.

— Так, так… эта симпатия и заставила вас напоить меня до бесчувствия и предательским образом завладеть мною.

— Повторяю, моя служба заставила меня так с вами поступить.

— Благородная же ваша служба.

— Службы бывают всякие, государь мой.

— Да не в том дело, говорите, куда вы меня везете?

— Далеко, очень далеко…

— Да, куда, куда? — не спросил, а нетерпеливо крикнул Серебряков.

— В Сибирь, — холодно ему ответил Волков.

— Не может быть!… Я не совершил никакого преступления, за что же меня ссылать в Сибирь, что я сделал?

Бедным Серебряковым овладело отчаяние.

— Я ничего не знаю и исполняю, что мне приказано. Я жалею и сочувствую вам…

— Не нуждаюсь я ни в вашей жалости, ни в вашем сочувствии. Слышите ли вы?

— Слышу, не глухой и притом вы так кричите, что услышал бы и глухой…

— За что же эти муки, за что?… Ведь меня нашли невиновным и выпустили из крепости…

— Это, государь мой, была одна только комедия — вы осуждены, а вам только сказали, что вы помилованы…

— Но ведь меня выпустили, я ходил на свободе… Я… я мог бы куда-нибудь уйти, уехать…

— Никуда бы вы не ушли и никуда бы не уехали.

— Почему, почему?

— А потому что я следил за каждым вашим шагом, за каждым вашим движением.

— Этого еще не хватало, чтобы в Сибирь меня отправить, ни в чем невиновного.

— Послушайте, Серебряков, мне вас жаль и я хочу вам помочь, — после некоторого размышления промолвил Волков.

— И за помощь потребуете деньги, а у меня ничего нет, я… я нищий.

— А вы слушайте и не перебивайте меня. Денег с вас теперь я не спрошу, вы отдадите тогда, когда женитесь на княжне Полянской.

— Как, разве вы знаете!… — с удивлением воскликнул Серебряков.

— Я сыщик и должен все знать. Итак, когда вы женитесь на княжне, в ту, для вас счастливую пору вы мне дадите тысячи две-три…

— Вы смеетесь надо мною, господин сыщик, я… я никогда не женюсь на княжне.

— Женитесь, если будете меня слушать… Если я вам помогу бежать из-под конвоя, то устрою и вашу свадьбу.

— Вы мне хотите устроить побег?

— Разумеется. Я и сам с вами убегу, потому что ремесло сыщика мне страшно надоело…

— Вы… вы говорите правду?

— Неужели стану врать…

— Но куда же мы убежим?

— В Турцию…

— Возможно ли в Турцию…

— Там мы будем в полной безопасности. Итак, по рукам, что ли!

— Знаете, я не верю в искренность ваших слов, не верю… И вы… вы безжалостно надо мной смеетесь…

— Дело ваше…

— Бежать в Турцию без гроша в кармане…

— О деньгах не заботьтесь… Хотите, скажу я вам чистую правду, откуда у меня явилось желание вам помочь.

— Говорите!

— Я подкуплен помогать вам.

— Кто же вас подкупил?

— Ваша невеста.

— Княжна! — удивленный и обрадованный, воскликнул Серебряков; он, не сознавая злого умысла проходимца Волкова, шел на его удочку.

— Княжна вас любит. Она дала мне много денег, чтобы я вас избавил от Сибири. Вот я и решился вас освободить и самому скрыться с вами… Россию для укрывательства я не выбрал, потому что оставаться вам здесь более чем опасно, и я выбрал Турцию, там мы будем в полной безопасности, пройдет известное время — об вас позабудут, и тогда мы с вами вернемся в Россию.

Волков говорил так убедительно и так искренно, что нельзя было ему не поверить.

— Согласны, что ли?

— Что же еще спрашивать? Кому же не мила воля-матушка!…

— Ну, так этой же ночью вы будете на свободе, только чур! — слушать меня и верить мне.

— Но как это вы сделаете?

— Очень просто, я прикажу конвойным солдатам спать, этому они будут очень рады, и мы с вами убежим.

— Нас могут поймать?

— Не бойтесь, не поймают, так все обдумано, все устроено… за нами не будет погони.

— Неужели мы будем идти пешком?

— Зачем, мы найдем подводу до русской границы и, благополучно перебравшись через нее, очутимся на воле, на просторе.

— Но я не изменю никогда своему отечеству, так вы и знайте.

— Вас никто не заставляет изменять. В Турции мы проживем не более года. Пройдет год, и вы вернетесь в Россию и непременно женитесь на княжне.

— Даже непременно? — усомнился Серебряков.

— Вы опять не верите в мои слова? Итак, решено, — сегодня ночью мы с вами убежим сначала в Москву, а оттуда в Крым; сядем на корабль и поминай нас, как звали.

— А от Питера мы далеко отъехали?

— Без малого верст двести. Итак, ждите меня ночью.

Проходимцу и бездельнику Волкову нетрудно было обмануть злополучного Серебрякова; он, несмотря на все несчастия и все превратности судьбы, был слишком доверчив. А Волков так хитер и находчив, что ему не составило большого труда уверить Серебрякова в искренности своих слов и забрать его совсем к себе в руки. Разумеется, солдат, дежуривший с ружьем у оконца избы, в которой сидел под замком Серебряков, был не кто иной, как мастеровой парень, за гривну серебра взявшийся изобразить из себя солдата, надевший солдатскую амуницию. Михайло Волков опьяневшего от дурмана и вина Серебрякова в крытой кибитке привез в одну бедную деревушку, находившуюся в двухстах верстах от Петербурга и стоявшую невдалеке от большой дороги.

Все это расстояние Серебряков, как уже сказали, спал как убитый; вез его Волков в сопровождении нанятого, переряженного парня и глуповатого мужика-извозчика.

Михайло Волков, имея злой умысел, решился выдать себя за старшего сыщика — этим он думал невольно заставить Серебрякова покориться своей участи.

И Волков достиг этого вполне: Серебряков под гнетом несчастия поверил в слова Волкова и смотрел на него, как на сыщика, которому поручено довезти Серебрякова до места ссылки.

Бедняга Серебряков с нетерпением стал ждать вечера и ночи.

Ночью Волков дал слово выпустить его на волю.

«Только бы мне быть на воле, тогда уж я оправдаю себя… Да и князь Платон Алексеевич заступится за меня… За что же меня ссылать? Что я сделал? Это просто недоразумение… Я… я постараюсь доказать свою невиновность… Кто знает, может, этот сыщик и на самом деле поможет мне жениться на княжне? Если верить словам сыщика, то княжна подкупила его спасти меня… Стало быть, она не забыла меня… Помнит… Только зачем сыщик везет меня в Турцию? Разве здесь, в России, и укрыться мне нельзя? Ведь только на время… потом я снова вернусь на родину», — таким размышлениям предавался Серебряков, ожидая прихода Волкова.

Вот и полночь, глубокая, мрачная…

В деревеньке давно уже все улеглись на покой.

Наступила глубокая тишина, нарушаемая только иногда собачьим лаем.

В самую полночь, как дух злобы, явился перед несчастным Серебряковым Михайло Волков.

— Все готово, бежим, — поспешно проговорил он, войдя в избенку.

— А конвойные солдаты? — спросил у Волкова Серебряков.

— Давным-давно храпят, их и пушкой не разбудишь; ну, следуйте за мной.

— Куда же мы пойдем?

— Туда, куда нужно, поспешите.

— Я… я ничего не вижу, — промолвил Серебряков, идя ощупью за Волковым.

Ночь была, как говорится, «хоть глаз выколи», на небе ни одной звездочки.

— Давайте руку, я помогу вам идти.

— А вы разве видите в темноте?

— Я всегда вижу и днем, и ночью.

— Хороши же у вас глаза…

— Я сыщик и должен иметь зоркий глаз.

В совершенной темноте вел Волков доверившегося ему Серебрякова.

Так прошли они некоторое расстояние.

За деревенской околицей их дожидалась тройка лихих коней, запряженная в крытую повозку.

Серебряков едва мог разглядеть лошадей и повозку.

— Садитесь, — повелительно промолвил Серебрякову Волков, показывая ему рукою на повозку.

— Как, вы уже и коней припасли?

— Зевать не стану.

— Ведь мы вперед в Москву поедем? — усаживаясь в повозку, спросил Серебряков.

— Разумеется… только там останавливаться не будем.

— Почему же?

— Какой вы пренаивный человек, господин Серебряков… спрашиваете, почему мы не остановимся в Москве; во-первых, я не имею ни малейшего желания угодить в руки полиции; а во-вторых, я должен поспешить выполнить поручение княжны Натальи Платоновны и отвезти вас в укромное местечко.

— Как, разве княжна вас о том просила?

— Разумеется, и все деньги, которые мне придется тратить на дороге, — это ее деньги.

— Милая, милая, она заботится обо мне, жалеет меня.

— Ну как вас не жалеть, я и не невеста ваша, а все же вас жалко, — с злой усмешкой проговорил Волков.

Повторяем, он так натурально врал, что все его слова можно было принять за непреложную истину.

Серебряков ему верил.

Михайло Волков и Сергей Серебряков ехали очень быстро.

Большой дороги они избегали и ехали по проселочной; кормить лошадей останавливались в таких деревнях и селах, где нет постоялого двора, и ехали большею частью ночью.

В Москву приехали они ночью и ночью же, не останавливаясь, выехали из нее.

А бедняге Серебрякову хотелось хоть ненадолго остановиться в родной ему Москве; хотелось ему также взглянуть на тот дом, где жила его возлюбленная княжна Полянская, и если удастся, то послать ей с кем-нибудь весточку.

Об этом он сказал Волкову.

— Ни на час, ни на одну минуту, — возразил ему Волков. — Я не хочу, чтобы вы и я очутились в руках полиции, — сухо добавил он.

— Мне хочется узнать, в Москве ли княжна Наталья Платоновна.

— Успокойтесь, ваш предмет в Питере. Я это хорошо знаю, да и вы, чай, тоже знаете.

— Когда меня выпустили из крепости, княжна точно была в Питере.

— И теперь там же, потому недели еще не прошло, как вас выпустили из крепости.

Серебряков не стал более возражать своему спутнику, потому и сам согласился, что княжны не может быть в Москве.

«Если бы князь выехал и в один день с нами, и то не мог бы упредить нас. Князь едет слишком медленно», — подумал он.

Проезжая Москвою, Серебряков стал усердно креститься на видневшиеся кремлевские позлащенные главы соборов и монастырей.

— Прощай, Москва родимая, приведет ли Бог меня опять скоро увидать тебя, — тихо, со вздохом проговорил Сергей Серебряков.

Он как был предчувствовал, бедняга, что расстается с Москвой надолго, и, как увидим, далее предчувствие его не обмануло.

XIX

После долгого и утомительного путешествия Михайло Волков, подкупленный Потемкиным, привез злополучного Сергея Дмитриевича Серебрякова в Крым.

Продолжительная, почти безостановочная езда разбила наших путников.

Как ни здоров был Михайло Волков, а все же и он нуждался в отдыхе, а про Серебрякова и говорить было нечего, — его привез Волков в Крым почти больным.

Они на время сняли себе помещение в татарской деревушке, на берегу моря.

Благотворный воздух Крыма, его чарующая природа — все это скоро укрепило расшатанное несчастьем здоровье Серебрякова; он стал много спокойнее и долгие часы просиживал на берегу моря, любуясь и восхищаясь его картинами.

А между тем Волков пропадал по целым дням и возвращался домой поздним вечером, даже ночью.

И на вопрос Серебрякова, где он бывает, так ему ответил:

— Все хлопочу о деле, государь мой.

— О каком деле?

— Дела у меня разные бывают — теперь хлопочу, как нам отсюда поскорее удрать.

— Куда же спешить, здесь так хорошо, я желал бы навсегда остаться в Крыму.

— А все же долго быть здесь нам нельзя.

— Да почему?

Серебрякову не хотелось уезжать из Крыма, он так его полюбил.

— Опять вопросы да вопросы! Сказано, нельзя нам здесь быть, и вся недолга, — грубо и с неудовольствием ответил Волков.

— Я удивлен — почему?… Ведь тут уж нам бояться нечего.

— Я я говорю, есть чего!… Ты, сударь мой, не чуешь, что и здесь нас схватить могут и привезти обратно в Россию на расправу. Ведь солдаты, что стерегли меня, давно вернулись в Питер и оповестили начальство о нашем побеге. И ты думаешь, теперь нас не ищут? Чай, целую погоню за нами послали, а сыщики, мои благородные сослуживцы, с ног сбились, нас искавши, — говорил Михайло Волков.

— Но здесь нас едва ли отыщут, — пробовал возражать ему Серебряков.

— Не знаешь ты, сударь мой, искусства сыщиков, есть из них такие, что на дне морском отыщут, из могилы выроют.

— Так, стало быть, отсюда уезжать надо?

— Всенепременно.

— Когда же?

— А чем скорее, тем лучше и безопаснее, я уже сторговался с капитаном корабля, и завтра мы уезжаем.

— Так скоро…

— Говорю тебе, чем скорее, тем лучше и для тебя, и для меня.

А спустя часа два-три после этого разговора Михайло Волков вел с одним татарином, торговцем «живым товаром», такой разговор:

— Сказано, сто золотых и ни копейки меньше, — грубо проговорил старику Волков.

— Дорого, господин, высок цена, — возражал и торговался с ним торговец «живым товаром». Довольно сносно говоривший по-русски, хотя и с татарским акцентом.

— Дешево еще беру с тебя, а ты, свиное ухо, не торгуйся…

— А ты не лайся, пес! — татарин освирепел и быстро выхватил из-за пазухи нож.

Но Волков того быстрее ударом по руке вышиб у татарина нож.

— Ты, татарская образина, ножом меня не испугаешь, у меня вот какой есть гостинец для тебя.

Волков показал татарину заряженный пистолет.

Татарин присмирел и стал оглядываться по сторонам, нет ли кого, к кому бы он мог обратиться за помощью.

Место, где разговаривали Волков и татарин, было совершенно пустынное и безлюдное.

— Не смотри, татарин, тут к тебе никто не придет на помощь… ты весь в моих руках, — насмешливо проговорил Волков, размахивая пистолетом.

— Оставь пистоль, оставь и давай, господин, с тобою торговаться, и возьми с меня за невольника пять десятков золотых…

— Мало, давай восемь десятков и, черт с тобой, наживай деньги.

— Цена велик, бакшиша не будет.

— Тебя как звать-то? — спросил Михайло Волков у татарина.

— У меня не одно имя, а много.

— Сказывай самое главное?

— Ибрагим.

— А ты слушай, Ибрагим… ведь продаю тебе невольника не простого, а знатного рода: он дворянин…

— Какого рода невольник, для меня все равно, был бы он только здоров и силен.

— Мой невольник здоров и силен…

— Ну, хорошо, я добрый, пять золотых накину…

— Давай семьдесят пять.

Велики деньги.

— В Константинополь свезешь, получишь вдвое.

— А нельзя ли выкуп взять за невольника? — спросил татарин.

— С кого же ты будешь брать?

— У невольника есть отец, мать?

— Никого у него нет, и выкупа тебе никто не даст…

— Почему, господин? Я в Россию его свезу.

— Ну что же, вези, только ведь там голову тебе срубят, — уверенным голосом проговорил Михайло Волков.

— За что же?

— А ты поезжай, там тебе и скажут, за что про что головы тебя решат.

— Ни-ни, в Россию не поеду ни за что… Бери, господин, шестьдесят за невольника.

— А ты не торгуйся, Ибрагим.

— Цена высок, цена высок…

— Заладил, как ворона. Давай семьдесят золотых и владей невольником.

— Шестьдесят пять.

— Семьдесят, говорят тебе!

— Шестьдесят пять.

— Ну, черт с тобой.

Торг наконец был заключен, и несчастный Серебряков был продан, как крепостной раб, в тяжелую неволю.

Он, разумеется, ничего не знал.

Михайло Волков вел свое постыдное дело очень тонко и искусно.

Ему во что бы то ни стало нужно было исполнить данное Потемкину слово убрать куда-нибудь подальше его соперника.

У Волкова явилась адская мысль продать в неволю беднягу Серебрякова.

«Этим способом Потемкин навсегда отделается от своего соперника. И убийства не будет совершено, как этого он желает… Выходит, и волки сыты и овцы целы, и я буду с деньгами… за гвардейского офицера я получу хороший куш», — так раздумывал негодяй, предвкушая выручку за «живой товар».

И, вот чтобы исполнить свой бесчеловечный замысел без сопротивления и шума, Михайло Волков во время ужина незаметно подсыпал в чарку с вином Серебрякову дурмана. Этот дурман сослужил уже однажды службу Волкову и надолго усыпил Серебрякова.

То же произошло и теперь. Серебряков крепко заснул и не слыхал, что с ним произошло, как его ночью притащили на берег моря и втащили в корабль, готовый к отплытию в Константинополь.

Когда же очнулся Серебряков, то удивлению его не было предела.

Он увидал себя связанным, лежавшим на палубе большого корабля, наполненном пассажирами разного рода и товаром.

Доза дурмана, всыпанного в вино Серебрякова, была так велика, что он проспал более суток и проснулся со страшной головной болью.

Он посмотрел на свои отекшие от веревок руки; посмотрел на корабль, на котором его везли куда-то; бросил взгляд на волнующееся море и на безоблачное голубое небо.

«Что это значит?… Руки у меня связаны, и я на корабле, меня везут куда-то?… Может, в Константинополь, а может, куда и в другое место?… Но зачем мне связали руки? И где же Волков, что его не видно?»

— Теперь я не сомневаюсь, что попал в ловушку, — проговорил вслух бедняга Серебряков и позвал своего мучителя.

Но ему никто не откликнулся.

Михайло Волков был далеко по дороге в Россию.

Было раннее утро, и на корабле была тишина, пассажиры еще спали.

— Господи, что все это значит, кому я попался и куда меня везут? Как у меня страшно болит голова и руки ломит…

— Ты что говоришь? — спросил недовольным голосом у Серебрякова подошедший к нему татарин Ибрагим; он потягивался и зевал; лицо у татарина было очень суровое и некрасивое, изрытое оспой.

— Скажи мне, где я? — спросил Серебряков у татарина.

— Глаза-то у тебя есть, чай, видишь, на корабле, — грубо ему ответил Ибрагим.

— Куда же меня везут?

— В Константинополь.

— Зачем?

— Продавать.

— Как, как ты сказал? — не переспросил, а со стоном воскликнул бедняга Серебряков.

— Продавать везу тебя, — спокойно ответил ему татарин.

— Продавать, продавать… Как же это так?

— Да так; выведу тебя на рынок и продам…

— Кто же, татарин, на это дал тебе право?

— Спрашиваешь, кто дал мне право? — мое золото.

— Я… я не понимаю…

— Я купил тебя; ты мой невольник…

— Купил меня… у кого же?

— У того товарища, который с тобой жил в нашей деревне.

— У Волкова… Волков меня продал?

— Да, да, продал… И за хорошую, пес, цену продал.

— Возможно ли? Господи… Что же это? Ведь с ума можно сойти… Меня продали… я… я невольник.

В голосе несчастного слышно было отчаяние.

— Да, да… ты мой невольник. Но ты не бойся, если будешь мне покорен, я бить тебя не буду и стану хорошо кормить и вина давать. Надо тебя вперед откормить, а то ты и худ, и плох… Такого невольника никто не купит.

— Что же это? За что эти муки, эти наказания?! — Бедняга тихо и судорожно зарыдал; все свое страшное горе хотел он выплакать слезами.

— Плачешь… у, баба, баба… Ну, дай я развяжу тебе руки…

Ибрагим поспешно развязал руки Серебрякова.

Видно, татарину стало жаль своего невольника, его горькие слезы тронули грубое, погрязшее в наживе сердце продавца «живого товара». А на своем веку много видал он слез и рыданий.

— Будешь покорен, я буду к тебе добр и продам тебя в хорошие руки, где бить тебя не станут, — утешал рыдавшего Серебрякова Ибрагим.

— Нет, лучше смерть, чем неволя, я… я умру….

— Зачем умирать, живи; я деньги за тебя заплатил, хорошие деньги.

— Ты меня купил для продажи? — переставая плакать, спросил Серебряков у татарина.

— Известно, для продажи… Ты мне не надобен. Кто даст за тебя барыш, тому и продам.

— Что же это? Меня продают, как какую-нибудь вещь; лучше разом прекратить страдания и броситься в море, чем жить в тяжелом рабстве, — тихо произнес Серебряков.

В отчаянии он решился покончить с собою и стал выжидать удобного времени. Хитрый татарин понял его мысль и стал следить за невольником.

Ему не человека было жалко, а денег, затраченных на него.

Татарин на ночь крепко привязывал несчастного Серебрякова на палубе к мачте, а днем не отступал от него ни на шаг.

Когда первый порыв отчаяния прошел у Серебрякова, он волей-неволей принужден был примириться со своим положением. Серебряков был верующий христианин. Мысль о самоубийстве он старался прогнать от себя.

Серебряков был молод, ему хотелось жить. Живут и в несчастьи люди и не ропщут на свою судьбу… «Что же делать, надо и мне смириться и нести крест, данный мне Богом».

И бедняга невольник смирился и стал выжидать, куда еще судьба его забросит.

Татарин Ибрагим дорогою обходился с ним довольно гуманно и, догадавшись, что его невольник теперь успокоился, не стал на ночь привязывать его к мачте.

Кормил он Серебрякова хорошо и для подкрепления давал ему крепкого виноградного вина.

— Ты затем меня и кормишь сытно, чтобы я не отощал, ведь так? — как-то раз спросил он у татарина.

— Затем, затем… Тощего тебя никто не купит, никому ты не нужен.

— Ты свези меня, Ибрагим, в Россию, там за меня тебе дадут очень большой выкуп, — посоветовал татарину Серебряков.

— Нет, нет, выкуп не дадут, а голову с меня снесут.

— У нас в России не существует теперь казни, и опасаться тебе, Ибрагим, нечего.

— Разговаривай! Меня не проведешь… Свези я тебя в Россию, ты первый же моей казни потребуешь. Не в Россию я тебя свезу, а в Турцию и там продам. Ведь не одного тебя везу я на продажу, а поболе двух десятков невольников и всех вас продам на рынке в Константинополе.

И на самом деле, татарин вез несколько невольниц и невольников для продажи; такая же участь предстояла и несчастному Серебрякову.

XX

После долгого плавания по Черному морю корабль, на котором, в числе других невольников, находился Сергей Серебряков, бросил якорь у Константинополя, на одной из пристаней Босфора.

Татарин Ибрагим со своим «живым товаром» с корабля пошел по кривым и узким улицам, и притом грязным, вонючим, потому что турки не стеснялись выбрасывать на улицу всякую нечистоту, даже падаль; голодные собаки целыми стаями бродили по улицам и переулкам Константинополя, рылись в отбросах и пожирали падаль. Воздух на улицах бы наполнен миазмами, так что у бедного Серебрякова, и без того ослабевшего от плавания, кружилась голова, и он едва мог идти.

Серебрякова и других невольников, в числе их находились две-три женщины, татарин Ибрагим со своими вооруженными слугами пригнали к какому-то сараю, построенному из камня; сарай был довольно просторный, но совершенно лишенный света.

Невольников вогнали в этот сарай, принесли им еды, состоявшей из плохой баранины и хлеба, вместо питья дали какую-то бурду — воду, немного разбавленную красным вином, и заперли их на ночь на замок.

Невольники, усталые, измученные, улеглись спать на голом полу; им не дали даже соломы для спанья; лег и Серебряков; но сон был далек от него. Невольники были разных наций, а большинство из них армяне и персияне, и никто, конечно, не говорил по-русски, так что Серебрякову пришлось находиться в среде невольников, так сказать, особняком; невольники не обращали на него никакого внимания.

Едва только прошла ночь и улицы Царь-града осветило раннее солнце, как Ибрагим со своими работниками вошел в сарай, разбудил спавших невольников и погнал этот «живой товар» на рынок для продажи.

Торговля рабами шла в Константинополе открыто и никем не преследовалась.

«Промышленники этого рода так открыто вели свои дела, то обязаны были, как торговцы всяким другим товаром, записываться в гильдию и получали патент на торговлю. Многие из них, окруженные толпою невольников и невольниц разных наций, предпринимали путешествия в главнейшие города Европейской Турции, где они являлись к турецким вельможам. Невольников и невольниц выставляли в ряд, вельможи расхаживали, осматривали их и торговались. Барышник часто заламывал такую цену, что турок, при всем желании пробрести новую невольницу, давал только половину требуемой суммы, а в придачу предлагал двух-трех старых рабов. Таким образом, меняли и продавали людей, точно дело шло о каком-либо животном»[13].

Ибрагим на рынке выбрал самые лучшие места и расставил своих невольников и невольниц в ряд; невольницы были уже пожилые, поэтому не находили себе покупателей; однако татарину посчастливилось и он скоро продал почти всех невольников; осталось немного.

Серебрякова, бледного как смерть, торговец-татарин поставил на самом видном месте; он рассчитывал на выгодную продажу «русского пленника». Русские очень редки на продажном рынке.

Ибрагим на чем свет стоит расхваливал свой товар, в особенности же русского пленника.

Турки осматривали оставшихся от продажи невольников, бесцеремонно вышучивали их, приказывали открыть рот и смотрели на зубы.

С каким-то особенным терпением бедняк Серебряков переносил все то унижение, какому он подвергался, как продаваемый на рынке невольник.

Его точно так же осматривали и ощупывали со всех сторон, так же заставляли открывать рот.

Татарин Ибрагим, ведя на рынок Серебрякова, нарядил его в какой-то полувосточный, полуевропейский наряд.

Ибрагиму на рынке, как уже сказали, повезло, он продал, и притом довольно выгодно, и остальной свой «живой товар»; остался непроданным один только Серебряков, — он был так худ и бледен, что его никто не решался покупать, несмотря на все выхваливания продавца-татарина.

— Почтеннейший паша, купи этого невольника, он молод, крепок, силен и ловок, будет работать за десятерых, право, купи, а я уступлю, возьму только свою цену, — громко говорил татарин, обращаясь к какому-то турку в чалме; турок был седой старик.

— А сколько возьмешь? — спрашивает его покупщик-турок.

— Свою цену, сто золотых.

— Сто золотых за такого раба… Да ты рехнулся, пес, он не стоит и половины.

— Помилуй, господин, невольник здоров, а бледен он от усталости; из ста золотых немного уступлю.

— Долго торговаться, меня рабом ты не надуешь. Нет ли у тебя невольниц молодых, я куплю, хорошие дам деньги.

— Невольниц продал, господин, а были хорошие невольницы, молодые, красивые.

— А что для меня, пес, не поберег? За невольниц-краса-виц я не пожалею золота, много, много золота дам, только доставь мне для гарема красивую невольницу, — говорил старик-турок Ибрагиму.

— Доставлю, господин, доставлю.

— А когда доставишь?

— Скоро, господин.

— А не обманешь, пес?

— Зачем обманывать, господин, ты мне золото, а я тебе красотку.

— Да, да… гяур… я тебе золото, а ты мне черноокую красотку…

— А невольника, господин, купи, задешево отдам, — опять предлагает Ибрагим покупателю несчастного Серебрякова.

— Такого и даром не возьму; мне нужен невольник сильный.

Правоверный, проговорив эти слова, отошел от продавца «живым товаром».

— Вот и считай барыш, немало золота я дал за этого дохлого русского, а его никто не покупает; куда мне теперь его девать? Придется прежде откормить хорошенько, а то и на самом деле он на мертвеца похож… Откормлю, а там и на рынок — надо товар лицом продавать, говорит русская пословица… — рассуждал сам с собой татарин.

А злополучный Сергей Серебряков, безропотно покорившийся своей судьбе, стоял на рынке молча; обросшая длинными волосами его голова была печально опущена; выразительное, красивое лицо, обросшее бородой, было мертвенно бледно; от нравственного потрясения, от страшного, безысходного горя он едва держался на ногах.

Какую душевную муку переносил этот страдалец, жертва людской несправедливости, людской злобы!

— Эй, ну, что ты опустил свою башку, ты ровно умирать собрался! Приободрись хоть немного; раскис, словно баба…. Ведь и то никто тебя у меня не покупает. Ну, что ты стоишь, ровно казни ждешь! — прикрикнул татарин на Серебрякова.

— Лучше было бы мне, если бы ты меня убил, — с глубоким вздохом промолвил ему в ответ злополучный Серебряков.

— Убить тебя? А кто же вернет мне золото, которое я заплатил за тебя… Нет, русский, ты не умирай и смерть себе не накликай… Вот я найду покупателя, продам тебя… Тогда ты волен с собой делать что хочешь.

— А как бы мне хотелось умереть!

— Сделай милость помирай, только вперед дай продать тебя… Ну, делать нечего на рынке, пойдем.

— Куда?

— Туда, где мы остановились… Торчать тут нечего — рынок окончен. Через два дня опять будет рынок, может, тогда и посчастливится мне с тобою развязаться, продам тебя хоть в убыток, надоел ты мне.

Татарин Ибрагим опять повел Серебрякова в тот сарай, где он был на ночь заперт в чиеле других невольников.

Теперь в огромном сарае бедняга был один.

Сжалился над ним татарин и дал ему верблюжью шкуру, в нее-то и завернулся Серебряков; теперь ему не так было холодно спать на полу.

Серебряков к своему тяжелому положению стал мало-помалу привыкать; мы уже сказали, что он совершенно покорился своей участи; первое время мысль о самоубийстве преследовала его, он искал случая покончить с собой.

Но Серебряков, как уже сказали, был верующий христианин. Это и останавливало его от самоубийства:

«Надо терпеть до конца… Испить чашу горести до дна и покориться своей судьбе», — так часто думал молодой офицер, и вот эта злодейка-судьба привела его на рынок, где продавали рабов-невольников.

Наконец татарин Ибрагим продал его какому-то богатому турку…

— Ну, слава Аллаху, наконец-то мне удалось сбыть тебя с рук. А все же пришлось взять убыток… десять золотых убытку… Вот тут и считай барыши. Прощай, русский, служи своему новому господину хорошенько, жить тебе и не будет плохо… турок богат, кормить тебя хорошо будет, — с такими словами обратился Ибрагим, передавая его покупателю-турку.

— Стало быть, ты продал меня? — тихо спросил у него Серебряков.

— Да, да, продал, хоть и с убытком, а все же продал.

— Кто же меня купил?

— А вот этот турок; он паша очень богат и знатен; тебе жить не плохо будет, только служи хорошенько, — утешал татарин Ибрагим Серебрякова, показывая на купившего его турка.

— Ты бы лучше увез меня, с собою.

— Нет, нет… Зачем ты мне?..

— Тебе бы за меня в России выкуп дали.

— Теперь, русский, поздно про то говорить. А вот какой совет тебе дам, — слушай, русский.

— Слушаю, говори.

— Убеги от турка.

— Легко сказать, убеги…

— И сделать-то не больно трудно. Наймись к капитану на корабль в работники…

— К какому капитану? — с оживлением спросил Серебряков у татарина.

— Да к какому хочешь, любой тебя возьмет, укроет от поисков турок и увезет из Турции. С большой охотой всякий капитан возьмет тебя к себе на корабль, если ты пообещаешь ему дать выкуп за себя.

— Спасибо за совет…

— Смотри, не упускай случая. Как представится случай бежать, беги… Ты жалок мне, поэтому и совет тебе даю. Прощай!

Татарин Ибрагим, проговорив эти слова, ушел с рынка, а турок, купивший Серебрякова, махнул ему рукой, чтоб он за ним следовал.

Для злополучного Серебрякова в доме богатого турка началась еще более тяжелая жизнь. У турка, кроме Серебрякова, было много других невольников и невольниц; все они с утра до вечера принуждены были исполнять тяжелую работу.

Серебрякову турок приказал, в числе других трех невольников, убирать свой большой сад, как то: мести его, очищать от сорной травы, поливать цветы, ходить за виноградом и другими фруктовыми деревьями.

За малейшее упущение в работе турок строго взыскивал и немилосердно хлестал провинившихся рабов. В саду был большой, затейливо построенный киоск, в нем помещался гарем богача-турка.

Его жены часто гуляли по саду в то время, когда сад убирали рабы.

Серебряков немало удивлялся восточному дорогому наряду гаремных обитательниц, гулявших по саду с закрытыми лицами; только жгучие черные глаза с соболиными бровями были открыты у красавиц.

Ни турок-хозяин, ни его прислужники и рабы — никто не говорил по-русски; это было неудобство для Серебрякова. Ему турок отдавал приказ, куда идти и что работать, знаками. Серебряков не все понимал.

Турок сердился и грозил бедняге плетью, но не бил; усердная служба Серебрякова обезоруживала хозяина.

Серебряков мало-помалу стал привыкать к своей невольнической жизни.

Прекрасный южный климат и работа в течение целого дня в саду, и притом пища, хотя и простая, но здоровая, — все это стало укреплять здоровье молодого человека; он стал поправляться.

Время шло.

Серебряков выучился немного по-турецки и стал кое-что понимать.

Турок-хозяин, видя его усердную службу, стал отличать его от других своих невольников и скоро поставил Серебрякова набольшим над всеми своими невольниками.

Теперь уже турок не угрожал ему плетью, а часто посылал ему еду и питье со своего стола и одежду со своего плеча.

Серебряков очень был красив в пестром восточном наряде, так что не одна пара черных, страстных глаз заглядывалась на него.

Затворницы гарема во время прогулки своей по саду украдкой любовались на гяура-красавца.

Но остановиться и поговорить с ним не могли и не смели.

Во время прогулок жен и невольниц богатого турка их всегда сопровождал евнух, душой и телом преданный своему господину-повелителю.

Как-то однажды одна из жен богатого турка, проходя по саду мимо Серебрякова, наблюдавшего за работами невольников, незаметно для других, но заметно для Серебрякова, бросила какую-то свернутую бумажку.

Серебряков так же незаметно поднял ее и, отойдя в сторону, развернул. Это была записка, плохо написанная по-русски, и такого содержания:

«Ты русский, я тоже русская. Ты томишься в неволе; я тоже в ней изнываю. Нынче, в глубокую ночь, приходи в сад, к нашему киоску, я к тебе выйду; мне необходимо с тобой говорить».

Немало удивлен был Серебряков этой запиской.

«Как? Между женами турка есть русская. Она тоже, сердечная, в неволе изнывает, может, и она хорошего рода? Может, и ее так же продали в неволю, как продали меня? Хоть бы скорее приходила ночь… Ночью я узнаю, что это за невольница», — думал Сергей Серебряков и с нетерпением ждал ночи, условного часа свидания.

XXI

Была дивная чарующая ночь. Такие ночи обыкновенно бывают на юге.

Сергей Серебряков был давно уже на условном месте, вблизи садового киоска; он сидел на дерновой скамье и любовался прелестью ночи; под впечатлением этой ночи молодой офицер как бы забыл свое гнетущее положение.

У знатного и богатого турка в саду было действительно хорошо.

Кругом могильная тишина, ничем не нарушаемое безмолвие ночи; на ярко-голубом небосклоне, усеянном миллионами звезд, серпом смотрела на уснувшую землю луна-краса-вица. После дневного зноя в саду было прохладно. Какое множество деревьев лимонных, апельсиновых, померанцевых. Какие цветы прекрасные, чудные, заставляющие невольно удивляться всякого, росли в нем!..

Сад знатного турка был огромный и круто спускался к берегу моря.

Серебряков не мог оторвать своего взгляда от моря.

Виден был Босфор; далее виднелся волнообразный хребет гор, покрытых роскошной растительностью. Сады, дома, дворцы, виллы, мечети — все это, освещенное лунным светом, напоминало собою какую-то волшебную картину.

Серебряков так залюбовался этой картиной, что не слыхал, как подошла к нему та молодая невольница, которую он ждал.

Это была девушка чудной красоты. Голова ее была прикрыта белым прозрачным покрывалом, или вуалью, которое было откинуто назад и открывало лицо девушки. Большие глаза ее — синие, глубокие — ласково смотрели на русского невольника; глаза оттенялись длинными черными ресницами и восхитительно выделялись на нежном, бледно-матовом личике девушки. Темные, роскошные волосы ее, перевитые жемчужной ниткой, волнами катились из-под вуали по щекам и по пышным плечам.

Красавица улыбалась, смотря на Серебрякова, и ее маленький полуоткрытый ротик блестел рядом жемчужных зубов.

Восточный наряд молодых турчанок так к ней шел.

— Добрая ночь, мой брат, — тихо произнесла по-русски красавица, дотрагиваясь своей маленькой ручкой до плеча Серебрякова.

А тот, ослепленный чудной красотой девушки, как-то невольно вскрикнул.

— Прости, мой брат, тебя я напугала?

— Нет, нет. Не от испуга вырвался из моей груди крик невольный, я поражен был твоей красотой. Скажи, кто ты, по речи ты русская? — любуясь красотой незнакомки, спроси Серебряков.

— Я русская и есть.

— Как же ты в гарем попала?

— Меня продали, я прежде была невольница.

— А кто же ты теперь?

— Я жена Гемира.

Так звали знатного и богатого турка, которому был продал Сергей Серебряков.

— Мне двадцать лет. Уж третий год прошел, как я томлюсь здесь.

— А родом ты откуда?

— В Киеве я родилась, там и росла в доме отца с матерью; отец мой был родом черногорец, а мать русская. Мы богато жили в Киеве.

— Бедняжка, кто же продал тебя в неволю?

— О, это целая история. Я как-нибудь расскажу тебе, мой брат, а теперь давай совещаться о том, как нам с тобой вместе бежать отсюда, бежать из проклятой Турции!

— А разве ты хочешь бежать?

— Что спрашиваешь? Кому же волюшка не дорога. Чай, и ты, брат, думаешь о том, как бы бежать отсюда. Ведь так? — спросила у Серебрякова красавица, устремляя на него свои большие лучистые глаза.

— Да, да, и мне дорога волюшка.

— Воля вольная всего дороже, мой брат.

— Скажи, для чего ты называешь меня братом?

— А как же, ведь ты русский, я тоже русская, и выходит, здесь, на далекой чужбине, мы брат и сестра.

— Скажи, сестра, как звать тебя?

— Ольгой, а как тебя?

— Сергеем.

— Какое хорошее имя; скажи, мой брат, по происхождению кто ты?

— Я дворянин и гвардейский офицер. Тебе, Ольга, я тоже как-нибудь расскажу невеселую историю моей жизни, полной несчастиями.

— Да, да, расскажи, я рада тебя слушать.

— Скажи, Ольга, ты не боишься своего старого мужа Гемира?

— Он крепко спит теперь.

— А евнуха?

— О, евнух мой подкуплен; он в моей власти. Мысль о бегстве давно преследует меня, и подкупленный мною евнух поможет нам бежать.

— А когда ты намерена совершить побег? — после некоторой задумчивости спросил у красавицы Ольги молодой офицер.

— Чем скорее, тем лучше; не так ли, мой брат?

— Да, да. Но только надо обдумать не спеша, как бежать!.. На побег нужны деньги, а у меня их нет…

— О деньгах не беспокойся… золота у меня много, хватит чем заплатить капитану корабля, на котором мы с тобой, брат, уедем из Турции.

— А если не удастся нам спастись?

— Что же, тогда погибнем вместе… Да нет, я верю в свое спасение… Мы христиане, нас Бог спасет.

— Ты бежать, Ольга, решилась скоро? — спросил у красавицы Серебряков.

— Да, да… К побегу у меня почти все готово. Остановка за тобой, мой брат.

— За мною остановки быть не может, я тоже жду удобного случая бежать отсюда.

— Случай к тому скоро представится, и мы бежим… Преданный мне евнух порядил одного капитана-англичанина довезти меня на корабле до Крыма. Дней через пять корабль его выйдет из Босфора. Мы с тобою перерядимся моряками, нас никто не узнает.

— Но как мы убежим отсюда: ворота на заперти, притом сторожа?

— Брат, и ты это говоришь! Ты — сильный мужчина! Разве запертые ворота и сонный сторож могут служить нам преградой? Мы перелезем через забор, а от сторожа отделаемся кинжалом, — голосом, полным отваги, промолвила красавица Ольга.

— Да, да, ты права, сестра. Несчастье, обрушившееся на меня, лишило меня сообразительности. Мы убежим, убежим, сестра моя по несчастию, во что бы то ни стало. В России меня ждет невеста…

— А меня милый жених…

— Как, Ольга, у тебя есть жених?

— Да, да, один злодей хотел навек меня с ним разлучить, но я увижу, увижу моего Дмитрия.

— Твоего жениха звать Дмитрием?

— Да, он тоже дворянского известного рода. Отец Дмитрия очень богат и славен в Киеве. Более двух лет прошло, как меня разлучили с милым женихом. И стала я, благодаря злой судьбе, женою старого, постылого магометанина Гемира, насильно взял меня себе он в жены… О, за свой позор я отомщу ему, злодею!..

— Что же ты сделаешь с турком? — с любопытством спросил у молодой девушки Серебряков.

— Я… я убью его, в своих объятиях задушу; во время ласк его вопьюсь руками ему в горло и задушу… На это силы у меня хватит!

Произнося эти слова, Ольга была еще прекраснее, еще милее, глаза ее метали искры гнева, лицо горело ярким румянцем…

— Сестра, зачем убийство? — тихо промолвил Серебряков.

— Это не убийство, а месть… И эта месть едва ли сравнится с тою мукою, какую я перенесла…

— Ты христианка, Ольга… Христос знаешь, что заповедал нам?

— Знаю — за зло платить добром… Но я не могу забыть то зло, какое сделал мне развратник турок. Впрочем, о мести после. Теперь, брат мой, станем говорить о нашем освобождении из неволи.

И долго еще говорили русские невольники о своем предполагаемом освобождении. До самой зари вели они беседу. По словам Ольги, через пять дней должен был отплыть из Босфора тот английский корабль, на котором, в одеждах матросов, должны были ехать в Россию Ольга и Серебряков.

— Корабль назначен к отплытию ранним утром, через пять дней. А ночью, накануне отплытия, мы должны быть на корабле, — проговорила Серебрякову красавица.

— А если тебе изменит евнух, тогда что? — спросил у нее Серебряков.

— А тогда вот этот кинжал прекратит дни его, — спокойно ответила Ольга, показывая на небольшой острый кинжал, который она всегда носила на себе.

— Впрочем, я уверена, что евнух не изменит мне, потому что он и сам бежать задумал от Гемира, — добавила она.

— Итак, через пять дней мы будем…

— Через пять дней мы будем спасены? Ведь это ты хотел мне сказать, мой брат?

— О, если бы так было, Ольга!

— Так и будет, верь и надейся! С нами наше мужество, наша твердость, наша молодость. Ведь так я говорю?

— Да, да, так, Ольга, ты при своей чудной красоте еще обладаешь мужеством и твердостью. Я надеюсь, что с тобой не пропадешь.

— Нет, нет, мой брат, мы вернемся в паше отечество и там ждут нас, тебя — невеста, а меня — жених… Ну, мне пора, начинает светать. Прощай, завтра я тоже ночью приду сюда, завтра мы и решим окончательно. — Проговорив эти слова, русская невольница встала со скамьи и быстро, едва касаясь своими маленькими ножками земли, направилась к своему киоску.

Серебряков с каким-то немым восторгом долго смотрел ей вслед.

Быстро прошло пять дней.

И вот в назначенное время к Серебрякову в сад, среди глубокой ночи, вышла русская невольница.

Красавица была в каком-то возбужденном состоянии; она была бледна и дрожала как в лихорадке, красивые глаза горели и ноздри широко раздувались. В руках у молодой девушки был какой-то узел.

— Вот возьми, тут плащ, закутайся в него, а это вот кинжал и его с собой прихвати, может, он тебе так же сослужит службу, как сейчас, мне сослужил, — поспешно проговорила Ольга и вынула из узла широкий плащ и кинжал с рукояткой, осыпанной дорогими каменьями.

Серебряков накинул на себя плащ и взял кинжал.

— Ольга, ты убила Гемира? — тихо спросил он.

— Я отомстила только за свой позор, — тихо, но значительно ответила красавица.

— Несчастная, что ты сделала?

— То, что должна была сделать всякая девушка, дорожившая своей честью.

— А если поймают… ведь тогда ждет тебя страшная, мучительная смерть!

— О, я не такова, мой брат, и живая в руки не отдамся… Ну, что же ты стоишь? Бежим скорее, и то я опоздала, а капитан нас ждет давно.

— Забор высок, Ольга, через него не перепрыгнешь, — заметил Серебряков.

— Пойдем в ворота.

— Ворота на замке.

— У меня есть «разрыв-трава» — перед такой травой не устоит ни один замок, — насмешливо проговорила красавица.

— Ты шутишь?

— О, до шуток ли теперь, мой брат. Ну, идем же… Идем скорее.

— Я готов, идем.

Ольга и Серебряков тихо подошли к воротам; ворота были на замке.

— Ну, где же твоя «разрыв-трава»? — спросил у молодой девушки Серебряков.

— А вот, — ответила ему Ольга, показывая на свой кинжал.

Проговорив эти слова, она быстро скрылась за дверью каменной сторожки, находившейся у самых ворот.

Ольга скоро вернулась из сторожки; в одной руке у ней был окровавленный кинжал, а в другой — большой ключ от ворот.

— Ольга, ты убила сторожа! — с ужасом воскликнул Сергей Серебряков, увидя кинжал, с которого капала кровь.

— Нет, только ранила, — холодно ответила ему красавица и добавила:

— Возьми у меня ключ и отпирай скорей…

— Сейчас, сейчас.

Серебряков отпер замок и отворил калитку в железных воротах.

— Вот мы и на свободе, — переступая порог калитки, с радостью проговорила молодая девушка; она быстро направилась по дороге к морскому берегу.

Серебряков последовал за ней, дивясь ее отваге и неустрашимости.

Ночь на этот раз была мрачная, темная, в воздухе сильно парило и предвещало грозовую бурю.

Ночь была настолько темна, что Серебряков шел ощупью за Ольгой, а та ступала твердо и уверенно, было видно, что дорога ей хорошо известна.

— Дай руку, брат, ты идешь слишком медленно, а нам надо поспешить… скоро корабль отплывет от берега…

— Послушай, сестра, если капитан изменит и отдаст нас в руки наших врагов-турок, тогда что?

— Ты слишком мнителен, брат.

— Но ведь случиться это может.

— Да, может, но только тогда капитан должен проститься с жизнью.

— Неужели ты и его убьешь?

— За предательство возмездие получит он, — спокойно промолвила красавица.

Как ни быстро они шли к пристани, но все же их на дороге застала страшная грозовая буря.

Оглушительно загрохотал гром; молния прорезывала небо и ослепляла путников… Поднялся вихрь. Серебряков, редко видавший такую грозу, которая бывает только на юге, не мог не сробеть и не растеряться.

Только одна красавица Ольга осталась невозмутимо спокойна; она не шла, а скорее бежала, таща за руку бедного Серебрякова, который едва мог за ней успеть.

— Еще несколько шагов, мой брат, и мы у пристани. Не бойся вихря и грозы, это для нас хорошо — в такую непогодицу за нами не пошлют погони… Ну, вот и пристань, тут нас должна ждать лодка, — смело проговорила Ольга.

Она и Серебряков вошли на пристань.

XXII

Серебряков и его спутница увидали на пристани какого-то закутанного в плащ человека высокого роста.

Ольга подошла к нему и сказала несколько слов на непонятном для Серебрякова языке.

Незнакомец в плаще кивнул ей головою и молча показал рукою на небольшой ялик, который подбрасывали морские волны, как ореховую скорлупу; в ялике был один гребец, он причалил ялик к самой пристани.

— Садись, — проговорила Серебрякову Ольга, показывая на ялик; она сама легко в него вспрыгнула; рядом с ней поместился Серебряков. Незнакомец в плаще махнул рукою, и ялик быстро отчалил от пристани и понесся по морю.

— Кто это, ты знаешь? — спросил Серебряков у Ольги, показывая на оставшегося на пристани незнакомца в плаще.

— Это капитан того корабля, который повезет нас в Крым, — ответила ему молодая девушка.

— Почему же он не поехал с нами?

— Ялик мал и иг выдержит четверых… И к тому же у капитана есть какое-то дело… на пристани.

— Это ночью-то? — недоверчиво воскликнул Серебряков.

— Ты, кажется, мой брат, подозреваешь?

— Да, Ольга, несчастие научило меня быть осторожным.

— Ты и мне не доверяешь! — в этих словах молодой девушки слышна была обида, досада.

— Нет, нет, Ольга, тебе я доверяю. Если бы я не доверял тебе, то не решился бы с тобой бежать.

— Спасибо, брат!

Ялик скоро привез наших беглецов к большому кораблю.

Ночь была темная; страшно завывал ветер, и море обещало быть бурным. Ольга первая взобралась ловко по веревочной лестнице на корабль, за ней и Серебряков. На корабле их встретил какой-то старик моряк; он заговорил с Ольгой по-турецки и отвел им каюту, разделенную перегородкой на две половины; в одной поместилась Ольга, а в другой Серебряков.

Скоро прибыл на корабль и сам капитан; оказалось, он немного говорил по-русски, будучи англичанином.

Ольга заплатила ему за себя и за Серебрякова.

Капитан-англичанин, очевидно, остался доволен этой платой; он обещал нашим беглецам полную безопасность на своем корабле, а также — ускорить плавание корабля и по возможности скорее доставить Ольгу и Серебрякова в Крым.

Ранним утром, когда только что показался рассвет, корабль со спущенными парусами быстро поплыл.

Несмотря на бурную и непогодную ночь, утро было спокойное, теплое, тихое; море почти не колыхалось, и корабль несся плавно и быстро.

Прошло уже несколько дней, как корабль вышел из Босфора.

Серебряков и Ольга во время плавания вели однообразную жизнь; они ни с кем на корабле не знакомились и почти не выходили из своих кают; туда приносили им и еду, и питье.

Серебряков днем больше находился в каюте Ольги и проводил с ней время в разговорах. Он рассказал бывшей невольнице историю своей страдальческой жизни, рассказал с малейшими подробностями, ничего не скрывая.

Ольга с большим вниманием слушала его рассказ.

— Бедный, бедный брат мой! Сколько ты вытерпел, сколько перенес несчастья и горя… И все из-за любви… О, как должна быть счастлива эта девушка, которую ты так любишь, — выслушав со вниманием рассказ Серебрякова, промолвила Ольга.

— Нет, Ольга, моя любовь больше принесла княжне несчастья, чем счастья.

— А ты не сказал мне имя твоей невесты?

— Натальей ее звать… Ну, Ольга, теперь твоя очередь рассказывать, а мне слушать.

— Что же я стану говорить?

— Как что? ты давно обещала мне рассказать, как ты попала в гарем знатного турка, как с тобой там обходились.

— Тяжело вспоминать прошлое, мой брат; тяжело, находясь в несчастье, рассказывать про счастливую былую жизнь, — с глубоким вздохом промолвила молодая девушка.

— Родилась и выросла я, как уже сказала, в Киеве. Отец мой родом черногорец, но мать русская, она тоже уроженка Киева. Отец мой жил богато, денег у него было много, добра всякого тоже; хорошая была моя жизнь под крылышком любящей матери и отца. Отец и мать меня крепко любили, я одна была у них, и баловали меня, — если я чего захочу, то выполню, что б это мне ни стоило. Сладко пила я и ела в родительском доме. Одевали меня ровно княжну или боярышню родовитую, в шелке да в бархате ходила я. В шестнадцать лет уже я была невестой, и очень красивой; к тому же отец давал за мной хорошее приданое, поэтому от женихов отбою не было. Между ними я выбрала одного, сына боярина, Тимофеем звать его, по прозвищу Веницкий.

— Он поляк? — спросил у Ольги Серебряков, перебивая ее рассказ.

— Нет, нет, он из Малороссии родом и очень богатый. От моего приданого он отказался и хотел меня взять без ничего. Тимофей так меня любил, и я его тоже любила, и теперь люблю. Я была бы давно его женою, если бы не злодей Черноус; он, проклятый, разбил мое счастье, искалечил мою молодую жизнь. О, будь он проклят, изверг. Кляну его я проклятием страшным… только бы мне вернуться скорее в Киев, моим первым делом будет отомстить Черноусу… и жестока будет месть моя, — проговорив эти слова, Ольга смолкла и печально опустила свою красивую головку.

— Кто же этот Черноус? — спросил у ней Сергей Серебряков.

— Вдовый старик, важный сановник в Киеве, он тоже за меня сватался… мой отец же совсем было согласился с ним, да я воспротивилась, я не пошла за старого, постылого. Обругала его, насмеялась над ним… за это он, злодей, и отомстил мне, жестоко отомстил… Подкупил двух татар украсть меня… Любила я гулять по берегу Днепра; тут на меня и напали татары, набросили какое-то покрывало, закутали мне голову так, что я чуть не задохнулась. От испуга и неожиданности я лишилась чувств, и когда очнулась, то была уже далеко от родного дома. Меня везли по Днепру, в какой-то большой лодке; я хотела было кричать, звать на помощь, мне татары погрозили утопить, и я принуждена была смириться.

Долго везли меня и на лошадях, и на лодке. Наконец привезли в Крым, потом на корабле в Константинополь; тут на рынке татары скоро продали меня богатому турку Гемиру, для его гарема. Развратный старик-турок полюбил меня и скоро из невольниц я попала к нему в жены. О, брат мой, сколько я перенесла позора и несчастия. Какую муку терпела. И те немногие годы, что прожила я в гареме, казались мне целой вечностью. В своем отчаянии я не раз покушалась лишить себя жизни… но я помнила Бога, веровала в Него и это меня и останавливало от самоубийства. Тут я увидала тебя, и у меня созрела мысль бежать вместе с тобою из проклятой Турции. Я давно думала о побеге, но все мне как-то не удавалось… У Гемира я пользовалась большой свободой, я могла ходить куда хотела, разумеется, по обычаю закрывая свое лицо… Я как-то отправилась на Босфор, увидала капитана-англичанина, разговорилась с ним. Капитан был очень жаден до золота, я обещала ему много золота, а он за это обещал мне безопасность на своем корабле, который отплывает в Крым. И вот мы на корабле, мы спасены. Корабль скоро придет в Крым, а оттуда нетрудно будет нам добраться и в Россию, — такими словами закончила Ольга свой невеселый разговор.

— И как видишь, твоя судьба несколько с моей походит… Тебя злой человек разлучил с милой невестой, а меня с любимым женихом, — тихо добавила она.

После продолжительного плавания наконец корабль, на котором находились Серебряков и красавица Ольга, бросил якорь на крымской пристани.

Капитан-англичанин в точности исполнил обещанное и высадил их на берег Крыма.

Здесь волей-неволей Серебрякову и Ольге пришлось укрываться от взоров любопытных татар; они выбрали для временного пребывания одну татарскую деревушку, в которой было всего дворов пять-шесть, не больше, и поселились в ней.

Случай им благоприятствовал. В этой деревушке проживал один татарин, по имени Узбек-Услан, старик лет шестидесяти; Узбек во время своей молодости долго жил в России и научился хорошо говорить по-русски.

Узбек жил совершенно одиноким. Его жены и дети все перемерли.

В доме Узбека поселились на несколько дней Серебряков и Ольга.

Старик татарин любил русских и с радостью принял Серебрякова и Ольгу.

Он отвел им две горницы; дом Узбека был довольно поместительный и считался лучшим из окрестных селений; Узбек жил богато; имел работников и работниц; земли у него было много, пастбища большие.

— Вы русские… я рад вам, рад; я люблю русских, люблю… русский народ хороший, живите у меня сколько хотите, — говорил Узбек, показывая Серебрякову и Ольге их новые жилища, а также предлагая им вино и еду.

— У меня хорошо… обиды вам ни от кого не будет… Да я и не позволю обижать своих гостей.

— Нам только дай приют ненадолго. Мы у тебя, Узбек, не загостимся, — отвечал ему Серебряков.

— Зачем ненадолго… гости больше.

— Нам бы на родину попасть.

— Куда спешишь? и на родину попадешь.

— Мне надо в Киев спешить, — проговорила татарину Ольга.

— Киев знаю, хороший город, большой город. У тебя там батька, мамка?

— Да, отец и мать… Только не знаю, живы ли они?

— А еще кто есть? — спросил Узбек у молодой девушки.

— Жених…

— Жених! А разве он не жених твой? — опять спросил татарин, показывая на Серебрякова.

— Нет, это мой брат названый, мы с ним томились в неволе у турок.

— Турки злой народ, нехороший. Вы бежали из Турции?

— Да, бежали. Мы, Узбек, боимся, чтобы нам опять не угодить в неволю.

— Не бойся, барин, не бойся, старый Узбек сумеет защитить и укрыть своих гостей.

— Если бы ты нам помог добраться до России, как бы мы были тебе благодарны.

— Отчего не помочь, помогу, у меня кони есть, лихие кони, старый Узбек сам свезет своих гостей домой, хоть и далеко до вашего дома.

— Мы хорошо за это тебе заплатим, — проговорила татарину Ольга.

— Зачем плату, мне не нужны деньги. Узбек со своих гостей не берет плату.

— Скажи, Узбек, не слыхал ли ты или не знаком ли с татарином Ибрагимом, он торгует невольниками? — спросил Серебряков у своего хозяина.

— Как не знать, знавал я торговца «живым товаром», хорошо знавал, дурной он был человек, злой.

— Жив он?

— Нет.

— Как, умер? — воскликнул Серебряков.

— Давным-давно.

— Он меня и продал туркам.

— Не одного тебя, барин, а много сделал он людей несчастными, за то и смерть его была лютая: по злобе один татарин Ибрагиму брюхо ножом пропорол, все кишки выпустил, так и подох Ибрагим. Жаден был до золота, да ведь все оставил, с собой в могилу ничего не взял.

— А я очень боялся, чтобы не попасть ему на глаза.

— Не бойся, барин, Ибрагим давно спит в сырой могиле, теперь он никому не страшен.

Серебряков и Ольга прожили у старого татарина Узбека почти целый месяц. Ранее Узбек никак не хотел их отпускать.

Гостить у доброго и ласкового татарина им было неплохо.

Узбек по своему радушию и гостеприимству не походил на татарина, а скорее на русского хлебосольного хозяина.

Ни Серебрякову, ни Ольге теперь как-то не хотелось покидать гостеприимного и предупредительного татарина, они за последнее время так привыкли к нему, как будто были давно с ним знакомы. Все дни проводили вместе с Узбеком, гуляли с ним по картинному морскому берегу.

Старик-татарин рассказывал им про Крым и про его прошлое, говорил, что многие татары ждут не дождутся того времени, когда они от турецкого султана перейдут под власть «белой» русской царицы и как им в ту пору будет хорошо жить.

— И время то придет скоро, русские орлы возьмут Тавриду. Мы молим Аллаха, чтобы он скорее даровал победу вашей славной царице над турками. Много нас, готовы помогать русским, мы любим русских и ненавидим турок, — говорил Узбек своим русским гостям, — пусть ваша царица возьмет нас под свою царскую руку. Мы будем ей служить и подати платить исправно!

Желание старого татарина скоро сбылось, и весь Таврический полуостров присоединен к обширным русским владениям.

Настало время, когда Серебряков и Ольга должны были проститься с ласковым и хлебосольным Узбеком и выехать на родину.

Напрасно старый Узбек оставлял своих гостей.

— Спасибо, Узбек! — за все спасибо, но мы должны ехать в Россию, мы крепко соскучились по родине, — за себя и за Ольгу ответил татарину Сергей Серебряков.

Серебряков и Ольга стали собираться в дальнюю дорогу.

Узбек выбрал пару лучших из своих коней, запряг их в телегу, или арбу, с верхом, сделанным из толстого полотна, которая могла укрыть путников и от солнца, и от дождя; он сам захотел проводить гостей своих.

И провожал их далеко.

При расставанье Серебряков и Ольга хотели дать ему денег, но старик татарин отказался от этого.

— Вы мои гости, а с гостей денег не берут, — промолвил Узбек.

Расставание его с гостями было самое сердечное.

XXIII

Далек и тяжел был путь Сергея Серебрякова и Ольги из Крыма в Киев, но все же кое-как они добрались до «стольного» города. Продолжительное путешествие еще более сблизило Серебрякова и Ольгу; они смотрели на себя, как брат и сестра.

Ольга была бесконечно счастлива, когда, подъезжая к Киеву, она увидала позлащенные главы церквей и монастырей, горевшие на солнце и утопавшие в зелени. Картина была очаровательная.

— Вот мой родной город, мой дорогой Киев. Посмотри, брат, какая чудная картина перед нашими глазами, — восторженным голосом проговорила молодая девушка, показывая Серебрякову на видневшийся вдали Киев.

— Да, да… Чудная картина, оторвать не хочется своего взора от такой картины, — согласился с нею Серебряков.

— А ты прежде в Киеве не бывал?

— Нет… Я в первый раз.

— Ах, мой брат, не знаю, с чего у меня начинает замирать сердце. Боюсь не перед добром. Не знаю, живы ли мои отец с матерью, также не знаю, жив ли мой милый жених, мой Тимофей. Ведь уже более трех лет как я не видалась ни с отцом, ни с матерью, ни с милым женихом, — печально проговорила молодая девушка.

— Скоро их увидишь, Ольга.

— Увижу ли… Может, их уже и на свете нет… Чай, родимая матушка с горя да с тоски, что любимая ее дочка пропала бесследно, не перенесла несчастья и умерла… Может, также и отец мой давно в могиле.

— Что за грустные мысли у тебя, Ольга? Мы еще и в город не въехали, а ты уже печалишься, как будто знаешь, что твои родители и жених умерли… Ты вот скоро их увидишь… А я… У меня в Киеве нет ни родных, ни знакомых, — промолвил Серебряков, как-то и сам невольно впадая в печальный тон.

— Как?., ты совсем забыл… у тебя в Киеве будет сестра, которая любит тебя братской любовью и заботится о тебе, как о родном брате.

— Спасибо, Ольга!

— Я повезу тебя прямо в наш дом, он на самом берегу Днепра. Мои отец и мать рады будут такому гостю. Потом тебя я познакомлю со своим женихом. Да нет, что я говорю… Может, Тимофей давно уже женился на другой… Станет ли он помнить меня, ждать.

— Если он тебя любит, то едва ли до конца позабудет.

— Ведь более трех лет, как я не видала моего Тимофея. Он, наверное, думает, что меня нет в живых.

Так разговаривали Серебряков и Ольга, подъезжая к Киеву.

Вот и самый город «стольный, древний». Широко и красиво раскинулся он по берегу величественного Днепра.

Вот и величавая лавра киевская со своими вековыми памятниками, воздвигнутая трудами подвижников православия.

Красавица Ольга, бледная, взволнованная, показывает своему вознице дорогу к родимому дому.

Домик черногорца Данилы Христич, который давным-давно переселился из Черногории в Россию и принял русское подданство, был на Подоле и буквально утопал в зелени каштановых деревьев и пирамидных тополей.

Обширный сад, примыкавший к домику, был почти на самом берегу Днепра. Черногорец Данило и его жена Марья Ивановна были, хоть и не стары годами, но страшное горе, на них обрушившееся, прежде времени их состарило.

А горе их было великое, непроходное: единственная дочка Ольга, краса и радость всей их жизни, пропала бесследно, почти накануне своей свадьбы с молодым боярским сыном Тимофеем Зарницким.

Из сада Данилы Христича была калитка на берегу Днепра; Ольга отворила эту калитку и пошла пройтись немного по берегу Днепра.

Данило и его жена видели, как их дочка подходит к калитке, они в то время в саду находились.

— Гляди далеко не ходи, время позднее, — предостерегала Ольгу ее мать, Марья Ивановна, без ума любившая свою дочку, шестнадцатилетнюю красавицу.

— Не бойся, мама, не пропаду и не растаю, — с веселой улыбкой отвечала Ольга.

— Ох, Оля, так не говори…

— Почему же?

— Потому — не гоже, дитятко.

— А почему, мама, не гоже?

— Отстань, Олюшка… с тобой, стрекозой, только заговори, не отстанешь…

— А разве я к тебе, мама, пристала?

— Известно…

— Не так, мама, пристают…

— А как же, по-твоему?

— По-моему, вот так.

И молодая девушка крепко обнимает и целует свою мать.

— Пусти, Ольга, пусти, задушишь…

— И задушу, мамуся, задушу тебя своими поцелуями…

— А меня, дочка… меня, иль забыла? — с легким упреком говорит Данило, ласково и любовно посматривая на свою дочку-резвушку.

— И тебя, тятя… и тебя задушу своими поцелуями.

Ольга так же обнимает и целует своего отца; она, веселая и счастливая, бежит в калитку.

— Дочка, возьми меня на прогулку, — говорит ей вслед Данило.

— Нельзя, тятя, нельзя, — на ходу отвечает отцу красавица.

— А почему?

— Мама скучать учнет по тебе, сиди с мамой и забавляй ее…

— Ох, уж ты мне, дочка… выдумщица… — говорит Марья Ивановна. Вот и чудный Днепр, по берегу которого так любит гулять Ольга. Вечер тихий, теплый.

Луна с выси небесной играет своими серебристыми лучами по поверхности величавой реки.

Вечерняя тишина стоит над стольным Киевом.

Красавица Ольга не идет по берегу Днепра, а скорее бежит…

Ей слово дал выйти на берег милый, сердечный суженый Тимофей…

Вот почему и спешит молодая девушка…

И слышит она, как тишина вечерняя нарушается заунывной песней.

Та песня унылая несется по тихим водам Днепра и замирает где-то далеко-далеко…

«Верно, рыболовы», — думает Ольга. Чу, где-то прозвучала свирель… Свирель как бы вторит унылой песне рыболовов.

Спешит дочка Данилы на свидание к своему желанному жениху, с ним Ольга тайком уговорилась провести этот вечер на прогулке по берегу Днепра; она хотела, чтобы никто не знал об этой прогулке.

Не вернулась домой Ольга, и попала она не на свидание с женихом, а в сети, расставленные ей мстящим стариком Черноусом.

Черноус занимал гражданскую службу в Киеве; скряжничеством и взятками нажил себе большое состояние.

Этот старый развратник тоже сватался за Ольгу и, разумеется, получил отказ.

Резвая шалунья Ольга подвела старого и некрасивого Черноуса к зеркалу, встала рядом с ним и, показывая на зеркало, с насмешкою спросила:

— Видите?

— Что, что? — не понимая, спросил у ней в свою очередь Черноус.

— Себя и меня видите?

— Вижу… Ну, что же?

— А то, пара ли я вам? Вам пора настала о могиле думать, а я только что жить начинаю… Ах, старичок вы глупенький, подыщите себе суженую лет в полсотни, вот вас и пара будет; а у меня есть жених Тимоша; готовьтесь к нам на свадьбу пировать, — такими словами ответила Ольга на предложение Черноуса.

Как змей, зашипел старый Черноус и поклялся отомстить «дерзкой и избалованной девчонке».

И злодей сдержал свое слово. Он подкупил двух татар-убийц…

Боярич Тимофей шел в условное с Ольгой время в самом счастливом настроении духа по берегу Днепра. Он не знал и не догадывался, что минуты его сочтены и что за ним следят убийцы…

На самом глухом месте, как звери, набросились на Тимофея подкупленные татары, вооруженные ножами. И бедняга боярич пал, не испустив даже стона; нож одного убийцы угодил ему прямо в сердце.

Труп его злодеями был брошен в Днепр; только на пятые сутки прибило волной к берегу несчастного Тимофея, верстах в трех за Киевом.

Те же татары-убийцы схватили бедную Ольгу, спешившую к милому жениху, завязали ей рот и глаза и беспамятную взвалили на телегу, запряженную тройкою лихих коней, и умчали ее далеко-далеко от родного Киева.

Напрасно Данило с женою ждали возвращения дочки.

Прошел час, другой… Ольга все домой не возвращалась. Данило со своими прислужниками бросился искать дочь: он бегал по берегу, звал, кликал свою любимку, но она не подавала голоса.

Прошел день, другой… неделя, месяц, об Ольге ни слуху ни духу; как в воду канула красавица.

Отчаяние Данилы и его жены не поддавалось описанию.

Пропал и боярич Тимофей.

Первое время думали, не увез ли он свою невесту…

Да зачем было Тимофею увозить Ольгу, когда уже назначен был день его венчания с ней. Только тогда догадались, когда труп Тимофея был прибит к берегу, что здесь произошло преступление. И что убийство и потопление боярича Тимофея связано с исчезновением Ольги, это было понятно.

Киевские власти того времени принялись энергически за расследование этого преступления. Были произведены розыски.

— Как ни тщательны были эти розыски, но они ни к чему не привели.

С того вечера, как отправилась Ольга на берег Днепра, она бесследно пропала.

Данило обещал большую награду тому, кто разыщет или нападет на след его дочери.

Но где же было ее искать?

Ольга под конвоем двух татар, грозивших ей при малейшем сопротивлении убить, была привезена в Крым.

А там несчастную девушку, точно так же, как Серебрякова, продали торговцу «живым товаром» за хорошую цену.

Ольгу везут в Турцию опять для продажи.

И едва торговец-татарин вывел ее на рынок, как она была куплена за дорогую плату развратным стариком-турком Ибрагимом, занимавшим видное положение и место в Царь-граде.

И вот Ольга — невольница гарема; редкая краса ее делается игрушкою сладострастного турка.

Сколько выстрадала и вытерпела бедная девушка, сколько горьких слез было ею пролито.

Унижение, стыд, позор — все пришлось ей перенесть.

Благодаря своей красоте Ольга делается женою Ибрагима; у него несколько жен, а не одна.

Она мало-помалу начинает свыкаться со своею жизнью и забирает в руки старого турка.

Ольга презирала и ненавидела старого развратника и ждала только случая ему отомстить за свой позор и унижение.

Прошло три мучительных для нее года; эти годы казались молодой девушке целой вечностью.

Однажды Ольга, во время прогулки по саду, встречает красивого невольника, спрашивает о нем и узнает, что это — русский невольник, ее соотечественник.

«Вот с кем мне суждено бежать из ненавистной Турции. Этот невольник так же несчастлив, как и я. Я спасу и его, и себя. Или же мы оба погибнем… Нет, мы не погибнем… Нам Бог поможет!.. Мы спасемся», — так думала Ольга.

Она стала запасаться на дорогу золотом.

Старик-турок дарил ей дорогие подарки, думая по своему тупоумию тем приобрести любовь и расположение прекрасной Ольги.

Она на время заглушила в сердце ненависть к своему «погубителю» и старалась казаться признательной и отвечать на его ласки.

Турок «растаял» и засыпал Ольгу подарками.

В ночь своего побега она жестоко отомстила своему погубителю, у нее не дрогнула рука всадить ему в грудь кинжал.

И вот она и молодой невольник, бывший гвардейский офицер Сергей Серебряков, спасены — они в родной своей земле…

Вот и чистенький, уютный, утопающий в зелени домик Данилы, Ольгина отца.

XXIV

Старик Данило и его жена в тот день, когда совсем неожиданно вернулась к ним дочь, были как-то особенно спокойны и веселы; они как бы предчувствовали большую радость, хотя утром Марья Ивановна встала с заплаканными глазами и печальная.

— Ты плакала, Марьица? — с участием и любовью посматривая на жену, спросил у ней Данило.

— Да, плакала, — ответила Марья Ивановна.

— О чем?

— О дочке… одни у меня слезы — о ней…

— Зачем плакать, Марьица, зачем себя тревожить?

— Снилась мне Олюшка… вот как живую ее видела, голубушку; будто она вернулась к нам…

— А хорошо бы, Марьица, сон в руку… то-то была бы радость.

— Где ей вернуться… Наверное, нашей дочки и в живых нет.

— Кто знает…

— Если бы была жива, то весточку о себе прислала бы…

— Как ты хочешь, Марьица, а думается мне, что наша дочка жива…

— Думай, пожалуй.

— А ты как за дочку молишься, как за живую или как за умершую? — тихо спросил у жены Данило.

— Молюсь, как о пропавшей… Старец Мисаил меня так молиться научил.

«Молись, говорит, за пропавшую дочь, и Господь ее обрящет». Я и молюсь.

— Вот видишь, Марьица, и старец-инок тоже говорит, что наша дочь жива.

— Точно, отец Мисаил признает нашу Олюшку живой, — согласилась с мужем Марья Ивановна.

— Стало быть, она жива… Ведь ты веришь в святые слова старца?

— Если бы не верила, то не пошла бы к нему спрашивать.

— Старец говорит, что наша Олюшка жива, стало быть, так по его словам и будет.

— Дай-то Бог… А все мне, Данилушка, не думается, что жива наша дочка.

— Опять за свое.

— Ну, и то сказать, буди воля Божия над нами грешными. Что Богу угодно, то и будет.

— Давно бы так, Марьица, ведь слезами да тоской не поможешь горю.

— Так-то так… А все, Данилушка, поплачешь, как будто и легче станет, и на сердце покойнее. Вот поплакала я и с тобою поговорила, мне и полегчало и веселее стало… Право… Кажись, кто-то к нам подъехал. Так и есть, у ворот остановились кони. Кто бы это был? — проговорила Марья Ивановна, посматривая в окно.

— Батюшки, отцы мои, никак это… Да нет, нет — мне показалось.

— Да что, что такое? — быстро спросил у жены Данило.

— Господи!.. Мне… мне показалось, будто дочка наша с каким-то неизвестным человеком по двору прошла.

— Вон что придумала.

— Да как похожа, вылитая Олюшка.

— Она самая и есть… Мама, сердце мое, — раздался в дверях знакомый и дорогой для Данилы и Марьи Ивановны голос.

В горнице появилась их любимка-дочка, которая пропадала целые три года.

— Дочка, Олюшка, — только и могла вымолвить Марья Ивановна; от наплыва неожиданной и необычайной радости она задыхалась; ее материнское сердце замерло, и смертная бледность выступила на лице, но это было ненадолго, — Марья Ивановна скоро овладела собой и принялась душить в своих материнских объятиях воскресшую свою дочь.

— Марьица, да ты совсем задушишь дочку. Пусти, дай и мне ее, голубоньку, обнять и к отцовской груди прижать.

— Сейчас, милый тятя. Обнимай. Нет, вперед я тебя обойму.

И красавица Ольга повисла на шее своего старика отца, который плакал слезами радости.

— Дочка, голубка моя, сердце мое, жизнь моя, откуда ты к нам прилетела?

Ольга от объятий отца переходила в объятия матери.

Радость, горе, слезы, смех — все смешалось вместе.

Сергей Серебряков с безмолвием смотрел на эту потрясающую картину; по его исхудалым и загорелым щекам тоже катились тихие слезы.

Но вот первый порыв беспредельной радости прошел.

Ольга познакомила своего отца и мать с Серебряковым, называя его своим братом, своим спутником, своим другом.

Добрые Данило и Марья Ивановна обнимают Серебрякова, называют его желанным гостем, сажают его в передний угол «на место почетное».

Марья Ивановна начинает расспрашивать Серебрякова, задавая ему вопрос за вопросом.

Усталый, измученный продолжительностью дороги, Серебряков отвечал неохотно.

Это не ускользнуло от наблюдательной Ольги.

— Мамуся, сердце мое, милая… Покорми нас прежде и дай немного отдохнуть, а там мы обо всем тебе расскажем, — целуя крепко Марью Ивановну, с улыбкой проговорила Ольга.

— И то, и то — нашла время, старая, вопросы задавать… Прежде надо бы накормить вас и напоить… Уж прости, дочка, за недогадку, и ты, сударь, Сергей Дмитрич, не взыщи на меня, с большой радости поглупела… Никак в себя прийти не могу. Радость безмерная — от такой радости и умереть не трудно. Я сейчас соберу вам пообедать. Сейчас, сейчас…

Марья Ивановна засуетилась.

Скоро был накрыт стол, который ломился под тяжестью вкусных яств.

Марья Ивановна как будто ждала возвращения дочери, эту гостью желанную, и приказала обед приготовить вкусный и сытный.

Серебряков и Ольга, проголодавшиеся в дороге, принялись за еду с аппетитом. На радостях Данило приказал принести из подвала старое, дорогое вино…

Была выпита круговая чара; налили и по другой.

Крепкое вино развязало языки и еще больше развеселило обедавших.

— Дочка, Олюшка, теперь можно мне у тебя спросить? — с такими словами обратилась Марья Ивановна к Ольге, окончив обед.

— Спрашивай, мамуся, спрашивай… Теперь и я, и он с охотой будем тебе отвечать, — сказала матери молодая девушка, показывая на Сергея Серебрякова.

— И мне можно вопросы задавать? — весело улыбнулся старик Данило, раскрасневшийся от крепкого вина.

— Можно, тятя, можно.

— Молви, дочка милая, откуда ты к нам нежданно-негаданно нагрянула, ровно с того света к нам или с неба свалилась? — с любопытством спросила у дочери Марья Ивановна, с нежной любовью посматривая на нее.

— Я и то, мамуся, с того света, — с улыбкой отвечает Ольга.

— Как? — удивилась Марья Ивановна.

— Да так… Издалека я, мама…

— Откуда, дитятко?

— Из Туретчины…

— Из Туретчины, да как же ты туда попала? — в один голос с удивлением воскликнули Данило и Марья Ивановна.

— Тятя и ты, мама… теперь не спрашивайте меня, где я была и что со мной за это долгое время произошло… После — все, все расскажу вам, а теперь, пожалуйста, не спрашивайте.

— Что, дочка, милая, сердечная, или тяжело и больно вспоминать? — вздохнув, промолвил Данило.

— Да, да… И больно, и тяжело… после расскажу…

— Ну, и не надо, не надо, Олюшка, не будем нынче, милая, горем да слезами отравлять наш большой праздник. Ты с нами, и больше нам ничего не надо…

— Завтра все я вам расскажу; ничего от вас не скрою… все узнаете…

— Хорошо, хорошо…

— А теперь ты, тятя, и ты, мама, скажите, что мой жених, что Тимофей, жив ли он, здоров ли? — тихо спросила Ольга.

Отец и мать ее молчали, понуря свои головы.

— Вы молчите! Видно, Тимофей женился на другой, а может, он умер?

— Тимофей умер, — тихо ответила Марья Ивановна, подавляя в себе тяжелый вздох.

— Умер, умер, — горькие, неудержимые слезы полились из красивых глаз молодой девушки.

— Дочка милая, сердечная, не предавайся отчаянью, слезами не вернешь своего жениха, — проговорил Данило, утешая Ольгу.

— Давно ли умер Тимофей? — несколько успокоившись, спросила у отца Ольга.

— Спустя дня три, как ты пропала, и твоего жениха из Днепра вытащили.

— Стало быть, он утонул.

— Какой-то злодей убил его и тело бросил в реку.

— Кому же помешал Тимофей? Ведь он никому не сделал зла? О, отец, я догадалась, чье это дело! Я знаю, кому Тимофей служил помехой, — после некоторого размышления проговорила Ольга.

— Кому же, дочка, скажи?

— Черноусу мешал мой жених. Он, он, злодей, погубил меня и убил моего милого Тимофея.

— А, пожалуй, дочка, ты права. Черноус страшно злобился на Тимофея, да и на нас на всех он был озлоблен. Если и не он сам убил Тимофея, то наверное подговорил убийц, подкупил. Ну, да и его самого кара небесная постигла, — задумчиво промолвил Данило.

— Как, разве Черноус…

— Подох без покаяния, смертный час его постиг вдруг, с вечера не болел, не хворал, а утром на постели увидали мертвым.

— Да, да, тятя… Божий суд свершился… Небесное возмездие постигло злодея… Знай, тятя, и ты, мама, через него, проклятого, и я погибла; через него попала я невольницей в гарем, к турку-развратнику…

— Как, дитятко наше милое, Олюшка… Неужели ты была в гареме, сердечная! — с отчаянием воскликнули вместе Данило и Марья Ивановна.

— Да, мои родимые… три года там выстрадала… Что перенесла, что вытерпела!.. Татары в Киеве, тятя, схватили, свезли в Крым и там продали барышнику невольников… Барышник свез меня в Константинополь и продал в гарем — знатному турку…

— Бедная, злосчастная…

Марья Ивановна громко зарыдала и стала обнимать дочь.

Плакал и старик Данило, слушая рассказ о несчастии Ольги.

— Ну, полно вам, отец и мама, плакать… Видно, такова моя судьба злосчастная… Лихое время промчалось, и я опять с вами, мои милые. — Ольга стала целовать отца и мать, и свои слезы смешала с их слезами.

Ольга при этом рассказала своим отцу с матерью с малейшими подробностями о том, какую она вела жизнь, находясь в гареме у знатного турка; и о том, как спаслась из неволи с Серебряковым; молодая девушка рассказывала и о Серебрякове все то, что от него слышала.

Не скоро успокоились старик Данило и Марья Ивановна, выслушав рассказ дочери.

— Ты-то, господин офицер, как попал в Туретчину, за что на тебя такие нападки? — спросил Данило, когда немного поуспокоился от печального рассказа дочери, у Серебрякова.

— Меня тоже продали, — ответил тот.

— Знаю, что продали, дочка про то сказывала. А за что или зачем?

— Я тоже служил помехою…

— Кому, кому?

— Одному знатному вельможе… имени я его покуда не назову… У меня была невеста княжна… Невеста, на мое несчастие, приглянулась всесильному вельможе. Ну, он и приказал продать меня в невольники, как раба…

— И это делается в России, под мудрым правлением великой царицы! — воскликнул удивленный Данило.

— Царица про то ничего не знает… Это преступление от нее скрыто.

— Твоя судьба походит, господин офицер, на судьбину нашей дочки.

— Да, да, отец, он так же несчастен, как и я… Только у него невеста жива и ждет его… А мой Тимофей из-за любви ко мне нашел себе могилу…

— Не плачь, дочка милая, сердечная… Положись на волю Божию, — утешала Марья Ивановна тихо плакавшую Ольгу…

Сергей Серебряков, так радушно принятый в домике старого Данилы, остался там на некоторое время.

Он не спешил ни в Москву, ни в Петербург, потому знал, что Потемкин, его враг, в сильном фаворе и пользуется большой властью.

«С Потемкиным мне не совладать. Он захочет, всегда может раздавить меня, уничтожить. Да я уже и уничтожен… Ведь это Потемкин подкупил негодяя Волкова опоить меня дурманом и продать в неволю. Теперь я догадываюсь… И появись только я в Питере или в Москве, да узнает про то Потемкин, в ту пору мне несдобровать… Что же мне делать? Неужели я должен и теперь прятаться и бояться?.. Пусть что будет, то и будет, а в Москву я непременно пойду… Там я узнаю про княжну… А может, она давно замужем?.. Наверное, так. Неужели же станет меня дожидаться?.. Что же, может, с другим она будет счастливее, — таким размышлениям предавался Сергей Серебряков, сидя в своей уютной, чистенькой горнице, которую ему отвел радушный хозяин Данило в своем доме. У него нашел себе бедняга Серебряков ласковый приют, жилось ему хорошо; сам старик хозяин, его жена и их дочь обходились с ним не как с чужим, а как с близким, милым родичем; все его малейшие желания предупреждались и исполнялись.

Особенно же хорошо и радушно относилась к Серебрякову Ольга.

А многим он обязан этой девушке. От нее получил эту свободу.

Ольга, храбрая, самоотверженная, освободила его из постыдного невольничества.

«О, если бы не Ольга, то я умер бы невольником… А как она хороша!.. Как чудно хороша!.i И притом сколько у ней твердости духа и смелости!.. Она все больше и больше начинает мне нравиться… Да и кому не понравится такая чудная девушка… Что если я полюблю Ольгу? Она вполне достойна моей любви. Я… я и люблю ее, как сестру родную… Нет, не такой любовью я полюбил Ольгу… А княжна? Княжну я… я люблю, только не так, как прежде. Что со мною делается, я и сам не пойму… Надо скорее отсюда уехать… Да, да, я уеду…

И Серебряков стал собираться в дорогу.

XXV

Серебряков сказал о своем намерении ехать в Москву Даниле. Данило был удивлен и огорчен и стал останавливать своего гостя, уговаривать его погостить еще и не спешить их покидать.

— Мы так к тебе привыкли, полюбили, как родного; а ты задумал нас покинуть. Право, погости еще хоть недельку, — так говорил Данило своему гостю.

— Спасибо, за все спасибо… мне пора.

— Да, что за пора, гости еще.

— Я офицер и должен восстановить свои права, должен еще отомстить своему недругу.

— Это Потемкину-то? Да разве ты, Сергей Дмитриевич, о двух головах? Ведь Потемкин теперь большая сила.

— Знаю, но все же я спрошу у него удовлетворения, он дворянин, я тоже дворянин. Наконец, я постараюсь увидать царицу, я паду к ее ногам и стану просить у ней правосудия и милости. Ударю ей челом на Потемкина и скажу: «царица-матушка, вступись за своего верного слугу, не дай его в обиду, защити против кривды-лиходейки и вступись за бессильного против сильного». На правосудие и защиту царицы я надеюсь, — с жаром проговорил Серебряков.

— А все же, Сергей Дмитриевич, Потемкина тебе не одолеть, он куда тебя сильнее.

— Там посмотрим.

— И смотреть нечего… с сильным не борись, с богатым не судись — поговорка верная.

— На моей стороне правда. А правда-матка пересилит кривду-лиходейку. Да я еще и не сразу поведу борьбу с Потемкиным, а вперед все разузнаю, все разведаю и тогда уже…

— И тогда Потемкин прикажет упрятать тебя куда подальше туретчины, — промолвил Данило, перебивая Серебрякова.

Как уже сказали, Серебряков посвятил старика Данилу в печальную историю своей жизни и рассказал ему, что Потемкин есть главная причина всех его несчастий и бед.

— Неужели на него нет суда? — воскликнул Серебряков.

— Нет, Потемкин не судим! И я тебе не советую спешить в Питер.

— Нет, я поеду, я должен ехать, — проговорил Серебряков.

— Дело твое, Сергей Дмитриевич, поступай, как знаешь; только даю совет не спешить.

— Я бы, пожалуй, и повременил своим отъездом, но мне хочется поскорее узнать, что обо мне думают в Питере. Еще мне хочется узнать про княжну Наталью Платоновну.

— А знаешь что, гость дорогой, препоручи ты мне это.

— Как так? — удивился Серебряков.

— А вот как, мне тоже на днях надо ехать в Питер, поеду я туда через Москву и все твои поручения выполню в точности, — предложил Серебрякову Данило.

— Разве тебе необходимо ехать в Питер?

— Необходимо… Дело у меня там есть.

— Какое же?

— Брат младший у меня есть; живет он в Черногории и задумал от тоже, как я, принять русское подданство; брат просит меня похлопотать за него… Вот и придется ехать мне самому в Питер, там скорее можно устроить дело… Кстати, я и твое поручение выполню…

— А дочь с собой возьмешь? — тихо спросил Серебряков у Данилы.

— Зачем!.. Пусть дома остается и хозяйничает вместе с матерью.

— А как же я?

— Ты вместо меня будешь хозяйничать в моем дому.

— Как хочешь, Данило, а без тебя мне здесь неловко оставаться.

— Почему так?

— У тебя взрослая дочь… Что могут о ней и обо мне подумать…

— Пусть думают, что хотят… Ты и моя дочка считаетесь, как брат с сестрой… Твоя честность, Сергей Дмитриевич, мне хорошо известна; я бы не задумался оставить Ольгу и с тобой одним; а она остается еще с матерью… Итак, решено, ты останешься ждать моего возвращения, так?

— Я, я право, не знаю, — Серебряков был в нерешительности.

Ему хотелось и самому ехать в Москву, и что-то его останавливало в доме Данилы; и это что-то — была красавица Ольга.

В доме своего отца, под теплым крылышком матери, Олюшка-краса расцвела, еще более распустилась.

Ольга не только могла понравиться всякому, но всякого могла очаровать; так чудно и обольстительно была она хороша.

Пленила эта красота и Серебрякова, хоть и не сразу почувствовал он в своем сердце любовь к Ольге; прежде смотрел он на Ольгу, как на свою сестру названую, как на свою избавительницу из тяжелой неволи; но вот эта любовь мало-помалу стала заменяться другою любовью; образ княжны Полянской был вытеснен красотой пылкой и отважной Ольги, и княжна стала забываться.

Долго боролся сам с собою Серебряков. Он несколько раз решался бежать из дома Данилы, забыть Ольгу, помнить одну только княжну Полянскую, бежать скорее, без оглядки, от соблазна красавицы. Но стоило только Ольге взглянуть на Серебрякова своими большими жгучими глазами, как этот взгляд проникал в самое его сердце и приковывал его к дому Данилы.

«Господи, что же это со мной? Неужели это любовь к Ольге? Неужели княжна забыта? Я хочу бежать отсюда и не могу, хочу стараться не смотреть на Ольгу, а сам не могу оторвать от нее своего взгляда… Прежде я любил ее любовью брата; а теперь? Зачем меня Данило оставляет? Нет, нет, я уеду из этого дома. Я навсегда убегу отсюда, завтра же я уеду. Так скажу и Даниле, и Ольге. Да чего же лучше, Данило хочет ехать в Питер, вот и я с ним поеду», — так раздумывал Серебряков после своего разговора с Данилой о своей поездке в Москву и в Питер.

Во время этого размышления к нему в горницу вошла Ольга; она близко подошла к Серебрякову.

— Отец мне сказал, что ты хочешь от нас уехать? — спросила красавица у Серебрякова, устремляя на него свои большие, чудные глаза. Серебрякову нетрудно было прочитать в них любовь.

— Да… я… я решил.

— Вот как… даже решил?

— Ольга, не смотри ты на меня так, не смотри, мне надо ехать… понимаешь, надо.

— Зачем?

— Как зачем? Не могу же я так у вас, на хлебах из милости, жить всю свою жизнь? Мне надо явиться в свой полк, чай, меня и в живых уже теперь не считают; надо восстановить свои права, еще надо мне отомстить…

— Кому, брат, ты хочешь мстить? — спросила у Серебрякова Ольга, не спуская с него своего чарующего взгляда.

— Моему врагу… от него все мои несчастия и все беды.

— Ты собираешься мстить Потемкину?

— Да, ему…

— Предоставь мне это…

— Ты смеешься, Ольга? — воскликнул Серебряков.

— Нисколько, отомстить за тебя сумею.

— Стало быть, ты считаешь меня бесхарактерным, слабым. Что я и постоять за себя не сумею? — в голосе Серебрякова звучала обида, самолюбие…

— Ты плохо меня понимаешь, Сергей!

Серебряков разрешил Ольге на правах сестры так себя называть.

— Я хочу, чтобы ты остался здесь со мною, — тихо добавила красавица, опуская свою голову.

— Что ты говоришь, Ольга?

— Что чувствую…

— Ты не хочешь со мною разлучаться, ведь так, Ольга? — счастливым голосом спросил у молодой девушки Серебряков.

Он горячо и сердечно любил Ольгу, хотя и не хотел сознаться в этом даже самому себе; сколько ни старался он заглушить в своем сердце эту любовь, но не мог. Княжна совсем была забыта, одною Ольгой было переполнено его сердце.

На вопрос Серебрякова красавица ничего не ответила; она только вся зарделась, как маков цвет, и стояла молча.

— Что же ты не отвечаешь, Ольга? Скажи, тебе жаль со мною расстаться?

— Что еще спрашиваешь, разве ты не видишь?

— Я… я останусь, Ольга…

— Я это знала…

— Как, ты знала, что я останусь, не поеду? — с удивлением воскликнул Серебряков.

— Да, да… я знала, — спокойно ответила красавица.

— Кто же тебе сказал?

— Мое сердце…

— Ольга!..

— Довольно об этом… не теперь, после… Ты останешься, милый, и больше мне ничего не надо… Никаких слов не надо! Я счастлива, я счастлива…

Быстро проговорив эти слова, красавица также быстро вышла из горницы, которая была отведена для Серебрякова в домике Данилы.

Из горницы Серебрякова молодая девушка направилась к своей матери и застала ее за спешной работой.

Марья Ивановна собирала в дальнюю дорогу своего мужа, укладывая в мешок его белье и одежду, — а также и съестные припасы.

— Мама, мамуся, он остался… — радостным голосом проговорила Ольга, обнимая свою мать.

— Кто остается, кто? — спрашивает Марья Ивановна, освобождаясь из объятий дочери и с любовью на нее посматривая.

— Да он, мамуся, он…

— Да кто он-то, отец, что ли?

— Сергей Дмитриевич остается…

— А разве он куда собирался?

— Как же, в Москву собирался ехать.

— Ты его, Олюшка, остановила, что ли?

Марья Ивановна оставила мешок и значительно посмотрела на дочь..

— Ну да, мама… Я уговорила его не ехать… Сама суди, зачем такую даль он поедет? Да и как же я… мы с тобой, мама, без него останемся?.. Ведь правду я говорю… правду? Так?

— Да, да… так, Олюшка… — как-то задумчиво ответила дочери Марья Ивановна.

— О чем ты задумалась, мама?

— Так, ни о чем…

— Нет, нет… Ты что-то думала, родная… Скажи про что?

— Про твою любовь к нашему гостю я думаю, дитятко мое…

— Мама, ты… ты знаешь?

Красавица старалась скрыть свое лицо на груди матери.

— Давно знаю, Олюшка, давно вижу. Только любит ли тебя Сергей Дмитриевич?

— Любит, мама, любит.

— Так ли, дитятко мое? Ох, сердечная моя. Не тебя он любит, а богатую княжескую дочь. К ней-то он и порывается.

— Кто тебе сказал, мама, что наш гость любит княжну? — с ноткою сердечной обиды промолвила красавица.

— Сам он сказывал. Сколько он, бедный, бед и несчастий перенес через эту любовь.

— Прежде Сергей любил княжну, а теперь он полюбил другую.

— Тебя, что ли?

— Да, меня, — чуть слышно отвечает матери Ольга.

— Да что же, сам про то сказал тебе Сергей Дмитриевич?

— Мама, он только что хотел мне про это сказать.

— Только хотел, а не сказал?

— Я… я не стала слушать и выбежала из его горницы.

— Зачем же ты ушла, Олюшка?

— Мама, милая, дорогая моя мамочка, я знаю, что меня любит Сергей, крепко любит. Знаю я также, что я не стою его любви. Не такую ему нужно, как я.

— Что же ты разве не под стать нашему гостю? Разве ты, Олюшка, хуже его? Ты такая раскрасавица. Что ты это говоришь? — с неудовольствием заметила дочери Марья Ивановна.

— Мама, мама. Эта красота меня и погубила; через свою красу я и в гарем попала. Нет, я не стою Сергея Дмитриевича. Не стою.

— Ты говоришь, он тебя любит?

— Любит, мамуся милая, крепко любит.

— А если любит, то и до вашей свадьбы недалеко.

— Что ты, мама!., моей свадьбе с Сергеем никогда не бывать.

— Не пойму тебя я, Олюшка, право, не пойму! То ты любишь нашего гостя, то не хочешь быть его женою. Ну, как тут понимать?

— Да, да… Он стоит не такой девушки… Я что? На мне лежит черное пятно, и его никогда не смоешь, никогда! — дрогнул голос у красавицы, и на глазах ее выступили слезы.

— Полно, дитятко мое, сердечная, в том пятне черном нет твоей вины. Черные, злые люди довели тебя до того. Проклинаю я твоих погубителей, страшным проклятьем кляну их!.. И от Господа, и от честных людей прокляты они будут! Наш гость хороший человек, жалостливый, он тебя понял, Олюшка, отгадал твою душу чистую. Ты счастлива с ним будешь, — утешала бедная мать свою загубленную злыми людьми дочь.

Дня через два после описанного старик Данило на своих конях выехал в Москву, а оттуда хотел проехать в Питер.

Не столько он ехал по своему делу, сколько ради поручения Серебрякова; не хотелось старому Даниле, чтобы из его дома «чужим» уехал Серебряков; Данило полюбил своего гостя, имел большое желание с ним породниться — дочку свою красавицу выдать за него, хоть о своем желании он никому не говорил.

О разговоре, происшедшем между Ольгою и Серебряковым, старый Данило ничего не знал; ни жена, ни дочь про то ему не сказали ничего.

— Ну, прощайте, жена и дочка милые. Ждите меня с гостинцами. Не пройдет и шести недель, как я назад вернусь, — проговорил Данило, обнимая Марью Ивановну и Ольгу.

— А ты, Сергей Дмитриевич, не считай себя в моем дому за гостя, а будь полным хозяином. Под твою охрану отдаю жену свою и дочку. Блюди их и на время будь вместо меня. О том прошу и кланяюсь тебе усердно, — обратился Данило к Серебрякову и низко, чуть не до земли, ему поклонился.

— Будь покоен, Данило. Твоя жена и дочь найдут во мне защитника, — обнимая радушного хозяина, промолвил Серебряков.

— Я на тебя надеюсь. И ты, жена, и ты, дочка милая, сердечная, смотрите на Сергея Дмитриевича не как на гостя, а как на близкого родича и полного здесь хозяина.

— Мы на него и то смотрим, как на близкого своего родича, — за себя и за мать ответила отцу Ольга.

— В Москве я буду, отыскать, мне дом князя Полянского или не надо? — спросил Данило у Серебрякова, подчеркивая нарочно свои слова.

Прежде, чем на это ответить, Серебряков как-то невольно посмотрел на Ольгу.

Глаза красавицы горели пылкой любовью.

— Как хочешь, Данило. Пожалуй, и не надо, — тихо ответил он.

— Ладно, так и знать будем. И молодчина ты у меня-, дочка, право, молодчина! — Данило погладил ло голове улыбавшуюся милой улыбкой Ольгу и съехал со двора.

XXVI

Старик Данило без особых приключений прибыл в Москву и остановился на постоялом дворе, на Тверской-Ямской улице. Он первый раз в Москве и, отдохнув с дороги., принялся за обозревание этого векового города.

Москва своим красивым местоположением привела в восторг Данилу.

Особенно же произвел на него сильное впечатление священный Кремль, эта колыбель всей земли Русской.

Данило побывал во всех кремлевских соборах, видел все достопримечательности Кремля.

Несколько раз принимался он бродить по большим улицам и площадям; ему хотелось увидать всю Москву.

Данило узнал, где находится дом князя Полянского и отправился по указанию к этому дому-двору.

У ворот на скамье сидел один из княжеских дворовых и грыз от нечего делать семечки.

Данило подошел к дворовому и попросил дозволения с ним сесть «отдохнуть».

— Садись, места хватит.

Одет Данило был по-дорожному, просто, и дворовый принял его за крестьянина или за посадского.

— Чей это дом будет? — спросил Данило.

— Князя Платона Алексеевича Полянского, — ответил ему дворовый.

— А сам князь-то дома?

— Ни князя, ни княжен нет; весь дом пустой.

— А где же князья?

— В Питере… А тебе зачем?

— Так я спросил…

— То-то так больно любопытен, — сердито промолвил княжеский дворовый.

— А ты, любезный, винцо пьешь? — спросил у него с улыбкой Данило и полез в карман.

— Ну, пью…

— И табак покуриваешь?

— Курю, да отстань, надоел!

— Так вот тебе на винцо и на табак…

Данило дал дворовому тривну серебра; гривна развязала дворовому язык; он стал много словоохотливее и ласковее.

От него старик Данило узнал; что князь Полянский с обеими княжнами, то есть с сестрой и с дочерью, уж пошел второй месяц, как выбыл в Петербург, и в Москву вернутся еще не скоро.

— А дочка-то княжеская замужем или нет?

— Нет, еще в девицах. А уж ей давным-давно перевалило за двадцать лет, — тихо ответил Даниле дворовый.

— Что же она не выходит, неужели женихов нет? — дознавался Данило.

— Как не быть… Свахи все пороги отбили… Княжна невеста, почитай, первая во всей Москве, по богатству приданого, по знатности, ну, и по красоте тоже…

— Так отчего же она не выходит?

— Слышь, у княжны жених был, сердечный дружок, офицер молодой, гвардейский, бравый, собой красота писаная…

— Ну, ну…

— Да родом, слышь, не вышел и по богатству не под стать нашей княжне… Княжна говорит «хочу за офицера замуж», а князь-то как притопнет на нее «не сметь, — говорит, — выходи за того, кого я подыщу». И подыскал дочке старого, некрасивого графа… Наша княжна в слезы… тут и началась история, братец ты мой. Офицерика-то князь возьми да припрячь под замок, значит, посадил… Слушай, прохожий, зачем это все тебе я рассказываю, и к чему все-то знать тебе? — спохватившись, с досадою проговорил княжеский дворовый, вставая.

— Проходи своей дорогой, чего расселся, — добавил он, повернувшись спиной к Даниле.

А тому знать больше нечего; он встал и, обращаясь к дворовому, с улыбкою проговорил:

— Прощай, паренек, спасибо за рассказ, — и пошел прочь от княжеского дома.

Дворовый не преминул послать ему вслед ругань.

Данило пробыл в Москве с неделю и отправился на своих же лошадях, отдохнувших вдосталь, в Петербург.

Добравшись до северной столицы, Данило несколько дней отдыхал и никуда не выходил; продолжительная дорога утомила старика.

Потом принялся он хлопотать по делу своего брата; хлопот было немало, но все же они увенчались успехом благодаря деньгам. Даниле пришлось «тряхнуть мошной».

Устроив свое дело, Данило отправился в полк, в котором служил Сергей Серебряков, чтобы выполнить возложенное на него Серебряковым поручение, то есть узнать, как в полку говорят об его отсутствии.

Данило пришел в казармы, его направили в полковую канцелярию.

Там он застал одного только писаря, который, сидя за простым столом, «строчил» какие-то бумаги; большое гусиное перо быстро бегало у писаря по синей бумаге.

Писарь не обратил никакого внимания на вошедшего Данилу и продолжал писать.

Старик и кашлял, и слегка постукивал ногою об пол, чтобы обратить на себя внимание писаря; наконец решился с ним заговорить и подошел к столу.

— Дозволь спросить, господин писарь!

— О чем? — с досадою проговорил писарь, отрываясь от своего дела и поднимая сердитые глаза на Данилу.

— О гвардейском офицере Сергее Дмитриевиче Серебрякове, служившем в вашем полку.

— Не знаю, — отрывисто ответил писарь и принялся опять «строчить» по бумаге.

— Как не знаешь, господин писарь?

— Да так и не знаю… между господами офицерами такого у нас нет.

Данило понял, что писарю надо развязать язык, для чего он полез в карман и, кладя на стол полтину серебра, — по тому времени монета была не малая, — проговорил:

— Сделай милость, господин писарь, наведи справку об офицере Серебрякове.

Со стола серебряная монета моментально исчезла и нашла себе пристанище в кармане писаря, который вдруг стал внимателен и предупредителен с Данилою и усадил его на стул.

— Сейчас, сейчас я наведу справочку, а пока присядь, почтеннейший. Говоришь, офицер нашего полка Серебряков, так? — суетливо спросил у Данилы писарь. Он достал из шкафа толстую шнуровую книгу и стал быстро перебирать ее листы.

— Так, так, почтеннейший, офицер Серебряков точно служил в нашем полку; вот его графа, тут весь послужной список офицера Серебрякова вписан, вот, — писарь в подтверждение своих слов ткнул свой жирный палец на одну из страниц книги.

— А теперь разве не служит у вас Серебряков? — спросил у писаря Данило, притворяясь, будто ничего про него не знает.

— Может, и теперь служит, только не у нас, почтеннейший, — с глупою улыбкой ответил писарь.

— А где же?

— Там, на небе, где нет ни печали, ни воздыхания.

— Как, разве офицер Серебряков?..

— Помре…

— Как, не может быть, не может быть!

— Если грамотен, то читай, — писарь опять ткнул пальцем в раскрытую книгу.

— Читай ты, господин писарь, читай…

— Ну, слушай, почтеннейший, написано так: такого-то года, такого-то месяца и числа. Из реки Невы вытащено тело утопшего некоего человека… после тщательного осмотра медиками утопшего и на основании свидетельских показаний было признано и удостоверено, что утопший офицер гвардии Сергей Серебряков…

— Не может быть, Серебряков жив, он и не думал тонуть! — воскликнул удивленный старик Данило.

— Как? Кто жив? — спросил у него удивленный, в свою очередь, полковой писарь.

— Серебряков жив; я это отлично знаю… жив…

— Может, и жив, только не тот, а другой какой-нибудь Серебряков, а наш утонул и давным-давно похоронен…

— Да жив же, я говорю, жив! — горячился Данило.

— А ты, почтеннейший, почем знаешь, что он жив?

— Как же мне не знать, когда он живет со мною, в моем доме…

— Кто, кто живет в твоем доме?

— Да офицер Серебряков…

Старик Данило в своей горячности совсем забыл предосторожность, и что этих слов, то есть открывать, что у него живет Серебряков — не надо бы.

— Да ты, видно, почтеннейший, не в здравом уме, что ты за чушь несешь? Вишь, офицер Серебряков живет у тебя, когда его давно, говорю, похоронили…

— Странно, непонятно…

— Сам сознаешь, почтенный, что говоришь ты странные слова… Про умершего и погребенного говоришь, как про живого. Видно, у тебя голова побаливает; даю добрый совет полечиться… полечись…

— Я здоров, мне нечего лечиться…

— Говорю, почтеннейший, не мешает тебе полечиться… Ну, прощай… ступай, мне недосуг из пустого в порожнее переливать… Ступай, не проедайся…

Полковой писарь опять заскрипел пером.

— Как это живого человека в мертвецы записали? — каким-то упавшим голосом проговорил старик Данило. Он был не только удивлен, но даже поражен; Данило никак не думал, что его жилец, офицер Серебряков, столько претерпевший разных несчастий и бед, в конце концов будет еще признан умершим, похороненным и таким родом вычеркнут из списка живых людей.

— Ну, ну, уходи, почтенный, а то начальство тебя здесь застанет и прикажет упрятать тебя, раба Божия, в сумасшедший дом… Уходи, пока цел и невредим, — посоветовал полковой писарь старику Даниле и отворил ему дверь.

— Я… я уйду…

— Да, да, уходи, пожалуйста. Уходи от греха… С тобой как раз беду наживешь… Прощай!

Данило вышел, понуря свою голову, из полковой канцелярии.

— Что же это? Как же? живого человека называют мертвым. Сергей Дмитриевич живехонек, а про него говорят, что давно его похоронили… Может, писарь спьяну болтает… да нет, он и книгу показывал… В книге прописано, что тело Серебрякова вытащили из реки Невы, отпели и похоронили… Не понимаю, решительно ничего не понимаю… Может, ошибка какая вышла — надо сходить в канцелярию обер-полицеймейстера…

Данило попал в недобрый час; начальник полиции за что-то сильно распекал писарей своей канцелярии; ругал их по-всячески, не стесняясь в выражениях…

— Тебе что надо? — не спросил, а крикнул Рылеев на вошедшего в канцелярию Данилу.

— Мне бы повидать господина обер-полицеймейстера. — робко ответил старик.

— Ну, я обер-полицеймейстер, говори, что надо. Да ты, видно, приезжий, если меня не знаешь?

— Так точно, господин обер-полицеймейстер, я приезжий.

— Откуда?

— Из Киева.

— Ну, сказывай, что тебе надо? Только скорее.

— При всех мне не хотелось бы.

— Что, или секретное дело?..

— Так точно, ваше превосходительство!..

— Ну, следуй за мной.

Рылеев првдел Данилу к себе в кабинет и, развалясь в кресле, грубо промолвил:

— Ну, рассказывай, объясняй свой секрет…

Бригадир Рылеев был сильно не в духе, он тяжело дышал, и лицо его то бледнело, то краснело, глаза сверкали гневом.

Данило не сразу нашелся, как заговорить с начальником полиции о Серебрякове.

— Что молчишь, пришел секрет сказывать, так сказывай, нечего зевать!..

— Мне хочется узнать, проверить.

— Не мямли, что узнать, что проверить, говори скорей, мне недосуг!..

— Надо мне узнать про офицера Серебрякова.

— Про какого Серебрякова, что узнать?

— Про офицера гвардии Серебрякова.

— Ну, ну, не мямли, говорят тебе!..

— Про него, ваше превосходительство, мне сказали, что он утонул в реке Неве и что тело его вытащили и похоронили. А Серебряков живехонек.

— Постой, постой, дай припомнить.

Начальник полиции начал тереть свой большой лоб, думая, что это ему поможет вспомнить давно прошедшее дело о Серебрякове.

— Так, так, припомнил… Серебряков. Ну, так что же, что тебе надо, в чем же твой секрет?

— Мне сказали, ваше превосходительство, что Серебрякова похоронили?

— Ну, похоронили, тебе-то что же?

— А он жив.

— Что? Кто жив?

— Офицер гвардии Серебряков.

— Что такое, Серебряков жив?

— Так точно, ваше превосходительство, живехонек.

— Что же, ты видел его, что ли? — не спросил, а как-то прохрипел Рылеев.

— Да, он со мной живет.

— Серебряков с тобой живет? Вот оно что. Как я не знал, что мертвые могут жить с живыми. Что же, офицер Серебряков пришел к тебе с того света? Ну, говори, глупая твоя голова! — кричал Рылеев.

— Он был в неволе у турок и с моей дочерью спасея; живет теперь со мной, — робко ответил старик Данило, удивляясь, за что на него сердится начальник полиции.

— А ты-то где живешь?

— В Киеве, ваше превосходительство.

— Нет, тебе место в сумасшедшем доме, туда мы тебя скоро и отправим.

Проговорив эти слова, Рылеев позвонил и быстро вошедшему полицейскому офицеру, показывая на беднягу Данилу, проговорил:

— Запереть в сибирку!..

XXVII

Старик Данило недуманно-негаданно очутился в сибирке, под замком.

Сибирка — это тюрьма для одиночного заключения, что-то вроде темного, холодного чулана. В сибирку обыкновенно сажали для исправления и вытрезвления пьяных, поднятых на улице, воров и вообще лиц, совершивших неважные преступления; сибирки существовали в съезжих домах и кварталах.

Ни за что ни про что продержали беднягу Данилу в сибирке дня три.

Эти три дня показались ему целою вечностью.

По прошествии трех дней Данилу под конвоем двух полицейских солдат привели в канцелярию начальника полиции.

Там Данило прождал часа три, пока его не позвал в свой кабинет Рылеев.

На этот раз бригадир был в хорошем расположении духа; он насмешливо посмотрел на Данилу и проговорил:

— Ну, как показалась тебе квартира, в которую я тебя отправил?

— За что же мною мытарят, я, кажется, никакого проступка не совершил, — тихо промолвил старик.

— Нет, совершил…

— Какой же, ваше превосходительство, я проступок совершил? В чем меня обвиняют?

— В том, не суй своего носа туда, где он ненадобен… Понял?

— Плохо понимаю, ваше превосходительство…

— Кто тебя научил, или ты сам додумался до такой глупости, разыскивать мертвого человека, давно похороненного, справку об нем наводить, как будто о живом?..

— Серебряков и есть живой, ваше превосходительство.

— Как, ты опять за свое? Видно, эти три дня, проведенные тобою в сибирке, тебя не исправили?.. Смотри, старик, у меня угодишь в сибирку не на три дня, а на три года, если будешь давать волю своему языку и не перестанешь сумасбродничать! — грозно крикнул на Данилу начальник полиции.

— Я говорю правду…

— За эту-то правду ты и попадешь в каменный мешок…

— Что же, ваша воля, сажайте…

— Делаю я это не по своей воле, а по закону.

— Странные слова вы говорите, ваше превосходительство, неужели в Русской земле существует закон держать в заключении неповинного человека… и признавать живого человека за умершего… Я удостоверяю, что офицер Сергей Серебряков жив, а мне говорят — нет, он умер.

— Да, да, умер и похоронен! Офицер Серебряков не существует на белом свете!.. И тот Серебряков, который живет с тобою в Киеве, есть самозванец или однофамилец, и его, каналью, надо под суд отдать, да и тебя тоже с ним. Слышишь ли ты, глупая твоя голова! Понимаешь ли?..

Данило стоял молча, печально понуря свою голову.

— Ну, что же ты молчишь, сказывай?

— Что же мне сказывать… Вы не приказываете говорить мне правду, ну, я и молчу…

Эти покорные, робкие слова заставили смириться, одуматься бригадира Рылеева.

— Слушай, старик, про меня говорят, что я крут нравом, зол, — не верь, я только горяч и в душе добряк… Мне жаль тебя, посему даю совет — завтра же, слышишь, завтра же выехать тебе из Питера… Иначе будет плохо! Приедешь домой, прогони того самозванца, который смеет называть себя именем умершего гвардейского офицера. Я бы мог послать в Киев курьера к губернатору и требовать ареста самозванца и о присылке его на суд и расправу к нам, в Питер, но я не делаю это только потому, что не хочу хлопот и огласки. Дело об этом офицере Серебрякове долго сидело у меня вот где, — проговорил начальник полиции и показал на свою жирную шею. — Поднимать старые дрожжи я вовсе не желаю, и тебе, старик, приказываю завтра утром безотлагательно выехать… Полицейский офицер сведет тебя на тот постоялый двор, где ты остановился; он же завтра и выпроводит тебя из Питера, — добавил он и позвонил.

Вошел дежурный полицейский офицер.

— Проводишь его до квартиры, где он остановился, и завтра утром выпроводишь из Питера! — повелительно проговорил бригадир Рылеев своему подчиненному, кивнув головою на старика Данилу.

— Слушаю, ваше превосходительство, — вытянувшись в струнку, ответил полицейский офицер и подошел к Даниле.

— Не спускать с него глаз, зорко следить, и чтобы он шагу никуда не сделал. А завтра чем свет вон из Питера, понимаешь?

— Слушаю, ваше превосходительство, — полицейский офицер отвесил низкий поклон своему начальнику.

— А тебе, старик, советую записать меня в поминанье и всякий день класть о моем здравии три земных поклона, что так дешево отделался от меня… Ведь тебе предстоял острог. Ну, ступайте!

Начальник полиции махнул рукою Даниле и офицеру, чтобы они вышли.

Полицейский офицер в точности выполнил приказание своего начальника; он неотступно находился при Даниле и на другой день «выпроводил» его из Петербурга, проводив далеко за заставу.

Старик Данило, проклиная людскую неправду и кривду-лиходейку, так ни с чем и поехал к себе домой.

А в отсутствие Данилы в его доме произошло нечто особенное, выдающееся.

Сергей Серебряков, так много обязанный красавице Ольге, объяснился с ней, а последствием этого объяснения стали они жених и невеста.

Серебряков не стал дожидаться возвращения Данилы с разными вестями из Москвы и предложил свою руку Ольге.

Не скоро согласилась на это предложение молодая девушка, она почитала себя недостойной быть женой Серебрякова.

— Нет, нет, Сергей, выбери себе другую девушку, а меня забудь… тебе известно мое прошлое… какая же я тебе буду жена… хоть я и люблю тебя… так люблю, что едва ли кто может так любить тебя… О, я с радостью назвала бы тебя своим милым, дорогим мужем… но мое прошлое… — со слезами на глазах проговорила Ольга.

— Забудь свое прошлое, моя дорогая… Давай думать об одном только счастии…

— Нет, Сергей, ни ты, ни я — мы никогда не забудем этого прошлого… Буду я твоей женой, ты в минуту гнева можешь попрекнуть меня моим прошлым, и это меня обидит.

— Никогда этого не будет…

— Будет, милый, будет…

— Клянусь тебе, Ольга!

— Не надо, зачем клятвы… Я… я и так верю тебе…

— А если веришь, будь моей женой…

— Тебя я не стою… не стою…

— Предоставь, Ольга, мне судить об этом…

— Боюсь не стал бы ты, милый, раскаиваться?

— Зачем ты так говоришь, Ольга, зачем? Этими словами ты меня обижаешь…

— Ведь у тебя, Сергей, есть невеста… княжна… как же она?

— Была прежде, а теперь ты моя невеста…

— Стало быть, ты разлюбил княжну? — спросила молодая девушка у Серебрякова, не спуская с него своих красивых глаз.

— Да, разлюбил, — несколько подумав, тихо проговорил Серебряков.

И говорил он правду: в его сердце к княжне осталось одно только глубокое уважение.

— Ты правду говоришь, милый?

— Не веришь словам, готов дать клятву!

— Верю, верю, милый, дорогой… Я так глубоко тебя люблю, что готова быть твоею прислужницей, твоей рабой… но не женой.

— Ты моей женою будешь!..

— Сергей, ты этого желаешь?

— Да, желаю…

— Я твоя раба, и мой долг тебе повиноваться, — с милой чарующей улыбкой проговорила красавица.

— Вот и давно бы так, — крепко обнимая и целуя Ольгу — это был его первый поцелуй — весело проговорил Серебряков.

В это время в горницу, где находились влюбленные, вошла Марья Ивановна.

— Добрая Марья Ивановна, благословите нас и поздравьте, мы жених и невеста, — такими словами встретил Серебряков мать Ольги.

Марья Ивановна была удивлена его словами, не нашлась даже, что на них и ответить, и стояла молча, а лучшего жениха для своей дочери она и не желала.

— Мамуся, что же ты молчишь, милая?

— Постой, дочка, постой, никак я с радости и неожиданности не опомнюсь…

— А вы, Марья Ивановна, снимайте со стены икону и благословите нас, — промолвил с улыбкою Сергей Серебряков.

— Да как же это так, вдруг?.. Я, право, не приду в себя… Ты не шутишь, Сергей Дмитриевич?

— Да разве такими делами шутят…

— Отца бы, детушки, подождать… Вот приедет отец, в ту пору вместе с ним и благословлю вас…

— Мама, ты благослови, а отец после благословит…

— Ну, детушки милые, будь по-вашему.

И Марья Ивановна с глазами, полными слез, благословляет св. иконою Серебрякова и свою дочь, поздравляет их, желает им всякого счастья и долгой жизни.

Сергей Серебряков и красавица Ольга стали жених и невеста.

Стали они ждать с большим нетерпением возвращения с дальней дороги старика Данилу, чтобы при нем сыграть свадьбу.

Вот приехал и Данило, только угрюм был старик и нерадостен.

Людская неправда да кривда-лиходейка озлобили его.

Но куда девалась его и угрюмость, когда он узнал, что его дочка-любимка подыскала себе жениха.

Рад был старый Данило такому жениху. Крепко обнял он Серебрякова и голосом, полным признательности и благодарности, проговорил:

— Спасибо, Сергей!.. Ведь теперь я могу тебя так называть?

— Разумеется, разумеется.

— До земли спасибо тебе, не погнушался ты моей дочкой, призрел ее, несчастную, и за это дело на небе и на земле награда тебе будет… Еще раз спасибо! — При этих словах старик Данило чуть не до земли поклонился своему нареченному зятю.

— А мне дозволь теперь звать тебя батюшкой, — проговорил Даниле Серебряков.

— Что же, называй, если тем не побрезгуешь.

— Ну, как же, батюшка, благополучно ли ты съездил: был ли в Москве и в Питере? Разузнал ли про меня? — спросил у Данилы Серебряков, когда они остались вдвоем.

— И в Москве был, и в Питере, и про тебя, нареченный зятюшка, расспрашивал…

— Ну, что же тебе про меня сказали?

— А сказали, что тебя давным-давно на свете нет.

— Как? — удивился Серебряков.

— Да так… слышь, ты утонул в Неве, тело твое вытащили из реки и предали погребению…

— Что ты говоришь, что говоришь!..

— Что мне сказали, то и я тебе, Сергей, сказываю…

— Возможно ли, меня считают умершим?

— Да, и давно вычеркнули из списка живых людей… Я говорил им, доказывал, но мне не верили, меня назвали сумасшедшим и посадили в тюрьму… Вот, слушай, Сергей, я тебе все по порядку и расскажу.

Старик Данило подробно рассказал своему нареченному зятю о своем пребывании в Москве и в Петербурге, не умолчал и про свою беседу с полковым писарем, и про разговор с бригадиром Рылеевым, сказал также Серебрякову и о том, как ему несколько дней пришлось отсидеть в сибирке и как его, наконец, выпроводили из Питера с полицией.

— С первого раза понравился было мне Питер… а теперь и калачом туда не заманишь меня… Положим, не город виноват, а люди… нигде не слыхано, нигде не видано, чтобы живого человека к мертвецам причисляли, а вышло так. Вступился было я за тебя, Сергей Дмитриевич, так ведь мне горло хотели перервать… Ну, уж и люди питерские, нечего сказать, — такими словами закончил старик Данило рассказ о своем пребывании в Петербурге.

— Что же это, Господи!.. Этого еще недоставало, чтобы меня заживо похоронили, — закрывая лицо руками, со слезами проговорил злополучный Сергей Серебряков.

— Ох, не правдой, а кривдой живут люди на белом свете… А ты все же, мой нареченный зятюшка, не горюй… Придет время, и правда-матка осилит кривду-лиходейку… — утешая Серебрякова, проговорил Данило.

— А когда это будет?

— Долго ли, скоро ли, а все же будет…

— Я, я сам поеду в Питер; я докажу им, что я жив… что они напрасно меня причисляют к мертвецам… я буду просить царицу… Она милостива и правдива и прикажет наказать моих недругов, — горячо проговорил Серебряков, возмущенный до глубины души поступком своих врагов; впрочем, у него был один только враг, но зато сильный, могущественный временщик.

— Ох, Сергей Дмитрич, напрасна твоя горячка. До царицы тебя не допустят, но отправят тебя туда, откуда нет возврата, и враги твои сильны, тебе их не осилить.

— Что же делать, что делать? — почти с отчаянием воскликнул Серебряков.

— На время смириться надо, покориться.

— У меня было имя, было звание, а теперь и этого меня лишили. Меня лишали свободы, но оставляли имя, так этого моим врагам мало показалось… они, проклятые, превратили меня в ничто… Ведь это ужасно, ужасно…

Бедняга Серебряков предавался чуть ли не отчаянию, а старик Данило сидел молча и не утешал своего нареченного зятя.

«Пусть поплачет, может, горе свое слезами выплачет», — думал Данило.

Этот разговор Серебрякова с Данилой происходил без Ольги и Марьи Ивановны, обе они заняты были по хозяйству — обед готовили.

И мать, и дочь радовались тому, что свадьба затевается, и еще радовались тому, что Данило благополучно домой вернулся.

Печальный разговор, происшедший между Серебряковым и стариком Данилой, не дошел еще до их слуха.

XXVIII

В домике старика Данилы шли спешные приготовления к свадьбе; суеты и хлопот было много. Данило выдавал свою дочь, красавицу Ольгу, за Сергея Серебрякова.

Священник документов у жениха не спрашивал, да их у него и не было; в то время легко можно было обойтись и без документов при венчании.

Вот настал день свадьбы.

В этот день Серебряков был мрачен и задумчив: да и как было ему не задуматься. Он сам теперь не знал, кто он, что он за человек? У него не было имени, не было звания; гвардейский офицер Сергей Дмитриевич Серебряков не существует более в живых. И благодаря злым людям и кривде-ли-ходейке бедняга Серебряков очутился теперь и без имени, и без звания.

Напрасно утешала его любящая невеста; Серебряков был печален.

— Не утешай меня, Ольга, я самый несчастный человек на свете, — говорил он. — Последний работник, мужик, нищий и тот имеет имя и звание, а я? Я всего, всего лишен.

— Полно, милый, тебе вернут и твое имя, и твое звание…

— Нет, Ольга, нет… Мои недруги меня давно схоронили, они не захотят, чтобы я снова воскрес, — с горькой улыбкой проговорил Серебряков. — Я не знаю, Ольга, как ты решилась быть моею женой, ведь я отпетый и погребенный, — добавил он.

— Успокойся, Сергей, ты слишком озлоблен.

— А кто меня довел до этого, кто?

— Знаю, милый, люди… Но не все же люди злы… есть и добрые, хорошие…

— Все злы, все… Зло на земле свило себе гнездо… Впрочем, оставим про это, Ольга… Пусть этот день будет у нас одной радостью… Долой печаль!

— Вот и давно бы так, мой милый, а то и в самый день нашей свадьбы ты хотел остаться таким суровым и озлобленным. Я постараюсь, Сергей, своею любовью прогнать твое озлобление и суровость… Постараюсь, чтобы Божий мир опять стал для тебя прекрасным.

— Ольга, милая Ольга, я не стою твоей любви.

— Не смей так говорить, Сергей, не смей.

И красавица Ольга своей маленькой ручкой зажимает рот своему жениху.

Сергей Серебряков и Ольга свою свадьбу отпраздновали в тесном семейном кругу. Данило, кроме близких друзей, никого не приглашал на свадьбу; пиршества никакого не было.

Немногие приглашенные гости посидели час-другой, поздравили молодых, выпили «изрядно», закусили и разошлись по домам. Серебряков не стал жить после свадьбы в доме своего тестя, он снял себе небольшой домик в окрестностях Киева и стал там жить с молодой женой. Жить с тестем Серебряков посчитал небезопасным для себя: недруги скорее могли его разыскать в доме Данилы.

Мы уже знаем, что Данило в бытность свою в Петербурге сказал, что Сергей Серебряков живет в его доме, в Киеве; сказал он это петербургскому обер-полицеймейсте-ру Рылееву.

Хоть и раскаялся потом Данило, зачем сказал про Серебрякова, но слово сказанное — не воробей, его не поймаешь. Поэтому-то Серебряков и оставил дом своего тестя и поселился отдельно.

Серебряков был нравственно убит, и если бы не Ольга, которая умела разгонять своею любовью его мрачное настроение, он, может быть, в сильном отчаянии прикончил бы свои дни, рассчитался с жизнью, которая принесла ему столько несчастья и горя.

Нечего говорить о той горячей любви, которую питал Серебряков к своей молодой жене; прежняя его любовь к княжне Полянской была совсем забыта.

Прошел год, другой после свадьбы. Серебряков свыкся со своим положением и, живя в совершенном уединении с милой, любящей женой, стал забывать свое минувшее горе, свое несчастье. Серебряков и Ольга жили только друг для друга, другой жизни для них не существовало.

Жили они скромно, тихо, не заводили ни с кем знакомства, к себе никого не принимали и сами выходили из своего домика очень редко, и то только к старику Даниле.

Ольга по-прежнему продолжала любить своего отца с матерью и часто с ними виделась у них в доме и у себя.

Данило и его жена чуть не каждый день навещали свою милую дочку. Данило был человек не бедный, он купил зятю и дочери тот красивенький и уютный домик, который они снимали; к домику примыкал большой тенистый сад; в нем в летнюю пору Серебряков и его жена работали от ранней зари до позднего вечера: сажали цветы, рыли гряды для огорода, сажали разные овощи; ходили за плодовыми деревьями, которых в их саду было множество.

Прислужников у них было только двое — дворовый сторож и старуха.

По хозяйству Ольга везде была сама.

Серебряков жил в Киеве под именем Сергея Золотова, — такой паспорт смастерил ему один приказный, выгнанный со службы за пьянство.

Соседи недолюбливали Серебрякова и его жену за их замкнутую жизнь, за их нелюдимость; порываясь познакомиться с Серебряковым и с его женою, они получали сильный отпор.

— А тут что-нибудь неспроста… Оба молодые, оба красивые, недавно только повенчаны, а живут ровно отшельники какие. Ни сами в гости не ходят, ни к себе гостей не зовут, и к тому же ни с кем знакомиться не хотят, — говорили соседи про Серебрякова и про его жену-красавицу.

Редкая красота Ольги смущала не только молодежь, но даже и стариков.

Невдалеке от скромного домика Серебрякова находились большие роскошные палаты польского магната Казимира Вальковского, ясновельможного пана.

Казимир Вальковский, несмотря на свои шестьдесят лет, смотрелся еще молодец-молодцом, статный, рослый, плечистый. В его длинных усах, а также и в черных волосах на голове только кое-где серебрился волос; и глаза у пана Вальковского, черные, глубокие, далеко были не стариковские; эти глаза, устремленные на какую-нибудь красавицу, заставляли ее невольно краснеть и смущаться.

Пан Казимир был вдов и бездетен, жил в своих роскошных палатах почти один; впрочем, с ним жило немало «прихлебателей», то есть польских шляхтичей, на панских хлебах.

Некоторых своих нахлебников пан Казимир плохо знал и видал только в торжественные праздники, когда все живущие в панских хоромах должны были поздравлять пана с праздником и вместе с ним за одним столом обедать. А в обыкновенные дни обедали панские нахлебники в его столовой, а самому пану Казимиру подавали обед всегда в кабинет.

Кроме нахлебников, у пана Вальковского было дворовых холопов человек сто да охотников человек с полсотни.

Пан Казимир был страшный любитель охоты, и выезды его на охоту были блестящи; охотники подобраны были молодец к молодцу, в одинаковых нарядных кафтанах, украшенных гербами пана Казимира, и кони у охотников были тоже на подбор.

Широко и богато жил ясновельможный пан Казимир Вальковский в стольном Киеве.

Он пользовался всеобщим уважением горожан за свои дела благотворительности. Пан Вальковский, обладая большим богатством, получая огромные доходы, не жалел денег и большую часть своего дохода отдавал бедным и неимущим. Вальковский перешел из католицизма в православие, но все же в душе оставался поляком.

Как-то совершенно случайно Казимир Вальковский увидал жену Серебрякова, Ольгу, и прельстился ее красотою.

Вальковский решил познакомиться со своей очаровательной соседкой и для этого приехал к Серебряковым с визитом.

Ни Серебряков, ни его жена не ожидали такого визита и были очень удивлены, когда около их скромного домика остановился великолепный экипаж пана Вальковского.

Волей-неволей они были принуждены принять богатого и влиятельного соседа.

Вальковский удивил Серебрякова и его жену своим обращением; он говорил так просто и ласково.

Вальковский, посидев несколько минут, уехал домой, предварительно взяв слово с милых соседей приехать к нему запросто провести в дружеской беседе вечерок.

Хоть и не хотелось Серебрякову и Ольге поддерживать знакомство с богатым соседом, но вежливость требовала, чтобы они отплатили ему за его любезность любезностью, и Серебряков с женой отправились в роскошные панские хоромы.

Казимир Вальковский радушно и ласково встретил своих милых соседей, показал им весь свой дом, засыпал их своею любезностью и предупредительностью.

Пробыв несколько времени у Вальковского, Серебряковы хотели было идти домой, но радушный хозяин не пустил их без ужина.

Отделка столовой палаты, богатство сервировки стола, изысканные кушанья, тонкие вина и редкие фрукты не могли не удивить Серебрякова и его жену.

Проводив гостей, Вальковский направился в свой кабинет; время было довольно позднее; он лег спать, но сон бежал от пана: красавица соседка заняла все его мысли, его воображение.

«Что это, уж не влюблен ли я? В мои-то годы? Этого еще недоставало. А хороша, чертовски хороша соседка! Мое богатство, моя жизнь, кажется, произвели на нее впечатление. Молодость моя прошла, и мне остается только своим богатством привлекать внимание женщин. А, кажется, соседи мои не из богатых! Я желал бы, чтобы они совсем были бедные, тогда мне легче было бы покорить сердечко красотки Ольги. О, если бы мне пришлось обладать ею, я почитал бы себя счастливейшим человеком в мире! Надо добиться взаимности, и я добьюсь этого, чего бы мне это ни стало… Да, да, Ольга будет моею», — таким-то мечтам предавался пан Казимир Вальковский.

Но мысли богатого, ожиревшего поляка были несбыточные, невозможные.

Красавица Ольга крепко любила своего мужа, и никаким богатством в мире нельзя было ее прельстить. Пан Казимир стал часто бывать в домике Серебряковых и большею частью старался в такое время, когда Серебряков отлучался куда-нибудь из дома.

Серебряков не придавал большого значения частым посещениям богатого соседа, только сожалел, что пан Казимир, «как нарочно», не застает его дома.

Как-то однажды, в отсутствие Серебрякова, к Ольге приехал пан Вальковский. Молодая хозяйка не особенно была рада этому приезду; богатый и знатный сосед стал ей надоедать.

На этот раз Вальковский приехал не с пустыми руками, а привез Ольге золотой массивный браслет с крупными бриллиантами; больших трудов стоило ему упросить Ольгу, чтобы она приняла этот подарок.

На этот же раз пан Казимир стал восхвалять Ольге ее редкую, чарующую красоту.

Ольга с неудовольствием остановила важного пана такими словами:

— Я вас прошу, пан, подобного мне никогда не говорить!

— Как, вы запрещаете мне восхвалять вашу красоту? — чуть не с удивлением воскликнул Вальковекий.

— Да, запрещаю.

— Но это, Ольга Даниловна, несправедливо, я должен не только восхвалять вашу дивную красоту, но даже преклоняться перед нею, что я и делаю, — при этих словах пан Казимир Вальковский опустился на колени перед молодой женщиной.

— Что вы, пан, делаете, что делаете?

Ольга была в большом смущении.

— Преклоняюсь перед вашей красотой.

— Встаньте, встаньте.

— Нет, нет, я должен на коленях вымаливать вашу любовь…

— Мою любовь… Да вы, пан, с ума сошли, — моя любовь принадлежит мужу.

— Уделите мне хоть частицу вашей любви, и все свое несметное богатство я сложу у ваших чудных ножек. Я окружу вас сказочной роскошью, таким великолепием, что вам станут завидовать все женщины в мире.

— Из ума вы выжили, пан, на старости лет, что вздумали покупать мою любовь богатством да роскошью… Повторяю, моя любовь принадлежит, мужу… Да встаньте же, вельможный пан, чего вы по полу ползаете… Ну, мой муж в таком виде вас застанет… Да вон он, легок на помине, — почти весело проговорила молодая женщина, показывая рукою на дверь.

А в дверях стоял бледный как смерть Серебряков.

XXIX

— Как… вы… вы были здесь? — с большим смущением проговорил пан Вальковский, быстро вставая с колен.

— Да, я был здесь и видел, как вы, ясновельможный пан, перед моей женой стояли на коленях, — мрачно и насмешливо ответил Серебряков.

— Ольга, объясни, что все это значит? — обратился он к жене.

— Не спрашивай, Сергей, после, после я все расскажу тебе.

— Зачем после, я хочу, чтобы ты мне сейчас сказала, пояснила, зачем этот пан стоял перед тобой на коленях? — возвышая голос, проговорил Серебряков.

— Он сказал, что любит меня.

— А как думает ясновельможный пан Казимир Вальковский, честно ли он поступил, сказав замужней женщине, что он ее любит?.. Честно ли это, пан?

— Я… я готов вам дать…

— Что, что дать?

— Что дают в таких случаях? — удовлетворение.

— Удовлетворение, вот что…

— Я предоставлю вам право выбрать оружие.

— Спасибо, спасибо, вы очень добры, пан… Но только я отказываюсь…

— Как, вы отказываетесь от дуэли? — с удивлением вскрикнул Казимир Вальковский.

— Да, да… отказываюсь… Не подумайте, пан, что я трушу… Я только не хочу рисковать своею жизнью.

— Вот что… Но я должен же дать вам какое-нибудь удовлетворение. Вы, вы, государь мой, вправе требовать с меня чего хотите…

— Хорошо. Я потребую у вас, чтобы вы навсегда бросили ухаживать за моей женой… ведь Ольга не подавала вам повода, не так ли, пан?

— О, разумеется, разумеется…

— Итак, пан, вы дадите мне слово перестать ухаживать за моей женой.

— Даю, даю, — несколько подумав, ответил Казимир Вальковский.

— Честное слово?

— Да, да, честное, панское.

— Это еще не все, пан.

— А что еще вам надо?

— Мне и моей жене надо, чтобы вы, пан Казимир Вальковский, месяца на два, на три уехали из Киева.

— Зачем же, государь мой, вам это?

— Нам так надо, пан… Ведь вы сами же сказали, что все готовы исполнить по-моему. А я требую, кажется, у вас очень немногого…

— Хорошо… я… я уеду. Еще чего вы хотите?

— Последнее, пан, это оставить сейчас же наш дом, — голосом, не требующим возражения, проговорил Серебряков.

— Я… я сейчас уйду, но мне не хотелось бы уезжать, не объяснившись с вами.

— Какое же еще объяснение… Уходите. Прощайте.

Сконфуженный и растерянный пан Казимир Вальковский поспешил оставить домик Серебряковых.

Он был рад, что так дешево отделался от большой неприятности, и ругал свое увлечение.

«Нет, довольно, пора оставить все эти шашни, пора перебеситься. Вот влопался-то, ведь за это можно поплатиться жизнью. А муж красотки или струсил, или просто не нашел для себя удобным выходить со мною на дуэль. Надо выполнить данное слово и уехать на время из Киева… Да, да, я уеду», — так рассуждал сам с собой пан Вальковский.

И точно он сдержал свое слово — уехал из Киева в одно из своих богатых имений, пробыл месяца три и, когда, по прошествии этого времени, вернулся в свой дом, то первым делом пана Вальковского было узнать про своих молодых соседей или скорее про красавицу Ольгу; о ней он спросил у своего домоправителя.

— Ни соседа, ни его жены давным-давно нет, ваша ясновельможность, — с низким поклоном ответил пану Вальковскому домоправитель.

— Как нет! Куда же они девались? — меняясь в лице, воскликнул пан Вальковский; он все еще не забыл редкую красоту своей соседки; три месяца отлучки из Киева нисколько не потушили его любовного жара.

— Уехали, ясновельможный пан.

— Куда, куда уехали?

— Вот этого, как я ни старался, никак не мог узнать…

— Странно… Давно ли они уехали?

— Давно, пожалуй, месяца два будет.

— Кто же теперь живет в их доме?

— Какие-то новые владельцы, ясновельможный пан…

— Стало быть, дом продан? — спросил с тревогою у домоправителя пан Вальковский.

— Продан, продан.

— Неужели так никто не знает, куда уехали наши соседи?

— У многих я спрашивал, ваша ясновельможность.

— Ну, и что же?

— Никто не знает, говорят, уехали далеко, а куда — не знают.

— Странно, непонятно.

— Я и сам, ваша ясновельможность, много дивуюсь, куда это уехали наши соседи! — проговорил домоправитель.

— Может, они и не выезжали никуда из Киева, — продали дом и поселились где-нибудь здесь?

— Нет — выехали, выехали. Я это верно знаю…

— По догадке, что ли?

— Помилуйте, как можно по догадке. Я лично видел, как наши соседи укладывали на возы свои пожитки.

— Ну, ну, хорошо! Оставим про то говорить. Для меня теперь все равно, куда бы они ни уехали, — проговорил пан Казимир Вальковский; он не хотел выдавать себя перед своим домоправителем; из всех панских домочадцев и его прислужников никто не знал, не ведал про его любовь к красавице Ольге. Пан Казимир держал это в большом секрете и о своем увлечении никому не говорил.

Объясним, куда так неожиданно уехали из Киева Сергей Серебряков и его жена.

Серебряков и Ольга почитали для себя неудобным оставаться в своем доме; они решили совсем уехать из Киева и стали искать покупателя на свой дом.

Покупатель скоро нашелся и купил за хорошие деньги владение Серебрякова.

Серебряков со своею женой уехал в Крым, недавно присоединенный к Российскому государству храбростью русских солдат и их предводителем «великолепным князем Тавриды».

Как ни хорош был Киев, как ни красив своим местоположением, но Крым Серебрякову нравился еще больше, его давно манило туда, на юг.

Ольга, как ни жаль было ей расставаться со своим отцом и матерью, не стала возражать своему мужу и охотно с ним поехала; к тому же Серебряков стал последнее время все чаще и чаще прихварывать, — все те несчастия, какие ему пришлось испытать в своей жизни, имели пагубное влияние на его здоровье.

В Крыму он думал поправиться; а еще ему хотелось быть подальше от вельможного пана Вальковского.

Как уже сказали, Крым только недавно был присоединен к России, и рады были, если кто из русских переселялся туда.

Серебряков за баснословно дешевую цену приобрел большой участок земли в красивой местности, где теперь находится Ялта, построил дом просторный и красивый. Денег на постройку дал им старик Данило.

Серебряков и Ольга скоро привыкли к своему новому жилищу.

Благодатный климат произвел на больного Серебрякова прекрасное действие, он стал быстро поправляться, к тому же много способствовала его выздоровлению красавица Ольга; она почти все время неотлучно проводила около больного мужа и ухаживала за ним, как самая тщательная сиделка.

По своем выздоровлении Серебряков принялся за возделывание винограда, из винограда приготовлял вино.

Так тихо, вдали от суеты, жил Серебряков со своей любящей женой.

Мало-помалу он стал забывать свое былое несчастие и так бы прожил всю свою жизнь, если бы судьба не столкнула его с главным виновником своего несчастия. До Серебрякова и его жены долетело известие, что императрица Екатерина предпринимает путешествие в Крым.

Скоро во всем Крыму пошли спешные приготовления к пышной встрече государыни; этими приготовлениями заведовал, на правах хозяина, светлейший князь Потемкин, главный виновник присоединения к России Крыма; по воле императрицы к фамилии Потемкина присоединено было еще «Таврический».

Невдалеке от дома Серебрякова воздвигались триумфальные арки и временный великолепный дворец для императрицы.

Работали не сотни, а тысячи рук; работами заведовали доверенные лица Потемкина.

Пошел слух, что и сам светлейший приедет посмотреть работы.

Услыхал это и Серебряков; в его памяти воскресли все те несчастия, которые пришлось ему перенести благодаря прихоти Потемкина; его сердце теперь наполнилось злобой к виновнику своих бед и несчастий.

— Ольга, ты слышала, кто сюда едет? — проговорил Серебряков, входя в комнату своей жены; на его похудалом лице видна была тревога, беспокойство.

— Государыню ожидают, ведь так? — ответила ему молодая женщина.

— Да, но раньше государыни сюда приедет мой злейший враг.

— Кто? Потемкин?

— Да, его ждут на днях…

— Так что же, неужели ты встревожен от этого?

— Да, да… Этот слух меня встревожил. Я просто не знаю, что мне делать. Если я увижу Потемкина, я, боюсь, не сумею сдержать себя. Через него я, Ольга, вытерпел страшное мучение…

— Сергей, помнишь, я тебе сказала, что отомщу за тебя твоему злейшему врагу, помнишь?

— Ну, конечно, помню…

— Я сдержу, милый, свое обещание.

— Как, Ольга, ты будешь Потемкину за меня мстить? — с удивлением воскликнул Серебряков.

— Да, не думай, Сергей, что для этого у меня не хватит силы, мужества.

— Ho как же ты ему будешь мстить?

— Не бойся, милый, я не убью Потемкина. Нет… я, я заставлю его пресмыкаться у моих ног, он будет просить, как милости, моей любви, и я, насмеявшись над ним, оттолкну его, и ты увидишь, какова будет моя месть, — проговорила громко красавица — глаза ее сверкали недобрым огоньком.

— Ольга, я бы простил Потемкину, все простил, если бы он раскаялся, передо мною извинился…

— Он будет у тебя, Сергей, просить прощенья.

— Ну, этого от него я не ожидаю, да едва ли Потемкин на это решится. Он теперь высоко стоит, недосягаемо, — возразил Сергей Серебряков.

— А я повторяю тебе, милый, он будет у моих ног… И тогда мы вместе с тобой над ним посмеемся.

Князь Потемкин прибыл в Крым для осмотра работ. По мановению его руки там совершались чудеса: строились и сооружались не только отдельные дома и дворцы, но даже целые города, прокладывались новые дороги, разбивались сады и аллеи. Времени для работы оставалось мало, работали даже ночью при свете смоляных бочек, факелов и костров.

Работами Потемкин остался доволен.

Как-то, проезжая мимо дома Серебряковых, он увидал стоявшую у ворот Ольгу.

На красавице был надет дорогой восточный наряд, который к ней так шел и придавал ей еще больше красоты и привлекательности.

Потемкин ехал верхом, он приостановил своего коня и как-то невольно залюбовался Ольгой.

Самодовольная улыбка появилась на хорошеньких губках молодой женщины; она нисколько не растерялась от пристального взгляда Потемкина и, подняв на него свои дивные глаза, сказала:

— Князь, что вы так пристально на меня смотрите?

— Любуюсь вашей чудной красотой; скажите, вы здешняя татарка, так?

— Я русская, князь.

— А зачем же на вас такой наряд?

— Я ношу то, что мне нравится…

— Вы во всяком наряде были бы обольстительно хороши…

— Не влюбитесь в меня, князь.

— Я уже влюблен…

— Как, так скоро? — улыбнулась Ольга.

— Любовь не знает времени, — ответил Потемкин.

Он сошел со своей лошади, бросил поводья казаку, который сопровождал его, и подошел к Ольге.

— Князь, зачем вы сошли с коня? — кокетливо посматривая на Потемкина, спросила у него молодая женщина.

— Затем, красавица, чтобы познакомиться с вами.

— Не советую, князь, вам это делать.

— Почему же?

— О, князь, бойтесь меня…

— Не бояться вас надо, а благоговеть перед вами, преклоняться. Скажите, вы замужняя?

— Да, у меня есть муж.

— О, какой он счастливый; вы его любите?

— Нет.

— Как, вы не любите своего мужа?

— Ну да, не люблю… Чему же вы удивлены, князь?

— Нет, я не удивлен, я так… Вы позволите мне к вам зайти, я устал и хочу пить.

— Пожалуйста, князь, в моем доме вы найдете себе отдых и доброе вино.

— Как мне вас благодарить?

— Еще не за что, князь, меня благодарить. Давайте вашу руку и пойдемте ко мне.

— Вместе с рукой я хотел бы отдать вам, очаровательная женщина, и свое сердце, — тихо промолвил князь Потемкин, не спуская своего страстного взгляда с красавицы.

Потемкин был уже ею увлечен; он всегда быстро увлекался красивыми женщинами.

— О, князь, вы слишком поспешны, — и красавица Ольга кокетливо погрозила Потемкину и повела его в свой дом.

XXX

В домике Серебряковых князь Потемкин пробыл более часа.

Ольга просто очаровала его как своею красотой, так и своим обхождением; она умно и толково говорила с влиятельным вельможей и очень мило отвечала на его великосветские комплименты.

— Представьте, — я не знал, не подозревал, что здесь, в Крыму, находится такой перл красоты, грации и ума, — говорил светлейший Потемкин, поднося к хвоим губам хорошенькую ручку молодой женщины. — Ольга Даниловна, вы чаровница, вы чародейка… из-за вас можно на все решиться, все забыть и только помнить вас одну.

— О, ваша светлость, я знаю, что вы большой мастер говорить комплименты.

— Нет, нет… Не принимайте мои слова за комплименты… Как мне ни приятно у вас быть, а все же я должен с вами до завтра проститься. Надеюсь, очаровательная хозяйка, вы позволите мне завтра быть у вас?

— Пожалуйста, ваша светлость, я рада буду вашему приезду, — кокетливо улыбаясь, ответила Потемкину Ольга.

— Вы мне будете рады? — переспросил Потемкин.

— Да, князь.

— Не верю.

— Как, ваша светлость, вы мне не «ерите? — хмуря брови и надув свои губки, промолвила красавица; она прекрасно играла комедию с Потемкиным.

— Я не могу допустить мысли, что вы мной интересуетесь… вы так дивно хороши, так молоды… а я? Что я перед вами, Ольга Даниловна?

— Bbj изволите скромничать, ваша светлость.

— У вас есть муж, наверное, красивый и молодой, так?

— Я уже сказала вам, князь, что я не люблю мужа.

— О, если бы это была правда! Скажите, Ольга Даниловна, кто ваш муж, молод он или стар, красив или некрасив? Что он здесь в Крыму делает? — быстро задавал вопросы Потемкин.

— Вы с ним, ваша светлость, скоро познакомитесь, — вместо ответа проговорила ему Ольга.

— Вы не хотите мне отвечать… пожалуй, и не надо… Ваш муж для меня не интересен; кто он и что он — для меня все равно; однако, прелестная хозяйка, я с вами заболтался… а меня ждут дела большие, важные… с хорошенькой женщиной забудешь и про все дела.

Потемкин, проговорив еще несколько с красавицей-хо-зяйкой, уехал, дав слово быть на другой день.

«Кажется, светлейший князь, я вас уже поймала? Вы в моих руках, и не ускользнете до тех пор, пока я вам не отомщу за моего милого и бедного мужа, которого вам ничего не стоило продать в рабство, исключить из списка живых людей. За эту подлость, князь, вы жестоко поплатитесь», — так думала молодая женщина, смотря вслед уезжавшему Потемкину.

Скоро вернулся домой и Серебряков.

Он был неприятно удивлен, когда узнал, что у его жены был вельможный гость.

— Зачем он приезжал, зачем? — не спросил, а сердито крикнул Серебряков.

— Потемкин устал; его мучила жажда, а заехал он не затем, чтобы отдохнуть у нас и выпить чарку вина… А… а затем, что твоя женка пришлась его светлости по нраву, — попросту сказать, Потемкин успел уже в меня влюбиться.

— Ольга, что ты говоришь?

— Правду, милый, правду. Он сам мне в этом чуть не признался…

— И ты бы, Ольга, допустила его до признания?

— А почему же нет? Это мне даже необходимо для выполнения моего плана…

— Ты хочешь мстить за меня Потемкину? — спросил у жены Серебряков.

— Да, Сергей, я уже решила. Только прошу тебя, голубчик, не мешай ты выполнить мой план; если не помешаешь, ты будешь отомщен… Не вздумай, милый, меня ревновать к Потемкину!

— Ольга, как тебе не стыдно…

— Что бы я ни делала, как бы ни поступила, ты, Сергей, не будешь мне мешать?..

— Ну, хорошо, хорошо, делай как знаешь.

— Ты дай мне слово, — не унималась молодая женщина.

— Хорошо, даю…

— И ревновать к Потемкину не будешь?

— Ольга, я уже сказал тебе, — в словах Серебрякова слышалось раздражение.

— Ну, ну, хорошо, милый, не сердись… До времени ты не будешь показываться на глаза Потемкину, не правда ли?

— Да, не буду… иначе, если я его увижу…

Сергей Серебряков не договорил, он сжал кулаки, и лицо его исказилось злобою.

— Помни, милый, ты предоставил отомстить мне! Так ведь?

— Ну, да, да… так. Только я боюсь за тебя, Ольга, выполнишь ли ты свою комедию до конца?.. Потемкин хитер, умен…

— О, не беспокойся. Он уже почти в моих руках.

— А если ты увлечешься сама?

— Сергей, ты опять! Как не стыдно тебе говорить такие глупости! — с упреком промолвила молодая женщина.

— Я пошутил, милая, пошутил… Ольга, ты одна моя отрада и утешенье… Я много выстрадал, много перенес в своей жизни; но с тобою я забываю все прошлое, печальное и живу только тобой одной… Я… я готов даже простить своим врагам все то зло, какое они причинили мне… только бы ты была со мною всегда, всю жизнь, — взволнованным голосом проговорил Серебряков.

— Я буду с тобой, милый, всю жизнь…

— А знаешь, Ольга, мне думается… я чувствую, что моя жизнь не продлится долго…

— Сергей, что ты говоришь! — с испугом воскликнула молодая женщина, обнимая мужа.

— Злой недуг, который чахоткой называют, гнездится в моей груди… я это чувствую.

— Милый, милый, что ты говоришь! — со слезами воскликнула молодая женщина.

— Счастье на земле непродолжительно, Ольга. А теперь я счастлив, очень счастлив.

— И таким останешься, Сергей.

— Да, да… я… я надеюсь быть счастливым до самой смерти… Ты принесла мне счастье, моя Ольга… И знаешь, мне хочется, чтобы наше счастье ничем, ничем не омрачалось… чтобы ни одного облачка не было, а тут Потемкин со своими любезностями. Разумеется, я не ревную к нему тебя, нет, но мне не хочется, чтобы он бывал у нас.

— Нет, Сергей, Потемкин должен бывать… Я увлеку его… Повторяю, я заставлю этого пресыщенного вельможу ползать у моих ног… и с презрением его оттолкну; мы оба тогда посмеемся над ним.

— Лучше бы, Ольга, нам отсюда на время уехать, — задумчиво проговорил Серебряков.

— Зачем? Бежать от врага, не отомстив ему? Сергей, я тебя не узнаю!

— Осилим ли мы врага? Он слишком силен и могуч.

— Если бы Потемкин был и еще могущественнее и сильнее, то и тогда я не испугалась бы его.

— Ольга, ты — герой. Предоставляю тебе делать и поступать, как ты хочешь.

— Вот и давно бы так, милый…

Потемкин стал бывать в доме у Серебряковых всякий день; подолгу просиживал он с красавицей Ольгой; говорил ей массу комплиментов, привозил ей дорогие подарки; но Ольга всякий раз отказывалась от этих подарков, не принимала.

Не раз покушался Потемкин объяснить Ольге про свои чувства, и всякий раз красавица его умело останавливала, и влюбленный в нее Потемкин отлагал свое объяснение до другого раза.

Ольга так умела очаровать «светлейшего», что он почти забыл, зачем приехал в Крым, и все дни проводил с красавицей.

Серебряков ему не показывался и сидел, запершись в своей комнате, или уходил из дому и бродил по берегу моря.

Эту прогулку он очень любил.

— Ольга Даниловна, скажите, где ваш муж? Вы, кажется, не хотите мне показать его, — как-то раз проговорил Потемкин молодой женщине.

— А разве, ваша светлость, вам надо его видеть, с ним познакомиться…

— Положим, особого желания у меня к тому нет, а все же любопытно взглянуть на человека, который обладает таким сокровищем, как вы, очаровательная хозяйка. Покажите же мне своего мужа.

— Его нет дома, князь.

— Ну, хорошо, познакомьте меня с вашим мужем, когда он будет дома.

— Мой муж очень ревнив, ваша светлость.

— Еще бы не ревновать такую чародейку, как вы. Ваш муж нигде не служит? — спросил Потемкин у Ольги.

— Нет, князь.

— Хотите, я дам ему службу не здесь, нет, а мы пошлем его куда-нибудь подальше от вас. Вы меня понимаете?

— Что-то плохо, князь.

— Вы не любите мужа, он надоел вам? Зачем же вы его терпите около себя? Его необходимо отдалить от вас, и я это сделаю.

— Нет, князь, этого вы не сделаете.

— А почему, моя чародейка?

— Довольствуйтесь тем, ваша светлость, что мой муж вам не мешает, — едва скрывая свой гнев на Потемкина, проговорила ему красавица Ольга.

— Еще бы он мне помешал.

— У него на то есть права, ваша светлость.

— Какие?

— Права мужа.

— Стоит мне захотеть, и ваш муж со своими правами будет от вас далеко, далеко…

— Вы этого не захотите, ваша светлость.

— На то я буду ждать ваших приказаний, моя прелестная хозяюшка.

— Ждите, князь, может, и дождетесь, только не теперь…

— О, какое счастье, вы, вы подаете мне надежду…

— Да, князь, повторяю, только не теперь…

— Послушайте, Ольга Даниловна, на время мне надо с вами проститься, — меняя разговор, промолвил князь.

— Как, вы уезжаете? — притворяясь опечаленной словами Потемкина, промолвила хитрая красавица.

— Ненадолго, ненадолго.

— Куда вы едете?

— В Киев, там государыня. Приготовления к присутствию ее величества здесь, в Крыму, почти все уже окончены, и весной, как только вскроются реки, государыня-императрица прибудет сюда водою… Я также приеду и тогда, и тогда…

— И тогда, ваша светлость, я попрошу вас убрать куда-нибудь подальше мужа…

— Не попросите, а прикажете — я ведь ваш раб, а вы моя повелительница — вы… вы чародейка. Вы околдовали меня, — страстным голосом проговорил Потемкин. Признание в любви готово было у него сорваться с языка.

Но в это время в дверях появилась прислужница и сделала знак Ольге.

— Простите, ваша светлость, меня зовут, я ненадолго принуждена вас оставить, — проговорив вежливо эти слова, Ольга вышла из комнаты. Потемкин мысленно послал страшное проклятье не в пору вошедшей прислужнице, которая помешала объясниться в любви с красавицей хозяйкой.

Пробыв еще несколько в доме Серебрякова, князь Потемкин уехал, простившись со своей «чародейкой», как называл он Ольгу.

На этот раз Потемкин простился с Ольгой надолго, он спешил в Киев, где находилась императрица, ожидавшая, когда реки очистятся ото льда, чтобы предпринять путешествие в Крым.

XXXI

У князя Потемкина не все еще было приготовлено к встрече императрицы; поэтому дальнейшим «шествием Екатерины» как-то медлили.

К тому же зима в 1787 г. была довольно суровая, и вскрытие Днепра было позднее. «Как подымемся из Киева, сие одному Богу известно; вскрытие Днепра, по здешним запискам, бывает в течение марта, редко в феврале и еще реже в апреле, я надеюсь, что будем на воде в половине апреля. В Тавриду приеду и выеду в мае. Мои расчеты по сей поездке почти безошибочны», — так писала императрица Екатерина Алексеевна графу Салтыкову.

В 1787 г. Днепр очистился ото льда в конце марта.

22-го апреля императрица со своей блестящей свитой отправилась из Киева в дальнейшее путешествие.

Не щадивший издержек, изобретательный князь Потемкин старался «усладить взгляд высокой путешественницы».

Ехали цо Днепру на галерах, красиво убранных, со всеми удобствами для путешествия; галеры были в римском вкусе, на них было 8000 человек.

Про свое путешествие по Днепру императрица так пишет:

«Я выехала из Киева 22-го этото месяца, и вот уже три дня мы плаваем по Борисфену на веслах; все здоровехоньки. Новостей для вас никаких не имею, кроме того только, что из всех моих плаваний это едва ли не самое затруднительное, потому что эта река представляет столько изгибов, такое множество островов и островков, что до сих пор нам не приходилось пускать в дело паруса; Днепр гораздо быстрее Невы. Теперь мы находимся между двух берегов, из которых один принадлежит Польше; польский берег горист, а русский очень низменный».

В Каневе произошло свидание русской императрицы с польским королем Станиславом-Августом.

Роскошная флотилия императрицы подплыла 25-го апреля к Каневу. Флотилия эта состояла из 22 мачтовых галер, за которыми тянулось множество шлюпок, лодок и челнов. На восьмой галере «Сноп» находился граф Безбородко и другие сановники и вельможи. На девятой галере, которая называлась «Днепр», под красным павильоном, находилась сама государыня, а десятую галеру, называемую «Буг», занимал светлейший князь Потемкин со своей свитой.

Галеры «Днепр», «Сноп» и «Буг» были богато убраны и разукрашены.

По пушечному сигналу с высоты Каневской горя раздались выстрелы. Каневские горы были усыпаны народом.

Польский король подъехал к галере императрицы на великолепной шлюпке. Прошло почти тридцать лет, как не видались императрица Екатерина и король Станислав-Август.

С достоинством и с некоторою холодностью встретила Екатерина польского короля и не более часа беседовала с ним о политических делах Польши.

Всесильный Потемкин был доволен королем польским. Один из современников замечает, что то обстоятельство, что король Станислав-Август еще несколько лет оставался на престоле, должно приписать выгодному впечатлению, произведенному Станиставом-Августом на Потемкина.

XXXII

Вскоре после свидания князя Потемкина с королем Станиславом-Августом светлейшему, дремавшему в своей каюте, пришли доложить, что какой-то пан, находящийся в свите польского короля, желает его видеть «по нужному и спешному делу».

— Кто он, как фамилия? — спросил Потемкин у адъютанта, который докладывал ему о приходе на галеру неизвестного пана.

— Не могу знать, ваша светлость; незнакомец пан из свиты короля, хорошо говорит по-русски, а свою фамилию не сказал.

— А вы у него спрашивали?

— Так точно, ваша светлость, не говорит.

— Странно, непонятно!

— Только говорит пан, что ему необходимо видеть вашу светлость.

— Пусть войдет.

— Слушаю, ваша светлость.

В роскошно обставленную и отделанную каюту князя Потемкина вошел какой-то человек, рослый, плечистый, с длинными поседевшими усами на красном бритом лице; опухшие глаза и щеки, а также темно-бурый нос вошедшего пана ясно говорили, что он один из рьяных поклонников Бахуса.

Недружелюбным взглядом встретил князь Потемкин вошедшего и резко проговорил:

— Кто входит к князю Потемкину и желает с ним говорить, тот прежде всего должен назвать свою фамилию.

— Так и примем к сведению, — пробасил в ответ Потемкину вошедший. Голос его показался князю знакомым.

— Ну-с, государь мой, извольте сказать мне прежде свою фамилию, а потом скажите, зачем ко мне пожаловали.

— Что же, сказать можно, князь… Фамилия моя Волков, а звать меня Михайлом…

— Как, возможно ли! — с удивлением и досадой воскликнул Потемкин.

— На свете все, князинька, возможно… Невозможного ничего нет…

— Ты… вы… вы Волков?

— Так точно; Михайло Волков, готовый к услугам вашей светлости.

— Ну, в услугах твоих я не нуждаюсь.

— Это и понятно… Теперь Мишка Волков не нужен стал вашей светлости.

— Ты… ты все жив? — с неудовольствием проговорил Потемкин.

— Как изволишь видеть, ваше наисветлейшая светлость, — насмешливо ответил Волков и прибавил:

— А тебе, князинька, похоронить меня хочется, знаю.

— Где столько времени пропадал и зачем ко мне пожаловал?

— Да, князинька, давно мы с тобою не видались; десять годов прошло… Ты спрашиваешь, где я был; отвечу: обошел и объехал я почти все государства, был в разных городах и всяких…

— А зачем на тебе польская одежда?

— Потому, что я нахожусь в свите его величества польского короля.

— Стало быть, ты изменник! — крикнул строго Потемкин.

— Пожалуйста, князинька, без возвышения голоса; я к такому обращению не привык…

— Как же ты, будучи изменником, осмелился ко мне явиться?

— На этот раз не по своей охоте я к твоему сиятельству пришел. Послом я к тебе.

— Тебя ко мне прислали?

— Да, прислали.

— Кто, кто же?

— Его величество король Станислав-Август.

— Не врешь?

— Чего мне врать-то. Я, князинька, ваше сиятельство, давно вранье оставил.

— Хорошо и сделал… А все же ты изменник!.. Так и звать буду я тебя.

— Сделай милость, называй меня, как хочешь. Мне все равно…

— Что же от меня угодно королю?

— Твоего расположения, князинька… твоего внимания к его величеству, к королю польскому.

— Что же я должен делать? — спросил с неудовольствием у Волкова Потемкин.

— Немногого, князинька, только повлиять на императрицу, словечко ей за короля замолвить… И за это его величество король готов уступить тебе огромное поместье.

— Вот что, так польский король хочет меня подкупить, и ты, изменник, между мною и королем сводчиком задумал быть! И ты смел явиться ко мне с таким предложением!.. Да ты что, о двух головах, что ли? — крикнул Потемкин, сердито ударив рукою по столу.

— Одна у меня голова, князинька, одна. И та, как видишь, серебриться стала, — совершенно спокойно ответил Волков.

— Смотри, Волков, если ты опять посмеешь ко мне прийти с таким постыдным предложением, то можешь лишиться жизни… тебя расстреляют, как изменника, — погрозил Потемкин Волкову.

Но эта угроза нисколько не подействовала на отъявленного авантюриста и мошенника, каким был Волков.

— Не пугай меня, пожалуйста, князинька, а то ведь со мною может родимчик произойти, — насмешливо ответил он Потемкину.

— Слушай, ты, оставь со мною этот тон… ведь я не прежний Потемкин, которого легко было можно запугать. Мне ничего не стоит тебя уничтожить, стереть с лица земли…

— Этого ты, ваша светлость, не сделаешь.

— Нет сделаю, сделаю, если ты еще хоть один раз явишься ко мне.

— Меня король послал.

— Неужели его величество не нашел ко мне кого прислать получше и познатнее, чем ты… негодяй!

— Прислан я не лично королем, а через его канцлера.

— Так, так, сбавляй чины… того, кто тебя прислал ко мне, может, таким образом, дойдешь ты до последнего придворного. Ступай, оставь меня, скорее уходи, если ты дорожишь своим благополучием.

— А что же мне ответить канцлеру?

— Ответь, что я питаю глубокое уважение к его величеству королю Станиславу-Августу и все, что от меня зависит, я с охотою сделаю. Ступай и больше мне не попадайся на глаза, — проговорил Потемкин таким голосом, который заставил даже присмиреть и такого негодяя, каким был Михайло Волков.

Он не стал более возражать и острить с князем Потемкиным и поторопился оставить его каюту.

Потемкин, проводив взглядом, полным презрения, Волкова, предался своим размышлениям.

«Сколько я сделал разных проступков, и все благодаря этому подлецу Волкову, отъявленному убийце… Я бы мог его арестовать, сослать в Сибирь, расстрелять, все это я мог сделать, и не делаю только потому, что не хочу огласки… Этот негодяй молчать не будет… О, я никак не могу забыть про свои проступки!.. Они мне не дают покоя… Я… я страдаю угрызением совести, раскаянием… Через меня погиб князь Петр Голицын… А несчастный Серебряков… И все из-за женщин… Меня почитают счастливейшим человеком в мире… Я богат, славен, могуч… Все, все есть у меня, одного только недостает — душевного покоя… Я бы с радостью променял богатство, знатность, могущество на покой моей измученной души».

Авантюрист Михайло Волков тоже предавался размышлениям, оставляя галеру всесильного Потемкина.

«Каков стал гусь — Гришуха Потемкин, теперь его голой рукой и не достанешь… Мне надо держать ухо востро, а то как раз угодишь в ссылку, а то, пожалуй, куда подальше… Потемкин шутить не любит… и денег у него теперь не попросишь… И никакая моя угроза на него не подействует… А ведь одно время Потемкин был в моих руках и делал с ним я в ту пору что хотел. Давно это было… Тогда Гришуха только прокладывал себе дорогу к славе. А хорошо бы, черт возьми, заполучить с него так тысяч полсотни… Не даст, дьявол, а след бы мне дать… Немало я для него сделал… Его соперников, одного отправил к праотцам, а другого продал татарам. Гришуха многим мне обязан… О том я постараюсь ему напомнить, хоть и грозит он мне, а ничего не сделает, потому что и у него самого рыльце в пуху».

Объясним, как Михайло Волков очутился в свите польского короля Станислава-Августа.

Михайло Волков, немало сделав преступлений в своей жизни, слонялся, как он сам говорил, из государства в государство, из города в город, промышляя разными неприглядными делами, а больше шулерством, обыгрывая в карты, где только возможно и кого возможно.

Разумеется, это не всегда сходило ему с рук, его не раз били, сажали под арест, выгоняли из города.

На эти наказания Волков обращал мало внимания; с него как с гуся вода… Наказания его нисколько не исправляли; он привык к ним.

После долгого скитания по Европе Волков поселился в Варшаве; ему как-то удалось свести знакомство с одним польским магнатом, занимавшим при дворе короля Станислава-Августа видное положение.

Волков, благодаря своей хитрости, скоро вошел в большое доверие к магнату; тот представил Волкова, как родовитого русского дворянина, желавшего принять подданство короля.

Король Станислав-Август обласкал Волкова и охотно принял его в свой штат.

Таким-то родом проходимец и авантюрист Волков стал придворным чином при польском короле.

И при помощи своей ловкости, хитрости и подслуживания Михайло Волков обратил на себя внимание короля.

Станислав-Август благоволил к Волкову, не зная его прошлого.

Когда стало известно, что императрица Екатерина предпринимает путешествие в Крым и поедет через Киев по Днепру, король Станислав-Август, добивавшийся свидания с Великой Монархиней, очень обрадовался тому, что ему удастся видеть государыню и говорить с ней…

Король поехал навстречу государыне в Канев.

Здесь Станислав-Август ожидал русскую императрицу в течение шести недель; наконец состоялось свидание и оно было очень короткое, мало принесло пользы королю и польскому народу, а стоило, между прочим, королю около трех миллионов золотых.

Во время свидания Екатерины и Станислава-Августа, «имевшего характер учтивого визита», о делах говорили немного. Старались провести время по возможности веселее и заглушить смущение, о котором говорят свидетели пиршества. За обедом на галере «Десны» говорили мало, ели мало, — замечает Сегюр, зато много смотрели друг на друга. Пили за здоровье короля. Затем Станислав-Август, вместе с Потемкиным, делал визиты русским сановникам и генералам под именем графа Понятовского.

Князь Потемкин был на стороне польского короля Станислава-Августа и много хлопотал за него и за польский народ перед государыней.

Но на этот раз хлопоты его не имели никакого успеха, королевство польское доживало последние дни.

Станиславу-Августу хотелось продлить пребывание государыни в Каневе; он просил о том Потемкина, но императрица дала почувствовать королю, что время расстаться.

— Ваша светлость, есть ли надежда, что императрица останется еще хоть на малое время? — тихо спросил у Потемкина король.

— К сожалению, нет. Государыня решила скоро ехать, — так же тихо ответил Потемкин.

— Хоть бы ее величество осталась ужинать, уже все приготовлено, и гости ждут.

— Не знаю, решится ли государыня даже ужинать, надо ждать.

— Не надо ждать, князь, уже все готово.

Тогда Потемкин ввел короля в особый кабинет, и там императрица сказала королю:

— Уже поздно: я знаю, что вы приглашаете гостей на ужин; плавание продолжительно, это заставляет меня проститься с вашим величеством.

Король выразил сожаление, что ему дозволили так мало беседовать с Екатериной.

— Не допускайте к себе черных мыслей, — сказала императрица, — рассчитывайте на мою дружбу и на мои дружелюбные намерения к вам и к вашему государству.

Во время пребывания короля Станислава-Августа на императорской галере Потемкин увидал, что в королевской свите находится Михайло Волков, который, здороваясь с русскими вельможами, протягивал им свою руку.

Потемкин вспыхнул от негодования и, обращаясь к королю, тихо проговорил, показывая на Волкова:

— Ваше величество, кто это?

— А это ваш русский дворянин старинного рода, очень хороший и приятный человек, он теперь у меня на службе; хотите, я познакомлю?

— Я уже с ним знаком, ваше величество.

— Как, уже?

— Даю совет, ваше величество, прогнать этого придворного, он недостоин быть при вашем дворе. Уберите его, ваше величество, только куда подальше, иначе я сам найду место этому негодяю, — хмуро проговорил королю Потемкин, показывая на Волкова.

— Как, разве он…

— Повторяю вашему величеству, он подлец и недостоин быть в вашей свите. Впрочем, я сам сейчас ему скажу слова два.

Проговорив это, Потемкин быстро подошел к Волкову и сказал ему хоть тихо, но очень внушительно:

— Слушай, ты, если сейчас не уберешься отсюда, то я прикажу тебя, как гадину или падаль, бросить в реку.

Как ни хитер и ни бесстрашен был Михайло Волков, а слова Потемкина заставили его побледнеть и быстро исчезнуть с императорской галеры.

Это исчезновение, кроме короля, никто не заметил.

XXXIII

Князь Потемкин в лице Михайлы Волкова нажил себе непримиримого врага.

Волков, чуть не с позором прогнанный с царской галеры, поклялся отомстить Потемкину.

Но всесильному, могущественному князю «Тавриды» не страшна была месть авантюриста, перебежчика.

На короля Станислава-Августа неприятно подействовало удаление с галеры его придворного Волкова.

— Князь, разве вы что имеете против моего придворного? — с ноткой неудовольствия спросил у Потемкина польский король.

— Вы изволите говорить, ваше величество, про Волкова?

— Да, да… Вы, князь, его прогнали с галеры.

— По своим преступным делам он заслуживает много больше.

— Понимаю. Волков служит мне, и вы, князь, называете это изменою.

— А разве, ваше величество, сей проступок его можно назвать по-другому? Кроме своей измены, Волков еще тяжкий преступник.

— Как? Может ли быть! — воскликнул король, он поражен, что в его свите есть преступники.

— Смею дать совет вашему величеству прогнать от себя негодяя Волкова, как я прогнал его с галеры. Ему место находиться не при вашем дворе, а в Сибири. И он туда непременно попадет.

— Я не знал, мне Волкова рекомендовали, как хорошего, умного человека, — с немалым смущением проговорил король.

— Ваше величество обманули…

— Да, да, и жестоким образом… Я непременно сделаю распоряжение об увольнении из своего штата Волкова.

— Этого мало, ваше величество; он заслужил, чтобы его совсем выгнать из пределов вашего государства.

— Вы, князь, этого желаете? — спросил Станислав-Август у Потемкина.

— О том я прошу ваше величество.

— Хорошо, Волков будет выслан.

Простившись с польским королем, великая монархиня продолжала свой путь далее. В некоторых местах, отличавшихся своей живописностью, императорская флотилия останавливалась около берегов, которые усеяны были народом, желавшим взглянуть и приветствовать Екатерину Великую.

На берегах, где останавливались галеры, стреляли из пушек, происходили маневры казаков.

Погода была прекрасная, весенняя.

Огневое солнце почти не сходило с голубого небосклона.

Государыня «хвалила благорастворенный воздух, теплый климат, сожалела, что не на берегах Днепра построен Петербург, вспоминала о временах Владимира, когда эти страны были театром особо важных событий».

После нескольких дней плавания Высокая Путешественница со своим двором прибыла в Кременчуг.

Отсюда начинается торжество Потемкина, который с давних пор готовился к пышной встрече императрицы Екатерины во вверенном ему наместничестве.

У князя Потемкина было немало недоброжелателей при дворе, которые даже отклоняли государыню от путешествия в Крым, где Потемкин был наместником.

Одним из недоброжелателей был Ермолов; рассказывают, что он, желая повредить Потемкину в мнении Екатерины, уговорил ее поехать на юг и убедиться самолично в неисправности администрации князя.

А вышло наоборот, государыня осталась всем очень довольна и благодарила Потемкина.

«Другие противники Потемкина при дворе твердили, что все траты князя, управляющего югом, не приносят никакой пользы, что даже приобретение Крыма не стоит огромных пожертвований, требуемых Потемкиным. Не мудрено поэтому, что императрица решилась сама обозреть новые области. В разговоре с Сегюром она заметила, что своим путешествием надеется поправить многие неудобства, злоупотребления, упущения и несправедливости; самый слух о предполагаемом путешествии, — прибавила императрица, — уж может быть полезным».

Потемкин, в свою очередь, должен был желать путешествия, чтобы доказать неосновательность слухов о недостатках его администрации. Он мог теперь восторжествовать, мог представить Екатерине полуденный край в самом выгодном свете. Богатство степного края, быстрое развитие городов, изобилие военных запасов и снарядов, отличное устройство войска, значение военных портов, прелесть южной природы в Крыму, заботливость князя об управлении всем краем, — все это должно было поразить Екатерину, обезоружить недоброжелателей князя и в то же время привести в удивление Европу.

На Западе должны были узнать, какими источниками богатства и могущества располагает Россия.

«Путешествие это из контроля над действиями Потемкина должно было превратиться в торжество его, Екатерины, и, вообще, России в глазах Европы, в демонстрацию перед Оттоманскою Портою и ее союзниками; оно должно было внушить страх недоброжелателям России, намерившимся лишить ее вновь приобретенных земель и остановить дальнейшее распространение могущества ее на юге»[14].

Уже зимою 1786 года Потемкин старался подготовить к приезду государыни в Крым находившихся в Кременчуге русских сербов, молдаван, греков, учил их, как они должны встретить великую монархиню, и, чтобы привлечь эти народы на свою сторону, давал им балы, концерты, пиршества и устраивал различные увеселения. Для государыни в Кременчуге был приготовлен прекрасный дом-дворец с большим садом.

Императрица Екатерина была довольна князем Потемкиным и в письмах к разным лицам хвалила его, особенно за приведение в надлежащее состояние войска.

Государыня, пробыв в Кременчуге несколько дней, писала барону Гримму следующее: «Сего 3-го мая на моей галере, в 4-х верстах от Кременчуга, где я провела три дня в большом красивом и прелестном доме, выстроенном фельдмаршалом князем Потемкиным близ прекрасной дубовой рощи и сада, в котором есть грушевые деревья такой вышины и толщины, каких я не видывала отродясь, и все в цвету. Я думаю, что бесспорно здесь прекраснейший климат в целой Российской империи; между тем здешние жалуются на весну, что она в этом году опоздала на три недели. Кременчуг — прелестнейшая местность, какую мне случалось видеть; здесь все приятно. Мы нашли здесь расположенных в лагере 15 000 человек превосходнейшего войска, какое только можно встретить; я здесь дала бал, на котором было, по меньшей мере, 800 человек. Сегодня мы отсюда уехали и обедали на судах, но ветры досаждают нам».

XXXIV

Михаил Волков, как уже сказали, не мог забыть обиды, нанесенной ему князем Потемкиным, и поклялся жестоко отомстить своему бывшему «однокашнику».

«А, ты могуч и славен стал и думаешь своим могуществом устрашить меня. Ошибаешься, приятель! Мишуха Волков обид не забывает и за то оскорбление, которое ты мне нанес, поплатишься… Уличать тебя в сообщничестве со мною я не стану… Знаю, что мне не поверят, и обвинение падет на меня одного… Я найду, чем другим заплатить тебе сторицею за обиду».

Так рассуждал Волков по дороге в Крым. В свите польского короля ему теперь делать было нечего.

Волков в тот же день, как князь Потемкин прогнал его с царской галеры, отправился в дорогу.

Волков, отправляясь в Крым, никому о том не сказал, ехал украдкою, наняв себе добрую тройку лошадей.

Он хотел предупредить своим приездом своего «непримиримого врага». Таким Волков почитал теперь Потемкина.

Крым избрал Волков местом для своей мести.

«В момент своего большого величия, во время торжеств и празднеств, должен пасть от моей мести этот могущественный человек. Моя месть докажет ему, что счастье на земле не прочно; месть также будет Потемкину возмездием за все его проступки».

На разные темные дела и на подлости Михайло Волков был изобретателен… Волков, по приезде в Крым, остановился в татарской деревушке, невдалеке от Ялты, а также и от дома Серебрякова, которому он причинил такое большое несчастье.

Случай привел Волкова на то место на берегу моря, где любил гулять обыкновенно Серебряков.

Серебряков сидел, как-то задумавшись, на самом берегу моря и смотрел на его синие вздымавшиеся и опускавшиеся волны.

Был конец апреля, и погода стояла очаровательная, жаркая.

Легкий ветерок подувал с моря и несколько освежал воздух. Волкову надо было что-то спросить, и он подошел к Серебрякову, сидевшему к нему спиною.

— Дозвольте спросить, государь мой, — проговорил Волков.

Серебряков быстро повернулся к нему, и невольный крик вырвался из его груди: он сразу узнал своего злейшего врага.

А Волков не узнал Серебрякова: десять лет много изменили Серебрякова, он был страшно худ и бледен.

За последнее время бедняга опять стал прихварывать; теперь уже и благодатный климат юга мало приносил ему пользы; недуг его был неизлечим.

— Что вы, государь мой, так вскрикнули? Или я вас напугал? — с удивлением спросил Волков.

— Ты… ты… не узнал меня… не узнал?

— Да, я впервые тебя вижу.

Волков с вежливого «вы» перешел на «ты» с Серебряковым.

— А не узнал… и не мудрено… десять лет немало времени.

— Да кто же ты?..

— А ты вглядись в меня, злодей, может, и узнаешь… узнаешь…

Бедняга Серебряков просто задыхался от волнения и от наплыва воспоминаний, тех несчастий, которые пришлось ему перенести благодаря Волкову.

— Да ты уж никак ругаться начинаешь. Даю тебе совет говорить со мною вежливо, а то вот эта штука научит тебя вежливости, — спокойно проговорив эти слова, Волков вынул из кармана небольшой пистолет и взвел курок.

— Убить меня хочешь, разбойник, доконать…

— Зачем убивать, это только для острастки, — ответил он, — разве ты меня знаешь?

— К своему несчастью, знаю, что ты есть за человек… Недаром и прозвище ты носишь звериное…

— Вот как, ты даже знаешь и мою фамилию. Кто же ты, скажи на милость?

— Узнай же, злодей, свою жертву… Я — Сергей Серебряков.

— Как ты, ты…

На Волкова от удивления нашел столбняк, он не мог выговорить слова.

— Что… что… дивуешься?

— Я… я считал тебя…

— Умершим? Меня теперь все, все считают похороненным… А кто меня похоронил, кто виновник моего несчастья… ты и твой сообщник Потемкин. Вы погубили меня, продали в рабство… Боже, что я перенес, что вытерпел…

Бедняга Серебряков закрыл лицо руками; тяжело было ему это воспоминание…

— Что же, я… я не оправдываюсь… я большой перед тобой виновник… Но есть еще больше меня виновник, это Потемкин, а я только его орудие… Зла против тебя я никогда не имел и не имею… Меня подкупил Потемкин, он твой злейший враг… А я тебя жалею, — тихо промолвил Волков.

— Жалеешь! И ты смеешь это говорить?..

— Не веришь? А я повторяю, мне жаль тебя. И я готов дать тебе удовлетворение, какое ты пожелаешь.

— Что значат все удовлетворения перед тем, что я вытерпел, какие страдания перенес!..

— Знаю… но виновником твоего несчастья, повторяю, не считай меня одного, Потемкин, — вот твой враг…

— И Потемкин, и ты… вы оба разбили мою жизнь.

— Я и предлагаю, господин Серебряков, тебе удовлетворение такое, какое ты хочешь…

— Ступай… оставь меня, злой человек… Мне ничего не надо… Ступай…

— Нет, нет, я так не уйду. Я должен загладить перед тобою свои проступки… Я хочу, чтобы ты протянул мне руку примирения, — с напускным чувством проговорил Волков, а, может, ему и на самом деле стало жаль несчастного Серебрякова.

— Ты этого никогда не дождешься…

— Господин Серебряков, ты христианин. Бог заповедал нам прощать и лютейшим врагам.

— Замолчи, тебе ли наставления говорить… Ты существуешь на свете для одной злобы и преступления. Оставь же, говорю, меня, — твое присутствие раздражает меня. И один взгляд на тебя приносит мне сердечную боль… Уйди!..

— Нет, я не уйду, не объяснившись с тобою.

— Какие между нами могут быть объяснения… Ну, если ты не хочешь оставить меня, то я сам уйду, — проговорив эти слова, Серебряков встал и направился по дороге к своему дому; а ему навстречу шла его жена, красавица Ольга.

XXXV

— Ольга, ты пришла вовремя: скажи этому человеку, чтобы он меня оставил, иначе я не отвечаю за себя, — дрожащим от сильного волнения голосом проговорил Серебряков, показывая на Михайлу Волкова.

— Успокойся, Сергей… Ты так возбужден, что с тобой, милый? — подходя к мужу, участливо промолвила молодая женщина.

— Этот человек — злейший мой враг. Он причинил мне столько зла. Он продал меня в рабство, он все у меня отнял и теперь смеет предлагать мне, чтобы я с ним примирился. Сама суди, Ольга, разве примирение между мною и им возможно?..

— Так это вы занимаетесь торговлей «живым товаром», вы продали моего мужа в неволю? — спросила у Волкова голосом, полным презрения, красавица Ольга.

— А он ваш муж? — прежде чем ответить, спросил у молодой женщины Волков.

— Ну, да… Это я уже сказала.

— Счастливец!

— Что вы говорите? — с негодованием воскликнула Ольга.

— Я называю, сударыня, вашего мужа счастливым, — совершенно невозмутимо проговорил Волков.

— Подите прочь!

— Как, и вы гоните меня, сударыня! Я случайно встретил вашего мужа здесь на берегу. Не стану отпираться, что я причинил ему немало зла, а больше того Потемкин, — он подкупил меня убить вашего мужа, но мне стало его жаль, и я…

— И вы оказали моему мужу благодеяние, продав его в неволю.

— Все же лучше смерти.

— Ну, какая неволя, есть такая неволя, что будешь просить себе смерти, как милости. Но не в том дело. Вы должны ответить, что вам надо от моего мужа?

— Ровно ничего.

— Ну, и ступайте. И будьте благодарны мужу, что он отпускает вас так. Будь я на его месте, со мной бы вы так дешево не разделались.

— Я предлагаю вашему мужу удовлетворение, какое он хочет.

— Не надо мне никакого удовлетворения, не надо, — воскликнул Серебряков.

— Ваше дело… Я ухожу, а все же с вами, господин Серебряков, и с вами, прелестная особа, мы видаться будем, — проговорив эти слова, Михайло Волков отошел от Серебрякова и направился далее по морскому берегу.

Серебряков послал ему вслед проклятие.

— Бедный мой, этот человек так тебя встревожил, — лаская мужа, проговорила молодая женщина.

— Он большой злодей, Ольга.

— И ты, Сергей, все же ему простил?

— А что же мне с ним делать?

— Как что, отомстить ему; Сергей, я тебя не узнаю.

— Отомстить из-за угла. Подкупить убийц. На это я никогда не решусь.

— Зачем так?

— А иначе как же? Вызвать Волкова на дуэль. Он убьет меня, потому он дуэлист известный. А умирать теперь я не хочу… Я хочу еще пожить с тобой, моя милая Ольга.

— Да, да, милый, мы станем с тобою жить долго, долго. Доживем до глубокой старости.

— Хорошо бы… только едва ли…

— Что ты говоришь, Сергей!

— Едва ли мне долго прожить. Грудь у меня болит и кашель. К тому еще присоединилось раздражение… какая-то злоба…

— Тебе лечиться надо, милый.

— Зачем?.. Говорят, болезнь моя неизлечима. Впрочем, оставим про это говорить, милая, — что будет дальше я не знаю, а теперь я счастлив, безмерно счастлив.

— И всегда таким будешь.

— О, да; ты принесла мне, Ольга, большое счастье! Вот ты упрекнула меня, зачем я расстался с Волковым так, не отомстив ему за то, что он в неволю меня продал? А знаешь, Ольга, что я тебе скажу: не попади я в неволю, ведь тогда бы я тебя не увидал, и ты не была бы моей женой. И выходит так, что я в злой неволе большое счастье нашел, — весело проговорил Серебряков, обнимая жену.

— Милый, милый.

— Счастье получил я через Волкова… Ведь так я говорю? — продолжал Серебряков.

— Так, так.

— А разве за счастье мстят? Когда я только увидал здесь Волкова, то хотел на него броситься или вызвать на дуэль. Но любовь к тебе, Ольга, меня остановила от этого. Противен, гадок мне Волков, и все же, повторяю, я через него нашел себе счастье. Поэтому я не хотел бы мстить и Потемкину.

— Не бойся за него, милый, наша месть Потемкину будет бескровная, — с улыбкою проговорила красавица. — Я только немного поучу этого вельможу-князя и докажу ему, что любовь приобретается не чинами и деньгами, — добавила она.

— Сомневаюсь, Ольга, удастся ли тебе сыграть эту комедию. Потемкин умен и хитер. Его не скоро поймаешь на удочку.

— Не беспокойся, Сергей, он уже пойман.

— Как, уже? — с улыбкою произнес Серебряков.

— Да, да, этот вельможа наполовину уже в моих руках.

— И ты не боишься, Ольга?

— Кого? Мне бояться Потемкина, — и красавица Ольга залилась звонким смехом.

— Ольга, ты у меня просто героиня.

— Да, да, героиня, влюбленная в мужа. А знаешь, что твоя героиня тебе посоветует?

— Что, говори?

— Когда ты встретишься с этим негодяем Волковым, не гони его от себя.

— Это почему? — удивился Серебряков.

—,Ты говоришь, что Волков предлагал тебе вместе с ним отомстить Потемкину, так?

— Ну, да, так.

— Мне хочется, Сергей, узнать, за что он хочет мстить Потемкину, и из этого что-нибудь извлечь нам полезное.

— Ольга, вот ты какова. Ты изо всего хочешь извлекать пользу.

— Иначе нельзя, милый… Сама жизнь того требует, — с уверенностью проговорила молодая женщина и вместе с любимым мужем направилась к своему скромному, но уютному жилищу.

XXXVI

В Крыму, где должна была проезжать, а также делать остановки императрица Екатерина со своим штатом, почти все было приготовлено к ее приему, и работы окончены.

Государыня была уже недалеко от Крыма.

Светлейший Потемкин торжествовал заранее, он был уверен, что государыне понравится вновь завоеванный край, понравится и та встреча, которую ей устроил Потемкин, и что враги его останутся ни с чем; а врагов у Потемкина было немало.

Близ Херсона произошла встреча императрицы Екатерины с австрийским императором Иосифом II, который более суток ожидал в Херсоне прибытия государыни.

Император Иосиф был «инкогнито» под именем графа Фалькенштейна.

7-го мая на галеру императрицы прибыл граф Румянцев с известием, что император Иосиф проехал Миргород и едет навстречу государыне.

Царская галера пристала к берегу, государыня села в карету и сама отправилась навстречу императору австрийскому, который уже приближался к Кайдалам в сопровождении князя Потемкина. В нескольких верстах от Днепра произошло свидание Екатерины с Иосифом. Об этом историческом свидании государыня пишет Гримму следующее:

«Седьмого этого месяца, находясь на своей галере за Кайдалами, я узнала, что граф Фалькенштейн скачет ко мне навстречу во весь карьер. Я тотчас вышла на берег и тоже поскакала ему навстречу, и оба мы так поусердствовали, что съехались в чистом поле нос с носом. Первое слово его было, что вот-де в какой просак попали государственные люди: никто не увидит нашей встречи. При нем находился его посланник, при мне принц де-Линь, красный кафтан (Потемкин) и графиня Браницкая. Их величества, поместившись в одном экипаже, одним духом, без остановки проскакали 30 верст до Кайдалов; но проскакав, таким образом, одни-одинешеньки по полю (причем он рассчитывал обедать у меня, а я же рассчитывала найти обед у фельдмаршала князя Потемкина, а сей последний вздумал поститься, чтобы выиграть время и приготовить закладку нового города), мы нашли князя Потемкина, только что возвратившимся из своей поездки, и обеда не оказалось. Но так как нужда делает людей изобретательными, то князь Потемкин затеял сам пойти в повара, принц Нассауский в поваренки, генерал Браницкий в пирожники, и вот их величествам никогда еще с самого дня их коронации не случалось иметь такой блистательной прислуги и такого плохого обеда. Не взирая на то, кушали исправно, много смеялись и удовольствовались обедом, приготовленным с грехом пополам. На другой день обедали получше и ездили в Екатеринослав»[15].

Императрица, побыв некоторое время на том месте, где, по проекту Потемкина, воздвигался Екатеринослав, в сопровождении австрийского императора поехала далее.

Потемкин задумал создать Екатеринослав и сделать его по постройкам великим городом, с храмом, не уступающим по своей величине храму св. Петра в Риме; Потемкин даже приказал архитектору «пустить на аршинчик длиннее, чем собор св. Петра». По его замыслу, Екатеринослав должен был сделаться сосредоточием умственного и материального благосостояния всего края. С огромным университетом, с музыкальною консерваторией, с судилищем, с биржей и огромным театром.

Но надежды видеть такой город не сбылись. Война 1778–1791 годов помешала к приведению в исполнение разных построек. Строение храма было прервано за недостатком денег; также и другие здания остались неотстроенными, а некоторые были у Потемкина только в проекте. В 1795 году, кроме немногих казенных зданий и весьма немногих частных домов, существовал великолепный дом-дворец князя Потемкина с роскошным садом, с великолепными оранжереями, в которых находились лавровые, померанцевые, апельсинные, лимонные деревья и росли громадные персики, ананасы, орехи. Как дом, так и сад, все это стоило громадных денег и находилось в большом запущении.

В Херсон императрица въехала в великолепной колеснице, в которой сидела с австрийским императором Иосифом и с Потемкиным.

Народ восторженными криками приветствовал свою государыню, выпряг лошадей и вез ее на себе; здесь было собрано около 30 тысяч человек.

Херсон невольно заставил удивиться даже иностранцев, так он быстро возрос; в нем была превосходная, почти оконченная крепость, арсенал, казармы, в которых можно поместить 24 тысячи солдат, адмиралтейство с богатыми магазинами, два линейных корабля и один фрегат, совсем готовые на верфях, немало казенных зданий, прочно построенных, несколько церквей и величественный собор, в котором впоследствии и был погребен сам «великолепный князь Тавриды», много частных домов, лавок, магазинов, а в порту стояло около двух сотен купеческих кораблей. Все это ясно свидетельствовало о неутомимой деятельности князя Потемкина, о его энергии, а также доказывало быстрое развитие всего края.

«Херсону нет еще и восьми годов от роду, между тем он уже один из лучших военных и торговых городов империи, — писала государыня барону Гримму, — все дома выстроены из тесаных камней; город имеет шесть верст в длину, его положение, почва, климат бесподобны, в нем, по меньшей мере, от десяти до двенадцати тысяч жителей всяких наций; в нем можно достать все, что угодно, не хуже Петербурга. Словом, благодаря попечениям князя Потемкина, этот город и этот край, где при заключении мира не было ни одной хижины, сделался цветущим городом и краем, и их процветание будет возрастать из года в год».

После пятидневного пребывания в Херсоне Екатерина со своим высоким гостем отправилась в Бахчисарай, в бывшую столицу крымских ханов. По дороге вдруг неожиданно появились около тысячи татарских наездников, прекрасно вооруженных, в своем национальном платье. Эта почетная стража сопровождала императрицу до самого Бахчисарая.

Высокие путешественники первое время не поднимали никакого разговора о политике, но отношения Турции и России становились все более натянутыми и пахло войною. Начались переговоры о турецких делах.

Пылкий фельдмаршал князь Потемкин как-то раз обратился с такой просьбой к государыне:

— Матушка-царица, пошли меня в Туретчину, и я сложу к твоим ногам ключи от Царя-Града.

Благосклонная улыбка была ему ответом.

XXXVII

В Бахчисарае шли празднества за празднествами, поражавшие своим великолепием даже иностранцев, сопровождавших великую монархиню.

Вот что пишет Екатерина Великая о своем там пребывании:

«Третьего дня мы перебрались через Перекопский вал и вчера, около шести часов пополудни, прибыли сюда, все в добром здоровье и веселье. Всю дорогу нас конвоировали татары, а в нескольких верстах отсюда мы нашли все, что только есть лучшего в Крыму. Картина была великолепная: предшествуемые, окруженные и сопровождаемые, таким образом, в открытой коляске, в которой сидели восемь персон, мы въехали в Бахчисарай и остановились прямо во дворце ханов. Здесь мы помещаемся среди минаретов и мечетей, где голосят, молятся, распевают и вертятся на одной ноге пять раз в сутки. Все это слышно нам из наших окон. И так как сегодня день Константина и Елены, то мы слушаем обедню на одном из внутренних дворов, где на сей конец раскинуты палатки. О, что за необычное зрелище представляет пребывание в этом месте! Принц де-Линь говорит, что это не путешествие, а ряд торжеств, не прерывающихся и разнообразных, нигде невиданных. Скажут: какой льстец этот принц де-Линь! Но, быть может, он и не совсем не прав. Завтра мы выезжаем отсюда в Севастополь»[16].

Из Бахчисарая императрица отправилась в Инкерман; здесь, в нарочно построенном дворце, во время обеда вдруг отдернут был занавес, открывавший вид с балкона, и открылась неожиданно роскошная панорама Севастополя и его гавани. На рейде стояли три корабля, 12 фрегатов, 20 мелких судов, 3 бомбардирские лодки и 2 брандера — всего 40 военных судов.

Началась пальба изо всех пушек.

Императрица Екатерина, поднимая бокал, громко проговорила:

— Пью за императора Иосифа, моего лучшего друга и брата, которому отчасти мы обязаны приобретением Крыма.

— Провозглашаю тост за императрицу всероссийскую Екатерину Алексеевну, мудрейшую из женщин, за моего искреннего друга и союзника, — такими словами ответил австрийский император, поднимая бокал.

Громкое единодушное «ура» потрясло воздух. Когда крики радости умолкли, император Иосиф снова встал с бокалом в руках и, посматривая на князя Потемкина, громко проговорил:

— Пью за покорителя здешних мест, за славного победителя Крыма, князя Григория Александровича Потемкина. Вам, князь, а никому другому обязана Россия присоединением Таврического края.

И этот тост тоже единодушно был принят императрицей и вельможами.

Потемкин в теплых выражениях благодарил императора Иосифа.

— Вы ко мне очень милостивы, ваше величество… Я… я, право, не заслужил.

— Нет, князь, вы заслужили многое. Ваше имя не умрет на страницах истории… Не примите мои слова за лесть… Повторяю, ваша услуга для России громадна… Надеюсь, и вы, ваше величество, разделяете мое мнение? — обратился австрийский император к Екатерине.

— Вполне… Теперь я, государь, вполне убеждена, что присоединение Крыма принесет России много выгод, и даже недоброжелатели князя Григория Александровича должны будут сознаться, что он оказал отечеству великую услугу. — Императрица, проговорив эти слова, значительно посмотрела на графа Дмитриева-Мамонова.

Князь Потемкин и граф Дмитриев-Мамонов как-то особенно недолюбливали друг друга.

— Я не могу не удивляться энергии и неутомимой деятельности его светлости… В столь короткое время преобразовать этот чудный край, находившийся почти в своей первобытности… Мы видим города, дворцы, построенные как бы по мановению волшебного жезла. А Севастополь! — я просто в восхищении от этого города. Я утверждаю, что порт в нем лучший во всем мире.

— Вы преувеличиваете, государь, — с чарующей улыбкой заметила Екатерина своему венценосному гостю.

— Нисколько, нисколько, ваше величество. Я могу сослаться на вас, господа… Надеюсь, вы тоже такого мнения о Крыме и о его славном завоевателе? — обратился император к иностранным послам, сопровождавшим в путешествии русскую государыню.

Разумеется, все поспешили высказать свое согласие с австрийским императором, и, на самом деле, иностранцы немало удивлялись севастопольскому порту.

Их особенно занимало то, что из Севастополя в 48 часов можно проникнуть в столицу Турции.

Потемкин был наверху величия и славы, но, несмотря на это, он не изменил своей мрачности и задумчивости.

Императрица как-то спросила его о причине задумчивости.

— Простите, государыня, я очень устал и чувствую себя нездоровым.

— Не мудрено, князь, и захворать… Вы столько трудитесь; у вас так много дела… Вам необходим продолжительный отдых, — участливо проговорила государыня.

— Прошу, ваше величество, дозволить мне сегодня отдохнуть, — усталым голосом сказал Потемкин.

— Пожалуйста, князь… Мы до завтра освобождаем вас от обязанностей хозяина… Отдохните, голубчик… вы будете отдыхать, а мы веселиться… только жаль, что без хозяина, — со своей обычной улыбкой проговорила императрица, протягивая Потемкину руку, которую тот с чувством поцеловал. Но не об отдыхе думал «великолепный князь Тавриды», он в сопровождении конвоя поскакал к дому красавицы Ольги; путь ему был неблизкий.

Только к рассвету прибыл Потемкин к домику Серебряковых.

Он остановился во временном дворце, который был построен невдалеке от дома Серебряковых.

Дворец этот приготовлен был для государыни, если бы она пожелала посетить Ялту.

Отдохнув с дороги, князь Григорий Александрович, отправился к домику Ольги.

Погода стояла чудная; огневое солнце почти не сходило с голубого небосклона. Было утро.

Красавица Ольга давно уже была на ногах и хлопотала по хозяйству.

Ей сказали, что князь Потемкин приехал и находится во дворце.

Ольга нарядилась в лучший свой восточный наряд, который к ней так шел и придавал ей еще более красоты и грации. Серебряков был дома; за последнее время, несмотря на благодатный климат, он стал сильно прихварывать.

Когда Потемкин пришел в домик Серебряковых, Ольга была в саду.

Князь прошел прямо в сад.

При взгляде на гостя Ольга притворилась удивленной и вскрикнула:

— Князь!

— Да, я… Не ждали? — целуя руку прелестной хозяйки, ответил Потемкин.

— И то не ждала; когда ваша светлость прибыли?

— Два-три часа, не больше.

— Стало быть, князь, вы ехали ночью?

— Да, я так спешил вас видеть. Ведь мы давно не видались… Я так скучал, Ольга Даниловна, не видя вас.

— Неужели скучали, князь?

— О, да… Вы не верите?

— Не смею не верить, ваша светлость.

— Да, да, верьте мне, верьте.

— А скажите, князь, императрица будет здесь, в нашей местности?

— Да, да, и скоро… Во дворце будет бал, и вы, прелестная Ольга, будете приглашены на этот бал и ваш муж тоже, хоть я его и не знаю. Кстати — где ваш муж?

— Его нет дома, князь!

— А где же он?

— Он очень любит гулять по морскому берегу и уходит очень далеко.

— Он может скоро вернуться?

— Разве мой муж может быть помехой вашей светлости? — кокетливо и наивно спросила красавица у влюбленного Потемкина.

— Разумеется!.. Ольга, вы наивны, как дитя. Я, знаете ли, чего бы желал?

— Чего, князь?

— Чтобы ваш муж никогда, никогда к вам не возвращался.

— Вот вы чего хотите!

— А разве вы не желали бы этого? Вы сами же мне сказали, что не любите своего мужа?

— Оставимте, ваша светлость, про это говорить.

— Говорить про вашего мужа вы не хотите!

— Пойдемте, князь, в дом.

— Зачем, здесь, в саду, так хорошо…

— Как вам угодно.

— А, впрочем, пойдемте, прелестная Ольга… Здесь, в саду, нам могут помешать. А мне с вами надо много, много говорить.

— О чем, князь?

— Вы это сейчас узнаете…

Потемкин, так часто увлекавшийся женщинами, и на этот раз сильно увлекся красавицей Ольгой.

Князь решил объясниться с нею и во что бы то ни стало добиться ее любви.

Потемкин твердо рассчитывал на взаимность, потому Ольга кокетничала с ним, как говорится, напропалую и сумела так увлечь «великолепного князя Тавриды», что ему без красавицы Ольги и жизнь была не в жизнь.

Потемкин, не видя ее, стал было забывать, а теперь, при взгляде на пышную красоту молодой женщины, все в мире готов был забыть для нее.

— Ольга, прелестная Ольга, пожалейте меня, пожалейте, — едва владея собою, чтобы не броситься к ногам красавицы, не спуская с нее своего страстного взгляда, дрожащим голосом проговорил Потемкин.

— А вы, князь, разве несчастны? — с хитрой улыбкой спросила жена Серебрякова.

— О да, я очень, очень несчастен.

— Чем же, ваша светлость?

— И вы еще спрашиваете!..

— Я… я, князь, вас не понимаю.

— Да разве вы, прелестная Ольга, не видите? Я… я умираю от любви…

— Бедненький, бедненький, князенька, даже умираете от любви.

Ольга звонко и весело засмеялась.

— Вам смешно, смешно?..

— Кажется, князь, и вы ведь не плачете?

— О, если бы мне заплакать, то слезы мои обратились бы в капли крови…

— Какие вы страсти говорите, ваша светлость.

— Ольга, бесчеловечно надо мною глумиться…

— Что вы, князь, смею ли я!..

— Вы смеетесь надо мной, над моей любовью.

— И не думаю… вы даже мне не сказали, кого вы любите?

— А разве вы не догадываетесь?

— Нет, ваша светлость, я очень, очень недогадлива… простите.

— Охотно прощаю, моя прелесть, моя чародейка… знайте, я вас люблю… влюблен в вас без ума.

— В меня влюблены… да еще без ума…

Ольга опять громко засмеялась.

— Вы, вы смеетесь, смеетесь, Ольга Даниловна, над моей пламенной любовью? Повторяю, сей проступок зол и бесчеловечен… он недостоин вас… — почти гневным голосом проговорил князь Григорий Александрович.

— Простите, ваша светлость… сегодня мне очень, очень весело… Я… я счастлива, и знаете ли чем?

— Я… я не знаю… я ваш смех принимаю на мой счет…

— О, нет, нет… Хотите, князь, знать, чем я счастлива?

— Прошу, умоляю сказать…

Потемкин размяк еще более.

— Я счастлива тем, что вы, князь, меня любите — вспыхнув, как маков цвет, тихо, опустив свою красивую головку, проговорила молодая женщина. Она так искусно притворилась, так искренно говорила, что ей трудно было не поверить.

— Что… что вы сказали! — воскликнул счастливым голосом Потемкин.

— Разве вы не слыхали?

— Слышал, слышал… Прошу, умоляю повторить, умоляю, прелестная Ольга…

— Я счастлива вашей любовью, князь.

— Как, Ольга, вы… ты… меня любишь… ты счастлива моей любовью… О, Боже, какое безмерное, нескончаемое счастье!.. Какое блаженство!.. Милая, бесценная Ольга… видите, я у ваших ног… Я… я, могущественный вельможа, во прахе перед вами, перед вашей чудной, дивной красотой, — и, говоря страстным голосом эти слова, Потемкин грузно опустился на колена.

В пылу своего страстного объяснения он не заметил и не слыхал, как скрипнула дверь, приотворилась немного; эта дверь вела в другую комнату, в которой находился Сергей Серебряков; ему слышен был весь разговор, происходивший между его женою и князем Потемкиным.

Хитрая красавица Ольга нарочно ввела влюбленного Потемкина в комнату, находившуюся рядом с кабинетом мужа.

В отверстие двери показался бледный, встревоженный Серебряков.

Ольга незаметно дала ему знак, чтобы он спрятался.

Дверь тихо затворилась.

— Встаньте, князь, встаньте, — почти повелительно проговорила молодая женщина увлеченному Григорию Александровичу, который все еще стоял перед ней на коленях.

— Так вы меня любите?.. О, милая Ольга, каким неземным счастьем вы подарили меня… Я брошу все, все и пойду за вами туда, куда вы меня поведете!..

— Нет, князь, не вы, а я за вами пойду…

— Ведь это можно с ума сойти!.. Столько счастья… столько счастья! — Потемкин задыхался от волнения.

А красавица Ольга мстила Потемкину и в душе смеялась над увлечением этого всесильного вельможи, которого она сумела заставить пресмыкаться у ее ног и вымаливать ее любви; но этою местью она еще не удовольствовалась; она хотела, чтобы и другие видели унижение Потемкина.

— Ну, князь, довольно!.. Вам надо спешить навстречу к государыне… На балу во дворце мы увидимся, только не забудьте прислать приглашение мужу; одна на бал я не поеду, — сказала Ольга Потемкину, который страстно целовал у ней руки.

Как не хотелось Григорию Александровичу уезжать из домика Серебряковых, а все же надо было ехать.

XXXVIII

Светлейший князь Потемкин был наверху счастия, «его любит» такая чудная женщина, как Ольга.

Из Ялты ехал он счастливым и довольным.

С императорским поездом он встретился на дороге.

Государыня да и все находившиеся в ее свите удивлены были переменой, происшедшей с князем Потемкиным.

Куда девались его угрюмость и мрачное настроение духа; светлейший был весел, разговорчив, рассказывал дорогою веселые анекдоты, смеялся сам и заставлял смеяться других.

— Что с вами, князь? Вы как будто переродились. Из угрюмого, молчаливого стали таким весельчаком, — со своей обычной улыбкой промолвила императрица.

— И то переродился, царица-матушка, моя благодетельница.

— С чего же эта перемена? Мы послали вас отдохнуть, а вы вместо отдыха уехали в Ялту… Уж не нашли ли вы там что-нибудь особенное и для вас приятное… Отвечайте, князь!

— Нашел, ваше величество, нашел.

— Что же вы, князь, нашли?

— Нашел то, государыня, моя благодетельница, чего искал…

— Вот как… А вы что искали? Надеюсь, князь, вы нам скажете — это не секрет?

— Нашел я все готовым к торжественной встрече вашего величества… Вот это-то меня и обрадовало и развеселило, — почти совсем искренним голосом проговорил Потемкин.

— Князь Григорий Александрович, вы становитесь все любезнее и любезнее. Это нас радует… Мое путешествие состоялось благодаря исключительно вам, князь. Проведенные дни в путешествии будут мне счастливым воспоминанием всей моей жизни.

Государыня проговорила эти слова громко и внятно, обращаясь к одному только Потемкину.

В словах монархини слышалось новое благоволение к своему любимцу, и они служили как бы новым залогом его могущества, его славы.

Бал, данный во временном дворце, построенном князем Потемкиным для приема великой монархини, затмил собой все балы, бывшие в Крыму по случаю приезда императрицы Екатерины. От горевших факелов, смоляных бочек и роскошной иллюминации, несмотря на темную ночь, было светло как днем. А фейерверк, состоящий из 300 ООО ракет, привел в восторг и удивление всех; даже иностранцы говорили, что ничего подобного они не видели.

Этот бал, устроенный Потемкиным, был по своему великолепию каким-то сказочным.

Вельможи в своих мундирах, залитых золотом, инородцы в национальной одежде, жители Востока в своих красивых и пестрых нарядах — все это смешалось вместе и представляло собой пеструю картину.

Государыня ранее обыкновенного удалилась с бала в свои апартаменты, чувствуя усталость и утомление.

Вскоре уехал и австрийский император в отведенное ему роскошное помещение.

Но бал не прерывался и продолжался до самого утра.

Внимание всех на этом балу обращено было на красавицу Ольгу; она вместе с Серебряковым получила приглашение от Потемкина.

На Ольге был роскошный восточный наряд, стоивший больших денег; этот наряд так шел к Ольге, что придавал ей еще более красоты и привлекательности.

Государыня обратила внимание на редкую красоту Ольги и, подозвав к себе Потемкина, спросила:

— Князь, кто это?

— Одна из жительниц Крыма, ваше величество.

— Она татарка?

— Нет, русская, ваше величество, уроженка Киева.

— Как она хороша и как к ней идет этот наряд. Она — замужняя?

— Так точно, государыня.

— Где же ее муж?

— Кажется, играет в карты.

— Молодой?

— Нет, ваше величество, довольно пожилой человек, отставной гвардейский офицер.

Красавица Ольга приехала, как уже сказала, со своим мужем.

На Серебрякове был военный мундир; он так изменился, постарел, похудел, отрастил себе бороду, что узнать его не было никакой возможности.

Разумеется, Потемкин не узнал Серебрякова, когда ему представила своего мужа красавица Ольга.

Он слегка пожал руку Серебрякову, сказал ему два-три любезных слова.

Серебряков, походив несколько с женою по залам дворца, сел играть в карты; он был спокоен и весел.

— Вы говорите, князь, гвардейский офицер? — переспросила у Потемкина государыня.

— Так точно, ваше величество.

— Как его фамилия?

— Зотов.

— Не помню, не слыхала никогда такой фамилии между гвардейскими офицерами.

— Зотов давно уже оставил службу, ваше величество.

— А вы, князь, ухаживаете за его женой, сознайтесь, ведь так? — с улыбкой спросила государыня у Потемкина, не спуская с него своего пристального взгляда.

Потемкин растерялся и покраснел, он никак не ожидал такого вопроса.

— А, вы молчите, князь… покраснели. Вы влюблены в эту красавицу. Посмотрите, князь, вашу красавицу окружила толпа молодежи. Бедный Григорий Александрович, у вас ее отобьют, — шутливым тоном проговорила императрица.

На самом деле, за Ольгой ходило несколько человек «золотой молодежи», находившихся в свите государыни.

Молодая женщина просто очаровала их своею редкою красотой.

Потемкин, проводив австрийского императора, подошел к Ольге, подал ей руку, и они направились в маленькую уединенную гостиную, находившуюся в самом конце дворца. Гостиная эта обставлена была с восточной роскошью, с низкими диванами по стенам; посреди гостиной, по углам стояли тропические растения; гостиная была слабо освещена лампой под матовым абажуром, которая висела на потолке; на двух треножниках курились благоухания, наполняя гостиную каким-то особым ароматом; тяжелые шелковые портьеры у окон были спущены.

Едва только Потемкин и Ольга вошли в гостиную, как двери за ними плотно затворились.

— Что это значит, князь? — как бы с испугом спросила Ольга у влюбленного в нее Потемкина.

— А это означает, чтобы никто не помешал нашей беседе с вами, моя прелестная гостья.

— Но меня, ваша светлость, может хватиться муж!

— Не беспокойтесь, он весь погружен в карточную игру, да если бы и хватился, то здесь едва ли он нас найдет… У дверей гостиной стоит мой камердинер, он мне предан и никого сюда не впустит.

— Даже моего мужа?

— А его тем более.

— О, князь, вы не знаете моего мужа, он слишком ревнив.

— Еще бы не ревновать такую чудную красавицу, как вы! Но вы не бойтесь его ревности, ваш муж ничего не посмеет сделать неприятное вам.

— Повторяю, ваша светлость, он страшно зол и мстителен.

— А я тоже вам повторяю, что я с вами и бояться нам никого не следует.

— Как же, ваша светлость, мне не бояться мужа, у него есть на меня права.

— Стоит вам, моя чародейка, сказать одно слово, и ваш муж потеряет над вами все свои права, — тихо проговорил сладострастный князь, не спуская своего влюбленного взгляда с красавицы Ольги.

— Я вас, князь, не понимаю…

— А понять меня нетрудно… Я отправлю вашего мужа куда-нибудь далеко, далеко…

— Вы думаете, князь, вам это удастся?

Ольга едва могла скрыть свое негодование, ей хотелось уличить этого пресыщенного вельможу и жестоко отомстить и за себя, и за горячо любимого ею мужа.

— Если вы хотите, прелестная Ольга, то завтра же не будет с вами вашего мужа.

— Что же с ним вы сделаете, князь?

— За него не бойтесь; его только отделят от вас, увезут… и тогда вы будете свободны.

— Я и теперь свободна, ваша светлость.

— Ну, не совсем, при вас муж, которого вы хоть и не любите, но все же он ваш муж… и вот, если вы, моя чародейка, пожелаете, то от вас уберут нелюбимого вами человека.

— О, князь, об этом надо подумать.

— Что думать… прелестная Ольга, будьте ко мне поснисходительнее… уделите мне в вашем сердце уголок… Сделайте меня счастливым… на всю жизнь..

— А разве вы, князь, несчастливы?

— О, да, без вашей любви я несчастный человек… Ольга, я опять на коленях буду вымаливать у вас любви!..

Князь Потемкин, сжигаемый страстью, опустился на колени перед сидевшей на низком диване Ольгой.

Вдруг зашевелилась портьера и поднялась и вошел Серебряков; он сговорился со своей женой и спрятался за портьеру в уединенной гостиной.

Туда Ольга привела Потемкина.

Когда на балу князь Потемкин подал руку Ольге, она нарочно направилась с ним к той гостиной; Ольга с мужем во время бала заранее осмотрели эту гостиную.

Потемкин и не подозревал, что там ему устроили ловушку.

Он ждал того «счастливого» часа, когда ему можно будет уединиться с красавицей; он у дверей гостиной поставил своего камердинера, который хорошо знал, что ему надо делать, если бы кто подошел к гостиной; он никого бы туда не пустил.

Неожиданным появлением из-за портьеры Серебрякова Потемкин был удивлен, поражен.

— Ага, я попал в ловушку, вы были здесь, — придя несколько в себя, сердито проговорил Григорий Александрович, быстро вставая с колен.

— Да, ваша светлость, я был здесь, слышал, как вы выпрашивали у моей Ольги любовь, видел, как вы, унижая себя, свое достоинство, ползали на коленях перед ней… Я все это видел, ваша светлость, — желчным голосом проговорил Серебряков.

— А, понимаю… вы, вы были сообщницей мужа, вы нарочно привели меня в эту гостиную; как я не догадался раньше, что вы лукавите со мною… Вам надо было меня поймать… чтобы взять с меня деньги — и вы, сударыня, этого достигли, — раздражительно крикнул Потемкин, обращаясь к Ольге.

— Князь, вы заблуждаетесь, мне и моему мужу не деньги нужны. Нам нужно отплатить вам, отомстить, — тихо ответила молодая женщина.

— Мне отомстить, за что же? Я, кажется, вам не сделал ничего дурного..

— Не ей, князь, а мне вы учинили большое злодеяние; вы сделали меня несчастным, вы продали меня в неволю, и я стал рабом… Благодаря вам из офицерского мундира я очутился в куртке невольника… Вам и этого было мало… вы приказали меня живого похоронить… и меня похоронили, вычеркнули из списка живых… Вы отняли у меня имя, положение и отняли невесту и теперь еще вздумали отнять жену. Но это вам не удастся, ваша светлость, — громко проговорил Серебряков, едва владея собой от гнева и волненця.

— Скажите, ваш муж сумасшедший? Я только сегодня его увидел… а он приписывает мне столько злодеяний, которые будто ему причинил? — уже совершенно спокойно обратился князь Потемкин к молодой женщине.

— Вы, ваша светлость, меня не узнали? Я ведь ваш старый знакомый… — насмешливо ответил ему Серебряков.

— Неправда, сегодня увидал вас в первый раз и никогда знаком с вами не был.

— А вы, князь, попристальнее на меня взгляните… Или десять лет так меня изменили, что и узнать нельзя.

— Кто же, кто вы?

— Все не узнаете, князь? Делать нечего, придется сказать… Я — Сергей Серебряков…

— Как? Как вы сказали?

— Серебряков я…

— Как… вы… живы?

Удивлению князя Потемкина не было предела, — он никак и воображать не мог, что офицер гвардии Серебряков, его соперник «похороненный», то есть отпетый и зарытый в могилу, воскреснет из мертвых и мстителем-обличителем явится перед ним.

— Как видите, ваша светлость… жив…

— Мне сказали, что вас нет в живых…

— Кто же это, князь, вам сказал? Видно, Волков, которого вы подкупили, чтобы меня убить… Я помешал вам, помешал вашей любви к княжне. Я, слабый, ничтожный человек, был вам, всесильному, могущественному вельможе, опасен… Я любил княжну Наталью Платоновну; вы тоже ее любили, князь, только по-своему… Княжна предпочла меня… и вы, озлобленный, решили стереть меня с лица земли… И вы этого достигли, ваша светлость, я теперь ничто… вы меня всего лишили и хотели отнять у меня последнее, дорогое, милое — мою жену…

От сильного волнения дрогнул голос у бедного, слабого здоровьем Серебрякова; он задыхался.

В гостиной, в углу, под развесистой пальмой, был едва заметен столик с прохладительными напитками и водой.

Ольга быстро налила воды и подала мужу; холодная вода освежила и успокоила Серебрякова.

Князь Потемкин стоял молча, понуря голову; в нем шевельнулось раскаяние.

XXXIX

— Что же, оправдываться перед вами, господин Серебряков, я не стану… Точно, я учинил вам немало зла и несчастия. И за все это готов вам дать удовлетворение, — после некоторого молчания проговорил светлейший князь.

— Удовлетворение, дуэль, что ли?

— Да… вы дворянин, я тоже…

— К чему это, ваша светлость… Былого через то ведь я не верну, — тихо ответил Серебряков.

— Не хотите дуэли, требуйте другого удовлетворения… Я… я на все готов и готов все сделать, что пожелаете…

— Мне ничего больше не надо, только верните мое имя…

А то ведь я живу по подложному паспорту. Вы меня похоронили, князь, вы меня и воскресите.

— Хорошо, это сделать легко… Что еще вам, государь мой, надо?

— Ничего больше, ваша светлость.

— Вы слишком малого требуете… Я постараюсь вернуть вам ваше имя и ваше звание… И даю вам слово сделать все, что вы пожелаете.

— Повторяю, князь, мне больше ничего не надо.

— Но должен же я перед вами чем-нибудь загладить свою вину, господин Серебряков.

— Вернув мне имя и мое звание, вы тем, князь, ее загладите…

— Я… я должен обо всем, то есть о вас, господин Серебряков, доложить государыне.

— Это ваше дело, князь.

— Да, да… Я ничего не скрою от ее величества и расскажу откровенно про все то зло, какое я вам учинил.

— Как хотите, князь… только я прошу возвратить мне мое имя.

— Я знаю, государыня на меня станет гневаться, может, даже меня ждет опала, но все же я должен объяснить. А вам, Ольга Даниловна, я должен извинить ваш поступок со мною… Вы задумали мне отомстить за своего мужа и задуманное выполнили… вы жестоко отомстили мне и поставили меня в самое глупое положение… вы посмеялись над моею любовью, смешали с грязью… Ну, делать нечего, надо терпеть… «По делам вору и мука», — проговорив эти слова, князь Потемкин направился к выходу из гостиной.

— Князь, вы уходите? — промолвил тихо Серебряков.

— Да, что же тут мне больше делать? Впрочем, мне не хотелось, бы уходить, то есть расставаться во вражде с вами, господин Серебряков. Я очень желал бы, чтобы вы протянули мне руку примирения…

— Я давно все забыл, ваша светлость…

— Вы, вы благородный человек, — тронутым голосом проговорил князь Потемкин, крепко пожимая руку Серебрякова.

— Стало быть, мир заключен? — весело промолвила красавица Ольга.

— Да, и навсегда, — громко произнес Потемкин.

— Радуюсь вашему примирению, ваша светлость.

— Надеюсь, смеяться надо мной и ругать меня теперь вы не будете, злая чародейка? Давайте мне вашу руку, Ольга Даниловна, и пойдемте к ожидающим нас тостям как ни в чем не бывало…

Князь Потемкин под руку с Ольгой вышел в залу.

Серебряков следовал за ними.

Разумеется, никто из гостей ничего не узнал о происшествии, случившемся в гостиной с князем Потемкиным.

На следующее утро после бала во дворце в кабинете императрицы находилась сама императрица и Григорий Александрович.

Он только что рассказал или скорее повинился государыне в своем проступке с бедным Серебряковым.

Светлейший ничего не утаил; рассказал, как он всячески притеснял Серебрякова, как добился того, что Серебрякова посадили в крепость, когда его из крепости выпустили, подкупил Волкова, чтобы тот продал его в невольники; и как по прошествии десяти лет он свиделся с Серебряковым здесь, в Крыму.

— Теперь, матушка-государыня, моя благодетельница, я все вашему величеству рассказал, во всем повинился. Карайте меня и милуйте — в вашей власти, — проговорил князь Потемкин, закончив свою исповедь.

Этот рассказ прогневил и взволновал мудрейшую монархиню; она несколько раз молча и быстро прошла по своему кабинету, что было главным признаком ее волнения и гнева.

— Так вот что происходит в моем государстве, вот как поступают люди, которым я доверяю, которых приблизила к себе! Я им дала могущество, славу, я им дала власть, и все сие они во зло употребляют… Боже мой, подумать страшно, несчастный Серебряков, какие беды он перенес и все из-за того, что стал невольным соперником сильного человека. Сколько муки, сколько страданий он вытерпел. Я, я хочу видеть этого героя, хочу его приветствовать… — после некоторого молчания проговорила императрица, обращаясь к Потемкину.

— Ваше величество…

— Вы, вы хотите оправдаться?

— Нет, царица-матушка, зачем?.. Да у меня и нет оправдания. Виновен я, премного виновен.

— И то хорошо, что вину свою сознаете, князь. Не думала я, что ради женской красоты вы станете таким злым человеком, таким несправедливым. Простил ли вас Серебряков?

— Я объяснился с ним, ваше величество.

— Ну, и что же?

— Серебряков простил меня.

— Незлобивый человек, истинный христианин. Пусть сегодня же со своей женой он придет сюда во дворец; я хочу его видеть.

Слушаю, ваше величество.

— Я сама постараюсь загладить, князь, все ваши с ним проступки.

— Милосердная монархиня…

— Постойте, князь… Вы при мне попросите у него прощения… И если Серебряков вас простит, то я верну к вам свое благоволение.

— О, Серебряков меня уже простил.

— Если он простил, то и я извиню ваш проступок. Видя, князь, ваше сердечное раскаяние, мне хотелось бы вам сказать сейчас свое прощение; вы пришли с повинной, а по поговорке «повинную голову и меч не сечет» или «победителей не судят». Ведь вы победитель сей прекрасной страны. Вы обманули меня, князь, благодаря вам же меня обманул покойный Рылеев. Я теперь все припомнила. Меня уверили, что Серебряков утонул в Неве… Я поверила. Обмануть меня не трудно. Но вместе со мною вы обманули и Бога, и народ.

Императрица опять быстро заходила по своему кабинету.

— Без содрогания я подумать не могу: дворянина, офицера продать в рабство, лишить его свободы — сего лучшего дара небес. Что вы, князь, сделали? Зачем так жестоко поступили… Ведь у вас не злое сердце, нет. Неужели любовь к женщине может вас довести до преступления? Вы такой сильный, мощный и не можете быть господином над своей страстью. Что же вы молчите, да отвечайте же, отвечайте!.. Впрочем, ваш ответ будет лишний… Все так ясно… Вам непременно нужно, князь, искупить свою вину, — проговорила государыня.

— Приказывайте, ваше величество, что я должен сделать? — покорно промолвил «светлейший», сознавая свою виновность.

— Поезжайте за Серебряковым и привезите его сюда.

— Слушаю, ваше величество.

— Сейчас же привезите!

— Будет исполнено, государыня-матушка.

— Привезите и его жену.

— Смеет ли, ваше величество, верноподданный надеяться на полное помилование? — проговорив эти слова, Потемкин опустился на колена перед императрицей.

— Я уже вам сказала, князь, что вы получите мое прощение тогда, когда вас простит так много потерпевший от вас Серебряков. Ступайте и привезите его.

Сергей Серебряков, бледный, взволнованный, в сопровождении князя Потемкина, переступил порог кабинета великой монархини.

— Здравствуйте, капитан Серебряков. Я помню, что очень давно я пожаловала вас этим чином… Рада вас видеть, — ласково, участливо проговорила государыня. — Вы так бледны, — не здоровы?

— Да, ваше величество, у меня болит грудь и притом кашель… — взволнованным, задыхающимся голосом проговорил Серебряков.

— Бедный, бедный. И не мудрено захворать… Столько бед и несчастий обрушилось на вас. Я не знаю, как еще вы живы остались? Вы взволнованы… Садитесь, успокойтесь… Григорий Александрович, подайте господину капитану стакан воды, — как-то значительно проговорила императрица.

Князь Потемкин, хоть и поморщился, но все же исполнил это.

Бедняга Серебряков жадно глотал воду, зубы его стучали о края стакана.

Государыня с жалостью на него смотрела.

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы рассказали о вашей неволе в Турции, но вы так, капитан, взволнованы, я боюсь утруждать вас тяжелым воспоминанием… Вы расскажете нам в другой раз, поправитесь здоровьем здесь, в Крыму, и приедете в Петербург. Я назначаю вас состоять при нашем Дворе флигель-адъютантом.

— Ваше величество, всемилостивейшая государыня…

— Это еще не все… Князь Григорий Александрович так много находит себя виновным перед вами, что, желая хоть немного загладить свой проступок, просит вас принять от него в дар или в знак примирения две тысячи душ крестьян из своих имений, со всеми угодьями и усадьбами… Что же вы, ваша светлость, стоите молча?.. Просите нашего флигель-адъютанта принять ваш дар… — значительно взглянув на Потемкина, проговорила государыня.

— Не две, ваше величество, а я усердно прошу господина флигель-адъютанта принять от меня три тысячи душ… Пусть это служит отчасти забвением того зла, которое я когда-то ему причинил, — громко проговорил Потемкин.

Он был умен и знал, что такой щедрый дар потерпевшему от него человеку сделает удовольствие императрице.

И Потемкин не ошибся.

Великая монархиня наградила его своей благосклонной улыбкой.

— Я узнаю вас, князь, спасибо, — сказала она и протянула князю Григорию Александровичу руку, и тот облобызал эту державную руку, преклонив колена.

— Я знаю, что этот дар не может искупить и части тех страданий, которые вы перенесли благодаря князю. Но что же делать — уж видно так сложилась ваша жизнь.

— Смею сказать вашему величеству, что я и в своем несчастий получил счастье, — тихо промолвил Серебряков.

— Как так, объясните нам, господин Серебряков?

— Не будь я продан в неволю, я бы не имел такую жену, которую теперь имею.

— Вот что… Я видела вашу жену на балу, она красавица. Недаром вскружила голову нашему генерал-фельдмаршалу, князю Григорию Александровичу. Ваша жена здесь, во дворце? — спросила у Серебрякова императрица.

— Она ожидает счастья засвидетельствовать свои верноподданнические чувства вашему величеству.

— Я очень рада ее видеть. Стало быть, господин флигель-адъютант, вы совсем забыли княжну Наталью Полянскую?.. Видите, я помню ваш роман с нею, хоть было это так давно.

— Вероятно, и княжна меня забыла?

— Ну, не скажите, княжна осталась вам верна. Бедняжечка, мне жаль ее: она точно знала, что здесь, в Крыму, встретит вас уже женатым, захворала в Киеве и не могла сопровождать нас, — ее больную повезли в Москву.

Серебряков, услышав от государыни эти слова, печально поник головою, вспомнив о своей прежней любви и о том несчастии, которое ему пришлось перенести благодаря горячей любви к княжне Наталье Платоновне.

Во время пребывания императрицы Екатерины в Киеве зима стояла холодная, и княжна Полянская сильно простудилась, так что несколько дней находилась между жизнью и смертью.

В Киеве к больной дочери приехал сам князь Платон Алексеевич со своей сестрой, княжной Ириной.

Кня: жна Наталья поправлялась медленно; доктора нашли путешествие в Крым по воде невозможным и вредным для ее здоровья, поэтому императрица на время уволила княжну Наталью из числа сопровождающих ее фрейлин, и князь Полянский увез свою дочь в Москву. И, на самом деле, княжна как бы знала, какой удар ждет ее в Крыму, и не поехала туда. Она все еще продолжала любить Серебрякова и не знала, что он женился на красавице Ольге.

— Григорий Александрович, попросите ко мне жену господина Серебрякова, я рада буду ее видеть, — обратилась к Потемкину государыня.

— Слушаю, ваше величество.

Государыня обласкала Ольгу, заставила ее рассказать о своем пребывании в Турции, удивлялась твердости ее характера, ее терпению.

— Ну, мои милые, вы суждены друг для друга самим Богом: оба вы были проданы в неволю, оба перенесли столько бед и несчастий. Но ваши невзгоды промчались. У вас теперь одно счастие, вы любите друг друга, а где любовь, тут и счастие. Пользуйтесь им и о былом забудьте, также забудьте и те злодеяния, которые учинили вам некие люди. Не мстите. Им Бог воздаст по их черным делам, — проговорив эти слова, государыня гневно посмотрела на князя Потемкина. А тот, сознавая свою вину, стоял молча, опустив голову.

— Протяните, господа, друг другу ваши руки, и это будет служить залогом вашего мира, — властно сказала соперникам великая монархиня, примиряя их.

Потемкин и Серебряков крепко пожали друг другу руки.

XL

Высокие путешественники через старый Крым поехали в Феодосию.

Императрица Екатерина и император Иосиф только несколько часов провели в этом, некогда славном городе, процветавшем в XIV веке при генуэзцах; теперь же город находился в страшном упадке; его развалины произвели на государыню глубокое впечатление, даже вызвали на глазах слезы.

Императрица 31-го мая оставила Крым, пробыв там не более десяти дней.

В Бреславе государыня простилась с австрийским императором; он спешил в Вену, получив известие, что в Нидерландах произошли беспорядки.

Путешествие императрицы из Крыма до Москвы продолжалось более месяца.

В Полтаве князь Потемкин устроил войску маневры, напоминавшие собою знаменитый Полтавский бой в 1709 году русских, под командою Петра Великого, и шведов, под командою Карла XII.

Это величественное зрелище очень понравилось государыне, она благодарила Потемкина.

По дороге государыня остановилась в Харькове; о ее там пребывании вот как рассказывает очевидец.

«За неделю перед тем в городе уже не было угла свободного; жили в палатках, шалашах, в сараях, где кто мог и успел приютиться; все народонаселение губернии, казалось, стеклось в одно место; к счастью, было это летом, при ясной, тихой и теплой погоде. Показался царский поезд; настал праздник; тысячи голосов громогласно воскликнули: «шествует»! — и все умолкло. Неподвижно, как вкопанные, в тишине благоговейной все смотрели и ожидали, — божество являлось. Чертков и правитель губернии Норов. От ворот До дворца (ныне университет), версты полторы, императрица ехала шагом и из кареты по обе стороны кланялась; слышен был только звон с колоколен.

Не случалось мне быть в другой раз свидетелем такой глубокой тишины и благоговения при таком многочисленном стечении народа. Императрица показалась на балконе дворца; тут только обычное «ура» загремело по всему городу. Затем смерклось; зажгли фейерверк… На другой день императрица уехала. От дворца по площади к соборному Успения Божией Матери храму постлано было алое сукно, по которому ее величество изволила пешком идти в собор, где слушала молебен.

В этом шествии я имел счастье видеть императрицу: опираясь на трость, без зонтика, в полуденный зной она шла очень тихо, с лицом довольным, исполненным благоговения, величественно и милостиво кланяясь на обе стороны. Из собора отправилась в дальнейший путь.

Из Харькова князь Потемкин вернулся в свое наместничество, удостоенный названия Таврического»[17].

Императрица осыпала его своими милостями, благодарила его за все его хлопоты.

Князь Тавриды был на вершине своего величия и славы.

Теперь враги были ему не страшны.

Но у князя Потемкина был один очень опасный враг, привыкший действовать из-за угла. Это — Михайло Волков.

А Григорий Александрович, по своей обычной беспечности, совсем было его забыл.

Он почитал Волкова врагом бессильным, ничтожным; но на самом деле Волков был не таков: его злоба угрожала даже жизни князя Потемкина.

Князь Григорий Александрович, возвращаясь из Харькова в свое наместничество, застигнут был ночью на дороге и в первой попавшейся деревеньке остановился на ночлег в крестьянской избе. Его свита, а также и конвой, разместились тоже по мужицким избам.

В избе, где остановился князь, кроме его самого да его старого камердинера больше никого не было; Потемкин даже отпустил своего дежурного адъютанта.

У ворот избы, где остановился Потемкин, стояла его почетная стража на часах, состоящая из двух солдат с ружьями.

Князь Тавриды слишком утомился, устал. Путешествие императрицы в Крым доставило ему немало дела и хлопот.

На ночлег Потемкин рано лег спать на своей походной кровати и скоро крепко заснул; его старик камердинер тоже расположился в сенях, у самой двери, ведшей в избу.

Старый слуга душою и телом был предан своему господину.

Как ни крепко спал Григорий Александрович, а все же услыхал, что кто-то дергает его за руку.

Потемкин открывает глаза и видит, что кто-то стоит перед его кроватью.

— Кто ты! Что тебе надобно!? — с испугом воскликнул Потемкин…

— Потише, ваша светлость, потише… Не надсаждайте свою сиятельную грудь, — послышался Потемкину насмешливый знакомый голос.

— Ты… ты…

— Волков, Мишка Волков, к вашим услугам, ваша светлость.

На самом деле, это был Волков; он не мог простить обиды, причиненной ему на царской галере князем Потемкиным.

Волков поклялся ему отомстить и стал незаметно всюду следовать за Потемкиным, выжидая удобного случая к своей мести.

Самый удобный случай к тому представился теперь.

Волков среди глубокой ночи, когда часовые, стоя у ворот, дремали, незаметно пролез в избу через оконце, выходившее на задворки.

Ночь была хоть и не лунная, но и не совсем темная.

Волков, прежде чем разбудить Потемкина, подумал:

«Разве сонного его отправить к праотцам, пустить ему пулю в лоб; нет, выстрелом сделаешь переполох, лучше нож в горло, и всему конец! Фи, какие черные мысли, я не разбойник, а дворянин, хоть и сомнительный, и все же дворянин. Нет, лучше разбужу его светлость и вызову на дуэль, — это будет благороднее. Разумеется, я пристрелю его, как куренка, и тогда моя месть будет насыщена, и моя совесть спокойна, потому дуэль для того, кто останется жив — есть фортуна счастия, а останусь жив я»…

Волков разбудил Потемкина.

— Что тебе надо, предатель?.. Как ты смел?.. Я позову народ и прикажу тебя связать! — погрозил Волкову князь.

— Этого, князь, пока ты не сделаешь, — совершенно спокойно проговорил Волков.

— Сделаю, и скорее, чем ты думаешь.

— Если закричишь, то я убью тебя…

Князь Потемкин разглядел в руках Волкова пистолет.

— Что тебе надо? — нисколько не потерявшись, спросил Потемкин, хотя он и не мог не понять, что находится теперь в руках у негодяя, которому ничего не стоит его убить.

— Вот так-то лучше, князинька, я недолюбливаю грубое обращение.

— Как ты очутился здесь, как прошел?

— В окно, князинька…

— Воровским ходом?

— Что делать, ваша светлость, в окно вошел, в окно и выйду.

— А ты надеешься отсюда выйти?

— Надеюсь, князинька, — вот с тобою за обиду на галере рассчитаюсь и марш отсюда…

— Что же, убийца, разбойник, ты и убить меня хочешь по-разбойнически?

— Зачем?.. Я по-благородному на дуэль тебя, ваша светлость, вызываю…

— Меня, меня на дуэль? — с удивлением воскликнул Григорий Александрович.

— Если ты будешь кричать, то я до дуэли пущу тебе пулю в лоб! Вставай и давай драться… Оружие — пистолеты; в трех шагах друг от друга… Дуэль на смерть, потому ты, князинька, обиду нанес мне кровную — при короле и при всех вельможах осрамил…

— И ты еще можешь обижаться, ты, злодей, убийца! Знаю, тебе легко и меня убить на дуэли по-предательски, как ты убил князя Петра Голицына.

— А ты все его помнишь, князинька; ну, и память у тебя. Да, ну, бери пистолет и становись в позицию.

Князь Потемкин медлил; он, очевидно, хотел выиграть время и думал, что камердинер или часовые догадаются пройти мимо окон.

— Долго ли еще мне ждать? — сурово произнес Волков.

— Дай же мне одеться!

— Зачем? Ведь я не красная девица, меня стыдиться нечего!

Князь стал медленно одеваться; он бросил взгляд на открытое окно, — это не ускользнуло от Волкова.

— Не смотри, князинька. Никто не придет к тебе на помощь, одни мы… И весь ты теперь в моих руках.

— Врешь, мерзавец, не в твоих руках, а в Божьих! — громко произнес князь Потемкин; он быстрее молнии вынул из-под подушки пистолет (в дороге он всегда клал под подушку заряженный пистолет), того быстрее взвел курок, и, прежде чем опомнился Волков, раздался в избе выстрел.

Волков, раненный в ногу, со стоном грохнулся на пол.

На выстрел вбежали в избу старик камердинер, дежурный адъютант и несколько слуг.

— Этот негодяй хотел меня убить, но я предупредил его, уберите и свяжите ему руки, — как-то презрительно проговорил князь Потемкин, показывая на стонавшего и корчившегося от боли Волкова.

Это происшествие очень взволновало и расстроило Потемкина, так что остаток ночи он провел без сна, в тревожном состоянии духа.

Утром он спросил о Волкове.

Ему сказали, что Волков ранен легко в ногу, что рана его перевязана и что он скоро поправится, но все же во время ходьбы будет прихрамывать.

«Стало быть, мой урок будет ему памятен на всю жизнь, хорошо, что кончилось это одной только раной; сгоряча я мог убить Волкова, а сего я вовсе не желал бы, хоть он вполне то заслужил по своим деяниям».

На следующее утро, перед своим отъездом, князь Григорий Александрович пожелал видеть Волкова.

Его принесли на носилках.

Потемкин выслал всех и остался только с Волковым.

— Знаешь ли, по своим деяниям чего ты достоин? — сурово спросил Потемкин у лежавшего на носилках Волкова.

— Знаю. Что же, добей меня, ведь я теперь в твоих руках; возьми на себя обязанность палача, — дерзко ответил ему Волков.

— Не бойся, я не желаю твоей смерти.

— А кто твоей светлости сказал, что я боюсь смерти? Днем раньше, днем позднее — не все ли равно. Мне жалеть нечего. Вот твое, князинька, иное дело. Тебе, поди, умирать не хочется. А сознайся, князинька, твоя жизнь ведь на волоске висела. Не догадайся ты пустить мне пулю, я бы тебя непременно отправил к праотцам, — обычным своим шутовским тоном проговорил Михайло Волков.

— За что же, злодей, ты убить меня хотел?

— Я отомстить только хотел твоей светлости за твой поступок со мной на царской галере.

— С которой я тебя прогнал с позором. Ты, видно, ждал другого чего-нибудь? Да как ты смел явиться перед моими глазами? Я жалею, что в ту пору не приказал тебя выбросить за борт, как дохлую собаку.

— Однако, князинька, со мною ты что-то больше не любезен сегодня.

— Брось шутовство и слушай! — грозно крикнул Потемкин, недовольный тоном Волкова.

— Слушаю, ваша светлость, слушаю.

— Я мог бы раздавить тебя, уничтожить, но я сего не делаю, не потому, что питаю к тебе симпатию, нет, а просто не хочу причинять зла кому бы то ни было. За покушение на мою жизнь тебя бы расстреляли; но, повторяю, я сего не хочу.

— Спасибо, князинька, спасибо!

— Не балагань, говорю, а слушай! Ты должен навсегда проститься с Россией.

— Как проститься? — удивился Волков.

— Живи где хочешь, только не в России. Тебя сегодня же повезут к границе Австрии.

— Как же, князинька, без денег? В моем кармане пусто! А с пустым карманом и за границей не любят нашего брата.

— Денег, пожалуй, я тебе дам.

— Мерси, князинька, размерси-мерси!

— Только гляди, Волков, если хочешь, чтобы у тебя цела была голова, не моги показываться в России. Хоть до тех пор, пока я жив.

— Понимаю, обоим нам тесно жить в России.

— Да, тесно. Прощай, не ищи со мной встречи на этом свете. Клянусь тебе, при первой с тобой встрече я прикажу тебя расстрелять! Советую сие запомнить, — проговорив эти слова, князь Потемкин позвал своих слуг и приказал им унести раненого Волкова.

Его в тот же день, по приказанию Потемкина, отправили под конвоем пятерых солдат и унтер-офицера к австрийской границе.

Светлейший Потемкин, отправив своего врага к границе, сам со своей блестящей свитой поехал в свое наместничество.

XLI

Княжна Наталья Платоновна очень расхворалась, так что ее из Киева больной привезли в Москву.

Причина болезни княжны была не одна простуда, она совершенно случайно узнала про судьбу своего возлюбленного Серебрякова, про его женитьбу — это и повергло княжну в большое горе, близкое даже к отчаянию.

Узнала она про это совершенно случайно.

Как-то, будучи в Киеве, вздумала княжна прокатиться по улицам города со своей подругой, фрейлиной Протасовой.

Княжна Наталья Платоновна любила быструю езду, она привыкла к ней. У ее отца, князя Платона Алексеевича, конюшня славилась на всю Москву.

Невдалеке от Домика Данилы лошадь, запряженная в небольшие саночки, чего-то испугалась и понесла.

Санки были опрокинуты, княжны Наташа и ее подруга были выкинуты из саней. Фрейлина Протасова отделалась только испугом, а бедную Наташу подняли без чувств; княжну внесли в дом Данилы, так как она нуждалась в быстрой помощи.

Данило и его жена, добрая Марья Ивановна, участливо и заботливо отнеслись к княжне и скоро привели ее в чувство.

Княжна Наташа и ее подруга Протасова стали в теплых выражениях благодарить старика Данилу и его жену.

Данило, узнав, что его гостьи состоят фрейлинами при государыне, задумал этим воспользоваться, то есть заручиться их расположением и упросить, чтобы они при случае доложили государыне о том поступке с его зятем, Серебряковым, которого после многих мытарств при жизни считают умершим и похороненным.

— Я вас что-то плохо понимаю… ваш зять жив, а его считают умершим, разве это возможно? — с удивлением проговорила княжна Наташа, обращаясь к Даниле.

— И, боярышня, на белом свете все возможно делать, что хочешь, — ответил Данило, не зная, что говорит с бывшей возлюбленной своего зятя.

— Зачем же вашего зятя считают умершим? По какой причине?

— По злобе, боярышня, по злобе… мой зять полюбил одну княжну-красавицу, ее же полюбил один всесильный вельможа… Ну, этот вельможа, забыв честь, совесть, своего соперника приказал, как раба, продать в Турцию, в невольники, и считать его умершим и похороненным… нашли какого-то утопленника и похоронили под именем моего зятя.

— Данило, вы рассказываете что-то невероятное. Неужели это может случиться? — с удивлением воскликнули в один голос княжна Наташа и ее подруга.

— Вот, случилось; положим, давно это было.

— А как давно? — спросила у Данилы фрейлина Протасова.

— Да годов десять, а то и больше.:.

— Где же теперь ваш зять?

— В Крыму, с моею дочкою живут.

— А как же он освободился от рабства?

— Дочка моя, Ольгой ее звать, тоже в Турции невольницей была; она-то его и освободила…

— Как это интересно, не правда ли, княжна? О, как бы я желала видеть и познакомиться с вашей дочерью, с этой героиней… Сама спасается из плена и спасает своего возлюбленного… Когда мы приедем в Крым, я непременно отыщу вашего зятя и вашу дочь и познакомлюсь с ними.

— Вы, боярышня, помогли бы им… Доброе бы дело сделали…

— Непременно, непременно… Я стану за вашего зятя просить мою тетушку, она близка к императрице.

— Пожалуйста, боярышня, помогите моему зятю вернуть его имя и звание… Ведь он был гвардейским офицером.

— Как, ваш зять гвардейский офицер? — удивились Мария Протасова и княжна.

— Как же, как же, гвардейский офицер. Не один год нес службу царскую; верой, правдой служил.

— И с гвардейским офицером так бесчеловечно поступили!.. Скажите, Данило, как фамилия тому вельможи, который приказал продать в неволю вашего зятя? — с любопытством спросила княжна Наталья Платоновна.

— Не знаю, как и сказать, потому уж очень большим человеком он стал.

— Говорите, не бойтесь, мы никому не скажем.

— Враг моего зятя есть князь Потемкин… — тихо и оглядываясь, ответил Данило.

Княжна Наталья и Мария Протасова были немало тому удивлены.

— А как фамилия вашего зятя? — быстро спросила у него княжна; она стала догадываться, о ком идет речь.

— Теперь живет он под фамилией Зотова, но это не настоящая его фамилия.

— А как же настоящая?

— Боярышни милостивые, ведь ни меня, ни моего зятя вы не выдадите? — прежде чем назвать по фамилии своего зятя, промолвил Данило. Он был очень осторожен и боялся, чтобы своею откровенностью не повредить Серебрякову.

— Надо же, Данило, нам знать подлинную фамилию вашего зятя, ведь мы за него станем просить государыню, — промолвила Мария Протасова.

— Так-то так, а все же, боярышни милостивые, страшно… Ну, вы скажете князю Потемкину, ведь в ту пору мой бедняга зять пропал… Он, сердечный, и то немало перенес горя и несчастия.

— За кого вы, господин Данило, нас принимаете? — обиделась Мария Протасова.

— А я ненавижу Потемкина, он тоже немало мне сделал зла… Он жениха у меня отнял, милого, дорогого, — задумчиво промолвила княжна Наталья Платоновна.

— Как, и у вас князь Потемкин отнял жениха?

— Да, точно так же, как у вашего зятя его прежнюю невесту.

— Скажите, Данило, фамилию вашего зятя, повторяю, нам-то знать необходимо, для его же пользы.

— Настоящая фамилия моего зятя есть Серебряков, — тихо ответил Данило.

— Как! Неужели?.. Возможно ли? — воскликнула удивленная Мария Протасова.

А княжна Наталья Платоновна побледнела как смерть и близка была к обмороку, — у ней замерло сердце.

— Бедная, бедная Натали… крепись… тяжело тебе… Данило, скорее холодной воды, с княжною дурно.

Вода была принесена.

Злополучная княжна с жадностью прильнула к ней; холодная вода несколько укрепила ее и успокоила.

— Натали, милая, дорогая подруга… вижу, тяжело тебе… Ну, что же делать, видно, на все своя судьба… Не надо плакать, волноваться, успокойся, голубушка.

Мария Протасова, сама чуть не плача, старалась успокоить княжну.

— Я… я и то спокойна, Мари… ты права, милая, на все своя судьба, — едва сдерживая рыдания, промолвила княжна.

Горе ее было великое: сердце разбито и навсегда, и кем же? — любимым ею человеком.

Данило с удивлением посматривал и на княжну, и на ее подругу, не понимая, что с ними происходит, с чего они так волнуются.

— Тяжело тебе, моя бедная! Очень тяжело!.. Горе твое большое.

— Что делать, Мари, надо покориться судьбе! Ну, нам пора, поедем.

Княжна и ее подруга, еще раз поблагодарив доброго старика Данилу, направились к двери.

— Вы не сказали, госпожи милостивые, кто вы, кто был у меня в гостях, не назвали свои фамилии, — провожая их, промолвил Данило.

— Ах, да… я — княжна Наталья Полянская, а это моя подруга Мария Протасова; обе мы имеем честь быть фрейлинами ее величества, об этом мы уже вам сказали, — ответила ему княжна.

— Как, вы, вы — княжна Полянская? — старик Данило удивился и растерялся.

— Да… я бывшая невеста вашего зятя Серебрякова.

— Простите, княжна, я… я не знал.

— Вы смущены? Напрасно, ведь это в порядке вещей… на свете ничто не вечно, все скоро забывается, все… Прощайте… Увидите Сергея Дмитриевича, скажите ему, что я не сержусь на него… желаю ему счастия.

При этих словах голос у княжны Натальи Платоновны дрогнул, на глазах у нее опять показались слезы.

— Пойдем, Наташа, ты так расстроена… Пойдем же! — Мария Протасова чуть не насильно увела подругу из домика Данилы.

До самых ворот провожал их Данило со своей женой.

Княжна Полянская и Мария Протасова жили в Киеве в одной комнате, находящейся во дворце, занимаемом императрицей.

Княжна Наталья Платоновна, вернувшись к себе, много плакала, несмотря на все утешения Марии Протасовой.

Она не могла допустить и мысли, что Сергей Серебряков забудет ее, разлюбит, княжна так глубоко любила.

Несмотря на все доводы, которые выставлял ей Потемкин и присные с ним люди, что Серебрякова давно нет в живых, княжна Наталья им не верила, ей как был сердце говорило, что любимый ею человек жив и что долго ли, коротко ли, а все же она встретится с ним. Княжна жила и надеялась. И теперь все ее надежды разбиты, превращены в ничто.

— Что же это, Мари, милая, неужели все люди таковы? Господи, кому же верить, кому верить, — со слезами говорила княжна своей подруге. — Ведь более десяти лет я считала Сергея Дмитриевича своим милым женихом. Ни на минуту не переставала его любить. Я верила во взаимность наших чувств, и что же… Я ждала счастия… и дождалась…

— Ах, Натали, милая, и вздумала ты верить мужчинам… Вот я ни за что не пойду замуж. И знаешь почему, потому что я не верю ни одному мужчине…

— Неужели, Мари, так старой девой и будешь жить, как я….

— Что же, так и буду жить, а то в монастырь пойду…

— Такая молодая, такая красивая…

— Вот и ты, Натали, и молодая, и красавица, а ведь тоже, пожалуй, не пойдешь замуж?

— Мое иное дело… Я перед тобой, Мари, старуха; мне теперь, моя милая, одна дорога осталась — монастырь.

— И отлично, и я с тобой туда же. Уйдем мы в монастырь, тогда наши женихи с досады лопнут… о нас станут они, противные, жалеть и о нашем приданом…

Своим разговором Мария Протасова хотела хоть немного развлечь свою убитую горем подругу.

На другой же день, после свидания со стариком Данилой, княжна Наталья Платоновна сильно захворала и не столько от простуды, сколько от рокового известия.

Нервное потрясение и простуда чуть ли не уложили ее в могилу.

Искусство придворных врачей, молодость и хороший уход — все это взяло верх над болезнью, и княжна стала поправляться, хотя и медленно; она пожелала ехать к отцу, в Москву; к тому же путешествие по воде доктора нашли безусловно для нее вредным.

Императрица очень сожалела о княжне Полянской: в продолжение ее болезни несколько раз навещала ее, выказывая свое внимание и расположение к больной. Добрая государыня не решилась отпустить в Москву княжну Наталью только с прислугою, а приказала сопровождать ее Марии Протасовой.

Княжна Наталья Платоновна была этому очень рада; не менее ее радовалась и Протасова, она так привязалась и полюбила княжну, считая ее своей сердечной подругой.

Неожиданный приезд дочери, ее болезнь — немало напугали старого князя Платона Алексеевича, а в особенности княжну Ирину Алексеевну.

— Успокойтесь, папа, и вы, тетя, успокойтесь, мои милые… Я теперь здорова, совсем здорова… И знаете ли, я теперь с вами никогда, никогда не разлучусь, — растроганным голосом говорила княжна Наталья Платоновна, попеременно обнимая и целуя отца и тетку, — перед отъездом я просила императрицу о моем увольнении…

Мария Протасова, погостив у подруги несколько дней, принуждена была вернуться в Киев, ко Двору.

При расставании подруги плакали и несколько раз обнимали друг друга.

Старый князь и его сестра, княжна Ирина Алексеевна, сердечно благодарили Протасову за ее любовь к княжне, за ее родственные к ней отношения.

— Ах, князь, я так привязалась к вашей дочери, так ее полюбила… знаете ли, что я вам скажу… ведь мы с ней вместе хотим идти в монастырь… да, да… не верите? Спросите у дочери, Натали, милая, ведь так? — проговорила Протасова, обращаясь к подруге.

— Да, да… так, — с улыбкой ответила та.

— Слышите, князь, слышите…

— Слышу, и знаете, Мари, что я вам скажу…

— Что, что такое?

— У вас глаза, право, не монастырские… и я думаю, что скоро мне придется пировать на вашей свадьбе.

— О, князь, едва ли этого вы дождетесь!

Марья Протасова уехала.

И в доме князя Платона Алексеевича потекла обычная жизнь, тихая, покойная.

Князь Полянский жил в Москве как-то особняком от других родовитых дворян. Ни к кому на балы не ездил и сам у себя балов не устраивал, потому что его дочь княжна Наталья отказывалась от всех выездов и балов.

XLII

Сергей Серебряков для восстановления своих прав должен был ехать в Петербург; там, по приказанию императрицы, должны были ему выдать новые документы на звание и чин.

Серебрякову предстоял неблизкий путь; а он плохо поправлялся от своей болезни, которая была почти неизлечима, и несмотря на это, он все же поехал со своею любящей женой.

Путь Серебрякова был через Москву: в Москву он приехал усталый, разбитый от продолжительной дороги.

Оправившись и отдохнув, он отправился в Кремль поклониться святыне и, выходя из одного собора, случайно встретил княжну Наталью Платоновну Полянскую.

Несмотря на десятилетнюю разлуку, они узнали друг друга.

— Княжна! — с большим смущением проговорил Серебряков.

— Здравствуйте, Сергей Дмитриевич… вы узнали меня? — с кроткой улыбкой спросила княжна у смущенного Серебрякова…

— Да, да, княжна… Я узнал вас…

— Спасибо и на этом… вы смущены?

— Княжна, не презирайте меня…

— Что вы, что вы… за что же мне вас презирать?

— Я… я стою того, княжна, — виноватым голосом проговорил Серебряков, опуская свою голову.

— Пройдемтесь, ведь вам некуда спешить?

— Я так рад, княжна, встрече с вами. Рад, что вы на меня не гневаетесь.

— Что гневаться… зачем? Ведь тем не поможешь, былого не вернешь…

Проговорив эти слова, княжна вздохнула.

— Много, много виновен я, княжна, перед вами. Простите ли вы меня?

— Я давно вас простила. Скажите, Сергей Дмитрич, вы счастливы?

— Да, княжна, я счастлив, я очень счастлив.

— Радуюсь вашему счастью… Мне хотелось бы видеть вашу жену. Я слышала, она была тоже очень несчастна… ваша жена была в неволе в Турции, вы там с ней и познакомились.

— Как вы все это узнали, княжна? Кто вам сказал? — удивился Серебряков.

— Ваш тесть Данило, — ответила ему княжна.

— Мой тесть… где же вы его видели?

— В Киеве… случайно с ним познакомились, в его доме была.

Серебряков более года не видал отца своей жены, поэтому ничего и не знал про тот случай, который привел княжну Полянскую в домик старика Данилы.

— А я думал, княжна, вы ничего не знаете про мою женитьбу…

— Нет, знаю. И скажу вам откровенно, мне было очень, очень тяжело, когда я узнала об этом.

— Что делать, княжна, видно, не судьба нам быть мужем и женою…

— Да, да… судьба нас разлучила… так покоримся же ей…

— А все же свою виновность перед вами я буду помнить долго, да и никогда ее не позабуду…

— Нет, нет, Сергей Дмитриевич, передо мной виновным себя не почитайте… вы ни в чем не виновны… я знаю, вы меня любили, и эта ваша любовь принесла вам столько несчастья, столько горя.

— А вы, вы, княжна, разве не страдали?

— Оставим про это говорить, Сергей Дмитриевич, довольно воспоминаний… Вы счастливы…

— А вы, княжна?

— Обо мне забудьте… я просила вас показать мне свою жену…

— Я… я постараюсь выполнить ваше желание.

— Нет, не надо… я передумала… зачем… не надо!.. Ну, мне пора… прощайте…

— Вы не желаете, княжна, со мною больше встречаться?

— Откровенно вам сказать, да… потому встреча с вами растравляет мне сердечную рану… Прощайте, Сергей Дмитриевич, и навсегда… Желаю вам полного счастья… а о былом забудьте, — голос у княжны Полянской дрогнул, и на ее глазах показались слезы.

— Одно слово, княжна…

— Говорите, я вас слушаю.

— Вы, вы не станете меня презирать? — с мольбою в голосе промолвил Серебряков.

— Я уже вам сказала… я все, все забыла… Прощайте!

Княжна протянула Серебрякову руку, которую тот с чувством поцеловал.

Серебряков направился из Кремля.

«Прощай, прощай, милый… навсегда, на всю жизнь прощай!.. Любить тебя я не переставала и теперь люблю… О Боже, дай мне силы забыть его… как мне тяжело, как тяжело».

Княжна Полянская едва сдерживала слезы; она долго смотрела вслед уходившему Серебрякову, и, когда он совсем скрылся у ней из глаз, княжна села в поджидавший ее экипаж и поехала домой.

Старый князь Платон Алексеевич ничего не знал и не слыхал о Серебрякове.

Княжна Наталья ничего ему о том не сказала; она не хотела отца тревожить.

Как-то раз князь Полянский, сидя с дочерью за вечерним чаем, обратился к ней с такими словами:

— Скажи, пожалуйста, Натали, ты, вероятно, и до сих пор еще не забыла своего прежнего жениха и осталась верна его памяти?

— Папа, зачем вы это мне говорите? — поднимая на отца свои чудные глаза, тихо промолвила княжна.

— А затем, Наташа, тебе несколько раз предстояла блестящая партия… за тебя сватались хорошие женихи и ты всем им отказывала.

— Я никогда ни за кого не выйду замуж, папа… я уж это сказала.

— Поэтому-то я и спрашиваю тебя и говорю, что ты осталась верна памяти умершего Серебрякова.

— Кто вам, папа, говорил о смерти Сергея Дмитриевича?

— Кто говорил… Многие говорили… Да ты и сама, я думаю, про то не раз слышала…

— Помнится, папа, вы и сами плохо верили в его смерть?

— Да, но столько лет об нем нет ни слуху ни духу…

— Он жив, папа…

— Кто, кто жив?

— Серебряков…

— Что? Что такое? Серебряков жив? Разве ты что слышала про него, знаешь? — с удивлением спросил у дочери князь Платон Алексеевич.

— Не только слышала, я его недавно видела.

— Возможно ли? Где, когда?

— В Кремле, несколько дней тому назад; я с ним говорила.

— Расскажи, пожалуйста, Наташа, как? Как это случилось?

Княжна рассказала отцу про свою встречу в Кремле с Серебряковым.

— Чудеса из чудес! Серебрякова все считают умершим, а он из мертвых воскрес… Что же это он к нам не показывается?

— Зачем же?

— Как зачем? Наташа, ты меня просто удивляешь… ведь я знаю и вижу, что ты его не разлюбила и любишь еще до сего времени… а сама говоришь, зачем он к нам придет?..

— Да, папа… Теперь Сергей Дмитриевич больше к нам не придет…

— Почему, почему? — князь Платон Алексеевич удивлялся все более и более.

— Он давно уже женился, — подавляя в себе вздох, тихо ответила княжна, опуская печально свою красивую голову.

— Вот оно что… женился… как же это?.. Ведь он был твоим женихом… Каков молодчик, а?

Это известие ошеломило старого князя и взволновало его.

— Не вините его, папа…

— Я… я не виню… все же его поступок относительно тебя, Наташа…

— Папа, а вы забыли про свой поступок с Сергеем Дмитриевичем?..

— Наташа, ты меня упрекаешь?

— Простите, папа… эти слова как-то невольно сорвались у меня с языка.

— Ты права, мой поступок с Серебряковым бесчестен… я сознаю это… но мне жаль тебя, моя бедная… жаль твоего сердечка, которое так безжалостно разбито любимым тобою человеком. А, впрочем, я сам более виноват, чем Серебряков. Твое счастие разбито, Наташа, и разбил его я… да, да… никто, а я всему виной, один я…

— Папа… папочка!

— Да, да, я… Не оправдывай меня, милая, дорогая дочь… Повторяю: виновник твоего несчастья один я.

— Папа… что вы говорите?

— Правда, Наташа… раскаиваюсь я, но мое раскаяние слишком поздно. Моя гордость и тщеславие разбили два счастья: твое и Серебрякова. Наташа, милая моя дочь, простишь ли ты старика отца… — дрогнул голос у князя Платона Алексеевича, и на глазах у него выступили слезы.

— Папа, милый папа.

Княжна осыпала поцелуями лицо и руки старика отца.

Теперь княжна Наталья Платоновна повела совершенно замкнутую жизнь и выезжала только со старой теткой в церковь.

По целым дням сидела она в своей комнате за книгами духовного содержания.

Она ездила в монастыри и подолгу беседовала со старцем иноком, известным святостью своей жизни.

Княжна, несмотря на свои еще молодые годы, стала одеваться просто.

Теперь любимый цвет ее платьев стал черный.

Только в большие праздники черный цвет заменяла она белым.

Ни для кого не было тайной, что княжна готовится к монастырской жизни.

Только горячая любовь к отцу останавливала княжну Наталью от этого шага; ей жаль было оставить одного старого отца, который так ее любил.

Как-то раз о своем щелании идти в монастырь она сказала отцу.

Старый князь сильно взволновался, изменился в лице и дрожащим голосом сказал:

— Подожди, Наташа, похорони меня, а потом делай, как знаешь… Монастырь от тебя, милая, не уйдет… Ждать тебе придется недолго, я чувствую, что скоро уйру… А при жизни не покидай меня, не оставляй беспомощного старика.

— Папа, вы приказываете, мой долг повиноваться…

— Не приказываю, а прошу, умоляю… не оставляй меня одного, милая дочка.

— Папа, я… я всегда с вами, всегда; я вас не оставлю, папочка!

— Так я и знал, так и знал, что ты меня не покинешь… Я стар, сестра тоже стара… Хоть и не весело тебе с нами, стариками, возиться, на закате дней моих не лишай меня радости, счастья. Ведь в тебе одной, Наташа, и радость моя, и счастье мое.

— Я всегда останусь с вами, папа, всегда…

— Вот и спасибо!.. Порадовала, спасибо…

После этого разговора княжна Наталья Платоновна не стала больше говорить о своем поступлении в монастырь; она твердо решила не расставаться со старым отцом.

С ранней весны до поздней осени старый князь Полянский с княжнами — дочерью и сестрой — жил в своей огромной саратовской вотчине.

Приезд княжны Натальи Платоновны в усадьбу приносил большую радость крестьянскому люду; живя в усадьбе, княжна посвящала себя делам благотворения: по ее мысли и желанию в усадьбе построена была большая больница и богадельня для престарелых крестьян, а также школа для крестьянских детей, где учила ребятишек сама княжна.

Старый князь хвалил дочь за ее доброе, отзывчивое сердце и нисколько ей не препятствовал облегчать суровую мужицкую жизнь.

А мужики и бабы называли княжну Наталью Платоновну своей «матушкой сердобольной», «княжной-благодетель-ницей»; превозносили до небес ее «ангельский нрав» и «доброту непомерную».

Красавица Татьяна со своим мужем-богатырем, Михайлой Трубой, все еще продолжала находиться на службе в княжеском доме.

Княжна очень любила веселую хохотунью Татьяну; она умела в минуту тоски и грусти развеселить княжну Наталью Платоновну, рассеять ее грусть, прогнать тоску.

Князь Полянский со своей семьей как в Москве, так и в деревне вел совершенно замкнутую жизнь: ни к себе гостей не принимал, ни сам в гости никуда не выезжал, хоть соседи и искали знакомства с ним.

Старый князь был за последнее время особенно внимателен и нежен к своей дочери, ни в чем ей не отказывал и делал все, чего она хотела.

Княжна Ирина Алексеевна сгорбилась и еще более постарела, походила на дряхлую старуху, хоть лет ей было и не особенно много; она так похудела и осунулась.

Злая судьба племянницы, которую княжна так сильно любила, прежде времени состарила княжну Ирину Алексеевну, она стала часто прихварывать и не выходила из своей комнаты, куда подавали ей чай и обед.

А княжна Наталья Платоновна стала много спокойнее прежнего; она смирилась перед своей неумолимой судьбой и покорилась ей.

Ее жизнь всецело теперь была посвящена делам благотворительности и добра; еще жила она для своего старого отца, которого так крепко любила и глубоко уважала.

Мирно и тихо текла жизнь княжны Натальи Платоновны; тайно она готовила себя к монастырской жизни, теперь мир нисколько не прельщал княжну и не сулил ей счастья; ее счастье было разбито навсегда.

XLIII

Встреча с княжною произвела на Серебрякова сильное впечатление.

Его мучило угрызение совести, он считал себя виновным перед княжной Натальей Платоновной.

Серебрякову было жаль княжну; в тяжелом настроении духа вернулся он домой и стал торопиться скорее выехать из Москвы…

Своей жене про встречу с княжною он ничего не сказал.

— Сергей, что с тобой? — спросила у Серебрякова его жена.

— А что?

— Да ты такой мрачный…

— Нет, нет, ничего…

— Ты скрываешь, Сергей, с тобой случилось что-нибудь неприятное.

— Право же, ничего.

— А почему ты такой мрачный?

— Нездоровится мне…

— Только и всего?

— Чего же еще тебе…

— А я думала, с тобою вышла какая-нибудь неприятность…

— Никакой… Мне только хочется, Ольга, скорее выехать из Москвы.

— Зачем торопиться, милый… Я в первый раз в Москве и совсем ее не знаю… Мне очень хочется осмотреть городские достопримечательности, в Кремль сегодня ты почему-то меня не взял, ушел один.

— Когда я уходил, ты спала, мне было жаль будить тебя, в Петербурге мы пробудем недолго, заедем опять в Москву и тогда дольше в ней погостим… А теперь, Ольга, нам необходимо спешить в Питер.

— Что же, милый, я готова… Поедем хоть завтра.

— Да, да, завтра непременно надо выехать из Москвы.

Императрица Екатерина Великая со своим двором в то время находилась в Петербурге, вернувшись через Москву из своего путешествия по Крыму.

На великолепного князя Тавриды посыпались новые милости. «Целый ряд рескриптов императрицы свидетельствовал о ее признательности за труды Потемкина.

Ему пожаловано было 100 000 рублей в награду «за доставление продовольствия войскам с выгодою и сбережением казны».

Вот что, между прочим, писала императрица Потемкину, вернувшись из путешествия:

«Между тобою и мною, мой друг, дело в кратких словах: ты мне служил, а я признательна, вот и все тут; врагам своим ты ударил по пальцам усердием ко мне и ревностью к делам Империи».

В ответ на милостивое письмо монархини князь Потемкин, выражая свои верноподданические чувства, между прочим, так писал: «здешний край не забудет своего счастья. Он тебя зрит присно у себя, ибо почитает себя твоею отчиною и крепко надеется на твою милость»[18].

Теперь князь Потемкин находился на вершине своего счастья и могущества.

Врагам его пришлось смириться и волей-неволей примкнуть к партии Потемкина, иначе они рисковали попасть в немилость к самой императрице.

При дворе шли балы за балами, затмившие своею роскошью все виденное прежде; горожане, радуясь возвращению любимой монархини, тоже предавались веселью.

В самом разгаре празднеств приехал Сергей Серебряков с женою в Петербург. О его приезде доложили государыне; она пожелала видеть Серебрякова.

Императрица приняла его в своем кабинете, окруженная министрами и вельможами, в числе их находился и старый фельдмаршал Румянцев-Задунайский. Серебряков когда-то был у него адъютантом.

Старик фельдмаршал узнал его.

Государыня изъявила свое благоволение Серебрякову, который явился теперь во дворец в мундире капитана гвардии.

Все права и преимущества ему, по приказанию государыни, были возвращены.

— Я была бы очень довольна, если бы вы, господин капитан, находились в рядах моей дорогой гвардии, но, к несчастью, вы больны и вам надо лечиться. Климат Петербурга для вас тяжел; вам придется снова уехать в этот чудный Крым, — милостиво проговорила Серебрякову государыня.

— Я так счастлив милостью вашего величества, что забываю болезнь и готов нести службу вашему величеству и земле родной, — взволнованным голосом проговорил Серебряков.

— Ваше рвение к службе очень похвально, господин капитан, но нельзя забывать, что вы больны. Мы даем вам продолжительный отпуск для поправления здоровья; все время своей болезни будете получать полный оклад жалованья. Поправитесь, приезжайте, будем рады вашей службе. Я вижу, вы утомлены дорогой. Ступайте отдохните, господин капитан.

В словах великой монархини слышна были жалость, участие к Серебрякову.

И на самом деле, бедняга Серебряков с первого взгляда внушал жалость — он так был худ и бледен. При взгляде на него всякий бы подумал, что он «не жилец на белом свете».

Когда Серебряков, откланявшись государыне, хотел выйти из царского кабинета, его остановил фельдмаршал Румянцев-Задунайский такими словами:

— Вы меня узнали, господин капитан?

— Так точно, ваше сиятельство, я вас не мог не узнать, моего доброго и храброго военачальника, которому я многим обязан, — тихо ответил графу Петру Александровичу Румянцеву-Задунайскому Серебряков.

— Спасибо, спасибо, весьма польщен, весьма, — крепко пожимая руку Серебрякову, сказал старый фельдмаршал. — Не уходите из дворца; подождите, мне надо с вами поговорить о многом, — добавил он.

Серебряков ждал не долго; скоро старый фельдмаршал вышел из кабинета государыни и подошел к нему.

— Садись и поговорим, — проговорил граф Румянцев-Задунайский Серебрякову, показывая ему место на диване рядом с собой.

— Я так рад, ваше сиятельство, что случай доставил мне видеть вас, — почтительно промолвил Серебряков.

— Ну, какая радость. Что я вам?

— Как же, ваше сиятельство, я… я помню те милости, которые вы мне оказывали, когда я имел счастье служить у вас адъютантом.

— Да, да… Хорошее было тогда время, хорошее. Теперь не то. Молодые умники появились, — мы не нужны стали. Знаю, господин капитан, слышал, через кого ты столько бед и несчастий перенес. О Господи, русского дворянина и офицера, ровно раба крепостного, в неволю продают… Сему поступку злодейскому и названия не подберешь. В старое время сего злодеяния не случалось, — взволнованным голосом проговорил старый фельдмаршал. — Что же ты? Как со своим врагом поступил? — спросил он.

— Я… я его простил, ваше сиятельство, — тихо ответил Серебряков.

— Незлобивая у тебя душа; по-христиански живешь…

— Он предлагал мне удовлетворение.

— Ну, что же ты?

— Отказался…

— Зачем?.. Надо бы кровью смыть все то, что пришлось тебе выстрадать, перенести…

— За меня отдаст он ответ Богу, ваше сиятельство.

— Хорошее у тебя сердце, господин капитан. А все же поучить его светлость не мешало бы. И то молвить, пусть совесть напоминает ему о злом поступке с тобою. Ну, прощай, господин-капитан, поправишься — приезжай ко мне. Службу тебе найдем… Храни тебя Бог…

Старый фельдмаршал обнял и поцеловал Серебрякова.

Они расстались, и навсегда.

Больше им встретиться не суждено было.

После этого вскоре Сергей Серебряков со своей женой оставил Петербург и тоже направился в Москву. Серебряков в Москве, проходя по одной из больших улиц, совершенно случайно встретил графа Суворова. Герой медленно шел по улице, наклонив свою седую голову; а на нем был простой офицерский мундир без всяких знаков отличия.

Поравнявшись с Суворовым, Серебряков по-военному отдал ему честь.

Граф Александр Васильевич остановился, поднял на него свои умные глаза и, также отдавая честь Серебрякову, громко проговорил:

— Здравья желаю, господин капитал! Лицо твое мне знакомо… Я где-то тебя видел, помилуй Бог!

— Видались мы, ваше сиятельство, только давно это было.

— А как давно?

— Да лет десять, ваше сиятельство. Я многим вам обязан, граф.

— А как твоя фамиилия, господин капитан?

— Серебряков.

— Не знаю, не помню. Забыл, помилуй Бог.

— Во время Пугачевского бунта вы заступились за меня… Меня в ту пору обвиняли в соучастии с Пугачевым.

— Припоминаю… Только как будто в тумане; тебя, кажется, расстрелять хотели? Помню… А слабовата становится у меня память, помилуй Бог! Старею не по дням, а по часам…

В то время на политическом горизонте было сильно неспокойно, и отношения России и Турции становились все более и более натянутыми. В воздухе пахло войной. Войска наши стягивались к Дунаю тихо, без огласки. Граф Суворов намекнул Серебрякову про войну.

— Как, ваше сиятельство, разве война будет скоро объявлена? — спросил Сергей Серебряков, идя по улице с графом Суворовым.

— А ты и не знал, простота? Понюхай-ка хорошенько и услышишь, чем пахнет. Пойдем, капитан, вместе турок бить.

— С радостью бы, с восторгом… Да не гожусь я, ваше сиятельство.

— Не годишься!.. Как? Чем, помилуй Бога?

— Нездоров я, — с тяжелым вздохом ответил Серебряков.

— Болен, чем? Ишь, неженка!.. Солдат не должен хворать… Стройся! Во фронт! Раз, два! На приступ! — остановившись, крикнул герой Суворов, жестикулируя.

Народ, проходивший по той улице, остановился и окружил Суворова и Серебрякова; некоторые узнали героя и выказывали ему своё почтение, другие же помирали со смеху, смотря на тщедушную фигуру Суворова, кричавшего и размахивавшего руками.

Для их большого удовольствия гениальный полководец закричал по-петушиному и запрыгал.

Кто не знал Суворова, принял его за подгулявшего служивого.

— Ну, и служивый, вот уважил, не отличишь — человек кричит или петух.

— Хмель в голове, вот и потешается.

— Не похож, кажись, на хмельного.

— Неужели трезвый станет кричать!

— Известно, пьяненький, вот и блажит.

Так говорили в народе, который окружил героя Суворова.

Этот говор дошел и до слуха Серебрякова; он возмутился и сказал толпе:

— Опомнитесь, что вы говорите… Разве вы не знаете, кто это?

— И то, господин офицер, не знаем.

— Это граф Александр Васильевич Суворов…

При названии этого дорогого имени головы обнажились, и народ низкими поклонами приветствовал гениального полководца, военная слава которого и в то время гремела не только в нашем отечестве, но и в других странах.

Народное приветствие тронуло старого полководца.

— Спасибо, спасибо, помилуй Бог! Не заслужил сего вашего уважения… Спасибо!

— Как не заслужил, батюшка, ваше сиятельство, ты не раз за нас свою кровь проливал.

— Спаси тебя Бог…

— Дай тебе Бог многие лета.

— Мы за тебя Бога молим…

— Пошли тебе Бог крепость и силу на врага-супостата.

— Большое, до земли спасибо, православные, солдатская любовь и ваше воодушевление и подкрепляли меня во время брани… Служил я матушке-царице и вам, землячки мои любезные, служить буду до гробовой доски верой и правдой, по-солдатски, помилуй Бог!

Скоро к славе Суворова присоединилась еще большая… это взятие неприступной крепости Измаила.

Рапорт о взятии Измаила Суворов послал к князю Потемкину, главнокомандующему нашей армией при Дунае, такого лаконического содержания: «Российские знамена на стенах Измаила».

Трофеями славного подвига русских воинов под Измаилом было: 200 орудий, 300 знамен, 10 000 пленных турок; множество разного товара и военного запаса.

Под Измаилом было убито более 15 000 турок, а наших воинов убитых и раненых было около 10 000 человек.

Князь Потемкин пожелал видеть славного победителя Измаила и приказал устроить ему пышную встречу.

Потемкин в то время находился в Яссах. Свидание двух полководцев произошло в конце декабря 1790 года.

По словам очевидца, въезд в Яссы героя Суворова был такой:

«Его ждали с приличной его званию и летам рессорной каретой, а он прибыл на паре фурлетских, и притом ночью, в рогожной якобы поповской долгуше. Упряжь была в шорах, но веревочная. На запятках сидел в польском жупане престарелый инвалид, на козлах — кучер в широкополой молдаванской шляпе и в овчинном до пят балахоне».

На лестнице своего дворца встретил светлейший князь Потемкин победителя Измаила.

Обнимая и целуя Суворова, Потемкин проговорил такие слова:

— Скажите, граф Александр Васильевич, чем мне наградить вас?

— Я не купец, ваша светлость, и приехал не торговаться с вами, помилуй Бог! — вспыхнув от волнения и досады, ответил старый вождь и резко добавил:

— Кроме Бога и матушки-царицы, наградить меня никто не может…

Потемкин изменился в лице и в гневе на резкие и справедливые слова Суворова закусил себе губу.

С того раза Потемкин смотрел на Суворова как на своего недруга.

Серебряков, вернувшись в Крым в свой домик, стал по-прежнему гулять по морскому берегу и работать в своем саду, разводя в нем виноград.

Серебряков стал мало-помалу поправляться от болезни… Благодатный климат Крыма, тщательный уход любящей жены, а также строгое исполнение предписаний врача — все это благотворно подействовало на его болезнь; хоть совсем он и не выздоровел, но чувствовал себя настолько крепким и здоровым, что стал думать о своей службе.

«Довольно нежничать; хорошего мало быть лежебокой; пора и за службу приниматься. Даром жалованье получать не честно. Теперь здоровье мое поправилось; надо собираться в полк», — так думал Серебряков и стал не спеша готовиться к отъезду на службу.

XLIV

«Великолепного князя Тавриды» не стало, он умер среди степей Молдавии 5-го октября 1791 года. Его везли больным из Ясс в Россию, на дороге и застала смерть светлейшего князя Григория Александровича Потемкина. Карета с умирающим князем ехала медленно, он стонал и метался от удушья.

Густой туман закрывал обширные степи; кругом было полное безмолвие. Сопровождавшая Потемкина свита и доктора безмолвствовали из опасения потревожить умирающего.

— Остановитесь, я задыхаюсь, — слабым голосом проговорил умирающий князь. — Минуты моей жизни сочтены… Дайте мне умереть на воле…

На поле, близ проезжей дороги, под деревом, одиноко стоявшим, постелили ковер, а на него белый плащ и положили Григория Александровича.

Среди безмолвия степей умирал великий человек; сопровождавшие его доктора предложили ему успокоительного. Князь отказался от лекарства. Угасающий взор его устремлен был на небо, побелевшие губы шептали предсмертную молитву.

— Дайте мне образ Спасителя…

Племянница князя Потемкина, графиня Браницкая, едва сдерживая рыдание, поднесла к умирающему св. икону Спасителя; с этой иконой князь никогда не расставался; он хотел перекреститься, но рука ему не повиновалась…

— Боже, в руце Твои предаю дух мой.

Умирающий приложился к образу и стал дышать реже, реже…

Прошло несколько минут, и все было кончено.

Благоговейная тишина полей прерывалась рыданием.

После молитвы все, преклоняя колена, целовали похолодевшую руку умершего князя и орошали ее своими горячими слезами.

Потом положили его безжизненное тело в карету и повезли обратно в Яссы[19].

А по прошествии с небольшим пяти лет со смерти кн. Потемкина, то есть в 1796 г., 5-го ноября по всему Петербургу разнеслось печальное известие, что и императрицу Екатерину Алексеевну постиг великий недуг.

Это известие произвело сильный переполох и застало многих екатеринбургских вельмож врасплох; бросились в Зимний дворец, где умирала великая монархиня, возвеличившая Россию.

В роковой день, 5-го ноября, государыня проснулась, по обыкновению, в 6 часов утра и выпила две чашки крепкого кофе, который сама приготовила.

— Как изволила почивать, матушка-государыня? — спросила у императрицы ее приближенная камер-юнгфера Марья Савишна Перекусихина.

— Ах, Марья Савишна, я так хорошо спала, так хорошо; давно не имела такого приятного и покойного сна, — ответила императрица своей любимице.

— И вид у тебя, царица-матушка, такой свежий да бодрый.

— Смотри, не сглазь, Марья Савишна, — улыбнулась императрица.

В десятом часу в кабинет государыни вошел ее камердинер Зотов и доложил о приходе генерала Терского с делами.

— Пусть немного подождет, — проговорила императрица и пошла в небольшую комнатку, находившуюся рядом с ее опочивальней.

Прошло несколько минут, императрица все не возвращалась в свой кабинет.

Прошло еще несколько времени, государыни все не было; стали беспокоиться, особенно же Зотов.

Наконец Зотову удалось убедить Марью Савишну, и она решилась заглянуть в комнатку, отворив немного дверь.

Дверь не отворялась, как будто ее что задерживало; после некоторого усилия дверь наконец отворилась.

Зотов и Перекусихина с ужасом увидали императрицу, распростертую на стуле, причем ее ноги упирались в дверь.

Государыню перенесли в спкльню; с ней произошел апоплексический удар, лишивший ее чувств, но еще не прекративший ее жизни; лицо у государыни было сине-багровое, глаза то открывались, то закрывались.

Все старания медиков привести императрицу в чувство не привели ни к чему.

Прибывший во дворец митрополит Гавриил посоветовал причастить умирающую императрицу, а потом приступил к ее соборованию.

Послали в Гатчину к наследнику престола с известием о положении императрицы. Во всем Петербурге произошло страшное уныние, около дворца толпилось множество народа; на их лицах видна была неподдельная тоска, грусть; многие, тихо переговариваясь между собою, плакали.

Приехал из Гатчины наследник-цесаревич с супругою и с августейшими детьми.

Павел Петрович был встревожен, слезы виднелись на ejro глазах.

В 9 часов вечера лейб-медик Режерсон объявил всем собравшимся во дворце, что императрица скончалась.

В тихой молитве и со слезами державный сын преклонился перед телом матери.

По всему дворцу раздались громкие рыдания и вопли.

Скоро и весь народ русский оплакивал свою мудрую монархиню.

XLV

Прошло немало лет после описанного в последних главах романа. Немало перемен произошло за это время на святой Руси.

Престол царей русских занимал кроткий и любвеобильный император Александр, внук мудрой Екатерины.

Державный внук шел по стопам своей бабки и насаждал просвещение, преобразуя государство.

Россия благоденствовала благодаря труду своего обожаемого монарха.

К несчастью, мирное царствование императора Александра омрачилось войнами с Наполеоном I.

Однажды летом, в прекрасный солнечный день, по густым аллеям Новодевичьего монастыря задумчиво шел высокий пожилой генерал; в числе других орденов, красовавшихся на груди старого воина, виден был крест св. Георгия. В этом пожилом генерале мы узнаем героя нашего романа Сергея Дмитриевича Серебрякова, отличившегося во многих сражениях и награжденного чинами, орденами и пожизненной пенсией.

Серебряков, совершенно излечившийся от своей болезни, стал опять нести боевую службу на берегах Дуная, находясь под командою героя Суворова, который до самой своей смерти благоволил к Серебрякову.

Недолго генерал Серебряков прослужил после Суворова, скоро он вышел в отставку и навсегда поселился со своей горячо любимой женой в Москве, купив себе на окраине города небольшой дом с обширным садом.

Дом его был близ Новодевичьего монастыря, куда Серебряков любил ходить молиться, а по окончании богослужения гулять по густым аллеям монастырского сада.

Серебряков недавно поселился на Девичьем поле, поэтому не успел еще ни с кем познакомиться.

Проходя по монастырскому саду, он увидал, что ему навстречу идет стройная пожилая монахиня; несмотря на годы, лицо ее еще не совсем утратило красоту и привлекательность.

Монахиня шла медленно, задумчиво опустив свою голову, прикрытую монашеским клобуком.

Серебряков пристально посмотрел на монахиню, и на лице его изобразилось удивление и смущение.

— Если не ошибаюсь, вы… вы княжна Наталья Платоновна, — тихо проговорил Серебряков, учтиво раскланиваясь с монахиней.

— Да, прежде была ею… а теперь я смиренная монахиня Нектария, — так же тихо ответила монахиня; она подняла голову, пристально посмотрела на Серебрякова; на бледном лице ее промелькнула какая-то радость, но она была мимолетной, лицо у ней опять приняло строгое выражение.

— Вы, вы узнали меня?

— Да… узнала… Вы тоже, Сергей Дмитрич, много изменились…

— Еще бы, ведь немало лет прошло, как мы с вами не видались, княжна… А здравствует ли ваш батюшка?

— Папа давно умер, тетя тоже вскоре после папы умерла… Хотите, я покажу вам их могилы: они здесь, в монастыре, погребены.

— Дозвольте спросить, княжна, а ваши огромные поместья, усадьбы?

— Все проданы, деньги употреблены на благотворительные дела; а все наши крестьяне отпущены на волю… Себе я ничего не оставила. Да мне и не надо, ведь я монахиня.

— Княжна… вы… вы святая… Я… я благоговею перед вами…

— Оставьте, Сергей Дмитрич, что вы говорите, — монахиня Нектария покраснела и опустила на лицо густой, черный флер, находившийся у ней на клобуке.

— Вот могила папы и тети, — проговорила она, подводя Серебрякова к богатому памятнику-часовне. — Не хотите ли взглянуть, Сергей Дмитрич, на другую могилу — моего бывшего жениха графа Аполлона Ивановича Боратынского?

— Как, и граф Боратынский умер?

— Давно, прежде папы… Когда-то он был вашим соперником, — сказала монахиня.

Она показала Серебрякову на богатый мавзолей.

— Ну, мне пора… Прощайте, Сергей Дмитрии.

— Вы позволите, княжна, когда-нибудь мне зайти к вам, — робко промолвил Серебряков.

— Зачем? При взгляде на вас у меня воскресает в памяти давно минувшее, а я монахиня и вспоминать и думать о прошлом мне грешно… Прощайте.

Проговорив эти слова, монахиня Нектария быстро пошла из сада.

Тяжелым вздохом проводил ее Серебряков.