Золотой водопад

ОДИНОЧЕСТВО

Низкий потолок зимовья, нависший над лежанкой, узкое щелеватое оконце, стены, прокопченные дымом, печурка, сложенная из каменьев, и хозяин зимовья Степан Дремов — человек молчаливый, замкнутый. И не от роду стал он таким, а судьба-злодейка переломила характер Степана, в молодости парня добродушного, незлобивого. Чужаком, верооступником посчитали его в кержацком селе, куда забрел ненароком, оставшись круглым сиротой после гибели родителей, которые всю жизнь бездумно скитались по Сибири и погибли на переправе через сумасшедшую таежную реку. Чудом спасся парень, выброшенный набежавшей волной на песчаную косу. Отлежался, оклемался. Еле волоча ноги, добрался до безвестной деревни, манившей дымками над избами и домовитыми запахами. Никто не открыл ему дверь, ни в одном окне не дрогнула занавеска. Только цепные псы из дворов глухо откликались злобным лаем на его робкий стук в калитки.

На выходе из деревни окликнула его немолодая женщина, потом назвавшаяся теткой Агафьей. Увела его, бессловесного, покорного, в свою неказистую избенку, одиноко дремавшую на выселке, да там и приветила его, определила на постой, в тайной надежде скрасить свое старческое убожество. А погодя в избенке появилась и молодая жилица. Привела тетка Агафья за руку нищенку-побирушку без роду без племени, отставшую от обоза российских переселенцев. И для нее нашлось местечко в тесном закутке сердобольной старушки.

Недолго прохлаждался Степан в безделье. Выгнал хворь из тела, расправил плечи, выпятил дугой широкую грудь. Ни сном ни духом не ведала тетка Агафья, какого доброго помощника послал ей господь бог. А там и жилица поднялась на ноги. И вовсе не убогой нищенкой, какой попервости показалась она тетке Агафье, повела себя девушка. А когда примерила ей хозяйка свой сарафан, не надеванный ни разу с Самой ранней молодости, и вовсе красавица перед ней и Степаном предстала. Прошлась она по прогибающимся скрипучим половичкам, стало в избенке и светлее и наряднее, словно долгожданный праздник заявился к людям, прежде не знавшим счастья.

В деревне Степана и Наталью (так звали жилицу) встречали угрюмыми взглядами. Никто не заводил с ними разговоров, не отвечал на приветствия. Отчужденность от людей сблизила молодых. Без венца и церкви поженила их тетка Агафья, осенив троеперстным крестом. А когда в избенке появился неугомонный крикун, нареченный Митенькой, переполнилась чаша ненависти деревенских кержаков. Зверскую расправу учинили они над теми, кто надругался над святой верой. Степан еле-еле ноги унес, не выдюжив против грубой физической силы озверелых мужиков, один, почитай, противу десятка. Укрылся он в тайге, отрешившись от мирской жизни. Невыносимо было пережить гибель жены. Одолели его кержаки. «Плетью обуха не перешибешь», — повторял он не ради утешения, а сдерживая себя от неосмотрительных действий. Годы провел Степан в таежной зимовейке, не оставляя мысли об отместке тем, кто загубил его жизнь, которая перед этим только-только начинала налаживаться.

Горестную весть принес ему случайный охотник, забредший в зимовье: тетка Агафья при смерти…

Не думая об опасности, пришел он на выселки проститься с доброй старушкой. Принял ее последнее дыхание, перекрестил троекратно, поцеловал в холодные губы. Взял на руки присмиревшего Митеньку, одичало зыркавшего по сторонам, глянул в последний раз на тетку-покоенку, на покосившуюся избенку, служившую ему и его семье долголетним приютом, и, распрямившись во весь рост, прошел по деревне, не оглядываясь но сторонам, прокалываемый изо всех окон жгучими взглядами затаившихся кержаков.

С тех пор и зажил Степан в тайге вместе с сыном.

Промышлял только крупного зверя. Медведи, дикие кабаны, рыси, волки за много верст обходили зимовье охотника. Звериный инстинкт подсказывал им, что единоборство с этим человеком кончится гибелью для них. К мелкому зверью Степан относился снисходительно-добродушно. У его жилья постоянно сновали веселые белки, проворные бурундуки, домовитые кроты. Даже трусливые зайчишки часто выбегали на полянку перед зимовьем. Полюбил Митька маленьких друзей, неизменных его спутников в прогулках по тайге. Вместе с белками он гонял крикливых кедровок, не давая им спускать с кедров шишки раньше времени и обворовывать пушистых зверушек. Выручал, бывало, из пасти лисицы зазевавшегося косого. Научился мастерски свистать по-бурундучьи, созывая свистом стаи со всей округи.

Все дни отец Митьки проводил на охоте или уходил в ближайшие селения сбыть добычу да пополнить запасы муки, соли, табаку, пороху и свинца. А Митьке приносил гостинец — несколько кусков замусоленного сахара, а иногда и банку леденцов.

Мясо в зимовье не переводилось круглый год. Летом это была солонина, заготовленная впрок из зимней добычи, или свеженина, когда отец только приходил из тайги.

Митька наловчился на старом шомполе зажаривать куски мяса. Жир вытапливался, капал на горящие поленья в костер, распространяя по лесу аппетитный запах. Зимой любимым блюдом Митьки была строганина из мороженой сохатины. Большого искусства, в ее приготовлении не требовалось. Острым ножом Митька настругивал с лытки тонкие ломтики побелевшего от мороза мяса и отправлял их в рот, прикусывая краюхой хлеба. А согревался кипятком, настоянным на сушеных листьях черной смородины или кипрея.

Наступила пятнадцатая весна в жизни Митьки Дремова.

— Однако, паря, ты подрос, — сказал отец. — Энтим летом пойдешь со мной на зверя.

Решение отца обрадовало Митьку, хотелось броситься на грудь к нему, неласковому, бородатому, обнять черную морщинистую шею, прижаться крепко-крепко к груди, скупо, по-мужски выразить свое первое юношеское счастье. Не приучен Митька к нежностям, да и знал, что отец не одобрит его порыва, а, чего доброго, еще осерчает, не возьмет на охоту. Только веселые огоньки забегали в озорных черных глазах мальчишки, когда взглянул он в такие же черные под густыми нахмуренными бровями глаза отца.

Но не суждено было в ту весну сбыться первой охоте Митьки. Незадолго до того, как горные ключи вскрыли ледяные замки на таежных реках, Степан Дремов ушел проведать примеченную зимой берлогу, где на зимнюю спячку залегла медведица.

Через два дня разыскал Митька отца и разоренную нм берлогу. И понял Митька, что тут произошло. Медведица в берлоге проснулась раньше времени. Разбудила ее сухостойная лиственница, упавшая наземь. Видно, корни подгнили от старости. Вершиной она угодила прямо на берлогу. Крепким суком пробило снег, землю и задело зверя. Медведица заворочалась в берлоге, почуяла человека. С людьми у нее были старые счеты. Много лет она носила заряд дроби в левом паху и пулю в ягодице.

Появление разъяренной медведицы для Степана оказалось неожиданным. Ружье, выбитое из рук охотника, выстрелило в воздух, рогатина стала бесполезной. Степан выхватил нож из-за пояса и бросился на медведицу. Через мгновение он полетел кувырком, сшибленный ударом лапы. Охотник вскочил, но медведица одним прыжком настигла его, снова сшибла на землю и навалилась всей тушей. С трудом Степан высвободил руку с ножом и всадил лезвие в горло зверю. В предсмертной агонии медведица рванула когтями кожу с затылка охотника, натянув ее вместе со слипшимися от крови волосами на лоб.

Поединок оказался смертельным для человека и зверя…

Митька свернул тушу медведицы с тела отца и склонился над ним в горестном молчании.

Потеряй единственный близкий человек. Одиночество, полное одиночество в безлюдной тайге. Только немые свидетели — высокие лиственницы с побуревшими от времени стволами — печально покачивали кронами.

Могилу в мерзлой земле копать тяжело, и Митька похоронил отца в берлоге, обвалив ее свод и выровняв могильный холмик. Сверху землю он придавил камнем-валуном. К нему прислонил, поставив крест-наскрест, разбитое ружье и ненужную теперь рогатину. Нож Митька забрал себе. Это все, что ему осталось на память об отце.

«Просчитался, видать, батя, — размышлял Митька, — пошел за сороковым, а он оказался-то сорок первый. От сорок первого, старики говорят, не уйдешь».

В зимовье Митька оставался недолго. Припасы кончались, пополнить он их не мог: не было ружья. Решил Митька идти в поселенье, заработать за лето на ружье и вернуться в родное зимовье. Он припрятал от зверя остатки пищи, заготовил сухую растопку и дровишек на случай, если забредет усталый путник, положил на видное место кресало и трут. Плотно прикрыл дверь зимовья, перекрестился и отправился в путь. Рассчитывал он сюда вернуться глубокой осенью, но не вернулся никогда.

ЕСТЬ СИЛЕНКА

Поселковым староста Кирьян Савелович Каинов, сидя за столом, исподлобья смотрел на паренька, неуклюже переминавшегося перед ним с ноги на ногу.

— Митрием, говоришь, кличут, — равнодушно переспросил он, отворачиваясь к окну. — А на что способен?

— На что угодно, дяденька Кирьян, — торопливо отвечал тот, чуя к себе недоверие.

В пятнадцать лет Митька был рослым, крепким парнем. Настоящий таежник.

— Може, силенкой померяемся? — предложил староста и тут же добавил: — А ну садись к столу да ставь руку на локоть.

Не понимая, чего от него хочет староста, Митька сел на кончик скамейки и неловко выставил руку.

— Да не так. Экой неповоротливый.

Кирьян Савелович передвинул Митьку глубже на скамейку, облокотился на стол и, сев напротив, протянул согнутую в локте руку. Сцепившись ладонями, противники уперлись локтями в столешницу.

— Теперь гнети мою руку, Митрий, — приказал староста.

Мериться силой Митьке ни с кем никогда не приходилось. Он понял только одно: от результатов схватки зависит его дальнейшая судьба — заработок, ружье.

— Ну, начинай, паря, — скомандовал староста.

В неожиданный рывок Митька вложил все мальчишеские силы. Трудно было тягаться подростку со здоровым сорокалетним мужиком — железная рука Кирьяна Савеловича даже не шелохнулась. Зато Митька почувствовал, что его рука перестала сопротивляться и медленно гнется к столу. Последних три-четыре вершка она прошла в мгновенье. Сухо щелкнули казанки. Митька испуганно схватился за пальцы, выпущенные из широкой ладони старосты.

— Есть силенка, молодец, паря, — равнодушно вымолвил Кирьян Савеловнч. — Подрастешь — еще потягаемся.

В первое лето Митька на ружье не заработал, еще остался должен Кирьяну Савеловичу. Нужно было справить одежонку, отработать долг, взятый на полушубок и пимы.

Молодой работник прижился у старосты. Может быть, и ушел бы Митька, убедившись в тщетности заработать деньги, да завелась у него зазноба, и не где-нибудь, а прямо в доме Кирьяна Савеловича — племянница его Галя.

Семья у хозяина невелика: сам да хозяйка Степанида Васильевна, неповоротливая из-за дородности своих телес. Первую жену Кирьян Савелович, как рассказывали, забил до смерти через год после замужества за строптивый норов и непослушание мужней воле. Бобылем жил недолго. Присмотрел вдовую солдатку Степаниду, муж которой сложил голову в русско-турецкую под Плевной за веру, царя и отечество. Смазливая круглотелая бабенка вошла в дом старосты как полновластная хозяйка и осталась там навсегда без венца и церкви. Раздобрела она на дармовых харчах после жизни в нужде да впроголодь! До того раздобрела, что даже наследника не смогла Принести в дом хозяину. Пользы от нее для дома на грот, все больше лежит, охает да командует всеми. Тогда-то и привез Кирьян Савелович племянницу, чтобы присматривала за хозяйством, щи варила и Степаниду ублажала. Тихая, безответная Галя превратилась в батрачку.

А для тяжелой работы нанял староста Митьку. Не сразу заметил Митька Галю в доме, неслышную, замкнутую. А как увидел, глаз не мог отвести, хоть и не была девушка-красавицей. Молодость и чистая открытая душа — нет лучше красоты для человека. Робко тянулись молодые люди друг к другу. Прирожденная скромность обоих не давала им сблизиться, сказать хоть одно из тех слов, которым века нет износу.

Лишних встреч они избегали. А когда приходилось вместе работать, казалось, что встречались посторонние люди. Любовь их была запрятана и от чужих глаз, и друг от друга. Но она-то и задержала Митьку у старосты и на второй и на третий год.

Годы прошли незаметно. Хозяйство Кирьяна Савеловича расширялось, и Митьке прибавлялось работы. Весной на пахоте, летом на сенокосе, осенью на уборке, на заготовке дров. Зимой таежные дела, промысел зверя. Ко всему этому работа по дому; уход за скотом, подвозка воды, ремонт усадьбы и построек. Со всем Митька справлялся играючи, без напряжения, как заправский крестьянин, опытный охотник. Случались на охоте и курьезы.

По осени, когда хлеба были скошены и обмолочены, приметил Митька, что на пашни повадилось большое стадо диких коз, Перед зимней голодухой косули наедали тело, подбирая на опустевшем ячменном поле оставленные колоски и зерна. На открытом месте подойти к ним незаметно было невозможно, нужно было устраивать загон. Митька подзадорил Кирьяна Савеловича, что козы сами на мушку просятся и неплохо было бы полакомиться свежениной.

— Не приучен я к охоте, — вяло запротестовал староста. — Редко когда ружье в руках держать приходилось.

— Да што ты, дядя Кирьян, — не успокаивался Митька, — я сам пойду в загон и так те косулю выгоню, што хошь имай ее голыми руками.

Природная жадность взяла верх, кому во вред разве когда было поживиться дармовым мясцом. Кирьян Савелович скликал своих подручных Алеху да Петруху, да еще двух соседних мужиков.

Митька расставил по номерам грузных, неповоротливых чалдонов, приказал им затаиться от ячменного поля, там, где лесная опушка обращалась в редкий частокол деревьев, у корня прошитых мелким кустарником. Сам же с каиновскими подручными пошел налегке в загон.

Недолго ждал Кирьян Савелович выгона животных. И одной цигарки искурить не успел, как услышал улюлюканье и гортанные выкрики загонщиков. Кирьян Савелович прижал к плечу приклад двустволки, взвел курки, высматривая цель. В тот же миг поблизости кусты затрещали, да так хлестко, словно сквозь них продирался целый табун сохатых. Косуля с выводком молодых козлят вылетела из кустов, как в сказке, прямо на Кирьяна Савеловича. И хотя он ждал животных, но невольно опешил. Короткого замешательства охотника хватило козам, чтобы, вильнув в сторону, уйти от опасности. В порыве досады Кирьян Савелович пальнул дуплетом вдогонку наобум.

Митька вырос перед хозяином как из-под земли.

— Кто стрелял? — задал он нелепый вопрос. И без того по дымящимся стволам было видно, кто стрелял.

— Я малость стрелил, — подтвердил староста.

— Где коза? — наступал Митька.

— Ушла коза, поминай как звали, — раздраженно ответил Кирьян Савелович.

— Иди в загон, — не сдержался Митька.

— Гоняй сам, ежели тебе приспичило… А у меня что-то к охоте всякая охота пропала.

Кирьян Савелович подозвал подручных, передал им свое охотничье снаряжение и, заложив руки за спину, твердо зашагал к дому. Алеха и Петруха поплелись за ним.

«Это тебе даром не пройдет. Не прощу изгальства», — затаил на батрака страшную злобу оскорбленный хозяин.

РАСЧЕТ ВЧИСТУЮ

Весной, когда Митьке стукнуло восемнадцать, он заявил хозяину:

— Последнее лето работаю, Кирьян Савелович. Осенью полный расчет.

Неучен был грамоте Митька, а сумел сосчитать, сколько причитается ему осенью с хозяина. На эти деньги можно было и ружье купить, и порох, и харч на первое время. Хотел обосноваться парень в тайге прочно, а потом и Галю высватать.

Долго тянул с расчетом Кирьян Савелович — в его руках вся власть, и жаловаться некому. Легко ли расставаться с дюжим парнем, у которого спорится любое дело. Только понял староста, что не удержать ему более Митьку: «Сколько, волка ни корми, все в лес смотрит».

— Собирайся-ка, Митрий, в лес. Привезешь дровишки на зиму, тогда и расчет полный, — распорядился Кирьян Савелович, как только установился санный путь.

Дрова были заготовлены в ближнем березняке, за лето хорошо просохли. Митька за три дня на Двух лошадях перевез почти всю поленницу. Оставались последние два воза. Нагрузив одни дровни, он, расстегнув полушубок, достал кисет. Легкий морозец пощипывал пальцы, свертывающие цигарку. Митька сел на колоду, задымил. Усталости не было. Он без труда нагрузил бы и вторые дровни, да так уж заведено, что в каждой работе бывает перекур.

«Хороший хозяин Кирьян Савелович, — думает он, — можно бы дальше жить, да тайга тянет. В люди надо выходить, семьей обзаводиться. Как-то там мое зимовье?»

За эти годы Митьке ни разу не удалось сбегать в тайгу, к могиле отца и брошенному зимовью: хозяин не отпускал далеко. И все-таки у Митьки не было злобы на хозяина. Вспомнил он, как каждую осень после уборки Кирьян Савелович наделял подарками и поил вусмерть самогонкой. Не пристрастился к этому зелью Митька, но раз в год считал выпивку законной.

Изрядно выпив, староста мерился с Митькой силой. Каждый раз Митька терпел поражение, но чувствовал, что победа его противнику дается все трудней и трудней. Мускулы парня наливались силой, ноги крепчали, грудь рвала пуговицы на рубахе. В последний раз хозяин не осилил своего работника. Не дав опомниться Кирьяну Савеловичу, Митька звериной хваткой сжал его еще крепкую руку и трижды прижал к столу.

— Будя, хозяин, — угрюмо промолвил Митька, когда Кирьян Савелович в пьяном задоре потребовал переиграть схватку.

«Ишь какого варнака выкормил себе на шею», — подумал Кирьян Савелович и тогда же решил рассчитаться с работником вчистую…

Митька затянулся дымом в последний раз, бросил цигарку, обжигавшую ему пальцы, и поднялся с колоды. Шага сделать не успел. Сильный удар по голове сзади подкосил ноги. Падая, он повернулся и увидел старосту.

— Хозяин… за што?.. — прохрипел он, не чувствуя новых ударов и не слыша, как староста, озверевший от вида крови, отбросив полено в сторону, зло выдавил:

— Вот и в расчете, варнак.

Никто не видел, как Кирьян Савелович затолкал неподвижное тело Митьки под колоду и присыпал его снегом. В сумерках он пригнал лошадей, разгрузил дрова, при свете фонаря уложил в поленницу. На огонек во двор к Кирьяну Савеловичу заглянул сосед.

— Пошто сам работаешь, а работничек-то где? Али рассчитал?

— Рассчитал вчистую, — ответил Кирьян Савелович, поднимаясь с фонарем на крыльцо. — Уехал он от меня…

КОЛДУНЬЯ

Дядя Кирьян захрапел. Спал он крепко, как человек со спокойной душой и чистой совестью, особенно сегодня, хватив перед сном с устатку ковш самогонки. Галя сунула босые ноги в валенки, набросила шубейку, завернула голову платком, неслышно выскользнула из дому и, скрываясь от лунного света в тени заплотов, побежала на край села. Может быть, единственная во всем селе Галя при встречах с Шестопалихой не отворачивалась от нее, не обходила стороной и не плевала ей вслед, а смущенно и почтительно желала старухе здоровья. Услышав тихий стук в окно, колдунья открыла ей сразу, как будто стояла у дверей, ожидая прихода поздней гостьи.

К ней, Шестопалихе, отвергнутой и презираемой всеми, прибежала на край села, в полуразвалившуюся избушку, Галя, когда почувствовала: что-то неладное сделал дядя Кирьян с Митькой. Ей-то не нужно было объяснять, как дядя рассчитался с работником: Митька был не первой жертвой старосты. Другие богатеи в селе твердо усвоили доходную для них систему расчета. Поди разберись потом, чьи кости и череп, обглоданные зверьем, омытые дождем и ветрами, случайно найдут в лесу под колодами охотники.

— А куда он его послал? — стараясь придать скрипучему голосу нежный оттенок, заговорила старуха. — Не казнись, милая, я знаю, где у Кирьяна поленницы дров, пойдем туда, посмотрим.

Шестопалиха шла впереди, освещая дорогу фонарем.

Ее всегда согнутая спина выпрямилась, опущенная голова поднялась над маленьким телом. Шла она легко и быстро, как, видно, ходила в далекой забытой молодости. Галя едва поспевала за ней, волоча за веревку санки, прихваченные у Шестопалихи. Вот и березняк, где осенью Галя с Митей заготовляли дрова. Десятки пней — следы поваленных берез. Пни зима уже нарядила в низкие снежные шапки. В лунном свете шапки казались отделанными мехом голубого песца. Здесь хотел впервые ее поцеловать Митя, когда сидели они под березой на желтых осенних листьях, отдыхали, перебрасываясь безобидными юношескими шутками. Хотел, да так и не поцеловал, увидев в самой глубине ее чистых синих глаз мольбу и готовые набежать слезы.

Как жаль было ей сейчас этого невозвратно потерянного поцелуя, первого и, может быть, последнего в ее коротком счастье.

— Где-то тут твой соколик, — заговорила старуха, направляя свет фонаря под колоду. — Это кирьяновский участок…

— Бабушка, да ты и впрямь колдунья, — испугалась Галя, не видя перед собой ничего, кроме сугроба снега.

— Заглянем под колоду, — уверенно сказала Шестопалиха. — Вон желтое пятно и парок.

Галя быстро разгребла неглубокий слой снега, и они с Шестопалихой вытащили неподвижное тело Мити из-под колоды.

— Три ему лицо и руки снегом, голубушка, — приказала Шестопалиха, — А я пока покурю, — добавила она, доставая из-за пазухи длинную трубку.

Зиму пролежал Митька в избушке у колдуньи. Выходила его старая.

Самой большой Митькиной радостью была Галя, племянница его убийцы и врага. Сговорились они с Галей бежать вместе в тайгу, как только Митька встанет. Бог с ними, с деньгами, которые присвоил староста. А ружье? Ружье Галя обещала принести перед побегом и этим хоть не полностью, да покрыть долги, которые остались за ее дядей.

Но не об этом долге думал Митька. Помнил он, как с ним рассчитался Каинов вчистую и даже с лихвой. Подходило время дать сдачи.

А Каинов словно и сам желал этого. Выследил он Галю на пути к избушке Шестопалихи и нагрянул туда следом за ней.

Велики были изумление и испуг старосты, когда, открыв рассохшиеся двери и войдя в полутемную комнатушку, огляделся и увидел племянницу, склонившуюся над Митькой. Галя даже не обернулась на скрип двери, решила, что это вошла старая хозяйка. Первым Каинова увидел Митька.

— Хозяин! — дико закричал он, вскакивая с лежанки.

Староста, вытянув руки, попятился к выходу. Здесь и настиг его Митька. Ножом, выхваченным из-под подушки, он сплеча ударил Каинова.

Слаб был еще Митька, ноги подкосились, и грохнулся он у порога. А Каинов выскочил из сеней, побежал по деревне.

— Зарезал, варначина, зарезал! Держите его, люди, да вяжите! — кричал он, поминутно спотыкаясь на бегу, падая на пыльную дорогу.

Вязать Митьку не пришлось. Когда деревенские мужики ворвались в избушку Шестопалихи, Митька лежал на полу. Возле него на коленях стояла Галя.

При виде беспомощного парня ярость мужиков угасла. «Лежачего не бьют», — сказал один из них, отбрасывая кол, выломленный из плетня. «Тащите его в сельскую сборню, а там отправим куда следует», — скомандовал другой.

На Галю никто не обратил внимания. Воспользовавшись суматохой, видя, что Мите не грозит опасность расправы, она исчезла. После этого долго никто ее в селе не видел. Для порядка мужики подожгли жилье колдуньи. Ветхая избушка сгорела дотла в несколько минут. Неожиданно налетевший вихрь развеял пепел, оставшийся после пожара, и пепелище превратилось в чистое место, поросшее вскоре диким бурьяном. Шестопалиха тоже бесследно исчезла, и о ней, наверное, позабыли бы, если бы ежегодно в день разорения ее жилища не случались на селе пожары. Первым сгорел пятистенник старосты Каинова. В последующие годы от пожаров пострадали и остальные мужики, спалившие ее избушку. Неотвратимый рок преследовал село до тех пор, пока не был наказан последний обидчик колдуньи.

В ЦЕНТРАЛЕ

В тюрьму широка дорога, а из тюрьмы тесна…

Угодил Митька в Александровский централ, пригнали его туда по Александровскому тракту после губернского суда в Иркутске. Хорошо еще, что дело до суда дошло, а то могли бы мужики расправиться с ним сами, порешить самосудом на месте.

Губернский суд определил ему, Дмитрию Дремову, меру наказания: «За покушение на убийство верного слуги царя и отечества старосты села Убугун Саянского уезда Иркутской губернии Кирьяна Савеловича Каинова десять лет каторжных работ с последующим запретом выезда из Сибири».

Два месяца провалялся Митька в тюремной больнице, а потом попал в общую камеру…

Митька сидел на корточках, прижавшись спиной к холодной стене камеры. Нары убраны в нишу — днем отдыхать не положено. В камере, кроме него, еще семь человек. Народ подобрался отпетый: головорезы, варнаки, конокрады.

Староста камеры, мокрушник по прозвищу Кулак-Могила, допросил Митьку по всем статьям подробно и с пристрастием.

— Откудова будешь? — оценивающе оглядел он могучую фигуру нового арестанта, забившегося в угол, смущенного необычностью обстановки.

— Здешний я, — нехотя ответил Митька.

— А ну выдь на свет.

Митька оттолкнулся спиной от степы, сделал два шага к центру камеры, вступив в зарешеченный квадрат солнечного света, проникавшего в полутемное помещение с воли.

— Хорош, бродяга, — одобрительно присвистнул Кулак-Могила, ощупав дотошным взглядом внушительные мышцы и корпус парня. За его спиной мелким горошком прокатился одобрительный смешок арестантов. — На чем погорел?

— Не погорелец я, — не понял вопроса Митька. — Так себе, ножичком немного помахал. — Он рассказал свою незамысловатую историю. — …Ослабши я был. Не то до ножа никогда дело не дошло бы. Кулаков бы хватило.

— А тайгу хорошо знаешь, не заблудишь в ней? — перевел Кулак-Могила разговор в нужное русло.

— А чё в ней блуждать? Это не город, где улиц много и все одинакие. А в тайге ни троп, ни дорожек одинаких нет. Любая другой кажет.

— Ну, об этом опосля. А скажи, Митрий, — Кулак-Могила вплотную придвинулся к нему, — вот ежели бы тебя с завязанными глазами выпустили бы верстах в ста отселева, нашел бы дорогу обратно?

— А зачем ее в тюрьму-то обратно искать? Еще дале нибудь-куда бы махнул, — отговорился Митька.

— Ты меня не понял. Ну, не в тюрьму, а в село свое родное, к зазнобушке своей, — настойчиво допытывался Кулак-Могила.

— Это запросто. И с завязанными глазами за день верст сто бы отмахал.

— А как бы ты это смог? По нюху, что ли?

— Да уж как-нибудь бы спроворился. Тайга, она к себе уважение любит, выведет на прямую дорожку, только слушай ее подсказки, не перечь ей, не сворачивай в сторону.

Мудреным показалось объяснение Митьки, этого на вид неотесанного парня-простяги, арестантам. Один Кулак-Могила уловил в словах Митьки не пустое бахвальство, а искренность, которая свойственна сибирякам.

— Значит, таежник, — подытожил он разговор с Митькой. — Нужный парень, нужный.

Только много позже понял Митька смысл этих слов.

Соседями по нарам у Митьки оказались два брата, цыгана-конокрада, — Ромка и Фомка. Вели они себя по ночам беспокойно, выкрикивали во сне цыганские ругательства, часто вскакивали и ошарашенно вращали глазами с покрасневшими от бессонницы белками. Детям степей, привыкшим к воле, простору, лошадям и пляскам, в душной вонючей камере, за тридцатью дверями и замками, было особенно тесно.

— Сколько кобылке ни прыгать, а быть в хомуте, — ответил Роман на вопрос Митьки, за что его упекли в централ.

Целыми днями камерная «шестерня» — мелкое жулье — резалась в карты: Играли в «очко». Успешнее всех банковал Франт — столичный шулер, приехавший на «гастроли» в Сибирь и уличенный в шулерстве на балу у губернатора жандармским полковником Хвостовым. Полковник не уступал Франту в искусстве передергивать карты и, когда увидел на горизонте опасного соперника, поспешил упрятать его в централ.

Первыми из игры выбывали серые, неприметные обитатели камеры Скок и Спок. Проиграв с ходу пайку хлеба, они за бесценок предлагали свои услуги: мыли за других пол, выносили парашу или за ставку выполняли унизительные задания — кукарекали по-петушиному, стояли по полчаса на одной ноге или на голове. Дело дошло до того, что однажды Скок, заигравшись, прикупая на туза, решил бить «по банку». Куш стоял порядочный: замусоленные ассигнации, золотой браслет, осьмушка чаю, пайка хлеба, нательная рубаха. Отвечать было нечем. И Скок предложил поставить свои… глаза. Банкомет Франт принял вызов. К тузу Скок купил валета, а потом девятку. Как ни крути, а получается перебор. Скок ахнул. Цыгане и Спок загалдели.

— Одна свинья сгнусит, а все захрюкают, — презрительно проговорил Франт. — Готовься к расчету…

Выкалывать глаза Скоку Франт не стал. Зато аккуратно зашил ему веки нитками. С зашитыми, веками Скок жил три дня. Самым большим мучением для него было то, что он не мог принять участие в игре и к тому же лишился возможности наблюдать за другими игроками. Когда глаза у Скока стали гноиться, Кулак-Могила приказал прекратить эти шутки и тут же запретил неудачливому игроку когда-либо брать в руки карты.

Выигрывал у Франта только сам Кулак-Могила. С ним шулер играл без мошенничества, боялся, что староста камеры может оправдать свою страшную кличку и впрямь одним ударом отправит в могилу. Играл Кулак-Могила редко, но, когда брался за карты, вся камера неотрывно следила за единоборством двух маститых картежников.

— Учитесь, чижики, пока я жив, — неизменно повторял Кулак-Могила, срывая один банк за другим.

Из всех арестантов Митька выделял одного — Алешу Соловья. Кличка эта к нему пристала за тихий задушевный голос, покорявший даже черствые сердца заключенных. Когда Соловей пел, прекращалась картежная игра. Франт меланхолически перетасовывал карты, цыгане, скрипя зубами, рвали вороты арестантских рубах, как бы выпуская душу на волю, Кулак-Могила прохаживался по камере, подходил к решетчатому окну, едва пропускавшему сюда свет и воздух, Скок и Спок забивались в угол и, обнявшись, всхлипывали. А Митька сидел, закинув голову, и видел Галю.

Алеша Соловей пел тихо, проникновенно, вкладывая в песню нерастраченную любовь, глухую тоску, душащую боль.

слышал Митька, и думалось ему, что это Галя передает ему с пташками-канареечками привет издалека.

выводил Алеша, и голос его начинал дрожать. Каждая нотка звенела колокольчиком. Звуки рассыпались по камере, залетали к потолку, бились о стены.

У каждого из арестантов на воле была своя любовь. Песня затрагивала самые нежные струны в черствых, огрубевших сердцах. Глядя в этот миг на Кулака-Могилу, никто бы не подумал, что на его совести десятки загубленных душ, что Споку ничего не стоит исподтишка за грош выручки всадить нож в спину невинного человека, а Франту разорить и пустить по миру партнера.

У Митьки все его мысли связывались в один тугой узел, в центре которого была Галя, и только она одна. И в руках палку «вострую» он мысленно держал не только ради «защиты от злых собак», но и ради защиты от недругов своих из Угубуна, каменнолицых урядников и приставов, несправедливых продажных судей и бесстрастных исполнителей их воли — тюремщиков и стражников!

Через все эти мрачные мысли просвечивался светлый образ любимой девушки. Стоило только ему выплыть из глубины воспоминаний, этому зримому образу, видению, и Дмитрий погружался в тяжелый сон, пробуждаясь очищенным от ожидания неотвратимого близкого счастья…

В тюремную камеру, где и без того было тесно ее старым обитателям, поступали новые арестанты. Она вместила в свои неуютные стены еще четверых. Арестанты в Александровском централе обычно накапливались перед отправкой их к постоянным местам заключения, на каторжные работы.

— На днях пойдем на новые квартиры. — заявил Кулак-Могила соседям по камере. — Будем держать совет.

И он пояснил свой план побега. Уклонение от участия в побеге было исключено. Стоило только взглянуть на кулаки главаря, как мысль о неповиновении исчезала сама собой.

Кулак-Могила готовил побег на этапе.

— Ты, таежник, — сказал он Митьке, — поведешь в Саяны всех, кто соберется после побега.

Митька обрадованно вскочил. «Значит, снова свобода, — промелькнула заветная мысль. — Значит, Галю найду и с Каином рассчитаюсь».

Замысел Кулака-Могилы был дерзким и опасным, но как он поднял настроение истосковавшихся по воле людей! И в тон настроению Алеша залился соловьем, да так, как до того не певал:

И вся камера подхватила:

И откуда мог знать Митька, что сидела в эту минуту Галя у свечи «воску ярого», да не в своем терему, а в чужой горнице, и тонкие спицы безостановочно мелькали в ее проворных руках, нанизывая на светлые стержни тонкую разноцветную пряжу.

В ИЗБУШКЕ НА ОКОЛИЦЕ

Галя видела, как подручные Каинова выволокли из домишки Шестопалихи обессиленного Митю, завалили в повозку, потоптались возле нее, потом решительно направились к жилью колдуньи. Видела она, как вспыхнула костровым огнем избушка на курьих ножках и за несколько минут от нее не осталось и пепла. Отчаявшись, она побрела по редколесью, не разбирая тропинок и дорог. Скоро лес пошел гуще, и девушка с трудом продиралась сквозь колючие кустарники и хвойный подрост. Ветки больно хлестали по лицу, опущенным плечам, в кровь раздирали руки, словно Галя была в чем-то виновата перед глухоманью, заманившей ее в свои владения. Она ничего не замечала вокруг, бесцельно продвигаясь вперед, не ведая, куда ее выведут отяжелевшие от трудной ходьбы ноги. Лишь бы уйти подальше от злых людей, от ненависти Каинова.

Очнулась она, когда почувствовала, что ноги ее по щиколотки увязли в холодной зыбкой трясине. С трудом высвободив ноги, оставив легкие чирочки в вязкой грязи, Галя примостилась на ближайшую сухую кочку, тут же в застоявшейся болотной воде вымыла ноги, вытянула их на соседнюю кочку, подставив под согревающие лучи солнца.

— Ходко ходишь, девушка, — вздрогнула Галя от неожиданности, услышав у самого уха скрипучий старческий голос. И тотчас же успокоилась, узнав в нем голос своей спасительницы и доброжелательницы. — Ах запыхалась, догоняючи тебя, красавица.

Шестопалиха примостилась на соседнюю кочку.

— Куда надумала ходить, девушка, что поделывать решила? — обратилась она к Гале после короткого молчания, успев за это время отдышаться, прийти в себя.

— Не знаю, бабушка, нет у меня никаких задумок. Хоть ложись да помирай, — сдерживая слезы, кое-как сквозь зубы выдавила девушка.

— Э-э, милая, сразу и помирать решилась. Негоже так думать. Я уж кака старая и то о смерти даже не помышляю. И твоя планида, знаю, еще долго не закатится. Пошли за мной, — резко поднялась она с шаткого сиденья и, цепко ухватив Галю за руку: — Пошли, я уж давно тебя ищу…

Видимо, было все-таки что-то колдовское в натуре Шестопалихи, довела она Галю неведомыми путями до таежной зимовейки, обогрела и накормила. Почитай, неделю прожили женщины в гостеприимном зимовье, набираясь сил для трудного далекого перехода. И не было никаких других забот в эти дни у девушки, кроме тех, как бы вовремя поесть да поспать. Все заботы о ней взвалила на свои сухонькие плечи и сгорбленную спину старая знахарка.

На вторые сутки женщины пришли в неказистый городишко, жители которого промышляли добычей каменной извести, и поселились в нем в полуразрушенной избенке на околице, принадлежавшей одинокой родственнице знахарки, но родственница год уже как померла.

Веселый дымок вился над избушкой. Горожанки, узнав, что Шестопалиха умеет исцелять тяжелые недуги травными снадобьями, знает средства от сглазу и наговора, потянулись в избушку.

— Живи спокойно, девушка, — каждый раз останавливала ее Шестопалиха, когда Галя пыталась ей помочь в хозяйственных делах. — Не в твоем состоянии воду носить и колоть дрова. Не то еще прежде времени разродишься.

И Галя безропотно следовала наставлениям мудрой старухи.

ПОБЕГ

Дорога поворачивала почти под прямым углом и круто шла под гору. Мелкий кустарник по обочинам дороги, на листве которого осела пыль, умылся теплым летним дождем, распрямил тонкие прутики и подрагивал на ветру гибкими веточками. Едва приметная дрожь ветвей передавалась травам и цветам. И только вековые деревья стояли недвижно: не так-то просто раскачать кроны таежных великанов.

Из-за поворота показалась большая группа людей. Впереди е шашками наголо шли конвойные. Сутулясь под тяжестью амуниции, они отупело смотрели под ноги, изредка оглядываясь назад. Этап шел по Якутскому тракту вторую неделю, останавливаясь на ночевки в этапных острогах или в бурятских улусах. Последняя ночевка была в селе Харбатово, на берегу Манзурки. В просторном сарае на колючей соломе спали арестанты, ежась от ночной прохлады, и согревались, прижимаясь друг к другу. Уже на рассвете Митька Дремов почувствовал около уха горячее дыхание Франта и скорее догадался, чем услышал: «Драпаем сегодня, передай дальше». За неделю этапного пути Кулак-Могила расшевелил цепи ручных кандалов у всех готовящихся к побегу, да так, что разъединить их не составляло большого труда. Ножные кандалы сняли со всех после Манзурки — путь до Верхоленска был тяжел и без них.

Конвойные, шедшие в авангарде, быстро обернулись на шум в толпе арестантов и решительно стали пробиваться туда, где в середине толпы сцепились три фигуры, одетые в полосатую рвань. Остальные солдаты прикладами сдерживали растревоженных людей.

В центре колонны Скок и Спок затеяли драку с Франтом. Многие арестанты безучастно смотрели на неравный бой, а цыгане Ромка и Фомка прыгали вокруг и поочередно подбадривали дерущихся.

— А дай ему, красавец, по сусалам! — кричал восторженно Ромка Франту, видя, как тот сцепленными руками молотил Скока.

— Башкой ему под дыхало, — подзадоривал Фомка Спока, разбежавшегося с взбыченной головой, направленной в грудь шулера.

Старший конвоя, с трудом пробившись через кольцо людей, окруживших драчунов, шашкой плашмя ударил по голове разъяренного Франта, походя сунул зуботычину подвернувшемуся Ромке, пинком оттолкнул потерявшего равновесие при разбеге Спока. Спокойствие было восстановлено, но только на мгновение. Молча, с завидным хладнокровием Кулак-Могила занес свой убийственный кулак над головой замешкавшегося начальника конвоя… и оправдал свою кличку.

— Врассыпную, рви когти, — рявкнул он, разрывая на ходу кандальную цепь и пробивая себе кулаками дорогу в кусты.

Митька птицей метнулся в сторону, сшиб с ног подбежавшего к нему солдата, подхватил вылетевшее из его рук ружье и укрылся в чащобе. Он видел, как многие арестанты, не желая бежать, навзничь падали на пыльную дорогу; на его глазах осел на ветки кустарника подстреленный Алеша Соловей, жалобно вскрикнув в последний раз. Вдоль дороги, петляя, делал заячьи прыжки Скок, удирая от бегущего за ним с обнаженной шашкой конвойного, мимо Митьки, затаившегося в кустах, взявшись за руки, помогая один другому, проковыляли раненые братья-цыгане… Конвойные не решились преследовать заключенных. Они для порядку постреляли по кустам: авось шальная пуля и заденет кого-нибудь из беглецов, собрали в строй оставшихся на тракте арестантов, взвалили на повозку раненого Спока и труп Алеши Соловья и, помолясь богу за упокой грешных, отправились в дальнейший путь.

Побеги заключенных на Якутском тракте в ту пору были нередки, и недочет десятка варнаков, сбежавших в тайгу, в непроходимую глухомань, считался равносильным отказу от жизни, страшней, чем царская каторга.

И снова этап шел своим порядком, с еще большей ожесточенностью подгоняемый обозлившимися конвойными, оставляя глубокие следы на пыльной дороге, что тянулась печальной бороздой от Александровского централа до далекого Верхоленска.

А Митька, оказавшись один в тайге, вздохнул во всю силу легких и рассмеялся совсем по-детски. Сколько раз в камере думал он о вольном таежном ветре, гуляющем в вершинах деревьев. Порывы ветра надувают кроны, как тугие морские паруса, клонят ветви в одну сторону, и стволы от этого не могут распрямиться, стоят словно устремленные в далекую светлую неизвестность.

Скоро Митька нашел в тайге Кулака-Могилу. Они стояли друг против друга, оба коренастые, крепкие, готовые схватиться не на жизнь, а на смерть.

Митька, втянув голову в плечи и насупив мохнатые черные брови, переступая с ноги на ногу, как застоявшийся в конюшне жеребец, вдруг протянул руку Кулаку-Могиле, неловко улыбнулся, показав широкие светлые зубы, и примирительно сказал:

— Почуял волю, головушка кружится.

— Ладно, ужо не время слюни распускать. Бери ружьишко да айда за мной.

Митька взял ружье, отбитое у конвойного, проверил заряд. Всего один заряд! Очень мало, но больше, чем ничего. Долго ли проживешь в тайге в надежде на один выстрел, которым можно уложить козла или кабана.

Он шел за Кулаком-Могилой, ступая след в след, перешагивая через замшелые колоды, перехватывая на лету ветки берез, распрямляющиеся за спиной идущего впереди человека. В лесу было тихо, как только бывает в солнечный знойный день. Зверье укрылось в дуплах и норах, в густых тальниках возле озер и ручьев, птицы забились в гнезда, в осоку, в листву.

Едва заметная тропинка внезапно оборвалась, затерявшись в пухлых серых мхах.

— Дальше веди ты, — сказал Кулак-Могила, пропуская Митьку вперед.

Редкие сосны, выросшие на сухом болоте, служили хорошим ориентиром. Держаться надо было южного направления, и сосны-карлики указывали его уродливыми бугристыми сучьями-ветвями, густо усеявшими южную сторону ствола.

— Стой! Отдохнем, — тяжело дыша, остановил Митьку его спутник.

Митька плюхнулся в теплую и мягкую мураву, повернулся на спину, положил руки под голову и забросил ноги на лежащую рядом колоду. Он чувствовал, как кровь, отхлынув от тяжелых ног, разливалась по всему телу, веки сковывала сонная одурь, мышцы расслабли.

Рядом храпел Кулак-Могила.

Напряжение дня — побег, скитание по таежным тропам — сломило силу этих людей, и они спокойно спали, забыв об опасностях, подстерегающих человека на каждом шагу в тайге.

Уже поздно ночью сошлись и другие беглецы вблизи Манзурки в старой риге, как еще до побега наказал Кулак-Могила. А к утру их снова поглотила тайга, укрыв под густым зеленым шатром от постороннего взгляда.

БУРЯТСКАЯ ЮРТА

Их оказалось шестеро, оборванных, грязных, обросших жесткой щетиной, потерявших человеческий облик.

Впереди шел Митька. По известным ему одному таежным приметам он находил проходы в густом буреломе, разыскивал брод в нешироких порожистых речках, выводил группу на звериные тропы, где можно было скараулить зазевавшегося лосенка и, прыгнув с дерева на его неокрепшую спину, свернуть ему шею. Без мяса было плохо. Ягоды, грибы и коренья не утоляли голода, а только разжигали его. Единственный заряд, бывший в ружье конвойного, Митька потратил на косулю, которую тут лее освежевали, изжарили на костре и съели без хлеба и соли.

Стоически выдерживали полуголодную жизнь братья-цыгане, пересыпая свою речь невеселыми шутками.

— Цыган купил хрену на грош, да, евши, плакал неделю, — заводил Ромка после скудного ужина.

— У сытой лошади тень тоща, — вторил ему Фомка, разглядывая свои худые руки, впалый живот.

— Съел волк кобылу — подавись он хомутом, — неожиданно заканчивал Ромка и надолго умолкал.

Пока шли близ сел, Франт и Скок делали ночные вылазки: добывали в деревнях зерно, картошку, домашнюю птицу. Прежде чем совсем оторваться от Якутского тракта, надо было запастись провизией.

В Унгинских степях беглецы набрели на одинокую юрту бурята-кочевника. В кошаре мирно паслись овцы, две расседланные, стреноженные лошади прыгали неподалеку. В юрту зашли Кулак-Могила и Скок. В ту же минуту оттуда выскочила встрепанная пожилая бурятка и, путаясь ногами в полах терлика, неуклюже побежала в степь. Ромка в два прыжка настиг ее, толчком сшиб с ног и, придавив лицом к земле, ждал, что делать дальше. Фомка тем временем подводил к юрте пойманных лошадей.

— Што ни говори, дружка, — восторженно прокричал он Митьке, похлопывая кобылу по лоснящемуся боку, — а краденая лошадь всегда дешевле купленной.

— Лошадь — человеку крылья, — подсказывал Ромка.

Кулак-Могила вышел из юрты, брезгливо вытирая руки о штаны.

— Вьючить лошадей. Старуху придушить, — скомандовал он цыганам. — Берем все съедобное.

Митька не решался зайти в юрту. На его глазах происходило дикое убийство ради куска хлеба, а он не мог не только остановить его, но являлся невольным соучастником.

— Старуху не трогать! — впервые поднял Митька голос протеста.

Кулак-Могила посмотрел на него настороженно. «Нашел кого жалеть, — говорил его взгляд. До стычки дело не дошло. — Погоди, щенок, — решил вожак, — попомнишь свое заступничество». Но сказал миролюбиво:

— И то ладно. Сама скоро помрет. Свяжите ее покрепче.

Цыгане скрутили старой бурятке руки веревкой, занесли в юрту, выскочили оттуда, опасливо поглядывая то на Кулака-Могилу, то на Митьку, как бы примеряясь: к какому табору пристать.

«С волками жить — по-волчьи выть», — невесело подумал Митька, получив приказ резать овец.

Провизия теперь есть. Можно сворачивать с Унги в тайгу, пробиваться к Саянам в гольцы, где Кулак-Могила рассчитывал вдали от жилых поселений и людей перезимовать со своей группой в охотничьем зимовье, а по весне выйти на Московский тракт и удрать в Россию. Много еще замыслов было у вожака шайки, но ими он не делился даже с Митькой, хотя изо всей группы признавал равным только его одного.

«Можно было бы помолодцевать на пару с Митькой в тайге, кабы норову был не ершистого, — думал Кулак-Могила. — Мало ли там охотничков с пушниной да старателей с золотишком просятся на мушку… Поживем — увидим, авось обомнется парень».

На это и рассчитывал Кулак-Могила, пробираясь с товарищами в Саяны.

Ни пороху, ни дроби в юрте не оказалось. Митькино ружье по-прежнему молчало. Зато по бокам обеих лошадей раздувались крепко притороченные вьюки, где были мука и соль, бараний жир и свежее мясо, вяленая рыба и тарасун. Козьи шкуры и войлочные ковры, мелкая домашняя утварь также вошли в добычу.

Кулак-Могила поторапливал спутников. К одинокому стойбищу могли наведаться ближние соседи и, увидев разбой, учинить погоню. В степи, где негде укрыться, даже небольшой отряд вооруженных бурят мог легко настигнуть и переловить их арканами, как диких лошадей, а то просто перестрелять, словно зайцев.

К вечеру Митька вывел беглецов в долину реки Куды. Они скатили в воду бревна, заготовленные на берегу неизвестно кем, прочно связали их прутьями ивняка, нарубленного тут же. Получился довольно устойчивый плот, способный поднять добрый десяток человек. Ромка и Фомка развьючили лошадей, перенесли поклажу на плот и верхами перебрались на противоположный берег.

— Цыган сам не ест, а лошадь кормит, — приговаривал Фомка, скармливая животным свои картофельные лепешки. — Не жалей и ты, Ромушка.

На плоту осталось четверо. Плыть решили всю ночь, чтобы к рассвету добраться до устья реки и неподалеку от села, расположенного в месте впадения Куды в Ангару, сойти на берег и повернуть в тайгу. Братья-цыгане должны были их встретить там на лошадях.

НА ПЛОТУ

Увлекаемый тихим, спокойным течением плот плыл посредине реки. Митька сидел на вьюке в кормовой части, положив руку на гребень. Изредка он плавным движением руки поворачивал весло вправо или влево, выводя плот на борозду, где течение наиболее быстрое. Закутавшись в войлок, тяжело дыша, спал Кулак-Могила. В теплом бурятском халате, согнувшись, упираясь лбом и коленями в спину вожака, рядом с ним по-детски посапывал Скок. Франт сидел в головной части плота, беспрерывно дымя из длинной бурятской трубки, прихваченной им вместе с табаком в юрте, Митька смотрел на небо и видел, как гасли звезды. Они не гасли, а растворялись в проблесках предрассветной зари. Только густо-темное небо было полно мерцающих огоньков. Но стоило на минуту зажмурить глаза и открыть их снова, как огоньки редели, темнота неба принимала все более сероватый оттенок. Митька уставился на одну звездочку. Мерцая, она, казалось, подрагивала в воздухе, как настороженная птичка на ветке, готовая по первому сигналу тревоги вспорхнуть с места. Внезапно мерцание прекратилось, и на месте звезды появилось темное пятно, края которого быстро начали сереть, и вот уже нет пятна, а сплошная серая мгла. На небе оставались только самые яркие, самые высокие звезды. «Которая же наша с Галей?» — думал Митька, не спуская глаз с небосвода. Как ему хотелось, чтоб их звезда была самой счастливой, самой долговечной. Взор его пал на Полярную звезду, знакомую с детства, не раз выручавшую его в блужданиях по тайге, — путеводную звезду моряков и следопытов.

А плот плыл по намеченному курсу на Полярную звезду. Он с каждой минутой приближался к звездному сиянию, вот-вот взлетит в воздух, подхваченный цепкими лучами манящей звезды, и она унесет его в далекую страну, где нет ни зла, ни нищеты, потому что царствует и управляет там всеми законами его ненаглядная Галя. И даже его друзья по несчастью, в прошлом отпетые уголовники, неисправимые мошенники и воры, покончат в этой вольной стране с проклятым прошлым.

Впереди широкий плес реки раздваивался зеленым полузатопленным островком. В предрассветной мгле виден носок острова и прутья ивняка, стоящие в воде, словно вышедшие навстречу, плоту. Митька энергично зашевелил веслом, заранее направляя плот в левую протоку. Занятый греблей, он не заметил трех всадников, скачущих на взмыленных лошадях по левому берегу. Прибрежные колючие кусты хлестали по дымящимся бокам скакунов, всадники, пригнувшись к луке седла, плечами раздвигали густые ветви березняка. Три выстрела громыхнули одновременно. На носу плота подскочил Франт и с размаху плюхнулся в воду. По-поросячьи взвизгнул Скок: пуля пробила ему предплечье. Кулак-Могила укрылся за тюками. Митька притормозил плот и, выдернув весло из гнезда, безуспешно совал его барахтающемуся в воде Франту, Кулак-Могила дернул Митьку сильным рывком за ногу, и он, не удержав равновесия, грохнулся на бревна плота.

— Ты што, всех погубить хочешь? — услышал он грозное предостережение вожака. — Быстрей заруливай в протоку.

Плот, потерявший управление, несло на носок острова. Митька подхватил весло, выпавшее из рук (к счастью, оно не скатилось в воду), круто развернул плот, и он, краем бревен задевая ивняки, проскочил в протоку. Преследователи успели перезарядить ружья, и вдогонку беглецам снова ударил залп. Пули, сшибая головки ивовых прутьев, просвистели в стороне. Последнее, что увидел Митька, стоящий на корме, — это прыжок одного из бурят на лошади в реку. Вода закрутила в бешеном водовороте лошадь вместе с седоком. Задрав поводьями морду лошади почти вертикально, седок выскочил из губительной воронки и, бросив лошадь, неуклюже махая руками, поплыл к берегу.

Напряженно вглядываясь в гладкий плес реки, Митька долго и безуспешно искал на его поверхности Франта. «Утоп, стало быть», — решил он, отводя взор от спокойной реки…

Легкий речной туман косматыми тучами повис над водой. Вдали, выше тумана, на пригорке сверкнул золотой купол церкви, стоящий в центре большого села.

— Приворачивай к берегу, — примирительно сказал Митьке Кулак-Могила. — Будя, наплавались.

Тупым носом плот уткнулся в обрывистый глинистый берег. Двумя шестами Митька закрепил его, просунув их между бревен и на полсажени загнав в грунт. После того как поклажу с плота перенесли в ближний лесок, Митька выдернул шесты, державшие плот на месте, и оттолкнул его подальше от берега. Ромку и Фомку решили ждать в лесочке до ночи. Они. видно, где-то замешкались. Митька исследовал прибрежную полосу почти на версту и нигде не обнаружил конских следов. Всегда до этого подвижный, неугомонный Скок притих. Беспокоила рана, в спешке туго перевязанная рваными лохмотьями. Митька нашел листья подорожника и бадана. Промыв Скоку рану, он приложил холодные листья подорожника к кровоточащему следу, оставленному пулей. Мясистые блестящие листья бадана, приправленные корешками, молодой лекарь заварил на костре в котелке. В полдень Митька поднес начинавшему бредить Скоку кружку коричневатого настоявшегося отвара бадана, а затем влил ему в горло и вторую. Кулак-Могила одобрительно кивнул головой. Скок, приняв лекарство, успокоился.

Старый картежник сквозь кусты пытливо вглядывался в даль и напряженно прислушивался к каждому шороху, ожидая появления на безлюдной проселочной дороге запропастившихся братьев-цыган. За весь день люди на дороге появлялись дважды. Босой мужик в распущенной рубахе и без шапки вел на веревке в село корову. Сзади с хворостиной шла беременная баба. «Видно, на базар повели, — решил Кулак-Могила. — Не доверяет брюхатая мужику одному продать корову».

Немного позднее туда же в село проскочил пароконный ходок. На заднем сиденье, опираясь на шашку, прямой, как верстовой столб, сидел урядник. Кулак-Могила всем телом навалился на Скока, пытавшегося вскочить, и широкой ладонью зажал ему рот.

— Пронесла нечистого, — облегченно произнес он, отпуская Скока, когда ходок скрылся вдали и только пыль, поднятая копытами лошадей, медленно оседала на дорогу.

Митька и Кулак-Могила поочередно наблюдали за дорогой, ни на минуту не выпуская ее из поля зрения.

РАСПРАВА

Первым Ромку заметил Митька. Шел он не по дороге, а сторонкой, озираясь, раздвигал кустарники и торопливо перебегал открытые полянки или прятался за одинокими деревьями. Фомки с ним не было. Не было и лошадей.

Митька тихонько окликнул цыгана. Ромка испуганно присел на корточки, но, увидев товарища, быстро вскочил. Из-за кустов вышел Кулак-Могила.

— Где лошади, собака? — двинулся он к перепуганному цыгану.

Ромка быстро-быстро заговорил по-цыгански, надеясь выиграть время и сообразить, как лучше оправдаться.

— Где?.. — угрожающе спокойно переспросил бандит, хватая Ромку за грудки.

— А, дружка мой, беда большая, — запричитал Ромка и, может быть, впервые в жизни стал мелко креститься. — Пропала моя головушка, сгинул мой бра-тушка меньшой Фомушка, схватили его злыдни и лошадок отобрали.

— Где лошади? Последний раз спрашиваю, — встряхнул до смерти перепутанного цыгана Кулак-Могила.

— Чистую правду говорю. Только послушай. Все как в церкви, как на исповеди, как перед попом, — пытаясь вырваться из цепких ручищ здоровенного мужика, забрасывал его отрывистыми фразами Ромка.

— Ну давай, выкладывай. Только не ври, — вроде бы успокоился Кулак-Могила.

— Я ж ему говорил, непутевому, это Фомке я говорил: «Обойдем село стороной, долго ли до беды, коли встретишься с чалдонами». Так нет, ему приспичило, уздечкой решил разжиться. А к уздечке, на беду, конь оказался привязанным. Так виноват разве Фомушка, что конь за уздечкой побежал? А тут мужики. Откуль и взялись, непонятно. Вломили Фомке за краденую уездечку, отобрали вместе с конем. Да и наших лошадок попутно прихватили. Фомушку до смерти забили. Прямо на дороге в пыль втоптали. И мне досталось по уши. Едва ноги унес.

Кулак-Могила не стал дальше слушать причитания цыгана, словно нехотя, вполсилы ударил его по зубам и отвернулся. Не удержавшись на ногах, Ромка упал на бок. Вместе с кровью выплевывая выбитые зубы, он пополз в кусты, боясь возвращаться в компанию, так неприветливо встретившую его.

— Продали лошадей, сволочи, — процедил сквозь зубы Кулак-Могила. — Вот что, парень! — отозвал он в сторону Митьку. — Отбери самое нужное, что сможем унести. Дальше пойдем вдвоем: дураков и больных к черту.

Неразговорчив и необщителен был Митька среди беглых арестантов, но тут не вытерпел. Хоть не считал он друзьями Скока и Ромку, нельзя было бросать их в беде, и, глядя прямо в неподвижные зрачки Кулака-Могилы, Митька спокойно проговорил:

— Пойдем все вместе, или можешь топать один.

Получив неожиданный отпор, Кулак-Могила на мгновение опешил.

— А это чем пахнет? — спросил он, поднося к носу Митьки огромный кулачище.

— Не шали, батя, — ответил Митька, сжав запястье Кулака-Могилы и медленно отводя его руку в сторону.

— Силен, бродяга, — одобрительно буркнул Кулак-Могила.

И как это часто бывает, когда сила, встретив на своем пути равную силу, не идет напролом, а ищет обходной путь, так и старый каторжник уступил молодому широкогрудому парню, прирожденному таежнику, способному в своих объятиях задушить медведя. И не заметил в ту минуту Митька в его взгляде ни злобы, ни зависти.

РЫБАЧЬЯ ЛОДКА

В дальнейший путь отправились в сумерках. Ненужные вещи запрятали под колодой: может, когда и сгодятся.

Рана у Скока хотя и не зажила, но бред прошел, он мог идти дальше, неся небольшую поклажу. Митька и Кулак-Могила нагрузились как лошади: дорога впереди еще долгая, помощи ожидать не от кого, встречи с людьми не сулили ничего хорошего. Побитой собачонкой плелся сзади Ромка. Однако, видя смену в настроении вожака, почувствовал себя в безопасности и приободрился.

Далеко за полночь вышли на берег Ангары. Пока не рассвело, нужно было перебраться на другую сторону.

Ночью Ангара кажется кроткой и безобидной. Лунный свет на воде словно серебряный мост, который берет начало у одного берега и обрывается у другого, в тени крутого овражистого склона. В темноте теряется ощущение пространства, ширины. Шиверы и перекаты, днем пугающие своим видом, ночью выдают себя только глухим журчанием, напоминающим отдаленные отзвуки раскатов грома прошедшей мимо грозы.

Ветер, что свободно гуляет днем и заставляет разгневанную реку бешено выплевывать кружевные хлопья голубой пены, к вечеру стихает, а ночью не слышен совсем.

Сгрузив с усталых плеч вещевые мешки, оставив около них Скока и Ромку, Митька и Кулак-Могила пошли по берегу в разные стороны в поисках лодки. Для строительства плота не было ни материала, ни времени. Да и вряд ли решились бы беглецы на самодельном плоту на переправу через Ангару, через реку, о которой они наслышались много страшного.

Митька, пробираясь по берегу вверх, увидел тусклый огонек. Приблизившись, он различил невысокое пламя догорающего костра и освещенные фигуры, неподвижно лежащие вокруг него. Никто не поддерживал огня — должно быть, люди крепко спали. Вокруг валялись пустые бутылки из-под водки и опрокинутое, закопченное дымом ведро, возле которого лежали обглоданные рыбьи кости и головы.

«Рыбаки, — решил Митька. — Здорово наклевались», — смешливо подумал он.

Лодка стояла в нескольких шагах от костра, привязанная легкой цепочкой за ствол березки. Весла и шест лежали здесь же. Митька, сдерживая дрожь в руках, беззвучно отмотал цепочку, столкнул лодку на воду и вброд провел ее несколько шагов вдоль берега. У костра никто не шелохнулся. Митька вскочил в лодку и, отталкиваясь шестом, быстро пошел вниз по течению.

К берегу он пристал там, где оставил с вещами Скока и Ромку. Погрузка заняла несколько минут, и лодка уже на веслах поплыла вдогонку за ушедшим Кулаком-Могилой.

— Едем одни, без того самого, — шепнул было Ромка, когда погрузка была закончена. Но Митька метнул на него такой взгляд, что у бедного цыгана навсегда пропало желание быть советчиком.

Подобрав с берега Кулакд-Могилу, которому на этот раз не было удачи, беглецы выгребли на середину реки и целиком положились на волю быстрого течения: за ночь нужно удрать как можно дальше. Высадка намечалась на утро.

В САЯНЫ

Удачно угнанная у подвыпивших рыбаков лодка оказалась сущим кладом. В кормовом садке утром Митька обнаружил живую рыбу — часть улова злополучных рыбаков. Хариусы и ленки — что может быть аппетитнее для отвыкших от свеженины людей! Помешивая деревянной ложкой уху, норовисто булькающую в полуведерном котелке, Митька восторженно поглядывал на новую дробовку, к его счастью, вместе с запасом пороха и дроби оказавшуюся в лодке. Рядом лежали топоры, мелкоячеистый бредень, продольники и крючки — неожиданные трофеи удачливого добытчика.

Было стыдно за первое воровство. Совесть искала оправдания. «Ладно, не обеднеют, — успокаивал себя Митька, — зато теперь можно подаваться в Саяны. Будет и харч и пушнина».

Так и решили. С ружьями, рыбачьими принадлежностями можно прожить безбедно. Недовольствовал только один Ромка.

— Без коня цыган кругом сирота, — безнадежно повторял он, когда поклажа распределялась между носильщиками…

Тайга встретила путников напряженной тишиной. И в тишине этой чувствовалось что-то зловещее, настораживающее слух и внимание.

С каждым шагом лес густел. Медностволые мачтовые сосны сменились низкорослым ельником. Вечнозеленые деревца широко раскинули ветви, растущие от самой земли, и они, переплетаясь между собой, поставили на пути колючий хвойный заслон, словно предупреждая, что дальше хода нет. Прорубать просеку топорами бесполезно, и Митька повел группу вдоль ельника в надежде отыскать свежую звериную тропу. Вскоре путники забрели в такую чащу, что или возвращайся назад, или пускай в дело топоры. Решились на последнее. Поочередно идущий впереди расчищал дорогу взмахами топора. Словно врубаясь во вражеское войско, размахивая острой секирой, шел по тайге Кулак-Могила. К его ногам жалобно клонили головы дрожащие осинки, пружиня ветвями, отскакивали подростки-березки, щетинился и нехотя отступал колючий ельник. Расчетливо, не делая лишних движений, прорубал узкую просеку Митька. Следуя за ним по зеленому коридору, его спутники раздвигали плечами кустарник и, хотя идти было трудно, продвигались вперед быстро, едва поспевая за ведущим. Пробовал сменить таежника Ромка, но быстро выдохся. А когда зацепил топором по ноге, повернул обратно, признав себя побежденным в неравном поединке с непроходимой чащобой. Скок перехватил у него топор и отчаянно набросился на зеленую преграду. Ельник, отступая, раздался в стороны, пышный кустарник опустился ниже пояса и не препятствовал движению вперед. Обрадованный Скок ускорил шаг, увлекая за собой остальных. Не успел Митька умерить его прыть, как незадачливый проводник на глазах у всех исчез в зеленой купели, затем послышался плеск воды и проклятия. Митька раздвинул кустарник, и беглецы увидели растерявшегося приятеля: он барахтался в студеном роднике. Скрытый в кустарнике, развесившем над ним с обоих берегов густые ветви, родник струился, невидимый для человеческого глаза. К счастью для Скока, берега оказались некрутыми, а ключ неглубоким. Митька подал ружье прикладом вперед и вытянул Скока на сушу.

Отряхиваясь от воды, как это делают после купания собаки, Скок бранился отборными словами, собранными во всех тюрьмах России.

— Где топор? — спросил Кулак-Могила.

Только тут Скок спохватился, что топора в руках нет.

— Лезь, гад, в воду, ищи, не то прибью, — мрачно проговорил Кулак-Могила.

Высоко засучив изодранные в лохмотья штаны, сбросив мокрую рубаху, Скок одной ногой сунулся в воду. Прикоснувшись к ледяной поверхности родника, он быстро отдернул ногу, словно его укусила гадюка.

Оглянувшись и видя в глазах Кулака-Могилы все ту же мрачную настойчивость и решимость привести свою угрозу в действие, Скок сунулся в воду сразу обеими ногами.

— Голый, что святой, беды не боится, — решительно сказал Скок и побрел по ручью.

Раздвигая обеими ногами кусты, сплошь нависшие над родником и затенившие его поверхность, отчего прозрачная вода казалась темной, Скок сделал несколько шагов вперед, вглядываясь в камни и коряги, усеявшие песчаное дно. Топора нигде не было.

— Вылазь, несчастный, — крикнул ему Кулак-Могила. — Здесь твоя пропажа, — он показал на топорище, торчащее из мха.

Медленно, с трудом выбрался Скок на сухое место. Мелкая беспрестанная дрожь трясла все тело. Руки, натягивающие рубаху, ходили ходуном, рот не закрывался, обнажая лязгающие зубы.

— Привал, — распорядился Митька, выбирая место для костра.

Примостив голову на вещевой мешок, Скок повалился в густую траву ногами к костру. Озноб не проходил: двойное купание — невольное и принудительное — не обошлось даром.

«Лихорадка», — решил Митька, видя согнувшуюся фигуру Скока, его пожелтевшее, словно осенний лист, лицо, конвульсивные движения тела. И снова Митька принялся за врачевание. От Шестопалихи молодой таежник знал в лесу каждую травинку, цветок и листочек. Разминая пальцами резные листья земляники, Митька вдыхал аромат, исходивший от них. Густые капли мутноватого сока, бережно собранные в кружку и заваренные кипятком, Митька с трудом выпоил больному. Скок уснул.

В густом лесу солнце видно только тогда, когда оно поднимается над головой. Вертикальные лучи его скользнули по шершавой еловой коре, развесили золотые искорки в хвое, протянули сверкающие нити-паутинки между ветвями.

Костер горел бездымно, и только накаленный воздух повис дрожащим маревым облачком над трепещущими клиньями огня. Ухи, сваренной из оставшейся рыбы, хватило на всех. Скок хлебнул несколько ложек отвара и повернулся на другой бок. Поведя глазами в сторону Скока, Кулак-Могила как бы безмолвно спросил: «Что с ним делать?» — и выразительно провел ребром ладони себе по шее. Митька отрицательно замотал головой. Кулак-Могила досадливо плюнул под ноги.

— Слушай, батя, — заговорил Митька. — Скоку на ноги не подняться. Сделаем носилки и понесем до первого зимовья. Дальше будет видно…

Сколько проклятий и неразборчивых ругательств Кулака-Могилы и Ромки пришлось выслушать Скоку за два длинных дня, знает он один. Плавное покачивание на носилках убаюкивало ослабевшее тело больного, смешивало сон с явью, притупляло сознание и боль, Только резкие толчки, когда усталые носильщики запинались за корни деревьев или проваливались в болотную жижу, выводили Скока из забытья. Просветление приходило на несколько минут — и снова беспокойный сон. Не слышал почему-то он только голоса Митьки. А Митька чаще других брался за носилки, вне очереди подменял обессилевшего Ромку, шел впереди по заросшей охотничьей тропе, молчаливый, сосредоточенный, чувствуя близость заброшенного зимовья.

Тюрьма, этапы, побег связали его судьбу с судьбами этих пропащих людей. Не будь они такими беспомощными в тайге, Митька давно бы бросил воровскую компанию и куда быстрей пришел бы к заветной цели. Мысленно он продумал каждый свой шаг. Вот он добирается до отцовской зимовейки. Есть ружье, есть полсотни зарядов. Попусту их тратить нельзя: для пропитания можно ловить рыбу в реке, а дикую птицу заманивать в силки. Порох и дробь — на пушного зверя. Не устоят в Убугуне прижимистые чалдоны перед богатым подарком: жадно разгорятся глаза на огненные переливы лисьих шкурок, задрожат заскорузлые пальцы, поглаживая искристый мех соболя. Развяжут языки, выболтают, что с Галей и где она. Тайно подкрадется ночью Митька к заветному окошку, одним ногтем постучит в темное стекло. Сердцем почует ненаглядная: это он, ее суженый, здесь, рядом, только руку протяни. Неслышно поднимет она тяжелые запоры, выскользнет на крыльцо, подхватит ее Митька на сильные руки, унесет в синие горы, к матери-тайге, в родное зимовье. Заживут они с Галей вдали от злых людей, подружатся со зверями, с природой, и ничего больше не надо двум счастливым: радость и счастье без границ, без края все заменят им, пережившим горькие обиды и злую разлуку.

Из раздумья Л1итьку вывел легкий толчок в плечо.

— Смотри, таежник, — халупа.

БЕЛ-ГОРЮЧ КАМЕНЬ

— Никак кто-то меня кличет? — встрепенулась Галя, оторвавшись от вязанья л приподнимаясь с деревянной скамьи, где она сидела рядом с маленькой сухонькой старушкой. — Бабушка, ты все знаешь. Где мой Митя? Когда мы встретимся? Ведь я скоро сына рожу.

— Встретитесь, милая, да не скоро. И сынка он увидит, и еще даст вам бог деток. — Старуха, закатив глаза и сложа молитвенно руки, быстро-быстро запричитала знахарский заговор на обереги в пути-дороге раба божиего Митрия:

— Едет он во чистом поле; а во поле растет одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя породила, не я тебя поливала: породила тебя мать сыра земля, поливали тебя девки простоволосы и бабы-самокрутки. Одолень-трава! Одолей ты злых людей; лиха бы они на Митрия не удумали, скверного не мыслили. Отгони от него чародея, ябедника. Одолей ему горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пенья и колоды. Идет он с тобой, одолень-трава, к морю-окияну, к реке Иордану, а в море-окияне, в реке Иордане лежит бел-горюч камень Алатырь. Как он крепко лежит, так бы у злых людей язык не воротился, руки не подымались, а лежать бы им крепко, как лежит бел-горюч. Спрячет он тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всем его пути и во всей его дороженьке храни и соблюди невредима от всех наветов вражьих. Аминь.

Галя слушала быстрый шепот старухи, и ей хотелось верить, что все так есть и так будет, как говорила Шестопалиха.

И только тревога об отце ребенка, о Митеньке, нарушала покой женщин. Через Шестопалиху Галя знала о суде, о заточении в Александровский централ и о выходе на этап. И думала она вместе со старой накопить денег, пойти вслед за арестантами в далекий Верхоленск, там вблизи острога купить избушку и ждать, когда Митя с каторжных работ выйдет на свободное поселение.

Всю ночь Гале снился один и тот же сон. На миг просыпаясь, она открывала глаза, шарила вокруг себя, проводя руками по тонкому тряпичному одеялу, и, не обнаружив в комнате никого, кроме тихо посапывающей Шестопалихи, снова погружалась в беспокойный тяжелый сон. Сны уносили ее в далекое, неведомое.

В расписном сарафане, легких сапожках, накинув на плечи воздушную косынку, идет она по цветочному лугу. Ромашки, подняв головки над травой, отчего вся поляна кажется белым ковром, смотрят в ее сторону. Галя наклоняется, хочет сорвать ромашку, но пальцы ее погружаются во что-то мягкое, холодное. И не ромашка в руках Гали, а горсть колючей снежной крупы. Галя разжимает пальцы, снежинки, подхваченные ветром, катятся по хрупкому насту, быстро-быстро вырастая в огромный белый ком. А она, проваливаясь в снег по пояс, бредет неведомо куда.

Уже промокли насквозь сапожки, залепило тяжелыми белыми хлопьями сарафан, порыв вьюги сорвал с плеч косынку и унес ее вслед за снежным комом. Ноги подкашиваются, все тело пронизывают каленые стрелы вьюги. Она падает, и через мгновение только невысокий холмик еще некоторое время выделяется в необозримой снежной пустыне…

Галя просыпается. Глухие ставни на окнах не пропускают с улицы света. В темноте не видно собственных рук. Тишина. Сонь…

Тропка, поросшая травой, раздваивается: левая ведет на берег реки, правая зовет в тайгу. Сворачивай вправо, там Митино зимовье, там ждет тебя твой единственный. А ноги против воли идут к реке, все дальше уводят ее от желанного счастья. Порожистый поток сердито урчит на ослушницу, отполированные водой валуны зло надувают щеки и плюются кружевной пеной, стремительные струи с разбегу бьют в торчащие из воды камни и, разлетаясь на мириады брызг, теряются, растворенные в потоке. И вдруг сильный низовой ветер налетает и ледяным дыханием сковывает неудержимый бег воды. Казалось, замерла на всем скаку конная лава: вздыбились кони, подняв кованые копыта. Галя хочет поднять руку, чтоб протереть глаза, и не может, словно сама она превратилась в ледяной столб.

«Почему вокруг то снег, то лед?» — думает она, просыпаясь.

Повернувшись на другой бок, она снова впадает в забытье. Крылья сновидения подняли ее высоко над землей, понесли над Сибирью. Разглядывая с высоты тайгу, реки и поля, Галя видит, как на цветущий луг, занесенный снегом, вышел юноша, и там, где ступает его нога, поднимают головы ромашки, зеленеют травы. Он склоняется над снежным холмиком, протягивает руку и помогает подняться девушке в цветастом сарафане и легких сапожках. «Да ведь это мы с Митенькой», — чуть не крикнула спросонья Галя, вскакивая с постели. Мягкие старушечьи руки придержали ее.

— Успокойся, голубушка, — услышала она Шестопалиху. — Видно, пришло тебе времечко порадовать нас сынком.

ДАЛЬШЕ В ГОРЫ

Ромка и Скок остались в зимовье. Митька завалил сохатого, настрелял дичи, на первое время снабдил остающихся в зимовье пищей.

Приближался день Симеона-летопроводца, когда, по преданию старых вещунов, хоронят мух и тараканов, ласточки ложатся вереницами в озера, черт меряет воробьев четвериками, отпуская только верх из-под гребла, а прочих убивает, ужи выходят на берег за три версты.

Митька ходил в дальнюю разведку, поднимался на гребень горного хребта и нашел на нем свежевыпавший снег. Вдали виднелись фантастические очертания горных вершин — Тургинские Альпы.

К подножию этих зубчатых пирамид, в долину реки Крутой, богатую пушным зверем, дичью и рыбой, орехами, грибами и ягодой, вышли Митька и Кулак-Могила. Со своими ненадежными друзьями они расстались навсегда.

Прощались с летом, выводили звонкие рулады лесные птицы. Тенета, развешанные между деревьями, не давали проходу путникам, прилипали к лицу, норовили проникнуть в ноздри, вызывая досадное чихание. С ружьями за плечами и с топорами за поясом пробирались два беглеца по диким урманам, темным таежкам, сквозь сплошные заросли черемушника, по замшелым болотам, переходили вброд горные каменистые реки, подгоняемые хлесткими ливнями, крылатыми армиями комаров и гнуса, отдаленным звериным рычанием.

Особенно досаждал гнус: лез в глаза, рот, нос, уши, за шиворот. Укусы мошки стало терпеть невмоготу. Митька надрал бересты и выгнал из нее жидкий деготь.

— Мажь, батя, лицо и руки, — подал он Кулаку-Могиле чуман с дегтем.

Беглецы выкрасились так, что их не узнать бы и близким. Только белые зубы Митьки да рыжие усы Кулака-Могилы выделялись на темно-коричневом фоне обезображенных лиц.

— Волк и медведь не умываючись здоровы живут, — успокоил Митька спутника, когда тот разглядывал свое отражение в ручье.

— Помалкивай уж, медведушка, — нехотя отшутился Кулак-Могила.

Гнус отступился. Идти стало легче.

Лето было на исходе. Скупым неласковым теплом согревало еще оно в редкие солнечные дни. По ночам, завернувшись в короткие звериные шкуры и тесно прижавшись друг к другу, Митька и Кулак-Могила лежали на земле, прокаленной костром и жаркими углями, и подолгу не могли уснуть. Бессонницу выдавало прерывистое дыхание, досадливый скрип зубов, неловкие взмахи рук, отгоняющих невидимых насекомых. В ходьбе и на отдыхе разговаривали мало. Перекидывались только словами, без которых нельзя обойтись. Митька никогда не отличался красноречием, а Кулак-Могила на привале у костра обычно погружался в глубокие думы, из которых выводил его Митька, когда подбрасывал сушняк в огонь или разгребал костер для ночлега.

О чем думал К. улак-Могила, Митьку не интересовало. С самого начала затянувшегося таежного похода он прирожденным чутьем уловил, что дороги у них с этим бандюком разные. И только вынужденно, по необходимости старый каторжник следует за ним в глубь тайги, не надеясь выбраться самостоятельно из дальних, неведомых ему мест хотя бы в ближайшее поселение. И чем дальше забирались они в Тургннские Альпы, тем беспокойнее вел себя Кулак-Могила, тревожно оглядываясь на пройденный путь, с каждым шагом отдалявшим его от возвращения в город.

Митька ничему не привык удивляться. И даже когда Кулак-Могила стал его расспрашивать, как найти дорогу обратно, он не уловил в его вопросах злого умысла.

— Обратно иттить оно всегда легше, чем вперед, — ответил он, не вдаваясь в подробности, считая, что это простая истина, которая не требует разъяснения.

— Кому как, — усомнился Кулак-Могила, — я так на первой версте заблукаю.

— А для ча на земле дерева, а на небе солнце? — задал непонятный вопрос Митька.

— Ну как для ча? Все это господом богом дано человеку для жизни, для отдыха и тепла.

— Так-то оно так, — наполовину согласился Митька, — но еще и для того, чтобы не заблудиться в лесу. Сейчас мы идем в Тургу, солнце у нас по утрам обочь справа. А обратно иттить, гляди чтобы оно левый бок пригревало.

— А ночью? А в ненастную погоду? — допытывался Кулак-Могила.

— Ночью звезды светят. А в ненастье по деревьям держись. Смотри на ветви их, на кроны. На муравейники смотри.

Трудно усваивал Кулак-Могила таежные премудрости. Но кое-что осело и в его памяти. А больше всего он надеялся на свою удачливость, разбойный фарт, прирожденный нюх, которые не раз выручали его после бандитских налетов, когда он попадал в такие переделки, казалось бы, совсем в безнадежные ситуации, и все-таки выходил из них без ощутимых потерь, не уронив с головы ни единого волоса.

С каждым днем земля становилась холодней. За ночь она остывала так, что солнце, изредка проглядывающее из-за туч, не успевало прогреть ее снова. Легкая испарина поднималась с оголенных берегов горных рек и ручьев, над водой нависал туман. Влекомый течением воздуха в глубокие ущелья, он медленно плыл по низинам.

— Строим шалаш, батя, — сказал, останавливаясь, Митька, — непогода будет.

— Дождик будет или нет, — отговорился Кулак-Могила, продолжая идти вдоль каменистого берега беснующегося потока, изрезанного многочисленными рубцами и шрамами.

— Пожалеешь, да поздно, — предупредил его Митька, уверенно поглядывая в прозрачное и потому кажущееся безобидным небо.

Перед ненастьем повлажнел воздух. Крылья мошкары отяжелели от влаги, и она, до этого летавшая над лесом, опускалась к земле. Ласточки и стрижи, чьи гнезда виднелись там и тут в крутых берегах, в погоне за мошкарой пролетали низко-низко над землей и, казалось, вот-вот разобьются о вставшую на пути преграду. Этих примет было достаточно Митьке, чтобы предсказать непогоду, но они оставались незаметными для городского жителя Кулака-Могилы.

— Как хошь, а я затаборюсь, батя.

Митька сбросил с плеч мешок и ружье, достал из-за пояса топор и принялся рубить ближний пихтач. Тонкие деревца, помахивая мягкими лапками, склонялись к ногам таежника. Наложив охапку пихтовых веток на левую руку и прихватив ее правой, не выпуская из нее топора, Митька поднялся с корточек, намереваясь направиться к облюбованному под. шатровой елью местечку для строительства шалаша.

ВЫСТРЕЛ В СПИНУ

Выстрел громыхнул неожиданно.

Медвежья пуля, которой был заряжен патрон в Митькином ружье на случай встречи с «хозяином тайги», скользнула по щеке топора и рикошетом резанула пихтовые лапки. Митька бросил охапку и выпрямился. В десяти шагах от него стоял Кулак-Могила с его ружьем, ствол которого еще дымился.

Мысль сработала молниеносно: в сознании воскресли ссоры в пути, подозрительная уступчивость «бати», его игра в молчанку, тяжелые думы у ночных костров.

Так вот когда решил рассчитаться Кулак-Могила! Митька пошел на него с топором. «Не он, так я», — быстро сообразил Митька, чувствуя, что один из них должен погибнуть. О каких-либо переговорах, примирении не могло быть и мысли: даже ручной зверь, однажды оскалив зубы на хозяина, рано или поздно перегрызет ему глотку. Кулак-Могила был уверен, что выстрел окажется смертельным, и, может быть, поэтому впервые в жизни растерялся, увидев идущего на него с топором Митьку. «Пересилил, варнак, — тяжело загудело у него в голове. — Заговорен он от пули, что ли», — успел подумать он, отбрасывая в сторону бесполезное ружье и хватаясь за топор.

— Зарублю, гад! — закричал он, пятясь назад, неуклюже переставляя подкосившиеся ноги.

— Кто кого, — наседал Митька.

— Ружье-то нечаянно стрелило, — пытался оправдаться Кулак-Могила.

Митька остановился, опустил топор.

— Иди-ка ты, батя, подобру-поздорову. Дороги у нас разные.

От неожиданности бандит опешил. «Разные-то разные, — пронеслось в сознании, — но могут и опять схлестнуться». Мирного исхода быть не может. Неуступчивый, строптивый, привыкший повелевать Кулак-Могила давно задумал избавиться от своего удачливого спутника, завладеть ружьем, боеприпасами, провизией и в одиночку выбраться из тайги. Зимовка в Саянах казалась ему бессмысленной и опасной. На кой черт такая воля, ежели она хуже каторги? Воля — это когда красивая жизнь, воровская удача, власть над себе подобными. Манил город с широкими проспектами, ночными огнями ресторанов, ошалело скачущими тройками, цыганскими хорами.

«Митька ко всему этому не приучен, ему тайга — мать родная. В городе с ним застукают на первом перекрестке. Рвану один…»

Замысел оказался подрубленным на самом корню. Уцелел, варначина, от медвежьей пули. Теперь топором норовит опоясать. Нет, мирному исходу не бывать.

Неправда, что лес безмолвен, а вода нема, как и ее обитатели. В смертельной схватке, вооруженные топорами, сшиблись два дюжих мужчины, каждый из которых мог ударом кулака в лоб свалить сохатого. Зашумел темный бор, зловеще посвистывая. Заревел поток, с еще большей силой ударяясь о прибрежные камни и валуны, преградившие русло. Черные птицы взметнулись из чащобы и повисли высоко в воздухе над головами бойцов, предчувствуя скорую поживу. Лязгнуло железо о железо. Не искры, а молнии, высеченные тяжкими ударами, метались вокруг дерущихся. А с высоты навстречу земным молниям рванулись горячие грозовые, расколовшие небо пополам и выплеснувшие из глубокой расщелины неудержимый поток ливня. Но даже холодные струи дождя не остудили ярости дерущихся. Уже поранены были тот и другой. Кровь хлестала из глубоких порезов, и вид ее еще больше разжигал ненависть противников. Казалось, поединку не будет конца. Упершись кулаками с зажатыми в них поднятыми топорами, противники тщетно пытались сдвинуть друг друга с места. Расцепившись, они снова сходились, молча, без выкриков и угроз, сохраняя каждую каплю силы. Для выдумки хитрого приема не хватало времени, все внимание сосредоточено на мгновенном отражении выпадов врага.

Митька никогда не дрался ни с кем, кроме зверя, Кулак-Могила загубил не одну человеческую душу. Преимущество было на стороне бандита. Но Митька и сейчас видел перед собой зверя, дикого, необузданного, а Кулак-Могила столкнулся с равной силой, что заставляло его отказаться от старых приемов, когда удар кулака по темени решал борьбу в его пользу. Противники снова сцепились лезвиями топоров, рывками стараясь выдернуть оружие друг у друга. Кулак-Могила решился на крайний шаг. Чувствуя, с каким напряжением Митька притягивает к себе его топор, обеими ногами упершись в обнаженный корень сосны, он неожиданно выпустил свой топор из рук и тигром бросился на упавшего на спину Митьку. Спружинив ноги, Митька стремительно выбросил их навстречу нападающему и отбросил его на несколько шагов. Оба вскочили одновременно. Борьба перешла врукопашную. Митька увертывался от кулаков противника. Его длинные руки отводили стремительные удары. Над головой грохотали, сталкиваясь, черные тучи. Вспышки молний выхватывали из темноты барахтающиеся фигуры. Глухо стонала тайга, вздрагивая от ударов молний. Набухал и пенился поток, грозно урча в каменистом ущелье.

ЗАДУМКИ СТАРОСТЫ

Отдаленные раскаты грома вывели Галю из задумчивости. Качнув ногой люльку в последний раз, она опустилась в углу на колени перед образами святых и быстро зашептала молитву. За своей спиной она услышала тихие причитания Шестопалихи. Старая женщина молила господа бога, чтобы он дал силы и здоровья рабу божиему Дмитрию, его жене невенчанной Галине и младенцу незаконнорожденному Митеньке. Младенец в это время спокойно спал в качающейся люльке, Галя по-своему разговаривала с всевышним.

После пожара Каинов отгрохал себе новую избу, еще краше прежней: диковинный конек, выдававшийся немного вперед, создавал впечатление, что дом не стоит на месте, а находится в постоянном движении, словно плывет казацкий струг покорителей Сибири — дружины Ермака. Причелина, расписанная замысловатыми узорами, казалась кружевной оборкой на свадебном наряде богатой невесты. А глухой высокий забор, увенчанный «царскими воротами», придавал каиновской усадьбе солидный вид, выделяя ее из всех строений села. И казалась она незыблемой твердыней могущества и власти, в которой царский прислужник, убугунский староста Каинов Кирьян Савелович, наделенный иркутским губернатором правами и полномочиями вершить судьбы людские, верно служит богу, царю и отечеству.

Староста не только нес государеву службу, но не забывал и своих обид. Тяжелым камнем осела на душе его неотомщенная обида на варнака, бывшего его работничка Митьку Дремова и племянницу свою Галю, избежавшую вместе с деревенской колдуньей Шестопалихой его справедливого гнева. И надо было разыскать их и каждого наказать по его вине.

Дошли до Каинова слухи, что Митька сбег от царских властей во время этапа на каторгу и где-то неподалеку буйствует с бандой таких же, как и сам, разбойных мужиков. Того и гляди ненароком ворвется в Убугун, вырежет полдеревни из тех, кто встал ему поперек горла, пустит красного петуха, разорит хозяйство, с трудом нажитое и строго охраняемое местными богатеями. Ему, Кирьяну Савеловичу, как говорится, первый кнут и первая плюха. Упредить надо беду, заручиться чем-то таким, что бы поставило Митьку в слепую зависимость перед ним, убугунским старостой, связало бы ему руки тугой веревкой.

Домыслил все же Каинов, что самым дорогим для Митрия была и осталась Галя-племянница. Кабы напасть на ее след да заполонить, возвернуть ее в лоно его хозяйского дома, страшную власть поимел бы он над своим ненаглядным родственничком, зятьком Митрием, черт его навязал. Навряд ли тот решится на разбой и поджоги в Убугуне, знаючи, что его жена невенчанная заложницей значится в хоромах старосты Каинова. Только где ее найти, несчастную? Надежно спрятала ее старая ведьма Шестопалиха. И следы свои наглухо замела колдовским помелом.

И век бы не найти Каинову племянницу, кабы случай ему не помог. Ездили его подручные Алеха и Петруха в недалекий городок, где известь для хозяйственных нужд выжигают. Закупили извести, сколько хозяин заказывал. А когда вернулись, выложили Каинову давно ожидаемую им весточку: видели издали проездом беглую девку Галину. Живет она в избушке на околице того самого городка, где известь брали. Живет прочно и, видать, с места сыматься покедова не собирается. Тогда-то и задумал Кирьян Савелович, поуправившись с неотложными хозяйственными делами, попроведать свою племянницу, да так попроведать, чтобы у нее навсегда отпала охота сбегать из родного насиженного гнезда.

ДЕРЖИСЬ, ВАРНАЧИНА!

Митька теснил Кулака-Могилу, выбрасывая тычками вперед свои длинные руки. А тот отражал удары, подставляя согнутые в локте руки, отмахивался кулаками, отскакивал на несколько шагов назад и снова принимал бой. В темноте у обрывистого берега метались два черных силуэта.

— Держись, варначина! — с отчаянием закричал Кулак-Могила, распрямляясь во весь рост и поднимая высоко над головой руки.

Короткая вспышка молнии выхватила из темноты его могучий торс на крепких ногах, искаженное ненавистью лицо и острый камень во всю пятерню. Митька с разбегу бросился ему головой в ноги стараясь сшибить «с копылков». Кулак-Могила отпрянул на два шага, и вдруг Митька увидел, что бандит, теряя равновесие, замахал обеими руками, словно птица перед взлетом, закачался, как будто кто-то невидимым канатом тянул его сзади, вскинул ноги и сорвался с крутизны в глубокую бездну, уже на лету повернувшись к Митьке спиной.

Не поднимаясь на ноги, Митька подполз к обрыву. В расщелине не было слышно ни ругани, ни крика о помощи, только приглушенно рыдал поток, словно оплакивая свою жертву. Обессиленный борьбой Митька уткнулся головой в мшаную подушку и в то же мгновение уснул тяжелым непробудным сном. Лил дождь, грозовые тучи, сталкиваясь в высоте, сверкали кривыми мечами молний и рычали громовым голосом. И не было Митьке до всего этого никакого дела.

Ночью гроза ушла так же неожиданно, как и появилась. Утреннее солнце подсушило одежду на спящем, теплые лучи пригрели и разбудили Митьку. Он порывисто вскочил на ноги. «Убил человека», — горько сожалел он о случившемся. О том, что ему самому грозила смерть, он не думал. Думал он о первой встрече с Кулаком-Могилой в арестантской камере, об удачно подготовленном им побеге, о двухмесячных совместных скитаниях по самым глухим местам Сибири. «А може, он не убился? — хватился Митька и подошел к скалистому обрыву. — Може, лежит пораненный и ждет помощи?»

Проливной дождь смыл следы падения тела. Набухший от ливня поток смотрел из расщелины мутным безучастным взглядом. Забросив за плечи ружье и мешок, Митька пошел вдоль берега, высматривая безопасный спуск в глубь ущелья. В одном месте на отвесной скале виднелись беспорядочно расположенные выступы, узкие террасы. Горный козел прыжками спустился к водопою. Митька последовал за ним. Треть спуска прошла нормально: Митька исцарапал в кровь руки, подолгу держась за выступ и нащупывая следующую ступеньку. Козел оказался более проворным и далеко опередил своего преследователя, не оставив следов на твердом камне. Свою оплошность Митька понял поздно.

Взбираться наверх невозможно. Опускаться дальше — не за что уцепиться ни руками, ни ногами. Вряд ли это было лучшим решением, но Митька избрал его, он с силой оттолкнулся ногами от крошечной площадки и прыгнул на гладкий, отполированный ветрами карниз.

Ноги, скользнув по покатой поверхности, не нашли опоры, и Митька, машинально цепляясь руками за малейшие шероховатости скалы, полетел вниз. К счастью, на пути попалась крепкая береза.

Не ухватись Митька за ствол гибкого дерева, каким-то чудом пустившего корни на пятачке земли почти отвесной скалы, быть ему на дне ущелья, да неживому. Теперь судьба снова даровала ему жизнь. Митька крепкими руками держался за ветви березы, его заскорузлые пальцы от сильного напряжения налились кровью, тяжелое тело повисло над бездной, ноги, касаясь скалы, не находили опоры и беспомощно болтались в воздухе. Смерть дала ему короткую отсрочку, чтобы подразнить его, испытать нервы, а потом расслабить волю и мышцы, лишить последних сил и бросить на острые камни, еле видные на дне ущелья.

Митька пробовал подтянуться к изогнутому стволу березы, ногами опираясь о скалу. Из-под корневищ дерева посыпалась сухая земля.

Жажда жить в этом человеке была велика, и погибнуть сейчас, перенеся столько испытаний и лишений за два месяца после побега на этапе из Александровского централа в Верхоленск, было величайшей нелепостью. Мешок и ружье за плечами стесняли движения. Перебирая руками, Митька освободился от мешка, спустил его в расщелину и снова попытался подтянуться к согнутому деревцу. Ноги уперлись в твердую землю, тело прижалось к берестяному стволу. Почувствовав надежную опору, Митька ногами обхватил крепкое дерево и соскользнул к его основанию. Теперь можно было отдышаться, внимательно осмотреться кругом и найти более безопасный спуск…

Долго и бесполезно ходил Митька возле ревущего потока. От Кулака-Могилы не осталось никаких следов. Видать, быстрая вода протащила его безжизненное тело по острым камням, расщепляющим даже крепкие деревья, случайно попадающие в воду, разнесла его останки по многочисленным рукавам и протокам Крутой. Митька бросил горсть земли в звенящее русло, перекрестился, глядя на восток, взвалил на плечи мешок и, держа ружье под мышкой, медленно пошел по тропе, выбитой в каменистом грунте тысячами козьих копыт.

Тропа долго петляла вдоль берега и неожиданно повернула в глубокий распадок с узкой расщелиной, по дну которой спешил говорливый ручеек, выходящий к реке.

Митька глянул в распадок. Вот она, дорожка к отцовской зимовейке, к милой Гале, запрятанной в постылом Убугуне. Захотелось скорей повернуть назад, туда, куда зовет сердце. Больше не связывает парня шальная компания, тюремные друзья. Полная свобода.

«А будет ли она и дальше? — задумался Митька. — С пустыми руками убугунские чалдоны и рта открыть не дадут, опять в тюрягу упрячут. Есть ружьишко, порох. Зазимую в Турге, попромышляю. Коли мороз хватит, богато соболь идет в Саян в долину. Будут шкурки — и с чалдонами легче дотолковаться».

Рассудок взял верх над сердцем. Митька тоскливо еще раз глянул в манящий распадок и нехотя повернулся к нему спиной: возвращаться нельзя, надо переправляться через Крутую, а там Тургинская долина…

Поток скалил каменные зубы, рокотал громогласным смехом, плевался бешеной слюной. Нс всякий мог отважиться вступить в единоборство с неистовой рекой. Чем дальше шел Митька по берегу, тем больше удлинялся его путь, который нужно будет повторить в обратном направлении, на другом берегу после переправы. Утрами он пробуждался от холода, наскоро разжигал костер и уже снова не ложился, дожидался рассвета, сидя на корточках у огня. Вот-вот выпадет снег. В горах он заметет расщелины, ветры забьют снегом узкие проходы, без лыж не ступишь ни шагу. Надо торопиться на зимовку. На глаза Митьке попала гигантская осина. Полдня ушло на то, чтобы свалить толстое дерево и вырубить из него бревно. На изготовление из бревна лодки-долбленки ушла вторая половина дня и еще двое суток. Митька выбирал место, где можно оттолкнуться от берега и проскочить на другую сторону. Переправу он наметил на следующее утро.

ЧЕРЕЗ ПОРОГИ

Тонкий сосновый шест в руках Митьки казался игрушкой. Сильно оттолкнувшись от берега, Митька направил долбленку на стремительную струю, которая, ударяясь в береговой мыс, круто поворачивала к середине реки, увлекая за собой все, что держалось на поверхности воды. Вертлявая лодка-самоделка, управляемая сильными руками, держалась устойчиво. Сухое легкое бревно почти не погружалось в воду и, как рыбацкий поплавок, подпрыгивало на волнах. Достигнув середины реки, Митька кормовым веслом, вырубленным из осиновой дранины, стал выгребать к противоположному берегу. Широкий длинный плес казался безопасным, пороги предостерегающе рычали где-то далеко впереди. Лодка держала прямое направление, берег быстро приближался, словно он сам летел навстречу энергичному гребцу. Еще несколько взмахов весла — и успевай схватиться за прибрежные кусты, выскакивай со всем снаряжением на берег.

Не выпуская весла, Митька приготовился к высадке. Неожиданно лодку развернуло почти под прямым углом и понесло снова на середину реки. Безуспешно пытался Митька сдержать этот резкий рывок, тормозя веслом. Лодка снова вышла на стремнину. Это не входило в Митькин расчет, плес кончался, а проскочить на капризной долбленке через пороги почти невозможно. Митька энергично заработал веслом. Лодку начало покачивать с носа на корму — верный признак приближения порогов. Еще не видно обнаженных камней, торчащей из воды зубчатой преграды. Она вот-вот покажется за поворотом. Давало себя знать неровное каменистое дно, оно и покачивало лодку на подводных седловинах. Река петляла, как любая горная река, русло которой проходит не там, где бы ему хотелось, как это бывает на равнинах, а там, где в незапамятные времена образовались расщелины, впоследствии за многие тысячелетия размытые в глубокие речные ложа. Митька надвинул шапку на самые уши и поплевал на ладони.

«Держись теперича, паря, — подбодрил он себя, видя невдалеке белопенный бурун, развернувшийся во всю ширь реки. — Только бы не хлобыстнуться о камень».

Митька направил лодку в узкий промежуток между двумя валунами. Пулей просвистела лодка, подхваченная сдавленным порогами потоком.

И шапка на голове цела, и весло в руках. Впереди снова пенится порог, а за ним черная громада каменного острова, который ни объехать, ни обойти.

РАЗЛУКА С СЫНОМ

Казалось, жизнь наладилась, вошла в свою привычную колею, нужно было только терпеливо ждать, когда время все поставит на свои места, приведет к желанному исходу. Вот уже и сынок родился, вылитый Митенька. И посему нарекли его тем же именем, что и отца. Дождаться бы еще суженого с каторги или уже с воли, как вещает бабушка, и другого счастья от жизни желать больше неча. А тут новая беда подстерегла.

Широко распахнув дверь, Галя быстро вбежала в избу и, тяжело дыша, прислонилась спиной к дверному косяку. Платок сбился с головы на плечи, коса рассыпалась, в глазах застыл испуг.

— Беда, бабушка! — крикнула она с порога.

Старуха, державшая на руках ребенка, уложила его в люльку, подошла к Гале, ласково обняв, отвела от косяка в глубь комнаты.

— Успокойся, доченька, — заговорила она, стараясь ободрить Галю, и хриплый голос ее звучал почти нежно. — Авось и эта беда обойдет нас стороной.

Но беда упрямо шла в избу. Надрывно заскрипели сенные двери, крякнули половицы в кухоньке, и в горницу, где, испуганно прижавшись друг к другу, сидели две женщины, шагнул Кирьян Савелович Каинов.

Староста сдернул шапку, перекрестился на образа в переднем углу. Двое односельчан, стоявших за его спиной, тоже осенили себя крестом.

— Встречай гостей, сударыня-барыня, — беззлобно проговорил Кирьян Савелович, — давно не видывались, не грешно и по чарочке поднести.

Галя поднялась со скамейки и низко поклонилась дяде.

— Доброго вам здоровьица, дядюшка, и вам, почтенные люди. Разбалакайтесь да к столу пожалуйте.

Принимая от дяди отороченную собольим мехом борчатку, Галя попросила Шестопалиху:

— Бабушка, сварганьте пока закусочку, а я до казенки сбегаю.

— Гостей завлекать молодице положено, — отговорилась старуха. — А в казенку я слетаю сама, ведь знаешь, что я на ногу скора.

Никто не видел, как старуха собралась и выскользнула за дверь.

Мужчины уселись за стол, свернули толстенные цигарки каждый из своего кисета, закурили.

— Ну, рассказывай, сударыня-барыня, как жила, кого прижила, — степенно начал Кирьян Савелович, и в голосе его Галя уже не слышала беззлобных ноток, голос звучал грозно.

Галя бросилась в ноги старосте.

— Помилуйте, дядюшка.

Кирьян Савелович оттолкнул ее ногой.

— Не бражничать мы приехали, а тебя, бесстыжую, проучить.

— Э, да тут уж и наследничек появился, девичий сын. Ну-ка давай живо сюда своего байстрюка, — взревел дядя, словно впервые увидел в углу неподвижную люльку. Галя вскочила и загородила люльку.

— Не дам, не подходите! — закричала она, почувствовав в себе небывалую силу, готовая за сына биться с тремя мужчинами.

— Взять ее, — скомандовал Кирьян Савелович, и подручные, схватив Галю за руки, отдернули от люльки.

Кирьян Савелович подскочил к люльке, рванул рукой сатиновый полог и замер в недоумении: люлька была пуста.

Еще ничего не понимая, Галя, выламывая руки, насилу вырвалась из тисков и бросилась на помощь спящему сыну.

А староста уже кричал:

— Алеха, Петруха, живо за старой ведьмой. Уволокла мальца.

Видя, что опасность для Митеньки миновала, Галя спокойно опустилась на скамейку: она знала, что судьба ее сынка в надежных руках, Шестопалихе она верила больше, чем себе. Вскоре растерянные и обескураженные Алеха и Петруха вернулись. Старая словно сквозь землю провалилась.

— Тащи вожжи, — кивнул староста одному из мужиков.

Галя знала, что значили эти на слух безобидные слова…

Очнулась она от холода. Исполосованное, исхлестанное сыромятными ремнями тело казалось чужим, руки и ноги затекли, окоченели, голова на ухабах покачивалась и легонько ударялась о спинку ходка.

«Везут в Убугун», — решила Галя, прислушиваясь к редким словам старосты, проклинавшего все на свете отборной руганью.

— Ушла, ведьма, — сквозь зубы цедил Кирьян Савелович. — Ушла…

«Милая, славная бабушка, — со слезами радости думала Галя. — Какая ты догадливая и расторопная! Тяжела разлука с сыночком, но теперь я за него спокойна. Что бы сказал Митя, когда пришел бы за мной и сынком? Ведь Каин верняком порешил бы младенца».

Ходок подпрыгивал, скрипели рессоры, словно волчьи глаза сверкали в темноте огоньки цигарок, невдалеке слышался многоголосый собачий лай.

Чувствуя близость деревни, лошадь сильнее натянула постромки.

Седоки в ходке молчали, каждый по-своему переживая события прошедшего дня.

КАМЕННЫЙ ОСТРОВ

Голый каменный остров, Ни травинки, ни кустика. Годами речной поток полирует его бока, обмывая темные камни до глянцевого блеска. В половодье острова не видно, его щербатая спина глубоко уходит под воду. Водяная лавина сметает с поверхности все живое, что пытается зацепиться на бесплодной почве каменистого острова.

Митька обошел остров кругом, вдоль и поперек и впервые почувствовал свое одиночество, обреченность.

Благополучно проскочив пороги, его долбленка с маху врезалась в каменный мыс острова и раскололась пополам. Дальше Митька ничего не помнил. Очнулся он на холодном ложе, вымокший, разбитый. К счастью, целыми оказались ружье и припасы.

Набрав щепы и обломков деревьев, разбросанных на мысу, Митька кресалом добыл огонь, разжег костер, согрелся. Настроение поднялось. Положение казалось не таким безнадежным. «Утро вечера мудренее», — подумал Митька, закутываясь в шкуру и укладываясь с подветренной стороны костра, пылавшего высоким огнем. Проснулся Митька среди ночи. Разыгравшаяся буря не дала ему проспать до утра. Ветер свободно носился по голому острову, не встречая препятствий, собирая с его гладкой поверхности пыль, мелкие камни, щепу. Вот он еще издали нацелился на затухающий костер, звериными когтями вцепился в огненную гриву и начал беспощадно трепать обессилевшее пламя. Отбиваясь от наскоков бури, костер разбросал во все стороны дымящиеся головни, снопы искр рванулись навстречу порыву ветра и тут же, как обмолоченные, припали к каменной земле. Митька бегал вокруг костра, стараясь сохранить огонь и тепло. Завалив в костер тяжелые смолистые кряжи, он почувствовал, что теперь огню не страшен никакой ветер. Чем сильнее его порывы, тем ярче пламя костра.

С рассветом буря утихла, ушла в верховья Крутой. Если в долине реки ее натиск сдерживали скалистые берега, на открытых местах она побушевала вволю. С островного мыса Митька увидел, как через пороги несло деревья, выкорчеванные с корнями ветровалом и сброшенные в реку. Одни деревья проносило мимо острова, другие выбрасывало на мыс. Сохранившиеся ветви и корни смягчали удар, и скоро Митька насчитал на мысу десяток крепких сухостойных лесин.

«Вот моя выручка, — подумал он. — Иначе мне не выбраться с этой каменной каторги».

Плыть на дереве рискованно, а оставаться на острове — значит погибнуть без борьбы. Выбора нет. Лишь бы не подмочить порох, не утопить ружье. Вцепившись обеими руками в толстый сосновый сук, торчащий над водой, Митька поплыл по воле потока. Гигантское дерево с надломленной кроной, обнаженными корнями и уродливыми сучьями напоминало чудовище с волосатой головой и острыми плавниками. Чудовище с пассажиром на спине медленно удалялось от каменного острова, нехотя приближаясь к противоположному берегу, манящему зеленью сосен, желтизной осин, жизнью. Взглянув на корму необычного судна, Митька понял, чему он обязан своим спасеньем: надломленная отогнутая вершина сосны заменяла руль, который направлял дерево через реку. Берег был близок. Корни и ветви сосны задевали дно реки, притормаживали ход. В двух саженях от берега, на отмели, комель уперся в подводный камень, вершину спокойно развернуло и прижало к самому берегу. Не замочив ног, Митька прошел к вершине дерева и с нее прыгнул на твердую землю.

Самое страшное осталось позади. Но надо торопиться. Ночная буря согнала со всей Сибири тучи в одно место. Темные, хмурые, они толстым слоем перекрыли дорогу солнечным лучам к земле и, не желая больше нести на своих плечах надоевшую ношу, швырнули ее с высоты. Сначала появились одиночные снежинки; робкие, неуверенные, они, боясь прикоснуться к земле, исчезали, не долетев до нее. Затем снег пошел гуще, и вот уже сплошная толща снега обрушилась на зеленые травы, ветки кустарников и деревьев, на голову, лицо и грудь быстро шагающего человека. Митька шел по первой пороше, оставляя глубокие мокрые следы на засыпанной мягким снегом тропе. Проходили минуты, следы теряли свои очертания, обильно падающий снег заравнивал их. И никто бы не мог сказать, что здесь недавно прошел человек. Да и некому было этого сказать: безлюдная тайга молчалива.

ЗАКОН ТАЙГИ

Сколько раз этот неписаный закон, неуклонный закон выручал обессилевшего путника, случайно наткнувшегося в блужданиях по тайге на одинокую избушку, У очага сухая растопка и спички, на полке соль, сухари вяленая рыба, кусок солонины, рядом нехитрая посуда: котелок, чуман из бересты, деревянная ложка. Обсушись, согрейся, подкрепи силы, заночуй в зимовье. Но, уходя, не забудь привести все в порядок: заготовь сушняк для растопки, вымой посуду, не уноси остатки продуктов, спички. Быть может, завтра или через месяц сюда забредет другой путник, еще более нуждающийся в тепле и пище…

Митька поднес спичку к растопке, торчащей в печке из-под березовых поленьев. Веселые огоньки вперегонки побежали по бересте. Быстро вскипела вода в котелке. Кусок козлятины, насаженный на шомпол и зажаренный на открытом огне, показался необычно вкусным. Крепкими зубами Митька рвал полусырое мясо, прихлебывал обжигающий губы кипяток, заваренный пахучими листьями черной смородины. Последние два дня Митька только на ночь разжигал костер, а в светлое время торопливо шагал по тайге в поисках зимовья. Он согревался быстрой ходьбой, питался всухомятку, утолял жажду на ходу, схватывая горсти снега. И вот тропа вывела его к охотничьей избушке.

«Здесь и зазимую», — решил Митька, заканчивая ужин.

Впервые за многие дни Митька спал на широких полатях. Воздух в зимовье нагрелся, ноги, укутанные в звериные шкуры, казались опущенными в теплую воду, все тело охватила сонливая истома. Ощущение тишины и покоя располагало ко сну. И все же Митьке не спалось. Сейчас, когда все опасности остались позади, когда он мог безбедно провести зиму в лесной избушке, добывая пропитание охотой, он думал о той, ради которой бежал с каторги, перенес лихие напасти, способные свалить с ног десяток дюжих мужиков, добрел до Тургинских гольцов.

Мысленно Митька уже встретился с Галей. Он видел, как его любовь переступает порог избушки, и сразу в зимовье становится светло, как в горнице; стены раздвигаются, потолок поднимается, в окна врывается яркий солнечный свет. Митька идет навстречу своей ясной зорьке, набрасывает ей на руки, на плечи, на шею золотистых соболей, надевает на голову шапку лисьего меха, ведет за белую руку к столу. Дальше видение прекращалось, и Митька снова крепко зажмуривал глаза, чтоб еще раз повторилась милая сердцу картина. А в глазах мрак непроглядный, темный, как ночная тайга, когда сомкнувшиеся кроны деревьев не пропускают звездного света и даже собственное тело узнаешь только на ощупь.

НЕГАДАННАЯ ВСТРЕЧА

В тайге встретиться с чужим человеком страшнее, чем со зверем. Зверь редко первым нападает на человека, знает, что на вид слабосильное существо жестоко расправляется с любым хищником, сражая его на далеком расстоянии. В своих ежедневных охотничьих поисках Митька не боялся хищных зверей: ружье, заряженное картечью, наготове, нож всегда у пояса. Зима выдалась соболиная. В Саянах выпали глубокие снега, прожорливым зверькам стало трудно добывать пищу, и они спустились к подножию гор, разбрелись по долинам и распадкам.

Митька ставил на соболя петли, настраивал денгуры. Из дробовика постреливал редко: заряды берег на крупного зверя. Удача сопутствовала бывалому охотнику — собольи и лисьи шкурки заполнили ящик под полатями…

Лыжный след, пересекший замерзший ручей и направляющийся к зимовью, насторожил и обрадовал Митьку. Встреча с человеком сулила опасность. В то же время она могла оказаться полезной для таежника. Одиночество давно томило Митьку, особенно длинными зимними вечерами, бессонными ночами. Часто он заводил разговоры с невидимым собеседником. Его ночным собеседником всегда была Галя. Теперь предстояла встреча с незнакомым человеком. Кто он — друг или враг? С чем пришел — с добрым намерением или со злым умыслом? Чем он встретит — смертельным выстрелом или крепким рукопожатием? Нужно быть готовым и к тому и к другому. В просвете между деревьями показалось зимовье. Над крышей веселенький дымок; значит, гость затопил печку, лыжи прислонены к стенке возле двери: он не скрывается, не прячется. Все складывалось к лучшему. Митька и вначале не боялся пришельца: враждовать с людьми он не привык, нападению всегда готов дать отпор. Но снова губить человеческую душу, какой бы черной она ни оказалась, ни к чему. Он еще не забыл нелепой гибели Кулака-Могилы.

Дверь Митька отворил, рванув за скобу, сам оставаясь защищенным бревенчатой стеной. Такова уж привычка таежников: из-за опасения нарваться на пулю из прилаженного недругом за дверью самострела.

Ничего опасного нет. Митька переступил порог и увидел чернобородого мужика, сидящего за столом и спокойно прихлебывающего чай из чумана.

— Вовремя подоспел, хозяин, — приветливо заговорил мужик, — как раз к чайку.

Митька протянул широкую, как лопата, ладонь.

— Митрием кличут. А вы кто будете?

— Петров. Иван Петров с Тугута.

Охотники быстро нашли общий язык. Митька, словно хотел выговориться за многодневное молчание, сыпал словами.

— Соболь идет и в петлю и на денгур. Встречается огневушка.

Митька доставал из-под полатей одну за другой шкурки, потряхивая ими перед восхищенным охотником, укладывал снова на место.

— Ладно, видно, паря, поохотился, — одобрил Митьку Иван. — Большие тыщи заколотил.

— Не тыщи мне нужны, дядя, — вдруг решился Митька. — Беглый я. Варнак, по-вашему…

Слова Митьки не удивили Ивана. Он терпеливо выслушал исповедь беглого каторжника, посочувствовал его тоске по жене невенчанной. Расправляя пальцем крупные кольца черной бороды, сказал:

— На село тебе, паря, дорога заказана. Мигом сцапают. Озверели богатеи в селах. Да и урядники свирепствуют. Сказывают, в Петербурге царя порешили. Александра-то освободителя. Он свободу крепостным, а его боньбой. Шибко много народу переловили да пересажали за одного-то ево. Уйму перевешали, а того больше в Сибирь к нам сослали. Беседовал я с одним, такой щупленький, без очков мужика от бабы не отличит. Ему не то что с боньбой, а с перочинным ножиком не совладать. Но мужик приветливый такой, обходительный. Говорит, не царей надо уничтожать, а царизму. Ну, как тебе объяснить? Вот ты тоже Каинова ножом пырнул. И не убил ты ево, а только поранил и душу свою не утешил. А власть-то на чьей стороне? На его, Каинова! Тебя судили и на каторгу упекли, а не ево. Выходит, у кого власть, у того и сила. Вот и надо, чтобы власть была мужицкая, чтоб народ решал, а не богатей, кому на свободе гулять, а кому на каторгу идти. Понимаешь?

Простые слова Ивана открывали Митьке целый мир. Самобытным чутьем понимал он, где справедливость, а где ложь и фальшь. Оказывается, есть люди, которые всю свою жизнь посвятили борьбе с несправедливостью. И не из таких ли Иван Петров, коли знает он все, что творится на белом свете, и встречается с политическими, о которых слышал Митька краем уха еще в Александровском централе?

Иван отодвинул опростанный чуман.

— В Убугун наведаюсь, голубку твою разыщу. Добычу снесу меховщикам. Бери, пока что есть у меня из припасов лишку. На Варвару приду сызнова.

Переночевал Иван Петров в Митькиной зимовейке. Наутро, нагруженный мешком с пушниной, оставив себе малость пороху и дроби да прихватив харчишек, чтобы добраться до Тугута, вышел он вместе с хозяином на морозный воздух. Похлопал Иван Митьку по спине руками, одетыми в рукавицы из волчьего меха, приладил лыжи, глянул на зимовье, по окна увязшее в снегу, и, не оборачиваясь, быстро зашагал по старой своей лыжне.

А Митька стоял в расстегнутой шубейке без шапки, голорукий и смотрел вслед удаляющемуся неожиданному другу. Думалось ему, что это знакомство положит начало его новой жизни, вернет ему все, что было накоплено и отнято у него.

ШЕСТОПАЛИХА

Шестопалиха выждала, когда непрошеные гости, бранясь и отплевываясь, вышли из ее избы, завалились в ходок и отъехали. Она видела, как волоком они протащили Галю по крыльцу и, словно мешок муки, забросили в повозку. Сдерживая проклятья, готовые сорваться с языка и обрушиться на голову «окаянных злыдней», боясь обнаружить себя, Шестопалиха еще долго просидела в укрытии и, только когда окончательно убедилась, что богатеев и след простыл, вернулась с Митенькой в квартиру. Перевернутая мебель, сорвана и растоптана грубыми сапожищами люлька, побита посуда, грязью забрызганы стены. От такой картины дрогнуло бы самое мужественное сердце. Шестопалиха восприняла все так, как будто иначе и быть не могло.

Кое-как приведя в порядок постель, она перепеленала Митеньку, уложила его на подушку и, негромко напевая одной ей известные колыбельные песенки, способные усыпить любого самого капризного ребенка, принялась за уборку. Стоило мальчику проснуться, как для него находилась бутылочка с молоком, вкус которого ничем не отличался от материнского. Ночью ему было тепло от прикосновения человеческого тела. Ребенок находился в том возрасте, когда ему безразлично, кто его кормит, согревает, Держит на руках, когда еще нет воспоминаний, а все в будущем…

На другой день Каинов хватился и вновь послал своих подручных разыскивать «старую ведьму». Петруха и Алеха, прискакав верхами к Шестопалихе, увидели избушку со ставнями, закрытыми и заколоченными поперек широкими досками. На двери висел огромный замок.

Мужики походили-походили вокруг избушки, для порядку постучали поочередно в дверь и во все окна и, не добившись никакого ответа, вскочили на коней. Вылетев на рысях из села, они сразу же придержали поводья: торопиться в Убугун было незачем, вести, которые они везут Каинову, не укротят гнева старосты, а кому нужна лишняя оплеуха?..

Много ли места надо нетребовательной старухе С внучком малым, еще несмышленым? Угол в теплой избе на печи или на полатях. Недолго скиталась Шестопалиха по чужим людям. И хоть встречали ее хозяева приветливо и провожали нехотя, не прижилась она в людях. Характер у нее таким сложился, что не терпела она зависимости и пригляда, нужна была ей во всем самостоятельность и отрешенность.

Митенька никогда не обременял ее, старуха была способна прокормить и воспитать целый ворох ребятишек, а не то что одного мальчонку. А к Митеньке у нее была особая привязанность. И если раньше она делила свою любовь между ним и его матерью, то теперь все ее заботы, внимание, нежность принадлежали безраздельно лишь ему одному. Она готова была вырастить его до полной самостоятельности и вывести в люди, только дай бог самой многих лет и здоровья. Но не уверена была Шестопалиха, что у Гали с Митрием все обойдется благополучно, что встретятся они, вольные в своих желаниях, и заживут безбоязненно и счастливо. Такого невозможно было ожидать после того, что натворил Митрий, вплоть до побега с каторги. А особливо после того, как Галя попала в жестокие лапы беспощадного старосты.

И посему Шестопалиха все заботы о младенце Митеньке приняла на свои старушечьи, еще весьма крепкие и надежные плечи.

ВАРВАРИН ДЕНЬ

В Варварин день Митька с утра ждал гостя. Не удаляясь от зимовья, он в ближних таежках осмотрел петли, перезарядил денгуры. Вернувшись в зимовье, содрал с соболей шкурки, растянул их на скамье. Кончились самые короткие зимние дни. «Варвара ночи урвала, дня притачала», — вспомнил Митька деревенскую приговорку, услышанную, еще когда он жил в работниках у Каинова.

Иван Петров пришел через два дня, на Николу.

— Промерз я в дороге, паря, — пожаловался он Митьке, доставая из мешка харчи деревенские и флягу. — Давай чуток для сугреву.

После приема Митька захмелел. А Иван словно и не пил вровень с ним.

— Дело твое, паря, на мази. За шкурки получай припасы к ружьецу, соль да сахарок. Деньжата еще остались, да ни к чему они тебе.

Говоря, Иван выкладывал на стол покупки. Митька равнодушно смотрел на кульки с порохом и дробью, на предметы, необходимые в хозяйском обиходе. Без всего этого он мог бы прожить безбедно до лета. Внешне не проявляя беспокойства, он терпеливо ожидал, когда Иван заговорит о главном.

— Ну а что касается твоих сердечных дел, тут получилась такая закавыка.

Митька насторожился. Упершись руками в столешницу и весь подавшись вперед, он по одному слову готов был сорваться с места, чтобы бежать на помощь той, которая была для него дороже всех сокровищ на свете.

— Во-первых, с сынком тебя поздравляю, — торжественным тоном произнес Иван.

Сын. Выпитый самогон и добрая весть закружили голову таежнику. Все пережитое за год казалось ничтожным по сравнению с той радостью, которую принес ему чернобородый гость. Митька моментально заглянул на полтора десятка лет вперед и увидел глухую звериную тайгу, по которой они с ловким стройным подростком пробираются с ружьями наготове, скрадывая сохатого.

— А во-вторых, — продолжал Иван, ставя чуман и проводя согнутой в локте рукой там, где густые усы соединялись с бородой. — А во-вторых… — повторил он и замешкался.

— Что дальше? — не вытерпел Митька, хватая его за руку..

— Понаслышал я, паря, что живет твоя суженая у дяди в Убугуне. А сынок припрятан у надежных людей.

Митька опустился на скамью. Хмель вылетел, как не бывало. В голове тысячи задумок, а на поверку ни одной дельной.

— Не казнись прежде времени, паря, — успокоил его Иван. — Подождем до лета, а там что-нибудь смаракуем.

«До лета так до лета, — сраженный своей беспомощностью, обреченно подумал Митька. — А что принесет новое лето? Что оно изменит в судьбе разлученных тайгой влюбленных? Ведь власть-то в государстве по-прежнему царская. И сила у тех, кто блюдет интересы Царя-батюшки, у того же Каинова и его подручных. Может, что и знает дядька Иван нового, да затаился до поры до времени», — не давали покоя Митьке назойливые мысли.

— Слышь-ко, дядя Иван, погодь немножко, не торопись. — Митька усадил охотника на скамью рядом. — Давеча ты про царя складно сказывал. А еще про власть мужицкую намекнул. Так вот я и спрашиваю, може, что к лучшему в России изменилось? Али как?

— Очень жаль, но ничем не могу тебя, паря, порадовать. — Иван задумался, словно перебирая в памяти события последнего месяца, выискивая среди них хотя бы малейший намек на то, что могло бы принести утешение Дмитрию, вселить в него надежду на избавление от добровольной ссылки в лесу. — В Питере, бают, неспокойно: рабочий люд бунтует против произвола заводчиков и фабрикантов. И в деревнях российские мужики поднялись на хозяев, жгут барские усадьбы, ватаги разбойные собирают и в леса уходят. На проезжих дорогах не дают покоя купчишкам.

Митька согласно кивал головой. Все это страшно далеко: и загадочный рабочий Питер, и неведомые российские деревни, так же как незнакомы ему заводчики и фабриканты. А вот что творится в Убугуне? В сибирских деревнях? Скоро ли неимущие мужики свернут башку Каинову и ему подобным? Ведь сила на их стороне, их бесчисленно много. И что стоит против них кучка богатеев, завладевшая властью. Ведь сам Иван пояснял, что у кого сила, у того и власть.

— Как бы тебе лучше растолковать? — растерялся Иван Петров перед дотошностью Митькиных расспросов. — Сила исчисляется не только количеством людей. Сила еще и в царских законах, солдатах, носящих оружие, в полиции и всяких урядниках и старостах, угрозами и кулаками поддерживающих порядок в городах и селах. Разом все это не пересилишь.

Смутно доходили до сознания Митьки неуклюжие разъяснения Ивана. Сам он считал мерилом власти только физическую силу. Непонятно, что еще можно противопоставить кулаку и сноровке?

— Вот медведь, скажем, или кабан сильнее тебя, — нашелся Иван, — а ведь ты на них с голыми руками не пойдешь, за рогатину хватаешься или ружье вскидываешь.

У Митьки глаза на лоб полезли от простоты и убедительности Ивановых слов.

— Прав ты, однако, дядя Иван. Ну прощевай покеда. Помни уговор.

А сговорились они на том, что Иван чаще будет наведываться в зимовье: забирать Митькину добычу, подкреплять его припасами и, самое главное, сообщать все новое, что он узнает о Гале и Митеньке. Старый таежный бродяга Иван Петров принял на себя эту добровольную обузу, уловив в Митькиной судьбе сходство со своей рано потерянной молодостью.

ПРИХОД ВЕСНЫ

Дважды за зиму приходил еще Иван в далекое зимовье, а на третий, как сулил, не явился. Было у Митьки вдоволь наготовлено зарядов, из городских гостинцев он мог устроить пир на большую компанию, а таежная добыча уже мало интересовала его: пушнины — на себе не вынести, мяса — на год, и соленого и свежемороженого. Задумал Митька забрать жену и сына в тайгу, зажить отшельником вдали от недоброго людского глаза, отсидеться в глуши до поры до времени, когда забудется его каторга, и уже после этого выйти на вольное поселение. Так они порешили с Иваном Петровым, с этой задумкой и должен был старый охотник подойти к Гале и разыскать Митеньку. Уже и местечко Митька присмекал для избы в сухом соснячке на берегу тихого озерка, пристанища перелетных птиц. Площадку расчистил от снега и кустарника, повалил ближние лесины, вырубил топором из них гладкие ровные бревна. По весне Иван обещал помочь поставить сруб. «Здесь и заживем с милой, — думал Митька о Гале, — повенчает нас мать-тайга, а то холостой — полчеловека…»

Засунув топор за пояс и забросив за плечо ружьишко, Митька вышел из зимовья. До озерка не больше версты через темную таежку, переходящую в сосновый бор. В ожидании Ивана надо полностью заготовить бревна для избы.

Вдоль протоптанной Митькой за зиму в глубоком снегу тропинки появился след соболя. Сотни раз видел соболиный след Митька и ходил по нему не меньше, пока не настигал маленького зверька, и ничего необычного, казалось, не было для охотника в отпечатках крошечных лапок. И все-таки что-то новое, увиденное только сегодня, заставило Митьку свернуть с проторенной тропы и проследить отпечатки лапок соболя. Соболь шел, оставляя следы трех и четырех лапок. На косогоре его след свернул на след другого соболя. Так соболь ходит только весной.

Митька остановился. Прежде молчаливый лес наполнялся необычными звуками: невдалеке на сосне завел свою несуразную песню глухарь, щелкая и шипя, напоминая звуки капель воды, падающих на раскаленную докрасна сковородку; длинные-длинные трели барабанной дроби рассыпали ожившие дятлы, стараясь перехлестнуть друг друга в этом виде таежного искусства; тихо и мелодично засвистели рябчики, включая в песнь весеннего пробуждения свои робкие голоса; победный гимн весне затрубил лось. Весна вступила в тайгу.

А Митька, словно и не рад весеннему пробуждению природы, повернул к старому зимовью и, сгорбившись, будто взвалили ему на плечи непосильную ношу, не поднимая головы, побрел по липкому снегу в обратную сторону. Прошли все сроки, а Ивана все не было.

Ой, напрасно ждешь, таежник, своего верного друга. Не изменил он святому чувству дружбы, не нарушил крепкого слова. Человек, испытанный на законах тайги, сам погибнет, а слово сдержит, друга выручит. Не сносил головы Иван Петров, старый охотник, раб таежных законов.

ГИБЕЛЬ ИВАНА

Не раз виделся Иван Петров с Галей, сбывая через Каинова перекупщикам добытую Митькой пушнину. Не знал староста, пособником кому он стал в коммерции с мехами, не то бы несдобровать Ивану. Больших трудов стоило Ивану незаметно от других переговорить с молодой женщиной, объяснить, чьим посыльным он заявился в негостеприимный дом старосты. На все была согласна Галя ради своего любимого. А когда получила она через того же Ивана, разыскавшего Шестопалиху, весточку, что Митенька жив, здоров и уже старую бабку называет «мамкой», решимости ее не было предела. И все бы произошло так, как наметили Митька с Иваном, долгими зимними вечерами со всеми подробностями продумав побег Гали в тайгу и приход туда Шестопалихи с Митенькой. Не предусмотрели они только одного — алчности Каинова.

Выгодно продав перекупщикам Митькину пушнину, Иван переночевал у Каинова, а утром с попутным обозом поехал в город. Перед очередным выходом в тайгу надо прикупить для Митьки боеприпасов, харчей, встретиться с Шестопалихой, помочь ей деньгами. В пути настигла метель. Ослепшие от снега лошади с трудом копытами нащупывали дорогу, еле-еле волокли тяжело нагруженные возы. Суметы на дорогах разгребали лопатами, возчики и седоки подпрягались к лошадям, протаскивали сани через сплошь забитые снегом участки. К ночи добрались до глухой заимки. Лошадей выпрягли и загнали в конюшню, сами улеглись вповалку на полу, выставив караульщика у возов. В середине ночи Ивана разбудил его возница и отправил сторожить грузы. Иван вышел во двор. Метель утихла, напоминая о себе редкими порывами ветра и бросками мокрого снега. Тучи, затянувшие небо, не пропускали лунного света, разжечь костер во дворе не позволил хозяин заимки. В темноте Иван, закутавшись в тулуп, привалился спиной к возу. Высокий воротник тулупа закрывал голову и уши, глаза в темноте не различали ничего на расстоянии вытянутой руки. Пока сам не заявишь, смена не придет. Надо простоять на карауле не меньше часа, тогда можно будить следующего караульщика. Поглядывая по сторонам, Иван думал о Митьке, представляя, как обрадуется парень хорошим вестям. А сойдет снег, зазеленеет тайга, можно будет и семью к нему привести: хоть одного человека в жизни сделать счастливым. Не было смолоду друзей у Ивана Петрова. Сверстники, такие же бедняки, как и Ванюха, не общались с ним: мрачным и диким казался им черноголовый парень, вечно ходивший босым, в холщовой рубахе без опояски и с расстегнутым воротом, в широченных шароварах. Парни побогаче обходили «цыгана» (как его окрестили в деревне) стороной, из девок ни одна не пришлась ему по сердцу, а к баловству не приучен был Ванюха. Долго батрачил Иван, переходя с заимки на заимку, от одного хозяина к другому, не задерживаясь подолгу на одном месте. Нигде не встретил ни любви, ни сочувствия, ни жалости.

Был нелюбимым, да и остался таким. А коли с людьми не сжился, одна дорога — в тайгу. Ходил Иван на соболя, белковал, гонял лисиц, ставил капканы на горностая. С крупным зверем не связывался: одному его и осилить нелегко, и вынести из тайги трудно. Так бы и прошла жизнь старого охотника в одиночестве, кабы не встретил в зимовье Митьку. Словно сына нашел старик и любовь свою скупую, нерастраченную отдал юному таежному другу.

На все пошел Иван, чтобы вернуть утраченное счастье Митьке. Нет своих детей у Ивана, зато будут внуки. Иван уже представлял, как он делает Митькиным сорванцам манки и пищики, вырезает из тростника сладкоголосые свирели, учит различать птичьи и звериные следы.

«Не становитесь на пути хищному зверю, внуки», — шепчет Иван и падает, оглушенный обухом топора.

— Алеха, обшарь старика. Петруха, потроши вьюки, — раздаются негромкие приказы. Команда выполняется с завидной быстротой, даже ночная темнота не связывает привычных движений грабителей.

Метель набирает последние силы и наглухо заметает следы ускакавших всадников. Иван Петров лежит между возами, раскинув руки, без шапки, кверху лицом. Редкие снежинки падают ему на смоляную бороду, открытый лоб, впалые щеки. Какое-то время снег, прикасаясь к лицу, тает, оставляя бисерные слезы, которые никто никогда не видел при жизни Ивана в его глазах. Но вот уже и этих слез не видно, а вместо лица неподвижная снежная маска, сквозь которую клочьями пробивается черная борода.

ЗОЛОТОЙ ВОДОПАД

Две недели Митька не отходил от зимовья и на десять шагов. Ему казалось, что, стоит отлучиться хотя бы недалече, появится Иван, и радостная весть, которую ему хочется услышать как можно скорее, дойдет до него позже. Жаль было просрочить минуты, а проходили дни, однообразные, длинные. Митька подолгу просиживал на пороге избушки, посасывая резную бурятскую трубку, подаренную ему Иваном в последний приход. Запах крепкого самосада смешивался с весенними ароматами пробудившейся тайги. Струйки дыма на мгновение повисали в неподвижном воздухе и растворялись в его голубизне. Невидимые лопаты разгребли снег на открытых местах, оттеснили его под укрытие густых ельников. Заговорили горные ручьи, взламывая непрочный лед на норовистых таежных речках. На полянах запестрели головки подснежников.

Однажды, докурив трубку, Митька поднялся на ноги, широкой фигурой закрыв вход в зимовье. Внимание его привлек лай проходившего неподалеку гурана, прозвучавший как вызов охотнику. Митька машинально схватил ружье и патронташ, выскочил из зимовья. Обойдя с подветренной стороны кустарниковые заросли, Митька встал за толстенную осину и увидел на полянке дикого козла. Козел высоко поднял украшенную витыми рогами голову и нетерпеливо постукивал копытцем но непросохшей земле. Митька залюбовался таежным красавцем. Звери редко подпускают к себе близко, и сейчас козел встревоженно шевельнул рогами и завертел головой, чувствуя опасность. Митька тихонько свистнул. Козел, сделав прыжок, пошел в сторону, перемахивая кустарники, не задевая даже их вершинок ногами. Выстрел ударил вслед, Митька не сомневался, что попал, но рана оказалась пустячной. Охотник пошел за зверем. Догнать и добить во что бы то ни стало. Подстреленный козел все равно погибнет, станет жертвой стаи голодных волков, которые наверняка обнаружат кровавый след.

Охотничий азарт разгорался с новой силой. Равнодушие ко всему как рукой сняло. Козлиный след увлекал за собой, сойти с него уже было невозможно. Взрытая копытцами земля, срезанные ветки, клочья шерсти, капли крови, незаметные для неопытного глаза, служили Митьке путеводными вехами в погоне. Временами казалось, что загнанный, обессиленный потерей крови козел где-то рядом, вот-вот мелькнет его вылинявшая грязная шуба. Но позади оставались версты, а добыча никак не попадала на мушку. След дважды пересек петляющий в камнях неглубокий ручей, только что сбросивший с себя ледяную кору и потому облегченно вздыхающий на чистых плесах.

Здесь козел останавливался, пил из ручья воду. Митька прибавил шагу, спрямляя дорогу вдоль картавящего на перекатах потока. Невдалеке угадывался шум водопада, пока скрытого за кустарниковым занавесом. Солнце бросало вдогонку Митьке парные лучи. Раздвинув кусты, Митька увидел козла. Козел стоял на каменной площадке, ошалело крутя головой: впереди и вправо дорогу преградила отвесная скала, изогнувшаяся полуподковой, сзади настигал преследователь, слева ужасающий грохот воды, ниспадающий белопенным каскадом с головокружительной кручи. Ноги животного подкосились, и оно неловко опустилось всем туловищем на каменную плиту. В его тусклом угасающем взгляде Митька почуял покорность человеку-победителю. Ружье опустилось само собой, охотничий азарт остыл.

«Куда же меня занесло?» — подумал Митька, оглядывая незнакомую местность. Подняв голову, он увидел: по скользким замшелым камням стремительно стекали тысячи звонкоголосых струй. Сливаясь у подножия скалы в один поток, они, как струны многоголосого оркестра, издавали оглушительный однотонный звук, и звук этот, повторяемый беспрерывным эхом, включивший в себя глухие удары водяного молота по каменной наковальне и шипение беснующихся брызг, господствовал над всей окрестностью. За многие годы водопад выдолбил глубокий котлован. Заполненная до краев чаша выбрасывала излишки воды в ручей, который, унаследовав беспокойный норов водопада, рвался вперед.

Опершись о ствол ружья, Митька любовался искусством суровой природы, вечного поединка воды и камня.

Солнце вошло в зенит, прорвав облачную пелену. Его вездесущие щупальца-лучи вцепились в косматую гриву водопада и, держась за нее, соскользнули вместе с потоком к подножию скалы.

Прежде не освещенная солнцем, на фоне черно-глянцевой скалы водяная лавина казалась мрачной, серой. Пронизанная солнечными блестками вода заиграла яркими цветами радуги. Тысячи разноцветных искрящихся фонариков заблестели одновременно, мерцая, кувыркаясь, перепрыгивая с места на место. Митька перевел взгляд к подножию скалы и обомлел.

Разноцветные струйки сливались в сплошной поток золотого цвета. Казалось, расплавленное золото лилось через край гигантского опрокинутого чана. Золотые брызги с металлическим звоном ударялись о каменистые уступы, тяжелыми желтыми монетами, булькая, падали в котлован. «Солнце и золото. Золото и солнце. Золотая вода. Золотой водопад», — короткие отрывочные мысли роились в опьяненной Митькиной голове. И вдруг очарование исчезло: солнечные лучи, словно натешившись забавной игрой, последний раз пробежали снизу доверху по золотому потоку и скрылись. И снова все стало мрачным и серым.

Митька протер глаза: неужели все это обман, видение? Он вплотную подошел к расщелине, вгляделся в черные камни, плотно прикрытые прозрачной накидкой.

Сквозь водяную пленку из каменной стены смотрели на него веселые желтые глазки, задорно подмигивая удачливому промысловику. Сомнений не оставалось: водопад вымыл в подножии скалы золотоносные жилы. Золотой песок, самородки, несметное богатство — все в твоих руках, Дмитрий Дремов! «У кого власть, у того и сила», — вспомнились ему слова Ивана Петрова.

Богатство принесет ему и власть и силу, а с ними счастье, которое дороже всех драгоценностей мира.