Золотой водопад

ЗАВЕЩАНИЕ

На Руси справляли пасху. С колокольным заливистым звоном докатилась она и до Сибири, вышла на широкую улицу села Убугун. Снег давно растаял, дорога высохла. В церкви отслужили заутреню. Прихожане семьями, компаниями, в одиночку шли из церкви, неся пасхальную снедь на блюдах, в кузовках, в кошелках.

В центре села стоял богатый дом, срубленный «в лапу». Восемнадцать венцов из полуаршинных бревен, охлупень с диковинным коньком, опустившим конскую голову книзу, словно конь-работяга тянул с большим напряжением тяжелый воз, узорчатая причелина, украшенная кружевной резьбой, замысловатые наличники, глухой забор с царскими воротами выделяли дом среди соседних, вросших в землю, срубленных «в обло» неуклюжих избенок. Это дом зажиточного хозяина Дмитрия Степановича Дремова.

Звякнув кольцом калитки, громко простучав каблучками сапожек по тротуару и ступенькам высокого крыльца, в дом вбежала девушка.

— Кто проспал в пасху заутреню, того завтра водой окатим, — защебетала она, видя, что обитатели дома еще не собираются в церковь.

Два дюжих парня, сидевшие с опущенными головами в передней на скамейке, даже не подняли на нее глаз. Из боковушки вышла хозяйка дома. Девушка не узнала ее. Прежде статная, высокая, моложавая, несмотря на немолодые годы, она впервые согнулась, будто пригнетенная к земле тяжелой ношей.

— Ты, Дунюшка? — с нежностью и болью в голосе поприветствовала она девушку. — Наказал нас господь бог в Христов день, кормилец наш, Дмитрий Степанович, преставляется…

Девушка схватила рукой конец платка и вместе с пальцем закусила его острыми зубками.

— А-а-а, — послышался ее приглушенный стон.

Парни на скамейке даже не шелохнулись. В сенях хлопнула дверь. В избу вошел старший сын Дмитрий.

— Седни и батюшку для исповеди не сговоришь, — чуть слышно сказал он матери.

— К черту тогда попов! — послышался хворый мужской голос из боковушки. — Исповедоваться буду перед семьей: женой любимой и сыновьями…

Хозяйка бросилась в комнату к умирающему мужу.

— Не гневи господа, Митрий Степанович! — взмолилась она.

Сыновья последовали за ней. Дунюшка, чувствуя себя лишней, неслышно выскользнула из избы.

— Слушай меня, госпожа моя Галина Федоровна, слушайте и вы, сынки Дмитрий, Степан и Иван…

Дмитрий Степанович Дремов заговорил тихо, спокойно, словно был не на смертном одре, а вел задушевную беседу в семейном кругу, какие часто бывали и раньше в зимние вечера. Только прежде отец рассказывал о тайге, об охоте, повадках зверей и птиц, а ныне рассказал о том, что всю жизнь скрывал даже от самых близких людей.

Никто, кроме него, Дмитрия Дремова, не знал о золотом водопаде. В ту памятную весну, когда подраненный козел привел Митьку к золоту, намыл он в ручье пудишка два драгоценного песка. Попадались и самородки, угловатые, неровные, величиной с молодые кедровые орехи. Внезапно разбогатев, решил Митька играть в открытую. После троицы, когда ошалелые от беспробудной пьянки чалдоны с тупой головной болью отлеживались по домам, заявился он в Убугун прямо к старосте Каинову.

Ввалился он в хату в ту пору, когда Кирьян Савелович вылазил из подполья со жбаном холодного кваску для поправки головушки, отяжелевшей от праздничной гулянки. Видно, не было дома ни хозяйки, ни племянницы (кончился срок ее заточения), коли самому хозяину пришлось о себе беспокоиться. Как стоял он в подполье на лестнице, на полтуловища возвышаясь над полом, так и замер, прижав жбан к груди, увидев врага своего в собственном доме.

А Митька давно уже решил, что лучше худой мир, чем добрая ссора. Не видел он другого пути, кроме как «купить» дядю Кирьяна всемогущим золотом.

Трудно было сломить характер. Не в правилах таежника первому искать примирения, идти на поклон к заклятому врагу. Другого выхода не было. И уступку свою Дмитрий расценивал не как смиренную покорность, а как неизбежность, своеобразную уловку, наподобие звериной, когда загнанный в тупик сохатый не кидается ожесточенно на своего преследователя, а делает короткую передышку, чтобы накопить силы для решительного броска и разящего удара.

Перекрестившись в угол, где под образами скупо мерцала лампадка, Митька нехотя поклонился старосте.

— К вам, дядя Кирьян, с повинной.

Позиция, занимаемая старостой, была не из выгодных, поэтому его словами была всепрощающая фраза:

— Повинную голову и меч не сечет.

Митька вытащил из-за пазухи кожаный кисет, не торопясь развязал тесемку, словно собирался закурить. Потом, как бы забыв о первоначальном намерении, тяжело стукнул кисетом о стол.

— Вот, дядя Кирьян, какой табачок растет в тайге.

Кисет свернулся набок. Мелкие золотые песчинки вывалились на грязный стол, в лужицу пролитого кваса, через выпавший сучок в столешнице посыпались на пол. Староста подскочил к окну, задернул занавеску, затем метнулся к двери, набросил крючок.

— Ты такими вещами, паря, не шути, — заругался он на Митьку. — Где взял?

— Велика тайга…

— А много ли взял?

— Подходяще. А еще больше осталось.

— Сдается, варначина, што ты какого-то старателя обобрал. Как бы снова в централ не угодил.

— Все в твоих руках, дядя Кирьян: и мое счастье, и твое богатство.

— Да што уж. Мы теперь вроде родня. Грешно на своих руку подымать.

Митьку понял, что попал в цель…

Много золота после этого перекочевало в руки старосты. Пришлось немалую долю уделить и уездному начальству, какая-то толика осела и в личной казне губернатора.

«Леший с ним, с золотом, — думал Митька, — лишь бы отстало это клеймо «беглый каторжник» да получить бы право на вольную жизнь».

Сделать это Кирьяну Савеловичу с помощью золота не составило труда: сам он прежде хотел упечь варнака Митьку на каторгу, сам он теперь и вызволил его из этой горькой беды. К осени Митька переселился в Убугун и стал свободно появляться на улицах, не опасаясь встречи с односельчанами и с непримиримым с нарушителями царских законов урядником. К этому времени в центре села по заказу старосты Митьке срубили новый пятистенник, да такой, какого сроду не видали даже самые богатые убугунцы.

В нем он и зажил с Галей, наскоро обвенчавшись в местной церкви без торжества и пышности. «Худой поп свенчает, и хорошему не развенчать» — так говорят в народе. «Вот и крепче будет наша женитьба», — думал Митька, глядя на сморщенного старенького священника. Вскоре привез он домой и первенца своего Митеньку, разыскав его у Шестопалихи. Только Шесто-палиха ни за что не согласилась жить в том селе, где все ее считали колдуньей. Митька наделил ее деньгами, и не проходило месяца, чтобы кто-нибудь из Дре-мовых не навещал старуху.

Вскоре у Дремовых появился второй сын, Степан, а там Галя подарила мужу еще одного сына — Ивана.

И вот, чуя, что часы жизни его сочтены, рассказывал теперь сыновьям Дмитрий Степанович о своей судьбе. Золота в Тургицской долине много, хватит на многих приискателей, говорил он сыновьям, а не показывал он места им раньше потому, что боялся: будет сыновьям от золота беда, не сумеют они воспользоваться богатством, начнут соперничать и ссориться. Не скрыл он сейчас и того, что многие из жителей села пытались выведать у него месторождение золота, особенно исподтишка подбирался к тайне золота Кирьян. Но ни угрозами, ни слежкой не смог он узнать, откуда добывает золотой песок и самородки Дмитрий Степанович. Один только раз брал с собой в тайгу за мешками с золотым песком Дмитрий Степанович старшего сына Дмитрия, но тот с первого разу дорогу не запомнил.

— Вы уже подросли, большие вы у меня, — говорил Дмитрий Степанович, глядя тусклыми глазами с кровати на сыновей. — Открываю вам свою тайну, сумейте только ею воспользоваться с умом… Сам-то вот я не уберегся… Не хочу, чтобы вы мстили за мою смерть, но скажу вам, погибаю я через зависть и злобу каиновских подручных — Алехи и Петрухи… Подкараулили они меня в тайге и требовали отвести их к золотой жиле. Я отказался… Они шибко избили меня. Дубасили прикладами и пинали, думали, что умер я. А у меня хватило сил очнуться и добрести до дому, но отбили они мне нутро… Не жилец я на белом свете… Никому только, сыночки мои, не открывайте тайну золотого водопада. Он в Тургинской долине, за зимовьем. Прошу вас на кресте… на кресте поклясться…

Отец задыхался, но слабой рукой еще перекрестил сыновей, и тут голова его откинулась на подушку.

…На сороковой день после смерти отца, справив по христианскому обычаю поминки по усопшему, три брата Дремовых снарядились в тайгу — искать Тургинскую долину и зимовье отца. Дмитрию исполнилось двадцать три года, и он по праву старшего возглавил поход.

ДУНЮШКА

Давно уже сосватались молодые, и только болезнь Дмитрия Степановича, а после смерть его снова оттянули намеченную свадьбу. Росла Дунюшка сиротой у деда-пасечника на ближней заимке, часто наведывалась в Убугун, принося богатеям мед и на вырученные деньги запасая деду и себе провизию в сельской купеческой лавке. Там и увидел ее впервые Дмитрий, когда она, истратив выручку от меда на хлеб, табак и соль, с затаенной завистью разглядывала выложенные на прилавок яркие шелковые ленты и косынки.

Дмитрий, рослый детина, для будней одетый франтовато — в картуз с лакированным козырьком, пиджак городского покроя и хромовые сапоги, — зашел в лавку, широко распахнув двери, как заходят в торговые заведения люди с полным карманом.

Не баловал отец своих сыновей деньгами, но мать Галина Федоровна, после того как семья зажила в полном достатке, ни в чем не отказывала детям, особенно старшенькому Митеньке, который родился в нужде и печали и был дороже других детей изболевшемуся в тоске о нем сердцу матери. Не жалела она для него ни ласки, ни денег. Тем же потакала и младшим, Степушке и Ванюшке. Вымахали парни здоровенные, могутные. Работали они больше при доме, любое дело выполняя как забаву. Нельзя было назвать сыновей Дремовых лежебоками, отец приучал их к физическому труду, однако не было в них отцовского усердия и материнского терпения. Деньги, которыми тайком от отца, не знавшего им счета, наделяла сыновей мать, не были заработаны ими тяжелым потом, поэтому и спускались легко на баловство и лакомства. Остерегалась только мать, чтобы сыновья не пристрастились к хмельному зелью, да, видно, не усмотрела: младшие сыновья пошли не в отца — трезвого, рассудительного мужика…

Колокольчик, подвешенный к дверям лавки, звонко оповестил о приходе нового посетителя. Дунюшка быстро повернула голову на звонок и так же быстро отвернулась. Дмитрий успел заметить яркий румянец на белом лине, вздернутый носик и озорные синие лучики в широко открытых глазах. «Откуда такая красавица?» — подумал он, подходя к прилавку и громогласно, по-свойски приветствуя приказчика.

Расторопный малый предложил ему папиросы «Сафо».

— Городские, только что получены. — Изогнувшись через прилавок, приказчик поднес спичку к папиросе, торчащей в зубах Дмитрия, и, видя, что парень не сводит с девушки глаз, заговорщицки шепнул: — Интересуетесь? С Житовой заимки. Кухтаря, пасечника, внучка. Дуней кличут.

А девушка, чувствуя обращенный на нее пристальный взгляд, не оглядываясь, перебирала быстрыми руками ленты и шелка. Дмитрий затянулся ароматным дымом во всю мощь широких легких, подошел неслышно к девушке сзади, выбрал самую яркую косынку, набросил ее на плечи Дунюшки и, не отпуская из рук концов косынки, повернул девушку к себе.

— Как, подходяще? — спросил, заглядывая ей в глаза.

Он видел, как румянец, прежде заметный только на щеках, залил все лицо и открытую шею, как в озорных глазах появилась случайная растерянность, а на вздернутом носике запрыгала жилка. Все это длилось какое-то мгновение. Спокойствие снова вернулось к девушке, и она, ловко извернувшись, отскочила к двери. Косынка, свалившись с плеч, опала к ногам, голубой границей разделив молодых людей. Они стояли в двух шагах, откровенно любуясь друг другом, оба юные, красивые, здоровые.

— Возьмите, Евдокия Петровна, — поднимая с полу косынку, протянул ее девушке вынырнувший из-под прилавка приказчик. — Подарочек вам от Дмитрия Дмитриевича.

Дуня приняла из рук приказчика косынку и сумку с покупками. Тот, подскочив к двери, распахнул ее и, провожая покупательницу на крыльцо, доверительно зашептал ей в ухо, на все лады расхваливая нового знакомого.

А вслед мелодично звенел колокольчик на дверях. И долго еще отдавался его серебряный голосок в ушах Дунюшки, и не могла она разобрать, где колокольчик, а где сладкоречивые слова приказчика.

Дмитрий рассчитался за папиросы и косынку, вышел из лавки и, надернув картуз на лоб, крупными шагами направился домой.

СВАТОВСТВО

Галина Федоровна сама разыскала Дунюшку, разузнав, отчего старшой ее загрустил. Познакомилась мать с будущей невесткой (как она окрестила Дуню после первой встречи), пришлась ей по нраву взбалмошная девчонка, в характере которой уживалась отчаянная решимость и тихая покорность, веселое озорство и неожиданная задумчивость.

Отца не было дома, он снова ушел на промысел в тайгу, и Дмитрий верховодил в хозяйстве.

Когда Галина Федоровна вместе с Дунюшкой вошли в дом, застолье было в полном сборе и гулянка в разгаре: среди бела будничного дня братья приканчивали второй штоф. Дмитрий сидел лицом к порогу, пил не пьянея, что еще больше злило его. Степан и Иван устроились напротив старшего брата, обнявшись; они несуразно бормотали слова протяжной чалдонской песни. Услышав, что пришла мать, младший поднялся из-за стола и, нетвердо шагая со стаканом русской горькой в руке, направился к порогу.

пропел он хрипловатым тенорком, притаптывая ногой и не попадая в такт. — О, да тут какая красавица появилась, — заговорил он снова, увидев Дунюшку. — А ну выпей за наше здоровье.

Почему стакан отлетел в сторону, а брызги водки попали ему на лицо и рубаху, Иван не мог понять, пока не протрезвился. Вышибла у него стакан из рук Дунюшка, а подскочивший Дмитрий скрутил ему руки и уволок в спаленку, чтоб там младший брат отлежался и успокоился. Не то он готов был рассчитаться со своей обидчицей, да вряд ли ему от этого поздоровилось бы.

А «обидчица» поджидала, когда Дмитрий угомонит меньшого.

— Успокоил своего умника? — спросила она вернувшегося в переднюю Дмитрия. — Ну продолжай бражничай.

— Не смотри, что пью, а смотри, каков во хмелю, — возразил Дмитрий. — Да что тебе за дело до меня?

— А то и дело, что и тебе до меня, — вспылила Дунюшка. — Видно, брага слаще всего на свете, коли себя за ней забываешь. Нечего в духотище сидеть. Пойдем, проводишь меня, не то мне засветло и к деду не попасть.

Дмитрий покорно вышел из избы.

В сенях он на минуту задержался. А когда в дверном проеме показалась статная фигура девушки, он перехватил Дунюшку на полдороге, захлопнул дверь и в наступившей густой темноте почувствовал, как покорно прижалась к его груди любимая, еще минуту тому назад метавшая молнии и громы на головы провинившихся братьев. И столько в ее порыве было безыскусственной нежности, искреннего волнения, что Дмитрий от неожиданности весь обмяк, безвольно опустил руки, не смея взаимным объятием ответить на неожиданную ласку. Задыхаясь, он беспомощно открывал рот. Ему казалось, что вместо освежающего воздуха он заглатывает кипящую смолу. Сердце его вырывалось из грудной клетки и, не находя выхода, билось в темнице учащенно и беспокойно. А Дунюшка ничего этого не замечала. Она сама в полубессознательном состоянии прижималась к Дмитрию. И не нужно было ей ни нежных слов, ни крепких объятий. Нужно ей было только ощущение близости и сознание, что рядом с ней он, Митенька, ее единственный, любимый и желанный. Так бы и простояли они, не считая времени, забыв обо всем окружающем их, если бы на дворе не залилась злобным лаем цепная собака.

— Кто-то идет, — пугливо встрепенулась Дунюшка и потянула Дмитрия за руку из сеней во двор.

Они торопливо спустились со ступенек крыльца, стараясь не стучать каблуками, прошли по тесовым мосткам. до калитки, поочередно нырнули в ее проем. На улице они разомкнули руки. Дмитрий пропустил Дунюшку вперед.

В окно видела Галина Федоровна, как шли будничной деревенской улицей поодаль друг от друга Дмитрий и Дунюшка. А материнское сердце уже предчувствовало праздник, большой веселый праздник, когда за богато обставленными столами собирается полдеревни.

— Ох и горько мне, — услышала мать натужный выкрик Степана, в одиночестве сидящего за столом. И в тон ему тяжело застонал за стенкой в полусне Иван.

ТРОЕ НЕ ОДИН

Верховые лошади неторопливо переставляют ноги.

Впереди, опустив поводья, склонив голову, едет Дмитрий Дремов. Далеко позади остался родимый дом, там же осталось и сердце парня. Дунюшка, проводив братьев в путь, поселилась в доме Дремовых, стала верной помощницей Галины Федоровны.

Степан и Иван, идущие рядом, изредка нехотя перебрасываются короткими фразами, смысл которых сводится к одному: и что толку в этом походе? Хватает в доме денег, куда несут черти?

Если бы не решимость Дмитрия, настоявшего на выходе в Тургинские гольцы, вряд ли братья надумали бы встать на этот тяжелый и опасный путь.

Старый пасечник Кухтарь на резвом конишке то далеко отстанет, то галопом нагонит всадников. Тихая езда, монотонное покачивание в седле не в характере хлопотливого деда.

Кончилась проселочная дорога, и маленький отряд свернул в тайгу на охотничью тропу, по которой прошлым летом Дмитрий с отцом вывозили из тайги золото. В тайге всадники спешились: низко опустившиеся сучья, густые ветви заставляли их каждый раз кланяться зеленым барьерам, легче было идти следом за лошадьми, головами и боками раздвигающими колючие заросли, Дмитрий вспомнил, как учил его отец внимательно приглядываться к таежным приметам, находить разнообразие в тысячах деревьев, ничем, казалось бы, не отличающихся друг от друга, по мхам, прилипшим к стволам лиственниц, или по сосновой кроне определить направление. Хоть и недолгой была эта наука, а вывел проводник свой маленький отряд к нужному месту, не заплутался в дремучем лесу. И вот уже они в районе глубоких ущелий, на берегу Крутой, откуда не то что конному, а и пешему без риска свернуть голову не продвинуться ни шагу. Дед Кухтарь остается на неприветливой скале с лошадьми ожидать возвращения братьев с добычей. С высоты он видит копошащихся на берегу парней, не различая, где Степан, а где Иван. Только Дмитрия можно отличить от братьев, когда он жестом отдает команду. Первым делом братьям нужно переправиться на другой берег, а потом по приметам, рассказанным перед смертью отцом, выйти на неведомую тропу, петляющую по увалам, ущельям и долинам, миновать пересохшее староречье и среди сотен звонких таежных ручьев и ключей разыскать тот, плеск которого в заросших тальниками берегах отдает золотым звоном. Плот из бревен, связанных крепкими прутяными хомутами, отчаливает от берега и, подхваченный потоком, вылетает на стрежень реки. Парни на плоту энергично работают гребями, а старому пасечнику кажется, что это они машут ему руками, прощаются, отправившись навстречу нелегким испытаниям…

Трое не один. И там, где Дмитрий Степанович не мог осилить своенравную реку, а был вынесен на легкой долбленке к порогам и выброшен на каменный остров, его сыновья благополучно переплыли на другую сторону, побороли неукротимое течение. Нагруженные тяжелыми заплечными мешками с ружьями, заряженными на хищного зверя, сошли они с плота на холмистый берег. Иван со Степаном завели полегчавший плот за выдавшийся носок берега через рябую от волнения шиверу и закрепили его на отстой в глубокой заводи, где ему не угрожали ни волна, ни ветер. Дмитрий проверил, надежно ли зачален плот. Его нужно было сохранить для переправы, на обратном пути строить новый плот будет не из чего, поблизости лес не растет, тайга синеет у самого горизонта.

Братья позавтракали домашними припасами и двинулись дальше.

ОЖИДАНИЕ

Дед Кухтарь вернулся с голого, лишенного растительности скалистого берега в ближайшую таежку, смастерил себе шалашик из еловых палок и веток, поставил его на светлой поляне, поросшей сочной травой — готовым кормом для лошадей. Стреножив лошадей, дед на день отпускал их щипать траву на поляне, а сам забирался в шалаш и спал до заката солнца. Что еще было делать старику в многодневном ожидании ушедших на промысел парней? Известно, что сон — самое верное средство сократить томительные часы ожидания. А сколько времени займет у Дремовых поход к золотому водопаду — одному богу известно. Вот и решил старик днями спать, а ночами бодрствовать, оберегая лошадей от гнуса, дикого зверя и другой напасти.

Как только солнце скрылось за частоколом высоких деревьев, в лесу наступили сумерки. К шалашу они подбирались исподволь, от темной стены переплетшихся ветвями елок. В стороне заката небо еще полыхало, освещаемое последними лучами солнца, а с востока оно надвигалось словно грозовая туча — темно-свинцовое, тяжелое. Кухтарь скликал лошадей, связал их всех вместе, поставив близ шалаша, и развел костер такой вышины, словно собирался земным огнем поджарить пятки всем грешникам, томившимся в преисподней.

Время проходило однообразно: ночное бдение сменялось дневным отдыхом. Съестного было припасено на целую артель, и вдобавок к припасам дед постреливал на зорьке куропаток и рябчиков. За сушняком и валежником для костра далеко ходить не нужно, вода тоже рядом. И, по расчетам старика, уже недалек тот день, когда усталые парни, отягощенные богатой добычей, подойдут к шалашу и разбудят сонное молчание разбойничьим свистом.

Два дня ветер, налетая порывами, раскачивал вершины деревьев. Если смотреть на тайгу сверху, перед глазами встает картина разбушевавшегося зеленого океана. Огромные валы катятся по необозримому пространству, догоняют друг друга, сливаются один с другим, обрушиваются в глубокие провалы, вздыбливаясь навстречу ветру вихревым переплетением веток и бесформенных крон. А у подножия стволов, как на дне океана, тихо и спокойно в любую погоду. Сюда, под многослойную хвойную крышу, не залетают вездесущие ветры. Под это прикрытие перебрался с продуваемой всеми ветрами поляны дед Кухтарь с лошадьми. Умные лошади в темной чащобе повели себя беспокойно, вздрагивали при каждом новом посвисте ветра, сбиваясь в кучу в предчувствии недоброго. Большой огонь в густых зарослях разводить опасно, и Кухтарь согревал продрогшее тело у еле дышащего костерка.

Первые капли дождя, редкие и крупные, зашипели на головешках и раскаленных угольях. Кухтарь подбросил в костер валежник: нельзя дать ослабнуть огню. Костер высоко поднимал огненные руки, на лету перехватывая сначала капли, а затем и тонкие дождевые струи, не допуская их до земли. От дождя и холода дед укрылся в шалаш. На старика напала сонливость, веки тяжело сомкнулись, и он уснул.

Проснулся Кухтарь от громкого ржания лошадей, топота копыт, шума ожесточенной борьбы.

— Мать честная, никак рысь, — громко ругнулся старик. Он выскочил из шалаша и громыхнул вверх из берданы, отпугивая хищника, перезарядил на ходу ружье и бросился к лошадям. Ни лошадей, ни рыси.

Перепуганные нападением кони оборвали уздечки и умчались в тайгу.

До рассвета бродил по лесу опечаленный старик, скликал лошадей. Ни звука в ответ. Только совы дико похохатывали, откликаясь на человеческий голос.

ТЯЖКИЕ ИСПЫТАНИЯ

Расщелина в скале оборвала тропу. Кажется, и не широка она. Если пошибче разбежаться, можно перемахнуть на другую сторону. Но тянет назад заплечный мешок, и ружье не бросишь. А с таким грузом, чего доброго, окажешься на дне ущелья, и холодные камни нанижут твое бездыханное тело на выставленные острые пики. Дмитрий отпрянул от пропасти: поблизости нет ни подходящего спуска, ни подъема.

— Пошли в обход, — предложил он братьям.

Поочередно склонились над бездной Степан и Иван. Беспорядочное нагромождение камней на дне и ровные отвесные стены. Какой сказочный богатырь гигантским мечом рассек гранитную скалу? Кто навеки оставил неизгладимый шрам на лице земли?

Да, нужно идти в обход. Но куда? Вправо или влево? Где конец неожиданному препятствию, где оно суживается так, что можно преодолеть его без риска? Право решать дано старшему брату, и он, не раздумывая, повернул на восток. Чутье не обмануло Дмитрия: расщелина исчезла так же неожиданно, как и появилась. Можно идти снова по намеченному курсу. Много дней шли братья по каменным плитам, на которых всякая растительность выкошена палящим зноем и с которых начисто выветрена земля. Ноги путников на голом плитняке не оставляли никаких следов, даже мелких царапин. Позади перевал, загородивший каменной спиной таежное раздолье. Впереди снежные пирамиды Восточного Саяна, опоясанные неподвижными облаками, и дымка тумана у подножия хребта, скрывшая зеленые кущи заветной Тургинской долины.

Как безопасней и легче спуститься в долину? Где найти тот безымянный ручей, который доверчиво открывает свою тайну молчаливым камням, перегородившим русло? Как подслушать и различить ее в неугомонном таежном говоре? План, набросанный отцом на куске сыромятной кожи, на эти вопросы не давал ответа. Молчала и каменная пустыня. Дмитрий давно понял, что они отклонились от отцовской тропы, сбились с пути и все их поиски обречены на провал. Нужно возвращаться к исходной позиции и вес начинать сызнова. «Но как сказать об этом братьям?» — думал Дмитрий, крупно шагая вперед. Уверенные в своем вожаке, ничего не подозревавшие Иван и Степан не отставали от брата. Первое серьезное препятствие встретилось им у подножия горного увала.

Отдаленный приток Крутой вобрал в себя силу ручьев, сбегающих со всего склона на протяжении многих верст. Раскинувшись во всю ширь каменистой низины, он с упорной настойчивостью проталкивал свои струи между бесформенными валунами. Эти преграды, выступавшие из воды, разделили русло на десятки проток, в своем хаотическом течении закружили водовороты. Они сшибались и вновь разъединялись у очередного барьера, намывая глубокие воронки. Каждая струя вела себя по-своему, меняя направление, силу и даже окраску, и каждая была страшна затаенным коварством, которое нужно было разгадать, прежде чем ступить в воду. Песчано-каменистое дно просвечивало сквозь воду, отчего речка казалась мелкой, легкопреодолимой.

Первым вступил в нее Степан. Не успели братья последовать за ним, как Степан поскользнулся, взмахнул руками и погрузился с головой в прозрачную воду. Вынырнул он пятью саженями ниже и спасся только потому, что встретил на пути торчащую из воды гранитную глыбу, на которую и выбрался мокрый, трясясь от холода и испуга. Скользкий камень, на котором примостился Степан, стоял недалеко от берега, но на такой быстрине вода могла уволочь черт знает куда. Трижды бросал Дмитрий конец веревки Степану, и только в четвертый раз тот ухватился за нее. Неприятно было повторное купание, но другого выхода не было, иначе жди на каменном пятачке рекостава.

Упираясь обеими ногами в крупный галечник и увязая по щиколотку в нем, Дмитрий и Иван насилу вытянули Степана из речного плена на сухой берег, Нахлебавшись воды, Степан отплевывался, чертыхался и клялся больше ни шагу не сделать через сумасшедшую речку, обманувшую его своим кротким, чистым видом.

Одно дело клятва, а другое — необходимость. Подсушившись у костра и хлебнув для тепла крепкого чая, через два часа Степан снова шел с братьями искать брод. На всем протяжении реки русло ее выглядело однообразно, повсюду торчали головы камней, основой прочно вросшие в речное дно. Издали казалось, что из воды выглядывают черные черепа, встречая приближающихся путников неразборчивым ворчаньем и злобным шипеньем. Путники заночевали тут же, на берегу, так и не найдя подходящего места для перехода.

Утром Степан, не очухавшийся еще от купания на кануне, заартачился.

— К черту золото, жизнь дороже.

— А может, и правда, Митя, вернемся?

Дмитрий сидел лицом к потоку, не оборачиваясь на слова братьев.

— Как хотите, а я домой, — напрашивался на скандал Степан.

— Одного не отпустим, — сдерживал его Иван.

— А с вами сгинешь.

— Один-то и подавно.

— Пусть лучше мать сыра земля примет мои косточки!

От слов Степана младшего брата знобило, скользкий холодок, словно струйка студеной воды, пробирался за ворот, неприятно щекотал, прокатываясь по позвонкам.

Дмитрий решительно поднялся на ноги, достал веревку и торопливо обвязал себя одним концом.

— Пойдем все разом. Вяжись одной веревкой.

— Ты што? Всех решил погубить? — завопил Степан.

— Вспомните завет отцовский!

Если знал бы отец, что идут на верную погибель три сына его, преданные клятве, лег бы костьми на их пути, грудью загородил бы дорогу, но шагу не дал бы шагнуть дальше.

Не было рядом с ними отца, было здесь только отцовское упорство, перелитое в характер старшего сына. Крепко стоят на ногах братья, связанные одной веревкой. Каждый шаг дается с трудом, стоит многих капель пролитого пота. Как струна натянута пенька. Дмитрий осторожно передвигает одну ногу, всем корпусом наклоняясь вперед, и рывком делает шаг. Братья повторяют его движения. Никак нельзя ослабить живую нить, связывающую трех человек воедино: могучий напор воды, яростную силу потока могут сдержать только общие усилия. Каждого в отдельности стихия поборет без сопротивления, сожмет в своих леденящих объятиях, расслабит волю и швырнет с силой, отдавая на растерзание алчущим новой жертвы камням. Шаг за шагом, медленно, как в сплошном тумане, когда идешь на ощупь, продвигаются три человека. Вода доходит до пояса, подступает к груди, тянется к заплечным мешкам, где порох, соль, спички. Идущий впереди протягивает руки к скользким каменным глыбам, обходит их, цепляясь негнущимися пальцами за малейшие шероховатости. За скользкими глыбами напор потока ослабевает, под их прикрытием короткая передышка — и снова тяжелые медленные шаги, словно люди идут не по воде, делающей шаги невесомыми, а волочат на ногах тяжелые, как пушечные ядра, ножные кандалы на многоверстных сибирских этапах.

НА ПОМОЩЬ

Две пары женских глаз уставились на Кухтаря с изумлением и испугом. Ни мать троих сыновей, ни невеста одного из них еще не знали, что случилось с золотоискателями. Но, видя перед собой еле живого старика, чуть ли не на четвереньках приползшего к крыльцу дремовского дома, без своих спутников, без лошадей и поклажи, женщины почувствовали недоброе. И если у старшей сердце заныло сразу о троих, младшая шептала слова, моля господа бога отвести беду от одного.

— Беда, хозяюшка, — прямо глядя в глаза Галине Федоровне, с трудом выдавил из себя Кухтарь.

— Сыны где? — строго спросила хозяйка.

— За сынов не скажу, а лошади сгинули.

— Что ты мелешь, старик? Где мои соколы?

— Дедушка, что с Митей? — заголосила Дунюшка.

После сбивчивого многословного рассказа Кухтаря женщины немного успокоились: прямая опасность кладоискателям не угрожала, и это вселяло надежду на благополучное возвращение из поиска.

— Да нешто ты мог подумать, что я о лошадях больше пекусь, нежели о детках родных? — отчитывала Галина Федоровна вконец растерявшегося старика, ожидавшего расправы за потерю лошадей.

Радовалась Дунюшка: скоро вернется ее жених с богатой поживой, тогда и свадьбу можно сыграть, выделиться в самостоятельное хозяйство, зажить своей семьей. Как ей хотелось сейчас прижаться к широкой груди Дмитрия, спрятать лицо, зарывшись в складках сатиновой рубахи, почувствовать прикосновение мужской руки, грубой и шершавой на вид, ласковой и нежной, когда она гладит голову, шею, покатые плечи, руки.

— Мамушка, Галина Федоровна, — взмолилась она, — дозволь нам с дедом новых лошадок. Мы вместе поедем встречать сынков твоих.

— Я и сама на крыльях полетела бы им навстречу, да вот крыльев не стало, старею, — вздохнула Галина Федоровна. — Лети, молодушка, лети, — добавила она ласково.

Медлить было нельзя. И уже на второй день старый Кухтарь с внучкой, вооруженные, ведя в поводу трех других лошадей для братьев Дремовых, выехали к прежнему месту.

«Каждую минуту Митя может возвратиться к переправе, — думала Дунюшка, нахлестывая и без того рысистого коня, — а мы еще не на месте».

Вот и поляна, а невдалеке скалистый берег, с которого еле виден плот, заведенный Дремовыми за мысок и оставленный до возвращения.

— Все еще там, в тайге, — показывая внучке на далекие Саяны, сказал Кухтарь. — Не разминулись, значит, в дороге, поспели ко времени.

Что было говорить о сроке, когда уже прошло много времени сверх намеченного дня выхода братьев из тайги. Но поиски есть поиски, и, даже идя по самым точным ориентирам, нетрудно сбиться с пути, затеряться в таежной глухомани, где проходишь впервые, не зная сурового лесного характера, норова горных рек, повадок диких зверей.

Пожалел бы сейчас Дмитрий Степанович, что сызмальства не приучил сынов своих к тайге, видя, с каким трудом идут они вброд через клокочущий разлив, да поздно уже жалеть ему: не встать таежнику из сырой земли.

ПРЕГРАДА

Первым выбился из сил младший, Иван, шедший посредине.

— Не могу больше, братцы, — взмолился он и повис на канате, еле сдерживаемый усилиями братьев.

— Держись, Ванька, — больше для того, чтобы подбодрить, чем из строгости, крикнул Дмитрий, натягивая обеими руками крепкую веревку.

Степан, упершись ногами и наклонив корпус, сдерживал на веревке младшего брата с другой стороны. А тот, взбычив голову, с глазами, налитыми от напряжения кровью, и в самом деле походил на молодого взбесившегося бычка, насильно ведомого на развязях, укрощенного болью, пронизывающей тело от каждого неловкого движения. Иван нащупал дно ногами и вновь обрел устойчивость.

— Не пройти дальше, Митя, — опять взмолился он, видя, что Дмитрий делает новый шаг в поток, встретивший его еще более яростными ударами.

Еще два шага, только два коротких шага. Пройдено меньше половины. Уже и Дмитрий качается, словно резкие порывы ветра клонят его к воде, следом за ним переставляет закоченевшие негнущиеся ноги Иван, притормаживая у каждого препятствия, боком, одной рукой держась за веревку, а второй хватаясь за воду, замыкает шествие Степан. Шаг, еще шаг, еще… Правая нога Дмитрия, приподнятая для следующего шага, не нашла опоры. Яма. Дмитрий отдернул ногу и качнулся назад. Не ожидая, что канат ослабнет, Иван потерял равновесие и спиной плюхнулся в поток. Рывком сбило с ног и Степана и Дмитрия. Подхваченные быстриной, братья поплыли, усиленно работая руками. Ноги непрерывно задевали за донные выступы, но встать и удержаться на месте было невозможно. Ружья и заплечные мешки сковывали движения, веревка теперь служила помехой. Дмитрий одной рукой выдернул нож, висевший у пояса, и резанул по пеньке. Следом за ним так же освободился от веревки Степан. Иван начал захлебываться и сбросил с плеч ружье и мешок. Плыть стало легче, и он на несколько саженей опередил братьев. Вскоре его вынесло на отмель, он встал на ноги и радостно замахал руками, призывая к себе братьев.

К Ивану они подплыли одновременно.

— Где ружье? — едва отдышавшись; спросил Дмитрий.

Иван, счастливый тем, что избавился от смертельной опасности, молча улыбнулся, стряхивая с себя водяные брызги.

— Щенки, — презрительно бросил Дмитрий. — Айда за мной!

До вечера, братья еще три раза пытались найти брод и перейти реку. И каждый раз неумолимый поток отбрасывал их назад к берегу, останавливая переход или глубокой подводной расщелиной, или ослизлым дном, где ноги не держались, или непреодолимой силой воды, сшибающей с ног. Последняя неудача отбила охоту и у Дмитрия. Ночью, сидя у костра-дымокура, он лениво подбрасывал на горячие уголья сырые березовые ветки. Курил короткую трубку и думал о дальнейшем походе. Братья, измученные неравной борьбой с речным потоком, спали в обнимку прямо на траве, не смастерив даже простейшего шалаша.

Где они свернули с отцовской тропы, Дмитрий не мог вспомнить. По всем приметам, они уклонились на юго-запад. На схеме отца река, которая так и не пустила их на противоположный берег, не значилась. Если они даже и преодолеют ее выше, где русло должно сужаться, все равно дальнейший поиск пойдет вслепую. До сегодняшней неудачи признаться перед братьями в том, что они заблудились, Дмитрию мешало самолюбие. Теперь, не унижаясь, можно согласиться с настойчивыми требованиями братьев и вернуться домой, не добившись успеха. Что поделаешь, столкнулись с непреодолимой преградой. Дальнейшие попытки ни к чему: лбом каменную стену не прошибешь. Да и запасы провизии подходят к концу, пороху и дроби маловато, а тут еще молокосос такую глупость допустил. Дед Кухтарь тоже может панику поднять: прошли все сроки возвращения. Мать дома беспокоится. Каково ей после тяжелой утраты главы семьи еще о сыновьях думать, как бы с ними беда не стряслась. О Дунюшке Дмитрий думать боялся. Если все, о чем он передумал за короткую летнюю ночь, имело оправдание, то мысль о невесте казалась ему слабостью, которую мужчине простить нельзя. И все-таки он хитрил перед собой: гоня мысли о любимой из головы, он не мог выгнать ее из сердца, а сердце пуще всего просилось домой.

И когда заговорил он с братьями о возвращении, те не уловили в его голосе просящих, унизительных ноток, слова его не выдавали скрытых мыслей, а звучали убедительно, неопровержимо.

— Еще давеча, когда были мы с папаней в тайге, просил я его, чтобы провел он меня до тропе до самого зимовья, — начал он издалека, не выказывая сразу, к чему клонит разговор. — Отказал мне папаня наглухо. В силенки мои не поверил. А я что, рази виноват, что молод еще был, неокрепший? Вот теперя и рассчитываемся мы за батино недоверие.

Братья не возразили ему ни словом. Усталость и страх перед новой опасностью сломили их, расслабили волю.

— Оно конешно, — невыразительно произнес Степан.

— Куда бы легше было, кабы знатье, где оно, это зимовье, — добавил Иван, ставя точку, словно кол в землю забив одним ударом топора.

— Вот я и думаю, самое время назад повернуть, пока не сгинули мы здеся, пока не завела пас нечистая сила в самые гиблые места, откуда и выхода нет, — уже не скрывая своих намерений, решился Дмитрий.

— Ты старшой, тебе и командовать, — согласился Степан.

— Я что? Я как и все. Мне противиться старшим не положено. — Иван облегченно вздохнул, уверовал в то, что их мытарства кончились. Еще немного, и Убугун встретит их после благополучного возвращения. И пусть они не достигли успеха, к их рукам не прилипло ни одной песчинки из отцовских золотых запасов, само то, что вернулись они в здравии и благополучии, есть самый ощутимый успех.

ВЫКУП

— Деда, никак кто-то там шевелится, — по десятку раз в сутки обращалась к старому пасечнику внучка, ни на минуту не сводя глаз с кустов на далеком берегу, откуда должны были появиться братья Дремовы.

И каждый раз Кухтарь вскакивал, складывая сухую ладонь крылышком, держа ее над седыми клочковатыми бровями, долго всматривался в безмолвную зелень кустарника и, огорченно махнув рукой, снова устало опускался у костра.

Отпаявшись в безнадежном ожидании, Дунюшка подбивала деда переправиться через речку и пойти навстречу Дремовым. Она сама понимала безрассудство своего предложения, но бездеятельность, тоскливая и однообразная, как унылое покачивание на ветру тальниковых прутьев, угнетала. Сознание собственной беспомощности для молодости страшно, а для влюбленной молодости — вдвойне. Особенно тяжело было ночами. Сон не приходил, наступало забытье с видениями, то дивными, желанными, то мучительными.

Откуда в этой глухой безлюдной местности появился человек?.. Дунюшка трет кулачками глаза, но человек не исчезает. Теперь она видит его совсем ясно: согнувшись так, что подбородок задевает руку, переставляющую суковатую палку, по поляне идет маленькая старушка. Она уже увидела сидящую на берегу девушку и идет прямо на нее. Дунюшка смотрит на старушку немигающими глазами и не может понять, то ли это старая добрая фея, то ли злая баба-яга.

— Ждешь женишка, золотинушка? — спрашивает старушка, останавливаясь и опираясь подбородком о посох.

Дуняшка отвечает без слов, одним взглядом.

— Променял тебя на золото женишок, — ехидно сообщает старая, — а золото на золото не меняют.

И снова вместо ответа тот же взгляд, безмолвный, покорный.

— Жив будет, а твоим не будет, — слышит она вкрадчивый елейный голос. И не знает, что подумать. «Был бы жив, был бы жив», — стучат в висках кровяные жилки.

— Ишь ты, уже и смирилась, — осуждает ее волшебница. — Все в моих руках…

Дунюшка силится что-то сказать, но не может произнести ни слова, и только хрип вырывается из горла. Она- протягивает руки, молитвенно складывает их и падает на колени.

— Выкуп, — по-совиному клекочет старуха.

Дунюшка срывает с указательного пальца золотое обручальное кольцо, с кровью выдергивает из ушей дорогие сережки и с нескрываемой злостью бросает их к ногам старой.

— Все, все возьми, — наконец прорывается у нее голос, — только отдай любимого.

А кто-то сзади придерживает ее за плечи, успокаивает с детства родными словами.

— Ну, что ты, внучушка, разбушевалась. Нетто можно так. Вот и подарки жениховы поскидала в воду.

Трое суток Дунюшка металась в горячечном бреду. Придя в себя, она так и не поняла, во сне или наяву к ней приходила волшебница. И, только убедившись, что нет ни кольца, ни сережек, она решила, что все было на самом деле. А когда за рекой один за другим ударили два выстрела и дед Кухтарь закричал: «Упреждают! Наши идут!» — Дунюшка улыбнулась умиротворенно, как улыбаются люди, вернувшие потерянное счастье.

— Будя, маманя, поскитались, — отрубил Дмитрий, когда вся семья Дремовых сидела за столом после возвращения братьев с неудачного поиска. — Детям и внукам своим закажу, чтоб не гонялись за золотом, не бродяжничали.

— От Митеньки больше ни на шаг, — решительно заявила невестка.

— Не про нас тайга, — единодушно решили Степан и Иван, — обойдемся без золота, хватает этого добра в хозяйстве.

— И то верно, сынки, — согласилась со всеми Галина Федоровна, хотя в душе пожалела, что не отцовского склада оказались сыновья. — Бог вам судья, что не сдержали клятву. Пусть он сам будет хранителем тайны отцовского клада.

Галина Федоровна встала перед образами на лавку и под задник иконы Николы-чудотворца подсунула кусок сыромятины с чертежом, указывающим путь к дремовской золотой жиле. Дед Кухтарь трижды осенил лоб крестным знамением и с затаенным вздохом прошаркал негнущимися ногами к лавке.

ВОЗРОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

Отчаявшись пробиться через реки и ущелья к заветному месту, смирились с судьбой сыновья Дремова. Забыли в деревне о дремовском кладе. Не было больше охотников попытать свою фортуну в смелых поисках. Впрочем, легенда пошла гулять по Сибири, но мало ли ходит по селам всяких сказов и преданий, где истина перемежается с вымыслом, жизненное с фантазией? Однако нет. Неугомонные любители легкой наживы, понаслышавшись стоустой молвы, снаряжают одну за другой партии, идут в одиночку, вдоль и поперек прочесывают Тургинскую долину.

Многочисленны пади и распадки в долине, занимающей площадь целого европейского государства. Ни примет, ни направления нет у золотоискателей. Бродят по чащобам и буреломам озверелые, голодные двуногие хищники, подстерегают друг друга в тесных ущельях, у речных излучин, на заросших травой охотничьих тропах. Неожиданный выстрел, короткая схватка — и один навсегда остается в таежных зарослях, а второй торопливо обшаривает карманы и перетрясает мешок убитого, довольствуясь скудной поживой — черствыми сухарями да горстью пороха.

А золото?

Золота нет ни крупинки.

И снова сквозь тайгу пробирается хищник, спеша подальше убраться от места преступления, боясь, как бы его выстрел не привлек к себе внимания другого хищника, у которого тоже не дрогнет в руке пристрелянное ружье. Ни поисковые группы, ни бродяги-одиночки не нашли не только клада Дремова, но даже и следов его зимовья. Самыми упорными оказались служащие иркутского богача Лопухова — Голиков и Шмидт. Более десяти лет провели они в верхнем течении реки Крутой, исследуя ее большие и малые притоки, выкопав сотни шурфов и старательских ям. Грохот орудий первой империалистической войны не докатился до подножий саянских хребтов. Вдали от живого мира не знали кладоискатели, что в России бушует революция, сибирские просторы захлестнула гражданская война. Именно в это время Голикову удалось найти старое зимовье, которое он посчитал за дремовское, и поиск завладел всем его существом. Для разворота дальнейших поисковых работ не хватало людей, инструмента. Голиков вышел из тайги за подкреплением. Каково же было его изумление, когда в первом же селе ему сообщили, что в Сибири властвуют Советы, а хозяин его Лопухов сбежал в Японию. Дело упрощалось: раз власть народная, значит, и добро народное. В этом же сельсовете Голикову дали людей на помощь, поддержали продуктами.

В зимовье к ожидавшему там Шмидту Голиков заявился не один. Кроме него, пришли красноармейцы Греков и Задорожный и рабочие, два брата Дремовы, те самые Дремовы — Степан и Иван, — которых в прошлом постигла неудача в поисках отцовского сокровища. Оказывается, есть живые свидетели истории дремовского клада, его прямые наследники. Легенда становится жизнью.

ЕЩЕ ОДНА ЭКСПЕДИЦИЯ

Тихон Петрович Голиков — человек беспокойный, хлопотливый, натура увлеченная. Сколько он убил времени и вложил средств, организуя поиски дремовского клада, и все бесполезно. И вот только сейчас проблеснула надежда: найдено старое зимовье Дмитрия Дремова, а от него, надо думать, до золотого клада рукой подать. Не мог удачливый золотишник устроить свое жилье за тридевять земель от найденных сокровищ. Где-то здесь, на пятачке, они — богатейшие золотоносные жилы и вымытые водой россыпи золотого песка.

С твердой уверенностью возвращался к зимовью Тихон Петрович туда, где оставил он месяц тому назад флегматичного терпеливого компаньона, обрусевшего немца Иоганна Карловича Шмидта.

Голиков, единственный конный в отряде, вполоборота повернулся в седле. В застиранных, выгоревших на солнце красноармейских гимнастерках плетутся за ним Греков и Задорожный. Влас Греков слегка прихрамывает: не дает покоя пуля, застрявшая с гражданской в суставе голени. Пулю он схлопотал, преследуя семеновскую банду, от казачьего есаула, опередившего его с выстрелом. Остап Задорожный выглядит бодрее, подхватывает под руку Власа, когда он из-за хромоты не может осилить преграду, часто берет на свои плечи его поклажу, видя, что товарищ изнемогает от усталости. Только и сам он нет-нет да и остановится, забившись в припадке кашля. Ему в той же схватке с семеновцами, в которой он участвовал вместе с Власом, пуля прошила насквозь правое легкое. Вот иногда и напоминает о себе ранение, не дает шибко разбежаться по тайге. Оба они добровольцы, сами напросились в экспедицию, заявив в сельсовете.

— Мы за Советскую власть жизни не щадили. А сил и подавно не пожалеем. Пиши нас, товарищ председатель, в поиск бесплатно, за одни харчи работаем. Поможем Советской власти завладеть сокровищем, отдадим его на счастье нашему трудовому народу, пусть строит для детишек дворцы и для себя курорты и санатории.

После такого патриотического заявления какой с них спрос?

Вся надежда у Голикова на братьев Дремовых. Здоровенные бугаи вымахали, не изработались, не изболелись. И не дает им покоя потерянное отцовское наследство. Как заслышали, что формируется поисковый отряд, укараулили его, Голикова, на улице Убугуна, высказали свое желание, прозвучавшее как ультиматум, испытать свой фарт в поисках батиного клада. Сторговались не то чтобы на кабальных условиях для казны, но и очка не пронесли, при любом исходе экспедиции немалый барыш себе выговорили. И обижаться нельзя, так как им надлежало выполнять самую тяжелую физическую работу. Сами-то они со Шмидтом хотя и приучены к трудным походам, но их выносливости хватает только на поиски, а на рытье шурфов, промывку грунта нужны помощники. А от красноармейцев толку почти никакого. Но кому-то надо и кашеварить, и бельишко постирать, и хозяйство посторожить.

Самое важное то, что экспедиция вышла на дальнейший поиск с ведома и благословения государственной власти и есть в ней люди, способные перенести любые испытания, встретить опасность лицом к лицу и отразить ее.

НА ПОДСТУПАХ К СОКРОВИЩАМ

Шмидт встретил на пороге зимовья.

— Прифет, Тихон Петровитш, — облобызал он Голикова. — Пока нитшего нофого, — развел он руками на вопрос начальника экспедиции, — целый месяц шли пролифные тошти, нос нельзя был фысунуть са порог.

Голиков познакомил Шмидта с новыми поисковиками.

— Отшень карашо, — умильно закатил глаза к небу Иоганн Карлович. — Рат могущественным и сильным помощникам.

— Времени у нас в обрез, не успеешь оглянуться, как зима припутает. Завтра же выходим на поиск. Соображения у меня такие.

Голиков поделился намеченным планом. Все в нем было предусмотрено: район поиска, время работы на разных участках, кто с кем пойдет, кто за что отвечает. Говорил Голиков спокойно, нисколько не навязывая своего, плана. Но никто не смел и слова сказать в противовес. И хотя начальник вроде бы советовался с членами экспедиции, получилось так, что ни одна его задумка не встретила возражения и дополнить к плану что-нибудь более толковое было трудно. И план стал в своем первоначальном варианте уже не соображениями начальника, а четко разработанной директивой.

На другой день Голиков вышел в поиск, взяв с собой Степана. Шмидта сопровождал Иван. Красноармейцы Греков и Задорожный остались хозяйничать в зимовье.

На первом привале Голиков спросил у Степана Дремова, разводившего костер:

— Сказывал ты, Степан Дмитриевич, что не впервые в этих местах. Как же это вы оплошали, не прошли по отцовской тропе до цели?

— Доседова мы не добрались. Раньше нечистая сила свернула нас с пути истинного, завела в тупик. А все Митька. Это старший наш брательник виноват. А можа, и сам батя не во всем правым был? — Степан рассказал о неудачном походе, который чуть не погубил их всех троих, а главное, навсегда отвадил от попыток повторить таежную одиссею.

— А как же сейчас решились? Смолоду и силенок и азарту было поболе.

— Может, силы было и боле, да ума не хватало. Мнтька-то он упрямый был, пер напролом. А надо было идти по уму, по-ученому. На вас вся надежа, Тихон Петрович. И еще на дядю Ганю. (Так братья по-своему перекрестили на русский манер Иоганна Шмидта.) Люди вы ученые. И хватка у вас таежная. Одно слово — техники по золоту.

В котелке забурлила вода. Тихон Петрович бросил в котелок щепотку заварки, засыпал порошок сухого молока.

— И все-таки, Степан Дмитриевич, я никак не могу поверить в то, что тайга до такой степени перепугала вас своей суровостью, что вы навсегда забыли в нее дорогу. Тут что-то не то.

— Матушка наша покоенка, Галина Федоровна, еще воспротивилась нашим попыткам. А тут еще не ко времени война завязалась, сперва германская, а за ей гражданская. Митьку нашего беляки порубили. Один он изо всех нас троих в солдаты угодил: при царе был белым, при Советах красным. А за нас с Ванькой матушка большой откуп дала тем, кто набирал рекрутов. Этим и жизнь нам сохранила.

Голикова поразила простота избавления от солдатчины. Матушка большой откуп дала. Откуда у простолюдинки, познавшей нужду и горечь обид, купеческие замашки? Природный инстинкт? Да, конечно. Даже приматы — дикие животные и птицы — бывают весьма изобретательными в своей материнской заботе о детенышах, проявляя удивительную выдумку и хитрость ради спасения своих выкормышей. А у старших Дремовых это в крови. И отец, попервости придавленный судьбой, зажив в благополучии, передал наследникам право на безбедную жизнь, оставив огромное наследство. Мать тоже пошла на сделку с совестью и крупные материальные жертвы, лишь бы сынки ее остались живы-здоровы, памятуя о бесполезной гибели старшего. А самим парням хоть бы что: ровесники их и односельчане кровь на фронтах проливали, гибли под пулями, теряли руки и ноги, а то и голову сложили. А этот вот Степка самодовольно заявляет: матушка откупом денежным жизнь им с Ванькой сохранила.

А может, так и должно быть? Жизни их стоят для государства многих миллионов рублей, если в их руках тайна отцовского клада. Не мог Дмитрий Дремов унести ее в могилу, не вяжется это с его заботливым отношением к сыновьям. Стоит, однако, прощупать Степана с этих позиций.

— А что, отец не передавал никаких вам рисунков места, где он нашел золото? Или, может, рассказывал о каких-либо особых приметах своего открытия? — на очередном перекуре спросил Тихон Петрович.

Степан, с хрустом распрямляя усталые плечи и давясь от глубокой затяжки едким дымом самокрутки, настороженно поглядел на Голикова. Скрытая усмешка его, запрятанная в прокуренные усы, как бы отвечала на вопрос, простой и наивный: «Было бы знатье энтого места, дак давно бы без вас обошлись. Кому энто надоть делиться добычей, выкраивать лишний пай на всю кумпанию?»

Ответил Степан ничего не значащими словами:

— Сказывал батя: ему навроде поблазнило, что с горы в каменную чашу льется расплавленное золото. Стало быть, по ручьям надоть искать, там, где они скатываются с гор.

«И без тебя известно, что воскресенье — праздник, — с досадой подумал Голиков, неудовлетворенный ответом. — От такого жлоба откровения не жди. Своекорыстие привело его сюда, в Тургу. И младший брат у него такой же».

Не обнаруживая своих подозрений, поднялся с валуна, сказал, потягиваясь, испытующе:

— Что-то устал с непривычки. Может, на сегодня хватит?

— Как прикажете. Только до заката далёко. Можно и работнуть еще малость.

— Тогда пошли. Давай спрямим дорогу, срежем петлю с ручья. Авось и выйдем к золотой чаше?

— На авось в тайге не надейся. Этому-то папаня успел нас обучить, — торопливо пояснил он свое резкое возражение, опасаясь, как бы Голиков не принял его слова за грубость.

Густой кустарник не давал проходу, нехотя расступался и снова сдвигался за спинами. Ориентируясь по солнцу, Голиков и Дремов вышли к почти отвесному скальному склону.

У БЕЗЫМЯННОГО ОЗЕРА

Вторая группа поисковиков — Иоганн Карлович Шмидт с Иваном Дремовым — взяла направление в противоположную сторону. Сонливость и добродушие Шмидта как рукой сняло. Он шел впереди, напролом, с топором в руке, в нужных случаях действуя им решительно и быстро, прокладывая себе и спутнику дорогу сквозь чащу. Иван едва поспевал за ним, проклиная и тайгу, и золото, и свое корыстное решение — заработать малость золотишка детишкам на молочишко.

— Ифан, не отстафай. Стесь делать нетшево, — объяснил Шмидт свою торопливость, — тут фее на сто рас втоль и поперек хошено-перехошено.

— Куда же мы тогда жмем, дядя Ганя? — остановился Иван.

— Ити, ити за мной, — на ходу обернулся Шмидт, — там са лесом, — он неопределенно махнул рукой, — есть маленький осерко. Такой софсем круклый осерко. Ф неко фпадайт три рутшейка, три маленький рутшейка. Один рутшеек я хотиль. Нитшеко не находиль. Пайтем секотня второй рушеек.

Подробную информацию Шмидта Иван оценил одной фразой: дурная голова йогам покоя не дает. Только пробурчал он еле слышно, так чтобы Иоганн Карлович не заподозрил скрытого сопротивления помощника своему предложению. Иван покорно последовал за Шмидтом, заметно прибавив шагу…

Озеро, по краям заросшее осокой, с камышовыми островками посередине, оказалось не таким уж маленьким, каким его представлял Иван со слов Иоганна Карловича, не называвшего его никак иначе, как «осерко».

Иван выстрелом навскидку вспугнул стаю диких уток, шумно поднявшихся над водой, рябоватой от ветра, и перелетевших в отдаленные от берега недосягаемые камыши. Подранок-утка на взлете обессиленно взмахнула крыльями, тут же сложив их, отчаявшись оторваться от воды.

— Есть одна! — торжествующе выкрикнул Иван. — А я думал, смазал, — не скрывая самодовольства, поглядел он на Шмидта, разуваясь и закатывая штаны до колена.

— На ужин сгодится, — сказал Иван несколькими минутами позже, выходя из воды, держа жертву за шейку. — Жирная, вкусная.

— Отлишный фыстрел, отлишный стрелок, — похвалил немец Ивана, взглянув на него настороженно, словно перед ним стоял не парень-сибиряк, а легендарный Вильгельм Телль.

Иван припрятал утку в заплечный мешок, обулся, прихватил ружье, поклажу, встал перед Шмидтом в вопросительной позе: таперича куда?

Они пошли вдоль плавной излучины озера, по песчаному приплеску, расписанному крестиками следов перелетных птиц. Через каждые пятьдесят-сто шагов Иоганн Карлович, шедший впереди, спугивал стаи уток, гусей, журавлей, на лету поднимавших над прибрежными песками бурю из белоснежного пуха. Иван инстинктивно сбрасывал с плеча ружье, сдерживая себя от искушения послать заряд дроби вслед улетающим птицам. Бесполезная трата пороха; при таком обилии непуганых птичьих стай на озере запасаться дичью не имело смысла, всегда можно при необходимости добыть свеженинку.

В следующий раз Иван вскинул ружье, заметив не птиц, а одинокий шалаш, сложенный из пихтовых веток на крутом изломе озера, где мелколесье подступало к самой воде. Он вздрогнул, словно увидел не простейшее строение, служившее надежным приютом для заблудших рыбаков и охотников, а страшного зверя, встав на дыбы, преградившего ему дорогу. А может быть, это одно из пристанищ его отца, походный привал в районе клада? Увы, нет. Слишком свежий лапник на стенах шалаша.

— Aй, яй, яй, — услышал Иван за спиной насмешливый голос Шмидта, — такой смелый бурш испукался софсем простой шалашка. Это мой шалашка, стельный собственный рука, кокта я хотиль лефый приток.

— Ты так, дядя Ганя, меня можешь заикой сделать. Упреждать надо про такие штучки, — недовольно поморщился Иван. — Однако пора и на обед затабориться, — подходя к шалашу и оценивающе взглянув на его внутреннее убранство, предложил он.

Трое суток провели Шмидт с Иваном Дремовым в тайге, на ночевку неизбежно возвращаясь к шалашу. Обследовали и правый и средний притоки озера, уводившие их по горным бесконечным распадкам к белесым отрогам Тургинского хребта. Нет, не мог так далеко от своего зимовья найти клад Дмитрий Дремов. Вернулись поисковики в дремовское зимовье измученные, усталые. Ничем не обрадовала их и первая пара, бесполезно пробродившая эти дни в предгольцовой зоне.

В ДОЖДИ

Ливневые дожди, которые Голиков с неясным предчувствием ожидал со дня на день, захватили экспедицию в зимовье. В лесу, окруженном куполообразными холмами, участок неба для обозрения ограничен. Только что вовсю светило солнце, не предвещая ничего плохого, как вдруг из-за северных вершин холмов хищными птицами налетели стаи рваных облаков, затмили небо зловещей чернотой и тут же обрушили на лесистые склоны, в змеевидный распадок потоки дождя. Поисковики сбились на нарах, с надеждой вглядываясь в запотевшее от влаги оконце, едва пропускавшее тусклый свет посеревшего дня. Задорожный подпалил растопку в печке, и в зимовье запахло жилым, от дыма, часть которого не попадала в дымоход и короткими выхлопами из печной трубы выстреливала в стены тесного помещения. Немного позднее обоняние защекотал мясной дух из чугунного котла, в котором закипал суп из свежей изюбрятины, недавней добычи Ивана Дремова.

За стенами зимовья свирепствовала гроза. Греков и Задорожный, в гражданскую войну побывавшие под бомбежкой и под артиллерийским обстрелом, негромко переговаривались между собой, вспоминая боевые эпизоды. Воспоминания, навеянные несмолкающей грозой, были обыденными, не впечатляющими. И все-таки оба красноармейца старались доказать не нюхавшим пороха братьям Дремовым, да и геологам Голикову и Шмидту, что самая страшная гроза, где бы она ни застала человека, по сравнению с военной грозой так себе, пустяк, испытание страхом слабонервных.

— Попали мы как-то в окопах под обстрел немецкими бризантными снарядами, — начал Греков. — Они, подлые, в воздухе рвутся на мелкие осколки прямо над головами. А окоп-то открытый. И самого мелкого осколка хватит, чтобы тебе башку прошибло насквозь.

— Не скажи, Влас Романович, — вторил Грекову Остап Задорожный. — А еще больше ужаса от фугаса. От него не убежишь. Догонит взрывной волной и так шмякнет об земь, что и неделю не очухаешься, если вообще дубаря не нарежешь. А выживешь, так от контузии по гроб жизни не оправишься.

Голиков, чтобы не слышать пустопорожних пересудов бывших фронтовиков, выходил из зимовья, прислонившись к стене, укрывался от ливневого потока, смотрел с надеждой на небо, в его северную часть, откуда началась гроза, ожидал, что она, так же как началась, так без предупреждения и окончится.

Порывы ветра расплескивали брызги, загоняя геолога с улицы в прогревшееся помещение. И хотя гроза утихла, но радости прекращение ее буйств Голикову не принесло: полил затяжной унылый дождь, то обрушиваясь на землю с силой тропического ливня, то морося мелкими дождинками, назойливыми и щекотными, как укусы мошкары…

На третий день вынужденного безделья Степан не выдержал.

— Пошли, Ванькя, дичину каку-нибудь подстрелим. Свеженинки хотца. Дожж навроде поутих.

— И то верно, паря, — согласился Иван, сползая с пар и берясь за одежду.

— Какая по такой погоде охота, — запоздало вмешался Голиков, — зазря только вымокнете.

Но братья его уже не слышали, выскочив за порог. И не охота их интересовала, а нужно было им совет держать.

Для видимости они отошли версты три. Выбрали местечко посуше. Дождь на время прекратился, и ветер вылизал шершавым языком влагу с колодин, замостивших торфяную подстилку возле давно высохшего Староречья. В ливни старая протока ожила от прилива в ее каменистое русло дождевой воды. Братья закурили из одного кисета, дымом отгоняя тучи гнуса, поднявшегося из травы, куда их забило дождем.

— Ну, че, Ванькя, дальше робить-то как будем? — по праву старшего начал разговор Степан.

— Думаю, нам отколоться надоть от этой вшивой команды, — не замедлил с ответом Иван. — Толку с них как с чечетки перьев. Эти бывшие вояки — нахлебники и дармоеды. А начальнички барчуки, белоручки.

— Дык што, заявим Тихону Петровичу по всем правилам или как?

— А для ча заявлять? Вот наладится погода, и поминай нас как звали. Аванс мы свой, поди, отработали. Долгов не имеем. А расчет полный тайга-матушка заплатит, если подфартит, таперича мы не шибко нуждаемся в советах. И Тихон Петрович и дядя Ганя нам нипочем.

Иван, увлекшись рассуждениями, не заметил, что Степан его не слушает давно. Он уставился жадным взглядом на староречье, в котором прохлынувшая за эти дни вода начисто промыла прежде покрытое илистым, налетом каменное дно, высветила его до яркого блеска.

Степан неуверенно шагнул к поразившим его своим цветом камням. Наклонясь, он потерял равновесие и плюхнулся в воду. Только увидев рядом с собой брата, он понял, что вынудило его потерять равновесие: это же Ванька, опережая его в броске к сверкающим камушкам, сшиб его с ног.

— Мое! — дико закричал Иван, горстями, без разбору хватая со дна реки сверкающие разноцветные камушки и набивая ими полную пазуху.

— Твое? — поднявшись на ноги, метнулся к нему Степан. Он схватил его обеими руками за отвороты зипуна, выволок на берег. — А ну вытряхивай все, — рванул он одежку так, что зипун разъехался и обнажил волосатую грудь брата. Камни посыпались под ноги, словно крупные градины.

Иван вырвался из рук брата, упал на землю, не обращая внимания и не чувствуя боли от пинков, которыми щедро угощал его Степан, ползал по берегу, подбирая рассыпанные камни, выковыривая ногтями те, что они за время схватки втоптали в песок, повторяя неизменно с каждым прихваченным камнем:

— Мое, мое…

Степан, захватив брата за ворот зипуна, волоком потащил в воду. Визжа и матерясь, Иван отбивался ногами, тщетно пытаясь вывернуться из цепкого захвата, в силе он уступал старшему намного. А тот, обезумев от вероломства младшего, ослепленный блеском золотых самородков, не слушая его угрозы и мольбу, тащил на глубину. Стоя по пояс в воде, он окунал брата мордой в поток, не давая ему вывернуться, чувствуя, что тот, обессиленный борьбой, потерял сопротивление и вот-вот захлебнется.

ПЕРВЫЕ САМОРОДКИ

— Прекратить, — услышал Степан требовательный окрик с берега. Он приподнял голову. На берегу с винтовкой, нацеленной ему в грудь, стоял Голиков.

— Что здесь происходит? — передернул затвор Тихон Петрович. — Объясните, пожалуйста.

Под угрозой оружия Степан сник, безмолвно выволок на берег недвижимое тело невольного утопленника.

— Проучить решил брательника, шибко разбаловался, — равнодушно пояснил Степан.

— Ты же его убил, негодяй, — наступал на Степана Голиков.

— Ниче ему не сдеется, — повернув на грудь брата, беспечно возразил Степан. — Немного лишку воды хлебнул. Так это мы сичас. — Он надавил брата в спину, вызвав рвоту и обильное выделение воды. Заявил твердо: — Через час отойдет.

— А это что? — только сейчас заметил Голиков, как из разжатой руки Ивана выкатились цветные камушки.

— А то самое, че ищем все мы, а нашли сами одни.

— Золотые самородки?

— Они самые, — выкрикнул Степан. — Они-то чуть и не довели нас до смертного греха.

— Так, так. — Спокойствие вернулось к Голикову. — А точно ли это золото?

— Кто солот, какой солот? — послышался голос Шмидта, подоспевшего к месту происшествия. — Сейт-шас посмотрим, — сказал он, доставая из планшета луну и принимая из рук Тихона Петровича драгоценные камушки.

Три пары глаз, нацеленных на Шмидта, по-разному выражали ожидание результатов его исследования.

В напряженном взгляде Голикова виделось нетерпение, надежда на близость завершения трудного поиска, на его благополучный исход. Степан смотрел скрытно, равнодушно, как бы считая, что первенство открытия клада принадлежит ему, только ему одному, а все остальные тут ни при чем и могут по одному отваливать в сторонку. Жадностью засветился тусклый взгляд Ивана, быстро пришедшего в себя от магического воздействия золота. Глаза его словно повторяли неизменное: «Мое, мое…»

— Отшень карашо, — сказал Шмидт, отведя лупу от глаз, после того как тщательно исследовал каждый камушек. — Это солотой опманка, — показал он на отодвинутую в сторонку грудку камней, — верный спутник солот. А это, — подбросил он на ладони два небольших самородка, — настоящий солот.

— Не густо, — протянул к самородкам руку Степан, — но для начала сойдет.

— Что значит не густо? — встал между ним и Шмидтом Голиков. — Поймите, друзья, что мы близки к завершению поисков. Только теперь я понял свою ошибку. Мы искали по ручьям и речушкам, забыв, что старица — это бывшая река и тоже может быть золотоносной. Надо полагать, что в истоке этого пересохшего русла и есть та самая золотая чаша, в которую с крутой скалы льется благородный металл, как о том поведал своим сыновьям на смертном одре кладоискатель Дмитрий Степанович Дремов.

Казалось, восторгу поисковиков не будет конца. Общая удача приглушила озлобленность Степана и алчность Ивана. Вместе с геологами они дурашливо приплясывали, оставляя ичигами глубокие вмятины на прибрежной отмели, дважды пытались приподнять на руки Иоганна Карловича, чтобы подбросить его вверх, но оба раза безуспешно: грузный немец страшно боялся щекотки и в руки не давался.

Затянувшееся веселье прервал хлынувший заново дождь. В одно мгновение он взбурлил и замутил воду в протоке, скрыл от глаз поисковиков галечные россыпи на дне старицы, остудил горячие головы веселящихся.

— Всем возвращаться в зимовье, — скомандовал Голиков. — Будем ждать перемены погоды. Грекову и Задорожному пока ни слова, — неожиданно для самого себя добавил он.

Братья Дремовы согласно кивнули головами. Шмидт словно и не слышал последних слов начальника, но Голиков знал, что повторять ему нет нужды, немец давно прослыл как образец дисциплины.

ВДОЛЬ СТАРИЦЫ

Почти на неделю непогода задержала поисковиков в зимовье. А когда небо прояснило и в седловине гор показалось солнце, оно не принесло с собой тепла, а светило по-осеннему холодными колючими лучами. Волна студеного воздуха хлынула в глубокий распадок, заполняя пустоту, разливаясь по лесным чащам, покрывая тонким хрупким ледком водную поверхность озер и рек.

— Это ненадолго, на днях придет оттепель, — успокоил помощников Тихон Петрович, выходя из зимовья. — В эту пору всегда над Тургинскими Альпами проходит циклон арктического воздуха.

— Коли так, тагды впору и в путь, — требовательно сказал Степан.

— Куда в путь? — не понял Голиков.

— А туда, куда снаряжались, — ответил Степан, опасливо поглядывая в сторону бывших красноармейцев, так и не посвященных в тайну открытия клада.

— Понятно. Я не возражаю. Раз есть ваше согласие, — Голиков ткнул пальцем в грудь Степана и кинул, взгляд на Ивана. — Вернее, даже не согласие, а предложение. Я его только приветствую. После завтрака выходим. Вчетвером. Берем провизию на неделю…

После полудня поток холодного воздуха, подхваченный северным ветром, уплотнился, застудил до каменной твердости землю, ледяным мостом соединил берега старой протоки. Только в заберегах кое-где синела вода да частые бурливые полыньи прорезали русло голубыми лезвиями. К вечеру дошли до клочковатого болота, широко раскинувшего непроходимые топи в обе стороны от берегов староречья.

Голиков пояснил спутникам:

— Теперь ясно, откуда появилась старица. В межень, когда приток воды в болото нормальный, оно всю ее поглощает и не дает выхода в русло. Поэтому оно и пересыхает, а дно зарастает травой, покрывается илом. И только в половодье, в пору ливневых дождей и таяния вечных снегов в вершинах Саянских хребтов, старица оживает. При этом сила потока настолько велика, что он проносит через болото даже золотые самородки.

— Это теория или практикум? — усомнился Шмидт.

— Теория, подкрепленная практикой, — парировал Голиков. — Иначе откуда бы в старице появились те самые камушки. И я не знаю, следует нам возмущаться или восхищаться действиями природы. Смотрите, как она надежно охраняет свои сокровища. Казалось бы, что мы уже готовы окунуть руки в золотую чашу Дмитрия Дремова, извлечь из нее пригоршни золотых самородков. Ан нет. Природа выставила перед нами новую преграду, перекрыла дорогу непреодолимым болотом. Я лично не рискну и шагу ступить в эту вонючую жижу.

— Та, фы прафы, хотя и риск плакаротный тело, — согласился Шмидт.

Угрюмо кивнули головами братья Дремовы.

— Строим шалаш, заночуем здесь, — предложил Голиков. — Утро вечера мудренее.

ТРАГЕДИЯ У БОЛОТА

Когда успели сговориться Степан и Иван, чтобы выполнить свой жестокий умысел на этот раз без осечки — одним им известно. Только не увидели следующего утра, хотя оно И мудренее вечера, ни Голиков, ни Шмидт. Мертвыми, подло убитыми увидел их утренний рассвет, скатившийся розовой волной по склону голубой сопки. Он расплылся по болоту, пролился в старицу, заглянул в неживые глаза мертвецов. Ночью братья Дремовы прирезали обоих геологов тихо, молча, так что ни один из них не почуял приближения гибели, не вскрикнул. Затем, размозжив им ружейными прикладами головы, Дремовы вынесли свои жертвы из шалаша, уложили рядком на сырую землю. Утром, привязав тяжелые валуны к ногам, утопили остывшие трупы в старице, в ближайшей от берега полынье.

— Что таперича решаем? — Спросил Иван.

— Решаем? — переспросил Степан. — А вот че. Двоих уже порешили. Еще двое осталось. Очередь за имя. Отступать поздно.

— А золотишко?

— Золотишко теперя от нас никуда не уйдет. Все наше. Все… От этих крупинок, — Степан тряхнул кожаным кисетом, куда припрятал изъятые уже у мертвого Голикова самородки, — до целых мешков золота. Только потерпеть надо до весны.

— Неужто зазимуем в тайге?

— Эта забава нам ни к чему, — возразил Степан. — Выйдем из тайги, пока еще не поздно. Переждем дома время до тепла. А по весне, тайно, без свидетелей, вернемся сюда. Батин клад там, за болотом. Уж болотину как-нибудь минуем или вплавь, или в обход.

— А про этих что скажем? — Иван боязливо глянул на старицу, надежно, навеки упрятавшую трупы геологов.

— Придумаем про них каку-нибудь историйку. Всяк знает, тайга не мед, всякое в ней может приключиться.

— И про вояк наших?

— И их туда же, под одну гребенку. К слову скажем, утонули. Или погибли в горах от каменного обвала.

— Толково. Дельно. Однако пошли в зимовье…

В зимовье братья Дремовы вернулись за полночь. Греков и Задорожный спали.

— Что так запозднились? — зашевелился во сне Задорожный.

— Спи, — уклончиво ответил Степан.

Иван растопил печку, разогрел жаркое, сварил чай. Братья перекусили, как после тяжелой работы, запили еду густым наваристым чаем, переглянулись.

— Пора? — спросил глазами Иван.

— В самый раз, — шепотом ответил Степан.

Загасив коптилку, братья заползли на нары, расклинив спящих красноармейцев так, что те оказались по краям. И здесь все обошлось без суеты и спешки, без выкрика и стона.

Утром Дремовы вынесли трупы Грекова и Задорожного из зимовья и захоронили их в каменной осыпи у склона скального отрога…

В ту же осень братья Дремовы вернулись в свое село одни, уверяя, что остальные участники поиска погибли во время горного обвала и похоронены под грудой каменных обломков.

Возможно, что эта версия была бы принята за истину, если бы младший из Дремовых, Иван, будучи зело пьяным, не похвалялся собутыльникам, что, мол, они таперича единственные хранители тайны отцовского клада, а также его неоспоримые наследники. После этого в Убугуне, в окрестных селах и даже в Иркутске поползли упорные слухи о свершенном в далекой тайге жестоком убийстве. Позднее в Тургинские Альпы была направлена комиссия, которая обнаружила следы убийства Голикова и его спутников. Следствие доказало, что братья Дремовы решили завладеть «отцовским кладом» безраздельно и, когда им показалось, что цель близка, убили остальных участников похода. Однако, не желая зимовать в тайге, они были вынуждены вернуться домой без крупинки золота. Более того, геологи Голиков и Шмидт, стоявшие на верном пути к сокровищу, уже не могли никому сказать ни слова.

Накопившиеся факты и архивные материалы почти с достоверной точностью доказывали существование «дремовского клада» в районе Тургинских Альп.

Но сколько бы ни выходило геологических экспедиций в район предполагаемого месторождения золота, все они возвращались с пустыми руками.

О «дремовском кладе» начинали забывать. Сыновья Дремова Степан и Иван отбывали срок. Старший Дмитрий еще раньше сложил буйную головушку за Советскую власть. Но где-то по земле ходят внуки, правнуки удачливого кладоискателя. Почему не слышно их решительного голоса, разве для них не дорога память старшего в роду, не дороги его сокровища? Молчали потомки Дремова. Казалось, навсегда умолк говор золотого водопада. И вдруг совершенно неожиданно в одной из областных сибирских газет появилась статья известного геолога горно-металлургического института Максима Харитоновича Котова «Дремовский клад». В статье подробно пересказывалась легенда о значительном месторождении золота, открытом бывшим беглым каторжником Дмитрием Дремовым и бесследно потерянном после смерти его первооткрывателя. Рассказывалось и об экспедициях, выходивших и ранее, и в последующие годы в Тургинскую долину на розыски дремовского золота.

Статья, излагавшая подробности о безуспешных поисках клада во все времена, заканчивалась бодро и интригующе: «И все-гаки «дремовский клад» существует!»