Золотые рыбки или Отец мой славный

Действие второе

Кислюк. Помнишь замки Луары, в год, когда мы сдавали выпускные экзамены, когда ты, мерзавец, чуть не убил меня, перегрев на солнце? Если б тогда мне сказали, что мы проедем на велосипеде всю Францию!

Антуан (крутя педали). И к тому же второпях! Он опять вошёл в форму, бедолага… больше не жалуется, что дорога поднимается в гору. На этот раз ему кажется, что он работает на себя самого. Вот тебе пожалуйста, что значит заинтересованность рабочего на предприятии!

Кислюк (горько). А офицеры, между прочим, на колёсах едут! «Местечка не найдётся? Как же, генерал, залезайте, мы потеснимся!»

Антуан (крутя педали). Вот зачем надо было военную подготовку пройти! Сейчас бы, как и они, на машине бы ехал.

Кислюк. Меня бы стошнило, если бы я офицером стал!

Антуан. Жизнь — это не только атаки, и в отступлении, видишь, есть свои прелести.

Кислюк (ядовито). Ты-то прошёл подготовочку, буржуй поганый!

Антуан. Завалил! Вышел ефрейтором. Ниже чина быть не может. Так что, так же, как и ты, я кручу педали.

Кислюк (хитро, после некоторой паузы). На твоём месте, я содрал бы погоны.

Антуан. Одна лычка погоды не сделает.

Кислюк. Мне, кстати, по барабану. Я рядовой. Скажу, ты приказал.

Антуан. Приказал что? Мы ноги в руки — и драпаем.

Кислюк. Приказал брать ноги в руки.

Антуан. Ты чудовищен…

Кислюк. Мсье сожалеет, мсье всё ещё патриот? Подлец! Защищая себя, капитализм обрёк пролетариат на бойню, и вы ещё хотите белых перчатках заряжать!

Антуан (крепко крутя педали). Именно на такого я и смахиваю! Особенно на скорости, и в противоположном от линии фронта направлении!

Кислюк (озлобленно). Даже нелепым ефрейтором ты всё ещё похож на такого мерзавца! Прекратишь ты, наконец, так крутить педали или нет? Хочешь меня кинуть, чтобы легче было чесать одному? А как же уставные привалы? Солдат имеем право на отдых? Есть устав!

Антуан (крутя педали). В мирное время! Прикинь, фрицы на машинах, а мы — на велосипедах.

Кислюк (обеспокоенный). Думаешь, если нас поймают вне подразделения, сразу расстреляют? Мы и без оружия, может, похожи на партизан? Я лично никогда не хотел этой войны! Польша, знаешь, мне как-то по барабану!

Антуан (крутя педали). Скажи им, они будут счастливы!

Они, молча, крутят педали, оба устали.

Антуан. Мы, должно быть, недалеко от Луары.

Кислюк (обеспокоенный). В тех краях, вроде, организуется партизанское движение. Может, нужно быть осторожнее. Может, обогнём?

Антуан. Объезжать реку — далековато.

Кислюк (ворчит). Партизанское движение! Убийцы! Как будто французиков не достаточно накокошили! Во-первых, есть приказы. Прежде, чем сесть по машинам, офицеры сказали: «Возвращайтесь по местам дислокаций!» Где сейчас 168-й батальон? В Мантобане? Для меня, приказ есть приказ. Я еду в Монтобан. И никто меня не остановит. Вперёд!

Антуан. Объяснишь это жандармам, когда мы на них наскочим.

Кислюк (ядовито). Во Франции всегда чёрт знает что творится! Могли бы что ли документы раздать с полковничьей печатью, чтобы по форме.

Антуан. Нас много, а времени мало.

Кислюк. Шкуру свою спасали в первую голову, вот что, куча трусов! Народ припомнит, что его предали. За всё наступит расплата!

Антуан (тихо). Нужно было остаться с капитаном Грандпье. Он за свою шкуру не трепещет… вставил монокль, натянул перчаточки белые и построил укрепление из ящиков с мылом. Остановить первые танки двумя пулемётами, из которых один быстро вышел из строя, конечно, нельзя, но капитан рассчитывал просто наделать шума, и этим сбить с толку неприятеля. Плюс двенадцать бретонских добровольцев.

Кислюк (с ненавистью). Простофили! Я тебе скажу, хочешь, меня тошнит от такой Франции! (Он кричит, искренне оскорбленный.) А в регби-то с Уэльсом мы победили!

Антуан. В настоящее время эти бретонцы отвердели все до одного в ящиках из-под мыла, а Грандпье, с пулей в монокле, пал сверху, потому что, разумеется, капитан, не сгибаясь, стоял.

Кислюк (ядовито после некоторой паузы). Ты упорно крутишь педали на юг, но всё-таки у тебя сердце немного поскуливает, признайся, мерзавец? А у меня нет! В школе ещё нам свернули чайники историями про римлян. Особенно бурсаки зубрили этих римлян наизусть. А как же, обязательно, чтобы диплом получить. Но если хочешь знать, им было наплевать с высокой башни на этих самых римлян!

Антуан. Двенадцать бретонцев капитана Грандпье никогда не слышали про римлян.

Кислюк. Бретонцы — это порода рабов. Они всё ещё верят, что существуют начальники. А начальников больше нет! Больше нет священников! Больше нет ничего! Только тринадцать трупов, которые протухнут и всё.

Антуан. Они, думаю, в свою очередь, положили двух или трёх!

Кислюк. Но все остальные-то сдохли, какой тогда смысл? Когда ты слабее, имей мужество это признать, это элементарно. Народ никогда не забудет, куда его втянули. Всё только в пользу торговцам оружием, которого даже в достаточном количестве не произвели! Мы должны были капитулировать немедленно, вот что я тебе скажу! До первого выстрела! Я на немцев не в биде! Это такие же рабочие люди, как и мы! Доказательством является то, что они подписали пакт с русскими. Это всё нечисть твоей породы толкает людей на войны, так как им нужно защищать свои пагоны и деньги. Родина, народ, а народ барахтается, как может. Это не его вина! У народа есть только собственная шкура, о которой он должен позаботиться! Шкура и минимум зарплаты. Так что, знаешь, твои речи…

Антуан. Я речей не толкаю, я педали кручу…

Кислюк. Да, но, крутя педали, ты же об этом думаешь! Думаешь, я не слышу твоих мыслей, поганец! (Кричит.) Остановись! Стой! Ты остановишься или нет?

Он спешивается, загораживая Антуану дорогу.

Антуан. Я из-за тебя чуть не упал. Какая муха тебя укусила?

Кислюк. Я больше не могу… Я больше не могу, слышишь, слушать и глотать твои красивые речи! Ты хотел бы защитить Польшу, не так ли, подлец? Ты собирался выполнить свой долг? Ты хотел поиграться в пук-пук? Ты хотел защитить христианскую цивилизацию и твою культуру, падаль? Три дня тому назад, когда я заставил тебя украсть велосипеды у двух баранов, которые заснули в канаве, когда мы тащились с фрицами на хвосте, умирая под палящим солнцем, но решили всё-таки оставить плащи, потому что подумали, что если нас схватят, то эти плащи, быть может, спасут нашу шкуру в лагере военнопленных. Мсье больше не мог, мсье чуть не упал в обморок два раза, и, так как он считает, что я его слуга, то он меня попросил понести и его накидку, иначе бы он её выбросил, чтобы стало полегче идти. А я, как дурак, её взял, не из альтруизма — нет, но чтобы мы всё-таки были вместе на случай опасности… и что же, я вижу, выпадает из капота мсье, который мсье больше нести был не в состоянии? Книги! Шекспир! Мсье не мог двигаться дальше, дело шло о спасении шкуры, а они тащили с собой Шекспира! В то время как я, что же было в моих сумках? Банки с обезьятиной, которые я украл на кухне, чтобы мсье кушал!

Антуан. Мы рисковали попасть в плен, и нужда в Шекспире была бы такой же, как и в твоих консервах.

Кислюк (хватая его за шиворот). Мерзавец! По таким мелочам видно, что вы сукины дети! Народ прёт банки с обезьятиной, чтобы всех накормить, а буржуй держится за своего Шекспира, так как им необходимо питать их возвышенную душу! А когда из него пар коромыслом, он ещё народ просит — по-приятельски… Зараза! Настоящая дрянь! Не знаю, что удерживает меня от того, чтобы ни задушить тебя. Мы одни на дороге, одним солдатиком больше — одним меньше, теперь на это не слишком обращают внимание во французской армии.

Антуан (спокойно). Я тебе скажу, что тебе мешает, Кислюк. То, что солдатиком, которого не досчитаются буду не обязательно я.

Кислюк (глядя вдаль). Осторожно! Там, на дороге кто-то есть… (Он хватает руку Антуана.) Будем держаться вместе. Знаешь… мы ссоримся, но мы же друзья как-никак…

Антуан (тоже смотрит вдаль). Солнце мешает. Кто это такой может быть? Кажется, приближается…

Кислюк. Думаешь, нужно уже поднять руки кверху? Издалека, может быть, кажется, что у нас агрессивные намерения? Это зелёное или хаки? Как сказать «комрад» по-немецки?

Антуан. Kamerad.

Кислюк. Ага, они всё-таки подумали о том, чтобы товарищи, в конце концов, смогли понять друг друга… (Поднимает руки вверх и кричит.) Kamerad! Kamerad!

Антуан. А если ты кричишь это французскому жандарму?

Кислюк. На тебе чин — тебе отвечать!

Антуан (после паузы). Это ни француз и ни немец, это корова. Она, наверное, брошена… Иди сюда! Постараемся её подоить. Нужно постараться, чтобы она не побежала.

Они садятся на велосипеды и крутят педали, как сумасшедшие.

Кислюк (крутя педали, кричит Антуану). Мсье умеет доить?

Антуан. Нет, кстати сказать.

Кислюк (с ненавистью). А я умею! В детстве я отпахал шесть раз в лагере, где нас заставляли крутиться на ферме, как каторжных, чтобы мы сами зарабатывали свой кусок хлеба… И опять же ты этим воспользуешься, мерзавец! Я тебя убью, я тебя однажды убью за то, что ты эксплуатируешь меня всю жизнь.

Антуан. Да, но пока постараемся не упустить корову! Поезжай налево, я поеду направо!

Они крутят педали по направлению к корове. Свет гаснет. В темноте слышно мычание испуганного животного. Когда площадка вновь освещается, на ней стоит кровать, стул, на котором лежит стопка вещей, ночной столик и раковина. Это, видимо, спальная комната. Антуан уже лежит под одеялом. Сидя в ногах кровати, Кислюк заканчивает раздеваться. Он снимает носки, смотрит на ноги…

Кислюк. У меня грязные ноги, мне за тебя стыдно. (Некоторое время соображает, глядя на умывальник мутным взглядом.) Ладно уж, я оставлю носки.

Он опять надевает носки, и ложиться под одеяло рядом с Антуаном. Они лежат бок обок, как супружеская пара.

Кислюк. Знаешь… в военное время, чистоплюй… ты занял всё место. Подвинь-ка немного задницу? Мсье думает, что если он заплатил за комнату, то кровать принадлежит только ему?

Антуан. Ты слышал эту старую стерву? «Французские солдатушки! Какое удовольствие вновь увидеть французских солдат! Но у меня осталась только одна комната за сорок франков! Не могу же я заставлять французских солдатиков платить сорок франков!»

Кислюк. И тут мсье, привыкший всегда получать местечко, достаёт две бумажки… «Получите, мадам, мы берём комнату!» Именно этого я и не могу тебе простить, понимаешь, твою эту непринуждённость…

Антуан. Главное, схорониться до утра. Город кишит немцами. И даже с доброжелательным физиономиями, форма у нас другого цвета. Можно напороться на любопытного. А среди них попадаются и такие… Завтра перейдём на свободную территорию.

Кислюк (растягиваясь). Кровать! Настоящая постель с бельём! В четыре часа дня. Жаль, что приходится делить с тобой эту койку!

Антуан. Я хотел сказать то же самое.

Кислюк (неожиданно спрашивает после паузы). А у тебя было много баб?

Антуан. Если учитывать общее число, много никогда не бывает. Именно это обстоятельство, видимо, навевает на мужчину тоску…

Кислюк. Всё благодаря театру, мерзавец? Ты предлагаешь им роль, но говоришь… «Понимаешь ли, красуля, тут такое дельце…» Подонок!

Антуан. Нет. Я этого никогда не делал. Мог бы, но не сделал никогда.

Кислюк (обсасывая свою злобу, в полусне). Вдвойне мерзавец… А я бы сделал… (Вздыхает, становясь неожиданно почти трогательным, видимо потому, что наполовину спит.) Никогда тебе не прощу. Не смогу.

Молчание. Слышно, как они дышат.

Антуан (тихо). Убери ногу.

Кислюк. Я в носках.

Антуан. Всё равно, убери, говорю. Кровать достаточно широкая.

Кислюк. Понятно… Дружба дружбой, но мы всегда напомним, чей табачок и кто тут платит. И занимаем при этом большую часть кровати. Все вы одинаковые!

Антуан. Что ты талдычишь одно и то же… не зуди, зуда! Оставь свою ненависть в покое и спи. Утро вечера мудренее.

Кислюк (спокойно). Ещё и наше великодушие! Мсье сделает всё, чтобы меня унизить.

Антуан. Я хочу спать, и унижать тебя никогда не собирался.

Кислюк. Тогда ещё хуже. Тогда это уже инстинкт. Это у тебя ещё из Средневековья, мерзавец! (Цитирует.) Гони чумазого взашей — он поклонится, поклонись чумазому — он шею тебе отрежет. Не скоро мы позабудем ваших пословиц!

Антуан (в полусне). Нет, это не из Средневековья… это с лицея. Всё моё детство ушло на то, чтобы к тебе привыкнуть. Ты — несчастный, как камни, я это знаю. Так что теперь выцеживаешь это несчастье, как можешь.

Кислюк (спокойно). Когда с детства лямку тянешь, набегает на счётчике.

Антуан. И так как у тебя только я под рукой, то я за всё и плачу… Надеюсь, что однажды жизнь предоставит тебе другую публику, и мне удастся, наконец, отдохнуть. Не всегда, знаешь, другие виноваты. Я знал бедняков, которые никогда не ныли.

Кислюк (с ненавистью). С такими вам удобней, мерзавцы? Знаю я этих бедняков, мамкины сынки, которым та приносила вязанную фуфаечку и обрезки говядины, паяньки… стоят в воскресенье с брильянтиком на шее? Хорошие благодарные бедняки, которых вы вписали в систему? За версту несёт!

Антуан (спокойно). Опять тебя понесло. Моя, например, мать вовсе не была матроной. Это была женщина, склонная скорее отплясывать до пяти часов утра и до самой старости.

Кислюк. В роскошных ночных заведениях, где одна бутылка стоит целую неделю какого-нибудь трудяги?

Антуан. Точно. И мне, представь себе, это также неприятно.

Кислюк. К стенке! Мы всех вас поставим к стенке! Тех, которым это приятно, и тех, которым это неприятно! Всех к стенке! И мать твою в первую очередь!

Антуан. С ней уже всё ясно, оставь её в покое.

Кислюк. Её уже поставили к стенке?

Антуан. К такой стенке, дурак, ставят и бедных. Она умерла от рака груди.

Кислюк (немного успокоившись, после паузы). У твоей матери были роскошные груди, как я помню. Я был ещё ребёнком, но они мне уже показались.

Антуан. Мерси.

Кислюк (после паузы, язвительно). Я даже права не имел получить извещение о её смерти. Разумеется, я не вхожу в круг ваших знакомств.

Антуан. У меня не было твоего адреса. Между призывом в армию и призывом на фронт мы потеряли друг друга из виду.

Кислюк. Тебе было спокойно без меня, признайся?

Антуан. Довольно-таки.

Кислюк (почти с нежностью). Зараза. (После паузы.) Ты же знаешь, как моя мать кончилась? Получила по морде баком для кипячения белья. Огромный такой бак, она стирала простыни на весь квартал. Померла в чудовищных муках. В таких муках, которые испытывают только нищие, в омерзительной лечебнице, среди других старух, таких же ничтожных, как и она… В конце её отгородили небольшой ширмой, чтобы не слишком смущать остальных, потому что она вертелась и дёргалась. Знаешь, что она сказала нянечке, когда поняла, что умрёт? «Не сообщайте мужу, не нужно. Он потеряет полдня».

Антуан. Бедная старушка.

Кислюк. Похнычешь, надеюсь? Это так же красиво и глупо, как твой Корнель?

Антуан (после паузы). Ты любил мать, правда?

Кислюк (после паузы). Это тебя не касается. В любом случае, тебе не понять. Между нами было только кто-кого-по-морде. Сперва она, потом я, когда годами вышел… У нас тоже традиции есть.

Антуан (поворачивается, вздыхая). Спи давай. Завтра ехать не сможешь.

Кислюк. Боишься, что повисну на тебе обузой? Признайся, что ты только того и ждёшь, чтобы меня кинуть, подлец, бросить, а самому выкарабкаться?

Антуан не отвечает. Воцаряется тишина. Слышны только их попеременное дыхание. Повернувшись друг к другу спиной, они начинают засыпать, но Кислюк опять говорит в полутьме…

Кислюк. Понимаешь, например, когда я был малый ещё в дурном возрасте, лет пятнадцать-шестнадцать, мне вдруг пришла в голову мысль стать священником. Во-первых, ужасно не хотелось работать. Когда видишь отца, который пашет всю жизнь, во что бы то ни стало хочется, чтобы у тебя самого руки были белые. Вот почему народ учится всё больше и больше. К тому же, у кюре всё-таки власть… Обрати внимание, в настоящий момент они в упадке, несмотря на все их усилия приспособиться… Хотя у них есть ещё всякие такие штучки, отработанные… вызвать тревогу, потому что человек тревожится, ведь ему не очень понятно, что он здесь делает, а они это используют. Так было задумано, понимаешь! И опять же через бабёнку власть. Гениально, нет! Браво! Нужно признать достоинства настоящих мерзавцев, когда они у них есть… Так как они заметили, с самого начала, великие психологи, что, в конце концов, бабёнка всё и решает! Да… Я чуть не стал священником. А потом, когда поразмыслил, меня это отвратило. Сутана, под ней кальсоны, летом… Даже минимум кривляний, всё равно! Тогда я встретил приятеля, который пошёл к коммунистам и вместо того, чтобы стать священником, вступил в Партию.

Антуан (в полусне). Это одно и то же. Спи.

Кислюк. Но потом я и от них тоже ушёл, потому что они меня тоже постарались унизить. (После паузы.) Когда я заработаю немного денег, то заведу служанку и дам ей жару!

Антуан (нежно). Тут ты ошибаешься, приятель… Это твоя жена будет её жару давать. Ты даже не поимеешь удовольствия… Скажи-ка. Таким занудой, каким я тебя знаю, ты ведь всегда изыщешь способ изводить других… Не мытьём, так катаньем, до тех пор, пока несчастный не подохнет от угрызений совести.

Кислюк (спокойно, засыпая). Иной раз мне хотелось бы быть негром… или горбуном. Чтобы вам было ещё стыднее… Или женщиной, чтобы муж мой взвыл от моей несчастной исковерканной душонки… Женщина — это удобно, у неё зритель всегда под рукой…

Антуан (спокойно). Теперь оставь меня в покое, мне хочется спать.

Кислюк (ужасным шёпотом). Ты понимаешь, трудности — это капитал нищих… Нужно, чтобы он приносил им доход, как вам приносят доход деньги.

Антуан (после паузы). Ты слишком убогий. Ты меня утомил. Спи. Если рассказать кому нашу историю, то обязательно спросят, почему я тебя терплю…

Кислюк. Потому что ты трус. Тебе стыдно, у тебя совесть не чиста, так тебя и можно поймать. Если бы я был сильным, то мне бы не было стыдно. Уже давным-давно я бы расквасил тебе физиономию. И никогда бы с тобой ничем не поделился.

Антуан. Знаю. Теперь заткнись. Завтра продолжишь. Будет день…

Кислюк (со вздохом, засыпая). Не люблю день. (После паузы, в полусне.) У твоей матери все-таки были красивые груди, когда я её знал.