Золотые вёсла времени или «Уйди-уйди»

Суд памяти

Я тайно вызвал Кира во двор.

— Мне нужно на один час в сорок четвертый. 21 октября. Это важно.

— Мы вдвоем? — спросил Кир.

— Вдвоем. Там идет суд над убийцей.

— Понял, — ответил Кир. — Делай, как я. Я положил ему руки на плечи.

Точно помню эту дату:21 октября меня вызвали в суд в качестве свидетеля. В суде я никогда не был, не знал, что там говорят, и Лехины коньки не взял из-под лестницы. Карлуша признался в двух убийствах — девушки и старика, а убийство Лени Манина отрицал. Сейчас, именно сейчас, я исправлю ошибку.

Мы оказались с Киром в нашем дворе. Двор был пуст, уныл. На небе висели свинцовые тучи. Я нырнул в парадное, достал из тайника под лестницей коньки, завернутые в синюю тряпку. Хитер ты, Карлуша, здесь никто искать не стал. А я, оказывается, жуткий трус, даже перепугался, когда нашел коньки. Что ж, пусть будет суд и надо мной!

Показал «гаги» Киру. Новенькие, никелированные, с тупым лезвием. Леха так и не успел их заточить, примерить, прикрутить к валенкам веревкой с палкой.

Мы побежали под уклон, на Каланчевскую улицу. Здесь катались зимой на коньках. Разгонялись вниз до самой трамвайной линии. И ждали попутный грузовик, который поднимет в гору, цеплялись за борт проволочным крюком. Это особое удовольствие: искры сыпались из-под коньков, когда попадался голый булыжник, ветер румянил лицо, и главное было уследить, чтобы кто-то внезапно не высунулся из-за борта, не сорвал с тебя шапку.

Серое строгое здание городского суда напротив трамвайной остановки. Поднялись на второй этаж. Комнату, где проходил суд, я помнил.

Маленький зал набит людьми.

Я приземлил Кира на край скамьи и сразу увидел убийцу. Белокурый, с невозмутимым лицом, он уверенно сидел на скамье подсудимого. За его спиной застыл милиционер. Чуть поодаль, тоже под охраной, томились Вага, Франт, братья Волы.

Я подошел к высокому столу, положил перед судьей сверток.

— Что это? — спросил судья.

— Коньки... друга. Леонида Манина. — Судорога сдавила мне горло, но я пересилил волнение и страх, указал на Карлушу. — Его убил вот этот.

— Ваша фамилия, имя, отчество? — спросил судья.

Я назвал себя.

— Это мой свидетель, товарищ судья, — пояснил, вставая, прокурор. — Он из седьмого класса.

Судья развернул тряпку, и все увидели новенькие Лехины коньки. Родственник моего убитого друга, сидевший в зале, закрыл ладонями лицо.

Я отвечал на вопросы прокурора, адвоката, судьи, а сам глядел на старого железнодорожника в коричневой форме — дядю Герасима. Он жил в нашем парадном, а в суде был народным заседателем. Дядя Герасим великолепно знал тайник под лестницей. Он мне поверил.

Я не хотел смотреть ни на белокурого убийцу, ни на его соучастников. Один только раз, назвав Вагу, изготовившего нож для Карлуши, я обернулся к нему, спросил:

— Что ты молчишь, трус?

Вага криво усмехнулся, уставился в потолок. Карлуша не заинтересовался коньками, как все присутствующие на процессе, которые вытягивали шею, чтоб разглядеть мою находку. Карлуша, ходивший обычно в чистенькой, постиранной и разглаженной матерью рубашке, при галстуке, в сероватом пиджачке, сейчас был в затрапезной телогрейке. Белокурые волосы обриты, сам он непохож на себя. Никто раньше не знал ни его точного имени, ни отчества, ни фамилии. Всем было известно только, что он сначала первоклассник, потом второклассник... семиклассник... девятиклассник... живет с мамой, работает в аптеке помощником провизора. Знали, что Карлуша вежлив, старателен, исполнителен.

И никто не знал, что у него сердце волка. Вот он на виду у всех.

И я подумал: «А что, если бы коньки подарили не Лехе, а мне?» И Карлуша подошел бы ко мне, к знакомому пацану, спросил спокойно: «Чего несешь? Дай подержать». А я было не согласился, как Леха?.. А-а?.. Тогда бы я лежал сейчас на Бабушкинском кладбище, а Леха принес бы в суд мои «гаги».

Он такой был — Леха. Он бы принес.

Снова спрашивал я себя: кто же он, Карлуша?

И даже задохнулся от мысли: «Неужели фашист?»

Так вот запросто: среди нас, городских ребят, среди конников Буденного и просто неунывающих трудяг москвичей, среди всех наших встреч, игр, песен, среди нашего сурового настоящего и такого долгожданного будущего — фашист?

Да, фашист!

Он сидел перед всем народом на скамье обвиняемого.

Теперь я его не боялся. Не боялся никого из разношерстной шайки бандюг. Я знал, точно знал, что фашисты нападают из-за угла не только на фронте. Я понял, что короткая Лехина жизнь входит в число двадцати миллионов жертв войны. Он погиб, как и отец на фронте, мужественно и внезапно, фронт проходил и по нашему Грохольскому, не только под Вязьмой, где пуля скосила Манина-старшего. Любимой песней Лени была отцовская «Конная Буденного». Помню, как до войны они тихо напевали, сидя во дворе на лавочке: «Никто пути пройденного у нас не отберет...»

Стены зала словно раздвинулись во времени-пространстве, явственно услышал я грустный, щемящий сердце, медленный напев моего друга Марка Бернеса. Он любил именно так говорить: «Я напою вам...»

Манин-старший лежит под Вязьмой, младший — на Бабушкинском кладбище напротив дома моей бабки.

Скоро выйдет замуж Нина. И Маринка из нашего двора, на которую бросал тайные взоры Леха, уедет с мужем в Мурманск. Нет, гад Карлуша, я не прощу тебе предательства нашему двору, своему двору, всему Грохольскому...

Карлуша ни разу так и не взглянул на меня. Он все вежливо отрицал, прикидывался тихеньким.

Через два дня, когда Вага поймет, что перед ним не просто парень из соседнего двора, а настоящий убийца, он признает свой нож, и Карлуша на мгновение дрогнет, спустит уголки губ, но тут же соберется, подтянется, нагло оглядит зал. Помнил ли он лицо своих жертв, не страшно ли ему было по ночам? Не знаю. Тогда я еще многого не осознал.

Внезапно что-то переменилось в душной тишине зала. Поднялся во весь огромный рост старый железнодорожник — дядя Герасим.

— Там наших поубивали. И убивают. — Он указал пальцем в пространство, обратив взор на Карлушу. — А ты здесь своих убиваешь! Не наш ты человек!

Карл застыл на своем стуле.

— Я танк немецкий не за тебя подбивал. Не за тебя! — И железнодорожник грузно опустился в кресло народного заседателя.

А зал задвигался, загудел, словно наполнился толпами, гулом незримых людей — ополченцев Москвы. Они, как и дядя Герасим, июльским утром сорок первого года вышли из дома с мешочками, рюкзаками, портфелями. По возрасту, состоянию здоровья или необходимости по работе они считались освобожденными от армейской службы. Но они шли на фронт добровольно. Потому что враг был под самой Москвой. Сто двадцать тысяч москвичей вступили в народное ополчение — рабочие, ученые, учителя, врачи, поэты, домохозяйки. Им выдали то, что было в наличности: винтовку, несколько патронов, гранаты, бутылки с зажигающей смесью. Почти никто из ополченцев не вернулся. Но они вместе с армейскими частями отстояли Москву.

Дядя Герасим вернулся.

Дочь его Рая рассказала мне, как отец пополз навстречу танку с крестом на башне и метнул в него бутылку с горючей смесью. Он успел заметить только, как запылала броня, и тут же был ранен и потерял сознание. Его после боя отнесли в медсанбат. Ночами дядя Герасим кашлял так, что слышно было за нашей обитой войлоком дверью. А утром шел на службу.

Карл, видимо, почувствовал неотвратимость наказания, его стало лихорадить. Милиционер уставился на его дрожащую спину.

Гул в зале нарастал, и судья сделал замечание.

«Да, — подумал я, — пусть-ка глянет этот подонок в глаза Лехиной родни, в глаза ополченцев. Пусть!»

Я покинул свидетельское место и, проходя мимо Карлуши, сказал:

— Фашист! Подлый ты фашист!

Он отвернулся.

Милиционер проводил меня внимательным, задумчивым взглядом. Мне показалось, что милиционер за спиной Карлуши не пеший, а конный и смотрит так, будто пропускает на послевоенный футбольный матч на «Динамо».

— Что ему будет? — спросил побледневший, взъерошенный Кир, когда мы спускались по лестнице.

— «Именем Союза Советских Социалистических Республик...» К расстрелу!.. И не говори ничего, пожалуйста, Алене... Прости, что так получилось. Я должен был сказать...

Кир кивнул.

— Я все понял.

Я хлопнул его по плечу.

— Каюк всяческому фашизму!