Зона бессмертного режима

Глава 10

— Ну как вы тут, ребята? — Ан, улыбаясь, вошел в просторную клетку, имитирующую грот в Альдебаранских Альпах, с чувством, очень трепетно похлопал по загривку муркота. — Ах ты, баловник, ах ты, тварь хвостатая. — Он с нежностью погладил самочку по розовой спине, что-то ласково шепнул ей в теплое подрагивающее ухо и наконец бережно, с оглядкой на родителей взял на руки сонного, сопящего котенка. — Ну-ка, ну-ка, иди-ка ты к папочке.

Действительно, к папочке — у самки неожиданно пропало молоко, и Ан выкармливал котенка сам особыми питательными смесями, вводимыми посредством клизмы. Очень, очень старался, жутко переживал, отдавал процессу все душевные силы. Да и вообще выяснилось, что разводить муркотов дело не простое, хлопотливое, требующее особого терпения. В неволе они, оказывается, размножаются плохо, без всякого энтузиазма, с огромным трудом, к тому же самец задрал уже с полдюжины самок, пока ему не привезли вот эту, розовую, полосатую, с пушистым хвостом аж до скакательного сустава. И вот наконец-то снизошел, расстарался, отковал. И вот он, плод муркотовой любви, зубастый, теплый, весом уже в полпуда. Усатый и, как полагается, полосатый, с мохнатыми висячими ушами. Уж такой красавец, уж такой симпатяга. Весь в папу…

— Ну-с, и как у нас дела? — Ан тем временем осмотрел питомца, взвесил на руках, потискал, покрутил, проверил, как блестит его шерсть, соплив ли нос, режутся ли зубы, сухо ли под хвостом, с одобрением кивнул и опустил на подстилку. — Молодец, все у нас как надо. Сейчас будем кормиться.

В это время проснулся гиперфон, звонил Тот с третьей планеты.

— Учитель, добрый вечер. Я, наверное, не вовремя, но промедление, на мой скромный взгляд, смерти подобно. В общем, шахта встала. Восстание, бунт, массовые беспорядки. То же самое в Бад-Тибире. Никак не могу связаться с канцлером, Энлиль трубку не берет, а в Ниппуре его нет. Какие будут указания?

— Будь на линии, я перезвоню. — Ан мигом забыл о некормленном воспитаннике, витиевато выругался и набрал номер Мочегона, однако ответили ему длинные гудки — ку-ку, ку-ку, ку-ку. — Такую вашу мать! — рассвирепел он, выскочил из клетки и, сделавшись вдруг, на удивление, убийственно спокойным, связался с Энки, хоть тот, не в пример другим, от общения не отказывался. — Привет, это я. Что там за бардак вселенский у тебя?

— Это, отец, не у меня, это у его степенства канцлера. На шахте бунт. В промзоне тоже, — с готовностью ответил ему Энки. — Работу остановили, стражу перебили, меня с Гибилом взяли в заложники. Грозятся, если что, убить. Мучительно…

Странно, но голос Энки, томящегося в неволе, сочился бодростью, экспрессией и оптимизмом. Если не сказать большего.

— А Мочегон где? — сразу все понял Ан. — Он почему рогом-то не шевелит, генерал хренов?

Ох, дети-дети, дьявольское отродье, наследники и преемники, такую мать. А ведь говорят, что сыновья — это отцу опора и отрада. Может, прибить их, говнюков, обоих разом? А? Сразу всем легче станет. Ну да, кроме их сестренки блядоватой. Гм… А может, прибить и ее за компанию?

— Как это, о отец мой, не шевелит? — изумился Энки. — Вы, видимо, отец, просто не в курсе. Мочегон еще сегодня утром, когда бунт еще только зрел, обо всем доложил канцлеру Энлилю. Но тот сказал, что разберется сам, запретил строго-настрого информировать вас, а генерала, когда он, естественно, начал возражать, взял под арест. Сейчас он хочет усмирять восставших при помощи лазерного бура. У него ведь теперь такие мудрые советники, любимчики-педерасты Калкал и Нуску…

— Что? При помощи лазерного бура? — Ан сделался страшен. — А кто потом, спрашивается, на шахте работать будет? Вот кретин. Ну ладно, придется мне как следует вправить ему мозги. А ты там тоже дебилом не будь, сиди себе не рыпайся, в героев не играй. Скоро буду, тогда и поговорим.

Он резко дал отбой, пообщался с Шамашем, связался с Нинуртой и собрал своих — Таммуза с Гиззидой да Красноглаза с бандитами.

— Братва, — сказал он уркам на нижней палубе, там, где готовился к полету дежурный планетоид. — Кто-то там, на периферии, оборзел в корягу, потерял нюх и начал подымать хвост. Разве это хорошо?

— Это плохо, утес, — выразил всеобщее мнение Таммуз, — надо восстанавливать статус-кво. Дать в нюх, чтоб согнуло в корягу, и оторвать хвост. Под корень. Вместе с яйцами. Вот тогда будет порядок.

Так они выработали четкий план действий, дружно уселись на челнок и полетели себе в Ларак, где на посадочной площадке их уже ждал Нинурта, да не один, а в компании с Шамашем, прибывшим по-быстрому из своего Сиппара. Разговоры разговаривать и обмениваться впечатлениями не стали, летом погрузились в гравикары и шмелями рванули в Ниппур. Там они подобрали прибывшего из Шуруппака Тота и в темпе вальса двинули в СИЗО при Главном Местном Управлении Правопорядка.

— А? Кто? Чего? — сразу не узнал Ана Основной Блюститель и, мигом получив в нюх, в жабры и под дых, слег. Помощничек его словил каблук чуть пониже живота, истошно застонал, пустил мочу и, всхлипывая, пополз за Мочегоном, как ему и было приказано.

Вернулся тот один, с ободранными кулаками, выразил респект своим освободителям и, приложив о сейф бесчувственного Блюстителя, принялся живописать реалии. Они не радовали. Бунт был хорошо организован, грамотно продуман и направлен в самый корень, а во главе его стояли трое. Это экскаваторщик со сдвигом, он же половой маньяк Зу, вожделенный предмет его страсти уборщица Эрешкигаль и, что удивительно, — известный всем акробат Парсукал, пидор лагерный. Нити заговора крепки, многочисленны и простираются аж до Бад-Тибира, — как все это удалось организовать вольтанутому, ложкомойнице и педерасту, толком никто не знает. Хотя, собственно, если глянуть в корень, ничего особо удивительного здесь нет — к заговору как следует приложил свою руку…

— Ладно, ладно, все и все поняли, — сразу же прервал рассказчика Ан, кашлянул, выругался, глянул виновато. — С этим все ясно. Дальше давай.

И Мочегон дал дальше — восставшие жаловались на условия труда, на зверскую эксплуатацию, на ненормированный рабочий день и требовали создания профсоюза, отмены телесных наказаний и гарантированных отпусков. Еще они требовали хлеба, зрелищ, женщин и сорокачасовой рабочей недели. В противном случае грозились взорвать рудный газ, обрушить шахтные крепи, с концами заморозить доменные печи и пустить в прокатный стан холодный рельс. Ситуация усугублялась еще и тем, что у бунтующих в изобилии имелся ханумак, в чем крепко постаралась уборщица Эрешкигаль, на деле являющаяся бандершей, возмутительницей спокойствия и распространительницей наркотиков. И здесь тоже, если глянуть в корень, сразу чувствуется рука, вернее, стройная нога…

— Ладно. — Ан встал, негромко выругался и повернулся к Шамашу: — Давай, брат, звони своим. — А сам тоже позвонил, своему наследничку Энки. — Ну что, как там дела?

— Да пока никак, — отозвался тот. — Вялотекуще. Все такое медленное и печальное… Скажи, сынок.

— И скажу, — захохотал Гибил. — Тянут, тянут кота за яйца. Дед, мяу! Как там твои муркоты? Не издохли?

Похоже, что отец и сын были на наркоте. Заложнички, такую мать…

Между тем Шамаш позвонил к себе и велел немедленно прислать «Мугир», прогулочное экскурсионное судно на антигравитационном поле и реактивной тяге. Приказано — сделано. Через полчаса огромное блюдце с множеством иллюминаторов беззвучно опустилось на площади Ниппура. Плавно отворился командорский люк, рослый ануннак с нашивками Орлана с почтением приложил руку к сердцу — мол, далан на тайман, старшие товарищи. Куда изволите? Старшие товарищи изволили черт знает куда, в южное полушарие, в страну сияющих жил Арали. Да побыстрей… И поплыла на север под днищем блюдца огромная, отмеченная квартетом рек земля[213] — величественные горы, зеленые плато, бескрайние просторы саванны и джунглей. Пилот был ас, курс проложен, маршевая скорость быстрее звука, так что перелет не затянулся — посоветовались с ГЭВН, сориентировались в пространстве, замедлили ход и мягко приземлились. В широкую скалистую долину, исчерченную лентами дорог. Это и была Габкурра, место, где добывали металлы. Невеселое место, мрачное, хоть и залитое лучами солнца. Низкие бараки, построенные из гематида, ржавые громады бункеров, гигантский терриконник[214], напоминающий пирамиду, — дымное оранжевое пламя адскими огнями то вспыхивало, то гасло на его боках. Камень, песок, пылища, жара. А еще высокая непролазная силовая стена, огораживающая долину по периметру.

И впрямь Курнугия — место, откуда не возвращаются. Мрачное, зловещее, похожее на ад.

Однако нынче здесь было людно и оживленно — народ жег костры, кучковался по интересам и время от времени швырял камни, как бы проверяя на прочность просвечивающую силовую ограду. За оградой этой, замкнутой в кольцо, располагался планетоид, чернел походный командирский модуль и стояли ануннаки. Да не просто так, а при деле. Они активно общались с ГУ[215], которое голосом Энлиля ревело и громыхало на всю округу:

— Законопослушнейшие ануннаки и добродетельнейшие анунначки! Труженики и труженицы! Братья и сестры! Приказываю вам больше не бунтовать, выдать главарей и возвращаться в забой! В противном случае, предупреждаю, будет плохо. Очень плохо. Законопослушнейшие ануннаки и добродетельнейшие анунначки! Труженики и труженицы! Братья и сестры! Приказываю вам…

— Ага, щас тебе, — хором отвечали ему братья и сестры, которые дружно швыряли камни и делали непристойные движения. — Пошел на хрен, пидор. Мы холодный рельс вначале в прокатный стан, а потом в жопу тебе засунем. Вот погоди, солнце сядет…

В общем, психологического контакта не было. И сдвигов в лучшую сторону явно не ожидалось — Энлиль громоподобно вещал, камни барабанили об ограду, народ общался с ханумаком и так, между собой, по интересам. Революционная ситуация усугублялась, антагонизмы крепчали. Однако же весь кайф классовой борьбы обломало прибытие блюдца — Энлиль моментом убавил громкость, дождь булыганов поутих, народ возрадовался, нажал на штоки, добавил дыма тринопли:

— Во, бля, дождались. Это же дирижопель с блядями. Программа-минимум выполнена.

Однако из летающего блюдца вышел Ан с суровыми вооруженными ануннаками.

— Скажи, да погромче, что прибыл я. Поговорить желаю с главарями, — вызвал он по гиперфону Энлиля, снял кобуру с мегаизлучателем-раскладкой, бетарезонирующий субмолекулярный тесак, не спеша разделся по пояс и со вздохом взглянул за горизонт — скалы, камни, марево, голубое небо. Все какое-то чужое, далекое, не внушающее оптимизма. И доверия. Суровый край, неласковая сторона. Эх, давно мы дома не были…

Энлиль тем временем переварил услышанное, врубил предельную громкость и от души сымпровизировал, мастерски, с большим талантом:

— Добродетельнейшие работники и достопочтеннейшие работницы, у меня для вас радостная весть. Сюрприз. К нам приехал мой отец и заодно отец всех ануннаков Его Непревзойденство Ан. Он хочет поговорить с главарями. По душам. Хурра!

Получилось как у горе-конферансье в каком-нибудь провинциальном цирке. Знаменитый укротитель! Проездом! Последняя гастроль! Смертельный номер! Пантеры и львы! А также тигры и медведи! Алле ап!

Да, собственно, Ан и был словно укротитель — один, без оружия, обнаженный по пояс, он шел утихомиривать возбужденную толпу. Мышцы его торса напоминали броню, от вязи татуировок рябило в глазах, он был как бы воплощением карающей силы, ужасной, наказующей, разящей, но справедливой. Дистанция сокращалась, народ попритих, всем вдруг стало резко не до тринопли и ханумака. Ишь ты, как идет-то, загребает этот чертов генерал, ни хрена не боится, даже ухом не ведет. Что у него в башке? Что на уме? А что за пазухой? Хотя какая пазуха-то у голого по пояс?!

Вскоре в стане заговорщиков обнаружилось движение, грянули визгливые громкие голоса, и откуда-то из-за костров Ану наперерез вынырнула делегация — двое мужиков с бабой. Они шли колонной, не спеша, с грозным видом избранников народа, но даже на первый взгляд, не вдаваясь в корень, являли зрелище трагикомическое. Впереди вразвалочку вышагивала баба, за ней на строгом поводке плелся орел Зу, правда, почему-то в собачьем ошейнике, а замыкал процессию Парсукал, намазанный, накрашенный, в кудлатом парике. В общем, если все же глянуть в корень, троица-то была еще та — один мужик и две бабы.

«Да, значит, вот она какая, краса Эрешкигаль. — Ан воззрился на головную бабу, угрюмо засопел и замедлил шаг. — Хороший железный авангард. Потаскуха, секс-маньяк и педераст. Впрочем, какой авангард, такая и революция». Почему-то сразу, даже не вступая в контакт, ему захотелось это трио придушить. Медленно, печально, с толком, с чувством, с расстановкой, всех разом, при посредстве вот того крепкого собачьего поводка. Однако сейчас это было бы крайне неразумно, так что все же пришлось ему работать не руками, а языком.

— Ну, здорово, генерал, — первой нарушила паузу красотка Эрешкигаль. — Тебе передали наши требования?

Она была коротконогой широкозадой блондинкой с отвислым бюстом. Ноздри ее массивного, бесшабашно вздернутого носа были накрашены, зрачки — во весь глаз, левая грудь по последней моде декольтирована и краснела от похабели татуировок. Она совсем не походила на уборщицу, скорее на процветающую лакшовку[216]. Чувствовалось, что там, в глубинах шахты, блядские ее дела шли неплохо.

— Передали, — с улыбочкой сказал Ан, — только можешь засунуть их себе сама знаешь куда. Без шахты и промзоны вы мне все здесь не нужны. Известно ли тебе, женщина, что делает с ануннаком поляризованный луч? Обрушите крепеж — пойдете на протоплазму. Я сказал.

— Утес, зачем тебе эта планета без шахты и промзоны? — попробовал внести свою лепту Парсукал. — Выходит, старался зря?

Жизненные реалии здорово переменили его, он сделался улыбчивым, кокетливым, жеманным и манерным. Вот уж воистину, бытие определяет сознание.

— Я-то себе новую планету найду, — сплюнул сквозь зубы Ан. — А ты, может, птица феникс? Собираешься заново родиться? Да после плазменного луча от тебя не только мокрого места — и памяти не останется. Вернее, вспоминать будет некому.

Вот так с этим серым быдлом — давить, давить и давить. Понимают только силу.

— Генерал, вы же разумный ануннак, — вклинился в переговоры Зу, очень миролюбиво кашлянул и робко поправил ошейник. — Мы все годами тут, на рудниках, чалимся, и труд наш непосильный вконец нас изнуряет. Работа тяжела, страданья велики. И каждый день наш скорбный плач, стенания слышны. Генерал, право же, давайте искать выход. Ведь должен быть какой-то компромисс. — Он скорбно улыбнулся, тяжело вздохнул и взглядом, полным обожания, уставился на бабу: — Я все правильно сказал, госпожа? О моя несравненная, лучезарная Эрешкигаль!

— Да, говнюк, иногда даже ты хоть что-то соображаешь. — Красавица отпустила поводок, благожелательно кивнула и, потрепав Зу по ягодице, повернулась к Ану: — Ну как там насчет компромисса, генерал? Мы будем искать с тобой выход или вход?

Во всех ее повадках было что-то донельзя грязное, отталкивающее, вызывающее омерзение. Общаться с ней совершенно не хотелось. Хотелось или сразу прибить ее, или убежать. А потом все же вернуться и прибить.

— Ладно, будет вам компромисс. Вернее, вахтовый метод. Но предупреждаю, не сразу, а в течение года, — быстро показал зубы Ан, и было не понять, то ли это он улыбнулся, то ли оскалился. — Сейчас же — повышение жирности, корректировка норм, малая механизация и открытие ларька. Плюс моя тотальная амнезия на весь этот голимый бардак. — И он с брезгливостью махнул в сторону костров. — Вы же немедленно снимаете напряженность и возвращаетесь в шахту. А также командуете отбой всем вашим в Бад-Тибире. Ну?

— А какие гарантии? — Баба поскребла под мышкой, хмыкнула, с важностью понюхала руку. — Почему я должна тебе верить, генерал? Вы, мужики, все такие непостоянные.

И дабы наглядно показать все мужское непостоянство, она игриво повела бедром, отчего аморфное ее тело пришло в движение, словно холодец.

— Гарантия, милочка, одна — мое честное благородное слово. — Ан веселья не поддержал, хрустнул кулаками. — Оно, как всем известно, крепче чугуния. Ну что, мы договорились? Достигли консенсуса? Пришли к общему знаменателю? Ладно, заметано. Тогда у меня последний вопрос. Откуда ширево у народа?

— У дочки своей спроси, — едко оскалилась баба, дернула что есть силы за поводок и зверем взглянула на Парсукала. — Ну все, хорош бельмами хлопать. Давай по-быстрому к массам и выводи их на путь компромисса. Эй, генерал, тебе еще жена не нужна? Ласковая жена, умелая? С хорошим приданым? Нет? Ну и дурак.

Да уж, сама она дурой явно не была.

И подались высокие договаривающиеся стороны в темпе вальса кто куда — Ан к своим, кучкующимся у тарелки, вожаки восстания к трудовому народу, ну а сам народ — к выходу из кризиса, то есть к знакомому входу в шахту.

— Отец! Отец! Они отпустили нас, отец! — Откуда-то из-за костров появился Энки, вмазавшийся, веселый, в обнимочку с Гибилом. — Спасибо, отец, ох спасибо, если бы не вы…

Похоже, он радовался не счастливому избавлению, а тому, что все закончилось малой кровью.

— Хорошо выглядишь, сынок, молодец. Никуда не уходи, надо поговорить. — Ан не спеша оделся, выждал, пока стихнут страсти, и отошел в сторонку вместе с Мочегоном. — Видел эту троицу? Актив с пассивом? Что, не слепой? И не дурной? Ну так замокри их всех, но не спеша, поодиночке, без всякой суеты и вони. Так, чтобы комар носа не подточил. Ну, организуй самоубийство от несчастной любви, вагинальное отравление, клизму ведерную с ядом — не мне тебя учить. Главное — чтобы тихо, мирно, ненавязчиво и печально. Не надо делать из этой мрази мучеников революции. Усек?

Выдав Мочегону цэу, он по-дружески пообщался с Тотом, качественно начистил рожу Энки и вызвал по гиперсвязи Энлиля, который все еще так и сидел за забором:

— Давай, сынок, выходи, теперь твоя очередь.

Начистил рожу и ему, да что там начистил — расквасил вдрызг, крепко поручкался с корешами и резво отчалил к себе. Он торопился, он спешил, он летел стрелой — маленькому усатому розовому коту давно было пора делать клизму.

— Ну-с, дорогой коллега, излагайте. — Ан с удовольствием отпил легкого игристого винца, вкусно причмокнул губами и откинулся на спинку плетеного, скорбно застонавшего кресла. — Я весь внимание.

— Оно мне, дорогой учитель, крайне приятно, — с искренним почтением улыбнулся Тот и, вытащив свой неизменный портативный вычислитель, включил голографический режим. — Вот, прошу, знакомьтесь, homo erectus localis[217]. Не правда ли красавчик?

Дело происходило на Земле, в Шуруппаке, в летнем лечебно-рекреационном центре Дом Шинти[218]. Легкий ветерок гулял по саду, приятно освежал, доносил с реки запахи воды, кувшинок и шелест тростника. На столе помимо игристого стояли жареное, заливное, пареное и, конечно же, томленое — сквашенная деликатеснейшим образом малосольная икра карпа Ре. Кристально вызванивали бокалы, благоухала изысканная еда, курилась и подымалась в небо клубящаяся столбом тринопля. Казалось, рай, парадиз, курорт, место отдохновения души и тела. Однако что Ан, что Тот прибыли сюда не расслабляться — работать. Первый, как это и положено начальству, наездом, сегодня утром, для оценки результатов, второй же уже с месяц сидел безвылазно в Доме Шинти — вычислял, анализировал, думал, ставил кое-какие эксперименты. Задача-то ведь была поставлена адова, мозгодробительная, крайне непростая — изыскать способы, силы и средства для всемерного облегчения ануннакского ручного труда — дабы никаких более восстаний не имело места быть. И с какой стороны заходить? Чем крыть? Где искать?

Однако глаз у Тота был алмаз, и он сразу положил его на местную человеко-обезьяну, то бишь хомо эректуса локалиса. Эректус этот представлял собой примитивное, покрытое шерстью существо, занимающееся охотой, размножением и собирательством. Дикое, необузданное и чрезвычайно — до скотоложества — сексуально неумеренное. Что с него возьмешь — судя по всему, тупиковая ветвь эволюции. Однако он был силен, ловок и достаточно сообразителен, чтобы не попадаться в сети, избегать капканов и засыпать землей ямы-ловушки. В общем, не безнадежен. Если, конечно, взяться за него с умом, вдумчиво, со всеми возможными тщанием и старательностью. Ох как крепко взяться-то… Ведь, с одной стороны, этот чертов локалис был не в меру разумен и уж слишком дик, чтобы просто так использовать его в качестве послушного скота. С другой же стороны, никак не тянул на требования, предъявляемые к хорошему рабочему. Необходимо было в значительной степени изменить его физиологию, чтобы он мог владеть орудиями труда наравне с ануннаками, передвигаться на задних конечностях и понимать речь. Кроме того, ему полагалось быть расторопным, сообразительным, верным и дружелюбным. И только после всего этого он мог считаться совершенно покорным и полезным «амелу» — слугой. М-да, вот задача так задача — поседеть, полысеть, да что там, просто головкой двинуться можно.

Только не Тоту — Тот уже был тотально лыс и с головой своей дружил очень крепко. Отлично понимая, что постепенный процесс приручения и разведения эректусов путем искусственного отбора явно не годился, он пошел по линии генной инженерии. Причем не один, сумел по принципу «одна голова хорошо, а две лучше» привлечь к вопросам клонирования и Нинти. Они и действовали вначале по методу удвоения — в качестве разминки сотворили эректуса с восемью конечностями, пару-тройку гиппокентавров и с полдюжины сфинксов. Получилось хорошо. Зато потом пошли неудачи — мужчина, который не мог держать мочу, женщина, которая не могла иметь детей, существо, лишенное половых признаков, слепой с трясущимися руками, с ущербной печенью и сердцем, убогий, вскоре умерший от старости.

— Да, похоже, мы идем не тем путем, — сделал с прозорливостью вывод Тот, целую ночь на пару с Нинти не спал и наконец услышал внутренний голос: «Тот, надо смешать тит[219] с киширом[220]. Очень хорошо смешать. А потом дать созреть».

Надо же, ведь если абстрагироваться от скользкого языка символизма, глянуть в корень и с помощью ментальной концентрации приблизиться к реалиям жизни, то как все просто, оказывается. Нужно оплодотворить самку местного эректуса здоровым, несущим всю полноту генетической информации ануннакским семенем. Смешать земной тит с божественным киширом. Только вот как это выполнить технически? Брать в жены местных самок? Искусственно осеменять их? Изымать у них яйцеклетку? Вручную оплодотворять и пересаживать в матку доноров для дальнейшего вынашивания? Гм, вот это вопрос так вопрос.

А на экране вычислителя тем временем представал во всей красе хомо эректус. В свете представал, в объеме, хотя и в миниатюре. Бродил в задумчивости с палкой-копалкой в поисках пропитания, плескался с дружественными парнокопытными в водах рек, укрывался в лежбищах и схронах от непогоды, был любвеобильным, нечистоплотным и неразборчивым в связях. Эректус, пусть он даже и хомо, — все одно эректус.

А пока он предавался радостям бытия, Тот вводил начальника в курс дела, крайне обстоятельно, не спеша излагая свои мысли с завиднейшей доходчивостью. Рассказал и про то, и про се, и про это. Всем поделился, ничего не утаил. Убедил сразу.

— М-да, — с восхищением сказал Ан, подумал и принял судьбоносное решение: — Мыслю — по третьему варианту. Будем осеменять яйцеклетку, ануннаков настоящих у нас, к счастью, хватает. Да и тех, кто плод вынашивать будет, найдем, привлечем, так сказать, к общественно-полезной деятельности. — Он вдруг победно рассмеялся, расцвел и, вызвав звоном гонга слугу, с напором приказал: — Ее Добропорядочность Нинти сюда! Живо!

Нинти пришла напудренная, надушенная, одетая с тонким шармом, но без настроения, отнюдь, в глубоком миноре. Что-то в ее жизни началась конкретная черная полоса. Несчастный Энбилулу пропал в трясине, беднягу Энкинду съел крокодил, Энлиль завел себе партнеров-педерастов, а Энки уже просто ничего не надо — ударился в политику, радеет за народ. А главное, почила в бозе душка Эрешкигаль, такая ласковая, такая нежная, по кличке Облизуха. И куда теперь прикажете девать неучтенку ханумака? В задницу забить тому садисту, который отравил во время акта маленькую бедную Эрешкигаль? Видит бог, через влагалище[221]. И Тот еще сидит безвылазно, отсвечивает лысиной, кидает умняки. Давит интеллектом, гад, фалует в науку, приклеился, как банный лист к жопе: а не могли бы вы, коллега, сделать так? А не в лом ли вам, коллега, сделать этак? Ага, станьте задом, нагнитесь до пола, разведите ягодицы пошире. Тьфу. А попробуй отказаться, сразу настучит папахену. Ну а уж тот точно голову оторвет. Или этими своими специальными щипцами да по живому клитору. Зверюга, изувер. Вот-вот, легок на помине, с утра явился — не запылился. Готов хоть куда, хоть на край света, лишь бы решить свой кадровый вопрос. Здорово, видать, перессался-то тогда, во время бунта. Больше, видимо, не хочется ему повторения революционной ситуации. Теперь вот будет маячить все время вместе с Тотом. Да, ну и жизнь, только держись. Одно хорошо — здешний коллектив. Крепкий, монолитный, сплоченный идеей, глубоко плевать, что сугубо женский. Хорошо, что баб сюда присылают тертых, опытных, умелых и ушлых, на своем богатом опыте знающих, что такое дружба, выручка и активная взаимопомощь. Умеющих и обнять, и приласкать, и член искусственный замастрячить. Таких размеров орган, что мужчинкам и не снилось. Как есть все зануды, козлы, засранцы, говнюки и импотенты. Нет, право же, что ни говори, а понять женщину может только женщина.

Да, что-то не в настроении была нынче Нинти, не в форме, однако ничего, взяла себя крепко в руки и с милой непосредственностью спросила:

— Звали, папо? Еще вина? Или засол не тот?

— Да нет, дочка, икорка хороша, — с улыбкой отреагировал Ан, вилкой указал ей на кресло и сразу взял быка за рога. — Кстати, к вопросу о размножении. Мы тут посовещались, раскинули мозгами, взвесили все «за» и «против» и решили… — Он выдержал недолгую паузу и ласково посмотрел на Нинти. — Работать, дочка, будем по третьему варианту. То бишь яйцеклетку изымать, искусственно оплодотворять и вынашивать в донорских матках. Обезьян, я так думаю, на наш век хватит, со спермой тоже проблемы нет, весь вопрос в матках. Скажи-ка, дочка, нам, сколько у тебя там баб в штатном расписании?

— Четырнадцать, — еще не поняла, к чему он клонит, Нинти. — Восемь санитарок, две уборщицы, туалетчица, завхоз, две работницы пищеблока, одна на кормобазе…

— Ну вот и отлично, — прервал ее Ан. — Зарядим всем. А как родят, оценим результаты и поставим дело на широкую ногу. Анунначек с матками на звездолете хватает.

Богатое воображение сразу нарисовало ему радужную до головокружения перспективу — толпы, когорты, легионы рабов. Послушных исполнителей его воли. И соответственно, куги, кубаббара, весь этот зааб[222] — потоком, рекой, водопадом, океаном. Эх…

— Ну да, — сразу же развил его мысль Тот, — потом подумаем о сроках сокращения беременности, о хрональной коррекции, о стимуляторах развития. Чтобы матки доноров работали интенсивнее, с высоким КПД…

— Так вы что же, папо, хотите обрюхатить весь мой персонал? — Нинти наконец ухватила суть вопроса, и синие распутные глаза ее загорелись гневом. — За что, папа, за что? А кто работать будет? Я ведь и так обхожусь малой кровью. Без смотрителя болот и инспектора водоемов. Все сама, сама, в собственном соку…

Ну, сука, бля, дела. Вот только насквозь беременного коллектива ей не хватало. Для полного полового счастья, для полной половой гармонии. Не жизнь, такую мать, а облом конкретный.

— Помнишь, дочка, я тебе рассказывал про щипцы? — в корне задавил бунт на корабле Ан. — Ржавые, массивные, из теллурия, которыми плющат бабам клитор? А? Может, мне перейти от слов к делу? А то что-то ты нынче разговорилась, — и неожиданно он улыбнулся столь страшно, что у Нинти раньше срока начались регулы. — Или, может, тебя тоже лучше обрюхатить? Хочешь снова почувствовать себя матерью? Терпеливо выносить, а потом в мучениях родить ануннако-обезьяньего ублюдка? Во имя прогресса и всеобщего процветания? Что, не хочешь? Морально не готова? И вообще плохо переносишь беременность? Тогда закрой свой рот, сосредоточься и слушай старших. — Ан веско замолчал, хлебнул винца, и голос его сделался мечтателен: — Следующая неделя будет очень напряженной. Надо настроить оборудование, подготовить инструментарий, продумать все нюансы предстоящего процесса. Слушайся, дочь моя, во всем многоуважаемого Тота, ничему плохому он тебя не научит. И поговори по душам со своими бабами, скажи, что, если пойдут в отказ, я им всем лично матки выверну. Теми самыми знакомыми тебе щипцами. Они, дочь моя, универсального свойства. Ну все, иди работай, трудись. А уж обезьянами и спермой мы тебя обеспечим. Давай.

Он хмуро глянул вслед Нинти, дружески посмотрел на Тота и, вытащив из кармана гиперфон, с ухмылочкой позвонил Мочегону:

— Привет, брателло. Вопрос к тебе интимный, на засыпку — как ты относишься к обезьянам?

— Словом, ануннаки, в добрый путь, — бодро закруглился Ан, с пафосом вздохнул, посмотрел на аплодирующие массы и по-отечески махнул рукой: — Давай, братва, кончай по-быстрому. Я сказал.

Дело происходило на Земле, в Шуруппаке, на веранде главного павильонного корпуса Дома Шинти.

Только что отзвучали речи, стихли одобрительные овации, и присутствующие подались воплощать инструкции в жизнь. Подались кто как. Четырнадцать красавцев ануннаков шли с ухмылочками, бодро, но не спеша, настраиваясь внутренне на предстоящее дело. Дурацкое, рукоблудное и совсем не хитрое. Зато жутко благородное. Дело кардинальнейшего улучшения несовершенной обезьяньей породы. А вот четырнадцать анунначек-донорш, жуть как напоминающих покойницу Эрешкигаль, шкандыбали мрачно, в расстройстве, хмурым своим видом как бы говоря: ну, сука, бля, попали мы. На легкотрудную работу, бля. За что забрал, начальник, отпусти. Тернистый путь их пролегал в лабораторный корпус, где провидением им были уготованы койки, режим, гинекологические кресла и яйцеклетки обезьян, с тщанием облагороженные ануннакской спермой. Хотя нет, герои-производители еще только шли. Энки, Энлиль, Нинурта, Мочегон, Таммуз, Гибил и еще восемь красавцев с ними. Лица их были торжественны, походка величественна, мысли возвышенны. И не только мысли…