Зонтик на этот день

11

Поздним утром, в одну из сред, я снова собираю листья, которые разложил в бывшей Лизиной комнате. Недалек тот день, когда Сюзанна начнет ходить ко мне, когда ей заблагорассудится, и у меня нет ни малейшего желания обсуждать с ней (или с кем бы то ни было другим) изжитые причуды. На некоторых отдельных листьях откуда-то появлялись крошечные черные жучки, которые по прошествии какого-то времени скатывались на ковер и там, запутавшись в искусственных ворсинках, погибали. Впрочем, не все. Я обнаруживаю как минимум две особи размером не больше булавочной головки, которые еще живы и здоровы. Меня охватывает легкая паника. Я вытаскиваю из шкафа пылесос и принимаюсь пылесосить сначала Лизину комнату, потом коридор, потом все остальные комнаты. Со дня исчезновения Лизы я, кажется, впервые так основательно убираю квартиру. На это у меня уходит почти целый час. В итоге я весь взопрел и плюхнулся на стул, чувствуя себя совершенно опустошенным. Минут через пятнадцать из недр этой пустоты возникает воспоминание об одном моем детском развлечении, которому приблизительно столько же лет, сколько воспоминанию об игре в листья. Передо мною или во мне начинает разворачиваться в последовательности сцена, главным действующим лицом которой была дряхлая углевозка с открытым кузовом. Вот она выворачивает на нашу улицу, где тогда жили мои родители, и останавливается перед одним из домов. По виду это старая развалюшка с простейшим кузовом, у которого откидывались борта, то ли «опель-блиц», то ли довоенный «ханомаг». Из кабины вылезает шофер и его напарник, оба черные, как трубочисты. Они открывают тот борт, что ближе к дому, нахлобучивают на голову тряпочные чепцы, вроде капюшонов, еще чернее, чем их лица, и принимаются разгружать тяжелые мешки с брикетами, коксом и углем, которые они потом затаскивают в подвал. На каком-то этапе они решают попробовать засунуть мешки в подвал прямо с улицы через окно. Попытка сэкономить время заканчивается неудачей. От резких движений уголь частично высыпается из мешков, ударяется о стену дома и скатывается на тротуар, над которым стоит теперь черное облако угольной пыли. Именно в этот момент появляюсь я, четырнадцатилетний мальчик, заворачивающий из-за угла на свою улицу. Я слишком долго смотрю на разыгрывающееся передо мною действо. Довольно скоро я прихожу к выводу, что рассыпанный уголь есть не что иное, как раннее доказательство бездарности жизни, что не мешает мне, впрочем, одновременно радоваться распространению грязи. Я наблюдаю за угольщиками, пока они не заканчивают свою работу, и заранее радуюсь тому, что последует дальше. Из дома выходит женщина. В руках у нее веник, которым она пытается собрать угольную пыль. Сноровистостью она не отличается. Собрать ей ничего не удается, но зато она поднимает новые тучи черной пыли, хотя, справедливости ради, следует заметить, что в процессе подметания общее количество пыли в целом значительно уменьшается, пусть и не слишком быстро. Не меньше десяти минут подметальщица крутится на одном пятачке неутомимой серой тенью, окутанной облаком пыли, поднимаемым ею самой, что только подкрепляет мое ощущение бездарности жизни. Вместе с тем я прихожу в восторг оттого, что пыль оседает у женщины на голове и на платье. Во мне просыпается какое-то неведомое мне желание, которому я не могу найти объяснения. Где-то в середине наблюдаемой мною сцены мои глаза, которые всегда все переиначивают по-своему, превратили некоторую запыленность отдельного фрагмента жизни в пыльность жизни как таковой, что, к моему величайшему недоумению, воспринималось большинством людей совершенно спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Я уже не помню, какое у меня тогда сложилось мнение по поводу пыльной жизни. Вполне возможно, что уже в детстве я не мог вот так, без оговорок, принять эту пыльную жизнь. Мне нужно было еще с нею разобраться, провести через сложную, многоступенчатую процедуру признания, которая растянулась у меня на долгие годы и тянется по сей день, хотя, впрочем, уже и приближается к своему завершению, если меня не обманывает мой инстинкт. Только теперь, в этот самый момент, мне приходит в голову, что, может быть, именно тогда я впервые стал жертвой моей привычки извлекать смысл из разглядываемого. Мне тут же захотелось снова увидеть углевозку, выворачивающую из-за угла. С щемящим чувством я, как во сне, подхожу к окну в Лизиной комнате и смотрю вниз. В этот момент зазвонил телефон. Звонит какая-то женщина, представилась как фрау Чакерт.

– Мне дала ваш номер телефона фрау Балькхаузен, мы с ней вместе работаем.

– Да, слушаю вас.

– Фрау Балькхаузен рассказала мне, что она встречалась с каким-то сотрудником из вашего института и осталась очень довольна, он провел с ней сеанс активности или что-то в этом роде…

– Понятно.

– Я хотела спросить, – говорит фрау Чакерт, – нельзя ли мне записаться на такую… э-э-э… активную встречу.

– Э-э-э… Навстречу?… М-м-м…

– Фрау Балькхаузен в таком восторге, она наверняка вам еще сама позвонит, – говорит фрау Чакерт. – Представляете, фрау Балькхаузен в тот вечер первый раз видела себя по телевизору, и все это благодаря вам, она сказала.

– Замечательно, – говорю я.

– Правда замечательно! – радостно соглашается фрау Чакерт.

Наверное, мне следовало бы сразу прекратить этот разговор. Но я, преодолевая смущение, которое расползается внутри меня, «записываю» фрау Чакерт на «сеанс» на следующую неделю, сразу после работы, продолжительность два часа, «как обычно» за двести марок. Фрау Чакерт говорит, что рада будет познакомиться со мною лично, и мы прощаемся.

Мне сразу же хочется продолжить свои размышления о том, не была ли вся эта история с углевозкой тем первым случаем, когда я, еще совсем мальчик, впервые весьма художественно надул самого себя, но мне не удается ухватить нить воспоминаний и восстановить далекие образы. Чуть позже по крышам прострекотала с дробным шуршанием гроза. В памяти всплыла фраза, которую я слышал от мамы: в грозу молоко киснет. Если бы здесь была Лиза, она бы сейчас сказала: «Смотри, настоящая летняя гроза! От нее никакого толку! После нее будет такая же духота!» Мне подумалось, что я уже много недель кряду не видел Лизу и не разговаривал с нею. Кажется, что она навсегда ушла из моей жизни. Я тут же поправляю себя: не кажется, что ушла, а на самом деле ушла из моей жизни. Я даже немного рад тому, что она не попадалась мне в эти дни. Потому что я наверняка не удержался бы от того, чтобы не сообщить ей о знаменательных событиях в моей жизни.

Представляешь, я возглавляю институт, которого не существует в природе, и мне еще за это платят деньги, я стал современным человеком! Вообрази, я отпускаю замечания, которые другим людям кажутся значительными, хотя мне самому никогда не хотелось быть значительным. А главное, у меня теперь опять есть женщина! И еще одна невероятная новость: если ничего такого не случится, я буду регулярно зарабатывать деньги в «Генераль-анцайгер»! От меня, конечно, не ускользнет, какое ошеломляющее впечатление все это произведет на Лизу, и у меня появится желание сделать еще пару-тройку крупномасштабных заявлений. Не это ли знак того, что для меня закончилась эра никчемного бытия? У меня нет больше ни малейшего желания подсматривать, подглядывать за собственной жизнью. Я больше не жду, что окружающий мир наконец начнет соответствовать моим внутренним текстам! Я не хочу больше быть безбилетником, который катается зайцем на собственной жизни!

Я рад, что мне не нужно произносить все эти фразы. Лиза наконец снова ускользает из моих мыслей. Какая странная тишина стоит теперь на поле боя. Так тихо, спокойно, как будто здесь никто ни с кем не воевал. Я обвожу взглядом свою квартиру, на глаза попадается старая газета. Я смотрю на заголовок, вместо ОБЪЕДИНЕНИЕ ОКРУЖНЫХ СОВЕТОВ по ошибке читаю ОБЕДНЕНИЕ ОКРУЖНЫХ СОВЕТОВ. Хотя я ни разу в жизни не был ни в одном окружном совете, я на секунду прихожу в неописуемый восторг оттого, что эта контора наконец признала, что разбазарила все средства. Гроза прошла. В палисадниках блестит трава. Лето все еще не кончилось, у многих открыты окна. Через две недели у меня день рождения. Я бы благополучно забыл его или пропустил, но Сюзанна знает с детских времен, когда у меня день рождения, и хочет его отметить. Я думаю о фрау Чакерт, о которой мне ничего неизвестно. Я не имею ни малейшего представления о том, что я буду с ней делать. Сегодня вечером в городе праздник лета, и я пойду туда по заданию «Генеральанцайгер», чтобы написать для Мессершмидта «воздушную» (это выражение Мессершмидта) статью. С небрежным видом я попросил Сюзанну пойти со мной. С еще более небрежным видом я сказал ей, что, мол, иду туда по заданию «Генеральанцайгер». Сюзанна на это никак не отреагировала, из чего я заключил, что моя подчеркнутая небрежность не прошла даром. Я размышляю, не признаться ли мне сегодня вечером Сюзанне, что я придумал в шутку дурацкий институт и теперь зарабатываю на этом деньги. Не исключено, что Сюзанна посмеется над этим, и институт будет забыт.

Вскоре после этого я беру три полиэтиленовых пакета с листьями и выхожу на улицу. Мне не хочется, чтобы кто-нибудь видел, как я избавляюсь от своих листьев. Я подыскал хороший маленький скверик, подальше от дома, и быстро нырнул в кусты. Здесь, ровно посередине между двумя здоровыми кустами высотой в человеческий рост, я вытряхиваю свои пакеты. Теперь нужно проверить, как там Лизин или, точнее, наш счет. После той первой неудачной попытки снять деньги я ни разу не переступал порога нашего отделения банка. Прежде чем пойти туда, я захожу в булочную на Доминиканерштрасе и покупаю свежую булку. Батон еще теплый, он напоминает мне одновременно Лизино и Сюзаннино тело. Я засовываю буханку под мышку и тем самым максимально приближаю к себе запах обеих женщин. В банке я вижу новые лица и новые детали. В окошке сидит совсем молоденькая барышня, которую я никогда прежде не видел. Она наблюдает за тем, как я заполняю бланк. Я протягиваю ей заполненную бумажку и мою банковскую карточку. Она проверяет бланк и мою карточку, я же тем временем изучаю состояние счета и что там было снято за это время. Все так, как я и предполагал. В качестве компенсации за то, что она меня бросила (я по-прежнему настаиваю на этой версии), Лиза оставила мне все деньги, точнее ту часть своей зарплаты, которая накопилась за два года и которую мы не потратили. Барышня удостоверилась, что подпись моя не подделана и карточка у меня настоящая и что я имею право снять деньги с Лизиного счета. Я засовываю деньги в карман и реагирую на это движение легким приступом стыда, который знаком моему телу уже с детских лет. Выйдя на улицу, я не могу удержаться от того, чтобы не отломить себе горбушку от батона. Я иду, выковыривая пальцем из горбушки маленькие катышки, которые я на ходу отправляю в рот.

Небо до самого вечера оставалось медового цвета. Сюзанна сегодня в светлосером платье из набивного ситца, простого покроя, без рукавов, с вырезом на спине. На шее повязан черный платок. Никаких украшений, никаких сережек, нет даже браслета. Она почти не накрашена, и настроение у нее превосходное. На Рыночной площади должно состояться главное событие праздника – лазерное шоу. Сюзанна еще ни разу не видела лазерного шоу. Я тоже, но предпочитаю не сообщать об этом Сюзанне. Как не сообщаю я ей и о том, что ни разу не испытывал ни малейшего желания видеть это самое лазерное шоу. Я полагаю, что это двойственное отношение к происходящему, которое я так живо ощущаю в себе, характеризует меня как очень современного человека, гораздо более современного, чем многие из тех, кто пришел сегодня на этот праздник лета. Мощная светоустановка, размещенная на прицепе тяжеловоза посередине площади, производит на нас с Сюзанной неизгладимое впечатление. Отсюда через час или два потянутся к небу светящиеся яркие дорожки. Вокруг площади выстроились ларьки с напитками, сосисками, плюшками. Слева оборудована площадка для открытого кинотеатра. ВСЮ НОЧЬ здесь будут показывать ВЕСЕЛЫЕ МУЛЬТИКИ. На другом конце площади устроена сцена, на которой потом будет выступать группа WAVES. Кто-то из устроителей берет микрофон и объявляет всю площадь ОСТРОВОМ РАЗВЛЕЧЕНИЙ. Со всех сторон к площади стекаются люди.

Это, наверное, те, кого фрау Балькхаузен назвала «скукомассами». Я смотрю на людей и не вижу их. Я знаю их и не знаю. Они интересуют меня и не интересуют. Я слишком много уже знаю о них, и вместе с тем я не знаю их до конца. Сюзанна разглядывает загорелых официантов. Они выглядят так, как будто у них на всех была одна яхта на Средиземном море, которую они сейчас временно сдали. Они шагают осторожно, чтобы не запачкать своих белых фартуков, которые у них почти до земли. Молодые люди всегда смеются лицом, старые – телом. Если бы мир еще можно было подвергать критике, то мне нужно было бы сейчас, вероятно, приняться за то, чтобы выяснить, кто кого здесь обманывает, использует, дурит и эксплуатирует. Но Мессершмидту ни к чему критика, он заказал мне воздушную статью. Еще один устроитель праздника назвал площадь ЗОНОЙ УДОВОЛЬСТВИЙ. Два каких-то типа, все в татуировке, оба в майках и потрепанных брюках, стоят и пьют апельсиновый сок из одной бутыли. И тот и другой с кольцами в ушах и в носу, оба пострижены под ноль. Руки у них толстенные, как пластмассовая бутыль, из которой они наливают себе апельсиновый сок. Продираться сквозь толпу, неся в руке полупустой стакан, становится, похоже, тут главным развлечением. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что большинству людей, пришедших сюда, хочется принять искусственную жизнь за реальную. Мимо нас с Сюзанной проходит какая-то женщина, которая кричит своему спутнику в ухо: «Я не люблю, когда моя жизнь превращается в обследование моей жизни!» Другая женщина говорит: «У меня вообще не было молодости, для тебе это новость?» Какой-то мужчина называет себя последним моногамным романтиком, после чего откусывает кусок сосиски. Другой мужчина мягко говорит своей спутнице: «Тебе повезло, что ты знаешь меня». Сюзанна смотрит на меня и пожимает плечами. Вечереет. На сцену выходит группа WAVES и начинает настраивать свои инструменты. В открытом кинотеатре показывают «Том и Джерри». Я делаю бесчисленное множество наблюдений и отсекаю те, которые нельзя отнести к воздушным. Может статься, что сегодня я вступлю в могучие ряды цирюльников мирового масштаба. Тут же последовал внутренний окрик: боже ты мой, ты же хотел избавиться от таких глобальных ощущений! Но у кого что болит, тот о том и думает, вот и всё. Все трудятся над изобретением чувства сопричастности миру. Сюзанна приносит два бокала шампанского. Чтобы уберечься от грохота WAVES, мы прячемся за гриль-ларек и стоим, прислонившись спиной к его задней стенке. Мы говорим о том, что нас удивляет, насколько современные развлечения подходят к современным людям.

– Почему в пятидесятые годы еще не было лазерных шоу? – спрашивает Сюзанна.

– Потому что в пятидесятые годы лазерные шоу напоминали бы людям о войне и зенитках.

– Зенитках?

– Ну да, зенитках. Противовоздушные зенитные установки. Во время войны по небу пускали луч мощного прожектора, чтобы обнаружить так вражеский самолет.

– Хорошее объяснение, но неубедительное, – говорит Сюзанна.

– У тебя есть другое?

– В пятидесятые годы лазерные шоу были не нужны потому, что скука тогда еще не завладела всем миром, как это мы видим сегодня, – говорит Сюзанна.

Мы смеемся и пьем. Я не могу оторвать взгляда от женщины, у которой на футболке написано: HARMONY SYMPHONY MEMORY. Огромные буквы, расшитые чешуйчатыми блестками, тянутся по всей ширине, шурша и сверкая при каждом движении женщины. Заведующий отделом культуры забрался на грузовик со светоустановкой. «Мне очень приятно, – говорит он, – что в нашем городе впервые, проходит такое СВЕТОПРЕДСТАВЛЕНИЕ. – Аплодисменты. – Всего здесь установлено пятнадцать прожекторов, каждый из которых дает луч длиною в сорок километров. – Аплодисменты. – На все это мероприятие уйдет сегодня вечером полмиллиона киловатт электроэнергии. – Аплодисменты. – Сюда доставлено сто специальных осветительных приборов, более десятка различных осветительных систем». – Аплодисменты. Я всё записываю. Сюзанна держит мой бокал и смотрит на меня. Беспокойство по поводу моей чуть было не разбившейся жизни трансформировалось в возбуждение, вызванное неожиданно нашедшимся выходом. При этом мне не удается внутренне соотнести свое состояние с радостью и ожиданиями окружающих людей. Я совершенно уверен, что все эти радостные люди без всяких колебаний готовы будут проявить жестокость, если жестокость вдруг окажется более выгодной. И как меня угораздило взяться за эту омерзительную работу или нет, за эту обработку мерзости, или нет, за эту мерзость жизни, – сейчас я не в состоянии отличить одно от другого. Все мое естество противится этой работе, и в настоящий момент я не исключаю того, что завтра позвоню Мессершмидту и откажусь от его предложения. Нет ли здесь поблизости какого-нибудь обрыва, склон которого весь был бы засыпан щебенкой, чтобы я мог зашвырнуть туда свою куртку? Но вокруг одни только музыкальные автоматы, жральни и лавки, мне остается лишь хранить в себе чувство щебенки. Неожиданно я обнаруживаю мальчика лет двенадцати, который устраивает себе на балконе шалаш. Он прицепил к железному ограждению балкона веревку, другой конец которой он заматывает на крючке, прибитом к стене дома. На веревку он навешал несколько одеял, закрепил их бельевыми прищепками и проверил, хорошо ли они держатся. Несколько раз он уходил с балкона в квартиру, откуда возвращался, нагруженный новыми одеялами, подушками и какими-то тряпками. Время от времени он бросает взгляд на коловращение внизу. Балкон расположен на четвертом этаже стандартного дома. Я обращаю внимание Сюзанны на мальчика и его шалаш. Я не уверен, что она заметила, как мальчик спас меня, заставив отвлечься от моих намерений. Я ничего не понимаю в ангелах и, в сущности, не верю в них, но все же не исключаю, что мальчик только ради меня завис там, между небом и землей. Он дает мне возможность, выбраться из хитросплетений работы и времени, он позволяет мне миновать неминуемость происходящего. Он приступил к сооружению крыши шалаша. Для этого он натягивает между балконом и стеной еще одну веревку, навешивает на нее оставшиеся тряпки, а сверху покрывает всю конструкцию еще одним одеялом, которое он тоже закрепляет по углам прищепками. Вход в шалаш у него повернут к квартире. За балконной дверью, наверное, у них кухня, в которой сейчас свет погашен. Света нет ни в одном окне этой квартиры. Вполне вероятно, что родители мальчика тоже болтаются где-то здесь, на площади. Задняя стенка шалаша, та, что ближе к балконным перилам, составлена из двух одеял. Мальчик время от времени раздвигает руками края одеял, так что образуется щель. Эти мгновения, когда в щелочке между одеялами появляется белая рука мальчика и там, в глубине, прорисовывается его неподвижное лицо, снизу едва различимое, – эти мгновения не поддаются никакому описанию, это собственность ангелов, если таковые действительно существуют. Мальчик исчезает на какое-то время в глубине квартиры. Зрители в открытом кинотеатре уже посматривают по сторонам в поисках других развлечений, – нет ли тут где поблизости чего-нибудь покрепче да пожестче. Заведующий отделом культуры слезает с грузовика. Почти сразу вспьгхивают первые лучи, которые начинают кругами гулять по небесам. WAVES дают первый залп, оглушая всю площадь тяжелым ритмом. Мальчик снова появляется на балконе. В руках у него пакетик с провизией и бутылка минеральной воды. Судя по всему, он решил тут обосноваться надолго. Потолкавшись еще немного, мы с Сюзанной уходим. Сюзанна устала и слегка пьяна. Она мечтает только добраться до постели и заснуть. Я провожаю ее до дому и возвращаюсь на площадь. Мне хочется получше разглядеть шалаш и мальчика. В какой-то момент он раздвинул одеяла пошире и прошелся взглядом по шумной, бурливой толпе. В этом взгляде есть недоверчивость – взгляд того, кто сумел спастись. Это мог быть мой собственный взгляд. Через час или около того я отправляюсь домой и ложусь спать. На следующий день, ближе к обеду, я отправляюсь в «Генеральанцайгер», чтобы занести Мессершмидту воздушную статью. Я заворачиваю на Рыночную площадь, потому что мне хочется посмотреть, что сталось с шалашом. Он все еще там. Я стою и смотрю наверх, мальчика не видно, скорее всего, он в школе. Через несколько минут на балкон выходит какая-то женщина, мама, наверное. Она уносит с балкона пластмассовое ведро и старается двигаться так, чтобы не повредить шалаш. От праздника лета ничего не осталось. Лазерное шоу, WAVES, сцена, открытый кинотеатр, громкоговоритель, ларьки – все растворилось без следа.